Панорама времен

Глава 35

Гордон шел пешком из отеля по Коннектикут-авеню. В приглашении сообщалось, что прием будет с ленчем в буфете, поэтому он не спешил и проспал до одиннадцати часов. Уже давно во время своих коротких поездок на восток он пришел к выводу, что не следует обращать особого внимания на разницу в часовых поясах, и ориентировался на свое время. Это вполне удовлетворяло требованиям западных визитеров, поскольку задержки в этом случае являлись хорошим предлогом для того, чтобы постоять в пропитанных запахами соусов вестибюлях дорогих ресторанов, и прелюдией откровенных разговоров за чашкой кофе, сопровождаемых стандартной фразой: “Теперь, когда мы находимся в неофициальной обстановке, я могу сказать откровенно…” Ну а потом он, спотыкаясь, поздно вечером добирался до постели, поднимался на следующее утро в десять и появлялся в ННФ или же в Американском экономическом совете раньше ответственных чиновников, так как обычно не завтракал.

Гордон, не торопясь, шел через городской зоосад — поскольку он оказался по пути. Желтые волчьи глаза неотступно следили за ним: хищники будто прикидывали, что бы они предприняли, не будь решеток. Шимпанзе качались, как маятники, в бесконечных цепочках их перепутанной ветвями вселенной — кусочек живой природы среди автомобильных гудков и зданий из красного кирпича. Гордон с удовольствием вдыхал свежий сырой воздух, приносимый от Потомака легким бризом. В поездках ему нравилась смена сезонов, которые служили как будто бы знаками препинания в монотонном великолепии Калифорнии.

Впервые он приехал сюда с отцом и матерью. Эта поездка осталась туманным воспоминанием тех времен, которые, как полагал Гордон, были в жизни каждого человека.

Он помнил, как в изумлении взирал на ослепительно яркий монумент Вашингтона и Белый дом. На протяжении многих последующих лет он был уверен, что в гимне “Америка” говорилось именно об этих величественных сооружениях.

"Эта страна действительно начинается с Вашингтона”, — говорила его мать, не забывая в педагогических целях добавить: “федеральный округ Колумбия”, чтобы ее сын никогда не спутал этот город со штатом того же имени. И Гордон, который следовал за ней по историческим святыням, понимал, что это значит. За выполненным во французском стиле знаком, указывающим, что центр города здесь, лежал провинциального вида парк. Страна жила воспоминаниями о Джефферсоне и вдыхала запахи обрамленных деревьями бульваров. С тех пор Вашингтон стал для него словно въездом в громадную республику, где урожай вызревает под ярким американским солнцем. Там голубоглазые блондины гоняли в открытых автомашинах, оставляя за собой клубы пыли и дыма, когда мчались от одной сельской ярмарки к другой; женщины получали призы за вкусное клубничное варенье; мужчины пили водянистое пиво и целовали девушек, пытавшихся подражать Дорис Дэй. Он в изумлении взирал на “Дух Сент-Луиса”, самолет, который, подобно огромному парализованному мотыльку, висел в зале Смитсоновского института, и думал, как этот “кукурузный” город — “без единого приличного колледжа”, как презрительно отмечала его мать — мог вознестись так высоко.

Гордон замерз и засунул руки в карманы. Уголки его губ приподнялись в улыбке. Пенни открыла ему глаза на громадную страну за пределами Вашингтона. Царапины их взаимоотношений зажили после 1963 года, и их снова влекло друг к другу. Их точка соприкосновения, словно маленькое солнце, согревающее взаимную любовь, становилась все глубже. Они поженились в конце 1964 года. Ее отец, просто Джек, устроил пышную свадьбу, обильно политую шампанским. На Пенни было традиционное белое платье. Она хитро улыбалась, когда кто-нибудь упоминал об этом. Той зимой они вместе поехали в Вашингтон на большую презентацию, устроенную с целью получения индивидуального гранта специально для его работы в ННФ. Переговоры шли успешно. Пенни влюбилась в Национальную галерею и каждый день ходила смотреть картины Вермера. Они ели устриц и прогуливались от Капитолия до памятника Линкольну, не обращая внимания на холод и сырость и считая, что такая погода лучше всего подходит к окружающей обстановке. Все складывалось очень хорошо.

Гордон проверил адрес и выяснил, что нужно пройти еще один квартал, как всегда удивляясь контрастам Вашингтона. Насыщенную деловой жизнью улицу, которая прямо-таки кичилась своей значимостью, пересекали узенькие улочки с маленькими магазинчиками, ветхими домишками и овощными лавочками. На порогах сидели старики : негры, спокойно наблюдая суету, оплаченную налогоплательщиками всего государства. Гордон помахал одному из них и, завернув за угол, обнаружил громадный двор в стиле французского строгого классицизма, характерного для правительственных учреждений 50-х годов этого столетия. Конические вечнозеленые деревья стояли по периметру, четко очерчивая границы и углы двора. По-военному педантично посаженные кусты невольно заставляли вглядываться в строгую перспективу ансамбля зданий.

"Ну, — подумал он, — может быть, здания и выглядят массивными и внушительными, но они такие”. Гордон немного отклонился назад, чтобы полностью разглядеть здание, гранитный фасад которого устремлялся в небо. Он вынул руки из карманов и убрал со лба волосы, где уже появились залысины — верный признак того, что он, как и его отец, к сорока годам начнет лысеть.

