Часть первая ТАЙНА ЗА ТЫСЯЧУ ПЕСО

Глава первая ФИОЛЕТОВЫЕ ОБЕЗЬЯНЫ

Странное и страшное обрушилось на мир, как снежный ком с горы. Газеты латиноамериканских стран прямо-таки захлебнулись в потоке противоречивой информации. Изо дня в день потрясенным читателям стали преподноситься сообщения такого рода:

«Сельва выплюнула марсиан, — писала «Глоб». — Отряды неизвестных существ появились на дороге в пятистах километрах от Рио. Они сеют смерть и ужас. Следите за нашей газетой».

«Человек-скат, — вторила «Универсаль». — Он идет из сельвы и несет неизвестную цепную заразу. Куда смотрит правительство?»

«Не надо паники, — утешала колумбийская «Нуэва пренса». — Они хорошие парни. Лючия укротила марсианина. Один из пришельцев забрел вчера в бар старика Себастьяна. Глазастая Лючия улыбнулась ему из-за стойки, и тот ее понял. Он выпил коктейль «Гуанако» и пошел спать. Пейте «Гуанако».

По радио стали передавать псалмы вперемежку с угрозами Страшным Судом. Телевизионные компании выбросили на экраны серию передач «Коммунизм идет с Марса», а под сурдинку транслировали порнографические фильмы. Паника перекинулась на биржу. В Гондурасе лопнули два концерна. Акции серебряных и оловянных рудников, оказавшихся в эпицентре района, охваченного непонятной эпидемией, упали до нуля. В Венесуэле за два дня произошло два путча. К власти пришел диктатор Хуаннес, представитель крайней правой оппозиции и офицерства.

Казалось, мир сошел с ума. В район бедствия были брошены силы ООН. Наспех скомплектованные войска оцепили территорию, равную по площади трем Бельгиям. Был отдан строжайший приказ: под страхом смерти не пропускать через кордон ни одно живое существо. Над сельвой повисли вертолеты. Локаторы настороженно шевелили сетчатыми ушами. Мир приготовился встретиться с какой-то страшной силой, страшной главным образом тем, что никто не знал, что она из себя представляет.

В центр пораженного района был послан разведчик на вертолете. Смелый летчик низко пролетел над одним из селений. Снимки, привезенные им, тут же были опубликованы во всех газетах мира. Фильм, который он заснял, транслировался телевизионными студиями круглые сутки. Летчик рассказывал:

— Трупы. На всех улицах трупы. А между ними бродят фиолетовые безволосые обезьяны. Нет, у них я не видел оружия. Я летал над мертвецами полчаса. Перевернутые автомобили, разбитые витрины магазинов, горящие дома — смерть и опустошение видел я…



А рядом с этим интервью та же «Трибуна» помещала иронический материал, начинавшийся словами:


«Миссионер Кориолис, известный ревнитель веры, проживший среди диких индейцев пять лет, отправился к пришельцам, чтобы приобщить их. Воздадим хвалу смелому падре».


Газеты на все лады комментировали случившееся. Правда соседствовала с вымыслом. Писали про марсиан и венериан, будто бы прилетевших на Землю. Нашлись «очевидцы», которые якобы видели, как в ночь, предшествовавшую началу событий, по небу пролетела армада светящихся тел. Писали о «летающих блюдцах», о фотонных кораблях и о «лучах смерти», посылаемых на нашу планету из центра Крабовидной туманности. Астролог и телекинетик Вилли Браун из Филадельфии заявил, что он установил духовный контакт с пришельцами, и опубликовал беседу с их главарем.

Вилли. Зачем вы пришли к нам?

Пришелец. Мы должны были прийти.

Вилли. Кто вы?

Пришелец. Мы те, кого ждут.

Вилли. Вы поможете нам?

Пришелец. Да.

Вилли. Вы наше будущее?

Пришелец. И прошлое. И настоящее.

Известные астрономы мира опубликовали коллективное интервью, в котором начисто отвергали версию о пришельцах. Ни в ночь перед происшествием, писали они, ни раньше ни одна обсерватория мира не наблюдала никаких светящихся тел.

Кто-то громогласно вопил об опасности с востока. Кто-то, не скупясь на выражения, писал в «Нью-Йорк таймс»:


«Коммунистическая зараза поползла по земному шару. Долго ли мы будем безмолвными наблюдателями?»


В дансингах Нью-Йорка родился новый танец «Я хочу марсианина». Завсегдатаи баров пили коктейль «Питекантроп». Голливуд спешно снимал фильм «Моя жизнь с шимпанзе». На главную роль пригласили кинозвезду Глэдис Годфри. Газеты опубликовали ряд фотографий. Особенное впечатление на публику произвел снимок «Укрощение ревнивца». Улыбающаяся Глэдис вышибала шваброй пистолет из лап разъяренной обезьяны. По поводу швабры в печати было высказано несколько критических замечаний. Предлагалось заменить ее щеткой пылесоса последней модели сезона. Относительно шимпанзе критики не высказывались.

Из района же катастрофы долго не поступало никаких сообщений. Потом поползли слухи о том, что армия спешно отступает. Командующий объединенными силами выступил с опровержением. Он заявил, что газеты преувеличивают опасность и что для тревоги нет никаких оснований.

А слухи были вызваны небольшим происшествием. Часовой одного из постов заметил в лесу странное существо. Он хорошо помнил приказ: стрелять без предупреждения. Но любопытство оказалось сильнее. Он подпустил существо поближе. И увидел безволосую фиолетовую обезьяну. Часовой перепугался, забыл про оружие и бросился бежать. Обезьяна в два прыжка настигла солдата и повалила его на землю. На шум прибежали товарищи часового. Очередь из автомата покончила с обезьяной. Солдаты окружили пострадавшего и с ужасом наблюдали, как его кожа меняет цвет. Словно откуда-то изнутри по телу стали разливаться фиолетовые чернила. Солдаты с криками бросились врассыпную.

После этого пост был отнесен на несколько сот метров. И в районе бедствия наступило относительное затишье.


Сырым сентябрьским утром, в самый разгар обезьяньего бума, к одному из фешенебельных особняков аристократического квартала столицы заокеанской страны подкатил длинный темный лимузин. Из него вышел худощавый джентльмен. В холле его учтиво встретил вежливый лакей с непроницаемым лицом дипломата и проводил в комнату, где пришедшего ожидал другой джентльмен, несколько грузнее первого. Кивком отпустив лакея, хозяин особняка протянул руку худощавому.

— Я ждал вас, мой друг, — сказал он просто и сделал приглашающий жест. Оба сели в кресла у низкого столика, на котором лежала кипа газет. — Узнали что-нибудь о Хенгенау?

Худощавый покачал головой.

— А Вернер? Что с ним?

— Зигфрид? — спросил худощавый.

— Вы, мой друг, — мягко произнес полный джентльмен, — стали рассеянны. Или этот бедлам, — он кивнул на газеты, — вскружил вам голову? Конечно, Зигфрид. Надеюсь, с Отто все в порядке.

— Эти братья никогда не вызывали у меня симпатии, — поморщился худощавый.

— Что поделаешь, — вздохнул полный. — В историческом мусоре жемчужных зерен, как правило, не попадается. Но вы не ответили мне.

Худощавый джентльмен помолчал, собираясь с мыслями. Потом медленно произнес:

— Последнюю информацию от Зигфрида я получил дней за пять до этого, — он кивнул на газеты. — Он сообщил, что Хенгенау устроил Бергсону визу в Советский Союз.

— Каким образом?

— Место в посольстве. Зигфриду удалось узнать, что Хенгенау направил Бергсона в Россию с неким деликатным заданием. Вероятнее всего, на встречу с Отто, потому что месяца за два до… — опять кивок на газеты, — Хенгенау отправлял с дипломатической почтой конверт с заданием для Отто.

— Конкретно?

— Что-то совершенно фантастическое. Хенгенау обнаружил в сельве древнеиндейский храм со странными статуями. У одной из них в руке прежде, по-видимому, был жезл с загадочными свойствами — о них Зигфриду известно только то, что они весьма загадочные. Жезл этот волею случая оказался в России. И еще…

— Занятно, — пробормотал полный джентльмен. — Что же еще?

— А то, что Хенгенау усматривает некую связь между свойствами этого жезла и своими работами.

— О которых мы тоже плохо осведомлены, — подытожил полный джентльмен. — Итак, — сказал он, подумав, — мы потеряли связь с Зигфридом. Хенгенау или погиб… Или?.. — Он многозначительно взглянул на худощавого.

— Думаю, такая возможность допустима…

— Кто знает, кто знает, — покачал головой полный джентльмен. — Я никогда не верил этим одержимым ученым мизантропам. Они способны на любую пакость. Кстати, в каком состоянии находились работы Хенгенау?

— По последним данным, в стадии завершения.

— Тем более, — задумчиво произнес полный джентльмен.

— А может, он хочет поторговаться? — предположил худощавый.

— Способ не из лучших. Впрочем… — Полный джентльмен стряхнул пепел с сигареты. — Впрочем, если это и так, то нам надо остаться на высоте. В любом случае, — подчеркнул он. — Вы можете связаться с Бергсоном?

— Думаю, да.

— Жаль, что с Отто сейчас нет прямой связи, — сказал полный. — Но в конце концов и этот вариант неплох. Мы дадим команду Бергсону, чтобы он вступил в контакт с Отто от нашего имени, и, таким образом, выбьем из рук Хенгенау инициативу. А если Хенгенау мертв, то это тем более необходимо. Посмотрим, что за вещь он собрался добыть. Я, правда, не уверен, что это вещь стоящая. Однако чем черт не шутит. Если верить газетам, мы не зря вкладывали деньги в Хенгенау.

— Значит? — спросил худощавый.

— Распределим функции. Операцию с Бергсоном и Отто я возьму на себя. А вам следует побывать в ставке. Попытайтесь проникнуть к лаборатории Хенгенау.

— Ну что ж, — кивнул худощавый. — Логично.

— Заодно проследите, чтобы ученых к этому делу не допускали.

Худощавый молча наклонил голову и попрощался с полным джентльменом. Из холла он позвонил в аэропорт, потом к себе домой. И через час скоростной самолет мчал его в Рио…


Ставку командующего объединенными силами государств осаждали родственники оставшихся в пораженной зоне людей и корреспонденты радио, печати и телевидения. Все требовали сведений и еще раз сведений. Но ставка молчала.

Худощавый джентльмен, прибыв в Рио, сразу же позвонил командующему из отеля и, не теряя времени, отправился к нему. Командующий, старый человек с одутловатым лицом, выслушал просьбу и медленно сказал:

— Я не могу рисковать. Разведчики, ушедшие в зону, не вернулись. Мы ничего не понимаем. — Он слабо взмахнул рукой. — Врачи говорят, что медицина не знает аналогов этому. Единственное, за что они ручаются, — полная безопасность контакта с трупами жертв. Мертвые не кусаются, — усмехнулся командующий. — А вот живые…

— Что? — наклонился к нему худощавый джентльмен.

— Мгновенный шок, потом кожа приобретает фиолетовый оттенок, лицо теряет человеческие черты, глаза тускнеют.

— И?..

— Человек или умирает, или превращается в дикое животное. Самое страшное, что он начинает представлять опасность для окружающих. Какая-то цепная зараза. И это не вирус, не бацилла. Словом, что-то новое, неизвестное Земле.

— Марсиане? — усмехнулся приезжий.

— Не знаю, — устало заметил командующий. — Но это страшно, клянусь вам…

— И все-таки я прошу.

— Я не могу, — отвел глаза старик.

Худощавый джентльмен рассеянно повертел кольцо на пальце, потом наклонился к уху командующего и прошептал несколько слов. Старик испуганно отстранился.

— В таком случае, — пробормотал он. — В таком случае ответственность…

— Вы пропустите вертолет. Туда и обратно.

— Но вы не?.. — начал командующий.

— Нам «марсиане» не нужны. Не нужны, — подчеркнул посетитель, вставая.

Вернувшись в отель, он связался с полным джентльменом и сообщил, что его миссия развивается нормально. Тот проворчал в ответ об осторожности и положил трубку. Худощавый усмехнулся, постоял недолго у телефонного столика, о чем-то раздумывая, потом принял ванну и вызвал машину.

Автомобиль мягко тронулся с места. Взгляд пассажира скользил по витринам магазинов. За зеркальными стеклами корчились фиолетовые манекены. Реклама торопилась за быстротекущей жизнью. Лиловые обезьяны предлагали прохожим сигареты «Йети», мыло «Бездна», коктейль «Питекантроп». Где-то далеко отсюда высвеченная лучами мощных юпитеров Глэдис Годфри, млея от отвращения, целовала шимпанзе. Розовый режиссер орал на нее. Розовому режиссеру казалось, что Глэдис вкладывает в поцелуй мало чувства. И Глэдис вкладывала больше. Потому что ей нужны были деньги. Они нужны были всем. И телекинетику Вилли Брауну, и розовому режиссеру, и даже худощавому джентльмену, который ехал сейчас ужинать в одно модное заведение.


Над городом сверкала неоновая радуга. А по городу брел толстый неумытый блондин. Он заходил в бары, наклонялся к кому-нибудь из посетителей и шептал, обнажая нечистые зубы:

— Тайна. Великая тайна. За тысячу песо я расскажу вам о пришельцах.

Блондина не слушали. Пришельцами публика была сыта по горло. О тайнах кричали газетчики на всех перекрестках. Но блондин знал больше, чем газеты. Потому что он пришел из-за кордона. Его не заметили ни люди, ни локаторы. Он пришел из мест, пораженных фиолетовой чумой, счастливо избежав заражения. Правда, он слегка помешался. Но в этом не было ничего удивительного. Не каждому удается пережить такое.

Никто не хотел давать тысячу песо блондину. И он неприкаянно бродил между людьми. А вместе с ним по городу бродила тайна, за которую любая газета заплатила бы в десять раз больше, чем просил несчастный сумасшедший.

Блондин прошел мимо модного заведения, где ужинал худощавый джентльмен. Последний не поскупился бы на тысячу песо. А может, отдал бы и больше.

Но худощавый лениво потягивал ледяной коктейль и смотрел на тощую певицу, сообщавшую с эстрады утробным голосом:

Спустился ангел с высоты

И заглянул мне за корсет.

Певице тоже нужны были деньги.


Грязный блондин забрел в портовую часть города. Ему хотелось есть, но не на что было купить даже гнилой банан. Его привлек острый пряный запах, доносящийся из раскрытых дверей третьеразрядного бара. Он сделал стойку и нырнул, раздувая ноздри, в помещение, наполненное гулом голосов и звоном посуды.

— А я говорю, они не кусаются! — кричал в ухо своему собеседнику рыжебородый великан.

Тот, навалившись грудью на стол, икал и бормотал в промежутках между приступами:

— Когда мы ходили на Фиджи…

Закончить фразу ему не удавалось. Мешали икота и крик рыжебородого.

— Блеф! Все блеф! Никуда вы не ходили, Сэм Питерс. Вы всю свою ничтожную жизнь проторчали в этом вонючем кабаке. Это так же верно, как то, что меня зовут Гопкинсом.

— Когда мы… — начал снова Сэм, но на половине фразы уронил голову на стол и захрапел.

Рыжий Гопкинс сердито отвернулся и заметил блондина, застывшего в нерешительности у входа. Гопкинс находился в том блаженном состоянии легкого подпития, когда человеком овладевает неудержимая потребность разговаривать на отвлеченные темы. Он подмигнул блондину.

— Эй, парень, иди сюда.

Питерс поднял голову, посмотрел остекленевшими глазами на блондина, примеряющегося к стулу, пробормотал: «Черепахи» и опять захрапел. Гопкинс подвинул блондину бутылку, выдернул из-под носа у Сэма стаканчик и плеснул в него виски.

— Пей.

Блондин накинулся на еду. Гопкинс, выждав немного, спросил:

— Ты кто? Немец? Швед?

Блондин проглотил кусок мяса и пробормотал:

— Тайна. Тысячу песо, и я расскажу вам тайну.

Гопкинс удивленно уставился на него, потом громко заржал:

— Ты ошибся адресом, приятель. За тайны платят в президентском дворце. А здесь пьют честные моряки.

Он налил стопку, ловко опрокинул ее и, вытерев бороду, заметил:

— Брось трепаться. И жри. Плачу я…

— Тысяча песо, — упрямо повторил блондин.

— Да ты совсем спятил, — удивился еще больше Гопкинс. — Проклятые газеты! — Он потряс волосатым кулаком. — Третий сумасшедший за один день!

В бар ворвался шустрый мальчишка-газетчик. Размахивая пачкой газет, он побежал между столиками:

— Свежие новости оттуда! Фиолетовая проказа поражает молниеносно! Человечество может быть спокойно! Самый модный цвет платья — цвет дождевого червя!

Блондин вздрогнул и заерзал на стуле. Гопкинс наклонился к нему и участливо спросил:

— У тебя жена там осталась? Или родственники?

Блондин отрицательно покачал головой. А от соседнего столика поднялся чернявый субъект в потрепанной куртке и встал сзади блондина.

— Что за тип? — спросил он рыжебородого.

— Черт его знает, — откликнулся Гопкинс. — Сумасшедший, продает тайну.

— Тысяча песо, — пробормотал блондин. Он уже изрядно охмелел и плохо соображал, где он и что с ним. Чернявый с любопытством разглядывал его.

— Может, я и дам тебе тысячу, — сказал он задумчиво. — Но я должен знать, за какой товар плачу деньги.

— Меня зовут Зигфрид. Зигфрид Вернер, — пьяно пробормотал блондин.

— Мою тетку зовут Хильда, — жестко сказал чернявый. — Она живет в Лиссабоне на самой широкой улице.

Гопкинс захохотал. Он любил остроумных людей и сразу проникся симпатией к чернявому.

— Выпей, парень, — сказал Гопкинс, протягивая бутылку.

Чернявый отстранился.

— Погоди, — проговорил он. — Налей лучше этому… Зигфриду.

Гопкинс наклонил бутылку, но тут внезапно поднял голову Питерс. Взмахом руки он сшиб со стола всю посуду и свирепо потряс кулаком перед носом Зигфрида.

— Толстая крыса! — заорал он на весь погребок. — Зигфрид! Сволочь! Ты такой же Зигфрид, как я президент Панамы! Клянусь!..

Рыжебородый Гопкинс с трудом усадил разбушевавшегося приятеля. Чернявый незнакомец сверлил блондина острым взглядом. Из углов бара на скандал потянулись любопытные. Сэм, отталкивая руки Гопкинса, кричал:

— Как он смеет? Это же Отто! Отто Вернер — блокфюрер! Гад, даже не потрудился сменить фамилию… А Маутхаузен ты помнишь? Тогда ты был чистеньким и розовым… Сука! Ты ловко стрелял в наши загривки…

— А ну-ка, ну-ка, — поощрительно бросил чернявый.

Сэм, не слушая его, продолжал кричать о том, что он знает этого гада, что самозваный Зигфрид не кто иной, как начальник одного из блоков Маутхаузена, в котором ему, Сэму Питерсу, бывшему летчику его величества короля английского, пришлось провести полгода, и что из-за этого теперь Сэм Питерс уже не летчик, а ничтожное существо, бич, скитающийся в поисках случайной работы из одного порта мира в другой. Изо рта Сэма вперемежку с ругательствами вылетали фразы о немедленном суде над военным преступником и о виселице, которая, по мнению Сэма, далеко не достаточная мера возмездия за все совершенные Отто Вернером преступления.

Выпалив все это одним духом, Сэм замолчал, с ненавистью глядя на того, кто называл себя Зигфридом. И во внезапно наступившей тишине присутствующие услышали голос толстого блондина.

— Я не Отто. Отто — мой брат. Но он умер.

Это заявление вновь вызвало приступ бурного негодования у Сэма. Взгляд чернявого выражал заинтересованность. Пожалуй, он один из всей компании помнил о том, что блондин продавал какую-то тайну. Он подмигнул рыжему Гопкинсу и отошел к стойке. Разрушение, причиненное руками Сэма, было быстро ликвидировано. Столик наполнился разноцветными бутылками. Питерс, бормоча проклятия, потянулся к стакану. Любопытные, увидев, что ссора иссякла, разбрелись по своим местам. Чернявый, непрерывно болтая, следил, чтобы посуда не пустовала, и вскоре добился своего. Сперва Питерс, а потом Гопкинс охмелели настолько, что не выразили протеста, когда чернявый повел Зигфрида к выходу. Блондин не сопротивлялся.

Тайна вновь вышла на улицы. Только теперь никто не просил за нее тысячу песо.

Глава вторая СОСЕНСКИЙ АПТЕКАРЬ

Так обстояли дела к тому дню, когда Ромашов впервые встретился с Мухортовым.

— Шах, — лениво произнес Ромашов, передвинув ладью на черное поле. И добавил, потянувшись до хруста в костях: — Удивляюсь, чего вы упираетесь? Ботвинник в подобных ситуациях сдавался.

Мухортов смешал фигуры.

— Вы правы. Шахматы придумал умник. Мыслитель с железной логикой. Изобретатель игры был, вероятно, худым и длинным, как коромысло. Вот только очков не носил. Очки были выдуманы позднее.

— Намек? — прищурился Ромашов.

Мухортов усмехнулся:

— Что вы. Просто приятно побеседовать с интеллигентным молодым человеком. Вы уж извините… Не часто в наш Сосенск приезжают выдающиеся шахматисты.

— Лесть? — засмеялся Ромашов и погрозил пальцем.

— Меня тянет к новым людям, — признался Мухортов. — Я, наверное, засиделся в Сосенске. Столько лет в провинции. Аптека — это ошибка молодости. Раувольфия серпентина уже не вызывает у меня прежнего священного трепета. Белые таблетки резерпина продаются без рецепта. Все механизировано, все доступно. Люди прочно забыли, что гран когда-то отмерялся на кончике ножа, а водка была лекарством. Они идут в аптеку, как в магазин. Разве не так? Фармакопея перестала быть искусством, фармацевт его жрецом. Ныне нас даже ремесленниками не назовешь. Что? Не спорьте со мной…

Ромашов снял очки и покрутил их за дужку. Он и не собирался спорить с этим смешным стариком. В Сосенск Ромашов приехал несколько дней назад. Тихий дачный городишко на вновь назначенного уполномоченного КГБ особого впечатления не произвел. Работы было немного. Будущее, вероятно, тоже не сулило никаких чрезвычайных дел. Можно было спокойно оглядеться.

Мухортов постучался к нему в первый же вечер.

— На правах соседа по квартире, — сказал он, остановившись в дверях. — Может, вы заболели в дороге? Я могу помочь.

Ромашов вытащил из чемодана бутылку коньяку и приветственно помахал ею. Аптекарь понимающе подмигнул и принес две хрустальные рюмки, похожие на головастиков. Под мышкой он держал шахматную доску.

— За приятное знакомство, — сказал он, выпив рюмку, и пощипал бородку.

И зачастил к Ромашову. Он приносил с собой шахматы, и Ромашов не без удовольствия обыгрывал старика. Аптекарь не обижался. Проигрыши его не раздражали. Ему просто нужно было общество. Молодой уполномоченный, не успевший еще завести прочных знакомств в Сосенске, вполне подходил для этой цели. Конечно, Ромашову было бы приятнее провести вечер в обществе интересной заведующей местной библиотекой, которую он заприметил на читательской конференции, куда забрел однажды. Но никто не догадался познакомить его с девушкой, а сделать это самостоятельно Ромашов не решался. Он был стеснительным человеком и расплачивался сейчас томительными вечерами за шахматной доской и разговорами о раувольфии змеиной. Сегодня аптекарь тоже не собирался менять тему.

— Думаете, чем я озабочен сейчас? — говорил он. — Как бы не провалить план. Да, у аптеки тоже есть план. В рублях, конечно. Но это пока… Если довести дело до логического конца, то с меня надо спрашивать план в ассортименте. А сколько там недопродано норсульфазола в сентябре? Почему вы, товарищ Мухортов, не обеспечили план по норсульфазолу? Смешно? А меня раздражает. Это так же глупо, как планировать штрафы на железной дороге.

— Не стоит усложнять, — откликнулся Ромашов.

Он плохо слушал старика. Лениво переставляя фигуры, гадал: пройдет сегодня библиотекарша мимо окна или не пройдет? Если пройдет, то он познакомится с ней. Правда, Ромашов знал, что она не могла не пройти: девушка ежедневно возвращалась с работы одной и той же дорогой. Но ему нравилось загадывать.

— Не стоит усложнять, — повторил он.

И подумал, что сам он тоже любит чрезмерно усложнять. Зашел бы в библиотеку и познакомился. Что его останавливает? Чего он ждет?

Красное пальто промелькнуло за окном. «Дурак», — подумал Ромашов и отвернулся. Мухортов, собирая фигуры, бормотал:

— Амбруаз Паре в свое время написал «Трактат о ядах». Очень, скажу я вам, полезная книга была. Короли и герцоги читали ее запоем. А что может аптекарь сочинить сейчас? Выдумать универсальную приманку для рыбы? Почему вы не избрали шахматное поприще? У вас отличная форма. Вы могли бы блестяще выступать в турнирах. Что вас привлекло в этой… этой вашей работе? Человек должен быть заметным. У вас нет честолюбия?

— У меня есть интерес, — сказал Ромашов. — А шахматы? Шахматы — это хобби. И потом: если все станут выделяться, то кто их будет замечать?



Мухортов вздохнул.

— Ну, а вы? — спросил Ромашов. — Вы изобрели универсальную приманку? Или вас уже не волнуют лавры Амбруаза Паре?

