Париж слезам не верит

Глава 1. Бедная Лиза

Киевская губерния. Имение Белая Церковь

Январь 1818 г.

«Я хочу быть счастлива. И я буду счастлива. Что бы он ни говорил».

Лиза проснулась, когда зимнее, белое от холода солнце уже царапалось в окно. Метель опала. Бледное, эмалево-голубое небо у кромки леса подтапливала заря. Шапки снега укрывали сад, двор, крыши конюшен и сараев.

Девушке пришло в голову, что ее страхи исчезли вместе с вьюжным крошевом, освободив место хрупкому, холодному воздуху, прозрачному, как стекло. Абсолютная ясность и тишина аж звенели: «Я должна быть счастлива. Во что бы то ни стало!»

Лиза спустила ноги с кровати, прошлепала босиком по полу, влезла на подоконник, толкнула ладонью форточку, загребла в горсть снег и растерла лицо. «И по какому праву он позволяет себе…» Уже топили, копоть из трубы успела осесть на карниз. Барышня размазала по щекам грязь и, охнув, побежала к зеркалу. Отворила резные готические створки, прятавшие тайное девичье счастье от дурного глаза, и уставилась в стекло.

«Ну, ты, матушка, расписала себя! Чистый папуас!» На Лизу глядело худенькое узкое лицо с темными глазищами, испуганными и одновременно строгими. Она намотала смоляной завиток на палец, дотянулась им до рта, на секунду пригорюнилась, что нижняя губка у нее слегка выпячена – послюнявила и принялась оттирать полоску сажи на подбородке. «Он мне не хозяин! Так дальше продолжаться не может! Я хочу иметь семью!»

Последняя мысль была самой важной и самой вымученной. Ждать одиннадцать лет – это называется: нет смирения? Это причина для насмешек: уж замуж невтерпеж? И непристойных намеков на острую бабью нужду? Не в нужде дело. Хотя и в ней тоже. Идеальные романтические чувства заставляли Лизу блуждать по лесам и полям с томиком Ричардсона, воображая себя Клариссой в разлуке с любимым. Но всему есть предел. Ей двадцать шесть. Сестры, кузины, молодые соседки давно обзавелись детьми. А она неприметно превратилась из долговязой, нескладной девочки в… старую деву. Многие уверяют, что недурную собой, но все же старую и еще деву.

Вчерашний приезд Ловеласа не сделал ее счастливой. Она ждала окончательного разговора. Решения своей участи. А вышло как у Шекспира: слова, слова, слова… Несколько поспешных поцелуев. Милостыня! Она не нищая, и все происходящее ее оскорбляет! Если Александр не хочет решать за них обоих, Лиза решит за себя.

Это было легче сказать, чем сделать. Она любила Раевского с детства. С того самого момента, как увидела кузена в новеньком мундире подпоручика Симбирского гренадерского полка и осознала, что больше нет мальчика, с которым они толкались на горке, трясли без спроса яблони и кидались картошкой в развешенное по двору белье. Есть бледный черноволосый красавец, уезжающий к новому месту службы в Молдавию. И Лиза поклялась ждать его, придумала игру: он рыцарь, отправился в поход, когда вернется, они будут счастливы. Кто бы мог подумать, что игра растянется на одиннадцать лет и кончится ничем.

Пустотой. Ожесточением. Острой нуждой. Той самой, над которой все смеются.

Франция. Мобеж. Лагерь русских войск

– Ну и у кого руки чесались вытащить труп из ямы? – Командующий оккупационным корпусом граф Михаил Воронцов обвел присутствующих недовольным взглядом. – Чья задница свербела? Diable![1]

Граф был спросонья, в одной шинели, накинутой поверх белой рубашки, и всем своим видом излучал раздражение. Какого черта его ни свет ни заря выдернули из теплой постели и притащили на окраину Мобежа к здоровенной балке, залитой талыми водами? Это у них во Франции называется январь! Скоро почки лопаться начнут!

– Кто такой умный? Je vais répéter ma question![2] – рявкнул он.

Заместителю начальника штаба Алексу Фабру пришлось сознаться, что «умным» был он. Генерал-лейтенант воззрился на подчиненного в крайнем изумлении и посоветовал познакомиться с готическими романами Уолпола, где подробно описана работа полиции. Сам Фабр предпочитал баллады с привидениями и учебник Клаузевица «Важнейшие принципы войны». Однако Михаил Семенович не одобрял ни Клаузевица, ни привидений, и, кажется, точно знал, как должно лежать тело в ожидании расследования своей таинственной гибели.

Алекс в смущении подергал себя за мочку уха: обожаемое начальство еще не знало, кто покойник. А вот Фабр при отменном ночном зрении уже различил и острый кадык на тощей юношеской шее, и шрам от виска к скуле, замазанный грязью. То-то сейчас будет музыка!

Командующий опустился на корточки, вынул из кармана платок и вытер несчастному лицо. Короткий удивленный вздох вырвался из груди графа.

– Это же Митенька! Митенька Ярославцев, третья дивизия. Что он тут делал?

