Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски

СДЕЛАЕМ ЭТО ПО-ГОЛЛАНДСКИ роман

Прохаживаясь по кабинету и поглядывая в окно, за которым черный дырявый снег, истекая струйками воды, постепенно уступал место проталинам, генерал еще раз повторяет:

— Главная твоя задача — завязать контакты. Симпозиум специалистов по России дает для этого отличную возможность. Никаких оперативных действий, это все потом. Только новые контакты, как можно больше контактов. Общение — это как раз по твоей части, так что не командировка будет, а одно удовольствие.

Горелов останавливается и смотрит на меня своими голубыми ясными глазами. Смотрит вопросительно, немного удивленно, словно ждет ответа на какой-то вопрос. Не дождавшись, он снова принимается путешествовать по кабинету.

— Вы мне, Владимир Николаевич, в Париже, по делу антиквара, тоже обещали неделю отдыха и развлечений. Я с этого курорта еле ноги унес.

— Да нет, во Франции все было по-другому. Там и дело-то началось с пропажи нашего агента, антиквара. А дальше так покатилось, что мы сами, здесь в Москве, только за головы хватались.

Горелов сдержанно усмехается и вяло машет рукой, потом рассеянно приглаживает совершенно седые волосы и усаживается за стол. Он сегодня явно занят своими мыслями. Генерал категорически не переносит ламентаций, то есть жалоб, и в другой ситуации не преминул бы сделать выговор за упоминание парижской истории. Сегодня же он только крутит головой и, еще раз коротко улыбнувшись, протягивает руку. Поморгав, он произносит:

— В общем, все понятно. Ты, Соловьев, умница, больше тебе инструкций, собственно, и не нужно. У тебя ведь самолет завтра? Мягкой посадки и удачной поездки. Уходи сегодня с работы пораньше, соберешь вещи. Ну, счастливо.

Все-таки генерал иногда бывает очень заботливым, милым и трогательным. Удивительно трогательным. Таким трогательным, что начинаешь подозревать неладное. Что это его так разобрало? Сентиментальный разведчик — это нечто невиданное, вроде дантиста-плаксы. Может, у Горелова возраст сказывается? Или случилось что-то, чего я не знаю?

Идя по коридору и лестницам и здороваясь с коллегами, вспоминаю, когда начальство в последний раз было таким обходительным и тем более называло меня умницей. Отпирая дверь в свой кабинет, прихожу к выводу, что если подобное и случалось, то очень давно. Из всего, что приходит в голову, упоминания заслуживают только сдавленные выкрики «безответственная выходка», «сомнительные методы» и «прекрати ухмыляться».

В кабинете быстро прибираюсь перед предстоящей почти месячной командировкой, просматриваю бумаги и запираю их в сейф; стоящий напротив стол идеально чист. Моего соседа по комнате уже две недели нет — отправился куда-то за уральский хребет. Он бормотал что-то невнятное насчет того, по какому именно делу уезжает колесить по нашей необъятной стране, но как раз в это время руководство вдруг приняло решение о моей поездке в Голландию, и мне было не до его рассказов.

Ребята из отдела должны сегодня вечером заглянуть ко мне отметить отъезд, так что предложение Горелова уйти с работы пораньше пришлось как нельзя кстати. Накупив по дороге продуктов и, главное, то количество бутылок, которое по моим подсчетам позволит не бегать в магазин хотя бы до полуночи, наконец добираюсь до дому. Старушка с восьмого этажа, наметанным взглядом пересчитав торчащие из пакетов бутылочные горлышки и многозначительно хмыкнув, придерживает входную дверь. Неловко раскланявшись с ней, тащу покупки к лифту. Какое старухе дело до того, что я покупаю в магазине? Ведь я же ничего не говорю ей по поводу голубей, которых она приваживает на свой подоконник. А мог бы, потому что голубей кормит она, а балкон загажен у меня. Никакие просьбы, уговоры и попытки осторожных скандалов не помогают. Старушка глохнет к любым доводам и увещеваниям и лишь смутно отговаривается тем, что «птичек только две» и что они «привыкли до нее прилетать».

Поднявшись к себе, с трудом достаю ключи, открываю дверь квартиры и на пороге наконец роняю пакет с продуктами. Старуха все-таки вывела меня из себя. Пакет шлепается на пол, лопнув сбоку и выстрелив банкой шпрот, которая, кувыркаясь, улетает к столику у зеркала. Сквозняк подхватывает несколько телефонных счетов и разбрасывает их по прихожей. Чертыхнувшись, захлопываю дверь, скидываю ботинки, наклоняюсь за банкой и застываю.

В этой квартире сквозняки — сущее наказание. При закрытых окнах зимой и летом дышать совершенно нечем. Но стоит чуть открыть входную дверь — ветер тут же бьет стекла форточек, пугает грохотом неожиданно захлопнувшихся дверей, разбрасывает бумаги и утягивает за окна занавески, которые до моего прихода с работы пестрыми флагами украшают фасад дома или никнут под дождем, обтирая оконные стекла. Сегодня утром, когда я уходил на работу, сквозняк шаловливо подхватил со столика счета и швырнул их на ковер. Я подобрал все листки, кроме одного — он на мгновение прилип к стене и тихо скользнул вертикально вниз, застряв за плинтусом. Точно так же, если мне не изменяет память, произошло с одним из советских чиновников, который в свое время получил восемь лет лагерей. У него сквозняк сдул со стола лист совершенно секретного документа и закинул в узкую, в волос толщиной, щель за дубовые панели, которыми были обшиты стены. Семь с половиной лет бедняга размышлял, куда мог деться окаянный листок. Ответ он получил за полгода до окончания срока, когда в его кабинете начали ремонт и сняли панели.

Сегодня утром я не стал тянуться за этим телефонным счетом — не хотелось снимать ботинки, а ходить по ковру в уличной обуви меня много лет назад раз и навсегда с помощью веника отучила бабка. Сейчас этого счета за плинтусом не было.

Тот, кто в мое отсутствие входил в квартиру и, открывая дверь, поднял сквозняк, не мог знать, не мог видеть от входа, что листок торчит за плинтусом с самого утра. И он аккуратно подобрал его вместе с другими счетами. Невольная, но от того не менее классическая ловушка для того, кто хочет незаметно проникнуть с обыском — не можешь привести обстановку в изначальный вид, потому что не имеешь о нем представления. Это ясно как день. Вопрос в другом — что этот некто делал в моей квартире?

Горелов задумчиво разглядывал сидящих перед ним троих сотрудников. Ситуация складывалась чрезвычайная, и группу приходилось подбирать очень и очень быстро, но тщательно и в обстановке полной секретности. В конечном итоге, из всех этих условий было соблюдено только требование секретности. Те, кого Горелов сейчас видел перед собой, были утверждены в результате массы утрясок и согласований с руководством, долгих споров и скоротечных скандалов.

Он не торопился закончить совещание, прежде всего потому, что не знал, что сказать, и главное — как сказать. Информация на Соловьева даже не удивила Горелова, она его оглушила. В их профессии приходилось быть постоянно готовым ко всему, в том числе и к возможной измене. Уходы сотрудников за рубеж всегда были чрезвычайным происшествием, за которым следовало жесткое разбирательство и неотвратимое наказание. Вторая половина восьмидесятых и начало девяностых нанесли серьезный удар по российским спецслужбам, от которого они до сего времени не смогли полностью оправиться. Справедливости ради следует сказать, что политической разведке повезло больше, так как пришедший в то время к руководству СВР человек сделал все, чтобы укрепить организацию и сохранить людей. Отток части сотрудников в частный бизнес в девяностые не мог не сказаться на уровне работы и отчасти — на надежности кадров. И однако именно Соловьев оказался последним, от кого можно было ожидать измены. И сейчас Горелов пребывал в некоторой необычной для него растерянности перед необходимостью дать указание в отношении своего сотрудника.

Старший группы, полковник Сибилев, слегка откинув голову, смотрел на генерала с уверенной усмешкой заплечных дел мастера, довольного полученным заданием. Он не переносил Соловьева за характерное для молодого поколения сотрудников недостаточно почтительное отношение к старшим по званию и демонстративное отсутствие интереса к политике, что, по его мнению, было проявлением беспринципности. Сибилев этой нелюбви ни от кого никогда не скрывал, в том числе и от Соловьева. Но в последнем разговоре с начальником управления он ухитрился доказать, что именно поэтому способен на объективную оценку ситуации. К его удовольствию, положение было настолько очевидным, что никто не сомневался в конечном результате работы его группы в Голландии. Сибилев чувствовал, насколько проблема Соловьева мучительна для Горелова, и снисходительно наблюдал за его метаниями.

Сидящий рядом с Сибилевым длинный и тощий Олег Воропаев привычно рисовал на листе бумаги чертей, в который раз решая, доволен ли он выбором начальства и в очередной раз не приходя к какому-либо выводу. Воропаевбыл удивлен, когда его и Игоря Панченко вызвали к руководству и сообщили о решении направить в составе группы для расследования дела Соловьева. Логичнее было бы отрядить для этой цели людей из службы безопасности, которых Соловьев по крайней мере не знал в лицо. Об этом Панченко и сообщил в свойственной ему обстоятельной манере начальнику управления. На это ему было сказано, что в Голландии нужен будет постоянный анализ получаемых данных и скорое принятие решений на месте, для чего потребуются люди, знающие Соловьева. А что касается собственно наружного наблюдения за Соловьевым, то и для этого будут направлены люди.

Сегодня Горелов снова вернулся к этой теме. Оглядев сидящих перед ним сотрудников, он после долгой паузы неохотно сказал:

— Вам нужно будет постоянно оценивать ситуацию, следить за его настроением и передавать нам информацию. Без всего этого одно только наружное наблюдение много не даст. В целом, особых проблем у вас быть не должно. Основные доказательства уже собраны. У нас есть номер его счета с двумя сотнями тысяч долларов, данные о контактах с установленными торговцами оружием из Европы. Ваша задача — не упустить его, не дать ему уйти.

Горелов поймал себя на том, что не называет Соловьева по имени, пользуясь только местоимениями «он», «его». В этом он почувствовал торопливую готовность согласиться с виновностью своего сотрудника, обозлился на себя и умолк.

Коренастый, основательный до медлительности Панченко неторопливо провел пальцами по рыжим усам, осторожно подвинул локоть и незаметным для Горелова рывком увел из-под руки Воропаева рисунок. На нем тощий и вредный бес дразнил толстого и грустного черта. Высунув от усердия язык, Панченко тут же принялся дорисовывать молодому черту бутылку в руке, а старому — длинные рога. Подумав, он придал одному бесу черты Сибилева, а другому — Горелова. После некоторых колебаний, искоса глянув на присутствующих старших товарищей, он стал тщательно гримировать оба изображения — дорисовывать пышные усы и бороды, делая их неузнаваемыми.

Потерявший рисунок Воропаев поднял голову и включился в разговор:

— Владимир Николаевич, думаю, насчет доказательств вы несколько преувеличиваете. Самое серьезное из того, что мы имеем — это счет Соловьева в зарубежном банке. Хотя даже и тут мы незнаем, за что был и перечислены деньги и как была получена эта информация?

Горелов мельком бросил взгляд на Сибилева и неторопливо ответил:

— Николай Гаврилович в курсе. С этого, собственно, все и началось. Банковскую карточку наего имя перехватили в конверте международной экспресс-почты.

— Что, так прямо на его имя и шел конверт?

Почувствовав, что настроение в кабинете меняется не в его пользу, Сибилев вмешался в разговор:

— Нет, конечно. Адресат — представительство голландской фирмы в Москве.

Панченко, не поднимая головы, вскользь заметил:

— Несерьезно. Вы же понимаете, ни одна спецслужба не пошлет такие вещи по почте. Для этого есть посольские каналы. Вот если он работает на какие-то негосударственные структуры… Тогда — да, тогда все это складывается логично.

Воропаев подхватил:

— Согласен. Но, возможно, он занимается бизнесом в свободное от работы время. А что касается контактов, так пока установлен только сам их факт. Насколько я понимаю, в большинстве случаев встречи Соловьева были вызваны служебной необходимостью.

Гореловбросил на Воропаева короткий признательный взгляд и вопросительно посмотрел на Сибилева. Открытый конфликте группе, отправлявшейся в Голландию, был ни к чему. Но некоторые противоречия в ней играли бы на руку Горелову — именно его человек попал под подозрение, и любое сомнение это подозрение ослабляло. Впрочем, Сибилев понимал все это не хуже остальных присутствовавших. Подняв бровь, он недовольно произнес в пространство:

— Думал, дадут мне оперов, а подсунули адвокатов. Кроме того, установлен факт его контакта с сотрудником как раз той фирмы, на которую была выслана кредитная карта. И именно эту фирму накрыла голландская пслиция. Они занимались незаконной торговлей драгоценными камнями и антиквариатом.

Панченко и Воропаев коротко переглянулись и одновременно повернулись к Сибилеву. Почувствовав изменение обстановки, тот заговорил еще уверенней:

— И здесь все логично — протягиваются нити к его парижскому делу, которое было наполовину завязано на антиквариат и драгоценные камни. Так что вместо болтовни надо работать.

Панченко, отодвинув в сторону рисунок, согласился, как возразил:

— Это верно. Только не очень похоже это на человека из спецслужб — связываться с криминалом. Кто действительно хочет денег, либо уходит в бизнес, либо в крайнем случае продается другой разведке. Зачем ему эти дела с незаконной торговлей?

Чувствуя победу, Сибилев отбил последние возражения:

— Неизвестно, как и на чем они могли его зацепить. Кроме того, за всем этим может действительно стоять и спецслужба. Мы этого просто не знаем.

И закончил, как дверь в камеру захлопнул:

— Вот еще что… Я бы его здесь брал, опасно отпускать.

Горелов, дернув щекой, возразил:

— Николай Гаврилович, мы с вами уже это обсуждали, и не один раз. У нас нет оснований для этого, просто не хватает доказательной базы. Понимаете? Что вы предлагаете, отключить его от всех дел и держать в изоляции? Сколько на это уйдет времени? Год, два?

— Нужно набраться терпения…

— Да нет у вас такой возможности! Мы знаем только, что наш сотрудник поддерживает связь с преступной организацией. Вы говорите, что от этого — один шаг до работы на чужие спецслужбы. Хорошо, пусть так. Но выяснить, что к чему, мы можем только тщательно разрабатывая Соловьева. Ладно, мы его возьмем, как вы предлагаете. А он не раскроет рта. Будет тупо молчать, и что тогда? Что тогда?

Дипломатично помолчав, Сибилев назидательно проговорил, уже полностью повернувшись к Воропаеву, но скосив глаза на Горелова, и дрогнув голосом в лицемерном сочувствии:

— Конечно, всем нам хотелось бы вообще это дело не ворошить. Но не те времена, слава Богу, приходится думать не о чести мундира и отдела, но об интересах более высокого порядка.

Едва заметно покривившись на «интересы были высокого порядка», Горелов заключил:

— Это тоже нам все известно, Николай Гаврилович. Поэтому повторяю, ваша задача не упустить Соловьева. Если он заподозрит неладное — мгновенно уйдет. Не в обиду вам будет сказано, он и не от таких уходил.

Уловив протестующее движение Сибилева, Горелов не без мстительности повторил:

— Именно так — уходил от профессионалов повыше классом. И если вы получите окончательные доказательства, но при этом упустите Соловьева, первым голову снимут именно вам. Мне — следующему. Так что, как только он выйдет на контакт с покупателем, его надо будет сразу же брать.

Что еще? Где еще могут быть следы проникновения? Пройдя через квартиру в кладовку, превращенную в подобие небольшой библиотеки с самодельными книжными полками, снимаю первый том Довлатова. Вот они, эти следы. Любой, кто заберется в дом, будь то для кражи или с другой целью, непременно просмотрит книги. Открыв книгу и обнаружив косо вложенную открытку тридцатилетней давности с изображением санатория «Красное знамя» в Мисхоре, самый старательный пришелец не обратил бы внимания на то, что ее нижний край косо пересекал две строки из моего любимого «Заповедника» на триста сорок девятой странице: «Что же тебя в ней привлекало? — Михаил Иванович надолго задумался». Я заметил положение открытки скорее автоматически, когда захлопывал в прошлый раз том Довлатова. Сейчас открытка съехала на следующие строчки: «Спала аккуратно, — выговорил он, — тихо, как гусеница».

Обойдя квартиру и вернувшись в прихожую, сажусь на пол у злополучного плинтуса и пытаюсь согнать растерянные мысли в одну кучу, чтобы оценить ситуацию.

Проникновение в квартиру будем считать установленным фактом. Не вызывает сомнения и то, что сделали это люди квалифицированные и материально не заинтересованные. Лица заинтересованные, сиречь воры, не подбирают упавшие счета и не кладут их на место, зато вы носят массудругих более ценных вещей и при этом оставляют после себя откровенный беспорядок. Кстати, я не мог ошибиться с этим листочком? Нет, никак не мог, утром он торчал вот здесь, справа от потайной шляпки гвоздя, которым прибит плинтус.

Итак, проникали люди квалифицированные, и не для кражи, а для обыска. Возможно, для установки техники. Нет, технику ставить не станут — человеку с квалификацией ее обнаружить ничего не стоит. Да и не станет агент никого принимать у себя дома. А прослушивание стационарных телефонов проводится с телефонных станций, для этого лезть в квартиру нет никакой необходимости. Если наблюдение за квартирой и будет установлено, то скорее через окна из дома напротив. Оттуда, правда, не очень-то удобно — деревья мешают. Если только крону подрезать, тогда из окон последнего этажа… Господи, о чем я думаю!

Войти в квартиру могли только наши — ФСБ к сотрудникам «конторы» не полезет, им просто никто не позволит. Что я такого сделал, за что подобная немилость?

Действительно, за что? Этого прямо здесь и сейчас не вычислить. Утечка информации, которая заставляет проверять всех подряд? Сигнал конкретно на меня? Что-то не понравилось в работе? Нет, тут гадать бессмысленно.

Что происходило в последние дни? Из кабинета убрал и соседа. Видимо, чтобы я не мог видеть материалов, с которыми он работает. Что еще? Было приказано передать два дела другому сотруднику. В этом была некоторая логика, потому что именно он занимался экономическими вопросами. Но, вероятно, и тут настоящая причина была в другом. Еще было принято срочное решение о поездке в Голландию. Вот это совсем непонятно. Человека на подозрении отправлять в командировку? Ерунда какая-то.

Что было сегодня? Сегодня была внеплановая поездка в один научно-исследовательский институт на пару с Панченко. Я был неособенно нужен, но начальство приказало, и пришлось провести там почти полдня, сидеть на каком-то глупом совещании о перспективах нашего военно-технического сотрудничества с одной очень умеренно развитой африканской страной. Потом — вызов к Горелову, который битый час говорил ни о чем и в конце концов отпустил меня домой. Короче говоря, почти весь день под плотным контролем, который позволил спокойно работатьу меня дома целой оперативной группе.

Может быть, я ошибаюсь, и ничего не произошло? Отношение коллег вроде не менялось, никто косо не смотрел, кошельков не прятал и руку пожимать не отказывался. Хотя это я уже совсем ерунду несу — никто и знать-то ничего не будет, пока идет расследование. А уж я-то вообще, как обманутый муж, должен узнать все последним.

Поставив книгу на полку, удрученно иду на кухню. Кстати, о коллегах, ведь надо что-нибудь приготовить на ужин, через два часа наши приедут. В дверях в кухню меня останавливает новая и очень непривычная мысль — теперь неизвестно, кто для кого «наш».

Ветер неожиданно бросал в окно россыпь дождевых капель, переходил на ровное, обманчиво-негромкое бормотание, чтобы затем снова напомнить о себе пригоршней дождя. В этом году весна была необычно теплой для Голландии. В Гааге деревья уже раскрыли листья, воздух перестал пахнуть весной и стал совсем летним, с едва заметным привкусом пыли.

Разговаривая со своим гостем, Ван Айхен долго крутил в руках короткую и толстую сигару фисташкового цвета. С недавних пор он перешел на более легкие сорта и каждый раз, раскуривая сигару, мучился предчувствием неполученного удовольствия. Из-за этого сама процедура приготовлений утрачивала значительную долю смысла, и Ван Айхена теперь раздражало то, что раньше он, растягивая, смаковал.

Дело было не только в сигарах. Одни сигары он еще мог бы пережить. Но его врач решительно выставил целый ряд категорических требований, которые делали жизнь его пациента если не бессмысленной, то близкой к тому, настолько пресным и безвкусным становилось существование. Итак, надо было перейти на легкие сорта сигар, ограничить себя в спиртном, полностью отказаться от ужинов, сбросить вес со ста семнадцати с половиной килограмм до девяноста, совершать ежедневные прогулки и обеспечить себе щадящий для нервов режим работы. В противном случае врач отказывался гарантировать Ван Айхена от инсульта в самом близком будущем.

Что касается шалящего режима работы, то наивный доктор сам бы умер без покаяния, узнай он о некоторых аспектах реальной деятельности пятидесятилетнего предпринимателя, уважаемого, если не всеми, то многими в Амстердаме. Умер бы, если не отудивления, то оттого, что сам Ван Айхен не терпел существования на этом свете людей, излишне информированных о его делах.

Итак, отказаться от своей работы Ван Айхен не мог, без спиртного он, при его ритме жизни долго не протянул бы, так что в этом доктор тоже своего не добился. С сигарами требование было выполнено почти полностью, а что касается питания, то здесь Ван Айхен по его собственному определению прошел через все круги ада и на последнем безнадежно застрял. Он не бросил ужинать — это был о категорически невозможно, учитывая постоянные деловые встречи в ресторанах. Зато он отказался от завтраков и сократил обеды до одного блюда и пива. После недели этой диеты он однажды утром поймал себя на бессознательной попытке незаметно стянуть печенье у секретарши с блюдца. Еще через месяц брюки на нем сзади слегка обвисли некрасивым мешочком. Приведенный этим открытием в восторг, Ван Айхен гардероба менять не стал, а, наоборот, при каждом удобном случае демонстрировал гостям свой похудевший зад как свидетельство железной воли. Впрочем, в тот же период ему пришлось показатьсвой характер уже по совершеннодругому поводу. Один из его людей был уличен в контактах с полицией, и Ван Айхену пришлось затратить немало времени и нервов в подвале одной из своих вилл, с помощью двух помощников вытряхивая из предателя детали его работы на противника. Позже изуродован ное тело провинившегося нашло вечное, как надеялся Ван Айхен, успокоение в основании одной из ремонтируемых дамб.

Срезав коротким движением золотой гильотинкой край сигары и быстро раскурив ее, Ван Айхен кивнул собеседнику на стоящий рядом с их креслами столик:

— Наливайте еще, угощайтесь виски. Это односолодовое, на любителя. Я предпочитаю именно односолодовый чистый молт, у него более тонкий вкус, хотя кто-то может сказать, что он бедноват.

Его собеседник, звякнув кубиками льда, отпил глоток из стакана и кивнул:

— Спасибо за угощение. Позвольте быть откровенным — это, конечно, не так аристократично, но я действительно предпочитаю бленды, составленные из разных спиртов. Банально, но классические «Джонни Уокер», «Чивас Ригал» или «Баллантайнс» доступнее для моего вкуса. Смешение разных сортов виски делает его интереснее, богаче. Хотя, по рассказам, британская королевская фамилия предпочитает именно чистый вкус молта.

Ван Айхен хохотнул, кивая:

— Вот-вот, я тоже люблю молт, совсем как принц крови, хотя не могу похвастаться аристократическим происхождением. Мой отец был простым учителем и не мог себе позволить ничего, кроме дешевого красного вина или стакана пива в конце дня.

Его собеседник обвел взглядом просторный кабинет с тяжелой мебелью и рассудительно заметил:

— Нужда рождает упорство, а оно, в свою очередь, — успех. Кстати, об успехе. Нам надо торопиться с завершением нашей сделки. Мы готовы согласиться с ценами, которые предлагают ваши партнеры, но каждый день проволочек может обойтись нам очень дорого. И вам тоже.

— Я понимаю. Я нус сообщает из Москвы, что Соловьев будет в Голландии завтра. Так получилось, что и сам Янус приезжает сюда. Это смешно, но его включили в группу, которая должна будет брать Соловьева.

Собеседник Ван Айхена потер лоб и хмуро проговорил:

— Это совсем не смешно. Участие Януса в группе может оказаться совсем несовпадением. Нобудем надеяться налучшее. Когда они намерены брать Соловьева?

— Когда получат окончательные и неопровержимые доказательства его вины. То есть после прямого контакта с теми, на кого он, якобы, работает.

Собеседник Ван Айхена поставил пустой стакан, жестом отказался от новой порции и задумчиво сказал:

— Плохо, что нам приходится действовать через вас. Простите, но я не всегда уверен, что ваши люди смогут точно оценить ситуацию. Сотрудник спецслужб, подобный Янусу, требует тонкой работы. С этим и подготовленный профессионал не всегда справляется.

Ван Айхен без малейшей обиды пожал плечами:

— Ради бога. Он завтра будет в Голландии. Можете взять его себе.

Его собеседник с улыбкой поднял руки:

— Нет-нет, пока рано. Сейчас Янус психологически еще не готов к встрече с нами. Пусть он пока думает, что работает на большой бизнес. Подобного рода помощь, даже если она граничите нарушением закона или даже экономическим шпионажем, всегда легче переносится объектом вербовки, чем что-либо другое. Не надо ему знать, что за вами стоит разведка. К этому мы еще успеем придти.

Ван Айхен задумчиво кивнул:

— В этот раз Янус только должен помочь провезти через границу груз оборудования. Вполне невинное дело. Если не считать того, что на самом деле речь идет о поставке оппозиционным группам на Северном Кавказе и в Средней Азии самых современных средств связи. Кроме того, мы должны помочь доставке вте же адреса партии оружия. Я правильно понимаю наши обязательства перед вами?

Его собеседник пожал плечами:

— Все должны быть довольны. Мы помогаем вам создать законченный никл производства вашего товара из производимого в Средней Азии, Пакистане и Афганистане сырья, включая его доставку в Европу. Мы оказываем содействие вам организационно и финансами. Вы же оказываете нам содействие в решении некоторых политических задач на Кавказе. Сотрудничество бизнеса и разведки — это нормально.

Слегка подавшись вперед, Ван Айхен внимательно выслушал собеседника и с любопытством спросил:

— Вы верите людям, которые вынужденно работают на вас?

Его собеседник усмехнулся и неторопливо ответил:

— Как вам сказать. Мы имеем дело, как правило, с инициативниками. С теми, кто сам находит нас и предлагает свои услуги. У каждого из этих людей свои мотивы, но они надежней, более прогнозируемы. Однако с ними и больше риска получить подставную фигуру. Что касается тех, кто работает на тебя вынужденно, то их сложнее контролировать. Зато их ты и выбираешь сам. Так что я не всегда знаю, что лучше.

— Так, может быть, вам все-таки стоит познакомиться с Янусом?

Собеседник Ван Айхена категорически покачал головой:

— Нет, не надо его сейчас выводить на нас. Он может сорваться. Тем более что он так стережется, нервничает.

— Да, Янус настаивал на том, чтобы его полностью прикрыли. Он боится своих коллег. Если они что-либо заподозрят, его возьмут мгновенно. А уходить раньше срока, не пол уч и в денег, он категорически отказывается.

Помолчав, собеседник поинтересовался:

— Кто придумал эту кличку? Он знает, что вы его за глаза называете Янусом?

Ван Лихен с улыбкой покачал головой:

— Нет, конечно не знает. Хотя не думаю, что он мог бы обидеться. Мне кажется, что люди вашей профессии — простите мне мою откровенность — сродни актерам. Они помешаны на перевоплощении и обмане. Вероятно, даже в этой ситуации он счел бы эту кличку за комплимент.

— Боюсь, для него она может звучать как оскорбление. Вообще, учтите возможность его душевных метаний, не позволяйте ему чувствовать себя изменником. Но оставим это. Что вы думаете делать с Соловьевым? Простите, что я оставляю эту проблему вам, но он входит в вашу часть сделки.

Вздохнув, Ван Айхен налил себе еще виски, покачал стаканом и ответил:

— Тянуть здесь опасно. По словам Януса, это очень опытный человек. Так что… Так что Соловьева надо будет дискредитировать перед его коллегами сразу после прибытия в Голландию. А затем лучше всего — ликвидировать.

В комнате звякали бокалы, звук голосов упал — кто-то из коллег рассказывал анекдот. Донеслись обрывки фраз «еще полчаса…», «и пойду домой». Грохнул хохот, снова зазвенели приборы.

Приступ бешенства накатил стремительной волной, в груди стало легко, холодно и жутко. Все встало на свои места — проникновение в квартиру, странные мелочи, безотчетное и беспричинное чувство тревоги. Мир перевернулся. Меня подозревают. Меня. Что я такого сделал?

— Что же ты, паразит, замолчал? Ты на что конкретно намекаешь? Ты меня имел в виду?

Мой собеседник, Олег Воропаев из нашего отдела, только таращит мутные глаза, дергает руками и мотает головой, то есть всеми доступными способами демонстрирует категорическое нежелание участвовать в разговоре.

— Не кривляйся, отвечай, я тебя спрашиваю!

Не отвечает. Похоже, так я ничего путного не добьюсь. С трудом заставляю себя отпустить его горло, и Воропаев, со свистом отдуваясь, медленно сползает на табуретку. Растерев посиневшую, покрывшуюся пупырышками шею и восстановив дыхание, он вместо ответа начинает замысловато и скверно браниться, поглядывая в сторону коридора. После короткого размышления, опасаясь, что я могу ошибочно отнести сказанное на чей-нибудь еще счет, он добавляет:

— Ты — идиот!

— Я тебя не об этом спрашивал. Я тебя…

— Причем идиот буйный! Что ты меня схватил?

Воропаев возмущается не зря, вцепился я в него, в общем-то, без особого повода. Так, во всяком случае, могло бы показаться стороннему наблюдателю, благо что на кухне, кроме нас двоих, никого нет. Коллеги, ближе к вечеру, собрались отметить мой отъезд, и все пошло по намеченной схеме. День нынче будний, времени мало, за исключением меня все люди семейные, поэтому присутствующие надирались необыкновенно стремительно и, я бы сказал, не без вдохновения.

Когда мы вышли на кухню покурить, я напомнил Воропаеву об одной информации по делу, которое он вел. Эти данные были мне нужны, чтобы подготовить заключение по проблеме экспорта оружия. Строго говоря, подобный обмен информацией требовал хотя бы устной санкции руководства отдела. Но если на каждый чих испрашивать разрешения начальства, мы работать не сможем, мы зарастем паутиной, поэтому Воропаев легко пообещал мне предоставить необходимую информацию. Это было неделю назад. Справку я уже сдал, и вопрос я сейчас задал уже так, случайно, по странному наитию. И в ответ Олег стал блудливо отводить глаза и мямлить что-то невнятное.

— Так я не понял, что случилось?

— Да ты понимаешь, я до сих пор так и не смог узнать, понимаешь, получить…

— Что ты врешь? Ты эти данные получил на прошлой неделе. Тогда никаких проблем не было. Что изменилось? Может, ты просто не хочешь говорить? Ты мне не веришь?

Окончательно струсив, Воропаев совсем уже несвязно стал объяснять:

— Ну что ты, совсем нет, тут дело совсем в другом.

Воропаев даже не смог изложить никаких деталей этого своего дела. Выпито было уже много, и у меня не было времени, чтобы об дум ать услышанное. Видимо, слегка одеревеневшее от выпитого и оттого плохо управляемое лицо выдало мои эмоции, ибо глаза Воропаева начали бегать с удивительной прытью. Он уже все понял, проклинал свою неизобретательность и боялся продолжения разговора. У меня, наоборот, начала подниматься в душе вся муть прожитого дня и мыслей, которые успели перебродить в голове. Нервы начали опасно вибрировать, предвещая взрыв.

Наконец, уставившись на дверцу холодильника, Воропаев стал бормотать ненатуральным голосом:

— В общем, ты просто не так меня понял. Такие вот дела. А ты, значит, завтра улетаешь? Куда? Говоришь, в Голландию? Хорошо тебе, за кордон поедешь.

— Хорошо, это не то слово. Наша работа вообще — просто фантастика. Романтика, новые люди, встречи. Свежие впечатления. Ты куда это собрался?

Пока я говорил, Воропаев начал тихонько пробираться к выходу из кухни, и вот как раз в этот момент мне и пришлось прижать его к стене. Хватал я его в спешке, как попало, и всего через несколько секунд он начал стремительно синеть и дергаться. Но теперь Алик уже пришел в себя, у меня рассеялась пелена бешенства перед глазами. Некоторое время мы молчим каждый о своем. Потом закуриваем, и я делаю Алику деловое предложение:

— Значит так: выкладывай, с чего ты вдруг так изменился ко мне. И что вообще произошло? Что тебе известно? Давай выкладывай, не тяни душу. Ты видишь, я собой не владею.

— С ума сошел? И зачем тебе это? Ничего не знаю. А знал бы, думаешь, сказал бы? Чтобы я делился с тобой такой информацией?!

— Ты уже начал это делать. Кстати, без моей просьбы. Так что, если меня станут судить «за измену Родине в форме шпионажа», ты будешь сидеть рядом со мной.

Воропаев уже не говорит, а стонет:

— Господи, а я-то за что?

— Ты помог мне понять, что меня подозревают. То есть разгласил служебную тайну. Так что тебе ничего другого не остается, как рассказать мне все. И радоваться, что я не придавил тебя за твои беспочвенные подозрения. Ты ведь принял меня за сволочь, нет?

— А кто ж ты еще? Друга своего шантажируешь, гад.

Наклонившись к Воропаеву вплотную, сговорчиво принимаю его точку зрения:

— Это точно, шантажирую. Меня работа таким сделала. Это я по первоначалу думал, что у нас все как один ангелы в белых ризах, а на самом деле такой народ собрался — даже говорить не хочется. И если подопрет, я ради своей шкуры не то что тебя, я брата родного продам. Вернее, продал бы, если бы он у меня был. Ты мне все расскажешь, а я уже руководством разберусь сам. Они там совсем свихнулись. Я им устрою небо с овчинку.

Терпеливо выслушав эту тираду, Воропаев спокойно возражает:

— Это ты свихнулся. Куда ты собрался? Так прямо заявишься и скажешь, что ты ни в чем не виноват? Да они извинятся и пожмут тебе руку? У тебя с головой все в порядке?

— Это не твое дело. Мне нужна информация.

Однако тут Воропаев уперся намертво и категорически отказался дальше обсуждать тему. Никакие угрозы и посулы не могли его сдвинуть с места, заставить рассказать, какую информацию получило наше руководство. В ответ на все уговоры он только мотал головой, махал руками и бормотал о моей не требующей проверки честности, о своем служебном долге и прочей ерунде. Затем стал изобретательно распространяться на тему того, что, правда, всегда выйдет наружу, и что когда разберутся, все станет на свои места. Как я понял, в данном случае он, будучи человеком сторонним, был вполне готов ждать победы справедливости лет пятнадцать-двадцать, в зависимости от решения суда.

Попытки быстро протрезвевшего Воропаева меня успокоить особого успеха не имели. Отводя глаза в сторону, он неубедительно бормотал нечто вроде:

— Перестань, Алексей, ты ведь прекрасно знаешь правила игры. У вас в конторе никто никому не верит.

Он говорил сущую правду. У нас не верят нелегалам, долго работавшим за рубежом, потому что от продолжительной деятельности в одиночку у человека часто происходят необратимые изменения в психике. И еще потому, что за это время человека хотя бы теоретически можно было перевербовать. Не верят агентам-двойникам, потому что полностью их проконтролировать практически невозможно. И так далее. Поэтому я покладисто соглашаюсь с Воропаевым:

— Это точно, никто и никому. Но мне от этого не легче.

— Брось, в крайнем случае уйдешь из конторы. Ты два языка знаешь, работу найти для тебя не проблема.

— Ну да, уйду весь в дерьме, чтобы со мной потом никто не здоровался при встрече?

— Для тебя это так важно?

— Важно. Я ненормальный.

Подумав, Воропаев встрепенулся:

— Будь ты под колпаком, ни о какой командировке речь бы даже не шла.

До чего же у него блудливые глаза. Сам не верит в то, что говорит. Руками вон перебирает по столу. Несет ерунду, а самому стыдно.

— Конечно-конечно. Ладно, Олег, иди. Мне одному посидеть надо. Я к вам скоро присоединюсь.

Воропаев, не глядя в глаза, ерзает на табурете. Все он прекрасно понимает. Интересно, доложит он руководству о нашем разговоре? Наверняка доложит. А руководство знает, что делает. Я и сам поступил бы точно так же, как наше руководство. Скорее всего на меня была получена информация, по которой тянуть время ни в коем случае нельзя. Нужно решать, а достаточных доказательств нет. Поэтому затейники из нашей службы безопасности решили пустить за мной наблюдение и сэкономить время, проследив мои контакты, так сказать, на месте.

Решившись, Воропаев спрашивает:

— Ну и что ты собираешься делать? Поедешь?

С интересом посмотрев на любознательного коллегу, отвечаю:

— А ты как думаешь? Конечно, поеду. Куда я денусь?

Как хотите, ноэто унизительно, когда тебя заставляют стоять нажелтом квадрате. Квадраттоли намалеваннасеромполу, толи вырезан из желтого пластика. Офицер паспортного контроля лениво листает туда-обратно документы, а я, как клоун на манеже, маюсь на этом проклятом квадрате в Голландском аэропорту «Схрипхрол», который голландцы с присущим им изяществом называют «Схрипхрол», и жду, когда ему надоест пялиться на паспорт.

Из-за чего, собственно расстраиваться? Да, попал под колпак, так сложились обстоятельства. С каждым может случиться. В этой профессии, правда, каждый уверен, что с ним, как с супругой Цезаря, подобное случиться как раз не может. Все играют в неприкасаемых. Потому, собственно, и выбирают именно это ремесло, чтобы играть в неприкасаемых. Но коли уж стряслось, так выход один и самый простой — уйти с работы и затихнуть, глотая обиду. И нечего оскорбляться! Понятно ведь было, что за работа, какие люди будут окружать. И по каким правилам пойдет игра. Нужно было обязательно реабилитироваться? Идея прекрасная, только как это сделать?

— Нечасто такое вижу. Сейчас все постоянно путешествуют. Весь мир путешествует. Вы слушаете меня, господин Соловьев?

Как же меня раздражает этот тип! Может быть, это просто нервы. Настроение донельзя поганое. А тут еще этот болтун в униформе. Офицер молодой и толстый. И меланхоличный, как захандривший в неволе слон. Но говорливый, как эстрадный конферансье. Не поднимая глаз, он мычит:

— У вас совсем новый паспорт. Поздравляю. Это, понимаете ли, редкость. Обычно бывает столько штампов, что и не знаешь, куда ставить новые отметки. У меня тут, скажу вам, был случай с одной туристкой из Южной Африки…

Я напрягаюсь. С первым же шагом по чужой земле автоматически включаются системы защиты. Совсем как у робота. Резко обостряется восприятие и натягиваются нервы. Это в театре и кино все ясно и понятно. Если есть ружье, то оно всенепременно стреляет, если есть грабли — на них обязательно наступают. Примитивная логика. Ав нашей многотрудной работе все как раз наоборот. Ружья развешаны повсюду, и одному богу известно, кому какое из них предназначено. Ходи и смотри в оба, если хочешь уцелеть. Работа в конторе учит, по крайней мере, одному непреложному правилу: «Бойся случайностей и не верь в совпадения».

Интересно, что надо этому типу за стойкой паспортного контроля? При его работе главное — не допускать сбоев и не устраивать толкотню. А он треплется со мной, как со старым приятелем, и хвост пассажиров сзади все растет. Я улыбаюсь, хотя кожу на лице начинает покалывать, как иголками. Сейчас этот толстяк еще немного поговорит, а потом ко мне подойдут двое неприметных граждан и возьмут под руки. И отведут для допроса. В конце концов, конечно, отпустят, но нервы попортят изрядно.

Конечно, все это чепуха, и как раз перед голландскими властями я пуст и прозрачен. И невинен как дитя. И проблемы у меня совсем иного рода, нежели риск испортить карьеру. Но мысль об аресте — ярмо, которое разведчик несет всю свою жизнь, и которая в итоге сводит его в могилу раньше положенного срока. Сейчас надо помолчать, пока этому типу надоест чесать язык.

Как же он мне надоел! И тут, как всегда не ко времени, меня прорывает:

— Да, новый паспорт, новый. Люблю путешествовать по миру. А старый отобрали. В Таиланде. За торговлю живым товаром.

Голландец медленно поднимает голову:

— Все бывает. Кстати, давно хотел спросить, но не было случая. А правда, что торговлей живым товаром в основном занимаются те, кого женщины не интересуют?

Вот он как все повернул. Молча размышляю над ответом, который должен быть не более чем умеренно вызывающим — не надо забывать, что мой паспорт все еще в руках у этого типа. А офицер, навалившись на заскрипевшую стойку и не обращая ни малейшего внимания на недовольный гул пассажиров за моей спиной, тем временем продолжает:

— Не боитесь, сэр?

— Чего?

— Что я не пойму шутки и задержу вас до выяснения обстоятельств?

— Боже сохрани. Это что же, у голландских офицеров паспортного контроля совсем нет чувства юмора?

Голландец надолго задумывается. Потом со вздохом заключает:

— У меня есть чувство юмора. Определенно есть.

И, поставив штамп, протягивает мне треклятый новый паспорт. После этого, уже не глядя больше на меня, берет документы у худой седой дамы, которая последние десять минут сверлила мне мрачным взглядом затылок.

Переводя дыхание и вполголоса чертыхаясь, шагаю в зал получения багажа. Общительность — обязательный элемент нашей профессии. Но правильно говорила мне в детстве бабка: «Не чешись за столом и никогда не болтай лишнего». Чесаться я перестал, а вот трепаться попусту продолжаю.

Длинная черно-серая резиновая лента транспортера медленно тащит по кругу вереницу сумок и чемоданов. Вокруг терпеливо мнутся пассажиры. Они получат свои вещи и наконец попадут под долгожданное небо Голландии. Мне бы их заботы. Я как раз под небо Голландии не хочу. Я хочу домой.

События последних дней полностью выбили меня из колеи. Злобное, непримиримое ожесточен не прошло, осталась горькая, какая-то детская обида. Многие годы продолжалось одно и то же: одних людей с переменным успехом вербовал я, другие безуспешно пытались вербовать меня. И то и другое носило некоторый оттенок игры с более или менее ясно установленными правилами. Во всяком случае, для меня. И вот, эта игра кончилась. И теперь правило только одно — я один за себя и против всех.

Это все логично и понятно. Странно другое — то, в какой степени я оказался потрясен случившимся. До сей поры я всеми вообразимыми способами заставлял людей работать на себя, подкупая их, если было нужно — оказывая давление и угрожая. В очень редких случаях приводил угрозы в исполнение. По при этом был уверен в том, что за мной организация и люди, которые мне безоговорочно верят.

Дело не только в доверии. Ощущение принадлежности к касте избранных, осознание собственной исключительности — непередаваемо. Как сторонний человек может понять чувства молодого опера, впервые получившего свежеотпечатанное с несколькими степенями зашиты удостоверение, в просторечии — «ксиву» сотрудника разведки! А к ней в разные годы прилагались еще и документы армейского офицера или оперативника угрозыска. Правда, это было в те времена, когда каждому было известно, что такое КГБ, и никто не путался, соображая, что такое СВР и в чем его отличие от ФАПСИ, ФСБ или ФСО. Как передать выражение лица сотрудника ГАИ, когда он, неторопливо подойдя к твоей машине, небрежно брал в руки удостоверение, в секунду каменел лицом, через силу козырял и желал доброго пути? Ты понимал, что ты — не просто человек, ты — один из немногих!

А сейчас этому самому «одному из немногих» вот-вот наденут наручники. Такой вот поворот сюжета. Какого-то невероятного и непонятного идиотского стечения обстоятельств оказалось достаточно, чтобы все пошло прахом и я оказался под колпаком. И ведь в службе безопасности полно моих друзей. Так что вполне вероятно, один из них недрогнувшей рукой санкционировал мою разработку. Затем начальство созвало совещание узкого круга особо доверенных лиц, сообщило, в чем состоит дело и дало указания. И никто в ответ не сказал растерянно: «Не может быть». Никто не воскликнул: «Не верю!». Все посвященные в это дело озабоченно покивали и разбежались по своим делам, одно из которых заключалось в том, чтобы выследить, собрать доказательства и посадить меня в тюрьму.

Пассажиры терпеливо мнутся вокруг серой ленты транспортера. Парадоксально, но даже у самого заядлого путешественника в глубине души таится страх, что его багаж, этот верный спутник в странствиях по миру, бесследно исчезнет в дебрях какого-нибудь аэропорта или будет по ошибке увезен на край земли. Может быть, поэтому, когда чемодан задирает занавеску и торжественно выползает из таинственных недр багажного отделения, его владелец не может скрыть приступа тихой радости и, независимо от положения в обществе и доходов, расталкивая окружающих, рвется к транспортеру. Происходит сцена, напоминающая воссоединение семей после долгой разлуки.

На транс портере появляется багаж нашего рейса. Очередной скромный кожаный чемодан производит фурор. Левый замок у него расстегнут, из хамски разинутой кривой пасти развязно свисает мой любимый темно-зеленый шелковый галстук. За ним в темном чреве в неясной путанице вещей загадочно поблескивет горлышко водочной бутылки.

Я равнодушно слежу за ползущим по кругу чемоданом. В этой жизни меня уже мало что может удивить или огорчить. О каких бы то ни было радостях тем более не может быть и речи.

— Смотрите, вон чемодан какой смешной. Его, наверное, вскрыли грузчики в Москве. Они все время так делают. Я там бывал, знаю.

Это говорит бодрый упруго-толстенький американец с нашего рейса. Нетерпеливо подпрыгивая, он ищет взглядом свою поклажу. Сейчас он оторвался от этого занятия и смотрит на меня, ожидая ответа. Вежливость заставляет вступить в беседу.

— В Москве? Я тоже там бывал. Грузчики в Шереметьево украли бы водку.

Понизив голос и оглянувшись, турист говорит:

— Тогда это наверное, голландская таможня или спецслужбы провели секретный досмотр вещей. Они…

— Голландцы заперли бы чемодан.

Американец не унимается, похоже, он окончательно забыл о своем багаже. Недолго поразмыслив, он хмыкает и предлагает новую версию:

— Тогда, может, это русские спецслужбы…

Упоминание о коллегах вызывает у меня приступ вполне обоснованного раздражения.

— Вот это вполне вероятно. Эти идиоты и водку бы не взяли, но и чемодан бы забыли запереть. Но если вас действительно интересует мое мнение, то, скорее всего, замок открылся от удара при погрузке или разгрузке. А вообще говоря, эти самые спецслужбы такие сволочи! Это, знаете ли, такая публика! Впрочем, ладно, до свидания.

Эта вспышка застает американца врасплох. Он остается стоять с открытым ртом. Я же, совладав с чувствами и непринужденно подхватив чемодан, на ходу запихиваю в него галстук и защелкиваю замок. Надо поторапливаться. Время позднее, а поезда у них в Голландии ходят только до часа ночи или около того. Мне же еще предстоит ехать в Гаагу.

Быстро пролетаю зеленый коридор таможенного контроля, благо ничего запрещенного к ввозу у меня действительно нет, и в зале прилета ищу указатели, которые направили бы меня к железнодорожным платформам. Одновременно урывками оглядываю небольшую группу встречающих. Абсолютно ничего необычного, что зацепило бы взгляд.

Хотя нет, необычное все-таки есть. Парень в спортивной куртке у огромного зеркального окна зала прилета не успел отвести взгляд и теперь с ненатуральным равнодушием на маловыразительном лице смотрит сквозь меня. Уверен — пройдет пара секунд, он неумело очнется от своих мыслей и отвернется. Так и есть, поворачивается ко мне спиной. Нет, на театральной сцене он бы на жизнь себе не заработал. Впрочем, и в «конторе» ему тоже зря платят. Вот, пожалуйста, мелкий прокол, который так часто проваливает наружное наблюдение. Ладно, посмотрим, двинется ли он за мной.

Но посмотреть я не успеваю, дернувшись от раздавшегося под рукой голоса:

— Господин Соловьев, я вас уже давно жду! Меня зовут Эрнесто, меня послали вас встретить.

Вот новое дело! Ко мне, распахнув объятия, вперевалку приближается полноватая фигура в дорогой кожаной куртке и темносиних джинсах от Труссарди. Черная коротко стриженая голова, мягкие черты лица со слегка приплюснутым носом и ярко-карие глаза. Кто скажет, могут быть в голландском международном институте сотрудники-латиноамериканцы? Наверное, могут.

Точно, могут. Письма-приглашения из этого института были подписаны дамой, у которой фамилия вообще вьетнамская. Но я хорошо помню и другое, а именно — условия приема на этом симпозиуме. Меня никто не должен встречать в аэропорту, не по чину мне, старшему научному сотруднику одного из исследовательских институтов Академии наук, такая встреча.

У меня опускаются руки, зато волосы медленно вздымаются на затылке дыбом. Я должен, просто обязан был предусмотреть возможностьтакой встречи. Теперь все варианты отпадают, остается один и очень понятный — кто-то меня целенаправленно подставляет, и с первой минуты в Голландии нужно было ожидать попытки продемонстрировать наблюдению мои сомнительные контакты.

Эрнесто лучится тихим восторгом. А я в молчаливой прострации наблюдаю его выкрутасы. Тем временем к парню у окна присоединяется еще один, неуловимо похожий на него. Оба принимаются спинами наблюдать за мной и гостеприимным Эрнесто.

Вот ведь сволочь какая, встрече он радуется. Впрочем, к черту эмоции, надо срочно решать, что делать. В голове пусто и звонко. Ну же, решай быстрее! Повернуться спиной и убежать? Сделать вид, что я безумно рад встрече черт знает с кем, покорно уехать с ним из аэропорта как со старым приятелем и тем самым сыграть ему на руку? Пойти напролом? Философия восточных единоборств требует использовать движение, энергию противника для того, чтобы свалить его. Поэтому было бы правильно и логично сейчас броситься в объятия Эрнесто и посмотреть, чтоон станет делать дальше.

Еще месяц назад я бы так и поступил, затеял хитрую и долгую головокружительную комбинацию, запутал и заморочил голову этому толстяку. Но сейчас я слишком измотан, нервы на пределе, и поэтому я делаю то, что больше отвечает моему нынешнему раздерганному настроению. Поломаю-ка я ему игру, пусть он растеряется и начнет суетливо метаться прямо здесь и сейчас.

— Простите, это вы ко мне обращаетесь?

Эрнесто подходит ближе, берет за рукав и доверительно, почти интимно сообщает, глядя снизу вверх:

— Что вы, господин Соловьев, я же сказал, что прислан встретить вас. Машина ждет. Сейчас я отвезу вас в гостиницу. До Гааги довольно долго ехать. Поезд слишком утомителен. Вот я…

Да уж, такой отвезет. На машине, в Гаагу. Потом тело будут искать до следующей весны. Лучше скучать в утомительном поезде, чем развлекаться на пустом ночном шоссе с таким вот провожатым и его сообщниками.

— Какая еще встреча? Какая гостиница? Я вас не знаю и не понимаю, что вам от меня нужно.

Эрнесто разевает рот:

— Как это?

Что, сукин сын, удивился? Ишь, как глаза забегали. Подожди, то ли еще будет. Вы здесь со мной горя хлебнете, уж я постараюсь.

Впрочем, потрясен не только Эрнесто. Два наблюдателя у окна наплевали на конспирацию и уставились на нас, глуповато открыв рты. Это не люди, а позор конторы. Правда, некоторые пассажиры, приостановившись, тоже с любопытством глядят в нашу сторону. Они правы, тут есть на что посмотреть. Чем не бенефис двух коверных в мраморном интерьере аэропорта? Плохо только, что мне выпала роль белого клоуна, которому, на радость публики, достаются все колотушки и затрещины.

Убитый нелюбезным приемом, Эрнесто вяло пытается опять схватить меня за рукав. Подобное амикашонство, то есть панибратство, следует пресекать в корне.

— Да что же это, черт возьми, такое? Ну и нравы! Пристают прямо в аэропорту!! Полиция!!!

Вот так хорошо на верхних нотах сорваться в хрипло-пронзительный петушиный крик. Моего привязчивого встречающего как ветром относит на несколько шагов в сторону. Там он и застывает в растерянности. Возмущенно фыркнув, оставляю его и быстрым нервным шагом направляюсь к эскалатору, который ведет к пригородным поездам.

На платформе пустынно и тихо, только серое бетонное эхо бегает от перрона к перрону. Точно так же гулко и пусто у меня в голове. За всплеском эмоций наступает неизбежная реакция. Не прошло и часа после прилета, а я уже проигрываю по всем статьям. Надуть-то Эрнесто я надул, но что дальше? Он был единственной ниточкой, и ту я под сиюминутным влиянием настроения оборвал.

На ярко освещенном крытом перроне только одна-фигура. Темноволосая девушка с длинной косой, вджинсахи кедахсидит на рюкзаке. Она курит и иногда искоса поглядывает на меня.

Подходит ее поезд, и я вижу, как она забрасывает рюкзак на полку и садится у окна. Прежде чем поезд тронется, я успеваю ей подмигнуть, и она улыбается в ответ.

Еще один человек, мелькнувший в моей жизни и исчезнувший навсегда. Вечерний этюд на залитом желтым электричеством перроне. Я слегка грущу и по привычке прикидываю, что именно вмоей неброской внешности могло заинтересовать девушку. Не скрою, подобное внимание приятно, но я не люблю выделяться в толпе. Даже когда толпы нет вообще, как в данном случае, людям моего рода занятий предпочтительно не привлекать взгляды окружающих. Впрочем, о чем это я? Судя по всему, в этой профессии мне долго не быть.

Можно передохнуть и закурить. Неторопливо затянувшись, оглядываю перрон. Пусто вокруг, совсем пусто. Ну и славно. Но на всякий случай не помешает задержаться на площадке вагона и еще раз оглядеть бетонное нутро вокзала. Ну вот, так и есть. По лестнице на перрон, легко прыгая, каучуковыми мячиками скатываются двое молодых людей и в последний момент перед отправлением успевают заскочить в наш поезд.

За окном вагона быстро плывут в темноте огни городов, желтые пятна теплиц, лучи автомобильных фар. Как всегда в новой стране, быстро меняющийся пейзаж исполнен неясного значения и таинственности. Уже через два-три дня тайна исчезнет, заметнее станут надписи на бетонных ограждениях у дорог, дома в придорожной полосе превратятся из средоточия чужой и загадочной жизни в недорогие и не очень ухоженные жилища. Однако пока все еще продолжается вечер знакомства, волнующий и таинственный.

Кстати, насчет волнений и тайн. У меня в этом поезде есть одно небольшое дело. Приветливо улыбаюсь пожилой даме в строгом летнем костюме, сидящей через проход от меня. Она слегка кивает в ответ. Вот оно, кратковременное братство пассажиров. Теперь я могу отлучиться минут на пять-десять, не опасаясь за свой багаж. При первой попытке стороннего человека покуситься на него, дама поднимет шум не хуже корабельной сирены.

Покачиваясь, неторопливо иду полупустыми вагонами. За окнами исчезли россыпи огней города, и только вдали светятся окна сельских домов. Редкие пассажиры читают или дремлют. Не спят и смотрят в черное окно только двое резвых молодцев в спортивных куртках, что имеют опасную манеру прыгать в вагон перед самым отправлением. Спать им не дозволяет характер работы, а к чтению у них, видимо, особого пристрастия нет. Неподвижной сосредоточенности этих молодых людей могли бы позавидовать мыслители древности. Плохо только, что эти два изваяния будут мотаться за мной по всей Голландии, связывая мне тем самым руки и усложняя и без того незавидное положение.

Сев перед ними, фамильярно беру ближнего за мускулистую коленку, обтянутую новыми темно-синими джинсами. Он аккуратно отстраняется.

— Как дела, орлы? Набегались? Напрыгались? Ну не молчите, скажите что-нибудь, а то я решу, что вы и на самом деле голландцы, а не представители славного и героического племени российских разведчиков.

При упоминании разведки глаза у обоих становятся матовыми, как обкатанные морской волной бутылочные стеклышки, и такими же выразительными. По ряду причин собеседники из них никакие, и вести разговор дальше мне предстоит одному.

— Скажите начальству, что я в курсе проблемы и что я не тот, кто вам нужен. Сегодняшняя встреча в аэропорту — провокация, и я попытался вам это показать. Вас дурачат, а вы и купились. Запомните, мои молодые друзья, — доверчивость в нашем деле губительна. Я мог бы рассказать вам на этот счет массу поучительных историй из своей богатой практики, но, нет времени. Я еще в Москве понял, что руководство решило повесить всех имеющихся собак именно на меня. И сюда приехал сам во всем разобраться. Дальше слушайте внимательно.

Оба истукана неохотно скашивают глаза на мой назидательно поднятый палец. Затем они переводят взгляд на меня, и в их глазах столько насмешливого презрения, что становится нехорошо. От этого сказанное дальше звучит гораздо резче, чем хотелось бы.

— Что смотрите? Повторяю, я постараюсь все сделать сам. Не стреляться же мне теперь.

Судя по лицам этих двоих, у них нет уверенности в полной неуместности подобного шага. Но такой радости ни они, ни другие коллеги не дождутся.

— Короче говоря, не надо мне мешать, не крутитесь под ногами. Будете за мной таскаться — вот честное-благородное слово, с легкой душой сдам вас полиции. С вашими одухотворенными лицами и крепкими шеями вы вполне сойдете за русских мафиози. «Контора», конечно, непременно заступится, но карьера ваша будет на веки вечные загублена. И последнее: передайте, что я хочу связаться с теми, кто меня разрабатывает. Нам есть о чем поговорить.

Переведя дыхание, завершаю монолог.

— У меня все. Вопросы есть? Вопросов нет. Чудесно. Пока, соратники.

В Гааге, выйдя из здания аэропорта, приостанавливаюсь и жду, пока трое или четверо человек возьмут такси передо мной. Можно назвать это паранойей, но нам втолковывали несколько лет подряд, что садиться в первую попавшуюся машину ни в коем случае нельзя. И я этого не делаю даже в Москве.

Не знаю и не хочу знать, куда делись двое моих земляков из поезда и вняли они моему совету или нет. Мне все равно. Может быть, они и не интеллектуалы, но дело свое знают. Если они решили продолжать слежку, то второй раз не подставятся. Не будет их, появятся другие. Интерес к моей персоне в этой сонной стране могут проявить многие.

Рослый мулат в белоснежной рубашке с короткими рукавами и галстуке распахивает мне дверь новенького черного опеля:

— Вам куда?

— Институт международных исследований.

Водитель слегка поднимает брови, но ничего не говорит. Я тоже не уверен, что меня ждут в институте в начале первого часа ночи, но ничего другого не остается. На вокзале меня никто встреча ьи не собирался, итеперья надеюсь, что в институте есть дежурный. В противном случае появляется вполне отчетливая, хотя и весьма непривлекательная перспектива провести ночь на улице.

Мысленно возвращаюсь к теме своих новых взаимоотношений с «конторой». Несмотря на цинизм профессии, мои коллеги всегда оказываются удивительно чувствительны к подозрениям в свой адрес. Однажды мне пришлось присутствовать на беседе с полковником из соседнего отдела. Специалист по Латинской Америке, удачливый разведчик, он до этого момента довольно быстро делал карьеру. На беду, его сестра познакомилась и, как пишут в официальных документах, «вступила в связь» с установленным сотрудником французской разведки, работавшим под крышей посольства в Москве.

За сестрой установили самое плотное наблюдение, не поленившись оборудовать ее квартиру всевозможной техникой. Люди из службы безопасности уже вертели дырки для орденов, подслушивая разговоры влюбленной пары. И тут выяснилось самое интересное. Сестра ни словом не обмолвилась французу о месте работы своего братца. А француз, в свою очередь, не подозревая ни о чем. питал к ней самые искренние чувства. Короче говоря, любовная идиллия безо всякой шпионской подоплеки.

Люди из службы безопасности едва не умерли от огорчения. Однако еще хуже досталось братцу — когда моего коллегу вкратце посвятили в эту историю, даже не успев сообщить, что к нему особых претензий нет, он грохнулся в обморок. Просто повалился на пол и потерял сознание. За этим последовала сильнейшая депрессия, сердечный приступ и уход из органов.

Забрасываю руку на спинку сиденья и время от времени поглядываю назад. Улицы пустынны. Ни людей, ни машин. Может быть, мне кажется, но два или три раза сзади мелькнула фара мотоцикла. Наконец она пропадает и больше не появляется.

Ну-с, что мы имеем к настоящему моменту? Про актив говорить вообще не будем, а в пассиве набирается немало. Неизвестная организация, использующая неизвестного сотрудника нашего отдела, вознамерилась сделать из меня козла отпущения. В чем много преуспела, превратив меня в изгоя в родной конторе. Подозрения нашей службы безопасности пали на меня. Встреча с Эрнесто в аэропорту на глазах двух топтунов должна была, по замыслу, не то что подтвердить эти подозрения, а превратить их в уверенность. Спектакль, который я устроил, этот план сорвал. Во всяком случае, очень хотелось бы в это верить.

В такси курить можно? Нет, в такси курить нельзя. Наплевав на запрещающую наклейку на лобовом стекле, нашариваю в кармане пиджака пачку сигарет и закуриваю. Водитель, недовольно покачав головой, нажимает кнопку, и стекло моей двери ползет вниз.

Итак, я приехал сюда, самонадеянно полагая, что смогу провести частное расследование, не имея толком плана действий. И, несмотря на клоунаду в аэропорту, в первые же часы безнадежно упустил инициативу. А что изначально собирались сделать и что теперь будут делать мои противники? Я бы на их месте…

Неожиданно вспотевшая рука с сигаретой начинает мелко дрожать, и меня мутит от страха.

Да, размышлять здесь особенно нечего. Это я считаю, что сорвал спектакль в «Схипхоле». А если противник думает иначе? Тогда на их месте после засветки в аэропорту я постарался бы на веки вечные спрятать концы в воду. А сделать это совсем не сложно — надо лишь быстренько ликвидировать ставшего ненужным этого самого козла отпущения, то есть меня. И неизвестно, отказались ли они от этого плана при изменившихся обстоятельствах, даже если и сочли миссию Эрнесто провалившейся. И потом, кто его знает, вдруг у них плохо отработана система оповещения об отмене операции.

Опершись спиной на металлические трубы ограждения, Янус стоял на темной набережной узкого канала и, не мигая, смотрел на низкие окна одноэтажного дома через улицу. Там, за прозрачными тюлевыми занавесками, полная женщина накрывала на стол. Поправив скатерть, она расположила в центре салатницу, расставила тарелки, принесла из буфета полную руку ножей и вилок и стала раскладывать их возле тарелок. Внезапно остановившись, она к чему-то прислушалась, бросила приборы на стол и быстро выскочила из комнаты.

В гостиной появились двое детей — мальчик примерно трех и девочка шести лет. На ходу оглянувшись на дверь, за которой исчезла мать, мальчик вскарабкался на стул и полез руками в миску. Нахмурившись и скривив губы, девочка сделала ему замечание. Оторвавшись от салата, мальчик ответил ей, видимо, что-то дерзкое, потому что тут же схлопотал затрещину, свалился со стула на пол и зарыдал. Его лицо превратилось в один распахнутый рот с небольшими добавлениями пухлых щек и крепко зажмуренных мокрых глаз. Влетевшая со сковородой в гостиную женщина без колебаний отвесила свободной рукой оплеуху девчонке. Теперь дети беззвучно орали на пару, в то время как их мать озабоченно пересчитывала брошенные на стол ножи и вилки.

Не обратив на эту сцену ни малейшего внимания, невидимый в темноте Янус повернулся и медленно пошел по набережной. Он вышел прогуляться, потому что хотел побыть один. Кроме того, они с группой прилетели только сегодня вечером, а после перелетов у него часто болела голова. Но сегодня тепловатый воздух вечерней Гааги, к которому примешивался запах асфальта и едва ощутимые испарения от канала, не приносил облегчения.

Сейчаслюди Ван Айхена должны устроить Соловьеву встречу в аэропорту, тем самым подставив наружному наблюдению «конторы». Акция в отношении Соловьева вступила в завершающую стадию, и одновременно близилась к концу и его собственная операция. Теперь, как никогда, он был близок к тому, чтобы стать состоятельным человеком. И никогда еще он не чувствовал себя так мерзко.

Янус был завербован год назад. Это не была та вербовка, которой больше всего боялись в его «конторе» и которая означала сотрудничество со спецслужбам и иностранного государства. Однажды он имел глупость оказать содействие московскому бизнесмену, за которого Януса просил один из его друзей еще по институту. Просьба была действительно пустяковой — нужно было помочь связями в оформлении сделки по экспорту некоторых химических веществ. Янус сделал это через своего коллегу, который! в свою очередь имел выход на соответствующие учреждения. Сделка прошла нормально, за исключением одной детали — вывезли из страны не просто химические вещества, а кристаллы, запрещенные к экспорту из России.

Об этой детали Я нус узнал простым и страшным образом. Во время командировки в Англию на приеме по случаю открытия международной конференции по экономическому сотрудничеству участники российскойделегации встречалисьс группой голландских предпринимателей. Среди последних был улыбчивый человек, который представился вице-президентом голландской химической корпорации и пригласил Януса на деловой ужин. В ресторане за кофе сказал, что его компания весьма признательна за оказанное содействие в получении кристаллов.

Ощущение, которое тогда Я нус испытал, стех пор оставалось сним. Мир разлетелся на тысячу кусков. Вся жизнь — начиная с фруктового мороженого за семь копеек, которое он во втором классе покупал на сэкономленные от школьных завтраков деньги, до звания майора, которое он получил затри недели до этого проклятого ужина, — все рухнуло и исчезло в черной пропасти, название которой было должностное преступление.

Улыбчивый сотрапезник умело держал паузу, и отего понимающей улыбки у Януса сводило лицо. Все, что предшествовало их встрече и что должно было последовать, мгновенно выстроилось в его натренированном мозгу с неумолимой логикой. Ему позволят придти в себя, дадут паузу в несколько часов, скорее всего до утра, и затем попросят об очередном более или менее безобидном одолжении. Может быть, более или менее щедро расплатятся. Это уже не принципиально, главное, его зацепили. А сорваться с крючка в таких случаях не позволяют ни при каких обстоятельствах. Дальше все покатится само, вплотьдоформаль-ной вербовки чужой спецслужбой.

Янус ошибся водном — его услуги были нужны не спецслужбе, а крупной химической корпорации. Узнав об этом, он не испытал ни малейшего облегчения. Он прекрасно знал ту банальную истину, что большие деньги в принципе не могут обойтись без поддержки политиков. А это означало, что рано или поздно в ходе взаимных расчетов услугами его великодушно уступят тем людям, которые, как и он сам, уважительно-фамильярно называют свою организацию «конторой», и от которых никакими одолжениями в сфере бизнеса не отделаться. Более того, от них вообще отвязаться нельзя.

С момента, когда улыбающийся голландец сообщил ему о реальной подоплеке сделки с химическими веществами, сознание Януса перестало быть единым. Оно разбилось на несколько осколков, каждый из которых по-своему отражал происходящее и тем самым дарил ему свободу выбора — быть отступником и негодяем или жертвой обстоятельств. Того выбора, которого в реальной жизни он сделать не смог.

