Палитра сатаны

Палитра сатаны

Правильно ли он поступил, дав согласие? Колебания все еще томили его. Покидая Милан лучезарным мартовским утром 1567 года, он спрашивал себя, успешно ли исполнил поручения, каковые прославленный Арчимбольдо возложил на него в письме, где предлагал прибыть к нему в Прагу, бросив все здешние дела. Далее следовал нескончаемый список покупок: ингредиенты, необходимые для живописи, в невыделанном виде, как, к примеру, краски тертые и нетертые, масло ореховое, лаки и растворительные смеси для ретуши, всех размеров кисти барсучьего и куньего волоса, а также крытый клеем холст, готовый для живописных работ… Вероятно, учитель не находил всего этого в тамошних лавках. А между тем он вот уже пятый год занимал почетную должность придворного портретиста при Максимилиане II, короле Богемии, Унгрии и Германии. Почитать его послания, так это чистая синекура, ибо двор совершенно у его ног, заказы сыплются дождем, деньги он гребет лопатой. Призывая к себе своего бывшего выученика Витторио Гальбани и предлагая разделить с ним сие блистательное изгнание, Арчимбольдо обещал ему, кроме прочего, и славу, прирастающую не по дням, а по часам в тени его собственного великолепия.

Маясь на ухабах и рытвинах в плохонькой наемной карете, влекомой четверкой лошадей, трусящих навстречу этим воздушным замкам Востока, Витторио старался уверить себя, что не прогадал: он не из тех, кто ради миража выпускает из рук настоящую добычу. Достигнув двадцати пяти лет, он не мог не понимать: вся его будущность именно сейчас поставлена на кон. До сего дня он следовал по проторенному пути сверстников, товарищей по ремеслу, ограничиваясь выслушиванием наставлений ментора, подметанием мастерской, мытьем кистей, толчением красок и выскребыванием палитры. Помаленьку он взобрался на несколько ступенек вверх и не только утвердился на подобающем месте среди занятых мелкою сдельной работой, но был замечен и при исполнении важных заказов: подновлении фресок и приготовлении картонов для цветных витражей. И тут человек, коему он обязан всем, чем обладает: живописным мастерством и умением жить на свете, — этот человек из такой дали зовет его себе на подмогу! Одна мысль о том, что он вновь будет трудиться бок о бок с Арчимбольдо, потеснила в голове Витторио Гальбани все воспоминания о миланских его знакомствах, о безрадостных кутежах в компании тамошних прохиндеев и даже о том, сколь аппетитны округлости красотки, служившей моделью в его мастерской: ее милостями он пользовался наравне с тремя или четырьмя подмастерьями своего заведения. Как ни прикидывай, не отыщешь прямой связи между его жалким прошлым и блистательным грядущим, что ныне замаячило перед глазами. Единственная трудность, быть может предстоящая ему: необходимость приноровиться к музыке неведомого языка и сиянию иных небес, не тех, что простирались над его головою в родимой Ломбардии. Но опять-таки, если послушать Арчимбольдо, климат тех отдаленных мест восхитителен, а царствующий там монарх известен своим пристрастием к искусству, особым доверием к астрологии и религиозной терпимостью, позволившей ему полюбовно разрешить кровавые споры меж католиками и протестантами, населявшими те лоскутные государства, что отошли под его руку. К тому же его величество равно свободно говорит как на родных языках унгров, французов, итальянцев, так и на латыни, его гостям не составляет труда с ним договариваться. Это выглядело добрым предзнаменованием. Но мысли Витторио разбегались, и молодой человек наконец осознал, что по-настоящему его волнует одно: обретет ли он среди заманчивых роскошеств того бытия, что живописал в своем послании Арчимбольдо, возможность, как встарь, споспешествовать ему в создании творений искусства. На него нахлынули воспоминания о былых радостях, он перебирал в уме то, что делал вкупе с учителем и для него, подрабатывая наброски к большой расшитой шпалере, предназначенной для собора в Комо.

Шпалера представляла Успение Богородицы в окружении двенадцати апостолов, причем все это мастер расположил в обрамлении фантастической архитектуры, где в единый узор были вплавлены камни, листва и фрукты. А вот для лика Богоматери, умиротворенно возлежавшей с закрытыми глазами и сложенными крестом на груди руками, послужил, испытав бессчетное число поправок и переделок, набросок Витторио; именно ему в конце концов доверили столь сложную задачу. И прежде чем показать картон с образцом в Шпалерной гильдии города Комо, Арчимбольдо воспроизвел его рисунок, сохранив каждый штришок. А после того, как гильдия заказ приняла, учитель с важностью возвестил воспитаннику: «Можешь спать спокойно! Теперь я уверен, что ты далеко пойдешь!» Эти несколько слов, произнесенные наставником пять лет назад, Витторио теперь, покидая Милан, повторял себе всякий раз, как его одолевало сомнение в грядущем успехе. По правде сказать, он не представлял себе жизни без наслаждений, упований и мук творчества. Искусство оставалось для него таким же притягательным и требовательным вероучением, как те религиозные догмы, что звучат с церковных амвонов, жрецами же этого культа представлялись такие гении прошлого, как Боттичелли, Леонардо да Винчи, Рафаэль, а вдобавок кое-кто из его современников, например Тициан или Арчимбольдо. Быть может, Арчимбольдо даже превосходил всех предшественников смелостью своих озарений и вдохновенным упорством при строгом исполнении задуманного? Сокровеннейшим вожделением его питомца была и осталась надежда когда-нибудь стать на него похожим. Если многие нынешние мастера считали делом чести утверждение некоторой своей особости в работе углем и краской, Витторио, напротив, больше всего кичился неуклонной верностью почерку своей мастерской, тем, что он продолжатель древней традиции, наследник славного прошлого. Как в повседневном обиходе, так и в одиноких помыслах он трепетно добивался сходства с великими творцами былых времен. И вот теперь, движимый стремлением всецело подчиниться чужой власти, направляющей каждый его шаг, он только и ждал того мига, когда предаст себя в распоряжение Арчимбольдо. Не признаваясь в том самому себе, он спешил свалить с себя груз ответственности начинающего художника и неопытного юнца. Кто бы ни оказывался на его пути: мастер, виртуозно владеющий кистью, или красавица, столь же искушенная в телесных утехах, — он всегда с радостью спешил довериться им, без рассуждений подчиниться их произволу. Теперь мысль об этом заставила его улыбнуться в пустоту, что открывалась впереди, ибо позади он не оставлял никакой привязанности, достойной того, чтобы о ней сожалеть, и находил сие превосходным! А затем, утомленный тряской в экипаже и смутой в мыслях, попытался рассеяться наблюдением пейзажа, пробегавшего мимо оконца и тоже подпрыгивающего на ухабах. Но то, что виднелось снаружи, отравляло душу своей монотонной серостью. Гладкость баварской равнины досаждала ему, словно бессмысленные повторы каких-нибудь детских припевок. За три дня пути он не встретил ничего, кроме добропорядочных городков, неотличимых друг от друга постоялых дворов и подобострастных почтовых смотрителей, коим следовало щедро давать на лапу, чтобы, не мешкая, поменяли лошадей в обход других путешествующих, поскорей исправили погнутую тележную ось или нашли замену кучеру, когда тот занемог. В Аугсбурге пришлось заночевать среди храпа других заполнивших комнату постояльцев и притом на простынях сомнительной свежести, но, удвоив чаевые в конюшне, удалось заполучить в запряжку сильных жеребцов, способных скакать настолько живее прежнего, что аж дух захватывало, не останавливаясь даже на ночь. Таким манером они покрывали по двенадцать льё в час. По всем расчетам, через день он сможет уже прибыть в Прагу.

Он столь многого ждал, предвкушая, как откроет для себя новый город, что испытал разочарование, когда, вступив в его пределы, нашел те же чистенькие домики и таких же чопорных обитателей, как и в прочих землях, находившихся под германским влиянием. Неужто никакой веселости, ни следа сочных красок жизни не найти нигде, кроме как в родимой Италии? Но вскоре, забравшись в путаную мешанину домишек старой Праги, он переменил мнение. Ему даже почудилось, будто он назло окружающей томительной обыденности попал в волшебное царство. Высунувшись из кареты, он норовил унюхать магические секреты за каждым фасадом. Прохожие на мостах, у перекрестков, на мостовых выглядели так, будто они что-то ищут или ожидают чьего-то прибытия. Гигантский дворец, нависший над беспорядочным скоплением построек, не мог оказаться не чем иным, кроме как возвращенным к жизни обломком древнего предания, хороминой, возведенной неким опьяневшим от собственного всемогущества демиургом. А прочий город разместился глубоко внизу, ощетинившись колокольнями, башенками, часовенками, так что нельзя было не разглядеть в этом архитектурном воззвании к высшим силам немую молитву целого народа, взыскующего защиты от ловчих сетей зла.

Заинтригованный этим первоначальным соприкосновением с тайной Богемии, Витторио впал в еще большее недоумение от приема, оказанного ему его величеством в королевском замке. Представлял его монарху сам Арчимбольдо. Сорокалетний Максимилиан держался очень прямо, а в глазах его, разделенных тонким носом с чуткими ноздрями, светилась всепроницающая властность. Он разом привел гостя в приятное расположение духа, отведя ему комнату рядом с покоями Арчимбольдо на последнем этаже монаршей резиденции и повелев немедленно поступить в распоряжение мастера, у которого, подчеркнул он, множество заказов, не терпящих отлагательства.

— Надеюсь, — с некоторым нажимом добавил государь, — вы захватили с собой все необходимое, что заказывал мессир Арчимбольдо.

— Я строжайшим образом исполнил все, означенное учителем в его списке, — пролепетал Витторио. — Надеюсь, он одобрит выбор сырого товара для выделки колеров, что я приобрел по его распоряжению.

— Ну ежели нет, вы подвергнетесь взысканию, как здесь принято! Вам уже говорили, что сие означает?

— Нет, сир.

— Вас принудят написать мой портрет в папском облачении, с тиарой на голове и жезлом в руках! — Он грозно нахмурил бровь, но продолжил с веселой усмешкой: — Не тревожьтесь, это всего лишь шутка. Люблю, знаете, пошутить, даже если смеяться над собственной выходкой приходится мне одному! Но вот что неоспоримо: здесь допущены все религии, им положено терпеть друг друга. А теперь ступайте, переоденьтесь с дороги. Арчимбольдо укажет вам слуг, коим назначено быть у вас под рукой.

И Максимилиан II, оставив Арчимбольдо и его окаменевшего от почтительности ученика стоять, где стояли, удалился, сильно прихрамывая и опираясь на трость.

— По-моему, он долго не протянет, — заметил Арчимбольдо, когда тот вышел. — Если завтра его не станет, я буду о нем сожалеть.

— Опасаетесь того, что вас ждет в Праге, если тут воцарится его наследник? — рискнул спросить Витторио.

— Ни в малейшей мере. Как раз на этот счет я спокоен. Ты ведь знаешь, друг мой, что я здесь уже много лет. Ко двору меня пригласил еще Фердинанд Первый, отец нынешнего правителя. По смерти Максимилиана престол займет его сын, а я сохраню в этой чудесной стране и свою должность, и все связанные с ней преимущества. Тебя ожидает то же самое, если выкажешь себя достойным. А пока суд да дело, освободись-ка от дорожной клади. Располагайся поудобнее… Надеюсь, дорога была не слишком утомительна.

— Я все же малость устал…

— Ну так встряхнись! В твои-то года приходят в себя быстро. Мне не терпится показать мои последние полотна.

Витторио, не без помощи Арчимбольдо, поспешно распаковал узлы и укладки, после чего худо-бедно разместил их содержимое в комнате под сводчатым потолком, где ему предстояло жить. Затем, не дав юноше дух перевести, Арчимбольдо учинил форменное испытание, проверяя, не растерял ли его ученик за время долгой разлуки прежнюю верность руки и глаза. Хотя голова еще шла кругом, а все тело ныло, Витторио должен был по приказу наставника набросать череду эскизов для воображаемых натюрмортов: фрукты в компотнице, кухонную утварь, срезанные цветы в вазе. Ломбардец хотел еще показать учителю, сколь он искусен в изображении человеческого лица, но Арчимбольдо решительно остановил его порыв:

— Это не понадобится. По крайней мере, если и окажется нужным, то не там, где ты себе представляешь. Вижу, глаз по-прежнему верен, карандаш, как и раньше, в крепких пальцах; большего пока не требуется! А вот теперь я покажу тебе кое-что из недавних моих созданий.