— Увы, — сказал аптекарь. — Борьба за план по норсульфазолу отнимает уйму времени. Я не успеваю даже читать газеты. А там сейчас так много интересного. Обезьяны эти хотя бы… Кстати, как вы относитесь к обезьянам?

Ромашов не знал, как он относится к обезьянам. Сосенск располагался очень далеко от Москвы. И еще дальше от берегов Амазонки, где развернулись какие-то непонятные события. Эхо обезьяньего бума долетало до Сосенска в сильно ослабленном виде. Мухортову он сказал:

— Вероятно, так же, как и вы…

Аптекарь задумчиво пощипал бородку.



— Это очень сложно, — пробормотал он. — Но мне кажется, я знаю человека, который располагает более обширными сведениями…

— Вот как, — удивился Ромашов.

У него мелькнула мысль, что старик просто тихий шизофреник. И глаза неестественно блестят. И эта болтовня о составителе трактата о ядах…

— Вот как, — повторил он, изучающе разглядывая старика.

Аптекарь махнул рукой и усмехнулся.

— Я знаю, что вы сейчас подумали, — сказал он. — Конечно, странно. Что может знать провинциальный аптекарь об амазонских обезьянах? Я и не знаю ничего. Почти ничего… Но здесь, в Сосенске, живет человек, который, я уверен… Потому что… Словом, я немного психолог… И я некоторым образом дружен с Беклемишевым. Да, его фамилия Беклемишев. А почему я говорю с вами? Вы случайно оказались моим соседом… Мне кажется, это представляет интерес для вас… Государственная безопасность, так сказать… Я не сообщил вам сразу потому, что… Ну, в общем, вы меня понимаете?

— Смутно, — сказал Ромашов. — Нельзя ли поконкретнее?

Аптекарь пощипал бородку и заговорил вновь. Начал он издалека.


Беклемишев увидел ее на балу у губернского предводителя дворянства. И понял: да, это она, женщина его грез. Его не смущал холодный огонь, горевший в ее глазах. Таким огнем, наверное, пылали глаза Клеопатры. А ее длинная шея была шеей Нефертити. Молодость всегда ищет идеал. Беклемишев создавал идеал по частям. И вдруг увидел его. И он влюбился, если молчаливое поклонение кумиру можно считать любовью…

Ромашов искоса взглянул на Мухортова. Старик, покачиваясь на стуле, размеренно повествовал о другом старике. Говорил он серьезно, даже с оттенком некоторой трагедийности в голосе. Но в представлении Ромашова рассказ аптекаря упрямо окрашивался в иронические тона. Слишком далеко от него был старик Беклемишев с его незадавшейся любовью, слишком давно все это происходило, чтобы можно было принять всерьез. Нет, Мухортов не был сумасшедшим, как это показалось сначала Ромашову. Он был просто старомодным чудаком…

За ней ухаживали многие. Земский врач Столбухин, астматический хлыщ лет сорока, каждый день напоминал о себе букетами георгинов, франтоватый штабс-капитан Ермаков, кутила и игрок, увивался возле нее на балах и концертах.

А Беклемишев? Его ночи были по-прежнему душными и бессонными. Он приказал не топить камин в спальне. Но это не помогло. Он все время думал о ней, думал чуть ли не до галлюцинаций. По ночам он видел ее в мерцающей глубине каминного зеркала.

Можно было разбить зеркало. Но Беклемишев не сделал этого. Божество жило неподалеку, на Карасунской, в высоком трехэтажном доме со львами у входа. Лакей проводил Беклемишева наверх. Она встретила его улыбкой. Это была улыбка Клеопатры и Нефертити одновременно. Она указала Беклемишеву на колченогую козетку и села рядом…

Так была поставлена точка над «i». Провинциальная богиня не поняла уездного Дон-Кихота. Богиня не умела мыслить отвлеченными категориями. Штабс-капитан из местного гарнизона был ей понятнее. Она знала, чего хочет штабс-капитан, и не понимала Беклемишева. Она недвусмысленно намекнула печальному рыцарю на свое земное происхождение.

Беклемишев хотел застрелиться. Но, не сделав этого сразу, он уже не возвращался к мысли покончить со своей любовью столь тривиальным способом. Ему показалось, что есть лучший выход.

Почему он отправился в Южную Америку? Может, потому, что еще в детстве, изучая английский, прочел записки Уолтера Рэли, королевского пирата и царедворца. Может, сказочная страна Эльдорадо привлекла его. А может, Амазонка показалась ему достаточно широкой и глубокой, чтобы утопить в ней свою неразделенную любовь…

Ручеек слов перестал течь… Ромашов приоткрыл глаза. Мухортов, пощипывая бородку, смотрел в сторону.

— Так, — подбодрил его Ромашов. И подумал, что предисловие несколько затянулось. Если Мухортов решил его усыпить, то он может быть доволен. Цель почти достигнута.

— Он написал отчет о путешествии, — медленно произнес Мухортов. — Потом… Понимаете? И послал его в столицу…

— Допустим, — сказал Ромашов.

Аптекарь снова пощипал бородку.

— Это было еще до революции. Он так и не получил ответа. Отчет затерялся. Я предлагал Сергею Сергеевичу помощь. Но он сказал, что не имеет смысла… Сердился, как только я затрагивал эту тему… Щепетильный человек… Гордый… Отвергнутый… Теперь вы понимаете, для чего я рассказал историю его любви. Непризнание — это вторая травма…

— Подождите, — перебил его Ромашов. — А откуда у вас такая… м-мм… уверенность, что ли, в научной ценности его работы?

— Честно говоря, — сказал, подумав, аптекарь, — у меня не было уверенности… До последнего времени… Я… Не знаю, как выразиться поточнее… Словом, я сидел у Беклемишева, когда почтальон принес газету с первым сообщением об обезьянах… Сергей Сергеевич, надо сказать, очень сдержанный человек. Не бесстрастный, а именно сдержанный. На его лице вообще нельзя ничего прочитать. Только очень близкие люди понимают, когда он волнуется или сердится… И я… я заметил, что обезьяны его взволновали. И имел неосторожность спросить… И он сказал мне: «Вам этого не понять, Мухортов. А я уже видел их однажды. И при очень странных обстоятельствах. И знаете что, дорогой мой Мухортов, мне казалось, что я присутствую при конце света». Потом он замолчал, замкнулся. Что бы вы подумали на моем месте?

— Не знаю, — покачал головой Ромашов. — На основании таких незначительных фактов гипотезы строить трудно. Это все, что вам известно?

— Да. Нам не довелось больше поговорить. К Сергею Сергеевичу приехали родственники. Тужилины. В доме ежедневно гости, шум, суета. Сейчас Тужилины собираются на рыбалку. Меня приглашают принять участие…

Ромашов зевнул. Провинциальные оракулы его не занимали. Сосенск и Амазонка не укладывались на одной плоскости. Воображение отказывалось искать глубокую связь между нынешними событиями и теми, давними. «Конец света». Это уже пахло мистикой. Кроме того, если отчеты Беклемишева и существуют, ценности они наверняка не представляют. Иначе ими давно бы заинтересовались.

— Вы не знаете Беклемишева, — сказал аптекарь, будто угадав его мысли. — А я живу с ним рядом несколько десятков лет. Вы могли бы найти отчеты. Не обязательно лично вы… Но вы понимаете?..

— Понимаю, — улыбнулся Ромашов. — Только не все. Ведь отчеты кто-то читал. И этот кто-то, возможно, не был профаном…

Аптекарь, задумался.

— Тогда и сейчас, — сказал он медленно. — Тогда было одно. Сейчас — другое. Вспомните, как относилась официальная наука к изобретениям Попова, Столетова, Кибальчича, наконец.

В словах Мухортова не было резона. И Ромашов не торопился обещать ему что-либо. Одно дело — Попов. И совсем иное — Беклемишев. Попов был изобретателем, а Беклемишев — оракулом. Сравнению эти фигуры не подлежали.

Мухортов потоптался в прихожей, уныло пощипал бородку, церемонно раскланялся и закрыл за собой дверь. Ромашов не стал его останавливать. Присел к столу, отхлебнул из стакана остывший чай и засмеялся. Потом подошел к окну. На Сосенск уже опустился вечер. По стеклу струились редкие капли налетевшего дождика. Ветер легонько раскачивал ветви деревьев. Сыпались листья. На улице было темно и пустынно. Ромашов зажег свет и убрал со стола посуду. День кончился, можно было ложиться спать.

Уже натягивая одеяло на подбородок, Ромашов подумал, что надо попросить Мухортова познакомить его с Беклемишевым. Завтра это едва ли возможно. Завтра Мухортов с дачниками отправляется на рыбалку. Ну что ж. Дело терпит. А какое тут, собственно, дело? В Сосенске живет человек, который больше полувека назад предупреждал мир о появлении фиолетовых обезьян. А мир не прислушался к его словам, презрел их, и вот теперь обезьяны вылезли из джунглей, а отвергнутый предсказатель уединился в Сосенске и хранит гордое молчание. Да, с одной стороны, все это, грубо говоря, выглядит смешно. А с другой?

О том, как все это выглядело с другой стороны, Ромашов узнал через день.


Прописные истины всегда раздражали Ромашова своей категоричной определенностью. Прописная истина утверждала, например, что если Земля — шар, то ничем иным она быть не может. Когда он учился в школе, учитель географии уверенно доказывал, что так оно и есть. И Ромашов ему верил. Позднее он узнал, что Земля вовсе не шар, что она скорее похожа на грушу. Этому верилось с трудом. Так же как и тому, что параллельные пересекаются; так же как и тому, что время относительно и в разных системах отсчета протекает по-разному.

Бронзовая Диана смотрела бронзовыми глазами на Ромашова, копавшегося в письменном столе Беклемишева. Сам Сергей Сергеевич лежал на другом столе в соседней комнате. Врач сказал, что это произошло ночью, где-то между двенадцатью и часом. И многоопытный капитан милиции Семушкин, первым вошедший в кабинет старика, тут же понял, каким способом Беклемишев покончил счеты с жизнью. Пистолет «вальтер» валялся около кресла. Свесившаяся рука старика почти касалась пола. Капитан провел баллистическую экспертизу. Пуля, пробившая череп Беклемишева, находилась именно в том месте стены, где ей, казалось Семушкину, и надлежало быть.

Поэтому приговор капитана выразился в одном слове: «Самоубийство». Подумав, он извлек из своего рта еще три слова: «Без видимых причин».

Допрашивал родственников старика — супругов Тужилиных, гостивших у него, — капитан Семушкин лениво. Он знал, что в эту ночь их не было дома. Тужилины вместе с заезжим писателем Ридашевым и аптекарем Мухортовым ездили на рыбалку, домой вернулись только утром.

Анна Павловна Тужилина непрерывно ахала, прижимая платочек к глазам. Ее супруг Василий Алексеевич, работник одного из московских НИИ, угрюмо морщился, пожимая плечами на все хитроумные вопросы капитана Семушкина относительно того, откуда взялся у Беклемишева пистолет «вальтер». Уяснив наконец, что от бестолковых родственников он ничего не добьется, капитан перешел к допросу аптекаря. Тот показал, что он, хотя и знает Беклемишева больше сорока лет, про пистолет никогда не слышал.

К середине дня капитан, оставив вопрос о пистолете открытым, закончил формальности. Анна Павловна и Василий Алексеевич поставили свои подписи под протоколом. Тело Беклемишева еще раньше увезли на вскрытие. А Ромашов все никак не хотел покидать место происшествия. Что его удерживало в комнате самоубийцы? Версия капитана Семушкина выглядела убедительно, как прописная истина, снабженная рядом доказательств. Земля — шар, говорил учитель географии. И тогда у школьника Ромашова не находилось причин для сомнений. Почему же сейчас он сомневается в аргументах, которые привел капитан Семушкин?

Бронзовая Диана натягивала лук. Ромашов щелкнул ее ногтем по звонкому носу и задвинул последний ящик на место. Все бумаги старика были просмотрены. Бумаги не представляли для следствия никакой ценности. Да и нужно ли следствие? Капитан Семушкин был недоволен вмешательством Ромашова в ясное, как апельсин, дело и не скрывал этого. Бывают самоубийства и без видимых причин. Капитан это отлично знал. Не знал он, правда, того, что было известно Ромашову со слов аптекаря. Но было ли это причиной?

Из соседней комнаты доносились голоса. Супруги Тужилины и аптекарь Мухортов обсуждали происшествие.

— Ужасно, — выпевала Анна Павловна. — Кто бы мог подумать?

— Успокойся, Анюнчик, — рокотал тужилинский басок.

Но Анну Павловну не так-то легко было успокоить.

— Нет, — говорила она. — Мы немедленно уедем в Moскву. Так отравить все… Это он нарочно сделал, чтобы мне… Он никогда не любил меня…

— Аня! — строго сказал Тужилин.

— Она очень расстроена, — фальцетом произнес аптекарь. — Я понимаю Анну Павловну. Сергей Сергеевич напрасно так поступил…

«Сейчас он начнет про обезьян», — подумал Ромашов.

Но аптекарь не стал говорить про обезьян. Он принялся развивать теорию о страхе одиночества, совершил небольшой экскурс в прошлое Беклемишева, вспомнил о его неразделенной любви, потом снова вернулся к одинокой старости, к мыслям, которые посещают стариков по ночам. Объяснение аптекаря представлялось таким же убедительным, как и версия капитана Семушкина. Ромашов подумал, что они отлично дополняют друг друга — объяснение и версия. Хотя объяснение и было заведомо ложным. В нем отсутствовали некоторые детали прошлого Беклемишева, в частности путешествие на Амазонку. Ничего не сказал аптекарь и об отношении Беклемишева к нынешним событиям в тех местах. Почему он не хотел посвятить родственников старика в то, что накануне вечером рассказал Ромашову? Впрочем, он же знает, что Ромашов сидит здесь. Ведь аптекарь все, что он сообщил, считает государственной тайной. И говорит он сейчас не столько для Тужилиных, сколько для Ромашова.

Ромашов с шумом отодвинул кресло от стола и распахнул дверь. Анна Павловна испуганно вскинула ресницы. Она успела забыть, что он еще не ушел из этого дома. Тужилин поправил очки. Аптекарь протянул руку к бородке и привычным жестом пощипал ее. В его взгляде Ромашову почудился вопрос.

Тужилин встал и, одернув рубашку, официальным голосом спросил:

— Я хотел бы знать… Мы можем покинуть Сосенск?

Ромашов пожал плечами. Разве капитан Семушкин говорил супругам, что они должны задержаться с отъездом? Нет? Он, Ромашов, тоже не видит причин, которые помешали бы Василию Алексеевичу и Анне Павловне выполнить свое намерение. Они вольны в своих поступках. Необходимые разъяснения капитан Семушкин получил. Правда, они не проливают света на печальный случай. Но тут, видимо, ничего не поделаешь. Вот только формальности по вводу Анны Павловны, как ближайшей и единственной родственницы, в права наследования имуществом покойного придется несколько отложить. Есть некоторые вопросы, которые…

— И вы думаете, — вдруг взвизгнула Анна Павловна, — вы думаете, что мне нужно все это? Да я…

Плечи Анны Павловны затряслись. Тужилин сверкнул очками в сторону Ромашова и подскочил к жене.

— Не надо, Анюнчик, — забормотал он. — Успокойся, мы завтра же уедем…

Аптекарь щипал бородку и укоризненно смотрел на Ромашова. Мухортову было неловко. Ромашову тоже, хотя Анне Павловне он не симпатизировал. Что-то в ней было такое, что Ромашову не нравилось. И бескорыстие женщины ему казалось наигранным. И мокрый платочек в ее пухлых ладонях выглядел фальшиво.

Он вышел на улицу вместе с Мухортовым. Некоторое время аптекарь молчал. Потом неуверенно произнес:

— Не могу поверить, чтобы Сергей Сергеевич — и так… Вчера он шутил… Нелепо…

— А страх одиночества? — напомнил Ромашов.

— Это я для них, — махнул рукой Мухортов. Маленький, тщедушный, он семенил рядом с долговязым, широко шагающим Ромашовым и говорил: — Весьма прискорбно. Да? И вам, я вижу, ничего не удалось установить. Может быть, его отчеты позволят… Мне кажется, что в них должна содержаться истина… Сергей Сергеевич был очень обстоятельным человеком.

— Послушайте, — вдруг грубо перебил его Ромашов, — что вы юлите вокруг меня? Уж не брякнули ли вы, часом, Беклемишеву о том, что посвятили меня в его дела?

— Что вы? — оскорбился аптекарь. — Как можно? Я же понимаю. — И обиженно зажевал губами.

Остаток пути до дома они проделали молча. Аптекарь погремел ключами и, так и не сказав ни слова, скрылся за дверью. А Ромашову вдруг расхотелось заходить в квартиру. Его взволновала эта неожиданная смерть. В ней была какая-то загадка. И Ромашов подумал, что хорошо сделает, если еще раз поговорит с капитаном Семушкиным относительно некоторых прописных истин. «Нелепо», — так, кажется, выразился аптекарь. «И глупо, — мелькнула мысль. — До невозможности глупо. До невозможности. А может, в этом и фокус».

Глава третья СНЫ НАЯВУ

Капитан Семушкин был щеголеват и самоуверен. Разговаривая с Ромашовым, он все время снимал двумя пальцами со своего кителя какие-то невидимые собеседнику пылинки, словно ощипывался. Иногда пальцы правой руки поднимались к усам. Создавалось впечатление, что капитан проверяет, целы ли они. Подумав об этом, Ромашов засмеялся. Капитан недоуменно похлопал ресницами и обиделся.

— А как вы полагаете, — спросил Ромашов, делая вид, что не заметил паузы и надутых губ капитана, — как вы полагаете, откуда все-таки взялся у старика пистолет, да еще немецкий — трофейный?

Пистолет был самым уязвимым местом в версии капитана. Если бы у него была уверенность, что оружие хранилось у старика, принадлежало ему, то это служило бы таким аргументом, который ничем не опрокинешь. Это плюс баллистическая экспертиза, в точности которой капитан не сомневался, положили бы конец всем дурацким вопросам. Но уверенности у капитана не было.

— Траектория пули, — сказал он. — Положение трупа… Э, да что говорить… Не забудьте, что дверь и окно были заперты изнутри… Не забудьте, что никаких посторонних следов в кабинете не обнаружено. На пистолете тоже… Только отпечатки пальцев старика…

— Один, — сказал Ромашов.

— Короче говоря, вы не хотите, чтобы мы закрыли дело? — прямо спросил Семушкин. — Вы считаете?.. А мне вот, к примеру, кажется, что старику просто надоело тянуть волынку. Девяносто восемь лет. Один как сыч. Осколок дворянского гнезда, и вообще штучка, — капитан помахал пальцами, пытаясь выразить, что он имеет в виду. — Вы его биографию знаете? Такой тип… Он никогда не был нашим человеком… Ни минуты… Потому и оружие немецкое подобрал… И застрелился поэтому… На богиню свою смотрел да и досмотрелся.

Капитан был великолепен и ослепителен. Ромашов усмехнулся. За этим великолепием явно просматривалось простейшее, как амеба, желание не «вешать» на отделение милиции нераскрытое дело. И Семушкин это желание не прятал. Он снова, в который уже раз, принялся извлекать из своей памяти разные факты и прочитал Ромашову целый курс провинциальной криминалистики. Он вспомнил, как недавно поймал проворовавшегося заведующего магазином, который, чтобы скрыть следы преступления, поджег здание, но не сумел спрятать бутылку из-под керосина. Капитан Семушкин блестяще уличил незадачливого преступника, припер его к стене и заставил признаться.

— Он у меня был мокрый как мышь, — горделиво заключил капитан.

Ромашов никогда не видел потных мышей. Он даже знал, что эти звери не имеют потовых желез. Но капитану он про это не сказал. Капитан считал себя специалистом по проведению баллистических экспертиз. В Сосенске, где темпы жизни были несколько ослаблены отдаленностью от крупных центров, Семушкин был на месте. Он мог установить связь между пустой бутылкой и вором завмагом. Тут действовали прописные истины. Капитан не хотел встать над ними. Беклемишев для него был просто вздорным стариком, которому «надоело тянуть волынку». И капитан легко выстроил свою непогрешимую версию, основанную на столь же непогрешимых аргументах. Параллельные не пересекались. Кабинет Беклемишева был заперт изнутри на задвижку. Окно закрыто на оба шпингалета. Никаких посторонних следов обнаружено не было. Ничего не украдено. Это, кстати, тоже было доказательством, на которое опирался капитан в своих рассуждениях.

Но были еще амазонские обезьяны, наделавшие шуму в мире. Был аптекарь Мухортов, который утверждал, что покойный Беклемишев знал про этих обезьян. Какие-то параллельные, разделенные временным промежутком более чем в пятьдесят лет, пересекались все-таки. И в точке пересечения были пистолет «вальтер», пуля, пробившая череп старика, и еще не найденные отчеты и дневники Беклемишева, по поводу которых Ромашов собирался сделать запрос в Москву.

— Мухортов был близок с покойным, — сказал Ромашов капитану. — Он говорит, что Беклемишев не из тех людей, которые даже в критические моменты кончают жизнь самоубийством. Кроме того, этот пистолет… Аптекарь утверждает, что ему известна каждая щелка в доме старика…

Капитан Семушкин хмыкнул.

— За хранение оружия, — бросил он наставительно, — знаете что полагается? Так вот… Разговорчики в пользу бедных… Хлынди-мынди… Сюсюканье и абракадабра. Подобрал на дороге, когда немцы отсюда драпали… Это же тип… Откуда мы знаем, что у него тогда на уме было? Во всяком случае, он в партизаны подаваться не собирался… А аптекарь — вот, — капитан пощелкал по крышке стола. — Мало ли что он набормочет. Словом, мое мнение такое: дела тут нет. А если вы что-нибудь хотите, препятствовать не буду. Да и права такого не имею. Только напрасно все это… Честное слово… Случай как стеклышко…

— Мутноватое, — заметил Ромашов.

— Вам виднее, — вздохнул Семушкин.

Ему надоел этот тягучий разговор, который можно было продолжать бесконечно. Дома капитана ждал ужин. Ему хотелось поскорее скинуть жмущие в носках ботинки, сунуть ноги в войлочные тапочки, а потом завалиться на диван. Субординация не позволяла капитану просто подать руку Ромашову и попросить его «закрыть дверь с той стороны». Он терпеливо страдал, бросая вопросительные взгляды на собеседника и на часы, которые показывали уже девять вечера. Правда, при этом он пытался сохранить на лице видимость заинтересованности. Но это у капитана получалось плохо, и Ромашов в конце концов заметил его страдания. Он извинился и поднялся. Семушкин проводил его до двери, вернулся к столу, постоял недолго, выжидая, чтобы гость отошел от отделения милиции, надел плащ и фуражку и быстро зашагал к дому.

На Сосенск спустилась ночь. Она не внесла ничего существенно нового в известные уже капитану Семушкину и Ромашову события. Оба они крепко спали. Крепко спали в эту сентябрьскую сырую ночь и супруги Тужилины. Дневные волнения не отразились особенно на их самочувствии. Анна Павловна увидела во сне свою московскую квартиру. Василий Алексеевич — собачку Белку, которая помогала ему изучать условные рефлексы. Аптекарь долго вздыхал и ворочался. И прежде чем уснуть, принял таблетку веронала.

И никто из них не знал, что живет в Сосенске человек, который вторую ночь мается без сна.


Петр Иванович Бухвостов проснулся и сел на кровати, поджав ноги. Коротко всхлипнув, старик тревожно огляделся. В окошко засматривала желтая луна. В комнате висела густая тишина. Даже сверчок, обычно не дававший покоя, помалкивал. Но на душе у Бухвостова было скверно.

— Опять, прости господи, — пробормотал он испуганно.

И вдруг мягко спрыгнул на пол, встал на четвереньки и подбежал к кошачьему блюдечку. Вылакав остатки молока, Бухвостов обежал комнату, обнюхал табуретку, на которой лежала его одежда, и улегся около постели. Проделывая все это, он отлично понимал: с ним творится что-то неладное. Его сознание протестовало, он пытался сопротивляться несвойственным человеку действиям. Но ничего не мог поделать с собой Бухвостов. Неведомая сила заставляла его вот уже вторую ночь внезапно просыпаться и сходить с ума. Чем иным он мог объяснить это? Конечно, старик слышал о лунатиках, с которыми иногда случается нечто в этом роде. Но он знал, что лунатики никогда не помнят, где они были во время припадков и что делали. А Бухвостов помнил. Мало того. Он противился непонятной силе. Но ничего из этого не получалось. И старик совсем упал духом.

Началось это неожиданно. Проснувшись, будто кто его толкнул в бок, старик внезапно ощутил, что он мчится на мохнатой лошади во главе огромной ватаги всадников к большому городу. Он словно раздвоился. Один Бухвостов сидит неподвижно в постели и осеняет себя крестным знамением. Другой несется во весь опор на коне, размахивая кривой короткой саблей. В лицо бьет жаркий ветер. Ноздри раздуваются, чуя запах незнакомых трав и лошадиного пота. На голове Бухвостова крепко сидит черная баранья шапка, из-под нее бегут в глаза и в рот теплые соленые струйки.

Широко разинув рот, Бухвостов издает протяжный вопль и врывается на коне в пролом белой городской стены. Мчится по узкой, мощенной плитами улице, рубит чьи-то головы…

И видение обрывается. Старик крестится, встает с постели и, шаркая босыми пятками по полу, тяжело бредет на кухню. Долго стоит над ведром, глотая холодную воду. Потом, дрожащий и испуганный, забирается под одеяло, пытается согреться и уснуть. И вновь просыпается от толчка…

Желтая пустыня озарена бледным лунным светом. Позади слышится шорох. Бухвостов вздрагивает и оглядывается. Никого нет. Но он знает; кругом враги. Они могут неожиданно выскочить из-за любого камня. И тогда произойдет что-то страшное. А Бухвостову надо еще долго идти, ему надо донести до храма сокровище, которое он добыл дорогой ценой.



