Аппенцельский проповедник

Парацельс стал банкротом: в Базеле были похоронены его надежды на почетное место в высшей школе и признание его медицинского учения, в Нюренберге он потерпел фиаско с изданием своих медицинских трудов.

Не в характере Парацельса было впасть в отчаяние или признать себя побежденным, но все происшедшее заставляло подумать о причинах поражений.

Сколько стран обошел он, сколько людей видел, сколько испытал и все же, может быть, просмотрел самое главное. Нельзя же было считать случайностью опутывавшую его цепь неудач. Происки врагов? Но враги были у всех завоевателей и новаторов. Они не помешали его тезке, греку Теофрасту, занять первенствующее место в Афинах, не остановили на полпути к власти герцога Эрколе д'Эсте и не сломили гордую золю Христофора Колумба. Или у Теофраста было меньше права на успех, меньше знаний и энергии?

Он удивлялся, что писания Лютера и Цвингли принимались с таким одобрением, эти «суетные вакхические произведения». «Их и папу, — говорил Парацельс, — поистине следовало бы сначала отправить в школу на обучение».

И все же число приверженцев «сумасшедшего монаха из Виттенберга» росло. Цвингли умер, но его учение стало знаменем в руках многочисленных приверженцев и продолжателей начатого им дела.

А он, Парацельс, пришедший в Базель, чтобы совершить революцию в медицине — этой величайшей науке — вынужден был бесславно бежать из Базеля и там его уже, очевидно, забыли.

Его выкинули, как ненужную ветошь. А между тем, не так давно базельские реформаторы добивались приглашения Теофраста в свой город. Там, в Базеле, и позднее в других городах католики и реформаторы наперебой старались склонить его на свою сторону. Но он — ученый, и не хотел служить их партийным интересам, житейским ссорам и мелкой вражде. Он шел своей дорогой. Да полно, была ли у него своя дорога? Не являлся ли он просто игрушкой в чужих руках, которые его и отбросили, когда удостоверились в непригодности Теофраста для поставленных ими политических целей?

Парацельс разделил судьбу всех тех людей науки, которые считают науку вне- и надпартийным делом и не замечают, что каждое общественное дело — лишь эпизод в великой борьбе классов и партий своего времени. Перед ним, как перед всяким человеком, желающим играть роль в общественной жизни, встал грозный вопрос: с кем ты? Парацельс не дал прямого ответа, отошел в сторону и неизбежно был отброшен с пути, в социальное небытие, в забвение.

Вокруг него разыгрывалась захватывающая жизненная драма, мир кипел, как в котле. В Германии только что закончился последний акт трагедии крестьянской войны и ширилось протестантское движение. На юге Европы шла ожесточенная борьба Испании с Францией за владычество над Италией и миром. С востока грозно двигались турецкие полчища. На далеком легендарном Западе — на американском материке — предприимчивые люди наживали сказочные богатства.

В этом хаосе меняющего свое обличие мира Парацельсу надо было определить свое место, свою позицию, найти некий свой положительный социальный идеал.

Смысл происходившего в то время грандиозного социального переворота заключался в распаде феодальной системы под натиском укреплявшей свое влияние буржуазии. При этом «всякая борьба против феодализма должна была тогда принимать религиозное облачение, направляться в первую очередь против церкви».

Так родились религиозно-реформаторские учения Лютера, Цвингли и Кальвина, в которых за теологическими разногласиями с католицизмом скрывалась политическая борьба.

Парацельс был человеком нового времени, общественное бытие его не имело корней в старом феодальном укладе, поэтому римская церковь не могла найти в нем своего сторонника. Наоборот, он ясно видел отрицательные стороны папства и римской курии. Он мог охотно подписаться под обличительными словами Гуттена по адресу наместника св. Петра:

«Все в Риме крайне испорчено и извращено и, как говорится, нет там ничего здорового. Это является тем более погибельным, что выдумали сделать из этого города главу церкви. И там воздвигли бесстыжий идол в лице папы, ему предоставили все, даже право делать постановления, противоречащие учению Христа (до нашего времени папы издали много подобных постановлений) и удаляться, насколько захочет, от евангелия. Он может сделать, кого захочет, вечно блаженным, какую бы дурную жизнь ни вел тот, и осудить души людей, ведущих самую невинную жизнь».