И он отвел Витторио в соседнюю комнату, служившую мастерской. Все картины (их там было около десятка) стояли лицом к стене. Арчимбольдо брал их одну за другой, соблюдая очередность, намеченную заранее, и устанавливал на открытый яркому свету мольберт. Первые три полотна, изображавшие Максимилиана II, сына его Рудольфа и какую-то особу, приближенную к трону, показались Витторио вещами весьма традиционной выделки, и он высказал их создателю свое восхищение более из вежливости, нежели от чистого сердца. Но четвертое привело его в полнейшее изумление. У него аж дух захватило, он спрашивал себя, что это, собственно, такое: исполненный чудовищной дерзости портрет или натюрморт, смысл которого внушен самим Вельзевулом? Перед гротескным ликом, составленным из овощей, уложенных грудой и мудренейшим образом пригнанных друг к дружке, его первейшим желанием было возопить, что творец подобной карикатуры — сущий иконоборец, надругавшийся над образом и подобием Божиим. Но он взял себя в руки и скоро уже не мог побороть восхищения, разглядывая напружившийся огурец, невероятно схожий с гнутым, словно ручка чугунка, носом, дряблую грушу на месте обрюзгшего подбородка и презрительно поджатую толстую губу в виде курьего гузна. Другие полотна, выполненные в духе этого последнего, трактовали о том же: о подозрительном сродстве черт, присущих человеческой натуре, с тем, что пригодно в пищу; они навевали мысли о такой метаморфозе, когда эстетически прекрасное становится производным от ощущений гурманствующего едока, причем растительному отдавалось предпочтение перед мясным. Нет ли здесь святотатственного умысла? Ведь подобное истолкование природы упраздняет разделение одушевленных существ и неодушевленных, предначертанное Создателем во дни Творения живого из неживого. Сии противоестественные гибриды очень смущали Витторио, он маялся тем сильнее, что видел: Арчимбольдо, казалось, с нетерпением ждет, когда же он выскажет свое мнение. Однако молодой подмастерье впервые в жизни не знал, что следует сказать о картинах, вынесенных на его суд. Ему было одинаково боязно и восхититься ими, и отринуть их живописные достоинства. И вот, поскольку он продолжал хранить молчание даже после того, как Арчимбольдо поставил на мольберт последнее полотно, имевшее сходство с живым человеком, но составленное из всякого рода дичи, четвероногой и пернатой, так что лапы, крылья, когти, клювы и пасти в своей мешанине представляли портрет любителя охоты, мессир спросил в лоб:

— Итак, твое впечатление?

— Это… это изумило меня в высшей степени! — пробормотал Витторио. — Признаюсь, такого я не ожидал. И как вам приходят в голову столь диковинные идеи?

— По большей части во сне или в самый миг засыпания. Именно тогда воображение рисует мне будущую картину, причем в мельчайших подробностях. Просыпаюсь — голова набита подобными дарами ночи! Остается только перенести их на полотно!..

— А вам никогда не хочется подвергнуть эти самые, как вы выразились, «дары ночи», пристрастному рассмотрению при свете дня?

— Никогда! Видения, явленные из тьмы, не поддаются переосмыслению. Но они не обманут избранного небом счастливца, коему выпало попользоваться их плодами.

— Когда же вы впервые открыли для себя такую манеру?

— А ты не припоминаешь? Да уже в Милане мне случалось набросать карикатуру на кого-нибудь в виде овоща или зверюги!.. Но то были мимолетные забавы… Технику я усовершенствовал именно здесь, при Максимилиановом дворе. И — мгновенный успех! Покойный Фердинанд Первый меня подбодрил на этом поприще. А его сынок принял меня уже готовеньким. Ему так понравился этот пародийный жанр, что он потребовал, чтобы ничего другого я и не писал! Всей своей родне и посланникам иноземных государств он позволяет заказывать мне портреты в этаком преображенном виде. Для них это сделалось залогом особой милости, своего рода королевским патентом! Я помогаю Максимилиану вознаграждать друзей, мирить врагов, благословлять новые союзы. Моя кисть на его службе выполняет миссию политическую. Теперь целому свету вынь да положь сии милые безделки. Меня на всех не хватает. Вот я и рассчитываю на твою помощь!

— Учитель, я не осилю…

— Ты прекрасно со всем управишься! Я тебя подучу. Завтра пойдешь со мной на рынок.

— Для какой надобности?

— Купить овощей, фруктов, дичи, рыбы… Не забудь, что именно это — сырая материя нашего предприятия. Я исхожу из нее, выдумывая лица! Хочешь посмотреть, что я припас, если не на завтрак, так для теперешней картины?

Арчимбольдо отвел юношу на кухню, примыкавшую к комнате, где он писал.

— Позволь тебе представить меню нашего завтрака, — произнес он, указывая на стол, где в изобилии лежали разные овощи и фрукты.

А потом, повернувшись к столу напротив, ломившемуся от рыб с посверкивающей на солнце чешуей, провозгласил:

— А вот меню нашего будущего портрета!

— Что вы хотите этим сказать? — изумился Витторио.

— Все очень просто, друг мой, — откликнулся Арчимбольдо, расхохотавшись. — Я должен в кратчайший срок изготовить портрет Матиаша Рихтера, друга детства Рудольфа, Максимилианова сынка. Случилось так, что оный Матиаш Рихтер обуян страстью к рыбной ловле: каждое утро он проводит на берегу Влтавы, бросая в воду лесу. И знаешь, отнюдь не всегда возвращается пустой. Вот и нынче он с уловом. Такой подвиг достоин картины!

— Но даже если эти рыбы выловлены сегодня, они не могут так оставаться. Протухнут…

— Лишний довод в пользу того, чтобы писать их не медля, пока они так свежи! А что до выше поименованного Матиаша Рихтера, тут я спокоен. Человечья морда не гниет так быстро, как щучье хайло! Потому займусь настоящими рыбинами, коль век их так краток, а уж потом обращусь к человекам, у коих впереди — годы и годы до окончательной порчи. Неси-ка сюда свой ящик с красками. Я тут уже вчерне набросал. Поможешь мне с окончательной отделкой!

Тон был столь не терпящим возражений, что Витторио опустил голову, одновременно счастливый (ведь отныне он вновь подпадает под водительство Арчимбольдо!) и обеспокоенный: так ли уж похвален новый род занятий, совершенствуясь в коем он будет делать все возможное, чтобы угодить мессиру?

Однако через полчаса, когда он уже сидел с палитрой и кистями в руке перед полотном, подготовленным учителем, ему на краткий миг почудилось, что его призвали к созиданию хватающего за душу шедевра. Арчимбольдо наметил углем горделивый силуэт молодого человека, любезного, уверенного в себе и по натуре счастливого. Оставалось только одеть плотью этот милый глазу призрак. Но еще — и прежде прочего — требовалось сообщить этим обиходно правдоподобным очертаниям отчетливую связь с водною фауной. Что и составляло основную ноту в мастерстве игры. А может, искусства? В таком положении, ни с чем заурядным не схожем, трудновато отделить одно от другого. Рыбы на столе по очереди ждали чести быть возведенными в человеческое достоинство. Каждая обладала собственными свойствами, особым предназначением и своей историей жизни. Так, рядом со всяческой рыбьей мелочью, принесенной Матиашем Рихтером, возлежал великолепный морской краб — в сером панцире, с грозными клешнями, — купленный на рынке самим Арчимбольдо и призванный воплотить несгибаемую волю, на которую намекал изгиб Рихтерова подбородка. Один вид еще живого панцирного чудища тотчас вдохновил Витторио. Он старательно, мелкими мазками стал переносить моллюска на полотно, представляя, как тот помимо собственного желания переменяет личину, отчасти превращаясь из безымянного жителя морских глубин в молодого и блестящего богемского аристократа. Граница, отделяющая друг от друга три царства — растений, животных и минералов, — оказалась легко преодолимой; в итоге любые замены уроженца каждого из трех миров на любого другого становились возможны. Мало того — желательны. С нагловатой вольностью чуть-чуть меняя густоту световых бликов, Витторио наметил костяк подбородка, придав ему сходство с панцирем, из которого торчали крабьи лапки, теряясь затем в начинавшей уже отрастать рыжеватой бородке. При каждом касании кисти человечья физиономия Матиаша Рихтера приобретала нечто весело-монструозное: облик полусухопутной-полуморской твари. По мере того как Витторио продвигался в своей работе, он испытывал тайное удовольствие, словно от выигранного пари. Преобразить лицо в ростральную колонну рыболовных побед, обмануть единокровных своих братьев во человечестве — не заключена ли в чем-то подобном высшая цель всякого творчества? Тут вдохновение достигает такого градуса, что над ним уже не властны ни традиция, ни уважение к ближним, ни приверженность истине либо лжи. Становясь единственным повелителем собственного разума и своей руки, художник в силах изобрести такой мир, за какой волен ни перед кем не держать ответа.

Когда Витторио кончил возиться с подбородком, Арчимбольдо долго созерцал сделанное, потом покачал головой и покровительственно изрек:

— Неплохо. Теперь можешь приняться за уши. Чтобы в том преуспеть, вот тебе для вдохновения шампиньоны, там, на краю стола. Я специально выбрал их для столь высокой цели. Потом мы их съедим. Обожаю тушеные шампиньоны. Ты нет? Остальным здесь займусь я сам. Особенно глазами. Глаза — это очень важно! Тут меня никто не заменит. А все вместе мы уже завтра представим его величеству, Рудольфу и самому доблестному Матиашу Рихтеру. Уверен, они придут в восторг. Я им скажу, что ты мне помогал в кое-каких важных мелочах. Ты с первого дня должен получать свою долю похвал, это будет справедливо!

При этих словах он звонко шлепнул своего воспитанника по спине над лопатками. А Витторио, прикрыв глаза, принес самому себе беззвучные поздравления с тем, что решился-таки покинуть Милан, где начинал уже закисать, и отправился в Прагу, в которой еще столькому можно научиться.

С первых же дней совместные труды Витторио и Арчимбольдо дали столь обильные всходы, что приток заказов уже грозил захлестнуть портретистов с головой, невзирая на их чрезвычайную плодовитость. Каждый придворный со сколько-нибудь звучной родословной норовил заполучить свое изображение в виде скопления плодов, тварей земных или произведений кулинарного искусства. Витторио и Арчимбольдо подначивали друг друга, кто придаст более изысканное человечье выражение обезьяньей мордочке или слоновьему хоботу, цветной капусте либо скату с уплощенным брюхом и заостренным крюком на хвосте. Чем экстравагантнее выглядело преображение клиента, тем с большим удовольствием он уносил картину к себе домой. Можно было подумать, будто, обряжая и уродуя их подобным смехотворным манером, живописец открывал им дорогу в иную жизнь. Подчас Витторио, истощив свою изобретательность, вздыхал:

— Не могу больше! Почему им всем так приспичило исказить свою внешность?

— Мода, дружок! — неизменно ответствовал Арчимбольдо. — В наши дни никто не в силах ей противостоять. Хочешь того или нет, надобно следовать общему ходу вещей. И оборачивать его себе на пользу!

— А как же искусство? Где место искусству среди этих пародий?

— Искусство создается на потребу его ценителям, а не создает ценителей, достойных им любоваться. Никогда не забывай сего правила, и ты весьма преуспеешь на этом поприще.

— Предпочел бы снискать себе известность прекрасным творением.

— Одно не исключает другого. Разве я сам не являюсь подтверждением, что можно совместить служение искусству с искусством потворствовать моде?

— Безусловно, учитель, — признал Витторио, однако же чуть помедлив с ответом.

— Так не будем тратить времени на споры, — отрезал Арчимбольдо. — Лучше поторопись завершить портрет сира Германна Фогта на основе тыкв и репы. А я впрягусь в работу над заказом для фрейлины Вероники Шталь, ее я вижу как бы через скопление улиток и кузнечиков. Сходство получится просто обезоруживающее!

Они трудились в мастерской у двух мольбертов, поставленных друг против друга. Время от времени Арчимбольдо подходил бросить взгляд на полотно своего питомца, кое-где усиливал цветовое пятно, подправлял искажение перспективы, а после возвращался к собственному творению. За две недели до того, убедившись, что дела идут в гору, они взвинтили на треть цену каждой картины. Но повышение расценок лишь еще пуще распалило интерес публики к созданиям мастера. Он их так дорого продает потому только, что стоят они и того больше, говорили во дворце.