Гордону пришлось толкнуть три стеклянные двери подряд. Промежутки между ними, казалось, служили воздушными шлюзами, в которых сохранялось тепло. Внутри он увидел столы, покрытые дорогими скатертями. В центре фойе стояли группки людей в строгих костюмах. Гордон преодолел последний воздушный шлюз и вошел в помещение, гудящее от разговоров. Толстые ковры под ногами приглушали звуки, придавая всему торжественность покойницкой. Слева расположилась стойка регистрации. Одна из девушек в чем-то длинном кремового цвета подошла к нему. Гордон принял бы ее одежду за вечернее платье, если бы не полдень. Она спросила фамилию и, когда он медленно и четко произнес ее, удивленно воскликнула, округлив глаза, и поспешила к задрапированным столам. Вскоре она вернулась, неся не обычную карточку из пластмассы, а деревянную рамочку, внутри которой на белом фоне написанная каллиграфическими буквами красовалась его фамилия. Этот художественно выполненный ярлычок она сама прикрепила к его костюму.

— Мы очень хотим, чтобы наши гости сегодня выглядели наилучшим образом, — сказала она серьезно и смахнула невидимую пылинку с рукава его пиджака.

У Гордона потеплело на душе от такого приема, и он простил ей ее деловой лоск. Мужчины в черных костюмах заполняли фойе. Регистраторши встречали их и прикрепляли к пиджакам именные карточки. Женщина, которая выглядела как секретарь руководителя, помогала снять тяжелое пальто хрупкому седовласому человеку. Он двигался осторожными нетвердыми шагами. Гордон узнал Джулиуса Чардамена, физика-ядерщика, открывшего какие-то частицы и получившего за свои хлопоты Нобелевскую премию.

"А я-то думал, что он уже умер”, — удивился про себя Гордон.

— Гордон, я пытался вчера до вас дозвониться, — раздался отрывистый голос у него за спиной.

Он повернулся и, на мгновение замешкавшись, пожал протянутую руку Сола Шриффера.

— Я поздно приехал и вышел прогуляться.

— В этом-то городе?

— Мне показалось, что здесь безопасно.

— Может быть, они не стараются оглоушить мечтателей.

— Наверное, я не выгляжу очень процветающим, с их точки зрения.

Сол сверкнул своей известной всей стране улыбкой. ; — Ну, сейчас вы выглядите просто великолепно. Как ваша жена? Она с вами?

— С ней все в порядке. Она поехала к своим родителям показать наших детей и должна прилететь сегодня утром. — Гордон посмотрел на часы. — Скоро придет сюда.

— О, прекрасно. Мне очень бы хотелось снова встретиться с ней. Может, пообедаем вместе сегодня?

— Сожалею, но сегодня у нас все занято. — Гордон понял, что ответил слишком быстро, и добавил:

— Может, завтра?

— Мне нужно к полудню быть в Нью-Йорке. Постараюсь встретиться с вами, когда окажусь на вашем берегу. , — Прекрасно.

Сол бессознательно поджал губы, обдумывая, как подать следующую фразу:

— Знаете, те части старых посланий, которые вы оставили у себя…

Лицо Гордона окаменело.

— Это фамилии, и только. В публичном заявлении я сказал, что потерял их из-за шумов.

— Да-а. — Сол внимательно изучал выражение лица 1 Гордона. — Мне кажется, прошло так много времени… А ведь это осветило бы все с другой стороны.

— Не нужно, Сол. Мы это уже обсуждали с вами раньше.

— Но прошло столько лет. Я не понимаю…

— Я не уверен, что правильно воспроизвел имена. Знаете, буква здесь, буква там, а в результате — неправильно названная фамилия, и уже другие люди.

— Но послушайте…

— Забудьте об этом. Я не намерен публиковать то, в чем не уверен. — Гордон улыбнулся, стараясь смягчить свои слова. Были и другие причины, о которых он не хотел упоминать.

Сол добродушно пожал плечами и потрогал свои недавно отращенные усики.

— Хорошо, хорошо. Я просто решил попытать счастья, надеялся поймать вас в размягченном состоянии. Как идут эксперименты?

— Все еще боремся с шумами, добиваемся повышения чувствительности. Вы ведь знаете, как это бывает.

— Какие-нибудь сигналы поступают?

— Трудно сказать. Помехи невероятные.

— Там что-то должно быть, — нахмурился Сол.

— Да.

— Нет, я имею в виду не то, что вы получили тогда, в 1967-м. Я уверен, это было четкое послание, только не в том коде и не на тех языках, которые мы знаем.

— Вселенная обширна.

— Вы полагаете, оно издалека?

— Это только мои догадки, но сигнал поступил четко сформулированный. Мы смогли показать, что его передавали три дня подряд, а затем отключили из-за того, что Земля проходила по траектории тахионного луча. Я думаю, мы попали в чью-то коммуникационную сеть.

— М-да, — задумался Сол. — Если бы мы только могли доказать, что эти нерасшифрованные послания передавались не людьми из далекого будущего…

Гордон улыбнулся. Сол считался теперь большим ученым, по крайней мере в глазах общественности. Его популяризаторские лекции стали бестселлерами, а телевизионные выступления транслировались в самое коммерческое время. Гордон закончил за него фразу:

— Вы хотите сказать, что у нас на руках доказательство наличия негуманоидной технологии?