Митенька числился по Нижегородскому драгунскому полку, но служил вестовым при штабе, и граф его хорошо знал. Он был в том возрасте, когда мальчики в компании уже готовы выпить водки, но на ночь непременно хотят горячего молока с пряниками. Свое недетское украшение корнет Ярославцев заработал в Битве народов при Лейпциге. Ему рассекли палашом щеку, и граф приказал немедленно убираться с позиции, но парень замотал голову офицерским шарфом, снятым с убитого француза, и ринулся вместе со всеми в атаку. Молодое дурачье! Они чувствовали, что война на исходе, что им не хватит битв, славы, наград…

Теперь Митенька навсегда сыт и тем, и другим, и третьим. С мокрыми от болотной воды волосами лежит на краю весенней канавы и…

– Что он тут делал? – повторил командующий, поднимаясь и пряча грязный платок в карман.

Сопровождавшие офицеры переминались с ноги на ногу.

– Ваше высокопревосходительство, дозвольте обратиться, – старый унтер ни на секунду не усомнился, что его слышат. – Должно, лягушатники парнишку стрельнули. Говорил я нашим баловням не шататься по девкам на вражеской стороне. А они, вишь, дело молодое… Разве удержишь? Овин близко. А тамошний народец очень озлобился, когда прошлой осенью сестру ихнего кюре обрюхатили. Тогда еще грозились. Вот и стрельнули мальчонку.

«Овином» русские называли городок Авен, расположенный неподалеку. Граф Михаил Семенович зябко передернул плечами. Ночной ветер пробирал даже под шинелью.

– Другие варианты есть?

– Чегось? – не понял унтер, но обращались уже не к нему.

– Возможно, самоубийство, – предположил адъютант Казначеев.

– Причина? – насмешливо бросил граф. – Неразделенная любовь к прекрасной лягушатнице? – Было видно, что он злится, и злится именно потому, что не понимает, как подобное могло произойти. У него в корпусе! При их-то мягкой дисциплине! И на тебе. Мало дома болтают, что он избаловал подчиненных. Устроил ланкастерские школы – грамотный обучи неграмотного – отменил розги… А их драть надо, как сидоровых коз, тогда будет толк! Выходит, его ненавистники правы? Он никакой командующий. Добр до глупости. Теперь еще и офицеры начали стреляться! Пройдет шесть, от силы восемь дней, о случившемся доложат государю…

– Причину сыскать нетрудно, – пожал плечами Казначеев. – Долги. Скоро корпус выйдет в Россию, а наши господа-офицеры жили, не тужили. На каждом либо карточные векселя, либо заемные у ростовщиков и банкиров. За ресторации платить надо. – Обстоятельный адъютант начал загибать пальцы. – За сердечные услады. За починку обмундирования…

– Ну, это уже черт знает что такое! – возмутился граф. – Починить обмундирование можно и в полку.

Казначеев молча опустил голову. Граф проследил за его взглядом и вспыхнул, прекрасно поняв, что хочет сказать подчиненный: «Но сами-то вы, ваше сиятельство, в парижских сапогах!» – «Я, Саша, трачу на это собственные деньги, не влезая в долги!» – «Не у всех такие средства, а выглядеть хочется каждому… Мир, весна, барышни…» Их немой диалог возник в голове у Михаила Семеновича, как продолжение его собственных мыслей. Служа долго бок о бок, они с Казначеевым привыкли хорошо понимать друг друга, на что способен не каждый адъютант не с каждым начальником. Оба заухмылялись, и граф махнул рукой, показывая, что разговор окончен.

– Отнесите тело к доктору Томпсону, пусть проведет обследование. Ордер я выпишу, как только найду перо и бумагу. Пусть вынет пулю. Я хочу знать, из какого оружия она выпущена. Сам ли Ярославцев стрелял? Или его убили?

Двое рядовых подхватили несчастного Митеньку за руки и за ноги и уложили на импровизированные носилки из двух ружей и шинели.

– Поднимите по тревоге казачью сотню полковника Голована и пусть через четверть часа будут у штаба, – продолжал граф.

– Осмелюсь узнать, каковы ваши намерения? – Фабр тоже встал с корточек и теперь смотрел прямо на графа. Ему не нравился мстительный блеск в глазах начальника. – Что вы задумали, господин генерал-лейтенант?

– Небольшую прогулку на местную таможню, Алекс. Если хочешь, можешь присоединиться.

Киевская губерния. Дорога к Белой Церкви

Сани вихрем летели с горы, влачились по дну лощины и нехотя, через силу, выползали на тракт. Ямщик не шустрил кнутом по спине лошади, справедливо полагая, что сивка-бурка сама знает дорогу домой. Проезжий офицер не понукал его ни словом. Он кутался в лисью шубу поверх серой егерской шинели и то и дело подтягивал медвежью полость, прикрывавшую ноги.

