Пальмы в долине Иордана

Пробую — кусок жилистый, но есть можно.

В ближайшие выходные решено устроить показ мод.

Дафна говорит:

— Ну, Саша, ты у нас самая большая модница! Не ударь в грязь лицом!

Быть самой большой модницей здесь совсем не трудно — надо только являться на субботний ужин в юбке вместо шорт. Но показ мод — это моя стихия. Натянув недавно купленный на улице Яффо овероль с уймой карманов, туго перетянутая широким поясом и с молнией, распахнутой на груди почти до пупа, я, балансируя на высоченных каблуках, прохожу по столам, сдвинутым в линию вместо подиума, старательно вертя бедрами и взмахивая накрученными локонами. Мое выступление вызывает бурю криков, свиста и аплодисментов. За мной, осмелев, выходят и остальные девчонки, вырядившиеся кто во что горазд. Всеобщее восхищение на глазах у Рони очень приятно, но еще приятнее сознание, что я не просто участница, а лидер и наставник остальных девчонок. Даже Шоши, и та выходит в придуманном мною наряде: в косыночке, шортах и ковбойских сапогах: ни дать, ни взять пионерка поселенческой эпохи.

— Как ты не падаешь в этих туфлях? — с уважением спрашивает меня Дафна.

— Подумаешь! Я в таких раньше на работу каждый день ходила. Утром надевала и вечером снимала, — небрежно бросаю я. — Это тебе не винтовку чистить…

Проклятые автоматы раздали немедленно по прибытии в Итав. Был инструктаж по применению, хранению и чистке личного оружия, но я пропустила его мимо ушей, как нечто, что “господам, а не нам”. Я тут единственная, не служившая в армии, и понятия не имеющая, что делать с этой железякой. Не могу представить, чтобы мне когда-нибудь понадобилось отстреливаться. “Узи” мирно покоится под кроватью. Я иногда натыкаюсь на него, когда ищу Шери, и запихиваю поглубже.

После демонстрации мод ко мне подходит Рони и протягивает какой-то твердый желто-зеленый фрукт. Фрукт странно пахнет.

— Что это?

— Манго, — говорит Рони. — Индийский фрукт, очень полезный.

— А как его едят?

Перочинным ножичком Рони отрезает золотистый кусочек.

— На, попробуй, только шкурку не ешь.

— Вроде вкусный, только запах непривычный…

— Решено разбить в Итаве опытную плантацию — деревьев пятьсот — семьсот пятьдесят. — Я рекомендовал поставить тебя ответственной за этот проект. Хочешь?

Я беру из его рук драгоценный плод и подношу к лицу. О, как дивно пахнет это золотистое чудо!

— Вот оно! То, что будет только у нас! — счастливо выдыхаю я.

— Да, пока их почти никто не выращивает. Это тебе не баклажан, килограмм за лиру в базарный день.

Какой великий взлет для рядовой труженицы полей! Что там какие-то Шошины ясли: теперь у меня своя плантация экзотического сокровища!

Сажали, как всегда, все вместе, но я чувствовала себя хозяйкой, потом уже самостоятельно высаживала новые деревца взамен не привившихся. По утрам я больше не лезу в общий грузовик, до плантации меня подвозит на тракторе Ури.

— Видал, через несколько лет мы завалим всю страну нашими манго! У нас будут разные сорта! — хвалюсь я. Ури недостаточно впечатлен. — Мои манго — одни из первых во всем Израиле! В Европу экспортировать будем и продавать там на вес золота!

— Ладно тебе, Сашка, — смеется Ури. — Подумаешь — фрукт выращиваешь! Тебя послушаешь, можно подумать, ты пенициллин изобрела!

Он довозит меня до плантации и оставляет там одну до обеда. Быть самой по себе приятно. Я брожу, мажу стволы известью, проверяю систему полива. Часов у меня нет, но когда солнце поднимается достаточно высоко и живот начинает бурчать от голода, с нетерпением принимаюсь высматривать свой транспорт. Трактора все не слышно и не видно, зато на соседний холм прибредает с своими козами арабский пастушонок. Делать ему нечего, и он следит за моими действиями, время от времени истошно покрикивая на своих подопечных. Это меня смущает. Во-первых, вокруг ни души, мало ли что ему в голову придет, во-вторых — даже пописать невозможно.

Наконец является Ури.

— Сашка, а давай я буду тебя охранять! — с восторгом придумывает себе важное дело этот болтун. — Ты так не смотри, — добавляет он. — Я — десантник, в ударных частях служил!

— Ну да, я окучивать, поливать буду, а десантник — на холмике посиживать и любоваться, как на меня глазеет еще один бездельник!

В последующие дни пастух продолжает выгонять своих коз на соседние совершенно лысые барханы. Видимо, ему интересно следить за моими опытными земледельческими приемами. Или за моими голыми ляжками. Может, выудить из-под кровати и приволочь сюда на всякий пожарный покрывшийся ржавчиной узи? Я представляю себе, как весь день огромная тяжелая махина будет хлопать меня по попе, — не бросишь же автомат за кустом! — и отказываюсь от этой мысли. К тому же, я не умею стрелять. Скажи я только слово, и, конечно, меня, неженку и слабачку, без малейшего военного опыта, охотно заменят на какую-нибудь более геройскую личность — скажем, Дафну, а то и Шоши… А может, установить добрососедские отношения — помахать пастуху рукой, или прокричать что-то идущее от сердца, вроде “Аллан у саллан”? Увидит, какая я милая, и сразу отбросит возможные дурные намерения, типа изнасиловать и убить сионистку в этом пустынном месте… А вдруг, наоборот, припрется развивать и углублять международную дружбу?…

На следующее утро я сменяю белые шортики, оставляющие половину задницы снаружи, на длинные холщовые штаны с множеством карманов. Один из них оттягивает перочинный ножик. В последующие дни каждый из нас торчит на своем участке, полностью игнорируя присутствие другого: мы напоминаем две половинки экрана, одновременно показывающие две не связанные между собой реальности.

Площадка перед столовой вроде форума. Вот и сейчас там жарко спорят Рони и Дафна.

— Все, — заключает Рони, — я звонил врачу, и вас необходимо проверить!

— Что за глупости, — машет рукой Дафна, нервно почесываясь, — я себя прекрасно чувствую!

Несмотря на возражения, Рони везет девушку и еще троих ребят в Нааран, в ближайший медпункт. Оказывается, они опрыскивали поле от какой-то напасти, и то ли ветер не в ту сторону подул, то ли сами из шалости или по ошибке окатили друг друга ядовитой жидкостью. Теперь у них берут кровь на анализ.

Небрежных работников отчитывают, раздают им маски, рукавицы, и на следующий день они опять выходят травиться в поле. Маски и рукавицы валяются на дне грузовика.

Больше всего пугают рассказы про иерихонскую розу. Несмотря на романтическое название, это вовсе не цветок, а след от укуса какой-то страшной здешней мухи. Говорят, что рана не заживает месяцами и навсегда оставляет тяжелый уродливый шрам.

— Рони, а если меня эта иерихонская муха в лицо укусит, ты меня все равно будешь любить?

— Особенно, если в нос, — уверяет Рони, — просто жалость, что она пока еще тебя не укусила.

Пока иерихонская муха вообще никого не укусила. Может, это просто часть фольклора — жуткие россказни отважных британских первопроходцев, посещавших в прошлом веке долину Иордана в сопровождении местных проводников и старательно отмечавших в дневниках, что белый человек в здешних местах выжить не в состоянии. Зато скорпионы действительно кусаются постоянно.

— Это не опасно, — утешает Ицик толстого Эльдада. Все стоят вокруг и сочувственно ужасаются кошмарному виду его ноги. Никому, кроме самого Эльдада, не хочется легкого исхода.

— Наверное, все-таки не выживет, — тихо, но слышно предполагает Ури.

— Почему не выживет? — не соглашается Дафна. — Если вовремя ампутируют, еще есть шанс…

Эльдад держится за ногу и всхлипывает. Нога страшно распухшая, хотя она и до укуса большим изяществом не отличалась.

— Болит ужасно, — подвывает эконом.

— Яд скорпиона убивает только детей и беременных, — пренебрежительно машет рукой Орит, закаленная зверскими методами сведения волос.

— Я еще совсем дитя, — всхлипывает неженка.

Рина, тронутая его муками, берет страдальца за руку. Кончается дело поездкой в Иерусалим, в больницу “Адасса”, в сопровождении доброй Рины. Я ужасно боюсь скорпионов, поэтому, когда хожу по газонам, стараюсь внимательно смотреть под ноги, не шевелится ли что-нибудь в траве. Как-то вечером я вошла в прачечную забрать белье, и когда включила свет, успела заметить отвратительное гигантское насекомое, мчавшееся прямо к моим ногам с поднятым, как парус, хвостом. Я отпрыгнула, схватила метлу и после нескольких промахов сумела пришибить гадину. С этих пор, входя в темное помещение, я всегда первым делом включаю свет и осматриваю пол.

Зато миновать нашествия саранчи не удалось никому. Постепенно все смирились с новым ударом судьбы, перестали обращать внимание на эту египетскую кару, только старались отряхиваться, поднимаясь с травы. Труднее было притерпеться к тому, что эта нечисть залетала в кастрюли. Как ни старались повара уберечь от нее супы, стоило только приподнять крышку, — посолить или добавить овощи, — и саранча тут же устремлялась внутрь, чтобы кануть в кипящем вареве. Научились есть внимательно. Проклятые насекомые исчезли так же внезапно, как и появились.

К зиме работы на манговой плантации временно приостановились, и меня, знаменитую своими швейными талантами, перевели на совсем блатную работу — в прачечную. Мне было дано спецзадание: к въезду в новые дома сшить всем желающим занавески.

Из чувства солидарности с рабочим классом и чтобы как можно больше времени проводить с Рони, продолжаю вставать в четыре утра. Попив кипятку с плавающим в нем крошевом кофейных зерен и помахав вслед грузовику, мы расходимся до завтрака: Рони идет в столярню, а я — в прачечную и начинаю сортировать белье. Простыни отдельно, наволочки отдельно, они грязнее, их надо стирать с особенным порошком. Всю эту премудрость мне преподала тетечка, специально с этой целью прибывшая из Гиват-Хаима. Она там жизнь стирке посвятила, она знает. Трусы и лифчики предписывается завязывать в авоську, но все бросают как придется, хорошо, что к каждой вещи намертво приклеена личная метка владельца. Шери пытается помогать развешивать чистое белье или хотя бы стаскивать с веревки. Он уже подрос, не такой маленький комочек, но для мамы Саши — по-прежнему малыш. До завтрака я успеваю вшить новую молнию в джинсы Дрора и с чувством исполненного долга иду в столовую. Рядом с Рони стоят Галит и Дани. Рони обращает ко мне сияющее лицо:

— Саша, смотри, кто к нам приехал!

Дани сгребает меня в медвежьи объятия.

— Ну, ребята, поживите у нас выходные, осмотритесь и решайтесь! — говорит Рони.

Он давно уговаривает друзей бросить бесперспективное переливание из пустого в порожнее в городе и начать содержательную и исполненную смысла жизнь в Итаве. Что касается Дани, тому уже давно приелся опыт жизни городского пролетария, и он готов найти себе лучшее применение, но бедняга не смеет даже на минуту отлучиться от Галит, не только что самовольно в кибуц податься.

Идет сбор дынь, это работа авральная, на нее, несмотря на субботу, выходят почти все. Кроме Галит. Она, как ни в чем не бывало, подбредает к столовой только когда видит, что народ вернулся с поля. Небрежно покуривая, накладывает себе полную тарелку салата, выбирает самый большой кусок пирога, милостиво улыбаясь, подсаживается к нашему столу.

— Галит, это было отлично! — выдыхает счастливую усталость Дани. — Я так здорово давно не работал! А Сашка-то какая молодец! Вот не мог себе представить ее на сборе дынь!

Даже мне легче пережить утро на поле, когда это не на всю жизнь, а просто тяжкое и почетное спортивное состязание. И восхищение Дани, и то, что Рони слышит его слова, приятно ужасно, но задевает, что Галит нарушила обычай, по которому те, кто взвешивают возможность переселения в кибуц, присоединяются к таким субботникам. Мне кажется, что лежебока не заработала морального права так уверенно наваливать себе в тарелку провизию в нашей столовой. Но есть люди, которым можно то, чего нельзя простым смертным. Никому и в голову не приходит укорить Галит. Как будто достаточно того, что она готова разрешить Дани пахать наравне со всеми. Галит знает, что она не такая, как все. Позже, в бассейне, она полулежит в кресле, подставляя солнцу и взглядам кибуцников свою чудесную фигуру, курит, и вокруг нее очень быстро образуется группа желающих познакомиться поближе. Рядом с этой Венерой Боттичелли я ощущаю себя тощей Олив, подружкой матросика Попая. Я к ней особой симпатией не пылаю, но почему-то меня все равно задевает, что она не обращает на меня внимания, хотя мы жили в одной квартире и зазвали ее сюда именно мы с Рони. Может, если бы Галит как-то выделила меня, то и неприязнь сошла бы на нет.

— Есть равные, и есть более равные, — негромко замечает Рина. — Всегда будут такие, которые хотят помогать и убирать, и такие, которые придут только покушать.

— Во всем в кибуце провели уравниловку, а в самом важном — в отношении друг к другу — не смогли даже здесь, — вздыхаю я. Обидно: мне ради того, чтобы быть в компании, приходится все время доказывать себя, а Галит это дается легко и совершенно незаслуженно.

— Потому что нет в мире справедливости, даже в кибуце, — недовольно бурчит Рина, переводя взгляд с моего шоколадного мороженого на свой выпирающий животик. Я всегда ощущаю себя неловко рядом с толстушками из-за смеси чувства вины и невольного превосходства.

— И все-таки странно, что люди тянутся к высокомерным типам.

— Потому что им кажется, что эта высокомерность оправданна. Галит умеет многозначительно курить вместо того чтобы говорить, а молчание — золото, — вздыхает рассудительная подруга, — люди всегда воображают, что за молчанием скрывается что-то значительное.