— Конечно. Это стоит попытки, а?

— Может быть, и так.

Большие бронзовые двери в дальнем конце фойе открылись, и толпа направилась в зал. Гордону показалось, что группки людей движутся будто в медленном диффузионном процессе. Многих из них он знал. Вот Чет Мэннехен, педантичный физик, специалист по полупроводниковым структурам, всегда в костюме-тройке с галстуком, знает пять языков и сообщает об этом через пять минут после знакомства Сидней Роман, смуглый, худощавый, очень деликатный, его точнейшие уравнения приводили к невероятным выводам, часть которых подтвердилась; Луиза Шварц, с очень светлой кожей и памятью, вопреки фамилии хранившей, как каталог, все, что касается астрофизики, в том числе и большинство непроверенных слухов; Джордж Маклин, краснолицый и громкоголосый, с мускулистыми плечами, который проводит эксперименты с нитевидными, кристаллами, погруженными в жидкий гелий, измеряя моменты энергии; Дуглас Карп — король аспирантов, которые публиковали по две статьи в месяц по вопросам полосопропускающих структур различных твердотельных материалов, благодаря чему он преподает солнечным летом в лекториях на берегу Средиземного моря; Брайан Нантес, человек огромной энергии, который своими статьями, умело сжатыми до лаконичных уравнений, не давал современникам повода для споров и комментариев, сопровождая эти уравнения текстом, являвшимся воистину метанием бисера. Были здесь и многие другие, с кем Гордон иногда встречался на конференциях, спорил на сессиях в научных советах; некоторые оставались для него лишь инициалами под интересными статьями, кое-кого он встречал на факультетских ленчах с сэндвичами и пивом или видел их выступления, сопровождаемые вежливыми аплодисментами.

Сол уплыл куда-то в толпу, так и не договорив о своем плане выявить внеземные цивилизации из всплесков и провалов тахионного спектра. По его мнению, Гордон мог бы проводить наблюдения, а он, Сол, на основании полученных данных делал бы выводы.

Гордон стал пробираться в зал с таким расчетом, чтобы между ним и Солом образовался заслон из группы оживленно беседующих физиков, специалистов по частицам. Прямо перед ним оказались накрытые для ленча столы. По обыкновению, никто из ученых не блистал хорошими манерами и умеренностью у “шведских столов”. Гордон наложил порядочный слой ветчины на хлеб и ушел с огромным сэндвичем. Щедрой рукой намазанный хрен вышиб слезы сразу же, как только он откусил кусок. Пунш оказался великолепной смесью высокосортного шампанского и острого апельсинового сока.

Вокруг Шриффера столпились почитатели. Даже удивительно, с каким напором теперь вторгаются в науку всякие знаменитости. Шоу Джонни Карсона производит в ННФ большее впечатление, чем публикация целой серии блестящих статей в “Физикал ревью”.

"Да, в конечном счете популярным становится то, о чем много говорят средства массовой информации”, — подумал Гордон. В конце пресс-конференции Рамсея и Хассингера Гордон почувствовал, что его душит поток тепла, который, казалось, просто вытеснял воздух из помещения. Когда он мрачно следил за выступлением Кронкайта 22 ноября, у него возникали те же самые ощущения. Являлось ли это признаком истинного парадокса? Может быть, именно в такие моменты радикально менялось будущее? На этот вопрос нет ответа, по крайней мере сейчас. Он пересмотрел все сообщения об атмосферных явлениях, результатах измерений космического излучения и радиошумов — и ничего не нашел. Пока не существовало приборов, которые могли бы измерить этот эффект. Тем не менее Гордон субъективно чувствовал, когда происходили перемены. Может быть, из-за того, что он находился там, где непосредственно наблюдались парадоксы? А может, потому, что он все время напряжен, как говорила Пенни, то есть тонко настроен. Этого он, наверное, никогда не узнает.

Кто-то кивнул ему. “Вот это день”, — двусмысленно обронил Исаак Лакин и пошел дальше. Лакин стал директором департамента ННФ, возглавлявшим работы по ядерному резонансу. Неопределенная зона исследований, связанная с детектированием тахионов, которой занимался Гордон, находилась в ведении другого человека. Лакин теперь был известен главным образом как соавтор статьи о спонтанном резонансе в “Физикал ревью леттерс”. Эхо славы подняло его до того положения, которое он теперь занимал.

У другого соавтора, Купера, дела также шли неплохо. ; Его тезисы, освобожденные от упоминания эффектов спонтанного резонанса, очень быстро прошли через комиссию.

Он вздохнул с облегчением и отправился в Пенсильванию. ; Там, занимаясь в постдокторантуре фундаментальным исследованием электронных спинов, он получил место на факультете и теперь спокойно изучал компаунды III и IV типов, определяя коэффициенты их переноса. Гордон встречал его на ученых сборищах, они выпивали и осторожно беседовали, стараясь обходить щекотливые темы.