Для Парацельса «папа и его Римское государство — новый Люцифер на земле». С негодованием говорил он, что «церковь обращает собираемые ею даяния на роскошь и пышность, а бедные не получают этих даяний, которыми церковь должна была бы их поить и кормить».

Он обличал духовенство, особенно высшее: кардиналов, епископов, аббатов, «которые являются князьями и господами. Такими стали они во имя дьявола, а не во имя бога; их долг — быть подобно апостолам: не иметь даже палки и мешка».

Монахов и монахинь звал он не иначе, как «пожирателями милостыни».

Его слова: «Если мы ищем господа, то вон из нее, так как в римской церкви мы его не найдем».

Сначала отношение его к Лютеру было безразличным: «Я предоставляю Лютеру самому отвечать за свое дело и рядом буду делать свое». Ему даже казалось, что он и Лютер имеют общих врагов. «Кто враг Лютеру? Эта шайка мне так же ненавистна».

Цвингли в письме 1531 года Парацельс называл «нашим патроном мейстером Ульрихом Цвингли», очевидно, питая к нему и его учению некоторые симпатии.

Но потом он разочаровался и в реформаторах.

Римская курия, лютеране, цвинглианцы и анабаптисты — все они были для него «четырьмя парами штанов одного сукна».

Когда его назвали Лютером среди врачей, он ответил: «Я — Теофраст, и больше чем те, кого вы со мной сравниваете». Им были написаны следующие дерзкие слова: «Я должен быть только Лютером? Я задам работу ему и вам, так как он недостоин развязать ремни на моих башмаках».

Парацельс — человек независимого характера, с молодых лет привыкший к самостоятельным суждениям и органически враждебный всяческим авторитетам, решил выступить с изложением своих собственных мыслей по религиозным и социальным вопросам.

Он не был в силах порвать с религиозной идеологией и стать атеистом и материалистом. Но вместе с тем в его философских и социально-религиозных писаниях ясно обозначается господствующее стремление к изучению природы, общества и человека. Теология не была для него самоцелью, он обращался к религиозному учению лишь затем, чтобы в нем найти ключ к разрешению социальных вопросов. Если он утверждал, что только библия является для него божественным словом, и требовал свободного ее толкования, то в первую очередь лишь потому, что видел возможность подкрепить авторитетом священного писания свои требования улучшения общественного устройства.

Католическая религия являлась идеологией феодального строя. Умеренные реформаторы, в первую очередь Лютер и его сторонники, представляли интересы князей и верхушки буржуазии. Крайнее реформационное течение анабаптистов (перекрещенцев) опиралось на мелкую буржуазию, крестьянство и на тогдашний пролетариат. И хотя Парацельс отмежевался и от этого течения, все же религиозные и социальные взгляды его были наиболее близки именно к анабаптистским.

Условия общественного существования Парацельса наиболее тесно связывали его с мелкой городской буржуазией (не даром сам он входил в страсбургский цех «Фонаря»). Но одновременно он не был чужд и народным низам, ибо в детстве своем и в эпоху странствований он близко сталкивался с крестьянством и пролетарскими элементами (главным образом горнорабочими) и наблюдал их тяжелую и безрадостную жизнь.

Решающее значение для утверждения его собственных взглядов на государство и общество сыграли годы пребывания в Базеле, где он был лично связан с целым рядом членов свободомыслящего кружка ученых и художников, группировавшихся вокруг Эразма. В этом кружке обсуждались разнообразнейшие новые идеи и социальные проблемы. «Утопия» Томаса Мора, дважды изданная в Базеле (в 1518 году Фробеном и в 1524 году Клавдием Канциункулем), привлекла к себе внимание базельских гуманистов. «Золотая книжечка о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии» давала глубокую критику существовавшего строя, вскрывала раны общества, покоящегося на частной собственности, и рисовала утопическую картину будущего идеального строя, она будила мысль людей, недовольных существовавшим порядком, и направляла ее в русло коммунистических идей.