Мое уважение к Рине возрастает, превосходство испаряется, и возникает приятное ощущение сообщества и взаимопонимания. Ну и что, будто говорят, что Рина пришла в кибуц, отчаявшись найти себе жениха в городе! Какая разница, почему и из-за чего пришли сюда люди? Я здесь тоже не потому, что начиталась Теодора Герцля. Важно, как они себя ведут. Возможно, оправдается расчет Рины на то, что тут, в постоянном интенсивном общении, люди могут оценить друг друга не только по внешнему виду. Пусть будет так — и для Рины, и для Галит.

Поздней осенью на территорию Итава въехали громадные семитрейлеры и привезли бетонные панели новых домов. Через несколько месяцев вырастает целый ряд серых двухэтажных комплексов. Жилье распределяют парам по жребию, нам выпадает второй этаж, зато с большим балконом. Напротив поселились вместе Рина и Эльдад.

Одновременно проходит торжественная церемония посвящения друг друга в полноправные члены кибуцного товарищества. Все собираются в столовой, у каждого список тех, кто желает принять статус товарища. Это не просто почетно: член кибуца одновременно становится и членом движения “Объединенный кибуц”, которое гарантирует социальные и финансовые права всех своих товарищей. Хозяйство Итава еще совершенно не рентабельно, но все же быть в нем пайщиком приятно.

Все сосредоточено склонились над списками — ставят галочки, кого-то вычеркивают. Я уверена, что моя кандидатура пройдет, за время совместной жизни я стала если не популярной, то, по крайней мере, совершенно своей. Интересно, как проголосует Шоши? Я ставлю против ее имени галочку. Простушка продолжает гоготать и всюду быть первой затычкой, но с каждым ее неудавшимся романом (а таких все больше и больше) я становлюсь гораздо терпимее. Может, этот процесс не обязательно говорит о доброте моего сердца, но не моя вина, что у Шоши такой непреодолимый разрыв между внешней красотой и внутренней простотой. Тем не менее, мы живем бок о бок больше двух лет, и её общество больше не мучительно для меня, тем более, что Рони наверняка уже понял, что это была не великая потеря. Если бы Шоши сама ушла из Итава, я бы, естественно, не печалилась, но она, как и остальные, отдала нашему кибуцу пару лет, и наверняка тоже пережила несколько не слишком приятных минут, наблюдая за мной и Рони. Этим упорством товарищ Шоши заслужила полное право на пребывание здесь.

Впервые в жизни я должна влиять на судьбы других людей! Я, которая до сих пор не способна толком управлять даже собственной судьбой!

— Учти, кибуц — это место, где каждый ничего не решает для самого себя, но зато решает все за всех остальных, — как-то раз пошутила Тали.

Теперь я чувствую мощь этой групповой поруки. Я поднимаю голову, и мой взгляд встречается со взглядом Коби. Тот непривычно серьезен. Я улыбаюсь ему. Пусть догадается, что я за него. В моих глазах бывшего уличного хулигана спас его роман с Авиталь, славной полненькой коротышкой. Как-то после ночного дежурства, когда была моя очередь будить всех в четыре утра, дверь комнаты Авиталь распахнулась под моим стуком, и я на секунду увидела их обоих, совершенно обнаженных, еще крепко спящих. Я сразу прикрыла дверь, надеясь, что меня даже не заметили, но впечатление не стиралось. Двое обычных ребят, с которыми можно было днем спорить или смеяться, водиться или наоборот, избегать их, вдруг предстали какими-то греческими богами. Белое, с большой грудью, тонкой талией и крутыми бедрами тело Авиталь покоилось в объятиях темных мускулистых бугров Коби, и в их позе было столько удовлетворенной страсти и непреходящей нежности, что мне вспомнились Паоло и Франческа на гравюре из “Божественной комедии”. Тали сомневается в искренности чувств Коби и предсказывает недолгий век этим отношениям: что общего у вставшего на путь исправления хулигана и благовоспитанной хорошистки из Кфар-Сабы? Но я вспоминаю их сплетенные тела и думаю, что даже если это не навеки, то все равно никто не обнимает женщину ради того, чтобы его приняли в члены Итава. Мы с Рони тоже разные. И все же трудно поверить, что Коби задержится в таком месте, где нет ни наркотиков, ни пьянок-гулянок — только зной да работа, а развлечения заключаются в песнях у костра, просмотре фильмов в столовой или игре в бридж в комнате отдыха.

Прямо скажем — желающих жить в Итаве меньше, чем хотелось бы, и планка для принятия — невысока. Разумеется, и Рони, и я, и Шоши, и даже Коби, все оказываются принятыми. Из сорока кандидатов, начавших этот путь, мы — одни из самых первых, у нас уже почти незыблемые права первородства. Выбывает только один — Шломо, неловкий жалкий зануда, из тех, кого все избегают, но не хватает мужества прогнать. Он — ипохондрик, из-за множества недомоганий пропускает рабочие дни и пытается каждому описать свои симптомы. Бедняга явно надеялся, что в кибуце люди будут вынуждены общаться с ним, и, действительно, довольно долго его терпели, пока голосование не предоставило возможность избавиться от этого наказания. Жалко его, но себя тоже жалко. В отличие от поэтессы Рахель, в вечность он войдет навряд ли, так что суда истории мы не боимся. Несчастный Шломо собирает вещи, и в конце недели его отвозят обратно в Тель-Авив. Там он, конечно, тоже никому не нужен, но в большом городе это не так обидно. Все уговаривают себя, что это и для него гораздо лучше.

— Саш, — сообщает Рони за обедом, — Дани и Галит переезжают к нам на следующей неделе.

Часть солдат-поселенцев уже оставила Итав, и народу в поселении сильно поубавилось. Кибуцное движение продолжает давать объявления в газетах, призывающие семьи и одиночек участвовать в благом начинании, но мало кто соблазняется, люди хотят учиться и ездить за границу, а не пахать и сеять… Так что на самом деле это редкая и хорошая новость, но я не удерживаюсь от ехидства:

— Я надеюсь, в честь этого события организуются песни и пляски?

— Я хотел попросить тебя взять Галит себе в помощь в прачечной…

— Ты что, там нет работы на двоих! — поспешно заявляю я, на секунду позабыв свои постоянные причитания о том, как много у меня обязанностей и как мне не хватает времени.

Рони вздыхает.

— Ты знаешь, как мне было нелегко уговорить ее переехать в кибуц!

— Знаю только, что ты уговаривал Галит куда старательнее, чем меня!

— Саш, при чем здесь это! Ты же прекрасно знаешь, что я уговаривал ее из-за Дани! А насчет тебя, я хотел, чтобы ты приняла самостоятельное решение! Это и твоя жизнь!

Ах, как хотелось бы, чтобы Рони потерял из-за меня голову, наделал глупостей, чтобы страстно умолял о чем-нибудь, но не похоже, что это когда-нибудь произойдет. Иногда я не выдерживаю и спрашиваю:

— Рони, а ты вообще меня любишь?

И он с легкой ноткой раздражения и чрезмерно обыденно отвечает:

— Ну, конечно, люблю! Я же с тобой, разве нет?

По сути возразить нечего, но вот это совсем лишнее “конечно” — как ножом по сердцу. Можно, разумеется, устроить сцену и выдавить из него дежурные уверения, но я уже знаю, что это не делает меня счастливой.

— Значит, принцесса Галит не желает ползать по грядкам?

— Решительно не желает… — вздыхает Рони.

В этот момент к нам подскакивает Тали.

— Ребята, слышали? Джон Леннон погиб! Его какой-то сумасшедший застрелил!

В ее глазах слезы. Мне, конечно, тоже жаль симпатичного хиппи, но это так далеко от моей жизни. Я вообще не такая уж страстная поклонница битлов, я без ума от “Queen” и Фредди Меркюри… Подходят еще ребята. Ури негромко поет: “Come together right now over me…”, и вдруг эта мелодия переворачивает все в душе, потому что под эту песню я танцевала в пионерском лагере. Джон Леннон умер, а я буду спорить с Галит за право стирать и штопать чужие трусы? Ни за что. Пусть ей будет на здоровье, посмотрим, как ей будут высказывать свои претензии все те, кому она криво-косо залатает джинсы, посмотрим, как она будет обшивать маленькую Эсти!

Я перехожу на кухню, которой заправляет моя приятельница Рина. Ничего, что самое большое мое кулинарное достижение до сих пор — яблочный пирог, который, правда, перевернулся и хлопнулся на землю в момент торжественного выноса из столовой, потому что подлая дверь толкнула начинающего шеф-повара в спину. Главное, нам приятно работать вместе, а сбивать майонез Рина хоть кого научит. Одна проблема — Шери, который привык весь день проводить с хозяйкой, а теперь остался в одиночестве, так как в кухню собак не пускают. К тому же у него обнаружился крайне злобный нрав. Паршивый пес обожает меня, скрепя сердце терпит Рони, но повадился кусать всех остальных, причем не ленится бежать за жертвой аж до самого горизонта. Приходится запирать его дома.

Работать на кухне даже лучше, чем в прачечной. Здесь я не одинока, нас трое — с ними работает еще славная смешливая Авиталь, подружка Коби. Команда маленькая, зато дружная. Мы вместе сочиняем меню на всю неделю, в соответствии с ним делается заказ продуктов в бюджетных рамках. Ури ездит в Иерусалим, где закупает требуемое по Рининому списку. Неизменным остается только освященный обычаем субботний ужин — куриные ножки с жареными кубиками картошки. На кухне куча всяких агрегатов, огромная холодильная комната-кладовая, кастрюли, как в монастырской трапезной, и гигантские конвекторные печи с полками. Все вокруг из нержавейки и в конце каждого дня должно сверкать чистотой. Сменяющиеся каждый день дежурные протирают в столовой столы и моют посуду после каждой трапезы.

Вначале я только младший поваренок. С волосами, убранными под косынку, я старательно исполняю все указания: мою картошку, сваливаю ее в специальную центрифугу, где картофельная шелуха стирается о шершавые стенки, режу овощи на доске, смешиваю ингредиенты в блендере, подтаскиваю продукты из холодильной комнаты, помешиваю супы. Ребята ценят салаты с мелко покрошенными овощами, и мне приятно стараться для них.

Пообвыкнув, становлюсь смелее и с помощью маминых рецептов вношу новаторский вклад в меню. Кое-что из моих дерзновенных творений — вроде тушеной капусты с сосисками и макарон по-флотски — общество просит больше никогда не пробовать на живых людях. Борщ и голубцы имеют средний успех, зато блины, переименованные в “крэпы”, или жареные куски черствой халы, вымоченные предварительно в молоке и нареченные “пан пердю” — “потерянный хлеб”, устанавливают за мной незыблемую репутацию изысканной французской штучки.

На площадь перед столовой въезжает машина, из нее важно вылезает Дафна. К груди она прижимает два стальных колеса с новыми фильмами, которые только что привезла из Гильгаля. Список заказанных фильмов висит в столовой, и каждый может добавить свое пожелание. Это особенного значения не имеет, потому что компания, доставляющая раз в неделю фильм всем трем кибуцам — Гильгалю, Наарану и Итаву, которые потом смотрят его по очереди — привозит то, что сама находит нужным. Зато каждый фильм — сюрприз. Дафну все тут же окружают, но она прижимает ролики к груди, смеется, и только машет головой.

— Приходите вечером смотреть, тогда узнаете!

— Ну что сказали-то в Гильгале? — терзаются любители важнейшего из всех искусств.

— Класс!

Вечером, после ужина, все собираются в темной столовой. Мы с Рони устраиваемся в задних рядах, на столах. Сегодня показывают “Могу ли я укусить вас?”.

— Это что, о вампирах? — я пытаюсь слезть со стола и удрать, пока не стало страшно, но Рони хватает меня.

— Куда ты, ты что! Это смешной фильм, совершенно не страшный!

— Ну да, ты на “Изгонителя дьявола” тоже говорил: “Не страшный, смешной!”, а я всю неделю одна даже днем оставаться боялась! Что в этом было смешного?!

— Зато все вечера, вместо того, чтобы идти спать с петухами, ты провела со мной!

— Не все ли тебе равно, что я делаю, пока ты играешь в бридж?

Зараза бриджа проникла в Итав и охватила все мужское население. Теперь по вечерам клуб напоминает картежный вертеп. Рони заболел этим всерьез. Я пробовала научиться, чтобы составить компанию, но оказалась совершенно не в состоянии запомнить не только чужие, но даже собственные карты.

— Эй, тихо вы там! — шипят соседи.

Пока я препираюсь с Рони, бравый охотник за вампирами вываливается из саней, столовая разражается громким хохотом, и становится ясно, что фильм в самом деле забавный.

На собрании кибуца главным пунктом стоит вопрос о разрешении двум товарищам — Рине и Эльдаду — взять отпуск длиннее положенного для совместного путешествия по Европе.

— Значит те, у кого есть богатые папа и мама, будут ездить по Европам, а те, у кого нет такой возможности, будут ждать их рассказов? — пламенно выступает Дов.

— Тебе что, жалко? Что, они на твои деньги поедут, что ли? — добродушно фыркает Рони.

— То есть как это? Мы — кибуц, мы все должны жить в одинаковых условиях!

— Так что, если никто не поедет, тебе будет легче, что ли? — пытается умиротворить борца за справедливость Ури.

— Это принципиальный подход! Если у кибуца нет возможности посылать своих членов за границу, то и в частном порядке они ездить не должны! Или все, или никто!

— Это не справедливость, а мелкая зависть!

Разгораются страсти.

— Завтра кто-то скажет, что он временно покидает кибуц, чтобы учиться! Другой — чтобы просто немного поработать в городе и заработать личную копейку! Если каждый может “на минуточку” выйти из кибуца, пожить снаружи в свое удовольствие, а потом, как ни в чем не бывало, вернуться, пока менее удачливые сидят здесь безвыездно, то тогда это просто игра в кибуц!

— Так что, будем делать вид, что нет снаружи большого мира, что нет здесь таких, у кого обеспеченные родители? Может, вообще запретим навещать родных? А то вдруг, упаси Боже, они накормят меня чем-то, чего у нас в кибуце нету? — кипятится Эльдад, которому легче оперировать съедобными аргументами.

— Вот именно! Если бы мы собирались путешествовать по Галилее, тебя бы это парило? — возмущается Рина.

— Вот по Галилее и путешествуйте, — заявляет принципиальный Коби.

— Какое тебе дело, где мы хотим путешествовать? — взвивается Рина. — Я могу хоть сейчас собрать свои вещи и уйти домой!