Янус отстраненно и не без некоторого любопытства наблюдал за тем, как его «я» дробилось и корчилось, как ложь мешалась с истиной, запутывала ее, создавала невообразимый клубок логических построений и постепенно одерживала верх. Он не смог заставить себя сразу после встречи в ресторане пойти и сообщить руководству о произошедшем. Он был должен, просто обязан был сделать это. Но это означало бы конец карьеры, а он был не готов к такой жертве. И виновато в этом руководство «конторы» — сотрудник обязательно должен иметь возможность, в случае необходимости, придти безбоязненно повиниться, не тревожась за свое будущее, в этом гарантия от многих проблем. Услуги, которые он, Янус, сейчас вынужденно оказывает Ван Айхену и его людям, причиняют реальный ущерб его стране. Но этот ущерб ничтожен, несопоставим с вредом, который наносился теми, кто в разное время получал доступ к политическим рычагам и кормушке. Голландцы рано или поздно сдадут его спецслужбам. Однако пока это не произошло, и прямого нарушения служебного долга он не совершил. Ван Айхен подставляет Соловьева, чтобы отвести подозрения от него, Януса. Но он-то, Янус, против этого. Он возражает, протестует и однако невластен повлиять на исход дела. Кроме того, Соловьеву ничего особенно не грозит. На гражданке он будет получать в несколько раз больше, и в некотором роде Я нус станет для него благодетелем.

Снова остановившись у поворота набережной и глядя втемную воду, Янус глубоко вздохнул. В эти мгновения он впервые откровенно сказал себе, что здесь, в Голландии, он стоит перед окончательным выбором. До сих порой не сделал ни одного шага против своих. Подставляя Соловьева, он приблизился к последней черте, которую не переступит. Если Соловьева не удастся переиграть — а это сделать будет очень и очень непросто — то Ван Айхен решит его ликвидировать. Но уж здесь Януса будет не сдвинуть с места — он ни под каким видом не позволит Ван Айхену причинить физический вред Соловьеву. Он может поступиться многим и закрыть глаза на то, что произошло против его воли или в минуту слабости, но есть на этом свете вещи, которых он никогда не сделает.

Если все обстоит так, как я предполагаю, то ждать меня, скорее всего, должны на подъезде к институту. Причем особую деликатность соблюдать совсем не обязательно — если уж они решили скомпрометировать меня, то ликвидация с шумом скорее дойдет до нашего руководства и будет дополнительно работать на версию о моей связи с противником. Засветить они меня с грехом пополам засветили, так что теперь самое время закрыть тему.

Несколько раз глубоко вздохнув и относительно восстановив душевное равновесие, выбрасываю в окно недокуренную сигарету и поворачиваюсь к водителю.

— Дружище, давайте-ка разворачиваться. Я забыл один из чемоданов в аэропорту. Там очень важные бумаги и я не могу ждать до утра. Изведусь просто, изнервничаюсь, понимаете? Давайте-давайте, быстрее поворачивайте. Естественно, я оплачу дорогу в оба конца.

Водитель абсолютно спокойно качает головой, внимательно глядя перед собой:

— Придется вам потерпеть несколько минут. Здесь нет разворота.

Проклятое европейское законопослушание! Машина быстро и почти бесшумно катится по ночным улицам Гааги. Огни в окнах домов, в основном одно- и двухэтажных, погашены, узкие улицы пустынны. В самых узких проулках водитель не снижает скорости, и «опель» проносится впритирку к тесно припаркованным по обочинам машинам.

Наконец, он круто разворачивает машину, и мы направляемся обратно на вокзал. Некоторое время с трудом удерживаюсь оттого, чтобы посмотреть назад. В конце концов все-таки наклоняюсь вперед и смотрю в боковое зеркало на моей двери. Почти вплотную за нами, мерцая фарой на неровностях брусчатки, следует мотоциклист. На узкой улице места для обгона нет, и очень скоро он отстает. Свет фары исчезает в темноте.

Интересно, что водитель такси будет делать на такой скорости, если кто-нибудь вынырнет из переулка? Пока мы еще несемся по улочкам Гааги и сворачивать особенно некуда. По таким улицам…

Меня внезапно швыряет к двери. Прямо перед капотом «опеля» из проулка вылетает уже знакомый мотоциклист. В темноте сверкетбликами его черный шлем. Скользнув по брусчатке, мотоцикл исттеряст равновесие и его юзом несет на обочину. Там мотоцикл все-таки задевает бордюр, и седок вылетает на тротуар. Водитель такси резко тормозит, машину ведет бортом вперед, и она гулко бьется крылом о чугунную тумбу ограждения. Все, приехали.

Таксисте громкими проклятиями вылетает из машины. Непонятно зачем, но я делаю то же самое. Впрочем, все правильно — если стрельба все-таки начнется, лучше быть вне машины. И я, как заяц, прыгаю из двери.

В тот же момент лежащий на противоположном тротуаре мотоциклист, приподнявшись, вытягивает в нашу сторону руку. Втемноте пистолете длинным стволом почти не виден, он скорее угадывается. Однако я очень ясно понимаю, что происходит, и поэтому незамедлительно падаю на асфальт, больно ударившись локтем о бордюр. Водительтакси, наоборот, ничего не понимает, и потому, что-то рыча по-голландски, направляется к мотоциклисту.

— Стой, не ходи! Падай! Падай!

Я опаздываю со своим воплем. Свистящий хлопок бесшумного пистолета останавливает водителя на полдороге, он боком грузно валится на капот своей машины и сползает на мостовую.

Ну вот, теперь моя очередь. Вряд ли здесь, в Голландии, убийцы с бесшумными пистолетами охотятся на водителей такси. Мне остается только молиться, лежа за машиной, чтобы у мотоциклиста не выдержали нервы. Нужно обладать недюжинным хладнокровием, чтобы в подобной ситуации повторить попытку. Сдругой стороны, место здесьтихое, просто грех не довести дело до конца. Кроме того, он ведь, наверное, и аванс получил…

Прижавшись шекой к прохладному шершавому асфальту тротуара, вижу из-под дниша автомобиля суетливо переступающие ноги убийцы в массивных ботинках на рифленой подошве. Глухо крякнув из-под шлема, он поднимает мотоцикл. Слава тебе, господи, решил уезжать!

Красные стоп-сигналы мотоцикла исчезают в переулке. Одновременно метрах в пятидесяти позади нас гаснут фары какого-то автомобиля. Понятно. Привязчивые коллеги не решились бросить меня одного в незнакомом городе. Спасибо вам, ребята, вы приехали как раз вовремя, чтобы спугнуть убийцу. Если бы вы еще были на моей стороне…

Сидя на мостовой и опершись головой о радиатор машины, водитель давится кровью. От радиатора пахнет горькой городской пылью, горячим моторным маслом и металлом. Господи, не хватало еще, чтобы этот таксист помер у меня на руках. Из-за скоротечности происходящего методы первой помощи при проникающих огнестрельных ранениях вылетели из головы, и я могу только бестолково шарить руками по груди водителя, все больше перемазываясь в горячей и липкой крови.

Визг тормозов патрульной машины заставляет меня дернуться, и я, вскакивая, больно бьюсь рукой о бампер «опеля». Из машины выбирается темная в свете фар фигура и неторопливой уверенной походкой направляется к нам. Напарник полицейского остается за рулем.

Бросив на лежащего водителя короткий взгляд, молодой офицер наклоняется к таксисту, смотрит в лицо, щупает пульс на шее, негромко произносит несколько фраз в микрофон рации и спокойно сообщает:

— Ну что, «скорую помощь» я вызвал. Можете внятно объяснить, что именно здесь произошло?

— Какой-то идиот на мотоцикле в нас стрелял. Выскочил из переулка и поднял стрельбу. Обкурился, наверное, принял нас за кого-то другого.

Я снова открываю рот, чтобы спросить офицера о том, что будет дальше. Но он опережает меня:

— Сейчас здесь будет другая машина. Вас отвезут по нужному адресу. А мы здесь разберемся.

— Свидетель вам нужен?

Но полицейский только машет рукой и повторяет:

— Сами разберемся. Оставьте свои координаты, если будет нужно, мы вас вызовем.

Он переписывает данные из моего паспорта и молча возвращает документы. Через пять минут появляется «скорая помощь» и вслед нашей — другое такси. Мой водитель уже почти не хрипит, и санитары, после быстрого осмотра, сноровисто укладывают его на носилки и закатывают в машину. Я, в свою очередь, уже готов сесть в такси, когда в голову приходит неожиданная мысль. Отчетливо понимая, что этого не надо делать, тем не менее поворачиваюсь к полицейскому.

— Быстро же вы добрались на место происшествия, офицер. Позвольте полюбопытствовать: вас кто-нибудь вызывал?

Таким же ровным голосом тот отвечает:

— Нам звонили из одного из этих домов. Есть еще вопросы?

И тут второй раз за ночь я нарушаю правило не молоть языком попусту. Усталость и испытанное потрясение оказываются сильнее разболтанных нервов.

— Есть вопросы. Есть. Они что же, так и звонили вам, не зажигая света? А потом попрятались под кроватями? Ну что вы на меня-то смотрите? Лучше вокруг оглянитесь.

Полицейский неторопливо обводит взглядом темные фасады домов и спокойно соглашается:

— Так и звонили в темноте. Мало ли у кого какие причуды бывают, верно? Простите, вы будете меня и дальше допрашивать или все-таки уедете? У меня работа.

Ну его к черту, флегматика голландского. Все местные офицеры похожи друг на друга. Главное мне уже стало ясно — патруль вызвали те, кто следили за мной. А это могли быть либо те двое из поезда, имеющие связь, либо люди из местных спецслужб. У меня уже нет сил решить, какой вариант меня бы устроил больше.

Новый водитель, тощенький молодой араб, от любопытства ерзает за рулем. Ему отчаянно хочется знать, что произошло, но мой сумрачный вид не располагает к расспросам.

— Куда едем?

Действительно, куда? Складывается отчетливое впечатление, что в этой стране меня ждут везде. И я называю адрес Института международных исследований, в который я, собственно, и приехал. Может быть, со второй попытки удастся туда попасть еще до рассвета.

Очень скоро мы мягко подкатываем к освещенному входу в двухэтажное старое здание, окруженное деревьями. Странно, но вопреки заверениям, полученным в предварительной переписке, здесь меня не ждут. Все окна по фасаду погашены, только через стекла входной двери льется поток яркого света. На звонок от двери никто не отвечает.

В холле за столиком охранника тоже никого. В попытке разглядеть что-либо через окна, я двигаюсь по газону вдольфасада.

За спиной раздается осторожный хруст гравия. Шагнув в тень большого куста неразличимой в темноте породы, я вижу небольшую фигуру, которая крадется к входу. Если и этот охотится за мной, то сейчас мы поменяемся местами, и я отыграюсь разом за все.

Когда темный силуэт оказывается ко мне спиной, сгибом локтя захватываю подбородок незнакомца, одновременно при-жимаяегоруки ктелу. Ростом ночнойбродягалишьнаполголовы выше моего плеча и хлипок сложением, так что особого сопротивления не предвидится.

Однако вместо того, чтобы от испуга потерять сознание или по той же причине заорать дурным голосом, незнакомец довольно сноровисто бьет меня каблуком в подъем ноги и почти одновременно локтем — в солнечное сплетение. Будь он тяжелее килограммов на двадцать-тридцать, я бы от такого приема бездыханно улегся на коротко стриженую траву газона. А так я только ухаю от острой боли и поднимаю противника в воздух. Он перестает сопротивляться и покладисто замирает.

Через несколько секунд у меня складывается отчетливое впечатление, что ситуация приобрела патовый характер. Несмотря на его, в обшем-то, незначительный вес, держать этого типа всю ночь на руках невозможно. Поэтому я с угрозой спрашиваю:

— Ты кто такой и что здесь делаешь?

На это следует неожиданно спокойный, хотя и слегка придушенный ответ:

— Если вы поставите меня на землю и отпустите мою шею, нам легче будет общаться.

Это мой первый интеллигентный и разумный собеседник за всю ночь и ему нельзя не пойти навстречу. В падающем из окна свете кожа ночного незнакомца кажется красноватой. И еще, она вся в мелких морщинках.

Спокойно оправив одежду, он протягивает руку:

— Билл, из Мексики. Я приехал в этот институт на семинар по стратегии экономических реформ. Но, похоже, ночью здесь никого не бывает. Вот только ты…

— Ладно-ладно, не надо обижаться. Я Алекс, из России. Темнота с детства угнетающе действует мне на психику, и я начинаю бояться незнакомых людей.

— А больше никто тебя этой ночью не пугал?

Вопрос задан профессионально-равнодушным тоном, который заставляет меня насторожиться. И ответить самым дурацким из возможных вопросом:

— А что?

Билл хмыкает:

— Да ничего. Здесь некоторое время околачивался какой-то сомнительного вида мотоциклист, а потом два раза медленно проезжала патрульная машина. Вот я и подумал…

— Ко мне это не имеет никакого отношения.

— А манжет рубашечки почему в крови? Что, в России так носят?

И Билл довольно небрежно треплет мой измаранный рукав.

— Оставь мою одежду в покое. Я в аварию попал. Водитель такси пострадал, это его кровь. Вообще говоря, по своим манерам ты больше похож на полицейского, а не на специалиста по проблемам экономики.

Билл равнодушно отвечает почти без размышлений:

— А я и есть полицейский.

Пока я, оторопев, силюсь разглядеть в темноте выражение лица моего нового знакомого, он спокойно поправляется:

— Вернее, я бывший полицейский. Потом расскажу. Сейчас у нас другие проблемы. Надо возвращаться в Амстердам. Если, конечно, ты не собираешься платить за гостиницу.

Я не собираюсь платить за гостиницу. В размышлениях о ближайшем будущем мы оба начинаем понемногу приплясывать. Ночь не то чтобы очень холодная, но ветер несет с моря резкую соленую свежесть, от которой по спине хлопотливыми стаями разбегаются мурашки. Билл между тем заканчивает свою мысль:

— На вокзале ночевать нельзя. Там дверей нет. Очень холодно. Действительно, в Гааге на железнодорожном вокзале двери имеются только со стороны входа. С другой, через крытые туннели для поездов, вогромный, отделанный мрамором зал ожидания врывается довольно холодный майский ветер. Ночевать там нечего и думать. Домчавшись на такси до вокзала, быстро покупаем билеты и едва успеваем вскочить в последний поезд. И я снова отсматриваю ночной придорожный пейзаж Амстердам-Гаага, на этот раз в обратном порядке.

Итак, я снова в аэропорту «Схипхол», но уже в компании с мексиканцем Биллом, который в настоящий момент мирно спит в ярко-желтом пластиковом кресле. Как и я, он прилетел на семинар по стратегии экономических реформ и человеческим ресурсам, который проводит Институт международных исследований в Гааге. Институт содержит голландское правительство, но несмотря на это в нем много профессуры левой ориентации. Сторонники радикальных экологических движений, защиты этнических меньшинств и вообще правозащитники из Африки, Азии и Латинской Америки здесь чувствуют себя как дома. Даже лучше, чем дома, потому что в Голландии уровень жизни выше.

Но сейчас меня занимает другая мысль.

— Билл, так ты бывший полицейский?

Не открывая глаз, Билл кивает:

— Именно так. Меня выгнали примерно год назад.

И он замолкает. Минут через пять я понимаю, что так я продолжения не дождусь.

— За что выгнали?

— За дело.

Снова молчание. Тряхнув кресло так, что мой новый знакомый едва не вываливается из него, настаиваю:

— Ты будешь рассказывать? Хватит спать!

Билл, наконец, открывает глаза и, зевнув, выпрямляется:

— Ох, ну хорошо. Меня выгнали за то, что я направил начальству рапорт о коррупции среди полицейских. Наслушался разговоров коллег, да и насмотрелся тоже всякого, разного, и решил бороться за справедливость.

— Ты ненормальный!

— Не поверишь, но моя жена сказала то же самое. Правда, у меня от отца оставалась в наследство небольшая гостиница, поэтому я мог себе позволить некоторую независимость в отношениях с начальством. Так что с голоду мы не умерли. А потом друзья устроили меня водну неправительственную организацию, и вот я здесь на семинаре.

Но я уже не слушаю Билла. Так получилось, что в этой стране все против меня. А коли так, надо спешно искать союзников, тех, на кого я могу положиться. И вполне может статься, Билл окажется первым из тех, к чьей помощи мне придется прибегнуть.

— Мне плевать, что он там натрепал сотрудникам наружки! Они его засекли ваэропорту на контакте с этим латиноамериканцем, что ему еще было говорить? Не распускайте слюни! Он гораздо хитрее, чем вы думаете. Я не переношу Соловьева, но признаю, что в голове у него кое-что есть.

Сибилев пренебрежительно помотал головой и отвернулся к окну. Он расположился в единственном кресле. Воропаев и Панченко сидели на кровати, молча слушая начальника группы. Воропаев без выражения смотрел перед собой, сцепив на коленях длинные худые пальцы; практичный Панченко методично оглядывал номер. Результатом его неторопливых наблюдений стал вывод о том, что номер Сибилева ненамного лучше того, где разместились они с Воропаевым, а если и дороже, то только потому, что был одноместным. Сделав этот вывод, Панченко принялся разглядывать лежащий у встроенного шкафа кожаный чемодан с гобеленовыми вставками. По его мнению, чемодан можно было бы купить и подешевле. Когда он медпенно перевел взгляд и изучающе уставился на ботинки начальника группы, Воропаев, помнивший рассказ Соловьева о военных ботинках Сибилева, незаметно толкнул его ногой и едва заметно покачал головой.

При последних словах Сибилева об умственных способностях Соловьева Воропаев покосился на Панченко, тогнегромкохмык-нул и погладил усы. При каждом его движении пиджак натягивался на широких покатых плечах и морщил в локтях. Дождавшись паузы, Панченко неторопливо поинтересовался:

— А как вы расцениваете нападение на такси Соловьева по дороге из аэропорта? Это скорее вписывается вето версию, чем в нашу.

Сибилев стиснул зубы, некоторое время неотрывно смотрел на Панченко, затем медленно проговорил:

— Во-первых, этому нападению можно придумать тысячу и одно объяснение. Я тебе докажу как дважды два, что это была инсценировка, хочешь? Ответьдля начала, почему водителя грохнули, а Соловьева даже не задели? Во-вторых, я не понимаю вашей с Воропаевым позиции. Изложите ее, будьте так добры. Для полного взаимопонимания в группе.

Панченко, замешкавшись, несколько секунд собирался с мыслями. Воропаев воспользовался преимуществом стороннего в чужом споре и первым ответил Сибилеву:

— Пожалуйста, Николай Гаврилович, изложим. Если это действительно поможет. Так вот, нужен объективный подход к делу. Мы действительно хотели бы убедиться в виновности Соловьева. Получить прямые доказательства. Дотой поры мы не можем считать его замешанным в чем-либо. Тем более что с ним никто ни разу не говорил напрямую и оправдаться у него не было никакой возможности.

Довольный речью своего напарника, Панченко покивал и добавил:

— Никакой возможности не было. Может быть, пригласить его, поговорить? Он знает, что его ведут, и это серьезно меняет ситуацию. Потом, если бы мы работали вместе, он мог бы серьезно нам помочь. А то учтите — мы будем за ним мотаться, а он от отчаяния таких дел наворотит! За это спасибо не скажут.

Сибилев от злости не сразу нашел слова. Несколько раз сглотнув, он наконец закричал вполголоса:

— Вы рехнулись оба! Давайте пригласим, поговорим! Выпьем еще. Он поболтаете вами по-приятельски. А потом свалите концами после этой самой беседы. А мы с вами поедем в Москву, чтобы с нас там сняли погоны!

Панченко попытался вставить слово, но Сибилев жестом велел ему молчать:

— Вы забыли, чем мы занимаемся! У нас презумпции невиновности не бывает! Если появляются сомнения, то человек автоматически считается виновным, пока не удастся доказать обратное! Это если удастся, потому что просто так сомнения не появляются! Мы не в игрушки играем, каждый уход сотрудника — это проваленные агенты, утечка информации, годы работы, которые уходят в отвал!

Панченко, который вообще не любил лобовых возражений, и в этот раз согласно покивал на все сказанное, спокойно поинтересовавшись:

— Помните, о чем Горелов предупреждал в Москве? Да вы и сами только что признали: Соловьев человек не самый глупый в нашей «конторе» и не надо его дразнить. Он просит о встрече. Что будем делать?

Воропаев поддержал его:

— Злить его нельзя, если он почувствует себя загнанным в угол, может действительно уйти, даже если ни в чем не виноват.

Сибилев презрительно хмыкнул:

— Какие вы чувствительные. Обидится — и уйдет! Ладно, черт с вами, вы правы водном: его нельзя загонять в угол. Если он действительно понял, что его разрабатывают, то упираться не имеет смысла. Скажите ему, что я здесь по другим делам, но готов встретиться. Кто поедет говорить с Соловьевым?

Воропаев и Панченко посмотрели друг на друга. Воропаев раскрыл рот, но Панченко на этот раз оказался необычно прытким. Быстро повернувшись к Сибилеву, он опередил своего напарника:

— Воропаев с ним учился в «лесу»? Вот он пусть и отправляется.

Просторные холлы и коридоры Института международных исследований еще пусты. В отделе приема слушателей тощий рыжий парень радостно трясет нам с Биллом руки:

— Мы вас заждались. Вы опоздали на один день. Но теперь можете приступить к занятиям уже сегодня, через полчаса. Вот ваши пластиковые карточки для столовой, автоматов кофе и чая. Пока денег у вас нет, я хотел бы угостить вас кофе от себя.

Мы с Биллом небриты, измяты и сонны. Мы отвратительны самим себе. Нам даже кофе не хочется. Но рыжий неумолим:

— Вас посылали сюда разве для того, чтобы сидеть в гостинице? Нет, не для этого.

Это уже звучит смешно: о том, для чего сюда посылали именно меня, этот рыжий не имеет и приблизительного представления. Этого даже я толком не знаю. А он между тем продолжает:

— У нас порядок строгий. Можете до обеда посидеть на семинаре, а потом ехать в нашу гостиницу. И так каждый день. Конечно, когда после семинаров нет дополнительных мероприятий.

Понятно. Мнепредстоитодновременнозаниматься частным расследованием, уворачиваться от недоброжелателей и своих коллег и, кроме того, быть примерным участником семинара. Последним пренебрегать нельзя: если институт мне через три-четыре недели не продлит регистрацию, нужно будет в срочном порядке убираться изстраны или каждый день рисковатьтем, что прямым ходом загремишь в полицию.

Наше нытье и многословные слезливые рассказы в лицах о ночных страданиях у входа в институт, в поезде и аэропорту никого не трогают. Отчаявшись, лениво бреемся в туалете и бредем на соседнюю виллу, которая уютно пристроилась в тени двух огромных дубов. Как сказал рыжий изувер, там будут проходить все занятия нашего семинара. В холле виллы стоятавтсматы для кофе и чая и мягкие кресла. Любознательный Билл застревает для осмотра одного из этих агрегатов, а я тяну на себя дверь в аудиторию.

Но на аудиторию это не похоже. В огромной комнате на застеленном серым паласом полу набросаны пестрые коврики и циновки. Стулья здесь тоже есть. Но эти символы европейской цивилизации беспорядочно и униженно сгрудились в углу вокруг нескольких столиков, освободив центр комнаты. Одна стена затянута пестрым африканским ковром, другая занята складной зеленой доской, исчерченной мелом. Прямо передо мной огром-ноеокно, выходящее настриженуюлужайкуснесколькимидере-вьями.

На полу сидят человек пятнадцать. Все босиком, их ботинки, кроссовки и туфли кучкой стоят у двери. Босые участники семинара окружили большое блюдо с перемешанными чипсами, орешками и печеньем. Среди присутствующих две индианки в сари, один негр. Шестеро или семеро, судя по всему, приехали из Юго-Восточной Азии. Двое белых. Чуть поодаль сидит изящная китаянка в голубых джинсах. Ближе всех к двери расположилась полная молодая негритянка. Ее босые ноги повернуты ко мне, и я вижу розовые подошвы с тонкими коричневыми морщинками.

При моем появлении все дружно поворачивают головы и выжидательно замолкают, не переставая жевать. В голове у меня гудит, спина ноет, и я натужно размышляю о том, как лучше представиться. После полной тревог и волнений ночи думается плохо. Сидящий ближе всех к блюдутоший молодой азиатлюбез-но предлагает:

— Не надо церемоний, присаживайся. Ты кто будешь?

Негритянка опережает меня:

— Чтозначиткто? Сам не видишь? Типичный русский шпион. Ты посмотри, как он одет.

Сидящий на полу интернационал начинает раскачиваться от смеха, как кобры в корзине факира, а я готов придушить любого из тех, кто ближе ко мне. Теперь я понимаю причины пристального внимания ко мне всех, кого я встретил за эту ночь. На мне костюм из английской шерсти, шелковый галстук и итальянские ботинки. Ни одного человека в подобном наряде я сегодня не встретил — все одеты гораздо дешевле и практичнее.

Впрочем, черте ними со всеми. Пусть думают, что хотят. Все равно половина Голландии уже знает, кто я такой. Снимаю пиджак, ботинки и сажусь ближе к блюду.

— Шпионов к еде допускают? Или их кормят централизованно, в Министерстве внутренних дел?

— Ешь-ешь.

Негритянка с размаху хлопает меня по спине так, что картофельный чипе встает у меня поперек горла.

— А где еще один опоздавший? Этот, из Мексики?

— Я здесь.

Билл еще мнется у порога, когда дверь за его спиной снова открывается и возникает сутуловатая фигура в пузырящихся серых холщовых штанах, таком же жилете и темно-малиновой рубашке. Судя по приятельски-почтительным возгласам аудитории, это пришел лектор. Ему около шестидесяти. Жесткие курчавые седые волосы и ярко-голубые детские глаза. Скинув ботинки, он быстро пробирается между сидящими на полу к блюду. Набив рот, пришелец показывает рукой, чтобы мы расселись вокруг него и начинает лекцию по общим теориям экономического развития переходных обществ.

Мысли неожиданно уходят в сторону. Подбор рассевшейся на ковре группы почему-то вызывает смутное беспокойство. Исподволь еще раз пересчитываю и группирую присутствующих и делаю интересный вывод. Судя по внешности, из пятнадцати человек почти три четверти приехали с Востока. Между тем, я точно знаю, что организаторы подобных семинаров обращают особое внимание на то, чтобы все регионы мира были представлены примерно одинаково.

Толкнув Билла локтем, шепчу ему на ухо:

— Ты обратил внимание на подбор нашей группы? Почти все они из Азии.

Не дожидаясь продолжения, Билл задумчиво кивает:

— Да-да, я уже заметил. Это интересно.

Искоса глянув на меня, он после некоторого колебания добавляет:

— Вообще, об этом институте нам стоит поговорить отдельно. В первую очередь из-за того…

Дверь в аудиторию открывается, и на пороге возникает персонаж, которого я менее всего ожидал увидеть здесь. В дверях топчется мой коллега, длинный и тощий Олег Воропаев, который, по моим данным, в настоящий! момент должен быть в Москве.

С Воропаевым мы в свое время учились в одном учебном заведении, которое в обиходе называют «лесной школой». Этот инкубатор шпионов не минул практически ни один из наших коллег. Воропаев — человек довольно сдержанный, весь в себе. Большими друзьями мы с ним не стали, в Москве общались в основном по служебным делам, но относились друг к другу с симпатией.

Олег от двери приветливо кивает мне, хлопая темно-серыми глазами с длинными ресницами. Не замечал раньше, какая у Воропаева глупая улыбка. И брюки мятые. Хорошобы кинуть в него чем-нибудь тяжелым или перекрестить. Но, насколько я знаю своих сослуживцев, нито ни другое не может заставить их исчезнуть. От них вообще бываеттрудно отвязаться, особенно если они взяли что-то в голову. А в данном случае я даже догадываюсь, что именно у них в голове. Поэтому вежливо прошу у лектора разрешения выйти и, снова обувшись, покидаю аудиторию.

Вот оно, начинается. А я-то только успел подумать о том, куда запропастились мои коллеги. Они прислали человека, который неплохо знает меня и к которому хорошо отношусь я. Интересно, кого еще включили в состав группы? А может, Воропаев здесьдействительно по другим делам? Нет, это уж совсем ерунда. За сутки до моего вылета мы виделись, и он ни слова не сказал о своем намерении лететь в Голландию.

Воропаев поджидает меня на крыльце виллы, жмурясь на солнце с лучезарной улыбкой на лице и с руками в карманах. Я же не втом настроении, чтобы скалить зубы вместе с ним. Тем более что его поза явно продумана заранее и должна избавить Олега от необходимости подавать руку человеку, которого подозревают невесть в чем. Вероятно, у меня уже начинается паранойя, но мучает один впрос — ему очень противно было бы пожимать руку предателю? Может быть, спросить его об этом напрямую? Что он станет делать — отнекиваться, удивляться, отводить глаза?

Воропаев продолжает улыбаться, поворачиваясь ко мне. При виде протянутой ладони его улыбка становится несколько натянутой и блекнет. Но он быстро вытягивает руку из кармана и здоровается. Поздоровайся с изгоем, голубчик, потренируй нервную систему. Завтра ты можешь оказаться на моем месте. При нашей работе люди вообще часто меняются ролями.

— Ну и чего тебе надо, весельчак? Вы здесь от безделья совсем с ума сошли. Явились бы еще всей резидентурой, со значками почетных чекистов на пиджаках. А то тут еще не все поняли, кто я такой.

Воропаев быстро избавляется от остатков улыбки и сухо сообщает:

— Ну, что ты лаешься? Я узнал, что ты здесь, и вот решил заехать. И при чем тут безделье? Я ведь тоже прилетел только вчера. Срочно послали…

— Не придуривайся, я догадываюсь, зачем тебя послали.

Стоя на крыльце виллы, мы смотрим, как у магазинчика через улицу выгружает продукты водитель небольшого грузовика.

— Ну, так все-таки, что тебе нужно?

— Да говорю же, ничего особен ного. Просто сегодня я в Гааге по делам, вот и воспользовался случаем навестить.

Ну вот что делать — рассмеяться своему сентиментальному коллеге в лицо или просто погнать его прочь? Заявление Воропаева, как и вся ситуация в целом, абсурдны: в нашей «конторе» чувствительность не в ходу. Каждый дорожит своей карьерой и без санкции руководства шага лишнего не сделает. Более того, часто из боязни провала не делает и того, что следует. Поэтому Воропаев не мог приехать просто так, это исключено. Тем более, что по установленному жесткому порядку, я все равно обязательно должен был известить местную резидентуру о своем прибытии. Возникает вопрос — зачем он приехал конкретно сегодня? И ответ на этот вопрос мне нужен по возможности скорей.

— Как ты только работаешь в «конторе», с твоей-то тон кой и чувствительной натурой? Ну да ладно, низкий тебе поклон и спасибо за трогательную заботу. Я пойду обратно, меня ждут.

Настырный Воропаев бормочет мне в спину:

— Если будет что нужно — звони.

— Всенепременно так и сделаю. Каждый вечер перед сном, до того как напиться горячего молока и лечь в постель, буду сообщать о событиях дня и обсуждать планы на завтра.

Уже открывая дверь, слышу произнесенное вполголоса:

— Конечно, звони. Тут вообще наших много понаехало. Ты ведь хотел встретиться, поговорить? У тебя какие-то проблемы. Здесь из наших Сибилев, если хочешь, можно с ним устроить встречу.

Вот и ответ на мой вопрос. Отпустив ручку двери, возвращаюсь к Воропаеву.

— Сибилев?! Этот идиот с орлиным профилем? У тебя есть сигарета? Спасибо.

Мы сходим со ступенек крыльца на траву и закуриваем. Сообщение Воропаева прозвучало для меня довольно безрадостно.

— Значит, по мою душу Сибилева прислали. Ты знаешь, он проводил со мной собеседования, когда меня еще только брал и на работу. Помнишь, в этом особнячке на Садовом? Это было в начале восьмидесятых. Как сейчас помню, Сибилев ходил на работу в этот секретный особняк в сером костюме и военных коричневых полуботинках. Сума можно сойти. Милейший человек: он мне говорил, что даже если у человека что-то не так, пятно в биографии, но он производит хорошее впечатление, то он, Сибилев, такого человека все равно рекомендует для работы. А потом зарубил мои документы.

Воропаев впервые проявляет живой интерес к моему рассказу:

— За что?

— Ему не понравилось, что моего прадеда репрессировали в тридцатые годы. В пятидесятые его реабилитировали, но на Сибилева это впечатления не произвело. Если бы мне тогда не помогли друзья отца… Да, и еще одно — несколько лет спустя я имел глупость прилюдно напомнить Сибилеву об этом его пристрастии к форменным штиблетам и получил на свою голову вечного врага.

Воропаев рассудительно и не без оснований говорит:

— Сам виноват. Ноу вас ведь конфликт был еще и по другому поводу. По квартирному вопросу, помнишь?

Конечно, помню, еще бы мне не помнить. Сразу после прихода на работу в нашу «контору», я заскучал на партийном собрании, где шумно и довольно бестолково обсуждались вопросы распределения квартир. Меня, как новичка, эта тема никоим образом не касалась, и я от нечего делать намарал на листке бумаги:

Невинная шутка в стенах, которые видели вещи и похуже. Старики показывали щербины от пуль в туалетах, где в тридцатые годы стрелялись от безысходности чекисты. Но сидевший рядом со мной Сибилев увидел в этих незамысловатых виршах намек на то, кому достаются квартиры в центре и кому — на окраинах. В доносе руководству он особенно напирал на непочтительное указание на уголок Дурова, как свидетельство отсутствия у автора моральных устоев и уважения к старшим и заслуженным товарищам. Тогда дел о, к счастью, закончил ось краткой и оттого еще более выразительной устной рецензией замначальника главка на незрелое поэтическое творчество: «Бальмонт хренов».

— Ты, Олег, правильно говоришь, у нас всякие конфликты были, но не в этом дело. У нас с Сибилевым разные взгляды на жизнь. Но друг на друга мы смотрим примерно одинаково. С легким отвращением. Ты, наверное, в его группу входишь?

Услышав последний вопрос, Воропаев начинает отсутствующе рассматривать грузовичок через дорогу. Я тем временем разглядываю Воропаева. Но не стоит его больше мучить: все равно, больше, чем ему велено, он ни за что не скажет.

— Ну, понятно. Я сказал вашим топтунам…

Я спотыкаюсь на этих словах. Впервые за многие годы вместо «наши» я сказал «ваши». Нехорошая оговорка. Хотя она по сути ничего не меняет, вроде черной кошки по дороге на эшафот. Зато она говорит многое о том, что творится в моем потревоженном последними событиями подсознании. Воропаев наверняка тоже заметил эту подмену местоимений, но продолжает смотреть в сторону.

— Так вот, я сказал вашим топтунам: если не уберете людей, будете мне здорово мешать. Объясни это Сибилеву. А там — как знаете. Второй раз уже прошу, третьего не будет. А что касается встречи, то давай с ней погодим. Я передумал, так и скажи. С Сибилевым с пустыми руками мне разговаривать не с руки. Просто нет никакого смысла. Счастливо, спасибо, что навестил.

В холле я наливаю себе кофе из автомата и, наплевав на семинар, сажусь в кресло, вытянув ноги. Ну что ж, я-то думал, что за ночным нападением последует некоторая пауза. Однако благодаря моим коллегам никакой паузы не будет, они станут меня развлекать, пока противная сторона отдыхает. Кофе неплохой, даром что из автомата. Так они и будут гонять меня в очередь, пока не добьют. Парадоксально, но их интересы совпадают — и те, и другие хотят видеть меня в камере.

И последнее: сдается, Воропаев сообщил мне гораздо больше, чем сам того хотел. Или действительно хотел?

Неслышный ветер за окном дергал ветви дерева, и его тени бегали по стеклу в просвете между тяжелыми занавесями. Стоило подняться из кресла и становилась видна буроватая вода узкого канала, на другой стороне которого теснились фасады домов. Шум улицы едва доносился в кабинет, голоса двух собеседников звучали глуховато-ровно, лишь и когда выдавая скрытые эмоции.

Сидевший спиной к окну Янус покачивал головой, стараясь подавить раздражение.

— Что за идиота вы послали в аэропорт? Соловьев шарахнулся от него, как от зачумленного! Он бездарно провалил все, что должен был сделать.

— Это вовсе не идиот. Эрнесто один из наших людей. У нас есть к нему некоторые претензии, поэтому мы и не боялись его засветить. Но…

Янус в раздражении грохнул стаканом по столешнице так, что Ван Айхен невольно повел головой, ожидая звона разбитого стекла. Он хотел сделать замечание собеседнику, но передумал. Убедившись, что ни стакан, ни стеклянная столешница не пострадали, он подчеркнуто аккуратно поставил свой бокал и спокойно наклонился к Янусу:

— Не стоит так нервничать. Ничего страшного не произошло. Всего лишь мелкая неудача в самом начале, которая не меняет сути дела. Мы…

— Ван Айхен, прекратите меня уговаривать! Я не переношу пустой болтовни! Вы не понимаете, что происходит. Каждый подобный просчет играет на руку Соловьеву. Мои коллеги почувствуют, что ведется какая-то непонятная игра, и тогда будет невозможно дальше морочить им голову.

Янус откинулся в кресле и с силой потер подбородок. Ван Айхен спокойно ждал продолжения. После паузы он неторопливо произнес:

— В конце концов мы здесь лучше знаем обстановку. У вас не должно складываться впечатления, что вы единственный, кто знает, как следует поступать.

Наткнувшись на взгляд Януса, он умолк. Сдержавшись, Янус раздельно и отчетливо, как метроном, стал говорить:

— Ван Айхен, я хочу, чтобы вы точно уяснили — вы не можете принимать решения один, без меня. В том числе и здесь, в Голландии. Благодаря мне вы получили возможность решить свои финансовые проблемы и стать действительно состоятельным человеком. Я помог уладить проблемы с вашими конкурентами в Европе и выйти на новых партнеров в Азии.

— Я вам признателен, но…

— Да не перебивайте вы меня! Приехавшие сюда люди будут проверять каждый контакт Соловьева. Кто вам сказал, что дело сделано? Вы не можете, вы неспособны переиграть целую группу профессионалов!

Разведя руками и кивком продемонстрировав согласие со всем сказанным, Ван Айхен вежливо поинтересовался:

— Разве у нас нет союзника в этой группе профессионалов?

— Я не всемогущ! Соловьев догадался, что находится под колпаком, и, в свою очередь, вывернется наизнанку, чтобы выяснить правду! Уже одно это ставит нас на грань провала!

В наступившей тишине стал слышен звонок велосипедиста, проезжавшего по набережной под окнами кабинета Ван Айхена. Мужчины в креслах молча сидели, глядя перед собой. Наконец, Ван Айхен провел рукой по подлокотнику, как будто смахивая пыль, и ровным голосом спросил:

— Что вы предлагаете?

Покивав в ответ на свои мысли, Янус ответил:

— Я предлагаю продолжить то, что мы и делали, только гораздо более разумно.

— А именно?

— Не иронизируйте. Мои коллеги пришли к естественному выводу, что Соловьев не захотел раскрываться и ушел от контакта с Эрнесто из-за обнаруженного им наблюдения. Так что этот эпизод закончился вничью.

Ван Айхен, подняв палец, перебил Януса:

— Простите, ваши коллеги узнали о покушении, о мотоциклисте, который стрелял? Это была инициатива Эрнесто, но…

— Конечно узнали, нам доложили об этом люди из наружного наблюдения. Для нашего дела это как раз было не страшно. В конце концов мы пришли к выводу, что это была неудачная попытка ликвидации провалившегося агента.

Ван Айхен обрадованно закивал и тут же настороженно замер, наткнувшись на холодный взгляд Януса. Тот помолчал несколько секунд и раздельно сказал:

— Кстати, вы зря радуетесь. Это покушение было действительно целиком вашей инициативой. Я хочу, чтобы вы запомнили: я вынужденно подставляю Соловьева, делаю это исключительно под давлением обстоятельств и по вашему требованию. Мне нужно отвлечь от себя внимание буквально на несколько дней. Соловьев рано или поздно оправдается, так что ему в реальности ничто не грозит. Я хочу сказать, не грозит физически, а уход с работы — это ерунда, которую он переживет. Не сразу, конечно.

Помолчав, он добавил:

— Мы занимаемся серьезными делами, а вы устроили какую-то самодеятельность. Запомните: с моим приездом ситуация изменилась. Мы постоянно следим за Соловьевым и не можем безучастно смотреть, как он воюете вашими людьми. Понятно вам? Не можем! Я по вашей милости оказался участником уличной драки. Короче говоря, я настаиваю на том, чтобы против него больше не предпринимались попытки ликвидации. Не смейте даже тронуть его пальцем. Иначе я наплюю на все наши договоренности и уйду. Это понятно?

Задумавшись, Ван Айхен смотрел на собеседника. Очнувшись от своих мыслей, он произнес:

— Ваша беда в том, что вы пытаетесь соблюсти невинность после того, как давно утратили ее. Решите, наконец, по чьим правилам вы играете. Если уж мы используем вашего коллегу как разменную карту, то поздно беспокоиться о его судьбе.

Янус сделал резкое протестующее движение, но Ван Айхен опередил его мягким жестом:

— Но если вы настаиваете, то хорошо — мы не будем предпринимать шагов по ликвидации вашего коллеги. Хотя это серьезно затруднит нам жизнь.

Янус, поджав губы, выслушал Ван Айхена и заключил:

— Ну и славно, будем считать, что мы поняли друг друга. Давайте сделаем так: вы устроите еще одну встречу Соловьева и Эрнесто, которую мои коллеги должны зафиксировать. Вы сказали, что у вас есть к этому вашему человеку некоторые претензии? Чудесно, дайте ему возможность реабилитироваться. Как у него с умственными способностями?

Ван Айхен пожал плечами:

— Он очень неглуп.

— Хотелось бы верить. Он должен вести разговор, не давая Соловьеву перехватить инициативу. Моим коллегам должно быть предельно ясно, что это разговор союзников. Как только это произойдет, мы возьмем Соловьева. Если вы считаете, что ваш человек на это не способен, пусть запишет разговор. Потом вы его смонтируете, чтобы он звучал нужным образом.

Отказавшись от еще одного стакана виски, Янус поднялся из кресла. Ван Айхен проводил его до двери, которая шла в проход между домами. Оттуда Янус мог попасть на соседнюю улицу. Вернувшись в кабинет, Ван Айхен остановился на середине ковра, задумчиво глядя на оставленный Янусом стакан. С ним уже давно никто так не разговаривал, тем более из людей, со всех точек зрения ему подчиненных. Но Ван Айхен, в частности, потому и достиг своего положения, что умел терпеть собеседника. И сейчас он был готов поиграть в игру, навязываемую Янусом. Недолго, но поиграть.

После занятий мне выдают небольшой желтый листок с адресом гостиницы. Как выясняется, кроме меня и Билла, там уже живут Элизабет, или просто Лиз, из Нигерии, и Азат, адвокат из Пакистана. Азат молодой и смешливый, он вполне дополняет в нашей компании меланхолично-рассудительного Билла и говорливую Лиз.

Наше жилище — небольшой бывший женский монастырь — находится в центре Гааги на улице Оудемолстраат, недалеко от здания парламента. Оудемолстраат — это не только престижно и удобно. Это романтично. Как во всех городах, центр Гааги — это старые здания, тишина и уют, аромат истории и тени прошлого.

Тени здесь даже слишком много. Это я обнаруживаю, войдя в свой номер. Улицы в старой части голландских городов состоят из сплошной полосы фасадов домов, как правило, без малейшего зазора. Кажется, что хозяева строил и дома стена кетене в лихорадочном стремлении сэкономить землю. На самом деле это не так. Между домами, хотя и небольшое, но пространство есть. Со стороны улицы это пространство, как правило, забрано фасадной стеной, и поэтому глубины кварталов — это романтичная путаница крошечных двориков, колодцев и проходов, куда попадают только хозяева и обслуживающий персонал, вроде уборщиков мусора. Вот в такой глухой проход между домами и выходит окно моего номера. Дергаю занавеску, и взгляд с размаху натыкается на кирпичную кладку в полутора метрах от моего носа. Кирпичи старые и запотевшие, с фиолетовым отливом. Из щелей торчат темные пучки жесткой травы.

Небо, правда, увидеть можно. Если лечь на подоконник подбородком, прижаться к стеклу носом и до предела закатить глаза. Хорошо, что из глухого прохода между домами такую рожу никто не может увидеть. Тот, кто был в Петропавловской крепости в Петербурге, поймет. Залетали не ручаюсь, но общая атмосфера очень похожа.

По своему характеру я одиночка. Люблю все делать один — работать, путешествовать, пить коньяк. И полагаться привык только на себя. Это у меня от моей бабки. Проведя всю жизнь в довольно большой, шумной и не всегда благополучной семье, она, когда ей уже было под восемьдесят, вдруг однажды сказала: «Кошка, которая ходит сама по себе — это обо мне».

Одиночество одиночеством, но все хорошо в меру. С другой стороны, комната не так уж плоха. Обстановка без особой роскоши, однако все необходимое есть. Если бы еще не этот тюремный вид из окна…

Не тот вид и не то настроение. А ведь какая могла быть командировка! Два месяца временной, но зато почти полной свободы. Каждодневные проблемы — рапорты начальству и квартплата, рассыпавшийся опорный подшипник в двигателе машины и протекшие потолки — все это осталось бы в Москве, и предстоящие недели сулили мне беззаботность, какая бывает только в детстве. Полный восторг. Это ощущение знакомо любому командированному. Мой знакомый контр-адмирал, преподаватель воен ной академии, рассказывал отом, как ведут себя во время учебы съехавшиеся со всей страны слушатели, командиры боевых кораблей. Однажды на перемене он застал в аудитории двух капитанов второго ранга, которые, ухватив друг друга за отвороты кителя, норовили стереть чужой спиной мел с доски.

Да, кстати об окне. Я уже достаточно пришел в себя, чтобы вспомнить о своем ремесле. Не откладывая дело в долгий ящик, обследую этот запасной выход или вход, который теоретически может понадобиться в будущем. В большинстве старых домов в Голландии окна устроены на общий европейский манер, то есть примерно одна треть его сдвигается вниз или вверх. В моем окне открывается верхняя часть и, учитывая, что потолки здесь под четыре метра, открыть его можно только потянув за шнур. Однако это и хорошо, так как залезть ко мне в комнату с улицы без помощи лестницы практически невозможно. Хотя, с другой стороны, это только вопрос навыка. Кроме того, из такого окна и вылезти при необходимости будет затруднительно. Все это я отмечаю автоматически: хочется надеяться, что лазить в окна мне не придется.

Надо сделать еще одно. Я неторопливо обхожу номер по периметру. Осматриваю один за другим светильники и лампы. Затем, достав несессер, вынимаю из него небольшую отвертку и терпеливо развинчиваю розетки. Все в порядке, ничего лишнего. Собственно, снимать информацию, или, проще говоря, подслушивать можно и десятками других способов. Скажем, путем установки микрофонов в стенах и перекрытиях, или даже считыванием вибрации оконных стекол. Но в данном случае это уж слишком сложно: я не заслуживаю таких усилий. Тем более что к такому окну и подобраться-то трудно.

В дверь деликатно стучат. Спешно складываю свои мелкие инструменты и открываю дверь. В проеме стоит благообразная пожилая седая жен шина в накрахмаленном голубом халате, белом фартуке и наколке. Сложив руки под грудью, она приветливо улыбается.

— Я старшая сестра-хозяйка этой гостиницы. Меня зовут Мария. Как вы устроились?

— Спасибо, чудесно.

Мария еще не исчезла, а в проеме возникает Азат, тощий и подвижный, с длинными вьющимися волосами, сверкающей улыбкой и надписью на ярко-желтой майке «Notdangerousunless provoked», то есть «Не опасен, если не провоцировать». Насколько я мог понять из короткого разговора во время перерыва в семинаре, Азат полагает, что двусмысленная надпись на груди дополнительно придает ему привлекательности в глазах женщин.

Стукнув для приличия в косяк открытой двери, войдя без спроса в номер, оглядев мои вещи и довольно бесцеремонно плюхнувшись в кресло, Азат бодро спрашивает:

— Ты как насчет женщин?

Теоретически считается, что на краткие и ясно сформулированные вопросы отвечать легче всего. Но это далеко не так. И хотя это не совсем вежливо, я терпеливо отвечаю вопросом на вопрос:

— Прости, что именно тебя интересует? Мой сексуальный опыт?

Закинув голову, Азат заливается смехом. Отхохотав и похлопав ладонями по подлокотникам кресла, он говорит:

— Да нет, это я просто так, начать разговор. Здесь много женщин, и не только в нашей группе. Некоторые очень ничего. Одна есть из Индии… Ну, неважно, сам увидишь. У института есть небольшие гостиницы и в других местах. Тебе сколько лет?

Вот любопытный парень, и вопросы задает вразброс, как опытный следователь. Но у Азата это от сумбура в голове.

— Азат, ты прости, я напрямик спрашиваю, но что тебе от меня надо? Я устал с дороги, у меня от твоих вопросов голова кружится. И сердцебиение начинается.

Поняв, что его вот-вот выгонят, Азат мгновенно становится серьезным и торопливо излагает суть проблемы:

— Понимаешь, у нас в стране юноши к девушки до женитьбы почти не общаются. Это потому что традиции…

— Я в курсе ваших традиций, занимался Востоком, знаю. Дальше.

Опустив глаза, Азат говорит:

— Я стесняюсь один пригласить кого-нибудь. А так мы могли бы вдвоем позвать двух девушек. Ну, понимаешь? Только чтобы место было не очень дорогое, потому что…

— Все понял. Непременно сходим. В следующий раз.

Повеселев, Азат вскакивает:

— А завтра можно?

— Можно. Отчего нельзя? Можно и завтра. А пока иди к себе, ладно? Мне отдохнуть надо.

Азат выкатывается, вместо него в номер протискивается Билли с мягким стуком вываливает на столик кучу банок с пивом.

— Знакомишься понемногу с соседями? Азат чего от тебя хотел? С девушками знакомиться? Жаловался на традиции? Он ко всем с этим пристает. Гони его, не обращай внимания. А я вот взял упаковку пива. Еще поесть бы чего-нибудь. У меня уже рук не хватило.

— Это не вопрос, подожди, я сбегаю за угол.

Но Билл оказывается человеком вполне компанейским. Схватив две банки пива, он одну сует мне, другую открывает со словами:

— Бери, пока не согрелось. Пошли вместе. Что мне одному в номере сидеть?

Но ближайший магазинчик за углом уже закрыт. И мы, торопливо выхлебав на ходу по банке холодного пива, рысью несемся на параллельную улицу: там, как сообщила Мария, должно быть еще открыто. Тротуар крыт кое-где потрескавшимся асфальтом. Один из пунктов теста психолога, который мне пришлось пройти при поступлении на работу, сводился к вопросу, имею ли я привычку при ходьбе наступать на трещины в асфальте или переступать через них. Подобной наклонности я за собой не замечал и не знал, как отвечать. После недолгих размышлений написал «нет», и лишь позже узнал, что подобная привычка — одно из проявлений склонности к шизофрении.

Назло психологам и всей «конторе» в целом на бегу козлом прыгаю через трещины, вызывая одобрительный смех Билла. Интересно, мои коллеги сейчас видят нас? Ау, где вы, сослуживцы?

Ноу ярко освещенной витрины обувного магазина мне приходится резко остановиться. Справа, из щели между домами бесшумно появляются три фигуры и быстро обступают нас.

Ближе всех, пакостно улыбаясь, стоит высокий тощий парень в футболке и с длинными немытыми волосами. Таких подонков я много перевидал в дни своей ранней молодости, проведенной в Замоскворечье. В правой руке у него тускло поблескивает кастет. Рядом переминается с ноги на ногу еще один тип с высоко подбритыми висками. Обе руки у него в карманах кожаной куртки с косой полой, которые у меня на родине молодежь называет косухами. В общем, эта пара просто просится на рекламу общества собаководов: «Лучшее средство от нежелательных встреч — верный друг-ротвейлер». Друга-ротвейлера у нас нет. А у меня так вообще друзей совсем не осталось.

Однако больше всего тревожит третий участник их команды, который держится чуть сзади. Он, видимо, мулат. Курчавые черные волосы коротко подстрижены. Определить степень его физического развития трудно из-за свободной джинсовой куртки. Но крепкая шея и то, как он свободно и неподвижно стоит и отсутствующе смотрит мне в подбородок, заставляет опасаться прежде всего его.

Странно, эти ребята с самого начала все свое внимание сосредоточили именно на мне. Отчего так? Кто сказал, что у Билла должно быть меньше денег? Даже я в этом не уверен. И вообще, у этих троих слишком сосредоточенные глаза для обычных уличных грабителей.

Длинный ухмыляется еще шире:

— Финансами не поможете?

Улица абсолютно пуста, и ясно, что иного выхода, кроме как именно «помогать финансами» этой троице, у нас и быть не может. Билл что-то неодобрительно бормочет под нос, исподлобья глядя на молодых людей. Мой спутник явно не намерен уступать, и уж тем более делиться деньгами. Как бы он не наделал глупостей: бывший полицейский, ему такое — просто нож острый. Между тем, в подобных ситуациях, чтобы уцелеть, требуются гибкость дипломата, мастерство переговорщика, такт и понимание мотивов противоположной стороны. Пу и, конечно, изредка приходится идти на незначительные уступки, вплоть до некоторых финансовых потерь.

В ответ Билл злобно бурчит:

— Какие вам деньги? Идите отсюда.

Так я и знал. У Билла настолько обострено чувство справедливости, что это может создавать угрозу окружающим. Попытку нас ограбить он никак не может счесть делом праведным, и вот-вот ринется в бой отстаивать свои взгляды. Я согласен с тем тезисом, что иногда добро должно быть с кулаками. Но если уж кулаки — так кулаки, а Билл в этом смысл сбое итак себе: он силен духом, но не телом.

Стараясь предупредить неразумные действия Билла, суетливо роюсь в карманах. Ключи, платок, мелочь, снова платок… Черт, наблюдение на ночь наверняка сняли, и помочь-то некому. Улица совершенно пуста. Выполнили мою просьбу, леший их задери. Спят мужики, не знают, что нас вот-вот резать начнут.

Наконец, в нагрудном кармане нахожу смятые десять гульденов. Неуверенно протягиваю их длинному и вижу, как у меня дрожит рука. Он презрительно сплевывает, стаскивает с руки кастет и лениво тянется к деньгам.

На этот нехитрый трюк попадались люди поопытнее и покрепче этого типа. Сминая купюру, захватываю его кисть, и, выворачивая наружу, тяну по широкой дуге вниз и на себя. В нижней точке этого движения рука длинного хрустит и он молча валится на асфальт. Что поделать — если у тебя тонкие кости, не приставай к прохожим.

С правонарушителем в кожанке получается еще проще. Подвывая от злости, он шагает через тело длинного и тянет руки из карманов. Но смотреть, что именно он таскает с собой по вечерним улицам, уже времени нет. Он не успевает поставить ногу на землю, когда я достаю его колено ребром ступни и пытаюсь добавить кулаком под левое ухо.

Сделав едва заметное движение головой, он уходит от удара и в свою очередь ловит меня за руку. Кто занимался борьбой, поймет это ощущение человека, попавшего на хорошо проведенный бросок, — мир делает стремительный, захватывающий дух оборот, за этим следует тупой удар о тротуар, легкий звон в голове и вопрос: что это было и как меня так угораздило?

Мне еще не удается полностью придти в себя, я только начинаю подниматься, когда владелец кожанки получает короткий удар в подбородок от Билла, и, оступившись, валится на асфальт. Вскакиваю тем временем на ноги и оказываюсь лицом к лицу с третьим членом этой компании.

Я был прав, когда больше тревожился по поводу именно этого третьего. Даже не замечаю, как этот парень приходит в движение. Скользнув вперед, он делает легкий замах руками и мягко бьет меня ногой в голову. Успеваю отчетливо увидеть шнурки на его серых кроссовках, и все плывет у меня в глазах.

После такого удара все чувства на время отмирают и мир становится пресным и скучным настолько, что хочется закрыть глаза и лечь. И я второй раз за этот вечер ложусь, вернее, падаю на асфальт.

Крепыш перепрыгивает через лежащего напарника и делает шаг в мою сторону. В руке у него то ли кастет, то ли нож. Мир двоится, и я вижу только, как неприятно светится сталь. Билл, вцепившись в более высокого соперника, как английский бульдог, в стороне возится с парнем в кожаной куртке. Раздаются невнятные возгласы и кряхтенье.

Крепыш делает еще шаг. Вот и все. Сейчас он меня прикончит. Бесславный и бессмысленный конец на загаженной собаками мостовой.

Как мелодичен бывает звук автомобильного мотора, как радостно и нарядно светятся фары и мигают поворотники! Небольшой автомобиль выворачивает из-за угла и с приглушенным ревом подлетает к нам. Присев на передние колеса и коротко визгнув резиной, машина резко тормозит, двери распахиваются, выскакивают две темные фигуры. В полосе света, падающего из витрины, фигуры превращаются в Воропаева и Панченко, сотрудников нашего управления. Из-за руля выбирается еще один человек, издали похожий на Сибилева. Но как раз он-то двигается не слишком торопливо, полагая, видимо, что Воропаев и Панченко вполне способны управиться и без него.

В рукопашном бою крепко сбитый, хотя и не очень поворотливый, Панченко еще может сойти за партнера, а вот худому и нескладному Воропаеву лучше бы остаться в машине. Хотя он создает численный перевес и уже тем может быть полезен.

Не успеваю подняться с тротуара, как крепыш, который не смог быстро сориентироваться в изменившейся обстановке, получает два коротких и плотных удара в корпус. Основательный Панченко вообще не любит суеты, с которой сопряжены попытки попасть в голову противника, тем более что от его коротких в печень ничего не стоит потерять сознание. Утратив способность дышать, крепыш на мгновение замирает и начинает неуверенно перебирать ногами на месте. И в это время происходит самое скверное: очнувшийся бандит в косухе наконец сбивает с ног Билла, мгновенно разворачивается и достает пистолет. Прежде чем кто-либо успевает среагировать, он поднимает оружие. Крепыш сдавленно выкрикивает что-то, по слишком поздно: раздается выстрел, и Воропаев, дернувшись, садится на асфальт. Все замирают — не успевший подняться на ноги Билл, пригнувшийся от неожиданности Панченко, стоящий за его спиной Сибилев — в ожидании новых выстрелов. Сейчас он нас всех перестреляет. Я испытываю нечто похожее на неуместное злорадство: Сибилев может схлопотать пулю.

Крепыш снова хрипит что-то, и бандит в кожаной куртке делает неожиданное. Не выпуская пистолета и не сводя с нас глаз, он вместе с крепышом помогает встать длинному, и они втроем исчезают в ближайшем переулке.

Мы с Панченко и Сибилевым бросаемся к Воропаеву. Билл в стороне медленно поднимается с тротуара. Воропаев коротко стонет, пытаясь завести руку за спину. Вторая рука у него беспомощно висит вдоль тела. Хочу перевернуть его, но Панченко зло отталкивает меня:

— Иди отсюда. Из-за тебя, козла, влетели.

Оторопев, пытаюсь возразить:

— При чем тут я? Ты же видел…

— Да или ты!

Подхватив Воропаева, Панченко и Сибилев подтаскивают его к машине и укладывают на заднее сиденье. Не обращая на нас с Биллом внимания, Сибилев быстро садится за руль, и машина мгновенно скрывается за углом. Остается только легкий запах бензина и паленой от резкого старта резины да небольшое пятно крови на асфальте на том месте, где лежал Воропаев.

— Магазин уже, наверное, закрылся.

Не отойдя еще от драки и неожиданной стычки с Панченко, я даже не сразу понимаю слов Билла.

— Какой магазин, ты что, рехнулся?

Билл невозмутимо возражает, осторожно трогая ссадину на лбу:

— Я не рехнулся. Мы с тобой шли в магазин. Что ж нам теперь, возвращаться?

Тоже правильно. Возвращаться с пустыми руками нет никакой причины. И кроме того, от всего произошедшего за последние дни хочется, как следует напиться. Интересно, что у меня с лицом? Крови вроде бы нет, только саднят правая бровь и щека.

— Билл, ну-ка повернись. Нет, в ту сторону, к витрине.

У Билла будет синяк под левым глазом, а ссадина на лбу уже начала подсыхать.

Мы успеваем добежать до магазинчика на соседней с гостиницей улице, когда хозяин уже готов опустить металлические ставни. Поворачиваясь к хозяину не побитыми сторонами своих физиономий, берем бутылку бурбона «Четыре розы», колбасу разных сортов в вакуумной упаковке, какие-то непонятные маринованные овощи в банке и возвращаемся в гостиницу.

В коридоре мы не успеваем увернуться от Лиз, которая, на нашу голову, идет на второй этаж смотреть телевизор. Заметив нас, Лиз мгновенно останавливается посреди коридора и, уперев руки в бока, принимается нас разглядывать. Когда мы, опустив глаза, пытаемся протиснуться мимо нее, она растопыривает руки, перегораживая коридор, и начинает комментировать наши побои:

— Ну и вид! Вы похожи на бродяг. Вечерами надо сидеть дома, а не болтаться по улицам. Это главная заповедь новичка.

Билл хладнокровно отстраняет ее руки, пытаясь освободить проход:

— А ну тебя с твоей заповедью! Это мы упали.

— Оба сразу? Вы как сиамские близнецы — падаете только вместе? Ах нет, я поняла, в чем дело.

Мы уже почти обошли Лиз, повернувшись к ней на ходу лицом, Билл молитвенно складывает перед собой руки:

— Лиз, отстань. Пожалуйста, говори тише. Сейчас соседи выйдут.

Но Лиз не так просто заставить молчать. Она, вытаращив глаза, поднимает палец и верещит на весь этаж:

— Я поняла! Но, парни, магазинное воровство требует навыка. Иначе риск превышает все разумные пределы. Хозяева здешних маленьких магазинчиков, как правило, плотные и агрессивные субъекты. Поймав вора, они…

— Ты удивительно, просто потрясающе остроумна. Алекс, пойдем, ну ее. В номере Билла мы открываем бутылку бурбона и успокаиваем нервы, на некоторое время забыв о закуске. Опьянение быстро подступает легкой подвижной дымкой. Однако избавиться от тревожных мыслей не удается. Нападение показало, что инициатива по-прежнему не у, меня. Еще одна попытка, и они меня достанут.

Плеснув нам обоим в стаканы, Билл спокойно интересуется:

— Кто эти двое ребят, которые помогли нам? И еще один был. Они тебя знают.

Лучше бы он спросил о чем-нибудь еще. Остается только неохотно ответить:

— Знакомые, поэтому и знают.

— Вовремя они появились. А за что этот здоровый парень тебя обругал?

— Настроение у него было плохое. Он, когда дерется, все время ругается.

На некоторое время Билл замолкает, слегка обидевшись на раздраженный тон. Потом, влив в себя еще немного бурбона и довольно быстро пережив обиду, он добродушно сообщает своим хрипловатым от сигарет голосом:

— Ты похож на благополучного человека, у которого возникли проблемы. Не хочешь рассказать?

И несколько неожиданно для самого себя я действительно вываливаю свои проблемы человеку, которого знаю меньше суток. Помимо прочего, посвящать других в свои проблемы противоречит всем правилам и привычкам. Но что делать, мне нужен помощник. А главное, нужен человек, который мне поверит. Оказывается, человек очень быстро устает от недоверия. Устает до отчаяния и тоски.

Я только умалчиваю о настоящем месте своей работы, выдав себя за сотрудника ФСБ. Впрочем, Билла обмануть не удается. Прищурив и без того маленький карий глаз, он наставляет на меня смуглый кривоватый палец:

— Врешь, в службах безопасности работают другие люди. Я видел, знаю. Там они, как бульдоги, у них в глазах такой, знаешь, охотничий азарт. А ты, скорее всего, из разведки. Этакий образованный любитель многоходовых комбинаций и хитроумных трюков. Потому у тебя и психика хрупкая: один раз схлопотал от своих же по морде и затосковал. Но это, впрочем, неважно. Давай лучше подумаем, что означает этот сегодняшний мордобой. Для простоты будем исходить из того, что нападение непосредственно связано с твоими проблемами.

Уязвленный скорым разоблачением, я возражаю:

— Я бы не был в этом так уверен. Меня больше всего интересует, кто эти трое? Возможно, что он и профессиональные убийцы? Возможно. Конечно, внешне непохожи, но это ни о чем не говорит, да и глаза у них слишком сосредоточенные для бандитов. Смущает другое — средний уровень подготовки в рукопашном бою позволяет выстоять против одного человека, независимо от его квалификации. От двоих я могу более или менее успешно отбиться. А трое профессионалов прикончили бы меня безо всякого шума в несколько секунд. Для этого не надо было требовать денег. Чего они ждали?

Билл медленно вливает в себя очередную порцию бурбона и задумчиво говорит:

— Скорее всего, у них такой цели и не было. Кроме того, не забывай: у того парня в куртке был пистолет. Он мог перестрелять нас в любой момент — и с самого начала и позже. Но он не сделал этого. Тогда чего они могли добиваться? Избить и запугать? Глупо и ненужно. Устроить еще одну провокацию? Это похоже на правду, хотя можно только догадываться, в чем она заключалась бы. Самое простое — вколоть тебе наркотик и сунуть в карман, скажем, какие-нибудь подозрительные бумаги и пачку денег. Или пакет того же наркотика. Банально, но действенно. Тогда голландская полиция взяла бы тебя в оборот, и информация о случившемся рано или поздно попала бы в ваше посольство. Тогда бы ты уж точно ничего не смог доказать. Кто поверит, что три уличных хулигана вместо того, чтобы обобрать тебя, еще что-то подкладывали?

— Возможен еще один вариант. Второй раз подсылать убийцу с пистолетом слишком тривиально. Может, они хотели инсценировать убийство в драке?

Мы оба задумываемся над возможными вариантами. Спиртное согрел о душу, отпустило нервы и даже думать о неприятностях стало как-то легче. Кажется, что они происходят не с тобой. Сигаретный дым плавает над нашими головами и тонкой плоской струей выбирается в приоткрытое окно над подоконником.

За окном мокнет под мелким дождем небольшой внутренний садик. Он с трех сторон огорожен глухими стенами дома, с четвертой на него выходят окно номера Билла и застекленная дверь из коридора первого этажа. Солнце сюда заглядывает всего на несколько часов в день, скупо освещая стриженые кусты с крошечными жесткими листьями, небольшой газон и дорожку, посыпанную мелкой кирпичной крошкой. Клену — единственному в садике дереву — пришлось вытянуться до уровня второго этажа, и его тонкий ствол привык гнуться от ветра, который треплет почти невидимую снизу крону. Серая кора клена постепенно намокает от моросящего дождя, который тонкими струйками стекает вниз.

Наблюдая за тем, как я наливаю ему и себе бурбон, Билл вздыхает:

— Наверное, ты прав. Это больше всего похоже на правду. Молодец.

— Спасибо.

— Поровну разлил. В общем, я бы сформулировал свое отношение к делу следующим образом. Ты только не обижайся. Самое разумное для тебя — это наплевать на самолюбие, уехать в Москву и уволиться с работы.

Я открываю рот, чтобы возразить, но Билл высокомерным жестом останавливает меня:

— Тебе сколько лет? Тридцать? Чуть больше? Хорошо, все равно меньше сорока. А мне почти пятьдесят. Я лучше знаю жизнь. Судя по последним событиям, тебе предстоит такая схватка, каких ты еще не видел и к которой ты элементарно морально не готов. Поверь мне, это не для тебя.

Глядя, как я протестующе мотаю головой, Билл замогильным голосом заключает, разливая по стаканам остатки спиртного:

— Поверь мне, если не последуешь моему совету, тебе очень скоро свернут шею. Я видел таких упрямых много раз.

Бурбон делает любого человека более мужественным и решительным, чем он есть на самом деле, и предостережения Билла вызывают у меня только снисходительную и отчасти высокомерную усмешку. Отставив на подоконник пустую бутылку, Билл спокойно говорит:

— Ну что ты ухмыляешься? Хорошо, если ты умнее меня, тебе и карты в руки. Скажи мне только вот что: ты понял, что сказал этот крепкий парень, с которым вы дрались? Я имею в виду, перед тем, как они убежали?