Он случайно услышал о возобновлении работ по проекту “Орион”, касавшемуся запуска космических кораблей, и о новой работе Дисона. Потом, когда Гордон раздобыл другой сэндвич и беседовал с репортером, подошел еще один специалист по частицам. Он хотел обсудить план создания нового ускорителя, с помощью которого можно было бы попытаться получить тахионный каскад. Гордон слушал его с вежливым вниманием, но затем поймал себя на том, что по его лицу невольно расплывается скептическая улыбка. Он сразу же поджал губы и изобразил профессиональный интерес. Физики в области высоких энергий теперь старались генерировать тахионы, но большинство наблюдателей считало их усилия преждевременными, так как для этого не разработали еще соответствующей теории. Гордон председательствовал в нескольких комиссиях по этому вопросу и спокойно реагировал на новые предложения, требовавшие огромных средств. Физики, занимавшиеся частицами, просто помешались на громадных ускорителях.

Человек, единственным инструментом которого является молоток, всегда считает, что каждую новую проблему нужно решать, забивая гвозди.

Гордон, задумчиво кивая, попивал шампанское. Хотя свидетельств наличия тахионов теперь более чем достаточно, они не входили в стандартные программы по физике, представляя собой нечто большее, чем просто новые виды частиц. Их нельзя поставить в один ряд вместе с I-мезонами, гиперонами и каонами. До открытия тахионов физики с привычками бухгалтеров раскладывали мир на отдельные компоненты, создавая очень удобную картину. Другие более простые частицы давали лишь незначительные изменения этой картины. Все они входили в состав Вселенной, как мраморные шарики в мешок, наполняя его, но не изменяя сути. С тахионами все оказалось иначе. Они давали начало новым теориям, сбивая пыль с залежавшихся космологических проблем уже одним своим существованием. Стали возникать новые гипотезы осмысления Вселенной.

Помимо этого, имелись сами послания. Они перестали приходить в 1963 году, раньше, чем Зиннес смогла получить достаточно материалов, подтверждающих их существование. Однако некоторые физики считали, что они действительно были. Другие же, настороженно относившиеся ко всяким спорадическим явлениям, полагали, что сюда вкралась какая-то случайная ошибка. Эта ситуация очень смахивала на ту, с которой столкнулся в 1969 году Джой Вебер, обнаружив волны гравитации. Остальными учеными, проводившими аналогичные эксперименты, эти волны не фиксировались. Значило ли это, что Вебер ошибался, или же всплески гравитационных волн происходили апериодически? Может быть, пройдут десятки лет, прежде чем очередная вспышка этих волн позволит решить данный вопрос. Гордон разговаривал с Вебером, и жилистый экспериментатор с пышной седой гривой, казалось, относился к этому, как к комичной неизбежности. “В науке вы, как правило, не можете обратить в свою веру оппонентов, — говорил он. — Вам нужно их пережить”. Для Вебера оставалась какая-то надежда. Гордон чувствовал, что для его случая этот рецепт не подходит.

Однако Таннингер предложил новое решение проблемы. Он ввел тахионы в теорию относительности весьма оригинальным способом. Классический вопрос квантовой механики о том, кого считать наблюдателем, наконец решен. Тахионы представляют собой новый вид волновых явлений, так сказать, случайностные волны, проходящие между прошлым и будущим, и создаваемые ими парадоксы образуют новый вид физики. Суть парадокса состоит в том, что могут возникнуть взаимно противоречивые результаты, и таннингеровская картина случайного замкнутого контура оказалась подобной волнам квантовой механики. Разница состояла в интерпретации результатов эксперимента. В созданной Таннингером теории определенный вид волновой функции, напоминающей старую квантовую функцию, давал различные результаты замкнутого контура парадоксов. Однако новая волновая функция не описывала вероятности — она говорила о различных вселенных. Если устанавливался контур, то вселенная раскалывалась на две новые. Если контур был простым, типа убийства собственного дедушки, тогда оставалась одна вселенная, в которой дедушка оставался жив, а внук исчезал и появлялся в другой вселенной, пропутешествовав по времени к тому моменту, когда он убивает дедушку, а далее он продолжает жить в той, второй, вселенной, которая навсегда изменилась благодаря его действиям. Никто ни в первой, ни во второй вселенной не думает о том, что в мире существуют парадоксы.

Все это выяснилось в процессе создания стоячей волны временного контура. Без участия тахионов не происходило никакого разделения на разные вселенные. Таким образом, мир будущего, который направлял послания Гордону, исчез, стал недосягаемым. Они разделились осенью 1963 года — Гордон был в этом уверен. Какое-то событие — пресс-конференция Рамсея — Хассингера, послание в абонентском ящике или же гибель Кеннеди — сделало эксперимент Ренфрю невозможным или ненужным. Одно из них, конечно, но какое именно?

Гордон двигался сквозь толпу, раскланиваясь со знакомыми, но мысли его витали где-то далеко. Он припомнил, что человеческое существо, когда ест и двигается, выделяет до 200 ватт тепла. В этом помещении все это тепло задерживалось, и он почувствовал едкие капли пота на лбу. Адамово яблоко упиралось в тугой узел галстука.

— Гордон! — пронесся над толпой звонкий голосок, отчетливо слышный, несмотря на шум.

К нему проталкивалась Марша. Она несла дорожную сумку, рассеянно размахивая ею, когда оборачивалась, чтобы поздороваться со знакомыми. Он наклонился и поцеловал ее. Возбужденно жестикулируя, подчеркивая слова, она рассказала Гордону о сумасшедшем движении на улицах города, с которым ей пришлось столкнуться по дороге из аэропорта. Перспектива провести несколько дней с мужем без детей значительно подняла ее настроение, и оно передалось Гордону. Он вдруг ощутил, что его мрачное состояние в перегретом и залитом светом помещении улетучилось после появления Марши. Именно это ее качество — бурлящая жизнерадостность — всегда вспоминалось ему, когда он оказывался вдали от дома.