Наступила тишина. Эти слова выдали то, что непрерывно вертится в голове и что каждый старается гнать от себя: как легко собрать чемодан, сесть на автобус и больше никогда не заглядывать в этот заброшенный уголок пустыни… Стало страшно. Первым нашелся Рони:

— Спокойно, Рина! Без угроз. Попробуем взглянуть на ситуацию под другим углом: давайте не забывать, что речь идет о наших друзьях. Неважно, где они собираются путешествовать, — умиротворяющим голосом, взяв за рукав Рину, будто удерживая ее от ухода, говорит секретарь Итава. — Важно, что они собираются путешествовать вместе. Им это важно как молодой паре. А нам важно помочь им создать семью! Есть принципы, а есть люди! Близкие нам люди! Они хотят проверить свои чувства в экстремальных условиях!

— Ничего себе “экстремальные условия”! Париж и Лондон! — не успокаивается Шоши, с которой никто пока не собрался даже в Иерихон, не только что в Европу. — Пусть сначала проверят в моем Кирьят-Гате!

— Все, — Рони грохает кулаком по столу. — Голосуем! И прошу всех помнить, что у каждого здесь присутствующего могут, если не сейчас, то в будущем, оказаться особые просьбы и особые обстоятельства, и если мы будем забывать, что речь идет о наших друзьях, то тогда уж точно никакого кибуца нам вместе не создать!

То ли последний призыв помогает, то ли нависшая угроза Рины оставить всех без ее поварского искусства, но собрание разрешает товарищам взять особый отпуск и провести его по их усмотрению.

— Победила дружба, — ехидно хмыкнула Тали мне на ухо. Я подумала, что это правда, и хорошо, что так.

Рина и Эльдад накупили невероятное количество банок варенья и сухих супов, которыми собирались питаться все время пребывания на чужбине, запаковали провиант в гигантские рюкзаки и, погромыхивая консервами, похожие на двух осенних хомяков, отбыли испытывать свою любовь в экстремальных условиях Европы.

Особенно радовался их отъезду Шери. После того, как он тяпнул соседа за ногу, которая уже пострадала от скорпиона, Эльдад со всей решительностью заявил, что если он увидит Шери не на привязи, то застрелит. Я напугалась и посадила громадного пса на цепь. Цепь крепкая, тракторная, причем свинченная на шее безобразника винтами. Но поскольку Шери от тоски и обиды проводит все свое время в попытках вырваться, отчаянно прыгает и мечется, то, в конце концов, винты неизбежно развинчиваются, и он обретает вожделенную свободу и возможность вцепиться в очередного прохожего. Вскоре его возненавидел весь кибуц. Остальные собаки, бывало, лаяли на незнакомых солдат, иногда даже кусали пришлых арабов, но мой дурак упорно кусает своих. Последнее время приходится держать его в квартире и дважды в день выгуливать на поводке.

— Такой собаке не место в кибуце, — замечает Рони. — Давай отдадим его в армию.

— Не могу, — я начинаю плакать каждый раз, когда он заводит этот разговор. — Там, знаешь, как плохо обращаются с собаками…

— Вот ты его своим хорошим обращением и разбаловала. Он ослицу убил!

Это правда. Несколько дней назад мерзавец накинулся на забредшую в кибуц ослицу и выкусил из ее крупа громадный кусок. Я закричала, стала бить негодяя. Ослица тоже истошно орала. На крики выскочили из столярни Рони и Дов. Оказалось, что ослица рожает. После нападения Шери у несчастной роженицы не было сил довести процесс до конца. Рони с Довом тащат новорожденного за торчащие наружу конечности, ослица дико ревет, а я бегаю вокруг, подавая ценные советы:

— Осторожнее! Рони, не делай ей больно! Дов, не оторви ему ножки!

Ослица умерла, ее закопали, а осленок, славненький, похожий на олененка, долго бегал по кибуцу, сначала питаясь коровьим молоком, а потом — цветами и травой на газонах.

Шери, правда, тоже не поздоровилось. То ли из-за ослицы, то ли еще по какой причине, но он перестал есть. За несколько дней бедняжка исхудал до двадцати восьми килограммов. Мы с Рони повезли страдальца в Иерихон к ветеринару. Местный араб-ветеринар имел дело с серьезной скотиной, цепных псов жители Иерихона к нему на прием не таскали. Тем не менее, он выписал рецепт и велел делать уколы, потом вкатил Шери первый из них и даже отказался взять деньги, настолько данный случай выходил за рамки его привычных профессиональных обязанностей. А может, это был жест доброй воли по отношению к еврейским соседям. Так или иначе, я осталась бесконечно благодарна ему.

— Тали, принц Чарльз собирается жениться на молоденькой девушке, ее зовут Диана.

— Ну да. Я даже ее фотографию в журнале видела. Ничего особенного, обычная длинноносая девочка. Правда, он тоже не Ален Делон. А что?

Мы сидим вместе за обедом, я ковыряюсь в овощном рагу. Королевская свадьба не дает покоя.

— Эта Диана, она моложе меня!

— Так что с того?

— Как что? Она моложе меня и уже выходит замуж! А мне двадцать, а я все еще…

— Ах, вот оно что, — смеется над чужой бедой Тали. — А я удивляюсь, с какой стати тебя вдруг интересует лопоухий принц Чарльз. Но ты же не обязана быть самой молодой на свете невестой!

— Конечно, нет. Просто до сих пор я ощущала себя настолько молодой, что мне и в голову не приходило думать о таких вещах…

— Да, а пока ты тут хлопала ушами, прыткая Диана такого отличного жениха увела…

— Нет, просто до меня вдруг дошло: если девушки моложе меня достигли брачного возраста, значит, я уже не так безумно молода…

— Наверно, это надо поставить на вид Рони.

— Что надо поставить на вид Рони? — бесцеремонно вмешивается подошедший с полной тарелкой Ури.

— Что Саша — перестарок. Ей замуж давно пора.

— Саш, если Рони колеблется, — говорит Ури с набитым ртом, — я готов жениться хоть завтра…

К моему ужасу последние слова слышит внезапно подошедший Рони.

— На ком это ты готов жениться? — спрашивает он.

— На ней вот, — не поднимая от тарелки глаз, тыкает в меня пальцем Ури, — отличная девчонка, между прочим, если ты этого до сих пор не заметил!

— Разыграйте меня в карты, — рассерженно бросаю я, встаю и отхожу от стола.

И то ли карты так легли, то ли подействовал пример принца Чарльза, но Рони все-таки решился жениться.

Наша свадьба будет первой в истории Итава.

Мама обрадовалась. Она сказала:

— Для тебя это большое счастье!

Я с мамой согласна, только она не понимает, что это счастье вполне заслуженное. Я езжу в Иерусалим и хожу по магазинам. На улице Яффо купила обручальные кольца, а после долгих поисков в большом двухэтажном магазине “Паризьен” на Бен-Иегуда нашла подходящее платье, светло-кремовое, с поясом, расшитым серебряными ракушками. Мне нравятся туфли на двенадцатисантиметровых каблуках, я в них такая высокая и очень тоненькая, но жалко покупать обувь на один-единственный раз, поэтому приобретаю практичные бежевые босоножки. Все равно из-под длинного платья их почти не видно. Рони одалживает у Алона белую рубашку-косоворотку, черные брюки у него остались еще с министерских времен. Роль элегантных туфель исполняют коричневые ботинки, но по сравнению с остальными парнями — босоногими, в шортах и клетчатых рубашках — он выглядит эталоном элегантности. Алон и Тали учат жениха и невесту танцевать танго, причем жених осваивает это искусство в два счета, а невесту приходится дрессировать до самой свадьбы.

Вместе с Рони мы пошли в рабанут. Там толстая тетка в платке, плотно повязанном на бритой голове, провела со мной подробный инструктаж по законам еврейской супружеской сексуальной жизни. В награду за их правильное исполнение рабаниха обещала нам многочисленное потомство и неувядаемое взаимное влечение.

Под конец мы определяем возможную дату свадьбы. Нам дают адрес раввина, и мы едем знакомиться с ним. Раввин, молодой, симпатичный, охотно согласился ехать в далекий Итав, чтобы создать в Израиле еще одну счастливую семью, при условии, что за ним пришлют машину, а невеста окунется в микву.

Наконец все позади.

В утро своей свадьбы я вышла на балкон, заросший бугенвиллией, и сердце сжалось от красоты мира: трава, изумрудная от полива, пальмы, шуршащие ветвями на фоне кобальтового неба, дорожки, окаймленные зарослями исполинских кактусов, и все это зеленое великолепие покоится, как в чаше, среди фиолетово-лиловых и золотисто-коричневых гор.

Это прекрасное благословенное утро свидетельствует о том, что трудный путь к этому месту, к этому дню был не напрасен. Я обрела свой рай, все в моей жизни замечательно, и дальше будет только лучше. Здесь родятся и вырастут наши дети, здесь мы с Рони будем жить среди друзей, здесь будет наш дом. На старости лет, за швейной машинкой, я буду рассказывать потомкам историю создания нашего кибуца…

Сколько сил и фантазии вложили обитатели Итава в нашу свадьбу! Рина всю последнюю неделю колдовала на кухне, ей помогали Дафна и еще три девушки. Площадь перед столовой украсили цветами, вагончик молодоженов увит венками и лентами, а главное — все за нас рады.

В день свадьбы всё вертится вокруг меня. После обеда Дафна помогла сделать прическу. Тали, вспомнив театральные навыки, несколько неумеренно наложила грим. Все подруги наперебой восхищались моей красотой, и меня распирала радость. Конечно, приятно быть красивой, но еще приятнее быть всеми любимой. Теперь невозможно сомневаться в том, что Рони меня любит. А иначе, разве бы женился?

Из Иерусалима гостей доставили три заказанных кибуцем автобуса. На этих автобусах прибыли мама, тетя Марина из Беэр-Шевы с двоюродной сестрой Линой, мамины коллеги, соседки и все ее подруги, включая тетю Аню. Все поздравляют нас, мама гордо показывает своим знакомым Итав и сообщает о достижениях кибуцного хозяйства. Тетя Аня охает и ахает и не поминает свои мрачные пророчества по поводу будущего двоечниц. Приехала сторонница Бегина Анат, давно брошенная толстым Дуду Рош-а-иром и поступившая по окончании армии в Иерусалимский университет. Прибыл дядя Макс из Ашкелона. Остальные два автобуса заняла многочисленная родня Рони. Добрались автостопом из Хайфы и Тель-Авива подружки по центру абсорбции, Мира и Белла, привезла жениха-американца торжествующая Далия из Гиват-Хаима.

Городские гости в костюмах и в платьях, наши ребята в шортах и в клетчатых рубашках, а девчонки — в многоярусных и многоцветных балахонистых платьях. Площадь перед столовой, на которой происходит церемония, подсвечена фонариками, утопает в цветах и выглядит волшебно. Мы въезжаем в широкий круг гостей, сидя в ковше трактора, увитого цветами, и наше прибытие сопровождается гигантским фейерверком. Хлопушки рассыпаются звездами в небе Итава, из динамиков несется громкая и веселая музыка.

Прибыл раввин.

Четыре конца покрывала над женихом и невестой держат два брата Рони и Ури с Алоном. Под толстой рифленой подошвой ботинка беспомощно хрустит стакан. Я прижимаю к груди брачный договор, счастливая тем, что Рони вписал туда миллион лир — не потому что когда-нибудь будет в них нужда, а потому что так дорого оценил свое счастье!

Начинается торжественный ужин за празднично убранными столами. Белые скатерти, цветы, пластмассовые стаканчики — все это делает родную столовку неузнаваемой!

Ицик произносит речь, в которой выражает твердую уверенность во многих последующих свадьбах и блестящем будущем Итава. Ребята разыгрывают капустник, в котором Рони шутливо объявляется предателем мужского братства холостяков Итава. Но потом вытаскивают меня в середину круга и громогласно оправдывают отступника. Шекспиру они конкуренции не составят, но всем приятно и смешно. После танго новобрачных, во время которого Рони на ухо отсчитывает мне такт, все до полуночи танцуют танцы попроще. Шоши веселится так, как будто это ее наконец-то взяли замуж.

Невозможно представить себе лучшей свадьбы — в своем доме, со всеми своими друзьями, и со своим любимым!

И дальше все будет только лучше и лучше — сначала свадебное путешествие в Эйлат, четыре дня в красивом трехзвездочном отеле “Кейсар”, а по возвращении — замечательная безоблачная жизнь! Видит Бог, это счастье никто мне на блюдечке не принес, все было нелегко и непросто, но я смогла!

От волнения хочется плакать.

Немедленно по возвращении из Эйлата меня ожидает тяжкая новость: Кушниры решили оставить Итав.

— Ребенок не может расти совершенно один, — говорит Тали заученно, чувствуется, что это не сейчас пришло ей в голову. — Мы надеялись, что сюда придут другие семьи, что здесь будет детский садик, школа, но мы уже два года совершенно одни!

Мне хочется закричать “Как же одни? А я? А все мы?” Но это не поможет, и я молчу.

— И куда вы? В Нааран? — спрашивает Рони, упорно глядя в пол.

— Да нет, — смущенно отвечает Амос. — С кибуцным экспериментом для нас покончено.

— Но мы очень, очень рады, что прожили эти два года здесь, — поспешно добавляет Тали. — Мы приобрели бесценный жизненный опыт…

— И что вы теперь с ним будете делать?

— Я думаю, — замялся Амос, — мы еще точно не решили, но нам предложили работать вожатыми в сельскохозяйственной школе…

Стало ясно, что решение они приняли давно, что уже успели подыскать новый жизненный вариант. И хотя это понятно и разумно, но все-таки отдает предательством. Конечно, были до сих пор и другие, кто не приживался и уходил, но Тали и Амос и Эсти — они же из первых! Мы же с ними с самого начала пути! Эсти — она же росла у нас на глазах, нет в кибуце ни одной девушки, которая бы не дежурила у ее кроватки ночами! Она же — дочь полка!

Тали начинает плакать. Я не выдерживаю, подсаживаюсь, глажу ее по руке:

— Талька, ты не думай, я понимаю, как вам нелегко все бросить… Конечно, Эсти одной скучно…

Тали громко всхлипывает, Амос вздыхает, обнимает ее за плечи и уводит, всем своим видом показывая, как тяжко дается им это решение.

