Пансион

VI

Когда я окончательно пришелъ въ себя и понялъ, что судьба моя совершилась, я вдругъ какъ-то весь внутренно встряхнулся. Слезы мои высохли. Я рѣшился терпѣливо выносить все, а главное, никому не показывать виду, что мнѣ такъ тяжело, такъ тоскливо, такъ больно. Мнѣ даже стыдно стало за малодушіе, за то, что я не удержался и такъ плакалъ, а главное — передъ Тиммерманомъ и его женою.

Я вернулся въ классъ и началъ упорную борьбу со своими мыслями и чувствами. Вотъ эти мысли и чувства увлекаютъ меня туда, домой, за матерью… Но я сейчасъ же ихъ останавливалъ, напрягалъ всѣ усилія воли, заставлялъ себя видѣть, слышать и понимать окружающее и даже имъ интересоваться. Это было мнѣ очень, очень трудно, но я все же продолжалъ бороться…

Наконецъ, въ этотъ же день, мнѣ помогли обстоятельства — Тиммерманъ далъ мнѣ первый урокъ латинскаго языка. Пришлось напрячь все свое вниманіе и приняться уже за новую, тоже очень трудную борьбу. Во второмъ классѣ (куда по своимъ познаніямъ я былъ принятъ) латинскій языкъ преподавался, такъ сказать, на нѣмецкомъ языкѣ, то-есть всѣ объясненія грамматическихъ правилъ и переводы дѣлались по-нѣмецки. Тиммерманъ не захотѣлъ принять въ разсчетъ, что я нѣмецкаго языка почти не зналъ, и мнѣ пришлось справляться съ довольно сложной задачей изучать незнакомый языкъ посредствомъ незнакомаго же языка.

Но у меня были хорошія способности, еще не заморенная, свѣжая, дѣтская память. Я принялся за работу — эта работа помогала мнѣ забываться, и хотя отъ нея оставался туманъ въ головѣ и нервная усталость, но я не обращалъ на это вниманія. Я видѣлъ только, что время идетъ скоро, что вотъ осталось всего два дня до субботы.

Пришла и суббота. Пансіонеровъ распускали въ двѣнадцать часовъ. За мною пріѣхалъ дядя. Я наскоро собралъ нужныя для понедѣльника книги, и, пока ѣхалъ домой, мнѣ казалось, что я никогда не доѣду. Вмѣстѣ съ этимъ меня наполнила такая радость, мнѣ стало такъ весело, что и въ голову даже не пришло открыть душу дядѣ и передать ему обо всѣхъ испытанныхъ мною терзаніяхъ.

— Ну что, Ганекъ, не соскучился, хорошо тебѣ было? больно тебя драли? — спрашивалъ дядя.

Но я даже ничего не отвѣчалъ ему, а въ свою очередь спрашивалъ на сколько времени уѣхала мама, что дома, всѣ-ли здоровы?..

Бабушка, увидя меня, такъ и всплеснула руками.

— Ганя, батюшка, да въ какомъ это ты видѣ?.. На что это похоже?.. Да ты, никакъ, цѣлую недѣлю не умывался? — повторяла она, оглядывая меня.

Сама она была воплощеніемъ чистоты и всякаго порядка, а я могъ изумить кого угодно. Я объяснилъ бабушкѣ, какимъ образомъ умывался всѣ эти дни.

— Нѣтъ, это такъ нельзя! — сказала она. — Завтра же я поѣду къ Тиммерману…

Я хотѣлъ бѣжать отыскивать сестеръ и брата, но оказалось, что они гуляютъ. Тотчасъ же бабушка велѣла приготовить ванну, и когда дѣти вернулись съ прогулки, я уже былъ вымытъ, причесанъ и одѣтъ.

Я еще въ пансіонѣ думалъ о томъ, какъ это будетъ хорошо увидаться съ дѣтьми, какъ я буду имъ разсказывать все, все, въ какой ужасъ они придутъ отъ того, что пришлось мнѣ пережить. И вотъ ничего этого не случилось. Я сразу замѣтилъ, что дѣти встрѣтили меня равнодушно и даже ни о чемъ не спросили, а когда я сталъ передавать сестрѣ Вѣрѣ свою одиссею, она вдругъ перебила меня замѣчаніемъ, что я навѣрно все это выдумываю, что, конечно, ничего такого не можетъ быть и что ей вообще, вовсе не интересно знать, какъ живутъ и что дѣлаютъ мальчики въ пансіонѣ. Я обратился къ младшимъ дѣтямъ, но они убѣжали, и я почувствовалъ себя, пожалуй, еще болѣе одинокимъ, чѣмъ въ пансіонѣ.