В базельских кругах пользовались популярностью революционные взгляды Мюнцера и учения анабаптистов.

В Нюренберге Парацельс столкнулся с Себастьяном Франком, который звал к христианскому коммунизму как единственно правильной форме социального устройства, соответствующей велениям христианского учения, и говорил, что «личное и собственность противоречат природе и смыслу своего сотворения».

Парацельс не оставил произведения, в котором его социальные взгляды были бы собраны воедино. Может быть, для того чтобы, подобно Мору, создать законченную систему нового социального устройства на основе изучения и критики существующего порядка, у него нехватало образования и начитанности; может быть, этому помешали условия его страннического существования и ранняя смерть. Его мысли по общественным вопросам вкраплены в его медицинские и философские сочинения, разбросаны в маленьких брошюрах, листовках по социально-религиозным вопросам, написанных бессистемно, наспех — это работа не социально-религиозного писателя, а скорее заметки агитатора. Лишь с большим трудом в этих отдельных высказываниях можно уловить основные контуры социальных воззрений Парацельса.

Сословным различиям феодального строя Парацельс, в своей личной жизни испытавший тяжесть и несправедливость сословных привилегий, противопоставлял равенство людей. В его представлении каждое сословие имело такую же ценность, как и другое, каждый человек был так же хорош, как и всякий другой. В его воображении рисовалось прекрасное будущее — царство божие на земле, — когда всяческое неравенство исчезнет, а с ним исчезнут зависть и корысть.

Труд представлении Парацельса — святая обязанность человека и единственное, кто делает его полноправным членом общества. Каждый должен трудиться и за работу получать удовлетворение своих потребностей. Без физического труда — нет блаженства. Он писал: «Наша духовная пища зависит от работы наших рук, не в праздности или денежных делах ее источники».

Никто не имеет права жить праздно; монахи, и те обязаны работать, а не жить на налоги и проценты. И эти свои требования Парацельс подкреплял ссылкой на божественный авторитет.

«Не должно быть жизни благородных бездельников, не должно быть нищенства; не место существованию за счет процентов и поземельных налогов, но каждый обязан поддерживать свое существование собственной работой, чтобы божья воля исполнилась на земле, как и на небе».

Каждый должен обладать своей пашней, своей трудовой копейкой, которые ежедневно дают ему пропитание и прогоняют праздность. Парацельс отрицал право собственности на землю. Он считал справедливым разделение земли между всеми, кто имеет возможность ее обрабатывать. С ростом населения земля подлежит новому переделу. Так не будут наследственные права оставлять неправедного богатства для тунеядцев. Он был против того, чтобы доходы отдельных людей превышали их потребности. Когда один человек зарабатывает так много, что этого хватило бы на двадцать человек, пусть это будет правильно по закону, но все же это противоречит братской любви и божественной воле, ибо из-за этого другие должны нищенствовать или становиться ворами. Все должны помнить и заботиться о бедняках.

Тот, кто владеет искусством, не должен от этого богатеть, а употребить его на пользу ближним.

Тот, кто обнаружит в горах драгоценную находку, не должен ее присваивать для личного обогащения, а разделить среди других.

Власти и король не должны брать из общего имущества больше того, что идет на удовлетворение их личных потребностей.

Городам не пристало строить роскошные ратуши и оставлять бедняков жить в ветхих хижинах.

Парацельс делил общество на четыре группы: земледельцев, ремесленников, работников свободных искусств и правителей; в каждой из этих групп есть господа и слуги, мастера и подручные, но в его представлении между ними нет непримиримых противоречий. Жизнь их может быть устроена справедливо, стоит только, чтобы все поняли необходимость выполнения божественного закона: каждый для других и никто только для себя; стоит только, чтобы все люди стали едины, совместно переносили радость и горе, всемерно друг другу помогали и ладили между собой.

