Парацельс

Предисловие

Есть замечательные люди, жизнь и дело которых подобны прямой линии: столь же четки, ясно обозримы и устремлены к единой цели.

Таков был Джордано Бруно.

Но есть другие. Путь их извилист и труден. Они переросли свое время. Они зачинают разрушение того, что долго казалось правильным и незыблемым, и гениально провидят контуры будущих перемен, но строительство этого нового будет совершено другими людьми позднее, когда развитие общественного бытия создаст все необходимые к тому условия.

Эти люди не смогли еще окончательно стряхнуть со своих плеч груз прошлого, он замедляет их шаги и иногда сбивает с дороги. Современникам они представляются странными и загадочными. Мнения о них разноречивы. У них не мало горячих сторонников и почитателей, много врагов и почти никто не может пройти мимо них равнодушно.

Последующие поколения углубляют эту двойственную оценку их деяний, спутывают факты с вымыслами, чтобы оправдать свое предвзятое отношение к человеку, и кажется, что нет пути к восстановлению истины.

Таков Парацельс.

Кем же он был, наконец, — гениальным ли ученым, начавшим революционное преобразование медицины, или шарлатаном и полусумасшедшим аферистом?

В течение многих столетий люди науки снова и снова возвращались к этой замечательной личности и, как в калейдоскопе, сменялись их оценки. Церковь также колебалась: причислить ли Парацельса к презренным еретикам или признать благочестивым человеком?

Теофраст Бомбаст фон-Гогенгейм, назвавшийся Парацельсом, прожил недолго — на 48-м году пресеклось его существование. Но краткая его жизнь была похожа на блистающий взлет ракеты, и стоило ей погаснуть, как родились легенды о чудесном ученом, враче и алхимике.

Через 34 года после смерти Парацельса написано о нем следующее письмо:

«И ежели бы я должен был описать то, что там в Базеле за полугодие это им (Парацельсом) с галеновскими врачами и со многими больными совершено было, то, поистине, нехватило бы мне и целого фолианта; к тому же мне описать все невозможно, ибо это произошло давно, и за давностью лет я многое позабыл. Однако то, что в памяти сохранил, утаить от вас не хочу. Когда я неделю спустя после дня св. Михаила — а писали тогда примерно 29-й или 30-й год — прибыл в Базель к моему земляку, который там в одном приходе кантором был и долгое время тяжкой лихорадкой болел, так что я на себя заботу о его хоре и месте взял, тогда-то к больному кантору, будучи вызван, пришел многократно упоминаемый врач и мой дорогой учитель, блаженной памяти Филипп-Теофраст Парацельс; и увидел он меня у него и спросил: «Какого ты роду?» Я ответил, что я— мейсенский и что, штудируя в Гейдельберге, поиздержался и охотно обучал бы, поскольку время в услужение поступить уже пропустил, детей какого-либо бюргера, дабы иметь зимой пропитание. Он отвечал: «Поелику тебе итти дальше некуда, я, пожалуй, тебя бы к себе принял и содержать бы стал». Я за ним с радостью пошел, но, однако, согласно разрешению его, о хоре и о месте больного заботился, ибо тот лежал.

Однажды, когда я пробыл у него некоторое время, пришла к нему женщина и плакалась, что ее любезный муж весьма слаб, и Ьна опасается, что он ночи не переживет. Парацельс приказал принести мочу от больного и, осмотрев ее, сказал: «Муж ваш завтра разделит с вами утреннюю трапезу и будет чувствовать себя бодрым». — «Дал бы бог, — сказала она. — Я имею всего лишь один флорин и больше ничего нет у меня, но я его вам охотно бы отдала». Он же сказал: «Дайте ему только поесть — и увидите». На следующий день около полудня она пришла снова, пала перед ним на колени, принесла флорин, подала ему и бросила, чтобы он его принял, и сказала, что у нее больше ничего в доме нет, иначе бы она дала ему больше, муж же ее совсем выздоровел от того, что он ему дал.

На это ответил он: «Любезная женщина, возьми свой флорин и купи себе и своему мужу еды и питья и благодарите господа»… Но что это было, что он ей дал, я не знаю; был это белый порошок, который она должна была дать ему в теплом вине и потом заставить его пропотеть.

Подобно этому, известно мне, что он, не взимая никакой платы, лечил бесчисленное множество больных проказой, водянкой, падучей, подагрой, французской болезнью и других и что галеновские врачи не в силах были ему подражать без того, чтобы не навлечь на себя заметного позора, за что они стали всеми презираемы, а он, Теофраст, напротив, всеми почитаем был.