Я сталъ бродить по комнатамъ, хотѣлъ было забраться въ кабинетъ отца, въ комнату матери; но кабинетъ былъ запертъ, а въ комнатѣ матери было какъ-то такъ тихо, что мнѣ стало даже жутко. Тогда я рѣшилъ, что самое лучшее — приняться за приготовленіе уроковъ, чѣмъ и занимался до самаго обѣда. Обѣдъ нѣсколько развлекъ меня. Я ѣлъ за двоихъ и, конечно, разсказалъ о томъ, какъ кормятъ у Тиммермана. Но тутъ Вѣра крикнула:

— Выдумываетъ, выдумываетъ!

Не повѣрила и бабушка.

— Ну, ужъ это что-то такъ, да не такъ! — сказала она. — Конечно, нельзя требовать, чтобы въ пансіонѣ былъ такой обѣдъ какъ дома. Что жъ, пріучись, въ жизни ко всѣму привыкать надо!

И она при этомъ вздохнула.

Все же я безъ всякаго труда уговорилъ ее почаще присылать мнѣ изъ дома съѣстное. Однако, насчетъ умыванья такъ и осталось: бабушка къ Тиммерману не поѣхала…

Дни стали проходить за днями. Я мало-по-малу освоился въ пансіонѣ и привыкалъ ко всѣмъ его ужасамъ. У меня все еще было такъ тоскливо на душѣ, что я даже радъ былъ необходимости работать черезъ силу. Я дѣлалъ быстрые успѣхи въ латинскомъ и нѣмецкомъ языкахъ, и Тиммерманъ, наконецъ, кончилъ тѣмъ, что сталъ послѣ каждаго урока меня похваливать.

— Mm-m… mon enfant, èa уа bien, très bien!

При этомъ онъ легонько похлопывать меня по щекѣ своей красной и всегда холодной рукою.

Но эта усидчивость въ работѣ и прилежаніе прибавили къ первымъ моимъ житейскимъ разочарованіямъ еще новое разочарованіе, о которомъ слѣдуетъ упомянуть, такъ какъ оно оставило сильный и долгій слѣдъ въ моей жизни.

Самымъ строгимъ, хотя и справедливымъ учителемъ во второмъ классѣ былъ нѣмецъ Фреймутъ. Онъ уже замѣтилъ, что я прилежный ученикъ и обращалъ на меня большое вниманіе, какъ на одного изъ самыхъ слабѣйшихъ въ нѣмецкомъ языкѣ. Онъ то и дѣло вызывалъ меня.

Собственно преподаваніе его заключалось въ трехъ вещахъ: въ выучиваньи наизусть грамматическихъ правилъ по тетради, составленной имъ самимъ, въ выучиваньи наизусть стихотвореній Уланда и, наконецъ, въ такъ называемыхъ «сочиненіяхъ», т. е. письменной передачѣ по-нѣмецки того, что Фреймутъ разсказывалъ.

Я училъ наизусть очень легко и всегда отвѣчалъ урокъ безъ запинки. Но эти «сочиненія» въ первое время представляли для меня страшную трудность, такъ какъ я понималъ никакъ не больше четверти изъ того, что разсказывалъ Фреймутъ. Тутъ мнѣ на помощь являлся мой сосѣдъ и другъ, Алексѣевъ, мальчикъ неспособный и лѣнивый вслѣдствіе болѣзни, но довольно хорошо знавшій нѣмецкій языкъ. Онъ передавалъ мнѣ по-русски разсказъ учителя, служилъ мнѣ лексикономъ незнакомыхъ словъ.

Такимъ образомъ я кое-какъ два раза смастерилъ сочиненія. Я изрядно потрудился надъ ними, но они все-же вышли изъ рукъ вонъ плохи, а Фреймутъ, не принявъ во вниманіе трудностей, съ которыми я долженъ былъ бороться, оба раза поставилъ мнѣ по двойкѣ.

Я чувствовалъ, что сдѣлалъ все, что было въ моей власти, и эти двойки казались мнѣ несправедливостью. Но все-же я съ достаточнымъ спокойствіемъ перенесъ ихъ.

Вотъ въ третій разъ задало сочиненіе. Задано оно было въ пятницу, а въ понедѣльникъ нужно было подать учителю. Алексѣевъ объяснилъ мнѣ содержаніе, я выслушалъ и сказалъ:

— Ну ужъ теперь я надѣюсь, не получу двойки, ужъ я такъ сдѣлаю, что сочиненіе мое будетъ недурно…

— Кавъ-же ты сдѣлаешь? — спросилъ Алексѣевъ.

— А ужъ такъ, я придумалъ!

Мнѣ дѣйствительно нежданно пришла въ голову блестящая мысль.