Тяжкие язвы существовавшего общественного устройства, основанного на угнетении и эксплоатации масс, были хорошо видны Парацельсу.

Близкий к обездоленным и угнетенным, он прозревал в будущем неизбежность решающих социальных перемен, которые навсегда уничтожат неравенство, тунеядство и эксплоатацию. Но ему чужды были представления о непримиримости классовых противоречий, о том, что только в результате жестокой борьбы будет совершено грядущее переустройство мира. Парацельс верил в возможность убедить богатых отказаться от своих богатств, от эксплоатации неимущих и жить трудом своих рук. Он думал, что проповедь истинного братства людей призвана изменить мир.

С этими мыслями он появился в начале 1531 года в Сан-Галлене, где вскоре им был направлен аббату Сан-галленского монастыря сборник его собственных религиозных сочинений.

К сожалению, не сохранилось сведений о том, какие именно произведения вошли в этот первый объединенный труд.

Но время и обстоятельства не благоприятствовали Парацельсу.

Цвингли был убит на Каппельской равнине в сражении цюрихского ополчения с войсками католических кантонов Швейцарии 31 октября 1531 года. Поражение цвинглианских войск положило начало католической реакции в Восточной Швейцарии. В Сан-Галлене все же сохранилось евангелическое учение, но ни о какой веротерпимости не могло быть и речи в условиях обострившейся борьбы.

Религиозная деятельность Парацельса вызвала недоверие, ибо он отходил от учения Лютера и Цвингли. Положение ученого стало тяжелым. «Его не считали истинным христианином, что его сильно угнетало». Тогда направился Парацельс, «преследуемый духовенством и попами», в горы Аппенцеля. Здесь скитался он с начала 1532 года до средины 1534 года.

Он ушел в крестьянские хижины, к простому народу, чтобы здесь свободно проповедывать необходимость основания «царства божия на земле», учить справедливой жизни и, может быть, с честолюбивой мечтою о том, что он возглавит некое новое «евангелическое братство», которое разнесет по земле его учение и его славу.

Жизнь средневекового земледельца была убога и тяжка.

Себастьян Мюнстер в своей «Космографии», вышедшей в 1545 году, так описывает крестьянский быт: «Четвертое сословие состоит из тех людей, которые живут в деревнях и на полях, во дворах и хуторах и называются земледельцами (Bawern), потому что они обрабатывают землю (bawen) и приготовляют ее к посеву. Они ведут очень тяжелую и несчастную жизнь. Все отчуждены друг от друга и живут каждый отдельно с челядью и скотиною. Их дома плохи и выстроены из навоза и дерева, на которые насыпана земля, а сверху они покрыты соломою. Едят они сухой ржаной хлеб, овсянку или вареный горох и чечевицу. Питье их состоит из воды и сыворотки. Одежда их состоит из тикового балахона и поярковой шляпы».

Герой немецкого средневекового романа «Симплиций Симплициссимуо фон-Гриммельсгаузена так описывает крестьянское жилище: «Мой отец имел свой собственный дворец, такой чудесный, что подобного ему нет ни у одного царя. Вместо неплодородного аспида, свинца или красной меди он был покрыт соломой, на которой растет благородный хлеб. Чтобы выказать во всем блеске свое высокоценимое и от Адама исходящее богатство, мой отец построил стены своего дворца не из кирпича и не из негодных каменьев, а из дубового леса. Покои свои он закоптил дымом совершенно дочерна, так как черный цвет есть самый прочный цвет в мире. Ковры у него заменялись нежнейшею тканью, какая только существует на земном шаре, ибо ткань эту ткал тот, кто некогда осмелился состязаться в искусстве прясть с самой Минервой (т. е. паук). Окна его были посвящены святому Бесстекольнику».