— Нет, я голландского почти не знаю, еле-еле разбираю. А что? Слушай, сейчас уже наверное поздно, мы больше выпить нигде не достанем? У Азата ничего не может быть в номере? А Лиз пьет?

Билл задумчиво смотрит на меня и медленно произносит:

— Подожди ты со своей выпивкой. Тот парень крикнул: «Не стреляй. Он здесь». Как ты думаешь, что это значит? По-моему, он имел в виду кого-то из приехавших на машине. Мне кажется, один из твоих коллег работает против тебя.

Словами не сказать, как мне плохо. Голова кружится, тошнота набегает отвратительными приливами и руки мелко дрожат. Как глуп человек, как он может не понимать, что излишества действительно губительны для организма. Говорят, водка с пивом плохо. Так вот, опыт показал, что бурбон — не решение проблемы.

Какая же это мерзость, пиво с бурбоном. Пол качается. Чем мы вчера закусывали? А чего мне сейчас не хочется? Если подумать, то ничего не хочется. Но больше всего этой гадости — копченой колбасы и маринованных овощей. Не считая, конечно, бурбона и пива.

Драка на улице. Погано, все просто погано. Надо узнать, что там с Воропаевым. И еще плохо, что я не знаю, как быть дальше. Я отшил этого типа в аэропорту. Как он представился, Эрнесто? Отшил и тем самым порвал контакт с противником. Они меня видят, а я их — нет. Это и есть самое скверное. Постоянное ожидание удара, вот что теперь будет.

И еще одно. То, что сказал Билл и что является самым скверным. Если он прав, то один из группы — имен но тот, кто пытается меня подставить. Если Билл не ослышался, если он прав, то это конец. Ничего хуже придумать нельзя. Бороться бесполезно.

Кто из них? Сибилев? Панченко? Воропаев? Больше там никого не было. Как узнать? Мама моя, как же все скверно складывается.

Может, я действительно в чем-то виноват? Почему я решил, что я чист перед собой и «конторой»? Я мог проболтаться о чем-то, сам того не зная. Или случайно совершил какой-то проступок, который имел кошмарные последствия. И мне ничего не скажут, пока не узнают всех деталей. Я сейчас играю в незаслуженно обиженного, а по мне не то что тюрьма, по мне «вышка» плачет? Может, действительно застрелиться? Тогда ни кто и плохого слова не скажет, никто ничего знать не будет. А то потом поздно будет. Привезут в Москву, снимут шнурки, пояс. Камера, допросы. Застрелиться, отвязаться ото всех раз и навсегда. Какая глупость, у меня и оружия-то нет. Не топиться же на самом деле. Черт, до чего я докатился, начал с ума сходить.

Кофе, вот что мне нужно. Чашка хорошего крепкого кофе. Черного, и сахара побольше. Дошаркав до кухни, насыпаю в турку молотый кофе и сахар, наливаю холодной воды и ставлю на плиту. По хорошему, кофе нужно молоть самому в ручной мельнице, тогда ты получаешь настоящий густой и пряный аромат. Но где я возьму сейчас мельницу? А где взять силы ее крутить? Не это сейчас важно, сейчас проблема в другом. Приготовление кофе — процесс, который требует сосредоточенности и предельной концентрации внимания. Вот пошли пузырьки, вот они начали пробивать коричневую корку всплывшего кофе на поверхности воды, вот еще через мгновение плотная пена начала подниматься, сначала медленно, потом все быстрее. Сейчас, сейчас, еще несколько секунд. Еще чуть-чуть… Опоздал! Трясущиеся руки подводят в самый неподходящий момент — предательски быстро вспузырившись, кофе шипящей густой струей убегает на плиту, оставив отвратительный запах горелого кофейного зерна. Убежавший кофе — это не кофе, а помои. Его пить нельзя даже с похмелья.

— Алекс, что ты делаешь?

Азат любознательно сует голову в дверной проем. Потянув носом, он все понимает, но все равно остается топтаться у порога.

— Иди отсюда. Твоих вопросов только не хватало.

Обругав кофе, турку, плиту и самого себя, выливаю остатки кофе в раковину и повторяю процедуру с самого начала, на этот раз более успешно.

Стараясь не расплескать кофе, так же медленно возвращаюсь к себе. Ах ты, леший, надо было сварить и на долю Билла. Ему тоже нужен будет кофе. Если он еще жив. Ну нет, на кухню я больше не пойду. Этот кофе я варил сам, и он мой. Если Билл захочет, сам себе сварит. Подношу чашку к губам. По черной зеркальной поверхности разбегаются легкие круги. Это рука трясется.

Ух ты, чуть чашку не уронил! Беспардонно резкий стук в дверь болезненными волнами расходится в голове. Кто же это так лупит в дверь? Неужели нельзя стучать деликатно, негромко? Лиз засовывает в комнату увешанную мелко-плетеными косичками голову и принимается безбожно громко трещать:

— Алекс, тебя… Ой, мамочки, на кого же ты похож! Тебя к телефону. Это тут, за углом под лестницей. Сегодня воскресенье, я иду в церковь. Ты пойдешь со мной? Я заходила к Биллу, он молча лежит, не отвечает.

— И не ответит. В какую церковь?

Лиз делает круглые глаза:

— Как, в какую? В католическую, естественно. Я каждое воскресенье…

— Не пойду, я православный.

Лиз исчезает, уважительно кивнув и бестактно грохнув дверью. Подождав, пока эхо от удара мучительно замрет где-то в районе позвоночного столба, плетусь к телефону.

Из-под лестницы, где повешены два телефона, доносится бубнящий голос. Азат, суетливо переступая ногами в сандалиях, неумело пытается развлечь собеседника. Или собеседницу, что более вероятно. Время от времени он напрягается, выдает короткие и бессодержательные фразы, вроде «ну, а ты что?», слушает ответ, заливается визгливым смехом и снова принимается слушать. Вряд ли его собеседница сможет это долго выносить.

Вот, пожалуйста. Азат озадаченно замирает, прислушивается и осторожно вешает трубку. Оставив на минуту свои дела, влезаю в чужие. Кто бы мне ни звонил, он может подождать. Все равно ничего радостного от собеседника ждать не приходится.

— Ну и как? Тебя можно поздравить? Вечером встречаетесь у нее? Или сюда приведешь?

Азат сокрушенно качает головой.

— Нет, отказалась. Даже не попрощалась. Повесила трубку.

— Не может быть. Отказать такому мужчине? Ты ее, наверное, не так понял.

С утра пораньше ирония с трудом добирается до сознания собеседника. Может быть, это я невнятно изъясняюсь. Подумав, Азат отрицательно мотает головой:

— Нет, я ее наверняка правильно понял. Она сказала, что я занудный осел.

— Да, скорее всего ты прав, тут у тебя шансов практически нет. На будущее совет: только идиот может так завлекать женщин. Их надо смешить, а не заставлять слушать собственный смех. Кстати, не в обиду тебе будь сказано, довольно противный.

Обиженно фыркнув, Азат удаляется к себе в комнату. Да, меня ведь к телефону звали. Вон и трубка болтается. Беру трубку другого телефона и слышу голос, от которого похмелье испаряется, чтобы через мгновение вернуться еще более удушливой волной. Отвергнутый в аэропорту Эрнесто дел овито спрашивает:

— Долго приходится ждать. Как у вас дела? Надо встретиться. И не стоит опять прикидываться, что вы не понимаете, чего от вас хотят. В ваших интересах придти на эту встречу.

Несмотря на крайне болезненное состояние, мне нужно не более нескольких секунд, чтобы принять решение. Противник сам предоставляет шанс, на который нельзя было и надеяться.

— Ну хорошо, что вы предлагаете?

— Встречаемся через час в кафе в пассаже.

— Через два часа. Я только что встал и мне надо привести себя в порядок.

На самом деле мне надо привести в порядок прежде всего свои мысли и, кроме того, кое-что сделать в городе. Но Эрнесто жестко повторяет:

— Через час.

Выслушав гудки отбоя, я торопливо возвращаюсь в номер. Наскоро допиваю чашку уже безнадежно остывшего кофе и, поминутно охая от головной боли, плетусь к Биллу. Смотреть на его сизое опухшее лицо еще противней, чем вспоминать нашу вчерашнюю попойку. Вытянувшись на кровати, Билл смотрит в потолок налитыми кровью глазами и хрипло дышит. В ответ на мое приветствие он с протяжным стоном отворачивается к стене и затихает, по-моему, даже перестает дышать.

Осторожно подсев к кровати своего приятеля, пытаюсь его расшевелить.

— Билл, мне звонили те люди, которые за мной охотятся. Вызывают на встречу. Слышишь? Старик, мне и самому плохо. Но я не могу выходить на улицу, они наверняка следят за гостиницей. А без техники мне идти на эту встречу никак нельзя. Билл, поднимайся сейчас же, не то я заору на всю комнату, и у тебя лопнет голова.

Понукаемый мною, Билл, кряхтя и то и дело останавливаясь, собирается и уходит. Тем временем я достаю мобильный телефон и набираю номер. Длинные гудки мне ответом. Черт возьми, у меня есть только номер телефона Воропаева, который сейчас неизвестно где — толи в больнице, то ли уже в Москве. Звонить в резидентуру? Пока они разберутся, что к чему, примут решение, время уйдет. Ладно, все равно наружное наблюдение должно меня вести. А если и нет, сам справлюсь. Сегодня убивать не будут, предчувствие у меня такое. С другой стороны, с похмелья вообще предчувствий не бывает.

Снова достаю мобильный телефон и на всякий случай еще раз набираю номер Воропаева. После нескольких гудков неожиданно раздается его слабый и недовольный голос:

— Алло.

— Олег? Как у тебя дела?

— Что ты хотел?

Свинская манера отвечать вопросом на вопрос. Вместе стем, это хороший знак. Стеречься нужно будет, когда коллеги заговорят медоточивыми голосами, когда они, получив окончательные и неоспоримые доказательства, станут подкрадываться для последнего броска. Пока рычат и ругаются, они не опасны. Будь я менее деликатен, вспомнил бы английскую пословицу о том, что лающая собака не кусается.

— Что я хотел? Я хотел бы видеть ваши открытые лица и слышать дружеские голоса. Ты не представляешь, как трудно на чужбине…

Кашлянув, Воропаев, невежливо перебивает:

— Ты что, просишь о встрече?

— Именно так. Передай своему начальнику, что именно его я буду особенно рад видеть.

— Хорошо.

Торопясь, чтобы он не повесил трубку, добавляю то, ради чего, собственно, и звонил:

— Но встретимся во второй половине дня. Сейчас меня вызывают на встречу те, кто хотят меня подставить, понимаешь?

— Да.

— Я запишу разговор, вам станет понятно, что к чему. Надеюсь, после этого вы от меня отвяжетесь.

Не удержавшись, добавляю:

— Если сможете, обеспечьте прикрытие. Черт его знает, что они удумают. Ладно?

После короткой паузы перед тем как, выключить телефон, Воропаев сухо говорит:

— Понял тебя. Все передам.

Выслушав гудки отбоя и выключив телефон, принимаюсь ждать Билла. Итак, я начал проверять своих коллег. Если «чужой» в группе — Воропаев, он непременно предупредит Эрнесто о том, что разговор будет записан. И тогда тот либо не придет на встречу, которая утратит для него смысл, либо отберет записывающее устройство. Может, еще сразу после разговора забрать пленку? В общем, он непременно должен так или иначе выдать себя. Себя и Воропаева.

Через сорок минут едва плетущийся Билл приносит купленный в ближайшем магазине бытовой электроники диктофон «Сони» размером с полтора спичечных коробка, батарейки и микрофон на тонком шнуре. Бросив все это добро на стол, он тут же падает на кровать.

Некоторое время он переводит дыхание. Затем, постанывая, морщась и чертыхаясь, Билл советом принимает участие в моих сборах.

— Ох, как же мне нехорошо. Во рту, как бы это сказать… Подожди, надень рубашку с коротким рукавом, по возможности из тонкой, но плотной ткани. Сейчас бы холодной минеральной воды. Как я забыл зайти за водой в магазин?

— Надо бы пиджак надеть.

— Никаких пиджаков. Это создаст впечатление открытости, отсутствия подвоха. Хотя холодная газированная вода поутру так в голову ударит… Микрофон приклеим пластырем на грудь или живот. Черт бы побрал твой бурбон. Во время записи постарайся не двигаться, иначе ткань будет шуршать о микрофон. Нет, меня сейчас стошнит, я лучше лягу.

Пристраивая микрофон, пытаюсь вяло огрызаться:

— Кого ты учишь? Тебя просили только технику купить. Я сам могу тебе порассказать о системах подслушивания и записи такое…

Но следующий совет Билла оказывается дельным. Пока я молча занимаюсь техникой, он бормочет в пространство:

— Возьми непрозрачный пластиковый пакет и положи в него книгу или какую-нибудь еще ерунду, это отвлечет внимание. Твой собеседник, если у него в голове хотя бы что-нибудь есть, первым делом обязательно проверит пакет на предмет записывающих устройств. На том, скорее всего, и успокоится, не станет ощупывать тебя на людях, побоится злить перед важным разговором. У тебя пива пет? Сходи к Лиз, спроси, может, у нее есть.

— Отстань.

— Ну, пожалуйста, спроси ее. А вообще говоря, тебе следовало бы послушаться моего совета» забыть об этой истории. Ты же вместо этого… Впрочем, делай как знаешь, у меня нет сил с тобой спорить. Может быть, тебя убьют, я лишусь собутыльника и брошу пить. А теперь проваливай, Христа ради, не то я помру без покаяния.

Что касается подозрительности моих противников, то Билл оказывается прав. Я прихожу в кафе раньше Эрнесто, который появляется минут через десять. Где он был это время? Проверял, есть ли наблюдение? Интересно, обнаружил или нет? Наблюдение наверняка есть, должно быть.

Н а этот раз я не ломаю комедию, но приветствую Эрнесто как своего старого доброго приятеля, тем более что теперь мы и действительно знакомы. Рук друг другу мы, правда, не подаем, зато обмениваемся дружескими кивками. Прежде чем сесть, Эрнесто ставит на стул небольшой кожаный портфель, нагибается и берет пакет, стоящий у ножки столика. Небрежно пролистав книгу, он сует ее обратно, внимательно оглядывает меня. На мгновение кажется, что он станет охлопывать меня в поисках микрофона. Но вместо этого, не садясь за стол, он неожиданно предлагает:

— Поедем в другое место? Здесь слишком людно.

— Но мы договорились…

Эрнесто спокойно парирует:

— Мы договорились здесь только встретиться, но не беседовать. Вставайте.

Что с ним, драться? Послушно встаю, и мы идем к новому темно-серому «БМВ», который ждет нас неподалеку от пассажа. Беспомощно оглянувшись, пытаюсь найти взглядом машину наблюдения. По улице едут, стоят на светофоре и разворачиваются автобус, два небольших грузовика, такси, три разноцветных малолитражки — это все транспортные средства, попавшие в поле зрения. Если наблюдение и есть, то заметить его невозможно.

Усадив меня на переднее сиденье, Эрнесто аккуратно смотрит назад, неторопливо отъезжает от тротуара, затем резко дает газ, пролетает метров пятьдесят и сворачивает в переулок. Один повороте визгом покрышек по мостовой, другой. Судя по всему, мы движемся в сторону вокзала. С моего места в боковое зеркало не видно, что происходит сзади, и непонятно, идет ли за нами машина наружки. Крутить же головой не с руки, слишком смешно и глупо это будет выглядеть. И, главное, бесполезно.

Квартал дешевых одноэтажных домов. Первые этажи забраны запыленными жалюзи, граффити на стенах, на асфальтовых потрескавшихся тротуарах редкие прохожие. Эрнесто ведет машину совершенно спокойно и уверению, я даже не заметил, чтобы он особенно часто смотрел в зеркало заднего вида.

Неожиданно Эрнесто резко утапливает педаль газа. Едва не ободрав борт, мы впритирку проносимся мимо небольшого грузовичка, который выезжает из переулка справа. Темнокожий водитель грузовика в ярко-красной бейсболке на нас даже глазом не ведет, он, пригнувшись к рулю, смотрит налево, его больше интересует тот, кто едет за нами. Все-таки оглядываюсь и вижу, как грузовик выезжает па пересечение улиц и тут же резко тормозит, перекрывая проезжую часть. Почти одновременно с этим наследующем перекрестке мы сворачиваем налево и почти сразу направо.

Все, если нас и сопровождали, то теперь хвост сброшен. Мы одни, и надежда на то, что коллеги будут невидимыми участниками разговора с Эрнесто, исчезла. Хуже того, они будут уверены, что все это сделано намеренно, по предварительному сговору со мной.

Первый раунд этой встречи безнадежно проигран.

Панченко и Воропаев сидели в машине, упершись радиатором в легкий переносной щит с надписью: «Дорожные работы». Рабочие, которых визг резины и рев двигателя заставил на мгновение замереть на месте, вновь начали двигаться. Один принялся деревянной киянкой вбивать темно-серый каменный брус в песчаную подушку, другой стал выкладывать в аккуратные кучки брусчатку из бортового грузовичка. Третий, опершись на лопату и глядя на Панченко, выразительно постучал себе по каске и осуждающе покачал головой.

Сделав вид, что последнее его совершенно не касается, Панченко закинул руку за спинку пассажирского сиденья и, глядя в заднее стекло, начал сдавать обратно к перекрестку, который они только что пролетели на предельной скорости. Там он с проворотом колес и заносом развернулся и притормозил у бровки. Не выключая двигателя, он уставился перед собой.

Воропаев, сдерживая бешенство, молча следил за его манипуляциями. Кактолько машина застыла, он раскрыл рот и заорал:

— Я же тебе, идиоту, говорил, что надо было объезжать по другой улице! Если ты ведешь наблюдение, ты должен изучать город, обнюхивать каждую улицу, каждый переулок! Какого черта ты сюда поперся?! Ты что, специально? Я ведь предупреждал! Где мы теперь их искать будем? Ты все делаешь медленно: и машину водишь, и соображаешь!

Дождавшись, пока напарник успокоится, Панченко сделал движение, чтобы включить передачу. Воропаев жестом остановил его и достал мобильный телефон.

— Да подожди ты, Игорь. Нам теперь торопиться некуда. Надо Сибилеву доложить. Ох, что сейчас будет! Алло, это мы. Да. Нет, они ушли. Так и ушли. Как можно одной машиной вести… Ладно, хорошо. Мы еще проедем по центру, может, найдем их по машине. До связи.

Выключивтелефон, Воропаев вздохнул. Потом локтем толкнул еще не пришедшего в себя Панченко:

— Ну, что затих? Гляди веселей. Нам обделываться не впервой. Поехали, будем имитировать деятельность. Воплей сегодня вечером будет — лучше не думать. Сибилев орет как резаный. Пока мы приедем, он уже успокоится.

Поморщившись, Панченко медленно двинул машину по узкой улице. Вытащив из кармана куртки пачку сигарет, он закурил и задумчиво спросил:

— Что думаешь обо всем этом? Я имею в виду все это дело.

Воропаев пожал плечами. После долгой паузы нехотя ответил:

— Ничего не думаю. Мало материала. Все, что у нас есть, это какая-то невероятная каша, одно противоречит другому. Буквально все. Ничего не удается сложить вместе. Соловьев звонит предупредить, что у него встреча с тем и людьми. Это хорошо, это работает на Соловьева, никто не спорит, все довольны, даже Сибилев. Отлично, мы несемся зафиксировать эту встречу. А они отрываются от нас. Бред какой-то! Поэтому я не знаю, что думать.

Панченко, внимательно глядя на проезжавшие перед ними перекресток машины, кивнул:

— Точно. Поэтому у меня постоянное ощущение, что мы движемся не в ту сторону. Не похоже все это на Соловьева. Знаю, что это нерационально, что нужны факты, а не эмоции, но чувствую — здесь что-то не то.

Воропаев хмыкнул:

— Он «чувствует». Останови ты машину! Что без всякого толка кататься! Меня скоро укачает.

Машина остановилась у большого сквера. Из-за высокой решетки с пиками через дорогу бронзовый военный сурово смотрел с лошади на машину российской разведки. Воропаев и Панченко равнодушно отвернулись рт него.

В сквере трое детей лет пяти-шести кидали друг другу огромный красно-зеленый мяч. Их. бабушки умиротворенно сидели на скамейке, изредка обмениваясь фразами. Каждая фраза была, видимо, исполнена неопровержимых истин, потому что обязательно сопровождалась неторопливыми одобрительными кивками. От особенно удачного броска мяч высоко выпрыгнул и в два скачка оказался на тротуаре. Также мгновенно одна издевочек в джинсовом комбинезоне рванулась за ним и вылетела к дороге. Дернувшись, Панченко и Воропаев сделали одновременно движение, чтобы выскочить из машины. Их опередила высокая девушка с сильной фигурой спортсменки, переходившая дорогу. Перехватив одной рукой ребенка поперек туловища, другой она подняла мяч и запустила в сквер. Отпустив девочку, небольно шлепнула ее и крикнула что-то старушкам. Подумав, одна из бабок ответила. Завязалась короткая перепалка. Девушка коротко взмахивала руками, старушки дружно отругивались.

Навстречу машине, покачиваясь, брел заросший тип в невероятно грязном джинсовом костюме. Проходя мимо урн, он на мгновение приостанавливался, искоса оглядывал содержимое и разочарованно тащился дальше. Поравнявшись с автомобилем, он остановился. Почти коснувшись обтерханными джинсами высунутый в раскрытое окно пиджачный рукав Воропаева, раскрыл рот. Напоровшись на недружелюбные взгляды, бродяга отказался от своих планов, миролюбиво развел руками и продолжил свой путь.

Воропаев проводил его взглядом, почесал нос и произнес:

— Вот, видел наркомана? Знаешь, о чем я подумал? Все на что-то подсаживаются. Наркотики — это самое простое, самое бездарное, но и самое откровенное. Есть масса вещей покруче, которые люди научились скрывать. Кому-то нужны деньги, кто-то не может жить, если не будет перед тол пой кривляться, изображать черт знает что. Можно даже от своих несчастий тащиться, или от того, что всю жизнь потратить на спасение редких видов тараканов в тропической Африке. Каждый сам выбирает себе путь.

— Это банально.

— Да? Но в итоге-то получается, что каждый старается для себя.

— А это цинично.

— Нет, это правда. И мы с тобой, дорогой, мой, ничем не лучше других. Нет, не лучше. Давай называть вещи своими именами. Мы в экстазе от своей исключительности, даже оттого, что служим практически за спасибо. И все время ждем, что другие это должны понять и оценить. Но нас ведь никто не заставлял. Поэтому и обижаться нечего, когда тебе вместо «спасибо»… Главная ошибка Соловьева как раз в том, что он ждал одного, а получил другое и теперь не может придти в себя.

Минут через пять мы оказываемся в совершенно незнакомом районе на южной окраине Гааги. Остановившись, Эрнесто любезным жестом приглашает выйти и ведет меня в небольшое открытое кафе. Пока он окидывает взглядом небольшую террасу перед входом, я иду к столику у самого окна. Едва мы успеваем сесть, как тут же подскакивает черноволосый официант, вытирает стол и в ожидании склоняется над нами. Эрнестос изысканной любезностью поворачивается в мою сторону:

— Что будем пить? Предлагаю пиво.

Идея ничем не хуже других, и я молча пожимаю плечами. Получив согласие, Эрнесто делает заказ. Пока он общается с официантом, лихорадочно пытаюсь просчитать его планы. Портфель он поставил на пол рядом со своим креслом. Странно, я был уверен, что в портфеле диктофон. Значит, записывающее устройство не в нем, на таком расстоянии хорошего звука не будет. А им нужен хороший, очень хороший звук. Тогда где оно, записывающее устройство или микрофон? Место должно быть оборудовано. Стол? Нет, когда я к нему пошел, Эрнесто даже не повел бровью, он его вполне устраивал. С таким же успехом я мог сесть за любой другой стол или на пол. Тогда где? Может, они станут фотографировать? Нет, ерунда, кому нужны фотографии! Они буду писать разговор. На чем?

Отпустив официанта, Эрнесто лучезарно улыбается и приступает к делу.

— Не будем морочить друг другу голову предисловиями: ваш спектакль в аэропорту никого не обманул. Скорее, наоборот, вы себя раскрыли и продемонстрировали свою осведомленность о наших планах. Кстати, не обольщайтесь: ваши коллеги в аэропорту тоже могли заключить, что вы разыграли спектакль именно пото-му, что заметили их. Но не это важно. Не буду скрывать, у нас действительно были некоторые намерения на ваш счет. Теперь же игра пойдет в открытую.

На чем они пишут наш разговор? Черт возьми, на чем?! Чтобы не выглядеть тугодумом, тороплюсь согласиться с собеседником:

— Куда как в открытую! Сначала попытались меня угрохать в такси, потом наслали троих идиотов с ножами и кастетами.

Эрнесто пытается игнорировать это замечание об идиотах, но по его лицу пробегает недовольная гримаса. Похоже, он считает то ночное нападение своим личным проколом. Возможно даже, что он организовал его без ведома своего шефа и получил нагоняй. Сделав глоток пива из бокала и неторопливо закурив сигарету, Эрнесто продолжает:

— Предложение сводится к следующему. Вы знаете о нашем намерении подставить вас как человека, якобы работающего на нас. Но вслепую использовать вас нам не удалось, поэтому предлагаем вам сделать это сознательно.

— Зачем мне это?

Эрнесто отвлекся взглядом на проходящую смуглую девушку в обтягивающих тонких голубых джинсах и темно-синем топе. Когда стук ее каблуков затих, он счел возможным повернуться ко мне:

— Что вы сказали? Ах, зачем это нужно вам? Справедливый вопрос. Затем, что вы все равно ничего не сможете сделать. Находясь на чужой территории и не имея за спиной ни одного союзника, выиграть нельзя. Вопрос только втом, чего вам это будет стоить. Вы меня понимаете? Вижу, что понимаете. Так что вам гораздо выгоднее согласиться на наше предпожение.

Видимо, годы работы, предполагающей постоянное лицедейство, сделали свое дело. На моем лине не отразилось и малой доли того, что я думаю об Эрнесто, всей его компании и их предложении. Со стороны это, видимо, выглядело как глубокомысленное внимание. Во всяком случае мой собеседник безмятежно стряхивает пепел и продолжает:

— Мы приготовим несколько вариантов на ваше усмотрение. Вы можете тем или иным образом «засветиться» перед своими коллегами как человек, работающий на нас. Можете просто исчезнуть во время загранкомандировки. Такое ведь случается в вашей организации? Не обижайтесь, в других организацияхтоже. Возможны и иные варианты по вашему желанию. Предлагайте, мы рассмотрим любые идеи.

— Зачем вам это нужно?

Эрнесто хотел ответить, но в этот момент к столу неслышно подошел официант, и мой собеседник умолкает. Официант привычным жестом забирает пепельницу, в которой всего-то и была кучка пепла от нескольких затяжек, ставит чистую и отходит с дежурной улыбкой. Продолжая наш разговор, Эрнесто осуждающе качает головой:

— Вот уж был совсем лишний вопрос. Я понимаю ваше состояние, только оно извиняет подобное праздное любопытство. Вы вчера много выпили? Ладно, забудьте. Что же касается компенсации вам, так сказать, за причиненное беспокойство, то этолегко решается. Естественно, путем переговоров и, простите, торга.

Мысли роятся в оставшихся парах алкоголя, сталкиваясь и сплетаясь в клубок. Пашу беседу пишут, и я ничего не могу поделать. В таком состоянии стройной линии поведения мне на ходу не выработать, и я прибегаю к еще одному правилу, которое сложилось на основе многолетнего опыта, а именно: «Не можешь играть роль — не играй, будь самим собой». И я спрашиваю:

— Что-то я вас не совсем понимаю. Не знаю, откуда у вас информация, но вы должны меня более или менее хорошо знать. И что же, вы полагаете, что я могу плюнуть на свое доброе имя и пойти на сотрудничество с вами из-за денег? Вы в это верите?

Неторопливо допив пиво и поставив бокал, Эрнесто дает полный холодной иронии ответ:

— Но ведь ваши коллеги поверили. Хотя хорошо вас знали. Так что доброе, как вы говорите, имя для вас уже дело прошлое.

Эрнесто хорошо понимал, что именно говорит, и его слова попадают в цель. Лино у меня перекашивается и он, насладив-шисьэтим зрелищем, после некоторой паузы не без удовольствия продолжает:

— А что касается ваших убеждений и порядочности, так кто говорит, что вы соглашаетесь нам помочь из-за денег? У вас просто нетдругого выхода. Деньги, в конце концов, дело десятое. Если вы откажетесь, мы все равно найдем способ вас дискредитировать в глазах вашей службы или простоликвидирусм. Возможно и, кстати, паи более вероятно и то и другое одновременно. Так что особого выбора у вас просто нет.

Это глупо, но я автоматически отмечаю, как непрофессионально, как неправильно Эрнесто проводит вербовку. Нельзя потенциального агента ставить в безвыходное положение, тем более унижать. Убеди человека, создай у него иллюзию возможности выбора, а дальше уж он себя убедит, что сам принял решение. Никому не хочется чувствовать. себя негодяем, так что каждый подонок может найти массу оправданий своему поступку: от несправедливого отношения начальства до агрессивной внешней политики своей страны. Помочь найти подобные оправдания — задача того, кто проводит вербовку. Впрочем, Эрнесто тоже понять можно: что цацкаться с отверженным вроде меня, от которого даже собственная «контора» отказалась?

Будто услышав мои мысли, Эрнесто говорит гораздо более мягко, почти ласково:

— Не терзайтесь, принимайте наше предложение. Не буду обманывать, конечно, на всю жизнь мы вас не обеспечим, но на первое время хватит. С работой тоже можем помочь. В конце концов, устроим вас в любую программу в любой части света.

Официант приносит нам еще по бокалу пива и отходит. Докурив сигарету, двигаю пепельницу к себе, и в тот же момент мускул на щеке Эрнесто едва заметно дергается. В пепельнице уже четыре окурка и куча пепла. Где шляется этот чернявый в белом пиджаке, в его обязанности входит менять пепельницы. Пепельница! Ее принес он, хотя в этом не было никакой необходимости, зато теперь ждет, пока мы заполним седо краев?

— Мне надо подумать.

— Ну нет, думать вам мы не дадим, а то еще неизвестно, что вы там надумаете. Вы человек изобретательный. Напишете нам сейчас бумагу, некое соглашение, из которого будет ясно и однозначно следовать, что вы снами готовы сотрудничать. А там думайте, сколько хотите. Если договоримся насчет денег, можете прямо сейчас исчезнуть, даже не возвращаться в гостиницу.

Внимательно выслушав его, неожиданно вскакиваю, так что Эрнесто откидывается назад. Толчком отодвигаю свободное кресло и поудобнее устраиваюсь в пластиковом кресле. В результате моих телодвижений стоящее рядом кресло подается в сторону, толкает находящийся на полу портфель Эрнесто и тот падает. Эрнесто, приоткрыв рот, слушает мои неврастеничные сдавленные выкрики:

— Вы с ума сошли! Какие бумаги?! Хотите, чтобы я себе подписал приговор? Одно дело политика, когда люди работают на чужую разведку, чужое правительство. Но там и деньги другие, и цели. Можно было говорить о помощи вашей фирме, пусть и в обход законов. А вы хотите, чтобы я расписался в разглашении служебной информации? Идите вы…

Эрнесто быстро хватает меня за руки и усаживает на место, поскольку я снова пытаюсь вскочить. Ему приходится повторить эту процедуру пару раз. Наконец, тяжело дыша, я остаюсь сидеть на своем месте. Быстро оглядев совершенно пустую террасу, мой собеседник успокаивающе бормочет:

— Прекратите орать. Что вы, в самом деле. Ничего страшного мы не предлагаем. Можете считать это обычным деловым контрактом. Как можно заключить сделку, не подписав ни строчки?

Не переставая говорить, Эрнесто наклоняется и на несколько секунд опускает взгляд. Этого достаточно, чтобы приподнять пепельницу и провести рукой по ее дну. Когда голова Эрнесто снова выныривает, я отрицательно мотаю головой.

— Это исключено. Исчезать я не буду. Где после этого прятаться, чем заниматься, как доставать документы? Нет, это просто бред. И с вашей бумагой тоже. Подставиться так, чтобы меня без шума уволили, это одно. А подписывать бумагу, за которую я могу пойти под трибунал, знаете, совсем другое. Нет, об этом и говорить не хочу.

Некоторое время продолжается торг, в итоге которого Эрнесто с фальшивой улыбкой на смуглом лице заявляет:

— Мне надо подумать. Кто знал, что вы окажетесь таким упрямым?

Пока Эрнесто размышляет, допиваю свое пиво и закуриваю новую сигарету. В пепельнице лежат уже несколько окурков, но официант никак не подойдет заменить ее. Ну-с, что будем делать, дорогой друг? Если Эрнесто унесет пленку с записью нашей беседы, никакая следующая встреча, скорее всего, не состоится. Доказательств будет предостаточно, и люди Сибилева отправят меня в Москву. Так что пленку у него придется отбирать.

Допив свое пиво и закурив еще одну сигарету, Эрнесто решительно кивает в ответ на свои мысли и поднимает на меня глаза.

— Ну хорошо, пойду у вас на поводу. Но у меня другое предложение. Вот текст, прочтите его вслух и все. Мы расстанемся до завтра. А завтра решим все оставшиеся вопросы.

Он достает из портфеля лист бумаги и кладет на стол.

— Валяйте, читайте. И разойдемся.

Он даже не считает необходимым объяснять, что эту мою декламацию будут писать. Прекрасная ситуация — все друг друга понимают, знают, что будет сейчас, чуть позже, дальше и в самом конце. Кстати, что они планируют в финале? Этот вопрос я как-то упустил, а он может оказаться актуальным гораздо раньше, чем кажется.

Так что же мне предстоит читать? Н-да, это тот самый хрен, который ничуть не слаще редьки. Но все же лучше начитать самый поганый текст на диктофон, чем его же подписать. На всякий случай нахожу необходимым немного поупираться. Лица этим не спасти, так хоть своему оппоненту нервы немного подергаю.

— И вы хотели, чтобы я это подписал? С ума сошли? Я и читать не стану. Больше ничего не надо? Может, голым искупаться в фонтане перед зданием парламента?

Эрнесто невозмутимо отметает это предложение:

— Это привлечет внимание полиции и нарушит наши планы. Слушайте, вас все равно выведут из игры, но при этом ровным счетом ничего не получите. А мы предлагаем деньги.

— Кстати, сколько?

— Читайте по порядку, вы дойдете до этого.

Пожав плечами, еще раз проглядываю начало текста.

— Число читать? И без того понятно, что сегодня четвертое апреля. И еще: я буду по ходу редактировать некоторые фразы, чтобы это не звучало как написанный текст, хорошо? Иначе получится слишком глупо.

Теряя терпение, Эрнесто кладет оба кулака на стол:

— Черт вас возьми, читайте как считаете нужным. Главное — сохраните основной смысл.

— Ну, хорошо, итак: "Я, Соловьев Алексей Дмитриевич, готов сотрудничать с организацией, представляемой господином Эрнесто Эстебано, в предоставлении…" Эрнесто Эстаебано, надо понимать, это вы?

Эрнесто шумно выдыхает, но ухитряется сдержать эмоции.

— Ладно, понял. Продолжаю: "… в предоставлении информации, связанной с моей работой. В обмен на данные о деятельности российских спецслужб по борьбе с незаконным оборотом наркотиков и их ввозом на территорию России из Европы за 1998–2001 годы, и о планируемой деятельности соответствующих служб и организаций России в указанной области в ближайшие два года я получил…" Простите, но я ничего не передавал и, тем более, ничего не получал. Я сейчас это наболтаю, а вы сообщите своим шефам, что передали мне… сколько тут сказано! Тридцать пять тысяч долларов! И вы положите эти деньги себе в карман. Эта хитрость рассчитана на идиотов!

Эрнесто начинает молча подниматься. Судя по его каменному лицу, после нашего расставания счет отведенного мне судьбой времени пойдет на часы, если не на минуты. Бдительный официант делает движение в сторону нашего стола. Боится, что мы уйдем, не заплатив? Но мне удается вовремя остановить своего раздражительного собеседника.

Хорошо-хорошо, я дочитываю: "… получил тридцать пять тысяч долларов". Все.

Удовлетворенно кивнув, Эрнесто салится. Загаси в сигарету в уже переполненной пепельнице, он доверительно наклоняется ко мне:

— Спасибо, господин Соловьев. Мы действительно можем надеяться на дальнейшее сотрудничество с вами?

Он хочет получить заключительные фразы для записи. Потом все, что мы успели наговорить, перемонтируют в короткий и содержательный диалог. Мои коллеги будут в восторге от него. Если, конечно, он попадет к ним в руки в переработанном виде — без исходных материалов.

— Безусловно, господин Эстебано. Можете положиться. Еще какие-либо заверения с моей стороны нужны? Нет? Тогда, будьте так добры, довезите меня до центра.

Эрнесто светло улыбается:

— Конечно, я ведь привез вас сюда. Подождете еще минуту? Пойду, как говорят в таких случаях дамы, попудрю носик.

Какое кокетство. «Попудрю носик». Иди, пудри. Моя воля, я бы тебе лицо так отряхнул, мало не показалось бы.

Пытаюсь суммировать свои впечатления. Эрнесто вел себя в целом логично, рационально и даже более сдержанно, чем того можно было ожидать. Тем не менее, можно считать, что этот раунд выиграл я, ибо получил запись на кассете. Это главное, это большая победа. С этой кассеткой можно будет вести разговор с моими коллегами по-другому, не так, как раньше.

Смущают две вещи. Первое: имея достаточную информацию обо мне, Эрнесто не может поверить в то, что я с готовностью и чистосердечно стану выполнять его условия. Второе: в этой ситуации ему нужно было бы додавить меня на месте, заставить подписать документ, не давая времени на размышление, а тем более на подготовку ответных шагов. Он же поступил по-другому: либо решил, что не справится со мной, что спугнет меня, либо никакой встречи завтра не будет и за предстоящие сутки должно что-то произойти.

Заметив уход Эрнесто, официант приближается, молча забирает пепельницу и уносит ее. Автоматически провожая его взглядом, замечаю, что он свернул не налево, в кухню, как делал это каждый раз, а направо, видимо, в подсобное помещение. Зачем ему в подсобке пепельница, полная окурков? Интересно было бы знать, есть ли у Эрнесто техника в портфеле. Ну, это мы проверим на обратном пути.

Официант возвращается с пустыми руками и вежливо интересуется:

— Принести счет? Одну минуту.

— Хотите, чтобы я платил и за того господина в туалете? Ну нет, он вернется и сам заплатит.

На это официант, уходя, бесстрастно сообщает:

— Боюсь, он не заплатит. Он только что уехал.

— Мне надо подумать.

Голос Соловьева, преображенный десятком динамиков мощной акустической системы «мерседеса» звучал много мягче и сочнее, чем в жизни. Его сменил бархатистый баритон Эрнесто:

— Ну нет, думать вам мы не дадим, а то еще неизвестно, что вы там надумаете. Вы человек изобретательный…

Раздался короткий скрежет и голос прервался шипящей тишиной. Водитель, не меняя выражения лица, протянул руку и выключил магнитофон.

Ван Айхен сидел на заднем сиденье черного «мерседеса», глядя в окно. Несколько офицеров в светло-зеленой форме верхом появились на дорожке, огибавшей небольшое озеро. Впереди на крупном темно-гнедом жеребце с белым чулком на правой передней ноге ехал шагом седой полковник, за ним смеявшиеся над чем-то трое младших офицеров со стеками в руках. Пропустив автобус, офицеры дали лошадям шпоры, пересекли автомобильную дорогу и, перейдя на рысь, скрылись за поворотом обсаженной высоким кустарником скаковой дорожки.

Водитель, не поворачивая головы, произнес:

— Это был о самое начало их разговора. До дела они не дошли. Я звонил, спрашивал, что произошло. Соловьев нашел микрофон. Согнул его так, что тот сломался. Официант не понимает, когда это могло произойти. Он наблюдал за ними, но его пару раз отвлекали.

Сидевший на переднем сиденье вполоборота Эрнесто изо всех сил стиснул руки, чтобы удержать нервную дрожь, и проговорил:

— Соловьев уперся, и ни на что другое его уговорить не удалось бы. Он ни за что не стал бы подписывать бумагу. Я подумал, что если мы будем иметь пленку, этого вполне хватит, чтобы их люди его забрали.

Ван Айхен наконец вынул изо рта короткую незажженную сигару, недовольно оглядел ее и, по-прежнему глядя в окно, произнес:

— Твоя задача выполнять мои указания, а не делать выводы; Было сказано — заставить Соловьева подписать бумагу. Все, никаких других вариантов, никаких отступлений. Магнитофонная запись была нужна лишь для подстраховки. Ты нарушил мой приказ.

— Я не мог звонить вам: оставлять его одного было опасно, он мог уйти. Кроме того, на столе стоял микрофон. И еще…

Ван Айхен поморщился:

— Я все сказал. Ты тоже. Больше никаких объяснений не нужно.

— Поймите…

— Заткнись, дай мне подумать!

Помолчав еще несколько секунд, Ван Айхен опустил стекло и неторопливым жестом выбросил сигару. Поколебавшись, он сказал Эрнесто:

— В том районе такси нет. Так что Соловьев будет добираться до гостиницы еще минут двадцать-двадцать пять. Поезжайте к нему и поставьте микрофоны. Продолжим игру.

Дождавшись, когда Эрнесто вылезет из машины и захлопнет дверцу, водитель, все так же не поворачиваясь к Ван Айхену, сказал:

— Я не успел вам сказать — звонили зарубежные партнеры. Они получили информацию от своего источника в нашем министерстве внутренних дел'. Там вплотную заинтересовались Эрнесто и его международными связями. Скорее всего, арестовывать пока не будут, но нельзя исключать, что в ближайшие дни его вызовет следователь.

— Что им известно?

— Пока неясно. Он ведь последнее время отлаживал каналы сбыта товара. Скорее всего его зацепили именно на этом.

Ван Лихен зло повел головой:

— Это серьезно усложняет дело. Если полиция следит за Эрнесто, они были свидетелями нашей возни вокруг Соловьева. Он попал в их поле зрения. Это связывает нам руки. Черт возьми!

Оба они смотрели, как Эрнесто подошел к своей машине и нервно шарил в карманах в поисках ключа. Подумав, Ван Айхен тронул водителя за плечо и добавил:

— Я сам сяду за руль. А ты поедешь с ним.

Этот Эрнесто шустрый малый. И купил он меня легко и непринужденно, оставив сидеть за этим дурацким столиком в компании с дурацким официантом. И запись, которую сделал Эрнесто, ушла бы из моих рук. Каким образом эту запись после монтажа собирались довести до сведения Сибилева и иже с ним, не так уж и важно. Возможна масса вариантов. Главное, что удалось вовремя найти микрофон и вывести его из строя.

А Сибилев и его люди, наверное, сейчас гадают, куда я мог деться. Теперь мое спасение в той пленке, которая находится в диктофоне на моем животе. Как дела у Воропаева? Он не звонит и не появляется, передал ли мою просьбу Сибилеву? Надо самому вызывать людей из резидентуры. Неизвестно еще, как Сибилев отреагирует на пленку, не исключено, что придется связываться с Москвой мимо него.

Вокруг кафе нет никаких машин, прохожих тоже не видно. Иными словами, наблюдения вроде бы нет. Ни чужого, ни своего. Ни одного знакомого лица, кроме официанта, который выглянул из подсобки и злобно таращится на меня. Наверное, что-то не так с пепельницей. В следующий раз будет лучше следить за казенной утварью. Бросив на столик деньги, иду от кафе к ближайшей оживленной улице.

Ну что же, хорошо уже то, что Воропаев оказался чист. Если бы он передал информацию Эрнесто — а он должен был бы это сделать — тот ни при каких обстоятельствах не отпустил бы меня с пленкой в руках. Она для них сейчас, как бомба. И эту бомбу я могу спрятать в любой момент и где угодно — ищи ее потом.

То, что Воропаев, заступаясь за меня, получил дырку, на самом деле ниочем не говорило. Он стоял спиной и даже не видел того типа с пистолетом. А не влезть в драку он не мог: рядом были двое коллег. И все равно, эмоционально это ранение вызывало у меня вполне понятные симпатии к Олегу. Ну ладно, если Воропаев ни при чем, то остаются Сибилев и Панченко. Кто из них? Ответ на этот вопрос нужен был как можно скорее.

Продолжаю мусолить детали предстоящего разговора с коллегами по дороге в свой бывший монастырь, куда добираюсь сначала на трамвае, затем — на автобусе. Какие у них будут лица, когда они прослушают запись? Что они станут делать? Извиняться за свои подозрения или просто оставят меня в покое без объяснений? Сделают вид, что ничего не было? А что, кстати, дальше делать мне? Может, действительно уйти из «конторы»? Отмыться от всего, что на меня вывалили, и уйти? Сколько вопросов в предвкушении завершения этого мерзкого дела. Ладно, там будет видно. По дороге несколько раз проверяюсь — наблюдения нет.

Вот уже ставшая знакомой дверь, покрытая зеленым лаком и с медными ручками. Полутемный коридор, дверь в такой же полутемный крошечный внутренний дворик с моим тощим приятелем-кленом. В коридоре из кухни плавают пряные запахи африканской и восточной еды. Оттуда же доносятся голоса соседей, вернувшихся с семинаров в институте.

Поколебавшись, решаю пока ни к кому не заходить, достаю ключ и иду к своему номеру. Билла сейчас видеть не хочется: он человек любопытный, начнет задавать вопросы, а мне надо привести мысли в порядок и решить, что делать дальше.

Обычно такой послушный, замок на этот раз строптиво зажимает ключ. После короткой борьбы он все-таки сдается и, щелкнув, позволяет мне открыть дверь. Вот я и дома. При других обстоятельствах я бы хорошенько выпил, но сейчас об этом лучше и не вспоминать. Вытаскивая ключ из замка, думаю о том, как человек быстро ко всему привыкает. Я пробыл в Гааге даже не считанные дни, а скорее часы, но этот номер с цифрой 12 уже стал для меня своим. Пусть мрачноватым, но все-таки прибежищем, укрытием, почти родным домом.

Только вот дома я не один. В кресле нахально расположился Эрнесто. На нем все тот же светлый костюм с белой рубашкой и темно-синим галстуком. Голова у него не слишком эстетично свесилась набок. Криво улыбаясь, он разглядывает мои ботинки. Когда он только успел добраться до гостиницы? Хотя ничего удивительного — он ведь ехал на машине. А почему у него пятно на пиджаке?

Эрнесто отдыхает. А я нахожу себе другое занятие. Получив сильный и совсем небольной удар по затылку, бесчувственно лечу навстречу полу.

Сознание возвращается медленно, постепенно растворяя мрак и высветляя предметы вокруг. Помнится, совсем недавно я уже дважды видел мир с этой точки, где ниже меня никого нет, зато все остальное кажется большим и значительным, уходящим ввысь. Правильно, это было у такси и потом еще раз, когда нас на улице били те трое. Мне вообще в этом смысле в Голландии не везет. А почему я сейчас-то на полу? Ах, да…

Со второй попытки с трудом встав на четвереньки, поднимаю голову и наталкиваюсь на взгляд Эрнесто. Он все так же нагло скалится из кресла. Пока я валялся, он так и сидел, разглядывая хозяина номера. Садист какой-то. Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что это, собственно, не Эрнесто, а его труп.

Как ни странно, общее болезненное состояние не мешает мне посту пить самым рациональным образом. Вместо того, чтобы выскочить с воплями в коридор или заголосить, сидя на полу, прежде всего проверяю, закрыта ли дверь. Затем ощупываю голову и обнаруживаю здоровенную шишку.

Немного передохнув, медленно оглядываюсь. Все вещи на своих местах, и если бы не тело в кресле, все было бы в порядке. Ну-с, и что же случилось с Эрнесто? Судя по бурому пятну и узкой дыре в пиджаке на левой стороне груди, его убили ударом ножа. На полу небольшая лужица свернувшейся крови. Это, равно как и отсутствие беспорядка в одежде, говорит о том, что сюда он пришел сам. Пришел с кем-то, кто его потом аккуратно и хладнокровно зарезал. Затем дождался моего прихода и дал по голове.

Судя по всему, мое пребывание на свободе продлится недолго. Либо я сейчас же улетаю в Москву, либо меня отправят в тюрьму. Впрочем, не будем суетиться, решим, что делать в сложившихся обстоятельствах.

Нужно быть идиотом, чтобы попытаться избавиться от тела или тянуть время. Тем не менее, с инстинктом не поборешься, и я бесполезно подхожу к окну. Нет, тут нечего и думать: даже если с тяжелого похмелья и с ушибленной головой я смогу поднять тело Эрнесто под самый потолок и просунуть через фрамугу, покойный так брякнется в проход между домами, что половина живых соседей сбежится посмотреть, что стряслось. Так что о тем, чтобы избавиться от трупа, нечего и думать. Тем более, что организаторы этого паноптикума скорее всего и надеялись, что я с перепугу наделаю глупостей. Ударюсь, скажем, в бега или с потерянным видом начну таскать труп по ночным улицам Гааги. Но я так поступать не буду.

Выхожу в коридор к телефону, вызываю полицию и затем заглядываю к Биллу. Мой сосед, сидя на кровати, с отсутствующим видом цедит пиво. При моем появлении он несколько оживляется. Со стуком поставив банку на столик, он бодро восклицает:

— О, Алекс! Как дела? А я уже лучше себя чувствую. Успел в магазин смотаться. Хочешь пива? Тебя, я вижу, не прибили на этом свидании. Ого, слушай, у тебя опять рубашка в крови! Ты однообразно неряшлив.

Действительно, только теперь замечаю, что рубашка у меня на груди и животе вся в бурых мазках и пятнах. Сам я испачкаться так не мог. Кто-то постарался меня извозить, пока я бесчувственно валялся у себя в номере на полу. Беря без спроса банку пива из холодильника, предлагаю:

— Какая рубашка, о чем ты говоришь? Ты еще не видел, какая у меня шишка на затылке. У меня нет сил с тобой болтать. Про кровь мы после поговорим. Сходи лучше посмотри, что я нашел у себя в комнате.

Билл возвращается не больше чем через полминуты. Аккуратно прикрыв за собой дверь, он останавливается и задумчиво смотрит перед собой. Затем, не произнося ни слова, привычно лезет в холодильник. Даже сейчас он не особенно возбужден, только поблескивают маленькие карие глазки. Открыв новую банку пива, мой приятель суммирует свежие впечатления:

— Первое, что я могу тебе сказать: это не ты его прирезал.

— Даты что? Спасибо тебе. Я так волновался.

— Не придуривайся, я пока единственный твой свидетель. Сейчас полиция приедет, и свидетели тебе очень пригодятся. Судя по тому, как свернулась кровь, и по температуре тела, его убили с полчаса назад или даже больше, а ты только что явился.

— Ты-то откуда это знаешь? У тебя ведь дверь была закрыта.

Билл пожимает плечами.

— Это профессиональное. Конечно, прежде всего я тебе просто верю, ибо чисто теоретически у тебя была возможность проникнуть незамеченным в номер. После твоего ухода я поднялся в телевизионную и вернулся в номер ми нут за двадцать до твоего возвращения.

— Прости, ты можешь излагать короче?

Снисходительно посмотрев на меня, Билл невозмутимо отвечает:

— Не перебивай. Так вот, затем я услышал, как ты пришел. Потом дверь еще раз открылась, и я был уверен, что это ты идешь ко мне. Но вместо этого какой-то человек ушел по коридору к выходу. Я удивился, но мне было лень вставать. А еще через десять минут пришел ты, перемазанный в крови и напутанный, как малолеток в грозу. Тыс этим типом раньше встречался?

— Да, я рассказывал, это он в аэропорту ко мне лез, подставлял под наблюдение. И сегодня навстречу именно он меня вызывал.

Билл плюхается на кровать, едва не пролив пиво, и сообщает:

— Это скверно. Тот, кто его резал, подставит уйму свидетелей того, как вы общались.

— Спасибо, это я и без тебя знаю.

Подумав, Билл вздыхает и со знанием дела добавляет:

— Откровенно говоря, лучше всего было бы дождаться ночи и скинуть этого типа в канал от греха. Нет ничего глупее явки с повинной, это я тебе говорю как бывший полицейский. Эрнесто все равно уже убил и, а полиция тебя замотает. Но это вряд ли у нас выйдет: слишком много народу кругом вертится. Трупы прятать — это вообще страшная маета. Так что вызывай полицию.

— Уже вызвал. Они скоро появятся.

— Плохо только, что у тебя вид хронического алкоголика, да и несет, наверное… Я-то этого не чувствую, потому что и сам хорош. Но важно, дорогой мой, не это. Важно другое.

Привстав на постели, Билл с загадочным видом лезет в задний карман джинсов, но в этот момент домофон у моей двери начинает надрываться пронзительным звонком. И, недослушав своего приятеля, я выскакиваю в коридор.

Во всех странах на место убийства полиция приезжает быстро. Но стремительность голландцев просто поражает. Кажется, я только-только положил трубку, и вот они уже здесь. Но пусть Мария откроет полиции. А я лучше постою у двери в номер. Это будет выглядеть не слишком суетливо и вместе с тем продемонстрирует готовность к сотрудничеству с властями.

Если в этой ситуации меня еще что-то может радовать, так это профессиональное спокойствие прибывшей бригады. Мимо замершей от удивления Марии они стремительно проходят в мой номер, натягивают тонкие резиновые перчатки и начинают оглядывать тело, едва прикасаясь к нему. Никто не сверлит меня мрачным взглядом и не клацает угрожающе наручниками. Хотя сочетание трупа в комнате и мучимого тяжелым похмельем хозяина должно вызвать подозрения у любого здравомыслящего стража закона.

Но инспектор полиции — молодая смуглая женщина в джинсах и пиджаке, судя по всему, мулатка, — внимательно изучает мои документы и вполне нейтрально спрашивает, что произошло.

Пока я, прилипая сухим языком то к губам, то к зубам, излагаю ход событий, она задумчиво постукивает корешком моего паспорта по открытой! ладони. Несмотря на знойную внешность, смотрит мулатка на меня довольно холодно. Затем проявляет отчетливое намерение убрать паспорт в карман пиджака.

В этот момент в разговор вступает пристроившийся у косяка двери Билл. Мне он бросает:

— Сейчас я поговорю с ней как бывший коллега.

Дальше он обращается к инспектору по-испански, так что понять содержание их быстрого обмена репликами я не могу. Билл что-то агрессивно втолковывает, показывая пальцем на мои документы в руках мулатки и довольно сердито качая головой. Понятно, он требует вернуть документы, полагая, что для их изъятия нет достаточных оснований. На самом деле это основание остывает в кресле посреди комнаты, и мне-то оно как раз представляется вполне достаточным. Билл будет бороться за правду до тех пор, пока окончательно меня не утопит.

Доброжелательно улыбаясь инспектору, вполголоса говорю приятелю:

— Билл, ты сейчас достукаешься. Она не только паспорт отнимет, она еще и посадит меня. Заткнись, пожалуйста.

Билл, недовольно покрутив носом, пересиливает себя и сворачивает на нелюбезный его сердцу путь дипломатии. Судя по некоторым словам, он рассказывает о своей карьере в полиции и о том, зачем приехал в Голландию. Теперь дама из полиции смотрит с гораздо большей симпатией, чем раньше, и пару раз даже слегка улыбается. Билл входит в роль, начинает понемногу размахивать руками и, судя по всему, рассказывать анекдоты. Кашлянув, я вынужден напомнить ему о сути происходящего. Жестом успокоив меня, Билл вполне серьезно заключает свой рассказ, показывая поочередно на труп, часы, за свою спину и в конце концов на меня. Во время этого последнего пассажа инспектор неожиданно по-девчоночьи прыскает. Билл хладнокровно поясняет:

— Я сказал ей, что твоего дедушку сгноили в сталинских лагерях за пацифизм, что ты не только человека убить не можешь, а от тараканов шарахаешься. И что мне приходится из твоего номера вечером выгонять всех комаров, чтобы они тебя испугали ночью.

— Спасибо тебе.

— И еще, что ты, скорее всего, пришел уже после того, как этого типа прирезали.

Женщина поворачивается ко мне и уже совершенно серьезно сообщает:

— Я хотела бы побеседовать с вами более подробно.

— Прямо сейчас?

— Нет, зачем же. Вам, наверное, следует перебраться в другой номер. Здесь еще некоторое время будут работать наши эксперты. Да и вряд ли вы захотите жить в этой комнате.

И, поведя носом, она язвительно добавляет:

— Кроме того, вам, по-моему, требуется некоторый отдых. Так что приезжайте после обеда. Здесь недалеко.

Однако оказывается, что свободных номеров в нашей маленькой гостинице нет. После некоторых колебаний соглашаюсь остаться в своей комнате при условии, что там сделают уборку. Сменив рубашку, призываю Марию, которая смотрит на меня, как на вурдалака, и прошу сменить кресло, измазанное кровью. Она испуганно кивает и выскакивает в коридор. Правильно, лучше уйти, пока кое-кто не решил напиться ее крови.

А я тем временем схожу в кафе, попробую что-нибудь съесть. По дороге к выходу захожу в туалет умыться. Одна из двух кабинок в туалете занята, там кто-то, без перерыва чертыхаясь, спускает воду. Поплескав в лицо, опускаю вниз рукоять крана. За спиной в кабинке продолжается возня, слышатся сдавленная ругань, шелест ершика и шум воды. По-моему, кому-то плохо. Но помощь в таких случаях предлагать бестактно, кроме того, мне самому кто бы помог.

Электросушилка быстро стирает с липа и рук капли воды, я готов уже выйти, когда задвижка на двери кабинки щелкает, и в приоткрытую дверь осторожно выглядывает Билл.

— Так это ты там возишься? Я уже дверь хотел ломать. У тебя от страха живот схватило?

Билл, даже не улыбнувшись, осуждающе качает головой:

— Ты неблагодарный тип. Пойди сюда, что покажу.

— Ты сам-то понимаешь, что говоришь?

Но Билл от злости так скалится, что я быстро следую жесту его руки. А рука велит заглянуть в унитаз. Там, в белой фаянсовой глубине, в озерке еще неуспокоившейся воды бодро крутится небольшой прозрачный пакетик. Сквозь пластик видно его содержимое — нехорошего вида белый порошок.

С долгим выдохом прислоняюсь к косяку. Все складывается воедино: Эрнесто в моем номере, удар по голове, загадочный вид Билла, который хотел показать мне что-то, вернувшись в свою комнату после посещения места убийства. На лбу выступает испарина от осознания опасности, которую удалось избежать чудом. Чудом и благодаря Биллу.

— Спасибо тебе, старик. Где это лежало?

— Пожалуйста. А лежало это под левой ногой трупа. Не огорчайся, в твоем состоянии ты не мог его заметить. На это и был сделан расчет. А я искал целенаправленно, зная, что тебя хотят подставить и что вот-вот приедет полиция.

— Еще раз спасибо. Я пойду, попробую позавтракать.

Но Билл задумчиво кусает ноготь большого пальца, совсем не обращая внимания на мою благодарность. Оставив палец в покое, он наконец мрачно сообщает:

— Но это все ерунда, как говорится, утекло с водой. В прямом смысле утекло. Но есть кое-что похуже. Я не хочу тебя пугать, но тот человек, который вышел из твоего номера. После того, как ты получил по голове, понимаешь?

— Понимаю, не тяни.

— Там не один он был. Их было двое. И один действительно пошел к выходу, как я тебе и сказал.

— А второй?

— А второй поднялся по лестнице наверх. Понимаешь? Он здесь живет.

Вот это фокус. Если один из противников находится в гостинице, это еще больше усложняет дело. Может, Биллу это все примерещилось? Вряд ли, человек его профессии и в полубессознательном состоянии все вокруг себя фиксирует точно. Кто это может быть? Гостиница у нас небольшая, по восемнадцать номеров на каждом этаже. Всего тридцать шесть человек. Из них примерно десять женщин. Итого два с половиной десятка совершенно незнакомых мне людей. Невеселая арифметика. Кто из них?

Еда категорически не лезет в горло. Никаких ценных соображений я генерировать в таком состоянии не могу. Как ни странно, некоторую информацию можно получить именно от полиции. Поэтому нечего откладывать визит и, бросив несостоявшуюся трапезу, я еду к Элеонор Контрерас. Это имя значится на визитке, которую мне вручила мулатка. Уже входя в кабинет Контрерас, неожиданно для самого себя ухмыляюсь. Вдруг пришло в голову, что если меня не арестуют, то за мной теперь будут следить не только коллеги и пока неизвестные структуры противника, но еще и голландская полиция. С ума можно сойти.

Контрерас воспринимает мою улыбку без понимания.

— Что вас так развеселило?

— Какое там веселье. Это я пытаюсь выглядеть непринужденно.

На этот раз понимающе улыбнувшись, женщина отвечает:

— Должна вас огорчить — попытка была неудач ной. Учитывая ситуацию, ухмылка придала вам вид закоренелого и циничного злодея.

Проглоти в это сообщение, еще раз более или менее правдиво рассказываю о том, что делал последние часы и, наконец, подавленно замолкаю. Контрерас сидит, опершись щекой о ладонь, и задумчиво меня разглядывает. Вздохнув, она спрашивает:

— Ну и как вы можете объяснить произошедшее?

— Никак. Меня примерно с час не было в гостинице. За это время кто-то привел ко мне в комнату и убил Эрнесто. Для опытного человека подобрать ключи и открыть дверь особого труда не составляет. Если вам нужно официальное заявление, то сообщаю, что все это сделал не я. Я сюда ехал не людей резать. А с Эрнесто мы не ссорились, и вообще были едва знакомы. Но зачем и кем все это было сделано, я не имею ни малейшего представления.

— Вот именно. Вы понимаете, что находитесь в весьма уязвимом положении? Странная история. И ваше алиби некому подтвердить, кроме соседа, внешность и состояние которого не внушают особого доверия.

У меня и самого внешность сейчас не очень. Но лицо придет в норму, а что делать дальше?

— Билл — лицо незаинтересованное, ему можно верить, к тому же он ваш коллега.

— Бывший. Бывший коллега. И потому он для нас не более, чем обычный свидетель.

И она снова вздыхает. Я осторожно вторю ей, стараясь не создавать впечатления, что передразниваю следователя. Последним словам Контрерас я не очень поверил. Я точно видел, как внимательно она слушала в гостинице то, что ей вполголоса рассказывал Билл.

Еще немного повздыхав, Контрерас возвращает паспорт и отпускает меня. Правда, обещает вызвать в случае необходимости.

Выйдя от Контрерас, решаю все-таки наконец пообедать. Получив шоарму, сижу и отщипываю кусочки пресной лепешки. Есть не хочется. От запаха мяса меня начинает мутить.

За соседний столик подсаживаются молодые парень с девушкой. Оба — смешные заморыши-отличники из колледжа, в круглых очках и растянутых свитерах. Хозяин приносит им два бокала пива. Они тихо разговаривают, застенчиво-влюбленно глядя друг на друга, тянут свое пиво ми нут двадцать, потом уходят. Автоматически отмечаю, что заплатили они каждый за себя. В Европе это называется «сходить в ресторан по-голландски». Дикие традиции. Попробуйте в России пригласить девушку в ресторан «по-голландски»…

Со мной бывало всяко. Трупы в номер, правда, не подбрасывали, врать не буду. Впрочем, что касается злосчастного Эрнесто, то подоплека дела не вызывает сомнений. Скорее всего, его убрали за какую-то провинность. Вопрос в том, кто это сделал и кого из моих соседей следует опасаться. Скорее всего, и в гостинице есть их люди. С ума можно сойти.

Живот и грудь под пластырем начинают чесаться. Надо снять этот проклятый микрофон: все утро я был на людях и расстаться с техникой не было времени. Но лучше этим заняться у себя в номере и самому. Билл сегодня утром по ряду причин был недостаточно сосредоточен при установке микрофона, вряд ли он будет аккуратен и при его снятии. Между тем, отрывание пластыря от волосатого муже кого торса — процедура весьма и весьма болезненная, требующая концентрации духа, сосредоточенности и уединения. Но здесь и сейчас предаваться этому занятию тоже нет никакой возможности.

Расплатившись, встаю и, почесываясь под рубашкой, как шелудивый пес, иду к выходу. Вроде бы все не так уж и плохо, но настроение в каком-то скверном предчувствии близко к нулю. Однако на улице оно стремительно падает еще ниже. Прямо на ступенях у входа в ресторанчик меня не слишком любезно перехватывает за рукав Воропаев.

— Олег, тебе никто не пенял на манеру появляться в самый неподходящий момент, как черт из коробочки?

— В нашей работе подходящих моментов не бывает.

Обдумывая эту глубокую до бессмысленности сентенцию, замечаю, что одна рука под пиджаком у него на перевязи. Несколько виновато кивнув на обездвиженную конечность, спрашиваю:

— Как ты?

Осторожно пожав здоровым плечом, Воропаев сухо отвечает:

— Нормально. Задело несильно. Тебя Сибилев ждет в машине. Вон там.

Сибилев действительно дожидается меня на заднем сиденье кремового цвета «пежо» в недобром молчании Великого Инквизитора. Покатые сильные плечи борца, волевое с резкими чертами лицо древнегреческого полководца, зачесанные со лба волосы и проникающий в душу суровый непреклонный взгляд, все видящий и все понимающий, какой часто бывает у очень глупых людей. Зато голос у него красивый, низкий с легким хрипом, голос завзятого курильщика. Впереди на пассажирском сиденье расположился громоздкий Панченко. Как всегда, он молча смотрит перед собой. Занимая обычно больше места, чем кто-либо из присутствующих, он как будто отсутствует.

Воропаев садится за руль, я непринужденно подсаживаюсь к Сибилеву и вежливо здороваюсь:

— Добрый день, Николай Гаврилович.

— Здравствуй.

— Спасибо вам всем за помощь тогда, вечером. Те трое нас почти уже…

— Не за что. Рассказывай.

— Что именно, Николай Гаврилович?

Есть масса способов посеять зерна конфликта с оппонентом. Одним повторением имени можно довести собеседника до исступления. Но я это делаю скорее подсознательно, чем намеренно. А может, и не очень подсознательно. Факт остается фактом: у нас с собеседником вызванная длинным рядом причин психологическая несовместимость.

Но этот прием для людей с более хрупкой нервной структурой. А Сибилева не так просто вывести из равновесия. Он спокойно поясняет:

— Рассказывай о выполнении своего задания по разработке каналов влияния и о пребывании вообще.

— Нук чему эти словесные игры? Знаете, Николай Гаврилович, прежде следует точно определить наши с вами, так сказать, позиции. Вы не мой начальник, и рассказывать о своей работе здесь я вам, Николай Гаврилович, простите, не обязан. Тем более что мое задание, насколько я понимаю, вас интересует меньше всего. Я бы предложил обсудить другое. М-м-м, Николай Гаврилович.

Не дрогнув лицом, Сибилев прерывает меня совершенно ровным голосом:

— Прекрати называть меня Николаем Гавриловичем.

— Интересно, а как же мне вас..? Представляете, я на людях стану вам кричать «товарищ полковник»? Ну хорошо-хорошо, не буду. «Господин Сибилев» вам не претит? Ну и отлично. Ну вот, вы меня с мысли сбили. О чем это я говорил? Кстати, как вы меня нашли? А то с этими голландскими улицами легко запутаться. Очень трудные названия, просто кошмар. Вот одна наша Оуде-молстраат чего стоит. Хотя, если знаешь языки и имеешь склонность к анализу, можно запомнить. Я вот голландский плохо знаю, можно сказать, практически совсем не знаю, но «страат» это явно улица, она созвучна английскому слову «стрит» и немецкому «штрассе», так что тут проблем особых нет. А вот с «оуде» разберется только лингвист. Дело в том, что звуки «л» и «у», вернее короткое «уа», близки, и некоторые из наших с вами соотечественников с дефектом дикции произносят, скажем, имя «Алла» как «Аууа».