И вот он почти у цели. Тень храма падает на него. Враги обмануты. Бухвостов входит в высокое здание. Лес колонн из белого камня окружает его. Мягкий свет струится между ними. На полу лежат причудливые блики. Бухвостов в длинной хламиде, с голыми ногами, на которых надеты только ременные сандалии, идет в глубину помещения, где ждут его три человека в такой же одежде. Трое падают перед ним ниц. Открывается тяжелая дверь, и Бухвостов входит в узкую длинную комнату, у противоположной стены которой возвышается статуя человека со свирепым лицом.

Тихо ступая, Петр Иванович приближается к статуе и опускается на колени. Он вынимает из складок одежды большой блестящий шар и аккуратно кладет его к ногам человека со свирепым лицом. Затем опускается на пол, вытягивает вперед руки и лежит неподвижно.

Проходит час, другой, третий. Бухвостовым овладевает оцепенение. И в это время внутри шара вспыхивает красная точка. Она увеличивается в размерах, и вот уже весь шар пылает нестерпимо ярким светом. Бухвостов открывает глаза.

Внутри шара начинается движение теней. Они постепенно сгущаются, и старик видит странную процессию. Перед ним проходят люди в длинных балахонах. На их лицах написана обреченность. Глаза опущены, руки связаны за спиной. Процессия входит в большие ворота. Захлопываются узорчатые створки. И шар гаснет.

Бухвостов поднимается на ноги, целует руки статуе и медленно, пятясь, уходит.

А настоящий Бухвостов мечется по кровати и жалобно стонет, призывая в свидетели своей невинности всех известных ему угодников.

Если бы Бухвостов обладал знаниями хотя бы в объеме средней школы, то он мог бы заметить, что его сны наяву с каждой ночью как бы эволюционируют в глубь веков. Но он такими знаниями не обладал. За душой Бухвостова числилось четыре класса, с грехом пополам законченных в начале двадцатых годов. Его почтенный родитель, крепкий хозяин, по этому поводу не волновался. Родителя заботила другая мысль: приохотить сына к земле, к крестьянскому труду. И его усилия не пропали даром. В четырнадцать лет молодой Бухвостов уже цепко держался за ручки плуга. В шестнадцать мечтал о том, чтобы всунуть эти ручки в руки батраков, а в двадцать угодил под раскулачивание. И поехал рубить лес в Коми АССР.

В Сосенск он вернулся после войны. Устроился работать на мебельную фабрику. Строгая доски, поджимал губы и думал о том времени, когда построит собственный дом. Каждый месяц клал на книжку рубли, вырученные у жителей поселка за мелкие столярные работы и те, что удавалось сэкономить от зарплаты. Наконец на краю Сосенска вырос новенький пятистенок. Бухвостов окружил дом плотным забором, купил корову и женился. С коровой ему посчастливилось. С женой — нет. Гнойный аппендицит в одну ночь унес жену, и Бухвостов снова остался один. Знакомые полагали, что старик сопьется. Но он удержался. К шестидесяти годам благополучно покинул фабрику и уединился в своем пятистенке. Летом пускал дачников. Зимой приторговывал молоком. По вечерам подолгу молился Богу, выпрашивая у него достаток и благополучие. И в общем-то был доволен. Жизнь обтекала его домик, как река, бурля на перекатах и толкаясь в берега, а Бухвостов смотрел на ее течение дальнозоркими старческими глазами и изредка вылавливал что-нибудь с поверхности. Чаще всего этим «что-нибудь» были деньги. Иногда вещи. Они приносили старику и радость и испуг одновременно. Потому что он боялся, как бы река-жизнь не подмыла, не опрокинула домик-пятистенок, а вместе с ним и его самого. Поэтому он сторонился соседей, дачников пускал с опаской и сторожением, хотя всегда без прописки. Налоги платил аккуратно. Никогда не хворал. И надеялся прожить так еще лет сорок. Да не тут-то было.

В эту ночь Бухвостов очнулся в объятиях женщины. Они лежали на широкой мягкой постели, стоящей в углу огромного светлого помещения с треугольными окнами. Посреди зала бил фонтан. Струи воды с мягким журчаньем падали на дно бассейна, окруженного цветами. И так же мягко журчал голос красивой женщины, обнимавшей Бухвостова. Она, приподнявшись на локте, печально щурила миндалевидные черные глаза на Бухвостова и ласково гладила его щеки смуглой тонкой рукой, на пальцах и запястье которой сверкали камни и браслет из золота.

— Изыди, дьяволица, — заревел старик и сделал попытку вывернуться из объятий.

И тут же понял, что женщина эта не слышит его, что ее нет, что все это только мерещится ему. И в то же время он ощущал прикосновение руки женщины и понимал ее слова. Она говорила, что ей не хочется отпускать его в плавание. А он ее утешал и ласково погружал пальцы в пышные рыжие волосы.

Сам Бухвостов ерзал по кровати и, стеная, жаловался Богу, что это наваждение дьявола. А женщина все теснее прижималась к нему и шептала, шептала…

Затем все исчезло. Бухвостов с опаской оглядел комнату и опустился на колени перед иконой. Молитва облегчила его страдания. Но ненадолго. Через час им вдруг овладел приступ отчаянной, бесшабашной радости. Он пустился в пляс. Перед глазами сверкало пламя костра, а рядом он видел косматые мечущиеся фигуры. Он одним прыжком выскочил в сенцы, ударом ноги сорвал дверь с крючка и выбежал во двор. Рыча от возбуждения, развалил поленницу дров, которую вчера складывал. Заметив топор, вонзил его с маху в стену сарая. А услышав мычание за дощатой стенкой, ворвался в коровник и схватил скотину за рога. Перепуганное животное попыталось вырваться, но Бухвостов пригнул голову коровы к земле и повалил ее на бок. Удовлетворенно хмыкнув, он выскочил во двор и огромными прыжками понесся к дому. В кухне опрокинул ведро с помоями, поскользнулся на картофельной шелухе и угодил головой об печку. И все время ему казалось, что около него кто-то есть, что этот кто-то радуется так же, как и он, и что эта радость будет длиться вечно.

Но приступ кончился так же внезапно, как и начался. Бухвостов с трудом доплелся до постели и без сил повалился на нее, чтобы ровно через час вскочить снова и прыгнуть к кошачьему блюдечку.

— К доктору, — шептал он под утро, испытав еще два потрясения. С полчаса на него пялились мутные рыбьи глаза, а потом окружила кромешная тьма, в которой мерцали бледные звездочки. И он все время чего-то боялся. Страх сжимал сердце, давил на горло. А под конец Бухвостову показалось, что он умер. Но и эта ночь кончилась относительно благополучно. Ему удалось даже немного поспать.

Корова, когда Бухвостов принес ей пойло, бросилась из загородки и чуть не сшибла его с ног. Старик, виновато пряча глаза, долго уговаривал свою любимицу.

— Ведь теперь доить не подпустит, треклятая, — бормотал он, соображая, что можно предпринять в таком необычном деле.

Потом, тяжело вздохнув, принялся складывать поленницу. Работа шла вяло. Измученный бессонной ночью Бухвостов решил передохнуть и немного подкрепиться. Затопил печку, вылил на сковородку два яйца и пошел к рукомойнику. Намылил руки и вдруг увидел такое, что смог только тихо ойкнуть.

Яйца сгорели, кухню наполнил едкий смрад. А старик ничего не замечал. Он тупо смотрел на свои руки и тихо гнусил:

— Господи! За что же это, господи?


Капитан Семушкин утром жаловался жене:

— Работаешь как проклятый. И никакого, понимаешь, никакого тебе сочувствия. Этот долговязый очкарик меня вчера до умопомрачения мозгов довел. Я ведь как баллистическую экспертизу провел? На самом высшем классе. А он не доверяет. Откуда, видишь ли ты, пушка у старика взялась? А я знаю откуда? Он знает? Ни черта он не знает! И никто никогда знать не будет. Тюкнулся старый хрыч, поди спроси теперь у него.

Капитан энергично отхлебнул из стакана, поперхнулся и закашлялся. Потом сердито взглянул на жену. Она подала ему носовой платок. Семушкин высморкался, вытер усы и потрогал их пальцами.

— Вот я и говорю, — продолжал он. — Приехал ты, к примеру, в наш город на работу. И работай себе. По своей линии. Чего же ты в чужую линию нос суешь? Если делать нечего, играй в шахматы. Или, к примеру, за девушками ухаживай. Так нет, в самоубийство полез. А чего в него лезть, спрашивается? Глупые тут одни собрались. Один товарищ Ромашов — умник. Прицепился к пистолету и жужжит как оса.

— Ты бы, Петя, поаккуратнее, — попросила жена. — Он человек московский, с образованием. Мало ли…

— Сорок лет мне, — побагровел от подступившего возмущения капитан. — Поздно в академию. В пользу бедных разговорчики, — употребил он свою любимую фразу и, успокаиваясь, уже мягче спросил:

— К Дарье ходила?

— Была.

— Ну и что?

— От Васяткиных дачник съезжать собрался.

— Писатель? Черт с ним, пусть съезжает. За этими тянется, за беклемишевской родней.

— В магазин, говорят, три холодильника привезли. Два продали, а один продавщица в кладовку затащила.

— Ишь ты, — сказал капитан. — Неужто интерес имеет?

— И рыбу, — заметила жена.

— Что рыбу?

— С завода сто кило рыбы доставили. А продала, говорят, восемьдесят.

— Чепуха, — отрубил капитан. — Это Дарья со злости брешет. Ее тоже понимать надо. Старуха склизкая. Ну, а еще что?

— Все будто. Да, чуть не забыла. Из дома этого, ну из того, где покойник, ночью сияние было.

— Какое еще сияние? — хмыкнул капитан.

— Обыкновенное. Свет, значит, — стала объяснять жена. — Как раз в ту ночь, когда убийство…

— Самоубийство, — поправил капитан.

— А какая разница? — отмахнулась жена. — Человека-то все равно нет.

— Есть разница, — наставительно сказал капитан и похлопал себя ладонью по шее. — Вот она где, эта разница, сидит. Ну-ну?

— Свет, значит, был, — снова начала жена. — В аккурат из сада. Столбом. Постоял недолго. И пропал.

— Кто же его видел?

— А Дарья же. Говорит мне: «Шепни своему, я там человека видела. Метнулся он от дома…»

— Ты что? — насторожился капитан и даже привстал. — Ты думаешь, что говоришь?

— А потом Дарья смотрит и видит: пьяный Бухвостов качается. Прет прямо на нее и руками машет. Она и убежала.

— Что ж ты раньше-то? Где ты вчера была? — засуетился Семушкин. — Хотя… Хотя…

Произнеся эти слова, капитан Семушкин задумался. Сообщение о пьяном Бухвостове, шатающемся по ночам по улицам Сосенска, на него особенного впечатления не произвело. Странный свет, который видела Дарья, его заинтересовал. Но ведь с этим светом никуда не сунешься. Скажи он, допустим, тому же Ромашову, начнет допытываться: от кого услышал? Узнает про Дарью, хлопот и смеху не оберешься. Да и брешет, поди, карга…

Капитан считал себя антирелигиозно подкованным. Свет над домом самоубийцы припахивал чем-то кладбищенским. В голове капитана этот свет ассоциировался с огоньками на могилах. А огоньки на могилах — религиозный дурман и поповское шарлатанство. Вурдалаки — тоже из этой оперы. Ишь куда может потянуть, только — зацепись. Нет уж. Пусть Дарья треплется, а капитана на эту удочку не возьмешь. Не такой человек капитан Семушкин, чтобы его простым вурдалаком купить можно было.

— Так, — сказал он жене. — Я сейчас пойду. В отделение пойду. Как, что, чего… Сама понимаешь. А про свет ты забудь. Врет Дарья. Не может над покойником светить. Ненаучно это. А ежели что и бывает, так это все в книжках объяснено. Молнии там или электричество. Теперь вот я про плазму читал. Ее магнитом ловят.

Тут он почувствовал, что залез слишком далеко, и пошел в спальню. Снял со спинки стула отглаженный китель, надел его, потрогал усики и двинулся к выходу. Дорогой он еще раз продумал вопрос о Дарьиной информации и еще раз твердо решил никому об этом не болтать. Дарья новости не копит, в чулок не складывает. Не сегодня-завтра об этом свете будет знать половина Сосенска. Дойдет до аптекаря. А у того тоже не задержится. Так что товарищ Ромашов получит еще тепленькое известие. Интересно бы знать, как он на это посмотрит.



Приняв окончательное решение, капитан тут же выбросил из головы старухины бредни и стал соображать, как бы похитрее подкопаться под продавщицу. В том, что она нечиста на руку, Семушкин не сомневался. Тут Дарья маху не даст. В этих вопросах капитан ей верил безраздельно.

На этом месте мысли капитана приняли другое направление. Впереди блестела лужа, которую надо было обойти, не запачкав ботинок. Капитан, стрельнув глазами по сторонам, выбрал кратчайший путь и вскоре стоял уже перед крыльцом отделения. Ботинки блестели. На них не попало ни одной капли воды, ни одного комочка грязи.

Глава четвертая ЯМА В ЛЕСУ

В то утро, когда в Сосенске старик Бухвостов сжег яичницу, в Москве ничего из ряда вон выходящего не произошло. Яма в подмосковном лесу появилась позднее. Полковник Диомидов узнать о возникновении ямы раньше, чем она возникла, безусловно, не мог. В это сентябрьское утро он еще не думал о свойствах пространства и времени, о парадоксах сверхсветовых скоростей и о всех других загадочных явлениях, с которыми столкнулся позднее. Думал он в это утро о более прозаических вещах. Впрочем, лучше всего сейчас познакомиться с самим полковником.

В школе он любил математику. Это, правда, не мешало ему увлекаться дзюдо и успевать читать все, что попадалось под руку. Разрозненные подшивки «Всемирного следопыта» сменялись на его столике романами Жулавского и Жиффара. Эдгар По ему нравился больше, чем Конан-Дойль. «Робинзон Крузо» восторга не вызвал. К «Анне Карениной» он проявил интерес, когда учился уже в десятом классе.

Потом пришла война. Младший лейтенант Диомидов встретил ее в Ломже. А в 1945 году в Москву вернулся подполковник Диомидов и стал следователем управления МГБ.

Через год его послали учиться. Через пять порог управления МГБ переступил полковник Федор Петрович Диомидов. Вскоре он втянулся в водовороты больших и малых дел. Два раза в него стреляли. Три раза стрелял он. Это вызывалось особой необходимостью. Вспоминать, впрочем, Диомидов не любил. Он по-прежнему много читал. И по-прежнему без разбора, все подряд. Счастливая особенность его ума отбрасывать ненужное и наносное хорошо ему служила. Он мог прочитать книгу и тут же забыть о ней. Или запомнить на всю жизнь.

К обезьяньему буму он отнесся спокойно, хотя с интересом следил за сообщениями печати. Некоторые из них настораживали, большинство же вызывало улыбку. Диомидов, почти не читая, отбрасывал в сторону газеты с пространными рассуждениями об инопланетном происхождении обезьян. А вот словосочетание «биологическая бомба» заставляло задумываться. Диомидов был уверен, что за этой «фиолетовой чумой» стоят люди, возможно, очень опасные. Может быть, опаснее, чем сами обезьяны, сеявшие смерть и опустошение.

Полковник знал, что в стране уже предприняты меры на случай внезапных осложнений. Кроме того, правительство предложило помощь заинтересованным государствам. Знал Диомидов и об отказе последних. Это обстоятельство заставляло думать о том, что кому-то на руку обезьянья истерия, что нужно ждать дальнейших эксцессов. Западные газеты на все лады кричали о предстоящем конце света. В разглагольствованиях барахтавшихся на поверхности событий проповедников, в шумной рекламе новых напитков и патентованных средств, в воплях о гибели человечества тонули крупицы правдивой информации о действительном положении. Было необычайно трудно вылавливать их и отделять от рассуждений теософов и телекинетиков.

Но заниматься этим было необходимо. И Диомидов со свойственной ему дотошностью ежедневно изучал все материалы, прошедшие предварительный отбор в отделе. Одна из таких заметок в «Глоб» привлекла его внимание. Какой-то юркий корреспондент ухитрился заметить некоего худощавого джентльмена в момент приезда к командующему объединенными силами по борьбе с «фиолетовой чумой». Корреспонденту удалось проследить даже за отправкой вертолета в сельву, на котором худощавый джентльмен улетел выполнять свою таинственную миссию. Фамилия джентльмена в газете не называлась. Но предположений на этот счет было высказано немало. Диомидов внимательно перечитал корреспонденцию, пожал плечами и отнес ее к генералу.

— Занятно, однако, — задумчиво произнес генерал. — Что понадобилось этому «знатному иностранцу»?

Вопрос был явно риторическим, и Диомидов не стал на него отвечать. Генерал усмехнулся.

— Пожалуй, верно, — сказал он. — Разговор праздный. А глядеть надо в оба. У меня ощущение, что вот-вот из всей этой грязи вынырнет некая фигура и замахнется на мир чем-нибудь похлеще атомной бомбы…

И фигура вынырнула. Только она не была похожа на ту, о которой говорил генерал. Худой кадыкастый немец, назвавшийся Куртом Мейером, туристом из ФРГ, неожиданно явился в управление и попросил кого-нибудь из «чиновников безопасности» принять его. Немец плохо говорил по-русски, а дежурный не понимал по-немецки. После взаимных недоумений выяснилось, что турист желает сообщить нечто об обезьянах.

Его проводили к Диомидову.


Курт Мейер замешкался на крыльце Исторического музея, когда их группа входила в здание. Бергсон в это время садился в машину с флажком посольства одной латиноамериканской страны. Курт сразу узнал знакомый прищур равнодушных бесцветных глаз, хотя ему довелось видеть Бергсона только однажды. Тогда, немало лет назад, эти глаза так же щурились на заключенных, грузивших на танки клетки с обезьянами.

Курт вздрогнул и невольно замедлил шаг. Потом, повинуясь внезапному порыву, сбежал вниз. Хлопнула дверца. Бесцветные глаза окинули через стекло тощую фигуру, нелепо махавшую руками. Машина мягко взяла с места. И только тогда Мейер опомнился, понял, что он ничего не может сделать, даже если ему удастся задержать автомобиль. И он бросился догонять туристов.

— Что ты там потерял? — покосился на него толстый Вайнцихер.

— Уронил бленду, — соврал Курт и понял: Вайнцихер ему не верит. Он ощупал Мейера глубоко посаженными глазками и процедил:

— Не понимаю, зачем тебе бленда? Ведь солнца нет.

Курт промолчал. Отошел в сторону и сделал вид, что внимательно слушает экскурсовода. Бергсон не выходил у него из головы.

Тогда Мейеру здорово повезло. Две пули только расцарапали кожу под мышкой. Было много крови. Может, это его и спасло. И еще аптечка рыжего Вилли. Как хорошо, что этот Вилли из зондеркоманды таскал за собой аптечку. Он, наверное, сильно удивился, бедняга, когда увидел, что Бергсон, прошив двумя очередями заключенных, повернул турель пулемета и полоснул по зондеркоманде. А Курт знал, что будет так. Ибо случайно подслушал обрывок разговора.

Он задержался тогда на трапе. Клетка с огромным шимпанзе зацепилась за леер. Пока с ней возились, он услышал, как высокий эсэсовец с лошадиным лицом сказал Бергсону:

— Помните о связи.

— Все будет в порядке, профессор, — ответил Бергсон.

— И давайте скорее тех.

— Они уже в пути. Скоро вы начнете опыты.

Эсэсовец-профессор довольно осклабился. Засмеялся и тот, кого он называл Бергсоном. В этот момент Мейер понял, что здесь пахнет тайной. И не ошибся.

Когда он пришел в себя, была ночь. От реки тянуло вонючей сыростью. Где-то в лесу кричала неизвестная птица. А кругом лежали трупы. Раны саднило. Он вспомнил про аптечку. Стал искать Вилли. Достал пластырь и унял кровотечение. Пока он это проделывал, его два раза стошнило. Может, от слабости, а может, от вида трупов. Но он нашел силы, чтобы снять с груди Вилли автомат. Бергсон не потрудился собрать оружие зондеркоманды.

Ни тогда, ни позже Курт Мейер никому не рассказывал об этом. И не рассказал бы, не начнись газетная шумиха вокруг странных событий в Южной Америке. Курт в это время был в России. Фиолетовые обезьяны, о которых он читал ежедневно, ассоциировались почему-то в его голове с эсэсовцем-профессором, забравшимся двадцать лет назад на Амазонку для проведения каких-то опытов. Мейер много думал, прежде чем решиться.

Вот при каких обстоятельствах турист из ФРГ оказался в кабинете у Диомидова. Он долго мялся, подыскивая нужные слова, и наконец произнес, путая немецкие фразы с русскими:

— Я хочу сделать заявление. Мне понравилось у вас в страна. Ви хорошо решай коммунальпроблема. И это… — Он ткнул пальцем в лацкан диомидовского пиджака, на котором синел университетский ромбик. Диомидов помог ему.

— Образование, — сказал он по-немецки.

— О, — обрадовался Курт, услышав родной язык. — Да, да, я видел у вас много таких значков. — И тихо добавил: — Я тоже мог бы…

Он вздохнул и, отвернувшись к окну, сказал:

— Гейдельберг. Это были лучшие годы. И немного потом. Обсерватория стояла на холме у реки. Я любил ходить туда. Думать. Потом я забыл, как это делается. А сейчас мне снова пришлось задуматься. Уже о другом. Не удивляйтесь, если я скажу вам одну странную вещь. Я не пришел бы к вам. Но вчера в ресторане Вайнцихер пролил вино. На скатерти расплылось мокрое пятно. Вайнцихер расхохотался. Увидев его улыбку, я решился. Мокрое пятно напомнило мне о крови расстрелянных. И еще одна встреча. Скажите, вы верите в привидения?

Диомидов пожал плечами. Немец сказал:

— Вы меня поймете. Это, наверное, судьба. Я буду говорить с вами как с представителем страны, которую уважаю. Моей стране, — он усмехнулся, — это не нужно.

Диомидов вежливо кивнул. Он еще ничего не понял из сбивчивого рассказа немца, кроме того, что тот хочет сделать какое-то заявление. Решив не мешать Курту, Диомидов закурил и откинулся в кресле, ожидая продолжения рассказа.

— Я не люблю послевоенный мир, — говорил Курт. — Газеты кричат о заговорах и убийствах. Как мыльные пузыри, лопаются правительства. Из сельвы ползет фиолетовая зараза. Об этом я и хочу сказать. И еще об одной встрече у вас в стране. Бергсон. Его звали Бергсоном тогда.

Диомидов подбодрил замолчавшего было немца кивком головы. Курт пошарил в карманах, нашел сигареты, попросил разрешения закурить. Сделав несколько затяжек, притушил сигарету. И полковник услышал рассказ о судьбе человека, который мог бы стать ученым, но не стал им.

Курт Мейер, закончив университет, устроился на работу в маленькую астрономическую обсерваторию. Это было тогда, когда лавочники, нашпигованные идеями национал-социализма, с барабанным боем двинулись на Европу. Молодому астроному до этого не было дела. Великая Германия с оседлавшим ее Гитлером неслась мимо Курта.

Проблема «жизненного пространства» его не волновала. Его вполне устраивала тихая комнатка в доме фрау Марты, сухонькой старушки, любившей подолгу сидеть за утренним кофе и занимать своего постояльца рассказами о давно умершем муже.

Старушка не мешала думать. А думал Курт тогда о многом. Например, о рождении сверхновых звезд. Он считал, что сверхновые несут в себе главную загадку мироздания. Тогда он изучал китайские источники, просиживал ночами у телескопа, ждал вспышки таинственной звезды.

Но сверхновая не загоралась. А в обсерваторию как-то заглянули эсэсовцы.

— О, — уважительно сказал рослый и пухлый, как подушка, ротенфюрер, увидев телескоп. — Я никогда не видел небо близко. Как это делается?

Астроном не выдержал и засмеялся. Ротенфюрер крякнул и заорал:

— Почему не на фронте?

Это и решило судьбу Курта. Он плохо запомнил, что было дальше. Очнулся уже в концентрационном лагере. Перед ним стоял, осклабившись, рыжий Вилли.

— Коммунист? — спросил Вилли, грозно выпучив глаза.

Мейер покачал головой. Говорить он не мог: кулак ротенфюрера сделал что-то с языком.

— Значит, еврей, — брезгливо резюмировал Вилли и повел Курта в глубь двора, где группа изможденных людей чистила большой сарай — нужник.

Ученому всунули в руки ведро. Этим способом Вилли переключил его внимание с судеб вселенной на судьбы рейха. Фрау Марта, не дождавшись тихого квартиранта, сожгла листки с тензорными уравнениями. Сверхновая не вспыхнула. А на земном шаре количество ученых уменьшилось еще на единицу.

В один далеко не прекрасный день группу заключенных отвезли в Гамбург и посадили на пароход, отплывавший к берегам Амазонки. Рыжий Вилли в припадке неожиданной откровенности сообщил Курту, что получит за рейс кругленькую сумму. Он целыми днями сидел на палубе, пиликал на губной гармошке или вынимал толстую записную книжку и что-то считал, морща лоб. Может, подсчитывал будущие доходы. Но итога ему подвести не удалось. Точку поставил Бергсон. А танки, к башням которых были привязаны клетки с обезьянами, вспороли лес и исчезли вместе с загадочным профессором-эсэсовцем.

