Память

Прелюдия

И мне не стоило большого труда примыслить банку с засахарившимся вишневым вареньем, которое осталось еще с зимы, и нужно было просунуть ложку и на самом дне банки подцепить сладкий комок, что-то там внутри банки и даже внутри меня, то есть автора, а может, и свидетеля, близкого друга Георгия Балла, и все это дрогнуло воспоминанием детства, жаркого лета, и звучание настраивающихся инструментов оркестра обретало вес, объем и плотность, и рот изобиловал слюной.

Он (Георгий Балл) сидел, плотно прижавшись к скамейке. На нем была постная телогрейка, под ней черный свитер, на голове вязаная черная шапочка, прикрывающая лысину, широкие брюки, огромные тупоносые ботинки, шнурки болтались. Да, он или я, непригляден, нелеп и старомоден.

Не ему (Георгию Баллу) поднимать к небу саксофон. Не у него толстые губы и широкие крылья носа на черном лице. А того, кто это умеет делать, причем легким дыханием гения, мы с Георгием Баллом одновременно примыслили не разумом, а всем пространством оркестра.

И трамвай шел. Вначале осторожно, я бы (надеюсь, Георгий Балл не станет возражать) употребил выражение: «мягко стучал колесами».

Не оглядываюсь, и так понятно: один в вагоне (понятно, что Георгий Балл во мне, а я в нем). Колеса вдруг замолкли.

Каркас музыки только проступил, когда на нас рухнула тишина. И мы, будто коллодием, приклеились к скамейке.

От удара носком ботинка покатилась пустая банка пива. Ткань музыкального образа откликнулась, обретя дыхание и направление, введя необходимый корректив в движение.

Высокий, здоровый амбал, под два метра, в длинном черном пальто, другой, который был пониже ростом, в кожаной куртке. Оба без шапок. У кожаного волосы окрашены в ярко-оранжевый цвет, у амбала черные волосы на затылке завязаны красной лентой. Они разговаривали друг с другом с помощью мобильников. Музыка мобильных позывных.

Забурлило у меня в животе. Похоже, я (или он, Георгий Балл) уже проглотил кусочек вишневого варенья. Похоже, что так. Все громче музыка переваривания.

А между тем СКРИПКА БЕЗ ЗНАНИЯ СМЕРТИ одиноко продолжала звучать.

«…Затхлый, привычный запах помойки. Рядом — деревянные сараи в центре двора. Еще Толюн и Коляня, татарин, не подожгли их. Это чуть позже. Но вот они облили керосином вату, чтобы гонять крыс. Крики во дворе. (Здесь, и далее, вся картина пожара в исполнении трамвая-оркестра).

К сараям бежали женщины, а случилось все днем, и многие взрослые не вернулись с работы, а в сараях хранили картошку, и бочки с солеными огурцами, капустой, и проеденные червяками и тараканами матрацы, и поломанные стулья, столы и вообще всякую рухлядь, которую жалко было выбросить, и стояли бутыли с керосином, а дома на берегу Яузы были построены в тридцатые годы, и Георгий Балл жил тогда в корпусе 7, дом 18/20 по Большой Почтовой.

Голос, вернее, истошный крик бабы Фени.

В одном из сараев бабка держала козу, а сараи уже горели, и банки с горящим керосином лопались, а во дворе была клумба, на верху которой был установлен черный железный памятник В.И. Ленину с кепкой в руке, так сказать, местный, может, его сделали умельцы на Авиамоторном заводе, а может, его откуда еще привезли, точно никто не знает, но зимой, когда клумба покрывалась снегом, ее специально для ребят домов 18/20 по Большой Почтовой обливали водой, чтоб ребята могли использовать клумбу для катания на санках или коньках, а памятник на зимний период закрывали рогожей для сохранности, но во время пожара памятник еще сильнее почернел, а во время общей паники кто-то принес из дома колун и принялся отбивать кепку у В.И. Ленина, чтоб спасти ее от пожара.

