Парадиз

1

— Лё-оля… Лё-оля…

Звонкое эхо подхватило крик, раздробило его, размножило и пронесло над морем, смешивая с шепотом сосен и шумом набегающих волн.

— Вылеза-ай! Давай позаго-ра-а-ем! — кричал с берега Пашка.

— Не хо-чу-у! — Над желтым колышущимся на волнах матрасом взметнулась узкая, еще больше истончившаяся в режущих глаза солнечных бликах, рука. Белые, неподвластные загару пальцы раскинулись веером, пропуская и ловя горячие лучи. — Не хо-чу-у! — и высокий переливчатый голос прозвенел над вялой водной гладью.

Матрас качнулся: вздыбил свой край, опал и снова легко затрепетал в тихих волнах.

— Лёлька, пошли загорать! — крикнул Сашка. Но в ответ раздался только звонкий смех. — А я говорю: пошли! — взметнул он ввысь вопль и бросился в воду.

Голое молодое тело на мгновение мелькнуло в узкой кромке солнечного берега, отделяющей лесную тень от водной глади. Брызги окатили загорелые мальчишечьи плечи и ноги, жар раскаленного солнцем тела вспыхнул от кажущейся ледяной воды, вырвав из горла короткий вскрик и быстрый взбивчивый смех.

После чего сильные руки резкими крепкими взмахами рассекли слабую волну. Согревая тело, не давая сковать его короткому обманчивому холоду.

Девушка на матрасе на мгновение приподняла голову, скосив глаза под темными очками, переливчато засмеялась и откинулась назад. Водная гладь, взбаламученная пловцом, заколыхала резиновое надувное тело матраца: тот забился, заплясал, не даваясь в руки. Но парень уже ухватился за край, подтянулся, повиснув на борту, обдал тонкие горячие икры девушки ледяными брызгами.

Та взвизгнула, поджимая ноги, матрас изогнулся — под поясницу плеснуло обжигающе-холодной волной.

— Поплыли на берег!

Но худенькие коленки упрямо расслабились, и девушка растянулась, откинув голову. Выжженные белесые волосы разметались по желтой резиновой шкуре.

— Не хочу, вода холодная, — в капризной неге прошептала она, — не хочу в воду.

Узкая бледная рука прошлась по кромке надувного челна, погладила его выпуклый горячий край, и между тонких, высушенных на солнце, потрескавшихся губ высунулся кончик языка. Оставляя капельку моментально высыхающей влаги на горячей коже.

— Давай, я тебя отвезу. — Сашка легко соскользнул, оставив темный влажный след на резине, подхватил недоверчивый, увертливый край матраса и принялся грести к берегу. Таща за собой покачивающийся на волнах ярко-желтый баркас.

Девушка уже окончательно проснулась, сбросила вялую дремоту. Приподнялась на локтях, глядя на пустынный берег. Сквозь защитную муть темных очков, закрывающих половину лица, окинула взглядом бухту.

Никого. Только узкий каменистый берег, упирающийся в короткие серые утесы. Поросшие стрекочущими на слабом ветру соснами. Да шуршащая кромка моря: мягко накатывающие и отступающие волны. Темная полоса мокрой гальки. Белая полоса раскаленной на солнце.

На мгновение глаза ее задержались на единственном человеке на вытянутом иссушенном берегу. Обнаженный юноша, по-мальчишески худой и по-южному загорелый, расстилал толстые белые полотенца. Жаркое крымское солнце вызолачивало выступающие лопатки.

— А-а! — и с коротким взвизгом девушка перекувыркнулась через борт матраса.

Уже у самого берега.

Желтое тело брошенного надувного друга обиженно забилось в поднятой волне, вздыбилось и заметалось, вырвавшись из Сашкиной руки.

— А-а! — еще звонче вскрикнула Лёля, выныривая из воды. Без очков, которые она сжимала в кулаке, с потемневшими волосами. От холода тело ее покрылось гусиной кожей, дрожь прошла от плеч до пальцев ног, которые нещадно колола галька.

Девушка с визгом побежала к берегу, высоко задирая худые колени. А море не хотело отпускать ее нежное юное тело, держало за ноги, хватало щиколотки, тормозило, замедляло шаг. Тучи брызг окатывали ее, взметываясь в небесную синь.

Солнечные лучи и зелень сосен отражалась в искрящихся брызгах: если смотреть от воды — зеленых, если от скал — золотисто-желтых.

Лёля тяжело, судорожно выбиралась из воды, оступаясь, боязливо поджимая ноги на колких камнях.

Сашка бросился догонять, волоча забытого желтого гиганта, который висел в воздухе, поднятый упрямой рукой, бил подушкой о волны, вырывался и негодовал.

Но парень, не слушая возражений, выволок его на жаркий берег, бросил на раскаленную гальку и вышел следом. Весь в блестящих соленых брызгах.

Теплое ласковое море, отпустив их тела, будто еще успокоилось, замерло. И волны совсем стихли, едва-едва облизывая колкий берег.

— А-а… — ступив на белые, раскаленные солнцем камни, вскрикнула Лёля. Подпрыгнула, поджала ногу, боязливо пряча узкую детскую ступню с синеватыми жилками, — как горячо! — обжигая босые пятки, добежала и с разбега упала на расстеленное махровое полотенце. Но и оно, всего за несколько минут успев прогреться, обожгло нежную, почти голубовато-бледную кожу.

Солнце на ее теле вызолотило веснушки: на носу, щеках, руках, на бледной маленькой груди, животе. Ресницы выгорели и стали почти прозрачными. На мгновение девушка приоткрыла светло-серые, почти лишенные цвета глаза. В которых не отражалось ничего, кроме счастья, моря и солнца.

Она снова облизала бледные губы и протянула:

— Я хочу есть, — лежа на спине, распластавшись на белом полотенце. И тело ее с побелевшими, искрящими на солнце волосками начало стремительно высыхать. Его почти не тронул загар, и на молочной бледности выделялись только золотые веснушки и темные матово-розовые соски. А на животе и ногах все еще блестели капельки морской воды, отражая небо, солнце и сосны…

— У нас все есть… — засмеялся Саша, раскрывая бездонные недра плетеной корзины, купленной в поселке наверху.

И он еще что-то говорил-говорил, но слова его потерялись в жарком мареве дня. Слились с шелестом волн и шумом поднимающегося ветерка. Лёля вяло прикрыла глаза, но сквозь тонкие веки продолжало палить, и все перед ней было желтым-желтым-золотым-красным…

— Ты хочешь пить? — спросил ее кто-то. Но сложно было разобрать: Саша… а может, Паша…

Чьи-то горячие спекшиеся губы целовали ее. И тень упала на лицо, скрывая палящий свет. Высушенные колени начало припекать, и соленые брызги на животе сменились капельками пота. Белый налет стянул и принялся покалывать кожу. И соль разливалась на губах и языке вместе с поцелуем…

2

— О, какие люди, Палыч, привет! — Лешка Климчук из IT-шного отдела на ходу протянул руку. И в то время как центральная лестница кипела от оживления, Дебольскому тоже пришлось затормозить на бегу.

Он привычным жестом сжал ладонь коллеги и машинально, без особого интереса проследил взглядом за фигуристой девицей, поднимавшейся на третий этаж. Странно, что раньше Дебольский ее не видел, хотя работал на подборе, и все кадры проходили через него. Впрочем, мог просто не запомнить. Он еще раз поднял глаза, глянув, как девица скрылась за верхним пролетом, отметил про себя, пожалуй, чуть кривоватые ноги и забыл о ее существовании.

— Здорово, — кивнул он. Отнимая руку, глянул на часы — обнаружил, что уже опоздал на пару минут. Подмышки от быстрого шага неприятно покрылись липким потом.

Пора было начинать бегать по утрам. Тридцать пять — скучный возраст не мальчика, но мужа. Над ремнем уже слегка прорисовалась компрометирующая складка. Наташка, к сожалению, любила готовить — издержки воспитания мамы-культуролога.

— Опаздываешь? — заметил его жест Климчук и насмешливо хмыкнул. При избытке свободного времени он вальяжно облокотился о перила.

Бедой отдела подбора был начальник отдела подбора. Богарне Михаил Сигизмундович — самый отвратительный руководитель из всех возможных. Как раз из тех, кого Дебольский никогда бы не утвердил в этой должности. Но кадровики предполагают, а начальство располагает — Богарне подчинялся генеральному.

И отличался в основном двумя вещами: большим, размером с папский крест, корпоративным значком на лацкане пиджака, в котором являлся в контору. И самодурным характером с острой склонностью к мелочным придиркам.

От малейшего опоздания Сигизмундыч впадал в истерику. В обеденный перерыв мог двадцать минут караулить с часами, как Жанночка — его безропотная, расторопная секретарша — покупает мороженое в кафе на первом этаже. Демонстративно поглядывая на секундную стрелку. И уж не приведи бог ей опоздать — достанется всем. Причем, как правило, по совершенно постороннему поводу.

— Наш-то на месте? — спросил Дебольский, кивнув в сторону стеклянного коридора.

— Да нет вроде, — пожал плечами IT-шник, который как раз спускался из кадрового — ставили новое программное обеспечение, работало оно из рук вон плохо, и программеры зарядили к ним по пять раз на дню. — А ты что, соскучился?

— Да пошел он, — в некотором усталом раздражении, хотя и не без доли облегчения, бросил Дебольский.

Не то чтобы он так уж боялся Сигизмундыча — не мальчик, в конце концов. Но отмечаться вовремя давно вошло в привычку, с тех времен, когда он еще не считался особо ценным сотрудником.

— Опять машину двадцать минут заводил, — утро Дебольского чаще всего начиналось с разговоров о «тойоте» — душевной боли, сосущей деньги.

Климчук со знанием дела ухмыльнулся:

— Стартер-то крутит? — Была у Лешки отвратительная манера во все и всегда встревать, всем и всегда раздавать советы.

— Бодро! — саркастически хмыкнул Дебольский. — Только не заводится.

В тренерском отделе скорее полагалось работать Климчуку, чем представительному уравновешенному Александру Дебольскому. Все самые странные, нетипичные персонажи по какому-то капризу мироздания неизменно сосредотачивались именно в них.

И Лешка Климчук на такую должность прекрасно подходил.

— But it’s going through my mind,

That she’s always in your mind, — один только Климчук ходил по офису и напевал так громко, что слышали его все окружающие.

На вечном слегка приторном позитиве он, казалось, вообще никогда ничем не был занят. Вмешивался в подбор, учил писать методички, лез к продажникам. Всех раздражал, не замечая того. И клеился к каждой девице, попадавшей в радиус поражения.

Положа руку на сердце, Дебольский сам не мог понять, как его терпит. Только Климчук мог сказать:

— Аккумулятор-то менял? — Ну как несмышленому пацану.

Дебольский, поборов смутное раздражение, оперся о перила лестницы:

— Прошлым летом. — В отсутствие шефа он в кабинет как-то тоже не очень стремился. — И свечи в ноябре. И на диагностику ставил.

— А что говорят?

— Говорят, денег еще принеси, — усмехнулся Дебольский. — В электронике проблема.

— Give me a reason why you said good-bye… — пробормотал Климчук себе под нос, как-то задумчиво поозирался по сторонам, будто хотел что-то сказать, но пока не решался. Впрочем, что он хотел, Дебольский скорее всего и так знал. Как знал и то, что денег Климчук попросит на последней фразе, уже ногу занеся на ступень. А пока будет лить воду и тратить его время: — Лучше новую машину купи, они сейчас одноразовые, больше трех лет не бегают. — В этом Климчук тоже был большим специалистом.

А Дебольский прагматиком:

— Как только, так сразу, — бросил он. — Наташка вон придумала Славку в языковую школу отдавать. Тридцать косарей в месяц, между прочим. Мы так скоро жрать перестанем.

Упомянул про деньги, и Климчук сразу оживился:

— Все зло от баб, — со знанием предмета заключил он и, неожиданно (а впрочем, вполне ожидаемо) понизив голос, добавил: — Одолжи пять рублей до конца месяца. — Как всегда в таких случаях, бледные гладко выбритые щеки Лешки покрыл неискренний румянец.

Климчук зарабатывал даже больше Дебольского, но вечно ходил в долгах: перехватывал то тут, то там. Хотя семья у него не сказать чтобы была большая: жена и двое мальчишек, а машина — старуха, дышащая на ладан. Непонятно было, куда он девает такую прорву денег. Дебольский даже думал: уж не поигрывает ли часом? Можно было поверить.

Впрочем, одолжить не отказался. Сегодня я тебе, завтра ты мне. Добрые отношения стоили дороже.

Он кивнул, быстро глянув на верхний пролет лестницы.

— Ну, зайди через пару часов.

Там, в мутном блеске стеклянных перегородок сновали работники конторы. IT-шники, бухгалтеры, юристы и, собственно, те, на ком все держалось — продажники — обычный офисный планктон уровня «высший очень средний класс».

Поутру все торопились влететь в контору, чтобы сделать торжественное «ку» и засвидетельствовать свое наличие на рабочем месте. Это потом уже можно было расслабиться и с часок посидеть в курилке, зайти в соседний офис — переброситься парой слов на пару десятков минут, в кафе спуститься — кофейку попить. Чтобы вечером с недовольством и раздражением остаться на ненормированный рабочий день и выбраться на свободу не раньше десяти.

Климчук заметно обрадовался:

— Now you’re harder to believe… — и уже получив, что хотел, вдруг «вспомнил»: —Слушай, а у вас там кипиш какой-то в отделе. Я сейчас зашел: чет бегают все. Психи вы, Палыч.

— Психи-психи, — рассмеялся солидный в темно-сером в стрелку, очень приличном костюме Дебольский вертлявому невротику Климчуку в застиранном джемпере. С пятном от кетчупа на рукаве.

И, быстро повторив священный ритуал рукопожатия, уже неторопливо-вальяжно принялся подниматься на свой этаж. На глаза снова попалась девица, которую он на этот раз припомнил: она оказалась всего лишь скучной девочкой из бухгалтерии. Слегка косящая и с неприятно-минетными губами.

Как он и ожидал, никакого кипиша у них не наблюдалось: обычная неразбериха обычного понедельничного дня в обычном сумасшедшем кадровом отделе.

У них за стеклянными стенами и дверьми обитала стайка нервных, суматошливых, баламутливых дам. Вечно, а особенно по утрам, создающих атмосферу хаоса и легкого безумия. Из двух частей отдела и пятнадцати сотрудников мужчин было всего четверо и все в тренерском: шеф Сигизмундыч, Ванька Попов — скромный, лысый, сорокалетний и будто вовсе не существующий; сумасшедший тайм-менеджер Антон-сан и, собственно, сам Дебольский. Был еще некий Николай Волков, но его не так давно приняли, особых талантов не раскрыли, и о нем вечно забывали.

А вот вторая часть отдела — кадровики — состояла сплошь из дам. И потому там всегда витали запахи духов, мелькали юбки, блузки, продуманно-развевающиеся волосы. А заодно с этим: бумаги, папки, крики, споры, по временам перемежающиеся легкими формами мата.

Зудел кондиционер, надрывно пилил принтер, заполошно-крикливо звал кого-то телефон.

— Что у нас происходит? — вполголоса, чтобы не привлекать внимания опозданием, наклонился Дебольский к Попову.

Тот поднял подслеповатые, скрытые очками глаза и ответил на рукопожатие:

— А ничего. Направление новое открываем, я толком сам не понял, — суетливым, неуверенным голосом заговорил Ванька, который, будучи человеком скромным и затюканным, боялся и генерального, и Сигизмундыча, и даже собственных коллег. А потому говорил всегда в странно-скованной услужливой манере. — То ли по волосам что-то, то ли по коже… Я еще не очень… — он нервно поправил на носу очки.

Дебольский, слегка оглушенный веером утренней кутерьмы, опустился в родное, чуть скрипнувшее кресло:

— А нам что спустили? — и «разбудил» компьютер.

— А как всегда. Говорят, за две недели надо, — Попов зачем-то заглянул в листок, хотя запоминать там было особо нечего. Вообще, он слабо разбирался в продукте, а потому всегда чувствовал себя неуверенно. И сколько бы ни старался, все равно не мог отличить линию «Hair-star» от «Crema-aloe».

Дебольский поступал мудрее и даже не пытался. Их дело персонал: почему-то тренеры весь свой рабочий день посвящали именно подбору — в основном ТОПов. Обзвону, поиску, собеседованиям и всей той ерунде, которой по идее должна была заниматься вторая половина отдела.

Но Сигизмундыч по неизвестным причинам «разочаровался в тренинге», а потому непосредственной работе им позволялось уделить только несколько часов… в собственный выходной. По субботам.

— …двух замов и шесть КАМов[1], — закончил читать Попов, и Дебольский понял, что отвлекся на свои мысли.

По правде говоря, он не выносил аврала, не любил подбирать персонал в спешке и к сроку. Хотя почти всегда получалось именно так. Да и бросали их вечно с регионального направления на центральное и наоборот. Он и этого не любил.

Но за последние несколько лет «Лотос-Косметикс» так разрослась, что превратилась в дивно-букетный набор из «ЛОТОС-Косметикс» и «Л-Косметикс», а также «Лотос-Косметикс-плюс», «Ло-Косм-плюс» и «Ло-Косм-плюс-плюс». И для всех этих плюсов, минусов и новых направлений требовалось подбирать персонал, вводить его, переводить и обслуживать безумную текучку (о компании шла дурная слава, и чаще всего в чатах о них приписывали: «и никогда! никогда не звоните в Лотос!»), и все это была задача тренеров.

Дебольский же предпочитал работать с людьми: вести занятия, двигать, разрабатывать методики. А потому где-то раз в два года, доведенный до ручки, писал заявление.

Сигизмундыч хватался за сердце, устраивал скандал. И повышал зарплату. Дебольский, скривившись, отзывал заявление. И все возвращалось на круги своя.

Но с каждым разом этот концерт проходил все ленивей и дурней. Оба уже понимали, что без особых причин Дебольский не уйдет. И не потому, что нет альтернатив. А просто так. Лень. Притерпелся давно, да и зона комфорта.

— А еще говорят… — Неожиданно для себя он обнаружил, что Попов все еще что-то горячо говорит. И маленькие его вечно испуганные глазки возбужденно посверкивают за стеклами очков. — …к нам нового человека берут.

— Куда, к нам? — не понял сразу Дебольский. И тот досадливо цыкнул языком, понимая, что его не слушают:

— Ну как куда? — в тонком голосе скромного Попова послышались едва уловимые нотки негодования. — Я же говорю: сюда, к нам, в отдел, — и он ткнул пальцем в пол, будто нового работника собирались вмуровывать в керамогранит.

— В отдел? — еще больше изумился Дебольский. — Какого черта? У нас все вакансии закрыты.

Попов демонстративно пожал плечами и раскинул в стороны сухонькие ручки с цыплячьими бицепсами.

— Странно, — хмыкнул Дебольский и отвернулся.

По правде говоря, нельзя было сказать, что отдел их так уж загружен. И четырех тренеров хватало за глаза. Четырех тренеров было даже много. Четыре тренера не знали, чем себя занять.

Один только помешанный тайм-менеджер Антон-сан работал по двадцать часов в сутки. Но это была отдельная песня.

Все в его графике было расписано по минутам. Не по минутам даже, по секундам. Он мог бросить телефонную трубку только из-за того, что звонок опоздал на четверть часа, разойдясь с его внутренним планом. Он работал в десятеро, в двадцать раз больше, чем остальные сотрудники отдела. Делая все, что надо. А так же полунадо. Или вообще никому и никогда не надо. Вызывая у начальства больше раздражение, чем благодарность.

— У тебя план собеседований готов? — будто в ответ на его мысли у стола нарисовался светлый образ Антона-сан.

Пробило ровно десять. А в десять Антон (который, в отличие от остальных, приходил за час до начала рабочего дня) забирал у Дебольского список кандидатов на завтрашний день. И не дай бог было задержать его хоть на минуту. Дебольский не желал портить себе карму.

— Вон, в принтере торчит, забирай, — кивнул он на аппарат и поинтересовался: — Слушай, а что тут у нас говорят, нового тренера брать собрались?

В глазах отстроенного тайм-менеджера появился недовольный блеск, свойственный человеку, парадигму мира которого разрушило неурочное событие:

— Берут, — бросил он сквозь зубы. — Я с утра одного записывал.

Дебольский не стал интересоваться, как отреагировал человек, которому позвонили с предложением в половине восьмого.

В алгоритме жизни сумасшедшего тайм-менеджера не было и быть не могло такого понятия как «неделикатно» или странного слова «рано». Ведь сам он вставал в шесть и категорически не приемлел, если кто-то не соответствовал такому же распорядку. Здоровое питание, никакого алкоголя, гимнастика и йога — по временам Дебольский поглядывал на Антона-сан с некоторой холодной жутью, застрявшей в пищеводе.

— А нахрена нам еще один человек? — лениво поинтересовался он.