— Конечно, зубы залечили и теперь уходят! — возмущался на следующий день Эльдад. — Я счета видел! Одна Талька семнадцать пломб поставила! Не считая моста и трех коронок!

— Ну ладно тебе! — мрачно махнул рукой Рони. — Тебя послушать, так они с полковой кассой убегают.

— Именно! Один их ребенок чего нам стоил? Посчитай — сколько ее возили, за садик Наарану платили, из-за нее девчонки дежурили…

Упреки в адрес Эсти мне слышать невыносимо:

— Оставь! Дети — это тебе не доходная статья хозяйства!

Но я тоже чувствую, что этот уход значит больше, чем просто исчезновение подруги и милой, всеми любимой девочки. Как будто их разочарование доказывает всю бесперспективность эксперимента под названием Итав.

Так же, по-видимому, восприняли это и остальные “ветераны”. Вдруг, словно очнувшись от прекрасного сна, огляделись вокруг и отдали себе отчет в неисчислимых сложностях и сомнительных выгодах пребывания здесь, у черта на куличках… Каждым овладел страх, что другие уже где-то, а он — нигде… Никому не хочется остаться тем последним, которому предстоит выключить свет.

— Для кого мы здесь вкалываем? — то и дело говорит Эльдад. — Мы хотим построить свое будущее, а тут — пропасть долгов, черная дыра!

— Здесь невозможно растить детей! — поддакивает все еще незамужняя, но далеко загадывающая Рина.

— Здесь нет для меня девчонки, — покусывая травинку и поглядывая в мою сторону, говорит Ури.

— У меня аллергия на солнце! — запальчиво заявляет Дов, озабоченно рассматривая родинку на груди.

— А на воду и на воздух у тебя нет аллергии? — не выдерживаю я.

— Нет, ты что? Я серьезно! Смотри, — он начинает сдирать с себя рубаху, — вот полюбуйся! Я, когда приехал сюда, у меня ни единой родинки не было, а теперь?!

— Говорят, такая смерть — самая мучительная, — сострадаю я, обозрев бесконечное множество темных пятен на волосатой груди.

— Сюда заходит один автобус в день!..

— У меня все приятели — кто в Индии кайфует, кто в Таиланде гуляет, кто по Эквадору путешествует… Меня кореш давно в Гоа зазывает…

Через две недели Тали и Амос погрузили на грузовик свои пожитки и уехали, пообещав навещать. Я смотрела вслед машине, и на душе была тоска, как будто меня забыли. Осиротевший детский домик заперли, и показалось, что из кибуца улетучилась душа. Стало ясно, что этот уход означает конец счастливых времен.

Так оно и есть. В один из вечеров нас удостаивает своим посещением Ицик. Он сообщает, что на данном этапе Объединенный кибуц принял решение не селить семейные пары в Итаве, а оставить здесь только одинокую молодежь.

— Почему? Какая разница? — я испуганно смотрю на Рони. А вдруг он пожалеет, что женился… Вдруг скажет: “Ну, раз так, то…”

— Мы пришли к выводу, что здесь пока нет необходимых условий для семей, для детей. Мы зазываем людей уже почти три года, но, несмотря на тяжелое экономическое положение, семьи с детьми сюда не идут. Если и находятся желающие жить в Бике, то — в более благополучных Нааране и Гильгале. А есть еще и мошавы вроде Аргамана или Гитита, с их частными хозяйствами, и городские поселения, вроде Эфраима, где коттедж для молодой семьи стоит гроши… Так что решено пока опираться на молодежь. Холостяки приходят и уходят, но это меньше дестабилизирует остальных… Абсорбция семьи в кибуце требует гораздо большего вклада, и нет смысла тратить деньги впустую.

— Но у нас нет никаких детей… — мне так не хочется быть виноватой в нашем изгнании. Я боюсь, что Рони, душу вложивший в Итав, будет убит сообщением, но он перебивает меня и говорит:

— Ицик прав, Саш. Сегодня детей нет, а завтра они могут быть. А что нам предлагают? — спрашивает он деловито.

Такой он — Рони, во всем видит лучшую сторону, новые перспективы и возможности. Пока я приживаюсь и привязываюсь к старому месту, он уже ищет что-то новое.

— Есть несколько кибуцев, заинтересованных в вас, с вашим опытом проживания в Гиват-Хаиме и в Итаве. В течение нескольких дней с вами свяжутся представители их приемных комиссий.

— А на каких условиях нас примут в другой кибуц?… — Рони начинает уточнять детали, и становится ясно, что решение оставить Итав им принято. Впереди — новая жизнь.

После ухода Ицика я спрашиваю Рони:

— А ты хочешь уйти в другое место?

Он пожимает плечами:

— Наверное. Ицик прав — здесь мы и вправду в тупике. Люди не идут к нам! Мы не оказались ни для кого привлекательными… Это кайфовое место, и молодежи здесь хорошо, но мы свое сделали… — Он уже говорит так, как будто сам уже не часть этой молодежи, а принадлежит к руководству, и добавляет: — В большом кибуце я могу сам расти, заниматься многими интересными вещами, а тут что?

Рони понравился кибуц Гадот, и мне тоже. Он похож на Гиват-Хаим, только немного меньше, и не в прибрежной части страны, а на севере, в Верхней Галилее, у подножья Голан. Дорога в него пролегает через Тверию, под эвкалиптами вдоль берега Кинерета, а затем петлями поднимается на луга Верхней Галилеи, и сверху открывается изумительный вид на голубую арфу Тивериадского озера, утопающего в зелени холмов… За Рош-Пиной, на перекрестке Маханаим, дорога сворачивает к кибуцу.

Гадот значит “Берега”, берега Иордана, разумеется. Кибуц мирно лежит в зеленой долине реки, поросшей туями и эвкалиптами. До шестьдесят седьмого года Гадот подвергался постоянным обстрелам с сирийских позиций на Голанах, откуда вся долина видна, как на ладони. Про трагическую судьбу кибуца даже песня была сложена, в которой рассказывалось о девочке из Гадота: малышка вышла из бомбоубежища и увидела, что в кибуце больше нет домов… В песне говорилось, что до тех пор, пока не повернутся вспять воды Иордана, ничто больше не будет грозить мирной жизни людей в долине. Гостей возят на гору, где превращена в монумент бывшая сирийская позиция.

Теперь бомбоубежища в Гадот закрыты, ряды каменных домиков увиты лозами и окружены цветами, а детские ясельки и садики полны славными ребятишками. В центре поселения возвышаются красивая столовая и огромный концертный зал, а в конце красивой аллеи ждет наступления длинного лета большой голубой бассейн с зелеными лужайками и белыми лежаками… Нас сводили даже в кибуцный магазин. В Итаве торговали лишь сигаретами, тампонами, маслом для загара, большими банками с моющей пастой “Амой” да жетонами для телефона-автомата. Ничего другого и не требовалось. Здесь же покупательная способность провоцировала кучу потребностей, и на полках красовалась косметика, клетчатые мужские рубашки, женские кофточки, детские игрушки, картинки в рамочках, плетеные салфеточки, вазочки и прочие предметы, украшающие быт. На фоне этого благополучия Итав казался трудовой колонией.

— У нас чудесные возможности для того, чтобы растить детей, — сказала глава приемной комиссии. — В Тель-Хае предлагаются интереснейшие курсы для наших женщин, от терапии методом Александра и до тканья ковров… К нам регулярно приезжают лекторы, фокусники, мимы… Разумеется, у нас есть парикмахерская, каждую неделю бывает косметичка из Рош-Пины, — небрежно, но коварно добавила тетка.

— А где я буду работать? — я делаю вид, что дешево не продамся.

— Большинство женщин у нас работают в детских учреждениях — яслях, детских садах. Начальная и средняя школа — тоже здесь, у нас, а старшеклассников возим в районную. Способным ребятам обеспечена возможность сдавать экзамены на аттестат зрелости, и после армии кибуц оплачивает некоторым обучение в высших учебных заведениях, — продолжает тетка рассыпать соблазны.

— А какие в Гадот отношениями между людьми? — допытывается Рони, которого не волнуют косметички и парикмахеры. Рони не спрашивает, где он будет работать, не потому что ему все равно, а потому что уверен: любая работа будет для него только начальной ступенькой. Он создан для того, чтобы стать руководящим товарищем.

Тетка всплескивает руками:

— Изумительные! Конечно, мы слишком большое хозяйство, чтобы все дружили со всеми, нас почти сто пятьдесят человек, но никаких социальных проблем нет. А ты, Саша, такая молодая, ты не боишься, что тебе окажется не просто жить в коммуне? Вдруг захочется взбунтоваться против общинной дисциплины? — и она посмотрела на меня так, как будто подозревала, что именно я способна внести разлад в дружную, незамутненную дрязгами жизнь товарищей.

— Не знаю, — признаюсь я честно. — Собственно, я прямо из родительского дома попала в кибуц. Жить самой по себе, без посторонней указки, как-то не пришлось. Может, и надоест когда-нибудь. Но пока нравится…

Так захотелось, чтобы приняли… Переезд в Гадот стал казаться выигрышем в лотерее. Теперь, когда я поняла, что будущего в Итаве у нас нет, желание выходить на полевые субботники в сорокаградусную жару окончательно сошло на нет. Вдруг все — и ночные посиделки у костра с песнями времен первых поселенцев, и подъемы до рассвета, и жизнь без телевизора — все это показалось детским баловством в отсутствие взрослых.

Я призналась себе в непосильности взятой на себя роли — ну, конечно, какой из меня первопроходец, освоитель целины, строитель кибуцев в Стране Обетованной? Да никакой! Теперь мне самой ясно, что все эти два с половиной года я только притворялась, потому что хотелось быть такой же сильной, успешной, как все израильтяне вокруг, хотелось, чтобы и Рони, и все остальные ребята уважали меня! А сейчас можно признаться, что на самом деле хочется жить спокойно и привольно — никогда больше не полоть сорняки, работать в кондиционированном помещении, ходить на концерты, записываться на разные интересные курсы, учиться горшки лепить или, скажем, заниматься плетением макраме. Мечталось ездить — в порядке общей очереди — за границу, получать вдвое больший личный бюджет, покупать вещи в этом волшебном магазине, по-человечески высыпаться, ездить хоть каждый день в бассейн… Да мало ли какие неограниченные возможности новой, интересной, культурной, богатой и красивой жизни открывались в Гадот! Мимы, фокусники!

Как спешили мы: Рони — обаять новых людей, открыть для себя новые пути личного и профессионального роста, я — наслаждаться комфортом и легкой жизнью! Не остановило даже то, что представители Гадот категорически отказались держать в кибуце злую кусачую собаку.

Дурного Шери приютил Ури. Он верит, что его можно выдрессировать.

С переездом не тянули, тем более что, решившись оставить Итав, мы стали чувствовать себя там дискомфортно. И все же — то ли всеми овладела апатия, то ли остающимся было все равно, то ли им помешала излишняя вежливость и прежняя дружба, но прямо в лицо нам так никто и не сказал, что мы предали важное общее дело, нашу мечту и остальных ребят.

Никто, кроме Шери.

Когда в конце марта грузовик с нашими пожитками выезжал за ворота Итава, пес отчаянно скулил и жалобно тявкал до тех пор, пока мы не отъехали так далеко, что больше не могли его слышать. Но любопытство и надежда начать новую, лучшую, в этот раз уже набело, жизнь в большом, неизведанном мире пересилили во мне все, даже мучительную боль расставания со своим псом, даже грусть прощания с друзьями и с громадным куском собственной жизни.

Мы сменили раскаленный сухой зной Меркурия-Итава на влажную парилку Венеры-Гадот. Несмотря на атмосферу влажной сауны, здесь нет кондиционеров, а вентилятор с накинутым на него мокрым полотенцем не спасает ни днем, ни ночью.

От Итава Гадот отличается не только климатом. Тут не существует той коллективной жизни, которая подхватывает всех, как могучая волна. Каждый замыкается в своей собственной семье, заводит близких, но немногочисленных друзей, занимается своими делами и имеет свои пристрастия.

Новичкам приходится искать место в этом устоявшемся обществе, новых друзей и новые занятия.

На протяжении многих лет в Гадот приезжали волонтеры со всего мира — вкусить экзотики кибуцной жизни. Некоторые осели в кибуце, так что иностранцы не кажутся здесь заморским чудом. Ослепительная норвежка Трус потрясает друзей удивительным заморским кофе-фильтром, толстая англичанка Сюзанн преподает в школе английский, американка Даян, отчаявшись, видимо, найти в ассимилированных Штатах еврейского мужа, променяла идеалы капитализма на Моше-механика. Но из Советского Союза, травмированного развитым социализмом, по-прежнему только я одна. К нам прикрепили опекающую семью — Йоэля и Эйнат. Толстушка Эйнат работает в детском саду, у нее трое детей, и хотя она испекла шоколадный пирог для новоселов, “химии” между мной и ней не возникло, и опека ни в чем больше не проявилась. Рони, разумеется, моментально сдружился с Йоэлем.

С детьми мне работать не пришлось. Не мог такой могучий портновский талант пропадать втуне.

Меня определили в гладильню при прачечной. Раз в неделю гадотовцы связывают свою грязную одежду в простыни и с тюками на плечах тянутся к прачечной. Всю неделю белье сортируется, стирается, и оттуда направляется в наши с Брахой надежные руки. Моя строгая начальница принадлежит к кибуцной аристократии — она родилась в Гадоте и прожила здесь всю жизнь. Существование в условиях безденежной экономики не только не атрофировало предпринимательские таланты Брахи, но напротив, обострило их чрезвычайно. Она сразу увидела заложенные во мне возможности, из которых самой важной была та, что робкой новенькой можно было велеть делать все, что кладовщица считала правильным.

— Будем шить нашим женщинам! Давно пора начать этот новый сервис! — бодро заявила Браха.

Ради нового начинания она готова рискнуть собой. В течение рабочей недели мы обе гладим мятое, штопаем порванное и складываем чистые вещи в личные ячейки товарищей. А между глажкой и штопкой я крою и сметываю для своей начальницы белое платье в черный горошек, с черной оторочкой по подолу.