Зима 1818 года в Малороссии выдалась снежной и холодной, как шестью годами раньше, когда оголодавшие французы добредали аж до Киева. Их ловили и, не передавая властям, забивали чем попало. Сострадание оставило крестьянские души. Может быть, потому что среди шаромыжников было особенно много поляков? Они славно покуражились под Смоленском и Москвой, ожидали в награду земель, потерянных Польшей за последние пятьдесят лет, и выпрашивали себе в короли красавца маршала Мюрата. Его веселый гасконский нрав так хорошо сочетался с золотой шляхетской вольностью, мужчины были влюблены в черноглазого баловня фортуны так же сильно, как дамы. Ради него и императора французов они готовы были жертвовать жизнью. Своей и чужой. Но все накрыла вьюга. Пока топали от Москвы до Березины, местные жители нет-нет да выбрасывали на снег краюхи хлеба. Но тем, кто свернул на юг и попытался пробраться домой через Малороссию, подавали только свинцовые лепешки. Казаки еще хранили под половицей старые бердыши и умели, благословясь, приложиться ляху в лоб. Ненависть не утихала с годами.

Проезжий офицер знал обо всем этом только понаслышке. В двенадцатом году он с 5-м егерским полком сражался при Салтыковке, Бородине, Красном, получил Владимирский крест и золотую шпагу. Уже за границей при Фершампенуазе подцепил на ее кончик орден Святой Анны с алмазами. Париж брал в составе лейб-гвардии Егерского полка и осел в оккупационном корпусе адъютантом командующего. Только через три года ему удалось выхлопотать отпуск, чтобы показаться родителям в новых полковничьих чинах. Он почти целиком потратил его на поездку в село отца, Болтышка, под Черниговом. А теперь спешил на Святки навестить тетку – Александру Васильевну.

Имение графов Браницких Белая Церковь располагалось в восьмидесяти верстах южнее Киева. Покойный владелец Ксаверий Петрович был поляком на русской службе, женился на Сашеньке Энгельгардт, племяннице князя Потемкина, передоверил в ее прелестные ручки опутанные долгами владения и думать забыл о хозяйстве. Властная супруга за несколько лет увеличила состояние в четыре раза, предоставила мужу нечто вроде ренты и взяла с него слово не касаться наследства детей. С тех пор граф Ксаверий жил, в ус не дуя, и был бы счастлив, если бы не печальная участь его родины. Разделы Польши подкосили честного вояку, под старость он сделался яростным патриотом, разъехался с женой и поселился в польских имениях. Госпожа Браницкая осталась в Малороссии, окруженная гнездами родни своего великого дяди, в том числе и Раевскими.

Строго говоря, она считалась Александру не теткой, а двоюродной бабушкой. Но поскольку почтенная дама и его отец, знаменитый генерал Раевский, звали друг друга не иначе как «брат» и «сестра», то их многочисленное потомство перешло в категорию «кузенов». Александр был двумя годами старше Лизы и испытал бы легкое унижение, доведись ему обратиться к ней «ma tante». Вздор!

Молодой Раевский хотел попасть в Белую Церковь именно к Святкам, зная, что девушка гадает на него, и заранее наслаждаясь той радостью, которая вспыхнет в ее глазах при одном звоне дорожного колокольчика. То, что на свете есть преданное существо, всегда ждущее и ничего не требующее, кроме права изредка видеть своего идола, рождало болезненное удовольствие в душе полковника. Он волен был сделать Лизу счастливой или отказать ей в самом необходимом. Научить наслаждаться даже болью одиночества, если эта боль причинена им. Лиза истово поклонялась его уму, образованию, красоте и храбрости. Предпочитала то, что нравилось ему, ненавидела все, о чем слышала его неблагосклонный отзыв. У кого еще есть такая возлюбленная?

Он ценил и хранил ее, как зеницу ока. Если бы кто-нибудь из соседских помещиков – этих медведей в кургузых фраках киевского раскроя и домашнего пошива – посмел бы позариться на его имущество, Александр, ни минуты не сомневаясь, продырявил бы ему голову. Благо лучше Раевского на сто верст вокруг Чернигова никто не стрелял!

Мобеж

Через полчаса верховые запрудили центральную площадь Мобежа. Они теснились напротив штаба, а хвост сотни уходил в улицу между рубленой полковой баней и церковью Архистратига Михаила. Стараниями православного контингента маленький французский городок превратился в помесь Калуги и Вильно. Аккуратные домики под черепичным крышами были точно вывернуты наизнанку. В их подвалах поместились трактиры, парикмахерские, склады фуража, армейские мастерские, блинные с жестяными русскими вывесками и вечно распахнутыми настежь дверями. Пустыри перепахали под огороды. Подсолнухи по-малороссийски пялились в чужие небеса черными сетчатыми глазами в оранжевых ресницах. На ветру колыхались полотнища застиранных солдатских рубах.

Местные жители быстро приспособились к безалаберным квартирантам, которые знать не хотели французского, но умели очень доходчиво объяснить свои требования парой тычков в ухо. С точки зрения мобежских горожан, у победителей имелось одно неоспоримое достоинство – щедрость. Хорошенькой зеленщице они отстегивали вдвое богаче, чем ее мужу или сопливому гаврошу. А потому «мадамов» в Мобеже было явно больше, чем «мсье», и все как одна – парижанки.