Ко всему прочему Максимилиан II не ограничивался тем, что требовал от Арчимбольдо пародийные портреты всех, кому жаловал свое благоволение; он возложил на художника устроительство разнообразных церемоний, призванных упрочить его славу в веках. Все два года, что Витторио уже провел в Праге, он помогал Арчимбольдо делать рисунки костюмов, предназначенных для участников торжественных процессий в память о королевских деяниях, и до мельчайших подробностей расписывать порядок проведения турниров, бывших гвоздем такого рода увеселений. Так, в 1570 году, после пышного парада, где кичливо прогарцевало все местное дворянство в масках и нарядах, порожденных ночными фантазиями Арчимбольдо, устроили некое подобие конного ристалища: вооруженные пиками ратники с грозным видом скакали навстречу друг другу по разные стороны широкого барьера, сплошь увитого цветами, который не давал им возможности сшибиться в настоящем поединке. Сие изысканное зрелище было приурочено к свадьбе дочери Максимилиана II Елизаветы Австрийской и короля Франции Карла IX. На следующий год состоялись столь же богато расцвеченные взрывы всенародного ликования, такие же великолепно разряженные рыцари красовались на турнире, но теперь уже в честь именин сына Максимилиана II эрцгерцога Рудольфа, получившего образование в Испании, где провел все годы отрочества, воспитываясь как строгий католик. Празднества следовали друг за другом так часто, что Арчимбольдо и Витторио валились с ног, принужденные всякий раз изобретать новые карнавальные костюмы, декорации, вымпелы и хоругви, измышлять триумфальные воззвания, начертанные на них, и намечать, как следует проходить факельным и иным шествиям, чтобы все выглядело как нельзя более помпезно. Даже отдаленное эхо парижских изуверств в ночь на святого Варфоломея лишь ненадолго приглушило шум празднеств при дворе Максимилиана II, а он ведь, как ни крути, приходился тестем Карлу IX, каковой, похоже, и стал главным вдохновителем того повального смертоубийства. Опасаясь, что собственные подданные-протестанты обвинят его в сговоре с негодяями-католиками, он со всею — и притом немалой — ловкостью, на какую был способен, утихомирил возмутителей спокойствия и с той, и с другой стороны.

Однако же после столь чувствительной встряски он признал, что в сорок пять устал от власти и ему не терпится перевалить эту ношу на сыновние плечи. Предвидя, что путь его в дольнем мире близок к завершению, он ощутил неодолимую потребность заглянуть за непрозрачную завесу смерти, направлять же его шаги по темным лабиринтам таинственного государь доверил Арчимбольдо. Наряду со своими обязанностями придворного портретиста и изобретателя помпезных церемоний тот мало-помалу был привлечен к розыску всяческих курьезов для монаршьей кунсткамеры и кабинета художеств, а также его принудили рыться в запутанных писаниях древних, дабы почерпывать там сведения, способные пролить свет на то, что ждет смертного, когда он испустит последний вздох. Нет сомнения, что государь уже тогда более доверял оккультным наукам, нежели Библии, а иррациональному скорее, чем разуму, так что Арчимбольдо стал влиятельнее всех его министров. Делая вид, будто все еще занимается делами правления, монарх дождался, когда Рудольф достиг полагающихся двадцати трех лет, чтобы по всем правилам передать ему трон. Таким образом, еще при жизни Максимилиана Арчимбольдо и Витторио смогли стать свидетелями коронации Рудольфа II, сперва как богемского короля в Праге, затем как германского императора в Регенсбурге. Принадлежа к тому же поколению, что и новый суверен, Витторио чувствовал, что он гораздо ближе к Нему, нежели когда бы то ни было мог приблизиться к его отцу. Впрочем, и Арчимбольдо всячески побуждал воспитанника входить с новым властителем в отношения тайной, как бы сообщнической приязни. И всех троих объединяла неукоснительная внешняя почтительность по отношению к прежнему монарху, чья жизнь стремительно шла на убыль. Окруженный их усердной заботой, Максимилиан II мирно угас 25 июня 1576 года, а 25 октября того же года Рудольф II унаследовал все его титулы и оставшиеся права, коих родитель не передал ему самолично. Те же колокола, что отзвонили по кончине Максимилиана II, весело возвестили помазание Рудольфа II Габсбурга вкупе с возведением его в императоры Священной Римской империи германской нации.

Ни Арчимбольдо, ни Витторио нисколько не пострадали от смены правителя. Напротив, важность их положения среди придворных бросалась в глаза, как никогда прежде. Вскоре после кончины отца на Рудольфа напала лихорадка эзотерических исканий. Пойдя по следам Максимилиана, он пригласил Арчимбольдо, дабы тот познакомил его с астрологическими практиками и начатками «черного знания», которые позволили бы одновременно и разгадывать тайнопись будущего, и получать золото. Так же свободно владея оккультными познаниями, как и рецептами диковинной живописи, Арчимбольдо принялся водить его во дворцовые подвалы, где ранее имел обыкновение уединяться с покойным государем, чтобы заглянуть в астрологические таблицы или проделать кое-какие опыты с трансмутацией металлов. Витторио же непременно их сопровождал и помогал учителю в его колдовских упражнениях. По правде говоря, он хранил боязливую недоверчивость ко всему этому, хотя и безропотно участвовал в попытках своего наставника вопрошать звездные силы о будущем или использовать их влияние на каббалистические действия в настоящем. Подобные занятия оказались для него настолько в новинку, что он невольно спрашивал себя, неужто Арчимбольдо действительно так твердо уповает на свою мощь, когда шепчет, вперяясь взглядом в потолок: «Люцифер Трисмегист, пусть эти капли слюны станут для тебя залогом моего подчинения твоей воле и выражением моей благодарности за грядущие успехи, коими я буду обязан тебе и никому иному». Произнеся эту формулу, Арчимбольдо принимался искать некую таинственную субстанцию, экстрагируемую из почвы, взятой под виселицей во вторую ночь после повешения, и из травы, собранной в апреле минувшего года, когда солнце, удалясь из-под влияния созвездия Овна, переместилось под знак Тельца. Но сколько ни кипели в перегонных кубах хитроумно составленные смеси, пары, доставляемые по змеевику в кювету, где их подвергали конденсации, не оставляли после себя ничего, кроме бесцветной грязи, не обладающей и самомалейшими магическими свойствами. Опыты возобновлялись, неизменные неудачи не только не расхолаживали Рудольфа, но, напротив, побуждали его тем упорнее искать идеального решения, каковое одновременно наполнило бы его кошелек и душу. Как только он короновался, его главной заботой сделалась настоятельная необходимость перебраться из Праги в Вену, правителем коей он оказался, став германским императором Священной Римской империи. Но молодой монарх и в мыслях не имел двинуться туда без своего драгоценного Арчимбольдо, а тот, естественно, настаивал, чтобы его ученика и питомца включили в королевскую свиту. Вовлеченный помимо своей воли в великую династическую пертурбацию, Витторио покорился внезапной перемене жизни, надеясь, что Австрия, по крайней мере, предоставит ему случай вновь оживить свое художественное вдохновение и углубить познания относительно придворных нравов.

В день отъезда, сидя в карете, которая уносила их с наставником по направлению к городу, знаменитому своими мыслителями, научными и религиозными школами, а также яростной борьбой за влияние на умы между католиками и лютеранами, Витторио осмелился спросить:

— А если вдуматься, что, собственно, мы собираемся там искать?

— То, что желает снискать сам Рудольф.

— То есть?..

— Некую добавочную толику легитимности.

— Разве уже сейчас он ею не обладает?

— Ну, не совсем! Отправляясь в Вену, он обеспечивает себе несокрушимое почтение собственных подданных и в какой-то мере — самого Бога.

— Вы верите в Бога?

— Время от времени. Когда это устраивает меня и устраивает Его. Я научу тебя, каким образом прибегать к Нему в определенных обстоятельствах и когда следует вовсе обходиться без Него.

— Но ведь все это не имеет ничего общего с живописью.

— Ты так считаешь? Но в этом — вся жизнь, мой дорогой! А живопись без жизни не имеет права на существование. Если научишься это понимать, всегда сможешь извлечь пользу из такого знания. А иначе умножишь собой число неудачников от искусства, которых и так пруд пруди. Так что ты предпочтешь? Купаться в золоте и радоваться сыплющимся на тебя знакам почтения при жизни или прозябать в безвестности и вечно тянуть кота за хвост, до конца дней твоих ни на что не имея сил и уповая в будущем на посмертную славу, даже дыма которой тебе не унюхать?

— Еще не знаю, — пролепетал Витторио. — Я полон сомнений…

— Ну так доверься мне: будешь меня слушаться — никогда не собьешься с верного пути.

На мгновение Витторио призадумался, что это было — обещание, брошенное на ветер, или скрытая угроза. Но привычка всегда соглашаться с Арчимбольдо опять взяла верх. Он услышал собственный шепот:

— Да-да, конечно… Благодарю вас…

И, отвернувшись к окошку кареты, сделал вид, что заинтересовался пейзажем, как всегда прыгающим перед глазами, а теперь еще и дождливым, но таким уместным, когда надо избегнуть — ну на один хотя бы миг — цинического взгляда своего ментора.

Каких-нибудь нескольких дней для Витторио оказалось достаточно, чтобы убедиться: самый воздух Вены не позволяет свободно вздохнуть человеку, наделенному прямотой и вкусом, и роскошные апартаменты, предоставленные императорской свите, от этого не спасают. Вот и Арчимбольдо город внушил такое отвращение, что он более не писал с тех пор, как вступил на его почву. Да и в алхимических штудиях он ограничивался возней с экстрактом из мандрагоры, надеясь распознать чудесные свойства этого растения с раздвоенным корнем. Что до Рудольфа, по уши увязшего в спорах с четырьмя своими братьями по поводу доли отцовского наследства, причитающегося их матери Марии, каковая в свою очередь заклинала его поскорее жениться, чтобы обеспечить трону наследника, то юный монарх, казалось, угодил вместе со всей родней в ловчую яму и вотще искал, как бы выбраться оттуда, никого не поранив. Хотя вдовствующая императрица, испанка до мозга костей, кичившаяся тем, что она дочь Карла V, находила некоторое оправдание сыну в особом стечении обстоятельств, но она не могла, конечно, допустить, чтобы ее отпрыск упорствовал в своем желании отсрочить брак, когда столько почтенных и полезных во всех отношениях партий были ему буквально поданы на блюде. Она подозревала, что он впал в кабальную зависимость от алхимиков и особенно от этого Арчимбольдо, про которого трудно было понять, действительно ли он художник или же попросту колдун, а то и вовсе проходимец. Она без стеснения наседала на Рудольфа с этими инвективами, да так напористо, что тот, обессилев, в конце концов слег. Тотчас сбежались врачи и прописали ему уйму всяческих лекарств. Но император, не доверяя традиционной фармакопее, соизволял глотать только микстуры, приготовленные Арчимбольдо и его юным подручным Витторио. Он до того ослабел, что более не мог подняться с постели, так что при надобности несколько сильных мужчин просто переносили его с кровати на стул с отверстием посредине. В свои двадцать семь он донельзя отощал и проводил дни лежа, не в силах сосредоточиться, с блуждающим взглядом и задыхаясь, словно старик. Понимая, в каком разладе его физические силы, Рудольф тем не менее отвергал помощь духовную, не питая доверия ни к воинствующему католицизму матушки, ни к осторожному лютеранству покойного родителя, видя спасение только в тайновидении разношерстных астрологов и магов, среди коих наиглавнейшим оставался, разумеется, Арчимбольдо, официально все еще числившийся главным придворным живописцем его величества. К счастью, благодаря медикаментам одних и заклинаниям других состояние монаршего здоровья начало было поправляться. Но то оказалась лишь краткая передышка. В 1580-м наступило ухудшение, каковое Арчимбольдо приписал прохождению по небу пагубной для государя кометы. Тут уже и другие сыновья Максимилиана II, собравшись у изголовья умирающего, стали яростно оспаривать право каждого на самые тучные куски братнина наследства. Что до вдовствующей императрицы, она после безнадежно долгих молебствий о выздоровлении сына решила удалиться в монастырь к клариссам. И благо ей было так поступить: не успела она перебраться под сень обители святой Клары, как Рудольф, избавленный от ее присутствия, приободрился духом, да настолько, что стал крепнуть и возвращаться к жизни. Но только не в Вене! Его родиной оставалась благословенная Прага, город всех загадок и суеверий, где любое лицо поддавалось преображению в собрание овощей, фруктов или зверей, а в каждом ящике стола имелось двойное дно. Арчимбольдо кипел энтузиазмом в чаянии скорейших перемен. Витторио тоже нажимал на все тайные и явные рычаги, а венцы так мало ценили своего болезненного и предрасположенного к пустым мечтаниям государя, что и пальцем не пошевелили, дабы удержать его в своей столице.