В пятничный вечер Браха гордо выступает, обтянутая гороховым ситцем. После выходных она приводит свою подругу — Яэль, которой тоже требуется приодеться, желательно в сарафан в ярко-оранжевых тонах…

Рони выбрал работу в коровнике и затеял кружок бриджа, я чувствую, что мне тоже нужно завести хобби, я больше не хочу постоянно ждать его. Я буду учиться ездить верхом. Главный лошадник Эран посадил меня на кроткую кобылку с именем героини арабского фильма — Мона, — и терпеливо учит седлать ее, привставать в стременах и удерживаться на лошади в галопе. За это я обязалась давать Моне корм, чистить и водить на пастбище. Несколько раз в день я навещаю конюшню, не могу налюбоваться новой подопечной. В Гадот несколько страстных лошадников. Один из них — Адам, красивый смуглый парень с длинными черными волосами до пояса, похожий на голливудского индейца, даже пришел в кибуц из-за собственного коня, потому что здесь удобнее его содержать. Адам проводил со своим любимцем каждую свободную минуту, не замечая взглядов гадотских невест, но в какой-то момент рядом с ним оказалась такая же стройная, черноволосая и красивая Яфит.

По соседству с нами живет Ахава со своим мужем Хаимом и их двумя детьми. Совместное их проживание с собственным потомством является фактом исключительным, если не возмутительным. Хаим, сын кибуца, привел Ахаву из города, еще не подозревая, что когда она родит сына и младенцу исполнится четыре недели, Ахава наотрез откажется сдавать его в общую детскую на ночь. Хаим в этой ситуации позорно спасовал и заявил, что поддерживает жену. Руководство не спешило применять крутые меры.

— Молодая, ей непривычно, со временем надоест, еще рада будет по вечерам освободиться… — говорили старожилы.

Но Ахава оказалась с большими странностями: родила второго сына, и его тоже стала укладывать в собственной комнате. Общественность не знала, как реагировать на ее чудачества. С одной стороны — опасный прецедент. Если каждый будет делать со своими детьми, что хочет, то развалится вся система воспитания, вся социальная жизнь кибуца. А с другой, — при попустительстве Хаима не ясно, какие меры воздействия можно применить. Ахава и Хаим — оба — полноправные члены общины, его родители — уважаемые основатели хозяйства, пережившие вместе с остальными самые тяжкие сирийские обстрелы, да и времена уже не те, чтобы выгонять за страстную материнскую привязанность к своим чадам. На упрямицу не влияют ни беседы с психологами, ни с руководством. Решено избрать средний путь — не наказывать, но и не поощрять, то есть — не выделять большей квартиры и надеяться, что Ахава ограничится двумя детьми, а зараза ее дурного примера не поползет дальше…

— И как там поживает твоя соседка? — выясняет у меня Браха, орудуя утюгом.

— По-моему, нормально. Она мало с кем общается. После работы приносит детей из яселек, играет с ними на траве… Вечером вместе с Хаимом укладывают малышей…

— Несчастные крохи! — вздохнула Браха. — Подумать только! У нас это было самое лучшее время — после того, как родители уходили! Начиналась настоящая жизнь! Небось, чувствуют себя обделенными.

— Особо несчастными они не выглядят, — честно признаю я.

— Маленькие еще, не осознают свое особое положение! Спрашивается, зачем в кибуц пришла, если ей наши порядки не нравятся?

— Хаима полюбила? — предполагаю я самое худшее, со свойственным мне романтизмом.

— Ну да, — пренебрежительно отмахнулась Браха. — Экое сокровище! Я с этим Хаимом весь детский сад на одном горшке просидела! Одно достоинство — подкаблучник!

— В конце концов, кому это мешает?

— Попомни мое слово — такие, как эта Ахава, подтачивают самые принципы нашей общинной жизни — дружбу, сплоченность, общение, взаимозависимость, взаимопомощь! Сначала детей в собственной комнате растить возьмутся, потом сами ужин начнут готовить, каждый по вечерам у себя дома, со своим хозяйством, и чем мы от города отличаться будем?

— Ахава говорит, что уже есть кибуцы, где все дети у родителей спят…

— Вот-вот, — вздохнула Браха. — Все рушится, куда идем? Из-за таких сумасшедших, как эта Ахава. Что с нами будет? И чего плохо было? Вся армия на наших детях, выращенных в общих спальнях, стоит! Так нет, нашлась, понимаешь, хочет показать, что она одна своих детей любит! Слава Богу, я хоть успела четверых вырастить…

Браха держит в голове гардероб всех ста пятидесяти жителей кибуца, и каждая вещь, попадающая под её утюг, рождает в кладовщице цепь воспоминаний и ассоциаций.

— Почему Эдна никак этот халат не выбросит? Сплошные заплаты! Она его носила, еще когда была замужем за Шимоном! А они уже семь лет как развелись! Их Гаю сегодня тринадцать! Уже пять лет, как она вышла за Орена. Сменила шило на мыло!

Браха складывает халат, и берет в руки мужскую майку.

— Этот лошадник, Эран, живет с Рути. Трое детей у них, а не женаты! Уверяет, что он якобы против рабанута! Мы все против, но почему-то остальным это не мешает жениться! Свихнулся на своих конях, заботится о них больше, чем о детях! А у Малки из-за этой верховой езды два года назад муж погиб — неудачно так упал… Если ты меня спросишь… — (Я не спрашиваю, но разве это остановит Браху?) — то я тебе очень не советую увлекаться этим занятием!

— Мне лошади нравятся. У Моны такие глаза добрые…

Браха поджимает губы:

— Родить тебе надо, дорогая. Сразу про лошадей забудешь.

По-видимому, материнство — это верный рецепт потерять всяческий интерес к окружающему миру и его соблазнам. Я решаю не огорчать душевную женщину отказом следовать ее советам, и она продолжает, развернув очередное платье:

— Главное, чтобы детей было много! А то вот у Шимрит, несчастной, сын погиб в войну Судного дня… В такой ситуации одно спасение — мы! Наша поддержка. Мы ведь все — как одна семья! Смотри, какая прелесть! — Она встряхивает пестрое батистовое платье. — Надо нам для меня такое же сшить. Это Рахелино. Они с Моше — не кибуцники. Он играет в футбольной команде Верхней Галилеи, а она работает в нашей школе учительницей физкультуры. Снимают у нас комнату. Знаешь, сколько платят? — Браха с гордостью называет феноменальную сумму. — Но у него, понятное дело, куры денег не клюют.

Я уже обратила внимание на эту красивую атлетическую пару и их дочку в инвалидной коляске.

— А почему так дорого?

— Так, милая моя, ты знаешь — сколько это стоит — жить на нашем уровне? Это ведь все в себя включает — и питание, и все услуги, и садик для их девочки. А у нее мускульная дистрофия, ей специальный уход нужен. Из-за нее они здесь и поселились, в городе таких условий ни за какие деньги не найти!..

Моше на добровольных началах тренирует юношескую команду Гадота, они с Рахели часто устраивают для молодежи вечеринки у бассейна, но Браха не забывает, как “хорошо они здесь устроились”.

— А эти брюки Ципи просила расширить… Она у нас работает медсестрой, тоже наемная.

— Я ее видела. Очень красивая…

Браха пожала плечами.

— Может, и красивая, а замуж вышла только в тридцать. И то за разведенного… Он алименты детям платит. Интересно, с чего это она вдруг потолстела? — и Браха погружается в глубокие размышления.

Больше всего моя начальница не одобряла, когда кибуцники женились на городских.

— Вот Эли — привел эту Хен! И что — спустя год она с ним развелась! И что с ней теперь делать?

— А чем она так плоха? — я уже заметила эту крупную рыжую девушку, с густыми длинными волосами.

— Чем? — всплеснула Браха руками. — Зачем нам здесь одинокие чужие женщины? Слава Богу еще, что Мортон на них есть!

Этот Мортон — настоящий громоотвод на страже семейного счастья гадотовцев: прибыл в кибуц волонтером и прижился, пестуя каждое лето новый посев легкомысленных скандинавок. Высокий, худой, загорелый, с длинными блондинистыми волосами, он служил объектом зависти и шуток своих женатых друзей.

— Смотри, в старости некому будет стакан воды подать, — язвит Рони, когда в клубе в очередной раз заходит разговор о счастливой доле датчанина.

— Обязательно женюсь, — успокаивает его Мортон, тасуя карты перед новой партией бриджа. — Только мне еще рано.

— По тебе не скажешь, — Рони с сомнением оглядывает стареющего плейбоя.

— Так мне же надо жениться на девушке намного меня младше. Чтобы верняк был с этим самым стаканом воды. Страх как боюсь умереть в одиночестве. Надо брать такую, которая меня точно переживет.

— Пережить-то, может, переживет, а вот захочет ли она тебе старческие слюни утирать, это еще вопрос, — замечает Хен, пребывающая у него в подругах на текущий момент.

— Вот, Хен, из-за одного только этого цинизма твой вариант категорически отпадает, не говоря о том, что ты мне и по возрасту не подходишь! — парирует Мортон.

Хен действительно моложе его всего лишь лет на пятнадцать.

— Я бы и не пошла. Во-первых, мне одного раза за глаза хватило, а во-вторых — я не могу спать при включенном свете, а Мортон темноты боится! — разглашает интимные тайны мстительная Хен.

— Я темноты не боюсь, что я — ребенок, что ли? Я плохих снов, которые в темноте приходят, боюсь, — защищается Мортон.

Мужчинам становится легче при мысли, что его дон-жуанство — всего лишь оборотная сторона сдвинутой психики, а сердобольным девушкам жалко красавца, и многие думают о том, что были бы не прочь опекать беднягу и в потемках, и при свете, если на то пошло.

Мне Хен нравится. Она не похожа на всех остальных женщин, не такая правильная. Хен ко всему относится иначе, чем другие, и делает, что хочет. Иногда уезжает из кибуца на несколько дней, гуляет в пустыне, а потом как ни в чем не бывало появляется вновь. Как это ей удается? Я за год жизни здесь в Тверию еще не собралась, а она…

— Саш, держись от нее подальше, — советует Рони. — Она тобой интересуется только потому, что ты из России, новенькая… Ты к ней привяжешься, а она от тебя отмахнется. Тебе же больно будет.

Но я не внимаю. Я одинока. В Итаве, чтобы участвовать в общей жизни, достаточно было выйти из караванчика, а здесь семьи после работы сидят перед телевизором по своим комнатам, а компания Рони, в которой он проводит все вечера, состоит из новообращенных страстных любителей бриджа, с которыми у меня нет ничего общего. Все чаще я провожу вечера вместе с Хен. Мы болтаем, иногда вместе гуляем вокруг Гадота, или просто вместе читаем — каждая свою книгу. Хен — изгой в кибуце и, по мнению моего мужа и Брахи — предосудительное знакомство, но мне наплевать. Я больше не стремлюсь нравиться всем. Я больше не стремлюсь нравиться кому бы то ни было. Пусть сама я не смею опоздать на работу даже на несколько минут, но тем приятнее и удивительнее видеть эту свободную душу, равнодушную ко всем правилам и условностям, как будто частица самостоятельности новой подруги способна перепасть и мне. Может, именно этого тлетворного влияния и опасается Рони…

В начале июля север страны начинают обстреливать. Кибуцы протянули руку помощи городкам развития, позволив женщинам и детям укрыться от обстрелов в своих хозяйствах. Гадот тоже принял несколько семей, в основном работников кибуцных предприятий, расположенных в промзоне Кирьят-Шмона.

Милая женщина Эдна отвечает за прием беженцев. Я вызвалась помогать ей в этом благородном деле. Большинство гостей, впервые в жизни оказавшись в кибуце, неприятно удивлены маленькими аккуратными домиками, обилием цветов, бассейном и общим благополучием хозяев. Сефардские женщины с испуганными, приникшими к ним детьми теснятся на скамейках и недоброжелательно взирают на ашкеназов-кибуцников, проходящих и проезжающих мимо них на велосипедах. Кибуцники приветливо здороваются, довольные своей ролью благородных спасителей. Кирьят-шмоновки исподлобья косятся на своих голоногих благодетелей и не поддаются на фальшивую ласку классового врага, справедливо полагая, что нет причины даже во время обстрела забывать тот факт, что в мирные дни кибуцники являются их работодателями и эксплуататорами. Кибуцы от государства получили бесплатную землю, а выходцы из Северной Африки — шиш. Кто как не эти барчуки умудрились ухватить себе лучшие места страны, загнав безропотных сефардов в самые отдаленные и опасные районы?! Причем не в маленькие домики, утопающие в розах, а в отвратительные четырехэтажные бетонные коробки, увешанные сохнущим бельем.

Заранее радуясь доброму начинанию, мы с Эдной подходим к ним, неся в руках кучу разноцветных маек с надпечаткой “Гадот” и симпатичной картинкой солнца, встающего над холмами.

— Вот, примите, пожалуйста, подарок от нас, — умильно говорит Эдна марокканской женщине.

— Премного благодарны, — хмуро ответствует тетка, поправляя платок на голове. — Нам не надо, у нас все есть.

Видимо, перспектива разгуливать по Кирьят-Шмона с надписью, оповещающей общественность о том, что она спасалась от обстрела в кибуце, её не соблазняет.

Эдна теряется от неблагодарности гостей. Майки были специально заказаны, дабы память о добросердечии Гадота не меркла в памяти жителей севера страны, и унести их невостребованными представляется невозможным.

— А детям?

— Большое спасибо, — женщина непреклонно складывает руки на груди. — И так вам на всю жизнь обязаны.

Мы с Эдной продолжаем беспомощно топтаться.

— Вам что-нибудь нужно? Требуется ли помощь в чем-либо? — мы твердо намерены продолжать нелегкую опеку.

— Может, работа какая есть? — спрашивает другая тетка.

Эдна протестующе машет руками:

— Вы у нас гости, ничего не надо, отдыхайте!

– “Отдыхайте”!.. — передразнивает кирьят-шмоновка. — А деньги за нас пророк Элиягу заработает? Пока мы здесь без толку сидим, счета-то растут! Их за нас никто не оплатит! Хоть бы что нашли — на кухне помочь, может, кому убрать нужно? — с надеждой спрашивает она меня. Видимо, я ей кажусь многообещающей белоручкой.

— Нет, мы все делаем сами! — с ноткой гордости объясняет Эдна.

Работницы кибуцных фабрик деликатно умолкают.

— Мы можем организовать что-нибудь для детей: спектакль, экскурсию…

Женщины инстинктивно подтягивают потомство поближе к себе, вероятно испугавшись тлетворного кибуцного влияния.