Курт все-таки выбрался. Работал на оловянных рудниках, грузил бананы. А когда кончилась война, решил вернуться на родину. Здесь его ждал сюрприз. В Бонне умер его двоюродный дядя, державший небольшую зубопротезную мастерскую. Курт стал наследником маленького капитала. После войны спрос на зубы скакнул вверх. Нужно ли говорить о том, что было дальше. Кто знает, думал ли Вилли о домашних туфлях, теплых кальсонах и туристских поездках. Во всяком случае, жизнь кинула к ногам Курта счастье рыжего Вилли, и он от него не стал отказываться. И звезды его больше уже не тревожили. Ночное небо перестало манить Курта в мерцающую глубину. Теперь на звезды безмолвно скалит зубы череп рыжего Вилли, нашедшего свой конец на берегах Амазонки.

…Человека, которого Курт Мейер знал как Бергсона, звали Фернандесом. В посольстве той страны, которую оно представляло, Фернандес-Бергсон был мелкой сошкой. В Москве он вел себя вполне прилично. Ни с кем не встречался, хотя часто посещал выставки и музеи. И только два раза позвонил кому-то по телефону-автомату. Это обстоятельство и заставило Диомидова усилить наблюдение.

Полковник не связывал рассказа Курта с событиями, взволновавшими весь мир. Четверть века — слишком большой срок. За это время профессор-эсэсовец мог свободно умереть, а Бергсон сменить покровителей. Кроме того, Курт мог и напутать. Ведь встречаются люди, похожие друг на друга. Правда, Бергсон кому-то звонил. Тот факт, что звонил он из автомата, настораживал. Вероятно, он ищет встречи и не хочет, чтобы о ней знали в посольстве. И полковник не снимал наблюдения, ежедневно интересовался поведением «подшефного». Вчера тот снова заходил в будку автомата.

Разговор был, видимо, коротким и неприятным, потому что у Бергсона не сходило с лица кислое выражение.

Диомидов доложил обо всем генералу.

— Так, — сказал генерал, ломая сигарету пополам и засовывая половинку в мундштук. — Так, значит, — генерал чиркнул спичкой, — значит, туман?

Полковник промолчал. Генерал задумчиво произнес:

— Меня в этой истории занимает одно слово: «Амазонка». Во время войны Курт видел Бергсона на Амазонке. Фиолетовые обезьяны, или как их там, тоже на Амазонке. А теперь вот еще… Полюбуйтесь, — и генерал вынул из ящика стола телеграмму Ромашова.

— Что это? — спросил Диомидов.

— Донесение о несостоятельности, — усмехнулся генерал. — Телеграмма скупа, но я выяснил: Ромашов в Сосенске с ног сбился. Загадочное самоубийство какого-то Беклемишева. И ко всему еще мистика. Свет над домом самоубийцы, который когда-то, во времена туманной юности, путешествовал по Амазонке. Ну и вообще все атрибуты. Несостоявшаяся любовь плюс мистика.

— То есть?.. — поднял брови Диомидов.

— То и есть, — буркнул генерал. — Чего вы не понимаете? Любовь и мистика. Нонсенс какой-то. Потом дневники.

— Какие дневники?

— Дневники этого Беклемишева о путешествии по Амазонке.

Диомидов покрутил головой. Генерал рассказал о последних событиях в Сосенске. Федор Петрович слушал его рассказ как сказку.

Закончив, генерал заметил:

— Учтите вот что. Около старика лежал «вальтер».

— Хорошо, — кивнул Диомидов. — Когда ехать?

— Да завтра и поезжайте.


Но выехать Диомидову не пришлось. Не удалось даже как следует позавтракать, хотя встал он рано.

Город еще спал. Под окном скреб лопатой дворник.

Выключив бритву, Диомидов взял тюбик с кремом и выдавил на ладонь маленькую белую колбаску. Растирая по щекам пахнущую яблоками массу, бросил взгляд на часы и подумал, что встал он, пожалуй, рановато. Старость, что ли? Или устал?

Он приблизил лицо к зеркалу. Как будто нет причин для недовольства. Конечно, припухлые губы и широкий, плоский нос не давали повода величать себя красавцем, но грустить об отсутствии античного профиля можно в двадцать лет. В сорок человека одолевают другие заботы. В сорок человек начинает считать морщины на лбу и выдергивать по утрам седые волоски с висков. Диомидову считать ничего не пришлось. И он довольно ухмыльнулся своему отражению.

На подоконнике забулькал кофейник. Мордатый рыжий кот, севший погреться около него, подозрительно покосился на шумного соседа и мягко спрыгнул на колени к Диомидову. Тот щелкнул кота по лбу. Зверь обиделся. Перешел на кровать и уставился оттуда на Диомидова немигающими желтыми глазами.

Полковник стал нарезать сыр. Кот замурлыкал. Диомидов засмеялся. Кота он приютил с год назад. Возвращаясь как-то поздно вечером из управления, увидел под дверью мокрого котенка. Диомидову стало жаль зверя, и он впустил его. Котенок быстро привел себя в порядок, освоился. Уезжая в командировку, полковник поручал котенка старушке, жившей через площадку. Та добродушно ворчала, что Диомидову надо жениться, раз он так любит животных. Диомидов хохотал и отмахивался. Котенок вырос и превратился в большого ленивого кота. За меланхоличный нрав и брезгливое отношение к мышам Диомидов нарек его доном Педро.

Отхлебнув кофе, Диомидов придвинул поближе вчерашнюю газету со статьей, которая его заинтересовала. Неведомый ему кандидат биологических наук Тужилин громил своего коллегу Лагутина за антинаучные взгляды на проблемы наследственности.

«Наследственная память, — писал Тужилин, — есть не что иное, как зашифрованная в молекуле ДНК информация о развитии организма. Носителем этой информации является молекула ДНК в особой структуре тимина, гуанина, аденина и цитозина. Приписывать «наследственной памяти» какие бы то ни было другие посторонние функции — значит уводить науку в туманную область, из которой только один выход — к мистицизму, к признанию Бога…»

Диомидова заинтересовали «посторонние функции», но дочитать статью не пришлось. Зазвонил телефон. Диомидов снял трубку и услышал голос майора Беркутова.

— Товарищ полковник, — взволнованно кричал Беркутов, — Федор Петрович! Такое дело!

— Какое? — осведомился Диомидов.

Он не любил Беркутова за излишнюю суетливость, за присущую ему способность громоздить из пустяков видимость сложных и запутанных дел.

— В общем, вы меня ждите, — кричал Беркутов. — Я сейчас подскочу.

— Ну-ну, — пробормотал Диомидов и стал торопливо одеваться.

«Волга» уже стояла у подъезда. Взглянув на лицо Беркутова, Диомидов подумал, что на этот раз произошло что-то действительно серьезное. Он втиснулся на сиденье рядом с Беркутовым. Мельком оглядел третьего пассажира — капитана милиции. И приготовился слушать. Беркутов не заставил ждать.

— Это тут, — начал он. — По дороге на Юхнов. В общем, дело выглядит так. Утром нам позвонил вот он, — Беркутов кивнул на капитана милиции, — Малинин. ЧП с какой-то чертовщиной. Понимаете? Я его принял, Малинина. В общем, в лесу все и произошло. Места там грибные, дачи стоят редко. До электрички километра два. Один грибник на них и напоролся. Увидел — и драла. До станции добежал, на пост заскочил. А дежурный, не будь дурак, взял этого грибника да обратно повел. Пришли. Видят — перед ними яма. Вроде воронки от полутонной бомбы. Дно гладкое и блестит словно зеркало. А в ямке лежит мужчина. Затылок прострелен. Около ямы — женщина без чувств, руки связаны шарфом. Рот заткнут. Мужчину-то милиционер сразу узнал. Вор он. Бывший карманник. Недавно из тюрьмы. Милиционер попытался привести в чувство женщину. Не удалось. Тогда сообразил он что-то на манер носилок. Вдвоем с грибником доставили ее на станцию, в больницу. Потом звонки. Генерал распорядился, чтобы я вам сообщил. И ученым. Потому что в этой яме кино какое-то… И свет…

— Что за свет? Какое кино?

— Не знаю, — сказал Беркутов. — Капитан видел. Прямо в яме этой кино. Как на экране. Только понять ничего нельзя.

Диомидов покосился на капитана милиции. Тот сидел неподвижно, устремив взгляд на дорогу, и, видимо, не испытывал потребности разговаривать.

Диомидов вспомнил про свет над домом самоубийцы в Сосенске, о котором говорил генерал, и спросил Беркутова:

— Эта женщина… Кто она?

— Зубной врач Беликова. Живет на Беговой, — быстро откликнулся Беркутов.

— Что-нибудь еще вы предприняли? — обратился Диомидов теперь уже к капитану.

— Определили место, с которого был произведен выстрел. Собака след не взяла, хотя трава там, где стоял убийца, явно примята.

— Так. А почему он не стрелял в женщину?

Капитан пожал плечами.

— Я думал, — сказал он медленно. — Тут, по-видимому, есть какая-то связь с этой ямой. Но, может, сама женщина скажет…

— Может, — откликнулся Диомидов и стал смотреть на дорогу.

Машина уже свернула на проселок. Мимо бежали деревья. Диомидов разглядывал лес и завидовал счастливцам, которые вот в такое прозрачное утро могут взять в руки корзинку, кинуть в нее несколько огурцов, ломоть хлеба, круто посыпанный солью, и отправиться бродить между деревьями, не думая ни об убийствах, ни о других чрезвычайных происшествиях.

Наконец машина, переваливаясь, как гусыня, с боку на бок, выбралась на поляну. Взревел и заглох мотор. Хлопнули дверцы, и наступила тишина. Только шумел ветер в верхушках деревьев, словно напевая унылую ямщицкую песню. Диомидов, Беркутов и Малинин направились к группе людей в милицейских шинелях.



Трое, стоявшие возле ямы, отдали честь. Четвертый лежал на траве около синей машины с красным кантом. Диомидов подошел к яме. Она напоминала углубление, оставленное большим тяжелым шаром. Шар кто-то аккуратно убрал, а углубление покрыл тонким слоем черного блестящего лака. И сейчас дно ямы загадочно посверкивало в лучах неяркого осеннего солнца.

Глава пятая «ПРИНОСЯЩИЙ ЖЕРТВУ»

Бергсон заметил, что за ним наблюдают. Ужиная в кафе, он явственно ощутил на себе чей-то взгляд. Опытный в таких делах Бергсон только мысленно чертыхнулся. Допил кофе, расплатился и медленно пошел к выходу. Задержался на секунду перед зеркалом, небрежно поправил галстук. Рысьи глаза окинули зал. Мелькнула мысль, что в этой чертовой стране даже на легальном положении нельзя чувствовать себя спокойно. Но кому он мог понадобиться? Ведь он еще ни с кем не встречался. Он даже не знает, как зовут того наглухо законспирированного агента, где он живет и как выглядит. Только один раз Бергсон позвонил ему по телефону и спросил, как обстоят дела. Неужели старик просчитался? Или Бергсона узнали в России? Но кто мог знать его здесь? Его и в Германии-то никто не знал. И его и Хенгенау. Они оба существовали тогда для будущего. Еще весы войны качались в неопределенном положении, а Хенгенау уже начал свое дело.

Старый ипохондрик знал, что за него ухватятся, когда продавал свой опыт и ум. Тогда весь мир бредил атомом. А хрыч предложил такое, что даже видавшие виды генералы побледнели. «Маугли». Бергсон не был посвящен в детали операции под этим кодовым названием. Старик умел хранить свои тайны. Теперь он послал Бергсона в Россию с заданием привезти в Рио какую-то вещь, о которой и сам, вероятно, толком не знал. Но послать-то послал, а сам?

Что-то случилось со стариком. Бергсон понял это, прочитав первые сообщения о катастрофе. Он догадывался о причинах. Или не выдержали нервишки у Хенгенау. Или подвела ограда террариума. Но как бы там ни было, бутылка с джином разбилась.

Ограда не ремонтировалась пять лет. Старику давали мало денег. Только на лабораторные работы. Ему перестали верить. Босс однажды недвусмысленно заметил, что Хенгенау просто ловкий шарлатан, а сами они — ротозеи, поверившие в бредовую выдумку. Бергсон в душе соглашался с боссом. Он даже привез старику помощников. Но хрыч затопал ногами, послал босса к дьяволу, а помощников выгнал. Он боялся, что кто-нибудь может проникнуть в тайну.

«И брат перестанет узнавать брата, жена мужа, а дети родителей, — вспомнил вдруг Бергсон слова, услышанные им вчера по радио из Боготы. — И прекратится род людской, и будет царствовать на земле Виолет…»

Бергсон поежился и подумал, что, пожалуй, на земном шаре выдержаннее всех ведут себя русские. Правительство СССР предложило свою помощь для изучения причин катастрофы. Видные ученые выразили готовность поехать на место происшествия. Но правительства заинтересованных государств отклонили эти предложения.

А босс, наверное, сейчас кусает локти…

Бергсон зашел в будку телефона-автомата и позвонил законспирированному агенту. Услышав в ответ лаконичное «рано», он выругался и вторично набрал номер. Из трубки послышались сиплые протяжные гудки. Бергсон выругался снова и вышел на улицу.

Он был человеком дела. Любая затяжка выводила его из себя еще и потому, что освобождалось время для раздумий. А Бергсон думать не любил. Он умел соображать, прикидывать. Только не оценивать свои действия и поступки. Потому что действовал Бергсон всегда по чьей-либо указке. В данное время он выполнял задание Хенгенау. На пути возникли затруднения. Бергсон еще не знал, в чем они состоят, но догадывался, что в деле обнаружилось некое неблагополучие. За ним, кажется, следят. Агент избегает какого бы то ни было контакта.

Дойдя в своих рассуждениях до этого места, Бергсон снова вспомнил, как старик, посылая его в Россию, говорил, что будет ждать встречи в Рио. Тогда Бергсон не обратил внимания на это. В Рио так в Рио. Но сейчас, начиная сопоставлять все известные ему факты, Бергсон вдруг стал утверждаться в мысли, что все это затеяно неспроста. Неужели?.. Нет, такое не могло бы прийти в голову даже Хенгенау. Это просто ошибка. Чудовищная ошибка…

Бергсон шел по вечерней Москве. Его не слепили сполохи неоновых огней. Москва не предлагала Бергсону лиловых подтяжек, похожих на плоских огромных червей. Такие подтяжки носил полный джентльмен. И ему не было никакого дела до переживаний Бергсона. В данный момент полный джентльмен раздумывал над способом, с помощью которого можно связать Бергсона с Отто. Ибо полный джентльмен был не кем иным, как тем, кого Бергсон называл боссом. И босс считал, что Бергсон должен вступить в контакт с Отто не от имени Хенгенау, а от его, босса, имени. Потому что в конце концов он, босс, содержал и Хенгенау и Бергсона. А Отто? Отто обязан был подчиниться тому, кто больше платит. Так думал босс. И был уверен, что все получится так, как думает он…

Бергсон шел по Москве. На улице Горького на него равнодушно поглядел парень в рабочем комбинезоне. На улице Герцена его проводили карие глаза молодого человека, стоявшего с букетом цветов у магазина готового платья. Потом молодой человек зашел в магазин и позвонил по телефону.

А за Бергсоном шли две подружки, оживленно болтая о том, что если они будут плестись так медленно, то опоздают к началу сеанса. В фильме играл Ефремов. Подружкам очень нравился актер.

Утром Бергсон собрался снова позвонить по условленному телефону. И опять почувствовал за собой слежку. Пытаясь понять, кто же за ним наблюдает, он исколесил треть Москвы. Останавливался в подворотнях, спускался в метро. Один раз поймал случайное такси и, проехав с километр по Садовой, быстро перескочил из машины в отходящий с остановки троллейбус. Он проделывал эти маневры в надежде уловить ошибку того, кто за ним следует. Но ничего подозрительного не заметил. Тогда он подумал, что слежка ему мерещится. Однако заходить в будку телефона-автомата не решился. Интуиция разведчика заставляла его еще и еще раз обдумать ситуацию.


— Максимум аккуратности, — сказал ему тогда Хенгенау.

И он и Бергсон стояли на вершине пирамиды, затерянной в сельве. Хенгенау, потирая руки, бормотал о случайностях, приводящих гениев к открытиям. Он воображал себя Фаустом. Бергсон слушал и думал, что за годы, проведенные в джунглях, можно вполне сойти с ума, а не только найти какой-то дурацкий храм.

Храм был когда-то шикарным. Огромная усеченная пирамида ступенями поднималась над лесом. Даже сельва не смогла задавить ее. Они прошли внутрь. Бергсон хмыкнул. Напротив входа сидел бог с кошачьими ушами. Лицо его, высеченное из камня, было сурово и непреклонно. Когда они стали подниматься по узкому коридору в глубь пирамиды, Бергсон увидел на стенах горельефы, изображавшие таких же кошколюдей в разных позах. Одна фигура привлекла его внимание. Странное существо держало у глаз бинокль. Бергсон мог бы поклясться, что он видит бинокль. Он дернул Хенгенау за рукав и показал на стену. Тот отмахнулся.

— Я мог бы поразить археологов мира, — сказал Хенгенау. — Но у меня другие цели. Может быть, потом…

И не договорил, пошел дальше. Под самым потолком пирамиды оказался круглый зал. В потолке зияла дыра. Посреди зала стояла статуя кошкочеловека с вытянутой вперед, сжатой в кулак рукой. Другой рукой он прикрывал глаза. Перед пьедесталом фигуры лежала толстая каменная плита, слегка выпуклая посредине.

— Вот мы и у цели, — сказал Хенгенау. Он дал возможность Бергсону осмотреться. — Вы, конечно, ничего не понимаете?

Бергсон покрутил головой.

— Смотрите сюда. — Хенгенау показал на угол плиты. — Вы еще не забыли русский?

— Бе-кле-ми-шев, — прочитал по слогам Бергсон. — Ну и что?

— Сейчас вам будет яснее, — сказал старик и хлопнул в ладоши. И тут Бергсон увидел, что в зале есть второй выход. Оттуда появился голый индеец с длинными волосами. Подобострастно улыбаясь, он подошел к Хенгенау и протянул руку. Старик вынул из кармана шорт пачку коки и бросил на коричневую ладонь. Индеец отщипнул кусок и быстро сунул его за щеку. Бергсон поморщился.

— Зачем этот цирк? — спросил он угрюмо.

— Хранитель ушастого бога, — представил индейца Хенгенау. — Я приручил его. Слушайте, что он вам скажет. — И старик кивнул индейцу.

— Приносящий жертву уподобляется Богу, — протяжно произнес индеец. — Он видит скрытое и познает непознанное. Само солнце становится ничтожным для него, и звезды меняют свои пути. Молитесь, люди, приносящему жертву, падите ниц пред ним. Ждите, когда солнце позолотит вершину храма. Тогда приносящий жертву снова вернется к вам. И будет он велик, и будете вы преклоняться перед ним…



— Что мелет этот ублюдок?

— Он говорит, что вам надо ехать в Россию, — сухо сказал Хенгенау. — Дело в том, что сейчас бесполезно приносить жертву. У бога украли некую штучку, которую он держал вот тут. — И Хенгенау показал Бергсону на кулак кошкочеловека. — Унес ее очень давно тот, кто расписался на этом камне.

— М-да, — промычал Бергсон. — А на что хоть она похожа, эта самая штука?

— Вам ее передадут. И вы привезете ее мне.

— Не люблю я этих тайн мадридского двора.

— Не ваше дело, — рассердился Хенгенау. — Это подарок Случая. И я его просто так никому не отдам. Ни вам, ни тем, кому вы сейчас лижете пятки.

Бергсон удивился. Кто кому лижет пятки? А кто кому платит деньги? Ведь эта обезьяна с лошадиной мордой давно сдохла бы тут, если бы Бергсон не выбивал субсидии на опыты. Там уже перестали верить. Старик впадает в детство и даже не понимает, что его акции уже почти не котируются.

Он хотел сказать все это, но сдержался. Хенгенау спросил:

— Ну так как, Бергсон? Возьмете это дело? Двадцать процентов от предприятия.

— А сколько стоит все?

— Много. И вы уже знаете достаточно, чтобы быть опасным для меня. Пусть это вас утешает. А также сознание того, что я доверяю вам.

Бергсон знал старика. Он понял, что больше из него ничего не вытянешь, и решил согласиться.

— Вам надо запомнить один номер телефона в Москве. Письмо с заданием я уже отослал этому человеку с дипломатической почтой. Ответ получен. Кстати, в посольстве, где вы будете числиться, не пытайтесь ничего выяснять. Тот, кто держал связь с моим агентом, уже там не работает. Ваша задача: звонить агенту по телефону. Он скажет, что делать, когда все будет готово. Еще раз напоминаю: ваших новых друзей в это дело мешать не следует. Поэтому я и предпринимаю столь строгие меры. Мой человек не продается. Кроме того, ни вы, ни он не будете знать ничего о вещи, которую привезете мне. Учтите одно: это очень опасная вещь. Неосторожное обращение может привести к нежелательным последствиям.

Старик ухмыльнулся. Бергсон подумал, что хрычу, в сущности, наплевать на безопасность Бергсона. Ему нужна эта штука. А она-то будет в руках у него, Бергсона. Нежелательные последствия? Ну, Бергсона не так-то легко напугать. Важно, что он сможет… Что он сможет, Бергсон не стал додумывать. Он согласился ехать в Россию.

Несколько дней старик провел в своем террариуме. Потом нашел Бергсона в саду. Тот скучал, уныло развалившись в шезлонге под деревом. Слуга-индеец принес коктейли, Хенгенау, потягивая терпкую жидкость, так долго смотрел на Бергсона, что тот поежился и, не выдержав, спросил:

— Есть что-нибудь новое?

Хенгенау промолчал. Бергсон терпеливо ждал. Наконец старик наклонил лошадиное лицо к Бергсону.

— Хотите взглянуть? — вкрадчиво спросил он.

— Благодарю, — поежился Бергсон.

Перспектива увидеть питомцев профессора ему отнюдь не улыбалась. С него вполне хватило одного раза еще тогда, когда все это только начиналось…

— А там есть кое-что, — сказал Хенгенау. — Кое-какие результаты.

Бергсон покачал головой. Он был брезглив. Хенгенау ощерился.

— Человеколюбие гложет, — зло бросил он и встал. — Благородная трусость убийцы! Ну вот что. Пока вы таскались по девкам в Европе, я тут не терял времени. Кое-что вы видели. Теперь, чтобы укрепить вашу веру, я хочу показать вам еще нечто.

Он желчно усмехнулся и сделал знак Бергсону следовать за собой. Тот нехотя поднялся. Старик повел его в ту часть дома, где Бергсон не бывал никогда. Они прошли через анфиладу комнат прямо в спальню старика. Бергсон с любопытством взглянул на узкую девичью кровать, на столик с букетиком незнакомых цветов и ехидно подумал, что в общем-то хрычу не сладко живется в сельве. И что он, Бергсон, доведись ему оказаться в таких условиях, обставил бы свой быт с большим комфортом. И уж он, наверное, вышвырнул бы к чертовой матери и эту кровать, и амазонские фиалки, и книги, которыми хрыч забил всю спальню. В таком логове должна царить шкура ягуара.

Хенгенау словно угадал его мысли. Остановившись возле книжного стеллажа, он хмыкнул и в упор поглядел на Бергсона.

— Примеряетесь? Вам этого не понять никогда.

И замолчал. Отвернулся и сунул руку между стеллажами. Один из них отъехал, открыв маленькую белую дверь. Хенгенау воткнул ключ в замочную скважину, но поворачивать не торопился. Его глаза снова смотрели на Бергсона.

— Вы верите в Случай? — вдруг спросил он. Бергсон молча кивнул.

— Я всегда верил, — сказал Хенгенау, и в его голосе послышались нотки торжественности. — И эта вера привела меня к удивительному открытию. Сейчас я вам это покажу.

Он резко открыл дверь. Щелкнул выключатель, и Бергсон увидел пустую комнату. Белые стены. Посредине стоял небольшой кинопроектор на треноге. Рядом — два кресла. Хенгенау молча указал на одно из них и стал возиться с проектором. Затем погасил свет. Застрекотала лента, на одной из стен вспыхнул белый прямоугольник киноэкрана.



Через секунду на нем замелькали тени. Хенгенау поправил фокус, и Бергсон увидел внутренность храма, статую кошкочеловека, жертвенную плиту и толпу индейцев. Через секунду от толпы отделились двое в белых одеждах, один из них лег на плиту, а второй выдернул из руки кошкочеловека жезл и потряс им. Потом откуда-то из складок своего странного одеяния он достал нож и вонзил его в грудь лежащего на плите. Тут же на экране ослепительно сверкнул свет, и декорации сменились. Исчез храм. Глазам Бергсона предстало странное зрелище. Группа кошколюдей стояла в помещении, напоминающем современную лабораторию.



Они о чем-то говорили, затем один, видимо главный, отвернулся к пульту и нажал кнопку. И перед изумленным Бергсоном открылся космос. Он ощутил, что летит куда-то с невероятной скоростью, ибо изображение на экране не было неподвижным. Казалось, что звезды сорвались со своих мест и несутся на Бергсона.

Но стрекот ленты оборвался, в комнате вспыхнул свет. На Бергсона глядели глаза Хенгенау. В них сверкали огоньки.

— Что это? — хрипло спросил Бергсон.

— Дар Случая, — сказал Хенгенау. — Вы видели действие той вещи, которую должны привезти. И я еще раз хочу напомнить вам об опасности.