Меня никто не прерывает. Сибилев молчалив, как мумия, Воропаев в зеркале заднего вида едва заметно улыбается глазами, Панченко вообще, по-моему, не слушает. Когда в последний раз мне представлялась такая возможность свободно пообщаться с коллегами? Очень давно. Впервые за последние дни я чувствую себя самим собой, живым и способным не только получать удары, но и наносить их. А если говорить еще точнее, утратил мироощущение побитой собаки, которую не пинает только ленивый.

— Кстати, Ник… Извините, еще один пример: сербы, в отличие от нас, название своей столицы пишут как «Београд», а не «Бел град», что звучит почти одинаково, можете попробовать сами произнести. Так вот, такое же чередование происходит в английском и голландском языках. Англичане произносят слово «старый» как «оулд», а голландцы как «оуде». Отсюда этот корень в названии улицы, где находится наша гостиница. А вот что такое «мол», которое находится посередине названия улицы, я, извините, просто не знаю. Даже…

Воропаев, не сдержавшись, коротко хихикает с закрытым ртом. Панченко неподвижно смотрит перед собой. Терпеливо молчавший до сих пор Сибилев поднимает палец и прерывает деревянным голосом:

— Прекрати немедленно идиотничать. Ты говорил о задании, вот и продолжай.

— Да-да, верно, я действительно хотел предложить поговорить о задании. Но только с вами, без участия наших дорогих коллег. Простите, друзья мои, я хотел бы видеть вас вон у того фонарного столба.

Поскольку я умолкаю, в машине наступает тишина. Сибилев смотрит в окно. Что он там увидел? Ничего интересного, кроме маленькой черно-белой псины, которая нагло справляет нужду на тротуаре, пока ее хозяин делает вид, что его безумно заинтересовал фасад дома через дорогу.

Наконец, не поворачивая головы, Сибилев командует:

— Ладно, идите, погуляйте пока.

Панченко и Воропаев безропотно вылезают из машины и отходят метров на десять, из строптивости не дойдя до указанного столба. Будут сторожить, чтобы я не умыкнул их дорогого начальника. А их дорогой начальник между тем отдаст короткую команду мне:

— Говори.

— Спасибо. Так вот, Николай Гаврилович, я действительно хотел предложить поговорить о задании. Только не о своем, а о вашем. Я уже говорил Воропаеву: мне известно, что именно вам нужно. Мне, в свою очередь, необходимо снять с себя подозрения. Без активных действий это невозможно: противник уже ведет операцию прикрытия своего агента и постоянно опережает нас. Это тем более скверно, что агент этот в вашей группе.

Сибилев непроизвольно дергает головой. Тут же, словно застеснявшись этого проявления чувств, он снова устремляет свой взор вперед.

— Не понял тебя.

— Он в вашей группе. У меня есть кое-какие идеи на этот счет. Сейчас это обсуждать не будем. Общаться я готов с любым из вас, но докладывать реальную ситуацию стану только вам. С завтрашнего дня я начинаю действовать сам на упреждение. Действовать, подчеркиваю, вместо вас, ведь вам это просто не нужно: подозреваемый у вас и без того уже есть.

Говоря вес это, думаю только об одном: один из троих, сидевших в машине, работает против меня. На самом-то деле он работает против всех, но этого никто не знает. И удар его придется не по всем, а именно по моей голове. Кто из них? Меланхолично разглядывающий проходящих мимо женщин Воропаев до сих пор вел себя безукоризненно. Значит, остаются двое. Тогда кто из них? Замерший, как в столбняке, Сибилев? Панченко, который докурил сигарету, бросил окурок в решетку канализации и теперь неодобрительно рассматривает серое голландское небо?

Следующим проверку проходит Сибилев. Пусть это отчасти наивно, но с этого момента только Сибилеву известно: я знаю о наличии в группе чужого. Как он себя поведет дальше? Первое, что мне не понравилось, так это полное отсутствие реакции. Он мог иронично посмотреть на меня, мог вполне серьезно поинтересоваться, откуда у меня информация, мог рассмеяться над глупой попыткой отвести от себя подозрения. Он же был больше похож на человека, который потрясен услышанным. Что это может означать? Что он хотя бы отчасти верит мне или что он сам и есть этот агент?

Хуже нет, чем пытаться анализировать реакции. Они далеко не всегда могут быть правильно прочитаны, не говоря уже о том, что многие люди способны скрывать свои эмоции. Но когда нет реальной возможности отрабатывать контакты человека, когда, как в моем случае, ты связан по рукам и ногам, это один из немногих вариантов. После того, как люди ФБР справедливо заподозрили Олдрича Эймса в'работе на российскую разведку, одна из сотрудниц заглянула к нему в кабинет и неожиданно сообщила о создании специальной группы для поиска «крота» в ЦРУ. Она с надеждой следила за реакцией своего коллеги на это сообщение. В ответ Эймс, к тому времени сдавший российским спецслужбам с добрый десяток агентов ЦРУ, любезно предложил свои услуги в поисках предателя в рядах американской разведки. Эймса арестовали только три года спустя.

Ладно, делать выводы рано. Выводы надо будет делать, когда выяснится, поделился ли Сибилев услышанным от меня с другими членами группы. Поверил он мне или нет? Но по логике вещей он должен сообщить в Москву и при этом ни в коем случае не делиться новостями со своей группой: подобные вещи не для обсуждения с сотрудниками, тем более если один из них на подозрении. А вот если моя информация касается именно Сибилева, возможны варианты. Он может запаниковать и уйти, может утаить информацию от Москвы. Но скорее всего он поделится услышанным с Панченко и Воропаевым. Это сплотит группу, настроит ее против меня, отведет подозрения от самого Сибилева и погасит конфликт, который у них должен неизбежно быть. Не может у них не быть конфликта. У каждого, кто знает Сибилева больше пяти минут, с ним непременно возникает конфликт.

Сибилев не проявляет ни малейшего намерения принять участие в беседе, и я продолжаю:

— К вам же настоятельная просьба — наблюдать события. так сказать, издалека, не мешая мне. Со своей стороны, обещаю полностью держать вас в курсе событий. Через Воропаева. Можно через Панченко. Других людей, тем более из тех, кого я лично не знаю, не посылайте.

Сибилев странно терпелив сегодня. В другое время он давно уже оборал бы меня и выгнал. Не успеваю уди виться этому факту, как старший товарищ все-таки решает более или менее мягко поставить меня на место:

— Что-то ты разошелся. Решил мне указания давать?

Прекрасно, сейчас мы, похоже, сможем несколько прояснить отношения.

— Повторяю, Николай Гаврилович, никого другого не посылайте. В лучшем случае, не стану разговаривать, в худшем — прилюдно прогоню. Вы ведь для меня, простите никто.

Сибилев с некоторым подобием удивления поворачивает голову, но что мне до его осуждающих взглядов?

— Ну, действительно, кто вы все мне? Не более чем люди, которые мне не верят и хотят посадить в тюрьму. Так что — почти никто.

— Ты не очень-то…

Это ошибка, что он решил меня одернуть. Не надо было ему меня одергивать. От резкого крика Сибилев слегка подпрыгивает.

— Что «не очень-то»! Чего вы ждали, что я у вас в ногах валяться стану?! Сбегу со страху? Утоплюсь? Не дождетесь! Вы себе по железке на грудь приехали зарабатывать, по вечерам втроем пьете в гостинице. Или вы сами по себе, а они сами по себе, каждому, как говорится, по чину?

Сибилев поднимает руку:

— Подожди…

— Чего ждать-то?! Это у вас там тусовка на троих. А я вот, знаете, один сижу, трясусь, что вам очередная дурь в голову ударит, и вы меня в наручниках в Москву потащите. Осрамите так, что потом не отмоешься.

Переждав этот взрыв, Сибилев достает пачку сигарет и закуривает. Как и все остальное, делает он это сосредоточенно и чрезвычайно многозначительно. Чтобы он не чувствовал себя одиноким, я тоже закуриваю. Постепенно пыль оседает, атмосфера остывает. Затем он поворачивается ко мне.

— Успокоился? Если все обстоит так, как ты говоришь, тебе не особенно долго осталось бегать. Во всяком случае, я на их месте обязательно бы тебя прихлопнул. Причем способ они могут избрать самый неожиданный. Ну хорошо, что произошло со времени того происшествия на улице?

Все правильно, он не получил «добро» на мою эвакуацию в Москву, но и не хочет совсем отстраняться от дела. Вдруг у меня что и получится, вдруг я окажусь чист. Тогда можно будет поделить славу.

И я коротко, но не пропуская ничего существенного, излагаю события последних дней. Сибилев перебивает меня вопросом:

— Я так понимаю, полиция не придала особого. значения трупу в твоей комнате? Фантастика!

— Согласен, это единственное, что не поддается объяснению. Но я здесь ничего не могу поделать. Вероятно, у полиции были какие-то претензии к этому самому Эрнесто. А может, я вызываю безотчетное доверие у Людей. Я такое за собой и раньше замечал. Короче, однозначного толкования этому факту я дать не могу, зато у меня есть кое-что поважней.

Заключительный аккорд моего повествования должен произвести на Сибилева убийственное впечатление.

— Я могу вам представить вещественное доказательство — запись нашего разговора с Эрнесто. Вы должны были получить перемонтированный вариант, но скорее всего не получите.

— Почему?

— Так вышло, что у них техника сломалась. А у меня записана вся беседа. Можете считать этот разговор инсценировкой, но так или иначе вот вам кассета. И давайте снова работать как добрые друзья в славные старые времена. Хорошо?

Наконец-то он настал, момент моего триумфа. Наслаждаясь чувством превосходства, неторопливо лезу под рубашку. Сейчас посмотрим, какое у него будет лицо. Но тут от внезапной догадки, от нехорошего предчувствия меня бросает в жар. Лихорадочно расстегиваю чехол диктофона, нажимаю защелку… Кассеты в диктофоне нет.

— Все ясно, кассету у тебя забрали, покаты валялся на полу в номере.

Билл излагает свои соображения, не забывая крепко затягиваться сигаретой и отпивать из бокала пиво. Он окончательно оправился и чувствует себя превосходно. Обо мне этого сказать нельзя даже с натяжкой. Триумф обернулся позорным поражением, полнейшим срамом. Проблематичным утешением может служи гьто, что Сибилев больше удивился моей глупости, чем отсутствию кассеты. Это несколько сглаживает горечь провала. Билл придерживается того же мнения. Когда я, подводя итог, заключаю, что в результате оказался в еще худшем положении, чем раньше, он возражает:

— Не скажи. Как раз отсутствие кассеты должно было убедить коллег в твоей искренности гораздо больше, чем ее наличие. Такие идиотские ситуации не придумывают специально, их создает наша бесконечно многообразная жизнь. В общем, в результате твоим противникам всерьез подставить тебя не удалось, но затоты попал в пояс зрения голландской полиции. Кстати, именно поэтому я думаю, твои недруги вряд ли предпримут что-либо в ближайшее время.

За окном снова смурнеет, на стекле появляется дождевая пыль. Ствол клена начинает ходить из стороны в сторону: где-то наверху поднялся ветер. Редкий газон в полутемном дворе постепенно темнеет от воды.

— Тебе надо вычислить чужого в их группе. Без этого ничего не получится.

— Отличный совет. Беда, однако, в том, что никто из них со мной не будет откровенничать. А без этого…

В завершение фразы я только развожу руками. Рассказывать Биллу о первых шагах именно в этом направлении не хочу: лишняя информация ему совершенно ни к чему. Пусть лучше порассуждает о том, что он сделал бы на моем месте. Спаси его Господь от такого.

Билл плюхается навзничь на кровать, закуривает сигарету и делает сильный выдох. Узкая струя дыма вертикально уходит вверх, но не достигнув высокого потолка, беспомощно рассеивается в воздухе. Недовольно цокнув языком, Билл скашивает на меня глаза:

— Вообще говоря, есть аксиома: «кротов» вычислить крайне сложно, почти нельзя, и обычно их сдают агенты, работающие на другую сторону. Агенты вашей разведки в ЦРУ сдавали тех офицеров российской разведки, кто продался ЦРУ, и наоборот.

— Это я без тебя знаю. Но ничего другого не остается — либо сделать невозможное и в ближайшее время найти этого «крота», либо меня отсюда в железах отправят в Москву.

— Для начала вспомни все, что ты знаешь о своих коллегах. Банально, но всегда, повторяю, всегда объяснение измены находится где-то в прошлом человека.

— Это действительно банально. Тем более что мы даже не знаем, идет ли речь о сотрудничестве с чужим и спецслужбами или там что-то другое.

Билл отрицательно мотает головой на подушке, глядя в потолок:

— Это не так важно. Более того: не принципиально даже, инициативник он или его на чем-то поймали и заставили работать на себя. Я говорю о психологической готовности к работе на другую сторону. У некоторых она лежит в подсознании так глубоко, что не докопаешься. Пока жизнь не шарахнет. У других поближе к поверхности, так что некоторые отклонения видны. Среди них есть ярко выраженные карьеристы?

— Нет.

— Люди, обиженные руководством, непризнанные гении?

— Нет.

— Помешанные на сексе, деньгах? Вспоминай, вспоминай!

— Билл, говорят тебе, я не настолько хорошо их знаю. Потом, далеко не всякий знакомит окружающих со своим внутренним миром. Тем более в нашем заведении. У нас любителей поболтать о себе в шею гонят.

Подумав, Билл с ноткой безнадежности спрашивает:

— А просто неприятные персонажи? Часто такие вещи чувствуются на подсознательном уровне. Ведь люди, которые осознают, что их не любят и не принимают, в отместку способны на многое. Изгои очень опасны в этом смысле. Так есть среди них антипатичные личности?

— Да я бы их всех сто лет не видел.

— Понятно.

Билл с кряхтением приподнимается, делает глоток из банки с пивом и снова опускается на подушку. На мои слова он особого внимания не обращает. Ему в голову приходит еще что-то, потому что он тычет в мою сторону своим смуглым пальцем.

— Вот я еще что подумал. Надо вспомнить: кто из них в жизни пробивался с трудом, приехал из провинции, рос в трудной семье. Люди такого типа подсознательно или даже сознательно полагают, что у других была изначальная фора. Поэтому те, у кого такой форы нет, считают, что они имеют право играть по собственным правилам, в нарушение общих норм.

— Ты сам-то понимаешь, что сказал? Хотя меня с похмелья тоже на философию часто тянет.

— Что ты скалишься? Я серьезно говорю. Когда человек оказывается перед выбором, очень часто, если не всегда, в основе его окончательного решения лежит самый что ни на есть нерациональный мотив — желание сохранить чувство собственного достоинства. Ведь очень многие, когда им приставляют пистолет к голове, не могут представить себе, как будут жить, разрушив ими же созданный образ о самом себе. Я понятно говорю? И в итоге получают пулю. Но тут многое определяется тем, через что прошел человек до того. Кто-то может позволить себе играть в тонкие чувства, переживать, что его подозревают, рисковать из-за доброго имени. Но это, друг мой, от хорошей жизни, оттого, что его по морде мало били. А тот человек, которого мы ищем, скорее всего зубами прогрызал себе дорогу, он не о добром имени привык думать, а о том, как выжить. Достань мне еще пива из холодильника. Достань, тебе что, жалко? Я старше тебя на десять лет.

Билл доболтался. Сейчас он попадется на своей собственной логике.

— Сейчас достану я тебе пива. Только ты ведь тоже за правду в полиции боролся потому, что твой папаша тебе гостиницу оставил в наследство.

На это мстительное замечание Билл удовлетворенно кивает головой, не отрывая головы от подушки:

— Вот, ты начинаешь постепенно понимать, что тебе говорят. Кстати, мне то же самое заявил один тип из наших. Он получал огромные взятки зато, что покрывал контрабанду. А жил тихо, как мышь. Все деньги держал за границей, хотел уехать. Попался на мелочи, но не это важно. На допросе он мне сказал: «Ты, сволочь, можешь себе позволить играть в честного. Знаешь, почему? Все потому, что ты не боишься с голоду сдохнуть». В общем-то, он был прав. Так что вспоминай, друг мой, вспоминай. А, кстати, что ты сам намерен делать дальше?

— Еще не знаю.

— Ты каждый раз собираешься ужинать в номере? От твоих объедков не то что тараканы, скоро мыши заведутся. И я не переношу, когда в номере воняет копченой колбасой.

Воропаев брезгливо смахнул со стола крошки и повернулся к вытиравшему усы Панченко. Скомкав салфетку с лежавшими на ней огрызками сыра и колбасы и одним глотком допив кока-колу из маленькой бутылочки, тот молча поднялся и пошел в ванную комнату. Вслед ему донеслось:

— Слышишь, ты, щирый украинец? У тебя что, денег на ресторан не хватает?

Появившись в дверях ванной, Панченко провел языком за щекой, вычищая полость рта от остатков еды, от чего Воропаева передернуло, и спокойно ответил:

— Хватает. Это старая привычка экономить. Еще со студенчества. Это ты, москаль, из докторской семьи. А я…

— Денег не «хватает — иди на вольные хлеба.

Все так же невозмутимо Воропаев перебил его:

— Я за идею работаю. Начальство, сам знаешь, двигать меня не собирается. Не ценит, так что только и остается трудиться во имя идеалов. У тебя, конечно, другие перспективы. Правда, и интеллект у тебя совсем другой. Пока тебя тоже обходят, но твое время еще придет. Голова у тебя, скажу, просто…

Воропаев сдержанно показал на стоящий в углу чемодан:

— Что-нибудь скажешь про мою голову, я по твоей голове вот этим чемоданом…

Звонок телефона прервал их спор. Поднявтрубку, Панченко коротко ответил:

— Да, хорошо.

Через пять минут они сидели в номере Сибилева и слушали своего начальника:

— Ума не приложу, что делать дальше. Вы вели себя как идиоты, совершенно не умеющие вести наблюдение. Соловьев со своими хитростями тоже дошел до ручки. Гнать надо всех отсюда к чертовой матери. Меня, старого дурака, в первую очередь, зато что не смог всего предусмотреть.

Отдохнув от этой тирады, Сибилев поднял глаза на своих подчиненных. Воропаев, машинально кивавший на слова шефа, последний раз особенно энергично качнул головой при упоминании о ста ром дураке, и, спохватившись, замер. Панченко отсутствующе смотрел в сторону. Не дождавшись реакции паевой слова, Сибилев поинтересовался:

— Что молчите? Вы же меня критиковали. Видимо, лучше знали, что делать. Вот и предлагайте, как быть дальше.

Раздражаясь молчанием, Сибилев собрался сказать что-то еще, когда его перебил Панченко:

— Мне интересно, кто формировал нашу группу?

Сибилев от неожиданности не сразу ответил вопросом на вопрос:

— Чего вдруг тебя это заинтересовало? Не о том говоришь.

Панченко упрямо наклонил голову:

— Я как раз о том говорю. Во-первых, в группе три человека, у которых друг с другом нет никакого контакта. Как нарочно — разные привычки, происхождение, образование, возраст. Во-вторых, ни у одного из нас нет и контакта с Соловьевым. Меня он просто плохо знает. Олега знает едва-едва. С вами знаком хорошо, но зато с трудом переносит. О чем они думали?

Хмыкнув, Сибилев поинтересовался:

— Не хочешь об этом Москву запросить? По-моему, сейчас не время все это обсуждать.

— Я не предлагаю ничего обсуждать. Речь не о том. У нас нет единой группы как таковой. Если Соловьев захочет, он может в два счета вообще взорвать нас изнутри. Подставит одного из нас, и — привет. Мы займемся не им, а друг другом.

Застыв, Сибилев перевел отсутствующий взгляд на скверную литографию на стене за головой Панченко. Тот продолжал:

— Соловьев ведет свою игру и только изредка информирует нас. Он знает о нашей задаче. Поэтому…

Воропаев нетерпеливо взмахнул рукой:

— Слушай, излагай короче. Тебя все давно уже поняли.

Панченко недовольно нахмурился:

— Поэтому только им одним заниматься не имеет смысла. Нам надо заходить со стороны тех, на кого он работает. Предположительно работает. Надо их искать. У меня есть на этот счет кое-какие соображения.

Уверяя Билла, что не представляю своих дальнейших шагов, я говорил неправду. Я уже решил, что именно делать дальше. Но Билл мне здесь не помощник, так что пусть мирно пьет свое пиво и ходит на скучные семинары.

Мне же пора от пассивного ожидания ударов по голове переходить к наступлению. Ясно одно: надежда вычислить чужого в группе Сибилева весьма призрачна, поэтому надо заходить с другого конца, искать главного противника. Для этого у меня есть только одна зацепка, совсем пустяковая, о которой при других обстоятельствах и думать-то не стоило бы. В разговоре Контрерас подтвердила, что Эрнесто представлялся своим настоящим именем. Полиция непременно станет отрабатывать этот след, и, скорее всего, ничего не найдет. Но это потому, что они не беседовали с Эрнесто. А я беседовал, и меня он обещал пристроить в любую программу в любой, как он сказал, части света.

Он произнес это легко и привычно, как человек, хорошо знакомый с функционированием международных фондов и других организаций, реализующих различные экономические, социальные и исследовательские программы в разных странах. Более того, он говорил как человек, вхожий в такую организацию. И это выглядит очень логично. Независимо от того, чем конкретно заняты люди, ведущие против нас игру и стоящие за Эрнесто, международный институт или фонд для них идеальное прикрытие. И выходить на них надо именно с этой стороны.

Отличная идея. Только надеяться обнаружить подобное учреждение в Голландии — этой столице международных организаций — чистейшее безумие. Но есть одна оговорка. Как только я набреду на это заведение, пусть и случайно, реакция последует незамедлительно. Это все равно что искать ежика, мотаясь босиком по густой траве.

Но и при таком кустарном методе возможно использование передовых технических средств и информационных технологий.

На следующий день, отговорившись необходимостью зайти в полицию, еду в Амстердам и в первом попавшемся магазине электроники подбираю необходимое оборудование. В принципе, мне нужно немного. Портативный компьютер «ноутбук», модем, то есть устройство для связи компьютеров через телефонную сеть, а также телефонный аппарат и несколько соединительных шнуров.

Все необходимое я подбираю лучшего, из того что есть в магазине, качества. Это вызывает уважение продавщицы, и она начинает строить мне глазки.

Девушка толи ждет приглашения в кафе, толи рассчитывает на новые покупки. Я уже совершил один промах, купив и компьютер, и остальные принадлежности в одном магазине. Сейчас сделаю второй.

— К-к-к-компьютерных игр поинтересней, вроде диггеров, м-м-м-мотогонок или з-з-звездных войн нет?

Восторженное выражение глаз, слегка трясущаяся голова и пузырьки слюны на губах помогают продавщице избавиться от моих чар. Коротко промычав что-то, она пятится. Ее поведение, видимо, означает, что нужных мне игр в наличии нет. Вежливый и полный достоинства кивок, и я покидаю магазин.

Боге ними, с голландками, у нас есть дела посерьезней. Пока я могу посидеть в кафе недалеко от вокзала и выпить бокал красного вина. Сегодня-завтра надо снять квартиру в Гааге, по возможности недалеко от гостиницы. Основные требования: старая и нелюбопытная хозяйка, свободная комната для одинокого постояльца на втором этаже с окном, в которое трудно заглянуть, и отсутствие соседей.

Из этой квартиры по электронным сетям я смогу спокойно собирать информацию об организациях, которые могут представлять для меня интерес. Кроме того, компьютер еще и надежное средство связи с Москвой. Наконец, мне остро необходимо место, где можно уединиться от вредных и назойливых противников и чуть менее вредных, но таких же назойливых коллег.

Мимо кафе течет нескончаемый и шумный поток прохожих. Я уже привык к Гааге — провинциальной и немного сонной. В Амстердаме, этом торговом и деловом центре Европы, жизнь бьет ключом. После Гааги чувствуешь себя немного провинциалом.

Против меня останавливаются молодой паренье гитарой в футляре и пожилой мужчина, может быть, его отец, с флейтой. Они садятся на ограждение тротуара и начинают наигрывать латиноамериканские мелодии. Столики стоят на улице. Посетители кафе греются на солнце и снисходительно слушают музыкантов. Монеты в раскрытый футляр бросают немногие. Туристы не особенно склонны разбрасываться деньгами, а уж от голландцев этого и подавно не дождешься. Время от времени проезжающие машины и трамваи заглушают звуки гитары и флейты.

Лица мужчины мне не видно: он опустил голову. Парень ємотрит прямо перед собой. Как у большинства уличных музыкантов, взгляд у него ничего не отражает и не пускает внутрь. Он смотрит сквозь людей в кафе, If в его фигуре отчуждение. Один из подвыпивших посетителей подходит к старшему из музыкантов, о чем-то просит его и бросает несколько монет. Тот кивает. Однако как только мелодия заканчивается, он укладывает флейту в футляр. Посетитель протестует. Но мужчина мрачно бросает:

— Я устал.

В этот момент у парня наконец проясняются глаза. Он насмешливо смотрит на нас и сплевывает на брусчатку. Музыканты уходят.

Сейчас наблюдение есть, хотя в таком многолюдье никого заметить нельзя. Банально, но наблюдение часто действительно не замечаешь, а именно ощущаешь. В этом смысле книги не врут. А вотто, что сбросить хвост можно шутя, неправда.

После окончания одного из многочисленных курсов повышения квалификации, я должен был сдать экзамен как раз на предмет ухода от наблюдения. Три дня подряд мой наставник встречался со мной в метро, болтал ни о чем в течение пяти минут и уходил. Тем самым он показывал меня группе наружного наблюдения. После этого я должен был сделать все возможное, чтобы определить, идет ли за мной хвост, где он уцепился и кто именно осуществляет слежку. Затем по возможности уйти. В какой именно день за мной пойдут, мне, естественно, никто не говорил — сам догадайся.

Вот тогда я, еще совсем зеленый опер, понял, что значит противостоять государственной машине. В своем родном городе, в толпе, я был один как перст против десятка, или около того, равнодушных ибезжалостныхлюдей, которым было строго наказано ни при каких обстоятельствах не спускать с меня глаз. Более того, их предупредили, что «объект» обладает профессиональными навыками ухода от слежки, что, понятное дело, только усилило их бдительность. Забыл сказать, что этих ребят не уведомили, что следят они за своим, поэтому стараться они должны были на совесть. И они старались.

В первый же день, поднявшись из метро на поверхность, я почувствовал, как по спине медленно пошли колкие мурашки. Как наждаком по коже провели. Такое у меня бывает только в минуты тихой паники.

Несмотря на все ухищрения, я вскоре заметил только двоих из своих сопровождающих, и то вполне вероятно, что ошибался. Когда слежку ведут несколько человек, вычислить их всех практически невозможно.

И все-таки я ушел. Я дотащил хвост до родной высотки МГУ на тогда еще Ленинских горах. Там в любое время толчея почище, чем в метро в час пик. И только основных выходов четыре, не считая всяких въездовдля служебных машин, и дверей, запертых еще со времен «отца всех народов». Дальше все было относительно просто. В пельменной в зоне «Б» я устроил скандал из-за прокисшей сметаны и с тарелкой в руках ринулся в кабинет директора столовой. В коридоре подсобки обитая стальным листом двойная дверь в маленький товарный двори к была, как всегда, открыта. Сколько бы топтунов за мной не пустили, обыскивать все грузовики, выезжающие с территории МГУ, они не смогли бы. И действительно не смогли.

Ладно, хватит воспоминаний — пора ехать в Гаагу. Погружаюсь в быстрый и говорливый поток пешеходов, но уже в двух шагах от кафе дорогу мне перегораживает шатающаяся фигура в грязном выцветшем плаще. Это бродяга, один из тех, кого во Франции называют «человек-сыр». Запах от него действительно исходит одуряющий. Бродяга молча протягивет руку с черными обломанными ногтями, обмотанную у запястья невероятно грязными бинтами. Я также молча, стараясь избежать прикосновения, кладу ему в ладонь монету в пол гульдена. Деньги исчезают в кармане потрепанного плаща, и рука вновь тянется ко мне. Опускаю в немытую руку еще одну монету. При третьей попытке обобрать меня, не выдерживаю и спрашиваю:

— Вы не находите, что с чисто финансовой точки зрения наше общение становится для меня несколько обременительным?

Судя по усмешке, которая мелькает на лине бродяги, он достаточно понимаетанглийский. Вотона Европа — даже попрошайка здесь полиглот. Впрочем, у нас в Москве в гастрономе на Песчаной тоже есть один джентльмен из числа спившихся интеллигентов. Дискуссии вокругего настоятельного требования подкинуть денег на бутылку у нас с ним возникали с неумолимой регулярностью. Причем безошибочно угадывая собрата-лингвиста, этот доходяга неизменно обращался исключительно на английском. Правда, он допился до того, что всякий раз мы знакомились заново.

А может быть, этот попрошайка совсем не бродяга? Слишком уж смышленые у него глаза. Нет, чтобы довести себя до такого состояния, нужно много месяцев. Я не стоютаких усилий. А уж пахнет он…

В конце концов, нищий уступает мне путь. Однако уже на следующем углу возникает новое препятствие — тощий негр в выцветшей черной футболке и вытертых джинсах, на тонких подгибающихся ногах, который неуверенно заступает дорогу прохожим с одним и тем же бесхитростным предложением:

— Друзья, гашиш. Хороший гашиш.

Глаза у него мутные и застывшие, совершенно неподвижные, зато голова трясется, просто ходуном ходит. Этого персонажа я просто обхожу, и долго вслед тянется шелестящее:

— Друзья, гашиш…

Музыканты, бродяги, уличные торговцы наркотиками. Несчетное количество людей мелькает мимо. И каждого хотя бы мельком фиксирую взглядом. Можно сколько угодно долго предаваться воспоминаниям. Но один слишком долгий взгляд, и я чувствую, как холодеют руки.

Закури в, быстро оглядываюсь. Вотэто номер! Метрах втрид-нати от меня, засунув руки в карманы, бодро шагает еще совсем недавно полумертвый негр, что на перекрестке предлагал гашиш каждому встрсчному-поперечному. Быстро же он очнулся. Зазевавшись, негр делает еще несколько шагов и замирает. Затем, спохватившись, садится на корточки и начинает завязывать шнурки. Н-да, излишней сообразительностью он не отличается. Нет, это все-таки не голландские спецслужбы. Там таких идиотов держать не станут.

Но я тоже хорош. Профессионал, прозевавший слежку. Этот тип тащится за мной не меньше десяти минут, а я плетусь по набережной и думаю о своем.

И все-таки день выдался удачным. За мной снова следят, и это значит, что не все потеряно. Но позволять этому оборванцу таскаться за мной по городу, даже и в качестве признательности, я не могу.

Некоторое время продолжаю неторопливо шагать по набережной небольшого канала, затем быстро сворачиваю в узкий проулок, где едва разойдутся два пешехода. Если этого якобы полуживого торговца сопровождает машина, то пусть они попытаются перехватить меня на параллельной улице. Для этого им придется проехать не меньше двух кварталов.

Так оно и происходит. Не успеваю сделать и десятка шагов, как за моей спиной с ревом пролетаеттемно-серый «БМВ». Вот и славно, пусть ловят меня на другой улице. А я передумал и решил вернуться на набережную.

Брошенный всеми негр мечется по тротуару, не зная куда бежать. Я из-за выступа стены безо всякого сочувствия наблюдаюего мучения. В машину его вспешке не посадили, так что теперь он скорее всего отправится докладывать о своих успехах. Не станет же он вести разговоры на столь щекотливые темы по телефону. Поэтому я решаю не сдерживать своего любопытства и, совсем как дворняга, начинаю гоняться за своим «хвостом».

Хотя на самом деле о гонке и речи нет. Незадачливый «хвост» уныло плетется по набережной. Ему и в голову не приходит обернуться. Дважды свернув на пересечении каналов направо, он оказывается на Мауритскаде. Зайдя в телефонную будку, неумелый преследователь бросает всего несколько фраз и, повесив трубку, принимается с несчастным видом топтаться на тротуаре.

А я усаживаюсь на скамейку у чугунной ограды канала, находчиво замаскировавшись газетой. Всего через несколько минут к поникшему негру вразвалку приближается широкоплечий лощеный молодой человек в модном светлом костюме. По моим наблюдениям, он вышел вон из того трехэтажного кирпичного особняка в квартале от нас.

Молодой человек молча выслушивает короткий рассказ негра, и его реакция оказывается вполне естественной. Презрительно сплюнув на асфальт, он также молча возвращается вособняк, вто время как негр еще ниже свешивает голову и плетется в обратную сторону.

Я провожаю взглядом молодого человека и медленно открываю рот. Почти у самого крыльца дома тот сталкивается с выходящим из двери Йостом — тем самым преподавателем, что вел лекцию в день моего приезда в Гаагу. Ясно улыбнувшись, Йост раскланивается с парнем, что-то говорит на прощание и, склонившись по своей привычке вперед, торопливо направляется по набережной в мою сторону. Он шагает, низко опустив седую кучерявую голову, и что-то бормочет себе под нос.

Йост проходит, даже не глянув в мою сторону. А я, гонимый любопытством, направляюсь к загадочному особняку. Но в нем нет ничего необычного. Мауритскаде, 12. Дом старого красного кирпича, свежие белые рамы, четыре каменные ступеньки, традиционная зеленая лакированная дверь со сверкающими медными ручками. И, как издевка, четыре вывески: «Фонд содействия развивающимся экономикам», «Институт проблем развития», «Общество изучения древних культур» и «Союз экологических обществ». Иди ищи нужный.

Чтобы вас всех разорвало. Даже если откинуть любителей древних культур, которые звучат безобиднее других, остается еще три организации. Скорее всего, они совсем небольшие, но от этого не легче. Откуда взялся этот парень в костюме?

Ладно, хорошо уже-то, что у меня наконец есть сразу две загадки, над которыми можно ломать голову. Отгадками займемся завтра. Вообще, судя по всему, мне предстоит довольно долгий период нудного сбора информации и наведения справок. Надеюсь, ожидания сбудутся и на ближайшее время мои противники возьмут некоторый тайм-аут. Поймав такси, еду на вокзал, чтобы вернуться в Гаагу.

Несколько дней ничего не происходит. Поездки на автобусе в институт и обратно, во время которых я размышляю о своих проблемах, семинары, на которых я занимаю голову своими проблемами, вечера в гостинице, когда невозможно думать ни о чем, кроме своих проблем. На улице я провожу как можно меньше времени, дабы не вводить противника в соблазн, и только пару разе Биллом покидал вечером гостиницу, отправившись на дружеские посиделки. Но завтра все-таки придется вместо обычного расписания заняться делами. Чтобы опять-таки хотя бы как-то попытаться решить свои проблемы.

В столовой института стоит гул: после семинаров слушатели сбежались из залов главного здания и вилл. С гомоном они загружают подносы и рассаживаются за столами. Поодаль сидят Билл и Азат. Они сегодня решили посвятить вечер амурным утехам, поэтому за обедом отсели от меня и пытаются уболтать двух молоденьких китаянок. Вернее, убалтывает Билл, а верный своей манере Азат заливается громким смехом, изредка повизгивая. Он неисправим. Китаянки переглядываются и едва слышно посмеиваются.

С содроганием разглядываю стоящий передо мной очередной обед, с которым предстоит вступить в схватку. Голландцы вобрали в свою кухню блюда всех народов Азии. Может быть, это свидетельствует об их открытости, но прием пиши в этой стране сопряжен с получением массы излишне острых ощущений. Столовую в институте содержит пара полных и опрятных голландцев. Жена раскладывает еду, а муж сидит за кассой, оба они чрезвычайно приветливы и старательны. Но, Боже мой, чего они только не пихают в свою стряпню! Их мясные блюда состоят из пряностей на треть, а супы наполовину. Не пробуя сегодняшнюю похлебку, я на глаз могу сказать, что она будет пробирать не меньше, чем газосварка.

Устанавливаю дыхание, прежде чем влить в себя первую ложку раскаленной лавы, прикинувшейся голландским обедом, когда над ухом раздается мелодичное:

— Можно?

Поднимаю голову и забываю о вулканическом супе. Передо мной с подносом в руках стоит Джой, которую за глаза у нас называют «Мисс Азия.» Она действительно хороша необыкновенно — высокого для индонезийки роста, а глаза у нее… Впрочем, это словами не передать, это надо видеть.

С Джой я познакомился только вчера на вечере, который устроили для слушателей института молодые голландские художники. Они живут ни много, ни мало в представительском особняке министерства иностранных дел. Особняк по назначению не использовался, и прознавшие об этом художники заняли его самовольно. После недолгого и шумного разбирательства с участием полиции и прессы Министерство мудро предпочло уступить здание в аренду и брать с живописцев только плату за коммунальные услуги. Это было много разумней, чем делать скандал достоянием общественности и объяснять журналистам, почему простаивает без дела государственная собственность.

В полутьме огромного зала приемов — электричество художники экономили — вино и пиво лилось широким потоком, гости — кто танцевал, кто болтал, сидя по углам. Длинная стойка из нержавеющей стали отделяла зал от кухни, на столах которой громоздились бутылки, блюда с фруктами, орехами, чипсами и другой снедью, которую принесли гости. Вечер, как и большинство других, проводился по обычному для подобных сборищ принципу «принеси для себя и других», к которому я начинаю понемногу привыкать.

Я разговаривал с Джой, смотрел в ее черные мерцающие глаза, чувствовал пряный запах ее волос, и все окружавшее нас растворялось и исчезало в полумраке зала. Дело портили только упившиеся до чертей Азат и Билл, которые, заливаясь смехом, неумело строил и рожи и закатывали глаза из темного угла, то есть в меру своих убогих возможностей изображали зависть.

Счастье было коротким. Через некоторое время я побежал рысью за бокалом вина для богини, а когда вернулся, на моем месте сидел жабообразный субъект, по виду голландец, лет пятидесяти, гаже которого я в жизни не видел. Своей отвратительной короткопалой пятерней он нагло держал Джой за руку, явно намереваясь ее увести. Вероятно, подобная оценка его наружности была предвзятой и сторонний объективный наблюдатель счел бы пришельца вполне симпатичным. В конце концов он был довольно благообразным и неплохо одет. Но для этого был нужен сторонний и объективный судья, а я на тот момент ни одному из этих требований не отвечал.

Джой и новоявленный конкурент о чем-то спорили. Разговор их постепенно достигал повышенного накала, и на меня ни один из них не обращал никакого внимания. Я, слегка покачиваясь, стоял перед самозванцем, готовый наплевать на разницу в возрасте, и только соображал, что лучше — вылить на него вино и дать по голове, когда он вскочит, или просто взять за ноги и выволочь в коридор. Второй вариант привлекал простотой и изяществом, в то время как первый давал больше простора для импровизаций. В конце концов, конечно, можно было и просто попросить его уйти. Но не хотелось унижаться. Да и потом, по своей воле он бы все равно не убрался.

В этот момент трудного для меня выбора Джой вскочила на ноги, чтобы представить нас друг другу.

— Знакомьтесь, это мой муж…

Но затем, решив не продолжать, только махнула рукой и бросилась к выходу. Пришелец в личине жабы наконец недовольно посмотрел на меня с обоснованным подозрением и тоже начал подниматься. Надеюсь, я смотрел на него хотя бы без выражения, ибо даже на подобие дружелюбного взгляда у меня не хватало душевных сил. Проходившие мимо Азат и Билл на мою беду стали свидетелями этой скоротечной сцены. Билла качнуло в сторону, и из его горла вырвалось бульканье. Уже поднявшийся разрушитель счастья напыщенно произнес:

— Ему, вероятно, плохо.

— Не беспокойтесь, я за ним пригляжу. Вы идите.

Далеко идти не пришлось: оба негодяя стояли, привалившись к стенке, прямо за углом коридора. Азат противно взвизгивал, а Билл негромко стонал от смеха. Всякое глумление должно иметь свои пределы. Соблюдая достоинство, я взял их за щуплые шеи и строго произнес:

— Если вы, скоты, посмеете еще раз…

Тут у них подогнулись колени и оба рухнули на пол.

После такой неудачи я не надеялся на продолжение знакомства с Джой. Однако сейчас это хрупкое воплощение мечты стоит передо мной с подносом в руках и насмешливо улыбается:

— Алекс, Алекс, я тебе помешала? Ты о чем-то думаешь?

— Бог с тобой, о чем я могу думать. Рад тебя видеть. Как живешь?

От вопросов о муже я, хотя и не без труда, воздерживаюсь. Надо полагать, это неприглядное существо из отряда амфибий в настоящее время находится достаточно далеко от нас. Краем глаза наблюдаю за Азатом, который спять ухмыляется за соседним столиком. Билл делает вид, что его происходящее не касается, но, даже судя по его затылку, он — весь внимание и уже прикидывает, как сегодня вечером сможет проехаться на мой счет.

Джой подсаживается к моему столу, и расставляя тарелки, оживленно щебечет:

— Ничего, нормально. Семинары и лекции надоели до смерти. Что ты делаешь вечером? Пойти бы посидеть куда-нибудь, пока я не сошла с ума от занятий.

От потрясения я начинаю жевать вместо куска рыбы собственный язык.

— Не вопрос. Я заеду за тобой около семи. На месте решим, куда идти.

Как только Джой уходит, Азат, бросив китаянок, мгновенно перескакивает за мой стол. Благоразумный Билл с усмешкой наблюдает за нами с безопасной дистанции. Азат сразу же принимается трещать, не дожидаясь ответов на свои возгласы:

— Алекс, это невероятно! И несправедливо. Чего она от тебя хотела? Какая женщина! Почему такое счастье не мне? Мне нужнее — я моложе и у меня кровь горячее. Ты холодный европеец и в возрасте. Тебе ведь уже тридцать пять. Или больше?

— Уйди отсюда.

— Алекс, ты знаешь, у нас традиционное общество. И юноша с девушкой…

— Слушай, юноша из традиционного общества, сгинь немедленно, или я за себя не ручаюсь. Тебе еще причитается за тот вечер, так что сейчас хлебнешь полной ложкой.

Азат неохотно удаляется, а я пытаюсь привести в порядок разбросанные мысли. Есть мне уже не хочется совершенно.

К тому времени, когда Янус вошел в небольшое кафе неподалеку от железнодорожного вокзала, Ван Айхен сидел там уже пятнадцать минут и раздражен неготово было выплеснуться через край. Стоявшие перед ним тарелка овощного салата и стакан минеральной воды довершал и впечатление пропавшего зря вечера и еще больше усиливали его недовольство.

Встретив Януса мрачным Взглядом, Ван Айхен дождался, пока тот усядется за стол, и с отвращением отодвинул от себя тарелку.

— Послушайте, мало того, что вы вызвали меня в эту дыру, так еще и опаздываете. Что вам пришло в голову встречаться здесь? И где вы были?

Оглядев серые стены кафе, украшенные блеклыми эстампами, Янус равнодушно пожал плечами:

— Заведение как заведение, ничем не хуже других. А был я на улице. Проверял, не ведется ли за вами наблюдение. В вашем офисе мы больше встречаться не будем.

Ван Айхен, подняв вопросительно брови, вытянул из кармана короткую сигару и, не зажигая, сунул ее в рот. Поставив локти на стол, он молча ждал продолжения. Заказав у проходившего мимо официанта кофе, Янус сказал:

— Ценю вашу выдержку. К сожалению, ситуация ухудшается. Операция в отношении Соловьева не удалась. Будем надеяться, пока не удалась. Думаю, он уже догадался, что искать следует через тех, кто стоит за атакой на него. Другими словами, сейчас он перестанет искать меня. И начнет искать вас.

Покрутив во рту сигару, Ван Айхен невидящим взглядом проводил чашку с кофе, которую ставил перед Я нусом официант, и посмотрел на собеседника:

— Почему вы так уверены?

— Мои коллеги и я одновременно пришли к тому, что заходить надо именно с этой стороны. Мы уже начали отрабатывать международные организации, которые могут иметь отношение к делу Соловьева. Значит, вы вод лежит на поверхности. И значит, Соловьев наверняка додумался до этого раньше нас: ему нужнее, оттого и размышляет он больше и быстрее.

Помолчав и сделав глоток, Янус неторопливо продолжил:

— Не уверен, что он уже вычислил вас, это слишком сложно. Но вероятность этого растете каждым днем. Поэтому я и не хочу появляться у вас в офисе. А вы примите меры, прикиньте, кого из ваших людей он может зацепить.

Вынув, наконец, сигару из рта, Ван Айхен кивнул:

— Это я сделаю. Но с самим Соловьевым? Если я правильно понимаю ситуацию, сейчас он нам не нужен для отвлечения внимания. Он ведет собственное расследование и поэтому становится опасен сам по себе. Причем не только для вас, но и для нас.

Вздохнув, Янус произнес:

— Именно поэтому убирать Соловьева нельзя, иначе станет ясно, что его использовали вслепую и помимо него есть кто-то другой. Лучшее, что можно сделать — это вовлечь его в какую-нибудь историю. Пусть его заберут в полицию. Придумайте сами. Я начинаю уставать от всего этого.

Янус отвернулся к окну. Ван Айхен внимательно посмотрел на него, повернувшись, подозвал официанта и заказал два бокала красного вина. Янус жестом отказался от предложения, и его собеседник так же жестом изменил заказ. Подняв бокал и пригубив, Ван Айхен осторожно спросил:

— Есть еще проблемы?

Глядя, как играет вино в бокале Ван Айхена, Янус неохотно произнес:

— Да, есть и еще одно. У нас в группе, мне кажется, что-то происходит.

— Что-нибудь серьезное?

Янус задумчиво поболтал остатками кофе в чашке и неторопливо ответил:

— В таких случаях серьезное появляется только перед самым концом. Нет, изменилась атмосфера. Едва заметно, но изменилась. Как будто каждый задумался о том, что на самом деле виноват не Соловьев, а один из нас.

Вечером я должен заехать за Джой на Хроте Марктстраат. Но до этого происходит мимолетный разговор, который неожиданно дает мне новую пищу для размышлений на тему о том, что на самом деле представляет наш институт. Уже подойдя к самой двери, вижу в холле небольшую толпу. Посреди нее за небольшим столиком сидит Азат и что-то увлеченно втолковывает нескольким собравшимся. Среди слушателей трое новичков из Африки, две индианки и пара европейцев. Эти люди не знают Азата, не понимают, что он ничего хорошего сказать не может, только проблемы создаст. Кстати, он оказался хитрее, чем кажется на первый взгляд: уселся у входа, так что миновать его почти невозможно. Не успеваю незаметно пробраться к двери, как раздается невнятный, но довольно громкий и непочтительный возглас «Эй!». Окружение расступается, и становится полностью виден Азат: он тянет ко мне тощие лапы, в одной из которых зажаты изрядно мятые листки бумаги.

— Алекс, давай скорее, наши уже почти все подписали.

Все поворачиваются в мою сторону, так что просто плюнуть на приглашение юного приятеля и уйти представляется невозможным. Тем более что, по его словам, «наши уже почти все подписали». Подойдя, беру в руки и рассматриваю листки. На первом из них напечатан текст, на втором — куча подписей на разных языках.

— Давай скорее, не тяни.

— Да подожди ты. Что значит «давай скорее» и что это такое?

— Это петиция. Почему ты так брезгливо смотришь, это она просто смялась. Голландское правительство запретило въезд в страну двум активистам палестинского освободительного движения, которых пригласил наш институт. Мы протестуем против этого.

Азат от нетерпения шумно сопит носом. Он явно не одобряет моей разборчивости.

— Протестуете, понятно. Святое дело. Перестань сопеть, адвокат не должен свистеть носом. Что здесь еще написано? Ага, сегодня еще и митинг по этому поводу? Ясно, давай ручку.

Не ожидавший быстрого успеха Азат светится от радости, пока я старательно вывожу свою подпись в самом низу листка. Бросившему на стол ручку, возвращаюсь к своему номеру. Постояв у двери и убедившись, что все зрители нашего скромного представления разошлись, быстро иду к выходу. Азат трепетно складывает свои замусоленные странички.

Быстро подойдя и выхватив петицию, складываю ее еще два раза и щелкаю несмышленого соседа тугим бумажным квадратиком по носу.

— За что?

— За каким дьяволом ты в это ввязался?

Азат возмущенно надувается:

— Ты что, против свободы передвижения?

— Я за свободу передвижения. Но полагаю, что голландцы могут сами определить, кого им пускать в страну, а кого нет. И не наше дело учить их. А ты просто ненормальный.

Азат любознательно вытягивает шею:

— Почему?

— Потому. Ты ведь в ноябре опять собираешься приехать сюда на семинар по экологии? Вот и плюнь на свой семинар. Никто сюда тебя больше не пустит.

— Почему?

— Вот заладил! Да потому что голландцы любят демократию. Но еще больше они любят тех, кто не лезет в их дела. А едва достигшие половой зрелости пакистанские адвокаты, подписывающие петиции протеста, у них вызывают раздражение, понял?

Азат снисходительно усмехается.

— Никто не узнает.

— Боже, тебе сколько лет?

Азат поднимает глаза и задумывается.

— Двадцать два…

У меня от злости начинает садиться голос.

— Черт тебя побери, это вопрос риторический, на него можно было и не отвечать. В твоем возрасте надо бы знать, что спецслужбы следят за подобными мероприятиями и принимают меры против наиболее активных организаторов. Тем более иностранцев. Вот вернешься к себе в Пакистан, там и борись за свободный въезд и выезд.

— К нам палестинцы не ездят.

— Правильно делают. Я бы тоже на их месте предпочел Европу. Не обижайся, просто сюда ближе ехать.

Я уже готов прекратить этот пустой и раздражающий меня разговор, но тут в голову приходит неожиданная мысль.

— А ну-ка, покажи мне еще раз свою бумажку. Интересно, здесь еще призывают к поддержке парламентом законопроекта об упрощении процедуры въезда в Голландию слушателей учебных заведений. Голосование через три дня. Интересно. Очень интересно. Так кто именно тебе это дал?

— Слушатели-арабы.

— Арабы, говоришь? Смотри-ка, они хорошо осведомлены о повестке дня парламента. Сдается, их кто-то надоумил составить эту петицию. И смотри, главное в чем — митинг в поддержку палестинцев состоится только сегодня вечером, а наши подписи уже стоят. Если там что-нибудь случится, мы автоматически становимся соучастниками. Нас вышибут отсюда в двадцать четы ре часа.

Азат делает неожиданно-быстрое и ловкое движение в попытке вернуть петицию, но промахивается.

— Отдай!

— Иди-иди. Потом еще будешь меня благодарить.

Быстро разорвав петицию в клочья и предусмотрительно сунув обрывки в карман, пытаюсь бежать дальше, но Азат виснет у меня на рукаве и жалостливо бормочет:

— А что я скажу арабам?

— Что ты по недомыслию полез за подписью в поддержку палестинцев к Соломону. Тот, кто тебя мало-мальски знает, в твое скудоумие поверит легко. Далее скажешь, что у Соломона случился приступ ярости, он вырвал у тебя листок и разодрал в мелкие клочья. Чтобы их разжалобить, добавь какую-нибудь яркую деталь. Можешь сказать, что он заставил тебя эти клочья съесть. Вот он, кстати, идет. Соломон, можно тебя на минуту?

Соломон приехал из Эфиопии, он выше меня на две головы. Если он положит руку на голову Азату, то ладонь покроет пространство от нижней части затылка до кончика носа и пакистанец начнет от страха садиться на пол. Так однажды и произошло после необдуманного заявления Азага о том, что Израиль является искусственным государственным образованием, не имеющим реального права на существование. Жест был укоряюше-дружеским, но Азат с тех пор избегает прямого общения с эфиопом, и сейчас он торопливо бормочет:

— Пусть он уйдет. Я сам придумаю, что им сказать.

Близкий к отчаянию, Азат наконец отпускает мою руку и вваливается в вечно приоткрытую дверь Лиз. Учитывая их разницу в возрасте и насмешливо-покровительственное отношение Лиз к пакистанцу, Азат явно пошел искать утешения и совета.

Я опаздываю к Джой на двадцать минут, но она еще не готова. Сегодня она была в гостях у своей подруги, китаянки Шам Шан, которая учится в магистратуре института. Шам Шан живет не в гостинице, а в принадлежащем институту небольшом современном двухэтажном коттедже, расположенном довольно далеко от центра Гааги. Случайно или нет, коттедж населен исключительно особами женского пола, включая двух индианок из нашей группы.

Мне приходится ждать Джон в номере Шам Шан, пока она вернется из душевой. За те десять минут, что я здесь нахожусь, не меньше полдюжины девушек самых разных рас заглядывали в дверь, спрашивали Шам Шан и, с любопытством оглядев меня, исчезали. Господи, насколько все женщины одинаковы. Оно, с другой стороны, и хорошо: по крайней мере, хотя бы примерно знаешь, чего от них ждать.

Наконец, Джой готова, и мы отправляемся в центр города. Шиковать среди студентов института не принято, поэтому мы едем на трамвае, благо вечером он почти пуст.

Немного посетителей и в ресторане у центральной площади. Беленые стены, литографии с видами старой Гааги, темные балки, винтовая лестница на деревянную антресоль, приглушенный свет. Сюда мы, те, кто живет на Оудемолстраат, заходим отметить дни рождения и другие торжественные события. Джой говорит, что она не голодна.

— Если не сделать заказ, нас вытолкают в шею. Не пить же кофе весь вечер.

Джой рассудительно предлагает:

— Тогда будем себя вести как благочинная пара: закажем рыбу и белое вино.

На улице темнеет, зажигаются фонари и окна в домах через площадь. Начинается дождь, капли его замирают на окне, у которого мы сидим, и, помедлив, срываются вниз.

Мы болтаем о себе, институтских делах, общих знакомых. Джой учится в магистратуре Института международных исследований. Замуж она вышла два года назад за голландца, которого я уже имел возможность видеть.

Глядя в окно, Джой расказывает:

— Мой отец — чиновник в правительстве Индонезии. Среднего ранга и небогатый. А муж очень состоятельный человек.

— Чем он занимается?

Джой неопределенно пожимает плечами:

— Бизнесом. Я не лезу в его дела. У нас большая разница в возрасте и разные интересы. Он приезжал в Джакарту по делам. Мы познакомились случайно на приеме.

Деньги у них в семье действительно есть. Еще при знакомстве я обратил внимание на часики Джой: они выполнены из стали и золота Эбель и стоят не меньше полутора тысяч долларов. Одета она тоже неброско, но довольно дорого. Чтобы оценить все это, нужен наметанный глаз, и единственная, кто обнаружил такие способности, была Лиз. При первой возможности она язвительно бросила:

— У этой твоей пассии Джой состоятельный муж. Состоятельный, но не слишком бдительный.

Это последнее замечание полностью совпало с моими впечатлениями. В институте учится масса народу, приходят самые разные люди. Каждый из них вполне может при случае наболтать мужу всякое разное. Однако Джой, кажется, эта проблема нисколько не заботит.

Сегодня она в хорошем настроении. Подняв бокал с вином, она спрашивает:

— О чем ты задумался? У тебя какие-нибудь проблемы?

Я автоматически отвечаю:

— Не то чтобы проблемы, скорее задача. Мне нужно найти фонды и организации, которые сотрудничают с Россией. Когда я думаю о том, какое количество адресов мне придется прочесать…

Джой минуту думает, нахмурив лоб, потом нерешительно предлагает:

— Знаешь, я могу поговорить с одним человеком из «Пакс Кристи». Он читает лекции в нашем институте.

— Знаю, видел. Такой типичный деятель католической церкви лет пятидесяти, с крючковатым носом и тихим медоточивым голосом. До смешного походит на портрет иезуита, каким он рисуется в литературе.

— Точно. Ты с ним общался?

— Нет.

Джой наставительно поднимает изящный палеи.

— Вот и зря. У него широкие связи и голова набита информацией. Если хочешь, я вас познакомлю.

— Джой, ты золото.

Следует исполненный достоинства ответ:

— Я знаю, но можешь повторить это еще раз.

— Ты золото. Слушай, сколько ты уже учишься в этом институте?

— Дай подумать. Да около года. А что?

После секундного колебания я объясняю:

— Институт производит странное впечатление. Девять десятых слушателей здесь из Азии, — не иначе руководство института всеми силами стремится расширить связи именно в этом регионе. Кроме того, я заметил, что обычно технический персонал в учебных заведениях — это довольно пестрое собрание молодых или предпенсионного возраста женщин, по большей части с не сложившейся личной жизнью, разбавленное юношами на побегушках, которые заняты поиском другой, лучше оплачиваемой работы. А у нас в институте это по преимуществу очень хорошо вымуштрованные женщины среднего возраста.

Поощренный вниманием Джой, я продолжаю:

— Интересно и то, что между техперсоналом и преподавателями есть барьер, который ните, ни другие не переходят. Преподаватели читают лекции, но в неформальном общении со студентами почти не участвуют. Это тоже необычно, ведь как правило, в заведениях подобного рода администрация старается создать атмосферу единения, это помогает достижению главной цели — сохранить контакт со слушателями после их отъезда. Есть и еще одно — сегодня Азат приставал ко мне с одной петицией. По сути она призывает к упрощению въездной процедуры для слушателей учебных заведений, то есть и для нашего института. И потом…

Джой нетерпеливо перебивает меня:

— Ты к чему все это говоришь?

— А вот к чему. Если бы меня спросили, на что более всего походит наш институт, я бы назвал его идеальным прикрытием для международной преступной организации.

Джой морщит нос:

— Фу, какая ерунда, мне совсем неинтересно. И вообще мне надоело здесь сидеть.

Но вечер и так уже подходит к концу. Ресторан пустеет, официанты сворачивают скатерти. Я отвожу Джой на такси в коттедж, где она иногда ночует у своей подруги китаянки Шам Шан.

Окна на фасаде коттеджа погашены. На мой вопросительный взгляд Джой объясняет:

— Все уехали в ресторан, на день рождения Шам Шан, будут не раньше часов двух ночи.

И, помолчав, добавляет:

— Отпусти такси.

— Интересный у нас разговор. Вот только бутылка уже пуста.

— Воды для превращения ее в вино у нас нет, да и ты, правду сказать, не Христос, так что обратимся к официанту.

— Не богохульствуй.

— Не буду.

Уже в начале встречи с представителем «Пакс Кристи» (а проходит она в небольшом ресторанчике рядом с институтом) обнаружилась наша общая расположенность к красному вину, и уже через полчаса беседа стала вполне неформальной.

Как мне неоднократно говорили, я могу расположить к себе любого. Главное при этом не стать хроническим алкоголиком, ибо вино есть кратчайший путь к сердцу собеседника. Кстати, надо его ненавязчиво похвалить.

— Ты ловко работаешь. Четкая схема: лекция о религиозных конфликтах в развивающемся мире — беседа со слушателями — обмен визитками — выяснение адресов в учебной части — рассылка брошюр и дальнейшее развитие контактов. Просто здорово. Профессионально.

— Спасибо.

— Не за что. Я — православный, ты — католик, мы представляем разные течения в христианстве. Но я со многим с тобой согласен. Ты хорошо говорил о религиозных сектах, интеграции мировых религий и взаимоотношениях христианства и ислама.

— Ты молодец, у тебя широкие взгляды.

Воспоминание ни к месту всплывает в памяти. Эмоции берут верх, и я неожиданно заявляю:

— Взгляды-то широкие, а вот зачем вы нашего Владыку Никодима отравили?

— Какого Никодима?

— Ротова, митрополита Ленинградского и Новгородского.

Здесь необходимо пояснение. Известная сиена с отравлением папы Иоанна Павла Первого, описанная в «Крестном отце-3», как утверждали наши газетчики, основана на реальных фактах. По восшествии на папский престол, Иоанн Павел сразу велел провести расследование деятельности банка Ватикана, что грозило крупными неприятностями весьма широкому кругу лиц.

Именно потому Иоанн Павел Первый пробыл на престоле рекордно короткий срок. Вскоре он был отравлен. Эта сцена и была изображена в «Крестном отце-3». Не говорится в фильме только о том, что до того была сделана первая попытка. Во время этого первого покушения чашка отравленного кофе якобы была по ошибке дана Владыке Никодиму Ротову, прибывшему в Ватикан для встречи с папой. Митрополит скончался на месте. Очень скоро после этого отравили и папу. Недолго прожил и служка папы, который заподозрил неладное и припрятал остатки тех лекарств, что принимал Иоанн Павел Первый. Повторяю, так излагали дело журналисты.

Мой собеседник из «Пакс Кристи» надувается от обиды и, забыв свои обволакивающие манеры, начинает не говорить, а выпаливать фразы:

— Ты питаешься слухами! Веришь газетчикам! Если хочешь знать, было точно установлено, что ваш митрополит был тяжелым сердечником! И никто его не травил! А ты вон как, а еще говорил, что мы с тобой…

— Все-все. Не травил так не травил. Давай о другом. У меня есть просьба. Ты не поможешь связаться с голландскими организациями, которые работают в России? Мне начальство поручило. Без помощи знающего человека это будет такая головная боль…

Католик снисходительно хмыкает.

— Вот видишь, я тебе понадобился. А ты пытался надо мной издеваться. Закажи еще вина, сейчас я тебе все расскажу.

Память у этого деятеля изумительная. В течение десяти минут он мне перечисляет все мало-мальски значительные организации, занимающиеся Россией, и дает им краткие характеристики.

Записав для вида некоторые из них, я останавливаю этот поток информации.

— Спасибо, хватит. Скажи лучше, есть такие, с которыми не стоит связываться? Мне ведь по голове дадут, если я сведу наше начальство с какими-нибудь гангстерами.

— Могут дать. Если серьезно, то, конечно, лучше о каждой организации навести предварительно справки. Иначе они могут оказаться замешаны черт знает в чем, прости меня Господи, что помянул нечистого.

Мне надоедает ходить кругами.

— В Амстердаме на Мауритскадс есть организации из тех. что могут меня интересовать? В разговоре как-то мелькнул этот адрес, но я не помню названия. Фонд там какой-то, что ли.

Мой собеседник усмехается.

— Понятно. Ты осведомлен лучше, чем хочешь показать. Там есть такой Институт проблем развития. Во главе его стоит некий Ван Айхен. Деталей я не знаю, но по своим каналам наводил справки и, э-э-э, в нашей службе… В общем, мои коллеги рекомендовали с этим Институтом проблем развития не связываться. В чем там дело, толком не знаю.

— Спасибо тебе, пастырь, ты уберег меня от неверного шага.

— Ты опять за свое?!

— Все-все, больше не буду. Сейчас закажем еще вина…

Итак, цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи. Кажется, так говорил в свое время один из наших руководителей государства. Толи мне повезло, тол и я действительно на редкость умен. И еще Джой помогла. Безусловно, львиную долю проблем для мужчин изобретают именно женщины. Но так ведь и кто, кроме них, поможет?

Осталось решить, как подобраться к этому институту. Ясно одно: прежде всего следует пошарить по их компьютерной сети. Набор маленьких хитростей, которым меня обучили в Москве, должен помочь в этом.

Но копаться в чужих секретах желательно подальше от посторонних глаз, и потому теперь мне особенно остро нужна квартира. Сегодня на семинаре обойдутся без меня: после двух дней поисков удается найти подходящий адрес.

И я направляюсь к выходу мимо стеклянной двери, ведущей в крошечный задний дворик гостиницы. Там стоят пластиковые баки с заправленными в них мешками для мусора и садовый инвентарь. Дворик выстлан бетонными плитами, из него узкий ход между домами ведет на улицу.

Здесь обычно хозяйничает длинный седой старик, которому далеко за семьдесят. Он выносит мешки с мусором, благо что весят они немного, и ухаживает за небольшим садиком, который находится с другой стороны здания и где растет мой приятель клен. Я как-то разговорился со стариком, и он рассказал, что как участник Сопротивления имеет льготы и поэтому может еще работать, не уходя на пенсию.

Однако сегодня во дворе возится невысокий тощий парень в зеленом комбинезоне и кепке, из-под которой торчат большие бледные уши. Он ворочает баки для мусора и что-то мурлычет себе под нос.

Развернувшись, подхожу к Марии. Она немного оправилась после убийства Эрнесто и перестала жаться при виде меня по темным углам. Сейчас Мария складывает постельное белье для прачечной.

— Мария, а куда делся старик, который ухаживал за садом? Хотел с ним поболтать, а вместо него какой-то молодец во дворе возится.

Сестра-хозяйка распрямляется и недовольно машет рукой.

— Да вот начальство так решило. Взяли и вдруг отправили на пенсию. А на его место этого парня прислали. А он, даром что молодой, все делает еле-еле. Полдня мусор убирает, а после обеда еще приходит в саду работать. А у него всего-то дел на два-три часа.

Мария продолжает ворчать, но я уже иду к выходу. Вот новое дело! Еще один персонаж на сцене. Маловероятно, чтобы мои оппоненты могли устроить его сюда так оперативно. Если появление парня неслучайно, то он скорее всего из полиции. После убийства Эрнесто они могли решить понаблюдать за гостиницей. Точнее, за мной в гостинице.

Это еще не худший вариант. Если все обстоит так, то этот парень опасности для меня не представляет. Скорее, наоборот. Хуже, если оппоненты придумают очередную каверзу и мне потребуется срочно исчезать из этой гостиницы. Вот тогда этот парень действительно может создать массу проблем.

Из газеты узнаю, что на Принц Хендрик-Страат в аренду сдается квартира. Это то, что мне нужно. Дом трехэтажный, в мою квартиру на втором этаже ведет отдельный вход и длинная узкая лестница. Окно выходит во внутренний дворик и слепые стены без окон. К тюремным пейзажам я уже начинаю привыкать, тем более что зрители мне здесь совсем не нужны.

Правда, не получилось с нелюбопытной старушкой-хозяйкой. Владелец дома — бодрый старичок по имени Ханс с оптимистично красным носом и отсутствующим взглядом мутновато-голубых глаз называет цену, и я, не торгуясь, отдаю ему деньги за месяц вперед.

— Я исследователь из России, ученый. Экономист.

Старик медленно кивает.

— Мне нужна тишина, чтобы никто не беспокоил. Работать буду, статьи научные писать.

Кивок.

— Я иногда буду ночевать здесь. Работаю тоже в разное время суток, по настроению. Поэтому входить ко мне не надо. Убираться в комнате я буду сам.

И на это следует молчаливый знак согласия. Я начинаю вспоминать, говорил ли он вообще что-нибудь за время нашего короткого знакомства. Может, мне повезло больше, чем я мог надеяться, и старик ко всему еще и глухонемой? Нет, цену за комнату вроде бы называл он. С хозяином надо установить хотя бы минимальный контакт. Поэтому я предлагаю:

— Может быть, отметим мое новоселье?

Старик впервые смотрит на меня с интересом, живо кивает два раза подряд и, наконец, открывает рот:

— Я знаю здесь неподалеку неплохой кабачок.

Ясно, что платить в кабаке предстоит мне, но чего не сделаешь для успеха дела. Тем более что старик не кажется излишне любопытным. Кроме того, меня устраивает район: он недалеко от гостиницы и состоит из новых домов. Здесь мало магазинов и музеев. Соответственно, меньше и риска встретить знакомых из института. Нужно только подобрать в магазине однотипный с имеющимся замок и сменить личинку в двери, чтобы лишить хозяина возможности совать ко мне нос.

Выпив с ним по кружке нива и получив ключи от уже моей однокомнатной квартиры, я забрасываю туда кое-какие вещи и иду осматривать центр города на случай чрезвычайных ситуаций. Иными словами, надо знать место, где живешь. Карта это одно, а когда придется убегать или, наоборот, следить за кем-нибудь, без предварительной проработки местности можно обрести серьезную головную боль.