— Видала, Рива? — спрашивает ехидно одна из них, помоложе. — Вот, гляди, как люди живут, пока ты в родном Кирьят-Шмона под обстрелами по бомбоубежищам скачешь… Хочешь тебе спектакль, а хочешь — экскурсия!..

— Ну да, — отвечает подруга. — Потому так хорошо и живут, что мы на себя снаряды притягиваем! Домой бы позвонить, а кроме этого ничего не надо, — говорит она Эдне. — У нас мужья в Кирьят-Шмона остались!

— Я вечером свожу вас в секретариат, оттуда позвоним. — Эдна пропускает мимо ушей неделикатные упреки и в беззаботном существовании, и в том, что по кибуцам попрятали только женщин и детей, а мужчин оставили сидеть в бомбоубежищах, зато считает своим долгом напомнить, что гадотовцы тоже в свое время хлебнули лиха. — Нас ведь тоже непрерывно обстреливали до Шестидневной войны… Мы специально один дом сохранили, с пробоиной от попадания… хотите взглянуть, я покажу? — Эдна указывает рукой в сторону исторической достопримечательности.

Женщины не интересуются пробоинами, у них дома хватает стен, изрешеченных осколками снарядов, они видят их с детства и уже не надеются на благие перемены.

— Если бы пограничные кибуцы не отстояли эти земли, так и Кирьят-Шмоны бы не было! — восклицаю я в отчаянии.

Беженки только пожимают плечами, равнодушные к этой перспективе.

— На нас трущобы везде найдутся, — бормочет одна из них.

Я собираюсь сказать, что если бы не кибуцы, то, может, вообще не было бы никакого государства Израиль, так что кибуцы полностью заслужили свое процветание. Что нельзя ненавидеть кого-то только за то, что он живет лучше, что надо быть благодарными за оказанную помощь, а не подозревать во всем какой-то подвох. Но Эдна, словно почуяв, что я готова порушить хрупкое единение города и деревни, поспешно уводит меня. Удаляясь, я слышу, как одна из женщин говорит что-то за нашей спиной, и улавливаю презрительное “русия”… Видимо, мои светлые кудри произвели особо неприятное впечатление на многострадальных жертв арабского террора. Эдна замечает с лицемерным вздохом:

— Несчастные темные люди. Детей жалко!

Кибуцники, несмотря ни на что, намерены и дальше творить добро. В годину испытаний весь народ обязан сплотиться, и кому же, как не кибуцам, прийти на помощь соотечественникам, взять шефство над отсталыми слоями населения, которые, к тому же — наши собственные работники!

В конце июля обстрелы прекращаются, беженки возвращаются в свой город, к кибуцным станкам, и всем становится легче.

…Спустя пару месяцев, когда все подруги Брахи уже щеголяют в новых туалетах, меня останавливает у столовой Аарон, ответственный за график работ.

— Саша, мы думаем, было ошибкой в самом начале твоей жизни здесь поставить тебя в бельевую. Тебе надо работать где-нибудь, где ты будешь больше сталкиваться с другими людьми, с молодежью… Браха — женщина хорошая, но с некоторыми слабостями…

Я рада грядущим переменам. Действительно, спокойное существование под крылышком у кладовщицы — это не то, что мне нужно. Надоело ползать с булавками во рту вокруг чужих колен. Тем не менее, я считаю своим долгом вступиться за начальницу,

— Да нет, Браха в порядке. В конце концов, у всех свои слабости.

— Если послушать нашу Браху, так точно. На самом деле — мы здесь люди как люди. Как везде. Мы только кажемся хуже, потому что все друг про друга знаем, но по той же причине стараемся быть лучше…

После общения с Брахой мне приятно беседовать с умным человеком, и я воодушевленно подхватываю:

— В Советском Союзе большинство населения проживает в коммунальных квартирах. По семье в каждой комнате, а кухня и туалет — общие.

Аарон кивает:

— Знаю, читал Солженицына и других… Но мы — не коммунальная квартира. Кибуц не исчерпывается совместным проживанием и круговой порукой. В нашем единстве есть сила, и мы ставим перед собой важные социальные задачи, направленные на благо всего общества. И пока мы будем помнить о том, ради чего существуем, мы будем нужны этой стране, а если скатимся на путь исключительно личного преуспеяния, превратимся в доисторических динозавров…

Философский разговор происходит на ступеньках столовой и может длиться лишь до тех пор, пока мимо не пройдет товарищ, у которого, по его мнению, имеется гораздо более важная и срочная проблема. Так и сейчас, нашу беседу прерывает запыхавшийся дядька:

— А-а, Аарон! Тебя-то я и ищу! Я должен на пару дней уехать… Ты запиши там…

Аарон хватает дядьку за рукав:

— Ронен, у тебя больше нет выходных!

Он открывает папочку, с которой не расстается, и пытается показать Ронену какие-то записи. Тот явно не любопытен:

— Ну, запиши в счет будущего…

— Какого будущего, Ронен?! Ты перебрал уже все и за этот и за следующий год!

— Ну и что? Надо мне! Понятно?!

— Если надо — иди на собрание и объясняй, почему ты не можешь выйти на работу! Собрание взвесит твои обстоятельства…

— Какие обстоятельства? Больной я, к врачу еду! — и, несмотря на свои хвори, Ронен легко взбегает по лестнице в столовую.

— Аарон, а что могут сделать тому, кто откажется работать? — интересуюсь я.

— Не знаю. Такого случая не было.

Значит, даже самые отчаянные лентяи стараются сделать вид, что служат обществу по своим куцым способностям.

— Выгонят, — решает Аарон.

— А если он не уйдет?

— Как это не уйдет?

— А вот так. Скажет, это мой дом, вы не имеете права меня выгнать…

Аарон устало вздыхает:

— Ну и идеи у тебя, Саша. Кто же против коллектива-то попрет! Ты-то пока работать согласна?

— А где?

— В детском садике. Тебе понравится.

Яслей, детских садов, домов для школьников в кибуце множество, весь центр поселения занят маленькими уютными коттеджами с крошечными садиками и песочницами, потому что детей в Гадот больше, чем взрослых. Мой детский садик называется “Жасмин”. В группе два мальчика и одна девочка, а у Дины, второй воспитательницы, с которой мы делим столовую, еще четверо малышей.

Каждое утро я прихожу в “Жасмин” к половине седьмого, выключаю интерком, с помощью которого дежурные ночью могут слышать, что происходит в саду, пью вместе с Диной кофе, потом одна из нас идет в столовую за хлебом, овощами и яйцами для завтрака. В начале восьмого начинаем будить и одевать детишек. Забегают мамы навестить свое потомство. Идо всегда плачет, когда мама уходит, его надо брать на руки, утешать. Лиран — спокойный толстячок, а Кешет — веселая и задорная кокетка. Она любит, чтобы ей завязывали красивые бантики, и обожает платьица. Вот кому я с удовольствием сошью сарафанчик в цветах и с кружевами!

Завтрак мы с Диной готовим вместе — яичница, салат, хлеб с белым сыром, какао, и едим вместе, сидя на крошечных стульчиках у низеньких столиков рядом с детьми.

— В среднем в кибуцной системе воспитания на двух детей приходится один взрослый, — гордо сообщает Дина. Понятно: при кибуцных темпах рождаемости им просто не удалось приставить взрослого к каждому ребенку.

— А не выгодней было бы, если бы каждая мать сидела бы дома со своими собственными детьми, а не в саду с чужими? — спрашиваю я, беспринципно готовая предать все достижения женского равноправия ради того, чтобы не таскаться на работу.

— Это так кажется. Не все работают с детьми, к тому же у многих, как у меня, дети уже выросли. Да и школу мать заменить не может. А, кстати, ты — чего не рожаешь?

Этот вопрос задают мне все чаще и чаще. Я увиливаю:

— Еще успею. Может, учиться пойду…

Дину это не убеждает:

— Так тем кибуц и хорош, что если пошлют учиться, то с нашими детсадами никакие дети не помеха! Но еще когда тебя пошлют! Ведь вас еще даже не приняли в члены кибуца. А у нас, знаешь, какая очередь! Все хотят, а посылают каждый год двоих-троих. Может, лет через десять и до тебя дойдет. Этого ждать не стоит. До тех пор можно уже троих вырастить!

Я расстроена. Не потому, что внезапно одолел зуд учебы, а потому что обидно. Хотя самой не ясно, чему бы я стала учиться, застряв меж ненавистной математикой, непознанными физикой с химией, неведомым английским и чудовищной ивритской грамматикой. Керамика и макраме уже не кажутся, как раньше, почетным поприщем… Единственное, что я люблю в жизни — это читать. Недавно, исчерпав все остальные сокровища кибуцной библиотеки, я принялась за толстые исторические фолианты о крестоносцах… Но неприятно сознание, что в Гадоте я — не первая и не единственная, как у мамы, а самая последняя в любой очереди.

Дине пятьдесят, она веселая и неугомонная. В прошлом году ей вырезали раковую опухоль, казалось бы, ей должно быть не до смеха, а она всегда готова кататься с детьми по траве, с громким хохотом гоняться за ними, представлять различных животных. Я завидую ее раскованности, но заставить себя так дурачиться не в состоянии, стесняюсь. Может, поэтому наши воспитанники Дину обожают, а меня просто слушаются.

После завтрака мы с детьми лепим или рисуем, потом играем во дворике, иногда наливаем воду в крошечный бассейн. К полудню одна из нас нагружает тележку судками и топает за обедом. После еды купаю одного за другим своих малышей и укладываю спать, читая им детские книжки. Одна из воспитательниц остается убирать помещение и присматривать за детьми, а вторая уходит домой, чтобы вернуться в половине четвертого. Я больше люблю оставаться. Мою посуду, протираю пол, раскладываю по полочкам детскую одежду, привезенную еще утром из прачечной. В тихий час в яслях прохладно из-за каменного мокрого пола, тихо, снаружи токуют голуби, только Идо иногда во сне бьется головой о стенку. Я подхожу к нему, глажу, мальчик успокаивается. Если с детьми на тихий час остается Дина, то я дома отдыхаю, читаю, а к половине четвертого возвращаюсь сменить напарницу. Готовлю детям какао, потом бужу их, одеваю и в четыре раздаю родителям.

— Дина, смотри, как они радуются мамам… Я с ними целый день, я их и кормлю, и играю с ними, а они все равно любят мам, а не меня!

— Дети знают, чьи они, это глубже, чем просто уход. Только у матери за них сердце всю жизнь болит… Вот, Игалю сейчас позарез нужна помощь, — Игаль, ее сын, перебрался в Тель-Авив, — а я ему ничем, ничем не могу помочь! Это самое тяжелое — всю жизнь работаем и я, и Хаим, а своих денег детям дать — ни копейки… Внукам велосипед подарить, и то — копить надо…

Она горестно машет рукой.

Вечером родители приводят детей обратно и сами укладывают спать. До утра за детским сном следят ночные дежурные, прислушиваясь к интеркомам и время от времени проходя по спальням, чтобы поправить одеяла.

В конце марта закончился годичный испытательный срок, и наши кандидатуры обсуждаются на общем собрании. В этот раз голосование не просто проформа, как в Итаве, — кто знает, что думает о нас каждый человек в Гадоте? Оказалось, думают не так уж плохо: вечером в нашу дверь стучит секретарь кибуца, пришедший лично поздравить с получением полноправного членства.

На следующей неделе мы с рвением новичков являемся на до сих пор закрытое для нас всемогущее общее собрание. Слегка опоздав, застаем товарищей за горячим спором.

— Нет, мы все, потомственные кибуцники, категорически против! Это делит нас на имущих и не имущих! Никаких цветных телевизоров в комнатах! — это Браха, моя бывшая начальница.

— При чем тут “потомственные кибуцники”? Это что — столбовые дворяне, что ли?

— А вот и столбовые! У нас нет богатых папы и мамы в городе, мы полдетства в бомбоубежищах просидели!

— При чем здесь это? Разве это мой телевизор? Мне что, нужен телевизор? — Яаков широко разводит руками и оглядывается вокруг, призывая все кибуцное собрание в свидетели, что он может всю жизнь обходиться классической литературой и радиотрансляциями камерных концертов из Дворца культуры. — Это дедушка и бабушка купили своим внукам!

— Значит, твои дети будут смотреть цветные мультяшки, а мои пусть живут с черно-белыми?! — взвивается Браха. — Ради этого мы пахали землю под сирийскими обстрелами?

— Значит, пахать под обстрелами могли, а черно-белый телевизор смотреть не в состоянии?

— Я могу всю жизнь смотреть черно-белый, пока все смотрят черно-белый. Я не могу допустить, чтобы Гадот расслоился по имущественному признаку!

Браха явно выигрывает в симпатии окружающих, тем более что им пока тоже никто цветного телевизора не дарил.

— Неужели нельзя позволить окружающим жить, как им хочется! — бормочет Яаков, постепенно догадываясь, что против социальной справедливости, пока ее защищает Браха, не попрешь.

— Ни за что! — взвивается кладовщица.

“Есть пушки на горе, доченька, но они угрожают Дамаску!” — вспоминаются мне слова песни.

— Браха, какая разница? — вмешивается Аарон, секретарь Гадота. — Все равно цвет стирают, и трансляция только черно-белая! Пусть бросают деньги на ветер, если хотят…

— Вот, вся страна понимает, что если не у всех есть деньги на цветные телевизоры, то нечего и дразнить людей! Один Яаков этого понять не желает! Важен принцип! Ставь на голосование! Завтра он купит видео и будет крутить кассеты! — предполагает Браха самое ужасное.

— Хорошо, голосуем, — сдается Аарон. — Кто за то, чтобы запретить в комнатах цветные телевизоры? — Он считает поднятые руки.

Но Браха смотрит глубже, она не за то, чтобы всех сделать бедными, а за то, чтобы всех сделать богатыми:

— Нет, кто за то, чтобы выделять всем товарищам цветные телевизоры в порядке общей очереди?

Лес рук.

“Будет у нас, дочка, домик, утопающий в зелени, и папа, и кукла”, и… благодаря Брахе — телик…

Яаков сдается, машет рукой и садится, бормоча:

— А по каким критериям выдаваться-то будут?