Крыши были настолько плохи, что, по свидетельству другого немецкого писателя, «дождь заливает крестьян в их домах и чуть не на самых постелях».

Но и в этом доме крестьянин никогда не чувствовал себя в безопасности — множество врагов подстерегало его. Вражеские войска и просто разбойничьи банды бродили по дорогам. Чтобы выиграть время для защиты или бегства, деревня обносилась забором из кольев, переплетенных ветвями, так что въехать в нее можно было лишь в ворота, устроенные в плетне. Но это — слишком жалкое препятствие для неприятеля. Страх полного уничтожения имущества постоянно испытывал земледелец, ибо в те времена был общепринят обычай сжигать и уничтожать на вражеской территории все — и строения, и виноградники, и сады, и огороды, и даже хлеб в поле.

Но неприятельские солдаты и грабители с большой дороги еще не были самым страшным бедствием для крестьянина. Гораздо тяжелее страдал крестьянин от других четырех разбойников: рыцарей, духовенства, юристов и купцов. От них он не мог нигде найти спасения.

Рыцари — мелкие помещики-феодалы — к XV и началу XVI века находились в затруднительном положении, благодаря переходу к денежному хозяйству. Жить за счет грабежа и войны, как они это делали раньше, было уже невозможно. Войска крупных князей, вооруженные огнестрельным оружием, были слишком сильной угрозой для нарушителей порядка; поднимающаяся буржуазия в свою очередь ограничивала возможности военных авантюр и рыцарских грабительских предприятий, которые мешали ее торговой деятельности. Перевести свое хозяйство на предпринимательские рельсы рыцари не умели да и не могли за недостатком средств. А между тем, потребности их, развитые товарным хозяйством, быстро росли. Легкий путь займа у ростовщиков только еще больше запутывал дела мелких помещиков. Перед ними оставалось единственное средство — увеличивать и без того тяжкий гнет, лежавший на крестьянстве. Они увеличивали барщину и оброки, захватывали общинные земли, ограничивали передвижение крестьян, стараясь снова прикрепить их к земле. Ненависть крестьянства к рыцарству возрастала. Эта ненависть распространялась и на ученых законников, которые обосновывали юридическими нормами несправедливости крепостников.

Духовенство собирало со всего земледельческого населения «десятину» в пользу церкви, увеличивая этим угнетение крестьян. Во многих случаях духовенство и само выступало в качестве феодального владельца.

Купцы также принимали деятельное участие в ограблении крестьян; их компании скупали за бесценок крестьянские изделия и вздували цены на предметы ремесленного производства, необходимые деревне. Они же выступали в качестве ростовщиков, а о ростовщиках даже сам Лютер писал: «Ростовщики скребут и дерут с крестьян кожу… Всякий, кто владеет сотней гульденов, может ежегодно сожрать одного мужика без всякого риска для себя и своего имущества, сидя за печкой и угощаясь яблочным пирогом».

Зависимых крепостных и вполне свободных крестьян объединяла общая ненависть к этим четырем разбойникам. После страшных уроков крестьянской войны господствующие классы смотрели на крестьян с опаской и недоверием. В их представлении крестьянин был нерадивым, хитрым и бесчестным рабом, который только и думает о бунте и воровстве. Вот как говорит о мужиках писатель середины XVI века Гарцон: «У большинства мужиков нет совести; они даже не знают, что это такое; они не считают преступлением обманывать и обкрадывать своего господина, где только можно; мужик об этом только и думает день и ночь; отговоркой ему в данном случае служит то, что он очень обременен. Я говорю это не обо всех крестьянах, так как было бы уж очень печально, если бы совсем не существовало порядочных крестьян, но о большинстве, что всем известно. От недостатка совести происходит и то, что они так ужасно клянутся, своей собственной скотине желают всякого несчастья; так же они относятся к чужим и людям и скоту. Они полны обмана и коварства, и если бы начальство не сидело у них так близко на шее, то они создали бы новый содом. Редко они ходят в церковь, еще реже — к исповеди; если бы они стали рассказывать все свои плутни, то им и священнику не-хватило бы времени. Когда же они являются в церковь, то не дожидаются до конца и уходят с половины проповеди. Наложенной эпитимии они не исполняют, да на это у них и времени нет. У мужика обыкновенно нет ни совести, ни чести, ни смысла: все у него хитрость, обман, притворство и злоба, этими качествами он проникнут до мозга костей».