Кстати, с этой точки зрения улицы Гааги только кажутся раем для тех, кто любит уединение. Здесь действительно уйма маленьких улочек и тупиков. Но почти нет проходных дворов и сквозных подъездов, поэтому вычислить возможный маршрут объекта в случае необходимости никакого труда не составит. Два-три человека, и ты обложен со всех сторон.

После двухчасовых блужданий вокруг квартиры прихожу к выводу, что я чист перед своей совестью шпиона и могу спокойно зайти в любимый нашей компанией кабачок на Лина Страат, который Билл на английский! манер называет пабом. Кабачок узкий и длинный. В нем умещается не более полдюжины исцарапанных дубовых столиков, которые постоянно заняты, и длинная стойка, за которой неторопливо двигается худощавый хозяин бара. Зовут его Ян. Входящему в это заведение дальний стол не виден: он тонет в плотном сигаретном дыму.

Я вижу кучерявый затылок Лиз и красноватое лицо Билла, который машет мне рукой. За время нашего знакомства я узнал, что мать Билла была Майя (отсюда индейский оттенок его кожи), отец — немцем (отсюда у Билла европейское имя), эмигрировавшим из Германии в начале тридцатых годов. Некоторые детали его рассказа заставляют думать, что отец был немецким евреем, бежавшим от нацистов. Так или иначе, коктейль получился весьма необычным. Добавьте к этому, что образование Билл получил в Англии и некоторое время служил в британской армии. Билл — сочетание индейской невозмутимости, еврейского практицизма и английской добропорядочности, если, конечно, вообще одна нация бывает добропорядочнее другой.

Рядом с Биллом притулился Азат. Билл и Азат на удивление сошлись характерами. Билл умудрен жизнью и исполнен едкого скепсиса, Азат же оказался оптимистом. Ему не больше двадцати пяти, и он смотрит на жизнь с восторгом полугодовалого щенка фокстерьера. Как у многих пакистанцев и бангладешцев, у него развито чувство юмора. От хорошей шутки Азат буквально заходится смехом. Если в этот момент он сидит на недостаточно устойчивом стуле, может запросто упасть. Что однажды и произошло на встрече в Министерстве иностранных дел, приведя чиновника, который рассказывал о внешней политике Голландии, в изумление, а группу — в восторг.

Кто родители Лиз, я пока не понял, а расспрашивать было неудобно. Знаю, что она получила университетское образование, а в Гааге прослушивает уже третий курс лекций подряд. Кроме того, она постоянно борется с полнотой, с чувством юмора у нее тоже все в порядке.

Сейчас вся эта компания мирно сидит в пабе и льет в себя пиво. Вернее, льет Билл, а Лиз не более чем капает. За их столиком есть еще некто — высокий блондин с голубыми глазами, прямым коротким носом и широкими плечами. Скорее всего, голландец. Так и есть. Он протягивает руку и легко улыбается:

— Якоб, журналист. Работаю в «Гаагсе Курант».

Рука у него мощная, с широким запястьем, поросшим частыми золотистыми волосками. Такие лапы — дар природы, даже у спортсменов редко кисти и предплечья разрабатываются до такой степени. Мне дважды пришлось столкнуться с подобного рода людьми, но недружелюбно настроенными. Один раз на борцовском ковре, а другой — на улице. От обоих случаев воспоминания остались — гаже не бывает.

Если у журналиста с Лиз завязались тесные отношения, то он ста. чет частым гостем у нас в гостинице. Еще одна головная боль — думай теперь, что ему может быть нужно. Тот, кто убивал Эрнесто, имел своего человека в гостинице или, по крайней мере, был вхож туда. Полиция, конечно, отработает все версии. Но о своей безопасности мне приходится думать самому.

Между тем, беседа за столом идет весьма содержательная. Со свойственными ему прямотой и искренностью, Билл доходчиво излагает голландцу свои взгляды на журналистику. В основе его нехитрой концепции лежит довольно прямолинейный тезис о том, что все газетчики — шлюхи. Только при мне Билл повторил эту мысль триады. Судя по состоянию моих друзей, сидят они здесь не меньше сорока минут, и остается только дивиться терпению Якоба.

Исподволь наблюдая за журнал истом, прихожу к выводу, что ничего необычного в его поведении нет. Типичный представитель свободной профессии. Надо будет узнать у Лиз, как и где они познакомились. Если Якоб чист, то выход на газеты может оказаться полезным в самый неожиданный момент. В романе журналиста с Лиз тоже ничего странного нет. В Голландии смешанные пары встречаются на каждом шагу. Многие мужчины предпочитают восточных женщин, у которых масса преимуществ по сравнению с европейскими: они скромны, трудолюбивы, ничего не слышали о феминизме. Надо думать, высшей удачей здесь считается найти жену, которая не знает твоего языка.

Очень скоро Лиз и Якоб уходят, а я спешу спросить:

— Слушай, старик, откуда Лиз взяла этого Якоба?

Билл лениво пожимает плечами.

— Я точно не помню. Она вроде бы говорила, что была на вечеринке у кого-то из своих земляков, которые тоже учатся в Гааге, и там его увидела. Хочешь еще выпить?

— Нет, не хочу. А он что, известный журналист?

— Вроде бы да. Лиз что-то рассказывала о нем, говорила, что у него большие перспективы. Ох, знаешь, ты прав. Я сегодня перебрал, мне пора домой.

Билл, пошатываясь, встает, пытается обнять меня за плечи, однако ему это не удается из-за разницы в росте, поэтому он обхватывает меня за талию, и мы отправляемся в гостиницу.

Билл идет спать, а я после некоторых колебаний — на свою квартиру. Ночевать я, как правило, возвращаюсь в гостиницу, но иногда остаюсь здесь. Мне не хочется, чтобы мои исчезновения связывали с Джон, поэтому однажды даже пришлось пригласить на чашку чая высоченную и очень симпатичную официантку из кафе в центре города. После чая я познакомил ее с соседями и вежливо проводил домой. Не знаю, на что она рассчитывала, но напоследок явно была готова дать мне по физиономии.

Так или иначе, но свое отсутствие по ночам я залегендировал. Если меня не бывает, по утрам выслушиваю пару шуток от соседей, и все. Правда, Азат однажды пытался намекнуть, что Джой будет чрезвычайно интересно узнать о моих похождениях на стороне. Отставив на минуту свойственную мне куртуазность, я пообещал свернуть ему шею, и Азат благоразумно заткнулся.

Глаза слезятся, и я не могу уследить за строками, мелькающими на зеленом поле монитора. Какие цвета изображения я ни подбирал, больше двух-трех часов работать на компьютере невозможно.

Когда напряжение и усталость все чаше заставляют делать ошибки, прерываю работу и наливаю себе в бокал густого чуть сладковатого испанского бренди, купленного в супермаркете. Снимать стрессы и напряжение таким образом вошло в привычку, тем более что алкоголь вообще составляет важную часть нашей работы.

Передохнув, снова шныряю по информационным сетям, просматриваю базы данных газет, пытаюсь влезать и действительно влезаю в закрытые для постороннего компьютерные сети. И все с одной только целью — как можно больше узнать о скромном институте на Мауритскаде.

В каждом человеке скрыта масса пороков, неразличимых с первого взгляда. Например, уДжой кошмарная привычка водить пальцем по моей груди. Я ежусь, стараясь, чтобы мои телодвижения не выглядели слишком вызывающими. Мы провели в номере Джой почти всю ночь, и мне кажется, что давно уже пора сосредоточиться на предстоящем дне. Но у Джой другие намерения.

— Прекрати, я боюсь щекотки.

Опершись на локоть, Джой лежит рядом и не обращает на мои слова внимания. Вместо этого она еще некоторое время рисует вензеля, и, наконец, прижимается ко мне так, что ее маленькая смуглая грудь оказывается у моих губ. Осторожные попытки выскользнуть из-под одеяла мне не удаются.

— Джой, милая, давай вставать. Мне надо ехать. Ну, пожалуйста. Ты меня прости, но мы с тобой уже столько…

— Подожди, лентяй, я хочу тебе кое-что рассказать. Помнишь, ты говорил о петиции, которую тебе показывал Азат? Так вот, я поговорила со слушателями-арабами. Ты оказался прав, эту петицию им дал один из преподавателей. Как же его зовут? Седой такой, смешной, он у вас лекции по экономике читает.

От неожиданности я резко сажусь на постели, так что Джой едва не слетает на пол.

— Йост?! Не может быть, он не занимается политикой. Тихо читает себе лекции и сразу уходит домой. Я даже ни разу не видел, чтобы разговаривал со студентами. Вот уж воистину тихий омут. Аты уверена, что именно Йост, а не Ханс? Ведь член парламента именно он.

— Осторожней, ты меня уронишь. Уверена, я никогда ничего не путаю. Это еще не все, я узнала от вашего младшего куратора Карин кое-что о семейной жизни Йоста.

Когда Джой заканчивает свой короткий рассказ, я продолжаю молчать, уставившись в потолок.

— Что, Алекс, интересные новости? То-то же. Я заслуживаю награды.

Мои категорические возражения застревают в горле, так как мой рот Джой закрывает поцелуем. После недолгого трепыхания я сдаюсь. Есть женщины, которые умеют добиться своего.

Йост — тот самый преподаватель, который читал лекцию по экономическим учениям в день моего приезда. И которого я видел у входа в здание на Мауритскаде в Амстердаме. С неделю назад после занятий Йост подходил ко мне.

— Алекс, с удовольствием пообщался бы с тобой, но все не хватает времени. Я ведь два раза был в Москве. Может быть, заглянешь ко мне как-нибудь на неделе? Я живу один, так что можешь приезжать в любой день, только предварительно позвони.

Это самый колоритный тип из тех, что я встретил в институте. Он игнорирует условности и на работу ходит в одеждах свободного художника, отдавая предпочтение просторным холщевым рубахам и штанам. Он весь — противоположность тем, кто являются официальными руководителями семинара и института в целом.

Йост более всего походит на простодушно-неприкаянного клоуна. Легкая напряженность в наших отношениях проскользнула только раз. На одном из общих ужинов нашей группы мы оказались рядом. После очередной моей шутки Йост, копаясь по обыкновению в груде овощей на своей тарелке, сквозь зубы заметил.

— Вы, я заметил, постоянно стремитесь насмешить окружающих. От этого один шаг до того, чтобы стать клоуном. Не пытаюсь обидеть, скорее делюсь горьким опытом, полученным в школьные годы. Я был клоуном нашего класса. У меня остались самые горькие воспоминания.

— Йост, шутовство — одна из древнейших и самых безопасных форм демонстрации интеллектуального превосходства и эмоциональной неуязвимости. С этой точки зрения ваше замечание меня нисколько не задело. Кроме того, иметь своим гербом сову и зеркало совсем не зазорно. Тем более в вашей стране.

— Какую сову, какое зеркало?

— Ай-ай, Йост, ведь это сим волы Тиля Уленшпигеля, вашего национального героя. Они, насколько я знаю, изображены и на могиле Тиля. Правда, таких могил две, но это уже детали.

— Хорошо-хорошо, Алекс, сдаюсь. Считай, что по крайней мере интеллектуальное превосходство ты доказал.

Этот разговор остался в памяти потому, что для меня способность заболтать и рассмешить собеседника или даже группу людей — обязательный элемент профессии. Кроме того, любой психолог подтвердит, что шутовство, о котором применительно к себе упомянул Йост, — одна из наиболее распространенных уловок для маскировки внутренних проблем, разлада с внешним миром. Всего лишь разлада, дисгармонии и, конечно, совершенно не обязательно склонности к злодейству. Но, в сочетании с неожиданной неприязнью в гол осе моего собеседника, этот диалог заставил меня еще раз обратить внимание на скромного преподавателя экономики.

Так или иначе, я менее всего ожидал, что именно Йост окажется вовлечен во что-либо, даже отдаленно напоминающее незаконную деятельность. Его появление на Мауритскаде мне показалось стечением обстоятельств, и принципиального значения я ему не придавал. Но рассказ Джой заставляет по-другому оценить события. И коли уж вероятность связи Йоста с моими оппонентами существует, ничто не мешает мне воспользоваться его любезным приглашением.

После занятий, купив пакет разнообразных фруктов, я еду к Йосту в район Рустенбурга. Ни вина, ни пива везти не имеет смысла: Йост вегетарианец и, насколько я понял, безнадежный трезвенник. Короче говоря, вечер пропал. Вместе с тем, беседа может принять такой оборот, что будет полезнее оставаться трезвым. Кроме того, я нарушил договоренность, не сделав предварительного звонка, — кто знает, кого, в свою очередь, захочет предупредить о моем визите Йост.

Ехать надо на другой конец города, но дом я нахожу без особого труда. Дверь выходит прямо на улицу с угла дома, и окна первого этажа, как я понимаю, тоже принадлежат квартире Йоста. Метрах в тридцати от дома несколько рабочих отбойными молотками снимают асфальт.

Мне приходится звонить несколько раз, прежде чем хозяин открывает дверь. Руки у него в земле, на коленях бесформенных штанов большие пятна. Йост немного растерянно приветствует меня:

— Какой сюрприз! Прости мой вид: я вожусь в саду. Рад тебе больше, чем ты думаешь, — хотел попросить тебя помочь.

Сад у Йоста на самом деле совсем не сад, а небольшой дворик шириной около трех и длиной не более восьми метров. Он обнесен высокой кирпичной стеной, так что окон соседних домов не видно, и выход в него только из дома. В этом дворе-саду стоит высокая груша с широкой кроной, наполовину свесившейся к соседям, и несколько кустов роз. В дальнем углу сада небольшая куча свежей земли и несколько серых бетонных бордюрных камней.

— Я задумал сделать новый цветник, но, оказывается, камни таскать мне уже тяжеловато.

Йост стоит, опустив измазанные руки, и улыбается. Сквозь заросли жесткой серебряной щетины на его щеке медленно пробивается серебристая капелька пота. У него седые кудрявые волосы, красноватое морщинистое лицо и по-детски ясная улыбка, какая бывает у непрактичных и не очень удачливых людей.

Из гостиной доносятся неровные звуки — Йост хотел сделать мне приятное и поставил записи Шнитке, но я бы предпочел что-нибудь более консервативное и мелодичное.

Вместе мы возимся с камнями и минут через двадцать бордюр цветника установлен. При этом мне чудом удается не особенно извозиться в земле.

Переводя дыхание, Йост спрашивает:

— Любишь копаться в земле? Цветы сажать, ухаживать за ними?

— Нет. Может быть, в старости буду выращивать розы. А сейчас нет.

Отряхивая землю с рук и безуспешно пытаясь отчистить штаны, Йост говорит:

— Странно, у вас ведь почти у всех загородные дома — дачи.

— У меня тоже была, но я оттуда сбежал. Не переношу дискомфорта, а на даче он неизбежен. Вы ведь наверняка Чехова читали?

Махнув на штаны, Йост распрямляется:

— Естественно. Правда, в основном пьесы. В Европе рассказы Чехова знают гораздо меньше.

— Герой одного из рассказов Чехова говорил, что дачную жизнь выдумали черти да женщины. Чертом в данном случае руководила злоба, а женщиной — крайнее легкомыслие.

Посмеиваясь, Йост уходит переодеваться. Как человек очень любознательный и не очень доверчивый, некоторое время прислушиваюсь, стоя у входа в дом. Неслышно, чтобы Йост пытался звонить по телефону. Вскоре он, чистый и умытый, вновь появпяется в дверях уже с подносом в руках.

— Алекс, не обессудь: обед у тебя сегодня будет скорее полезным, чем плотным. Но ты должен был быть готов, знал ведь, к кому идешь в гости.

Действительно, на тарелках разложены маленькие початки кукурузы, листья салата всевозможных сортов, лук-порей, редиска, огурцы и прочая весело-разноцветная растительная снедь, которой полны магазины и рынки Гааги. Мы садимся за столик под ветвями груши.

Хрустя кукурузой, Йост щурится на заходящее солнце:

— Теперь ты видишь, как я живу. Этот дворик — моя главная радость. В доме, кроме меня, никто не обитает. С женой я развелся два года назад. Вернее, не столько я развелся, сколько она от меня ушла. Дочь живет со своим приятелем, а сын, как только ему исполнилось семнадцать, вместе с друзьями снял квартиру. Так что я один.

— И в одиночестве есть своя прелесть.

— Конечно. Вообще, говорят, что во всем есть темные и светлые стороны. Но на самом-то деле, темное и светлое, черное и белое отделить друг от друга очень трудно. Если вообще возможно.

Мне кажется, что хозяин дома пытается себя в чем-то убедить. Пост мне симпатичен, скорее всего он очень ограниченно вовлечен в грязные дела. После того, как он рассказал о себе и своей семье, его тем более стало жалко. Но нужно сделать то, ради чего я сюда пришел.

— Соловьев звонил с полчаса назад и сказал, что поедет на встречу с одним из преподавателей института. Адрес оставил.

Панченко сообщил новость, как обычно, бесстрастно, глядя на группу стариков, сидевших за чашками чая в открытом кафе под огромными липами. Перед ним самим, Сибилевым и Воропаевым стояли бокалы с пивом. Воропаеве удивлением уставился на него, но Панченко счел информацию вполне достаточной и умолк. Ему вообще говорить не хотелось. Вчера Воропаев затащил его в ресторан, пообещав, что заплатит, лишь бы он, Панченко, не ел колбасу в номере. Утренняя жажда, как всегда, стала наказанием за вчерашние возлияния. Панченко почти выпил свое пиво и очень хотел бы заказать еще, но предвидя недовольство Сибилева, был вынужден ждать окончания разговора.

Не дождавшись продолжения, Сибилев поинтересовался у него:

— Что это вдруг Соловьев решил сообщить нам о своих намерениях? Он еще что-нибудь говорил?

Панченко так же индифферентно пожал плечами:

— Нет, сказал только, что начал отрабатывать другие подходы. Какие именно «другие», не объяснил. Я все рассказал. Что делать-то будем?

Сибилев молчал, глядя перед собой. Он начал разгадывать игру Соловьева. Ему было ясно, что Соловьев подбрасывает информацию каждому из них по очереди, стараясь вычислить чужого. Но пока каждый в группе вел себя абсолютно правильно, не вызывая никаких подозрений. Последним прошел проверку Панченко, только что довольно равнодушно передавший телефонный разговор с Соловьевым.

Воропаев, подумав, предложил:

— Надо за ним понаблюдать, раз уж он сам докладывается. Кто пойдет, Николай Гаврилович?

Скользнув по лицу Воропаева цепким взглядом, Сибилев ответил:

— Пусть Игорьедет. Ты, Олег, отдохни. Вам вместе кататься вредно, один раз уже учудили. Может, порознь внимательнее будете.

Еще через полчаса Панченко сидел в машине метрах в тридцати от входа в дом, указанный Соловьевым. Место для наблюдения было, вероятно, самым неудачным во всем городе. На улице не было ни одного дерева, и солнце за несколько ми нут до предела раскалило машину. Включив зажигание, чтобы воспользоваться кондиционером, рациональный Панченко минут через десять, не выдержав, снова заглушил двигатель. Жечь деньги, хоть и государственные, не позволяла его экономная натура. В довершение всего, почти у самого дома, за которым он наблюдал, работала группа рабочих, менявших бордюрный камень. Грохот отбойного молотка странно-невыносимо сочетался с жарой и делал пребывание в машине муторным, как несильная, но непрекращающаяся зубная боль.

Соловьев вошел в дом у него на глазах четырнадцать минут назад. Больше в дом никто не входил, на улице никто не появлялся, кроме редких прохожих. Рабочие ни на кого внимания не обращали, продолжая работать.

Панченко поморщился от очередного взрыва отбойника и включил радио.

— Чудная страна Голландия. Приеду в Москву, напишу детектив.

Йост удивленно поднимает на меня глаза, и я с готовностью развиваю свою мысль.

— В центре событий будет учебное заведение, скажем, в Гааге или Амстердаме, которое на самом деле больше похоже на отделение преступного синдиката. Эдакий, знаете ли, Департамент внешних связей. Этот институт сотрудничает с другими исследовательскими и учебными заведениями в Голландии и других странах, созданными с той же целью. Работают там люди разной степени осведомленности о происходящем. Часть из них, такого типа, как, скажем, Ханс, ничего не замечают вокруг себя. Они слишком погружены в науку. Другие — мне они представляются похожими на вас — кое о чем догадываются, но если и содействуют руководству, то лишь в качестве дружеской услуги или вынужденно. К реальным делам и секретам их не подпускают. И, наконец, лишь совсем немногие знают о том, какие дела делаются под крышей обычного института, придуманного мной.

На мгновение останавливаюсь перевести дух. То, что я несу, совсем необязательно полностью совпадает с действительностью, да это и не так уж обязательно. Главное — правильно уловить и изложить суть дела, а остальное Йост в панике додумает сам. Здесь действует известный и беспроигрышный принцип, используемый цыганками при гадании что по руке, что на картах: «Есть, милый, у тебя друг брюнет, так вот берегись его. Он, золотой мой, бриллиантовый, на самом деле тебе не друг-брюнет, а сволочь». У каждого из нас найдется в окружении темноволосый, которого при желании можно безвинно отнести к указанной категории сволочей и затем так же безосновательно опасаться.

— Ну как, Йост, правда, интересно?

Музыкальный центр исправно работает, и то, что моему нетренированному уху кажется дисгармонией, должно бить Йоста по нервам, не давая сосредоточиться.

Йост молчит, разглядывая перышко лука на своей тарелке. За несколько минут он осунулся и посерел. Сейчас он решает, гнать меня в шею или все-таки продолжить разговор. Выбор сделан, и Йост поднимает глаза.

— Интересно, но абсолютно неправдоподобно. У нас такого не бывает.

— Да? А я думал, что мы одинаково смотрим на вещи и станем союзниками.

Обычно доброжелательный! сейчас Йост неожиданно натопорщивается.

— С чего вдруг союзниками?

— С того, что для этого нет никаких препятствий. Я знаю, что с вами произошло. Мне известно все — упреки жены за малые доходы преподавателя колледжа, ее уход и ее же предложение оказывать за хорошее вознаграждение мелкие услуги ее новому начальству. Ведь деньги нужны для того, чтобы помогать детям. А вы много ездите по свету с лекциями и просто находка для людей с широкими связями, вроде Ван Айхена. А при случае можете и петицию студентам подбросить для сбора подписей. Кстати, во всей этой затее с петицией Ханс тоже задействован? Ведь именно он является членом парламента. Не может быть, чтобы вы его не использовали.

Думая о чем-то своем, Йост автоматически отвечает:

— Нет, мы ему подбросили эту идею, и он согласился. Но он ни о чем не догадывается. Или, во всяком случае, делает вид, что в институте все в порядке.

— Почему вы на них работаете?

Йост смотрит перед собой, скупо отвечая:

— У меня сын — наркоман. У него возникли серьезные проблемы с законом. Этим они меня привязали.

— И вы не могли ничего сделать? Это ерунда!

Йост усмехается с непонятной жалостью:

— Вы очень молоды, Алекс, и многого не понимаете. Вы мне в своё время напомнили об Уленшпигеле. Черное и белое неотличимо меняются друге другом цветом, в конце концов смешиваясь в однообразную серую ткань жизни. Как там у Шарля де Костера? Семеро, что явились в наркотическом сне Уленшпигелю и Нелле, обратились в новые образы. Из Гордыни вышло Благородное достоинство, из Скупости — Бережливость, из Гнева — Живость, из Чревоугодия — Аппетит, из Зависти — Соревнование, из Лености — Мечта поэтов и мудрецов. Наконец, Сладострастие обратилось в Любовь. Никто только не объяснил им, что и эти образы непостоянны и могут в самый неожиданный момент обрести свой изначальный, уродливый облик. Не знаю, как вы, а я постоянно путаюсь в том, что хорошо и что плохо. Когда у вас будут дети…

Хозяин дома неожиданно вскакивает.

— В дверь звонили.

— Я ничего не слышал.

— Нужна привычка: звонок слабый, гости не обращают внимания. Да и музыка играет.

Йост говорит со мной на ходу, торопливо семеня в дом. Когда мы работали в саду, это был пожилой, но полный сил человек. Сейчас в его движениях появилась старческая неуверенная торопливость. Сероватая бледность сменилась нехорошей краснотой.

Вместо коридора, который ведет к входной двери, Йост быстро проходит в гостиную. У большого окна он осторожно отодвигает край занавески и, отпрянув, в отчаянии всплескивает руками. Его лицо становится багровым, он ловит ртом воздух.

Какого цвета лицо у меня, можно только догадываться. У крыльца топчутся двое мужчин. Один из них — тот самый парень, с которым Йост у меня на глазах разговаривал у входа в особняк на Мауритскаде. Оба они внимательно смотрят на дверь, как будто хотят сквозь нее увидеть происходящее в доме. Ай да Панченко! Час назад я сообщил ему о намерении посетить Йоста. Лучшей ловушки, чем этот дом, и придумать было нельзя. И вот эти двое здесь. Теперь ясно, кто играет против. Это Панченко. Неторопливый и рациональный. Панченко. Только вот неизвестно, удастся ли мне рассказать кому-либо о своем открытии. Он направил сюда людей и, конечно, ничего не говорил Сибилеву. Помощи ждать неоткуда.

Между гем Йост, преодолев первый испуг, восклицает:

— Ну вот, так я и знал!

— Что стряслось? Это ваши знакомые?

Но вместо ответа Йост снова вскидывает руки, сшибает с каминной полки китайскую вазу и начинает медленно валиться навзничь, выпрямившись и даже не пытаясь уберечь от удара затылок. Оцепенев, я наблюдаю, как он с грохотом бьется головой о тяжелую стеклянную столешницу журнального столика и вытягивается на ковре. Под головой у него появляется лужица темной крови.

Одного взгляда на быстро заливающееся бледностью лицо Йоста достаточно, чтобы понять, что помощь ему уже не нужна. Мне же она крайне необходима, только вот ждать ее неоткуда. Но как же меня нервирует эта музыка!

Переступи в через раскинутые руки Йоста, подхожу кокну и, стараясь не трогать занавеску, смотрю сквозь стекло. Оба гостя настороженно смотрят на окна, пытаясь определить причины шума в доме, и снова и снова нажимают кнопку звонка. Ну надо же, грохот падения пришелся именно на паузу в дорожных работах! После короткого совещания тот из двоих, которого я раньше не видел, начинает ковыряться в замке. Рабочие тем временем снова включают отбойник.

Когда мы еще только закапчивали университет и раздумывали о дальнейшей жизни, один из однокурсников легкомысленно мотивировал свое намерение идти работать в политическую разведку тем, что платят там неплохо и к тому же посылают в загранкомандировки, а шпионов по нынешним временам-де не убивают. Что касается зарплаты и командировок, то тут есть о чем поспорить. Но вот что до риска, то хотел бы я, чтобы мой идиот-приятель сейчас стоял рядом со мной и гадал, смогут ли эти двое вскрыть дверь.

Самое время выяснить, передал ли Панченко наш разговор Сибилеву и есть ли кто из наших около дома Йоста. Еще интересно, предусмотрен ли здесь черный ход? Судя по отсутствующему виду хозяина дома, от него ответа на этот вопрос мне не дождаться. Скорее всего, входная дверь является и единственным выходом, ибо дворик всеми своими стенами выходит на владения соседей. Ну голландцы! Кто же так строит, это ведь не дом, а мышеловка в чистом виде!

Пока эти мысли суетливо мечутся в голове, ноги сами резво несут меня в прихожую. Отсюда короткий коридор ведет в гостиную, справа вход в туалет для гостей, а слева лестница уходит на второй этаж. Конечно, можно неожиданно распахнуть входную дверь и выскочить на улицу, но у этих двоих вполне достанет сил затолкнуть меня обратно и уже затем действовать по своему разумению. Что именно им подскажет это самое разумение, можно представить довольно отчетливо.

А в гостевом туалете есть окно? Есть, но очень маленькое и к тому же туго открывается. А если его… Поздно! Пока я оглядывал это небольшое помещение, за спиной щелкает замок. Остается только встать за дверь санузла и, замерев, покорно ждать, чем кончится дело. Успеваю только сообразить оставить дверь полуоткрытой, ибо плотно притворенной она будет вызывать гораздо больший интерес.

После короткой паузы в коридоре едва слышно скрипит пол, и сквозь щель между дверью и косяком видны бесшумно проплывающие тени обоих визитеров. Настроение у меня продолжает портиться: у каждого из них в руке короткоствольные толи пистолеты, то ли револьверы. Из нескольких фраз, вполголоса брошенных гостями друг другу, я разбираю только голландское «verdieping», то есть «этаж». Надо полагать, они решили разделиться для осмотра дома. Ну что ж, должно же и мне сегодня хоть раз повезти. Входная дверь так близко, а за ней такой большой и такой безопасный мир с уймой свидетелей, при которых нельзя просто так безнаказанно убивать человека.

Но везением это назвать нельзя даже с натяжкой. Осторожно выглянув в коридор, я успеваю заметить ноги поднимающегося по самым верхним ступенькам визитера. Второй в двух шагах от меня намеревается переступить порог гостиной. Выход на улицу тоже в двух шагах. Но вот-вот этот парень должен увидеть тело Йоста и позвать напарника, так что открыть дверь с неизвестным замком я просто не успею. Поэтому остается только постараться быстро и по возможности бесшумно преодолеть расстояние до входа в гостиную и изо всех сил врезать зазевавшемуся противнику кулаком по шее. Следует признать, что нападение сзади не есть свидетельство особой доблести и благородства, но ведь и эти двое мне вызова на поединок не направляли.

Такие удары получаются только в критических ситуациях, подобных нынешней, когда неудача сулит не высылку из страны и не конец карьеры, а смерть. Кулак попадает в ложбинку у основания черепа, и парень, звонко лязгнув зубами, кулем падает на ковер лицом вниз. Револьвер глухо стукает об пол, я торопливо нагибаюсь поднять его.

Короткоствольный «смит-Вессон 357 комбат магнум» с ручкой из темного ореха, компактное и мощное оружие, удобно лежит в ладони. В гнездах барабана спереди видны тупоносые пули патронов «магнум», которые обладают, по выражению специалистов, «повышенным останавливающим эффектом». Это сухое определение означает, что одно уже попадание такой пули способно опрокинуть человека на землю, не говоря о причиненной ране.

Пока этот парень лежит посреди гостиной без сознания, а его напарник слоняется по второму этажу, у меня еще есть надежда выбраться отсюда без осложнений. Сжимая в руке трофейное оружие, выскакиваю в коридор. Но только я берусь за ручку входной двери, как за моей спиной второй противник с легким топотом и что-то мурлыча себе под нос сбегает по ступенькам.

Увидев меня, он от неожиданности останавливается на полпути, разведя руки в стороны. Мы молча таращимся друг на друга, не зная, что делать дальше.

Пока я прятался за дверью в отхожем месте, сердце предательски громыхало и пыталось вырваться из-за ребер.

Сейчас, в ожидании дальнейших событий, оно смерзлось в комок в середине груди и не дает вздохнуть. Несколько секунд мы смотрим друг на друга. Не знаю, о чем думает мой противник, наверное жалеет о преждевременно убранном в кобуру пистолете, а вот я продолжаю мечтать об открытой двери на улицу. И еще, хотелось бы верить, что мой оппонент не станет играть в ковбоев, хватаясь за оружие. Как бы осторожно дать ему понять, что я не любитель стрельбы по живым мишеням?

— Тихо-тихо, не надо нервничать. Я ухожу. Спустись, ляг лицом вниз, и я тебя не трону. Хочешь — просто встань лицом к стене. Или поднимись наверх.

Только очень добродушный и сговорчивый человек может предложить противнику такое количество вариантов на выбор. Но бестолковый парень не проявляет ни малейшего желания искать пути к соглашению. Он продолжает мрачно пялиться, постепенно осознавая, с кем именно имеет дело, или просто узнавая меня по фотографии. Не повернувшись к двери, я ее не отопру. Но уж лучше набраться терпения и еще немного постоять спиной к выходу, чем хотя бы на мгновение подставить ее этому сумеречному типу с крупнокалиберным пистолетом.

Протяжный стон из гостиной заставляет меня на мгновение отвести взгляд от своего противника. Он пользуется моей ошибкой с похвальной быстротой и заслуживающей осуждения опрометчивостью. Доли секунды оказывается достаточно, чтобы он ухватился за рукоять пистолета и начал тянуть его из кобуры. Сжав зубы, нажимаю спусковой крючок, и револьвер, дернувшись, отзывается оглушительным грохотом.

Удар тяжелой пули в плечо бросает парня навзничь. Он сползает на пару ступенек и вытягивается на лестнице, застряв рукой между белыми балясинами перил. Коротко захрипев и пару раз дернувшись, он замирает без движения. Это не значит, что он убит. Главное, что в ближайшее время опасности он представлять не будет. А то, что будет потом, неважно.

Тем временем новые проблемы назревают в гостиной: получивший по голове визитер очнулся и, стоя на четвереньках, с негромким мычанием осторожно мотает головой. От нового удара в затылок он тыкается лицом в ковер, а я спешу во дворик. Собрав посуду, быстро несу ее на кухню. Преподаватели голландских институтов живут небогато, и — посудомоечную машину обнаружить там не удается. Сваливаю посуду в раковину и заливаю ее водой с моющим средством. Туда же сую несколько чистых бокалов, тарелок и вилок. Теперь отпечатков пальцев на посуде не найти и точное число гостей не определить. Остается наскоро протереть ручки дверей и револьвер и вложить его в руку лежащего на ковре гостя.

После этого я наконец отпираю входную дверь. Грохот отбойного молотка врывается в дом. Оставив дверь распахнутой, выхожу на улицу и быстро сворачиваю за угол. Надеюсь, первый же прохожий, бросив взгляд вглубь коридора, обратит внимание на лежащее на лестнице тело с огромным кровяным пятном на груди. И тогда тому парню, в гостиной, придется долго объяснять полиции, что же именно произошло в доме скромного и чудаковатого профессора экономики. И ему трудно будет это сделать. Если они и хотят меня подставить, то так, чтобы самим быть чистыми. А после такой стрельбы — какая там чистота…

Мне удается уйти не более чем на сто метров, когда ноги неожиданно подкашиваются, и я сгибаюсь пополам. Меня долго и мучительно рвет под осуждающими взглядами редких прохожих. Не стоит скрывать: ситуация стыдная, но не очень. Такое бывает после экстремальных нервных нагрузок у людей и покрепче. В короткий промежуток между спазмами слышу шум затормозившей машины, и за плечом раздается доброжелательный голос Панченко:

— Могу тебе помочь?

Вот это номер. Подставил, навел людей, а теперь помощь предлагает. Нет-нет, это ерунда, это мне уже голова отказывает. Если бы Панченко играл на другой стороне, он бы давно уже смотался или вообще тут не появлялся. Если он здесь, значит, он доложил о моем звонке Сибилеву, значит, все в порядке.

— Нет, Игорь, это я так, шнурки завязать нагнулся.

— Какие еще шнурки! Садись в машину.

Игорь резко рвет с места, но минут через пять я рукой показываю Панченко, чтобы он притормозил.

— Погоди, дай передохнуть.

Остановив машину, Панченко достает сигареты, закуривает и внимательно посмотрев мне в лицо, спрашивает:

— Что там случилось? В дом вошли два человека.

— Они приходили помою душу. Этот преподаватель работал на «организацию». Они остались там.

— А ты?

— Я тут.

— Понятно.

Не знаю, что именно понял Панченко, но больше вопросов он не задает. У меня же в голове как раз куча вопросов. Судя по сегодняшним событиям, Панченко чист. Точно так же чист и Воропаев. Остается Сибилев? Ведь кто-то навел этих двоих? Или это была случайность?

— Слушай, Игорь, Сибилев рассказывал о нашем с ним разговоре? Тогда, в машине?

Подумав, Панченко качает головой:

— Нет. Он вообще не шибко разговорчивый.

Больше мне ничего знать не надо. Панченкотоже не особенно болтлив. Но если бы Сибилев передал группе мои подозрения о том, что один из них — чужой, Панченко сейчас скорее всего об этом бы сказал. Язвительно, враждебно, но сказал бы. Скорее всего, так и было бы. В этом деле все происходит в каком-то сослагательном наклонении. Ясны две вещи: чужого в группе установить не удалось и мне сейчас появляться в гостинице не следует. Да, и еще одно — кто-то предупредил противника о моем визите. Кто?

— Все, старик, я пошел.

— Куда?

— Понятия не имею. Пересижу где-нибудь. Выйду на связь через пару дней.

Хлопнув дверью машины, шагаю к железнодорожному вокзалу. Ближайшие дни или хотя бы часы мне лучше последить за развитием событий издали, а ещё лучше — с другого континента и под чужой фамилией.

В полупустом вагоне едет группа студентов, путешествующих по стране. Хохот, выкрики, парни перебегают от одной группки сидящих девушек к другой и повисают над ними на поручнях. Хотелось бы верить, что никто из них не пойдет по пути, в копне которого — смерть в чужом доме от пули заезжего шпиона. Тому парню, которого я оставил полуживым на лестнице, всего лет на пять больше, чем этим студентам.

Конечно, я сделал все на удивление правильно, особенно если учитывать неожиданность и скоротечность произошедшего. Но настроение поганое. Помимо прочего, я не знаю, куда деваться в ближайшие часы.

На вокзале я почти сразу натыкаюсь на полицейский патруль. Обычно их и не видно на улицах, а тут… Я знаю, что ни при каких обстоятельствах, даже самых неудачных, меня не могли успеть заявить в розыск и разослать ориентировки. Но я теперь человек, оказавшийся за чертой, обозначенной законом, и никакие рациональные доводы этого не изменят. Еще день назад я бы равнодушно скользнул взглядом по патрулю и пошел бы дальше. А сейчас по спине медленно пробивает себе извилистую дорожку струйка холодного пота, и мне кажется, что все взгляды направлены на меня. В сторону патруля мне страшно даже смотреть. Оказывается, преступником быть еще хуже, чем шпионом.

Извечный вопрос: что делать? Можно считать, что все в порядке, если только Йост действительно умер и никому теперь не расскажет о моем визите. А также если убит тот тип на лестнице и если оглушенный бандитнеуспел меня разглядеть. А кроме того, если меня не видели выходящим из дома Поста и если я не оставил там отпечатков пальцев… Можно назвать еще с полдюжины «если», при которых я могу чувствовать себя в безопасности. Пока же лучше не показываться в гостиницах и не возвращаться в Гаагу. И звонить в резидентуру тоже рано. Это как раз понятно, не ясно только, где провести предстоящую ночь.

Блуждания по Амстердаму среди шумных толп туристов мне довольно быстро надоедают. Пару часов удается убить в небольшом ресторанчике, где я едва не засыпаю от усталости. Дальше — снова хождение по городу. Жаль, что мне заказан путь в аэропорт или на вокзал, где можно было бы поспать в кресле, но и где повышена концентрация полицейских. В конце концов поток праздношатающихся гостей столицы Голландии выносит меня в квартал красных фонарей.

Несмотря на название, этот квартал выглядит довольно обыденно, если не считать большого количества женщин в дорогом нижнем белье, выставленных на всеобщее обозрение. Каждая из них сидит в некоем подобии витрины, рядом с которой стеклянная же дверь. Желающие подходят к витрине, и после короткого разговора дверь открывается. Через некоторое время дама опять появляется в витрине, а клиент к этому времени уже покинул домик, выйдя на параллельную улицу через черный ход.

Конечно, эта система не подарок с точки зрения защиты женского достоинства. С другой стороны, она обеспечивает минимальную безопасность: женщины имеют возможность выбирать клиента.

Перед туристами, большинство из которых пришли сюда только поглазеть, за стеклами витрин мелькают белые, коричневые, желтые женские лица и тела в пене дорогих кружев. Некоторые красивы. Но у всех пустые глаза смотрят сквозь толпу, которая праздно течет мимо. Вообще, весь этот квартал производит впечатление скорее обыденности, чем средоточия греха. Подтверждение тому — полная негритянка в снежнобелых кружевах, которая мирно вяжет, сидя в витрине на высоком табурете.

Я невольно ухмыляюсь и в этот момент ловлю на себе взгляд из соседней витрины. Там, слегка улыбаясь, сидит высокая крашеная в блондинку девица с большими карими глазами. У меня появляется неожиданная мысль. Так, правда, поступают герои далеких от реальности фильмов, но, в конце концов, почему бы и нет?

На глазах девушки за стеклом толкаю локтем стоящего рядом немецкого туриста и спрашиваю:

— Ну и как они вам?

Такое количество доступных женщин, собранных в одном месте, странным образом сближает мужчин. К тому же немец знает английский. Прервав разговор со своим пьяненьким пожилым приятелем, который не может оторваться глазами от миниатюрной китаянки, немец охотно откликается:

— Не очень. Вот у нас на Риппербан…

— А по-моему, они очень даже ничего. Как тебя зовут?

Пожав друг другу руки, мы знакомимся. После этого, почти не делая паузы, под любопытными взглядами немногочисленных зрителей я скорым шагом направляюсь к витрине, за которой сидит кареглазая блондинка.

Машина Ван Айхена с едва слышным гулом двигателя остановилась у обочины. Почти сразу же со скамейки между деревьями поднялась темная фигура. Быстрым шагом мужчина пересек сквер и сел в машину, которая тут же тронулась с места.

Едва опустившись на заднее сиденье, Янус коротко бросил приветствие и собрался что-то сказать, но Ван Айхен опередил его:

— У нас с вами сегодня настоящая шпионская встреча. Под покровом темноты.

— Это романтика для ненормальных. Игры в шпионов плохо кончаются. Мне только сейчас удалось вырваться, и то ненадолго. Мои коллеги отправились в Амстердам, но они могут звонить, предполагается, что я в гостинице.

Ван Айхен вежливо наклонил голову, изобразив внимание. Не скрывая раздражения, Янус продолжал:

— Что ваши люди делали у дома этого преподавателя? Ведь мы же с вами договорились! Соловьев не случайно докладывает нам о своих шагах. Он делает это выборочно, выясняет реакцию. Совершенно очевидно, он проверяет нас. А вы устраиваете такое!

Терпеливо выслушав, Ван Айхен извиняюще поднял ладони рук:

— Мы сделали все, как вы хотели. Эти двое совершенно случайно попали туда. У них была договоренность о встрече с Постом. Мы просто не успел и их остановить. Но ничего страшного не произошло.

Поморщившись, Янус перебил его:

— Поймите, для вас это «просто» ошибка, накладка, случайность. Для меня все может кончиться тюрьмой. У нас с вами разные ставки — вы рискуете очередной сделкой, а я — половиной оставшейся жизни. Если не всей.

— Мои люди успели убрать практически все следы. Тот, которого оглушил Соловьев, очнулся как раз вовремя, чтобы вызвать помощь.

Тронув за плечо водителя, чтобы тот притормозил, Янус повернулся к Ван Айхену:

— Да не в том дело, что они убрали следы. Йост мертв, и мы не сможем узнать, о чем они говорили, что выяснил Соловьев. Учтите, если Соловьев выйдет еще на кого-нибудь из ваших людей, мы окажемся на грани провала.

Уже открывая дверь машины, Янус добавил:

— Вы сидите на бочке с порохом, вы это понимаете?

— Таких клиентов у меня еще не было. Симпатичный светлоглазый шатен, и такого роста, ну просто прелесть. К нам ведь обычно попадает уже второй сорт.

Ну наконец-то я получил признание. Самое время поговорить по душам. Оглядевшись и познакомившись, пытаюсь по возможности точно изложить цель визита.

— Слушай, душа моя, пойми меня правильно, я на самом деле зашел по другому поводу.

Девушка сначала озадаченно таращится, йогом прыскает, зажав ладонью рот.

— А что ты здесь ищешь, мороженое?

— Да нет, я поспорил с приятелями, что проведу здесь ночь. Сколько это будет стоить?

Девушка — ее зовут Эмма, — деловито отвечает вопросом на вопрос:

— Это зависит от того, чего ты захочешь.

— Нет-нет, говорят тебе, я ничего не захочу. Мне главное выиграть пари. Утром я уйду. Сто долларов тебя устроят?

После короткого и напряженного торга и выяснения средних доходов барышни мы останавливаемся на ста пятидесяти долларах. По случаю достигнутого соглашения выпиваем по бокалу дешевого красного вина.

Повисает пауза. В книгах русских классиков клиенты обычно не знают, о чем разговаривать с проститутками. Но им хорошо, у них в копне концов хоть какое-то занятие находится, а что мне делать? И потом, какие еще могут быть темы, кроме как откуда она родом и как дошла до жизни такой?

К счастью, девушка сама начинает развлекать меня разговорами и сообщает, что она болгарка. Отсюда и славянский акцент в ее английском, на который я обратил внимание с самого начала. У Эммы свежее лицо и ясные карие глаза. Она приехала в Голландию чуть больше месяца назад и еще не решила, правильно поступила или нет.

Под конец Эмма грустно заключает:

— Но ничего, что сделано то сделано. «Не стоит плакать над пролитым молоком». Так англичане говорят.

У меня на языке вертится гораздо более уместная и более вульгарная русская пословица: «Дала — так не кайся, легла — так не вертись». Но, учитывая характер занятий моей собеседницы, она бы звучала слишком глумливо'. Кроме того, я ей представился норвежцем, так что этой ночью русские пословицы не будут в ходу.

Все неплохо в этой маленькой комнатке с задернутым и окнами и большой кроватью, доминирующей над другими предметами мебели. Другую мебель, правда, составляют всего пара небольших кресел и низкий столик.

Неудобство вызывают и все более задумчивые взгляды, которые бросает на меня хозяйка этого помещения. Разговор давно оборвался, мы лежим на постели, и я начинаю медленно проваливаться в сон. Но очень скоро пробуждаюсь от довольно грубого толчка.

— Ты стонал во сне!

— Ну и что? Никогда не слышала, как мужики стонут? Это у меня от усталости. Не толкайся, дай поспать. Я могу поспать за свои деньги?

Но мысли никак не идут из головы, путаясь в тумане надвигающегося сна. Итак, Панченко оказался чист. Все чисты. Все, кроме меня. Кстати, кто бы знал, что я ночую у проститутки. Все чисты. И что это значит? Что те двое пришельцев в доме Йоста появились случайно? Что это дает? Один из них меня не видел, другой неизвестно когда придет в себя. Грех так думать, но лучше бы ему вообще никогда не заговорить. Тогда никто не узнает о моем визите к Йосту. Может такое быть? Может. Теоретически, правда, но может. Теория хороша, когда она не расходится с жизнью. Почему так скрипит кровать? Что эта девица вертится?

Барышня явно встревожена. Так и не успев заснуть, слышу, как, скрипнув кроватью, она направляется в крошечную прихожую. Это еще не повод для тревоги, мало ли для чего человек встает посреди ночи. А вот это уже повод — едва слышный щелчок снятой трубки заставляет меня пулей вылететь из постели. Через мгновение, вырвав трубку из рук перепутанной болгарки и зажав ей рот, я злобно шепчу:

— Ты что, дура, делаешь?

Ясно, что на этот вопрос отвечать не обязательно, поэтому девушка только таращится на меня поверх пальцев.

— Ты куда звонила? Решила, что я маньяк, преступник?

Девушка испуганно кивает. На мои пальцы скатываются несколько теплых слезинок. Если снять руку, она заорет на весь квартал этих, будь они неладны, красных фонарей. От злости пальцы мои сжимаются, и я с ужасом понимаю, что именно так жгучее стремление заставить молчать приводит к случайным убийствам. Случайное убийство это как раз то, чего мне сейчас не хватает.

— Идиотка, маньяки не спят ночами в теплых постелях, а другим занимаются. Ладно, черт с тобой. Вот тебе сто долларов, и я ухожу.

От моих пальцев у нее на щеках остаются белые полосы. Подумав, на всякий случай одним рывком выдираю телефонный провод из розетки и выскакиваю из крохотной прихожей на улицу под мелкий холодный дождь.

Хорошо хоть, что удалось вздремнуть пару часов. Это, правда, единственное и весьма проблематичное утешение. К утру я оказываюсь в центре Амстердама небритый, неумытый и всклокоченный даже внутренне. Купив пакетик безопасных бритв, крем для бритья и другие туалетные принадлежности, в первом попавшемся кафе заказываю завтрак и запираюсь в туалете.

Восстановив цивилизованный облик, завтракаю и за кофе с сигаретой пытаюсь решить, как быть дальше. Все варианты ведут к одному: надо звонить своим.

Голос Панченко звучит не то чтобы странно, ню как-то напряженно. Такое впечатление, что он немного удивлен и вслушивается в каждое мое слово.

— Привет-привет, Алексей, как у тебя дела? Ты где?

— Дела примерно так, как должны быть в моем положении. Я в другом городе. Надо встретиться. Только не привози с собой никого, я устал от коллективных встреч.

После чуть заметной паузы Панченко отвечает:

— Вот это уж как получится. Давай-ка так: в четыре в кафе на углу того друга, который с Саскией на коленях. По карте поймешь. Раньше я не смогу — до тебя еще надо добраться.

Теперь уже мне требуется короткая пауза, прежде чем я говорю, сообразив, о чем идет речь:

— Понял тебя, встречаемся в четыре.

Идя по улице, кручу головой в восхищении от интеллектуального уровня сотрудников нашей службы. Чтобы проверить, правильно ли я понял Панченко, сажусь на ближайшую скамейку и разворачиваю купленную в газетном ларьке карту Амстердама. После недолгих поисков остается только удовлетворенно хмыкнуть — вот она, площадь Рембрандта. Опасаясь прослушивания, Панченко ограничился намеком, который, по его мнению, я должен был понять. Он прав, кто из нас, «интеллектуалов и энциклопедистов», не знает автопортрета Рембрандта с женой Саскией на коленях?

Вдоль обочин, позвякивая на булыжнике, едут велосипедисты. У всех на раме висит более или менее хитрый замок, которым на стоянках велосипед приковывается к фонарным столбам, чугунным решеткам и другим монументальным предметам. Обычно цепь или стальной тросик продеваются в переднее колесо, что, однако, не является препятствием для злоумышленников. Не далее как в прошлый приезд в Амстердам я видел велосипедное колесо на цепи, одиноко ржавевшее у решетки какого-то парка. Остальную часть велосипеда находчивые воры умыкнули по меньшей мере за пол года до этого.

Неторопливо дойдя до Рембрандт Плейн, останавливаюсь, чтобы найти указанное Игорем кафе, и в этот момент за моей спиной слышится шум тормозящей машины. Панченко открывает изнутри дверь небольшого серебристого «рено», жестом показывая, чтобы я побыстрее забирался в машину.

— Привет, любитель живописи.

Панченкомрачнохмыкает, трогаяавтомобильсместа. Бросив взгляд в зеркало заднего вида, он сворачивает на улицу, название которой грохочет на табличках, как порожний товарный состав: «Регулиерсдварстраат». Наконецон раскрывает рот:

— Для человека втвоем положенииты удивительножизнерадостен.

— Что ж мне теперь, топиться?

— Не спеши. Этооттебя не уйдет, благо есть масса желающих помочь.

После двадцати минут петляний по городу машина останавливается на берегу канала в районе Вестер Маркт. Панченко грузно поворачивается ко мне и серьезно говорит:

— Не хочу, чтобы ты строил иллюзии: я доложил Сибилеву о твоем звонке и нашей встрече.

— Мог бы этого не говорить. Тебя никто и не просил секретничать. Я прекрасно понимаю свое положение: не свой и не чужой.

— Не валяй дурака, какой ты чужой.

Панченко возражет вяло, по необходимости. Актер из него совсем никакой. Впрочем, кто-то из группы Сибилева играет намного лучше, чем можно было ожидать, так что делать выводы еще рано.

— Обычный чужой, самый обычный. Другое дело, что на моем месте может оказаться каждый. Ладно, об этом потом. Мне нужна помощь.

— В чем именно?

Какжеони мне надоели, эти коллеги. В этом настороженном «В чем именно?» прозвучало все — недоверие, попытка выглядеть лояльным, испуг, что потребуется что-то из ряда вон. Все прозвучало, кроме желания помочь.

— Ну что ты трясешься, Панченко?! Что ты трясешься?! Ты же доложил начальству о встрече! Ты же можешь теперь вообще ничего не делать! Выслушаешь, вернешься, расскажешь все Си-билеву, он и будет думать. Тебе даже решать ничего не надо! И задницей своей рисковать тоже не надо!

— Ладно, не кричи.

Я перестаю кричать, а Панченко не намерен поддерживать разговор. Повисает молчание. Побарабанив толстыми пальцами по рулю, Панченко говорит:

— Все заведены, ты же понимаешь. А тут еще стрельба эта. Учти, Сибилев зол на тебя как черт. Он же пострадал на деле Слепко, так что его понять можно. Самое мягкое, что он обещал, это разодрать тебя за ноги на две части, как куренка.

И Панченко неожиданно хихикает. Чувство юмора у него проснулось в самый неподходящий момент, когда ничего смешного сказано не было.

— У Сибилева нездоровое воображение. Не надо мне этих страстей, а то я спать не буду.

Уловив мое нежелание развивать тему куренка, Панченко быстро кивает:

— Я просто так сказал, чтобы ты был в курсе. Я же понимаю, что ты чист, и все, это дело, как говорится, яйца выеденного…

— Вот и славно. Теперь о моих дальнейших шагах. Мне нужна самая детальная информация об одном заведении, которое я собираюсь на днях потрясти. Возглавляет его некий Ван Айхен. Думаю, что я уже достаточно посидел в обороне и пора переходить в наступление.

На упоминание имени Ван Айхена Панченко никак не реагирует. Впрочем, от него вообще какой бы то ни было реакции добиться бывает трудно. Выслушав просьбу до конца и подумав, он дружески сообщает:

— Материалы мы, конечно, поищем. Значит, ты в атаку собрался. Ты в курсе, что потери наступающей стороны всегда в три раза выше, чем у обороняющейся? Я это к тому, что пока ты отбивался, тебе удалось уцелеть. А теперь…

— Перестань стращать себя и меня. Ты похож на бабушку из глухой деревни, которая пересказывает соседке телевизионную передачу про озоновую дыру.

Панченко соболезнующе смотрит на меня, как на придурка.

— Смейся-смейся, наплакаться еще успеешь.

Немного подумав, я не без колебаний прошу:

— Игорь, об этом нашем разговоре никто и никогда не узнает. Но я хочу, чтобы ты позвонил и сообщил мне, если будет принято решение о моем возвращении. Я подчинюсь, но хочу быть готовым. Я верю, в конце концов все выяснится. Но если меня без предупреждения начнут хватать за руки, я могу натворить всякого разного. Помоги, пожалуйста.

Подняв глаза, Панченко некоторое время отсутствующе разглядывает верхушки деревьев на площади и, наконец, говорит:

— Тебе пора. Постараюсь достать материалы как можно раньше.

По ряду причин я не рассказал Панченко многого из того, что произошло в последние дни и, главное, из того, что я намерен сделать в ближайшее время. Но ничего, в моем спектакле ему уже отведена далеко не последняя роль. И сегодня упоминанием о деле Слепко Панченко только укрепил меня в этом намерении.

Я ушел от обсуждения этого дела именно потому, что намек был абсолютно прозрачен. Слепко работал в семидесятые годы в нашей резидентуре в Сингапуре, купался в работе, не скрывая, стремил ся сделать карьеру, но не особенно преуспевал в этом. Все шло у него ни шатко ни валко, пока однажды по пьяному делу он не въехал на служебной машине в фонарный столб. Оглядев разбитый автомобиль и обдумав возможные последствия своего проступка, Слепко выбрал кардинальное решение проблемы и на такси отправился в американское посольство. Там дежурному сотруднику он сообщил о намерении предложить свои услуги звездно-полосатому флагу.

Американцы не сразу поверили Слепко, а поверив, отправили в Штаты. Там он выложил все, что знал о «конторе» в целом, о нашей резидентуре в Сингапуре в частности, а заодно — о работе военной разведки. Затем его судьба сложилась, как в заурядном кино. Получив некоторую сумму, Слепко был устроен новыми хозяевами в торговую фирму. Но очень скоро начал пить и через несколько лет потерял работу, дом и все нажитое. В конце семидесятых Слепко в отчаянии решил принести покаянную голову в родные пределы и обратился в посольство, на этот раз в советское. Он вновь обрел Родину, но на тринадцать лет загремел в лагеря. В начале девяностых он вышел на свободу и стал звонить своим бывшим сослуживцам, которые по мере возможности уклонялись от беседы с ним. Наименее сдержанные успевали в деталях обрисовать свои пожелания Слепко до того, какой бросал трубку.

На втором плане этой истории остались многочисленные коллеги Слепко, работавшие с ним в Сингапуре. Сдав их американцам, Слепко навеки загубил им карьеру. В числе пострадавших был и Сибилев, переведенный на работу в кадры, который с тех пор упоминал имя Слепко только с многочисленными и изощренными дополнениями и определениями. Попасть в глазах Сибилева в один ряд с предателем Слепко означало конец всем надеждам на спасение от безжалостного преследования. Слабонервный человек в такой ситуации либо топится, либо бежит, куда глаза глядят.

Вся эта история и краткие выводы из нее пролетели у меня в голове, пока я разговаривал с Панченко. Неясно было только одно — зачем Игорь дружески напомнил мне эту историю. Может, он надеялся на то, что я под воздействием его слов с криком брошусь в канал или скроюсь в неизвестном направлении?

Сегодня вместо занятий нас везут в Министерство внутренних дел для продления регистрации. До Министерства — огромного серого здания кубической формы — мы добираемся в течение сорока минут на автобусе.

Оторвав на входе от длинной зеленой ленты талончики с номерами, мы садимся в коридоре на диванчики, отделенные друг от друга перегородками. Талоны на всю делегацию отрывал я, сам и раздавал. Инициатива, как всегда, оказалась наказуемой: в итоге у меня был последний номер. По коридору с шумом носятся цветные детишки, родители которых, как и мы, только более нервно, ждут продления вида на жительство. Разница в том, что для нас эта процедура всего лишь неинтересная формальность, а для их родителей! — вопрос будущего.

В ожидании своей очереди неугомонный Билл начинает моделировать свою беседу с сотрудником Министерства внутренних дел. В свойственной ему философско-меланхолической манере он неторопливо рассуждает:

— Я вот думаю, что будет, если войти и, поздоровавшись, показать чиновнику язык. Он скорее всего ничего не сделает.

Лзат заливается смехом. Потом вдруг становится серьезным и возражает:

— Ну да, не сделает! Он просто не продлит регистрацию, и тебя вышлют отсюда.

После недавней истории с петицией Лзат боится конфликтов с властями вообще и осторожничает по поводу и без повода. Билл наставительно поясняет:

— Ошибаешься. Затем я буду с ним разговаривать вполне нормально, и это заставит его сомневаться в своем рассудке. Он решит, что ему показалось, и неосмелится отказать мне в продлении. Потом, что он скажет начальству — что я дразнился и показывал язык? Ему просто никто не поверит.

Парадоксально, но Билл прав. Человек дал скопе всегдаскло-нен доверять своему рассудку. Тем более это верно в ситуациях, которые наступают неожиданно и кажутся абсурдными. Так что, вполне вероятно, подобный трюк мог бы и сойти с рук нашему приятелю, реши он испытать судьбу.

Наконец бегущая электронная строка высвечивает номер моего талона, и я иду к двери, над которой горит зеленый огонек. Открыв её, оказываюсь в небольшой кабинке. Одна ее стена забрана стеклом с небольшим окошком, за которым сидит молодой сотрудник министерства в голубой рубашке с синим галстуком. За его спиной — огромный зал с компьютерами, по которому деловито снуют люди.

Посмотрев на протянутый паспорт, офицер нажимает на какую-то кнопку на пульте и начинает задавать вопросы о цели и предполагаемых сроках пребывания в Голландии. Беседа вполне формальна, так как все эти сведения и без того указаны на листке, который я подал вместе с паспортом. Офицер бубнит вопросы, я бормочу ответы, и разговор плавно катится к завершению.

За спиной офицера останавливается скучного вида мужчина средних лет с бесцветным незапоминающимся лицом, одетый в серый костюм, и через его плечо рассматривает мой паспорт. Затем с отсутствующим видом проглядывает заполненную мной форму. Все это время он продолжает прислушиваться к нашему разговору.

Пролистав паспорт, блеклый перебивает офицера:

— К сожалению, мы не можем продлить вам регистрацию.

Гром среди ясного неба — довольно избитое, но оттого не менее точное определение для моих впечатлений от этих слов. Первая реакция — спросить этого типа, кто он такой. Поскорее всего, право для подобных заявлений у него есть, а глупыми вопросами делу не поможешь. Все мои документы в руках у офицера, и я мучительно пытаюсь вспомнить, когда истекает срок моей регистрации. Безликий между тем продолжает:

— В принципе в подобных случаях мы не обязаны давать никаких объяснений. Но в виде исключения могу сказать, что за время пребывания в Голландии вы уже несколько раз попадали в поле зрения полиции в связи с различными инцидентами. Никаких претензий, тем более обвинений мы вам предъявить не можем. Но считаем, что и для вас и для нас будет спокойней, если вы вернетесь к себе на родину. Когда у вас истекает срок регистрации? Шестнадцатого июня? У вас еще есть даже больше двух недель. Надеюсь, этого хватит для того, чтобы завершить свои дела в Голландии. Всего доброго.

Завершив речь, чиновник продолжает неспешную прогулку по залу, исчезая из моего поля зрения. Офицер безразлично складывает бумаги, просовывает мне в окошко и нажимает кнопку, вызывая следующего посетителя. Вопрос решен, я его больше не интересую.

В коридоре дожидаются Билл с Азатом — остальная группа давно уехала.

— Тебя держали дольше всех. Что-нибудь не так?

Замороженным голосом отвечаю:

— Все отлично. Просили не торопиться с отъездом, сказали, что мое присутствие делает честь Голландии. А что задержал и, так это и понятно. С интересным человеком каждому хочется поболтать подольше.

А в голове вертится только одна мысль: у меня остается всего-навсего шестнадцать дней, чтобы завершить свои дела. Если я не уложусь в этот срок, мое пребывание в Голландии станет незаконным и доказать своим коллегам я уже ничего не смогу.

Время скручивается, как резиновый жгут, который полной силой хлестнет меня ровно через две недели.

Доступные мне источники информации практически не содержали данных о заведении Ван Айхена. Не помог и Панченко. Вчера он сообщил, что ничего дельного по интересующему меня вопросу у них пока нет, и просил еще сутки. В мои планы не входило информировать резидентуру о том, что мне отказано в продлении регистрации, поэтому я милостиво дал ему эти несколько дней, которых у меня на самом деле нет.

Пра вда, после двух вечеров кропотливой работы мне удается войти в компьютерную сеть Института проблем развития, но никакой существенной информации там не обнаруживается.

Это в общем-то логично: мало кто доверяет компьютерам самую интимную информацию. Но все равно обидно. Чтобы избавиться от этого горького чувства, отправляюсь прогуляться по городу, точнее — на некое подобие ярмарки антиквариата. Открыл ее Билл еще в самом начале нашего пребывания в этой благодатной стране. Но сегодня я ухожу без своего приятеля: бывают минуты, когда человеку требуется одиночество.

Ярмарка размещается в палатках на сквере напротив здания парламента. Каждое воскресенье сюда приносится все, начиная от старой мебели, кухонной утвари и других предметов обихода начала века, до ювелирных изделий и книг. В результате получается огромный антикварный магазин в палатках поддеревьями. Люди медленно ходят кругами между прилавками, разглядывая разложенные на столах фарфоровые куклы, детские коляски, настоящие и поддельные кинжалы, потускневшие веера и потемневшие столовые приборы. Все, как в любом антикварном мага-зиме. Нет здесь только присущего каждому такому магазину угнетающего запаха тлена.

Остановившись у столба, на котором висят лошадиные уздечки с серебряным набором, разглядываю полные доспехи рыцаря, выставленные рядом на отдельном постаменте. Рыцарь мрачно пялится темными провалами прорезей забрала, опершись на длинный двуручный меч. Кто носил эти строгие воинские доспехи без узоров и чеканки, сколько крови видело это железо? Над ухом раздается сдержанное:

— Привет, в этой толпе не сразу тебя нашел.

Не поворачиваясь, отвечаю:

— Привет-привет. И часто вы меня так теряете? Вас так с работы выгонят. Вот это будет хохма — пошли по шерсть, вернулись стрижеными.

Воропаев пропускает это заявление мимо ушей и снова бубнит мне на ухо:

— Пошли, возьмем селедки нового улова. Половина Гааги увешана рекламой, я умру, если не попробую. Здесь недалеко есть ларек.

— Я чуть не умер именно потому, что попробовал. От этой селедки несет рыбьим жиром, я его не переношу.

— Но я-то переношу.

— Хорошо, пошли. Я подожду, покаты будешь питаться этой гадостью.

С вывески жизнерадостный толстяк в поварском колпаке радостно сулит неземное блаженство в виде только что выловленной сельди. Воропаев выводит меня точно на ларек и, получив свою мечту нового улова, устраивается у столика.

Очищенная и потрошеная жирненькая тушка селедки подается с мелко порезанным луковым салатом, который, как я понимаю, должен перебить рыбный аромат свежепосоленной сельди. Однако лук явно пасует перед стойким запахом рыбьего жира, который издает поданное мне блюдо. Воропаев запускает сразу половину селедки в рот, держа ее за хвост, и вытягивает сквозь зубы уже голый остов. Так селедку едят в Голландии.

— С Панченко не командировка, а мучение. Экономит, в рестораны не ходит. А ведь что запоминаешь в каждой командировке? Ты скажешь — работу. А. я скажу — национальную кухню.

Пока Воропаев самодовольно треплется, я делю свое внимание между коллегой и поблескивающей на солнце большой черной вороной. Ворона неторопливо марширует туда и обратно по газону перед нами. Никакой очевидной цели у вороны нет — она просто гуляет. Ворона гораздо интересней Воропаева: в настоящий момент он тривиально питается, тогда как птица изучает окружающий мир. Причемделаетэтосприсущейее породе цинизмом. Погуляв по газону, ворона индифферентно приближается боком к ребенку примерно одного года от роду и принимается его разглядывать. Подобного рода внимание не сулит ничего хорошего. Выглядит ворона весьма и весьма добродушно, но кто поверит внешнему виду вороны? Делаю движение, чтобы отогнать птицу, но опаздываю. Дождавшись, когда ребенок отвлечется на проезжающего мимо велосипедиста, ворона стремительно выхватывает у него из руки сверкающую погремушку и, буркнув сквозь сжатый клюв что-то вроде «Раззява!», взмывает в крону огромной липы. Ребенок разражается оглушительным ревом.

— Материалы, которые ты просил, лежат в пакете. Возьми. Там не особенно много, но кое-что есть.

Воропаев, вытирая салфеткой руки, скашивает глаз на лежащий на столике пластиковый пакет. Стянув со стола пакет, благодарю его скупым кивком.

— У меня еще одна просьба. Лично к тебе.

Воропаев скользящим взглядом окидывает сквер и жестом предлагает идти за ним.

— Я тебя слушаю. Чего ты хотел?

— Сибилеву может придти в голову вывезти меня в Москву. Кто знает, какая информация может быть у меня на руках в этот момент. Иначе говоря, вы можете все сорвать. Я хочу иметь возможность убедить его. Даже не возможность, а только шанс. Ведь я имею право на шанс?

Воропаев молчит и уже широко шагает к стоящей вдалеке машине. В боковом окне видно широкое капитальное лицо Панченко. Мы почти подходим к машине, когда Воропаев едва слышно бурчит:

— Ты с ума сошел. До встречи.

— Я?! С ума сошел?!

От этого возгласа Воропаев вздрагивает, а Панченко только едва заметно поднимает брови. Воропаев пытается с независимым видом открыть переднюю дверь машины, но я вырываю ее и снова захлопываю.