Еще одно — и на том конец: однажды сказал он мне: «Франц, денег у нас нет», дал мне один рейнский гульден и сказал: «Пусть тебе отвесят за это в аптеке один фунт меркурия (ртути) и принеси мне его сюда». Я так и сделал и принес его с оставшимися деньгами — Меркурий в ту пору не был дорог. Тогда он поставил четыре кирпича на очаг так, что снизу могло проходить лишь немного воздуха и высыпал меркурий в тигель; поставил его между четырьмя кирпичами, велел мне насыпать вокруг него угольев, раздуть огонь и снова положить уголья, и так оставить его медленно разгораться. Сами же мы пошли в комнату, ибо пора была холодная. Прошло изрядно времени и сказал он: «Наш летучий слуга может от нас улететь, мы должны посмотреть, что он делает». Когда же мы пришли, он уже начал дымиться и испаряться. Он (Парацельс) сказал: «Погляди, возьми этот комочек щипцами и подержи его малое время внутри, он вскорости растворится». Так и случилось. Тогда сказал он: «Вынь щипцы, закрои тигель, подбавь огня, и пусть тигель стоит». Мы же снова в комнату ушли; и о том, что в тигле, позабыли. Однако через полчаса сказал он: «Давай, посмотрим-ка, что даровал нам господь, подними крышку тигля». Я исполнил это. Огонь уже погас, и в тигле все застыло. Он спросил: «Как оно выглядит?» Я же сказал: «Оно желтое, как золото». «Да, золото, так и быть должно», — сказал он. Я взял и разбил тигель, когда он остыл, и вынул то, что в нем было. И было это золото. Он сказал: «Возьми его, отнеси к золотых дел мастеру, что над аптекой, пусть он даст тебе за это денег». Я так и сделал. Золотых дел мастер взвесил его, оно весило на лот менее фунта, ушел к себе и вынес деньги; принес плоский кошель, полный рейнских гульденов, и сказал: «Отнеси это твоему господину и скажи, что это еще не все, а остальное я пришлю, когда сам иметь буду». Я принес деньги. «Хорошо, — сказал он (Парацельс), — он мне, конечно, и остальное пришлет».

Это был комочек, величиною с лесной орех, в красный воск закатанный, а, что было внутри, я не знаю и, по молодости моей, спросить его стыдился и не осмелился, но, думается мне, что для того он все это сделал, дабы я его спросил. Он меня всегда любил и, думаю я, он бы мне нечто сообщил, буде я с просьбой к нему обратился».

Парацельс-алхимик, превращающий неблагородные металлы в золото, — творение легенды.

Сам Гогенгейм в своих писаниях отрицал правомерность этого пути химии или, как ее тогда называли, алхимии. Он говорил: «Задача алхимии не в изготовлении золота и серебра, не в этом есть суть а в создании того, что является силой и добродетелью медицины».

Если молва все-таки упорно приписывала Парацельсу уменье делать золото, то виной тому могло быть обычное в то время представление о всяком человеке, занимающемся химией, как об искателе философского камня.

Могло быть и другое. Известно много случаев, когда алхимики с помощью ловкого фокуса вводили в плавильный тигель настоящее золото или создавали сплавы, внешне сходные с золотом, убеждая этим доверчивых зрителей алхимического опыта, что на их глазах действительно произошло превращение неблагородного металла в драгоценный. Парацельс мог проделать такой фокус перед человеком, в котором нуждался, или перед учеником, зная, что тот немедленно разгласит этот

[здесь в скане лакуна, отсутствуют стр. 12–13]

Позднее выяснилось:

Были ли так блестящи практические успехи Парацельса в области врачевания, как описывает их автор письма? Конечно, нет. Легенде принадлежит и Парацельс — чудодейственный исцелитель всех болезней.

Он был только смелым новатором, зачинателем переворота в медицинской науке. В молодости он был склонен к преувеличению практических результатов своих новшеств, но позднее ясно осознал, что начатому им делу предстоят долгие годы и века развития и борьбы. Его слова были: «Быть может, со временем зазеленеет то, что сейчас только зарождается».

Но легенда, как жизнь, раз возникнув, имеет свою судьбу и свое неизбежное цветение и созревание. Завершение легенды о Парацельсе — фантастическая версия о его смерти, которую записал Элиас-Иоганн Гесслинг через 121 год после кончины ученого. В Зальцбурге Парацельс пировал однажды в обществе своих коллег, составивших против него заговор. В разгаре пира он был схвачен их слугами и наемными убийцами, которые сбросили его в пропасть. При падении он сломал себе шею. Такой род убийства они избрали потому, что никаким другим способом невозможно было его умертвить.

Легендарный Парацельс стал бессмертным подобно Агасферу, ибо он мог исцелить от всякой болезни и умел залечить любую рану. Тогда завистники нашли последнее средство, и он лежит у подножья скалы со сломанной шеей.

Легенды о Парацельсе возникли, прежде всего, в результате широкой известности, которой пользовался этот врач как чудесный исцелитель многих болезней. Его разнообразная и кипучая деятельность, как врача, химика, социального и религиозного писателя; его жизнь, исполненная борьбы; его бесконечные странствования по Германии и многим другим странам Европы, — все это давало обильный материал для рассказов о нем.