Но оказалось, Дебольский спрашивал не о том, о чем нужно.

Доселе невозмутимый Антон-сан вдруг пошел красными пятнами, коротко глянул по сторонам и чуть наклонился к столу Дебольского:

— Говорят, — его свистящий шепот звонко разнесся по всему кабинету, и Жанночка, разбиравшая бумаги Сигизмундыча, бросила на них любопытный взгляд, — она кого-то… — густые безупречно-правильные брови тайм-менеджера встали радикальным домиком, и он со значением поднял указательный палец с профессиональным маникюром, указав на потолок, — чья-то…

Этажом выше, прямо над ними располагался такой же длинный, только богатый коридор кабинетов директората.

— В смысле «чья-то»? — Дебольский удивленно проследил за указующим перстом. — Нам что, бабу, что ли, приводят?

Антон-сан медленно и значительно кивнул.

[1] Key Account Manager.

3

Разговор этот, начавшись с утра в кабинете, плавно перетек к вечеру в курилку. Когда все, кроме одного, кандидаты были уже отсобеседованы по телефону и назначены к шефу на завтра.

Оказалось, что человека берут не просто в отдел, а на тренерскую должность. Ту самую работу, которую так презирал шеф и которой в отделе не занимался никто и никогда. Зачем группе нужен пятый нефункциональный тренер, тем более что даже подобной вакансии сроду не было предусмотрено, и ее временно вводили дополнительной штатной единицей, — вот вопрос, который занимал всех.

Тайна была, впрочем, из разряда секретов Полишинеля. Уж слишком настойчиво и дотошно сверху выясняли, как там проходит подбор и собеседования. Была даже версия, что из-за новой единицы собираются выводить старую. И эта неспокойная мысль будоражила умы.

Больше всех почему-то переживал пугливый, застенчивый Попов, хотя ему-то после пятнадцати лет работы в отделе ничего не грозило. Шеф вообще не любил перемен.

Зато Волков был странно спокоен и даже позитивен. То ли от безразличия, то ли от недостатка ума.

— Говорят, бэкграунд у нее хороший, — парень прислонился к тумбе, на которой трепетал непонятно как выживший в вони и гаме фикус.

Курилка, как всегда, встретила шумом кондиционера, гулом голосов и сигаретной вонью, с которой не справлялась уже самая мощная вытяжка.

— А нам с этого что, все равно подбором занимаемся, — мрачно и равнодушно пожал плечами Дебольский. Его меньше других волновал приход нового тренера. Он не испытывал ничего, кроме вялого любопытства.

— Ну… — неуверенно повел плечами Волков.

— А мне все же кажется, — смутился и покраснел суетливый, нервный Попов, и его блестящая лысина беспокойно забликовала в неестественном электрическом свете: — Мне все-таки кажется, что эта… женщина… — и не закончил, сбившись с шепота трагическим присвистом.

Все, что касалось адюльтера, вызывало в Попове какой-то смутный испуг: за неимением опыта, слабо разбираясь в теме, при виде женщин он пугался и робел. Дебольскому казалось, что за пятнадцать лет брака (а Попов был удивительно постоянен во всем) он ни разу не посмотрел ни на кого, кроме жены.

Не говоря уж о том, чтобы пристроить на вакантное место любовницу. Или создать для нее вакантное место…

— Наверное, здорово сосет, — заключил более прагматичный, но менее умный Волков. С другого конца курилки на него глянул Левашов из баерского, про которого все знали, что единственная причина быстрого карьерного взлета — деликатное стукачество, которым он заслужил любовь начальства.

Глупому Волкову, похоже, в самом деле не грозило задержаться у них надолго.

— Да наверняка, — усмехнулся Левашов и подошел — мужская курящая компания оживилась.

— Мы тут думаем, может, попариться в субботу, вы как?

И разговор тут же перетек в это более занимательное русло. Все-таки чужая телка вызывает меньше любопытства, чем собственная пьянка.

И до завтрашнего утра о подборе все забыли. Дебольскому напоследок подумалось, что почти наверняка, взяв эту никому неизвестную барышню, начальство для приличия потянет пару месяцев. А потом под благовидным предлогом избавится от Волкова: тот был явной кадровой ошибкой. Хотя у самого Дебольского такая перспектива особого восторга не вызывала. Все же видеть рядом хоть и туповатого, но привычного коллегу куда приятней, чем чью-то телку…

Даже при слухах о каком-то выдающемся бэкграунде. Который здесь по сути никому не был нужен.

— А в честь чего мы… — замялся робкий Попов, — это… собрались, ну? — и не смог произнесли простого человеческого слова «нажраться».

А веселая бурлящая компания мужчин сплотилась в клубах дыма. В сизом облаке сплылись бледные облегающие рубашки и напоказ дорогие часы офис-менеджмента. Когда пиджаки оставались висеть на спинках стульев в кабинетах, атмосфера приобретала колор неформальности. Брючные карманы вызывающе оттопыривали впопыхах засунутые айфоны.

С парой фраз выяснилось, что у кого-то из айтишников, а, может, из баеров, а, может, и не из баеров, а, может, и не день рождения. Впрочем, какое это имело значение?

Единственно важным вопросом было: на сколько мест заказывать баню и какого размера нужна кабинка. А также: стоит ли сразу брать несколько часов или добирать в последствии.

— Я иду, вопросов нет.

— Без проблем.

— В теме!

— Смотря во сколько уложимся.

— Так, а может, лучше домик? С шашлыком.

— Да ну, к черту, холодно — я в прошлый раз себе яйца отморозил. Решили же баню!

— А чего холодно? Выпьем — согреемся!

В громком смехе и гомоне каждый высказывал собственные соображения. И плотная женская фигура, на мгновение показавшаяся в дверях курилки, отшатнулась от окатившего ее гомона и поспешно исчезла.

Попова, который попытался было заикнуться:

— Так, а почему в баню? Это как-то… Может, лучше на бильярде пойти поиграть? — быстро оттеснили.

Не для того собиралась куча мужиков (без жен), чтобы шары гонять.

— Да чего тут думать? Надо просто заказывать самую большую. И сразу коньяк!

— А если народ не наберется?

— А чего не наберется? — в любой мужской компании всегда найдется такой, который хорошо пьет и умеет подбить на это остальных. Такие редко ходят на работу, много зарабатывают, и их никогда не увольняют. Такие даже с утра приходят чуть тепленькими. У них не отличить, когда они трезвы, а когда не очень. И на поверку, никто не сможет вспомнить, чтобы видел их трезвыми. Такие почти всегда чудовищно успешны в делах. — Помилуйте, господа, кто же откажется?! — У них подобную роль играл Федор Желтухин, проще говоря, Желтый. Чудовищной продуктивности баер — любимец начальства. Трижды кодированный.

Дебольский прикурил вторую сигарету, хотя вообще-то не злоупотреблял. Можно даже сказать, что он вообще не курил. Только за компанию. Одну-две сигареты в месяц. А то и реже.

— Ну давайте, решайте: сколько народу будет? Кто идет?

— Я пас, — тут же начали сливаться самые нестойкие.

— Не, я тоже нет. Жена.

— Ребят, ну я не понял, что за фигня?! — поднимал упавший было энтузиазм кровно обиженный Желтый, и из-под закатанных рукавов бледно-розовой рубашки мелькали густо-волосатые запястья.

Дебольский затянулся, медленно выдохнул сизоватую струйку, мгновенно смешавшуюся с общим голубоватым дымом. Вдохнул надсадный, смешанный никотиновый аромат и прикинул: а что у него в эти выходные? Сын — у того секция каратэ, и вроде бы ему давно обещали зоопарк. Еще он собирался съездить к родителям, но откладывал неделю от недели. Жена просила свозить в магазин, и нужно было починить или хотя бы сдать в ремонт ее старый ноутбук, а еще машина — он записывался на оценку, в самом деле подумывал менять «тойоту» на «хонду».

— Я иду, — поднял Дебольский руку с зажатой сигаретой.

— О, наш человек! — обрадовался Желтый, и волосатая рука дубовой доской хлопнула его по плечу.

С работы Дебольский ушел вовремя, что случалось далеко не всегда. Хотя, по правде говоря, не так уж они были и загружены. В этом марте в режиме строгой экономии не выделили денег на мероприятие, и не было даже аврала с организацией корпоратива. Так что их прекрасные дамы коротали рабочий день, почитывая романы.

Но Сигизмундыч любил, когда подчиненные остаются в тонусе. Самым воспитательно-полезным почитал придумать срочное дело за пять минут до окончания рабочего дня. В таком разрезе идеальным работником для него был Антон-сан. Того и просить не надо.

Остальные же задерживаться не рвались и мысленно шефа костерили. Впрочем, платили в фирме хорошо и о ненормированном графике предупреждали сразу. Потому все помалкивали. Не хочешь — как хочешь. Текучка большая, никто никого не держит.

На парковке в глаза ударил ослепительно-яркий желтый свет — совсем весенний. Хотя для середины марта стояли непривычные морозы, столбик термометра еще ни разу не поднялся выше минус десяти. Но под ногами уже хлюпал подтаявший снег, на единственном в округе дереве счастливо суетились воробьи, да и ветер пах совсем по-весеннему.

Дебольский сел в машину и расстегнул теплую зимнюю куртку. «Тойота», на удивление, повела себя как родная: при первом нажатии на кнопку зажигания движок миролюбиво, покладисто заурчал — стало даже жалко расставаться.

К тому же по хорошей погоде было приятно прокатиться. Радио зазывно замурлыкало:

— But it’s going through my mind,

That she’s always in your mind… — и он решил сам забрать Славку из школы: разгрузить Наташку, она такие вещи любила.

Дебольский гордился тем, что он хороший отец. Эта мысль как-то приятно грела душу. Он знал, в какой школе учится сын, на каком этаже их кабинет, и даже на самое первое собрание у классной ходила не Наташка, а он: у жены тогда случился аврал на работе, и пришлось срочно менять планы.

Дебольский на диво легко, за каких-то полчаса, добрался до заваленного уже затвердевшим снегом кирпичного школьного забора, с трудом припарковал машину в самом дальнем углу двора.

Перед воротами носилась и визжала ребятня: мальчишки лупили друг друга сумками со сменной обувью и тяжело плюхали по гололеду под весом неподъемных ранцев.

Дебольский, поздоровавшись с охраной, поднялся на второй этаж, немного запутался в одинаковых коридорах, практически пустых в предвечерний час. Но когда нашел знакомую рекреацию, там его ждал неприятный сюрприз.

Учительница первого «в» класса — старая сухопарая карга — держала за плечи сразу двоих сконфуженных пацанов и, тряся их как груши, отчитывала громким сухо-дребезжащим голосом:

— Это что такое?! Вы что тут вытворяете?

Мальчишки тряпичными зайцами болтались в ее руках и виновато смотрели в пол.

Дебольского бы это, конечно, не касалось. Если бы одним из пацанов не был его Славка.

Он сразу пожалел о том, что приехал за сыном сам. Не то чтобы он не умел принимать решения. Но все же это не мужское дело, такими вещами должна заниматься женщина. Настроение сразу упало, и он уже решил было дождаться внизу, как старая мегера заметила его сама:

— О! — воскликнула она, не выпуская из крючковатых пальцев худеньких мальчишеских плеч в нелепых школьных пиджаках: — А вот папа идет. Давай у него спросим, что он скажет? — и острый взгляд впился в красное Славкино лицо — мальчик испуганно глянул на отца и тут же снова вперился в пол.

Дебольский нехотя натянул на лицо озабоченное выражение и в тщательно скрываемом раздражении пошел навстречу.

Вот и стоило отдавать пацана в такую безбожно дорогую школу, если тот не умеет себя вести. И теперь Дебольского будут отчитывать как мальчишку, за его же деньги. Мысль эта была досадна и неприятна.

Впрочем, через полчаса Дебольский вышел из школы в приподнятом настроении.

Все оказалось не так плохо, как можно было ожидать. И, отослав мальчишек собирать сумки, престарелая классная из сухой мегеры вдруг превратилась в какую-то даже застенчиво-суетливую, милейшую старушку.

Она посмеялась, взмахнула сухонькой ладошкой с густой вязью синеватых вен и, коротко глянув на класс, попросила отца посодействовать в воспитательном процессе и сделать строгое лицо.

Ничего такого уж из ряда вон мальчишки и не сделали. Немножко набедокурили. Но ее после сорока лет в школе уже ничем не удивишь. И дисциплину она, без сомнения, привьет первоклашкам железную. А вообще, Слава у них мальчик послушный, неглупый, разве что немного неусидчивый.

И пожилая учительница, не глядя в журнал, перечислила все Славкины оценки за последние две недели. Которые тут же смешались и затерялись в закромах памяти Дебольского.

В общем, заботливому папе совершенно не о чем было беспокоиться: под ее неусыпным контролем Славочка, без сомнения, очень скоро забудет все свои детские проказы и станет образцовым учеником: и умным, и послушным — два в одном.

Только напоследок старая учительница, деликатно хихикнув, спросила, не заберет ли Дебольский кота домой, потому что у нее уже есть трое своих.

На что он ответил категорическим отказом, на ходу сочинив про аллергию жены. И с некоторой поспешностью забрав сына, покинул учебное заведение.

Славка семенил рядом красный и пристыженный. Он поминутно поправлял то лямки тяжелого ранца, для чего ему приходилось пружиня подпрыгивать на ходу, то дужку сползающих очков. На отца глядеть он поначалу побаивался и только оказавшись на парковке, неуверенно подал голос:

— А чего это за мной мама не приехала? В понедельник всегда мама забирает. У тебя же тренинги, — ввернул он умное, заученное с младенчества слово, — а я всем ребятам говорю, что у меня папа…

— Ты лучше мне скажи, — Дебольский щелкнул сигнализацией, отпирая машину, — зачем вы кота в школу притащили? И где вы его взяли вообще?

— Ты понимаешь, папа, — вкрадчиво начал он — Славка вообще был мальчик основательный. Под очень толстыми стеклами очков блеснули внимательные и, главное, честные глаза. — Мы совсем не собирались приносить в школу кота, просто…

Дебольский открыл заднюю дверцу, и мальчик охотно влез в машину. Отец только полгода как убрал детское кресло, Славке отчаянно нравилось сидеть на обычном сиденье, как взрослый, и он теперь даже в магазин за продуктами ездил с восторгом.

Мужчина запихнул внутрь громоздкий школьный рюкзак, и Славка снова по привычке поправил очки.

Наташка все мечтала сделать Славке операцию. А сам Дебольский никак не мог решиться. При мысли о том, что придется класть маленького мальчика под скальпель — да еще резать глаза, — ему становилось не по себе. Терзали страхи: а вдруг зрение только ухудшится? А вдруг тот вовсе останется слепой?

К тому же он органически не выносил Славкиных слез: как-то внутри все сжималось. А потому все тянул. И обещал, что когда-нибудь потом… когда подрастет.

А впрочем, время летело быстро. Ему все казалось, что только вчера он забирал Наташку из роддома, а Славке вот уже семь лет. И так же — не успеют глазом моргнуть — он станет взрослым парнем, а там девочки, тусовки. Ну куда с такими очками?

Но пока об этом думать не хотелось. Славка почему-то всегда представлялся только таким: маленьким и наивным.

— А он сидит, мяучит, — продолжал мальчик с заднего сиденья, пока отец заводил машину, — и тогда Лешка кота в куртку сунул, а я в столовку побежал, чтобы… — увлеченно разглагольствовал он, уже осознав, что никакого особенно наказания за кота не последует.

Так и рассказывал всю дорогу до дома: с большой отдачей, в лицах. Перейдя с кота на учительницу, с учительницы на приятеля-Лешку, а потом еще бог знает на что.

Дебольский слушал музыку и наслаждался приятным вечером, и даже машина — черт бы ее побрал — вела себя паинькой.

А дома, как оказалось, уже вернулась с работы Наташка — снимала куртку в коридоре:

— Привет, Изнуренков[1], — бросила она смеясь, — ты чего грустный какой?

— Я не грустный. — Дебольский впихнул вперед себя сына и сам зашел в квартиру. Со значением подняв палец: — Я изнуренный.

Эта пикировка вошла в традицию в какие-то совершенно незапамятные времена. Когда Наташка два месяца лежала дома с воспалением легких и, не зная чем себя занять, перебирала пыльные книжные тома, которые до того год не вынимали из коробок. А вечером цитировала уставшему и засыпающему на ходу Дебольскому. В те времена они еще жили на съемной квартире, он работал по двенадцать часов в сутки. И смешная фамилия «Изнуренков» шла ему как нельзя больше.

Впрочем, в особо хорошем настроении Александр симметрично называл жену не Наташей, а Варварой[2]. При небольшом своем росте и миниатюрной фигурке Наташка обладала фантастическим шестым размером груди. Что вызывало слюноотделение практически у всех окружающих мужиков и скрытую гордость у Дебольского. Так и прилипло: Варвара — Изнуренков.

Вообще, за без малого тринадцать лет совместной жизни их окутала целая паутина мелочей и бытовых подробностей, личных, только им понятных шуток и ассоциаций, необъяснимых другим людям. И это, по мнению Дебольского, и было главным следствием их совместной жизни. Если не считать Славку.

— Мам, а мы сегодня… — как раз начал тот, видимо уверившись, что наказания удалось избежать, и даже уже забыв, что набедокурил.

Но очень поспешил.

— Ах да, — сделал вид, что только что вспомнил Дебольский, — ты представляешь, что они сегодня вытворили? — Искоса глянул на Славку, и тот принялся с трусливой поспешностью стягивать ботинки. Наташка, загодя сдвинув брови, вопросительно посмотрела на мужа. — Кота помоечного в класс притащили, прямо на урок, и в шкафу спрятали.

Славка задал стрекача.

— Здорово, — выдохнула Наташка, резко выпрямляясь, и лицо ее приняло озабоченно выражение, — ругались сильно?

Дебольский глянул на закрывшуюся дверь в комнату сына и после этого, махнув рукой, рассмеялся:

— Да нет, ерунда. Просили только сделать вид, что наказываем.

Наташка очень серьезно относилась к материнским обязанностям — на взгляд Дебольского, чересчур серьезно. Было в этом что-то неимоверно скучное — воспитывать Славку. По правде, Дебольский предпочитал такие вещи оставить жене: с него вполне хватало того, что он платил за эту чертову школу и возил сына в секции, между прочим, по четыре раза в неделю.

Наташка успокоилась и, балансируя на одной ноге, принялась расстегивать высокий ярко-фиолетовый замшевый сапог. Для модницы Наташки все эти тряпки, сочетания цветов, новые прически были немаловажной составляющей жизни, в свое время эта деталь служила не последней частью ее привлекательности для Дебольского. Впрочем, это только в начале, потом стало привычно.

Единственным недостатком, к которому можно было придраться, оставались несколько лишних килограммов. Набранных еще с рождением Славки, да так и не сброшенных. Сейчас, в неудобной позе, особенно очевидно выделилась складка на животе.

Удивительно, сам Дебольский никогда не любил полных женщин, но с формами жены смирился. В последние годы даже не замечал. Правда, иногда по привычке или из желания задеть слегка подкалывал. Наташка расстраивалась — заедала сладким — набирала полкило и расстраивалась еще сильнее. Но он это делал не всерьез. Жена была родной и привычной уже в совокупности, вместе со своей парой лишних.

Так же как привычными стали домашние вечера. Когда, как сегодня, не происходило ничего особенного. И можно было расслабиться, полежать перед телевизором или посидеть перед компьютером. Сходить в парк и поиграть со Славкой в футбол (что, впрочем, довольно редко). Посмотреть вместе фильм. Тихо, чтобы не слышал Славка, позаниматься сексом.

Дома Дебольский чувствовал себя спокойно и уютно. Наташка что-то рассказывала про работу, вкусно кормила. Он бездумно кивал, делая вид, что слушает, с легким самодовольством отмечая на границе сознания, что Наташка еще красавица: томные глаза, пышная шапочка волос, в которые так приятно зарыться носом, продыхиваясь после секса, тонкая, несмотря ни на что, талия и большая, не очень упругая, но все еще держащая форму грудь.

Жена привычно сновала по квартире, по кухне, обеспечивая вот тот самый быт и уют, который Дебольский так ценил. Создавая ему тыл спокойствия за гранью повседневного мира.

Только тут он заметил, что Наташка уже давно что-то говорит, а он сидит, развалившись на кухонном диване и не слушает.

Почему-то всегда так получалось: она начинала что-то рассказывать, и ему было интересно, а потом Дебольский ловил себя на том, что мысли уже как-то расползлись, думает он о чем-то своем, и слова жены давно уже не доходят до сознания. Иногда она его одергивала и обижалась, но чаще предпочитала махнуть рукой. У всех свои недостатки: Дебольского, к примеру, раздражала манера жены выспрашивать все и обо всем, но он же молчал. А если та слишком донимала расспросами, предпочитал попросту уйти от разговора. За тринадцать лет брака Дебольский ни разу не усомнился: именно Наташку он должен был выбрать на роль жены.