— Это все, что ты можешь сказать?! Я из шкуры лезу, чтобы доказать, что чист, прошу только дать мне шанс, а ты…

Какой это оказывается восторг — не сдерживать свои чувства, орать и бесноваться, выкрикивать то, что ты думаешь. Такое любому человеку не всегда доводится, а уж на нашей проклятой работе и подавно. Пожилая пара на другой стороне улицы останавливается и со спокойным интересом разглядывает нас.

— Что же вы за скоты такие!

Машина гулко отзывается на удар ногой в крыло, два раза ныряет вправо и влево и замирает. Панченко любознательно вытягивает шею, пытаясь сквозь лобовое стекло оценить нанесенный казенному автомобилю ущерб, понимает, что с водительского места правое крыло не увидишь, и меланхолично включает зажигание. Воспользовавшись тем, что ручка двери освободилась, Воропаев шустро усаживается в машину, и они отчаливают.

Ну что ж, дело вступает в самую опасную стадию. Если до сих пор противника еще что-то удерживало от скорой и беспощадной расправы, то в ближайшее время он будет вынужден стать гораздо менее миролюбивым. Противоречивость ситуации заключается в том, что Ван Айхен — если он правильно определен как главное действующее лицо — должен постараться убрать меня до того, как удастся раскопать реальную информацию о его деятельности. И как раз получение такой информации может дать мне шанс на спасение. Словом, банальное соревнование: выигрывает первый добежавший до цели.

Но как один из важных шагов на этом пути нужен выход на прессу. Если говорить более конкретно, необходим Якоб, приятель Лиз, и дорога к нему закрыта из-за моей болтливости. Не далее как вчера я в мимолетном разговоре неосмотрительно указал на то, что кое-кто питает явную слабость к рослым голландцам. Ерундовое замечание, даже не смешное. Но Лиз метнула в мою сторону огненный взгляд и с тех пор больше не разговаривала со мной.

Проблема же заключается в том, что номера телефона Якоба у меня нет. А при мысли о том, чтобы обратиться к Лиз, мне становится нехорошо. В редакцию звонить бесполезно: ни одна газета не даст номера телефона или адреса своего сотрудника. В большинстве случаев их даже к телефону не подзывают. После получаса тягостных раздумий я обреченно плетусь в номер к Лиз. Что ж, будем валяться в ногах у женщин. Как говорится, это мы любим и умеем.

Лиз о чем-то весело болтает с Азатом, положив босые ноги на журнальный столик. Увидев меня, Азат вскакивает и уходит к себе, а Лиз молча берет книгу и поворачивается к лампе. Я между тем торопливо выбираю самую льстивую из заготовленных фраз. Бросив на меня через некоторое время искоса взгляд, Лиз молча опускает глаза и переворачивает страницу. Приходится на время забыть о своем достоинстве и прибегнуть к самым радикальным средствам.

— Лиз, солнышко, я хотел узнать, как у тебя дела, и извиниться за свою болтливость. Мне не нужно было этого говорить, там, на острове. Но, понимаешь…

— Пошел вон.

— Лиз, ну зачем ты так. Повернись ко мне, посмотри. Ты увидишь, как я стою на коленях и молю о прошении.

Никогда не видел, чтобы человек так быстро разворачивался вместе со стулом. Лиз с любопытством и удовольствием оглядывает мою покаянную и коленопреклоненную фигуру. Медленно подползая к ней, продолжаю униженно канючить:

— Лиз, Священное Писание велит нам прощать даже врагов своих. А я ведь тебе не враг, правда?

— Нет, ты не враг. Ты неблагодарная свинья. Я заботилась о тебе, относилась, как старшая сестра, а ты…

— Лиз, я и отношусь к тебе, как к старшей сестре.

За эти слова я получаю довольно ощутимый удар книгой по голове и начинаю молча и проникновенно благословлять изобретателя дешевых книг в мягких обложках.

— Хорошо-хорошо. Ты для меня не старшая, а младшая сестра. Такая маленькая чернокожая сестренка. Хотя, Лиз, посмотри на себя и на меня и подумай сама, ну кто поверит, что у нас с тобой общие мама и папа?

Мгновенно следует еще один удар книгой. Интересно, почему большинство знакомых мне женщин находят возможным обращаться со мной как им заблагорассудится? Командовать, капризничать, драться книгами?

В этот момент дверь распахивается и в комнату снова влетает Азат. Не знаю другого человека, который бы обладал подобным даром появляться не вовремя. Азат молча таращится на нас не в силах сказать ни слова и только шевелит от возбуждения смуглыми пальцами ног в сандалиях. Зато Лиз отводит душу:

— Что тебе надо, олух? В кои-то веки мужчина стоит передо мной на коленях. И тут черт приносит тебя, чтобы все изгадить. Проваливай немедленно.

Я активно поддерживаю Лиз:

— Вот-вот, катись отсюда. Ты видишь, мы заняты. Правда, Лиз?

Дверь с треском захлопывается, а Лиз мечтательно жмурится и потягивается в кресле:

— Теперь он всему институту расскажет о том, что видел, о том, как ты здесь на коленях стоял. И Джой тоже наверняка узнает. Да нет, точно узнает.

Поежившись, я, тем не менее, храбро гну свою линию:

— Меня это совершенно не волнует. Для меня в жизни главное — твое отношение ко мне. Лиз, я давно хотел сказать, что ты чернокожая богиня.

Лиз протягивает в мою сторону свой изящный палец, который в свете лампы блестит, как вырезанный из черного с матовым блеском дерева.

— А ты — лживый и лицемерный тип. Ты променял меня на эту тощую индонезийку.

— Будь справедлива, она не такая уж и тощая. Хотя это, конечно, смотря с кем сравнивать… Лиз, вот ты в третий раз шарахнула меня книгой по голове. Я могу это рассматривать как знак прощения моих грехов?

— Можешь, но исчезни, пока я не передумала.

Слава Богу, она уже улыбается. Дойдя до двери, я как. можно небрежнее говорю:

— Кстати, я хотел переброситься парой слов с Я кобом. Ты не дашь мне номер его телефона?

Улыбка на лице Лир гаснет. Она опускает книгу и медленно говорит:

— Ах ты, негодяй. Я-то, дура, поверила, что ты действительно пришел извиняться. А тебе просто нужен был телефон Якоба.

Порхая и переворачиваясь, в меня летит визитная карточка Якоба. Подобрав ее, выкатываюсь в коридор. Уши у меня горят, настроение скверное. Как большинство женщин, Лиз слишком серьезно относится к некоторым вещам и не верит в порыв. Ничего, завтра она немного остынет и нужно будет объясниться с ней еще раз. Так или иначе, номер телефона Якоба у меня теперь есть, а это главное.

Теперь мне предстоит ломать комедию иного рода — просить у Якоба журналистскую информацию об институте Ван Айхена. Не верю, что он может дать мне больше данных, чем мои коллеги. Но другого пути нет: Якоба следует втравливать в это дело постепенно. Только так он почувствует себя участником действа и втянется в мои игры.

Якоб, кажется, не особенно в восторге от моего звонка. Но, главное, он соглашается на встречу, и через час я сижу в нашем кабачке, потягивая пиво из высокого бокала. Как обычно, я сегодня предпочел бы красное вино. Однако, насколько я знаю, Якоб пьет пиво. А в случаях, когда взаимопонимания с собеседником еще только предстоит достигнуть, разницу во вкусах лучше не подчеркивать.

Якоб появляется с десятиминутным опозданием и грузно плюхается на стул. Я поднимаю палец, и Ян несет большую кружку пива, соответственно своей комплекции, мои гость предпочитает массивные и вместительные сосуды. Якоб достает пачку, Кэмел, закуривает и вопросительно поднимает брови:

— Зачем я тебе понадобился?

— Мне необходима информация по некоей организации в Амстердаме, которая называется Институт проблем развития. Помимо собственно семинара, я здесь должен установить контакты с заведениями примерно того же профиля, что и мой институт в Москве. Так вот, в частности, я был и в Институте проблем развития. И сама контора, и ее директор произвели на меня двойственное впечатление. С одной стороны, Ван Айхен, директор, — фигура вполне убедительная, и он, безусловно, в курсе вопросов, которыми его институт должен официально заниматься. Кроме того, он толи полномочный представительно ли еще кто, Финляндии. Это тоже добавляет ему солидности и вызывает доверие.

С другой стороны, есть в этом заведении что-то неправильное. Если излагать коротко — это заведение не производит впечатления ни исследовательского центра, ни представительства. Понимаешь, когда из четырех сотрудников, которых я там видел, трое — подтянутые, тренированные и очень хорошо одетые молодые люди в возрасте около тридцати и еще одна — прелестная строго одетая секретарша, это заставляет задуматься. Понимаешь, о чем я говорю?

— Понимаю. Чего тебе от меня-то надо?

— Я хочу, чтобы ты навел справки об этой конторе по своим каналам. Если данных по институту нет и у газетчиков, то вряд ли поможет кто-нибудь еще.

— Слушай, я плохо понимаю намеки. Я что, должен рассматривать всю эту затею как дружескую услугу?

— Отчасти так. Хотя на дело можно посмотреть и с другой стороны. Если мои подозрения подтвердятся, ты можешь получить неплохой материал.

Якоб вздыхает и задумывается, глядя на неровную дубовую поверхность стола. Потом молча делает знак официанту, чтобы тот принес еще пива. Практического склада человек: даже если наш разговор впустую, так он хоть пива попьет за мой счет. Отхлебнув из нового бокала, Якоб интересуется:

— Зачем тебе вообще это нужно?

— Я же тебе сказал, что, помимо всего прочего, начальство в Москве поручило мне установить контакты с заведениями, схожими по профилю с нашим. Будет нездорово, если я заведу здесь знакомство не с теми людьми, верно?

— Ну хорошо, я попробую. По учти, если я нахожу что-либо у нас в компьютере — тебе повезло. Если нет — вопрос снимается. Больше я никуда лазить не буду.

Не особенно приветливо кивнув мне на прощание, Якоб направляется к выходу. Мне тоже здесь делать нечего. Расплатившись с барменом, иду в гостиницу.

Обстановка в кабинете была точно такой же, как и вдень их первой встречи. Изменилась только атмосфера. Сейчас отчаяние и страх были ощутимы, они вторгались в разговор как равные участники, сбивали и рвали ритм, уводили мысли в сторону. Казалось, что двое мужчин, сидевших друг против друга, говорили каждый сам с собой.

— Ну, вот и все. Произошло то, о чем я вас предупреждал. Соловьев вышел на ваше заведение. Мы на краю провала. Если уже не провалились.

Ван Айхен никак не реагировал на слова Януса. Он молча смотрел перед собой, потом медленно повернулся к окну. Его слова прозвучали устало и неожиданно равнодушно:

— Соловьев начал собирать информацию через местных журналистов. Напустить на нас журналистов — это умно. Насколько мне известно, пока он не успел от них ничего получить. Но это вопрос времени.

Янус безразлично сказал:

— Боюсь, это наша последняя встреча. Я это чувствую.

Ван Айхен продолжал:

— Это вопрос времени. Но несколько дней у нас есть. Мы можем использовать их по-разному.

Впервые Янус проявил интерес к словам собеседника. Он вопросительно посмотрел на Ван Айхена, и тот неторопливо пояснил:

— Есть только один способ решить наши проблемы. И я вам говорил о нём с самого начала.

Он замолчал, предоставляя Янусу возможность остановить его, возразить, заставить изменить решение. Но тот соединил кончики пальцев и, застыв, ждал продолжения. Ван Айхен был достаточно опытным человеком, чтобы поставить деловой интерес выше удовлетворения от доказанной правоты. Он понимал: сейчас рушились пути, по которым Янус еще мог надеяться вернуться в тот прежний мир, где он не был предателем. Каждая секунда молчания была наполнена отчаянием безнадежности, уносила Януса в иную реальность.

И в каждую секунду можно было ждать срыва. Поэтому Ван Айхен не стал больше ни в чем убеждать собеседника. Он только сказал:

— Собственно, обсуждать теперь нечего, механизм запущен. Я отдал приказ о ликвидации Соловьева.

Тем не менее главное, что я на правильном пути. Пути, ведущем прямиком в пекло. Радует одно: я знаю тех, кто дружески ведет меня по нему под руки. Как мне кажется, знаю.

Прежде всего следует сделать то, до чего в последние дни не доходили руки, — еще раз внимательно осмотреть номер. Я окружен любопытными людьми, а со времени моего приезда в Гаагу многие могли попытаться удовлетворить свою любознательность. Поэтому прежде всего занимаюсь тщательной проверкой секреток, которые установил после приезда из Амстердама и с тех пор сохранял со всем тщанием. Результаты осмотра самые обескураживающие: кто-то совершенно очевидно копался в моих вещах. Волоски на ящиках письменного стола и шкафа сорваны, свернутые особым образом деньги в нагрудном кармане пиджака теперь уложены немного по-другому. Однако ничего не пропало. Фотоаппарат со сменными объективами и пластиковые банковские карточки на месте.

Осмотр розеток и ламп показывает, что они по-прежнему пусты. Итак, теперь искомое — микрофон с автономным источником питания. Он больше по размерам, зато может быть прикреплен к чему угодно, но наиболее вероятные места относительно нетрудно вычислить.

Задумчиво оглядываю свое скромное прибежище. Кровать, нижнюю сторону столешницы письменного стола, раковину и подоконник стоит отвергнуть с самого начала: слишком велика вероятность того, что хозяин номера сунется туда за чем-нибудь конкретным или просто при уборке. А вот дно шкафа заслуживает внимания. Поэтому ложусь на пол и просовываю руку под шкаф.

Приятно чувствовать себя умным. Почти сразу рука натыкается на коробочку размером с пачку сигарет, прикрепленную снизу к днищу шкафа. Я пытаюсь разглядеть прибор, который по-научному называется «устройством для снятия звуковой информации», но расстояние до пола слишком мало. И в тот момент, когда я подсунул нос почти к самому подслушивающему устройству, ладонь срывается и скользит по нижнему краю шкафа, собирая мелкие и крупные занозы.

— Ах, чтоб тебя!..

Вскакиваю на ноги и зажигаю лампу у раковины, чтобы обработать руку. Вытаскивая третью и четвертую занозу, снова чертыхаюсь. Надо же! И что бы мне не остановиться после того, как я нашел это проклятое устройство! Так нет, полез разглядывать, идиот! В тот момент, когда я чертыхался, мое лицо только что не было прижато к микрофону.

Между тем это устройство поставлено не для красоты. Оно передает снимаемую информацию на магнитофон, который должен быть расположен где-нибудь по соседству. В зависимости от мощности сии мающего устройства, это расстояние может достигать несколько десятков метров. Обычно магнитофон включается автоматически при первом звуке в помещении.

Нужно быть идиотом, чтобы не понять по характеру звука, что первое мое восклицание было вызвано обнаружением микрофона и в непосредственной близости от него. А может быть, более того, в этот момент там еще сидел оператор, который проверял, действует ли подслушивающее устройство. То-то он удивился моей ругани в микрофон!

Н-да, легко ловить на ошибках других. Трудно самому избежать просчетов.

Ладно, что сделано, то сделано. Кроме того, вполне вероятно, такая односторонняя связь с теми, кто установил технику в номере, может оказаться весьма полезной в самый неожиданный момент. А уж если хорошо подготовиться и отнестись к делу с фантазией…

Опустившись в кресло, наливаю в стакан немного бренди и глубоко задумываюсь. Насколько я знаю, Мария, сестра-хозяйка гостиницы, держит у себя в каморке дубликаты ключей от всех комнат. Это нормальная практика всех постоялых дворов мира. Однако я не очень представляю Марию копающейся в моих вещах. То есть я знал людей, одержимых страстью рыться в чужом барахле из чистого любопытства. Но человек, страдающий подобным пороком, недолю продержался бы на должности, которую Мария занимает.

Надолго номер открытым я обычно не оставляю. Даже выходя в душевую или туалет, я обязательно запираю дверь. Исключение составляют случаи, когда я заглядываю к Биллу в номер напротив. Правда, пару раз, заболтавшись, я бросал комнату нараспашку минут на десять-пятнадцать. Этого вполне достаточно, чтобы обшарить номер.

Мои мрачные размышления прерываются приглушенными криками и бормотанием за стеной, в номере Лиз. Прийти на помощь женщине — мой долг, особенно когда эта женщина сердита на меня, и тем самым можно добиться хотя бы некоторого смягчения своей участи.

Так и не пригубив бренди, без промедления выскакиваю в коридор и после короткого стука распахиваю дверь номера Лиз. Однако как раз она-то в помощи совершенно очевидно не нуждается. Лиз стоит, как говорили в старину в России, «фертом», то есть уперев руки в бока, и шипящим голосом кричит на филиппинца Питера:

— Мне плевать на то, брал ты что-нибудь или нет! Тебя уже не один раз предупреждали — не шляйся по номерам и не копайся в чужих вещах! До сих пор тебе везло, потому что ты не сталкивался со мной. Еще раз увижу тебя рядом с моей комнатой — горько пожалеешь. Ты у меня узнаешь, что значит иметь дело с африканкой!

Маленький толстоватый Питер, съежившись, забился в угол у шкафа и подавленно молчит. Он опустил голову, так что видны только макушка, толстенькие уши и приплюснутый нос. Питер действительно грешит интересом к чужим вещам, и его пару раз заставали в чужих номерах. Но поскольку ничего не пропадало, горемыку отпускали с миром и более или менее дружеским напутствием. Пока он не попал в руки Лиз.

От двери звучит меланхоличный хрипловатый голос Билла:

— Лиз, причем тут твое африканское происхождение? По-твоему, к тем, кто приехал, допустим, из Мексики или России, можно ходить без спроса в их отсутствие и копаться в вещах? Это, я тебе скажу, какая-то расовая дискриминация. Алекс, ты согласен? Вот видишь, и Алекс со мной согласен.

Разъяренная Лиз поворачивается к нам:

— А вам всем что здесь нужно? Пошли вон!

Но я, по понятным причинам, не могу просто так уйти.

— Правильно-правильно, ну-ка, выходите немедленно отсюда. Мы сейчас сами во всем разберемся, верно, Лиз?

Протиснувшись в дверь, захлопываю ее перед носами наших любопытных соседей, которые уже образовали в коридоре небольшую толпу.

Подойдя к Питеру, беру его за воротник и строгим голосом спрашиваю:

— Ко мне в комнату лазил?

Но Питер только мотает головой и молча открывает и закрывает рот. Я его отлично понимаю: избыточное общение с Лиз обычно приводит человека со средним интеллектом именно в такое состояние. Поэтому меняю тон на максимально ласковый:

— Питер, у меня ничего не пропало. Но кто-то явно копался в вещах, и я, естественно, хочу знать, петы ли это был. Не бойся, я ничего тебе не сделаю.

Опасливо покосившись на Лиз, Питер наконец говорит:

— Я только заглянул втвойшомер вчера, когда тебя не было в гостинице. Все ушли на занятия, а у меня болела голова. Я увидел, что комната открыта, и решил, что может зайти кто-нибудь посторонний! и пропадет что-нибудь ценное. Поэтому сидел и ждал тебя. А потом мне стало скучно, и я походил по комнате, посмотрел тут и там…

Беспомощный лепет Питера не может ввести меня в заблуждение. Этот парень врет. Уходя из гостиницы, я никак не мог забыть запереть номер.

— Питер, ты меня обманываешь. Я никогда не оставляю комнату открытой.

— А я и не знал, что она открыта. Мне только показалось, что из нее кто-то вышел и поднялся на второй этаж. Но мне, наверное, только показалось, правда?

— Конечно-конечно. Кто мог лазить ко мне в комнату? Просто абсолютно некому. Ладно, ничего страшного, я на тебя не сержусь. Эта черная тетя тебя тоже не обидит. Полные люди вообще, как правило, добрые, так что тебе нечего бояться. Но все-таки пойдем, тебе лучше вернуться к себе в номер.

Вывожу горемыку в коридор под недовольное урчание Лиз, которая смотрит на Питера глазами голодной тигрицы. Медленно прикрывая дверь в ее комнату, я размышляю над тем, насколько вероятна связь Питера с людьми Ван Айхена. Трудно себе представить пособника преступников, который шарит по всем номерам подряд лишь для того, чтобы замаскировать свой интерес к именно моей комнате. Скорее всего, Питер действительно страдает относительно безобидной манией рыться в чужих вещах.

А вот таинственный незнакомец, который вышел из моего номера и поднялся наверх — это интересно. Первый раз то же самое, как говорил Билл, произошло после убийства Эрнесто.

Может быть и другое: у полиции есть свой человек в гостинице и они решили покопаться в моих вещах. Лопоухий уборщик вполне мог залезть ко мне в номер. Почему только он ушел после этого на второй этаж? Но что ни делается, все к лучшему. Если ушастый и обнаружил досье, это только сработает на меня. Конечно, втом случае, если он действительно из полиции. А вот если я ошибаюсь…

Проклятье, дверь моего номера опять открыта; выскакивая к Лиз, я впопыхах забыл ее запереть. Заглянув в комнату, я вижу Билла, который мирно сидит в моем кресле и потягивает бренди.

— Что, Алекс, у тебя тоже что-нибудь пропало?

— Полбутылки бренди.

— Врешь, я пока выпил не больше половины стакана. И потом, я знаю, ты на самом деле совсем не сердишься, потому что ты добрый. Тебе не жаль для старого доброго Билла несколько капель бренди. Тем более что дверца секретера все равно была открыта. Алекс, запомни мои слова, твои добрые дела тебе зачтутся в свое время. Пусть Питер грешен, но ведь ты тем не менее спас его, вырвав из лап этой черной дьяволицы.

— «Черной дьяволицы»! Ты на себя посмотри.

Билл пытается с достоинством выпрямиться с кресле. Ему это плохо удастся и, махнув рукой, он снова ссутуливается.

— Красный оттенок моей кожи — память о величественной цивилизации майя и крови предков, которая течет в моих жилах. Выпьешь со мной?

— Ну, спасибо — угощать меня моим же бренди! Твоя доброта не знает границ. Кстати, мне не жалко выпивки, но тебе плохо не будет от такого количества спиртного?

Билл лишь великодушно машет рукой, показывая, что не принимает укор всерьез, и наливает себе еще.

— Ничего страшного, у меня пониженное давление, так что лишний стаканчик только на пользу. Скажи лучше, как у тебя дела? Мне сдается, у тебя назревают проблемы. Тебя не могли просто так оставить в покое. Поэтому, мне кажется…

— Билл, старик, умоляю тебя, давай отложим разговор о том, что именно тебе кажется. Я хочу спать.

В отличие от большинства моих знакомых, Билл в подпитии становится не сварливым и болезненно обидчивым, а, наоборот, сговорчивым и добродушным. Снисходительно ухмыльнувшись, он выливает в стакан остатки бренди и переправляет их в себя. Шумно выдохнув, он оставляет мой номер.

Полчаса вышагиваний по комнате не вносят ясности в мысли. Понятно одно: все сейчас зависит от расторопности Якоба и готовности к дальнейшему сотрудничеству. А время между тем сжимается до предела. Я нутром чувствую: что-то должно произойти, что-то готовится. И теперь в борьбе с этим «чем-то» я остался один. Если уныние тяжкий грех, то излишняя самоуверенность есть грех не меньший.

Нет, это все-таки свинство со стороны Билла высосать все мое спиртное. Но раз проштрафился, так пусть хотя бы даст мне пару банок пива. Формально стукнув в дверь номера, вхожу к своему приятелю, который по своему обыкновению лежит, уставившись в потолок.,

— Гони пиво, краснокожий брат.

В ответ слышится только частое хриплое дыхание. Наконец, словно ощутив мое присутствие, Билл медленно говорит в пространство:

— Голова… Очень болит голова…

— У вашего соседа инсульт. Вы же сами заметили: у него типичное так называемое мозговое дыхание. Тяжесть состояния сейчас оценить трудно, для этого требуется обследование.

Молодой врач-китаец торопливо говорит это, усаживаясь в карету скорой помощи. Не попрощавшись, он захлопывает дверь, и машина ходко трогается от крыльца гостиницы.

Постояв на крыльце, мы с Лиз и Азатом решаем все-таки ехать на семинар. В автобусе каждый из нас мрачно молчит, погрузившись в своей внутренний мир. У меня голова занята, надо полагать, много больше, чем у моих приятелей.

Обрывки мыслей то собираются в непонятные пестрые картины, то снова начинают кружиться с пугающей скоростью. Постепенно круговерть замедляется, и перед глазами остаются только несколько лиц.

Сибилев — во время нашего первого и пока, слава Богу, единственного разговора: «Во всяком случае, я на их месте обязательно бы тебя прихлопнул. Причем способ они могут избрать самый неожиданный». Билл: «У меня пониженное давление, так что лишний стаканчик только на пользу»… Питер: «Мне только показалось, что из нее кто-то вышел и поднялся на второй этаж. Но мне, наверное, только показалось, правда?»

Итак, картинка сложилась. Нечего и сомневаться: инсульту Билла совсем не естественного происхождения, ибо ему вышло боком выпитое у меня в номере бренди. Если лопоухий уборщик завтра не выйдет на работу, то я прав, и это именно он подсыпал какую-то гадость в бутылку. Только вот для меня это уже не будет иметь особенного значения. Независимо оттого, смогут ли медики вытянуть Билла, анализ содержимого его желудка или крови почти наверняка покажет наличие отравы. И тогда полиция в течение нескольких часов заявится ко мне с вопросами. Новая встреча со следователем Контрерас обещает быть еще более волнующей, чем первые две.

Полиция не проявляет никакого интереса к инсульту Билла. Между тем его положение стабилизируется ион временами приходит в сознание. У него микроинсульт. Как сказала Лиз, посещения запрещены, по крайней мере до следующей недели.

Сегодня утром рыжий Том из отдела приема института, пробегая мимо меня по коридору, вдруг остановился, как о стену ударился:

— Слушай, ты ведь из Москвы, я правильно помню?

— Ты правильно помнишь. А что случилось, объявили охоту на русских?

Но рыжий сегодня замотан до состояния абсолютной серьезности:

— Нет-нет, просто случайно вспомнил: послезавтра прилетает русский из Института восточных исследований. Может, ты его знаешь, он тоже ученый. Скажи своим друзьям. Сходите, ладно? Сейчас посмотрю его фамилию…

Рыжий роется в своих бумагах, потом сосредоточенно читает по складам:

— Александр Аджа…

— Аджа? Такого не знаю. Он вообще, наверное, не русский, а турок.

Но Том недовольно взмахивает рукой:

— Я не успел дочитать. Александр Аджанян. Очень трудное имя.

— Не то слово. Толи дело голландские фамилии. Например, Кейтенбрауер.

Рыжий с подозрением смотрит на меня и бежит дальше по коридору. Насколько я понимаю, он имел в виду московский Институт востоковедения. А приехать, видимо, действительно должен хорошо мне известный Саша Бабаджанян из отдела экономики стран Азии, один из самых молодых и перспективных докторов наук института.

Лекция назначена на сегодня, и мы с Лиз и Азатом отправляемся в институт. Тема лекции неизвестна, но я убедил своих приятелей, что они просто обязаны послушать восходящую звезду русской науки. Азата упрашивать не приходится: после того, как Билл попал в больницу, он привязался ко мне как теленок к корове.

Как выясняется, Саша только один из лекторов: в институте идет очередной! большой международный семинар. Как всегда в таких случаях, прежде чем получить доступ к столу, надо заплатить присутствием на нескольких выступлениях. Том из сектора приема, который гнал нас с Биллом на занятия вдень приезда, умолял войти в его положение и уверял, что его выгонят с работы, если на семинар никто не явится. На мой взгляд, институт ничего не потерял бы от увольнения этого рыжего садиста.

Большой конференц-зал заполнен только наполовину, но постепенно подтягиваются студенты и преподаватели и, наконец, появляется сам лектор в сопровождении проректора института. Сколько помню Сашу, он никогда не носил костюмов, отдавая предпочтение свитерам. Сегодняшняя лекция не исключение, что, впрочем, не составляет проблемы: большинство преподавателей института придерживается в одежде сдержанно-неформального стиля.

После короткого вступительного слова проректора Аджанян начинает лекцию, которая, как выясняется, посвящена проблеме торговли наркотиками и оружием в СНГ.

Лекцию слушаю вполуха, соображая, как лучше действовать по ее окончании. Азат сидит рядом, с трудом давя зевоту и постоянно встряхивая головой. Как только Аджанян отвечает на последние вопросы аудитории, пробиваюсь к нему наперекор вытекающей из зала публике. Мы обнимаемся, как сделали бы многие россияне, не особенно близкие друг для друга у себя в стране, но искренне радующиеся встрече за рубежом.

— Пойдем на прием! Иначе там все съедят.

Саша очень серьезно — он вообще человек очень серьезный и обстоятельный — качает головой:

— Я не голоден. Найду тебя позже, мне надо подойти к ректору. Вежливость требует.

В большом зале после короткой речи ректора начинается разграбление столов. Атмосфера царит непринужденная. Приглашенные ведут себя, как победители в захваченном городе, которому они в обозримом будущем не видят особого применения.

Подталкивая перед собой Азата, пробираюсь через зал. Оглядев жующие головы, быстро пригибаюсь. Вообще-то говоря, лучше было бы даже лечь на пол, но зал набит битком и для этого просто не хватит места. Неподалеку от меня грустно разглядывает ряды бутылок невысокий широкоплечий брюнет с раскосыми глазами. Джентльмену здесь делать нечего, и он одиноко тоскует: водки на приеме на подают, а вином, насколько я знаю, его не особенно проймешь.

Когда-то очень давно, во времена моей далекой студенческой молодости, я слушал чудеснейшие лекции профессора Кошеленко по истории древнего мира. Массивный, с выпуклыми глазами, Кошеленко обладал Трубным голосом, который после каждой фразы еще некоторое время блуждал гулким эхом по закоулкам университетской большой исторической аудитории на Моховой. Единственный, кого голос Кошеленко не пробирал, был студент из Монголии. Он приходил почти каждый раз с тяжелого похмелья и засыпал, уронив голову на парту самого верхнего ряда амфитеатра. Проснулся он посреди лекции только однажды, когда Кошеленко был в особенном ударе и с напором проревел по восходящей:

— …И тут воины Александра Македонского увидели сверкавшие в лучах солнца шлемы персов!

Последние слова громом прошли по аудитории, отразились от высокого угла и ухнули прямо в уши спящего. Монгол со сна вскинулся и, вскочив, тоже заорал на всю аудиторию на одной ноте. Кошеленко замолчал, потом, удивленно погладив короткие рыжие усы, велел:

— Успокойте молодого человека и посадите на место.

Как звали крикливого монгола, из сокурсников никто толком не знал и не знает по сию пору. Он появлялся на занятиях крайне редко, и для простоты обозначения мы находчиво сократили его заковыристое имя до примитивного Джона. Монгол с трудом окончил институт, впоследствии работал полиции разведки в посольствах Монголии в странах Азии. Стоило больших трудов уворачиваться от него на приемах — о роде его занятий знал буквально весь международный дипломатический корпус и демонстрировать на людях знакомство с ним было просто безумием. Кроме того, этот, возможно, единственный монгольский шпион со временем обрел манеру, надравшись на приемах, кидаться к знакомым и во весь голос обсуждать с ними профессиональные проблемы. Особое раздражение вызывала его безобразная привычка тыкать коротким пальцем в предполагаемые объекты вербовки, как правило, находившиеся на расстоянии не далее вытянутой руки, и спрашивать у русских коллег дружеского совета на их счет.

Подальше, подальше от монгола Джона. Во время панического бегства теряю Азата. С разных сторон сквозь ровный гул и звяканье посуды доносятся обрывки фраз:

— Конечно, политика США в отношении ЮНЕСКО — это возмутительный при мер силового подхода в духе прежних времен. Но, знаете, кто платит, тот вправе заказывать музыку…

— Нет-нет, я с тобой не согласна. На рынке можно купить вполне приличные вещи европейского производства. Но все равно, в Лондоне они будут дешевле. Я на прошлой неделе ездила туда на автобусе и купила уйму просто прелестных вещей…

— Я так и сказал ему в глаза, что не намерен более терпеть придирки. Да, я не смог в последние два года выпустить плановые научные работы. Но зато полностью выполняю норму по часам занятий. Передайте мне рыбу. И я веду их на высоком, да-да, высоком уровне, и на меня ни разу не поступали жалобы от слушателей…

— Вон-вон, рядом с окном. Такой седой, высокий. Он ездил преподавать в Америку, в университет Беркли, но очень скоро вернулся. Никто ничего не знал, пока к нам не приехал с лекциями один тамошний профессор. Оказывается, он имел глупость рассказать кому-то из преподавательниц скабрезный анекдот, и его вышибли за сексуальные домогательства…

— Ой, я как подумаю, что мне через две недели возвращаться к себе в Никарагуа, просто жуть берет. Я уже подала заявление на следующий семинар, который начинается через две недели. Так и буду здесь перебираться с семинара на семинар, пока не выгонят…

— Просто не знаю, что будет со следующей экспедицией. Правительство не намерено выделять деньги на археологические исследования, и, скорее всего, раньше следующего года ничего не получится…

Сзади окликает Аджанян:

— Все, Алеш, отстрелялся! Пошли отсюда, поболтаем. От этого гула голова лопнет.

Придерживаю Аджаняна за рукав.

— Подожди минуту, потерялся один парень. Если я уйду, он обидится. Любопытный тип.

Саша, как всегда, рассудителен и вдумчив:

— В каком смысле любопытный? Он любознательный или заслуживает внимания?

— И то и другое. Вот он. Боже, в каком он виде!

Азаз улыбается так, как будто получил в свое распоряжение все богатства мира. Ил и, учитывая его маниакальное пристрастие к слабому полу, всех женщин мира. Он раскачивается на своих длинных тонких ногах и довольно развязно подмигивает. Когда он успел так нализаться?

— Азат, я тебя посажу на такси. Мне надо поговорить с моим другом.

Но Азат категорически трясет головой:

— Я поеду с тобой. Не бросай меня. Я не поеду в гостиницу.

И хватает меня за рукав. Бросать этого чумового адвоката здесь нельзя: он черт знает чего натворить может.

Аджанян знает, где я на самом деле работаю, и ведет себя идеально. Когда мы пробираемся к выходу, Саша озабоченно наклоняется ко мне:

— Я хотел поболтать по-свойски. А ты… За каким дьяволом ты взял сюда этого типа? Он тебе нужен?

— Ага, еще больше, чем дырка в голову. Ты видишь, он никакой. Будет сидеть с нами, а мы поговорим.

По дороге Азат приходит в себя и глядит орлом. Он настолько приходит в себя, что в небольшом ресторане довольно вызывающим тоном заказывает себе жареную курицу и принимается лакать вино. Оставив его в покое, мы с Сашей разговариваем о своем. Аджанян жалуется:

— Еле успели оформить документы, так неожиданно прислали приглашение. Но голландцы так настаивали, им на семинаре нужен был специалист по наркоторговле от России. Но программа не очень интересная. Даром что в Голландию съездил.

В поисках сигарет Саша обшаривает портфель, выкладывая на стол какие-то бумаги, конспекты и проспекты. На попадает сложенный листок. Подняв его, Аджанян говорит:

— Вот, пожалуйста, программа семинара. С утра до вечера дурацкие встречи. Вздохнуть не дают.

Исключительно из вежливости открыв программу, вздрагиваю. Третьим номером в семинаре стоит встреча в институте Ван Айхена. Это что-нибудь значит ил и нет? Что, у нашего института с заведением Ван Айхена есть официальные связи?

Посмотрев на часы, Аджанян подводит итог:

— Хорошо посидели. Но твой приятель совсем скис. Такой хилый.

— Еще бы. Мы сколько с тобой тренировались.

Сам Аджанян от выпитого только стал чуть меланхоличнее обычного, а карие навыкате глаза едва заметно затуманились. А вот Азат действительно изолировался от нас. Повернувшись к залу, он высокомерно щурится на посетителей ресторана. Голова у него слегка покачивается на тонкой шее. В равной мере он сейчас может затеять шумный скандал и упасть лицом на стол, чтобы мгновенно уснуть.

— Как ты его повезешь?

— Ничего, доставлю как-нибудь. Сейчас официант тебе вызовет такси, а потом и мы с этим выпивохой отправимся.

В такси Азат то наваливается на меня, то прижимается щекой к стеклу дверцы, и мне приходится придерживать его за рукав.

— Все, приехали. Вылезай.

Но о «вылезай» не может быть и речи. В машине Азата окончательно разморило, и теперь он повисает у меня на руке, как старый плащ. В гостиничном коридоре пусто, и мы беспрепятственно, хотя и не слишком быстро, добираемся по лестнице до номера Азата. Найдя в карманах пакистанца ключ, отпираю номер и с облегчением сбрасываю его на кровать.

— Очнись, гуляка. Слышишь?

Нет, не слышит. Ну и леший с ним. Пусть спит.

Ван Айхен долго колебался, шагая по кабинету и поглядывая на сидевшего в кресле собеседника, и наконец сказал:

— Поймите меня правильно. Я долго думал над ситуацией, в которой мы оказались. Мы все, и ятоже. Я даже в первую очередь, поскольку не выполнена именно моя часть работы.

Его гость отставил бокал с виски и слегка улыбнулся без малейшего намека на теплоту:

— Когда имеете дело с людьми из спецслужб, старайтесь говорить ясно и понятно. Длительные предисловия означают отсутствие ясности в мыслях. Или стремление запутать собеседника. Давайте перейдем к сути дела. Что вы хотели сказать?

Ван Айхен без обиды пожал плечами и послушно сказал:

— Хорошо. У меня скорее вопрос. У вас есть уверенность в том, что мы контролируем ситуацию? У меня такой уверенности нет.

— Что конкретно вас беспокоит?

Не получив ответа на вопрос, Ван Айхен вздохнул и стал раздельно объяснять:

— Понимаете, мы обложили Соловьева со всех сторон. У нас есть человек в их группе, который докладывает о каждом его шаге и даже имеет некоторую возможность воздействовать на ситуацию. У нас есть свой человек в гостинице, который…

— Который вчера не смог ликвидировать Соловьева.

Терпеливо кивнув на это язвительное замечание, Ван Айхен продолжал:

— И который, тем не менее, крайне ценен для нас. И при всем этом я не могу поручиться, что мы справимся с ситуацией.

— Чего вы боитесь? И что предлагаете?

Остановившись, Ван Айхен сказал:

— Чего боюсь? Что мы не справимся с проблемой Соловьева здесь, и тогда будет сорвана поставка средств связи и оружия.

— Это скорее моя проблема.

— Да, но начнется скандал, и мой бизнес будет подорван. Да и вы станете искать виноватого. Простите, нолюбая спецслужба — обычная бюрократическая структура, не более того. И в случае провала вам потребуется козел отпущения.

Его собеседник с готовностью кивнул на последние слова, не вызвав особой радости у Ван Айхена. Затем он поинтересовался:

— Вы не сказали, что именно предлагаете.

— Я прошу разрешить отложить поставку в Россию, которую мы осуществляем для вас. Всего на три-четыре недели. Если транспорте оружием и средствами связи накроют…

Гость Ван Айхена встал и спокойно заключил:

— То вы ответите перед моей организацией. Поэтому вам имеет смысл тщательней готовить ваши акции в отношении Соловьева. Поставка состоится через десять дней. А Соловьева следует нейтрализовать немедленно.

Время приближается к десяти часам. Спать рано, идти куда-либо поздно. Остается пожертвовать себя на редкость тоскливому голландскому телевидению. Не успеваю занять место в кресле, которое неосторожно оставил канадец Дейв, как в холле, громко икая, появляется Азат. Плюхнувшись на ковер, он стеклянными глазами уставился в экран телевизора. Не лежится адвокату, вечер для него еще не закончен.

В телевизионной стоит громкий гвалт. Женская половина присутствующих требует возможности досмотреть очередной сериал, а мужчины норовят переключить телевизор на футбол. Чарли Левингстон из Уганды с удивительно правильной формы круглой бритой головой — сосед по гостинице, естественно, зовут его «доктор Левингстон», по ассоциации с известным исследователем Африки, — громко кричит, вращая глазами и размахивая руками:

— Вы тупеете от этих западных сериалов! Вам надо книги читать, развивать интеллект!

— Ты мужской шовинист!

Это уже пронзительно визжит черная, как смоль Синти из Кот Д’Ивуар. Она молодая, совсем девочка, высокая, с симпатичной курносой мордашкой, оттопыренной круглой попкой и на удивление длинными руками. Синти всем хороша, просто прелесть. Портит ее только то, что, когда смотрит телевизор, она смеется, как шакал, со странным подвыванием. Кроме того, Синти громко чмокает, когда ест, и хлюпает, когда пьет. Последний порок тем более досаден, что, как и многие соседи по гостинице, она имеет манеру приносить тарелку со своим душистым от пряностей ужином в телевизионную и поедать его прилюдно. Следует, правда, признать, что после еды Синти аккуратно облизывает пальцы.

Большинство присутствующих наслаждаются разгорающимся скандалом. Кто-то негромко смеется, Азат медленно водит головой, стараясь уследить за ходом перепалки.

Несмотря на тяжкое по нынешним временам обвинение, Левингстон мужественно пытается отстоять свои позиции.

— Я шовинист?! Я?! Шовинист тот, кто делает эти сериалы! Это дурман, отрава, это такая же гадость, как американская еда!

Левингстона басовито перебивает Соломон, до сих пор сосредоточенно изучавший телепрограмму:

— Черте ними, Чарли, пусть смотрят свой сопливый сериал! Главное для нас — вытурить их до двенадцати часов. В половину первого ночи будет передача «Тайный мир секса». Выгоним женщин, закроемся и посмотрим телевизор как люди.

Первым выражает восторг неожиданно очнувшийся Азат:

— Правильно, Соломон! Ух, как я люблю смотреть про секс! У нас, знаете, страна мусульманских традиций. Юноши и девушки живут практически раздельно до самой женитьбы. Отсюда недостаток опыта и жизненные драмы. Вот женишься, и в первую же брачную ночь опозоришься на всю жизнь. Хорошо, если еще жена не болтливая.

Не желая слушать эту дребедень в восемьдесят третий раз, мужчины в ожидании половины первого разбредаются по своим комнатам. Я сижу у себя в номере и пытаюсь читать.

Когда я, держа в руке банку пива, появляюсь в телевизионной, там стоит мертвая тишина. Азата нет, видно, заснул в своем номере. Присутствующие мрачно уставились на экран, где древняя старушка, шаркая, ведет оператора по коридору старого дома. Дойдя до ванной, она открывает дверь и, драматически заведя глаза, рассказывает:

— И вот тут хозяин подстерег меня и воспользовался своим положением…

Загробный голос за кадром дает пояснения:

— Эта женщина подверглась насилию со стороны хозяина дома, где работала горничной. Это случилось в 1925 году. В нашей программе мы хотим показать, что сексуальные домогательства со стороны нанимателей были серьезной проблемой уже много лет назад. Вот еще один пример.

На экране появляется еще более ветхая старушка и начинает рассказывать, как она нанялась работницей на отдаленную ферму вскоре после окончания Первой мировой войны и что из этого вышло.

Сзади раздается мрачный голос канадца Дейва:

— Кто ей сейчас поверит? Надо было делать передачу по свежим следам еще тогда, до Первой мировой. Лучше немое кино, чем эти жалобы, опоздавшие на семьдесят лет.

Плюнув на несостоявшуюся эротику, иду к себе в номер. Против обыкновения, спускаюсь той лестницей, которая ближе к выходу на первом этаже. Пора, пора, я могу опоздать. Быстро и по возможности бесшумно пробегаю к своему номеру и, не вставляя в замок ключа, распахиваю дверь. Как я и полагал, она не заперта. Вылетев на середину номера, оборачиваюсь. За дверью стоит Азат.

Это первый человек в этом деле, который смог так меня провести. Помешанный на сексе, бестолковый и смешливый, привязчивый и надоедливый, любопытный и безвредный пакистанец, где ты? Из полутьмы смотрит холодное и жестокое ЛИЦО, имя которому — смерть. Это не патетика, это констатация факта, ибо за этим адвокатом числится очень многое.

Не дожидаясь, пока зазевавшийся Азат вытащит нечто блестящее из кармана, прыгаю на своего недавнего собутыльника и товарища по ночным приключениям. Прыгаю с места без подготовки, но девяносто килограмм с расстояния в два метра — это много для не слишком массивного азиата. Азате кряканьем бьется о стену, вытаращивает глаза и вместе со мной обрушивается на пол и замираете растопыренными руками и сложенный втрое.

Оттолкнув ногой в сторону узкий нож, который Азат все-таки успел вытянуть из кармана, усаживаю пакистанца в кресло. Через несколько секунд его взгляд снова обретает живой и очень нехороший блеск.

— Если хочешь уйти живым, отвечай на вопросы. Иначе сломаю тебе шею и выкину в коридор. Тебя видели пьяным, поверят, что упал.

Азат едва заметно кивает. Ничего он не скажет, он сейчас прикидывает, как вырваться отсюда. И понимает, скотина, что шума я поднимать не могу.

— Микрофон ты ставил?

Азат молчит, бросив косой взгляд на низ шкафа. Видимо, там уже стоит новое устройство, раз он так боится говорить.

— У Лиз ты искал карточку журналиста, к которому я обратился?

Этот вопрос не столь важен, так что, подумав, Азат кивает.

— Эрнесто ты прикончил? Отраву в бренди ты подлил? Ты получил команду на мою ликвидацию?

Азат только щурит темные глаза. Ответы ясны.

— Назови вашего человека в нашей конторе.

Азат впервые подает голос:

— Я его не знаю.

— Тебя ведь предупреждали — сверну шею.

— Правда, не знаю. И шею не свернешь.

Правок, не сверну. Сегодня, во всяком случае. И полиции не сдам: ни одной улики против него нет. Мало кто сейчас находится в большей безопасности, чем это тип. Ладно, даст Бог, свидимся и посчитаемся.

— Убирайся отсюда. Совсем. На сборы — десять минут. Молись, чтобы мы с тобой больше не встречались.

Напоследок Азат откровенничает:

— И ты молись. Тебе повезло: я был уверен, что услышу тебя в коридоре.

Поднявшись с кресла, Азат выходит из номера.

Азат попал в список подозреваемых сразу, как только выяснилось, что в гостинице есть чужой. Против него был ряд косвенных факторов, которые даже вкупе не давали повода для категорического заключения, но заставляли к нему присмотреться: он приехал из наркопроизводящего региона, так называемого «золотого полумесяца», он влез в нашу компанию, он носил исключительно удобную маску для нанесения неожиданного и смертельного удара, и он намертво прилип ко мне в последние два дня.

Эта самая прилипчивость наводила на нехорошие размышления. Скорее всего, он действительно получил команду на мою ликвидацию. Как раз в тот момент, когда я расслабился, полагая, что есть время для передышки.

Поутру Азата в его номере не оказалось. Он оставил записку о том, что вынужден поехать в Амстердам к своему другу и вернется через неделю.

Пока удалось отделаться от Азата, но не от его хозяина, а потому лучше всего на пару дней исчезнуть из города. Программа семинара дает такую возможность. Мы всей группой натри дня отправляемся на курортный остров. О программе и маршруте поездки нам довольно долго рассказывала Карин — младший куратор семинара. Я так был замучен жизнью, что толком не усвоил название места, куда мы едем. Впрочем, это и неважно: в этом слове несколько сочетаний «хр», что все равно делает его практически непроизносимым.

Некоторую пикантность поездке придавало то, что Джой смогла уговорить руководителей семинара разрешить ей присоединиться к нашей группе. При этом, как я понял, она в основном ссылалась на свое намерение писать диплом на экономическую тему. В итоге мне пришлось вытерпеть несколько бестактных шуток, зато поездка обрела новые краски.

На острове от причала парома нас везут на автобусе. Потом мы минут двадцать идем через небольшой городок, по-голландски чистенький и тихий. С его окраины открывается вид на пологие серо-зеленые холмы, поросшие редким кустарником и деревьями. В просветах между холмами видна ровная полоса дамбы, закрывающая горизонт. Я не страдаю неврастенией и чрезмерно развитым воображением, но мысль о том, что от несметных масс серой враждебной морской воды меня отделяет относительно узкая полоска земли и чуть-чуть бетона, угнетает.

Небольшой отель спрятался среди холмов в полукилометре от окраины городка, но кажется совершенно изолированным. Он состоит из двухэтажного дома для гостей под черепичной крышей и еще одного здания, в котором уместились ресторанчик, бар и зал для приемов.

Размешают нас в просторных комнатах вполне современного стиля. Мне достается номер на последнем этаже под островерхой крышей. Через врезанное в скат крыши окно видна часть двора и хмурое голландское небо.

На острове я впервые за последнее время чувствую себя относительно спокойно. Количество туристов, добирающихся сюда на пароме, ограничено. К тому же отель наш находится на отшибе, и каждый человек здесь на виду.

Вечером первого дня мы до полуночи засиживаемся в ресторане отеля. Основная тема застолья — рассказы о своих странах студентам, которые работают в баре и ресторане. Благодарные слушатели то и дело предлагают нам пиво и вино «за счет заведения». Когда мы выходим под необычно ясное звездное небо, Джой уверенно берет меня под руку. Даже обычно невозмутимая китаянка Шам Шан кротко улыбается. Молчит только Лиз: она все дуется за ту шутку, полностью меня игнорирует и Бог весть когда заговорит снова.

Мне остается только подчиниться судьбе и вытерпеть чинный переход до спального корпуса под руку с чужой женой под перекрестными взглядами, к счастью, отчасти скрытыми темнотой.

Войдя ко мне в номер, Джой захлопывает дверь и тесно прижимается ко мне всем телом.

— Мы так давно не были вдвоем, я ужасно соскучилась.

— Я тоже. Но слушай, душа моя, ты не боишься, что…

— Я ничего не боюсь.

И она закрывает мне рот поцелуем, от которого останавливается дыхание и остатки благонравия и благоразумия испаряются.

На утреннем семинаре Лиз предлагает общий поход в любое пристойное питейное заведение, какое только мы сможем найти. Идея получает общее и бурное одобрение, и вечером мы горластой толпой в пятнадцать человек врываемся в ближайший, он же единственный, городской паб.

Уличных фонарей в городке немного, и снаружи здание рассмотреть нам толком не удается. Внутри же высоченные потолки и закопченые своды наводят на мысль толи о замке, толи о ратуше. Ясно одно — это самое высокое и самое посещаемое здание в городке. Наша шумная компания вызывает общий интерес у обстоятельных и солидных посетителей паба, хотя по традиции провинций всех стран мира открыто нас не разглядывают.

Поначалу вечер проходит более или менее пристойно. Даже игры, принятые в нашей группе, не вызывают особого протеста со стороны публики. Самая шумная из них — так называемый «оркестр», которым обычно руководит филиппинец Питер.

В разгар веселья, когда все бурно приветствуют очередного исполнителя, я чувствую, как кожа на затылке у меня немеет. Это запоздалая от алкоголя реакция на чей-то слишком пристальный взгляд. Я поймал его секунду назад, и подсознание пытается дать сигнал тревоги, которому трудно пробиться через гудящие от вина извилины.

В таких случаях самое простое средство — выйти под тем или иным предлогом, что дает прекрасную возможность оглядеть весь в зал по дороге туда и обратно. Однако сейчас у меня нет желания покидать нашу компанию. В нынешнем состоянии я скверный боец, и любой, кто по той или иной причине пожелает дать мне по голове, сможет сделать это с легкостью.

Поэтому забрасываю руки за голову и, откинувшись на стуле, медленно обвожу глазами доступную взору часть зала. Поскольку я сижу лицом к столу, мой взгляд по преимуществу натыкается на пьяные лица участников семинара. То, что я ухитряюсь увидеть в глубине зала, не вызывает особой тревоги. Мужские и женские спины, жуюшие и говорящие лица.

Ерунда, не могут же они следить даже здесь, где каждый человек как на ладони. Да и причины, собственно, нет. Сейчас Ван Айхен наверняка занят другим: пытается разузнать, куда делся Воропаев. Успокоив себя этими доводами, допиваю бокал вина и решаю освежиться. Из-за соседнего стола одновременно со мной поднимаются двое изрядно выпивших немцев. Один из них, высокого роста, качнувшись, подмигивает мне. Улыбаясь в ответ, мы вместе идем к двери. Там разделяемся. Я иду к выходу, а высокий и его толстый приятель в кожаном жилете сворачивают к мужскому туалету.

На улице свежо. Сильный ветер гонит по темному ночному небу высвеченные луной низкие облака и ровно гудит в ветвях деревьев. В окнах маленьких одноэтажных домиков под замшелыми черепичными крышами горят огни, и редко-редко на улице мелькнет прохожий.

Постояв и выкурив сигарету, возвращаюсь к шумному и душноватому застолью, которое сейчас больше похоже на детский утренник. Нетрезвый кореец Чой, стоя на стуле, громко поет революционную песню. Он опасно раскачивается, помогая себе взмахами руки, зрители плачут от смеха. Чой приехал из Сеула. Он принадлежит к какой-то до умопомрачения прогрессивной организации, и его речи и песни носят исключительно радикальный характер. Реформ он не приемлет, ни на что, кроме всемирной революции не соглашается, мировой империализм требует уничтожить без отлагательств.

Я присоединяюсь в общему веселью. В этот момент у входа возникает невнятный шум. Через некоторое время гвалт в зале затихает и все поворачиваются к дверям. Там стоит белый растерянный немец, один из тех, что выходили одновременно со мной из зала. Он что-то громко и невнятно говорит. Я немецкого не знаю совсем, зато его понимают голландцы. Большинство присутствующих устремляются к выходу и замирают, сгрудившись в небольшом холле.

На полу недвижно вытянулся длинный немец, что несколько минут назад подмигивал мне, выходя из зала. Вокруг его головы растекается темно-красная лужа. Судя по длинному кровяному следу, приятель притащил его в холл из туалета. Толстяк в жилете что-то быстро говорит, и Карин переводит нам:

— Они зашли в туалет. Этот вот, толстый, вышел первым и направился в зал. А минут через десять забеспокоился и вернулся. Этот длинный лежал в туалете в пробитой головой.

В разговор вмешивается хозяин заведения. Качая абсолютно лысой головой, он машет рукой в сторону автобусной остановки.

— Он говорит, что последний автобус только что ушел. Он успеет к последнему парому. Паром вмещает около трехсот человек, и звонить на пристань не имеет смысла. Никто ничего не видел, и нападавшего теперь не найти. Неизвестно даже, кого искать.

Подходит официант и сообщает, что минут через десять прибудет скорая помощь. Длинный между тем лежит на полу совершенно белый без движения и звука.

Джой трогает меня за рукав:

— Смотри, Алекс, этот парень очень похож на тебя.

— Да ну, брось. Вечно ты придумываешь.

Говорю это автоматически, ибо на самом деле нас с первого взгляда действительно легко перепутать. Оба длинные, в почти одинаковых си них джинсовых рубашках. Сделав шаг, заглядываю в дверь туалета. Так и есть — лампочка там горит вполнакала. Ошибиться при таком освещении ничего не стоит. Ну вот, отдохнули на курортном острове. Может быть, Эрнесто зарезали и за дело, но вот немец этот точно пострадал вместо меня ни за что ни про что.

Я открываю рот, чтобы успокоить Джой и сказать что она ошибается, но останавливаюсь на полуслове. Джой бьет мелкая дрожь, в широко открытых черных глазах нет никакого выражения, кроме беспредельного ужаса.

— Что с тобой, глупенькая? Успокойся немедленно, здесь наверняка была самая обычная драка. Ко мне это не имеет отношения.

Не добившись никакой реакции, хватаю Джой за руку и тащу на улицу. Всю дорогу до отеля она молчит, механически переставляя ноги. Темные узкие улочки маленького городка пустынны, свет едва пробивается сквозь ставни одноэтажных домиков. Что ее могло так испугать? Всего лишь то, что этот несчастный немец похож на меня?

Но в номере у Джой начинается настоящая истерика. Обхватив худые плечи, она покачивается на кровати и сквозь рыдания повторяет:

— Они и тебя и меня убьют, я знаю. Я только с самого начала это не поняла. Но кто мог…

Наверное, я слишком сильно схватил Джой за руку, потому что она вскрикивает. Но теперь дрожь пробирает уже и меня.

— Что ты знала? И кто это «они»?

Судорожно всхлипывая и вытирая слезы узкими ладонями, Джой говорит:

— Вскоре после того, как мы с тобой встретились на том вечере у художников, ко мне подошел ваш преподаватель, Йост. Поговорил о том, о сем, а потом вдруг заявил, что тобой вплотную интересуется голландская полиция. Подозревают тебя в связях с русской мафией. Еще он сказал, что руководство института в это не верит, но им нужно больше информации о тебе, чтобы разубедить полицию. Ну и…

— Что «ну и»? Ты стала им стуч… прости, докладывать обо всем, что я делал?

Джой кивает, грустно глядя в угол комнаты.

— Я думала, что помогу тебе. Ясно же, что ты никакого отношения к мафии не имеешь, ведь правда?

— Правда-правда, зато с ней самым прямым образом связаны те, кто велел тебе следить за мной. В том числе и твой любезный Йост, успокой Господь его продажную душу, и масса других персонажей, дура ты несчастная.

От легкого налета грусти и раскаяния на Джой неожиданно не остается и следа.

— Не смей так со мной разговаривать!

— А кто ж ты еще? Дура и есть! Ты хоть пони маешь, что теперь нас с тобой будут убивать на пару? Вполне достаточно, что ты знаешь о связях Йоста с криминальным миром. Кстати, ты еще кого-нибудь из этих людей видела?

Джой потерянно качает головой.

— Нет. А Йост — он всегда такой смешной, а тут стал казаться каким-то зловещим клоуном.

— Она стала «подозревать»! Йост показался «зловещим»! Боже мой! Знаешь, душа моя, вообще-то легкая дуринка придает красивой женщине особый шарм. Но твоя непроходимая глупость меня просто поражает! И ты мне ничего не сказала!

Устав орать, я сажусь на постель. Ну вот, приехали. Никакого отдыха не будет. Удар нанесен, но прошел мимо За ним должен последовать новый. Хуже того, теперь мне придется заботиться и о безопасности Джой. Господи, за что мне эти испытания?

— Я хочу за тебя замуж.

Заявление к месту. От этого тоненького голоска у меня переворачивается сердце. Джой поднимает эту тему второй раз, и от прошлого разговора у меня в голове осталась кошмарная путаница моих и ее слов о том, как и на что я живу в России, о невозможности переезда в Европу и прочего. Сев на кровать, обнимаю Джой за плечи.

— Давай не будем об этом. Прости меня, но обещай: мы не должны говорить на эту тему. У тебя есть муж. Я его видел только один раз. К счастью. Даже не знаю, как его зовут…

— Могу тебе сказать. Его фамилия Ван Айхен.

От этого сообщения мир не то что перевернулся, он вывернулся наизнанку. Именно так — наизнанку. И никак иначе.

Как это все понимать? Да, прессинг со стороны коллег, психологическое давление совершенно не могли не сказаться на моей реакции и адекватности восприятия. Но не могло все это и сделать из меня полного идиота!

Сквозь звон в ушах пробивается голос Джой:

— Он старше меня в два раза. Он меня любит и прощает очень многое. Ты ведь видел, как он сердился, тогда, на вечеринке у художников. Я не предупредила его, что меня не будет вечером. Я просила прощения… Он…

— Стоп-стоп. Подожди. Он спрашивал обо мне?

Вытерев лицо, Джой решительно качает головой:

— Нет. Практически нет. Только пару раз интересовался, кто ты и что ты.

— Интересовался? Как мило. Ну и что ты ему рассказывала?

Джой фыркает от негодования и, натопорщившись, переходит в атаку:

— Что я могла ему рассказать? Ты сам подумай! Что у тебя в голове?

Помолчав, она продолжает:

— Я призналась, что мы пару раз встречались. Он устроил скандал. Ударил меня. Потом просил прошения.

— Понятно, все, как это обычно бывает в вашей семье: он у тебя просит прощения, ты — у него. И что?

— Я обещала больше не встречаться.

Так они друг друга и прощают по очереди. Она врет мужу, что мы не видимся, а его люди доносят ему о каждой нашей встрече. Вот цирк! Бог мой! С ума можно сойти.

— Джой, чем муж занимается, ты знаешь?

Он равнодушно отвечает:

— Бизнесом. Я не лезу в его дела.

Мне не пришло в голову, а ведь Джой действительно скорее всего понятия не имеет о роде занятий супруга! Она для него — купленная на склоне лет дорогая и, вполне вероятно, любимая кукла. Даже наверняка любимая. Но с чего вдруг он стал бы с ней делиться своими проблемами? Молодая красивая жена-азиатка — это стильно, но очень ненадежно с точки зрения хранения информации.

— Какого рода бизнесом? Ты думала об этом?

Джой пожимает плечами:

— Международные сделки. Говорю тебе — не знаю. Оставь меня! Я боюсь.

Она опять начинает дрожать.

— А он… муж знает, что ты поехала сюда?

— Знает.

Час от часу не легче. Надо признать, у Ван Айхена было богатое сочетание мотивов для убийства на острове. И он отдавал себе отчет в том, что оно скорее всего состоится на глазах Джой. Кто знает, что творится у него в голове. А что касается головы самой Джой, то она, кажется, до сих пор не связывает род занятий своего благоверного с попыткой лишить меня жизни. Но не столь уж важно, что она думает, и не стоит подталкивать ее к размышлениям на этот счет.

— Девочка, бояться не надо. Мы вернемся завтра в Гаагу. Ты несколько дней поживи у Шам Шан, не заезжая домой. Так будет лучше. А там будет видно.

Услышав последнюю фразу, Джой с надеждой смотрит мне в глаза:

— Мы с тобой уедем куда-нибудь?

— Соловьев сейчас на грани срыва. Нельзя ручаться, что он не выкинет какой-нибудь номер. Он все больше оказывается загнанным в угол, и мы никак не можем повлиять на ситуацию.

Панченко не столько докладывал Сибилеву, сколько неторопливо размышлял вслух. Воропаев следил за реакцией начальника, стараясь угадать его решение. Сибилев, разглядывавший свои ногти, поднял глаза на Панченко:

— И каким же это образом он загнан в угол?

Панченко принялся так же методично загибать пальцы:

— Первое — он пока не смог добыть никакой внятной информации, которая очистила бы его от подозрений. Второе — за ним следим мы, следят наши противники и, скорее всего, следит голландская полиция, а это давит на психику. Третье — только что едва не убили его самого, вместо этого попал в больницу его приятель. Четвертое — голландцы не продлили ему регистрацию. Если это не называется «загнан в угол», то что это еще?

Воропаев воспользовался паузой, чтобы вставить реплику:

— Кстати, то, что он связался с этой девкой, тоже показательно. Он ищет опоры хоть в ком-то. А что касается морального состояния, он нам с Игорем на улице такую истерику закатил, мы не знали, как убраться оттуда.

Хозяйственный Панченко, вспомнив, закивал:

— Точно-точно. Машину нам помял. Ногой крыло ударил.

Махнув рукой на упоминание о машине, Сибилев хотел что-то сказать, но его опередил Панченко:

— Простите, Николай Гаврилович, вот еще, что я думаю. Наверняка кое-что Соловьев успел узнать. Но не делится с нами информацией, хочет все сделать сам. Пока он здесь, мы этой информации от него не получим.

Воропаев и Сибилев посмотрели друг на друга и одновременно — на Панченко. Первым решился задать вопрос Сибилев:

— Ты к чему клонишь?

Панченко сердито передернул плечами:

— А то вы не понимаете?! Вы оба думаете о том же, что и я. Только вслух сказать боитесь. Соловьева надо вывозить в Москву. Виноватой или нет, сейчас уже выяснять поздно.

— В каком смысле поздно?

— В таком, Николай Гаврилович! В самом простом смысле! Мы не зря говорили о его психологическом состоянии. Он в любой момент может сорваться с места и исчезнуть. И тогда вместо одного его скальпа начальство повесит на гвоздь три наших.

Нарисовав в воображении это зрелище и покривившись, Сибилев вопросительно посмотрел на Воропаева. Тот молча развел руками. В комнате повисло молчание.

На экране телевизора Бастер Китон в очередной раз, не меняя выражения лица, проваливался сквозь пол своего нового дома. В этой стране постоянно показывают черно-белые фильмы. Китон — редкая удача, чаще попадается никому не известная тягомотина почти вековой давности. У голландцев вообще пристрастие к неинтересному кино. Размеренная жизнь, скучное кино. Развлечения носят характер неожиданный и пронзительный: могут выстрелить, ударить по голове или подсыпать какую-нибудь дрянь.

В гостинице становится все свободней, постояльцы съезжают один за другим. Азат исчез с концами. Билл в больнице пришел в сознание, начал говорить, но о выписке речь не будет идти еще с месяц. Лиз уже побывала у него, а я не успел, и теперь она еще и справедливо злится за мое невнимание к другу.

По-хорошему, надо было и мне съехать наснятую квартиру к старику-пропойце. Но пока не выявлен чужой в возглавляемой Сибилевым группе опекунов, этого делать нельзя. Эта квартира должна оставаться чистой, а контакты с коллегами могут ее засветить.

Дом Китона складывается, как карточный. Он чудом остается жив. За стеклянной стеной телевизионной раздается телефонный звонок. Выходивший в этот момент из холла Соломон снимает трубку. Он стучит в стекло и жестом просит меня выйти.

Голос Воропаева в трубке любезно приветствует меня и официальным тоном сообщает:

— Тебя завтра хотят видеть. Встретимся…

Воропаев пытается диктовать адрес частной квартиры в западной части Амстердама. Отчетливо представляю стоящего рядом с ним Сибилева, который слушает разговор с непроницаемым ликом индейского вождя на военном совете.

Я очень скоро прерываю Воропаева недовольным возгласом:

— Э, нет, так не пойдет. Знаю я ваши квартиры. Встретимся на людях.

И в свою очередь называю небольшое кафе недалеко от здания парламента. Сейчас самое время напомнить ему о высказанной мной просьбе. Но Воропаев старается убедить в своем варианте:

— Смотри, конечно. Но у нас длинный разговор, а наша квартира ближе к твоей гостинице. О тебе думаем.

— Спасибо за заботу. Но встречаться будем в кафе. Что, Олег, принято решение?…

Без малейшей паузы Воропаев так же непринужденно отвечает:

— Да-да. Мы друг друга понимаем. Хорошо, пусть будет кафе. До встречи.

И, не прощаясь, вешает трубку.

Сидя за столиком кафе в компании коллеги поджидая Соловьева, Янус впервые за эти дни чувствовал громадное облегчение. Эпопея с Соловьевым шла к завершению, и финал был именно таким, каким он с самого начала хотел его видеть. Соловьев не пострадал, операция завершалась в ближайшие дни. А дальше можно было перевести дыхание и спокойно подумать о будущем.

Сейчас это будущее рисовалось Янусу совсем иначе, чем раньше. Когда сделка пройдет, груз пересечет границу, деньги за работу будут получены, тогда и торговаться с Ван Айхеном можно будет совсем по-другому. С Ван Айхеном и тем, кто за ним стоит.

В том, что за всей кутерьмой стоят чьи-то спецслужбы, у Януса сомнений больше не было. Слишком целенаправленно все происходило, слишком умелая чувствовалась рука.

Сейчас он уже не сомневался и в том, что груз, который он помогал переправить через границу России, не был коммерческим. Нетрудно было представить, что в действительности могло поставляться на юг России и транзитом в Среднюю Азию. Но эта поставка была платой за свободу, которую он сможет получить, обязательно получит у Ван Айхена.

И тогда можно будет не просто отойти от дел, можно будет отплатить Ван Айхену, подставив его. О, сколько способов расплаты с Ван Айхеном он сложил в голове! Раздавить его бизнес и сдать Интерполу — самое малое, что стоит сделать. Лучше всего…

В кафе вошел Соловьев.