Но как бы ни хулили мужика господствующие классы, все же благосостояние феодального строя покоилось на его крепких плечах и всецело зависело от работы его рук. Даже эти враждебно настроенные писатели вынуждены были признать, что крестьяне — это «очень трудолюбивый народ», что «они работают не покладая рук и не имеют отдыха».

«Можно подумать, что крестьянин особенно проклят богом. Кроме общего проклятия, лежащего на земле за ее грехи, существуют еще тысячи проклятий, которые падают специально на крестьянина… То ручей выходит из берегов и все уничтожает, то буря выбивает семена из земли и портит виноградники; то является военный отряд, который отнимает у крестьянина все, что он нажил тяжелым трудом, и даже лишает его жизни; то дороговизна загоняет его на жидовскую улицу, где он оставляет все свои достатки; то является засуха, которая выжжет не только поле и плоды, но и кожу его; то холод загоняет его в избу на самую печь. Он мерзнет от холода, изнывает от зноя и все против него: и черви, и гусеница, и мыши, и блохи палевые, и блохи домашние, которые пожирают его» (Гарцон).

И что получает мужик за свой каторжный труд? Почти ничего.

«Они на работе с утра до поздней ночи. То, что они получают от своего поля и от скотины, они несут на продажу в город и покупают на это то, что им нужно. Между ними очень мало или вовсе нет ремесленников. Часто случается, что они целый год должны служить своим господам, обрабатывать землю, сеять, жать и возить на гумно, рубить дрова и рыть канавы. Нет такой работы, которой бы бедный народ не должен был делать и к которой бы его не приневоливали» (Мюнстер).

Удивительно, как при этих условиях крестьянин мог поддерживать даже самое скудное существование. И понятно, что в годину неурожая голод истреблял их, как ноябрьский мороз губит мух. О воспитании детей заботиться было некому, и они росли, как дикие животные. Герой одного из романов говорит о себе, что, будучи мальчиком, он «не знал ни бога, ни людей, ни рая, ни ада, ни ангела, ни дьявола, ни добра, ни зла». Неудивительно, что всевозможные суеверия свили себе прочное гнездо в темной крестьянской массе.

И вот в эту угнетенную темную и убогую деревню пошел Гогенгейм со своей проповедью. Сохранились отрывочные сведения о егс пребывании в деревнях Хунтвиль и Урнеш, в городке Гансе. Он поддерживал свое существование жалкими даяниями крестьян, которым он оказывал врачебную помощь, ибо сам он говорил, что заботился об их «телах, вместилищах вечных душ».

Но как ни тяжко было существование крестьян и народных городских низов Аппенцеля, как ни велико было их озлобление против знатных и богатых, все же Парацельс не мог найти здесь благоприятной почвы для своей пропаганды. Он пришел в Аппенцель слишком поздно. Проповедь совершенствования жизни, возвращения к справедливости и братству, любви, необходимости уничтожения имущественного неравенства, — словом, все то, чему учил Парацельс, не было ново в этой стране. Швейцария была одним из мест возникновения и широкого распространения анабаптистского учения, основные идеи которого повторяла проповедь эйнзидельнского врача. Еще в самом начале 1525 года, когда анабаптисты были изгнаны из Цюриха, они разнесли по Северо-восточной Швейцарии свое учение. Тогда сильно разрослась их община в Сан-Галлене и под влиянием их агитации пришел в движение весь Аппенцель. Разразившаяся вскоре после этого крестьянская война в Германии благоприятствовала дальнейшему развитию анабаптистской пропаганды. Пусть швейцарские анабаптисты в массе своей были миролюбивыми сектантами, противниками всякого мятежа, все же кровавая борьба, происходившая вблизи границ республики, вселяла а них веру в осуществление их идеалов. Им казалось, что близилась катастрофа, предсказанная в Апокалипсисе, во время которой погибнут безбожники и останутся лишь избранные, кому суждено удостоиться тысячелетнего царствия.