Штаб занимал двухэтажный особняк в центре, где до революции жил некий банкир-роялист, а после располагался якобинский трибунал. При Директории и императоре он пустовал и, как говорили, ночами наполнялся звоном цепей и зубовным скрежетом невинно убиенных аристократов. Водворившись на новом месте, временные хозяева перво-наперво раскопали палисадник и вывезли сокрытые трупы на кладбище, приказав местному кюре хоронить их по кафолическому обычаю. Граф еще при вступлении корпуса в город особым приказом дал подчиненным знать, что французы – не «басурмане», а «схизматики». Из чего служивые поняли, что церемониться с местной братией не резон, но и сильно обижать начальство не позволит – все ж не турки.

Так и зажили. Климат мягкий. Служба – нетяжелая. На парады их сиятельство смотрел без задора. В корпус попали войска потрепанные, воевавшие без перерыва года с пятого. Сам командующий, слышно, лямку тянул с начала века, – а потому был «свой» и знал, чего надо. Получая корпус, на первом же смотру назвал их «инвалидной командой». Никто не обиделся – что правда, то правда, без наград никого, без ранений тоже. У графа была одна странность: он зверски жаждал обучить подчиненных грамоте и многих уже скрутил в бараний рог, заставив долбить ланкастерские таблицы. Но на эту блажь смотрели снисходительно – чем бы начальство ни тешилось… лишь бы не хваталось за шпицрутены. Такой привычки генерал не имел. А потому был признан «ангелом», сошедшим с небес, чтобы даровать служивым прижизненное блаженство за понесенные труды.

Теперь он стоял на ступенях штаба, натягивая перчатки, и раздраженно бросал полковнику Головану отрывочные фразы:

– Да, в Авен! Нет, надо скорее. Сколько можно возиться? Не серди меня, Петр Дмитрич, не то устрою твоим донцам учения суток на трое!

Граф терпеть не мог проволочек. Высокий, худощавый, с энергичным, нервным лицом, длинным носом и вечно сжатыми губами, он был красив той особой, проступающей изнутри, красотой, которая не изнашивается с годами. Волосы генерала рано поседели, отчего казались присыпаны солью, хотя еще сохраняли немало темных прядей.

– Так, ребята, будем брать таможню, – обратился граф к казакам. – Быстро. Налетом. Без мордобоя. Тем более смертоубийств. Похватать всех. Там человек двадцать пять. И на нашу сторону с собой в седлах. Сдать в караулку под роспись. У нас обнаружился труп. Если среди них убийца, судить будем по нашим законам. Их юстицией мы сыты.

Всадники понимающе закивали, задергали уздечки, лошади затрясли головами, отчего казалось, что и они одобряют решимость Воронцова. Около года назад ровнехонько в виду Авенской таможни ухлопали артиллериста, а еще через пару дней – казака. Убийцу удалось найти по наводке мобежского трактирщика, которому душегуб намедни угрожал ножом, требуя денег. Русские честь по чести сдали злодея судебным властям города Авена. Из симпатии к соотечественнику, прирезавшему оккупантов, служащие авенского суда потихоньку дали ему сбежать, а сами несколько дней водили русских за нос, уверяя, будто идет следствие. Когда вскрылась правда, негодяя и след простыл. Больше подобной оплошности Воронцов допускать не собирался.

Сотня плавно развернулась на площади перед штабом и рысью выдвинулась из города. Рассвет уже слабо алел. Когда всадники достигли предместья Авена, ясное, лучистое утро вставало во всей красе. Михаил Семенович не хотел арестовывать французов ночью. Была нужда! Русские – не разбойники, а пострадавшая сторона и собираются действовать в соответствии с законом… Своим законом. Раз у лягушатников юристы никак не опомнятся от «Кодекса Наполеона».

– Ваше сиятельство, осмелюсь доложить, предприятие рискованное! – к графу вплотную подскакал Фабр. – Вы же не собираетесь…

– Собираюсь, – генерал тряхнул головой, показывая, что все соображения штаб-офицера знает и считает несущественными.

Но Алекс был не из тех, кто отстает от начальства после одного недовольного движения бровей.

– Я повторяю, ваше высокопревосходительство, вы рискуете вызвать гнев короля Людовика, и на этот раз даже ваш друг герцог Веллингтон будет не в силах замять скандал…

– А я повторяю тебе, дорогой Фабр, что ты даже не представляешь, какой скандал я собираюсь устроить, адресуясь к его величеству Людовику. – Воронцов поджал тонкие губы. – Год назад я официально предупреждал Париж, что буду считать всякое нападение на моих солдат случаем объявления войны, и мои дальнейшие действия уже следует расценивать как боевые. Жителям Авена неплохо было бы это понять.

– Но Михаил Семенович, – опешил Фабр, – вы, что же, хотите устроить карательную экспедицию? Вы в своем уме?

На эту непочтительную тираду генерал расхохотался.

– А было бы неплохо, Алекс!

Собеседник вспыхнул.

– Вы забываете… Ведь это моя… – Он запнулся и уставился под ноги лошади.