Трое коллег скучают за столиком открытого кафе, еще двое незнакомых молодых людей томятся в машине у самой бровки тротуара. Для полноты впечатлений здесь не хватает еще двух-трех человек Ван Айхена и кого-нибудь от голландской полиции. В цирке это называется парад-алле, финальный выход, в котором участвуют все занятые в программе артисты.

При моем появлении в кафе трое главных действующих лиц заметно напрягаются. Один из них сейчас изо всех сил старается подавить разочарование. Что ж поделаешь, всех нас рано или поздно постигает разочарование. До сих пор это было исключительно моим уделом. Что характерно, никто не встает пожать мне руку, потрепать дружески по плечу и поинтересоваться самочувствием. Более того, лица коллег становятся постно-гадливыми, как у пастора при виде грешника.

— Что это вы сегодня в полном сборе? Вы кафе снимали заранее, по предварительной заявке, или заняли его явочным порядком? И что случилось, отчего это пасмурное настроение?

Как и следовало ожидать, Сибилев решительно отказывается поддержать предложенный дружеский тон. Он ждет, пока я сяду, и затем сухо произносит:

— Мы внимательно следили за тобой все это время. У нас накопилось много вопросов.

— Любознательность — свойство живого и глубокого ума. Я открыт для диалога. Спрашивайте, и я постараюсь ответить.

— Что произошло в доме у профессора, к которому ты ходил в гости?

— Хороший вопрос, — начал Сибилев с самой сути. — Нуте-с, теперь главное состоит в том, чтобы не сболтнуть лишнего. По крайней мере один из присутствующих ни в коем случае не должен быть посвящен в детали раньше времени. Иначе вся моя затея рухнет, как соломенный домик известного сказочного персонажа. А мне хотелось бы верить, что я-то как раз свою конструкцию построил из камней.

— Я же все рассказал Игорю. Умер профессор. Работа нервная, организм подвел. Так, знаете, грохнулся, я даже испугался. Столик журнальный головой разбил. Столешница там, правда, стеклянная, дерево было бы попрочней.

— А куда делись те двое, что входили в дом позже?

— Не знаю, не видел. Наверное, я с ними разминулся.

Сибилев не проявляет ни малейшего раздражения, хотя его слова звучат отчасти обидно:

— Не прикидывайся идиотом. Где это ты мог с ними разминуться? В частном доме из трех комнат и с одним входом?

Как говорили мне сведущие люди из числа следователей, при недостаточности доказательной базы лучший выход для подследственного — тупое молчание. Большого ума для проведения такой тактики не требуется, и я воздерживаюсь от ответа.

— Что ты узнал о Ван Айхене и его организации?

— Ничего особенного. Вы ведь материалами тоже не особо помогли. Надо дальше копать.

Этот ответ, как и предыдущие, совсем не ответ, но Сибилев терпеливее, чем кажется.

— Ну хорошо, а где Азат из вашего семинара?

— А пес его знает. Мы с ним выпили в ресторане, и он уехал. Он еле живой был, мало ли куда его понесло. Может, ему захотелось продажной любви, и он подался к женщине. Он все время о женщинах болтал. Редкий бабник.

Сибилев впервые оживляется:

— Кстати, о женщинах. Чего я от тебя не ожидал, так это ночевки в квартале красных фонарей.

Сильный ход, я чувствую, как заливаюсь краской. Значит, той ночью они следили за мной. Это как же они ухитрились? Подхватили меня в Амстердаме? Ай, красавцы, я ведь их не видел.

Откашлявшись, пытаюсь оправдаться:

— У меня с той девкой ничего не было. Я ведь не для того…

Панченко с Воропаевым ржут самым наглым образом, и даже Сибилев позволяет себе кривую ухмылку. Впрочем, я их понимаю, более идиотского ответа предложить было невозможно. Да и вообще, в нашей жизни часто глупее правды ничего придумать нельзя. Между тем начальник группы снова становится серьезным.

— Еще один вопрос на ту же тему. Тебе не приходило в голову, что в твоем положении стоило воздержаться от сомнительных связей, вроде этой твоей индонезийки?

— Это не имеет отношения к делу.

Сибилев поднимает палец и напыщенно говорит:

— Нет, имеет. Девушка действительно на редкость красива. Но эта связь — свидетельство твоего распада как личности.

— Вы хоть понимаете, что говорите-то? По вам, Николай Гаврилович, сексопатолог плачет.

Судя по всему, этот ответ приблизил встречу к завершению. В зеркале вижу, как Воропаев прикусывает губу. Панченко с удовольствием смотрит на своего шефа. Сибилев становится лиловым. Переведя дыхание и восстановив свой обычный цвет, он с ненавистью говорит:

— Ну вот что, ты откровенно отказываешься отвечать на наши вопросы, поэтому разговаривать дальше будем в Москве.

Отступать некуда, перевес в силе совершенно очевидно на стороне оппонентов, и остается только ответить с жалкой дерзостью:

— У меня еще масса дел в Голландии. Так что лететь вам придется одним.

— Нет уж, мы полетим вместе. И учти: руководство умирает от желания познакомиться с тем, кого так долго искали, или в любом случае покончить с ним. Так что если ты начнешь дергаться, нам велено поступать по принципу «так не доставайся же ты никому».

Вот как, Сибилева на патетику потянуло. Он с фальшивым сожалением разводит руками. Напоследок предпринимаю попытку уточнить сказанное:

— Так прямо здесь меня и грохнете?

На это Сибилев с сожалением отвечает:

— Ну что ты, времена не те. Но все будет сделано так, что никто из окружающих ничего не поймет. Так что надеяться тебе не на кого, и ты уж лучше до самого самолета веди себя тихо.

Воропаев с отсутствующим видом предателя смотрит в сторону. Иуда Панченко выгребает из кармана мелочь за кофе. Наверняка деньги казенные, этот скупердяй скорее удавится, чем станет из своих расплачиваться за всю компанию.

— За мой кофе тоже плати. Я теперь на казенном обеспечении.

Панченко молча пересчитывает монеты. Искоса глянув в сторону улицы, вижу, как из машины вылезают двое и перекрывают путь. Это их работа, мы с ними незнакомы, к ним и претензий меньше.

Мы, все четверо, одновременно встаем, напугав официантку, и организованно покидаем заведение. Жаль, в тесном проходе между столиками нельзя идти в ногу. Никогда еще мои проводы на самолет не обставлялись так торжественно.

Люди, чемоданы, полированный камень полов и гулкий голос диктора. Аэропорт Схипхол. Такой же, как другие аэропорты мира. Край земли, за которым только небо. И в центре — группа шпионов в ожидании своего рейса.

Мы прошли регистрацию, но до самолета еще около часа, и все сидят в зале вылета. Развлекать меня разговорами никто не собирается, предлагать выпить — тем более. Осталось только пресное чувство усталости и вялого ожидания.

Неподалеку сидят двое насупленных соотечественников. Молодой парень из консульской службы курит. Сибилев только что сухо рассказал о них. Эти двое, толи физики, толи математики, приехали в Голландию на стажировку. Здесь ученые не смогли поделить свою коллегу из Польши. Страсти, вызванные прекрасной полячкой, накалялись подспудно, пока ученые не попали на прием по случаю годовщины принимающего их института. Там они надрались до такого состояния, что на обратном пути потеряли над собой контроль. На память об учиненной в машине безобразной драке у одного оказалось прокушенным плечо, а у другого наполовину оторвано ухо. Как сообщали газеты, под горячую руку досталось и водителю, пытавшемуся вмешаться в потасовку. Спокойствие смог восстановить только наряд полиции. Теперь эти двое сидят в ожидании досрочного возвращения в Москву и вполне мирно беседуют.

Пошевелившись в кресле, Сибилев негромко произносит:

— Наконец-то. Наш рейс объявили. Пойдем, а то досидимся до того, что опоздаем.

— Можем полететь завтра или даже через неделю, мне не к спеху.

Мое замечание игнорируется. Молча идем на посадку, щелкая каблуками по звенящему мраморному полу. Я шагаю в каре пятерых сопровождающих. Интересно, о чем думает каждый из моих охранников?

Воропаев и Панченко тоже достают билеты.

— Так вы тоже летите с нами? Вам-то чего не сидится на месте? Работа сделана, погуляйте на свободе.

И снова не получаю ответа. Я окончательно отторгнут, и пути назад нет. Они — вместе, а я навсегда один.

На входе в самолет сопровождающие отстают, пропустив меня впереди показывая свои посадочные талоны. Опасаться им нечего: дальше кабины пилотов я не убегу, но мне удается вполголоса сказать несколько фраз стюардессе. Она любезно кивает, и мы проходим в самолет.

В аэробусе после коротких препирательств Воропаев садится к иллюминатору, тянет меня за собой, последним плюхается Панченко. Пассажиры, ступая по гулкому полу, снуют в тесных проходах в поисках своих мест. Сибилев и патлатый садятся через проход от нас, второй сопровождающий — сзади.

Медленно тянутся минуты перед взлетом. Мы сидим, откинувшись на спинки кресел. Воропаев закрыл глаза. О чем он думает?

Стюардесса с нежной улыбкой наклоняется ко мне:

— Простите, вы просили вас предупредить, когда мы закончим посадку. Все, сейчас самолет начнет выруливать на взлетную полосу. У вас буквально полминуты, чтобы вернуться в аэропорт.

Воропаев, дернувшись, открывает глаза.

— Ты куда…

Он замолкает на полуслове. Приоткрыв рот и неудобно вывернув шею, Воропаев парализованно таращится сквозь меня: ему отчаянно не хочется верить в очевидное. Сейчас он либо впадет в транс, либо рванется к выходу из самолета. Мы готовы к любому повороту событий, но хотелось бы обойтись без эксцессов.

В тот же момент он замечает устремленные на него напряженные взгляды Сибилева и Панченко.

Воропаев со стоном поворачивается в мою сторону. Не хватало, чтобы этот тип кинулся на меня и мы затеяли с ним веселую возню в узком пространстве между креслами.

— Сиди тихо! Поздно теперь стонать и крутиться. Сейчас уже взлетать будете. А я остаюсь здесь, у меня действительно дела.

Но мой сосед меня не слышит. Минуту он в столбняке смотрит перед собой, неожиданно вывинчивается из кресел, так что его лицо оказывается прямо передо мной.

— Слушай, я понимаю, что теперь уже поздно. Но ведь я ничего такого не делал. Это же был просто бизнес. Я помогал людям проталкивать сделки. Все равно им кто-нибудь должен был помочь, и помогал я. Кому от этого вред? Время сейчас такое. Половина наших этим занимается.

— Причем тут бизнес, причем тут время? Простоты сволочь.

— Да? Впрочем, может быть. Только учти одно: тебе предлагал и хороший выход из положения. Ты отказался, для тебя доброе имя важней. Пусть так. Но ты просто не представляешь, что начнется и сколько близких тебе людей могут пострадать, когда за тобой станут охотиться по-настоящему. Одно тебе скажу: ты сам не знаешь, что хорошо и что плохо, а берешься судить.

— С ума можно сойти, ему трибунал светит, а он проповеди читает!

— Ты зря обижаешься.

От злобы у меня перехватывает дыхание, и я могу только сдавленно просипеть:

— У тебя, наверное, не все дома, паскуда ты эдакая. Ты мою голову подставлял, то убить, то посадить пытался, я в ответ «обиделся»! Да ты просто не понимаешь, тебе даже не приходит в голову, что, будь моя воля, я бы тебе шею свернул, не моргнув глазом, вместо того чтобы выслеживать. И не сейчас, не сегодня, а еще неделю назад, когда я тебя только расколол. И перестань наконец сопеть мне в лицо, а то я за себя не ручаюсь.

Воропаев пытается рывком выбраться из кресла. Прижимаю его правую руку к подлокотнику, а сидевший сзади сотрудник, перегнувшись через спинку кресла, захватывает и выворачивает левую.

— Не дрыгайся, тебе говорят! Самолет — территория России. Да и ты, слава Богу, не советский диссидент, за которого станут хлопотать голландские власти.

Но Воропаев, захлебываясь, торопится:

— Слушай, я все скажу. Через четыре дня пойдет транспорт через границу. Я помогал оформить документы. Там скорее всего будет оружие, снаряжение. На Кавказ. Их можно перехватить. Я…

— Это ты им расскажешь. А я пока здесь останусь. Ребята, подержите его и позвольте мне выйти, а то вы меня в Москву завезете. У меня здесь еще масса дел осталась.

Встав, Панченко пропускает меня к выходу. Когда он выпрямляется во весь рост, делаю то, что хотел сделать последние три недели. Удар получается точным, хотя и не слишком сильным. Весь салон, полный еще не рассевшихся и не успокоившихся пассажиров, замирает в ожидании драки. Но схватки не будет в любом случае: этот бегемот Панченко, если захочет, может удавить меня безо всякой драки.

Неторопливо достав платок, Панченко спокойно промокает кровь из разбитой губы. В его глазах усмешка и неожиданное понимание. Понимание того, что Сибилев старый, что Воропаева держат за руки и что поэтому он — единственный, на ком я могу выместить злобу, набравшуюся за это время. Вытерев рот, он складывает платок и говорит:

— Иди, опоздаешь.

Когда я поворачиваюсь к выходу, за спиной раздается голос Панченко, обращенный к Сибилеву:

— Я рад за него. На таких ребятах наша земля держится.

Польшенно делаю шаг и слышу полемический ответ старшего группы:

— Из-за таких упрямых козлов все проблемы.

Поставив сумку на середину комнаты, Джой огляделась. Несмотря на предупреждение Соловьева, она заехала домой, чтобы взять одежду. Все необходимое она могла купить по дороге к Шам Шан, но несколько вещей, привезенных весной из Лондона, она решила забрать из дома. Таксист остался ждать ее у входа в дом, и она не собиралась задерживаться больше чем на несколько минут.

Постояв несколько секунд, Джой открыла дверцу шкафа и быстро отобрала платье и две пары брюк. Сложив, убрала их в сумку и туда же бросила флакон духов. Еще раз оглядев комнату, решительно задернула «молнию» сумки. И вздрогнула от голоса за спиной:

— Опять уезжаешь?

Джой повернулась и молча посмотрела на неслышно появившегося в спальне мужа. Как многие грузные люди, Ван Айхен двигался на удивление легко и отлично танцевал. Очень часто он пугал жену, возникая как будто ниоткуда.

Джой искала и не находила на его лице признаков надвигавшегося скандала. Ван Айхен смотрел на нее абсолютно спокойно, без гнева и обиды. Сев на кровать, он обвел взглядом спальню.

— Ты опять была с ним?

Не отвечая, Джой потянула на себя сумку. Ван Айхен неторопливо вытянул руку и перехватил ее.

— Я ведь просил тебя не ездить туда. Тебе плевать на меня.

— Ты хочешь, чтобы я всю жизнь лизала тебе руки зато, что ты сделал меня своей женой? Продавщицей в книжном магазине мне было лучше!

Кивнув, Ван Айхен сказал грустно:

— Самое плохое, что ты действительно так думаешь. Сейчас так думаешь. Но ты просто забыла, что это такое — быть бедной.

Проведя ладонью по сумке, которую он отобрал у Джой, Ван Айхен добавил:

— Я хочу, чтобы ты уехала на несколько дней. Можно на юг Франции или в Италию. Куда ты хочешь?

— Я никуда не хочу. Вернее, я сама решу, чего я хочу.

Рванув на себя сумку, Джой почувствовала безнадежную силу мужа, который не разжимал рук. Все так же спокойно глядя на жену, Ван Айхен повторил:

— Я хочу, чтобы ты уехала.

Замерев, Джой подумала о чем-то, потом медленно спросила:

— Так это ты?… Того человека на острове? Ты хотел Алекса? Устало хмыкнув, Ван Айхен ответил:

— Как странно все перепуталось. Ты совсем не понимаешь, как все обстоит на самом деле.

Сжав губы, Джой метнулась к двери. Ван Лихен даже не успел рассердиться. Он вообще не собирался причинять ей боль. Поймав Джой на лету за кисть, он только слегка подтолкнул ее в сторону кресла. Он не рассчитал силы. От толчка Джой провернулась на одной ноге, отлетела в сторону, заваливаясь набок, попыталась ухватиться за стену, не удержалась, ударилась виском об угол изящного резного трельяжа и мягко, неудобно упала между кроватью и окном.

Собственно говоря, первые подозрения о том, что вокруг затевается какая-то странная игра, возникли у меня на следующий день после разговора на кухне с Воропаевым. Восстановив поутру напрочь порушенную тяжким похмельем способность размышлять, я пришел к выводу, что не могу себе представить сотрудника разведки по-приятельски выбалтывающим служебные тайны. Его болтливость либо санкционировалась руководством, либо была его собственной инициативой, нацеленной вато, чтобы подвигнуть меня к тем или иным шагам.

Это заключение позволило яснее представить ход дальнейших событии, который поначалу развернулся не в мою пользу. В общем и целом понимая, что происходит, я практически не оказывал никакого влияния на ход событий и находился под угрозой ударов с двух сторон.

Помогло, однако, что Сибилев, несмотря на устойчивую неприязнь ко мне и общую интеллектуальную ограниченность, на удивление трезво оценивал ситуацию. Довольно скоро он пришел к справедливому выводу, что охота идет за ложным объектом. Наша с ним встреча без свидетелей, которая, кстати, произошла именно по его инициативе, помогла найти правильные решения. То, насколько оперативно противник оказывался информирован о наших шагах, заставило подозревать всех причастных к операции. Однако очень быстро мы сосредоточили внимание на Воропаеве, моем искреннем, хотя и несколько навязчивом доброжелателе и помощнике. С первого своего появления и до конца он делал все, чтобы убедить меня скрыться от преследований «конторы», чем укреплял подозрения в отношении себя.

С этого момента моя главная задача заключалась в том, чтобы растрясти организацию Ван Айхена в мере, необходимой для получения материалов на Воропаева, и при этом по возможности уцелеть самому. В конце концов эта цель была достигнута. Одних записей телефонных и личных споров Воропаева с Ван Айхеном и его подручными о том, стоит ли сворачивать мне шею, и если стоит, то как это сделать половчей, я наслушался достаточно, чтобы лишиться сна на пол года.

Но даже если этих записей не было бы, точку в этом деле поставило сообщение Воропаева о том, что меня собираются отправлять в Москву. Никакие добрые отношения никогда не подвигнут сотрудника разведки на преступление, подобное этому.

Во время нашей последней встречи накануне комедии с отлетом в Москву Сибилев в своей обычной непреклонной манере заявил:

— Ну что ж, спасибо тебе за помощь. Можешь быть уверен: я непременно обо всем расскажу в Москве.

Этот покровительственный тон разрушил и без того хрупкое взаимопонимание, возникшее за несколько недель кропотливой совместной работы, и я не сдержался:

— Что вы, что вы, не стоит благодарности. Я, собственно, не для вас, я для себя старался. Не хотел, чтобы вы меня посадили.

— Тебя посадишь, как же.

Сожаление, прозвучавшее в этих словах, было столь легко уловимым, что я даже не стал отвечать.

Подумав, Сибилев добродушно добавил:

— И еще одно — ну оставь ты эту свою индонезийскую девицу. Конечно, мы на нее ничего не обнаружили, но, поверь мне, до добра она тебя не доведет.

Увидев, как покривилось мое лицо, он поспешно добавил:

— А вообще говоря, если ты решил увольняться из органов — дело твое. Но мой тебе добрый совет: здесь засиживаться не стоит. На Воропаеве ведь дело не закончилось. Организация Ван Айхена осталась фактически нетронутой, и они тебе шагу не дадут сделать.

Не заметив на моем лице особых следов страха, Сибилев со вздохом полез в портфель и достал большой темно-желтый конверт.

— Раз уж ты такой настырный, вот тебе то, что ты просил, — дополнительная информация по Ван Айхену. При Воропаеве мы передавать ее тебе не стал и. Надеюсь, материалы тебе пригодятся.

Помявшись, Сибилев добавил:

— Вообще-то говоря, несмотря на наши с тобой, э-э-э, сложные отношения, я с самого начала не очень верил, что ты виноват. Но сам знаешь, работа у нас такая.

— Ну при чем тут работа? Работа тут ни при чем.

— Ты это брось. Я всегда оставляю записи о каждом своем шаге, включая намеченные встречи, полученные от начальства поручения и бумаги. Молодой ты еще, жизни не знаешь. Думаешь, если на трех языках болтаешь, так уже Бога за бороду подержал? Ничего подобного. По нашей работе всяко может случиться. И я это помню на каждом шагу. Кто знает, когда и кто меня подставит? Во все времена за все отвечает прежде всего младший по чину.

Помолчав, Сибилев нагнулся ко мне и добавил:

— Знаешь, сколько раз я получал от начальства, и начальства самого высокого, резолюции на документах: «Действовать в соответствии с договоренностью»? А какая именно была договоренность, это ты уж будешь доказывать, когда что-нибудь пойдет наперекосяк и тебя за шиворот поволокут пред светлы очи. Только чье слово верх возьмет, твое или начальника, это, дорогой мой, еще посмотреть надо. Так что ради своей веры в твою порядочность мне голову подставлять резона нет.

После короткой паузы он заключил:

— Если тебе потребуется экстренная помощь, обратишься к нашим, я их предупредил. Но учти: как только обнаружится, что сталось с их агентом, люди Ван Айхена постараются отыграться. И лучшего, чем ты, объекта для того, чтобы отвести душу, не найти. Во всяком случае, я на их месте обязательно бы тебя прихлопнул. Просто так, чтобы другим неповадно было.

Утром после ночи в квартире прикидываю, что нужно сделать в ближайшее время. Нужны — машина, продукты и вещи, оставленные в гостинице.

Прежде всего еду на фирму по прокату автомобилей недалеко от дома. Здесь я уже был вскоре после приезда. Тогда, правда, меня интересовали только цены на подержанные машины. В тот раз мое появление вызвало переполох среди продавцов, которые из-за отсутствия клиентов одиноко скучали в огромном зале, заставленном автомобилями. Их атака была молниеносной и почти неотразимой, как нападение львов на отбившуюся отстала ослабевшую антилопу. Даже после сбивчивых объяснений, что мой визит носит исключительно предварительный и ознакомительный характер, они не оставили меня в покое. За любым вопросом тут Же следовало предложение назавтра пригнать нужную мне модель со стоянки в Амстердаме и настойчивые попытки подтащить меня поближе к компьютеру.

Но если в тот раз я еле унес ноги, то теперь мы встречаемся как старые знакомые. После пятиминутной консультации с компьютером, мне предлагаются несколько машин, в том числе относительно новый «БМВ», «пежо» и две наших девятки. Без особых размышлений останавливаюсь на той из отечественных машин, которая новее. Вряд ли мощность двигателя будет иметь для меня решающее значение, а вот времени привыкать к новой машине точно не будет. Плачу за две недели вперед и получаю ключи от двухлетней белой девятки. Двигатель с инжектором, резина — практически новый «Мишлен». Оставляю машину за два квартала от дома на случай, если у оппонентов хватит ума доискиваться меня через фирмы по аренде машины, и отправляюсь домой.

Сегодня пятница, все участники семинара, как и остальные студенты института, на занятиях, так что можно не опасаться неожиданной встречи, поэтому на машине отправляюсь в супермаркет пополнить запасы продуктов.

Набиваю несколько сумок продуктами, которых, по моим подсчетам, должно хватить по крайней мере на неделю непрерывной осады в квартире. В принципе сидеть там безвылазно я не собираюсь, однако приходится быть готовым ко всяким неожиданностям.

Вокруг снуют немногочисленные, как во всякий будний день, посетители. В основном это подростки, молодые мамаши и чистенькие старушки. Они толкают или тянут за собой тележки с горами покупок, замирают и, вытянувшей, вглядываются в длинные стойки с продуктами. Некоторые, проходя мимо больших пластиковых шаров с развесными сладостями, запускают туда руку и с отсутствующим видом отправляют конфеты в рот. За время пребывания в Гааге я много раз дивился искусству этого безобидного воровства, которое в равной мере демонстрировали юнцы и старики.

Завезя в квартиру огромные пакеты с продуктами, снова возвращаюсь к машине. Наскоро оглядываю ее днище, салон, моторный отсек и багажник. Поверхностный осмотр скорее для успокоения совести — взрывчатку так найти еще можно, а вот радиомаяк практически нет. Ничего не обнаружив, прогреваю двигатель и отправляюсь в дорогу. Весь путь по городу поглядываю в зеркало заднего вида. При виде белой машины любой марки меня пробирает легкий озноб, однако ни один из автомобилей больше одного раза в поле зрения не попадает. Несмотря на это, выбравшись из Гааги на шоссе, проезжаю в среднем ряду с десяток километров и совершаю банальный, но оттого не менее действенный трюк. Выглядев в потоке машин левого ряда просвет в полусотне метров сзади, выжимаю сцепление и плавно притапливаю педаль газа. Двигатель завывает на холостом ходу, тогда как машина начинает медленно терять скорость. Водитель идущего за мной «ситроена» раздраженно мигает фарами, но его чувства меня мало заботят. Просвет среди машин в скоростном ряду медленно наплывает в зеркале заднего вида, и в этот момент я отпускаю сцепление, рывком ухожу влево и ныряю в это окно.

Поток автомобилей стремительно несет меня вперед в то время, как я пытаюсь увидеть в зеркало машину, которая пыталась бы повторить мой маневр. На протяжении примерно пяти-семи километров никто не нарушает ритма движения. Этого вполне достаточно, чтобы успокоиться, так как теперь мои соседи по средней полосе остались далеко позади и достать меня у них нет практически никакой возможности.

Хвоста нет, осталось выяснить, ведется ли наблюдение за гостиницей. Притормозив на перекрестке, оглядываю Оудемолстраат. Улица пуста, пара пожилых пешеходов не в счет. Машин тоже нет, только несколько мотоциклов, да метрах в двадцати от меня греется на солнце старенький «ситроен» де-шво.

Оставив машину, быстрым шагом добираюсь до ставшей почти родной тяжелой, крытой зеленым лаком двери гостиницы с массивной медной ручкой и домофоном. Попытка вставить ключ в скважину не приносит успеха. Одну ночь не был в гостинице, и вот тебе — кто-то поменял замок! Нет времени думать, кто и за каким лешим это сделал. Лихорадочно и безуспешно пытаюсь вспомнить, кто в каком номере живет. К тому же все сейчас на семинаре. Так и не вспомнив, нажимаю все кнопки домофона подряд. Воображаю, какой перезвон сейчас поднимается в коридоре! Домофон разведен к дверям каждого номера, и сейчас все они орут на один лад. Точно так же поступают все мои соседи, когда забывают ключ. Правда, сейчас большинство моих соседей должно быть на занятиях в институте. На это я надеялся, когда сюда ехал. Только не думал, что не смогу отпереть входную дверь. Не везет, так не везет.

Наконец, динамик оживает сонным голосом филиппинца Питера:

— Кто там?

— Питер, это Алекс, открой, пожалуйста, дверь, я куда-то задевал ключ от входной двери.

— Это ты? А Лиз сказала, что тебя не будет несколько дней.

Ну и Лиза! Ну и болтушка! У нее было не больше пяти минут на сборы, и тем не менее она успела всем раззвонить о моем отсутствии.

— Питер, старик, давай отложим твои советы на другой раз. А пока открой мне дверь, а не то я залезу через окно в коридоре и оборву тебе уши.

Вместо ответа мгновенно раздается щелчок замка, и я открываю дверь. Устремившись к своему номеру, натыкаюсь на исходящего любопытством Питера, который вылетает из своей комнаты, чтобы узнать, почему меня не было два дня, где именно я был и что могу рассказать. Благодаря его незначительному весу и габаритам, это препятствие мне удается преодолеть относительно быстро. Взяв Питера под мышки, приподнимаю и ставлю за порог его номера.

— Сядь вон на тот стул и не мешай. Ты же видишь, детка, у меня дела, мне очень-очень некогда.

Открыв дверь своей комнаты, наспех оглядывало вещи и прихожу к выводу, что за время моего отсутствия сюда никто не наведывался. Меня не было какие-то два дня, но воздух в номере нежилой, застоявшийся. А может, мне это только кажется. Распахнув дверцы шкафа, достаю бумажник с документами и деньгами. Здесь же лежит конверт с досье. Быстро прикинув, что мне еще может понадобиться в ближайшие дни, беру спортивную сумку и укладываю туда костюм, пару рубашек, галстуки, некоторые мелочи. Без этого я не обойдусь, тогда как брать чемодан, не вызывая вопросов соседей, я не могу.

Минуту подумав, выгребаю из стола бумаги и запихиваю их в сумку. Записи вряд ли мне понадобятся, но не стоит оставлять следы, пусть и самые безобидные.

Уже выйдя из номера, я резко останавливаюсь. Мысль, неожиданно пришедшая ко мне в голову, заставляет меня распахнуть дверь в комнату Питера. Толстенький филиппинец послушно сидит на стуле у окна, положив руки на колени и изнывая от любопытства, но не смея тронуться с места. Его послушание меня трогает.

— Питер, а почему поменяли замок на входной двери?

Питер тут же вскакивает и с готовностью начинает тараторить:

— Кто-то ночью забрался в гостиницу. Открыл входную дверь и ходил по коридору, по нашему этажу. Его видела Лиз. Поэтому…

— Спасибо, старик, я все понял.

Тот, кто приходил ночью, убедился, что мой номер пуст. Оно и к лучшему. Протай, гостиница. Ван Айхен уверен, что меня отправили в Москву, туда же улетел Воропаев. До конца пребывания в Голландии остается пять дней, их нужно провести подальше от знакомых. В институте тоже светиться нет резона, там наверняка остались люди Ван Лихена. Они очень удивятся появлению того, кто должен быть уже на подлете к Москве.

Упаковавшись, делаю на дорогу кофе. Но на пол пути к креслу, уже с чашкой в руке, резко останавливаюсь, так что горячий кофе плетет на пол. К черту посиделки! Если Ван Айхен действительно решил отвести душу — причем отвести уже безо всякого толка, проиграв в нашей увлекательной гонке на выживание, — то одной только моей головой он не удовлетворится.

Лихорадочные метания по холлу на мгновение прерываются у телефона. Но на звонок в коттедже Шам Шан ни кто не отвечает. Мобильный телефон Джой тоже молчит. Проклятие! Выскочив на улицу, начинаю размахивать руками в попытке изловить такси. Обычно это занимает не больше двух минут, посейчас удина, как нарочно, пуста.

В тот момент, когда черный «БМВ» с желтым в шашечку гребнем притормаживает рядом со мной, сзади раздается знакомый бас:

— Алекс, отпусти машину, мне надо с тобой поговорить.

— Соломон, ради всего святого, потом. Я очень тороплюсь.

Но, повернувшись, я наталкиваюсь на пристально-угрюмый взгляд Соломона, который заставляет екнуть сердце. Едва я, вялым взмахом руки отпустив такси, подхожу, он спрашивает:

— Ты слышал? Только что звонили — Джой погибла.

Ван Айхен, отведя занавеску, смотрел на коричневатую воду канала под окнами его кабинета. Пожилая женщина тяжело оперлась на чугунную решетку. Переводя дыхание, она подняла глаза на фасады домов. Ее взгляд скользнул по окну кабинета Ван Айхена, и он механически улыбнулся старой даме. Подумав, что скорее всего она не может видеть его из-за бликов стекла, Ван Айхен согнал улыбку. Повода для радости не было.

Прошло два с половиной часа после ранее оговоренного контрольного звонка Януса. Когда он сообщил Ван Айхену, что вся группа вылетает в Москву для сопровождения Соловьева, оба они вздохнули с облегчением. Януса удалось прикрыть, и это почти гарантировало победу.

И только расставшись с Янусом, Ван Айхен ощутил легкое чувство тревоги. Пока дело не сделано, оно не сделано, и безопасность Януса еще далеко не все. Более того, и эта безопасность еще оставалсь под вопросом. Сам Ван Айхен, приведись ему расшифровать Януса и решать ситуацию в его отношении, поступил бы именно так — отвлек бы его внимание на Соловьева. И только в Москве или на борту самолета Януса можно было бы задерживать.

Шефы Януса могли, даже должны были бы поступить именно так. И радоваться удаче было рано. Отпустив занавеску, Ван Айхен вернулся к столу. Если случилось худшее и Януса действительно расшифровали, то вся схема оказывалась под угрозой.

С другой стороны, для того, чтобы расколоть Януса и получить от него информацию, потребуется время. И тогда еще не все потеряно. Но это только в том случае, если вся группа выехала в Москву. А вот если Соловьев остался в Голландии, это меняет ситуацию.

Ван Айхен вздохнул и потянулся к телефону.

Ноги у меня пето что подкашиваются — я просто перестаю их чувствовать и замираю на месте. С каким-то бессмысленным напряжением жду продолжения, хотя ничего существенного услышать не могу — самое главное и самое страшное уже сказано.

Внимательно посмотрев мне в лицо, Соломон берет меня под руку и отводит к себе в номер.

— Звонила Шам Шан и сказала, что только что приезжали из полиции. Ее нашли в канале, следователь говорит, что вполне допускает возможность самоубийства.

— Они что, нашли письмо?

— Не знаю, слышал только разговоры.

— Когда ее последний раз видели?

Соломон с некоторым удивлением смотрит на меня — видимо, не ожидал с моей стороны столь рассудочной реакции на известие. Но что поделаешь, хотя мне хочется закричать от отчаяния, я автоматически размышляю над тем, что все произошедшее может означать.

Я хотел, чтобы Ван Айхен дозрел за время моего отсутствия, и он дозрел. В то время, когда я наслаждался жизнью с упоением жизнерадостного сумасшедшего, он нанес удар.

Боже, что я наделал! Надо же быть таким идиотом, чтобы настолько увлечься этими играми и подставить чужую голову. Собрался играть в одиночку и в упоении забыл, что вокруг люди. Только как Ван Айхен мог поднять руку на жену? Чего-то я тут не понимаю. Может, Джой о чем-то догадалась и сказала ему? Нельзя было ее отпускать от себя!

Наконец Шам Шан подходит к телефону. Узнав мой голос, она ахает, но мне меньше всего хочется слушать ее причитания. Договорившись встретиться в китайском ресторанчике неподалеку от их дома через сорок минут, бегу ловить такси.

Еще подходя к ресторану, через стекло вижу Шам Шан сидящей за столиком недалеко от входа. Она выглядит бледной и встревоженной. Шам Шан произносит дрожащим голосом слова, которых в подобной ситуации можно ждать от любой женщины:

— Алекс, какой ужас!

— Да уж. Подожди минуту, я закажу нам кофе.

Сделав заказ, я снова поворачиваюсь к Шам Шан.

— Полиция к вам приезжала?

— Да, сегодня рано утром был один человек в штатском. Задавал вопросы, но пробыл очень недолго. Открыл и осмотрел комнату Джой и уехал. Сказал, что сегодня еще приедет.

— Комнату опечатали?

— Нет.

— А этот тип в штатском что-нибудь говорил о том, что произошло?

— Нет, только задавал вопросы. Спрашивая, были ли у нее проблемы последнее время.

— Кстати действительно, проблемы были?

— Понятия не имею. Неужели, если бы что-нибудь было не так, ты бы не знал?

— Как тебе сказать. Когда ты ее последний раз видела?

— Она звонила, что хочет пожить у меня. Я, конечно, согласилась. Она так и не приехала.

— Ее кто-нибудь спрашивал?

Наступает пауза. Шам Шан опускает глаза и внимательно разглядывает свой кофе. Сточки зрения европейца, внешность китайцев вообще особой выразительностью не отличается. Но сейчас моя собеседница — просто каменное изваяние. Неожиданно по ее лицу пробегает испуганное выражение.

— Алекс, я не знаю… Может быть, это ничего не значит. Джой звонила мне и исчезла в тот день, когда вы приехали с острова, так ведь? Так вот, к ней приезжал один молодой человек. Я его раньше никогда не видела.

— Когда это было?

— Часов в одиннадцать утра. Я чувствовала себя плохо — видимо, давление менялось, — и решила не ездить в институт. Он пришел и спросил Джой. Я сказала, что ее нет.

Китаянка умолкает. Но даже на ее прелестном восточном личике я могу кое-что прочесть. Не так просто переживать потрясение и скрывать мысли.

— Что ты еще хотела мне сказать?

— Он извинился и вышел. Я пила кофе и ходила у себя по комнате. Подошла к окну и увидела…

Она снова умолкает.

— Шам Шан, что ты увидела??

— Алекс, может быть, я ошибаюсь, и это не имеет отношения к делу.

— Я сам решу, что относится к делу, а что нет. Как он выглядел?

Шам Шан опускает голову, и я только вижу, как серебристая слезинка сбегает по ее округлой, чудесной формы щеке.

— Господи, да не обижайся ты. Ну, прости меня, пожалуйста. Все-таки, что ты увидела?

Шам Шан вытирает глаза малюсеньким платочком и делает глоток остывшего кофе.

— Он садился в машину. Там уже сидел парень из вашей группы. Пакистанец. Не помню, как его зовут.

— Азат?

— Да-да, Азат.

Короткая дружелюбная улыбка должна убедить Шам Шан в том, что ее рассказ — пустяк и ерунда. Она не знает, что Азат съехал из гостиницы. И уже тем более ей не может быть известно, из-за чего он скрылся.

— И это все? Из-за этого ты мучилась? Ну что ты, мало ли зачем мог Азат приезжать.

Шам Шан поднимает голову и слегка улыбается.

— Правда?

— Конечно. Как у Джой было настроение последнее время?

— Я тебе уже сказала — ничего необычного.

— Муж ее звонил последнее время?

— Последний раз дня три назад. Когда вы… она была на острове.

— Ну, хорошо. Сейчас у вас в коттедже есть кто-нибудь?

— Нет, все на занятиях.

— У тебя остались вещи Джой? Я хочу их посмотреть.

Бросив на меня испуганный взгляд, Шам Шан снова опускает глаза.

— Апекс, этого, наверное, нельзя делать.

— Конечно, нельзя. Но и оставлять полиции мои записки Джой тоже не стоит, верно?

Аргумент, прямо скажем, не блещет логикой. Однако после минутного колебания, Шам Шан кивает и решительно идет к выходу. Я едва успеваю на ходу расплатиться за кофе и выскакиваю за ней. Шам Шан относится к тому типу женщин, которые долго обдумывают решение, но приняв его, действуют так стремительно, что угнаться за ними почти невозможно.

В коттедже китаянка кивком указывает на дверь в свою комнату.

— Как ты туда попадешь? Там заперто. Меня переселили в другую комнату. Эту опечатали.

На двери полоса бумаги с печатью. Но это коттедж современной постройки, по второму этажу идет длинный общий балкон. Выйдя на него и добравшись до комнаты Шам Шан, толкаю форточку. Она легко подается.

Сам еще не знаю, что я ищу в номере Шам Шан. В глубине души я рассчитываю на любые свидетельства связей Джой, выходящие за рамки обычного для студентки института и жены богатого бизнесмена.

Однако это проще сказать, чем сделать. Комната как комната. Около окна более или менее аккуратно убранная постель, застланная одеялом с подшитой простыней. Как и у нас, на Оудемолстраат, здесь пододеяльников, видимо, не выдают. Вместо этого каждый получает лишнюю простыню и дальше уж, как умеет подшивает ее к одеялу.

Нужно осмотреть одежду. Я распахиваю платяной шкаф, и меня обдаст аромат духов Джой. Не могу заставить себя вдохнуть этот запах, слезы текут по щекам. Слава Богу, Шам Шан осталась в холле. Я прислоняюсь к дверце шкафа и стараюсь успокоиться. Одновременно проклинаю свою работу, которая заставляет копаться в вещах только что погибшей любимой девушки. Когда представляю ужас, который Джой испытала в последние свои мгновения, не имея ни малейшей надежды на мою помощь, я готов закричать, завыть в голос от отчаяния.

В шкафу только несколько вещей, все высокого качества и цены. Случайно я пару раз видел Джой выходящей из магазина Мельцера и дорогого отдела пассажа в центре города.

Судя по гардеробу, Джой ходила в эти магазины не для того, чтобы просто поглазеть. Однако само по себе это ни о чем не говорит. Быстро осматриваю костюмы, но, как и следовало ожидать, ничего не нахожу: женщины обычно не имеют привычки носить что бы то ни было в карманах.

Быстро проглядываю косметику на подзеркальнике у раковины в углу, вещи на письменном столе. У Джой была дорогая записная книжка Дакоста в кожаном переплете. Ее здесь нет. Она могла быть при ней, могла остаться дома. Только стоит раскрытая пестрая открытка. Ни надписей, ни пометок. Сложив, кладу открытку в карман.

Между тем мне пора закругляться: не хватало еще, чтобы меня здесь застала полиция. Вылезаю из номера тем же путем.

— Шам Шан, я ухожу. Напоследок еще пара вопросов. В какой машине приезжал этот человек с Азатом?

— Небольшая белая. Марку не знаю, он стояла вон там, на углу.

Я подхожу к окну и становлюсь рядом с Шам Шан. Действительно, чтобы определить на таком расстоянии марку машины, нужен очень наметанным глаз.

— Ну хорошо. В какую больницу ее отвезли?

— Точно не знаю. Девочки говорили, что в клинику где-то недалеко от Министерства иностранных дел. Им. по-моему, сказал об этом человек из полиции.

— Ну хорошо, тогда все. Эта открытка твоя?

Шам Шан молча отрицательно качает головой.

— Хорошо. Я пошел.

Шам Шан кивает, и я торопливо покидаю коттедж, в котором жила Джой. Вряд ли я когда-либо еще попаду сюда.

Отойдя за пару кварталов, захожу в небольшое кафе. Взяв чашку кофе достаю из кармана открытку, которую взял из номера Джой. На открытке радостно улыбается толстый румяный клоун в усыпанном звездами красно-синем костюме. Несколько штрихов чернильной ручкой превратили веселую улыбку на открытке в зловещий оскал старого клоуна Йоста. Эта фигура — единственное и последнее послание. Видимо, Джой действительно думала о разговоре с Йостом. Кажется, что он сделал невероятное — достал меня с того света, убив Джой. Но на этом свете осталось немало тех, кто действительно виновен в произошедшем и с кем еще можно посчитаться.

Нечего обманывать себя и тянуть время — надо ехать в больницу. В конце концов, иметь полную информацию для меня сейчас важнее всего. В институте почти наверняка никто ничего не знает, в полицию же мне хода нет ввиду неофициальности моего статуса. Ждать особенно нечего даже институтский куратор Джой вряд ли получит какие-либо реальные сведения от следствия в обозримом будущем.

На этот раз я беру такси: события явно ускоряют ход, и фактор времени может стать решающим. Кроме того, таксист скорее довезет меня до клиники, адреса которой я толком не знаю.

Намою просьбу отвезти меня в больницу недалеко от Министерства иностранных дел, таксист молча кивает, и минут через двадцать машина останавливается перед приземистым белым корпусом больницы.

Не люблю больниц вообще, а уж моргов тем более. Однако сейчас мои ощущения притупились и поиски прозекторской особых эмоций у меня не вызывают. Однако когда передо мной предстает флегматичного вида высокий тощий патологоанатом в зеленом халате и шапочке и я осознаю, что именно он…, мне становится дурно. Все медленно плывет у меня в глазах. Одеревеневшими губами я вяло говорю о том, что я друг мужа погибшей и хочу узнать, что произошло.

Судя по выражению лица врача, он не верит мне. Однако ему явно лень спорить со мной и выяснять, кто я есть на самом деле. В нескольких словах он пытается привести некоторые медицинские подробности, но я жестом останавливаю его и спрашиваю, обнаружены ли прижизненные повреждения. Здесь мой собеседник спотыкается и после минутного колебания неохотно говорит:

— Явных следов насилия я не нашел. Сломана височная кость, что и стало причиной смерти. Теоретически возможно, что перелом был получен при падении в воду. Воды в легких нет, то есть в канал она попала уже мертвой. Больше ничего сказать не могу.

Последняя фраза убеждает меня в том, что ничего существенного я больше не узнаю. Торопливо прощаюсь с патологоанатомом и выскакиваю на улицу. Снова ловлю такси и, уже сидя в машине, растираю онемевшее лицо руками, пытаясь прийти в себя.

Приехав в квартиру, запираю дверь и делаю себе крепкий кофе. Закуриваю сигарету и вместо того, чтобы обдумать ситуацию, бессмысленно разглядываю крыши за окном. Произошедшему можно найти тысячу и одно объяснение. Но у меня в голове только одна мысль. Я виноват.

Но понимание этого факта еще не есть план действий. А делать что-то надо, ибо в самом близком будущем в канале окажусь и я. Если раньше эта публика хотела меня засветить как своего агента, то теперь их намерения сводятся лишь к тому, чтобы меня прикончить. И они постараются это сделать, как только узнают, что я в Гааге. Вернее, если узнают.

Вернувшись в гостиницу, делаю еще одну попытку забрать свои вещи. Перед этим захожу в магазинчик через дорогу купить сигарет.

Взяв пачку сигарет, выхожу из магазина. Успеваю сделать два шага, когда дорогу загораживает среднего роста крепыш в костюме, но без галстука. Мне, наверное, не суждено забрать свои вещи из гостиницы. Крепыш, показав закатанное в пластик удостоверение, приветливо говорит:

— Я из полиции. У нас есть к вам несколько вопросов. Не могли бы найти для нас час-полтора?

— Побеседуем у меня в номере?

— Если вы не против, я бы предложил проехать до Министерства внутренних дел.

Если говорить откровенно, то я как раз против того, чтобы «проехать в Министерство внутренних дел». Эта поездка наверняка закончится бестактным вопросом о том, когда я намерен покинуть эту гостеприимную страну. А у меня в распоряжении остались считанные дни, и все еще нет билета на руках. Я его даже не заказывал.

— Поедем на трамвае? У меня есть проездной.

Не улыбнувшись, парень отвечает:

— Машина за углом.

Сообразительный парень. Ом не явился в гостиницу, не поджидал у выхода из института, он перехватил меня по дороге в магазин. Теперь при любом повороте событий никто в институте не будет знать о моем визите в Министерство внутренних дел.

Очень скоро я предстану перед следователем, а как вести себя, мне совершенно неясно. Изначальная идея сводилась к тому, чтобы сыграть на руку полиции в обмен на их оперативные материалы по организации Ван Айхена. А теперь… Теперь какой из меня деловой партнер, когда я второй раз попадаю в полицию в связи с убийством? Второй, потому что полиция, слава Богу, не рассматривает неожиданную болезнь Билла как попытку еще одного убийства.

На этот раз я попадаю в Министерство с другого входа, более представительного, хотя сегодня я в не том настроении, чтобы обращать внимание на архитектурные излишества. Мой спутник ведет меня по длинным коридорам и, наконец, вводит в небольшой кабинет.

В комнате один стол, три стула и один пожилой чиновник. Через полузакрытые горизонтальные жалюзи видна зелень парка, окружающего Министерство. Хозяин кабинета следователь Ян Артс — крупный седовласый мужчина в рубашке с устрашающе закатанными рукавами — приветливо улыбается и предлагает мне сесть.

Понеслась обычная круговерть вопросов о моей личности. Мы доходим до поступления на работу в исследовательский институт, который я представляю, когда дверь в кабинет открывается и кто-то невидимый садится на стул за моей спиной. Мой собеседник может принять мой интерес к этому неизвестному за проявление нервозности, но и напряженно сидеть, не зная, кто молча сопит мне в спину, я не обязан. Я извиняюсь перед следователем и неторопливо поворачиваюсь на стуле. У двери смиренно сидит человек веером костюме, который несколько дней назад несколько навязчиво участвовал в моей беседе с чиновником иммиграционной службы.

Вежливо раскланиваюсь с ним, как со старым знакомым, он довольно кисло отвечает, и беседа продолжается, хотя ее течение довольно резко меняется и ускоряется. Артс начинает изъясняться коротко и доходчиво:

— Мы пригласили вас в связи со смертью известной вам слушательницы вашего института…

— Джой?

— Да. Вы ведь были с ней, ну скажем, близко знакомы?

— Да.

— Насколько близко?

— Настолько, насколько вам позволяет воображение.

— Откровенный ответ.

— Так ведь и ситуация не располагает к скрытности. В полиции посетители редко играют в секреты, разве нет?

— Когда как. Вообще говоря, бывает очень по-разному.

— Понимаю, издержки профессии.

— Именно так. У вас никогда не вызывала удивления некоторая, скажем так, свобода поведения вашей знакомой?

— Я просил бы выбирать более точные выражения.

— Простите, если задел ваши чувства, но факт остается фактом: несмотря на частые визиты мужа и наличие многих знакомых в Гааге, Джой считала возможным появляться с вами в публичных местах, на людях. Разве это не странно?

— Прежде всего, отношения в семьях бывают разными. Кроме того, если говорить откровенно…

— Сделайте одолжение.

— Зря иронизируете. Я думаю, что ситуация в семье была довольно банальной: красивая жена держала под каблуком мужа.

— Такое бывает.

— Бывает. Поверьте, у меня была возможность поразмыслить над этим вопросом.

— Ну хорошо, возможно, что вы и правы. У вас не сложилось впечатления, что Джой что-либо тревожило последнее время?

— Нет. Она вела себя абсолютно как обычно.

— Никаких догадок о причинах случившегося?

— Абсолютно.

— Тогда что привело вас в прозекторскую больницы и заставило задавать вопросы патологоанатому?

Так, начинается самое интересное. Эти ребята оказались гораздо шустрее, чем я мог полагать, судя по сонному виду их полицейских на улице. Но так или иначе, отвечать на вопрос мне надо — седой спокойно ждет моего ответа и в разговоре образовалась едва заметная пауза.

— Меня туда привело именно то, что я не видел никаких причин для Джой бросаться в канал. В равной степени я не верю в несчастный случай. Отсюда естественное стремление выяснить, что случилось.

— В удовлетворении своего любопытства вы действовали довольно профессионально. За относительно короткий промежуток времени вы успели побывать в больнице, гостинице, осмотреть номер Джой, опросить ее соседей и подруг. Такое расследование требует квалификации.

Н-да, в логике, а главное — информированности этому типу не откажешь. Однако я пытаюсь удержать свои позиции, предлагая весьма малоубедительные аргументы.

— Квалификации требует раскрытие дел а, а для того, чтобы ездить и донимать людей вопросами, нужны лишь терпение да некоторая доля нахальства. И совсем чуть-чуть сообразительности.

— Да-да, конечно. Насчет нахальства вы правы. Особенно для того, чтобы лезть через окно в опечатанную комнату. Это верно. Однако то, как вы проделали эту работу, заставляет предполагать наличие определенного навыка.

— Навыка никакого у меня нет.

Седой закуривает тонкую сигару «мандарин» и неожиданно меняет тему:

— Какова цель вашего пребывания в нашей стране помимо семинара?

— Семинар — основная цель. Кроме того, мне поручено установить контакты с научными и учебными центрами и институтами, которые специализируются в области социально-экономических и политических исследований. Это имеет отношен не к основной теме нашей беседы?

Мой собеседник философски пожимает плечами, выдыхая облако дыма:

— Никогда не знаешь, что к чему имеет отношение. Если это не секрет, насколько продуктивными оказались ваши контакты с нашими исследовательскими центрами?

— Какой там секрет. Встречался со многими, но договоренности достигнуты самые общие.

— По какому принципу вы отбирали организации для контакта?

— Справочники по исследовательским центрам, рекомендации знакомых.

— А скажем, с Ван Айхеном кто вас познакомил?

— Нашел адрес в справочнике безо всякой предварительной наводки со стороны. Позвонил, и мне назначили встречу. Как я понял, у них есть интерес к нашей стране.

— Будете развивать этот контакт?

— Доложу начальству в Москве. А там пусть сами решают, что из наработанного мной их устраивает.

— Это верно. В конечном счете, все решает именно начальство.

И умолкает. Тишина сгущается до легкого звона. Вот мы и пришли к главному. Но нет, рано еще. Торговлю нужно будет начинать, когда машина закрутится, и остановить ее будет не в их силах.

Наконец, следователь мягко хлопает ладонью по столу:

— Ну что ж, думаю, что мы с вами обсудили все вопросы, которые меня интересовали. Мне кажется, мы друг друга понимаем. Если у вас появятся какие-либо соображения или дополнительная информация по делу Джой — прошу звонить.

И он протягивает мне свою карточку. Принимаю ее с благодарностью и выхожу из кабинета. Бесцветный человек в сером костюме, не проронивший во время беседы ни слова, раскрывает рот лишь для того, чтобы вежливо попрощаться и добавить только одну фразу:

— Надеюсь, вы помните, что в вашем распоряжении почти не осталось времени до истечения срока регистрации? У вас всего пять дней.

Заехав в гостиницу, наконец забираю свои вещи. Отсюда надо как можно скорее убираться. Меня здесь уже видела половина города. И затем мне нужен Якоб.

Стук в дверь. Лиз просовывает свою кучерявую голову в щель дверного проема и, скорбно посмотрев мне в глаза, сообщает:

— Звонил Якоб. Он будет ждать тебя в нашем пабе через час.

— Спасибо, Лиз. Кстати, что там с Биллом?

— Я звонила сегодня в больницу. Дежурный врач сказал, что пока положение понемногу улучшается.

Если все так пойдет дальше, я ни когда не съеду из гостиницы. Взяв вещи с собой, покидаю жилище на Оудемолстраат. Когда я добираюсь до нашего кабачка, Якоб уже сидит за столом в дальнем углу. Он приветствует меня кивком головы и показывает на бокал вина. Сам он — предпочитает только пиво. Я отмечаю про себя его внимание и необычную для голландцев готовность угощать других.

Как обычно, Якоб немного хмуро интересуется, как у меня настроение, и затем без особой подготовки переходит к делу:

— Значит так — начинаю рассказ. Я-таки пошарил по базам данных и нашей газеты, и некоторых других. Выяснилось следующее. Институт, о котором ты спрашивал, был создан четыре года назад, то есть в начале девяностых. В его создании есть одна хитрость: основателями его были один вполне безобидный фонд и четыре частных лица. Фонд вскоре после создания института распался, и теперь институт находится под контролем этих лиц. Трое из них работали в международных организациях и, по наблюдениям знающих людей, в официальной деятельности института участия фактически не принимали. Реально институтом руководит его исполнительный директор, известный тебе Ван Айхен. Ван Айхен — фигура довольно любопытная. Ему сорок девятьлет, он выпускник университета в Утрехте. После университета несколько лет находился на дипломатической службе, работай в голландских посольствах в странах Азии.

— В каких именно?

— В Индии, Таиланде, Индонезии. Слушай дальше. В 1982 году он оставил государственную службу и занялся бизнесом.

Около десяти лет он занимался предпринимательством, преимущественно торговлей, с теми же странами, где работал в посольствах. Это вполне объяснимо: грех было не использовать наработанные связи. Обороты его торговли точно оценить сложно. В нашей базе данных на этот счет никакой информации нет, и в принципе можно сделать только одно — узнать адрес и на глаз оценить стоимость его дома, машины и так далее. По опыту скажу: когда нет ничего другого, и это может помочь, хотя бы даст толчок размышлениям.

— Насчет дома не знаю, однако, судя по всему, деньги у него есть.

— Вполне вероятно. Теперь главное. Как я уже сказал, четыре года назад Ван Айхен отошел от бизнеса и принял участие в создании известного тебе института. Институт проблем развития — лишь официальное название. С чисто юридической же точки зрения, это заведение является частным фондом. Его декларированная цель — содействие научному обмену стран Европы и Азии. В частности, они дают стипендии голландским ученым для работы в странах Азии и, наоборот, приглашают перспективных исследователей из Азии к нам. Улавливаешь общую линию?

— Все, что Ван Айхен делал последние двадцать с лишним лет, было так или иначе связано с азиатским регионом, и более конкретно — с Южной и Юго-Восточной Азией.

— Да, хотя о скрытых от общих глаз намерениях этого института ничего не известно. Насколько я знаю, внимания правоохранительных органов они пока не привлекали, в скандалах замешаны не были. Вот практически все, что я смог выяснить, не испрашивая специальных санкций у руководства. Чтобы задействовать каналы информации в Министерстве внутренних дел или полиции, мне нужны аргументы, с которыми я пошел бы к главному редактору. Без этого, извини, я действовать не буду у нас и за меньшие провинности людей на улицу выставляли.

— Н-да, действительно не густо. Однако в любом случае это уже что-то, над чем можно поразмыслить. Если я получу дополнительную информацию, дам тебе знать.

— Давай-давай. Единственный совет я не знаю, что у тебя на уме и для чего тебе столь детальные сведения об этом заведении, но не слишком увлекайся поисками. Добывать информацию все равно что откапывать мину в полной темноте. Все идет хорошо, только пока не доберешься до искомого, и это случается обычно весьма внезапно. Что, собственно, произошло, осознаешь уже только когда голова, ноги и руки удаляются друг от друга быстрее звука.

Я окружен милыми и заботливы ми людьми. Становится доброй традицией предостерегать меня от всяческих опасностей и невзгод. Правда, никто еще не делал этого с такой леденящей душу простотой и мрачной доходчивостью, как Якоб.

А журналист сплющивает в толстой стеклянной пепельнице окурок и неторопливо прощается.

— Мы не смогли его найти. Наши люди наблюдали за гостиницей, институтом, железнодорожным вокзалом. Правда, мы никого не расспрашивали — не та ситуация. Но он нигде не появлялся.

Двое сотрудников Ван Айхена отчитывались, не испытывая особых угрызений. Строго говоря, команда была дана слишком поздно: почти через сутки после возможного вылета или невылета Соловьева. Такая фора была непозволительна, и вина в этом лежала прежде всего на их шефе.

Дверь неслышно отворилась и в кабинет проскользнул Азат. Вопросительно посмотрел на Ван Айхена, и в ответ на его молчаливый кивок в сторону кресла, уселся.

Покосившись на пакистанца, говоривший! развел руками:

— Я оставил там людей, но, думаю…

Не извиняясь, Азаз перебил его:

— У коттеджа Шам Шан кто-нибудь дежурит?

Не дождавшись ответа, пакистанец объяснил:

— Джой часто оставалась там ночевать. Когда Соловьев узнает, что произошло, он обязательно приедет туда. Не может не приехать.

Ван Айхен на мгновение прикрыл глаза и кивнул, подтверждая правоту Азата. Тот бросил взгляд на хозяина кабинета и продолжил:

— Но теперь уже упущено слишком много времени. Скорее всего он скрылся у себя на квартире.

В ответ на три вопросительных взгляда пакистанец развел руками:

— Простите, я высказываю догадки, адреса, естественно, не знаю. У него должна быть такая квартира. Он часто ночевал вне гостиницы. Правда, придумал для этого какую-то мифическую официантку. Но это он врал.

Двое стоявших с демонстративным разочарованием посмотрели друг на друга. Перехватив этот обмен взглядами, Азат усмехнулся и заключил:

— Но я хорошо знаю его привычки. Есть места, где он обязательно появится.

Рано утром, позавтракав остатками сыра и кефира, после некоторых размышлений звоню в гостиницу. Как всегда, первой к телефону подходит Лиз: аппарат висит в холле рядом с ее комнатой. Честно говоря, я бы предпочел переговорить с кем-нибудь еще, но выбирать не приходится.

— Лиз, душа моя, у меня появились срочные дела. Так что дня два-три меня не будет. Не беспокойтесь, я скоро появлюсь.

— Дамы не особенно волновались. Ты что, уже пришел в себя и нашел еще какую-нибудь знакомую?

— Как тебе не стыдно. Говорю же, у меня дела. Не забудь передать это в институте. Кстати, Якоб еще в Гааге?

— Да.

— Что там Билл?

— Спрашивал о тебе.

— Я загляну к нему. Обязательно.

Где два-три дня, там и четыре-пять. Так что можно не бояться того, что мен. хватятся в ближайшее время. Но Лиз хороша — какого же она мнения обо мне — «нашел еще какую-нибудь знакомую»!

Следующие три часа у меня уходят на общение с компьютером. Только когда муки творчества наконец приносят, как мне кажется, более или менее приемлемый результат, я соображаю, что принтера у меня нет и распечатать свое произведение я не могу.

Особенно ломать голову не над чем. Есть два выхода — идти покупать самый дешевый принтер или рискнуть добраться до института и распечатать текст там. Учитывая надвигающийся на меня финансовый кризис, выбрасывать на ветер даже полторы-две сотни долларов мне не хочется до крайности. Поэтому без особых размышлений натягиваю джинсы и рубашку и выскакиваю на улицу. Как и прежде, всему миру полностью наплевать на мои жизненные проблемы. С дребезжанием проезжает разбитый черный «рено», бежит подросток. Двое молодых негров с волосами, заплетенными в косички, выгружают из старенького «пежо», причудливо расписанного аэрозольными красками, электрогитары и части ударной установки.

Пойду и я по своим делам. Добираюсь до своей машины и еду в институт. По дороге останавливаюсь у телефона и звоню в гостиницу. Короткий разговор со снявшей трубку Лиз убеждает, что открыто полиция меня еще не ищет. Тем не менее в институт вхожу через боковую дверь, минуя центральный вход. Проблема только в том, что над этой дверью укреплена камера, и если меня кто-нибудь из полиции и ждет в институте, то скорее всего он будет сидеть за стойкой охраны на центральном входе, одновременно обозревая в монитор боковую дверь. Поэтому я дожидаюсь, пока несколько слушателей-чехов, возвращающихся из пивной, подойдут к двери. Они нажимают кнопку, щелкает автоматический замок, открыт ый охранником с центрального пульта, и я вместе с чехами проскальзываю в здание.

Остальное не занимает много времени. В компьютерном зале почти пусто: только в углу трещит клавиатурой незнакомый мне китаец. Распечатываю на принтере две копии своего текста и на ксероксе копирую досье, полученное от Сибилева. После этого быстро покидаю институт через все тот же боковой выход и отправляюсь к себе на квартиру. По дороге заливаю до отказа бензином бак, проверяю масло и накоротке осматриваю двигатель и шины.

За скромным ужином и позже, потягивая бренди и смотря телевизор, отшлифовываю детали моего плана. Наконец глаза начинают слипаться, и я иду спать завтра трудный день.

Утром после легкой зарядки — занятия спортом привили мне отвращение к большим нагрузкам поутру, когда функциональные системы организма еще к этому неготовы, — горячего душа и завтрака спускаюсь вниз и направляюсь на соседнюю улицу к машине. Впервые за последнее время я чувствую себя уверенно: переход от беспорядочного метания, сопровождающегося ударами по голове и другим частям тела, к целенаправленным и агрессивным действиям — это как раз то, что нужно для обретения вновь веры в себя.

Из автомата звоню Якобу в редакцию. Он довольно быстро подходит к телефону, что еще больше поднимает мое настроение: день начался удачно. После недолгих препирательств убеждаю Якоба встретиться со мной через час в нашем пабе. На всякий случай отчетливо называю улицу, ибо до паба Якоб все равно не дойдет. Те же, кто, возможно, слушает его телефон, пусть сразу отправляются на Анна Страат, а не виснут на хвосте с самого начала.

После получасового ожидания у редакции вижу Якоба и быстро подруливаю к обочине.

— Садись, я решил тебя не гонять до паба, а перехватить здесь. Чего ноги зря сбивать.

Якоб мрачно смотрит на меня, на его лице нет и тени признательности. По-моему, он мне просто не верит. Придется с этим смириться, я и сам мало кому верю.

Вместо Анна Страат везу журналиста в небольшой ресторанчик неподалеку от пассажа. Заказав по его настоянию только кофе, протягиваю несколько только что распечатанных листов.

— Вот, прогляди. Это то, что получилось в результате работы по материалам, часть которых дал ты, а часть — мои друзья.

Я не случайно упоминаю вклад Якоба в сбор начальных данных сейчас от него потребуется принятие ответственного решения. и он должен помнить, что дело был о раскручено в значительной мере с его участием.

Пока Якоб неторопливо читает, смотрю в окно и думаю о том, что в случае неудачи этого разговора остальная часть операции рассыплется в прах сама собой. Альтернативного выхода на газеты у меня нет.

Дочитав, Якоб снова проглядывает текст и наконец небрежно откладывает листки на край стола. Пожевав губами, он задает свой традиционный вопрос:

— Ну и чего тебе от меня надо?

— Я полагал, что это практически готовая статья, которая может вызвать большой шум.

— Ты ошибаешься, если полагаешь, что в газетном деле скандал есть самоцель. Любой подготовишка от журналистики может накропать дюжину таких статей.

И он пододвигает листки ко мне, при этом, однако, не проявляя особого намерения уйти. Поэтому я невозмутимо двигаю статью по столу в обратном направлении.

— Вполне вероятно. Однако подготовишка не сможет собрать материалы для нее.

Якоб качает головой и ставит на статью локти.

— Без реальных документов этот материал ничего не стоит. Со мной даже разговаривать в редакции никто не станет. Ты смеешься? За такую публикацию у газеты денег не хватит судиться с этим твоим Ван Айхеном. Короче, забудь об этом.

— Не торопись, прочти вот это.

Я протягиваю тоненькую папку с копиями материалов, полученных от Сибилсва. Якоб берет ее и, покусывая большой палец, внимательно читает страницу за страницей. Иногда возвращается к прочитанному и снова изучает текст. Если он так же основателен в работе вообще, я могу надеяться на успех предприятия.

Наконец, дочитав, журналист хмыкает:

— Это уже что-то. Ну хорошо, допустим, я смогу пробить эту публ иканию. Что дальше?

— Дальше тебя ждет успех и слава. Может быть, деньги.

— Или пуля в спину. А еще могут по голове ударить и бросить в канал.

— До этого не дойдет. Еще до того, как вся эта публика разберется что к чему, их поведут на отсидку.

Я благоразумно умалчиваю, что, по моим расчетам, как раз до тюрьмы-то Ван Айхен и не доберется.

— Кроме того, я организую шумовое оформление в парламенте, после которого о тебе Ван Айхен начисто забудет ему просто не до того будет.

— Ну-ну. Впрочем, хорошо. Главный редактор сейчас у себя. Думаю, что он сразу скажет, пойдет это в работу или нет. Для разговора с шефом мне будут нужны эти документы.

— Бери, это ксерокопии, у меня еще есть. Я тебе позвоню в редакцию ровно через час.

Вздохнув, Якоб кивает, и, забрав материалы, покидает ресторан. Я же заказы паю себе завтрак, уже второй за это утро. События последнего времени вырабатывают солдатскую привычку наедаться впрок. Ввиду чрезвычайных обстоятельств решаю забыть о холестерине. Яичница с ветчиной и кофе добавляют мне сил и, соответственно, уверенности в себе. Пара сигарет и еще один кофе помогают скоротать время. Наконец, глянув на часы, прошу официанта проводить меня к телефону и звоню Якобу в редакцию.

Якоб снимает трубку сразу, как будто ждал звонка.

— Привет-привет. Детали моей беседы с главным редактором не имеют значения. Главное — шеф сказал, что завтра материал с незначительной правкой пойдет в номер.

— Все понял. Постараюсь дать тебе знать о том, что получилось в смысле дополнительного музыкального сопровождения.

— Хорошо. Кстати, было бы хорошо иметь фотографию Ван Айхена или хотя бы фасада его института. Наши фотографы на заданиях в других городах, а мне придется сегодня заняться переводом твоей статьи с английского на голландский.

Черт бы их взял! Фотографии им понадобились. Не знаю, чего больше в этой просьбе: действительно желания получить фото или стремления проверить серьезность моих намерений. Однако делать нечего, и я быстро соглашаюсь.

— Не проблема. Ван Айхена не обещаю, а фото института получишь завтра утром.

Закончив беседу с Якобом, тут же звоню в институт и узнаю, во сколько у Ханса кончаются сегодня занятия. Выясняется, что у меня по крайней мере полтора часа свободного времени и их мы потратим на попытку использовать один необычный канал влияния.

Эту идею я вынашивал почти с самого приезда, точнее, со дня рождения канадца Дейва, который он отмечал у каких-то своих приятелей.