— Но я ничего не понял, — сказал Бергсон.

— Полагаю, этого достаточно, — жестко произнес Хенгенау.

И Бергсон поехал в Россию, где неожиданно попал под наблюдение к Диомидову. Подстерегала его здесь и другая неожиданность. Через океан летел самолет. Дипкурьер вез с почтой письмо для Бергсона. В этом письме была изложена строгая директива полного джентльмена, а также указание, как связаться с Отто Вернером и что ему сказать. Полный джентльмен знал, что делает. Не знал он только того, что Отто обманет его ожидания.


Перед тем как попросить шофера остановить машину возле серого четырехэтажного дома на Беговой, Диомидов пересек чуть ли не всю Москву. У Белорусского вокзала красный глаз светофора задержал «Волгу» на полминуты рядом с бежевым такси. Тридцать секунд полковник разглядывал человека, поиски которого начал утром, хотя и не подозревал, что это именно тот человек. Пассажир такси, рослый мужчина с угрюмым лицом, мельком взглянул на Диомидова и лениво отвел глаза. Федор Петрович подумал, что у человека в такси, вероятно, больна печень. Потому что лицо было желтушным, а взгляд серых глаз отсутствующим, или, выражаясь точнее, углубленным в себя. На коленях незнакомец держал большой рыжий портфель.

Полминуты истекли. Толпа машин двинулась. Бежевое такси повернуло в сторону от улицы Горького, диомидовская «Волга» некоторое время ехала прямо. И ни Диомидов, ни человек в такси не думали в этот момент, что их встрече суждено повториться, да еще при исключительных обстоятельствах.

На Беговой полковник вынул из кармана бумажку с адресом, взглянул на нее и вошел в первый подъезд. На втором этаже надавил кнопку звонка у двери квартиры номер пять. Дверь открыла маленькая женщина в черной юбке и белой блузке. Она холодно прищурилась, потом ее губы дрогнули, в зеленых глазах мелькнуло удивление.

— Боже мой, — протянула она мягким контральто, — неужели это ты, Федя?

— Я, несколько растерялся Диомидов. — А почему, собственно, ты здесь, Зойка?

— Было бы странно, если бы меня не было здесь, — усмехнулась Зойка, — я, видишь ли, здесь живу.

— Да, да, — Диомидов потер лоб. — Прости.

Так состоялась вторая случайная встреча в это утро. О первой Диомидов не догадывался. Вторую наметил сам. Но тем не менее и она оказалась для него сюрпризом. Зойка, а это, несомненно, была Зойка, с которой он когда-то давно сидел за одной партой, стояла сейчас перед ним и улыбалась, и говорила, что он очень мало изменился, что только мешочки появились под глазами да нос вроде стал шире. А в общем он все так же похож на Поля Робсона, и она его сразу узнала, несмотря на полковничьи погоны и на двадцать лет, прошедшие со дня выпускного вечера в школе.

— Прибавь десяток, — поправил Диомидов, входя вслед за ней в комнату и снимая шинель, которую Зойка предложила бросить на диван. Потому что в шкафу тесно, объяснила она. И конечно же, она спутала. Скоро тридцать лет, как они не виделись. И, наверное, не увиделись бы вообще, если бы не эта история в лесу. Да, это она шла на дачу к подруге, и это на нее совершили нападение. Конечно, испугалась. До сих пор страшно. Но Федя, вероятно, посидит немного. Она приготовит кофе и все расскажет.

— Курить не возбраняется, — сказала она и поставила на валик дивана бронзовый сапожок. — А я сейчас. Ты ведь не на пять минут?

— Может, и не на пять, — откликнулся Диомидов, разминая сигарету и с любопытством осматривая Зойкино жилище. Чем-то оно напоминало его собственное, хотя и мебель и убранство квартиры были иными. У Диомидова не было круглого стола, накрытого клетчатой скатертью, трельяжа, заставленного флакончиками, модных нейлоновых портьер на окнах. «Живет одна», — догадался полковник и в ожидании, пока вернется хозяйка, раскрыл книжку, небрежно брошенную на край стола.

Но мысли его были еще там, в лесу. Он вспомнил, как опустился перед ямой на колени и постучал по ее краю ножом. Она отозвалась мелодичным звоном. Ему захотелось узнать толщину слоя этого странного звенящего лака, и он сунул нож в землю около ямы, ожидая, что он во что-нибудь упрется. Но лезвие свободно прошло в яму. Диомидов присвистнул. Он потянул нож: не на себя, а как бы пытаясь вспороть поверхность. И удивился еще больше. Ручка ножа осталась у него, а лезвие покатилось на дно. Диомидов недоуменно взглянул на обломок и поднялся с колен.

— Так, — сказал он, отряхивая прилипшую к брюкам травинку. И, шагнув в сторону, сел на пенек. Увидел, что Беркутов идет к яме с металлическим прутом в руке.

— Назад! — крикнул он. — Достаточно одной глупости.

Беркутов попытался что-то сказать, но Диомидов только махнул рукой.

— Кто лазил туда? — спросил он милиционеров.

— Я, — откликнулся пожилой старшина. — Этого вытаскивал, — он кивнул на труп вора. — А что, товарищ полковник, там радиация?

— Не знаю. Во всяком случае, близко к этой штуке никому не подходить. Ясно?..

— Вот мы и встретились через тысячу лет, — перебила его мысли Зоя, входя с подносом, на котором стояли кофейник, чашечки и сахарница. — Ты вафли любишь?

— Не надо, — Диомидов раздавил окурок в сапожке и повторил вслед за ней: — Вот и встретились…

— А я забыла, что ты есть на свете, — сказала Зоя, наклоняя кофейник над чашкой. — И вообще всех забыла. Вернее, как-то не приходилось вспоминать.

— Да, — согласился Диомидов.

Он тоже забыл про Зою. И ему понравилась ее прямота. Он терпеть не мог разных фальшивых слов насчет однокашников, которые будто бы только и заняты думами друг о друге и ждут не дождутся дня, чтобы сойтись и поговорить о том, какими они были и какими стали. У Диомидова при подобных встречах разговора обычно не получалось. Такие беседы протекали нудно и состояли в основном из междометий, частиц, союзов и предлогов:

«Ну как?» — «Да ничего. А ты?» — «Женился. Работаю. Помнишь Петьку-то?» — «Петьку? Это какого? Сивоухова, что ли?» — «Ну да. Фигурой стал». — «Вот оно как!»

И разговор иссякал. Однокашникам было в общем-то наплевать, какой фигурой стал белобрысый Петька Сивоухов, о котором в памяти удержалось только, что он как-то на уроке выстрелил из рогатки жеваной бумажкой и попал в лоб учительнице литературы. Потом снова тянулись междометия и союзы, пока кто-нибудь не вытаскивал на поверхность еще одно далекое и совсем уж неинтересное воспоминание.

Зойка разрубила узел одним ударом. Забыла. Не вспоминала. Не все ли равно? Ведь Диомидов тоже не вспоминал про Зойку. Да и сюда он явился не для воспоминаний. Возникало какое-то странное дело, в котором Зойке не было места. Случайность. И чем Зойка могла помочь? В сущности, ничем. Может, она видела убийцу вора? Он слушал Зою, а думал о другом. Зачем ему знать, как она живет? Для дела это не нужно. Однако вежливость прежде всего. И Диомидов прихлебывал кофе, не мешая Зое рассказывать о себе, о соседях, о работе.

Глава шестая ТРОСТОЧКА

Звякнула ложечка.

— Хороший кофе, — похвалил Диомидов. — А ты, значит, стала врачом?

— Зубным. Всего-навсего.

— Не скучно?

— Привыкла. Ко всему привыкла. И к работе… И к дому.

Диомидов усмехнулся. Сейчас в самый бы раз вспомнить Петьку Сивоухова. И он решил, что пора прервать затянувшийся разговор. Спросил про утреннее происшествие. Зойка сказала, что ездила на дачу к подруге. От станции пошла лесом. Когда вышла на поляну, увидела яму.

— Тут он на меня и кинулся. Я завизжала и укусила его за палец.

Диомидов заинтересовался подробностями. Зоя сказала, что очень испугалась, когда в яме вспыхнул свет и здорово тренькнуло в голове. Она решила, что это конец. Почему-то вспомнила вдруг про больного, которому лечит кариес. Пожалела, что не долечила.

— Был, значит, свет, — задумчиво откликнулся Диомидов.

Зоя кивнула. Он спросил, не видела ли она чего любопытного, когда этот свет вспыхнул. Зоя резонно заметила, что ей в это время было не до рассматривания любопытных подробностей.

— Н-да, — протянул Диомидов.

Он тоже видел свет. Когда полковник отогнал Беркутова от ямы, старичок врач показал ему дозиметр и сказал, что никакого намека на радиоактивность в этой яме не содержится. Диомидов не успел ему ответить. Он увидел, как из ямы вдруг выплеснулся столб серебряного света. Словно вспыхнул прожектор. Столб вытянулся метров на сорок вверх и исчез. Это произошло как раз в тот момент, когда на поляну вынырнула еще одна машина. Из нее вылез старик в темном пальто и мохнатой шляпе. Диомидов узнал в старике известного академика Кривоколенова. Его молодые спутники вытащили из багажника приборы, и вся группа приблизилась к яме.

А там творилось что-то непонятное. На мерцающей черной поверхности появились серые точки. Одна из них стала расти. Она ползла от края ямы к центру и как бы вспухала, пока не превратилась в серое пятно, крутящееся, как земной шар на экране кинохроники. Затем на пятне замелькали тени, похожие на кубы и параллелепипеды.

И вдруг всплеск черноты. И снова от края к центру поползли точки. Снова возникло серое пятно. А на нем размытая тень, напоминающая человеческую фигуру с воздетыми вверх руками. Потом пятно вздрогнуло, и на нем появились глаза. Широко открытые, с прямоугольными зрачками. Видение продержалось несколько секунд и погасло.

— Салют из другого мира, — произнес кто-то из спутников Кривоколенова.

Старик сердито сказал молодому человеку, упомянувшему про салют:

— Вы бы лучше замеры сделали, чем про салюты распространяться.

— Приборы молчат, — развел руками молодой человек. — А явление заканчивается.

Диомидов бросил взгляд на яму. Яма осталась. Но странный черный лак исчез. На желтом тинистом дне лежал обломок диомидовского ножа. Потом академик придирчиво расспрашивал милиционеров об этом явлении, хмыкал иронически. И наконец уехал.

— Три сеанса было, — сказал Диомидову врач. — Я считал. И все время одно и то же…

А Зоя говорит, что был еще сеанс. Сколько же их всего было? И что это за чертовщина все-таки? Академик ни на один его вопрос не ответил. Уехал сердитый. Что-то ему в этой яме не понравилось.

— Ямы сперва не было, — сказала Зоя. — Поляна как поляна. Цветы там росли хорошенькие, голубенькие. Я хотела букетик нарвать. Наклонилась. И тут яма и раскрылась. А в ней лежал этот… этот убитый. И палка валялась.

— Палка, говоришь? — перебил Диомидов. — А какая она из себя, эта палка?

— Не знаю. Хотя… На мундштук похожа. Знаешь, есть такие самодельные мундштуки из колечек. Красные, желтые, черные… А может, мне показалось? Может, там только красные… Я еще почему-то подумала про тросточку. Вот, думаю, гулял человек с тросточкой, а его и застрелили. Ну да. Это и была тросточка. С зеленым набалдашником. Но мне ведь некогда рассуждать было. Все смешалось в голове. Яма из ниоткуда… Убитый… А потом этот душить начал…

Зоя передернула плечами и замолчала. Диомидов отодвинул чашку и задумчиво пощелкал по ней ногтем.

— Лица его ты, конечно, не видела? — спросил он.

— Нет. Костюм у него, кажется, серый. А что это за яма?

Диомидов покачал головой. Зоя понимающе взглянула на него и сочувственно улыбнулась. Заметила, что он выбрал себе специальность не из лучших, но, наверное, интересную. Диомидов ответил неопределенно:

— Как тебе сказать? Уезжаем — приезжаем.

— Жена, вероятно, волнуется.

— Не женат я. Вроде тебя.

Зоя нахмурилась, потом засмеялась и сказала, что она женщина самостоятельная, а Диомидову жена нужна. Для разнообразия. Чтобы было к кому приезжать.

— Может, и нужна, — в тон ей откликнулся полковник и сказал, что он еще не успел познакомиться со своей будущей половиной.

— А ты познакомься, — посоветовала Зоя. — Это же легко.

— Кому как, — вздохнул Диомидов, вставая. — Спасибо за кофе, отличный он у тебя.

Пока Диомидов одевался, они еще поговорили немного. Федор Петрович рассказал Зое про кота, которого держит вроде живого талисмана. Зоя поинтересовалась, где Диомидов обедает. Закрывая дверь, усмехнулась:

— Значит, уезжаем — приезжаем. А бывает, что и совсем уезжаем?

— Бывает, — согласился Диомидов и протянул руку.

— Пока, — сказала Зоя на прощанье. — Соскучишься — позвони. Поговорим о том, о сем.

— Поговорим, — сказал Диомидов и шагнул к лестнице…

А утром он вылетел в Сосенск. Перед вылетом пригласил Беркутова и рассказал ему про трость. Майор махнул рукой, заметив, что мысль Федора Петровича ему понятна, но вряд ли из поисков владельца палки получится что-нибудь путное. Полковнику дело тоже казалось безнадежным, но привычка не пренебрегать даже самыми незначительными возможностями взяла верх. Беркутов ушел от него недовольный. Легко сказать: искать в Москве человека, у которого пропала трость. В том, что она пропала, Диомидов не сомневался. Раз был вор — значит была и кража. Кроме того, эта вещь после убийства вора из ямы исчезла. Унести ее мог только убийца.

После ухода Беркутова Диомидов придвинул листок бумаги и занялся расчетами. Зоя сказала ему, что, выходя на поляну, взглянула на часы. Было пять тридцать. А в шесть к яме подошел грибник. Он утверждает, что никакой трости в яме не было. За тридцать минут вряд ли мог еще кто-нибудь подойти к яме. Значит, можно считать, что за тростью охотился убийца вора. Предположим, что вор выкрал эту вещь по договоренности с неизвестным. Встреча была назначена в лесу. Но вор был лишним. И незнакомец убрал его. Логично? Да. А что произошло потом? Появилась яма со всеми аксессуарами. Выстрел мог сработать как детонатор. Убийца растерялся. На поляну тем временем вышла Зоя… Стоп! Зойка вышла, когда на поляне ничего не было. Яма перед ней раскрылась внезапно. И в ней лежали труп и трость. Вот дьявольщина!

Диомидов забарабанил пальцами по крышке стола. Выходил какой-то мотив. Полковник прислушался и вспомнил песенку, которую Зойка распевала в школе:

Соловей кукушку долбанул в макушку,

Ты не плачь, кукушка, заживет макушка.

Он встал, отошел к окну. Поймал себя на том, что снова напевает дурацкую песню, и ругнулся. Попробовал сосредоточиться на мысли об утреннем происшествии. Была эта яма или не было ее? Значит, так. Выстрел. Вор убит. Упал. Незнакомцу нужна трость, и он делает шаг к яме. Нет. Никакой ямы нет. Какого черта? Сам же Диомидов видел эту проклятую яму. И Зойка. А может, Зойка путает? Загляделась на цветочки и не заметила, как подошла к яме. Если это так, то все становится на место. А если не так? Тогда где же в это время находился труп?

— Вот чушь! — вслух пробормотал Диомидов и снял телефонную трубку. Он решил еще раз переговорить с Зоей.

— Не было, — ответила она. — Нет, я понимаю, что говорю. Я наклонилась за цветком и увидела… Нет, я вполне вменяема сейчас… И тогда…

— Чушь? — прошептал Диомидов и тихо опустил трубку на рычаг…


Телега далеко не совершенный способ передвижения. Но выбора не оказалось, и Диомидову пришлось добираться до Сосенска от аэродрома на этом виде транспорта. Самолет отнял два часа. Телега — три. Но как бы то ни было, в четыре часа дня Диомидов уже шагал по улицам городка. Хотелось есть. И прежде чем пойти к Ромашову, он решил завернуть в чайную.

По дороге Диомидов с любопытством рассматривал аккуратные домики с резными крылечками и удивлялся обилию животного мира на улицах. Перед чайной ему пришлось остановиться. Дорогу переходило стадо гусей. Диомидов давно не видел сразу столько белых птиц, важно переваливающихся с ноги на ногу. Картина эта вызвала на его лице улыбку.

Сколько же лет прошло с тех пор, когда босоногому Федьке здорово попало от матери за соседского гусака? Ох и много!.. Впрочем, Веньке Гурьеву досталось не меньше. Но Федьку утешало хоть чувство победителя в споре. А Венька проиграл. Надо же было дураку додуматься, что гуси могут жить под водой. Ох и трепыхался же тот гусак, когда они вдвоем притопили его в речке! Птица все же выжила. А Венька проспорил тогда какую-то вещь. Свайку, что ли? И вот уже нет Веньки: война проглотила Веньку. А жизнь дальше бежит…

Гуси прошли. Диомидов отогнал пришедшие не к месту мысли и шагнул на крыльцо чайной. Долго читал меню, не зная, на чем остановиться. Наконец выбрал рубленый бифштекс и кофе. Заказывая обед, спросил официантку, есть ли в Сосенске гостиница.

— А зачем она нам? — удивилась востроносенькая девчушка. — Дачники, они вовсе на частных живут. А командировочные вроде вас, те как придется устраиваются.

— Неужто я не похож на дачника? — поинтересовался Диомидов.

— Какой же дачник в такую слякоть поедет? — искренне удивилась девушка. — Разве ненормальный какой. — И смутилась, заторопилась. — Заказывайте, гражданин. Не положено мне сейчас посторонними разговорами заниматься.

— Не положено, значит, — серьезно сказал Диомидов. И подумал, что в этом Сосенске трудно потеряться. Здесь, наверное, соседи наперед знают, что у кого на обед будет вариться. — Так, так. И давно дачники съехали?

— Да что вы, в самом деле, привязались? С месяц уж никаких дачников у нас нет. Опоздали вы малость.

— Это почему же я опоздал? — удивился Диомидов. — Может, я и есть тот самый ненормальный дачник.

Девушка прыснула. Ей определенно понравился этот широколицый дядька, по-видимому фининспектор. Кто же еще дачниками будет интересоваться? Непонятно было только, почему он так поздно приехал. Обычно фининспекторы приезжали в разгар сезона. Тогда в поселке поднималась тихая паника. Квартиросдатчики, державшие непрописанных жильцов и не платящие налогов, бегали от инспекторов, как мыши от кота. Кто-то все равно попадался, платил штраф. Но инспектор уезжал, и дела шли прежним порядком. Жители поселка к этим налетам привыкли как к неизбежному злу. А этот явно опоздал: наверное, еще неопытный.


Когда раздался телефонный звонок, полный джентльмен дремал в кресле. «Да, — сказал он в трубку, — я жду вас, мой друг». Все эти дни он с нетерпением ждал, чем кончится миссия худощавого, который отправился на вертолете прямо в эпицентр «фиолетовой чумы». И вот наконец тот благополучно вернулся. Кое-что он увидел. По поводу увиденного в его голове созрел ряд вопросов. Их нужно было обсудить. «Да», — сказал полный джентльмен еще раз и положил трубку на рычаг.

На месте лаборатории Хенгенау худощавый джентльмен нашел груду дымящихся развалин. Ни старика, ни фиолетовых обезьян ему не удалось увидеть. В бывшей спальне ученого он обнаружил полуобгоревший сейф. Железный ящик был открыт. Ключ торчал в замке. Это навело худощавого джентльмена на размышления, которыми он и поделился со своим боссом.

— Я так и предполагал, хотя не понимаю, зачем это ему понадобилось, — сказал босс. — Впрочем, от этих немцев можно ждать чего угодно.

Худощавый покачал головой. Он тоже не понимал многого, хотя главное сомнений не вызывало: Хенгенау удрал. Об этом свидетельствовал не только ключ в дверце сейфа. Взорванная ограда террариума, испорченное оборудование — все это говорило о том, что Хенгенау сознательно разрушил все мосты.

— Что ж, — произнес полный джентльмен после некоторого раздумья. — Мы поступим правильно, если постараемся извлечь из сельвы то, что там осталось.

— Там? — удивился худощавый. — Там, по-моему, ничего уже нет.

— Ну-ну, — сказал полный. — Есть специалисты, которые этим займутся. В Хенгенау вложено слишком много денег. Кстати, что значит это слово — «Маугли»? Странная фантазия.

— Хенгенау любил Киплинга.

— Я тоже его люблю. Почему Хенгенау не назвал это как-нибудь иначе?

Худощавый джентльмен заметил, что он никогда не задавал себе этого вопроса. Кодовые названия иногда бывают крайне причудливыми. Босс возразил, он сказал, что в этих символах часто скрывается очень глубокий смысл.

— Вспомните-ка, что нам говорили Хенгенау и Бергсон, когда предлагали свои услуги. Речь шла тогда о том, что Хенгенау, занимаясь газовыми камерами, открыл какое-то странное поле. А что получилось? — полный джентльмен бросил взгляд на худощавого.

— Но ведь Зигфрид информировал нас об изменении характера работ.

— Он ничего не сообщал ни о «фиолетовой чуме», ни о цепной реакции.

— Вы хотите сказать, что они обманули нас?

— Хенгенау — да. Он и Зигфрида обманул. И Бергсона. Он оказался умнее, чем я предполагал. И по этому поводу можно только выразить сожаление.

— Очень сложно получается, — сказал худощавый, покачав головой.

— Легкомыслие, мой друг, украшает только женщину, — сказал босс назидательным тоном. — А вот над названием «Маугли» стоит задуматься. Я придерживаюсь той мысли, что Хенгенау с самого начала водил нас за нос. Он вытряхивал из меня деньги на свою лабораторию и делал что-то совершенно другое. И, благополучно добравшись до конца, выпустил на мир обезьян. Да, оборудованием лаборатории следует заняться. И придется эту задачу вам взять на себя, мой друг. Теперь об Отто. Команда Бергсону дана. Условия связи отосланы. Конечно, Отто изрядно удивится, когда Бергсон сообщит ему наши директивы. Но что поделаешь? Выбирать ему не приходится.

— Мне кажется, удивлен будет Бергсон. Он ведь до сих пор уверен, что Отто мертв.

— Откуда у вас эти сведения?

— Бергсон сам говорил мне. Он рассказывал, как вместе с Хенгенау и Зигфридом присутствовал на похоронах Отто, погибшего якобы в автомобильной катастрофе.

— А он знал Отто в лицо?

— Нет.

— Что ж, Хенгенау надо отдать должное. Он умеет обделывать свои делишки. Но с нами у него это не пройдет. Устроил я все так, что Бергсон придет к Отто от Зигфрида. Зигфрид в свое время сообщил мне все пароли. А Хенгенау воображает, что Отто его человек.

Полный джентльмен позвонил и приказал лакею подать коктейли. Худощавый задумчиво побарабанил пальцами по подлокотнику кресла и спросил:

— Так что же это такое: «Маугли»? Вы меня заинтриговали.

— Я полагаю, мой друг, что вам не следует задерживаться в столице, — ответил полный. — Чем быстрее мы разберемся в обстановке, чем скорее извлечем остатки лаборатории Хенгенау из сельвы, тем скорее вы получите ответ на этот вопрос. Тем временем и фантастический жезл окажется у нас в руках. Между прочим, неплохо бы организовать поиски Зигфрида. Будет неприятно, если окажется, что он мертв. Ну, а если он жив, то надо не допустить, чтобы с Зигфридом Вернером что-нибудь случилось. Вполне вероятно, что он находится сейчас рядом с Хенгенау. Секретарь профессора не должен покидать своего хозяина. Однако кто знает? Хенгенау уже доказал нам, что он человек решительный. И если он подозревал своего секретаря…

Закончив эту длинную тираду, полный джентльмен поднес бокал к губам. Худощавый последовал его примеру. Но еще не все вопросы были выяснены. Сделав глоток, худощавый джентльмен медленно произнес:

— Не слишком ли мы оптимистично настроены? Ведь с этим Отто никто из наших людей никогда не связывался.

— Да, — вздохнул полный. — Но он жив и здравствует. Вот полюбуйтесь. — И он подал собеседнику книгу.

— Я ведь не читаю по-русски, — сказал худощавый.

— Это он. Видите, год выпуска нынешний. — И полный джентльмен прочитал: — «Ридашев. «Жажда»».

— Он стал писателем?

— А что тут особенного? — откликнулся полный. — Каждый устраивается как умеет.

Джентльмены выпили коктейли и разошлись. На сегодняшний вечер с делами было покончено. Все вопросы решены, машина запущена. Оставалось ждать результатов.


Из того факта, что человек спит на девичьей кровати, не следует делать вывода, что ему снятся девичьи сны. Людвиг Хенгенау спал без сновидений. Его не мучили кошмары ни в молодости, когда он служил рядовым врачом в психиатрической лечебнице, ни потом, когда он производил опыты над заключенными в лагере смерти под Эльбой. Это был секретный лагерь. Целиком спрятанный в землю, он не привлекал внимания любопытных глаз. В обширных бункерах не было никаких производств. Только лаборатории и помещения для подопытных. И если в какой-нибудь лаборатории вдруг раздавался крик, то его гасили толстые бетонные стены.

Бергсон возглавлял охрану. Хенгенау руководил научными исследованиями. О характере работ даже Кальтенбруннер не имел представления, хотя они и проходили по его ведомству. Болтали, что Хенгенау ищет вирус шизофрении. Но это была, конечно, болтовня.