Фабр был племянником французского эмигранта, его родители погибли в самом начале революции, четверть века назад. Дядя скитался по Европе, пока не прибился к месту в Петербурге. Алекс закончил Сухопутный шляхетский корпус и служил столько же, сколько и сам Воронцов. Во Франции он был сначала офицером по особым поручениям, а потом заместителем начальника штаба. Непосредственный руководитель бумажного царства, Понсет – строевой генерал – в дела администрации не вникал. Так что воз тянул Фабр, и Михаил Семенович ценил его больше многих.

Граф придержал повод, протянул руку и коснулся пальцами перчатки подчиненного.

– Извини. Я погорячился. Ну, какая карательная экспедиция?

Алекс примирительно кивнул.

– Что вы все-таки собираетесь делать с этими таможенниками? Разве во всей округе больше некому было застрелить Ярославцева?

– Подумай сам. – Генерал нетерпеливо передернул плечами. – Ты знаешь то же самое, что и я. Неужели трудно построить простенький силлогизм? Согласно конвенции боевое оружие имеется только у милиционных формирований нового правительства. За неимением оных в Авене вооружили служащих пропускного пункта. У остальных поснимали даже дедовские аркебузы с каминов. Как ни верти, а круг подозреваемых узок. Отберем ружья, проверим пулю. Если никому не подходит, подержим голубчиков пару суток для порядка, чтобы не вязались к казакам, когда им через границу домашний табак шлют, и отпустим.

– А убийца?

– Будем искать.

– А если…

– И думать не смей. – Михаил Семенович вновь придержал лошадь. Он прекрасно понимал, что хочет сказать Фабр: «А если это самоубийство?» – Вообрази, каково родителям получить известие о смерти мальчишки. После войны. Не с Кавказа. Не из Молдавии. Из Парижа. Да еще узнать, что он покончил с собой. Ни отпеть, ни похоронить как следует. Я просто не могу такого позволить. – Граф опустил голову. – И еще. Помнишь, как было в седьмом году, когда все вдруг начали стреляться после Тильзитского мира? Один дурак бабахнул, потом второй, третий – и пошло. Мысли нельзя допустить в корпусе, что Митенька наложил на себя руки… из-за долгов.

Заместитель начальника штаба разделял тревогу командующего, тем более что отчетливо помнил седьмой год, битье окон нового французского посла графа Коленкура, надрывные тосты за погибшую славу России и юношески глупую стрельбу в висок. Ухлопать себя прямо на Дворцовой площади в качестве немого укора государю считалось особым геройством. Сам Алекс тогда потерял двух товарищей и бывал не раз бит «за французскую морду».

– Однако все это не устранит причины, – протянул он. – Долги как висели на наших, так и будут висеть. Я не ожидаю, что подъемные деньги, которые нам пришлют из Петербурга для вывода корпуса, позволят покрыть все расходы, тем более заплатить по частным векселям.

Граф кивнул.

– Будем думать.

Белая Церковь

Разогретый над огнем рубль впечатался в седое от мороза стекло. Белые перья затрепетали под горячим серебром, и на мгновение в круглом ореоле проступил профиль императора. Лиза едва успела отдернуть пальцы, подула на обоженные подушечки и прижалась глазом к круглой полынье, образовавшейся на сплошном льду окна.

Во дворе позвякивали бубенцы – Раевский собирался везти матушку к вечерне. Лиза не хотела ехать с ними, она не знала, как будет сидеть возле него в санях. Боялась начать плакать или сказать что-нибудь неловкое, оскорбительное для обоих.

Но ехать пришлось. Александра Васильевна строго вытребовала дочь на крыльцо:

– Ты нехристь, что ли? В Крещение дома сидеть?

Закутанная до бровей в пуховую шаль и волоча по земле необъятную кунью муфту с хвостами, девушка поспешила к саням. Старая графиня уже угнездилась там спиной к кучеру. Молодые баре устроились пред ее ясновельможными очами, рядышком, как два голубка. Сказать нельзя, до какой степени это бесило Раевского. Он дернул подбородком и бросил в морозную пустоту:

– Ma tante, уж вы не сватаете ли меня?

– Упаси бог, кому ты, нищий, нужен! – Александра Васильевна ткнула кучера локтем в бок. – Трогай, Степаныч! Совсем заморозил!

Сани покатились со двора мимо длинного здания оранжереи. Езда была недалекой: до церкви и обратно. По дороге народ в праздничных платках и полушубках отступал к обочине, давая господскому возку место. Лиза почувствовала, как холодная рука Александра проникла внутрь муфты и крепко сжала ее ладонь.

– Нам надо объясниться, – прошептал он.

Его прикосновение не было ни дружеским, ни нежным. Лиза затрепетала. Ей показалось, что она в чем-то виновата.

Во все время вечерни молодая графиня Браницкая стояла сама не своя, думая о предстоящем разговоре, как о казни. Отчего он имеет над ней такую власть? Ведь это ей следует спрашивать и сердиться! Но Лиза трусила, как собака, приметив в руках хозяина веник, и готова была ластиться, вымаливая прощения.

Толком она не молилась. Лишь когда вступал хор, немного успокаивалась, роняла слезы и беспрерывно повторяла: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!» Больше ничего не шло в голову.