Все уже было готово для помпезного выезда из Вены, но тут в Праге объявилась чума. Пришлось отложить исполнение замысла до лучших времен. Когда же опасность подхватить чумную заразу перестала наконец кому-либо угрожать, Рудольф снова должен был отложить отъезд из-за долгих переговоров с Русью: посланник Ивана IV, прозванного Грозным, объявился с предложением присоединиться ко христианскому крестовому походу противу турок. Придя в ужас от грандиозности подобного военного предприятия и отнюдь не горя желанием возглавить битву Креста с Полумесяцем, ибо оставался чужд какой бы то ни было Церкви, а исповедовал лишь один символ веры — что мир невидимый превыше видимого, а маг во всем превосходит и прелата, и пастора, император предпочел повременить, потянуть и отправил посольство московитов восвояси с обещанием хорошенько поразмыслить над их предложением, но позже, когда возвратится в Прагу.

И Арчимбольдо, и Витторио восприняли такое мудрое решение как отмену нависшей над ними кары, каковую они чуть было не претерпели, к тому же совершенно безвинно. Отъезд был озарен сиянием радости. То укачиваемые, то сотрясаемые ухабистою дорогой, ведущей в Прагу, сидя плечо к плечу, колено к колену, они делились бодрыми замечаниями относительно влияния весны, пришедшей в том 1583 году, как им показалось, и раньше, и буйственнее, нежели когда-либо. Они даже воображали, что и в императорской карете, ехавшей впереди, Рудольф испытывает такое же нетерпение поскорей добраться до цели их путешествия. До того как войти в экипаж, он объявил, что намеревается наложить на них контрибуцию, потребовав новых портретов, долженствующих по части бурлескной фантазии затмить все предыдущие, а также изощренных манипуляций с магическими субстанциями, от коих ждет чудес.

Вспоминая эти слова их коронованного покровителя, Витторио подумал, что и в его жизни, и в будущности его наставника намечается странная антиномия меж явленным миру призванием живописца и потаенными, укрытыми от посторонних глаз алхимическими занятиями. Во втором своем качестве они трудятся над улучшением человеческих свойств, пытаясь изобрести философский камень или одно из таких чудодейственных зелий, что возвращают молодость старикам, пробуждают бессильных к любовным баталиям, утихомиривают боли телесные и душевные и вызывают смерть недруга в удалении от его покоев. В первом же случае, напротив, дело всегда идет к размыванию черт оригинала, сводящему лицо к личине, к груде вповалку уложенных плодов или зверьков самого разнообразного вида, так что ложная схожесть служит целям подлинного глумления. В то время как знаток оккультных наук стремится усовершенствовать творения Создателя, художник только и норовит их высмеять и унизить. Насколько усилия одного проникнуты высоким положительным смыслом, настолько действия второго вдохновлены отрицанием всего, что ни есть на свете. Не является ли непрестанным потрясением основ сие соперничество смертных творцов, создающих красоту средствами художества, с Божественным Творцом мира сущего? Утонув в молчаливых пучинах столь серьезного рассуждения, Витторио наконец решился приобщить к их плодам своего компаньона по путешествию. Но Арчимбольдо с первых же слов заставил его умолкнуть:

— Ты задаешь слишком много вопросов! В жизни так никуда не доскачешь. Какой это дурень утверждал, что деньги не пахнут? Запах у них есть, приятнейший аромат розы, женщины, бараньего жаркого — смотря по тому, к чему у тебя аппетит. Не важно, в чем исток твоего дарования, если то, что ты делаешь, приносит хороший прибыток. Когда придет последний час, ты не сможешь унести в могилу то живое и мертвое, чем восхищался по дороге ко гробу, но и со славою, мала она у тебя или велика, ты тоже вынужден будешь расстаться, когда глаза осовеют и свет погаснет. А значит — помышляй сейчас о добром вине, которое нам подадут в харчевне, подумай о девушках, что будут нам прислуживать за столом, и о ночи, которую ты, быть может, проведешь с одной из них. О прочем забудь, это все лишнее! Никому не повторяй сказанного здесь, но для тебя самого пусть оно станет заветом Евангелия.

— А не похоже ли все это на слова из Каббалы?

— И в Евангелии и в Каббале немало удивительно совпадающих мест! Здесь главная соль нашего приключения, такое случается с живописцами всего значительного, что доступно глазу и что ему недоступно. Когда войдешь в лета, поневоле признаешь, что в этом мире все взаи-мопроницаемо, все дополняет друг друга и оправдывает, хоть и складываясь в дерзко плодотворные противопоставления: добро и зло, прекрасное и уродливое, истина и наглая ложь, весомость и легкость, изготовление живописных копий и чистая художническая изобретательность. Как приедем, на другой же день засяду за большое полотно!

— Портрет?

— Нет, мертвая натура… но в середке этого натюрморта будет некто живой.

— Кто?

— Еще не знаю… я в сомнении… Может, его величество Рудольф Второй собственной персоной, может, ты, а может, кто-то неизвестный… Но важно не то, что именно я там изображу, а те безумные мысли, что пробудит эта картина в голове всякого, кто взглянет на нее.

Слушая пламенную речь Арчимбольдо, Витторио закрыл глаза, как если бы хотел запомнить смысл каждого слова. Со смеженными веками он мысленно видел себя уже в пражской мастерской покорно выслушивающим советы ментора, преображая какого-нибудь знатного сеньора в уголок живого огорода. И дерзковатая усмешка проступала на его молчаливых губах, хотя он и сам не знал, что так развлекало его в этой метаморфозе: точность, с какой он изобразил жалкие росточки овощей, или непочтительность этой иконологии, лишающей оригинал всякой одухотворенности, делая вид, будто дарит ему бессмертие.

Чтобы отпраздновать свое возвращение в Прагу, Рудольф II устроил во дворце грандиозный бал-маскарад; разумеется, рисунки нарядов самых сановитых особ было поручено сделать Арчимбольдо и Витторио. Задача деликатная, ибо входящий в их число император после выздоровления сильно раздобрел и переменился лицом. Поступь его уже не отличалась нервной летучестью эфеба, но сделалась величавой, достойной властителя, слегка одышливого и нередко сумрачного, чей шаг увесист и размерен. Поэтому Арчимбольдо придумал напирать именно на наступившую зрелость и новообретенную властность, представив суверена в обличии демиурга, повелителя природных стихий, с пламенеющим, словно ветром вздыбленным париком, в плаще цвета темно-синей ночи, усеянном звездами, и алой пелерине, со спины украшенной изображением солнца, каждый луч которого заканчивался драгоценным камнем. Самого себя и Витторио он одел в ливреи прислужников дневного светила, их костюмы в полоску словно бы хранили на себе отблеск тех лучей, что испускал его величество. Рудольф объявил, что доволен как своим нарядом, так и облачениями окружающих. Благодаря предусмотрительности устроителей торжеств на балу играли три оркестра, сменяющие друг друга, так что придворные могли танцевать до рассвета, а интендант императорского дома повелел опустошить все погреба Богемии и Унгрии, чтобы залить в жаждущие глотки лучшие тамошние вина.

Столь тщательно подготовленный вечер остался у всех в памяти как чрезвычайно удачный. Никогда еще Витторио не случалось развлекаться столь чистосердечно. Возбужденный музыкой и вином, он протанцевал несколько медленных церемонных паван, чьи неспешные эволюции счастливо оттенили миловидность и грацию приглашенной им на танец девицы. Причем в трех случаях девица оказывалась все тою же. Увлекал ли ее наш герой в чинно семенящую классическую вязь танцевальных па или в вихревой водоворот той фигуры, что здесь называют «кузнечиком», — везде она сохраняла равную пристойность манер и вид невинного простодушия. Белокурая с рыжеватым отливом, глаза зеленые с оттенком аквамарина, улыбка, часто расцветающая на губах, — все красило юную Гризельду, так звали это создание, дочь видного судейского чиновника Юлиуша Зельдера, к чьим советам нередко прибегал сам государь. После одного особенно бурного «кузнечика» она, смерив Витторио оценивающим взглядом, так прямо в лоб и спросила:

— Правда ли, что вы, как говорит мой отец, — ученик Арчимбольдо, его выкормыш и помощник, если так выразиться, во всех делах?

— Истинная правда.

— А ведомо ли вам, что могло бы доставить мне самое большое удовольствие?

— Чтоб я вас ему представил?

— Нет, этого мало: чтоб он сочинил мой портрет! Мне очень нравится, как это у него выходит! Не буду притворяться, будто не знаю, сколь исключительной чести добиваюсь. И мне известно, что за портрет в таком роде он берет очень дорого. Родитель мой, с коим я уже говорила, отказывается пойти на подобную трату и даже замолвить за меня словечко перед этим самым Арчимбольдо, хотя давненько с ним знаком. Тут я и помыслила, что, быть может, через вас… — Фразу она не докончила, но, опустив ресницы, не сказала, а прямо выдохнула: — Ежели вы сможете отыскать верное средство исполнить эту мою причуду, я буду вам так признательна! На веки вечные!

А голосок такой сладкий, губки пухленькие, и вырез корсажа так мило забстрен! Витторио обещал пустить в ход все свое влияние и учителя убедить. Хотя, здраво оценивая виды на успех, готовился напороться на неотвратимый решительный отказ. Однако ж детская рожица, какую на прощанье состроила Гризельда, побудила его попытать удачи.

Да и сам Арчимбольдо приметил резвость Гризельды на балу-маскараде. На следующий день он, должно быть, встал с нужной ноги, ибо, услышав, о какой комиссии хлопочет Витторио, расхохотался и внезапно заявил, что не сочтет для себя зазорным сделать портрет такой хорошенькой болтливой глупышки безо всякой платы. Только предупредил:

— Но ни в коем случае никто не должен знать, что на сей раз я работаю даром. Это бы ужаснейшим образом повредило мне в расчетах с прочими ценителями живописи. Цену собьет!

Витторио заверил, что Гризельда будет держать язычок за зубами, и благоразумно нанес для этого предупредительный визит юной особе, чтобы объяснить, на каких условиях учитель уступит ее притязаниям. Счастливая, словно невеста, она поклялась нерушимо соблюсти тайну и спросила только, как ей одеться для позирования в первый раз.

— Туалет никакой роли не играет, — отвечал юноша. — Не внешние прикрасы интересуют Арчимбольдо, он в первую голову займется самою душой. А также овощами, зверушками, насекомыми, собрание коих сможет лучше прочего выразить тайное тайных жизни того, кто позирует.

Она захлопала в ладоши и сказала, что сгорает от любопытства, думая о том, как раскроется ее самое-самое через все эти совершенно ни на что не похожие сопоставления предметов. Первое рандеву было назначено на следующее воскресенье до полудня.

Вернувшись домой, Витторио принялся заготовлять растительную составляющую будущего творения, ибо именно к дарам Флоры пожелал прибегнуть Арчимбольдо, чтобы явить миру сокровенные свойства натуры юной особы. Учитель уже все обдумал и решение вынес окончательное, без кривотолков. По его мнению, свежесть, пунцовый румянец щек и ямочки на подбородке девицы могут быть воспроизведены только через обилие цветов, листьев, стеблей и корней самого замысловатого вида. Он поручил Витторио совершить набег на рыночные прилавки и притащить домой все, что могло бы подойти для такого живописного меню, но отказался прибегнуть к помощи ученика при окончательном исполнении замысла. Пожелал, чтобы полотно целиком было выполнено его рукою.

Витторио, обыкновенно без нытья соглашавшийся, когда его отставляли в сторонку, на сей раз молчаливо загоревал, лишенный случая привнести свою лепту в портрет той, с кем он однажды прогарцевал целый вечер.

Во время первого сеанса Витторио ограничился тем, что следил глазами, как легко танцует по холсту мессирова кисть. Но, как только набросок начал принимать определенные очертания и стало понятно, что из него выйдет, беспокойство Витторио переросло в лихорадочную тревогу. Он опасался, что Гризельда, несмотря на все свое восхищение мастером, возмутится от того, что ее преобразили в корзину, переполненную всеми плодами здешних садов и ягодников. Да и сам Арчимбольдо, видимо, готовился столкнуться с решительным отпором своей натурщицы, ибо с самого начала отказался показывать ей работу до тех пор, пока та не будет закончена. И день за днем неукоснительно следовал своему решению, не обращая внимания на мольбы той, кого это так волновало. Всякий раз после окончания работы над холстом он поворачивал его лицом к стене и провожал девицу до самой двери, желая удостовериться, что она не вернется, чтобы хоть одним глазком глянуть на недописанное полотно.