Пріѣхавъ домой въ субботу, я даже почти не обратилъ вниманія на дѣтей, а весь этотъ день и все воскресенье провелъ въ своей комнатѣ, за работой, выходя только къ завтраку и къ обѣду. Бабушка нѣсколько разъ заходила ко мнѣ и видѣла меня углубленнымъ въ писанье и окруженнымъ книгами.

— Да что-же это ты, Ганёкъ, — говорила она:- неужто у васъ ужъ столько уроковъ? Этого быть не можетъ! Сегодня на дворѣ чудесная погода, и морозъ не великъ, дѣти собираются кататься… Развѣ ты не поѣдешь?

— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣчалъ я. — Нѣтъ, ужъ оставьте меня, я долженъ непремѣнно кончить! Это очень трудно, но… я долженъ…

Наконецъ, бабушка рѣшилась меня оставить въ покоѣ. И я продолжалъ работать, не замѣчая времени, не чувствуя усталости. Вотъ что я придумалъ: прежде всего я написалъ сочиненіе по-русски, обдуманно, обстоятельно и, по возможности, краснорѣчиво. Затѣмъ я разложилъ передъ собою нѣмецкую грамматику и лексиконъ и принялся переводить слово за словомъ. Отыщу всѣ слова, окончу фразу, а затѣмъ ищу въ грамматикѣ всѣ правила, какъ нужно размѣстить слова. Это было самое трудное. Но въ воскресенье къ обѣду я кончилъ всю эту работу, красиво переписалъ свое сочиненіе, которое вышло и объемистымъ и обстоятельнымъ. Въ понедѣльникъ я самоувѣренно подалъ его Фреймуту, а на другой день ожидалъ торжества своего.

Нѣмецъ принесъ прочитанныя имъ сочиненія съ выставленными на нихъ отмѣтками. Голубоглазый нѣмчикъ Штуббендорфъ, любимчикъ учителя, принялъ отъ него эти тетради и разносилъ ихъ по принадлежности.

Вотъ и у меня въ рукахъ моя тетрадка. Сколько поставилъ Фреймутъ? не двойку-же! Можетъ быть пять, и уже во всякомъ случаѣ не меньше четырехъ…

Съ замираніемъ сердца я развернулъ тетрадь, взглянулъ, и не повѣрилъ глазамъ своимъ. Подъ трудомъ двухъ вакаціонныхъ дней былъ выведенъ рукою Фреймута огромный нуль.

Какъ нуль?! Да нѣтъ, этого быть не можетъ!

Но я еще не успѣлъ придти въ себя, какъ Фреймутъ подозвалъ меня къ каѳедрѣ и сказалъ, обращаясь ко всему классу:

— На этотъ разъ самое лучшее сочиненіе было мнѣ подано Веригинымъ. Aber ich. habe ihm einen grossen Nul gestellt… Warum? Почему я ему поставилъ большой нуль? Потому что онъ хотѣлъ обмануть меня. Потому что онъ не самъ написалъ это сочиненіе!

Я почувствовалъ, какъ сердце мое почти перестаетъ биться, какъ весь я холодѣю, и задрожалъ всѣмъ тѣломъ.

— Какъ не самъ?! — крикнулъ я. — Какъ-же вы можете говорить это?.. Это неправда, я самъ написалъ, самъ!

— Ого! — произнесъ нѣмецъ, и презрительно взглянулъ на меня. — А если самъ, такъ вотъ докажи, возьми мѣлъ, подойди къ доскѣ и пиши, пиши на доскѣ свое сочиненіе…

Я взялъ мѣлъ, вывелъ два, три слова, но дальше не могъ. Вопервыхъ, я былъ сильно взволнованъ и не владѣлъ собою, а вовторыхъ, Фреймутъ не понялъ, какую нелѣпость онъ выдумалъ, на какомъ, такъ сказать, средневѣковомъ способѣ доказательства невинности остановился. Чтобы повторить наизусть сочиненіе, я долженъ былъ его предварительно выучить слово въ слово, запомнить всѣ слова, отысканныя мною въ лексиконѣ, всѣ грамматическія правила, которыя я съ такимъ трудомъ примѣнялъ, имѣя грамматику передъ глазами, когда работалъ надъ своимъ сочиненіемъ. Конечно, этотъ упорный трудъ двухъ дней принесъ мнѣ пользу, я запомнилъ нѣсколько правилъ и нѣсколько новыхъ словъ, но все-же воспроизвести всю эту работу на доскѣ, вдругъ, сейчасъ, передъ цѣлымъ классомъ, подъ обвиненіемъ въ неблагородномъ поступкѣ — это было невозможно.