Раевский держался спокойно. Переминаясь с ноги на ногу, иногда позевывая, иногда покусывая нижнюю губу. Когда запели «Херувимскую песнь», он взялся ладонью за горло, тяжело сглотнул и поспешил выйти вон. От множества народу, чада свечей и аромата ладана в церкви царила духота. Лиза подумала: как странно, марево аж плывет, как летом, а белым розанам из матушкиной оранжереи, которыми к празднику, по приказу графини, убрали храм, хоть бы что. Бутоны раскрылись и жадно хватали лепестками воздух, добавляя свой аромат в общее благоухание.

Домой ехали молча. Александра Васильевна, как и всегда после службы, была в приподнятом настроении, но молодых не задевала. Понимающе поглядывала на них из-под кустистой изогнутой брови, точно говоря: «Все про вас знаю». На поверку же, как казалось Лизе, она не знала ничего. Полагала, что между племянником и дочерью дело слажено. Зря, что ли, ее дура столько лет в девках?

Барышне было жаль мать, больно за себя и боязно Александра. Для чего он приехал? Ведь ясно же – надо свататься. А если нет, то к чему и ездить! Держит ее, как кобылу за недоуздок, чтоб не убежала. Она и так не убежит. Куда? К кому?

Пока шли через сад, смотрели, как в заплывших льдом окнах дрожат огоньки и мечутся цветные пятна девичьих душегреек. Барская барыня Поладья Костянтиновна подгоняла горничных, сервировавших стол.

– Швитче, бисовы доньки, швитче! Сама госпожа графиня изволит на крыльцо подниматься! Dépêchez-vous![3] Пся крев!

Дворня говорила на смеси русского, украинского и польского, иногда вставляя слышанные от господ французские словечки. К празднику накрывали в гостиной. Просторная, с аркадой в глубине, двумя изразцовыми печами, она была по-домашнему уютной и торжественной одновременно. Ее украшали родовые портреты, едва вмещавшиеся под невысокий тесовый потолок. Александра Васильевна – румяная, статная богиня с алмазным вензелем Екатерины II на Аннинской ленте. И Ксаверий Петрович, уже грузный, лысеющий, в рыцарских латах на фоне горящего вражеского города. Они занимали стены друг против друга, словно держали оборону, разделенные даже столом с яствами.

Народу собиралось немного. Баре и дворня. По торжественным дням слуги садились вместе с господами. Из родни – только Александр. Старшие дети редко навещали графиню и никогда на престольные праздники. Католики – они и Рождество, и Крещение, и Пасху справляли в другое время. При разъезде Ксаверий Петрович увез с собой трех сыновей и двух дочек, щедро «забыв» про Лизу. Девушке случалось до слез больно глядеть на когда-то щедрый и шумный стол, за которым собиралось горластое, драчливое, веселое семейство Браницких. У нее было пять братьев и сестер, все они обожали возиться друг с другом, болтать, целоваться, поймать кого-нибудь из младших и дуть ему в уши и в пупок. Почему родителям понадобилось скомкать такую хорошую, радостную жизнь?

Когда после ужина начался домашний фейерверк во дворе, молодые господа выскользнули в библиотеку. Вокруг царила темнота, и только окна снаружи озарялись яркими вспышками. Лиза добралась на ощупь до старого кожаного дивана. Он предательски заскрипел, когда барышня коснулась его. Ей было боязно пошевелиться, чтобы не вызвать у Раевского нового приступа гнева. И все же она твердо решила объясниться с ним.

– Саша, так больше нельзя, – начала молодая графиня. – Я в отчаянии. Мама часто болеет, просит внуков. Я не могу все время ждать…

– У твоей матери есть внуки, – жестко оборвал ее кузен.

– Они поляки, – девушка вцепилась пальцами в край шали. – Мама их не признает. Не хочет помириться…

– Нам с тобой что за дело до ее причуд?

Лиза собралась с духом.

– Однако ты не можешь отрицать, что и я не совсем счастлива.

– Вот как? – Александр болезненно передернул щекой. – Когда-то я объяснил тебе, что не смогу быть твоим мужем. Мое положение не изменилось.

– А мое изменилось! – Девушка топнула ножкой и хотела встать, но он обнял ее за плечи и удержал возле себя. – Я помню, что ты говорил о моем состоянии. Я упросила мать уменьшить приданое. Теперь за мной только три тысячи душ. Тебя это все еще унижает?

– Только три, – саркастически рассмеялся он. – А у нас на всю семью одна и четыре девки на выданье. Мне достанется не более двух сотен. Я не могу венчаться с денежным мешком. Порядочный человек обязан сохранять самоуважение. К тому же я связан обязательствами…

– Ты обручен? – опешила Лиза. Она все понимала на свой манер.

– Нет. Конечно нет! – Раевского возмутило подобное подозрение. – Я собираюсь выйти в отставку и присоединиться к карбонариям в Италии. Пока нет возможности сражаться за вольность у нас. Поверь, если бы судьба уготовала мне участь мирного главы семейства, я бы не искал иного счастья, кроме тебя. Но я – другой человек. У меня есть принципы. Ты всегда это знала.

Лиза не отрывала глаз от его лица. Недоверие боролось в ее сердце с привычным восхищением.