— О Господи, здесь Лакин. — Она театрально закатила глаза. — Давай пойдем в другое место. Я не хочу с ним цапаться.

Лояльность настоящей жены. Она потянула Гордона к салату из креветок, подхватив по дороге нескольких своих друзей, — чтобы образовать барьер между собой и Лакином, как она объяснила. И все это с такой комически преувеличенной деловитостью, что вызвало улыбки даже на очень серьезных лицах. Их нашел официант и предложил шампанское.

— Ум-м-м. Спорим, это совсем не то шампанское, что в пузыре на столе? — засмеялась Марша.

Официант замешкался, а потом признался, что председательствующий приказал ему принести шампанское из запасников. После этого официант поспешно удалился, боясь, что и так наговорил лишнего. Казалось, присутствие Марши раскололо окружающих на два лагеря. Вокруг них как бы образовался свой кружок, отовсюду к Марше стекались друзья. Появился, пожимая всем руки, Кэрроуэй. Гордон просто купался в лучах неиссякаемой энергии жены. Ему никогда не удавалось расслабиться так в обществе Пенни, и, может быть, об этом стоило задуматься раньше. В 1968 году, когда они снова увлеклись друг другом — как выяснилось, в последний раз, — он и Пенни зимой поехали в Вашингтон. Город окутывала дымка тумана, поднимавшегося от беспокойного течения Потомака. Он припомнил, что в тот приезд старался избегать вечеров в компании физиков из-за Пенни, потому что ей они казались скучными, а кроме того, он не мог предугадать, когда она ввяжется в какой-нибудь политический спор или, того хуже, замкнется в мрачном молчании. Имелись и такие сферы, которых они с Пенни по молчаливому уговору старались не касаться, и со временем их становилось все больше. Им было из-за чего ломать копья. “Ты копишь обиды”, — обвинила его однажды Пенни. Но, как ни странно, когда после черной полосы наступала белая, оба они буквально светились. Его взгляды на протяжении 67-го и 68-го годов постоянно менялись. Он не принимал фрейдистских рецептов, которые предлагала Пенни, но не находил и других альтернатив. “А не слишком ли явно ты пренебрегаешь анализом?” — спрашивала Пенни, и он понимал, что она права. Ему казалось, что в четкости ее формулировок спрятана какая-то ловушка. Психология развивалась по образу и подобию точных наук, имея перед глазами яркий пример физики. Но и они за образец для себя взяли старый часовой механизм Ньютона. Для современной физики не существует живущего по законам механики мира, не зависимого от наблюдателя, нет механизма, к которому нельзя прикоснуться, и нет способа описания системы без погружения в нее. Его интуиция подсказывала, что никакой поверхностный анализ не сможет объяснить происходящего между ним и Пенни. И вот в конце 1968 года его личность начала раздваиваться, а еще год спустя он встретил Маршу из Бронкса, невысокую и смуглую, и возникло неизбежное. Припоминая эти события, ныне замурованные в памяти, как доисторическая муха в янтаре, Гордон улыбнулся Марше, которую прямо-таки переполняли эмоции.

Свет, проникавший в помещение через окна с западной стороны, приобрел медный оттенок. Витрины фондовых агентств, как всегда с опозданием, засветились разноцветными огнями. Гордон кивал, пожимал руки, перекидывался фразами с коллегами. Рядом с Маршей оказался Рамсей с тонкой дымящейся сигарой. Гордон приветствовал его заговорщицким подмигиванием. Потом к нему обратился какой-то незнакомец:

— Мне очень хотелось поговорить с вами, поэтому я просто вломился в ваше окружение.

Гордон улыбнулся ему, не особенно интересуясь, погруженный в воспоминания. А потом вдруг увидел, что к пиджаку молодого человека приколота изготовленная явно собственноручно карточка “Грегори Маркхем”, и оторопел. Рука, поднятая для приветствия, застыла в воздухе на полпути. Шум разговоров неожиданно сделался каким-то потусторонним, и он отчетливо услышал стук собственного сердца.

— Да, я вижу, — рассеянно проговорил он.

— Я составлял тезисы по физике плазмы, но потом ознакомился с трудами Таннингера и, конечно, вашими и полагаю, что как раз в этой области и вершится настоящая физика. Я хотел сказать, что здесь наблюдается целый комплекс космологических последствий, разве не так? Мне кажется… — И Маркхем, который, на взгляд Гордона, был всего лет на десять моложе его самого, начал рассказывать об идеях, возникших у него в связи с работами Таннингера.