По двору бегали крысы. Среди крыс металась коза Манька с оторванной веревкой на шее. Коза кричала глухим страхом.

Споткнувшись о шланг, коза упала. К ней подбежала бабка. Она схватила обрывок веревки, потянула за веревку и сама свалилась рядом, закатилась в плаче: „Кормилица моя ты ненаглядная. И молочко твое створожилось. И как же я тебя берегла да холила. А сберечь — не сберегла от огня и пламени…“

Из голубятни выпустили голубей.

Они кружились над пожарищем. С воем подъехала „скорая помощь“.

Увезли обгоревших Коляню и Толюна. (Из детских воспоминаний Георгия Балла)».

Возможно, Георгий Балл первый услышал голос юной СКРИПКИ БЕЗ ЗНАНИЯ СМЕРТИ, а потом уже тот с фиолетовыми волосами позвонил по мобильнику черноволосому с косичкой.

В своем торопливом разговоре, как бы отстраненном, сам с собой, он стремился опередить события. И сквозь все, задергивая занавесом стук колес, насмешливый голос ФЛЕЙТЫ СЯКУХАТИ. Она издевалась и забавлялась, будто это был ее бенефис, слепленный из пустяшных соринок, пушинок и соломенных чертиков.

Пора. Георгий Балл отклеился от скамейки. Поставил рядом банку с остатками варенья. Сунул руку в карман телогрейки. Нащупал ключи от дома. Зажал их в кулак. Так удар будет крепче. Проверено в драках юности. С фиолетовыми волосами крикнул напарнику.

Та юная СКРИПКА БЕЗ ЗНАНИЯ СМЕРТИ была уже не одна. А Георгий Балл продолжал слышать только скрипку. Ее крик о помощи. Пусть сейчас он старик, но ведь был юношей. Даже слишком горячим юношей. И в нем росла легкость, поднималась к небу. А ему навстречу летели из черноты неба, из черноты беспредельного небытия разноцветные звезды. Странно, как они похожи на открытые окна — зеленые, пурпурно-красные, желтые…

«Когда пожар наконец погасили, пепелище жутко воняло. Эти старые матрацы, проеденные клопами, черные головешки рухляди еще долго дымились. А крысы куда-то сбежали…»

Трамвай-оркестр не остановился, набирал скорость.

— Георгий! Георгий! Тебе страшно, скажи только честно. Ведь мы с тобой одно звено в какой-то длинной цепи. Где ее начало? Где конец?

На тень из «Волшебной флейты» Моцарта. Навстречу летят разноцветные звезды, похожие на открытые окна. Издалека, возможно, в горах Австрии, пропел КЛАРНЕТ. Как давно Георгий мечтал отправиться в путешествие по Европе. А теперь такая прекрасная возможность.

— Мне бы хотелось выйти на берег реки Зальцах, где прекрасный Зальцбург. Родина Моцарта, — шепчет Георгий Балл.

Любимого, нет, любимейшего инструмента Георгия Балла. «Где эти типы, которые… Я их не вижу… Да черт бы с ними! — И сам себе отвечает: Оркестр их сдунул. Главное теперь Зальцбург».

«Madames et Messieurs, вставайте! В позицию! — объявлял невидимый CONDUCTEUR. — Все танцуем…»

Тени поднялись. Георгий Балл пополз дальше, не чувствуя сопротивления танцующих.

Навстречу — разноцветные звезды-окна. Приближались и сразу же исчезали в бесконечности.

Он чувствовал: цель близка. Вот и водитель CONDUCTEUR, дирижер. Оглянулся. На его глазах черная повязка.

Вдалеке коза с веревкой на шее осторожно спускалась с горы. Трамвай пополз вверх в гору, к монастырю, к парку.

Прямо к тому домику, где она прозвучала в первый раз в 1791 году.

Так же незаметно уходит, растворяется в слепой черноте трамвай-оркестр. И прежде чем совсем исчезнуть, одиноко и громко

Коза с желтыми глазами старого китайца с остатками веревки на шее долгим взглядом смотрела туда, где исчез трамвай-оркестр.