— Ну вотъ и ошибся, вотъ и не можешь писать. Ты лгунъ, ты обманщикъ! — проговорилъ Фреймугь, презрительно махнувъ рукою.

Себя не помня, бросилъ я мѣлъ на полъ и кинулся изъ класса. Я прибѣжалъ къ Тиммерману, котораго засталъ въ кабинетѣ, но нѣсколько мгновеній не могъ выговорить ни слова, рыданія душили меня. Наконецъ, кой-какъ я объяснилъ въ чемъ дѣло. Потомъ я разсказалъ Тиммерману подробно весь процессъ моей работы и снова залился слезами.

— Пусть онъ мнѣ десять, двадцать нулей поставитъ, мнѣ все равно, — отчаянно выговорилъ я. — Но зачѣмъ-же онъ говоритъ, что я лгунъ, что я обманщикъ?!

— M-mm, mon enfant, успокойся! — сказалъ Тиммерманъ:- я знаю, что ты прилежный ученикъ, я поговорю съ Herr Freimuth…

Тиммерманъ дѣйствительно поговорилъ съ Фреймутомъ. Нуль въ журналѣ не былъ мнѣ поставленъ. Фреймутъ ничего не поставилъ. Алексѣевъ и еще три-четыре мальчика, съ которыми я нѣсколько сблизился, были увѣрены въ моей невинности, остальному-же классу до всего этого не было собственно никакого дѣла.

«Ну, сплутовалъ — такъ что-же? Отчего и не сплутовать!.. Попался, такъ въ другой разъ будетъ осторожнѣе!»

Большинство класса плутовало съ этими «сочиненіями»: одинъ изъ «армяшекъ» откуда-то добылъ книгу, по которой Фреймутъ разсказывалъ; книга эта былъ романъ «Монтекристо», сокращенный и передѣланный для юношества на нѣмецкомъ языкѣ.

Такимъ образомъ, исторія эта скоро забылась. Мало того, я понемногу сдѣлался любимцемъ Фреймута и оставался имъ во все мое пребываніе въ пансіонѣ. Но самъ я не только не могъ забыть этой исторіи, а она даже произвела на меня такое впечатлѣніе, что я въ тотъ-же день почувствовалъ себя очень дурно, къ вечеру у меня сдѣлался жаръ, и я три дня пролежалъ въ постели. Старикъ докторъ приходилъ и мазалъ меня свинымъ саломъ, а черезъ три дня явился Тиммерманъ и, не вступая ни въ какія объясненія, велѣлъ мнѣ одѣться и идти въ классъ…

Прошло около двухъ мѣсяцевъ и моя мать вернулась изъ Петербурга. Она замѣтила, что я очень измѣнился, да и бабушка сказала ей, что каждый разъ по субботамъ я возвращался домой такимъ худымъ, блѣднымъ, измученнымъ и голоднымъ. Оно было не мудрено. Полное отсутствіе движенія на чистомъ воздухѣ, недостаточная и вредная пища — я почти не прикасался къ Тиммермановскимъ обѣдамъ и ужинамъ — а присылаемые изъ дому припасы, главнымъ образомъ, находили себѣ удобное помѣщеніе въ желудкѣ Дермидонова, — наконецъ, чрезмѣрная работа, тоска — все это разрушительно на меня дѣйствовало.

Мои домашніе подумали, подумали, и кончилось тѣмъ, что было принято такое рѣшеніе: оставить меня у Тиммермана, но только какъ полупансіонера. Я буду каждое утро ѣздить въ пансіонъ къ началу классовъ и возвращаться по окончаніи ихъ, въ шесть часовъ, домой къ обѣду.

Моя мать поѣхала къ Тиммерману и, какъ я потомъ узналъ изъ ея разсказовъ, объявила ему о своемъ рѣшеніи, замѣтивъ при этомъ, что такая перемѣна ничуть не касается денежныхъ условій, то-есть, что плата за меня будетъ все та-же. Тиммерманъ сдѣлалъ видъ, что не обратилъ на это вниманія и выразилъ неудовольствіе:

— Да, развѣ ему не хорошо? Кажется, онъ ни на что не можетъ жаловаться?

Но мать на этотъ счетъ его успокоила и сказала, что я ни на что не жалуюсь.

Узнавъ о неожиданной перемѣнѣ въ моей жизни, я былъ совсѣмъ пораженъ.

Такъ это было возможно? Какъ-же возможность эта не пришла мнѣ въ голову, отчего-же я воображалъ, что эта ужасная жизнь безъ исхода?

«Ахъ, какъ хорошо! Боже, какъ хорошо!» — думалъ я, боясь даже вѣрить своему счастью.