Уже лежа в постели, Дебольский притянул ее к себе, притиснулся сзади, привычно обхватил руками теплое, вроде даже почти стройное тело. Рука прижалась к большой мягкой груди, он уткнулся в Наташкин затылок, вдохнул чуть сладковатый запах волос и почувствовал, что засыпает. Сегодня ему от жены ничего не было нужно, но такая поза была уже настолько привычной, что никак иначе он и не представлял себе первых минут в дреме.

[1] Авессалом Владимирович ИЗНУРЕНКОВ — персонаж И. Ильфа и Е. Петрова.

[2] Варвара — жена Васисуалия Лоханкина — персонаж И. Ильфа и Е. Петрова.

4

Вторник встретил неожиданным потеплением: ярким, режущим глаз солнцем и журчавшими под ногами ручейками первого талого снега. Отчего ноги у Дебольского промокли еще до того, как он успел дойти до стоянки. Впрочем, при такой погоде, когда уже почти пришла весна, это даже не почувствовалось.

На работу он снова опоздал.

Машина, будто по закону подлости прекрасно ведшая себя вчерашним вечером, когда он никуда не спешил, сегодня стояла как мертвая и даже не думала заводиться. Все же пора было от нее избавляться. В контору Дебольский влетел уже злой и раздраженный, совсем не в том радостном расположении духа, в котором встречал у подъезда первый весенний ветерок.

Сигизмундыч был на месте — вызвал в кабинет и полчаса орал как на пацана, отчитывал и потрясал распечатанными планами. Грозился лишить премии. Но это, скорее всего, было пустое.

По молодости, когда Дебольский только пришел в контору, не имея за спиной никаких особенных достижений, а только пару относительно приличных рекомендаций с предыдущих мест, Сигизмундыча он боялся и трепетал. Тот всем сотрудникам — в первые пять лет работы, а дольше здесь мало кто и выдерживал, — казался исчадием ада и сыном Сатаны. Маленький, с фигурой фюрера и огромным на таком фоне фирменным значком, Сигизмундыч был воплощением офисного тирана. Своими нотациями и несправедливыми выволочками он мог довести до слез кого угодно, даже здоровых мужиков старше себя. К этому у Сигизмундыча был особый талант.

Который особенно ярко блистал на собеседованиях. Самых ТОПов шеф всегда беседовал сам, и в конторе за таким шоу любили понаблюдать.

— Ну что, сколько набрали-то? — спросил Дебольский у Попова, едва выйдя из начальского кабинета. Выволочки Сигизмундыча на нем отражались меньше, чем на других. Девочки в таких случаях бежали сначала в туалет — плакать, потом в нижнее фойе — брать шоколадку из автомата и успокаивать нервы. Волков скукоживался, пламенел ушами и целые сутки, а то и двое, сидел, не поднимая глаз от стола, рьяно выполняя какую-то никому не известную работу. Попов бледнел и трясущимися руками клал валидол под язык (но он вообще всего боялся). Как реагировал Антон-сан, никто толком не знал: его не за что было «выволачивать».

И только Дебольский, работавший в отделе почти столько же, сколько и сам Сигизмундыч, относился к шефу с философским спокойствием. Собака лает, караван идет.

— Троих, — тонко полушепотом ответил Попов, будто это на него сейчас орали так, что стены тряслись, и протянул аккуратно всунутые в файл распечатки резюме. — Ну, кроме… — и замялся, застеснялся как девица на выданье.

Дебольский равнодушно принял бумаги и подумал, что только Попов мог засовывать в файл листы только для того, чтобы передать их с одного стола на другой. А чего еще ждать от человека, который краснеет при мысли, что вакантные места могут раздавать за заслуги, полученные междуножной трудотерапией.

Он уселся за стол и разложил перед собой резюме. Кто именно тут по блату, догадаться было не сложно. В первую очередь потому, что из четырех кандидатов женщина-то была всего одна: О.Г. Зарайская. И, надо признать, бэкграунд у нее и в самом деле был впечатляющий.

Дебольский присвистнул и откинулся на спинку кресла.

— Ничего себе.

— А что там? — заглянул через плечо Попов. А с другой стороны стола заинтересованно подтянулся Антон-сан.

— У нее под началом две тыщи человек было, — с долей удивления хмыкнул Дебольский. И почувствовал острый неприятный укол по самолюбию. Никому не захотелось бы работать в одной команде с такой бабой.

— И что ей тут понадобилось? — недоуменно посетовал упорный тайм-менеджер. В его жизни все было распланировано, пахал он, как никто. За свою карьерную жизнь уже наработал столько, сколько пятеро человек не натрудят до пенсии. Но сияющих вершин руководящих должностей Антону-сан не светило никогда.

— Пишет, — Дебольский еще раз глянул в резюме, — карьерный рост не интересует.

— Очень интересно, — нервно потер переносицу Попов.

— Наверное, уже выросла, — желчно усмехнулся Волков, нечувствительным образом образовавшийся за спиной. Ткнул пальцем в потолок: — Дальше расти некуда.

И мужики согласно захохотали.

Но Дебольский знал, что на каждого (ну, пожалуй, кроме дурака Волкова) давит это неприятное унизительное чувство, которое мужчина всегда испытывает перед успешной женщиной.

Неужели дамочка вот с таким послужным списком в самом деле шла на обычное тренерское место без особых карьерных перспектив? Тут ведь вершина — кресло Сигизмундыча (которое Дебольский по праву мнил предназначенным ему самому), дальше-то некуда.

Он еще раз просмотрел перечень имен и организаций. А с другой стороны, может, все это она наработала тем же самым местом? С таких девиц станется.

— Ты первого побеседуешь? — деликатно, чтобы не отрывать коллегу от размышлений, подал голос Попов.

— Да без проблем, — легко пожал плечами Дебольский. И глянул на дверь, в проеме которой как раз появилась уверенная широкоплечая фигура.

Дебольский подобрался и, приняв внешний вид «весь на позитиве», поднялся навстречу бесперспективному, не имеющему шансов кандидату.

— Добрый день! — сверкнул он дежурной фирменной улыбкой компании. Будь такая возможность, на нее нужно было бы заказывать патент, как на торговый бренд. Улыбки тренеров и баеров «Лотос-Косметикс» были на пятнадцать процентов шире и на двадцать два процента доброжелательнее, чем у ближайшего конкурента.

— Новиков. — Дебольский профессионально, одним глазом, глянул в резюме так, что парень, подошедший к столу этого движения даже не заметил. — Олег Романович? — и уверенно протянул руку: — Александр Павлович, очень приятно.

Вот уж воистину: в тренерских отделах собираются все самые выдающиеся чудики. Перед Дебольским сидел парень двух метров роста, с таким размахом плеч, что трудно было понять, как он вписывается в стандартный дверной проем; с квадратной челюстью, бычьей шеей и мужественно-широкими бровями. При этом под костюмом на ногах парня красовались ярко-красные кеды, а голос его переливался удивительно-ласкающими интонациями. Слушал бы и слушал. «Хороший тренер», — мысленно отметил про себя Дебольский. Бывает, что человек все методики освоил: все знает, все понимает. А попадет в ситуацию — и ничего у него не работает. Природной харизмы не хватает. А этот, хоть и зеленый, но берет внутренним обаянием, без мыла в душу влезет.

Да и наглый как черт. От мощных бицепсов и ласковой улыбки исходила такая уверенность, что будь Дебольский чуть менее опытен — поверил бы.

— Кем вы видите себя в нашей компании через год? — задал он дежурный вопрос.

— Вижу себя на вашем месте, — сверкнул улыбкой парень. И стало даже жалко, что ему место не светило. На голове кандидата весело и задиристо торчал рок-н-ролльный начес. Всегда приятно работать с такими задиристыми людьми со здоровым карьеризмом, слегка переходящим в нахальство.

Дебольский прособеседовал его еще минут пятнадцать: пошутили, посмеялись, запросто выйдя в какой-то неформальный тон, после чего он заключил:

— Ну что, теперь вам карты в руки. — И поднялся: — Со мной все. — Он быстро схлопнул стопку анкет в руках. — Теперь вам к шефу. ТОПов и своих подчиненных он собеседует сам.

Парень в стеклянный кабинет прошел уверенной, мягкой до неслышимости походкой, расправив плечи — широка страна моя родная, — и улыбнулся, переплюнув даже Дебольского:

— Здравствуйте!

Хмурый Сигизмундыч поднял склоненную над папкой с отчетами голову и медленно протянул сухопарую ладонь:

— До-обрый день.

Дебольский, проводив кандидата, тихо прикрыл за ним дверь, вернулся на свое место и, закинув руки за голову, с усмешкой откинулся в кресле. Беззастенчиво уставившись на стеклянную перегородку.

Краем глаза отметил, что Попов любопытно выглядывает из-за своего стола, прикрывшись громоздким стеллажом. А Антон-сан, свернув голову, не глядя подхватывает вылезающие из принтера листы, складывая их неровно и не подряд.

Наблюдать за собеседованиями шефа — было любимейшее времяпрепровождение отдельцев. Это редкое и уникальное в своей экзотичности зрелище не приедалось никогда.

Благо по какой-то дурости дизайнеров весь офис, вплоть до кабинета генерального, блестел стеклом и, если и закрывался, то только жалюзи, которые давно заедали и плохо слушались. Потому мероприятие было немым, но оттого не менее зрелищным.

Сигизмундыч медленно поднялся на стуле, пожимая руку посетителю. И вся его сморщенная фигурка вполне умещалась подмышкой у сурово-брутального соискателя.

После чего шеф что-то негромко, едва шевеля губами проговорил, и парень, чуть растеряв натуральность улыбки, опустился в предложенное кресло. Глаза его приняли несколько удивленно-настороженное выражение.

Неизвестно, какой именно дурак научил Сигизмундыча именно так собеседовать персонал, но все, кто его знал, утверждали, что таким образом он работал и десять, и даже пятнадцать лет назад (тогда он еще не разочаровался в самой тренерской работе и в другой конторе усиленно продвигал эту составляющую). Да что там: сам Дебольский в свое время прошел через это испытание. И вспомнить было что.

Начинал Сигизмундыч обычно так:

— У нас все плохо, сразу вас предупреждаю, — говорил он еще только опуская свой сухой зад на кожаное кресло, — могу сказать больше: все ужасно. И тех денег, которые вы здесь получите, этого не стоят.

Обычно на этом месте соискатель уже начинал чувствовать себя не в своей тарелке. Не зная, шутят с ним или говорят серьезно. А Сигизмундыч, вперившись прямо в глаза, начинал:

— Зарплату мы вам не прибавим, даже не надейтесь. Никаких индексаций, сверхурочных у нас в компании не предусмотрено. Только оклад и никаких премиальных.

Сухо кашлял:

— Но работать сверхурочно вы будете. У нас не принято уходить домой в шесть. Вы можете задержаться и до восьми, и до девяти, и до двенадцати — это нормально. Вы будете работать вечером. Вы будете работать ночью. В выходные и в праздники, в день рождения дочери и в день похорон бабушки.

— Вас будут унижать и оскорблять — настройтесь на это сразу.

— Я ваш худший руководитель. Я ни в грош не буду ставить вашу работу, и вы сами сбежите отсюда на вторые сутки.

Жег Сигизмундыч, ни на секунду не отрывая взгляда от глаз собеседника.

— Зачем вы вообще сюда пришли? Вы с чего взяли, что сможете у нас работать?

— А вот если я на вас наору? А если при коллегах? Что вы будете делать?

— А если чем-то в вас брошу?

На этом месте соискателя обычно посещало вязкое ощущение собственного сумасшествия. А так как отвести на мгновение взгляд, осмотреться и увидеть живых людей за стеклянной перегородкой было невозможно, то и убедиться в нефатальности собственного безумия он не мог. Кандидат бледнел, потел и заикался. Испытывая непреодолимое желание спросить: «Вы в своем уме?»

После чего Сигизмундыч почти ласково смотрел на претендента и спрашивал:

— Ну что, вы уверены, что хотите здесь работать?

Ровно через два часа — минута в минуту — самоуверенный парень-шкаф в красных кедах вышел из кабинета шефа слегка зеленый и заметно сдувшийся. Широкие плечи как-то на удивление легко протиснулись в створку, даже не задев косяк. Да и вообще вся его фигура несколько усохла и оробела. Шеф выглянул следом, осанисто поправляя галстук, попросил следующего.

Парень с тоской в глазах на прощание вяло и влажно пожал Дебольскому руку и скрылся в дверях.

Нового соискателя уже успел отсобеседовать Попов. Этот тридцатилетний мужчина внешне был точной копией своего визави: такой же лысый и тщедушный, что выглядело весьма забавно. Но двух Поповых контора бы вряд ли потянула.

Зато беседу с Сигизмундычем он перенес куда более стойко. И вышел из шефского кабинета преображенный, гордо выпятив впалую грудь.

Третье собеседование в этот день проходило уже после обеда и ничем особенным не запомнилось. Навалилась работа, Дебольский, озабоченно хмурясь и не отрывая уха от телефона, перелистывал на «Нh» бесконечные резюме: КАМов неожиданно потребовалось в два раза больше, чем планировалось, и в два раза быстрее. И потому очередное представление у шефа он пропустил мимо себя, там снова занимался Попов.

Поднял голову и потер уставшие глаза он только когда хлопнула дверь шефского кабинета, и тот скрипучим голосом бросил вопрос всем:

— Ну что там? Следующий пришел?

— Да-да, — засуетился Попов, — у нас вот еще девушка осталась. — Только Ванька Попов мог говорить так, будто никто в отделе не знал, что эту гражданку тут и ждали. Дебольский на минуту отвлекся от бесконечных звонков. Попов, суетливо щурясь и посекундно поправляя на носу очки, заглянул в бумаги, будто что-то забыл. Потом бросился было к двери:

— Я потороплю. — Но замер, не добежав.

Можно было подумать, что Сигизмундыч не видел из своего стеклянного кабинета, что так трепетно ожидаемая девица давно уже стоит в коридоре со стаканчиком кофе, спиной к отделу. И беседует с Жанночкой.

Эта странная фигура, еще не появившись в конторе, вызывала живой интерес, легкое презрение, зависть и острое любопытство.

— Ольга Георгиевна! — тонко окликнул ее лысый Ванька, и стеклянная дверь тут же распахнулась.

Пальцы коснулись косяка, замерли, небрежно перебрали по ненатурально-деревянной кромке. Плечи качнулись назад, женская фигура прорисовалась в дверном проеме, и высокий голос на остро-ломкой ноте произнес:

— Вonjour. — Туфля на тонком каблуке качнулась вперед, зависнув на цыпочках, оторвавшись пяткой от кафельного пола. Потом назад: узкая щиколотка со странной естественностью изогнулась, и женщина на мгновение замерла в хрупком равновесии с поднятым носком, балансируя на остром каблуке.

Лё-ля.

Дебольский вдруг с надсадным предчувствием недоброго вспомнил Ольгу Георгиевну Зарайскую.

5

— А ты чего какой тихий? — спросила Наташка, привычно расставив на столе тарелки, и потянулась к высокому шкафу. — Что на работе нового? — Воровски глянула в коридор, скрипнула дверцей и достала с верхней полки — той, которую не мог видеть Славка, — на две трети съеденную, завернутую в мятую скрученную обертку, плитку шоколада. Соблазняя бесовскими калориями, блеснула фольга.

У Славки была аллергия: ничего серьезного — обычная крапивница. Но Наташка придавала этому факту важность эпических масштабов и наложила на себя добровольную епитимью, ибо мать должна страдать наравне со своим ребенком.

Причем самому Славке отсутствие в жизни шоколада ничуть не мешало, он вообще предпочитал хороший кусок мяса. Дебольский этим даже гордился, так казалось мужественнее: настоящий мужик растет. Отец, не признаваясь себе, комплексовал из-за мальчишкиных очков, и Славкин героизм служил некоторой компенсацией.

У Наташки чисто по-женски не хватало силы воли. И она, как кодированный алкоголик, прятала заначки.

— Все как обычно, — сухо растянул Дебольский. Мысли его витали где-то далеко, он машинально перелистывал ленту обновлений в телефоне и не мог сосредоточиться ни на чем определенном.

— Что, совсем ничего интересного? — Наташка с преступным наслаждением прелюбодейки откусила от плитки: она была из тех загадочных людей, которые почему-то не ломали, а именно надкусывали шоколад. Принялась катать его и плавить на языке, отчего на щеках втянулись ямочки. — У вас там все чокнутые, — хмыкнула она. — А нас Владимировна сегодня весь день заставляла пересматривать старые дела, чтобы…

Дебольский листал ленту в телефоне.

Листал и не слушал.

Почему-то в отделе считалось чуть ли не моветоном не подписаться на страницу шефской жены. И это при том, что сам Сигизмундыч жестоко глумился над конторскими девочками: «айфоны носят только идиоты», «делать селфи может только конченый кретин», «выкладывать в сети фотографии — просирать свои мозги». А жена его занималась фотоэкскурсиями.

По сути таскала людей по каким-то чертовым закоулкам, снимая на фоне заборов. Но, надо признать, снимала она красиво. А может, просто фильтры умело накладывала.

Эффектная была баба. Не во вкусе Дебольского: черные брови и сиренево-белые волосы, — но эффектная.

— Слава! Иди есть! — крикнула Наташка, пряча свою преступную шоколадку.

И Дебольский вдруг поймал себя на том, что листает уже машинально, не думая о том, что говорит жена, не вникая в то, что смотрит: добрался уже до прошлой недели и даже не заметил. Он раздосадовано выключил телефон и бросил его на стол.

— Пойду посмотрю что-нибудь, — поднялся он, не доев. Наташка кивнула, хотела что-то добавить, но в кухню вошел, приволакивая слишком длинные для его ног домашние штаны, Славка, и она отвлеклась.

Вечер прошел скучно, совсем как обычно. Дебольский долго лежал перед телевизором, машинально прыгая и прыгая по каналам. Обычно Наташку это раздражало: она требовала оставить что-то одно, даже если это спорт или «автоплюс». Лишь бы не действовала на нервы бесконечная смена картинок и звуковых рядов. Но сегодня она была занята: доделывала какие-то сводные отчеты, уткнувшись в свой ноутбук, и потому не возражала.

Только после одиннадцати жена с удовлетворением потянулась, хлопнула крышкой, и мерцание экрана сменилось шумом вентилятора.

— Включи что-нибудь, — попросила Наташка, забираясь в кровать со своей — левой — стороны.

Дебольский послушно щелкнул кнопкой — попал на какой-то тысячу раз виденный фильм и оставил. По молчаливому уговору сделали вид, что собираются смотреть, хотя оба знали, что скоро уснут. А потом где-то среди ночи Наташка в полудреме нащупает брошенный и забытый в кладках одеяла пульт и выключит экран.

Он по хозяйски притянул жену к себе и, навалившись плечом, заставил повернуться на бок. Где-то глубоко, в самом потаенном уголке подсознания, ему нравилось это ощущение власти, даже и наигранное. И Наташке тоже: она послушно легла так, как привычно и удобно. Дебольский уткнулся носом в сладко пахнущий затылок — губы и подбородок защекотали пушистые женины волосы. И почувствовал, что сегодня в общем не прочь.

Раньше, стоило об этом подумать, — все вставало на раз-два. Сейчас ему самому требовалась некоторая прелюдия. Выражавшаяся по большей части в том, что он несколько минут, забыв об экране телевизора, притирался к жене сзади, ожидая, когда кровь прильет куда нужно, и член упрется в ложбинку между ее ягодицами.

Тогда Наташка начинала играть свою роль: подавалась вперед, и дыхание ее становилось тяжелым и неровным. Плечи жены содрогались, и Дебольский хорошо ощущал это пальцами. Особенно когда начинал стягивать с нее нелепую, на его взгляд, и совершенно неудобную на вид пижаму на бретельках.

Потом он немного — совсем немного — ее целовал, пару минут вылизывал соски. И вставлял.

По телу Дебольского прошла дрожь удовольствия, и он почувствовал к Наташке резкий прилив любви и желания. Не то чтобы она была уже совсем готова, но так ему, пожалуй, даже больше нравилось: не слишком скользко. Дебольский принялся мерно и глубоко двигаться, ему становилось хорошо, на спине выступили капельки пота. Все же нависание на вытянутых руках слишком долгое время требовало определенных усилий. Но и они Дебольскому нравились. Кровь побежала по телу, над губой выступила испарина, он тяжело, истомленно задышал.

Большая Наташкина грудь белела в свете экрана телевизора, на ней отражались цветные блики. Руки жены неловко скользили по его поясу и ногам, но Дебольскому это не мешало. Ему было хорошо. И все лучше и лучше.