В 1944 году Хенгенау пожелал сделать личный доклад Гитлеру. Недоверчивый фюрер, напуганный заговорами, долго колебался. Наконец разрешение было получено. Гитлер принял Хенгенау в присутствии Бормана. Перед тем как пустить ученого в кабинет, его тщательно обыскали. Это было унизительно, но Хенгенау смирился. Он вытерпел даже запах потной руки чиновного эсэсовца, бесцеремонно обшарившего его рот.

Доклад длился час. Не было сделано ни одной записи. И сразу же начались работы по перевозке лаборатории в сельву. Во всех приказах операция называлась «Маугли». Что стояло за этим словом, никто не знал. Бергсон, хоть и был близок к Хенгенау, в существо дела не был посвящен. Личный секретарь Хенгенау Зигфрид Вернер знал немногим больше.

Когда кончилась война, Бергсон был принят полным джентльменом, который снисходительно выслушал его и препоручил заботам худощавого. А немного спустя лаборатория в сельве стала получать оборудование и медикаменты с маркой одной из фирм босса. Транспортировкой занимался Бергсон.

Хенгенау к смене хозяев отнесся безразлично. Откуда текут деньги, его мало интересовало. Он спал спокойно, без сновидений. Он не видел снов ни в золотом детстве, ни в юности, ни теперь. Как психиатр, он понимал, конечно, что человек не может спать без сновидений. Но он не помнил, что ему снится.

В то утро он проснулся, как всегда, рано. И решил окончательно: довольно, «Маугли» себя исчерпала.

Позавтракав, Хенгенау надавил кнопку звонка. В дверях вырос толстый белокурый немец.

— Зигфрид, — сказал старик, не глядя в его сторону. — Зигфрид, сейчас вы отпустите всех цветных. Рассчитайте их — и в шею.

— Хорошо, господин доктор. Как поступить с охраной?

— Охрану снимите. Пусть отдыхают. Завтра придет вертолет. Завтра они будут тискать мулаток в Рио. Мы кончили работу.

— А «эти», господин доктор?

— Что «эти»? «Эти» у себя дома. — Хенгенау усмехнулся. — Ну, ну, старина, не надо трусить. Их я возьму на себя.

Хенгенау пошел в центральную лабораторию. С грустью огляделся. Со всех сторон на него смотрели экраны приборов. Черные и зеленые ящики, усеянные кнопками, тумблерами и индикаторными лампами, стояли словно в ожидании. К одному из них, опутанному проводами, старик ласково прикоснулся рукой.

— Прощай, дружок, — тихо прошептал он. — Тебя я никогда не забуду. — И, резко повернувшись, вышел в другую комнату. Открыл дверцу сейфа, достал оттуда стеклянную ампулу, наполненную белыми кристалликами, и взвесил ее на руке.

— Жизнь, — усмехнулся он. — Ну что ж, поторгуемся, господа. Только предварительно я преподам вам урок вежливости.

Положив ампулу на стол, Хенгенау вытащил из сейфа пачку густо исписанных листов бумаги. Подошел к камину, чиркнул спичкой. И тщательно мешал горящие листы щипцами, пока они не превратились в золу.

— Теперь все, — вздохнул он и приблизился к окну. Отсюда было видно помещение охраны. «Двадцать, — размышлял старик. — Их двадцать, а я один. Плюс верный Зигфрид. Он уже, конечно, сделал все, что надо».

В окно было видно, что у домика охраны царит оживление. Группа разномастных людей что-то обсуждала. От толпы отделились двое и побежали через двор по направлению к складу с продуктами.

— Торопитесь! — пробормотал старик. — Я ведь тоже спешу. Но почему не видно Зигфрида? Хотя…

Он подождал еще. Те двое возвращались с корзинами в руках. Толпа встретила их радостным гулом. На свет появились бутылки. Старик взял бинокль и удовлетворенно хмыкнул.

Через полчаса он уже шел через двор. Перешагнув порог домика, остановился в дверях. На полу в разных позах лежали охранники. Двое сидели за столом, уронив головы. Хенгенау пересчитал их. Двадцать. Теперь надо найти Зигфрида, подумал он и закрыл дверь.

Но Зигфрид исчез. Старик два раза обошел дом, заглянул на склады, на электростанцию. Его верного секретаря и телохранителя нигде не было.

«Догадался, — подумал Хенгенау. — Ну да черт с ним! Никуда не уйдет. «Эти» бегают быстро».

Он снова пересек двор, но уже в другом направлении. Подошел к бетонной стене и отпер маленькую железную дверь. Спустился в узкий коридор, который привел его к другой двери. Он отпер ее и поднялся в маленькое помещение. Хенгенау оказался как бы внутри половинки яйца, поставленной краями на землю. Через три окна, похожие на амбразуры дота, он мог видеть почти всю территорию, огороженную высокой бетонной стеной. Это был террариум, предмет гордости Хенгенау. А сам он находился на наблюдательном пункте.

Так начинались события, потрясшие некоторое время спустя почти весь мир. И в оценке причин этих событий был в большей степени прав худощавый джентльмен, а не его босс. Но и босс не во всем ошибался. Старый Хенгенау не желал менять хозяев. Просто он решил дать им понять, что он стоит больше, нежели они думают. И нужно это было потому, что Хенгенау знал: скоро ему потребуется много денег на новые опыты. Он чувствовал, что стоит на пороге большого открытия. Такого открытия, какого еще не знал мир ни во времена Галилея, ни позже. Правда, ему еще далеко не все было ясно. Но детали Хенгенау не волновали. Его ум улавливал существо вопроса, а это было сейчас самым главным. Стоило думать, стоило жить, стоило выколачивать деньги. Хенгенау хотел быть так же велик, как Эйнштейн.

Глава седьмая «ЭТИ»

Старик приблизился к одному из окон. Толстый пластик был измазан снаружи.

— Опять загадили, — пробормотал он брезгливо и потянулся к кнопке, включающей механизм для смыва грязи с наружной поверхности стекол. У «этих» была скверная привычка гадить на бетонном куполе. Хенгенау пришлось придумать приспособление для очистки. Но он напрасно давил кнопку. Сегодня двигатель электростанции молчал. Вспомнив это, старик примирился с мыслью, что ему придется наблюдать происходящее через мутные стекла.



Поблизости от купола бродили два существа, внешне похожие на людей. Голые тела отливали на солнце бледно-лиловым. Они поочередно наклонялись к бетонному желобу и остервенело лизали сухие стенки. Бессмысленные лица не выражали никаких чувств. Но поведение существ показывало, что они чем-то недовольны. Вот одно из них схватилось руками за желоб и стало злобно трясти его. Второе в это время колотило кулаками себя по груди. Потом оба, встав на четвереньки, запрыгали в сторону. А к желобу уже приближалась следующая пара.



Хенгенау подсчитывал. Пищи их лишили два дня назад. Вода выключена утром. Что ж, можно, пожалуй, начать эксперимент. «Эти» подготовлены. Они пойдут далеко. И старик протянул руку к маленькому черному ящичку с рукояткой, как у телефонного аппарата военного образца. Прижав левой рукой ящик, он правой сильно крутнул ручку. Дрогнула земля. Издалека донесся глухой взрыв, Хенгенау приник к окну. В ограде на противоположном конце террариума зияла рваная брешь. Облако пыли опускалось на землю.

— Маленький урок вежливости не помешает, — пробормотал старик. — Вы, кажется, не доверяли мне, господа. Вы считали, что вздорный чудак водит вас за нос. То ли еще будет.

Одно из странных существ приблизилось к пролому в стене. Оно широко раздувало ноздри. Тусклые глаза, казалось, внимательно всматривались в лес, открывшийся так неожиданно. Существо сделало два прыжка. Вот оно уже в проломе, фиолетовое тело мелькнуло в кустах и скрылось в сельве.

«Они здорово хотят жрать», — подумал Хенгенау и спустился в бетонный коридор. Двери за собой он не стал запирать. Теперь это уже не имело значения.

В доме он побыл недолго. Вскипятил кофе на спиртовке. Немного поел и, захватив ампулу, вышел во двор. Теперь он направился через сад в самый дальний закоулок своих владений. Там стоял накрытый брезентом маленький вертолет. Старик, пыхтя, освободил машину. Тщательно проверил, все ли на месте, пересчитал банки с консервами. И присел отдохнуть на траву. «Что ж, — думал он. — Немного одиночества. Это не страшно. Вы, конечно, будете искать меня, господа. Но я приду сам. Когда сочту это необходимым».

Он забрался в машину. Бросил взгляд вокруг. Увидел, что по аллее движется прямо к вертолету фиолетовое страшилище. Старик ухмыльнулся и поднял машину в воздух.

— Быстро, — подумал он. — Быстрее, чем я предполагал.

Тень вертолета накрыла существо. Оно присело и безумными глазами проводило машину. Потом запрыгало обратно.

Хенгенау летел низко над зеленым ковром сельвы. Дорога была знакома. На этом же вертолете он возил Бергсона туда, куда сейчас направлялся сам.

Хенгенау был доволен. Сидя за штурвалом, он даже мурлыкал песенку. Предприятие увенчалось успехом. Операция «Маугли», о которой он когда-то докладывал Гитлеру, принесла первые результаты. Не беда, что Гитлер канул в вечность. Ведь Хенгенау еще тогда знал, что пройдет много лет, прежде чем он закончит свою работу. Ее нельзя было завершить раньше, потому что человеческий организм развивается медленно. С мушкой дрозофилой можно бы обернуться скорее. Или с кроликами, потомство которых вырастает необычайно быстро. Но Хенгенау нужен был именно человек. И потом он слишком поздно понял, что опыты можно ставить только на человеке. Ни одно животное не годилось, даже высшее. И сейчас еще не все точки над «i» расставлены. Непонятно, например, почему отдельные индивидуумы, вступив в контакт с «этими», умирают. Но это побочный вопрос. Над ним можно подумать потом, на досуге.

А будет ли у него досуг? Впрочем, какое ему дело до джентльменов, которым он предложит ампулу с препаратом. Половины ее хватит, чтобы уничтожить население планеты. А если господа не поверят, пусть попробуют хоть на себе. Они болтают о «чистой» бомбе. Вот она лежит рядом с ним: махайте, господа, угрожайте коммунистам, бросайте их на колени. А он оставит себе Бергсона. Этот хоть и продажен, но хороший организатор. Он поможет Хенгенау приобрести новую лабораторию. И он привезет ему дар всемогущего Случая.

Сорок миль для вертолета — пустяк. Даже подумать ни о чем как следует не успеешь. Увидев внизу очертания пирамида, Хенгенау стал медленно снижаться. Посадив машину в трехстах метрах от храма, он закрыл ее и не спеша пошел по тропинке, петлявшей между деревьями.

Около входа, прислонившись к горельефу с кошкочеловеком, его поджидал индеец. Он услышал шум вертолета и прибежал, чтобы получить порцию коки. Хенгенау медленно подходил к нему, сунув руку в карман. Индеец улыбнулся, обнажив черные зубы, и протянул смуглую ладонь. Хенгенау быстрым движением выдернул пистолет. Хлопнул выстрел. Индеец мягко осел на траву.



— Приносящий жертву уподобляется Богу, — прошептал Хенгенау, оттаскивая труп в сторону леса. — Ты больше не нужен, милейший. Ты в этом мире лишний.

И Хенгенау, наклонив голову, вошел в храм…

Он не скучал в одиночестве. Захватил с собой портативную рацию и с ее помощью поддерживал одностороннюю связь с миром. За целость вертолета он не опасался. Сельва в окрестностях храма была пустынна. Дикие звери в счет не шли. Резкий запах бензина — запах цивилизации, непонятный и потому опасный, — отпугивал обитателей сельвы. А к «этим» Хенгенау не питал ни отвращения, ни страха. Они были порождением его ума. А какой изобретатель боится своего детища? Опасен ведь только непосредственный контакт.

Старик устроился в одном из приделов храма, где раньше жил убитый им индеец. Здесь было достаточно воздуха и не очень сыро. Хитроумно сделанная дверь позволяла ему прочно отгораживаться на ночь от внешнего мира. Да и днем он редко совершал экскурсии. Проверка вертолета, короткая прогулка, завтрак. Так начинался день. Кончался он у костра, с помощью которого Хенгенау поддерживал относительно ровный «климат» в своей каморке-пещере. Дым от костра уходил в небольшое отверстие, расположенное под потолком помещения.

Спал он мало. Вместо постели бросил на пол легкую надувную лодку, прихваченную на всякий случай. Перед тем как заснуть, подолгу лежал, устремив неподвижный взгляд в догорающие угли, и думал.

Будущее его не тревожило. Все, что было возможно сделать для своего будущего, он сделал. Предстоящий торг с джентльменами его не беспокоил. Они не дураки, эти джентльмены. Получив деньги, Хенгенау выйдет из игры, дождется Бергсона и займется наконец этой странной штукой — даром всемогущего Случая.

«Приносящий жертву уподобляется Богу». Какую мысль вкладывал в эти слова первобытный индеец? О жертве Хенгенау имел представление. А какое понятие вложено в слово «бог»? «И звезды меняют свои пути». Нет, a priori[1] этого не постичь. Нужен Бергсон, нужна лаборатория. «Маугли» где-то в окрестностях тайны. Организм как воск. Из него можно лепить что угодно. Фокус удался. Но почему «Маугли» повторяет один и тот же фокус? Почему он, Хенгенау, как провинциальный маг, вытаскивает из цилиндра только голубя? А зрители требуют, чтобы он вытащил кошку. Теперь он свернул «Маугли», сумев создать только обезьян. А разве он не хотел этого? Когда много лет назад он задумывал «Маугли», это было именно так. Сначала он шел ощупью. Сначала он, насколько это было возможно, изолировал организм от внешнего воздействия. Ему был нужен экспериментальный материал. И он получил его. Жалкие существа восемь лет ползали по террариуму, пока ему удалось поставить их на ноги.

Потом эта сыворотка, разящая, как расплавленный металл. Он выполнил обещание, данное Гитлеру. Он доказал, что эволюция обратима. И можно бы успокоиться на этом. Но вот побочные явления?.. Они не укладывались в схему… Что-то стояло за «этими», выглядывало из их опустошенного мозга… И однажды даже прорвалось наружу.

Охранники поймали индейца, бродившего в окрестностях лаборатории. Хенгенау принял его за шпиона и бросил в террариум. А на другой день с изумлением убедился, что индеец обладает непонятным иммунитетом к «этим». Он ввел ему сыворотку. Индеец ухмыльнулся и попросил коки. Затем началось странное. Он стал болтать про «приносящего жертву», в молитвенном экстазе воздевая руки кверху, и все говорил о каком-то храме, где царствует ушастый бог…

Хенгенау не думал в тот день, что в образе этого индейца к нему пришел сам великий Случай. Болтовне индейца он не придал значения. Просто этот индивидуум заинтриговал его своей стойкостью к сыворотке. Это был первый побочный фактор, и профессор не мог не считаться с ним. Он подверг индейца всестороннему исследованию, но не нашел в его организме никаких существенных отклонений от нормы. Тогда ему пришло в голову испытать на индейце поле, в котором сыворотка обретала свои качества…

Как хорошо, что Зигфрид, испугавшись, машинально включил киноаппарат. Так появился кусок пленки, который Хенгенау демонстрировал Бергсону. Остальная часть ленты оказалась безнадежно испорченной. Но в памяти Хенгенау увиденное отпечаталось прочно.

Индеец не выразил никаких чувств, когда Хенгенау приказал Зигфриду повторить опыт. Сунув индейцу пачку коки, они втолкнули его в камеру и плотно задвинули защитный экран. Хенгенау нажал кнопку на панели управления и приник к окну из свинцового стекла… Индейца не было. Из камеры внимательным взглядом смотрело ушастое существо, напоминающее человека и в то же время резко отличающееся от него. Ушастый держал в руке жезл, словно протягивал его кому-то невидимому. Через секунду картина изменилась. Ушастый уже выглядывал из высокой травы, которая колыхалась под ветром, и, казалось, что-то говорил. В это время за спиной Хенгенау охнул Зигфрид. Старик вздрогнул и увидел, что защитный экран стал подниматься. Он немедленно выключил прибор. Индеец как ни в чем не бывало стоял посреди камеры. Его челюсти ритмично шевелились, перекатывая жвачку. Зигфрид, пятясь, выбирался из лаборатории. Хенгенау не остановил его. Он выпустил индейца и стал его расспрашивать. И опять услышал молитву про «приносящего жертву»…

С большим трудом ему удалось добиться от индейца связного рассказа о дороге к храму. Потом, увидев статую, лишенную жезла, Хенгенау стал кое о чем догадываться. Он пожелал еще раз проделать опыт с индейцем. Но что-то не получилось. Случай, давший ему возможность приподнять уголок занавеса и заглянуть на сцену, где готовился интересный спектакль, не повторился.

Бергсон в России. Оставалось только ждать.

Старик подбросил веток в костер. И вдруг почувствовал, что сильно проголодался. Ему захотелось сварить кофе. Он протянул руку к канистре с водой. Она была удивительно легка. Тогда Хенгенау вспомнил, что не наполнил ее днем. Ручей протекал неподалеку. Но на сельву спустилась ночь. Старик задумался. Потом решительно поднялся и, захватив канистру, шагнул в темноту.

Когда его шаги смолкли, в глубине центрального зала пирамиды мелькнула тень. Темное тело бесшумно скользнуло вдоль стены и исчезло в той стороне, откуда только что вышел старик.

Всемогущий Случай, теперь уже в лице одного из его бывших питомцев, снова вышел навстречу Хенгенау. И это была его последняя встреча со Случаем. Фиолетовые обезьяны бегали действительно быстро.


— Я боюсь их… Уберите поле, господин профессор. Там же смерть. Ради создателя, уберите поле… Не надо… Зачем здесь индеец? Коричневая тварь… Почему у меня двоится в глазах? Отто? Я тебя предал, Отто… Простишь ли ты мне когда-нибудь?.. Они сожрут тебя, Отто. Нет, я обману их, я скажу тебе… Ха-ха-ха! Хенгенау хотел меня отравить… Как цветных… А я ушел… Тысячу песо за тайну. Хенгенау давно надо убить… Тысячу песо за выстрел… Отчего я такой трус?.. По песочку бежит кошка… Море и трава… Кошки в траве… Да уберите же их! Слишком много… Они живые… И их много… Отто, не верь документам. Тот человек сбежал… Всем на все наплевать… Хенгенау верит, что ты ему служишь… И они — тоже… Идиоты… Чужой труп кремировали, а он сбежал… Слишком поздно я понял все… Но я устрою… Опять гудит эта проклятая штука… Тысячу песо… Изумруды валяются под ногами… Откуда тут изумруды?.. Взять?.. Ха-ха-ха… Я всегда ненавидел кошек… Кошки лгут… Отто, гони их прочь. Всех…

Зигфрид Вернер метался в бреду. Чернявый, которого в этом квартале Рио контрабандисты звали Хозе Марчелло, а проститутки — попросту «Свинцовым» за серый цвет лица, исполнял несвойственные ему обязанности сиделки. Он заботливо поправлял простыни, подносил к губам Зигфрида стакан с апельсиновым соком и вообще вел себя так, что хозяйка его квартиры только изумленно таращила выпуклые, как у овцы, глаза и шептала соседкам, что не иначе ее квартирант рехнулся, заразившись от того сумасшедшего, которого он приволок под ее кров.

Но Марчелло знал, что делал. Он показал Зигфрида знакомому врачу. Тот обнадежил, что болезнь немца пройдет сама собой. «Покой, покой, покой», — сказал врач. Он произнес еще какое-то мудреное словечко, которого Хозе не запомнил. Да это ему и не нужно было. Покой немцу он мог обеспечить. Покой не модный курорт. Он показал хозяйке кулак и щедрой рукой отсчитал несколько засаленных бумажек на провизию. Хозяйка проблеяла, что дон Хозе может быть уверен, и на первый случай принесла фруктов и рыбы. Фрукты Марчелло взял, а рыбу бросил ей в подол. Хозяйка догадалась: через час на столике у кровати Зигфрида дымилась чашка бульона. Марчелло удовлетворенно заворчал и приступил к делу: разжал немцу зубы и влил ему в рот содержимое чашки. Хозяйку он выгнал из комнаты, опасаясь, как бы она не подслушала бред Зигфрида. Этот немец был его находкой. Только его!

Немец болтал про изумруды. За изумруды Хозе готов был держать его на полном пансионе хоть целый год. «Свинцового» смущало только то, что в бреду немец к словам о драгоценных камнях примешивал болтовню о толпе привидений, которые будто бы охраняют россыпи. Мало ли что можно наговорить в бреду. Но когда Хозе раздевал немца в первый вечер, из-под подкладки его пиджака выкатился камень в несколько десятков карат. И этот изумруд отнюдь не был привидением.

Когда через несколько дней Зигфрид впервые пришел в себя и, обведя глазами комнату, остановил вполне осмысленный взгляд на человеке, сидящем у его кровати, Хозе ухмыльнулся: врач не обманул. Теперь надо было умело поговорить с немцем. И к этому Марчелло был подготовлен. Недаром он столько времени потратил на неусыпное наблюдение за больным.

— Где я? — спросил Зигфрид.

Хозе помолчал с минуту, потом медленно произнес:

— Вы хотели бы видеть своего брата?

Немец вздрогнул, по лицу пробежала гримаса страдания. Наконец он неуверенно сказал:

— Мой брат умер. Кто вы такой? Кто вам дал право допрашивать меня?

Хозе усмехнулся и подумал, что на этот раз он попал в точку. Нет, недаром он так внимательно прислушивался к бреду сумасшедшего.

— Меня зовут Хозе, — сказал он спокойно. — Это имя вам ничего не говорит, правда? Я мог бы рассказать вам свою биографию. Но к чему? Зачем Зигфриду Вернеру знать, что Хозе Марчелло в юности был пеоном на гасиенде одного богатого дурака, потом служил в «Юнайтед фрут» рядовым матросом, а теперь вот живет в Рио и даже имеет некоторые сбережения, часть которых он потратил на то, чтобы сохранить жизнь вышеупомянутому Вернеру? Зигфриду Вернеру незачем это знать. Важно другое: Хозе Марчелло ознакомился с некоторыми подробностями биографии Зигфрида Вернера. Если Хозе сейчас встанет и выйдет на улицу, то в четырех кварталах отсюда он найдет внешне ничем не примечательное здание, в котором размещается редакция одной особо любознательной газеты. Обезьяны нынче у всех на устах… Зигфриду просто повезло, что он наткнулся на Хозе…

— Что вы от меня хотите? — прохрипел Зигфрид.

«Свинцовый» разъяснил, чего он хочет. А потом предложил немцу спокойно выспаться и обдумать свое положение. Времени на разговоры у них хватит.

— Я убежден, — сказал Хозе, уходя, — вы не будете требовать, чтобы вашу голову поскорее сунули в петлю.

На другой день Хозе, оглядев Зигфрида, впервые вставшего с постели, заметил, что выглядит он очень неважно и что потребуется время для основательной поправки здоровья. Немец поморщился. Хозе сказал:

— Так вот, к вопросу о вашем брате. Его зовут Отто. Я не ошибся? Вы в свое время сообщили мне, что он жив и здравствует под именем…

— Молчите! — закричал немец. — Ради всего святого, молчите!

— Вы поздно вспомнили о святости, — сухо бросил Марчелло. — Вам надо было подумать о ней тогда, когда вы продавали свою душу и тело господину Хенгенау.

— О! — простонал немец.

— Я бы мог помочь вам, — произнес Марчелло. — Но дело в том, что я ничего не делаю даром.

Немец хмуро взглянул на Марчелло. Тогда тот вынул из кармана и бросил на стол изумруд.

— Это откуда у вас? — спросил он.

Зигфрид поднял брови, подумал и, покачав головой, сказал:

— Не помню. Я ведь ничего не помню с тех пор, как покинул лабораторию… Может быть… Может быть, по дороге сюда?..

— Попытайтесь вспомнить, — жестко сказал Хозе. — Или мне придется возмещать затраты, произведенные на вас, каким-либо иным способом. И я опасаюсь, что способ этот будет вам не по вкусу.


Ромашов Диомидову понравился. Усики капитана Семушкина вызвали на его лице мимолетную улыбку.

Перебрасываясь незначительными фразами, все трое подошли к небольшому домику, сложенному из белых камней. Капитан Семушкин отпер посеревшую от времени входную дверь, снял печати. Милиционер, сидевший на крылечке, молча проводил взглядом Диомидова. За первой дверью оказалась вторая: свежеокрашенная. Щелкнул английский замок. Диомидов, Семушкин и Ромашов прошли в небольшую прихожую. Отсюда вели три двери: в спальню, гостиную и на кухню. Была еще витая лесенка на мансарду. Ромашов повел Диомидова через гостиную в кабинет Беклемишева.

Дом пустовал после поспешного отъезда Тужилиных. Анна Павловна гордо продолжала отказываться от наследства. Кто-то, по-видимому все та же Дарья Заметнова, пустил слух, что дом самоубийцы околдован и что сам старик Беклемишев приходит туда по ночам.

— Темные люди, — заметил капитан Семушкин по этому поводу. — Просто удивительно, что в наше время могут быть такие темные люди.

— Вот именно, — откликнулся Диомидов, рассматривая Диану-охотницу, точенного из кости слона и раковину-пепельницу. — Вы, капитан, попали в самую точку.

Капитан потрогал усики.

— Баллистическую экспертизу, — сказал он, — я провел аккуратно. Вот так сидел труп. Смотрите. — Он сел как сидел тогда Беклемишев. — А вот тут лежало оружие.