У Маркхема имелось несколько интересных предположений по поводу нелинейных решений — идей, о которых Гордон раньше не слышал. Несмотря на испытанный им шок, он внимательно следил за рассуждениями Маркхема. Он мог сказать, что у того правильное чутье в отношении этой работы. Примененные Таннингером новые методы анализа внешних дифференциальных форм затрудняли понимание его идей для старших поколений физиков, но для Маркхема здесь проблем не возникало. Он не относился к приверженцам общепринятых, но устаревших идей. Маркхем разрабатывал доступные пониманию формализации парадоксальных кривых, покорившие эллиптической логикой равнины реальной физики. Гордона охватило волнение. Ему хотелось найти какое-нибудь тихое местечко, где можно сесть и записать собственные аргументы, чтобы сжатые математические формулировки сами говорили за него. Но тут подошел один из помощников председателя и вежливо, но решительно вмешался в беседу, сказав, что мистера и миссис Бернстайн ждут. Маркхем пожал плечами, как-то криво улыбнулся и исчез в толпе. Гордон вздохнул, вернулся к реальности и, взяв Маршу за руку, последовал за помощником, прокладывавшим им дорогу. У Гордона возникло желание окликнуть Маркхема, найти его, пригласить к себе в этот же вечер, не дать ему исчезнуть из поля зрения. Но что-то его удержало. Он раздумывал о том, не является ли само по себе это событие, эта случайная встреча составной частью парадокса — но нет, здесь не было смысла, прорыв наступил в 1963 году. Этот Маркхем не тот человек, который в далеком будущем займется расчетами в Кембридже, а после погибнет в авиационной катастрофе. Будущее будет другим Удивление промелькнуло на его лице, и он машинально пошел дальше.

Они встретились с министром здравоохранения, образования и благосостояния. Его тонкий нос и вытянутые трубочкой губы образовывали на лице восклицательный знак. Помощник проводил их к специальному маленькому лифту, где все они стояли очень неудобно в тесноте, — “в пределах персональных границ каждого”, как отметил про себя Гордон, а секретарь держал страничку, всю исчерканную спичрайтером. Гордон вспомнил, что эта должность в кабинете министров имела большое политическое значение. Дверцы лифта открылись в узкий коридор, набитый неподвижно стоящими людьми. Несколько человек внимательно посмотрели на них, а затем их взгляды снова стали безразличными. “Служба безопасности”, — предположил Гордон. Секретарь провел их по узкому коридору в большую комнату. Навстречу выскочила маленькая полная женщина, одетая словно для оперы. Она привычно поднесла руки к горлу, поправляя нитку жемчуга, и глубоко вздохнула:

— Аудитория уже заполнена, мистер секретарь. Мы даже не предполагали, что народ соберется так рано. Я думаю, пора начинать.

Секретарь кивнул и пошел вперед. Марша положила руку Гордону на плечо, стараясь дотянуться до своего высокого мужа.

— У тебя слишком затянут галстук. Ты выглядишь так, словно собираешься повеситься. — Она умело ослабила узел и расправила галстук, прикусив от усердия нижнюю губу, из-за чего кожа ниже линии помады побелела. Гордону почему-то вспомнилось, как белел песок под ногами, когда он бегал по берегу.

— Давайте, давайте, — подгоняла их леди в жемчугах.

Они прошли через выложенный мрамором проход и оказались на сцене. Вокруг суетились освещенные прожекторами фигуры, публика тихонько переговаривалась. Еще один помощник в неуместных белых перчатках взял Маршу под руку и повел их обоих к стоящим в два ряда креслам, большая часть которых уже была занята. Усадив их в конце переднего ряда, помощник исчез. Марша носила модное короткое платье. Ее попытки натянуть его на круглые колени привлекли внимание Гордона. У него появилось приятное чувство собственника — ведь этот скрываемый от глаз публики роскошный изгиб бедер принадлежал только ему и будет принадлежать вечером всего лишь по молчаливой просьбе.

Он прищурился, пытаясь разглядеть конец зала, куда не попадал свет прожекторов. Лица расплывались, как в тумане. Все оживленно переговаривались и поворачивались в ожидании — не его, это Гордон знал. Стоящая слева телевизионная камера замерла, нацелившись на трибуну. Инженер-акустик проверял микрофоны.

Гордон стал всматриваться в те лица, которые мог разглядеть. Здесь ли Маркхем? Ему вдруг пришло в голову, что люди очень похожи друг на друга, — и все же глаза быстро выхватывали отдельные детали, позволявшие отличить знакомые лица от незнакомых. Кто-то перехватил его взгляд. Нет, это Шриффер. Гордон развеселился при мысли о том, как реагировал бы Шриффер, узнай он, что Маркхем — ничего не ведающее связующее звено с исчезнувшим миром посланий — находится всего в нескольких метрах от него. Гордон никому не раскроет те далекие теперь имена. Это появится в прессе, снова все перепутается, и ничего не будет доказано.

Но он не торопился полностью опубликовать данные не только потому, что хотел скрыть имена. Большинство импульсов, принимаемых им на ранней стадии экспериментов за шумы, фактически являлись нерасшифрованными сигналами, которые летели из необозримо далекого будущего против течения времени. Они почти не поглощались из-за относительно низкого распределения плотности материи во Вселенной. Но, когда тахионы летят в прошлое, расширяющаяся, с точки зрения людей. Вселенная для тахионов выглядит как сжимающаяся. Галактики собираются вместе, уплотняясь в вечно уменьшающийся объем. Эта плотная материя лучше поглощает тахионы. Когда они летят назад, в то, что для них является сжимающейся Вселенной, количество поглощенных тахионов все возрастает. И, наконец, перед тем как превратиться в точку, она поглотит все тахионы из всех точек своего собственного будущего. Данные измерений интенсивности потоков тахионов, проведенные Гордоном и экстраполированные назад во времени, показали, что поглощенной энергии тахионов окажется достаточно для разогрева сжатой массы, что обеспечит расширение Вселенной. Поэтому взрыв Вселенной из единой точки произойдет из-за того, что случится в будущем, а не из-за того, что уже случилось. Начало и конец сплелись воедино. Кошка схватила себя за хвост.