Так продолжалось около недели, и Витторио, чувствуя, что его желание растет, уже спрашивал себя, к каким чарам прибегнуть, дабы соблазнить это миниатюрное, пленительное и таинственное создание, да еще прежде добиться, чтобы ее отец, чья приверженность суровой морали была известна всему городу, согласился терпеть, видя, как он увивается вокруг его дочери. Ведь чтобы меж молодыми людьми распустился бутон обоюдного притяжения, требуется время. Арчимбольдо, с каковым он поделился своими затруднениями влюбленного, пожираемого страстью, только двинул его шутя под ребро:

— Разве тебе не ведома власть искусно приготовленного эликсира? Я поговорю о твоем приключении с Рудольфом. Если получу его согласие, нам без всякого труда удастся преодолеть все препятствия!

Будучи посвящен в их план, государь, так приунывший от забот большой политики, что только и ждал повода от них увильнуть, нашел достаточно забавным намерение сбить с панталыку дщерь своего придворного законоведа, сурового Юлиуша Зельдера. Проделка годилась для того, чтобы развеять монаршью скуку, и он охотно подбодрил Арчимбольдо. В сопровождении их обоих Витторио спустился в дворцовые подземелья, тайное убежище, где подготавливались все колдовские затеи его величества. Там, пребывая в первобытном хаосе, простиралось уникальное царство: перегонные кубы и связки волчьих клыков, сушеные змеи и скелеты летучих мышей, зародыши в герметически закрытых сосудах и пакетики с восточным безоаровым камнем; промеж всего этого пылились груды старинных неудобочитаемых фолиантов с торчавшими оттуда десятками закладок из разноцветного шелка. Мгновенно отрытый мастером в этом хламе небольшой флакончик содержал остатки настоя, некогда приготовленного по проверенному каббалистическому рецепту для императора Максимилиана II: последний воспользовался им для пробуждения у дочери своей Елизаветы ощутимой склонности к ее жениху, французскому королю Карлу IX, чье предложение руки и сердца ввергло сию юную особу в изрядное замешательство. Дело в конце концов сладилось, но с тех пор минуло добрых четырнадцать лет и любветворные свойства микстуры могли с годами улетучиться. Арчимбольдо открыл бутылочку, тщательно принюхался к жидкости и с ученым видом заключил, что эта суспензия, хитроумно составленная на основе некоего сильнодействующего волшебного корешка и цветка лотоса, несомненно сохранила все свойства любовного напитка. С благословения Рудольфа, который держался за бока, чтобы не лопнуть ненароком от смеха, учитель пролил несколько капель магического эликсира на блюдо, где лежала горка сливочных конфет с миндальною начинкой, на всякий случай прихваченных им с собой. Проделывая последнюю манипуляцию, он нашептывал, словно отдавал приказания кому-то из посланцев иного мира:

— Гризельда и Витторио, Витторио и Гризельда! Силы добра и зла! Спасибо за нее, спасибо за него! Пусть верх и низ, черное и белое, чистое и нечистое соединятся в диавольском благословении, амен.

Произнеся все это, он трижды перекрестил свою левую коленку.

А засим приказал отнести лакомство к позировавшей ему особе, присовокупив собственноручную записку, где благодарил за пунктуальность и терпение, потребовавшиеся от нее при создании картины.

Когда снова пришел час позировать, Гризельда явилась с таким сияющим кокетливым личиком, что Витторио отбросил все сомнения в благотворном влиянии посланных сладостей. Да и сам Арчимбольдо, взбудораженный предвкушением успеха своей затеи, заработал с удвоенной быстротой, так что на вторые сутки портрет был завершен.

Когда настало время показать работу мастера той, что послужила ее оригиналом, у Витторио так защемило сердце, что он боялся лишиться чувств, если этому мучительному ожиданию сей же час не придет конец. Но вот Арчимбольдо, установив на мольберте полотно, еще скрытое от глаз занавесочкой из легкой ткани, торжественным жестом сорвал покров и, вскинув голову, стал храбро дожидаться окончательного приговора. Гризельда, будто пораженная молнией, некоторое время стояла молча, потом, прижав руку к груди, сдавленным от волнения голосом произнесла:

— Божественно! Другого слова нет. Божественно! Это я, право слово, я!.. Но увиденная изнутри… И на лице все мои мечты… или, вернее, они и заменяют лицо. Благодарю, мастер! Вы сделали больше, чем я могла надеяться.

И она расплакалась. Пьяный от счастья и желания, Витторио попытался успокоить девушку, обвив ее плечи рукой, словно бы ограждающей от всех и всяческих напастей. Созерцая эту парочку не без иронической нежности, Арчимбольдо весьма к месту изрек:

— Счастлив, что портрет вам понравился. Я вложил в него всю душу, но там живет и сердце Витторио. Некоторые дары радуют подносящего их не меньше, чем получающего. Так обстоит и сегодня. Я лишь надеюсь, что вы будете хранить молчание о чрезвычайных обстоятельствах, предшествующих сему дню, а также что вы сумеете выразить свою благодарность моему юному другу, который так пылко ратовал за успех вашего замысла перед старым живописцем, чья единственная слабость в том, что его еще трогают чужие душевные треволнения!

Гризельду, похоже, отнюдь не покоробило такое предложение отплатить Витторио за его хлопоты перед великим Арчимбольдо. Воспользовавшись произошедшей заминкой, тот на цыпочках вышел, оставив молодых людей наедине.

В комнате кроме мебели, необходимой для работы: мольбертов, подиума, коробок с красками, разнообразных рам и подрамников, — имелись два кресла и довольно удобный диванчик, на котором могли отдыхать те, кто позировал портретистам. Именно к этому канапе Витторио со всею галантностью увлек юную деву. Она устроилась там без малейшей заминки; сие наводило на мысль, что чувствительные эскапады подобного рода, по всей видимости, уже случались в ее жизни. Осмелев от такого предположения, он уселся рядышком и осмелился обвить рукою ее стан. Поскольку она и тут не выказала возмущения, он жарко приник к ней и потянулся к ее губам.

И в это самое мгновение в нем заработала некая бессознательная сила, чей мощный напор ошеломил его. Едва лишь страсть достигла вершины, как кровь в его венах внезапно оледенела. Он перестал понимать, где находится, кто он и чего сейчас от него ожидают: став привычкою, антропоморфное преображение всего сущего средствами художества обернулось для него жестоким искусом. То очаровательное создание, что он, жарко целуя, сжимал в объятиях, перестало быть женщиною, сделавшись охапкою листьев, цветов и зеленых ветвей, некоей квинтэссенцией растительного изобилия, от самого роскошества которого на него повеяло могильным хладом. Словно повинуясь чьему-то злобному заклятью, Гризельда с портрета подменила Гризельду одушевленную. Его, должно быть, куда-то занесло, пока он рвался к своей цели. Уста, раскрывшиеся навстречу его губам, уже не были теми, коих он страстно желал, тело, такое податливое под его ласками, более не сохраняло в себе ничего человеческого. Вместо белой теплой плоти, о которой он столько мечтал, рука осязала и глаз видел груду растений, а ноздри впивали их аромат, способный, быть может, привлечь пчел, но к его чувствам не имевший никакого касательства. Да, впрочем, и пчела навряд ли так глупа, чтобы сунуться в это беспорядочное скопление зелени. Гризельда с портрета обманывала людей, прячась за поддельною растительностью, а насекомые, жаждущие своей доли нектара, не дадут себя провести таким муляжом букета. Стало быть, Арчимбольдо одновременно убивал все подлинное в искусстве и сбивал с пути истинного само Творение Господне. Смотря на Гризельду, ощупывая, обнюхивая ее, Витторио надеялся, что она в конце концов одержит верх над своим искусственным подобием, но чем неистовее он взывал к ней, беззвучно умоляя сделаться самою собой, тем упрямее она походила на лживое измышление коварного Арчимбольдо. Не имея понятия об этом его наваждении, превратившем ее в живую карикатуру на собственный портрет, Гризельда продолжала улыбаться, дожидаясь, что Витторио продвинется далее в своих ласках. Да он-то самым прискорбным образом был неспособен на это. Близость создания, равно принадлежащего и растительному, и животному царству, столь беспрекословная готовность этой двоякодышащей женщины отдаться ему вызвали у юноши приступ тошноты — к горлу подкатил большущий ком. В отчаянии, как будто расстается с горячо любимою, но неверной возлюбленной, он оторвался от нее, вскочил на ноги и, не проронив ни слова, отступил на несколько шагов. Угадала ли девица истинную причину его отвращения? Бог весть. Доподлинно известно лишь, что она в свою очередь поднялась, изобразила на личике легкое разочарование и решительно направилась к двери. Перед тем как выйти за порог, Гризельда спокойно произнесла:

— Так, стало быть, через денек-другой я пришлю за картиною своих доверенных людей.

Арчимбольдо с императором, заняв наблюдательный пост в прихожей, поджидали выхода юной особы. Та была так смущена только что пережитою сценой, что почти не удивилась, почему это государь и его придворный художник проявляют столь преувеличенный интерес к ее сердечным делам. Впрочем, оба выказали отменную предупредительность. Не задали ни одного нескромного вопроса и галантно подвезли ее домой в королевской карете.

Вечером того же дня Рудольф торжественно сообщил Витторио, что утешил Гризельду, возместив ей тот недостаток воодушевления, с каким она столкнулась во время встречи со своим воздыхателем: государь переспал с девицею прямо под кровом отцовского дома. И разве император не обладает всеми правами по законам человеческим и божеским? Малышка много плакала, капельку поулыбалась, но в общем и целом осталась довольна поворотом, какой приняла вся эта авантюра. Новость нисколько не опечалила Витторио, — напротив, он странным образом почувствовал себя отмщенным за все несправедливости судьбы. К тому ж узрел глубокий философский смысл в том, что Арчимбольдо равно искусен, создавая видимость трансмутаций человеческого естества и преображая неживую материю. Может, подобная удачливость и ловкость рук — именно те свойства, что потребны и для поиска философского камня? Не все же ограничивать себя перемешиванием обитателей трех царств — животного, растительного и минералов, — вынуждая их по воле обстоятельств обмениваться своими природными свойствами.

Днем позже служители Юлиуша Зельдера явились, чтобы забрать портрет его дочери. Отличаясь бережливым темпераментом, законник не выказал удивления, что с него не запросили никакой платы. Юная и непосредственная Гризельда никогда более не появлялась во дворце. Полотно Арчимбольдо заняло почетное место в ее сундуках с приданым, ибо она собиралась выйти замуж за сына городского советника из Братиславы. По традиции именно Арчимбольдо было поручено распоряжаться всеми празднествами, сопутствовавшими этому бракосочетанию.

После краткого затишья, которое Витторио использовал, чтобы прибраться в мастерской, заказы на новые портреты опять посыпались, как просо из лопнувшего мешка. Люди, занимавшие самое завидное положение в окружении императора, повышая цены, оспаривали друг у друга честь быть осмеянными на мессировом полотне. Чем экстравагантнее их изображение претворялось в животно-растительный сюжет, тем больше было пищи для их самодовольства. Побуждаемый к вящему усердию среди всеобщего попустительства, Арчимбольдо проникся уверенностью, что одновременно достиг вершин мастерства и денежного достатка. Поневоле восторгаясь таким мощным и столь щедро оплаченным успехом, Витторио подмечал, что эйфорическая невоздержанность учителя входит в согласие со странным расслаблением нравственных устоев императора. После мимолетного приключения с Гризельдой Рудольф вошел в аппетит и стал подобным же манером спознаваться с другими женщинами, известными не слишком строгой добродетелью. Он коллекционировал любовниц; некоторые из них удостаивались привилегии провести во дворце несколько ночей, прежде чем быть отосланными под сень родного крова. Поскольку в голове у него возник легкий беспорядок, монарх не отваживался и пальцем пошевелить, не проконсультировавшись у знатоков хиромантии. Отвернувшись от политики, коей от его имени давно занимались младшие братья, он большую часть времени проводил за листанием книг по оккультным наукам, в беседах с духами умерших и в изучении взаимного расположения созвездий, желая проследить по ним линию собственной судьбы. Его страсть к мистике приобрела такие размеры, что он теперь приглашал ко двору всех заграничных астрологов, похвалы коим от кого-либо слышал. Вскоре в Прагу потянулись сведущие в потустороннем эксперты из Германии, Ирландии, Италии. Каждый строил гороскоп по своей методе и, когда дело шло о преобразовании свинца в золото, следовал собственной формуле. Нахлынувший поток конкурентов раздражал Арчимбольдо, видевшего в том угрозу своему первенству при дворе. Он опасался быть поставленным на равную ногу с не в меру самонадеянными гостями и трактовал их растущее соперничество как знак монаршей немилости. Однажды вечером после многих часов возни с портретом богатого торговца сукном Яна Бёме, который, по его суждению, оставался «слишком похожим и недостаточно растительноживотным», он поделился с Витторио своими тревогами. Воспитанник тотчас принялся его успокаивать, заверяя, что такой ученый, как он, не должен завидовать каким-то забредшим в Прагу шарлатанам.