И капитан стал объяснять, какие факты привели его к мысли о том, что налицо рядовое самоубийство.

Диомидов выслушал его, не перебивая, а потом взглянул на Ромашова. Тот пожал плечами. Блестящие познания капитана в области баллистических экспертиз были ему известны в достаточной степени. Тем не менее Ромашов продолжал кое в чем сомневаться. Полковнику он свои соображения уже высказал. Добавить нечего.

Диомидов стал просматривать беклемишевские бумаги. Ромашов отошел и присел на подоконник. Капитан Семушкин ковырнул ногтем бронзовую богиню и зевнул, прикрыв рот рукой. Минут двадцать в кабинете слышны были только вздохи Семушкина и шелест бумаги.

— Вы правы, — сказал наконец Диомидов. — Здесь действительно ничего интересного нет. — Эту фразу он адресовал Ромашову. Капитан же отнес ее на свой счет и счел долгом откликнуться.

— Научная методика, — сказал он, торжествующе взглянув на Ромашова, — позволяет нам сделать такой вывод.

Диомидов пристально поглядел на капитана, пытаясь постичь смысл столь высокохудожественной фразы, потом кивнул головой.

— Да, — одобрительно отозвался он. — У меня был знакомый, который считал, что каждое время года имеет свои плюсы и минусы. Летом, например, тепло. Это хорошо. Но летом нужно часто мыть ноги. И это уже плохо. Зимой холодно. Это плохо. Но ноги можно мыть реже. Это хорошо. Такие выводы позволяла ему делать научная методика.

Ромашов отвернулся. Его плечи подозрительно затряслись. Капитан Семушкин потрогал усы и надул щеки. Он не знал, нужно обижаться или следует сделать вид, что ничего особенного не произошло. Поразмыслив, он решил сделать вид и натянуто засмеялся. Шутки старших товарищей, даже обидные, капитан Семушкин умел воспринимать подобающим образом. Но в данном случае полковник пренебрежительно отнесся не к нему, капитану, а к научным методам, которыми он, капитан, руководствовался при изучении обстоятельств дела. Поэтому, посмеявшись в меру, капитан снова надул щеки.

Смена настроений на лице капитана не ускользнула от Диомидова. Он пожалел о неосторожно брошенных словах и мысленно обругал себя. Недалекий капитан с его безапелляционной уверенностью не мог служить мишенью для острот. Правда, эта уверенность раздражала. Но ведь не настолько же, чтобы кидаться на человека. Почему «хладнокровный, как бревно», по выражению майора Беркутова, Диомидов вдруг ни с того ни с сего вышел из себя? Почему соскочила пружинка? Ромашов? Да, пожалуй. Не будь в Сосенске Ромашова, капитан Семушкин спокойно перекрестил бы дело, и никогда Диомидову не узнать бы о связи беклемишевского дела с тем, что произошло в подмосковном лесу. О том, что кончик из клубка, который он начал разматывать, прячется в этом дачном городке, в этом домике, в этом кабинете с полированным письменным столом на гнутых старомодных ножках и Дианой-охотницей на нем. И даже не в кабинете, а за его окнами, в саду, среди кустов смородины и малины.

В саду, в полутора десятках метров от окна, возвышалась соломенная крыша погреба. Это был обыкновенный рядовой погреб для картошки. А рядом с погребом, среди сочных зеленых лопухов темнело большое круглое пятно. Диомидов посмотрел на него, прищурившись, и повернулся к капитану.

— Послушайте, — сказал он. — Вы в саду были?

Капитан покачал головой.

— Там нечего делать.

— Ну да, — заметил Диомидов. — Я просто забыл про вашу версию.

— Там нечего делать, — упрямо заявил капитан Семушкин. — Окно было закрыто на шпингалеты. А убийства в закрытых помещениях случаются только в романах.

— Это верно, — подтвердил полковник. — Но и в романах им находят объяснение.

— Баллистическая экспертиза, — сказал капитан веско.

— Откройте окно, — попросил Диомидов.

Семушкин с явной неохотой повиновался. Щелкнули шпингалеты. Капитан толкнул раму. В комнату ворвался ветер.

— Теперь смотрите сюда, — сказал Диомидов. Он протиснулся к окну, сдвинул створки и резко потянул их на себя. Раздалось два щелчка. Шпингалеты вскочили в гнезда. Ромашов только присвистнул. Капитан округлил глаза и покраснел.

— В детстве я таким способом уходил из дома, чтобы не беспокоить родителей, — сказал Диомидов. — У наших окон шпингалеты были тоже с пружинками. А сейчас давайте думать дальше.

Ромашов пощелкал нижним шпингалетом и растерянно взглянул на Диомидова.

— Вот уж действительно, — сказал он сокрушенно. — Никогда бы не подумал. Они… Черт их знает…

— Тут есть срез, видите, — сказал Диомидов. — Шпингалеты автоматически поворачиваются, когда закрывается окно. А пружинка спрятана внутри. Как в затворе винтовки. Сейчас таких шпингалетов уже не делают.

— Что же получается? — пробормотал Ромашов. — Значит… Значит, кто-то знал про этот фокус? Окно было раскрыто… Беклемишев сидел в кресле… А как же с экспертизой?

Капитан Семушкин внимательно рассматривал носки своих ботинок. Диомидов сказал:

— От окна до головы Беклемишева рукой подать. Опытный убийца мог направить пистолет как хотел. Конечно, на полноту эффекта рассчитывать было трудно… Но… Получилось, как видите.

— Эх, если бы раньше! — вздохнул Ромашов и сердито поглядел на Семушкина. Тот покраснел.

— Да, — сказал Диомидов. — Вам надо было побывать в саду и поинтересоваться вон той ямой.

— Какой? — удивился Ромашов.

Диомидов указал на видневшуюся в лопухах небольшую яму.

Семушкин окинул Диомидова недоумевающим взором. Ромашов тоже никак не мог взять в толк, при чем тут яма в саду. Мелькнула какая-то дикая мысль о взрыве бомбы или гранаты. Но он тут же отбросил ее и повернулся к Диомидову.

— Товарищ полковник… — начал он.

Диомидов поднялся и лаконично бросил:

— Выйдем. Поглядим поближе.

Они прошли гуськом через гостиную, коридор, вышли на улицу и, обогнув дом, оказались перед садовой калиткой. На ней висел тяжелый ржавый замок. Диомидов дернул его. Дужка выскочила. Через заросли малины и смородины они пробрались к яме.

— Что и требовалось доказать, — сказал полковник.

Семушкин изобразил из своей фигуры вопросительный знак. Ромашов пожал плечами.

— Не понимаю, — вырвалось у него. — Товарищ полковник, объясните, что за яма такая?

— В этом-то все и дело, — буркнул Диомидов.

Он сразу заметил, что яма очень похожа на ту, в лесу. Теперь, когда он стоял рядом с ней, это уже не вызывало сомнений. А у Ромашова тут же возникла тысяча вопросов. Ему хотелось узнать, что это за странная яма, откуда она взялась и какую связь она имеет с убийством старика. А самое главное, почему так быстро догадался об этом полковник.

Диомидов ответил только на последний.

— Что-то в этом роде я ожидал увидеть, — сказал он. — Помните, вы говорили о свете над домом в ночь убийства, который будто бы померещился одной старушке. Примерно такую же картинку довелось и мне увидеть. Остальное не так уж трудно… Потому что… Впрочем, об этом потом… На досуге… Хорошо?

И, не ожидая согласия, перевел разговор в другую плоскость.

— Осмотрите замок, капитан, — сказал он.

— Так он же вскрыт! — воскликнул Семушкин, повертев замок в руках. Он моментально вспомнил болтовню Дарьи про Бухвостова, который шлялся в ночь убийства (теперь Семушкин уже был уверен, что произошло убийство) около дома Беклемишева. Вспомнил и, как говорят, не отходя от кассы, выложил Диомидову всю Дарьину информацию.

— Он убил, — твердо сказал Семушкин. — Это такой жлоб. Репрессировался, — добавил он для пущей убедительности.

Диомидов задумчиво-внимательно поглядел на раскрасневшегося Семушкина и ничего не сказал.

Но к Бухвостову он и Ромашов пошли в тот же день.

Глава восьмая РУКА БУХВОСТОВА

В дверь постучали. Ромашов проснулся, вдел ноги в шлепанцы и откинул защелку. На пороге, задумчиво пощипывая козлиную бородку, стоял Мухортов. Увидев чемодан возле кровати, старик застеснялся и стал извиняться за столь ранний визит.

— Пустое, — сказал Ромашов, взглянув на часы. — Досплю в самолете. И раз уж так вышло, давайте выпьем чаю.

Он поставил чайник на плитку, умылся и, присев к столу, заговорил:

— Хорошо быть холостым, верно? Жены не любят, когда к их любимым мужьям спозаранку приходят гости. Жены по утрам хлопочут у керосинок «Везувий», которые не хотят разгораться. Жены злятся и проклинают Посылторг, который обманул их вулканические ожидания.

При этих словах Ромашов ловко кинул на колени Мухортову рекламный плакатик.

— Взгляните. Занятная вещь. Латынь оживает в проспектах Посылторга. Швейная игла «Veritas». Бедный Цицерон. Он и не подозревал, что истина — в швейной игле. Кто бы мог подумать, как любит выражаться наша общая знакомая Анна Павловна. — И резко оборвал шутку. — Я вас слушаю.

— Я хотел… — сказал Мухортов, оглядываясь. — Я хотел поговорить с товарищем полковником.

— Он уехал, — сказал Ромашов. — Еще вчера.

— Вот как, — растерянно пробормотал Мухортов. — А я думал… Мне казалось, что после вчерашней беседы… Он интересовался рыбалкой, ну и… этим писателем… Ридашевым. Я вчера ничего не мог сказать… А ночью… Словом, ночью я все вспомнил… И вот… Как жаль…

— А почему, собственно, жаль? — поинтересовался Ромашов, намазывая маслом булку. — Я лечу в Москву. Могу передать. Так сказать, с оказией.

— Простите, — сказал аптекарь. — Я волновался… И мне как-то не приходило в голову… А это очень важно. Такая, знаете ли, психологическая деталь…

Он замолчал, в задумчивости теребя бородку. Ромашов отхлебнул из стакана и поднял глаза на аптекаря, ожидая продолжения. О какой еще психологической детали говорит старик? В этом странном деле и так хоть отбавляй деталей. Началось с того, что в саду они все-таки обнаружили следы. Следы эти, как выяснилось, не принадлежали ни Бухвостову, ни Мухортову, ни вообще кому бы то ни было из жителей городка, потому что таких ботинок никто в городке не носил. Капитан Семушкин клятвенно заверил в этом Диомидова. А потом они пошли к Бухвостову…

Бухвостов стоял во дворе с топором в руке. Хмуро оглядев посетителей черными цыганскими глазами, он неохотно повел их к крыльцу. Ромашов подумал, что старик для своих лет выглядит довольно бодро. Отметил легкую пружинистую походку, отсутствие морщин на круглом, красном, как спелый помидор, лице.

В доме старик оставил гостей в просторной пустоватой комнате, где, кроме иконы на стене, некрашеного стола, двух кроватей и двух табуреток, не было ничего, и, держа почему-то левую руку в кармане брюк, правой сделал жест, означающий, что пришедшие могут присесть. Сам тут же ушел в другую комнату.

— Любопытный экземпляр, — вполголоса сказал Диомидов. — Вы обратили внимание на его лицо? Он чем-то очень озабочен. И не пытается этого скрыть.

— Не могу сообразить, — признался Ромашов, — о чем мы с ним будем говорить?

— А так, — неопределенно заметил Диомидов, разглядывая обстановку квартиры, — ни о чем. Поглядим. Про погоду спросим. Про жизнь…

В глубине дома громко хлопнула дверь, послышались торопливые шаги, и на пороге появился Бухвостов. На указательном пальце его левой руки белела аккуратная повязка. Остановившись посреди комнаты и сохраняя все то же хмурое выражение на лице, хозяин спросил:

— Чи я вор, что вы ко мне пожаловали?

— Да нет, — спокойно произнес Диомидов. — Просто нам сказали, что вы хорошо знали Беклемишева. Вот мы и зашли побеседовать…

— Это какого? Самоубивца-то? — спросил Бухвостов. — Нет, не знал я его. Наврали вам. Меблю я ему чинил намедни. Это верно. Обходительный был мужик, ласковый, тихий. А знаться со мной ему не пристало. Чего ему со мной знаться?..

— Так, — протянул Диомидов, изобразив на лице разочарование. — А палец вы поранили, когда мебель ремонтировали?

Ни Ромашов, ни Диомидов даже не подозревали, что этот невинный вопрос вызовет столь бурную реакцию. Старик вдруг раскричался, замахал руками и стал призывать в свидетели своей невинности Бога. Из его слов явствовало, что какие-то темные силы издеваются над Бухвостовым по ночам, мешают спать и вообще вытворяют с ним нечто невероятное. Во время этой тирады с указательного пальца Бухвостова слетел бинт, и Ромашов с Диомидовым увидели странную картину. Палец старика был окрашен в густо фиолетовый цвет, словно им размешивали чернила.

Диомидов переглянулся с Ромашовым. А старик уставился на палец так, будто впервые его увидел. На лице его был неподдельный испуг.



— Эвон, — забормотал Бухвостов. — Еще прибавило. Сперва маленько было. А теперь эвон куды поперло. Да что же это, прости господи? — завизжал он и стал проклинать каких-то тварей, которые снятся ему по ночам.

— Больно? — осведомился Диомидов, когда старик немного успокоился.

— Не. Только дюже страшно. И растет.

Через десять минут Диомидов и Ромашов уже знали и про сны наяву, и про Бога, который отвернулся от Бухвостова непонятно за какие прегрешения. Сам старик догадывался, что Бог наказал его за беспробудное пьянство, свидетельством чему были бутылки, найденные им за дверью. Но милицейским знать этого не полагалось. И старик умолчал о бутылках. Полковник поинтересовался, когда сны начались. Оказалось, в ночь убийства Беклемишева, когда, по словам Дарьи, пьяный Бухвостов шатался возле дома самоубийцы.

В дело вплелась новая подробность. Вплелась таким замысловатым способом, что Ромашов только руками развел.

Вечером полковник долго расспрашивал аптекаря о пресловутой рыбалке в ночь убийства. Выяснилась еще деталь, о которой забыли и Тужилины и Мухортов. Самоубийство Беклемишева выбило их из привычной колеи. «Было не до этого пустяка», — сказал Мухортов о маленьком происшествии. Писатель Ридашев, забравшийся удить рыбу на обрыв над омутом, вдруг обрушился в реку и стал тонуть. Аптекарь помог ему выбраться на берег. Потом у писателя, вероятно, от нервного потрясения закололо в сердце. Аптекарь почти всю ночь дежурил около него. Утром они вернулись в городок.

— Я чувствую себя человеком, попавшим в темную незнакомую комнату, — сказал Ромашов Диомидову, когда аптекарь ушел. — Я ищу выключатель, чтобы зажечь свет, а натыкаюсь на какие-то посторонние предметы.

— Предметов хватает, — задумчиво заметил Диомидов. — А Беклемишев, видно, и в самом деле знал про фиолетовых обезьян. И его дневники могут нам помочь. Бухвостова же мы отдадим ученым. Пусть подумают… Пусть взглянут и на яму в саду.

Ромашов неожиданно засмеялся. Диомидов удивился.

— Я никогда не видел гениальных людей, — пояснил Ромашов. — То есть не то чтобы не видел. Просто мне не приходилось разговаривать с ними запросто. Кроме шуток, Федор Петрович, как вам удалось найти эту яму? Наконец, вы шли к Бухвостову с заранее подготовленным планом действий. Вы были уверены, что встретитесь с чем-то неожиданным?

— Насчет Бухвостова, — сказал Диомидов, — вы не правы. Просто мне хотелось посмотреть на человека, который, по слухам, в ночь происшествия находился недалеко от дома Беклемишева. Это, вообще-то говоря, должен был сделать капитан Семушкин. Но капитан не был уверен в точности информации, полученной им от старой сплетницы. Кроме того, у капитана были шоры на глазах. Баллистическая экспертиза и тому подобное. Шпингалеты открыли ему глаза и развязали язык.

— Ну, а яма? — торопливо спросил Ромашов.

— А яму я искал, — сказал Диомидов. — Я же говорил вам, что с той самой минуты, как услышал от вас про свет над домом Беклемишева и прочитал показания Мухортова о дневниках покойного, стал думать о том, что яма должна быть и тут. Случайно оказалось, что она обнаружилась в саду. А могла оказаться и в доме. Но старик предпочитал хранить вещь в саду. Закопал ее в землю.

— Какую вещь?

— Тросточку. Но теперь уже ясно, что никакая это не тросточка, а, вероятнее всего, некий прибор.

— Что?

— Прибор, — сказал Диомидов задумчиво, не обращая внимания на крайнее изумление Ромашова. Потом коротко рассказал ему о яме в лесу, о Зое, о странном убийстве вора и о таинственных киносеансах на дне ямы.

— Жуткая бредятина, — сказал Ромашов.

— Если бы, — вздохнул Диомидов. — К сожалению, мне больше нельзя терять время. Эпицентр событий сейчас в Москве. Я полечу ночным рейсом. А вы доставите в Москву Бухвостова.

— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил Ромашов.

— Увы, — развел руками Диомидов. — Я было подумал про Ридашева. Но этот милый аптекарь уверяет, что для тревоги нет оснований…

И вот «этот милый аптекарь» сидит против Ромашова и говорит о каких-то психологических деталях.

— Два раза в жизни мне довелось вытаскивать утопающих. И оба раза я видел страх в их глазах. Безотчетный животный страх. Недавно это случилось в третий раз… Почему я не подумал об этом? Он барахтался в воде, захлебывался, а глаза?.. Если бы вы видели эти глаза. Они не боялись… Нет. Они изучали, спрашивали… Но страха в них не было ни грана… Почему я подумал об этом так поздно?

— Вы имеете в виду Ридашева? — уточнил Ромашов, хотя и без этого вопроса все было ясно.

Аптекарь утвердительно кивнул.

— Но ведь вы же утверждали вчера, что просидели возле него всю ночь?

— Да, — сокрушенно качнул головой Мухортов. — Это я хорошо помню.

Ромашов подошел к окну. Из переулка вывернулась подвода. Нахохленный Бухвостов тревожно озирался по сторонам. Ромашов оделся и поднял чемодан. Вместе с Мухортовым они вышли на крыльцо. Аптекарь вопросительно заглянул ему в глаза.

— Хорошо, — сказал ему Ромашов. — Я передам полковнику ваши… м-мм… наблюдения.

Устраиваясь на телеге рядом со стариком, он спросил, кивнув на повязку:

— Прибавило?

Бухвостов заворчал, потом разразился руганью. Телега проехала мимо чайной, миновала библиотеку и наконец выбралась из городка. Сбоку проплыли стога сена, стая гусей на стерне. Лошадь стала медленно взбираться на пригорок.



Со взлобка Сосенск как на блюдечке. Ромашов окинул его взглядом и отвернулся. Впереди тянулись осенние поля. И не было им, казалось, ни конца ни края.

Но это только казалось. До аэродрома всего три часа езды.


Вернувшись из Сосенска, Диомидов развил бурную деятельность. Прежде всего он навестил Тужилиных. Сам Василий Алексеевич был в командировке. Полковника приняла Анна Павловна, женщина лет сорока, обладавшая фигурой мухинской «Колхозницы» и профилем Наполеона. Она собиралась завтракать. Визит Диомидова нарушил ее планы. Полковник извинился за неожиданное вторжение и тут же похвалил огромный аквариум, занимавший целый угол гостиной. Анне Павловне внимание польстило, и она предложила гостю чашку сливок. Диомидов вежливо отклонил приглашение и задал вопрос о Сосенске. Женщина поморщилась: ей было неприятно вспоминать испорченный отпуск. Она пожаловалась полковнику на настырного молодого человека, Ромашов, кажется, который задал ей столько вопросов, что у Анны Павловны закружилась голова. Все, что она знала о своем двоюродном дяде, Анна Павловна уже рассказала тому молодому человеку. Он старательно записал ее рассказ. Анна Павловна видела, что он старался. Неужели ей сейчас снова придется повторять все сначала? Федор Петрович успокоил женщину.

— Кое-что, — сказал он. — Нас интересуют мелкие подробности.

Анна Павловна кивнула. Против мелких подробностей она не возражала, но не знала, с чего начинать. Полковник помог ей. Не будет ли Анна Павловна столь любезна вспомнить, как вел себя Сергей Сергеевич Беклемишев, когда они собирались на рыбалку?

— Не был ли он чем-нибудь обеспокоен?

Анна Павловна покачала головой. Нет, он был такой же, как всегда. Шутил, смеялся, желал хорошего улова. Что еще?

Да ничего… И кто бы мог подумать?.. Бедный старик. И Анна Павловна смахнула слезинку со щеки.

— Слышал, — сказал Диомидов, — что на реке у вас случилось целое приключение?

— О, оживилась женщина, — мы ужасно перепугались, когда Григорий Иванович стал тонуть. Подумать только! Ридашев совсем не умеет плавать. Спасибо Мухортову: он помог ему добраться до берега.

— Я это знаю, — сказал Диомидов мягко. — А что было потом?

Анна Павловна удивленно вскинула брови.

— Как это — что потом? — спросила она резко. — Потом мы пошли домой.

— Домой вы пошли утром, — уточнил Диомидов. — А что было ночью?

— А так… Да ничего особенного. Мухортов долго сидел около Ридашева. У него не в порядке сердце. Знаете, когда человеку за пятьдесят… И такое потрясение. Спасибо Мухортову. Он всегда носит с собой валокордин.

— Да, — сказал Диомидов сочувственно.

— Ужасно, — вымолвила свое любимое словечко Анна Павловна. — И всю ночь квакали лягушки. Я, помню, не могла уснуть. Муж тоже сначала сидел возле Ридашева. Потом я слышала, как он устраивался… Ворчал насчет сырого валежника. Он опасается за свои легкие… Ну, а утром мы пошли в Сосенск.

— Вы давно знаете Мухортова?

— Я была еще девчонкой, когда он приехал в Сосенск. С тех пор я не представляю аптеки без Мухортова. Я бы очень удивилась, если бы увидела за прилавком кого-нибудь другого. Прекрасный человек.

— А как вы познакомились с Ридашевым?

Анна Павловна утомленно вздохнула.

Тужилины гуляли в лесу. Там и встретились. Писатель сидел на пеньке, читал книгу. Кажется, «Черный обелиск» Ремарка. Какие слова были произнесены при встрече? Что-то насчет книги. Потом разговор о скучающих дачниках. То, что Ридашев дачник, видно было за версту. Они вместе отправились обратно. Что? Ходили ли Тужилины в этот лес раньше? Ходили. Этим же маршрутом? Ну конечно. Как развивалось знакомство? Обычно. Как отнесся Беклемишев к Ридашеву? Тепло. Сердечно. Они любили говорить о литературе. Не было ли разговоров о прошлом Беклемишева? Нет. Анна Павловна ничего такого не слышала. Покойный вообще не любил говорить о своем прошлом. Несчастная любовь и все такое… Это раздражало старика. О чем они говорили с Мухортовым? На этот вопрос Анна Павловна ответить не может. Не слышала. Старики при ней разговаривали обычно о пустяках…

— В Москву вы ехали вместе с Ридашевым?

— В одном купе.

— Может быть, вы припомните, какие на нем были ботинки? И что за вещи он вез с собой?

— Маленький баул. Знаете, такой кожаный коричневый. В руках плащ. А насчет ботинок? Я просто не обратила внимания.

— А трости не было?

— Нет. Но у него были удочки в чехле. Он еще смеялся, говорил, что решил сохранить их на память о печальном случае на реке.

— Вы простились на вокзале?

— Что вы! Григорий Иванович был настолько любезен, что довез нас на такси до самого дома. Он даже оставил свой телефон.

Анна Павловна порылась в шкатулке, стоящей на подзеркальнике высокого трюмо, и подала Диомидову клочок бумажки.

— Это он писал? — спросил полковник, запоминая номер.

— Нет, я, — сказала Анна Павловна. — У него не было карандаша.

— Последний вопрос, — сказал Диомидов. — Вы приехали шестнадцатого в четыре утра?

— Да, — подтвердила Анна Павловна.

Это был тот самый день, когда Диомидов увидел яму в лесу. День, но не час. Яма в лесу возникла через несколько часов после появления в столице Тужилиных и Ридашева.

Давно замечено, что разные люди, оказываясь наедине с чистой бумагой, ведут себя соответственно своим наклонностям и характеру. У графомана, например, вид чистой бумаги вызывает страстную дрожь. Он торопится побыстрее расправиться с ее девственностью и заполняет листки никому не нужными опусами. Настоящий писатель, наоборот, долго и обстоятельно сидит перед стопкой белых листов и не прикоснется к ним пером до тех пор, пока явственно не проступят в его просветленной голове контуры будущей книги. Анонимщик не успокоится, пока не испачкает бумагу грязью, почерпнутой из отстойника своей зловонной души. Отвергнутый влюбленный, увидев перед собой листок, обязательно обольет его слезами. А счастливый, написав письмо, капнет на него духами «Кармен», купленными по такому случаю в ближайшей аптеке за углом.

Словом, как нет двух человек с похожими голосовыми связками или тождественными рисунками капиллярных линий на пальцах, так нет и двух людей, одинаково относящихся к чистой бумаге. Одни любят бумагу линованную, другие — непорочно белую, как платье невесты. Есть индивидуумы, предпочитающие писать на узких четвертушках и осьмушках, а есть и такие, что уважают листы только простынного формата. Кое-кто пишет на розовой бумаге, некоторые — на желтой. Есть любители писать на бумажных салфетках, на срыве с сахарных голов, на обыкновенной серой оберточной и даже на черных пакетах из-под фотобумаги.