— В зависимости от того, кто сколько лет в Гадоте, у кого сколько детей, а главное — в зависимости от возможностей бюджета, — дежурно декламирует Аарон.

— Вот именно, — глаза Брахи, матери четверых детей, заблистали. — За заслуги! По справедливости!

Яаков обреченно машет рукой.

Как в шестьдесят седьмом — полная победа Брахи!

“И никому не обратить вспять воды Иордана!”

Аарон продолжает осуществлять демократию в афинском стиле:

— Следующий пункт — покупка нового трактора. Кто за то, чтобы приобрести новый “Джон Дир”?

— А что с обещанными в прошлом году книгами для библиотеки? И нового проектора? — тянет руку библиотекарша Сара.

— Средства производства должны превалировать над повышением уровня жизни!

— Невозможно! Каждый год откладываем книги, и каждый год покупаем то комбайн, то косилку, то трактор! Нам, наконец, нужны книги!

— Сара, нам не хватает тракторов! Толстой на нас не пашет! — спокойно, но веско возражает Реувен, руководитель хлопководческой бригады.

— Вам каждый год нужен еще один трактор, а мне нужны книги, а не ваш “Джон Дир”, — упирается Сара, поблескивая очками.

— Конечно, зачем тебе “Джон Дир”, — по-прежнему негромко, но так что всем слышно, произносит Реувен. — Тебе, Сара, давно нужен Джон Хер…

Хлопководы довольно гогочут, несчастная старая дева покрывается красными пятнами. Большинство, включая Рони, голосует за трактор, а я, из сострадания и интеллигентской солидарности, поддерживаю своим голосом Сару.

Мы едем на Кипр! Нам повезло — когда было принято решение, что весь кибуц совершит круиз на Кипр, мы совершенно неожиданно попали в число счастливчиков, которые поедут в первом потоке.

— Там отличные вина! — предвкушает Рони.

— И кружева! Там есть такие деревни, в которых ткут изумительной красоты вещи!

Это будет наша первая поездка за границу. Сладостные мечты прерывает стук в дверь. На пороге стоит Аарон, он мнется от неловкости.

— Ребята, я хотел вас попросить поехать во втором потоке. Знаете, будет лучше, если вы уступите право поехать первыми более пожилым, более заслуженным товарищам… А ведь первыми, или вторыми, разницы, в общем-то, никакой…

— Конечно, — Рони согласно кивает, — Аарон, ноу проблем!

Я тоже вслух не возражаю, но мне обидно.

— Если никакой разницы, почему же мы во втором потоке? Почему говорили, что поедут все в общем порядке? — пристаю я к Рони.

— Но мы же здесь совсем новички, — вразумляет меня муж. — Нас просто не хотели обидеть… Люди деликатные…

Хен с ним согласна.

— Саша, ну ты, как ребенок! Есть равные, а есть более равные! Надеялись, что вы не выиграете, и не придется вам ваше место указывать.

Сама она даже не стала пробовать.

— Если захочу, сама поеду. Мне не надо, чтобы за мной Аарон с Брахой всю поездку следили!

Я цитирую так понравившиеся мне слова Аарона:

— Конечно, здесь люди как люди, не лучше и не хуже других, но они хотя бы стараются быть лучше…

— Времена выживания кибуцев прошли, — говорит Хен без сожаления. — Людям хочется не быть лучше, а жить лучше!

— Ладно, — я вспоминаю геройские дни полевой страды в Итаве, — зато здесь самому не надо из кожи вон лезть, чтобы соответствовать…

Хен как-то странно на меня смотрит.

— Тоже мне достоинство! Ты становишься циником, похуже меня!

Рони был неправ, говоря, что Хен быстро потеряет интерес ко мне, но в его опасениях насчет ее вредного влияния было зерно истины. Мне тоже хочется быть такой же храброй и так же самой вершить свою судьбу, как это делает моя отважная подруга.

— Рони, поехали сами на Кипр! — предлагаю я мужу. — Туда отступили крестоносцы, потеряв Святую землю, там от них остались потрясающие раскопки!

Но Рони не хочет ни вырваться из под власти кибуца, ни тратить собственные последние деньги на то, что со временем можно получить бесплатно. Он отмахивается от моей блажи и уходит пить пиво с Мортоном. Я отправляюсь в конюшню, седлаю Мону и езжу бесконечными кругами по арене, размышляя о своей жизни. Мне кажется, что вся она идет кругами по маленькой, очень маленькой арене, и мне никогда никуда не приехать.

О Кипре мечтают со страстью и пылом, и в ход пущены все способы проникнуть в первый поток. Товарищи, попавшие в число счастливчиков, говорят исключительно о предстоящем путешествии. Соседка Ахава, как назло, беременна третьим ребенком, но борется, как лев, за право ехать. Желающим ей добра в виде спокойного пребывания на твердой почве кибуца она предъявляет выданную врачом справку, в которой сказано, что поездка не повредит здоровью ее и плода.

— Нет уж, я ждать не буду! — заявляет она. — Потом будет еще один ребенок, — да и кто его знает, состоится ли этот второй раз!

Опасение это имеет под собой все основания, поскольку многие несправедливости слепой жеребьевки тем или иным способом исправлены, и в первом потоке едут все ветераны, все заслуженные, все достойные, и все “свои”… Второй заход при этом как-то теряет смысл.

Как сплотила поездка участников! По возвращении туристы наперебой описывают красоты средиземноморского острова, его песчаные пляжи, живописные селения, кедровые леса, раскопки, а подробнее всего — дивные сокровищницы в ангарах ларнакских дьюти фри. Лишь мелкие, завистливые душонки способны не в полной мере радоваться за путешественников, ревниво сравнивающих свои приобретения. Я с огорчением обнаружила, что могу причислить себя к таковым: мне полегчало после того, как оказалось, что салфеточки и кофточки из кипрских кружев далеко не так прекрасны, как гласила легенда.

Но спокойствие и покорность не вернулись ко мне. Все сильнее хочется увидеть что-то другое, новое, изменить свою жизнь. С каждым днем растет нетерпение и тоска. Надоело три раза в день ходить все в ту же столовую, не хочется больше жить в маленьком, замкнутом мирке Гадота.

— Рони, давай вернемся в Иерусалим!

— Все, чтобы я этого даже не слышал!

Чем больше я настаиваю, тем больше Рони злится. Он начал работать с трудновоспитуемыми подростками в городках развития, увлечен идеей перековки своих хулиганов, и мои неуправляемые прихоти угрожают его спокойствию и далеко идущим планам. Эти упаднические настроения представляются ему если не предательством, то, во всяком случае, непростительной слабостью и вздором.

— Ты можешь идти на все четыре стороны, я никуда отсюда не двинусь! Ты знала, что я собираюсь жить в кибуце! Если не была готова, зачем выходила замуж?

Я молчу, потому что уже и сама не знаю, зачем мне это потребовалось… Все яснее, что тот фейерверк отсверкал окончательно. Все чаще я провожу вечера с подругой. Но Хен собирается покинуть Гадот осенью, она поступила в колледж, где будет учиться на профессионального гида.

— Саша, ты тоже должна идти учиться. Здесь пропадешь. Кибуц — самое отсталое общество в Израиле после Меа-Шеарим!

— Наоборот, самое прогрессивное! Здесь все равны, каждый делает, что может, и получает все, что ему нужно.

— Это только в материальном исчислении, и то не всегда. Что же касается настоящего дела, престижа, возможностей учебы, свободы выбора — и здесь все решается не одними способностями! У женщин в кибуцах нет практически никаких перспектив. Либо загорать на кухне, либо ковыряться с детьми.

Тем не менее, я возражаю:

— Они сами не хотят работать в поле или в коровнике. Поверь мне, Хен, я пробовала. С детьми — куда легче.

— Хорошенький у нас выбор — либо коровы, либо младенцы! Предел карьеры кибуцницы — это учительница. У нас даже своей медсестры, и той не оказалось, пришлось городскую нанимать! А как насчет экономистов, врачей, адвокатов, профессоров?

— Хен, тебя послушать, так нам срочно нужны когорты дирижеров! Гадот сельскохозяйственное поселение, зачем нам все эти специальности?

— Какая тебе разница, что нужно Гадоту? Ты думай, что нужно тебе. Этому обществу женщины нужны только как няньки.

— Насильно здесь не держат, и недовольных нет. Женщин вполне устраивает, что не приходится после работы, как городским, готовить, стирать, бегать по магазинам, развозить детей на кружки…

— Правильно, в свободное время они лепят уродливые керамические горшки или загорают в бассейне!

— Не все. Есть люди, которые интересуются Пуническими войнами! Многие на самом деле воплощают собой кибуцный идеал, являясь настоящими образованными тружениками!

— Ну да. В городе они стали бы учеными, профессорами, а здесь — им дозволено “интересоваться”, после того, как подоят коров.

— Все не могут быть профессорами.

— Все не могут, а ты можешь!

Это Хен введена в заблуждение моей эрудицией. Я-то знаю, что впечатление это ложное, и самое время открыть ей глаза на истинное положение дел в моем образовательном цензе, но я не успеваю, потому что она продолжает:

— В городе жизнь заставляет женщин получить образование, приобрести профессию, делать карьеру, а здесь — ничего не надо!

Я молчу, мне стыдно признаться, что это как раз то, что я так ценила в кибуце. Но я не хочу превратиться в Браху. И мне бы хотелось когда-нибудь послушать лекции Правера — автора моих любимых исторических фолиантов. На суперобложке говорится, что он профессор Иерусалимского университета.

Мне кажется, что центр мира передвинулся куда-то далеко. Раньше он был рядом — в сердце Рони, в нашей общей с друзьями кибуцной жизни. А теперь он где-то снаружи, и мне недоступен. И все обиднее осознавать, что жизнь проходит мимо. Надо вырваться отсюда, нагнать ее, что-то решить для себя, оставив всех, даже Рони, позади. Мне хочется от судьбы чего-то большего, или хотя бы другого, не того, что я получаю от нее здесь и сейчас.

Я чувствую, что должна уехать, хотя бы на день.

Беру выходной, и мы с Хен едем автостопом к Кинерету. Купаемся в теплой воде, загораем среди бамбуковых зарослей Карей-Деше, Хен рассказывает о своих многочисленных сердечных историях, я завороженно слушаю, потом мы гуляем по Капернауму, а на обратном пути останавливаемся в ресторане в Веред а-Галиль. Столики стоят под виноградным навесом, в конюшне за рестораном фыркают лошади, на холмы Галилеи спускаются сумерки. К нам подсаживается симпатичный мужчина.

— Дакота, привет! Познакомься, это моя подруга Саша! Саша, это Дакота — местный ковбой!

Я поражена тем, как много людей в Верхней Галилее знает Хен. Очень скоро к нашему столику присоединяется еще несколько мужчин, среди них англоязычный старикан, про которого говорят, что он потомок дома Романовых, тихо доживающий свой век в галилейском пансионате. Дакота рассказывает о ковбойской жизни:

— Попросил одного соседа, пока я буду отсутствовать, присмотреть за моими коровами, а после возвращения половины стада не было, оставшиеся коровы были в ужасном состоянии…

— Скот — это такое дело, его бросать нельзя, — замечает кто-то из слушателей.

— Да вот, понимаешь, сирийцы в семьдесят третьем этого не понимали! — ковбой подмигивает. — Пришлось нам с ребятами им это доходчиво разъяснить!

Слушатели довольно смеются. Похоже, это любимый рассказ публики, только я слышу эту историю в первый раз. Дакота закуривает и небрежно продолжает:

— Этот сукин сын уверял, что речь идет о простом невезении. Действительно, оказалось, страшно невезучий мужик — у него с тех пор каждое лето выгорает пастбище… — Дакота улыбается и смотрит на меня так, как давным-давно не смотрел Рони.

Я знаю, что я ему нравлюсь, и он мне тоже. До сих пор только у Рони было плечо, на которое так приятно лечь, только его кожа замечательно пахла полынью, только его волосы хотелось ворошить… Внезапно я впервые чувствую привлекательность другого мужчины.

Обломок дома Романовых, не понимающий ни по-русски, ни на иврите, упорно пытается обсудить со мной судьбу своей исторической, а моей доисторической родины, но ему не помогает даже знание множества европейских языков — мой французский захирел в кибуце окончательно, выжитый дикорастущим ивритом.

Волшебный вечер: пахнет полынью, на столике мерцает свеча, пиво необыкновенно вкусное. Я не привыкла быть в центре внимания, никогда прежде не встречала ни августейших изгнанников, ни мстительных ковбоев, и вечером, когда обладатель индейского прозвища подвозит Хен и меня к воротам кибуца, возвращение в свою обыденную жизнь представляется возвращением в темницу.

Через несколько дней мир лопается по всем швам.

Хен влетает в мою комнату:

— Мобилизуют всех, кто в боевых частях… Говорят, мы входим в Ливан!

С прошлой весны на севере было тихо, но сегодня с утра на территорию кибуца то и дело въезжают военные машины, мужчины прощаются с друзьями и семьями и отбывают в свои части. Рони — тыловик, но в эти дни в Гадот все начинают чувствовать себя мобилизованными. В кибуцниках срабатывает давно выработанный рефлекс — мгновенно подняться на защиту Родины, соединиться как можно быстрее со своей частью и как следует вмазать арафатовцам, окопавшимся в Ливане и уже который год не дающим жить спокойно… Сабра, Шатила, сомнения в мудрости и выполнимости затеянного — все это будет потом…

Телевизионные передачи наконец-то стали цветными, но даже во всех цветах радуги происходящее никого не радует. Только Браха упивается своей прозорливостью.

Хен, офицер запаса, мечтает об открывающихся возможностях:

— Упрошу Матана Вильнаи взять меня со своими частями в Ливан, я у его отца в университете курс брала…

Трудно поверить, чтобы для боевого генерала это была достаточно веская причина брать девушку в действующую армию, но для Хен невозможного нет, по крайней мере, в мечтах. Пока она готовится к въезду в Ливан на головном израильском танке, я смиряюсь со скромной ролью защиты тыла: Гадот получает от разведки сообщение, что следующей ночью кибуц подвергнется обстрелу катюшами. Меня, как и многих других женщин, определяют спать в яслях: в случае ночной тревоги я должна буду перевести детей в бомбоубежище.

Спать на раскладушке неудобно, да и не до сна. Я жду сирены и представляю себе, как потащу одновременно троих детишек. Мамы на меня полагаются, и я, конечно, не подведу, но скорее бы наступил рассвет!