— Я был бы того же мнения, если бы его величество умел соизмерять свою доверчивость с обстоятельствами, — вздохнул Арчимбольдо. — Однако с наивностью Рудольфа может сравниться только его любопытство. Он хочет знать все и обращается невесть к кому, чтобы получить разъяснения неизвестно о чем. У него кто последний с ним говорил, тот и прав. В его глазах я уже не единственное прибежище знания, чьи пророчества святы! А для того, кто, подобно мне, в свой час полновластно владел вниманием императора, делить его с кем бы то ни было — нестерпимо. Вот уже около одиннадцати лет я состою на службе у Рудольфа Второго. Для меня настало время уступить место другому. Я серьезно подумываю уехать из Праги.

Витторио с усилием глотнул воздух и, запинаясь, выдавил из себя:

— И куда же?

— Хочу вернуться в Милан. Думаю, так будет лучше, меня там оценят больше, чем здесь.

— Император откажется вас отпустить.

Арчимбольдо горько усмехнулся и пробурчал:

— Увы! Мне, напротив, кажется, что он очень легко примирится с нашим расставанием. Знаешь, сколько он платит чужестранным художникам и астрологам, которых набирает у меня за спиной?

— Нет.

— Этому страшилищу Морициусу, пообещавшему найти квадратуру круга и построить вечный двигатель, он отвалил, сдается мне, сто пятьдесят флоринов и столько же — тому французскому мазиле, которому поручил сделать портреты его любимой кобылы и двух псов.

— Ну не станете же вы сравнивать…

— Стану, дружок, стану! Рудольф больше не отличает добро от худа! Требуется серьезное потрясение, чтобы он очнулся, понял, куда идти. Да и мне нужна встряска, некий проблеск… — Говоря это, старый живописец устремил взор куда-то вдаль, словно ослепленный таинственным видением. Он улыбнулся невидимым призракам и наконец прошептал: — Мне кажется, надо пойти дальше, подняться еще выше, пора дать главное сражение. Мое открытие должно прогреметь не только здесь, о нем узнает весь свет!

— Какое открытие? — оживился Витторио, раздираемый между скепсисом и восхищением.

Лицо Арчимбольдо застыло, глаза погасли.

— Говорить о нем пока слишком рано, — устало проронил он, уклоняясь от пояснений. — Когда мой великий замысел созреет, я тебя в него посвящу!

На следующий день, поручив Витторио подмалевать вчерашний портрет, чтобы овощи, занимавшие место носа, подбородка и ушей суконщика Яна Бёме, выглядели более выпукло, он удалился, ибо захотел иметь, как он сам выразился, «углубленную беседу с его величеством».

Императорская аудиенция длилась двадцать минут. Когда Арчимбольдо возвратился, вид у него был разом и сконфуженный, и повеселевший.

— Он отказывается меня отпустить! — простонал мастер, обрушиваясь в кресло. — Утверждает, что нуждается во мне и как в живописце, и как в алхимике. Клянется, что у меня никогда не будет соперников в его сердце.

— Я же говорил вам, что вы ему необходимы! — вскричал Витторио. — В вас сосредоточено не только все знание государя, но и его сознание!

— Его величество — сама обходительность, — заметил Арчимбольдо. — Но какова доля искренности в его словах и сколько там обыкновенного светского политеса? Между нами говоря, Рудольф, должно быть, уверен, что я не всерьез решился его покинуть. Он думает, что с моей стороны здесь какой-то выверт либо уловка, только чтобы его припугнуть…

— А тут другое?

— Вот именно. Я действительно хочу бежать из этого города. Из страны. Вернее, я этого желал… Но с тех пор, как у меня возник тот великий проект, я склонен повременить и перед решительными действиями сполна воспользоваться оттяжкой!

И снова Витторио спросил его, каков тот «великий проект», но Арчимбольдо опять уклонился от ответа:

— Как-нибудь потом… Попозже… Надобно сперва хорошенько подумать…

Три дня Витторио томился в ожидании обещанных откровений. Этим временем он воспользовался для завершения портрета суконщика. Арчимбольдо, подправив работу и подписав, вручил ее восхищенному заказчику, каковой немедленно выложил на стол все, что за нее причиталось, до последней монетки. Ученик побуждал мастера тотчас перейти к следующему заказу, но тот, сославшись на потребность перевести дух между двумя творениями, уселся перед мольбертом у нетронутого холста; взгляд его странно затуманился, и он прошептал:

— Я никому еще об этом не говорил. Но с некоторых пор у меня в голове созрел замысел портрета иного рода. Он затмит все, что содеяно мною доселе. Я создам шедевр, который станет итогом и оправданием всему, что я совершил за свою жизнь.

— А кто послужит натурой для этого портрета? — снова попытал счастья в меру заинтригованный Витторио.

Мессир вскинул голову, устремил на питомца царственный взор геральдического орла и с расстановкой вымолвил:

— Христос!

Ошеломленный Витторио, подумав, что ослышался или чего-то недопонял, пролепетал, запинаясь:

— Но… чтобы писать его, вы… откажетесь от вашей обычной манеры?

— Ни в коем разе!

— Что же вы будете делать с овощами, фруктами, кухонной посудой, со всем тем, из чего так забавно складываются ваши обычные работы?

— Как и ранее, я снова пущу все это в ход.

— А вы не опасаетесь оскорбить чувства верующих, столь непочтительно изобразив Господа нашего?

— Меня волнует лишь мнение самого Всевышнего, а не придирки его верных слуг!

— Вы упоминали об этом замысле в беседе с его величеством?

— Нет, но вскорости думаю упомянуть.

Теряя голову при мысли о том, какой вулканический взрыв вызовет намерение учителя, Витторио робко прошептал:

— Мессир, подождите хоть немного… Подумайте…

— О чем?

— О возможных последствиях… О скандале…

Надменно вскинувшись, Арчимбольдо прервал его:

— Никакого скандала не будет, если выйдет шедевр! Великолепие Христа воссияет тем ослепительнее, чем обыденнее те предметы, что возвестят о нем. Все поймут, что и жалчайшие плоды земли со всем почтением воздают хвалу тому, кто их создал. Ведь ежели Господу понадобилось, чтобы все и каждый, включая нищих, простецов, увечных, прославляли его, — не менее очевидно, что для этого Всевышнему не обойтись и без самых обыкновенных растений: лишь тогда его присутствие в мире будет засвидетельствовано сверху донизу, на всех ступенях Творения! Что до меня, я бы охотно подверг осмеянию знатность его родословной! Я бы возвел обыденность в ранг святости, объединил бы мистификацию с мистикой!

В голосе мессира звучала такая убежденность, глаза его так сияли, что Витторио в свой черед почувствовал, как взыграло в его душе какое-то лучезарное безумие. Не находя новых возражений в противовес доводам Арчимбольдо, он поспешил остаться наедине с собой, дабы привести в порядок смятенные мысли, проветрить у себя под черепом. К счастью для него, мессир в тот день должен был присутствовать на торжественном обеде, который его величество давал в честь посольства, присланного испанским королем. И вот Витторио бросился прочь из дворца, охваченного праздничной суетой, и устремился в ближайший собор. Храмовые своды встретили его могильным молчанием. Центральный неф был безлюден. Лишь у одной из колонн молилась коленопреклоненная старуха, покрыв голову широким черным платком. Витторио перекрестился, зачерпнул святой воды из чаши, еще раз перекрестился, медленным шагом пересек полутемный неф, озаренный лишь редкими огоньками свечей, и остановился, как громом пораженный, перед висевшей прямо над алтарем большою картиной, изображавшей «Христа во Славе Господней». Не будучи глубоко верующим, он всегда испытывал почтение к тем, кто соблюдает все обряды, и вид Господа оживил в нем тягу к чистоте, простоте и покорности, что наполняли его детство. Он и теперь смотрел на Христа с дрожью истинного благоговения, а Христос поглядывал на него со спокойным любопытством, как если бы уже давно ожидал прихода художника. Лицо, на которое взирал Витторио, было изможденным, худым, с небольшой бородкою, как того требует традиция. Этому произведению неизвестного мастера, созданному, скорее всего, в предыдущем столетии, явно не хватало оригинальности, но в правильных чертах Иисуса было столько благородства и покоя, что Витторио уже не думал о вторичности манеры неведомого живописца. Растроганный питомец Арчимбольдо попытался представить себе, как бы над этим лицом поработала мессирова иконоборческая кисть. Тут же целый каскад овощей и стеблей пал на Священный Лик. От щек до ушей, от бровей до подбородка, не говоря уже о губах и носе, вся божественная плоть подверглась уродливому преображению. Если во времена Понтия Пилата палач пробивал руки и ноги мученика гвоздями и надвигал на голову венок из колючек, в эпоху Рудольфа II придворный портретист готовился обезобразить Сына Божьего, осыпав его чело самым обыденным из того, что дают нам человечий сад и огород. Да это же вторая пытка, более мерзкая чем то, что случилось на Голгофе: за казнью на кресте последует новое мучительство — глумление осмеянием! Сотрясаемый крупной дрожью, Витторио в ужасе трижды осенил себя крестным знамением, пал ниц и принялся биться лбом об пол, прося прощения за свои оскорбительные фантазии, за то, что вспомнил о непотребном замысле учителя в святом месте, где надобно возносить молитвы Всевышнему. Затем, с трудом встав и выпрямившись, поплелся из церкви, поникнув головой и ссутулившись, будто изгнанный из Рая.

Ему показалось, что воздух улицы остудил снедавшую его лихорадку. Но прохожие поглядывали на него с недоверием: этот безумец явно удрал из обители, созданной для таких, как он! Нет сомнения: в его глазах еще светился ужас человека, оскорбившего весь христианский мир, соединив свою судьбу со жребием вероотступника Арчимбольдо. Он успокоился только во дворце, в привычной обстановке мастерской с ее запахом краски и беспорядком: мольбертами, торчавшими среди незаконченных холстов и пачек набросков, прошитых тесьмою. Хорошенько поразмышляв над смыслом той встречи со «Христом во Славе Господней», он теперь сгорал от желания поделиться с мессиром тем ужасом, что обуял его в святом месте, когда он осмыслил, какой профанацией окажется изображение Сына Человеческого, обезображенного художником, не признающим ни людского, ни божеского закона.

Когда наконец появился Арчимбольдо, еще разгоряченный съеденным и выпитым за трапезой, Витторио бросился к нему и вскричал:

— Уповаю, что вы еще не говорили о вашем замысле с Рудольфом?

— Почему же, говорил, — ответствовал придворный портретист, и на его лице изобразилось упоение гордеца, более обычного довольного собой.

— Он заинтригован?

— Насколько понимаю, не слишком. Но что ему любопытно, это точно. Сообщил мне, что посоветуется, во-первых, со своим исповедником отцом Домиником Келлером, а во-вторых — с пастором Бромбергом. Он надеется, что они оба, католик и лютеранин, его просветят: наш государь всегда ищет такую позицию, чтобы ни волк, ни коза, ни капуста не потерпели ущерба!

Такой ответ, обещавший всего-навсего отсрочку, опечалил Витторио, и у него пропало желание поведать мессиру, каким мучениям подвергалась его совесть, когда он очутился в доме Божием. Переменив тему, он спросил:

— А что же мы будем делать теперь?

— Дожидаться решения отцов церкви. А покамест я спокойненько займусь парой-тройкой портретов, чтобы не потерять верность руки и зоркость глаза. Помоги-ка мне подготовить холст для этого старого кабана Карла Деница, что разбогател на торговле зерном и купил себе жену на семнадцать лет моложе себя. Это обеспечит нам приятное времяпрепровождение на несколько дней. А потом нас ждет большое христианское приключение! Впервые в жизни, знаешь ли, я ловлю себя на мысли, что, быть может, на краешке моей палитры спряталась какая-то истина.