В какой-то момент он почувствовал резкое желание поменять позу — выскользнул с громким влажным звуком и нетерпеливо заставил жену перевернуться и встать в коленно-локтевую. Она не очень это любила, зато Дебольский, особенно в последние годы, самое большое удовольствие получал именно так. Наташка уткнулась головой в подушку, он уперся ногами в пол, задвигавшись быстрее и энергичнее. Раздвигая и раздвигая ей ноги так, как только было возможно, будто собирался разорвать пополам.

И занимался этим довольно долго, пока не понял, что Наташка уже устала. Пришлось ускориться. С поспешной вороватостью — как она с шоколадом — вызвал в памяти картинку случайно подвернувшегося порно. Еще пара толчков — и струя выстрелила куда надо.

Впрочем, туда как раз было не надо.

— У тебя какой день? — задыхаясь, торопливо спросил Дебольский. От смешанного запаха разгоряченных тел и усиленного потом сладкого аромата крема жены накатила мягкая усыпляющая расслабленность.

— Третий после, — устало пробормотала Наташка.

А Дебольский с последним утомленным выдохом опустился на кровать, прижавшись к спине, подминая тело жены под себя. Привычным движением обнял ее и уткнулся лицом в пушистые волосы. Вялый член неловко выскользнул наружу, хотя Дебольский предпочел бы еще подержать его внутри: ему так было приятней. А вот Наташке — он это знал — нравилось само ощущение мягкого, едва ощутимого скольжения, и она чуть шевельнулась, потянувшись вослед, хотя под весом его тела почти не могла двигаться.

— Тебе тяжело? — спросил Дебольский. Так, как делал это уже десяток лет.

— Нет, — как обычно ответила жена, — хорошо.

И оба на какое-то время замерли, усталые и разморенные.

А потом Наташка принялась выворачиваться, чтобы поспешно — пока не видит Славка — замыться в ванной. А он сделал вид, что не желает ее отпускать. Хотя, по правде говоря, уже тоже хотел в душ и лечь нормально. Дебольский глянул на часы: шел первый час ночи. И понадеялся, что Славка уже спит и не прислушивается.

На самом деле Наташка уже не первый год потихоньку намекала, что не против завести второго — в последнее время эти разговоры стали чаще и навязчивее, — но Дебольский не горел особым желанием. Снова вся эта канитель с врачами, беременностью, беспокойствами и слезами. Потом роды и бесконечные кормления, ночные крики, прививки, анализы и ежедневный недосып. Что касается его — ему вполне хватило бы Славки.

Через пару минут, в течение которых Дебольский с какой-то вялой, неинтересной удовлетворенностью остывал на кровати, Наташка на цыпочках прибежала из ванной в чистой (хотя к чему ее было менять?) пижаме, точно такой же, как предыдущая. И Дебольский отметил, что как-то глупо смотрятся худые ноги в коротких хлопчатобумажных шортах и большая, без бюстгальтера несколько аляповатая, грудь под топом в складочках. Пижама уродовала и делала неаппетитной фигуру жены.

Он лениво поднялся и поплелся в ванную, по идее стоило, конечно, одеться, чтобы не попасться на глаза удивленному Славке, но он поленился: понадеялся на авось.

А когда вернулся, Наташка, к сожалению, еще не спала.

Почему-то она всегда радовалась близости, краснела, прижималась к нему. Хотя в самом начале брака как раз ничего подобного не было.

Телевизор по-прежнему нудно болтал. Хотя фильм, кажется, уже сменился.

— А давай летом на море съездим? — спросила Наташка, пристраивая у него на плече растрепанную голову с неуложенными волосами. Сразу стало щекотно, и Дебольский с трудом переборол желание убрать подбородок. Вместо этого вдруг потянулся и взял сигареты из висящего на стуле пиджака.

— Ты чего это? — удивилась Наташка.

— Да так, захотелось вдруг, — пробормотал Дебольский и сам удивился: а чего это он?

Но покурить почему-то очень захотелось. Так, как он делал это в начале брака, чтобы произвести на жену впечатление. Тогда он был молод, глуп и потешно бравировал этим курением. Дебольскому шла сигарета между пальцев. И линия губ у него была красивая: он это знал.

Впрочем, сейчас он выпускал сизые струйки не напоказ, а потому, что хотелось. Наташка, чуть обескураженная, но не сказать, что очень уж удивленная, протянула руку и тоже попросила раз затянуться. Ей сигарета тоже шла: меж мягких, четко очерченных губ заструилась тонкая белесая дымка, охватила подбородок, растворилась в воздухе.

— Ну так что, поедем?

— А куда? — вяло и как-то без интереса спросил Дебольский.

— Не знаю, все равно, — повела она плечами — тонкая бретелька сбилась, и стали видны очертания пышной груди — в сознании Александра снова шевельнулось вожделение. — Славка уже большой, а мы столько лет никуда не выбирались.

Когда сын родился, они договорились, что как ответственные родители первые года четыре ездить по курортам не будут: педиатры не советуют. И очень полезно для бюджета. Теперь Славке было уже семь, а они так и не раскачались.

— Куда-нибудь за границу. В Турцию, например. Или в Испанию, — мечтала Наташка. А Дебольский неожиданно для себя сказал:

— В Крым. — И сам не понял зачем.

— Думаешь? — В голосе жены зазвучало разочарование.

— Да нет, — тут же сдался Дебольский. Ну в самом деле, какой к черту Крым? Кому он нужен? — Куда хочешь — туда и поедем, — согласился он и затушил бычок об основание лампы: пепельницы в комнате не держали. А идти выкидывать было лень — пристроил на край тумбочки. И выключил свет.

— Спокойной ночи, — уже вяло и малоразборчиво пробормотала жена. Через пару минут дыхание ее стало совсем ровным и тихим.

Дебольский лежал, вытянувшись на кровати, забросив за голову руку, и смотрел в потолок. Там над самой головой от стоящего на тумбочке будильника ярко-красным цветом отсвечивали цифры:

1:15

1:36

1:40

…

— Лови-ите! — кричала Лёля с берега. — Поймайте его!

Море солеными брызгами взметывалось под взмахами рук, капли попадали в рот, разливались на языке. Солнце нещадно било в глаза, палило, обжигало, не давая приглядеться.

— Вон он — во-он!

Лёля прыгала на серой колко-игольчатой гальке, та хрустела, рассыпалась под ее розовыми сланцами. В которых узкие золотистые ступни с проступающими голубыми жилками смотрелись нелепо и неуютно. Будто солнечные лучи, блестящие в больших розовых тазах. И ноги Лёли оттого казались слишком худыми, истонченными жарой.

Красный купальник — три треугольника и веревочки — выделялся на фоне берега и сосен, резал глаз, поторапливал: ну давайте, давайте, быстрее — нельзя огорчать Лёлю!

И Сашка, и Пашка отчаянно, задыхаясь от напряжения, теряя силы в бесполезных взмахах, вскидывали руки неровными торопливыми рывками.

А ярко-желтый матрас, будто играя с ними, раскачивался, прыгал на волнах. То появлялся, то исчезал из глаз.

— Быстрее-быстрее! — доносился сзади Лёлин голос, и с мольбой, уже тише: — Ну пожалуйста, быстрее!

Она беспокойно заламывала руки, прижимая сжатые кулаки к веснушчатым плечам.

— Ловите, уплывет! Лови-те! — кричала она с берега: Лёля плохо плавала. И размахивала руками, прыгала у кромки воды — мелькал тремя треугольниками красный купальник.

Брызги волн окатывали ее тело. Вот она слишком приблизилась к линии прибоя, подпрыгнула — галька осыпалась под нелепым большим сланцем, Лёля оступилась, подвернула ногу.

Она так любила этот матрас, и парни отчаянно гребли, глотая соленую воду. Догоняя ускользающее желтое брюхо, насмешливо то появляющееся, то исчезающее в волнах. Их качало, вздыбливало на вершину гребня, опускало вниз, утягивая назад. Но ребята упорно гнули свое: нельзя же было потерять матрас, который любила Лёля.

И вот Сашка первым догнал, отчаянно потянулся, схватил за скользкий желтый бок. Ее надувной желтый плот недовольно вырвался, взбрыкнул, выскользнув из рук, отпрянув в море. Но с другой стороны его уже схватил Пашка. И под двумя руками тот смирился, поник, послушно последовал за ними к жаркому берегу.

Лёля, смеясь, приставила козырек ладони ко лбу, щурясь всматриваясь в бушующие волны. И в восторге запрыгала на гальке — красный купальник замелькал на фоне сосен.

А они уже вытаскивали матрас на берег, держа с двух сторон, как сноровистое животное. Поднявшаяся волна накатывала на гальку, набрякала у берега пушистой белой пеной. Обдавала ноги брызгами.

Лёлькины глаза блестели весельем, и тонкие, спекшиеся от солнца и моря, почти бесцветные губы смеялись.

— Мой матрас! — воскликнула она, и голос эхом пробежал по пляжу, меж деревьев, затерялся в скалах.

А Лёля уже, скидывая купальник, растягивалась на покоренном желтом гиганте. Разбросав нелепые сланцы на гальке, высвободила узкие ступни. Развязала красный треугольчатый верх — бросила не глядя в сторону. И, уже лежа, подставив жарким лучам розовые соски и теплый веснушчатый живот, извернулась, стягивая трусики. Подогнув коленки, протиснула через разрезы ступни, чуть беловатые от налета соли, зацепилась пятками. Недовольно-раздраженно дернула, стащила. И с облегчением отбросив, с истомленным стоном растянулась на матрасе. Плечи и бедра заелозили по его желтой, уже раскаляющейся, поверхности и замерли в блаженно-удобной позе. Лёля, будто одурманенная усталостью, через силу, нехотя нащупала очки, подняла руку, ломко искривив запястье, и закрыла круглыми черными стеклами пол-лица.

6

Мужской коллектив тренеров отмечал свою кончину: в кабинете шефа снова сидела Зарайская.

Она пришла с самого утра, Сигизмундыч ее, похоже, ждал, потому что сразу провел к себе. А следом немедля затребовал Жанночку, и та спешно куда-то убежала. Вполне очевидно — печатать приказ.

Явление этой дамы вызвало неоднозначную реакцию. Странно, но неприязненней всех к ней отнесся Попов

— Надо же, как насосала, — бросил он презрительно, и вечно добрые и чуть испуганные глаза его зло блеснули за стеклами очков. — Ты только посмотри, как шеф стелится.

Дебольский за шесть лет ни разу не слышал от скромного щуплого очкарика Попова матерного слова, он даже имел обоснованные причины полагать, что Ваня не знает о существовании такого понятия как «минет». А потому удивился.

Антон-сан же отнесся к ней с полным равнодушием. Его, казалось, происходящее в шефском кабинете нисколько не трогало. Он сидел за своим столом прямой будто манекен, виски и затылок его были, как обычно, гладко выбриты, а луковица, стянутая резинкой на макушке, лаково поблескивала в искусственном освещении. Если тайм-менеджера ничто не сбивало с графика, то он оставался неколебимо спокоен.

Оживленнее всех среагировал дурачок Волков, хотя именно ему появление этой дамы почти наверняка грозило увольнением. Но он этого не понимал и не сводил влюбленных глаз со стеклянной стены шефского кабинета.

За которой сидела Лёля Зарайская.

С ней все было не так, как со всеми. Начиная с того, что шеф ее не собеседовал.

Вчера он пригласил ее в свой кабинет, и Зарайская, едва слышно перестукивая каблуками, вошла, не выпуская стаканчика автоматного кофе из пальцев. Шеф сам отодвинул ей кресло, и она не глядя опустилась на до звона натянутую кожу, поднося стаканчик к губам.

И сделала глоток.

Сигизмундыч что-то говорил, она отвечала. И на лице шефа застыло странное, почти угодливое выражение, которое заставило всех тренеров, забыв о делах, прикипеть взглядами к стеклу.

Зарайская смеялась в ответ и запрокидывала голову, открывая тонкую шею с просматривающимися едва напряженными жилками. Закинула ногу на ногу, и длинная, расходящаяся солнцем юбка тяжело осела вокруг лодыжки. Носок туфли закачался скорее любопытно, чем испуганно. Она опустила голову набок и оперла на руку — длинные белые волосы упали на плечо, закрыв лицо. Но, несомненно, она смеялась.

Белый пуловер облегал острые плечи и маленькую, практически отсутствующую грудь. Покачивалась нога в туфле с острым невысоким каблуком.

И все уже понимали, что Зарайская пройдет.

А Сигизмундыч и не стал бы всерьез собеседовать подстилку кого-то из высшей дирекции.

Была у шефа забавная черта. Которая весьма раздражала Дебольского. Тот патологически лебезил перед начальством. То есть Сигизмундыч мысли не допускал, что человек, стоящий ниже рангом, может быть умнее или компетентнее того, кто выше.

Смешно было слушать, как он с придыханием говорил, что стратегическое мышление и настоящие умы — это там, и при этом указывал пальцем в потолок.

Собственные подчиненные в этом смысле были для него не люди. Но теперь все любовались тем, как стелился он перед той, чьей основной заслугой в компании пока было то, что она лежала под кем-то из высшего руководства.

А Зарайская смеялась.

И сегодня тоже. Она сидела в шефском кабинете, откинувшись на спинку кресла, снова держала в руках стаканчик с кофе, который Сигизмундыч принес ей самолично, и мило беседовала, по всей видимости, о каких-то незначительных мелочах. Например, о том, что остальным кандидатам пора звонить отбой.

Эта почетная обязанность легла на плечи тренеров, как, впрочем, и всегда. Шкафу в красных кедах звонил Попов, и тот наверняка почувствовал облегчение. Второго и третьего отбрил сам Дебольский: не запомнив, впрочем, ни слова из этих рутинных разговоров.

Через стекло шефской стены он видел, как качает головой Зарайская. И подносит стаканчик к ярко-красным накрашенным губам. Говорит что-то неизвестное ему.

— А? Что? — внезапно заметил он, что рядом уже давно стоит и смотрит в ту же сторону Антон-сан.

— Я говорю: балаган, — тяжелым грудным голосом высказал свое весомое мнение тайм-менеджер. — Профанация это все. Ты глянь, шеф перед ней дугой гнется. — И вдруг усмехнулся, Дебольский с удивлением прикипел взглядом к всегда невозмутимому круглому лицу Антона-сан, сложившему подобие улыбки. — Ему же с самого начала надо было эту телку в отдел протащить. Она и прошла. А остальные так: сделайте нам красиво. Говорю ж, профанация, — заключил тайм-менеджер и сгрузил на стол Дебольского стопку листов: — Просмотри, я тут выписал рестораны, тут по ранжиру — сто шестьдесят, тут по цене — сто тридцать, остальные я отсеял, по общим условиям и еще…

Если бы подбор ресторана для корпоратива поручили Дебольскому — он бы нашел три первых попавшихся, спросил совета у Попова, который занимался этим в прошлый раз, декоративно разложил рекламные плакаты в художественном беспорядке, потом с уверенным видом предложил шефу и шепотом, говорящем о наличии каких-то агентурных сведений, намекнул, что вот именно верхний — самый подходящий, просто волшебный вариант. И цена, и качество, и престиж. Решил бы вопрос малой кровью и за полчаса.

Только Антон-сан мог потратить трое суток на то, чтобы перебрать по ранжирам триста двадцать ресторанов и составить список из ста шестидесяти.

— Ты посмотри, может, я какой-то еще упустил, если что — ты сам включи и шефу представь.

— Непременно, — кивнул Дебольский. С полным на то основанием глядя на стену шефского кабинета.

7

Появление Зарайской так и осталось единственным заметным событием на неделе. После ее ухода — а шеф самолично проводил до самых дверей — ничего сколь-нибудь стоящего не произошло. И контора погрузилась в привычное уже вязко-дремотное оцепенение.

О директорской Зарайской никто больше не упоминал: единственный момент, когда прозвучало ее имя, был уже в выходные, в сауне. Куда Дебольский пришел, отговорившись перед Наташкой тем, что неудобно отбиваться от коллектива. Посидеть с коллегами — это же часть корпоративной этики: знакомства, связи: «а на такой работе, где социальный контакт имеет особо важное значение…»

В парилке тлели уже чуть тепленькие. Дебольский даже подумал, что это совсем не дело. Ну потом — после — это ладно. Но до: так ведь можно и удар заработать. В ушах густо и тяжело шумела кровь. Уже даже слегка плыло перед глазами. Но он мужественно — чтобы не отставать от остальных — сидел на верхней полке. В треугольной войлочной шапочке, в какой любой вменяемый человек ощущает себя немножко идиотом; и потел.

— Так с кем она спит? С Майоровым? — Как сквозь жестяной таз доносился до Дебольского разговор. Кто сказал, что сплетничать любят бабы? Больше всего сплетен в мужском коллективе: тут от них не продохнуть.

— Да ну иди ты, кому он нужен, чтобы еще бабу его в контору волочь, — хохотнул Лешка Климчук и поддал пару — сразу обожгло нос и пальцы ног: они будто закипели, но Дебольский стерпел. Сухие мощи Климчука разогрелись, покраснели, и костлявые плечи с пустоватыми, лишенными мышц руками покрылись крупными каплями пота. — Фух, хорошо. — Тяжело опустился он на скамью.

— А я считаю: это непорядочно, — подал голос Попов. Тоненький и недовольный. Он сидел на нижней полке — из предосторожности, — потел лысиной, по привычке поправлял снятые в предбаннике очки. — Это же неправильно, да и вообще…

Попов был единственным, кто не принял перед парилкой сто грамм коньяка, и потому, надо полагать, рисковал меньше остальных.

— А чего? — хохотнул уже порядком разомлевший Желтый: он вроде приехал уже слегка хороший и на такси. — Телка зачетная. Только ты на Майорова не греши. — Иногда Дебольскому казалось, что над каждым клерком в конторе есть свой «директор». Кому как не ему было знать, что при приеме «директор» звучит как-то солиднее, чем «начальник направления». Можно было понять, почему у каждого продукта был свой «ди-рек-тор». А подумали почему-то на Майорова, хотя он и вел-то всего лишь гели-мыло, как про себя говорили мужики: «мыльно-рыльное». Просто Майоров был не женат; ну так разве это показатель? Разумеется, нет. Желтый поднял палец: — Бери выше. — Он по привычке указал на потолок. Как будто на верхнем этаже сауны были не массажные кабинеты, а сидело их директоральное начальство.

И шепотом, одними губами, обозначил чью-то фамилию. Мужики загоготали, до Дебольского сквозь густой тяжелый банный дух, как сквозь вату, донеслось:

— Да ты че?

— Сам? Серьезно?!

— А откуда знаешь?

— Охренеть!

— Агентурные сведения, — веско оборвал Желтый. И с кряхтением поднялся со скамьи: — Все, мужики, я сваливаю. А то упаду.

Вслед за ним с облегчением потянулись и остальные. Полотенца, обмотанные вокруг мужских задниц, успели промокнуть насквозь.

Домой Дебольский приехал ночью и, что называется, «на бровях». Успев нечувствительным образом где-то одолжить Лешке Климчуку:

— But it’s going through my mind,

That she’s always in your mind, — еще «пять рублей» «до завтра». Наташка, посмотрев на него в дверях, только усмехнулась и обозвала дураком.

По молчаливой договоренности Дебольский считал себя вправе надираться до свинского состояния три-четыре раза в год. Главное, чтобы не в священные дни: неделю вокруг Наташкиных и Славкиных дней рождения.

В воскресенье он умирал с похмелья и ломал голову: на кой черт вообще в этом участвовал. Он почему-то всегда потом сожалел, но никогда не мог отказаться, будто мужские пьянки были самым захватывающим в его жизни. В пагубном сочетании с парилкой коньяк протравил печень, высушил рот и оставил тянущее чувство тошноты.

Наташка сама свозила Славку сначала на каратэ, а потом в зоопарк. Оставив Дебольского наедине со своими мыслями. И вернулись они только к вечеру, раскрасневшиеся и счастливые. Когда он уже более или менее пришел в себя.

Жена, смеясь, пропустила вперед себя Славку: очки у того запотели, в руках он сжимал палочку с огромным воздушным шаром нечеловечески-желтого цвета.

— Ну как, доволен? — улыбнулся Дебольский, глядя на его счастливое лицо, и, стянув с того серую вязаную шапку, потрепал сына по макушке.

— Ой, да там так… — Славка остался доволен донельзя. Ему не очень-то надо было, чтобы его слушали, просто хотелось выплеснуть восторги в космос. Щеки его пылали. — Мы там так долго ходили, и еще мама мне купила мороженое, а потом…

— Привет, Изнуренков. — Наташка чмокнула его в щеку, выворачиваясь из яркого с принтами пуховика. — На, я тебе лекарство купила, — и сунула в руки бутылку кефира.

— Пошли переодеваться, у тебя ноги промокли, — уже забыв о Дебольском, засуетилась она вокруг Славки, потащила его в комнату, и теперь их голоса звучали оттуда:

— Мама, а слон он правда такой… — говорил что-то Славка, по временам речь его прерывалась: слышно было, что мать стаскивает с него свитер, больно дергая уши и затыкая воротником рот. — Ну пря-о как мы чи-али… — упрямо и невнятно продолжал он.