Все зависит от склонностей и темперамента. Одни пишут медленно, другие быстро. Люди, любящие подумать, кроме того, часто рисуют на бумаге женские профили или смешных человечков. Диомидов, например, рисовал чертиков. Можно поручиться, что таких чертиков никто в мире, кроме Диомидова, рисовать не умел. Хотя Диомидов и не был художником.

Рисуя, Федор Петрович думал о деле, которое с неимоверной быстротой стало обрастать новыми, крайне странными фактами.

Полчаса назад он вышел из кабинета генерала. Разговор был долгим. Полковник рассказал о сосенских наблюдениях и о беседе с Анной Павловной. Часть дня он посвятил наведению справок о дневниках Беклемишева.

— И наткнулся на Ридашева, — сказал он, невесело усмехнувшись.

Генерал не понял. Диомидов пояснил, что майору Беркутову очень быстро удалось установить адрес музея, в котором хранились эти дневники. Но их там не оказалось. С месяц назад их обнаружил в архивах писатель Ридашев. Его заинтересовала личность Беклемишева. Дирекция музея любезно выдала дневники. И Ридашев забрал их домой.

— Это что же выходит? — спросил генерал. — Наглец живет и здравствует…

— В том-то и дело, что это не тот Ридашев.

— То есть как не тот? — спросил генерал хмуро. — Их что, два? Один ищет дневники, второй убивает старика? Вы это хотите сказать?

— Что-то вроде, — кивнул Диомидов. — Мы успели установить вот что. В Москве действительно живет писатель Ридашев. У него любопытная биография. В 1943 году он попал в плен. С год находился в лагере смерти в Треблинке. Там возглавлял группу подпольщиков. Бежал. Воевал в партизанском отряде. Имеет несколько наград. Писателем стал уже после войны. Одна из его книг пользуется некоторой популярностью.

— Я припоминаю теперь, — сказал генерал. — «Жажда», кажется?

— Да, — кивнул Диомидов. — Так вот. Этот Ридашев в последние дни никуда из Москвы не выезжал. Установлено точно. Беркутов ручается.

— Ручалась кума, да заручка подвела, — усмехнулся генерал.

— Мы успели проверить, — сказал Диомидов и разложил на столе несколько фотографий. — Ромашову показывали. Он сказал, что этот человек ему незнаком. А ведь сосенского Ридашева он помнит.

— Ну, ну, — поощрительно бросил генерал.

— Телефон, который сосенский Ридашев оставил Анне Павловне, — фикция.

— Значит, мы вышли на след?

— Меня смущает странное алиби этого сосенского Ридашева, — сказал Диомидов.

Генерал полистал бумаги, лежащие перед ним в папке.

— В деле фигурирует еще аптекарь Мухортов, — сказал он. — Не мог он быть сообщником? Ромашов, помнится, говорил сегодня о визите аптекаря к нему. Глаза утопающего Ридашева показались аптекарю несколько странными. А Ромашову — столь же странными эти запоздалые показания. Знаете, что он мне сказал? Аптекарь заметает следы, почувствовав, что дело запахло керосином. И валит все на своего сообщника.

Диомидов покачал головой.

— Это было бы слишком просто, — сказал он. — На реке были еще Тужилины.

— Их легко можно было усыпить.

— Но тогда почему аптекарь утверждает, что он чуть не всю ночь бодрствовал возле Ридашева? Тут явно что-то не сходится.

— Пожалуй, — согласился генерал. — Но почему он так неаккуратен, этот сосенский Ридашев? Сначала организует алиби на реке. Потом эта примитивная кража «тросточки». Затем дикое убийство вора в лесу. Кстати, при чем тут вор? Какое-то нагромождение нелепостей. Плюс еще фантастика.

— Может, в этой фантастике и зарыта собака, — осторожно сказал Диомидов. — Из-за нее и нелепости.

— Может быть. Что вы сделали с Бухвостовым?

— Положили в клинику. Вокруг него уже собрались медицинские светила. Идет всестороннее обследование.

— Ну ладно. Значит, сейчас на очереди дневники?

— С ними тоже чудасия…

— Что еще?

— Несколько дней назад московскому Ридашеву позвонили на квартиру. Человек назвался сотрудником археологического музея. Он якобы по поручению директора попросил Ридашева вернуть документы. Когда тот явился, выяснилось, что никто из музея писателю не звонил.

— Все?

— Все, — кивнул Диомидов.

— А где дневники?

— У Ридашева. Он готовит материал к печати.

— Н-да, — протянул генерал. — Историйка. Между прочим, эти дневники надо прочитать, не вступая в прямой контакт с Ридашевым. Сможем мы это сделать?

— Попробуем. Можно пригласить Ридашева в издательство.

— А вы не интересовались, каким образом у этого Ридашева возникла идея заняться наследством Беклемишева? Откуда он вообще узнал о Беклемишеве?

— Он наткнулся на дневники случайно. Он даже не подозревал, что Беклемишев жив.

— А что поделывает Бергсон? — спросил генерал.

— Все то же, — сказал Диомидов. — Заходит в будки автоматов и позванивает кому-то.

— Ну что ж, — резюмировал генерал. — Подумать есть над чем.

И Диомидов пошел думать. На дворе была глубокая ночь, а он все сидел за столом в своем кабинете и рисовал чертиков. Веселые чертики плясали вокруг черной ямы. Один из них размахивал тросточкой.

Глава девятая СТРАНИЧКИ ИЗ ДНЕВНИКОВ

Нет, не сумел полковник ничего найти в этих страничках. Или почти ничего. Подумав, он взялся перечитывать их во второй раз.

«29 января. Мне удивительно повезло. Я пробрался живым через льяносы Ориноко. Я проделал путь, которым когда-то прошел Рэли. Проводники-индейцы давно покинули меня. У меня есть хороший винчестер и немного патронов. И я иду. Куда? Сельва простирается до самых Анд. И нет цели. Но я рад. Мысль, что я один, совсем один, заставляет бешено колотиться сердце. Как хорошо не знать ничего и никого.

Вчера мне встретилось странное плато. Какие силы сбросили этот каменный массив на лес? Плато вдоль и поперек иссечено трещинами. Как будто его вымостили брусчаткой огромных размеров. А в центре какой-то великан, будто играючи, положил каменный шар».

«22 февраля. Сегодня я видел сон. Ее лицо улыбалось мне откуда-то с высоты. Она беззвучно шевелила губами и, казалось, манила меня за собой. Я проснулся словно от толчка и заметил над головой темную тень пумы. Огромная кошка не мигая смотрела мне в глаза. А я засмеялся. Хриплое клокотание, вырвавшееся у меня из груди, спугнуло зверя. Я хотел что-то сказать, но слова выговаривались плохо. Я подумал, что могу разучиться говорить. Эта мысль сначала позабавила меня. А потом мне стало страшно. Сколько времени я буду еще блуждать в этом зеленом полумраке? Зачем я взялся нести этот крест?»

«10 марта. Календарь я еще помню. Лес кончился вчера. Я выбрался на равнину и увидел вершины Анд. Почти месяц я брел в зеленом еду. Переплывал реки, населенные кайманами. Питался чем попало. Сейчас я лежу на траве и смотрю на огромных бабочек, порхающих вокруг…»

«Все. Счет дням потерян. Сколько времени я лежал без сознания? А бабочки опять порхают. А я думаю, что где-то далеко сейчас идет мягкий пушистый снег… В висках стучат молоточки. Это, наверное, конец. Когда нет даже одиночества…»

«Март. Счет дням, увы, потерян. Но я жив. Они спасли меня. Я, кажется, бредил, все пытался поймать на ладонь красивую снежинку, а она ускользала от меня и что-то говорила. Слова были певучие и непонятные. Когда я впервые открыл глаза, то увидел голую индианку. Она шевелила губами и пыталась влить мне в рот какую-то жидкость из тыквенной бутылки. Я испугался, оттолкнул руку. И вдруг заметил, что вокруг меня сидит много людей. Меня поразил цвет их кожи. Она не была коричневой, как у тех индейцев, которых я знал. Эти были почти белыми. Длинные черные волосы спадали на голые плечи. Мне эти люди показались странно похожими друг на друга. Я подумал, что все это мне видится в бреду. Но женщина снова протянула к моему рту тыквенную бутылку. Я сделал несколько глотков. Ароматный жгучий напиток оказался хорошим лекарством. Мне стало хорошо и уютно. И я уснул.

Несколько дней я возвращался к жизни. Сегодня впервые смог взяться за карандаш. Женщина, которая спасла меня, с любопытством смотрит, как карандаш бегает по бумаге…»

«Март. Индейцы, мигрировавшие на восток, наткнулись на меня случайно. Отчасти из любопытства, отчасти из сострадания они помогли человеку, оказавшемуся на их пути. Племя называет себя «аиаи». Оно идет по своему ежегодному маршруту. Все это я понял из рассказа женщины, которая взялась обучать меня их языку. Я понял, что каждый год племя в полном составе покидает место своего постоянного пребывания и отправляется в предгорья, чтобы принести жертву божеству. По обычаю, который показался мне чрезвычайно странным, Богу отдается тот, кто в прошлом году сам приносил жертву. А тот, кому выпадет честь убивать, становится вождем на весь год.

— А где сейчас вождь? — спросил я.

— Он идет к Богу другим путем, — туманно ответила женщина.

Я удивился.

— Он же может не прийти на место. Уйдет. Скроется.

— У нас не бывает так, — гордо ответила женщина. — Приносящий жертву уподобляется Богу. А боги презирают и смерть и смертных».

«Март. Выбрав как-то удобное время, я спросил женщину, можно ли мне посмотреть этот обряд. Она просто ответила, что можно. Только чужеземец ничего не увидит. Для этого надо уподобиться Богу.

Я попросил женщину рассказать мне об этом.

— Давно, — сказала она, — когда наши лица были совсем белыми, человек по имени Аманагуа сделал это. И сказал он: так будет вечно.



— А кто такой Аманагуа?

— Он пришел оттуда, — женщина махнула рукой, указывая на север. — И он привел наших предков. И нашел обитель Бога. И первым сделал то, что делаем по его завету мы.

— Его тоже принесли в жертву?

— Нет. Аманагуа был велик. Он был велик всегда. И умер своей смертью. А обычай установил он. Потому что так поступали предки Аманагуа, когда жили в этих местах.

— Жили?

— Да, тогда они носили одежду, как ты. И украшали ее желтыми камнями и теми вещами, которые делали из них. Аманагуа сказал, что это презренный обычай, и вернул наших предков на путь богов.

— Они сняли одежду?

— Я не так сказала, а ты не так понял, — улыбнулась женщина. — Ты еще плохо знаешь наш язык, чужеземец. Сначала были боги. Потом не было ничего. Только большие звери, похожие на тапира. И змеи с телом тапира. И предки наших предков. Они были похожи на нас. Ходили без одежды и не знали того, что знаем мы. Они жили рядом с большими обезьянами. Жили мирно, пока одна из обезьян не унесла женщину племени в горы. Слабые люди не смогли бороться с обезьянами. И они ушли очень далеко. И там встретили Бога. Он научил предков многому тому, что знаем мы. И ушел. Память о нем передавалась из поколения в поколение. Племя стало большим и могучим. Вот тогда они стали носить одежду и посыпать ее желтым песком. Все было забыто. Только несколько избранных помнили о Боге, который должен был вернуться. И он вернулся. Но в это время шла большая война племен. Аманагуа был вождем одной из групп. Когда он увидел Бога, то принял его за вражеского лазутчика. И убил его. Тогда и случилось это. Аманагуа стал велик и могуч. Он мог советоваться со светилами и видеть то, что недоступно простым смертным. Он увел свой отряд в горы, построил там капище и вытесал статую Бога. Туда мы идем сейчас. Теперь ты понял?

— Я хочу увидеть капище.

— Ты еще слаб. Окрепнешь, мы пойдем туда. Только ты ничего не увидишь. Это не дано никому, кроме Бога».

«Апрель. Я снова один. Как это все случилось? Голова раскалывается от грохота камней и криков несчастных. Землетрясение было настолько сильным, что, казалось, горы взбесились и кинулись на людей. Мертвы все. А бог, стоящий в центре капища, как будто смеется. Такой колоссальной жертвы ему еще не приносили никогда. «Приносящий жертву уподобляется Богу»… Я знаю только одно: мне необходимо вернуться. Потому что я отмечен печатью Бога. Теперь во всем мире я единственный, кто посвящен в величайшую и непонятную тайну. Где ее истоки, где ее причины. И никому нельзя рассказать. Этому невозможно поверить, хотя доказательство у меня в руках. Но между мной и тайной стоит смерть»…

Диомидов отодвинул листки в сторону. Их было много, этих листков. Но перечитывал он только те, которые показались ему наиболее любопытными. Кроме дневников, был еще отчет о путешествии. Толстая, добротно сшитая рукопись. В ней содержались сведения об обычаях индейцев аиаи, приводились рецепты разных лекарств, описывались растения и животные, которые встречались на пути Беклемишева. На титульной странице отчета чья-то рука каллиграфическим почерком вывела: «В архив» и поставила дату: «12 августа 1914 года».

В том году России было не до самодеятельных путешественников.


— Слушай, животное, — сказал Диомидов коту, придя на другой день вечером домой, — ты глупая рыжая скотина. Тебя, конечно, не волнует, что твой хозяин испытывает затруднения. И это еще мягко сказано. Я просто окончательно запутался в этой чертовщине и уже перестаю понимать, что к чему и кто есть кто.

Говоря это, Диомидов раздевался. Потом стал готовиться к ужину. Коту он кинул кусок колбасы. Дон Педро лениво съел угощение, потерся о ноги хозяина и вспрыгнул ему на плечо. Это было его любимое место. Вторым была пижамная куртка, лежащая на кресле. Кот обожал спать на этой куртке. Устраиваясь, он долго мял ее передними лапами и мурлыкал в экстазе. Диомидов называл это «доением». «Подоив» пижаму, кот свертывался на ней клубком и засыпал.

Сегодня ему спать не хотелось, и он осторожно укусил Диомидова за ухо. Полковник снял кота с плеча и пересадил в кресло.

— Так будет лучше, — сказал он. — Нам с тобой нужно подумать в спокойной обстановке. Или, может, не думать, а позвонить Зойке и закатиться в кино. Что ты скажешь? Имеем мы право отдохнуть? Правда, уже поздно. И какое дело Зойке до нас с тобой? У нее другие заботы. А мы? Вот именно: «приезжаем — уезжаем». И не звоним. Вот, брат, как все оборачивается. Дневники мы с тобой прочитали. И что? Ничего. Занавес висит, и никто не торопится его поднимать. Вот ведь какая петрушка. Спросить бы у старика, что он там такое увидел. Да ведь не спросишь. Убили старичка. «Приносящий жертву уподобляется Богу». Черту лысому он уподобляется. Что это за фраза такая? «Приносящий жертву…» Ишь ты! А может, в самом деле уподобляется? Скажи об этом кому-нибудь — на смех поднимут. Но ведь от ямы в саду не уйдешь. Ямка была. И жертва соответственно. Все сходится. Н-да. Вот тебе и штучки-дрючки…

Произнеся этот длинный монолог, Диомидов встал со стула и заходил по комнате. Мысль вертелась в каком-то кругу. Факты нагромождались друг на друга. Чего стоила одна сегодняшняя история с московским Ридашевым. На бульваре к Ридашеву внезапно приблизился Бергсон, показал писателю черный бумажный прямоугольник и попросил спичку. Прикуривая, вполголоса заметил:

— А вы здорово изменились.

Ридашев изумленно взглянул на него и ничего не сказал.

— Потом, — рассказывал Беркутов, — нашему человеку удалось услышать еще одну фразу: «Вы превесело отдыхали в Треблинке, не отрицайте». Ридашев пожал плечами. Он смотрел на Бергсона так, как смотрят на человека, с которым никогда не встречались. А тот бесцеремонно взял писателя под руку и повел в сторону от бульвара. Ридашев сказал резко: «Что вам надо?» — и пошел в сторону, Бергсон догнал его и начал что-то тихо говорить. Ридашев сердито отмахнулся. Потом Бергсон громко сказал:

— Не ломайте дурака! Хенгенау уже нет в живых. А босс идиотов не любит. Советую подумать.

— И пошел прочь, — сказал Беркутов, раскладывая на диомидовском столе пачку фотографий. — Вот Ридашев после разговора, — показал он на последний снимок.

У писателя был явно ошеломленный вид. Диомидов просмотрел все снимки.

— Но ведь и Бергсон ошарашен не меньше, — сказал он Беркутову, указывая на одну из фотографий. Беркутов кивнул и заметил, что все это выглядит довольно глупо.

— Какого дьявола он полез к Ридашеву? — спросил он.

Игра и в самом деле приобретала какой-то глупый оттенок. Неужели они заметили наблюдение и начали путать следы? Но тогда почему Бергсон стал действовать так примитивно и грубо? И какого Хенгенау он имел в виду? Неужели того эсэсовца, про которого рассказывал Курт Мейер? Значит, история с обезьянами связана с делом Беклемишева. Выходит, что старика убили не только для того, чтобы заполучить эту непонятную трость. И эта история с московским Ридашевым. Кто звонил ему, кто требовал вернуть дневники? Если предположить, что звонил Бергсон, то выходит, что это надо было ему для того, чтобы проверить: тому ли человеку он звонит? Допустим, звонил Бергсон. Ридашев понес дневники, и Бергсон удостоверился, что это он тот человек, который ему нужен. Но в таком случае как объяснить недоумение Ридашева? Оно было неподдельным. А если Бергсон сунулся не по адресу? Но ведь это ерунда. Опытный агент не может поступить так опрометчиво. Что-то тут не так.

— Порочный круг, — сказал Беркутов, внимательно слушавший рассуждения Диомидова.

— Что? — откликнулся тот.

— Я говорю: порочный круг, и в нем два Ридашева. Замкнутый круг.

— Вы что? Математикой стали увлекаться? — спросил Диомидов, усмехнувшись.

— Да нет, это я так, — смутился Беркутов. — Для пущей образности.

— Знаете что? Нам, дорогой мой Беркутов, надо не круги придумывать, а версии. Есть у вас, к примеру, какая-нибудь версия?

— Я… Я считал… — промямлил Беркутов.

— Считать не надо. Я никогда ничего не считаю. Даже сдачу, когда делаю покупку… Вы, кстати, не задавали себе вопроса о воре? Да, да, о том самом, которого нашли убитым в той ямке в лесу?

— Нет, — недоумевающе поднял глаза Беркутов. — Мне казалось, что есть… Ну, более важные дела… И я выполнял задание…

— Это верно, — задумчиво сказал Диомидов. — С заданием вы справились. Но клубочек по-прежнему запутан…

— Вы думаете, — спросил Беркутов, — что вор?..

— Вор — это один из многих кончиков, что торчат из клубка. Попробуем дернуть еще и за этот кончик.

— Я понял, — сказал Беркутов. — Разрешите идти?

— Учтите, это будет трудно, — заметил Диомидов. — Поэтому мы решили подключить к вам Ромашова. Вы знакомы, надеюсь?

Беркутов кивнул.

— Ну и ладно. Желаю удачи.

…Ложась спать, Диомидов подумал, что завтра предстоит хлопотный денек. Протянул руку к выключателю, а затем, уже в темноте, взглянул на часы.

Часы лежали на прикроватном столике. Светящиеся стрелки показывали два…


А в другом полушарии был день. В другом полушарии кипела жизнь. Вертелись стеклянные двери отелей, поблескивая в лучах солнца. Клерки корпели над бумагами в канцеляриях и конторах. Неслись лимузины по автострадам. Стояли в очередях за бесплатным обедом безработные. Вспыхивали и гасли табло на биржах. Кричали газетчики и продавцы патентованных средств. Много кое-чего делалось в другом полушарии. Здесь совершались убийства и сделки, преступления против нравственности и бракосочетания, именины и похороны.

Пророчества о сошествии на грешную землю антихриста в образе лиловых обезьян не сбылись. Телекинетик Вилли Браун из Филадельфии забыл о пришельцах и вернулся к своим прямым обязанностям. На экраны вышел фильм «Моя жизнь с шимпанзе». В главной роли выступала Глэдис Годфри.

И в самом эпицентре «фиолетовой чумы» наступило затишье. Оцепление пораженной местности поредело. В сельву отправились вооруженные отряды. Восстанавливались телефонные линии, жители стали возвращаться в покинутые поселки и города.

Все кончилось так же неожиданно, как и началось. Странные существа исчезли, словно провалились сквозь землю. Только пепелища напоминали о бедствии. По обочинам дорог еще кое-где валялись останки лиловых страшилищ. Пришлось срочно организовать санитарные группы. Порядок понемногу восстанавливался.

Но вдруг газеты сообщили новое известие. Из сельвы в Рио явилась самодеятельная экспедиция, которую организовал Курт Мейер. Он закрыл зубопротезную мастерскую, снял со счета в банке свои сбережения и, найдя четырех смельчаков, которым можно было довериться, уговорил их отправиться в путешествие, чреватое опасностями и неожиданностями. Тайна профессора-эсэсовца не давала покоя Курту.

Курт Мейер добрался до лаборатории Хенгенау. Побывал он и в храме. Вернувшись в Рио, Курт на другой же день рассказал своим знакомым о разных странных находках. Кое-что тут же попало в газеты, которым уже надоело комментировать внезапное исчезновение фиолетовых обезьян. Новость явилась допингом, подхлестнувшим истощившуюся фантазию журналистов. Умолкшие было разговоры об обезьянах возродились с новой силой и на новой основе. В газетах стали появляться сообщения, которые очень не нравились полному джентльмену. Хотя остатки оборудования и были вывезены, упоминания об одной из фирм босса в газетах проскальзывали.

Некоторые из этих заметок попали на стол к Диомидову. Он прочитал, подчеркнул фамилию полного джентльмена и показал газеты генералу.

— Дирксен? — спросил генерал. — Ишь ты… Ну-ну… Значит, надо думать, что и Лейстер где-нибудь рядом.

— А помните того иностранца, что приезжал в ставку? — спросил Диомидов.

— Как же. Конечно. Выходит, вот оно куда поворачивает. — Генерал сломал сигарету и сунул половинку в мундштук. — Размах, видно, у предприятия был солидным. Эти джентльмены денег на ветер не бросают. Только что же в итоге получается? Надул их Хенгенау, что ли? Или погиб?

— Бергсон заявил московскому Ридашеву, что погиб, — напомнил Диомидов.

— Занятная история, — пробормотал генерал. — Однако сейчас самое время уточнить кое-что. Вы с учеными консультировались?

— Собираюсь, — сказал Диомидов. — К академику Кривоколенову схожу. Потом к Лагутину.

— А это кто?

— Психофизиолог. Говорят, занимается наследственной памятью.

— Подождите-ка — перебил его генерал. — Я что-то не соображу, какое отношение эти вопросы к нашему делу имеют.

— Я и сам плохо понимаю, — сказал Диомидов. — В общем, помните этого чудного старичка Бухвостова?

— Ну-ну… Лиловая рука… И так далее.

— Вот, вот. В этом «и так далее», кажется, что-то есть. Странные галлюцинации Бухвостова напоминают пробуждение наследственной памяти. И тут усматривается связь с этой штукой, которая была зарыта в саду у Беклемишева. Бухвостов однажды, незадолго до убийства старика, был приглашен к нему в дом починить письменный стол. После этого он неожиданно для себя запил. Причем не помнил об этом факте. Затем, это было в ночь убийства Беклемишева, он шатался около дома последнего как раз в тот момент, когда чудной прибор действовал. И сразу же у него начались галлюцинации. Понимаете мою мысль? Первый раз Бухвостов находился в нескольких десятках метров от этого прибора. И потерял память. Второй раз был вблизи от него, когда прибор действовал. Результат — галлюцинации и лиловая рука.

— Н-да, — протянул генерал. — А почему только Бухвостов? Другие-то, сам Беклемишев, например. Или этот Ридашев. Да и вообще что-то тут не сходится.

— Не сходится, — уныло произнес Диомидов. — Если только не предположить, что в этом Бухвостове есть какая-то особенность. Отличие от других, что ли…

— Какое там отличие, — махнул рукой генерал. — Однако… чем черт не шутит…

— Вот я и хочу поговорить с учеными, — сказал Диомидов. — Да и дневники Беклемишева следует изучить тщательнее. Одно дело — мы. Другое — специалисты.

— Правильно, — одобрил генерал. — А как с алиби моcковского Ридашева? Перепроверили?

— Да, — сказал Диомидов. — Совершенно точно. Он из Москвы никуда не выезжал.

— Так, так. А во время войны он, значит, был в Треблинке?

— Да, — кивнул Диомидов.

— Послушайте, — сказал генерал. — А не кажется вам?..

— Кажется, — улыбнулся Диомидов. — И очень давно уже кажется. Как раз с того дня, когда Бергсон полез к Ридашеву с разговорами. Но как нам поступить, ума не приложу.

— Надо придумать — сказал генерал. — Время идет. Кстати, подберите-ка мне все сведения об этих джентльменах — Дирксене и Лейстере. Возможно, мы что-нибудь упустили. А господа они серьезные. В то, что они с Бергсоном промашку дали, верится с трудом.

— Бывает, — усмехнулся Диомидов.

— Ну-ну, — заключил генерал. — Не очень-то на это рассчитывайте.

Загрузка...