– Возьми меня с собой. Я не буду обузой.

Молодой полковник покачал головой.

– Извини. Ты просто не понимаешь. Война – грязная штука. Подумай о матери. С кем она останется? Да и обо мне тоже. Что я буду делать в горах с женой? Там нужны свободные руки.

Лицо девушки погасло. На нем снова появилась печать усталости. Несколько мгновений она молчала, потом обняла Раевского за шею, притянула к себе, поцеловала в губы. Долго-долго, нежно-нежно, грустно-грустно. И оттолкнула:

– Прости, Александр. Но в таком случае и мне нужна свобода.

Мобеж

Доктор Томсон вскрывал трупы в холодной прозекторской на первом этаже возле морга. Царила тишина, и было слышно, как толстые сонные мухи, разбуженные весенним солнцем, с налету стукались в грязное стекло. Окна, казалось, не мыли со времен Директории. Полы тоже. Русский госпиталь занимал правое крыло знаменитой можебской лечебницы для умалишенных. За годы революций и войн пациенты, или лучше сказать, заключенные, разбежались, поумирали или пришли от потрясений в здравый рассудок. Немногие из уцелевших шатались по территории, клянчили у оккупантов табак или играли с ними в лапту.

Русских больных было немного. То ли дело в одиннадцатом году в Молдавии, когда одна половина армии страдала дизентерией, вторая – болотной лихорадкой, а сам Томсон успевал только привязывать к ногам покойников бумажки с указанием имени и причины смерти. Хороший климат, вода и пища делали свое – госпиталь почти пустовал. Имелся капитан Воскобойников, на спор проглотивший двадцать наперстков в швейной мастерской мадам Дежу. Теперь он страдал вздутием живота и запором. Доктор подумывал применить мыльную клизму, но полагал средство слишком рискованным.

Был ротмистр Тимофеев, ушибленный конем в коленку. Были печально известные всему корпусу братья-полковники Евгений Олонец-Мирский 1-й и Евгений Олонец-Мирский 5-й. Второй, четвертый и шестой сложили буйны головы на Шевардинском редуте, а третий с оторванной ногой благополучно попивал чай у матушки в имении и собирался жениться. Первому и пятому тоже не терпелось по девкам, и они приглядели актрису мадам Зелински – жонглировавшую сразу семью зажженными факелами. Оказалось, что шустрая полька лихо управляется не только с факелами, и братья впали в свальный грех. Об этом стало известно, когда оба с белыми трясущимися губами принеслись в госпиталь и обнажили перед Томсоном позорное нагноище, изобличавшее циркачку в гнусном преступлении.

На следующий день в корпусе поротно читали приказ командующего о немедленной явке в лазарет для освидетельствования всех видевших мадам Зелински ближе, чем на сцене. Таковых оказалось в достатке. Но медик принял своевременные меры, и вспышку дурной болезни удалось погасить. Только Олонец-Мирские, вляпавшиеся особо крупно, продолжали принимать ртутные ванны и служить посмешищем. Между тем щедрая на ласки дама была взята под стражу, выпорота и препровождена за пределы русской оккупационной зоны. Каково же было всеобщее удовольствие, когда дошел слух, что жонглерка объявилась по соседству, у пруссаков.

Словом, жизнь текла скучная, и на досуге доктор был рад заняться исследованием – осмотреть таинственный труп, выловленный из канавы. Ему удалось извлечь пулю, а также выявить кое-какие любопытные обстоятельства смерти.

В полдень, после героического налета казаков на таможню, медика визитировало высокое начальство. Сам командующий с запоздалым ордером в руках. На бумаге еще не просохли чернила. Заместитель начальника штаба, маленький коренастый француз Фабр, на лице которого была написана озабоченность первого министра при скоропостижно помешавшемся монархе. Несколько адъютантов графа, жадно ловивших каждое слово своего божества. И, наконец, священник храма Архистратига Михаила отец Василий, явно не одобрявший вскрытие трупов.

Все они столпились в прозекторской, куда Томпсон любезно пригласил гостей, и граф предупредил об абсолютной конфиденциальности дела.

– Что вы можете сказать по поводу ранения, Мартин Иванович? – ласково обратился он к врачу.

Томсон эффектным движением, как фокусник, выхватил из-за спины длинные медицинские щипцы, которыми была зажата пуля, и опустил ее на железный поднос. Стук металла о металл произвел на всех неприятное впечатление. Гости сгрудились над столом. Фабр извлек пенсне, а один из адъютантов подал графу белый носовой платок и лупу.

– Изволите видеть, господа, пуля пробила височную кость черепа, прошла глубоко в мозг и там застряла. Смерть была мгновенной.

Командующий осторожно взял пулю пальцами и поднес к глазам. Его лицо вытянулось. Не проронив ни слова, он передал тяжелый шарик Алексу. Затем и все остальные смогли убедиться, что виновница Митенькиной смерти – «российская подданная». О чем красноречиво свидетельствовали худо отшлифованные края.

– Пехотный пистолет, – протянул Фабр. – Возможно, штуцер.