— Конечно, давай, где твои носки?

— Мама, а давай заведем обезьянку!

— А кто за ней будет ухаживать? — Голоса доносились сквозь дверь, как из другой жизни. Какие-то ненастоящие.

— Папа.

Дебольский усмехнулся и открыл бутылку. «Кефирный продукт», — прочитал он на ее блестящем пропиленовом боку, и подумалось, что даже кефир теперь ненастоящий. Он шагнул в сторону кухни, и тут что-то тронуло макушку. Дебольский сперва вздрогнул, но большой желтый шар испугался сильнее, чем он. Яркий гигант боязливо шарахнулся в сторону, заколыхался и затаился в темном углу коридора.

Лёля лежала на ярко-желтом матрасе, подтянувшись к самому краю, откинув голову на вздутом полукруге его «подушки». Свесив затылок почти до воды, и было видно, как выжженные солнцем блекло-русые волосы ее полощутся в тихих волнах.

Водная гладь оставалась тиха и безмятежна, сосны будто боялись потревожить жаркий дневной покой. Волны — квелые, едва приметные — уютно качали надувную желтую колыбель. Слышался только треск сучьев в костре и кипение воды в котелке. Иногда шаги. Потом вдруг воздух взрывался коротким молодым смехом и испуганным птичьим криком и снова стихал. Парни готовили обед.

А клякса Лёлиных волос растекалась по соленой поверхности моря.

— Лёля, — позвал Сашка и шагнул в воду. Ледяная с жары, она обожгла его ступни и больно ударила по икрам. Он сделал шаг, другой, тяжело рассекая морскую гладь, оступаясь на гальке. Замер, чтобы притерпеться.

Только потом пошел дальше.

Матрас, застывший в штиле, замерший, едва-едва отнесло по пояс. И там он тихо перебирал мягко качающие его волны, будто дремал.

— А мы поесть приготовили. — Сашка, тяжело ступая, нарушая полуденную тишь своей неловкостью, схватился за края матраса и подтянул его к себе. Тот недовольно заколыхался, черпанул воду. Клякса выжженных прядей разметалась по поверхности, распадаясь на волоски, на кончиках которых застыли невесомые пузырьки воздуха.

Ни ветерка.

— Лё-ля, — наклонился он сзади над ее лицом. Скрытым под огромными черными стеклами. Разморенное голое тело ее было прикрыто только очками: большими, нелепыми, черными, с толстыми пластиковыми дужками за ушами.

Где-то в глубине их мутного стекла раскрылись глаза с блеклыми ресницами. И тут же уголки рта затрепетали в смехе. Казалось, лицо ее состоит только очков, острого, золотого от веснушек носа, подбородка и потрескавшихся улыбающихся губ.

Которые Лёля все облизывала и облизывала в бессильной попытке избавиться от сохлости, но они еще сильнее спекались теплой соленой коркой, и в ее прогалинах по временам проглядывала ярко-розовая тень крови.

— А я не хочу, — прошептала она, и Сашка едва расслышал переливчатый голос, будто таявший в мареве дня.

Сзади ему видны были Лёлины плечи: горячие, чуть покрасневшие от солнца, покрытые густым тюлем конопушек. Худенькая девичья грудь с проступающими ребрами. Темные, лаковые соски. Впалый, золотой от веснушек живот, острые колени.

— А что ты хочешь?

Тонкие руки вскинулись, обхватили его за шею — плечи обожгло ее горячей кожей — и потянули на себя. Сашка, уткнувшись подбородком в стеклянные очки, прижался губами к губам. И языком почувствовал их шершавую сладость. А между ними ее — Лёлин — влажный язык и бархатистое небо.

Он все целовал и целовал, пока Лёля не завозилась на матраце. Рука скользнула по веснушчатому животу, колено судорожно поднялось, притиснувшись и больно сжав ладошку между ног. Саша языком почувствовал, как Лёля дернулась, сжала плечи от одного движения пальцами. И горячо прерывисто выдохнула ему в рот.

— Ну скоро вы там? Эй! Кончайте! — раздался громкий, режущий жаркий день окрик.

Букет был невероятный.

Это оказалось первым, что отметил Дебольский, зайдя в отдел в понедельник. Огромная копна роз, лилий, бог знает чего: он занимал весь стол и кидал крикливую нахальную тень на пол. Весь офис пах цветами, и аромат этот окутывал, стоило только открыть дверь. Букет был настолько шикарен, что Дебольский даже не представлял, где такие заказывают.

Рядом, на пустом еще столе, стояла — именно стояла, на четырех кнопках-ножках, — лаковая сумка. И раскрытая картонная коробка. Дебольский не удержался и на ходу заглянул внутрь: кофейная кружка, пачка стикеров, держатель для телефона, прочая ерунда.

И остро почувствовал какую-то несоразмерность. Все в этой женщине было уж очень, до неестественности. Сумка эта, букет. И крутящееся кресло под кожу — новое, явно притащенное из конференц-зала: ребята подсуетились.

Дебольский сел на свое место и только через четверть часа осознал, что пахнет в кабинете не селекционными пластмассовыми цветами, а духами. Непривычной для обоняния смесью свежести и какой-то приторной цветочной горечи. Никто из их девочек на такой знойно-вызывающий аромат бы не решился.

Но самой Зарайской на месте не было: кресло одиноко стояло спинкой к столу. Это, впрочем, было вполне объяснимо: первый рабочий день — беготня по кабинетам. Показаться шефам, с кучей справок и выписок забежать в бухгалтерию.

Перезнакомиться со всеми, кого встретишь на пути.

Сами отдельцы были на местах, но как-то странно суетливы. Попов, чья блестящая лысина по временам виднелась из-за стеллажа, почему-то нервничал, поглядывал на дверь, раздухарившись и даже не пытаясь скрыть из глаз неприязнь. Волков бросал взгляды на оставленную на столе сумку и был восторженно-весел.

Дебольский внешне, во всяком случае так ему казалось, соблюдал абсолютную невозмутимость. Да и внутренне нельзя сказать чтобы уж как-то особенно волновался. Но все же… Ждал.

Семнадцать лет прошло, интересно было хотя бы одно: узнает-не узнает. А если узнает, то как подойдет, что скажет. По мере течения дня он все больше раздражался, чувствуя себя не в своей тарелке. Будь его воля, он бы, пожалуй, предпочел, чтобы Лёля Зарайская не приходила к ним работать. И не потому, что испытывал к ней какие-то недобрые чувства. А просто из-за того, что это выбивало его из привычного ритма существования. И, может, отчасти даже нарушало душевный покой.

Однако Зарайская была здесь. И ближе к обеду ураганом вбежала в офис, распахнув дверь так, что порыв ветра внес волну ее странных духов: Дебольский был прав, это от нее пахло смесью горечи и моря.

Волков расцвел, Попов посмурнел еще больше, напряженно ссутулил плечи и сварливо бросил:

— Закройте дверь, пожалуйста. Сквозит!

Впрочем, Зарайская его не услышала.

Она влетела в кабинет не одна, а с Жанночкой, прижимая к груди кипу разноцветных желто-сине-красных папок. Движением фокусника, рассыпающего перед публикой конфетти, сбросила их на стол — прямо под свисающими гроздьями шикарного букета — и, о чем-то оживленно переговариваясь с шефской секретаршей, скрылась в кабинете кадровичек.

Дебольский впервые смог внимательно ее рассмотреть. И передернулся: до чего она постарела. Хотя нет, тут же напомнил он себе, — повзрослела. Да и потом, он-то не помолодел, мальчиком не остался. С чего бы время должно было пощадить ее.

Ей сейчас тридцать пять, так же, как и ему. И, пожалуй, — Дебольскому пришлось себе признаться — дело просто в том, что ему трудно смириться и принять эту женщину. В ней не осталось ничего от той хрупкой конопатой девочки. Которая и красивой-то никогда не была.

Зарайская же — нынешняя Зарайская, — если быть объективным, с учетом скидки на возраст, — стала красива.

Он снова поднял глаза на стекло. Зарайская устроилась на Жанночкином кресле — кривом, немыслимо жестком и неудобном агрегате с нелепо глубоким сиденьем. Всем, кому когда-либо приходило в голову опуститься в него, было некомфортно. Любой человек чувствовал себя скованно и неловко. Либо проваливаясь в какие-то глубины, нелепо выставив колени, либо конфузливым манекеном замирал в неестественной позе, не касаясь спинки.

Зарайская же устроилась легко и свободно, будто и не заметила его конструкции. Будто ей было удобно везде.

Она сидела на самом краю, едва касаясь кожаного плаца, опершись острыми локтями на столешницу и подвернув скрещенные — переплетенные, будто надломленные в щиколотках, — ноги глубоко под сиденье. Гибкая спина ее изогнулась, плечи поднялись в естественно-расслабленной позе, и острые, как в молодости, лопатки проступили под джемпером.

Зарайская снова смеялась, и ее тонкие, подвижные, как у мальчика-подростка, губы были накрашены ярко-алой помадой. Дебольский со своего места — через длину всего отдела и толстое стекло — видел ее глаза. А значит, ресницы — когда-то прозрачные и белесые — теперь были густо накрашены.

Ничто не напоминало о той девочке, разморенной солнцем и морем. И он мог бы принять ее длинные белые волосы за натуральные, если бы не знал, что от природы Зарайская блондинкой не была.

Под течение этой мысли она вдруг подхватилась с кресла так же легко, как и села, не привязанная к земле силой притяжения, — юбка на мгновение всколыхнулась, передернулась складками и снова тяжело опала вокруг колен.

Зарайская стремительной танцующей походкой вылетела из кабинета. В его сторону она так и не взглянула. Да и на других коллег-мужчин тоже. Что не мешало дурачку-Волкову влюбленно смотреть ей вслед.

Под пышным букетом остались изумительно ровным веером разложенные папки.

8

Зарайская вспомнила о нем уже после обеда, а точнее, ближе к концу рабочего дня. Когда успела перезнакомиться со всеми членами коллектива. Мгновенно интимнейше сдружиться с Жанночкой, которая теперь следовала за ней неотступной тенью, забыв, кто ее настоящий шеф. Дебольский даже раз видел, как Сигизмундыч сам наливал себе кофе.

Перекинуться парой вежливых улыбок с Антоном-сан, протянув ему для пожатия тонкую, без каких-либо побрякушек кисть. Тайм-менеджер пожал ее походя, но на новую коллегу взглянул и даже уделил две минуты, прервав свой жесточайший график. А надо было знать Антона-сан, чтобы оценить такой поразительный пиетет.

Волкова она почти не заметила, но на бегу одарила такой ласковой, как для ребенка — брови ее на мгновение встали домиком — улыбкой, что парень остался стоять, неловко приподнявшись с поджимающего колени стула, даже тогда, когда Зарайская скрылась за дверью. Покраснеть и опуститься его заставил только неделикатный смешок Попова. Который сам по себе был нонсенсом. Не в привычках этого робкого, доброжелательного человечка было куражиться над коллегами. Да и вообще, странным казалось такое очевидное недоброжелательство с его стороны. Все остальные приняли блат Зарайской как должное и уже даже не возмущались: ну подумаешь, директорская подстилка, с кем не бывает. Попов же знакомился с ней сквозь зубы, трусливо не поднимая глаз, спрятанных за толстыми линзами очков.

Зарайская сделала вид, что ничего не заметила. И танцующей походкой вышла из кабинета: переговариваться с IT-шниками по поводу программ.

О Дебольском она снова забыла.

И только тогда, когда он уже решил подойти и сухо поздороваться сам, она вдруг поймала его в пустом коридоре по пути из курилки. Возникла из ниоткуда, прежде чем появиться, на долю мгновения окунув в горький запах духов.

А потом Дебольский ощутил, как к его щеке прижалась другая холодная щека:

— Привет, Сашка, — буднично, так, будто расстались вчера, улыбнулась она куда-то в сторону.

И, может, Дебольский вздрогнул бы от давно забытого ощущения или почувствовал возбуждение, испуг, томление — что-то еще, чего ожидаешь от себя в подобных случаях. Но не успел.

Так же быстро, как появилась, она бросила:

— Мне сейчас некогда — давай потом! — и, легко переступив через порог двери аварийной лестницы, скрылась из коридора. Дебольский успел заметить, что с юности у Зарайской изменилась фигура: она стала женственной. Прежде, чем быстрый речитатив каблуков застучал по лестнице.

Зарайская ушла, а запах ее духов в коридоре остался.

Вечером Дебольский пришел домой, сам еще толком не разобравшись, что по поводу всего этого думает. Пришел, чтобы в дверях к нему сразу кинулась жена:

— Сашка, Саш! Бабушка… умерла.

И мгновенной мыслью у Дебольского промелькнуло: «Только этого не хватало».

А с языка слетело бессмысленное и неуместное:

— Когда?

Лицо Наташки тоже было скорее напряженно-испуганным, нежели горюющим. Как случается в людьми в первую минуту растерянности.

Она сжимала пальцами его предплечья и смотрела на Дебольского тем взглядом, который в сложной ситуации свойственен практически всем женщинам, живущим с мужчиной. С надеждой и нетерпеливым ожиданием.

Будто мужик — это господь бог. Который по долгу своему обязан решить все ее проблемы. Обязан и, главное, — может.

Дебольский неловко, одной рукой, — второй прижимая к себе сумку с ноутбуком — обнял жену. И почувствовал первый прилив раздражения. До чего все не вовремя, будто нарочно.

— Мать даже не позвонила, ничего мне не говорила. — Наташка плакала, орошая слезами плечо его новой замшевой куртки: — А я же…

Раздражение усилилось. Ну что «она же»? Смогла бы в хорошую больницу устроить: а она что, президент? Опять бы просила Дебольского: Саша, реши, Саша, помоги. А он что? Тоже простой смертный. И потом, возраст: ну восемьдесят шесть лет, когда-то же надо умирать.

— Ну ты что, хороший, ну не плачь, — сказал Дебольский. Так, как говорил в подобных случаях с незапамятных времен. И подозревал, что то же делают и девяносто процентов остальных мужиков. А еще это отвратительное, мерзкое слово, которое использовалось по отношению к каждой. Но он хотя бы не говорил «зайчик», и уже этим можно было гордиться.

Наташка зарыдала, пряча лицо у него подмышкой.

У Дебольского же была своя философия: если начинать потакать и утешать — а это само по себе и неприятно, и тошно, и вечно не знаешь, что сказать, — женщины только больше раскисают. С самого начала надо найти в себе мужество — на что не всегда хватало силы воли — промолчать. Пусть сама соберется, возьмет себя в руки — всем будет только легче. И в первую очередь ей же самой. Слезы как зараза: чем больше плачешь, тем больше хочется. А вот если не начинать себя жалеть, то и переварится все намного быстрее.

Наташка, любимая и родная, по правде говоря, была намного любимей и роднее, когда улыбалась.

В этот момент в коридор выглянул Славка, удивленно и настороженно посмотрел на мать и тут же скрылся. Дебольский понял, что тот разделяет его чувства.

Собирались неожиданно долго: Наташка настаивала, чтобы оба оделись во все черное. Но «всего черного» в доме не находилось. И сдержать недовольство Дебольскому было не так просто. Он никогда не понимал этой лицемерной традиции. Какая разница покойной старухе: придет он на похороны в черной или серой рубашке?

В машину загрузились уже в сумерках, и Дебольский позвонил Попову — попросил предупредить завтра, что у него «непредвиденные».

Хотя Сигизмундыч никаких «непредвиденных» не признавал. Сам он никогда не болел, не опаздывал, не попадал в «ситуацию». Переплюнуть его по части пунктуальности мог только Антон-сан. А шеф искренне считал, что даже если ты умер, то должен еще как минимум отработать положенные по закону две недели.

Славку решили оставить у матери Дебольского, чтобы не таскать на похороны. Как выражалась Наташка: «не наносить психологической травмы». Хотя Дебольский подозревал, что в таком случае смерть незнакомой ему прабабки ассоциируется у мальчишки с радостным: два дня в школу не ходить. Несмотря на то что стояла уже весна, Славка все никак не мог как следует влиться в расписание: с трудом вставал по утрам, не мог спокойно высидеть все уроки. Даже иногда звонил из школы матери и канючил, чтобы его забрали домой. Наташка такие случаи скрывала, Дебольский все равно узнавал. И, коря себя в душе, жестоко отчитывал сына, вымещая какой-то подспудный страх, что тот вырастет тряпкой и размазней.

Да еще эти очки. Дебольский глянул в зеркало заднего вида и подумал, что, может, Наташка права. Прооперировать сейчас, чтобы забыть раз и навсегда об этой унизительной неполноценности.

Он свернул с шоссе и вырулил в сторону родительского дома. В последнее время Дебольский бывал тут все реже и реже. Поначалу, когда они только поженились с Наташкой и еще снимали квартиру, Дебольский жутко скучал по родителям — в первую очередь по материным котлетам. И при каждом удобном (да и неудобном) случае старался заскочить, забежать, посидеть там пару часов. И еще целых два года по привычке называл «домом» не съемную однушку, а удобную родительскую квартиру.

Потом Наташка научилась готовить, и он привык.

Теперь поездки к резко постаревшим родителям стали тягостной необходимостью. Нет, Дебольский очень нежно любил мать, уважал отца. Но пять часов из собственного выходного — а меньше не получалось, — на такую жертву не всегда хватало решимости. Да и звонить он частенько забывал.

Растревоженная мать уже ждала у порога. Скорбно подняв брови, отчего на лбу ее сложилась уже глубокая от возраста, мясистая складка.

Наташка прямо от дверей упала в ее готовые объятия. И женщины заплакали хором.

«Ну, понеслось», — со вновь всколыхнувшимся раздражением подумал Дебольский.

И подсознание его возликовало от того, что эту неприятную обязанность взяла на себя мать. Он не умел утешать, как-то терялся от этого, его пугало чувство собственной беспомощности. А потому чаще старался дистанцироваться. Не любил пустопорожних слез. Мужик, по его мнению, плакать вообще не должен был. Сам он в последний раз источал слезу в начальной школе, всегда ставил сыну в пример. И даже добавлял, что если тот не перестанет плакать — отец перестанет его любить. Конечно, говорил он это не серьезно и мысли не допускал, что Славка может верить.

Впрочем, за женщинами он право на слезы признавал. Хотя сам и не терпел. Поэтому деликатно оставил Наташку матери: пусть они там вдвоем проплачутся, пожалуются, пожалеют друг друга и успокоятся.

А сам с делано озабоченным видом задержался в коридоре. Взял Славку за плечо.

— Ты знаешь, как себя вести? — присел он перед сыном на корточки и надел на лицо воспитательное выражение, которое всегда полагается взрослым в общении с ребенком.

— Па-ап, ну ты чего? — Славка пальцем поправил сползающие на нос очки: — Я уже оставался у бабушки.

— А сегодня надо себя особенно хорошо вести, понимаешь? Видишь, мама расстроилась, не надо ее огорчать, понял?

Славка кивнул с очень серьезным видом, и его сосредоточенная очкастая мордашка приобрела напряженное выражение.

— Ты же мужик, да?

Дебольский прислушался к женской болтовне в кухне.

— Ну что ты Наташенька… Любовь Семеновна, царствие ей небесное, такую долгую жизнь прожила, не болела. Главное, что долго не болела…

С семьей родителей они давно уже срослись. Трудно было и представить, что когда-то он еще не жил с Наташкой. Только поначалу, когда он привез жену из Питера, было трудно. Мать ревновала и бесконечно назойливо названивала, выпытывала: ну когда, когда же он, наконец, снова к ним придет, — ведь единственный сын. Выдумывала причины и поводы, могла даже начать набирать в восемь утра.

Дебольский относился с пониманием и старался оберегать мать. Наташка не понимала и раздражалась, возмущалась, даже пару раз закатывала истерики. Ей вообще поначалу в Москве было тяжело.

Но потом сжилось. Мать незаметно начала называть Наташку «дочкой», а когда родился Славка, несколько месяцев безвылазно сидела у них дома, ухаживая больше за снохой, чем за ребенком.

Славку в доме родителей баловали до безобразия, в ответ на недовольство мать только горестно вздыхала: «Ведь единственный внук», — и лезла не в свое дело, намекала, что пора бы второго. Дебольский отмалчивался. В такие моменты ему меньше всего хотелось затевать всю эту канитель по второму кругу.

Голоса с кухни приблизились:

— Ну все-все, Наташенька. Ты мне только скажи… если что, я ведь сразу… Наташенька, может, сейчас что нужно? Ты скажи, ты не думай, я ведь…

Дебольский резко, так что громко хрустнули суставы, поднялся и чересчур, пожалуй, громко окликнул:

— Поехали! Время уже!

В дверях тоже плакали. Наташка рыдала. Ему даже пришлось сделать красивый жест: застегнуть на ней сапоги — вспомнить раннюю молодость и годы ее беременности.