Великая борьба мятежных германских крестьян против своих угнетателей окончилась поражением крестьян. Восторжествовавшие эксплоататоры с нечеловеческой жестокостью истребляли семена мятежа, не было конца жертвам их кровавого террора.

Швейцарским угнетателям было понятно, что рост в их стране анабаптистских сект, придерживавшихся опасных коммунистических идей, был невидимыми путями связан со страшными событиями крестьянской войны. Они не захотели отстать от блестящего примера своих немецких соседей. Уже во второй половине 1525 года преследование анабаптистов в Швейцарии стало всеобщим и беспощадным. Виновных в принадлежности к еретической секте или просто подозреваемых в этом сажали в тюрьму «на хлеб и на воду», наиболее опасных и упорных — предавали казни.

Поэтому уже в ближайшие годы анабаптизм в Швейцарии пришел в упадок. Сохранились лишь отдельные тайные общества, немногочисленные по своему составу и не опасные для господствующих классов. После крестьянской войны, обнаружившей, какой горючий материал был собран в угнетенной средневековой деревне, конечно, преследования крестьян были особенно жестоки, и ни о каком движении среди них нечего было и думать.

В этих условиях попытки Парацельса найти себе единомышленников и последователей в деревнях и мелких юродах Аппенцеля были заранее обречены на неудачу.

Но, кто знает, приведи судьба в эти годы Теофраста в горнорабочие поселения или в среду революционно настроенных низов большого города, не стал ли бы он, 'подобно шапочнику Гутеру, основателем коммунистической колонии или не был ли бы Теофраст разорван раскаленными щипцами, подобно башмачнику Иоанну Лейденскому — вождю мятежного Мюнстера? Ведь анабаптизм был мирным учением, он отрицал насильственное возмущение против государственной власти и проповедывал долг терпеливого повиновения, но когда в Мюнстере создались необходимые революционные условия, эти непротивленческие тенденции были побеждены левыми течениями, и демократические реформаторы сумели взяться за меч. Так же и вера Парацельса в мирное достижение его общественных идеалов в иной обстановке могла смениться необходимостью защищать оружием свои взгляды.

Во всяком случае существует помимо совпадения во времени и некоторое внутреннее родство между деятельностью аппенцельского проповедника, революционными событиями в Мюнстере и исходом тирольских анабаптистов в Моравию.

После поражения в Швейцарии анабаптизм нашел благоприятную почву в Южной Германии и в Тироле. Горнорабочее население Тироля являлось прекрасным материалом для проповеди социального переустройства на благо неимущим. Однако классовое самосознание горнорабочих не было настолько развито, чтобы они попытались восстать против своих эксплоататоров и основать на своей земле власть трудящихся. Когда гонения на тирольских анабаптистов со стороны австрийских властей приняли широкие размеры, их братства устремились на поиски «обетованной земли», где нм была бы предоставлена беспрепятственная возможность жить свободно. Такой новой «обетованной землей» для них явилась Моравия. Слабость государственной власти в этой стране, привычка к веротерпимости и заинтересованность феодалов в привлечении на свои земли трудолюбивых поселенцев, — все это создало благоприятные условия для переселения тирольских анабаптистов в Моравию. Приток их начался еще в 1526 году, но своего апогея переселение достигло в период с 1529 по 1533 год. Здесь переселенцы перешли к осуществлению на практике своих коммунистических воззрений. В общинах моравских братьев потребление было организовано на коммунистических началах (общие столовые, кухни и т. д.), а также и производство до известной степени было подчинено общественной организации.

Промышленная и сельскохозяйственная работы производилась прежде всего для удовлетворения потребностей общины.