Несмотря на то, что Гадот так и не подвергся обстрелу, настроение в кибуце совершенно изменилось. Столько друзей и знакомых воюют в Ливане! Я тоже не могу поверить, что когда-нибудь меня снова начнет волновать всякая чепуха, отныне, кажется, я никогда не забуду, что именно в жизни по-настоящему важно, и буду жить достойно, так, чтобы не было мучительно больно…

Идет второй месяц войны, которую назвали “Мир Галилее”. В “Жасмине” тихий час, дети спят, я спасаюсь от полдневной жары, сидя на влажном полу. Радио передает сводку последних новостей. Внезапно в проеме двери возникает темная фигура солдата в высоких ботинках и с винтовкой через плечо. Только спустя несколько секунд я узнаю Ури, бросаюсь к нему и крепко обнимаю.

— Вот, возвращался из Ливана, впервые отпустили, проезжал мимо вас и решил заехать… — Ури смущен моей пылкостью, но и рад ей. Но сейчас для меня каждый солдат — герой, а то, что Ури вспомнил обо мне, почувствовал, как необходимо мне поговорить с кем-нибудь, давно меня знающим, волнует необыкновенно. В военной форме он совсем не похож на себя прежнего — подтянутый, стройный, с милым ежиком волос, синими глазами и заросшими щетиной ямочками на щеках. Он садится в углу, прямо на пол, бросает оружие рядом. У него совсем мало времени, ему еще надо добраться до Итава.

— Как там? Что там? Как мой Шери?

— Шери прошел курс боевой дрессировки, осознал, что неправильно относился к своей хозяйке, совершенно напрасно видя в ней существо слабое и якобы нуждающееся в защите. Теперь стал замечательным псом. Дафна в нем души не чает…

— Кто из ребят ушел? Кто остался? Я так соскучилась по всем!

— А что же в гости не приезжала?

Не приезжала, потому что чувствовала бы себя там перед всеми виноватой, но что об этом говорить!

— У Галит и Дани родилась дочка…

— Уже? Когда? Вот это да! И куда они теперь?

— Никуда. Дани — секретарь кибуца, да и Галит категорически отказалась куда-либо двигаться. Мы открыли детский садик. Она обещает, если понадобится, сама укомплектовать его детьми… Рина с Эльдадом поженились и ушли в сельскохозяйственный кооператив. Эльдад подсчитал, что на себя работать выгоднее. Шоши познакомилась с кем-то из Нахшона и перебралась туда…

Хм, наверное, нет плохих невест, есть только недостаточно упорные…

— А как Дафна?

— Мы с Дафной вместе.

— Ого! Серьезно?

— Серьезно!

Я рада за них. Дафне повезло. И Ури тоже.

— А кто еще остался?

— Коби… Они с Авиталь осенью собираются пожениться.

— Коби? Кто бы мог подумать…

— Некоторым Итав пошел на пользу.

Если это осуждение, то мне нечем защищаться…

— Мне он тоже пошел на пользу. Просто — больше у меня не было сил.

— У многих не хватило сил, поэтому многие и ушли. Никто их не осуждает, это все были неплохие ребята. Каждый сделал, что мог. Лучше, чем ничего. Нам, тем, кто остался, благодаря всем вам стало легче.

Он добрый, Ури, за это я его всегда и любила. Жалко, что он не знает Высоцкого, например, “Другие придут, сменив уют на риск и непомерный труд”…

— Ури, я, наверное, уйду из Гадота…

Хорошо, что он не ошарашен.

— Я только что видел Рони, он вроде всем доволен…

— Рони, как кошка, везде падает на четыре лапы, и ему везде хорошо. А я за пять лет перепробовала три кибуца и по-прежнему не могу найти своего места.

— Ну, я понимаю, в Итаве было тяжело, а чего тебе здесь не хватает?

Я задумалась.

— Ребят… Даже не кого-то конкретно, а того, что здесь нет компании, здесь нет тесного нашего ядра. Вообще, непонятно, зачем я здесь. Гадот без меня легко обойдется, и мне здесь надоело…

Вот оно сказано, это давно просившееся наружу плохое слово “надоело”. Ури слушает и, кажется, не осуждает.

— Я честно пробовала, — очень важно объяснить это ему. — Но, наверное, я с самого начала была для этого неподходящим человеком… Может, надо было слушать маму и идти учиться… А так, все получилось напрасно…

— Тебя послушать, ты в тюрьме пять лет просидела!

— В тюрьме не сидела, но и пенициллина не изобрела! — уличаю я саму себя.

Он говорит:

— Не убивайся, спасти человечество еще успеешь. Это хорошо, что ты попробовала хоть что-то сделать не только ради себя. Не надо начинать жить робко.

Красивый солдат встает, вскидывает винтовку на плечо. Он торопится, дорога в Итав долгая, его ждет не дождется Дафна, а в воскресенье обратно в Ливан. Я обнимаю его, и ему хочется сказать на прощанье что-нибудь утешительное.

— Не горюй, Сашка, не все в твоей жизни было напрасно. Твоя манговая плантация уже плоды дает… И пальмы, которые мы посадили, стали огромными…

В тот день, когда пришла весть о гибели Ури в Ливане, я объявила Рони, что ухожу из кибуца. К моему великому облегчению, он не столько огорчился, сколько рассердился.

— Я так и знал, что этим кончится! Чем тебе здесь не угодили?

— Не знаю… Мне вдруг стало казаться, что я живу не своей жизнью… Встаю в шесть утра, работаю весь день, учиться еще лет десять не пустят, ждать в жизни абсолютно нечего, а люди вокруг борются за поездку на Кипр и за цветной телевизор!

— Что плохого в поездках и телевизорах? Ты сама жаловалась на трудность жизни в Итаве!

Я понимаю, что он прав, там жизнь для меня была слишком тяжелая, а здесь — бессмысленная… Мне не подошел ни Итав, ни Гадот. Но это не причина оставаться.

— Ты понимаешь, что я не могу уйти с тобой?

Я киваю.

— Мне больше не хочется жить твоей жизнью, а тебе не надо даже начинать жить моей. Тебе здесь хорошо.

— Это правда. Здесь я могу дать людям гораздо больше, чем в городе. Я не хочу возвращаться к пыльным папкам в министерстве! Здесь у меня есть будущее! Ты тоже могла бы найти здесь свое место, ты просто совершенно безынициативная. Может, тебе родить?

Несмотря на последнее предложение, нам обоим уже ясно, что наши дороги расходятся навсегда. Он обвиняет во всем меня, и я чувствую себя виноватой, но знаю, что он переживет потерю. Наверное, он никогда на самом деле во мне не нуждался, просто еще не привык к мысли о такой перемене. Но теперь и я в нем не нуждаюсь.

Ури погиб, и я наконец-то поняла, что нельзя жить робко.

Мама сказала:

— Вот так — пять лет псу под хвост! Могла бы давно университет закончить и уже работать по специальности!

— Ну, мам, какая разница — пятью годами раньше или позже?

— Большая, — отрезала мама. — Есть вещи, которые наверстать нельзя!

И я с ней в принципе согласна, только имеем в виду мы при этом разное.

Я перевозила свои вещи на тележке в отдельную комнату, соседи недоброжелательно следили за моими маневрами: из частицы семейной ячейки я превратилась в разрушительный фактор. Со мной беседовал секретарь кибуца, пыталась образумить его жена, и еще несколько добрых душ. Моральную поддержку и полкойки предложил Мортон… Мне советовали обратиться к психологу, к семейному консультанту, спасти семью, но я не хотела спасать ничего и никого, кроме самой себя.

По настоящему о моем уходе пожалела лишь Дина:

— Что-то с кибуцем не в порядке, если такие девушки, как ты и Хен, уходят. Мы все думаем, что на дворе пятидесятые, но как только жизнь становится легче, люди перестают сбиваться в кучу!

Слухи по Верхней Галилее разносятся быстро, особенно если дружишь с Хен. В один из вечеров у дверей моей комнаты меня поджидает мотоциклист. По тому, как вздрагивает мое сердце, можно догадаться, что я узнала в наезднике Дакоту.

— Саша! — голос его мягок, глаза требовательны. — Я только что из Ливана… — Я начинаю подозревать, что где-то на границе стоит плакат, призывающий возвращающихся в Израиль солдат не забыть посетить страдающую Сашу. Из последних сил делаю шаг назад:

— Хен сказала, что ты женат!

И сразу сожалею, что выдала себя этим сбором информации. Но поздно. Ковбой набрасывает лассо красивых слов:

— Жена от меня ушла. Видит Бог, я этого не хотел. Я бы все терпел и дальше… Но раз так, значит, это судьба… А тут, когда я услышал о том, что ты рассталась с мужем, то сразу понял, что наша встреча была не случайна… Я думал о тебе…

Он сажает меня на “BMW” и везет в “Веред а-Галиль”. Мы пьем холодное пиво, между нами горит свеча, певец в динамиках поет: “It's the eye of the tiger, it's the thrill of the fight, Rising up to the challenge of our rival”. Моя душа задыхается от волнения и счастья. Дакота глядит на меня проникновенно и накрывает мою ладонь своей.

— Эта песня обо мне… — говорит он многозначительно. И переводит: — “Я прошел всю дистанцию, я снова на ногах, всего лишь человек, и его воля к жизни”…

— Расскажи про Ливан, — лепечу я, пробуя себя в роли преданного тыла.

Но он не будет рассказывать о том, что прошел и пережил в долинах и горах Ливана. Не для того пали его товарищи, не для того он выжил, чтобы производить на меня впечатление. Когда я смотрю в зеленые глаза Дакоты, во всем, что он говорит, и еще больше в том, о чем недоговаривает, мне чудится глубокое, таинственное значение. Так же, как он, я чувствую, что “Survival” поет и обо мне. У нас уже есть наша песня…

Он много пережил и когда-нибудь обязательно расскажет мне обо всем. Он не произносит ни одного плохого слова о бывшей жене, и я ценю его благородство. За поясом у него пистолет, и он дает понять, что при его роде занятий это не простая предосторожность. Я, конечно, понимаю, что ковбой заманивает меня в свои сети, но тем приятнее, что мужчина, намного старше меня, с таким жизненным опытом, увлечен мною и распускает павлиний хвост, как мальчишка. Все в нем необыкновенно, даже прозвище, полученное за лихую верховую езду. Он восхищает меня.

Я объявляю маме:

— Мама, я не приеду в Иерусалим! Я полюбила замечательного человека! Я остаюсь здесь, в Галилее!

— Кто он, твой замечательный человек? Сколько ему лет? Что он делает?

— Ему тридцать девять. Он полковник, только что вернулся из Ливана! Он настоящий ковбой! У него пастбища и много коров!

— А жены с детьми у него, случайно, нет?

— Нет, конечно! — спешу я успокоить мать. — То есть, была, но она его бросила и ушла. Со всеми тремя детьми! — Мама молчит. Я догадываюсь, что она за меня не рада. — Мама, неужели тебе не хочется, чтобы я наконец-то была счастлива? Чтобы меня наконец-то кто-то по-настоящему любил?

В мамином голосе звучит отчаяние:

— Ты что, Саш, решила в гроб лечь и крышку над собой гвоздями забить?

Я бросаю трубку.

Свою жизнь испортила, а теперь хочет испортить и мою! Она мне завидует! Ненавидит меня! Она несчастна сама и поэтому не верит, что кому-то может быть хорошо! Я возвращаюсь в свою комнату, запускаю вновь и вновь раздобытую кассету с песней “Еye of the tiger” и часами жду, смотрясь в зеркало, когда же приедет ко мне мой возлюбленный. В столовую я больше не хожу, не хочу сталкиваться с Рони. Вот и сегодня ужин мне приносит верная Хен.

— Саш, я последний человек, кто тебе будет мудрые советы давать, но зачем тебе это надо?

— Я люблю его! — моя хрупкая, моя несчастная счастливая любовь, я буду защищать тебя ото всех!

— Но у него жена!

— Она его выгнала! Он ее больше не любит!

— Интересно, что он такое натворил, что она его выгнала? Жену, значит, он больше не любит? И детей, что, тоже больше не любит? Только тебя теперь любит? А ты уверена, что тебе нужен такой человек, который разлюбил своих детей и их мать? Его младшей, кстати, всего четыре года!

Четыре года… Боже мой, как Кешет! Я невольно вижу перед собой свою похожую на бельчонка воспитанницу, с каштановым конским хвостиком и ласковыми голубыми глазами. Я готова защищать свою любовь от моей мамы, от Хен, от плохой жены, но как быть с Кешет?

— Я его жену знаю, — добавляет Хен. Разумеется. Если кто-то живет в радиусе ста верст, Хен его знает.

— Какая она? — Боже, сделай, чтобы она оказалась злой, сумасшедшей, распутной и уродливой! Я спасу его детей!

— Красивая, высокая блондинка, в мошаве живет. Держит коз и делает козий сыр. Нормальная приятная женщина, — каждое слово убивает меня наповал. — Просто так, без причины, мужа бы не бросила. Да скорее всего, на самом-то деле и не бросила, так, отдыхает от поганца. Сжалится и возьмет назад. Куда она денется, с тремя детьми. А он и рад пошалить. Ее тобой дразнит. Ей сразу передадут, что вы в ресторане вместе сидели. Знаешь, мужчины часто используют женщину только для того, чтобы забыть другую, или, наоборот, вернуть.

Знаю. Иногда таких женщин зовут Шоши. Но не Саша.

Хен говорит:

— Уезжай в Иерусалим и иди учиться.

— Я не знаю, чему учиться…

— Подумай, что ты любишь, что тебя интересует.

Я пожимаю плечами:

— Читать. Про крестоносцев.

— Почему про крестоносцев? Они все были страшными мерзавцами. Они евреев живьем сжигали.

Так! Мне никогда не угодить окружающим в выборе моих пристрастий.

— Меня трогает их упорство, их привязанность к этой стране. Это просто потрясает, как много сил они приложили к тому, чтобы удержать за собой Святую Землю! И как все их колоссальные усилия оказались напрасны! — Хен не впечатлена. Израильтяне не склонны умиляться подвигам и жертвам франков. — Мы строим кибуцы, а они по всей стране возводили крепости! Каждая крепость удерживала территорию вокруг.