Гордону хотелось быть абсолютно уверенным в правильности расчетов, прежде чем он сообщит о потоках тахионов и о своих выводах. Он знал, что его сообщению вряд ли обрадуются. Миру не нужны парадоксы. Они напоминают людям, что обширные перемещения во времени являются замкнутыми витками, которые мы не можем ощутить — мозг человека не воспринимает этого. Гордон считал, что по крайней мере часть научной оппозиции опиралась именно на этот факт. Животные вовлечены в круговорот времени таким образом, что пути матери-природы для них кажутся простыми, и именно это способствует их выживанию. Законы формируют человека, а не человек — законы. Коре головного мозга совсем не нравится Вселенная, которая движется во времени вперед и назад.

Итак, он не будет усложнять ситуацию несколькими именами, чтобы порадовать Шриффера. Возможно, он все расскажет Маркхему, и ему неизбежно придется опубликовать данные о слабых сигналах, которые он получил с Эпсилон Эридана, находящегося на расстоянии в одиннадцать световых лет, — сигналах из невообразимо далекого будущего, сообщавших подробности эксплуатации космических кораблей. В этом, конечно, не было парадокса, если только информация не предназначалась для задержки запуска космических ракет, подготовка к которому шла на Земле в тот момент полным ходом, и не ставила своей целью воспрепятствовать созданию космической станции. Это, как он полагал, было вполне возможно. В таком случае Вселенная снова расколется надвое. Река раздвоится. Но, возможно, когда формулы Таннингера проникнут глубже в загадку, а само явление будет понято, они смогут узнать, можно ли вообще избежать парадоксов. Сами по себе парадоксы не причиняют действительности вреда. Это все равно, что рассматривать под увеличительным стеклом зародыш одного из близнецов: он будет идентичен другому, но не будет левшой. По крайней мере природа тахионов такова, что случайные парадоксы маловероятны. Корабли в межзвездных путешествиях будут посылать сообщения на Землю жестко сфокусированными лучами. Никакие побочные поля не захватят теперешнюю Землю в ее спиралеобразном движении через космическое пространство, не остановят ее гавот вокруг Галактики.

В поле зрения Гордона попал Рамсей, вернув его из надзвездных высей в этот залитый светом зал. Рамсей потушил сигару, придавив ее так, что она скорчилась, как умирающее насекомое. Он явно нервничал. Неожиданно взревела записанная на пластинку музыка “Да здравствует , вождь”. Все встали, веря в то, что человек, который только что появился на сцене справа, улыбаясь и махая рукой, является слугой народа. Президент Скрантон пожал руку секретарю с отточенной годами общения с прессой показной теплотой и одарил аудиторию дежурной улыбкой. Гор-, дон невольно почувствовал душевный подъем. Президент шел по сцене с привычной уверенностью, отвечая на приветствия, и наконец сел рядом с секретарем. Скрантон в свое время дискредитировал Роберта Кеннеди, запутав сердитого младшего брата делами с подслушивающими сетями Демократической партии, а затем с использованием ФБР и ЦРУ против республиканцев. Гордон не мог в это поверить, тем более что первые признаки такой слежки обнаружил Барри Голдуотер. Но, оглядываясь назад, становилось ясно, что избавляться нужно было от клана Кеннеди и от имперского президентства заодно.

Секретарь прошел к трибуне и начал заученно представлять собравшихся на сцене, тяжело вздыхая, как и положено настоящему администратору. Гордон наклонился к Марше и прошептал:

— Господи, я не приготовил никакой речи.

— Расскажи им о будущем, Гордончик, — посоветовала она весело.

— То будущее теперь лишь сон, — проворчал он.

— Плоха та память, которая помнит только прошлое, — ответила она лаконично.

Гордон улыбнулся. Марша привела цитату из беседы Алисы с Белой Королевой “В Зазеркалье” Льюиса Кэрролла. Он покачал головой и выпрямился.

Секретарь закончил вступительную речь и теперь предоставил слово президенту, которого встретили дружными аплодисментами. Скрантон расписал важность доклада Рамсея и Хассингера. Они вышли, неловко заступая друг другу дорогу. Президент под аплодисменты собравшихся вручил каждому почетный именной знак. Рамсей взглянул на свой, а затем обменялся с Хассингером под дружный смех аудитории. Когда они вернулись на свои места, секретарь снова подошел к президенту, шелестя бумагами и передавая ему часть из них. Следующая награда присуждалась за успехи в области генетики, о которых Гордон никогда не слышал. Полная немка разложила перед собой на трибуне несколько листов, приготовившись поведать об истории собственных достижений. Скрантон искоса взглянул на секретаря и сел на свое место. Ему уже приходилось сталкиваться с такими личностями. "

Гордон пытался сосредоточиться на ее сообщении, но потерял интерес, когда она заговорила о коллегах, которых, к сожалению, не могли чествовать сегодня вместе с ней.