Слишком смущенный, чтобы быстро подыскать меткий ответ, Витторио просто спросил, желает ли мессир работать густым мазком и нужна ли палитра с маслом, или же для наброска следует ограничиться темперой. Беседа покатилась по привычной колее, пошел разговор о том, что связано с их общим занятием, и Витторио мало-помалу вновь проникся спокойной уверенностью крепкого в ремесле работника, доверием к Арчимбольдо и к себе самому.

Следующие четыре дня протекли довольно спокойно: Арчимбольдо ни разу не упомянул о своем «великом замысле», и Витторио мог бы даже вообразить, будто мессир от него отказался, как вдруг накануне Пасхи 1587 года в ателье, где оба художника мирно трудились за поставленными рядком мольбертами, ворвался Рудольф и с места в карьер возвестил:

— Дело сделано! Я говорил с обоими, и с аббатом, и с пастором!

— И как же они отнеслись к моему намерению? — осведомился Арчимбольдо, продолжая работать кистью, словно ответ на этот вопрос его не слишком-то и касался.

— Так вот, оба против, но есть отличия в мелочах. Впрочем, этого следовало ожидать. Как вам, без сомнения, известно, реформистская церковь не признает в храме никакого материального изображения божества, а католическая широко открывает для него свои двери. И однако же представители обоих направлений выказали враждебность к замыслу нашего дорогого Арчимбольдо. Ни лютеране, ни паписты не допускают, чтобы лик Господень сделался предметом для какой-либо кухни, где художник выступал бы в роли кулинара.

— Это меня не удивляет! — парировал Арчимбольдо. — Всякое новшество заведомо превосходит их разумение. Они не в силах постичь, что, таким никогда еще не виданным способом свидетельствуя о присутствии в этом мире Христа, я делаю его доступным самым обделенным, тем чадам рода людского, кто достоин вящей жалости, а потому картофель, морковь, брюква, грибы, коими я украшу его изображение, в самой простоте своей обретут больший блеск, нежели какой угодно ореол!

— Я попытался, как умел, втолковать им нечто подобное, но они ничего не захотели слушать. И для протестантов, отвергающих священные изображения, и для католиков, прибегающих к ним в отправлениях своего культа, лик Иисусов должен оставаться неизменным и священным. А всякий, кто покушается на него, есть негодяй, святотатец, насильник и вандал! Короче, для нашего общего спокойствия советую вам отказаться от подобных начинаний. Надеюсь, впрочем, что вы не слишком распространялись о сем замысле, так что слух не поползет.

— Я все же упоминал об этом, так, знаете ли, в двух словах то тут, то там.

— Прискорбно! Боюсь, что беглые признания, на которые вы, пусть и нечасто, отваживались, породят смятение в чувствительных душах и вызовут недоброжелательные отклики. Если подобная молва распространится в столице, нам всем может прийтись несладко.

Витторио был недалек от того, чтобы разделить опасения Рудольфа, но из почтительности к Арчимбольдо поостерегся высказывать свое мнение по столь деликатному поводу.

— Если я вас правильно понял, сир, — осторожно прощупал почву Арчимбольдо, — мое присутствие в Праге не только перестало быть необходимым, но грозит стать нежелательным?

— Чего вы так копошитесь, роясь во всем этом? — вспыхнул Рудольф. — Дело не столь испорчено, как вы полагаете! Какие-то нарекания со стороны нескольких чересчур возбудимых голов не могут повлиять на мои поступки. Я лишь предупреждаю, что вы рискуете много потерять во мнении общества. Так что будьте осторожны, очень осторожны, и все уладится!

Арчимбольдо вздернул подбородок и обдал императора взглядом, мечущим молнии:

— Сир! Я никогда не был склонен к осторожности, в мои годы поздновато осваивать эту науку. Недавно я упоминал о своем желании оставить службу при вашем дворе. Сегодня я возобновляю эту просьбу, надеясь, что на сей раз, учитывая обстоятельства, вы отнесетесь к ней благосклоннее.

Рудольф не выказал никакого удивления, любезно улыбнулся и чрезвычайно сдержанно произнес:

— Превосходно. Я рассмотрю ваше прошение и дам на него ответ через несколько дней. В любом случае до наступления Пятидесятницы.

Как только император удалился, Витторио, обратясь к учителю, спросил:

— Вы не опасаетесь, что поспешили заговорить об отставке?

— Я, может, и проявил торопливость, но, прежде чем открыть рот, поразмыслил весьма неспешно.

— В Праге мы живем припеваючи. Вы уверены, что однажды не пожалеете о здешней беспечной жизни при особе императора?

— Жалеть придется не мне, а императору: он еще будет корить себя, что отпустил нас.

— Все так неожиданно, не знаешь даже, за что браться!

— Зато я знаю. Нам нельзя терять ни часа!

— А если его величество передумает?

— Я уже передумать не способен. Что-то сломалось. Надо бы починить. Но этим займемся в ином месте!

Решимость Арчимбольдо была столь яростна, что Витторио отнес ее на счет глубоко раненного самолюбия. Учитель, без сомнения, понадеялся прежде всего на повадливость публики, пристрастившейся к странностям его живописных решений, и теперь не мог смириться с осечкой, тем паче что его пнули и сверху, и снизу. Витторио соболезновал его разочарованиям, но восхищался тем гордым вызовом, с каким старик встретил злую волю судьбы. Самого молодого человека столь внезапная перемена жизни очень расстраивала, он предчувствовал, что нынешние передряги и треволнения не сулят в будущем ни эстетического, ни нравственного воздаяния. Арчимбольдо возобновил работу над портретом, с которым возился до объяснения с императором, как если бы ничего не произошло. Понаблюдав за учителем, методично и молчаливо трудившимся над полотном, Витторио прошептал:

— Вы возьмете меня с собой в Милан?

— Ну разумеется! Мы ведь неразлучны, сам знаешь.

— Чем мы там займемся?

— Тем же, что делаем здесь.

— Портретами?

— Да. Но такими, какими их вижу я. То, что под этим подразумевают все прочие, мне не интересно.

— Вы никогда не ведали сомнений, мессир?

— Никогда. В том-то и заключена моя сила. Я всегда знаю, куда иду. Разве у тебя когда-либо возникало ощущение, что я сбиваюсь с дороги?

Раздираемый между желанием сказать правду и сочувствием, Витторио промямлил:

— Ну… одним словом… нет, не думаю. Так или иначе, ваши мысли всегда в согласии с тем, что вы говорили раньше…

Арчимбольдо, видимо, счел такой ответ приемлемым.

— Доверься мне, — подбодрил он питомца. — У меня достанет воли и прозорливости на нас двоих.

В день расставания Рудольф проявил исключительную щедрость. Он пожаловал Арчимбольдо полторы тысячи рейнских флоринов и подарил для путешествия одну из самых удобных своих карет, запряженную четверкой лошадей в великолепной сбруе. Витторио следил за укладкой и увязкой баулов и узлов на крыше кареты. Когда экипаж тронулся, император, выйдя на дворцовую лужайку в сопровождении нескольких недавно взятых на службу астрологов и художников, махнул рукой, пожелав своему любимому живописцу доброго пути. Отвечая издали на монаршье мановение, Арчимбольдо вздохнул:

— Он воображает, будто меня можно заменить! Но очень скоро убедится, что от посредственностей доброй работы не дождешься.

— А если бы он попросил вас вернуться в Прагу?

— Я отвечал бы, что в мои лета надобен воздух родимых мест, чтобы питать вдохновение, а ежели ему будет угодно меня повидать, я со всеми почестями приму его в Милане.

Эта ворчливая тирада отнюдь не позабавила Витторио; для него она прозвучала словно признание тяжкого духовного разлада, в какой повергло Арчимбольдо прощание с императором.

Возвратясь в Милан, Витторио поначалу спрашивал себя, что предвещают эти перемены в его жизни — закат былых надежд или их возрождение. Арчимбольдо первым делом предложил своему любимцу поселиться под одной крышей с ним. Особнячок, расположенный в миланском предместье, принадлежал ему (в отсутствие мессира за жильем надзирала его сестра). Там все подготовили для приема владельца и его молодого воспитанника. Были даже наняты два юных подмастерья для черной работы по хозяйству и на кухне. Арчимбольдо вновь принялся за дело. Но в Италии оказалось затруднительно найти столько поклонников его странного стиля. С другой стороны, сам Арчимбольдо, несмотря на подобные затруднения, а может, и по их причине, все еще не решался приступить в свойственной ему непочтительной и причудливой манере к задуманному портрету Христа. Его исповедник аббат Игнаций Поцци предупредил мастера, что, продолжая упорствовать в своих кощунственных намерениях, он рискует навлечь на свою голову громы и молнии церковного отлучения. Хотя Арчимбольдо не выглядел вполне исправным католиком, на него нагнала страху подобная угроза, в случае исполнения которой его за граничащую с ересью дерзость лишили бы связи с большинством сородичей и права войти в родной храм. Он заметно помрачнел. Заказы случались все реже, расходы не уменьшались, и прожить помогали только деньги, отложенные еще в Праге. К счастью, за несколько месяцев до того пришло письмо от Рудольфа, где венценосец за поистине королевское вознаграждение просил прислать ему новые работы кисти мастера. Именно по этому случаю была написана великолепная «Флора», изображавшая молодую незнакомку с лицом, улыбающимся сквозь тысячи цветов, теснящихся один к другому, словно рой ос, привлеченный крынкой, полною меда. Витторио, занимаясь подготовкой цветочной россыпи и отделкой некоторых лепестков на самом полотне, дивился, что усталый, на вид уже траченный возрастом человек обладает столь острым, живым глазом и безукоризненно верной рукой.

Довольный такой очеловеченной выставкой садового искусства, Арчимбольдо попросил Витторио снять с «Флоры» копию, а подлинник отослать в Прагу. Двумя неделями позже он получил прочувствованные поздравления от его величества, а также обещанную плату, что вновь вселило в старого мастера уверенность в силе своего таланта. Тем временем замысел изобразить Христа в виде «Ответа на вопрос, чему нас учат вещи», где прославлению Божьего Сына должны были послужить самые обыденные кастрюли и горшки с зауряднейшими овощами, пустил в его мозгу столь глубокие корни, что он постоянно возвращался к нему в беседах с Витторио. Однажды он решил, что наилучший способ выбраться из плена неисполнимого для христианина прожекта — преспокойненько написать портрет некоего языческого божества. Выбор мастера пал на Вертумна, чтимого у древних этрусков, а потом и у римлян бога садов и осенних урожаев. Уберегшись от церковных анафем с помощью мифологического алиби, он неистово, будто в опьянении, принялся коверкать человечье лицо, обогатив его всеми символами сбора плодов и виноделия. Чтобы придать своей аллегории больше прочности, он написал ее маслом по деревянному панно. В его весьма субъективном истолковании чело Вертумна осеняли зрелые колосья, щеки божества были полными и бархатистыми, словно персик, нос приобрел форму сочной груши, подбородок украшала бородка из каштановой кожуры, рот поражал алым блеском, взятым у помидора, а глаза были маленькие и черные, как вишни в корзинке. Все эти фрукты и стебли оказались так тесно прижаты друг к другу, что глаз не различал между элементами растительной мозаики даже малого пятнышка человеческой кожи, но все вместе давало представление о здоровенном детине, готовом лопнуть от ликующей гордости — так он себе нравился.

Подвергнув самому внимательному разбору мельчайшие подробности работы, Арчимбольдо не нашел там ничего, требующего переделок, однако картина в делом приводила его в раздражение. Было видно: он сожалеет, что его принудили довольствоваться хвалою Вертумну, в то время как сам он предпочел бы воспользоваться тою же методой для прославления Иисуса. Угадывая, что Витторио читает его мысли, он в конце концов сказал:

— Никто не узнает, что я написал эту картину, движимый разочарованием, ибо не могу показать, какою мерой, по-моему, следует воздавать почести Христу. Но партия лишь отложена! Если мне будут отпущены еще несколько лет жизни, я найду способ отблагодарить Господа, выполнив портрет Его Сына, каким Он мне представляется: не в Его величии, а в обыденности, окруженным повседневными предметами, чтобы Его Бытие и все бытующее вокруг Него не было бы разъединено. И я таки сделаю это, пусть даже Церковь меня проклянет.