— Ну все, пора, там, наверное, матери твоей надо помочь. — Это был удар по совести, по нервам. Наташка, с ее несколько болезненным чувством ответственности, конечно, заторопилась:

— Да-да, поехали.

Когда они выходили, мать, глядя им вслед, вытирала в дверях мокрые от слез глаза. Дебольский категорически не понимал такой манеры плакать за компанию. Ему от этого становилось тошно и хотелось убежать куда подальше.

«Тойота» присоединилась к женщинам: прониклась значительностью момента и завелась как родная.

Дебольский включил передачу, последний раз бросил взгляд на окна родителей. И увидел, как Славка — в распахнутой куртке и без шапки — выбежал на балкон. Высунул руку в открытое окно остекления и, отчаянно маша, звонким голосом закричал:

— Пока-а!

— Пока-а! — Лёля стояла на самом краю обрыва. Ноги ее в больших розовых сланцах терялись в валунах у самой каменистой кромки. И короткая юбка зеленого летнего платья полоскалась на ветру, била по худеньким ногам.

— По-ка-а! — кричала Лёля.

И они махали из лодки руками, подпрыгивая на сиденье, тянулись назад. Так, что лица окатывало брызгами из-под чихающего мотора.

Лодка тряслась и билась на волнах. Ноги по щиколотку утопали в мутной, пахнущей рыбой воде, в которой плавала сеть и кружка. И рюкзак для продуктов, который они положили между собой, чтобы не намок. А тот, пользуясь тем, что на него никто не смотрит, тихо соскользнул в лужу — разнежился, впитывая грязную воду.

А они махали и кричали Лёле:

— Пока! До вечера! Не скучай!

Ветер трепал ее волосы, бросал на лицо, в глаза, хлестал по плечам. Юбка билась и поднималась, открывая красный треугольник купальника.

— Пока-пока! — раскинула она руки, подол подхватило порывом ветра, дернуло в сторону. Казалось, и сама ее тонкая худенькая фигурка сейчас оторвется от скалы — улетит в колкие перистые облака. — Ве-те-ер! — звенело в скалах, и тревожный шепот сосен вторил ей, шепча: ветер, ветер колышет нас…

— Ве-те-ер, люби меня-я! — раскинула она ладони. Тонкие, девичьи, почти прозрачные. И солнце веснушками вызолотило теплую кожу цвета разбавленного водой молока: светлого, легкого, пахнущего солнцем, морем, хвоей… и любовью.

— Люби меня, ве-те-ер… — кричала Лёля.

— По…а-а-а… — разносилось над морем. Лодка, чихая мотором, ударяла носом о волны: дыбилась на вершины, падала во впадины. Перебивая и перемалывая пенное волнение, мчалась вперед, отдаляя фигуру на берегу. Сашка и Пашка, развернувшись на доске-сиденье, схватившись за жесткие режущие пальцы борта, махали руками. Пока! До вечера!

И короткое белесое платье ласкалось о колени, трепетало, рвалось за ними: пока, пока!

9

Питер встретил туманом, гололедом и морозом. Парадоксальным сочетанием, от которого, казалось, поежилась и высказала недовольство даже «Тойота»: ее начало заносить на ровном месте, будто Дебольский ехал не на зимней, а на летней резине. Дома — в Москве — такого не случалось.

А впрочем, ему это только мнилось. Просто сказывалась неприязнь к самому городу. Полжизни Дебольского было связано с Питером. Но он так и не смог полюбить этот странный, слякотный, вечно заволоченный тучами мир. Как папуас Новой Гвинеи, насильно привезенный в туманный Лондон. И ничто: ни красота улиц, ни парки, ни музеи, ни даже сладостные ностальгические воспоминания о лучших моментах и годах жизни, проведенных именно в Питере, не смогли смирить с ним Дебольского.

Все здесь было какое-то неродное. Улицы, по которым он ходил пять лет и еще год потом приезжал каждые выходные. Особенная, не такая как у москвичей, манера людей разговаривать и вести себя. И больше всего этот странный, ни на что не похожий, климат.

К которому просто невозможно было привыкнуть. Утром дождь — вечером снег. Тучи и туман, а через пять минут солнце. Но стоит только снять куртку и даже взопреть, не пойми откуда налетает ураган, окатывает ливнем так, что даже убежать спрятаться иногда не успеваешь. И зима не зима, и лето не лето.

Первый свой декабрь в Питере он постоянно звонил домой матери: слушал рассказы о тамошнем морозе и хрустящем под ногами снеге. А потом выходил в мерзотную туманную слякоть, продуваемую всеми ветрами. Где даже минус пять из-за сильной влажности и промозглого ветра ощущались как минус тридцать и выстужали все кости.

Летом только и мечтал подальше сбежать. Куда-нибудь, где жарко палит солнце и под ногами не хлюпает вечная жижа. Он в первый же год понял, что холодное лето в Питере — нонсенс. Обычно лета там нет вообще: вот это нормально, вот это по-питерски. Серо, сыро, влажно. Дебольский приучился таскать с собой зонт. Даже если светит солнце — через пять минут налетят тучи, и пойдет ливень. И все время хочется выехать за его гранитные пределы: на чем угодно, хоть на велосипеде, — добраться до ближайшего леса. Вздохнуть полной грудью — продышаться.

Большая часть местных — коренных — проводили треть жизни в жалобах на погоду. Ее почти все не любили, почти все чувствовали себя здесь плохо. Приезжие же первое время просто погибали, мучаясь мигренями (как и сам Сашка когда-то; он в первый год, заболев осенью, еще восемь месяцев не мог унять непрерывного чуть перхающего кашля, для которого не было объективных причин, но и избавиться не представлялось возможным). Дебольский, который сочетал в себе и приезжего, и местного ненавидел Питерскую погоду в два раза сильнее.

В семь утра, когда они въехали в город, тот уже вяловато кис в заторах, но с московскими пробками это было не сравнить. Дебольский проезжал по знакомым до оскомины улицам, почти машинально сворачивая в нужных местах, ни секунды не думая о маршруте. До дома Наташкиных родителей он мог доехать так же привычно, как до собственного.

В семнадцать лет, сдав школьные экзамены, он на два месяца умчался — почти сбежал — в Крым. Там было жарко. Томно, солнечно, знойно.

А потом сразу Питер с его ветрами и промозглой сыростью. Тут жила родная по матери тетка — Нелли Павловна. Занимала, можно сказать, большую должность, будучи проректором в одном из питерских вузов. И на тот момент идея поступить по блату и без экзаменов пришлась Сашке по душе. Ну а то, что учиться предстояло на маркетинге — да ну и пусть. Какая разница? У него после школы вообще не было никаких приоритетов. Но в целом он был парнем неглупым, учился ровно, особо любимых предметов не имел. И потому маркетинг вполне сошел.

Тем более что на факультете была тьма красивых девчонок. И видный Сашка Дебольский оказался там первым парнем на деревне: пользовался спросом.

Только на последнем курсе начал встречаться с Наташкой: влюбился так, что себя не помнил. Почти полгода ходил с ней за ручку, не смея прикоснуться к трепетной и целомудренной Наташе. На парах сверлил взглядом ее темную макушку, видневшуюся на первой парте, и млел. В восторженной своей влюбленности чуть не запорол экзамены. Но с грехом пополам сдал, вернулся в Москву, устроился на работу. И еще целый год от диплома до женитьбы — вот здоровья-то было — каждые выходные мотался на машине в Питер. В пятницу с вечера выезжал на старой, битой уже «двенашке», всю ночь сидел за рулем, спал где-нибудь у обочины пару часов — добирался к утру.

И потом еще двое суток они бродили за ручку между фонтанов. Тогда, как ни странно, ему даже казалось, что он любит Питер, вместе с его отвратительной погодой. Особенно когда хлестал неожиданный дождь, тонкая Наташина майка промокала, и очертания крупной, круглой, притягивающей алчные взгляды всех проходящих мимо мужчин груди проступали во всей откровенности.

Под конец, когда Наташка уже, что называется, «на чемоданах» готовилась к свадьбе и переезду в Москву, они вместо утомительных прогулок ехали на дачу к ее родителями и там, пока никого не было, сутки не вылезали из постели.

А потом Сашка снова прыгал в свою «двенашку» — счастливый и немного пьяный от недосыпа — и ехал обратно в ночь, чтобы с утра выйти на работу.

Сейчас это, по правде говоря, представлялось чистым безумием. Как он не убился тогда, не уснул за рулем, не вылетел на встречку в своей только честным словом державшейся на колесах колымаге? Но бог помогает пьяным и влюбленным.

Дебольский свернул в знакомый до какого-то родственного остервенения двор и тронул жену за плечо:

— Наташ, приехали.

Она уснула еще вечером, когда они стояли в пробке на выезде из столицы. И Дебольский рулил в одиночестве.

Жена мгновенно вздрогнула, как бывает с людьми, чей поверхностный сон не дает забыть: случилась беда. И тут же открыла глаза.

Квартира тестя была полна тихой суетой и слезами.

Слезы полились прямо с порога, когда навстречу выскочила Роза Павловна — Наташкина мать.

— Наталья! Сашенька! — ее в целом приятное, хотя и не без хитринки, лицо сегодня было измождено, выглядело опухшим и осунувшимся.

Странная это была женщина, Дебольский неразборчиво поздоровался, высказал положенные в таких случаях соболезнования. И позволил несколько раз трепетно себя обнять, неловко и скованно поцеловать, оставив мокрые от слез следы на щеках.

И почувствовал не то чтобы неприятие, а легкое недоумение. Которое, придя к нему однажды, еще в студенческую пору, так и не исчезло с годами.

Когда они встречались, мать Наташки относилась к этому яро негативно. Притом что дочери шел двадцать второй год, Роза Павловна носилась с той как с неразумным ребенком. Наташка росла в атмосфере строгости и запретов, не допускалось ни шага в сторону. Сама от этого страдала, всю юность конфликтовала с матерью. Та закатывала истерики и давила на стыд и жалость. Стоило задержаться на пять минут, и она впадала в неистовый крик: с заламыванием рук, слезами, обвинениями. В общем, всем тем бабским арсеналом, который включается при мысли о потере единственного ребенка, на которого до того распространялась абсолютная власть. Помноженным на истерический склад натуры.

Но в один прекрасный момент, когда уже было сделано предложение, и стало ясно, что Наташка выходит замуж и уезжает жить в Москву, будущая теща сделала кульбит в воздухе и развернулась на сто восемьдесят градусов. С такой лихостью, что у Дебольского закружилась голова.

Теперь она была любезна, ласкова, покладиста. Боязливо заглядывала в глаза Наташке, нежно-любяще, заботливо смотрела на Сашку, загодя называя его «сыном». И на тот момент потрясла его до головотрясения.

Более любящей, нежной и заботливой матери, чем теща, у Дебольского не было.

— Сашенька, как у вас? Устал? Господи, такая дорога, — причитала она без перерыва. — Есть хочешь? Я с утра оладий напекла, ну давайте-давайте раздевайтесь.

И Дебольский правда почувствовал, что да — есть он хочет. А еще нестерпимо хочет спать. После одиннадцати часов за рулем.

В квартире Наташкиных родителей за двенадцать лет почти ничего не изменилось. Все те же стеллажи, упирающиеся в высоченные потолки. И книги, книги. Он никогда не понимал, как маленькие и полные тесть с тещей достают тома с верхних полок.

Звенящая тишина отдавала чем-то больничным. На стенах висели картинки и фотографии. И стоял давно привычный запах. Каждое жилье пахнет по своему, и обонятельное лицо дома никогда не меняется. Пока не меняются жильцы.

Когда-то попасть в эту квартиру было для Сашки равносильно прикосновению к святая святых. В этот замкнутый, закольцованный в собственной жизни дом его долго не допускали. Понадобилось встречаться с Наташкой почти полгода, чтобы она однажды, волнуясь до взмокших ладоней, не пригласила его знакомиться с родителями.

И тогда он увидел эту квартиру точно такой же, как сейчас.

Перед Дебольским стояла тарелка с оладьями. Наташкина мать готовила их всегда, сколько он ее помнил. Пышные, легкие — таких он больше нигде не пробовал.

Из коридора доносился голос соседки, и он тоже был смутно знакомым. Старческий перхающий шепоток то ли сетовал, то ли упивался:

— Ой, Роза Павловна, Роза Павловна, как же так… это надо же… и как быстро ведь. Ведь только два дня назад… а вот теперь…

И Дебольского посетило какое-то странное чувство: будто он здесь и в то же время не здесь. Все родное, знакомое. Уже столько лет виденное и чувствованное. Но чужое. Словно он смотрел со стороны. И впервые наблюдал суетливо-угодливую, наивно-лицемерную Наташкину мать. Эту чистую — чрезмерно — угнетающе правильную квартиру. Пышные, один к одному, идеально ровные оладьи.

Дебольский вдруг осознал, что ему совершенно не хочется есть. И сидеть на этой кухне. Потому что это не его горе, не его слезы. В этой юдоли скорби он чувствовал себя не в своей тарелке. Не хотел плакать и сочувствовать. Он провел одиннадцать часов за рулем и хотел только одного: спать.

Бесшумно, чтобы никому не попасться на глаза и избежать назойливой заботы, он вышел из кухни, обогнул комнату с напоказ простертым на табуретках гробом и уселся в кресло, чисто по-питерски стоящее в длинном, нелепо непрактичном коридоре. Да так и уснул.

Сквозь сон уже слыша:

— Наталья! — звенящим шепотом говорила Роза Павловна, — Наталья, — только она называла жену этим несуразным жеманным именем, — видишь, Сашенька в кресле уснул. Ну укрой же пледом, сквозит!

Разбудил его телефонный звонок. Он раздался прямо над ухом. Непривычный звук обычного домашнего телефона. Даже его родители уже давно отключили этот атавизм, чтобы не платить за бессмысленное пользование бессмысленным агрегатом и надоедающие рекламные звонки и социологические исследования.

А у Наташкиных родителей домашний телефон все еще стоял.

На тумбе рядом с креслом, в котором уснул Дебольский.

И он, не до конца еще проснувшись, машинально поднял трубку. Конечно, просили то ли тещу, то ли тестя. И по какой-то ерунде: кто-то из соседей по дачному участку. Явно не ко времени и не к месту, и Дебольский в некотором раздражении отрезал:

— Простите, вы сейчас не вовремя. Здесь похороны. Умерла Любовь…

И запнулся, забыв отчество покойной старухи.

10

К вечеру квартира заполнилась народом. Пчелиным гулом: глухим, в полутон. Когда говорят разом все, но разобрать отдельные слова невозможно. Какие-то люди, большую часть которых Дебольский раньше видел, но не помнил, переговаривались соответствующими ситуации скорбными голосами, стоя по углам и опустив головы.

Дежурно плакали у гроба. И снова расходились разговаривать по углам. Потом долго толклись в квартире, чем-то занятые, имея какую-то важную причину оставаться здесь.

Некоторые, напротив, как и он, тяготились обстановкой. Хотели поскорее уйти и пытались нащупать тонкие грани приличия. Мужчины в основном выходили на балкон или проводили время куря на улице. Женщины с чувством предавались всеобщему театру страдания.

Хотя на деле, судя по всему, никому уже — кроме самых близких — не было жаль этой старухи. В последние годы впавшей в горестный старческий маразм, тяжелым ярмом повиснув на следующих поколениях. И Роза Павловна, которая, в отличие от Наташки, жила с матерью, либо плакала неискренне, либо не плакала вовсе. И в слезах этих было — не могло не быть — естественное человеческое облегчение.

Дебольскому стало скучно и нудно. Он не знал куда себя деть и тяготился невозможностью побриться, впопыхах не прихватив бритвенных принадлежностей. Да и ванная все время была занята: столько народу слонялось по дому. Проклюнувшаяся черная щетина раздражала его и заставляла чувствовать себя неуютно. Он сделал карьеру на работе с людьми, внешний вид для Дебольского был визитной карточкой: любое несоответствие стандарту уже выбивало из колеи.

Впрочем, большую роль тут сыграло обилие народа и неумение ничем себя занять. Кто-то с ним здоровался, обнимал:

— Ой, Сашенька, вы так осунулись. Вы приехали на машине? А где Наташа? Как ваш Славочка? — А он отговаривался, отсылал к жене. И некоторое время мучился, пытаясь припомнить, с кем только что беседовал.

Единственным определенно знакомым лицом была Зарина Юрьевна — двоюродная сестра Наташки. Приметная, красивая баба, которую он знал еще с молодости (Роза Павловна тогда очень возражала против того, чтобы Саша знакомился с Наташкиной сестрой, знал ее подруг и вообще — чтобы неподалеку случались другие девушки), но тем не менее несколько раз они катались втроем по каналам, а как-то даже ездили вчетвером на дачу: Дебольский, его будущая жена, вот эта самая Зарина и ее тогдашний парень (как того звали — теперь было не упомнить).

Зарина была женщина приметная. Своеобразно, но красивая. С подмесью еврейской крови, и потому невзрачные в общем черты лица компенсировал чарующий взгляд огромных, на пол-лица глаз. Карих и бездонных, в которых тонули все мужики без разбора.

Впрочем, больше Дебольский обрадовался не волоокой Зарине, с которой только дежурно перебросился: привет — как дела (что не помешало ему лишний раз обратить внимание: да, глаза, какие глаза!), — а ее мужу.

Пожав ему руку, Дебольский вздохнул с облегчением. Это уже была компания: в которой можно тактично отойти в угол, не мешаясь со всем этим горюющим гомоном, покурить, что-нибудь обсудить. Выдохнуть. Он, конечно, не очень хорошо знал этого Темура Шахназаровича, но неужели два мужика не найдут общих тем для неторопливого разговора, чтобы скоротать время.

Похороны, как и положено, были назначены на следующее утро. У подъезда, припертая к стене, всю ночь стояла красная с черным крестом крышка гроба.

Поутру четверо мужчин, в том числе и Дебольский, вынесли ритуальный ящик со старухой на улицу — поставили на две табуретки. И началось краткое прощание.

Странно, но сегодня Дебольскому все казалось каким-то еще более ненастоящим. Если вчера близость события оставляла свой отпечаток, искренность переживаний еще висела в воздухе. То сегодня, по прошествии суток, эмоции приобрели какой-то ненатуральный, скорее приличествующий вид. Люди устали плакать. Женщин больше заботило, как все пройдет: хорошо ли вырыли могилу, не стоит ли в ней вода — вечная питерская драма, — как не перепутать по незнанию ритуалы, перекреститься правильным числом пальцев. Роза Павловна то и дело нервно поглядывала на мужа, беспокоясь из-за кафе и поминок.

Дебольский мерз.

Ему стало холодно еще тогда, когда он только вышел из дома. Неожиданно нагрянувшее тепло превратило снег под ногами в жидкое грязное месиво, от которого моментально промокли ноги. А промозглый ветер сводил на нет все потуги смурного, плохо просматривающегося солнца. Задувал под куртку, нестерпимо колол лицо и руки.

Хоронили на Волковском. Когда-то, когда они еще только встречались с Наташкой, им приходила дикая идея пойти на свидание на кладбище. Молодость, что поделать. Тогда они, выйдя со станции Бухарестской, шли мимо трассы пешком. По узкой дорожке вдоль забора. И проезжающие машины обдавали их брызгами грязи из огромных, разливавшихся болотом луж.

В этот раз подъехали на автобусе и не с центрального входа. Так что единственная достопримечательность — Литераторские мостки — осталась далеко позади.

Здесь хоронили обычных смертных. И земля была густо утыкана обычными, ничем не примечательными надгробиями. Фотография — иногда две, — крест. Изредка пара слов. В некоторых местах гранитный памятник.

Снег еще лежал грудами, укрыв под собой кладбищенские пустоши. И по нему расползались жидкие, грязные уже тропки. Дебольский шел в первом ряду с левой стороны, держа на плече неожиданно тяжелый гроб. И снова чувствовал, что все вокруг проходит мимо него. Сырая, хлюпающая дорожка чернела под ногами, сзади доносился тусклый, шаркающий топот десятков людей. Такой же безынтересный и стылый, как все вокруг. Солнце давно спряталось, и стояла унылая питерская хмарь, тишину которой нарушало только сварливое карканье воронья на тополях.

Ноги у Дебольского окончательно замерзли, и в ботинках он чувствовал ледяную воду.

Сосны шумели в пустых окнах хижины, и крошечную хибару, лишенную, а может, и никогда не имевшую стекол, продували теплые южные ветра. Они завывали в деревянных балках под крышей, напевали в паутинных углах. Сквозь зияющие прорехи внутрь били солнечные лучи, ложились яркими желтыми пятнами на пыльный дощатый пол. Покрытый вековой грязью и щепой, стружкой и пылью. Бриз с моря врывался в щербатые стены, гулял и насвистывал, касаясь разгоряченных тел.