Но, одновременно, и враги Парацельса приложили усилия к тому, чтобы очернить его память. Это они говорили, что ученый знался с «нечистой силой», они пытались ославить его аферистом и шарлатаном.

Уже при жизни Парацельса враги распускали о нем темные слухи, порочили его как ученого и как человека, возводили на него обвинения, которые должны были повлечь за собой преследования со стороны светской и церковной власти.

Когда Опоринус — ученик Парацельса — говорил, что его патрон находился в связи с дьяволом, то это было доносом, угрожавшим ученому сожжением на костре.

И все же легенды, вобравшие в себя и истинные происшествия, и фантастические вымыслы сторонников, и клеветнические — его врагов, создавали фигуру замечательную и запоминающуюся.

Но отбросим вымыслы и чудеса, этот «предназначенный для ослов мостик из царства идеи в царство практики»[1] — фигура Парацельса не потеряет от этого своего обаяния. Наоборот, она приобретает особую силу и яркость в свете реальных фактов и на фоне исторических событий своего времени.

Жизнь Парацельса (1493–1541 гг.) протекла в замечательную эпоху, от которой «датирует» вся новейшая история, как и «новейшее естествознание».

Это был «величайший прогрессивный переворот, пережитый до того человечеством»[2].

Тогда — на рубеже XV и XVI столетий — шла беспощадная ломка всех старых устоев, смена всех установленных вех в жизни государственной, экономической и культурной.

Погибало феодальное хозяйство, воплощавшееся в дворянине-землевладельце, эксплоатирующем лично зависимых крепостных. Оно гибло под натиском развивавшихся денежных отношений, развития торговли, роста городов. Великие открытия Колумба, да-Гаммы, Магеллана и других известных путешественников неизмеримо раздвинули горизонты земель, втягиваемых в товарный обмен, и положили основу «для позднейшей мировой торговли и для перехода ремесла в мануфактуру, явившуюся, в свою очередь, исходным пунктом современной крупной промышленности».

Погибало феодальное дворянство, главная политическая сила средневековья. Опираясь на горожан, королевская власть сломила его силу и положила начало крупным национальным государствам, в рамках которых развилось буржуазное общество. Классовые бои развертывались с небывалым ожесточением, и тогда, когда буржуазия одерживала победы над дворянством, уже резко обозначались основные линии других, грядущих, еще более непримиримых противоречий. «Немецкая крестьянская война практически указала на грядущие классовые битвы, ибо в ней на арену выступили не только восставшие крестьяне, в этом не было ничего нового, — но за ними показались начатки современного пролетариата с красным знаменем в руках и с требованием общности имущества на устах».

Погибала средневековая духовная диктатура церкви — порождение и опора феодальных взаимоотношений.

Передовые слои буржуазии вновь открыли жизнерадостную греческую философию, заимствовали философию арабов и подготовляли будущие успехи материализма. Протестантизм разбил мощь и единство католической церкви, крупнейшего землевладельца средних веков, сначала в Германии, а потом в Швейцарии и Англии и поставил религию на службу интересам отдельных государств.

Разбиты были оковы, в течение веков державшие в плену науку и искусство. Италия первая воскресила великолепные литературные и скульптурные памятники древности и основала новое высокое искусство, воплощенное в картинах, изваяниях, поэмах и новеллах Возрождения. Наука, потрясая церковные авторитеты, делалась все более и более смелой и вслед за разрушением старых представлений об ограниченном плоском земном пространстве, посягнула на отжившие понятия о мироздании и законах, управляющих физическим миром и обществом.

Во всех областях творчества эта эпоха породила плеяды замечательных людей: Леонардо да Винчи, Микель-Анджело, Макиавелли, Дюрер, Лютер, Коперник, Гольбейн, простое перечисление их имен займет многие страницы. Эти люди были исключительно многосторонни.

«Тогда не было почти ни одного крупного человека, который не совершил бы далеких путешествий, не говорил бы на четырех или пяти языках, не блистал бы в нескольких областях творчества (прекрасно — и именно не только в теоретической, но и в практической жизни…); Леонардо да Винчи был не только великим художником, но и великим математиком, механиком и инженером, которому обязаны важными открытиями самые разнообразные отрасли физики; Альбрехт Дюрер был художником, гравером, скульптором, архитектором и, кроме того, изобрел систему фортификации, содержащую в себе многие идеи, развитые значительно позже Монталамбером и новейшими немецкими учеными о крепостях».

«Но что особенно характерно для них, так это то, что они почти все живут всеми интересами своего времени, принимают участие в практической борьбе, становятся на сторону той или иной партии и борются — кто словом и пером, кто мечом, а кто и тем и другим. Отсюда та полнота и сила характера, которая делает из них цельных людей».

Эта была эпоха, «которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страстности и характеру, по многосторонности и учености».

К сонму этих титанов принадлежит и Парацельс.