Витторио заметил, что, когда Арчимбольдо произносил эти слова, его взгляд блуждал окрест, словно у странника на распутье. Ему показалось, что мессир внезапно постарел и словно теряется среди знакомой, любимой мебели. Очевидно, тяготы пути из Праги в Милан сверх меры подточили его силы. Будущее уже не представлялось ему временем, полным обещаний, оно стало в его глазах простой отсрочкой перед неизбежным. Чтобы пробудить в нем вкус к жизни, Витторио решился поговорить с мастером о его новых замыслах.

— Нет смысла заглядывать так далеко! — отмахнулся Арчимбольдо. — Пока что займись отправкою «Вертумна» императору Рудольфу. Я присовокуплю к картине очаровательные стихи моего любезного друга дона Грегорио Комманини, написанные по сему поводу. А после этого отложу палитру навсегда!

Витторио еще пытался шутить:

— Это вы говорите сегодня, но уже завтра перемените решение! Как только у вас в голове созреет замысел новой картины, вы, мессир, тотчас все забудете и отдадитесь ему. Главное найти хороший сюжет.

— Единственный, что меня соблазняет, тебе известен, а я не имею права к нему притронуться, — с горечью мотнул головой Арчимбольдо.

Но в это мгновение ни с чем не сообразная мысль сверкнула в мозгу Витторио, и он воспрянул. В приливе непривычной дерзости молодой человек предложил:

— А почему бы в таком случае не нарисовать Христа таким, каким столько мастеров изображали его до вас, не пытаясь наполнить его облик уничижительными аналогиями с растительным и даже животным миром? Почему вы не хотите подарить нам Спасителя, спасенного от всех аллегорий? Уверен: и Церковь, и публика будут вам благодарны за такое возвращение к традиционной почтительности.

— Публика и Церковь, конечно, поблагодарят меня за это! — вскричал Арчимбольдо. — Все может случиться! Но Господь не простит мне такого выверта «кругом, марш!». И это будет справедливо. Я не имею права портить ниспосланный Им дар, состоящий в умении живописать изнанку реальности, прозревать откровение под нелепой гримасой и вероучение под личиною смеха. Такова воля Его, коей я повинуюсь по зову сердца. А ты мне советуешь изменить своему предназначению, отказаться от себя самого!

Отвращение исказило лицо учителя при одной мысли об оскорбительном насилии над его душой. Устрашенный столь непомерно бурным откликом на его слова, Витторио поспешил отступить:

— Это же всего-навсего предложение, хотелось, чтобы вы смогли продолжить писание картин, не заботясь о чужих мнениях. Но я, как и вы: я просто не поверил бы глазам, если из-за бессмысленных придирок каких-то там аббатов или пасторов вы отказались бы от вашей блистательной манеры, создавшей вам имя!

— Да будет так! Ты все сказал, и я тебя услышал! — вздохнул Арчимбольдо. — Теперь займись делом: хорошенько упакуй «Вертумна» и позаботься, чтобы его побыстрее доставили в Прагу, он должен поспеть к указанному числу. А я пойду прилягу.

Поскольку на часах только-только пробило семь вечера, а весеннее небо и не думало бледнеть, Витторио изумленно уставился на учителя:

— Однако, мессир, не слишком ли рано?

— Я устал.

— Но нас ждет обед.

— Поешь без меня. Я не голоден. И мне нужно побыть одному!

Витторио ретировался, изрядно встревоженный, наскоро проглотил скудный обед и, улегшись в кровать, попробовал уснуть, но тщетно. Несколько раз он, как ему казалось, слышал голос Арчимбольдо из соседней комнаты. Тотчас, вскочив одним прыжком, он устремлялся к изголовью учителя, но тот спал глубоким сном. Однако при виде этого безмятежного лица с сомкнутыми веками тревога молодого человека лишь возрастала. О чем думает Арчимбольдо во сне? Какие видения дарит ему забытье? Быть может, это суровое и молчаливое лицо таит предвкушение совсем иного покоя?

Тем не менее на следующий день меланхолия Арчимбольдо рассеялась, а вскоре невероятная новость, пришедшая из Праги, взбодрила его окончательно: очарованный двумя последними полотнами художника, «Флорой» и «Вертумном», Рудольф пожаловал ему титул пфальцграфа. Внезапно помолодевший, Арчимбольдо уже подумывал о возвращении в Прагу. Речь шла о кратком визите, всего на несколько дней — он, мол, только самолично поблагодарит их величество и возобновит оборванные связи с некоторыми клиентами, готовыми предложить ему новые заказы. Но воодушевление было настолько же кратким, насколько бурным. Очень скоро наступило время, когда речь уже не шла ни о богемской, ни о какой-либо иной эскападе.

С апреля месяца 1593 года Арчимбольдо стал жаловаться на странные недомогания. Врачи предположили, что речь идет о дурных камнях в почках, причем недуг усугублен возрастом пациента. Ему еще не исполнилось семидесяти, но он всегда ел и пил невесть что, теперь за это приходилось расплачиваться ужасной задержкой мочи. Внезапные боли, нападавшие на него, были нестерпимы, он до крови кусал себе руку, чтобы не кричать. Пригвожденный к кровати, он отказывался от пищи, силы его на глазах убывали, иногда он бредил, в беспамятстве звал тех мастеров, к которым жаждал присоединиться. Имена Леонардо да Винчи, Рафаэля и Боттичелли часто мелькали в его бессвязном бормотании. Он немного успокаивался и обнаруживал способность мыслить здраво только тогда, когда Витторио, шатавшийся по городу, возвращался и, присев у его изголовья, комментировал слухи, что собрал во время своих прогулок. Арчимбольдо внимал с ностальгической печалью, как если бы ему рассказывали о мире, отныне для него закрытом.

Вечером двадцать пятого июня того же года, когда Витторио, истощив свой запас сплетен и слухов, захотел развлечь учителя описанием последних работ художников, известных им обоим, Арчимбольдо оборвал его на полуслове, простонав:

— Прошу тебя, малыш, не говори об этом. Что мне до обретений, хоть чужих, хоть моих собственных? Важен не мимолетный успех, а лишь суждение, какое выносишь о себе самом, перед тем как кануть в яму!

Угадывая, что собеседник готов вступить на опасную тропку воспоминаний и сожалений, Витторио милосердно прервал его, с притворной веселостью воскликнув:

— Ну, если смотреть с этой точки зрения, вы всегда на коне! Все художники мечтают снискать при жизни те почести и блага, коих вы удостоены вот уже многие годы.

— А что, если все это лишь пена, звук пустой, фальшивые монеты? — проворчал Арчимбольдо, протестующе мотая головой по подушке.

Клочковатая, темная с серебром борода его топорщилась, а глаза блистали лихорадочным огнем. Хотя стояла жара, на его череп был напялен хлопковый колпак с помпоном.

— Вспомните, какое горячее и постоянное восхищение вызывали ваши полотна. Мысль об этом должна вас успокоить, — примирительно произнес Витторио. — Вы всегда делали то, что хотели. Никогда не изменили себе ни на йоту, ни одной линией. Во мнении всех любителей живописи вы сравнялись с самыми великими!

— Ну да, ну да, — прошептал Арчимбольдо. — Но меня беспокоит именно природа такого успеха. Не пал ли я жертвой той самой нахальной моды на всякую чертовщинку, какую я же и пустил по свету? А теперь уже ничего не смогу изменить, не обманув доверия тысяч людей, да и самого себя не предав.

Удивленный таким замечанием, Витторио запротестовал, но больше для вида. Поразмыслив о тревогах Арчимбольдо, он волей-неволей признал, что и его снедают те же сомнения, затрагивающие самую суть. Он спрашивал себя, не обернулись ли беспорядок в собственной голове и ловкость кисти пружинами ловушки, захватившей в плен необычайно одаренного живописца, и не надо ли было чураться, как чумной заразы, тех прихотей, коими одержимы иные умы, кипящие, подобно перегонным кубам, и всегда готовые загораться новыми идеями. А если пойти дальше, подумалось ему, то ведь, пожалуй, надобно спросить себя, не уподобляется ли жулику тот художник, которым движет не столько потребность создать новый образ мира, пусть и увиденного в самых необузданных его чертах и красках, сколько решимость плодить во множестве полотна столь необычные по фактуре, что любой профан определит их автора, даже не слишком приглядываясь. Быть может, этот так называемый создатель прекрасного — всего лишь торговец, избранник моды, чья подпись под холстом привлекает покупателей более, нежели его талант? Пожалуй, и знаменитые «дары ночи», на которые Арчимбольдо по всякому поводу ссылался, — лишь горстка фальшивых монеток? Чего доброго, вся жизнь, все творчество этого человека служили лишь ловушкой для простаков? Да и сам, похоже, он оказался пленником своего же капкана? И вот теперь, когда пришел час отчитаться перед Господом за пройденный путь, он вдруг обнаруживает, что продал свою палитру и душу тем, кто давал за них больше. В глазах умирающего Витторио уже читал то паническое отчаяние, какое представлялось ему неизбежным итогом этого последнего испытания совести. Взволнованный до слез, питомец Арчимбольдо говорил себе, что такое мучительное копание в собственной душе, верно, подстерегает всех великих творцов на их смертном одре и вряд ли хоть один из них продолжал гордиться своим прошлым, прежде чем рухнуть в пропасть небытия. Но к чему эти бесплодные умствования в час последнего мучительного испытания? Да и как мог бы Арчимбольдо упиваться своими прошлыми успехами и мечтать об их увековечении среди тех, кто придет ему на смену, когда все его внимание захвачено мучительными приступами, пронзающими поясницу? Бессильный облегчить его боль, Витторио с отчаянием смотрел на лицо учителя, которое эти страдания преобразили в такую же уродливую и смешную маску, как те, что глядят с самых знаменитых портретов умирающего мастера. Сделавшись как бы своею собственной натурой, Арчимбольдо давал возможность наблюдать, как расползаются его черты, приобретая сходство со всеми овощами и фруктами, коими он когда-то щедро украшал личины высокопоставленных персон, исполняющих самоважнейшие роли на подмостках повседневной исторической драмы.

Внезапно череда почечных колик прервалась, наступило просветление, и тут мессир зашептал, тяжко дыша:

— Ну вот, Витторио! Я ухожу. Что случится после меня? Мне не повезло, потому что везения у меня было много больше, чем нужно, и оно пришло ко мне слишком быстро! За избыток счастья всегда надо платить… как ни крути! Вот ты останешься после меня… для того… чтобы свидетельствовать… Ты им скажешь… Ты скажешь…

Фразу он закончить не успел.

— Что вы хотите, чтобы я им сказал? — спросил Витторио.

Слишком поздно! Арчимбольдо больше не дышал. Великая тишина затопила комнату, а в это время на улице люди продолжали спешить, метаться, никуда не поспевая, говорить, чтобы ничего не сказать, исполненные глухого равнодушия к самому важному событию дня. Это свершилось тринадцатого июля 1593 года. В том же доме на окраине Милана, где Арчимбольдо появился на свет шестьдесят шесть лет тому назад.

Витторио занялся похоронами и распорядком траурных церемоний. Продолжая размышлять о жизненном пути Арчимбольдо, он вновь и вновь спрашивал себя: не основана ли исключительная известность этого человека на недоразумении? Тем не менее он делал все, чтобы защитить репутацию своего наставника, даже подражал его манере в тех полотнах, кои доводилось писать ему самому в память об их общем прошлом. Но он не замедлил обнаружить, что эти его работы никого не интересуют. Даже самые пылкие ценители брызжущего фантазией искусства Арчимбольдо отворачивались одновременно и от своего кумира, и от его верного последователя.

Уже покров забвения опускался на знаменитого изобретателя живописных мифов. Однажды, разбирая бумаги покойного, Витторио нашел автопортрет художника, рисунок пером и голубой сепией. Работа поистине экстраординарная: Арчимбольдо, по-видимому желая оставить потомству правдоподобное изображение самого себя, не прибег к бурлескным искажениям, коим был обязан своей славой. Правильные черты лица, тщательно причесанная бородка, ясный взгляд. Таким он и был в последние годы жизни. Возвратившись к традиции, когда-то оставленной и осужденной, он в первый и последний раз отрекся от неслыханных преувеличений, что так полюбились его современникам.

Хорошенько поразмыслив, Витторио решил скрыть от публики свою находку, которая могла повредить посмертной славе Арчимбольдо. Сам же он после недолгих бесплодных попыток остаться в живописи совершенно от нее отошел. Но, обладая умелыми руками, преуспел в ремесле изготовителя рам, сведя таким образом собственные амбиции к стремлению наиболее полно выявить амбиции других.