Хижина на самом берегу разговаривала с волнами, утопая в гальке. Всеми позабытая, заброшенная, давно не видавшая людей. Ветер трепал и лелеял старую сеть, развешенную в углу; забытые проржавевшие крючки и обрывки шпагата, покрываясь пылью, томились в углу. Пахло рыбой.

И Лёлей.

У них не было ничего, кроме трех рюкзаков, брошенных в углу. И огромного старого матраса на полу. Его тяжелое продавленное нутро дымилось от жары и прело душной пылью.

Лёля покрывалась гусиной кожей. Прозрачные, золотистые волоски на ее руках стояли дыбом. И Саша вдыхал ее — Лёлин — сладкий, топлено-молочный запах, смешивающийся с остро-терпким, алчным ароматом нестерпимо возбужденных тел.

Голые пятки возились по матрасу. Его шершавая кожа натирала икры, бедра, ягодицы, спины.

Лёля по очереди была то с ним, то с Пашкой. И в его — Сашкиных — руках млела и дрожала, разгорячаясь до немоты. Белесые ресницы смыкались и размыкались на воспаленных от избытка солнца глазах, когда она болезненно жмурилась, и приоткрытый рот ее кривился в нетерпеливой гримасе.

Девичье тело сплошь покрывали веснушки, а бледные соски сжимались под порывами ветра. Подмышки и спину ее запеленила испарина, пот капельками блестел на висках. Сашка сжимал руками Лёлькину талию, и пальцы его почти смыкались, когда он с силой насаживал ее на себя. Чувствуя, как обжигает, вызывая истому и исторгая из пор пот, жар ее тела.

Гроб опустили с тихим стуком.

Не то чтобы совсем бесшумно, но и не неприлично громко: как раз так, как надо. В этот момент Роза Павловна, казалось, заново осознав смерть матери, коротко зарыдала. К ней прижалась Наташка:

— Мама-мамочка.

Дебольский отошел подальше. Чувствуя себя здесь неуместным и лишним. На шее его был повязан не приличествующий ситуации красный шарф.

Все, что собирали из дома, благодаря стараниям и переживаниям Наташки, было черное. А вот шарф — красный. Другого второпях не нашлось. А без него выйти в питерскую промозглость оказалось невозможным.

— Закурите? — неожиданно спросил у Дебольского хлипкий снулый старичок в нелепой, наверняка еще советского разлива, шапке. С ушами. Он тоже стоял в стороне, и дрожащие, искривленные от старости пальцы его сжимали скуренный бычок.

— Пожалуй, — согласился Дебольский. Принял от старичка дешевую сигарету, сложил ладони лодочкой, чиркнул зажигалкой. И, будто невзначай, сделал еще пару шагов в сторону. Хоронящая толпа как-то отделилась от него. Стала будто сама по себе.

Когда переступал, снова почувствовал, как хлюпнуло в ботинке. Кажется, в левом больше, чем в правом. А впрочем, один черт: ноги промокли обе. И холод мучительно сковывал все тело и ломил в затылке.

Он, встав вполоборота к толпе, чтобы не так бросаться в глаза, затянулся. Теплый дым приятно вошел в легкие. И взгляд его остановился на сломанных надгробиях. Прямо напротив стояли два покосившихся в разные стороны креста. Фотография на одном из которых покривилась, пластик треснул, и от этого исказившееся будто смертной мукой лицо на ней приняло какое-то странное горестное выражение.

Чуть поодаль дыбилось черное каменное надгробие, левый край которого был очевидно сколот и острыми зубцами выпирал из-под снега.

— Да это летом, — проследив за его взглядом, но не оборачиваясь, чтобы взглянуть на могилы, охотно пояснил его собеседник, — ураган. — Он задумчиво посмотрел в пасмурное небо и пососал сунутую в старческий, изрытый морщинами рот еще одну сигарету: — Погода-то поганая. Деревья посносило. Памятники вон расшибло. Убрать-то убрали. А кому их чинить — старые, — не ходит уже никто. — И задумчиво прошамкал: — Никому мы не нужны. Нету в этом мире любви, молодой человек, нету. — Сплюнул сигаретную горечь, оставив в луже пузырящийся след.

В этот момент за спиной усилился гомон, толпа начала расходиться. Старичок посмотрел, подумал и тоже не прощаясь развернулся и пошел к выходу, заметно приволакивая ногу.

— Никому мы в этом мире не нужны, — продолжал шепеляво бормотать он. То ли Дебольскому, которого уже оставил за спиной. То ли самому себе.

На поминки Дебольский предпочел не задерживаться. Отсидели сколько прилично: чуть больше часа, — после чего он попросил Наташку собираться. Впереди еще одиннадцать часов дороги: за руль не ей, а ему. А завтра с утра на работу. Пора ехать.

Роза Павловна сразу заторопилась, засуетилась. Будто сама уже отчасти забыла, зачем все собрались: смерть (а вместе с тем и жизнь) старухи постепенно отходила в небытие.

— Да-да, вам надо торопиться. Надо засветло, — поспешным речитативом говорила она. И Дебольский мысленно возразил, что засветло не получится в любом случае.

— Тем более гололед такой, и как вы поедете… Сашенька, ты осторожнее на дороге. — И принялась по очереди их обнимать. Целовать сначала в правую, потом в левую щеку. Дебольский снова с некоторым раздражением отметил собственную небритость.

Питер он покидал не вполне сумев скрыть чувства облегчения. И дело было не в эгоизме. А в простом человеческом нежелании приобщаться к чужому горю. Далекому тебе, малоинтересному. Но требующему внимания, телодвижений. Заставляющему заниматься посторонними и в сущности совершенно ненужными вещами.

— А ты представляешь, Темур квартиру оформил на мать, — неожиданно подала голос Наташка.

Она сидела на соседнем кресле, уныло и вместе с тем как-то озабоченно глядя в лобовое стекло. И он остро почувствовал, что жена тоже устала. Они выехали из юдоли скорби, и Наташке захотелось говорить: очиститься. И обсуждать жизнь, чтобы почувствовать, что та продолжается.

Хотя обычно в машине она либо спала, либо листала ленту в телефоне.

— Ну и что? — спросил он машинально, не сразу вникнув, о чем речь. Об этой квартире они разговаривали, пока курили вчера у подъезда. Мужик для вложения денег купил в Москве небольшую однушку. Даже не совсем в Москве, а где-то у черта на рогах: в одном из тех районов, которые пафосно называют «новыми», «городом в городе», а на самом деле это просто такой завуалированный пригород. Дебольский, не без внутреннего удовлетворения, отметил, что сам бы такую даже смотреть не стал.

— Ты что, считаешь, это нормально? — повернулась к нему Наташка. В глазах у нее затеплилось солидарное женское негодование. — Они живут на год меньше, чем мы. Заринка сейчас второго ребенка будет рожать. А он квартиру оформил на мать. Это что, по-человечески?! Так делают только конченые мудаки.

И требовательно уставилась ему в лицо за подтверждением. Дебольского спасло только то, что сидел он вполоборота, глядя на дорогу. Была возможность выиграть пару секунд и не дать промелькнуть на лице тому, что жена не хочет видеть. Он даже без видимой нужды перестроился в соседний ряд, чтобы успеть принять невозмутимый вид.

Хоть и не любил кривить душой, а изнехотя кивнул:

— Мудаки-мудаки. — И почувствовал себя предателем: даже выговорилось с трудом.

Потому что на самом деле не видел в этом поступке ничего такого уж из ряда вон. Нормальное, прагматическое решение. И, положа руку на сердце, он в этот момент подумал, что это не Темур мудак, а сам он — Александр Дебольский — дурак. Еще и редкий дурак. Тоже ведь надо было в свое время. И это не подлость — это естественная человеческая осторожность. Так все делают, кто может. А он — размазня — что-то застеснялся, замялся. Да еще и Наташка тогда ходила глубоко беременная: вышла бы истерика и бог знает что еще.

У женщин все как-то строилось на сентиментальности: любит-не любит, плюнет-поцелует.

Бросит-не бросит. А жизнь — она сложная. Дебольский вовсе не собирался уходить от жены, не думал даже. Только мало ли как сложится и что случится. Она и сама может передумать: загулять, найти вариант получше. Уйдет, и что тогда? Отдавать ее новому мужику горбом заработанную квартиру?

Тем более что заработал на нее Дебольский практически в одиночку: когда он выплачивал рассрочку, Наташка сидела в декрете и вообще ничем не интересовалась.

Так что мысленно он согласился: да, Темур — молодец, правильно сделал. Береженого бог бережет.

— Заринка хорошо выглядит, — будто невзначай бросила жена. И Дебольский привычным мужским чутьем разгадал расставленную для него ловушку. Это было так наивно, так глупо и примитивно, что по временам ему хотелось назло сказать: «Да-да, шикарно выглядит. Если бы только позвала, я бы сразу тебя бросил и к ней ушел». Просто посмотреть, что будет. Но на деле он, конечно, пробормотал: — Да? Не заметил. По-моему, она опять опухла.

— Серьезно? — изумилась Наташка. — Ты что, она же худая, как палка. Всегда такая была.

— Да нет, ты просто внимания не обратила. — И поспешно, прежде, чем она ухватится за эту оплошность, мол, он-то приглядывался, добавил: — Да и вообще, она же стерва. Что ты в ней нашла.

Делано пожал плечами, снова перестроился. И сделал вид, что всецело поглощен въездом на эстакаду.

Ничего стервозного в этой Зарине не было: женщина как женщина. Но после этого странного комплимента он буквально почувствовал, как Наташке стало легче.

И похороны эти, и слезы начали отступать.

В конце концов, ему давно уже было не двадцать, чтобы не понимать, какая лесть женщине приятнее всего. Ты можешь разливаться соловьем и стелиться перед ней, ночами петь серенады, а днем дифирамбы. Но на чаше весов все это перегнет один-единственный желчный комментарий в сторону подруги. Так устроен мир, так устроены люди. И даже если Наташка сейчас будет протестовать, негодовать и возмущаться, он прекрасно знал: жене не хочется себе в этом признаваться, но ей приятно.

И когда женщина спрашивает, нравится ли тебе ее подруга — это всегда тест.

Добрались, конечно же, глубокой ночью. Еще и попав по дороге в затор из-за ремонта моста, потеряв лишний час. Наташка, утомленная переживаниями, почти всю дорогу спала, откинувшись затылком на подголовник. И подбородок ее качался под мерное движение автомобиля. Она устала, измучилась, ей нужен был отдых.

Дебольский же, напротив, неожиданно для себя впал в какое-то странное нервное возбуждение. Которое усиливалось по мере того, как они приближались к Москве. Ему самому была неясна причина этого беспокойства. Но он не то что не хотел, но и не смог бы уснуть, даже если бы лег в кровать.

Впервые за все поездки в Питер он ни разу не остановился в пути. Ему не нужен был кофе, чтобы взбодриться или придать себе опасную иллюзорную свежесть. Не требовалось поплескать в лицо холодной водой из бутылки или хотя бы открыть окно, чтобы не допустить самого страшного: не уснуть за рулем.

Он не хотел спать. Но при этом не мог определенно сказать, хотел ли чего-либо другого.

Славку будить и забирать не стали, отложили на завтра. Наташка, едва поднявшись и бросив сумку у порога, отправилась в постель. И удивительно: обычно такая аккуратная, педантичная, не смогла заставить себя даже ополоснуться — смыть с себя запах этих похорон, стариков, чужих людей, церковных свечей. Разделась, бросая мятые вещи на стул, и легла.

— Я пойду покурю, — сказал Дебольский, замешкавшись у двери в спальню. И сонная Наташка не удивилась: с чего бы это он вдруг по-настоящему начал курить.

Он в одном свитере вышел на плохо отапливаемый балкон. До которого никак не доходили руки, и тот уже семь лет был завален остатками строительного мусора. А остекление, которое планировали менять в первое же лето, до сих пор зияло дырами в плохо пристыкованных рамах и пропускало уличный холод.

Дебольский с удовольствием вдохнул морозный московский воздух. И почувствовал, как шумно, гулко стучит в висках кровь.

Ему подумалось о сексе. Возможно, такое странное нервическое состояние можно было объяснить переутомлением и стрессом. А секс всегда помогал ему сбросить напряжение и уснуть. Но подумал про уставшую Наташку и понял, что сегодня уж точно не время: пусть спит.

Оставалось два часа до рассвета. Небо, исполосованное мутно-фиолетовыми и блекло-лиловыми лентами облаков, красками которых играла московская грязь и московский смог, будто замерло в ожидании. Впереди был новый рабочий день, и мегаполис притих перед его началом. На улицах не гудели клаксоны, не свистели тормоза. Не включались мегафоны реклам.

Только длинный белесый поток дыма ближайшей ТЭЦ поднимался над сумрачными крышами.

Дебольский поднес ко рту сигарету и затянулся. Выпустил такую же белесую, тонкую, длинную струйку…

Она сидела у Сашки на коленях, прижималась спиной и лопатками. В которые он утыкался лицом и вдыхал горячий, остро-едкий запах пота. Ее полупрозрачная кожа, испещренная солнечными золотыми точками, скользила под пальцами. Жара делала ее податливой и горячей. Тонкая голубая жилка билась на шее, рыжевато-выжженные, в полумраке почти русые, волосы путались у его лица, мешали дышать. Пахли.

Сашка двигался резко и порывисто, жадно хватая за живот, вжимая в себя, с каждым разом входя все глубже. И задыхался в спутанной сени волос.

Стиснул ее бедра, прижал к себе — Лёля судорожно вдохнула, дернулась и убрала его руки.

Она никогда не двигалась, пока не хотела сама. И поначалу — поначалу — всегда просто сидела или лежала, позволяя себя любить. Бесконечно целовать раскрытые ладони с расслабленными пальцами, кисти с сеточкой вен и парой веснушек, локти, плечи. Вылизывать и кусать соски. Долго-долго, пока не надоест. И только смотрела в небо, иногда смыкая полупрозрачные ресницы, протягивала руку другому: Саше или Паше, — смотря по тому, кто был с ней в тот момент, переплетала пальцы. А море облизывало, щекотало ее ступни, покрывая белой пеной.

И только потом вдруг распахивала глаза цвета воды, взбрасывала руку и притягивала к себе. Целовала.

И сейчас вскинула руки, высоко подняв над головой, и подалась назад. Уперлась ногами в привычное ко всему тело матраса, и бедра ее заходили жадно, порывисто. Вперед-назад — вперед-назад… Гибкая поясница с бусинным рядом выступающих позвонков согнулась, ожидающе напряглась, выставляя по-девчоночьи узкий зад. На горячей коже по позвоночнику выступила теплая испарина. Запахло морем и солью. От талии вниз, во впадину между ягодицами, потекла капелька пота.

Лёля нервным острым движением подхватила блеклые, обожженные солнцем волосы, порывисто задышала, судорожно притираясь к нему, движения в поспешном жадном натиске потеряли плавность и ритм. А потом замерла на долю секунды, сомлела и судорожно сжалась, стиснув его ногами. Передернувшись коротким, манким:

— А-ах…

И Сашка тоже уже хотел прижаться к мокрым, пахнущим солью лопаткам, чтобы, в свою очередь, сжать ее бедра и почувствовать терпкую острую больную сладость в животе, но ее уже потянул на себя Пашка. Подхватив под узкие выступающие ребра, усадил еще тяжело дышащую, распаренную, себе на колени. Узкие девичьи лодыжки и ступни неловко мазнули по Сашкиным ногам. И длинные Лёлькины волосы разметались по Пашкиному плечу. Губы его нашли ее и принялись целовать. Целовать, целовать…

И Сашка тоже прижался губами к ее коленям. Соленым от моря и пота.

Дебольский простоял на балконе до тех пор, пока небо за чернеющими крышами не стало очевидно светлеть. Синева из облаков ушла, сменившись какой-то блеклой, привычной для Москвы сероватой хмарью, чуть желтеющей у горизонта.

Пальцы у него заледенели и отказывались держать пачку. Только тогда он смог избавиться от напряженного тремора в душе. Гнетущего ощущения, что что-то идет не так, и впереди, за поворотом, ожидает нечто плохое.

Дебольский, затушив последнюю сигарету, выбросил на улицу бычки, чтобы Наташка не увидела, как много он выкурил. Вернулся в комнату, забрался в постель, обнял жену и наконец почувствовал, что все в порядке. Ничего плохого не случилось, не ожидалось. И вообще у него — Александра Дебольского — все прекрасно. У него идеальная, полная жизнь, не хуже, чем у других.

Он вдохнул ее родной запах и мгновенно заснул.

И, конечно, проспал. Утром вскочил не по будильнику, а когда Наташка уже суматошно бегала по квартире, с нелепой поспешностью выволакивая из гардероба первые попавшиеся вещи, придерживая подмышкой осенние сапоги на смену промокшим да так и не высушенным вчера:

— Изнуренков! — будила она громко. — Изнуренков, вставай, время!

Он подскочил и не сразу понял, где находится. Черт бы побрал эту работу: пришлось торопиться, спешить, волноваться, заведется ли машина.

По счастью, завелась. Но настроения это не улучшило.

И всю дорогу, стоя в пробках и раздраженно поглядывая на часы, Дебольский потирал так и не выбритый, покрытый трехдневной щетиной подбородок.

Хотелось курить.

11

В офисе «ЛотосКосметикс» стоял обычный утренний гам. Дебольский в сутолоке снующих людей взбежал на свой этаж почти запыхавшись. Рванул на себя дверь и тут же столкнулся с Сигизмундычем.

Пожалуй, за столько лет еще ни разу не было ситуации, когда он без уважительной причины (похороны для шефа таковой сроду не являлись) прогулял два рабочих дня, потом опоздал почти на полтора часа. Явился небритый, помятый, откровенно говоря, скверное пахнущий, на ходу пытаясь завязать галстук.

Встреча с шефом была неприятностью. Насчет внешнего вида подчиненных у Сигизмундыча имелась глубоко научная философия, а по мнению Дебольского, скорее, навязчивая идея. Тот уделял этому какое-то болезненное внимание.

К чему не было никаких объективных причин.

Тренеры — призванные работать с людьми — в их отделе с человеками встречались не так чтобы очень много. Шеф давно разочаровался во всех этих методиках, и они целыми днями занимались одним: подбором и организацией. И если и вели занятия, то по субботам — в собственный выходной, — будто по большому одолжению. Один только Дебольский несколько раз в неделю «репетировал» группу новых сотрудников. По регламенту им полагалось ввести каждого нового человека в коллектив, адаптировать его, помочь быстро и легко освоиться, понять специфику: разобраться, отконструироваться, прочувствовать в чем соль. Но на деле они обычно вручали флешку и дружески похлопывали по плечу: «У тебя все получится, братан».

Но Сигизмундыч любил «выступать». Пафосно встать посреди отдела, воздеть руки, отчего задирались лацканы нерасстегнутого пиджака с пришпиленным значком компании, и долго с поразительной смесью горячности и нудности читать правила дресс-кода, под конец претенциозно заключив: «Вы внешний вид компании! Что видит сотрудник, приходя на собеседование? Вас! С вас он построит свое представление о “Лотос-Косметикс”!» И сама речь эта, и дрожащим голосом, с придыханием, произнесенное «Лотос-Косметикс» вызывали у клерков смешки, с очевидным трудом сдержанные издевки. Пролиться которым мешал только маниакальный блеск глаз шефа, не суливший ничего хорошего тому, кто посмеет осмеять святая святых.

Оставалось либо смириться, либо увольняться.

Все то время, что у них работал Антон-сан, Сигизмундыч с подозрением поглядывал на его странную прическу. Но Дебольскому казалось, что шеф так и не нашел в себе духа воспротивиться вслух, потому что его бюрократическая натура была втайне потрясена неизменной гладкостью, блеском и идеальной — не поддающейся никакой критике — формой луковицы на голове тайм-менеджера.

Девочки же не могли позволить себе даже брюк — самого строгого костюма, — летом голых ног (на все возражения бросалось типовое: «Включите кондиционер посильнее»). Жанночка держала в тумбочке запасные чулки: не дай бог шеф увидит поползшую стрелку.

Только большого усилия воли стоило Дебольскому не сделать шага назад, чтобы Сигизмундыч не успел почувствовать исходящий от него легкий запах усталости. И, будто невзначай кивнув сизым от небритости подбородком, бросить:

— Доброе утро.

— Здравствуйте, — кивнул шеф. Бровастое лицо его с насупленным сосредоточенным выражением на секунду повернулось к Дебольскому, пустые глаза скользнули невидящим взглядом. Сигизмундыч хмыкнул и вышел в коридор.

Дебольский так и замер.

— А что у нас происходит? — недоуменно, все еще оборачиваясь, спросил он, входя в офис.

— Ничего, — буркнул под нос Попов и поднялся с места. Торопливыми мелкими шажками, будто напряженными и неуверенными, приблизился к столу с огромным букетом, свез папки в кучу и неловко поднял. — Просто работаем, — при этом он еще раз бросил неприязненный взгляд на стол, от которого исходил и висел в воздухе легкий, едва ощутимый аромат горьковато-сладких духов, и понес папки к себе.