Он раздумывал, что сказать. Ему больше не представится случая выступить в присутствии столь влиятельного лица — секретаря, и не доведется увидеть президента. Может быть, попытаться рассказать кое-что о том, что все это значит… Он окинул взглядом аудиторию.

Неожиданно у него возникло впечатление, что время было ЗДЕСЬ, но не как соотношение между событиями, а как нечто РЕАЛЬНОЕ И ОЩУТИМОЕ. Человеку особенно приятно воспринимать время как нечто неизменное, как вес, который ты ощущаешь. Если поверить в это, то человек может отказаться от попыток плыть против течения секунд и начать просто дрейфовать, прекратить биться о плоскую поверхность времени, как насекомое, попавшее в зону солнечного луча. Если…

Он посмотрел на Рамсея, который любовался своим значком, и перед его мысленным взором предстали пенные волны бухты Ла-Ойя, катящиеся от далеких азиатских берегов, чтобы хлынуть на новую голую землю. Гордон, сам не зная почему, покачал головой и нежно пожал руку Марши.

Он подумал об именах будущего, того самого отклонившегося будущего, откуда попытками сигнализировать в редеющую тьму истории стремились переписать ее заново. Посылать подобные крупицам надежды с помощью фосфоресцирующих в темноте молниеносных частиц сквозь бесконечный мрак Вселенной достаточно смело. Но им потребуется еще немало мужества — бедствие, о котором они сообщали, способно поглотить мир.

Под редкие вежливые хлопки президент вручил грузной даме ее почетный знак. Чек последует позже — это Гордон знал, — и она села на свое место. Скрантон уставился сквозь бифокальные очки в лежавший перед ним текст и начал читать, отчетливо, по-пенсильвански произнося гласные в цитатах, касающихся Гордона Бернстайна.

«…за исследования в области ядерно-магнитного резонанса, которые дали совершенно невероятный эффект…»

Гордон припомнил, что Эйнштейн получил свою Нобелевскую премию в 1921 году за фотоэлектрический эффект, который в то время казался совершенно безопасным, а не за все еще подвергаемую сомнению теорию относительности. Да, он теперь в хорошей компании.

«…который, как он показал серией определенных экспериментов в 1962 и в 1963 годах, мог быть получен только благодаря существованию совершенно новой частицы. Эта странная частица, тах.., тах…»

Президент запнулся. В зале послышались веселые смешки. Что-то возникло в памяти Гордона, и он опять стал рассматривать лица.

«…тахион, способна перемещаться быстрее света. Этот факт говорит о том, что…»

Тугой узел волос, приподнятый высокомерный подбородок, темный костюм… Она пришла, чтобы увидеть своего сына в этот исторический миг.

«…эти частицы могут самостоятельно путешествовать против течения времени. Данное утверждение фундаментально важно для многих областей современной науки, начиная с космологии и до…»

Гордон приподнялся, сжав кулаки. Она светилась от гордости, повернувшись к трибуне.

«…до субъядерных частиц. Это действительно явление огромной…»

Но она умерла в Беллвью раньше, чем он успел ее повидать, в лихорадке дней и месяцев 1963 года.

«…важности, отражающее все усиливающиеся связи…»

Женщина в третьем ряду напоминала стареющую секретаршу, которую пригласили посмотреть на президента. И все-таки что-то в ее настороженном взгляде… Зал поплыл, свет разбился на островки.

«…между микроскопическими и макроскопическими явлениями, тема, которая…»

Мокрые щеки. Затуманенным взглядом Гордон смотрел на долговязую фигуру президента, который теперь виделся ему каким-то темным пятном за барьером из ярких огней прожекторов. А за ним не менее реально он видел призраки ученых из Кембриджа, каждый из которых представлял фигуру определенных очертаний, знакомую, но не распознаваемую полностью. Теперь эти смутные фигуры исчезали где-то вдали, повинуясь своему предназначению, так же как он, Рамсей, Марша, Лакин, Пенни. Всего лишь контуры, прозрачные для света прожекторов. Казалось, что они застыли на месте, а менялась лишь обстановка вокруг них. Время и пространство выступали игроками. Прошлое и будущее переплелись, годы не бежали в одном направлении. По своим законам вращались случайностные замкнутые витки. Ландшафт времени вздымался волнами, разгибался и сжимался — грозный и великий зверь темного моря.

Президент наконец закончил. Гордон встал и на деревянных ногах пошел к трибуне.

«Премия имени Энрико Ферми за…»

Цитата на значке расплывалась перед глазами. Перед ним вставали лица, на него смотрели глаза. Яркий свет слепил.

Гордон начал говорить.

Он видел столпившихся людей и думал о волнах, которые проходили сквозь них, разбиваясь в белую пену, — маленькие фигуры смутно чувствовали их как парадокс, как загадку и погружались в течение времени, не осознавая своих ощущений. Они держались привычных представлений о прошлом и будущем, о движении вперед, о начале, связанном с рождением, и о неизбежной для всех смерти. Слова застревали у него в горле, но он продолжал, думая о Маркхеме и о своей матери, о человечестве, которое никогда не оставляло своих надежд, и о странностях людского бытия, о последней человеческой иллюзии относительно того, что как бы ни проходила их жизнь, всегда продолжает биться пульс новых времен и событий, — иллюзии, что впереди еще целая вечность.