Общины моравских анабаптистов просуществовали долго — более ста лет — и многие из них развились до цветущего состояния. Но по мере роста своего богатства они утрачивали свои первоначальные коммунистические принципы, переходили к найму рабочих со стороны, подвергавшихся не меньшей эксплоатации, чем у любых других предпринимателей.

Тирольские анабаптисты попытались провести в жизнь свои идеи, не вступая в бой с государством и господствующими классами: для этого у них нехватало сил и смелости.

Иной путь был пройден южногерманскими «братьями»; их кратковременная, но отважная борьба за установление нового, «справедливого» общественного порядка смертельно испугали имущие классы всей Германии и надолго осталась в памяти эксплоататоров как грозное событие, свидетельствующее о преходящем характере их власти и их благополучия. Южногерманское анабаптистское движение развивалось главным образом в больших городах, где городские низы легко поддавались коммунистической пропаганде. Анабаптизм здесь на самых первых порах стал вызывать большие опасения у власти, и уже знакомый нам доктор Экк писал в 1527 году герцогу Георгу Саксонскому: «Эта секта возбуждает сильные опасения, и… от нее надо ждать большего вреда, чем от недавнего крестьянского восстания, ибо она коренится в городах».

Первоначально одним из главных центров южногерманского анабаптизма был Страсбург — город с сильно развитым ткацким производством. Среди сектантов передавалось пророчество о том, что в 1533 году в Страсбурге произойдут необычайные события и в нем будет основан «новый Иерусалим» под властью анабаптистов. Но правительство и городские власти Страсбурга оказались слишком сильными, а сектанты — недостаточно решительными для активных выступлений, и 1533 год прошел без каких-либо происшествий. Тогда распространилось сказание о том, что господь отказался от Страсбурга за его неверие и избрал на его место Мюнстер, который и будет «новым Иерусалимом». После нескольких лет борьбы с епископской властью и имущими классами Мюнстера анабаптисты при поддержке городской бедноты в 1534 году захватили власть в городе и основали в нем новое государство, в котором были введены некоторые коммунистические начала: трудовая повинность для всех граждан, экспроприация некоторых орудий производства и предметов потребления и пр.

Революционное движение здесь настолько созрело, что, отбросив обычные непротивленческие тенденции анабаптизма, организовало твердую власть, опиравшуюся на террор для борьбы с внутренними и внешними врагами. Шестнадцать с половиною месяцев просуществовала Мюнстерская коммуна. Епископ оказался слишком слабым, чтобы победить ее.

Германский рейхстаг вынужден был объявить осаду Мюнстера общегосударственным делом и для скорейшего ее окончания установить специальный налог: так напуганы были правящие классы этой мощной вспышкой революционных настроений городских низов. После героической защиты Мюнстер пал, и это было последним большим революционным событием эпохи реформации.

В то самое время, когда тирольские сектанты массами уходили в Моравию, а мюнстерцы захватили власть в свои руки, Теофраст закончил свои аппенцельские скитания и возвратился от проповеднической деятельности снова к врачебному искусству. Он, очевидно, примирился со своей неудачей на поприще религиозного проповедничества, а голодная нищенская жизнь опостылела ему. Он говорил, что «стал прямо-таки без всяких средств, нищенски беден и должен был вернуться к врачебной практике, чтобы кое-как перебиваться».

Весной 1534 года неудачливый религиозный реформатор в отрепанном платье направился в Инсбрук, но и здесь заняться врачебной практикой ему не удалось. Бургомистр запретил ему пребывание в городе, ибо не хотел верить, что этот оборванец является врачом.

Сам Парацельс рассказывает об этом эпизоде следующее: «Пока он показывался не в обычном для докторов наряде, был он с презрением выгнан и вынужден удалиться. Бургомистр Инсбрука видел докторов в шелковых платьях, а не в разорванной ветоши, жарящихся на солнце. Теперь возникли разговоры о том, что он не является врачом».

Загрузка...