Казначеев молча вынул из принесенного с собой свертка оружие Ярославцева. Старенький, образца 1808 года пистолет, со сбитым и замененным на французский затвором. Он явно достался парнишке в наследство от какого-нибудь лихого кавалериста, которому в рейдах по тылам противника нечем было починить сломанное оружие, кроме деталей трофейных неприятельских ружей. Благо дело перед войной между русскими и французами господствовало сердечное согласие в калибрах и принципах сборки.

Адъютант зарядил пистолет покойного и методично сделал из него три выстрела в дверной косяк. Затем поковырялся в дырках шомполом и достал пули. Доктор не возражал – стена вражеская, уходить скоро. Свинцовые шарики были подвергнуты придирчивому изучению. Причем на этот раз граф вооружился лупой и внимательно рассмотрел все царапины.

– Сомнений быть не может, – с тяжелым вздохом проронил он. – Стреляли из пистолета Ярославцева. Таможенников придется отпустить. У них на вооружении кремневые ружья образца 1745 года. Меня смущает только вот эта вмятина, – Воронцов снова взял с подноса пулю, погубившую вестового. – Каково ее происхождение?

– Стоит ли теперь задаваться праздными вопросами, ваше сиятельство? – вступил в разговор отец Василий. – Главное известно: корнет наложил на себя руки. Отпевание состояться не может.

Граф подскочил, как ужаленный. Он не переносил, когда ему перечили, перебивали, не признавали заслуг или подвергали сомнению правильность решений. Будь перед ним кто-нибудь из подчиненных, Воронцов просто вогнал бы его взглядом в землю. «Наш ангел» это умел. Но отец Василий не подчинялся командующему и на его гнев смотрел по-житейски просто. Грешен человек, самолюбив, вспыльчив. Все-то в жизни перемелется. Всех-то Господь смирит, построит и выведет, да не на парад. Если граф сейчас этого не понимает, поймет потом. После первого, второго, третьего удара… Хорошего человека Бог не оставит. Будет учить, пока кости в труху не перетрутся.

– Вы ведь сознаете, Михаил Семенович, – примирительно продолжал священник, – что напрасно разрешили препарировать парнишку, как лягушонка. Человеческое тело – храм.

– Я бы и хотел знать, кто в этом храме нагадил, – огрызнулся граф. – Застрелить человека могут и из его собственного оружия, честный отче.

– Взгляните на труп. – Томсон поманил собравшихся.

Граф развернулся и размашистыми шагами приблизился к длинному столу, на котором недвижимо лежало тело. По его знаку доктор откинул простыню, и глазам гостей предстал посиневший голый Митенька. С выбритыми вокруг раны волосами он выглядел особенно жалко.

– А почему дырка такая большая? – недоверчиво осведомился Воронцов, указывая на висок парня.

– В том-то и дело. – Начальник госпиталя выдержал паузу, а потом извлек из белого стеклянного шкафчика для инструментов второй поднос с такой же пулей. – Их было две, – торжественно объявил он. – Вогнанные одна за другой. Поэтому первая слегка деформирована. Ваше сиятельство верно заметили вмятину.

Командующий обвел собравшихся победным взглядом.

– И что это значит? – нетерпеливо потребовал отец Василий.

– Это значит, батюшка, что нельзя два раза застрелить себя в висок, – спокойным голосом отозвался Фабр. – Его высокопревосходительство оказался прав, Митенька не самоубийца.

Священник с облегчением вздохнул.

– Хорошо, отпевание состоится. – Он помедлил. – Но я не могу взять в толк, как злодей отобрал у малого пистолет?

Томсон, которому сегодня суждено было знать ответы на все вопросы, осторожно взялся руками за голову покойного, слегка приподнял ее от одра и продемонстрировал собравшимся небольшую опухоль в районе затылка. Скопившаяся под кожей кровь уже потемнела, и потому гематома была хорошо видна.

– Ярославцева ударили сзади чем-то тяжелым, предположительно поленом или прикладом ружья. Оглушили. Потом взяли его собственный пистолет и застрелили в висок. Убийца хотел представить дело так, будто жертва покончила с собой. Но почему он стрелял вторично, ума не приложу? Для верности? С перепугу?

Граф в раздумье помял пальцами нижнюю губу.

– Когда стреляешь в мягкое, хлопка не слышно. Была ночь. Темно. Злодей мог подумать, что первый раз пистолет дал осечку. Перезарядил и снова нажал на курок. Других версий у меня нет. Ваше мнение, господа?

Собравшиеся подавленно молчали. Фабр с тоской думал о том, какую кашу заваривает сейчас командующий. Для всех, наверное, кроме Митенькиных родителей, было бы легче, если бы Ярославцев застрелился. Особенно это устроило бы начальство наверху. У наших и так трения с новым французским правительством. А арест таможенников (кстати, перед ними придется извиняться, и, видимо, ему, Фабру – граф выше таких формальностей), способен был только подлить масла в огонь. И так за нашими офицерами следят, стоит им покинуть Мобеж. «Это называется “дразнить гусей”, ваше сиятельство! – с раздражением вздохнул Алекс. – А гуси, конечно, спасли Рим, но погубили галльскую армию».