Зарайской на месте не было.

— Привет, — пожал Дебольский руку Антону-сан. И с привычной легкостью бытия выбросил из памяти очевидную расстроенность шефа, его смурной, потерянный вид.

Вернулся Попов, и коллеги перекинулись естественным: «Как съездили?» — «Как жена?» — «Ну все старики — уже пора. А сколько ей было?» — «У меня в прошлом году…» — «А у меня в позапрошлом…»

И в течение всего этого разговора у Дебольского крутился на языке естественный вопрос. Но почему-то он его так и не задал. Хотя что странного было бы в том, чтобы поинтересоваться причиной отсутствия коллеги. Но Дебольский так и не спросил: «А где сегодня Зарайская?»

Видимо, изначальный флер «любовница этого» сразу создал вокруг нее атмосферу особенности. Она вроде была членом коллектива. А вроде бы и нет. Никому нельзя — ей можно.

Разговор возник сам собой, в курилке.

— Что, ваш особо ценный сотрудник уже на работу не ходит? — смеялся Климчук.

Конечно, было в этом что-то унизительное. То, что в их отдел засунули директорскую подстилку, которая теперь будет стоять вроде как выше остальных. И IT-шники вздыхали с облегчением, что это счастье привалило не им.

В ответ на недоумение отсутствовавшего Дебольского поясняли:

— Ты че, Палыч, ее уже и вчера не было. Один день отработала: видать, притомилась.

— Ну, когда так сильно работаешь — отдохнуть потом реально надо. — Мужики согласно загоготали: — Такая наработается — потом, наверно, неделю рот-то не открывается.

— Ну, а что, завидовать будем. Она больше нас насосала.

— Да уж, теперь от такой не избавишься. Сейчас будут из отдела в отдел перетаскивать. Вот посмотришь, она еще в начальственное сядет. Руководить начнет.

— А у нее в резюме, — вдруг некстати вспомнил Дебольский, — была уже должность: две тысячи под началом.

— И что она у нас забыла? — поделился давешним недоумением Антон-сан.

И мужчины задумчиво умолкли, сигаретный дым потянулся к потолку в тишине.

На коллективе скоропостижное отсутствие Зарайской отразилось странным образом. Казалось бы, она проработала всего один день (кто вообще запоминает сотрудника, еще толком даже не знакомого), но вот ее не было, и в конторе остро чувствовалась нехватка чего-то важного. Чего-то такого, без чего людям в жизни не обойтись.

На столе сиротливо стоял букет, который уже потихоньку начал увядать. У роз заметно отошли нижние лепестки, герберы тоскливо повесили головки. Одни хризантемы выглядели бодрячком и весело топорщились посреди картины медленного увядания.

Такая же серая хмарь повисла в самом кабинете.

Даже Попов, который очевидно не терпел Зарайскую сильнее всех, как-то сник и заскучал. Жанночка ходила в вялом полусне, снулая и рассеянная. Волков заметно тосковал, то и дело поглядывая на пустое кресло. Один Антон-сан оставался невозмутим, но по нему никогда невозможно было понять, что он чувствует.

К концу последнего рабочего дня головки цветов начали крениться и темнеть.

Вечер пятницы, суббота, воскресенье как-то незаметно прошли перед глазами Дебольского. Слились в скучную тягомотину, из которой не вычленить ничего определенного. И если бы у него спросили, что он делал, — он даже вряд ли бы вспомнил. Кажется, ездил с Наташкой за продуктами: закупались на неделю. Он складывал туго набитые белые с зеленым пакеты в багажник «Тойоты» и думал о том, что делает это каждую неделю уже бог знает сколько лет.

Возил Славку на каратэ. Ожидая в коридоре на диване, листал журнал. И припоминая, что читал его двумя неделями раньше. И тремя тоже. Да и вообще, журналы эти лежали тут с тех пор, как Славка пошел в секцию.

Дома они смотрели какой-то фильм. Одну из неотличимых друг от друга картин, которые включались каждые выходные. И Наташка звала его куда-то: в невнятную студию, где выступает ее подруга со своим очередным неинтересным, слишком умным или чересчур экспрессивным проектом. Который поддержат только друзья да еще человек сто из тех странных людей, ходящих везде и всюду, пребывающих в курсе всего и вся и разбирающихся в вещах, о которых остальные смертные не имеют ни малейшего представления. Дебольский отказался.

В субботу был секс, но лучше бы не было. Дебольский практически не получил удовольствия, даже смутно ощутив, в какой именно момент выстрелил. К тому же сломалась спинка у кровати. Причем в который уже раз. Ее опять нужно было заклеивать. Со стороны могло показаться, что в этой спальне случаются оргии.

Хотя никаких оргий в жизни Дебольского не было уже лет пятнадцать.

А в понедельник, придя на работу, первое что он увидел — букет. Новый: высокий и стройный, как кипарис. Топорщащийся фантасмагорическими головками орхидей какого-то противоестественного химически-синего с темными подпалинами цвета. Стройный орхидейный ствол поддерживали несуразно длинные темно-зеленые листья. Неизвестного Дебольскому растения.

12

А в понедельник, придя на работу, первое что он увидел — букет. Новый: высокий и стройный, как кипарис. Топорщащийся фантасмагорическими головками орхидей какого-то противоестественного химически-синего с темными подпалинами цвета. Стройный орхидейный ствол поддерживали несуразно длинные темно-зеленые листья. Неизвестного Дебольскому растения.

Вокруг стола снова витал горьковато-сладкий запах духов Зарайской.

Сама она вбежала в кабинет как всегда порывом, на всю ширь распахнув дверь. Жанночка — счастливая и поспешная — угодливо подхватила у нее из рук стопку резюме, тут же сунула взамен пару пустых бланков. И Зарайская снова исчезла.

Зато Жанночка, потоптавшись на месте пару секунд, вышла в центр кабинета. В стеклянной шефской стене отразилась ее немного нелепая — слишком длинная и капельку сутулая — фигура. По лицу шефской секретарши было видно, что она чувствует себя неловко, слегка волнуется, и потому на щеках ее блуждал рассеянный румянец.

— Ребята, — и голос ее забавно дрогнул от волнения. Чего вообще за флегматичной Жанночкой обычно не наблюдалось. Даже ее длинные до чрезмерности ноги с крупными коленями, казалось, тоже чуть подрагивали от охватившего девушку волнения. Она на вкус Дебольского не в меру серьезно отчеканила: — Михаил Сигизмундович просит всех через полчаса собраться в малом конференц-зале, — хотела добавить что-то еще, но сбилась, немного запуталась и, скомкав конец, заторопилась к выходу.

Дебольский откинулся в кресле и с любопытством посмотрел ей вслед.

— Чудны дела твои господи, — усмехнулся невозмутимый Антон-сан.

— Пойдем? — хмыкнул Дебольский.

Тайм-менеджер посмотрел в свой блокнот, сосредоточенно пожевал губами. И вдруг вполне миролюбиво отнесся к беспардонной перекройке собственного графика:

— Отчего ж не сходить. Полюбуемся.

Его, видимо, тоже снедало любопытство.

Как и всех прочих. Через полчаса все как один собрались в малом конференце. А по сути, просто кабинете с экраном на стене. Этот небольшой зал был, что называется, и в пир, и в мир. В нем сажали студентов и практикантов, туда отводили «на подождать» кандидатов перед собеседованиями, поили чаем приезжих баеров и супервайзеров. По субботам Дебольский назначал в нем тренинги, а среди недели вводил в курс дела новых сотрудников. Да и вообще, зал этот использовался по любой мало-мальской необходимости.

Тренеры любопытно развалились на стульях. У дальней стены, подключая провод ноутбука, выдергивая одни штепсели и всовывая другие, уже суетилась Жанночка. Неловко приседая в своей не то чтобы короткой, но не предназначенной для наклонов юбке, отчего длинные ноги ее складывались как у кузнечика, и черные колготки на коленях натягивались и становились светлее.

Зарайская, поглядывая на висящий на стене экран, настраивала ноутбук. Спиной к залу, наклонившись. И под ее тонкой белой трикотажной кофтой с длинным рукавом отчетливо проступали ребра и острые лопатки. А пышная длинная юбка поднялась на бедрах, обнажив тонкие икры.

Дурачок-Волков, чья наивная восторженная влюбленность уже потихоньку начала переходить из области секрета в епархию местных шуток, встал столбом и прикипел взглядом: Зарайская переступала с ноги на ноги, и юбка ее облизывала складками бедра.

— Здравствуйте, господа тренеры.

Сказала она, и не все даже сразу поняли, откуда голос. Потому что при этом Зарайская не подумала обернуться или хотя бы разогнуться, а только перещелкнула каблуками, выведя вперед левую ногу, и юбка зовуще мазнула по икрам.

Звонкий голос ее пронесся по залу, легким тремором отдавшись в глотке Дебольского.

Она обернулась: на лице Зарайской блуждала легкая ироническая улыбка. Нижняя губа была заметно тоньше верхней, и потому улыбка всегда выглядела чуть насмешливой.

— Вы меня не любите, — неожиданно сказала она, убрала руки за спину, видимо, сцепив пальцы в замок и глядя на всех и ни на кого.

Попов нервно завозился на месте, лысина его, казалось, покраснела и покрылась испариной. Жанночка смутилась: даже особо не приглядываясь, видно было, что ей хотелось бы возразить. Но, разумеется, она промолчала: бесконечное раболепное уважение, которое она питала к Зарайской, не позволило ей даже рот открыть, чтобы перебить. Антон-сан сохранил полную невозмутимость.

Волков — Дебольский специально глянул на него, чуть отклонившись в кресле, — кажется, даже не услышал ее слов. Он напряженно и влюбленно смотрел на щиколотки Зарайской, и лицо его приняло выражение какой-то сосредоточенной муки.

Дебольскому вдруг подумалось, что если он в свое время вот так же смотрел на Наташку в институте — то хорошо, что не видел и не запомнил себя со стороны.

— Это нормально, — продолжала Зарайская легко и раскованно разговаривая с небольшой аудиторией. Она свела и тут же развела перед собой пальцы рук, видимо, по привычке, начала раскачиваться на каблуках.

Носки ее туфель поднялись — тяжелая юбка колыхнулась. Дебольский сам почувствовал, что смотрит на это странное движение и не может оторвать от него глаз. Побалансировала несколько секунд на острых каблуках, не замечая того, опустилась, чуть приподнялась на мыски и снова поменяла. Будто на качелях.

Слова ее терялись в этом ритмичном движении. В нем было что-то гипнотически приковывающее взгляд.

— Я для вас — человек новый. Незнакомый. Вы для меня, по сути, тоже. Я пока еще не очень хорошо разобралась в специфике производства.

Дебольский с трудом оторвался от созерцания острых носков туфель и не удержал усмешки: он работал в фирме без малого десять лет и до сих пор понятия не имел, как производят всю ту пузырящеся-мыльную массу, которую они продавали.

— Но я стараюсь, — улыбнулась Зарайская. — На прошлой неделе, — на мгновение приобрела она серьезность. Хотя и серьезность ее была будто не совсем настоящая. Словно она на самом деле играла в тренера или в свою должность, или вообще в работу, — я ездила по регионам.

Легко, не глядя, оперлась о стол. Тут же присела на его край и поджала скрещенные в лодыжках ноги. Дебольский подумал, что тренер она никудышный. Никакой более или менее сносный профессионал не позволит себе такой раскованности при группе.

Зарайская же вроде бы ничего не замечала:

— Раз уж я пришла на точку, мне нужно знать ее функционал. Я изучаю торговых представителей, супервайзеров. Смотрю, как обстоят дела, что происходит, вообще, как люди работают. Я разрабатываю методики, и мне надо видеть точки провисания, — она легко качнулась, сидя на краю стола. Подалась плечами назад, откинув за спину длинные волосы. И в широкой жестикуляции подняла руки с ломкими пластичными запястьями.

Дебольский понял, что был не прав. Она еще ничего не сказала, но в аудитории висела тишина, даже Антон-сан и Попов внимательно слушали слова, в которых нечего было слушать. Может, ему вот так сесть при группе было и нельзя — Зарайской было можно.

— Скажем так, я провела первичный аудит по нашим регионам: просто чтобы вникнуть. Не скажу, что везде успела. Но просмотрела пять узлов.

Худые острые плечи ее поднялись и тут же опустились:

— И, вы знаете, мне не понравилось.

Раздались смешки, и сам Дебольский тоже не удержался. Чему там особо было нравиться, когда тренинга — основного их вида деятельности, если смотреть по бумаге, — как такового и в природе не существовало.

— Смотрите, в чем я вижу основные проблемы, — потянулась она к мышке, и на экране высветилась сводная таблица. Потом график. Потом схема. Стрелки, пунктиры, обводы.

Никто бы не стал заниматься этой скучной работой в свой выходной. Но Зарайской, видимо, было нечего делать.

Она жестикулировала, что-то говорила. А Дебольский поймал себя на том, что не вслушивается.

Под тонкой кофтой с длинным рукавом он видел юношески проступающие ребра и заметные соски: очевидно, лифчика плоская Зарайская не носила, он был ей ни к чему. Дебольский никогда не видел женщины с такой маленькой, практически неощутимой грудью, как у нее.

И при этом с такими нежными, трепетно-соблазнительными сосками.

— Первое, что явно необходимо, — ладонь на мгновение поднялась, будто обозначив стартовую позицию, — усилить тренинги по продукту.

Снова раздались слабые смешки. И у самой Зарайской уголок губ дрогнул, приподнявшись, будто она и сейчас не серьезно — в шутку.

— В четырех из пяти точек торговые представители не могут отработать возражение. — Она на секунду замолчала, а потом пожала плечами: — Просто не знают продукт. Клиенты жалуются, а ответить им ничего не могут, потому что не в курсе.

Кисти ее были узкие, ломко-подвижные. И совершенно белые, без признаков веснушек. Дебольский только сейчас по-настоящему убедился, что и с лица ее эта особенность пропала. Веснушек у Зарайской больше не было.

— Дальше, — продолжала она и сменила ногу, на которую опиралась. Снова завела одну щиколотку за другую, юбка коротким всхлипом отбилась и с прежней страстью обняла ее ноги, в складках забликовало солнце, светящее из-под поднятых жалюзи. — В пяти из пяти точек не выполняются шаги визита. Вот, кстати, еще, — открылась новая схема, и Дебольский снова подумал: вот это энергия. — Не снимаются остатки. То есть люди просто не работают с предзаказом. Вообще обучение персонала поставлено слабо. — И она удивленно посмотрела на всех и ни на кого, вдруг перейдя на панибратски-доверительный тон: — Ребят, мы что, вообще не занимаемся тренингом? Что мы тогда делаем?

На словах ее было сложно сосредоточиться.

Говорят, когда-то по ранней молодости Сигизмундыч очень верил в тренинги. Сам каких только не проходил. Все знал вдоль и поперек. Горел этим делом — жил на работе. Потом разочаровался.

— Скажите это шефу, — будто в ответ на его мысли усмехнулся Антон-сан. Все засмеялись.

Зарайская, сидя вполоборота, только повернула голову, пристроив подбородок на остром плече, посмотрела на него почти прозрачными глазами:

— А я сюда пришла на тренерскую должность. Мне скучно листать резюме на «хед хантере».

Ночью Дебольский лежал в постели и не мог закрыть глаз. Наташка мирно спала рядом. Сон не шел.

Он смотрел в потолок, горящие красным цифры отпечатывались на сетчатке. И оставались видимы и при закрытых веках.

12:00

0:00

3:00

Мысли — вялые, безынтересные, скучные — бродили в его голове, не оставляя следа. Не думалось ни о чем. И сна не было.

Качели взлетали вверх, и звонкий Лёлькин смех оглашал пустынный пляж, кромку леса, скалы, отражался от поверхности воды, возвращался и бил ее по вздымающимся в небо босым ступням.

Качели неслись вниз и падали прямо на Сашку — в его руки. И он отталкивал со всей силы, лишь на мгновение крепко прижавшись к ее коленям.

Чтобы через секунду сзади, охватив ладонями ягодицы, Пашка снова толкнул качели на него.

Те взлетали в воздух, поднимали ее к облакам. Все выше и выше. Раскачивая шире, резче, быстрее. И Лёля визжала, и подгоняла-подгоняла их: то вытягивала вперед босые ступни с согнутыми под прямым углом напряженными пальцами, то поджимала ноги под себя, заводила под самую доску, опускала плечи, и веревка искривлялась от напряжения. Качели торопились, качели старались!

Одна деревянная дощечка на веревке, привязанной меж двух сосен. Такая длинная, что Лёля подлетала к самым макушкам, скрывалась в облаках.

Она подставляла палящему солнцу счастливое лицо, щурилась и заливалась смехом. Он искрился, множился и отзывался из леса. Рассыпавшиеся спутанные волосы летали вместе с качелями: откидывались назад, не поспевали, оставались за спиной, тянулись шлейфом, а потом падали на лицо: лезли в рот и глаза, окутывали щеки.

Ее короткое платье то охватывало сплющенные на доске бедра, обрисовывали дальний треугольник, прижимались к нему, облизывая лобок. А потом вздувалось колоколом. Качели летели на Сашу, будто для того, чтобы показать ему, как поднимается юбка, взметывается потоком ветра, парусит. И обнажает бедра. А вместе звенящий красный лоскут купальника над ними. Откровенничает — показывает, когда качели летят прямо на него. Близко, чтобы он мог разглядеть затерявшуюся веснушку или родинку. Но лишь на мгновение охватить ладонями горячие колени. Чтобы юбка снова прижалась, облизав ее ноги.

И тут он не утерпел.

Вместо того чтобы оттолкнуть, схватил за веревки! Качели дернуло, они закрутились, уволакивая его вместе с собой. Потянули, обиделись, вознегодовали. И горячие от солнца Лёлькины волосы прыснули ему в лицо, попали в рот, заставили зажмурить глаза. Но он не отпускал, упирался ногами, сбивая пятки о гальку. Лёля с визгом прижалась к нему, вцепилась в веревку, пытаясь остановить кручение. И острые колени, горячие локти, маятная тенета юбки забились о его тело.

— Нет-нет, ты что? — звонкий ее крик прокатился по пляжу, а Сашка уже стаскивал ее с доски. И Лёля капризничала, хохотала: — Я хочу еще! Раскачайте меня!

Но Сашка нетерпеливо елозил руками по ее бедрам, задирая короткую юбку, чтобы потрогать тот красный треугольник купальника. И Лёлины глаза замерли, посмотрели на него, утопив в прозрачной воде. А губы едва слышно шевельнулись:

— Я хочу еще.

Острые Лёлины локти дернулись в его руках, и кисти обвили шею. Чтобы через секунду она оттолкнулась и обхватила его ногами — щиколотки скрестились за спиной. Сухие потрескавшиеся губы прижались к его.

Покинутые качели обиженно закрутились, забили по ногам. И Сашка подхватил ее руками под бедра, коснулся пальцами влажного от морской воды треугольника купальника. И ему в рот скользнул острый горячий Лёлин язык.

Все вторничное утро Зарайская просидела в кабинете Сигизмундыча. Она откинулась на спинку кресла, разведя руки на подлокотники, свесив ладони, изломанные в кисти. Забросив ногу на ногу, качала на мыске туфлю. И улыбалась.

Шеф вился ужом. Он то хмурился, то принимался что-то горячо озабоченно говорить. То вставал, будто собирался прогнать, потом опоминался — садился обратно. Не знал куда деваться.

А на лице Зарайской отдельцам явственно читалось: «Что ты мне сделаешь, когда я под таким человеком лежу. — А надо было знать Сигизмундыча, чтобы оценить величину его подобострастия. — Развлекай меня. Если я говорю, что мне скучно заниматься подбором — я не буду заниматься подбором. Хочу вести тренинги — ну так обеспечь».

И, судя по всему, шеф решил обеспечить.

Последние дни Сигизмундыч был странно насуплен и, кажется, пребывал не в своей тарелке. На него поглядывали с опаской и недоверием. И, наверное, этим объяснялось то, что Зарайская вышла из его кабинета легко, танцующей походкой, перестукивая каблуками. С планом «оптимизации тренерского отдела» в руках. Будто дитя с новой игрушкой.

Жанночка со своего места бросила на нее вопросительный, полный преданности взгляд. Попов, который уже собирался на обед, засуетился, чтобы не столкнуться с Зарайской в дверях. Из своего кабинета — смежного с общим — потянулись девочки-подборщицы, которые занимались персоналом уровнем пониже.

Зашумели голоса, захлопали двери. Сам Дебольский тоже подумал, что пора бы размяться. Потянулся взять телефон, и тут его окутал тонкий шлейф горько-сладких духов.

Зарайская наклонилась над его столом — кончики волос мазнули по поднятому экрану ноутбука, — и естественно, почти дружески, сказала:

— Сашка, пошли пообедаем.