Когда мы еще только ехали к Дейву, Лиз предупредила, что ей нужно заглянуть к ее «referent Either» (дословно — что-то вроде «опекун») заверить характеристику для одной международной организации, куда она намеревалась пойти работать после семинара. Я хорошо знаю английский, но вот что такое этот самый «referent father», представления не имел, а глянуть в словарь поленился. Вместо этого я простодушно спросил саму Лиз, у всех ли участников семинара есть такие «referent father» и почему его нет у меня. Она хрюкнула и сказала, что видится со своим достаточно часто, чтобы в случае необходимости попросить и за меня. При этих словах Билл тоже подозрительно хмыкнул и отвернулся. Я ничего не понял, но мы опаздывали, и я выбросил эту тему из головы.

Всю дорогу мы шутили по поводу этого неведомого субъекта, которого собиралась повидать Лиз. Билл предложил взять его собой на вечеринку, обещая соблазнить вином и женщинами. Я еще размахивал руками, развивая эту мысль, когда дверь дома, куда привела нас Лиз, отворилась. На пороге стоял высокий благостный мужчина в пасторском воротничке. Только тут до меня запоздало дошло, что «referent father» — это то, что по-русски называется духовником. К нему на проповеди и исповеди набожная Лиз действительно ходила каждое воскресенье и молилась за всех нас, безбожников. По дороге в церковь она не ленилась лупить каждому из нас в дверь с оглушительными призывами присоединиться к ней в походе в храм Божий, а возвратившись, в деталях пересказывала содержание проповеди. Теперь же она заехала к своему духовнику получить рекомендательное письмо.

С благожелательным интересом осмотрев мою замершую фигуру с бутылками в раскинутых руках, мужчина тихо сказал:

— Вы, наверное, Алекс из России? Лиз о вас много рассказывала. Божоле восемьдесят девятого года — совсем недурно. Год был достаточно сухой, и у вина неплохой букет.

Я стал, не торопясь, опускать руки. Рядом на дорожку медленно садился Билл. Он не то что смеялся — он скул ил от радости.

После этого я заходил к патеру Хендриксу дважды, и мы подолгу разговаривали на самые разные темы. Но сегодня, выслушав меня, он только качает головой.

— Алекс, я не стану этим заниматься. У церкви есть свой взгляд на все современные проблемы, но далеко не во все из них мы вмешиваемся. Тем более, когда это одновременно связано с уголовными делами и, не обижайтесь, подозрительными иностранцами. Но вот что я вам посоветую. Вы ведь должны быть знакомы с Хансом. Обратитесь к нему — Ханс человек влиятельный и принципиальный, если уж решит помогать, то лучшего союзника вам не найти.

Потерпев неудачу в первой попытке, сразу же намереваюсь сделать вторую. Для этого еду к институту. Припарковав машину в ста метрах от главного входа, жду в течение двадцати минут. На мое счастье, сегодня у Ханса нет никаких заседаний и совещаний, так что он, импозантный, сверкающий сединой, в строгом темно-сером костюме, появляется в дверях почти без опоздания. Сев в вымытый до блеска синий «пежо», он трогает в сторону центра. Я знаю домашний адрес Ханса, но предпочитаю не опережать событий и тащусь всю дорогу за ним.

Нельзя с уверенностью сказать, как отреагирует Ханс на мою просьбу. Европейцы — люди непредсказуемые, могут взбрыкнуть, равно как и прийти на помощь в самый неожиданный момент.

Один из сотрудников серьезно засветился в азиатской стране. Он понял, что его ждет скорый арест и, может быть, даже тюрьма. Быстренько доложил начальству, и было решено его эвакуировать первым же рейсом Аэрофлота. Жена с детьми должны были его догнать позже.

В аэропорт коллегу поехали провожать жена и сотрудник консульского отдела, не имеющий отношения к резидентуре. Уже у самого паспортного контроля к нему подошли трое агентов в штатском и, как говорят у меня на родине, предложили «пройти».

Наш сотрудник «проходить», естественно, отказался, мотивируя это желанием поскорее попасть на родину. Граждане в штатском стали бесцеремонно хватать его за руки, чем привлекли внимание группы отъезжающих туристов из Европы. Седой солидный итальянец подошел и поинтересовался, что происходит. Раздраженный агент сначала игнорировал вопросы туриста, а потом молча толкнул его в грудь.

Этого делать, видимо, не следовало. Итальянец сноровисто и очень сильно ударил соперника в подбородок, и тот снопом повалился на мраморный пол. Через минуту зал отлета превратился в поле боя. Как сказал мой коллега, и я с ним полностью согласился, в памяти навсегда останется пожилая немка с фиолетовыми волосами, которая дралась с индонезийскими специальными агентами спинкой кресла.

Конец побоищу положил приезд наряда полиции в форме. Законопослушные европейцы тут же сложили оружие, но заявили, что и из Европы будут следить за судьбой русского дипломата. Особенно на этом настаивал седой итальянец, который оказался членом парламента.

В итоге коллегу все-таки задержали и отправили в тюрьму. Там он, правда, отказался принимать и пищу и воду, и за три дня в условиях тропической тюрьмы довел себя до такого состояния, что власти были вынуждены отпустить его «из соображений гуманизма».

Когда входная дверь в дом закрывается за Хансом, я вылезаю из машины и следую за ним. Он сам открывает мне и удивленно поднимает брови:

— Алекс, мы только сегодня вспоминали вас на семинаре. Лиз меня предупредила, но мы все равно удивлялись, куда вы пропали. Проходите, я сейчас сделаю кофе.

Вздрогнув, я поспешно говорю:

— Все что угодно, только не это. Я сегодня уже выпил не меньше литра кофе.

Ханс усмехается и проводит меня в уже знакомую мне просторную, хотя и темноватую, гостиную с камином и небольшим роялем у окна во всю стену.

Принеся с кухни чай и печенье, он продолжает:

— Так вот, у вас могут быть проблемы. В учебной части уже интересовались вашим отсутствием. Я отговорился тем, что вы больны. Но дальше так нельзя.

— У меня уже есть такие проблемы, что учебная часть вашего института меня пугает в наименьшей степени.

Не дрогнув лицом, Ханс продолжает помешивать ложечкой душистый чай и лишь вопросительно склоняет голову набок.

— Ханс, выслушайгс меня, по возможности не особенно удивляясь. Я работаю в Федеральной службе безопасности России, а совсем не в исследовательском институте. Наше подразделение занимается анализом проблем, связанных с производством и сбытом наркотиков. Сюда я приехал с вполне безобидным заданием — сбором открытой информации по этой тематике и установлением контактов с исследовательскими центрами, которые могли бы быть полезны в этой связи.

Мне приходится приплетать Федеральную службу безопасности, скрывая от Ханса истинное место моей работы. Логично предположить, что Ханс легче пойдет на сотрудничество с российской службой по борьбе с наркотиками, чем с политической разведкой. Поэтому я продолжаю:

— Не буду скрывать, мой визит не был согласован с вашими спецслужбами. В этом просто не видели нужды, так как поездка не носила оперативного характера. Я понятно говорю?

Ханс так же молча кивает.

— Так вот, в ходе работы я совершенно случайно напоролся на один институт, который занимается проблемами развития в самом широком плане. Настолько широком, что когда они заподозрили меня в связи с Интерполом, убили Джой и пытались ликвидировать вашего скромного слугу.

В принципе после этого следовало бы уехать из Голландии и по возможности забыть о том, что произошло. Но, думаю, это было бы неправильно. Есть вещи, которые нельзя спускать с рук. Мои друзья помогли мне получить некоторые материалы об институте Ван Хагена и о нем самом. Бумаги находятся в этой папке. Здесь же статья, которая послезавтра появится в одной из газет Гааги. Ваши спецслужбы ничего об этом не знают, но это и не особенно важно. Документы, как вы убедитесь, подлинные. Во всяком случае, газетчики мне поверили.

Протягиваю Хансу точно такой же комплект материалов, что получил Якоб. Сходив за очками к себе в кабинет, он обстоятельно читает бумаги. Я настолько устал, что даже не пытаюсь предугадать реакцию Ханса на ту смесь правды и лжи, которая ему только что была изложена.

Наконец, Ханс с легкой усмешкой смотрит на меня.

— Ну, что касается вашего рода занятий, то особых заблуждений на этот счет у меня и не было. Знаете, за редким исключением, людей вашей профессии не так сложно определить. Может быть, это не относится к тем, кто имеет, так сказать, нелегальный статус. Для них способность к мимикрии является главным условием выживания.

Впрочем, это к делу не относится. Главное заключается в том, что пока у меня не было оснований полагать, что в ваши планы входит нечто, что может нанести вред моей стране. Этим, собственно, и определялось мое отношение к вам. Однако то, что вы только что рассказал и, ставит меня в затруднительное положение. Что бы вы хотели, чтобы я сделал для вас?

Теперь Ханс задает этот излюбленный вопрос Якоба, хотя и в более интеллигентной форме. Что тут скажешь — профессор все-таки. Да я и не жалуюсь — гораздо хуже звучало бы вежливое предложение пойти прочь.

— Ничего слишком серьезного. Просто я хотел, чтобы вы знали об этом событии заранее и были бы готовы к нему. Скажем, запрос члена нижней палаты парламента мог бы еще больше привлечь внимание общественности к этой теме и не позволить правительству замять скандал.

Ханс на минуту задумывается. Затем, не скрывая иронии, говорит:

— Послушайте, Алекс, вам не кажется, что вся эта ситуация приобретает форму какого-то гротеска? Ну подумайте сами — представитель иностранной спецслужбы приезжает в Голландию для участия в международном семинаре, которым он интересуется в последнюю очередь. В конце концов, этот самый сотрудник спецслужб сталкивается с весьма серьезными неприятностями. И вот он пытается найти выход ни много ни малое помощью газет и парламента чужой страны. Причем обращается к ним со своими просьбами с подкупающей простотой, которая граничит с детской наивностью. Вам это не кажется, скажем так, несколько странным?

— Нет, не кажется. Я позволил себе говорить с вами вполне откровенно по одной только причине. В связи со своей работой здесь я столкнулся с воистину парадоксальной ситуацией. В Амстердаме действует международный — пусть лишь формально международный — центр, о котором всякий встречный-поперечный знает, что его основали сомнительные личности, и занимается он почти наверняка противозаконными делами. Ну что же это такое — сразу после моей беседы с одним из руководителей этого института меня стали прямо предупреждать, чтобы я не вожжался с этими людьми! Все обо всем знают, поделают вид, что ничего не происходит! Дальше — больше. Убили слушательницу вашего института. За что, не очень ясно, но очевидно, что это сделали люди Ван Айхена. Меня вызывают на допрос, и у следователя просто на лбу написаны подозрения о связи института Ван Айхена с этой историей. Однако опять ничего не делается. Конечно, следователя тоже можно понять: у Ван Айхена явно есть выходы на самый верх, и связываться с ним будет себе дороже. Куда проще выждать. Пыль осядет, и все события канут в Лету. Вас это устраивает? Меня — нет. Только я-то уеду, а вот вы останетесь в этой вашей стране тюльпанов и наркотиков. Короче, я от вас не требую ничего экстраординарного. Посмотрите документы и проглядите статью. За достоверность материалов я ручаюсь, остальное не столь важно. В конце концов, ответственность берут на себя газетчики: все вопросы будут обращены в первую очередь к ним. От вас же требуется самая малость — не дать огню затухнуть. Парламентский запрос — дело святое, тем более, когда речь — о борьбе с организованной преступностью. Кстати, и вашей популярности это дело совсем не повредит, скорее наоборот.

— Ох, Алекс, хотел бы я посмотреть, как бы вы обратились ко мне с подобной просьбой еще хотя бы лет десять назад.

— Лет десять назад меня бы здесь и не было. Времена меняются.

— Тоже верно.

Ханс на некоторое время задумывается.

— Чудесно. Аргументы вы явно заготовили заранее и с толком. Вы действительно требуете не так уж и много. Вопрос, однако, в другом. Что, на ваш взгляд, произойдет с институтом Ван Айхена и с ним самим после публикации этих ваших материалов в газете?

И Ханс стучит дужкой очков по лежащим на столе листкам.

— Человеку не дано видеть будущее. Надо полагать, Ван Айхена арестуют.

— Вы так считаете. Ну хорошо, действительно, что там гадать. Я постараюсь что-нибудь сделать. Вы правы в одном: с этой публикой просто не стало сладу, они делают, что хотят. Надо хотя бы изредка давать им по рукам.

— Ханс, сколько времени вам требуется на размышления? Суток хватит? Тогда я хочу получить от вас ответ завтра.

— Может быть, останетесь пообедать?

— Нет, благодарю, еще многое надо сделать сегодня.

У меня действительно еще есть дела. Теперь, когда я более или менее твердо заручился согласием Якоба и Ханса, остаются мелочи, которыми, однако, нельзя пренебрегать.

Скорее всего, люди Ван Айхена так и не смогли до сих пор установить мою квартиру. Однако рисковать в последний момент не стоит. Поэтому торопливо обедаю в небольшой забегаловке на окраине Гааги и в который раз еду в Амстердам.

Нервное напряжение и усталость незаметно накапливаются, и уже на окраине Амстердама чувствую, что начинаю засыпать за рулем. Приходится остановиться, и в уютном кабачке я вливаю в себя две чашки опостылевшего кофе. Туман в голове на некоторое время рассеивается, и я интересуюсь у официантки, где ближайший магазин фотопринадлежностей или универмаг. В отличие от большинства обслуживающего персонала в Голландии, она плохо понимает английский. Испуганно посмотрев, девушка зовет хозяина, который, улыбаясь, говорит, что на соседней улице есть небольшой магазин бытовой техники. Там наверняка есть и фотоаппараты.

В магазине мне действительно предлагают на выборе полдюжины разных моделей «мыльниц» — фотоаппаратов для любителей. Для моих целей они малопригодны. Однако более пристойный аппарат стоит не меньше пятисот-шестисот долларов, которые я не могу пожертвовать на эти цели. Мой же дорогостоящий «Никон» остался в гостинице, поэтому покупаю «Кодак» за семьдесят долларов и несколько катушек пленки.

Оставив машину в центре города недалеко от железнодорожного вокзала, пешком иду к заведению Ван Айхена. У меня нет ясного плана действий, поэтому занимаю место в кафе на углу улицы наискосок от его института. Заказав чай и кусок вишневого пирога, разглядываю издалека серо-зеленый фасад и прикидываю, как мне быть. Не подлежит сомнению, что охрана в доме не ограничивается надзором за посетителями. Наверняка ведется наблюдение за подходам и окнами в окрестных домах. Между тем мне было бы хорошо сделать не меньше десятка снимков, причем желательно на разных катушках, мало ли что случится при проявке.

Заказываю коньяк и снова закуриваю. В этот момент распахивается дверь, и в кафе появляется высокая красивая блондинка. Мельком оглядев зал, она садится у окна. Официант приносит ей бокал коньяка и щелкает зажигалкой.

Ба! Ну кто бы мог подумать, ведь это же Эмма, моя знакомая из квартала красных фонарей! Первый раз за последнее время попался нужный человек в нужный момент. Интересно, как она отнесется к этой нежданной встрече?

Коньяк и сигарета — общность вкусов налицо, и это кажется мне достаточным основанием для разговора. Прихватив свой бокал, без приглашения сажусь за стол Эммы. От ее возмущения беспардонным вторжением не остается и следа, как только она внимательнее всматривается в мое лицо. Восторга особого она, правда, тоже не проявляет. Все ее эмоции сводятся к довольно кислой реплике:

— Невероятно. Это опять ты.

— Да, это опять я. Тебе на редкость ловко удается скрыть радость от моего появления.

Девушка только фыркает в ответ.

— Вот еще, «радость»! Напугал меня в прошлый раз до полусмерти. Явился как приличный, а потом… Него тебе сейчас-то надо? Учти: если опять какие-нибудь глупости придумаешь, я вызову ПОЛИЦИЮ.

— Не надо полицию. Пойдем лучше погуляем. Меня в центре в ресторане ждет компания, хорошо бы появиться у них с красивой девушкой. Посидишь минут сорок, всего-то дел. А я тебе за это дам пятьдесят, нет, не пятьдесят, а сто долларов.

«Красивая девушка» смотрите подозрением. Но лесть вперемежку с посулами денег оказывают свое воздействие, и она соглашается. Перед тем как отправиться на встречу с несуществующей компанией друзей, извинившись, выскакиваю из кафе.

Первый попавшийся таксист, пожилой голландец с красным лицом, довольно быстро улавливает мою мысль. Доезжаю с ним до следующего перекрестка, с которого также видно здание института. Попросив его свернуть за угол, достаю деньги.

— Сколько вы зарабатываете за полчаса?

— Долларов тридцать-сорок.

— Вот пятьдесят. Вам нужно ждать здесь, на этом самом месте тридцать минут. По истечении этого времени можете ехать. Если я появлюсь до этого, получите еще столько же за ожидание. Это не считая счетчика. Понятно?

Водитель живо кивает и подмигивает. Не знаю, что он думает обо мне, да это и не важно. Я сам толком не знаю, что о себе думать. Чтобы не разрушить взаимопонимания, тоже подмигиваю в ответ. Главное, чтобы таксист не уехал раньше времени.

Переулками возвращаюсь в кафе, где меня исправно ждет Эмма. Преподношу ей букетик неизвестных мне бледно-желтых цветов, купленных набегу в небольшом магазинчике, и она краснеет от смущения. Господи, она еще умеет краснеть, а я-то чуть не придушил ее в прошлый раз.

Обнимаю девушку за талию и веду ее по набережной. Один поворот, другой. Остановившись у кованой решетки набережной через канал от здания института Ван Айхена, прошу Эмму разрешить ее сфотографировать. Уснувшие было подозрения просыпаются в ней с новой силой. Она подчиняется, но по глазам видно, как она прокручивает в голове все известные ей голливудские триллеры. Я их тоже смотрел. По законам жанра все маньяки как один либо фотографируют своих жертв, либо оставляют себе от них что-нибудь на память.

Нечего говорить, что в большинстве случаев моя спутница не попадет в кадр. Она замечает это и удивленно поднимает брови. Ноу нас уже нет времени: как я и ожидал, на необычный характер съемок обратила внимание не только Эмма. В дверях здания напротив появляется хорошо одетый молодой человек и пристально вглядывается в нас через канал. Спустя несколько секунд к нему присоединяется еще один. Пока оба они растерянно крутят головами и не двигаются с места, их внимание к нам не опасно, ибо машин поблизости от института нет и быстро перебраться на нашу сторону они не могут. Однако и особенно тянуть время нет резона.

Беру Эмму за руку и в темпе тащу ее по набережной. Она удивленно смеется. Давай-давай, веселись. Если эти типы до нас доберутся, нам обоим будет не до смеха.

Задыхаясь, Эмма бормочет на ходу:

— Не могу понять, что и зачем ты делаешь. Ты очень загадочный человек.

— У меня был один знакомый, он говорил то же самое.

— А где он сейчас?

Вот как раз о том, где сейчас Билл, как он туда попал и кто в этом виноват, лучше не вспоминать, тем более рассказывать впечатлительной Эмме. Слава Богу, такси ждет нас в условленном месте. Заталкиваю свою знакомую на заднее сиденье, плюхаюсь вслед за ней и командую:

— Вперед!

Машина ходко трогается с места. Через несколько кварталов я останавливаю водителя и сую ему несколько банкнот:

— Все, спасибо. Мне надо сейчас выйти. Отвезешь девушку, куда она тебе скажет. А это тебе, Эмма. Спасибо большое, думаю, мы больше не встретимся.

Водитель кивает, в то время как Эмма изумленно смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Подмигнув, бормочу извинения и выскакиваю из машины.

Такси исчезает за углом, а я сажусь в первый попавшийся автобус и после получасовых плутаний по городу добираюсь до своей машины. По дороге рисую себе картину суматохи в институте Ван Айхена и тешу себя надеждой, что завтра эта суета только усилится.

Я знаю, что и как делать. Но впервые в жизни на меня нападает депрессия и абсолютно нет сил сделать последний шаг. Не хочется двигаться, говорить и вообще смотреть на белый свет.

Я заигрался. И ничего исправить уже нельзя. Можно только отшлепать табуретку, которая меня ушибла, то есть Ван Айхена. Но легче от этого никому не будет. Особенно Джой.

Как приятно слышать со всех сторон, что ты умный и обаятельный. И думать, что ты можешь управлять людьми, заставлять их делать то, что тебе нужно. Самовлюбленный идиот.

Сварив крепкий кофе, пытаюсь привести себя в более или менее рабочее состояние. Вторая чашка заставляет вспомнить о Билле. Одном из тех, кто пострадал из-за меня. Сейчас есть полтора-два часа, чтобы его навестить. Что только принести ему в больницу?

Пройдя мимо здания парламента, на мгновение останавливаюсь в нерешительности у входа в пассаж и затем ныряю в его прохладную глубь. Справа в витрине бутика мерцают лаком рукоятей натурального дерева зонты по сто и больше долл аров, лениво свисают галстуки от Валентино и Диора, пирамидой грудятся немыслимо дорогие дамские сумочки и кошельки. Точно напротив в отделе попроще женщины вращают карусели с неимоверным количеством галстуков и платков, в то время как огромный плакат в витрине зазывает новых покупателей обещанием тридцатипроцентной скидки.

Не удержавшись от искушения, захожу и минут пятнадцать перебираю галстуки. Большинство из них стоят пятнадцать-двадцать долларов, и многие выглядят вполне прилично. Однако мне нынче не до галстуков, и я со вздохом покидаю отдел. Мимо витрин ювелирных магазинчиков, переливающихся дорогими часами и сверкающих драгоценными камнями, задумчивых манекенов и шумных музыкальных отделов устремляюсь к противоположному выходу из пассажа.

На площади недалеко от пассажа сажусь под зонтик одного из кафе и заказываю бокал красного вина. Напротив за стеклом ресторана «Мак Доналд» кучки людей поедают многоэтажные гамбургеры. На стене того же дома ветер треплет углы чернобелого плаката, на котором наивно исполненный скелет в цилиндре и фраке скалится, сидя на мешке денег. Такие же листовки валяются на мостовой: пару дней назад в городе началась кампания против американизации Голландии. Скелет символизирует американский капитал.

Допив вино, пересекаю площадь и толкаю стекля иную дверь туристического агентства. В ожидании своей очереди терпеливо листаю рекламные буклеты. Затем пропускаю перед собой молодую негритянскую чету, стем чтобы попасть к седой благородного вида даме в форменном ярко-красном костюме и узких очках для чтения. Преодолев свою обычную стеснительность, в течение десяти минут расспрашиваю ее о ценах на путешествия по Латинской Америке, расписании рейсов и условиях проживания. Напоследок проникновенно выражаю благодарность, клятвенно обещаю купить тур парой недель позже и ухожу, сопровождаемый подозрительным взглядом поверх очков. На улице никого нет.

Путаными улочками выхожу к древнему зданию парламента. На мосту порывы ветра обдают лицо прохладным облаком брызг от фонтанов. В просторном, мощенном брусчаткой внутреннем дворе парламента течет обычная жизнь: группы туристов суетливо снуют туда-сюда, на лавочках чинные старички в отглаженных костюмах и при галстуках, опираясь на трости, ведут неторопливые беседы.

Через узкие крепостные ворота направляюсь в сторону железнодорожного вокзала. На ходу решаю срезать путь и выхожу на набережную одного из бесчисленных каналов. Здесь, в двух шагах от центра, царит новый стиль строительства. Панельные стены одно- и двухтажных особняков покрыты граффити — надписями, нанесенными аэрозольными красками. В любое время суток здесь малолюдно. Навстречу изредка попадаются группы цветных подростков, от контактов с которыми хочется уклониться.

За спиной слышится мягкий звук двигателя, и меня догоняет вишневый «фольксваген-пассат». Неторопливо выбравшись из машины, кучерявый спортивного вида водитель вежливо спрашивает у меня, как быстрее проехать к железнодорожному вокзалу. Я поворачиваюсь к нему боком, чтобы показать, куда следует ехать. В этот момент у меня в голове мелькает какое-то смутное воспоминание, но додумать мне не дают. От удара по затылку в глазах вспыхивают желтые звезды, которые рассыпаются многоцветным праздничным салютом и свет меркнет.

Сознание возвращается толчком, и я даже не успеваю сообразить оставить глаза закрытыми, тем самым выгадав время на размышления. Я сижу в глубоком кресле в незнакомой комнате. За окном невесело покачиваются ветки дерева и видна глухая, без окон, стена соседнего дома.

Напротив, мусоля незажженую сигару — видимо, он пытается бросить курить — сидит Ван Айхен и равнодушно разглядывает меня. Голова гудит, и я не особенно удивляюсь его спокойствию. У двери развалились на стульях двое молодцев в опрятных костюмах, каждый килограммов под девяносто весом. Одного из них, с коротко стриженными вьющимися каштановыми волосами, я мельком видел у Института проблем развития и более близко познакомился всего пару часов назад, когда он бил меня по голове. Другой — коротко стриженный мулат, который с точки зрения физических кондиций выглядит еще менее утешительно. Искоса глянув на них, осторожно шевелю руками и обнаруживаю, что они не связаны и не закованы в наручники.

Мой взгляд останавливается на субтильном человечке, который скромно сидит в углу, подобрав ноги и сложив руки на коленях. Полностью разбитый и проигравший, я интересен противникам не более прошлогодней высохшей травы. Но Азат смотрит на меня остановившимся взглядом убийцы, который перебирает в голове подходящие к моменту способы умерщвления жертвы.

Ван Айхен вытаскивает сигару из своего мясистого рта и, тыча ее обслюнявленным конном в мою сторону, неторопливо спрашивает кучерявого:

— Полиция за ним следила сегодня?

— Да, одной группой. Но потом они заметили нас и отстали. Чудесно. Я в который раз перехитрил самого себя. Люди Сибилева давно в Москве, а полиция решила не светиться перед Ван Айхеном. В результате я остался без прикрытия вообще. Славно.

Ван Айхен приходит примерно к тем же выводам, что и я.

— Вот видите, вы никому не нужны. Ну да ладно, не об этом речь. Не буду тратить времени на предисловия и пустые обещания. Вы профессионал и отдаете себе отчет в том, что живым вы отсюда не выйдете ни при каких обстоятельствах. Собственно говоря, выбору вас весьма ограничен: отойти в мир иной относительно безболезненно или после долгих, поверьте, очень долгих мучений. Более того, могу обещать, что если мы договоримся, ваше тело не исчезнет бесследно. Оно будет обнаружено полицией и передано родственникам.

— Родственникам? Вот уж утешил, так утешил.

Это я бормочу себе под нос, но мой собеседник обладает прекрасным слухом.

— Зря иронизируете: далеко не всем так везет. Многие люди вашей профессии исчезают безо всякого следа. Мы знаем, кто вы. Вопрос же, который нас интересует, сводится к тому, зачем вы здесь находитесь.

— Это вас надо спросить, зачем я здесь.

— Не паясничайте. Говоря «здесь», я имел в виду Голландию, а не этот дом.

— Я работаю в научно-исследовательском институте, и…

— Хватит, понятно. Когда вы узнали, что один из ваших людей работает на нас?

— Сотрудник нашего института? Работает на вас?

Ван Айхен по-прежнему невозмутим, кажется, его никак не задевают бессмысленные ответы.

— Почему вы здесь? Вас ведь должны были отправить в Москву?

— Я уезжаю через три дня. Мне почему-то не продлили регистрацию.

Ван Айхен кивает, как будто счастлив от услышанного.

— Вы раскрыли нашего человека?

— Я опять вас не понимаю.

Давая идиотские ответы на вопросы Ван Айхена, не могу оторвать глаз от Азата. Он все так же оценивающе-непроницаем. Перехватив наш обмен взглядами, Ван Айхен сухо замечает:

— Можете на него не пялиться. К смерти Джой он не имеет отношения. Впрочем, вас это не касается. Ответьте мне только на один вопрос: где наш человек?

— Если он ваш, сами за ним и следили бы.

Большой смелости для таких ответов не требуется: что ни скажи этому мордатому джентльмену, финал будет один.

— Что вы знаете о том деле, к которому мы привлекали вашего коллегу? Он заговорил? Успел вам что-нибудь рассказать?

— Нет, его задержали в самолете. Он молчал. Но в Москве заговорит.

Ван Айхен с сомнением смотрит на меня, но ничего не говорит. По-моему, он разочаровался во мне как собеседнике.

— Послушайте, я говорю правду. Я представления не имею, о чем вы спрашиваете.

Ван Айхен разглядывает меня, задумчиво покачивая головой. Пока он задает конкретные вопросы, остается призрачная надежда выбраться отсюда живым. Но если решит подвести итог… Все! Ван Айхен неторопливо произносит:

— Вы нам создали много, очень много проблем. Честно говоря, я вас недооценил. Ну что ж, у меня все.

И встает.

— Подождите, что вы хотите делать?

Голос мой дрожит, но Ван Айхен направляется к двери. Его подручные неторопливо поднимаются со своих мест.

— Подождите, не надо!

От моего визгливого крика все трое вздрагивают и Ван Айхен на мгновение останавливается. Я ползу за ним на коленях, подвывая и пытаясь поцеловать ему руки. В свое время обдумывая на досуге выходы из аналогичной ситуации, я выбрал именно такой тип поведения. Тогда я не был уверен, что смогу пройти через подобное, даже и для спасения своей жизни. Мне казалась отталкивающей сама мысль о неизбежном чудовищном унижении, предусмотренном образом слизняка. Однако сейчас мерзкая роль труса дается мне на удивление легко.

Брезгливо оттолкнув меня ногой в сверкающем ботинке, Ван Айхен говорит стриженому:

— Думаю, он будет молчать. На всякий случай поработайте с ним еще немного: вдруг что-нибудь удастся вытрясти. А потом…

Что будет потом, я не успеваю узнать, так как получаю удар по почкам и падаю. Боль разрывает тело, но сознание пока не теряю. Меня продолжают бить по спине и животу, постоянно переворачивая, как баранью тушу на огне, но не трогая лица. Это может означать либо намерение в конце концов меня отпустить, что весьма маловероятно, либо стремление сохранить тело в сохранности, чтобы мои бренные останки жертвы несчастного случая не привлекли излишнего внимания полиции. Это больше похоже на правду.

Боль становится нестерпимой, что крайне неприятно уже само по себе. Однако, кроме того, эта парочка может сделать меня инвалидом, хотя при сложившихся обстоятельствах подобная перспектива представляется еще далеко не самой худшей. Азат сидит в своем углу, не двигаясь, зато внимательно наблюдает за происходящим. Наверное, не любитель избиений. Прикончить — да, но бить — это пижонство.

Почувствовав во рту вкус крови, выхаркиваю ее, едва не попав курчавому на идеально отглаженные брюки. Он с ругательствами отскакивает в сторону:

— Плюется, собака. Хватит, черт с ним. Отволоки его в подвал, а там…

И на этот раз мне не дано узнать своей судьбы. Удар по голове, свет и звукимеркнут, освободив меня отболи и невеселых размышлений о будущем.

Прихожу в себя уже в тесной комнате с гладкими бетонными стенами, без окон, выступов, труб и чего-либо подобного, что могло хотя бы теоретически помочь мне при побеге.

Хотя о последнем сейчас можно только осторожно думать. Сил хватает лишь на то, чтобы, привалившись в углу, тихо постанывать. Стонать я в принципе могу и громче, просто не хочу привлекать внимание. А вот о том, чтобы двинуться, просто страшно подумать. Вес тело пронизывает острая боль, при том что голова остается относительно ясной.

В памяти на мгновение появляется и исчезает картинка — наш инструктор рукопашного боя Виктор Александрович Куприн. Маленький, похожий на встрепанного воробья, он прохаживается вдоль строя в мятом кимоно, которое ему велико на пару размеров, и картаво говорит:

— Даже в экстремальной ситуации вы можете оказаться неспособны преодолеть психологический барьер и использовать все необходимые и известные вам средства для нейтрализации противника. Скажем, далеко не так просто, как может показаться, ударить противника кулаком в горло.

Прервавшись, Куприн кивает в ответ на свои мысли и задумчиво продолжает:

— Хотя, конечно, все зависит от обстоятельств: иногда так скрутит, что себя не узнаете, зубами горло рвать станете. Надеюсь, Бог убережет вас от такого. Так или иначе, знания чисто технической стороны дела мало. В критический момент вы должны уметь подавлять is себе любые эмоции, кроме стремления выжить любой ценой, и действовать соответственно этому.

Сейчас выжить хочется очень, разлада в оценке цели и средств нет никакого, как нет и времени упиваться своими несчастьями. По-видимому в ближайшее время следует ждать гостей, которые придут добить пленника. Этой же ночью мои бренные останки вы везут и сбросят, как дохлую собаку, в один из многочисленных каналов Гааги. Там тело и будет покоиться, пока однажды проходящая баржа или катер гулом своих двигателей не взбаламутят ил, и оно всплывет из зелено-коричневых глубин, покачиваясь и переворачиваясь.

Стараюсь завести себя этими кошмарными картинами, чтобы преодолеть оцепенение. Тело затекло, болит невыносимо, и свободно двигаться я не могу. Осторожно массирую живот и, по мере возможности, спину. Болезненная процедура, но постепенно дает результаты, и минут через десять я уже могу встать и достаточно уверенно двигаться.

Как раз вовремя: в коридоре раздаются шаги. Кажется, мне повезло хотя бы на этот раз, и идет только один из моих мучителей. Учитывая то, что мне предстоит сейчас сделать, к небесам обращаться с просьбами грешно, и я на скорую руку прошу дьявола, чтобы это был Азат.

Дверь распахивается, и действительно появляется мой темнолицый приятель, который в качестве приветствия с презрением сплевывает на пол. Совсем он перестал уважать своего друга Алекса: явился один, вооруженный лишь короткой, но по виду довольно тяжелой дубинкой. Азат мягко говорит:

— Это я, твой смешной и бестолковый друг. Друг, которого ты и твой приятель Билл принимали за клоуна, потешного придурка. Тебе все еще смешно? Билл, к сожалению, скорее всего выкарабкается. А вот тебе вряд ли это удастся.

Отвечать на это особенно нечего, остается только лежать на боку головой в угол, поджав ноги и негромко поскуливая. Помахивая дубинкой, Азат приближается с явным намерением ударить меня по голове. Моя поза не позволяет ему делать это, и он пытается вытащить меня из угла за ногу. Взвизгнув, переворачиваюсь на спину и вырываю ногу из его рук. Потеряв терпение, Азат наклоняется и широко замахивается, чтобы дотянуться дубинкой до моей головы и тем самым прекратить сопротивление. И в этот момент я, распрямляясь, изо всех сил бью его ногами снизу вверх в незащищенный живот.

Разница в весе сказывается: от удара Азат на некоторое время отделяется от пола, он издает хриплый кашляющий звук и, побелев, валится на меня. На мгновение кажется, что противник потерял сознание, однако он тут же цепко хватает меня за горло так, что перехватывает дыхание. Пакистанец оказался намного сильнее, чем можно было ожидать. Он очень худ, но узкие мышцы тверды, как стальные, а тонкие узловатые пальцы неумолимо жестки. Ведь я же видел его каждый день, как же не прочел, не увидел хотя бы его тренированность? Взгляд у Азата остановившийся, дыхания почти нет, но и я чувствую, что в таком положении долго не протяну.

Мной владеет лишь неистребимое желание любыми средствами уничтожить человека, стиснувшего мне шею. Азат пытается прижаться ко мне, чтобы усилить свою хватку, и тогда я с хриплым выкриком отжимаю его от себя и бью пальцами в глаза.

Взвыв, он скатывается с меня. Зажав одной рукой глаз, Азат пытается встать на ноги. Если он доберется до двери — мне конец. Навалившись сзади, я захватываю его голову сгибом левой руки под подбородок, накладываю сверху вторую руку и, собрав все силы, делаю рывок вверх и в сторону. Раздастся омерзительный хруст, и, дернувшись всем телом, он сползает на пол.

Упершись руками о стену, пытаюсь встать, но все плывет в глазах. Видимо, я на мгновение теряю сознание и прихожу в себя, стоя на коленях и упершись лбом в стену. Несколько минут остаюсь в этом положении, стараясь восстановить дыхание и решить, что делать дальше. Пора выбираться из этого подвала. Чем раньше я это сделаю, тем легче будет застать сидя тех наверху врасплох. Проблема только в том, что в нынешнем состоянии мне будет трудно справиться даже с одним противником, двое же сделают из меня труп в течение нескольких секунд.

Деваться, однако, некуда. Стараясь не смотреть на лицо пакистанца, который, распластавшись на животе, единственным своим глазом пристально смотрит в потолок, поднимаю его дубинку и плетусь к двери. Прямо за дверью начинается лестница наверх. Сдерживая дыхание, медленно поднимаюсь по ней. На полдороге чертыхаюсь про себя и возвращаюсь в подвал. Стиснув зубы, переворачиваю тело пакистанца и шарю по его карманам. При этом развлекаю себя мыслью, что мои действия нельзя рассматривать как мародерство: в конце концов я ищу свои же вещи. Как я и ожидал, мой кошелек с деньгами и банковской карточкой лежит у него в кармане пиджака. Чуть позже кошелек вместе со мной должен был отправиться на дно канала. В том же кармане находится и связка ключей от квартиры. Полный запасной комплект ключей, в том числе и от комнаты на Оудемолстраат, лежит у меня в квартире, однако хотя бы от необходимости взламывать дверь туда я теперь избавлен.

Переложив кошелек и ключи к себе в карман, снова начинаю подъем по лестнице, которая приводит меня к открытой двери. Прямо передо мной — короткий коридор и крытая зеленым лаком массивная дверь, видимо, ведущая на улицу. Направо уходит еще один коридор, из которого доносится голос моего второго тюремщика. Судя по всему, кучерявый говорит по телефону. Осторожно выглядываю за угол и вижу лишь приоткрытую дверь, из-за которой видны ноги в серых брюках и сверкающих ботинках да слышится умиротворенный голос.

Ждать особенно нечего. Такое неукротимое желание бежать сломя голову и острое чувство опасности я испытывал только в глубоком детстве, под вопли и улюлюканье сторожа носясь по ржавым крышам чужих гаражей. Пробираюсь к заветной двери и после несложных манипуляций с замком выскальзываю наружу. Передо мной дворик с бетонной дорожкой, ведущей к решетчатой калитке. С трудом сдерживаю желание рвануть к калитке: судя по расположению комнат, вход с улицы просматривается из комнаты, где сидит один из стражей.

Иду налево вдоль стены и сворачиваю за угол. Судя по шуму моторов, кирпичная стена дворика, на которую я натыкаюсь, выходит на улицу. Бросаю в куст цветов трофейную дубинку, собираю последние силы и, подпрыгнув, цепляюсь за верх двухметровой стены. Слава Всевышнему, хозяева не удосужились утыкать ее битым стеклом. Карабкаясь, устало размышляю о том, как удивятся прохожие моему появлению на стене. С другой стороны, леший с ними: лучше попасть в полицию, чем снова в лапы к душегубу, который сейчас беззаботно болтает по телефону. Он уверен, что его напарник в данный момент в подвале вытряхивает из меня остатки души. Знал бы он…

Грубый рывок за ноги, и я слетаю со стены на мягко вскопанную землю у куста роз. Мой страж кажется не столько рассерженным, сколько удивленным. Понятно, он еще не видел Азата в подвале. Когда увидит, наверное, станет меня бить.

Неприятно, когда тебя волокут по бетонной дорожке с вывернутой рукой. Но дальше будет еще хуже. В коттедже кучерявый грубо швыряет меня в кресло и защелкивает на моих запястьях наручники. Еще одной парой наручников он приковывает меня к ножке кресла.

Ой, мама моя, сейчас он пойдет в подвал. А когда вернется… Вот, уже идет. Господи, как же он стал похож на разозленную гориллу. И даже передвигается теперь как-то боком, свесив руки.

Хрипя от ненависти, кучерявый хватает трубку телефона. Разговор оказывается гораздо короче, чем мне хотелось бы. Уйдя в соседнюю комнату, он возвращается со шприцем, наполненным какой-то гадостью.

— Шприц разовый? Продезинфицируй место укола. Ты мне занесешь какую-нибудь гадость, урод.

Я шепелявлю с трудом, потому что губы свело от страха. Это ерничанье не есть демонстрация смелости и даже не бравада обреченного. Скорее защитная реакция мозга человека, который понимает, что теперь-то ему точно пришел конец.

Вместо ответа громила бьет меня мясистой ладонью по уху так, что в голове будто лопается колокол. Звон кругами разбегается по голове. Но нет, это уже действует инъекция. Жар ползет по руке, голова начинает гудеть, и я теряю сознание.

Мрак постепенно рассеивается и, приоткрыв глаза, вместо комнаты коттеджа обнаруживаю себя сидящим на заднем сиденье знакомого «фольксвагена». Наручников на мне нет. Подсвечивая фонариком, кучерявый и какой-то незнакомый тип внимательно смотрят мне в лицо. Чтобы не поощрять их любопытство, не открываю глаз и остаюсь сидеть, — откинувшись затылком на подголовник. Удовлетворен по хмыкнув, оба злодея усаживаются впереди, и машина выезжает за ворота.

То, что называется «последний путь» — это в самом прямом смысле. Начинает смеркаться — время в Голландии, когда принято выходить излома, чтобы бросить труп в канал.

Машина неторопливо выезжает на перекресток, и в этот момент раздается гулкий удар. «Фольксваген» разворачивает, и он утыкается радиатором в фонарный столб. Небольшое серое «рено» остается посредине перекрестка, именно там, где произошло столкновение. Сидящие в машине трое молодых людей выскакивают. Мои сопровождающие делают то же самое. Только в отличие от троицы в «рено», мои тюремщики с удивительной прытью бегут по переулку и скрываются за углом. С возбуждением помахав руками, молодые люди из «рено» прыгают в машину и устремляются вслед.

Вот пусть и гоняются друг за другом как можно дольше. Ятем временем медленно выбираюсь из «фольксвагена» и ковыляю куда глаза глядят. На мое счастье, переулок пустынен. На следующем перекрестке сворачиваю, автоматически заметив название улицы — Явастрааг. На ходу торопливо отряхиваю одежду и безуспешно пытаюсь на ощупь определить, сильно ли повреждено лицо. Мне сегодня положительно везет: за углом остановка автобуса, на которой скучают чистенькая старушка с корзинкой для рынка и два негритянских подростка. Судя по тому, что особого внимания они на меня не обратили, катастрофических последствий для моей внешности последние события не имели. Ободренный, сажусь в автобус неизвестного маршрута, мечтая только как можно дальше уехать от застенка, в котором меня уже очень скоро хватятся.

Как я и ожидал, автобус довозит меня до железнодорожного вокзала. От него — двадцать минут пешком до гостиницы и примерно столько же до моей квартиры. Однако в нынешней ситуации менее всего стоит торопиться, поэтому я захожу в туалет на вокзале и внимательно осматриваю себя в зеркале. Две довольно широких царапины на шее, припухшая губа и надорванный воротник рубашки — все, во что мне обошелся вынужденный визит в особняк на Явастраат. Далеко не так плохо, как могло бы быть, и я даже не думаю жаловаться на судьбу.

Однако последние часы для меня даром не прошли: в голове стоит гул, ноги начинают мелко дрожать. Опершись на раковину и безо всякого удовольствия глядя на свое отражение, натужно соображаю, что делать дальше. Думается плохо, и единственное, что не вызывает сомнения, — это необходимость как можно скорее добраться до квартиры. Если где меня сейчас и не будут поджидать, так это там, поэтому покидаю гостеприимный вокзальный туалет, сажусь в трамвай второго маршрута, который за десять минут довозит меня почти до самой квартиры. Хозяина дома нет, и я по возможности быстро поднимаюсь к себе на второй этаж.

Судя по всему, в комнате без меня никто не хозяйничал. Впрочем, на детальный осмотр у меня просто нет сил. Раздевшись, я падаю в постель и толи засыпаю, толи теряю сознание от усталости.

Когда я просыпаюсь, на улице уже темно. Чувствую себя ожившим, если не считать жуткой боли от побоев. После осторожного массажа медленно шаркаю в душ. Стоя под струями теплой воды, стараюсь ни о чем не думать, кроме необходимости восстановить силы и привести себя в рабочее состояние.

До некоторой степени мне это удается, и из душа я выхожу почти человеком, к тому же ощущая сильный голод. К счастью, в холодильнике лежат некоторые запасы, сделанные во время последнего похода в супермаркет.

До сих пор я без понимания смотрел на людей, делающих бутерброды с маслом, сыром и колбасой одновременно. Сейчас я, однако, гораздо менее привередлив. Три громадных бутерброда с сыром и бужениной в сочетании с литровым пакетом фруктового йогурта помогают мне значительно восстановить силы. Жаль, что у меня нет возможности приготовить любезный моему сердцу бульон из кубиков. За этим следуют две чашки крепкого кофе. Наливаю себе в заключение изрядную дозу бренди и после первого глотка чувствую себя способным к осмыслению окружающего мира.

И так, ситуация изменилась самым радикальным образом. За последние сутки я, из преследуемого неудачами, но в целом довольно безвредного шпиона, превратился в заурядного убийцу. И теперь за мной наперегонки будут охотиться полиция, чтобы посадить в тюрьму, и банда Ван Айхена, но уже для того, чтобы убить.

В свете сказанного, мои перспективы представляются более чем тусклыми. Но не стоит суетиться раньше времени. Если рассуждать здраво, Ван Айхен в полицию заявлять не станет, не то у него положение, поэтому для встречи с Артсом из полиции противопоказаний нег.

За стеклом непроглядная темень, и снова моросит дождь. Люблю дождь. Странно, на улице падающая с неба вода создает чувство растворения в природе. Дождь же за окном рождает чувство защищенности и покоя. Так наши предки из пещеры наблюдали непогоду, и, может быть, впервые осознавали возможность стать выше стихии.

Билл утверждал, что у меня есть редкая способность вызывать доверие и использовать людей в своих целях. Ну что ж, в ближайшее время выяснится, насколько он был прав. Как он там, в больнице? Один из многих людей в Голландии, которым знакомство со мной вышло боком и с которым нам не придется свидеться, — он и так знает чем я ему обязан, а выражение признательности не тот повод, чтобы подставлять голову.

Три часа ночи, голова гуди г, по всему телу бродит тянущая боль, и мне явно пора опять в постель. Выпиваю еще полстакана бренди и ложусь спать.

Утром, позавтракав, тороплюсь в ближайший магазинчик, где всегда есть свежие газеты. Взяв утренний номер «Гаагсе Курант», быстро проглядываю первые полосы и на второй странице нахожу статью под броским заголовком: «Еще одна преступная организация под крышей исследовательского института». Рядом снимок фасада заведения Ван Айхена. Моя знакомая барышня из квартала красных фонарей на нем отсутствует, но в целом композиционно фото мне нравится.

Более чем скромные познания голландского не позволяют мне последовательно прочесть статью. Поэтому, вернувшись в квартиру, беру словарь и бегло просматриваю весь текст. Содержание мне хорошо знакомо, и я сразу вижу, что основа статьи сохранена, изменены лишь некоторые переходы.

После этого как всякий автор, абсолютно предвзято, с удовольствием, перечитываю свое творение, отлитое в газетные строки, пропуская лишь некоторые абзацы. Не могу не отметить, что степень концентрации демагогии, прямой лжи и пустословия в ней нисколько не выше, чем в любой другой публикации. Главное, что ясна основная мысль, и она должна вызвать у читателя конкретную и легко прогнозируемую реакцию.

«Наше правительство и общество предпринимают значительные усилия по оказанию помощи развивающемуся миру и странам Восточной Европы, которые восстанавливают рыночную экономику. Эти усилия способствуют укреплению авторитета Голландии, которая считается одной из самых либеральных стран Европы и мира и центром борьбы за экономические, политические и гражданские права людей.

Однако свобода далеко не означает утрату контроля над явлениями, создающими угрозу самим основам нашего общества. Активизация негосударственных организаций в сфере гуманитарной помощи способна увести нас от решения насущных задач, стоящих перед переходными обществами, и привести в конечном счете к дискредитации нашей страны…

Трудно понять, почему Институт проблем развития в Амстердаме до сих пор не привлек внимания наших спецслужб. Редакция располагает документальным подтверждением активной посреднической деятельности института в торговле наркотиками и оружием. Нечего говорить, что тем самым наносится ущерб международному престижу Голландии и подрываются усилия мирового сообщества по контролю над потоками оружия и предотвращению региональных конфликтов. Сами фигуры, возглавляющие институт, вызывают большие сомнения. Большинство из них вовлечено в незаконные операции еще с начала шестидесятых голов…

В последнее время руководители института активизировали свои контакты в странах Восточной Европы и азиатских республиках бывшего Советского Союза. Цель их весьма прозрачна: Чехословакия была традиционным каналом сбыта советских вооружений и сама является производителем легкого стрелкового оружия. Страны же бывшего СССР — это перспективный рынок легких вооружений для тех, кого не пугают разрастающиеся региональные конфликты в бывших социалистических странах. Непрерывные поездки и другие контакты руководства института с оппозиционными движениями и криминальными группировками от Кавказа до Таджикистана неопровержимо свидетельствуют о направленности этой организации.

Но еще больший интерес представляет факт контактов руководителей института со спецслужбами бывших социалистических стран еще в семидесятые и восьмидесятые годы. Остается только гадать, были эти связи вызваны служебной необходимостью или нынешняя деятельность института есть реализация давно разработанных планов его руководителей.

Не подлежит сомнению, что деятельность института наносит серьезный ущерб престижу Голландии как признанному мировым сообществом центру борьбы за права человека и содействия развитию переходных обществ. Достойно сожаления, что по неясным для нас причинам политики и спецслужбы находят допустимым существование подобных, практически открыто действующих центров международной преступности.

Так или иначе, наши избиратели имеют право знать, кто и по каким причинам оказывает покровительство подобным организациям. Вполне вероятно, что и на этот раз молчание официальных органов будет продолжаться, а полиция, как прежде, будет бездействовать».

Ну что ж, ничем не хуже, чем большинство той муры, которая публикуется в газетах. Главное, что редакция взорвала эту хлопушку и заявила о наличии у нее определенных документов. Что же до некоторых конкретных обвинений в адрес руководителей института, которые являются явной липой, то их, вероятно, они смогут отвести, если у них будет такая возможность.

Мне не сидится в квартире. Выскочив излома, бегу к ближайшему автомату. Однако осторожность берет верх. Вернувшись к машине, еду на противоположный конец Гааги и оттуда звоню Ван Айхену. Сухой голос его секретаря сообщает, что директор в командировке и будет в офисе завтра утром. Что ж, что ни делается, все к лучшему. Хочется верить, что к приезду Ван Айхена первая стадия операции будет завершена.

С трудом дождавшись вечера, снова уезжаю подальше от дома и звоню Хансу. Узнав мой голос, он издает короткий смешок и говорит:

— Считайте, что вы добились своего. Я только что отправил запрос по поводу сегодняшней публикации в «Гаагсе Курант». Думаю, завтра в газете будет информация об этом запросе. Могу быть еще чем-нибудь полезен? Или вы теперь хотя бы на время успокоитесь?

— Нет-нет, спасибо, мы с вами уже сделали достаточно. Подождем развития событий.

— Не думаю, что ждать придется слишком долго. Не сочтите меня невежливым, но когда вы собираетесь обратно в Москву?

— Еще не знаю, подумаю, что в скором будущем. В любом случае я вам еще раз позвоню.

Я никогда не жаловался на сон. Даже после измывательств в особняке Ван Айхена и мордобоя в подвале я заснул сном младенца. Эта же ночь мучительно тянется без конца. Утром мне нужна свежая голова, и тем не менее я ворочаюсь в горячей постели, сбивая простыни. Несколько раз встаю, пытаюсь читать, смотреть в окно, мысленно считать овец, коров и другой крупный и мелкий рогатый скот. Ничего не помогает. Слипающиеся глаза и не успокаивающаяся муть в голове — жуткое сочетание, которое люди называют бессонницей.

Засыпаю только под утро, и тут же мерзко прерывисто пищит электронный будильник. С трудом выбираюсь из постели и, покачиваясь, плетусь в душ. Холодная вода и горячий кофе заставляют сделать вывод, что я еще жив. Даже тупая боль в затылке постепенно проходит.

Я оживаю настолько, что решаю ехать в Амстердам. В принципе в этом нет особой необходимости, более того, подобный вояж просто не имеет смысла. Однако каждый человек имеет право устроить себе небольшой праздник, особенно если такая возможность появляется после долгого периода неудач и провалов. Наконец, ближайший рейс в Москву — сегодня, так что если удастся взять билет, то сам Бог велел побывать сегодня в центре Амстердама.

Это намерение укрепляется после того, как утром я действительно обнаруживаю в газете небольшую информацию о запросе Ханса по поводу вчерашней газетной статьи. Других откликов нет, но это и не страшно. Хочется верить, что и другие заинтересованные лица не преминули обратить внимание на мое скромное творение, которое, кстати, вышло под именем Якоба. Что ж, есть люди, участь которых — всю жизнь оставаться в тени. Более того, пребывание в тени для них является условием выживания.

Стоит только чуть-чуть высунуться на свет, и вот на тебе, проблем больше, чем надо.

Приняв окончательное решение, иду в ближайшее из многочисленных туристических агентств. На этот раз мне ничего не приходится изобретать и валять дурака для сторонних зрителей за витриной. Мне повезло: молодая белокурая красавица в зеленом пиджаке с блестящими пуговицами быстро находит для меня место на сегодняшний рейс в Москву. Вот и все, путешествие подходит к завершению.

Принимаю душ и укладываю в сумку те немногочисленные пожитки, что мне удалось вынести из гостиницы. Туда же втискиваю и компьютер. Оглядев комнату, прихожу к выводу, что сборы, едва начавшись, уже практически завершились. Долгих прощаний тоже не предвидится. Как бы ни был я доволен результатами своих усилий в последи не дни, обзванивать знакомых я не собираюсь. От визита в гости ни ну я тоже вынужден воздержаться. С официальными лицами института я смогу связаться и по возвращении в Москву.

Смотрю на часы. Еще только около двенадцати, и я отправляюсь на прощальный обед в тот ресторан, где часто бывал с Джой.

Наше обычное место у окна занято, и я устраиваюсь в глубине зала, у стены под навесом второго яруса. Как и тогда, белое вино и рыба, и потом — кофе. Я курю и вспоминаю все, что произошло за последние недели: сумбурную путаницу смешного и страшного, тихой нежной любви и отвратительной в своем безобразии смерти. Многого я никогда не узнаю, в том числе и то, за что убили Джой. Хотел ли Ван Айхен только напугать меня? Наказать за что-то ее?

Все это осталось в прошлом, но у меня надолго сохранится щемящая тяга к людям, которые мне помогли и которых я по многим причинам никогда не увижу. И еще будут преследовать строки Константина Симонова:

Забрав из квартиры вещи, запираю дверь и спускаюсь на удину. Хозяина моего дома нет, обычно в этот час он холит в магазин за продуктами. Некоторое время стою у открытой машины, не зная, ехать до вокзала или пройтись пешком. Идти полчаса, но поклажа невелика, а в следующий раз в этот город и эту страну я вряд ли скоро попаду.

Размышляя, не перестаю автоматически фиксировать все происходящее на улице. Ничего необычного, если не считать бесшумно проехавшего большого серого «БМВ». Такого класса машины нечасто заезжают в наш скромный квартал. Сдается, совсем недавно я где-то видел этот автомобиль. Мне требуется не больше нескольких секунд, чтобы вспомнить, где именно это было — на набережной в Амстердаме, когда за мной неудачно следил негр-оборванец. Сразу после этого открытия я торопливо ныряю в свою девятку.

Неподалеку от «БМВ» останавливается небольшой зеленый «ситроен». Молодые парень и девушка в нем сразу же начинают увлеченно целоваться. Они предаются этому занятию настолько самозабвенно, что я без колебаний вычеркиваю их из числа подозреваемых в принадлежности к организации Ван Айхена.

Оправив на себе пиджаки и осмотревшись по сторонам, трое молодых людей, выбравшихся из «БМВ», неторопливо направляются к дому, который я только что покинул. Пока двое из них с безразличным видом оглядывают улицу, третий жмет кнопку звонка и, не дождавшись ответа, начинает копаться в замочной скважине. Еще через полминуты все трое исчезают в доме. А я сижу в машине, разрываясь между христианской любовью к ближнему и неукротимым стремлением благоразумно смотаться отсюда со скоростью, какую только может развить «девятка» с хорошо отрегулированным мотором.

Беда только в том, что старый Ханс, хозяин моей квартиры, должен вот-вот вернуться из магазина. Насколько я знаю своих оппонентов, эти трое без колебаний и малейших угрызений совести прибьют старика, как только он их обнаружит у себя в доме. У меня на совести уже столько, что я просто не могу, не должен допустить новое душегубство.

Суетливо закурив, пытаюсь сообразить, с какой стороны должен появиться Ханс. По логике вещей, он обычно последним посещает маленький магазинчик за углом, то есть подходит к дому справа. Но если надумает еще и зайти купить вина, то скорее всего появится слева. В окнах дома пока никого не видно. Если эти трое обыскивают мою комнату или обосновались в ней в ожидании своей жертвы, то заметить меня они не могут: окна выходят во двор.

Видел бы кто-нибудь меня из моих циничных коллег! Сидеть и, рискуя своей шеей, ждать возможности спасти старика, которого я и видел-то пару раз, — такое в нашей «конторе» никто и вообразить бы fie смог.

Вызвать полицию не получится, так можно легко пропустить Ханса. Господи, что же… Ну вот он, тащится к своему дома слева. Так я и знал, спиртное на вечер покупал, выпивоха престарелый.

Выскочив из машины, скорым шагом иду навстречу Хансу. Увидев меня, старик радостно вздымает пакет с двумя бутылками вина.

— Как хорошо, что ты пришел! А я как раз…

Взяв Ханса под локоть, прерываю его тираду:

— Слушай, дед, тут такое дело. В твой дом только что забрались трое грабителей. Взломали дверь и вошли. Сейчас, наверное, вещи выносить будут. Вызови полицию.

Реакция хозяина оказывается несколько неожиданной.

— А что же ты им не помешал? Ведь ты там тоже живешь!

С трудом удержавшись от того, чтобы назвать Ханса старым ослом, ограничиваюсь тем, что сквозь зубы говорю:

— Больше тебе ничего не надо, кроме как бандитов в твоем доме ловить? Скажи спасибо, что предупредил. Сидел здесь, ждал как… Иди, быстро звони в полицию, а я за домом пригляжу.

Как только Ханс нескладной торопливой трусцой скрывается за углом, прыгаю в машину и, стараясь не особенно газовать, трогаюсь с места. Все, вот теперь действительно все. Сейчас поеду оставлю машину неподалеку от гостиницы, сообщу по телефону Лиз, сяду тихо-мирно на поезд и выкину к чертовой матери из головы и всю эту Голландию, и Ван Айхена, и институт его проклятый.

Бросив взгляд в зеркало заднего вида, присвистываю: зеленый «ситроен» с влюбленной парочкой медленно трогается с места и уверенно направляется вслед за мной. Боже мой, это никогда не кончится. Это судьба, я обречен всю жизнь мотаться по Голландии и прятаться от людей, которым больше всего на свете хочется лишить меня жизни. Ведьм же все сделал, почти уже победил своих противников. Ну почему, почему сейчас, всего за четыре часа до самолета я должен зайцем мотаться по старым улицам Гааги, пытаясь спасти свою голову?

Бормоча этот несвязный бред сквозь зубы, кручу руль, то и дело рискуя поехать на скользкой брусчатке и врезаться в стену. Зеленый «ситроен» настырно держится сзади, отставая на поворотах и снова настигая меня на прямых. Мозг уже почти не реагирует на меняющуюся картинку, фиксируя только знакомые места и подсказывая следующий маневр.

Меня переполняют злоба и отчаяние. Но пока под колесами булыжники, я ничего не могу сделать. Как только вперед и появляется полоса серого асфальта, резко сворачиваю в пустынный переулок и под резкий, отвратительный визг шин разворачиваюсь почти на месте. С опозданием в пять-шесть секунд в переулок влетает «ситроен». Близкая вспышка дальнего света фар моей машины заставляет водителя ударить по тормозам, и автомобиль становится поперек проезжей части. Педаль газа уходит в пол, и я успеваю только заметить, как открываются в диком вопле рты пассажиров в зеленой машине за мгновение перед тем, как моя «девятка» бьет ее в середину левого борта.

Рывок привязных ремней больно отдался в груди и животе. С трудом открыв дверь машины, достаю из багажного отделения сумку. В «ситроене» начинается вялое шевеление. Вряд ли они сейчас думают о продолжении охоты, но если это и так, у меня нет сил даже посмотреть в сторону зеленой машины. Прихрамывая, добираюсь до ближайшего угла и сворачиваю. Мне невероятно хочется успеть на самолет в Москву.

В Амстердаме привычно добираюсь до центра города и занимаю место под полосатым тентом того самого кафе, с которого началось наше недолгое путешествие с Эммой. Во время вчерашнего короткого разговора она успела сказать, что собирается сегодня поехать отдохнуть на побережье, так что мне можно не опасаться нежелательной встречи.

Очень скоро в поле моего зрения появляются секретарша Ван Айхена в строгом сером костюме и несколько сотрудников, которые редкой цепочкой тянутся в институт. Наконец, после почти часового ожидания я вижу, как к входу мягко подкатывает лаково-черный «мерседес» Ван Айхена. Выбравшись из машины, он бодро распахивает дверь и исчезает в темном проеме.

Требуется некоторое время, чтобы сотрудники успели рассказать Ван Айхсну о газетных статьях и попытках сфотографировать здание института. Мне, однако, хочется, чтобы Ван Айхен, кроме всего прочего, понял, что его подчиненные уже донесли всю эту информацию его боссам или партнерам. Если я правильно представляю себе принципы деятельности подобных организаций, без этого просто не могло обойтись. 11 тогда Ван Айхен должен очень испугаться.

Я еще десять минут нетерпеливо кручусь на стуле и представляю себе, как именно пугается Ван Айхен. Только затем прошу у официанта разрешения позвонить. Он проводит меня в подвал, где рядом с туалетной кабинкой на стене висит телефон. Благодарю официанта и жду, пока он удалится. Затем удостоверяюсь, что туалет пуст и набираю номер института.

Поскольку во время нашей первой встречи Ван Айхен в виде знака особого расположения дал мне номер своего прямого телефона, мне не приходится разговаривать с секретаршей. Зато сам директор института, видимо, уже получил от нее информацию о произошедшем. Голос его напряжен, и слова звучат необычно резко. Еще не начав говорить, автоматически отмечаю, что как только Ван Айхен снял трубку, после короткой паузы раздался едва слышный щелчок и уровень звука в трубке чуть понизился. Как правило, это является признаком включения подслушивающей техники. Это не страшно: почти все, о чем мы будем говорить, не является особенным секретом ни для полиции, ни тем более для моего собеседника.

— Доброе утро, Ван Айхен. Не думал, что нам удастся еще раз поговорить. Вы, наверное, тоже на это не надеялись.

После некоторой паузы мой собеседник выбирает, как говорят шахматисты, активное начало.

— Это ты, ублюдок?

— Вижу, вы меня узнали, мистер. Вы становитесь знаменитостью. Это я к тому, что о вас пишут в газетах. Надо думать, секретарша уже познакомила вас с содержанием вчерашней статьи в «Гаагсе Курант»? Она, вероятно, еще не знает, что в нижней палате парламента уже сделан запрос по поводу этого материала. Так что дело вряд ли уладится само собой. Сегодня на этот счет была короткая заметка в той же газете. На второй странице, знаете, в разделе второстепенных новостей. Я могу вам прочитать ее, тут совсем немного.

Все это многословное глумление Ван Айхен выносит молча. Только в его коротком дыхании завзятого курильщика нарастает нехороший хриплый свист. Будет глупо, если он помрет раньше времени. Наконец Ван Айхен немного приходит в себя и решает все-таки поучаствовать в беседе, задав довольно тривиальный вопрос:

— Ты знаешь, что я с тобой сделаю?

— Думаю, ничего. Звучит банально, но в ближайшее время у вас будет масса дел. Ваши подручные тоже вряд ли станут мной заниматься: они скорее всего уже ищут другого покровителя и место поспокойнее.

От злости мой собеседник окончательно теряет осторожность и орет в трубку:

— Я тебя отправлю вслед за этой шлюхой!

— Вы уже несколько раз пытались сделать со мной нечто подобное. Насколько я помню, до сих пор выходило не очень удачно. Кстати, насчет моих друзей. Вам не следовало их трогать. Я бы отнесся к вашим демаршам более терпимо, если бы не тот случай, о котором вы только что упомянули. Знаете, у вас, голландцев, есть некоторые странные обычаи, которые я не понимаю. Но недавно я пришел к выводу, что в идее ходить в ресторан «по-голландски» все-таки есть свой резон. Я в том смысле, что каждый должен отвечать сам за себя и не впутывать в свои проблемы других людей. Вы пошли по другому пути и поплатились. Я понятно говорю, Ван Айхен?

Собеседник отвечает мне еще одной банальностью:

— Я выложу в полиции все о том, что ты натворил в подвале. Мы будем сидеть в соседних камерах. А там уж я до тебя доберусь.

Думаю, в моем голосе звучит искреннее удивление:

— Кто сказал, что вы попадете в полицию? Я думаю, что ваши друзья постараются не допустить этого. Учитывая вашу чрезмерную информированность, а также их заботливость и почти неограниченные возможности, как раз полиции-то вам бояться не стоит. Намек ясен? Алло, Ван Айхен?

Ван Айхен широко размахнулся и грохнул трубкой по аппарату. Тот, заикнувшись, сорванно загудел на одной ноте. Легко смахнув широкой ладонью остатки телефона на пол, Ван Айхен ожесточенно растер лицо.

Из всего, что он только услышал от Соловьева, внимания заслуживало только одно. А именно: предупреждение о надвинувшихся проблемах.

Черт с ним, с этим русским. Добраться до него можно будет и позже. В конце концов, Ван Айхен всегда гордился своей способностью отключать эмоции во имя бизнеса. Правда, в последнее время это искусство давалось ему все с большим трудом.

Сейчас надо все срочно бросать, надо исчезнуть на время. Оглядев кабинет, Ван Айхен легко поднялся, отпер сейф и стал быстро просматривать бумаги. Отложив несколько тонких папок и убрав их в портфель, он на мгновение остановился. Не ошибка — уйти сейчас, когда так много можно было бы сделать? Нет, конечно нет. Он все объяснит, все исправит. Но позже, когда все успокоятся, когда уляжется шум и все начнут забывать о его просчетах и вспоминать о заслугах. Тогда он снова станет нужным.

Все, все правильно. Ван Айхен глубоко вздохнул, поправил перед зеркалом галстук, взял со стола портфель и вышел из кабинета. В приемной он будничным тоном предупредил секретаршу:

— Буду часа через полтора. Может даже раньше. Ты знаешь, как я не люблю общаться с банкирами.

Ступив на крыльцо, он неторопливо обвел взглядом улицу. Успокоенно сошел на тротуар и направился к своей машине. Из серого «БМВ» неторопливо выбрались двое молодых людей и пошли ему навстречу. Машина двинулась за ними следом. Ван Айхен уже протягивал руку к двери своего «мерседеса», когда пуля тяжело ударила его в левый бок. Еще два выстрела прозвучали так же неслышно. Молодые люди прыгнули в катившийся мимо «БМВ». Машина резко приняла их и исчезла за углом. Набережная в это время суток обычно была пустынной. Первый прохожий обнаружил тело Ван Айхена только через три минуты.

В аэропорту Схипхол, он же Схрипхрол, малолюдно. Девушка в красном форменном пиджаке, лучезарно улыбаясь, регистрирует мой билет, я же от нечего делать глазею на редких пассажиров.

Как и вдень моего приезда, снуют туристы. Пробегают стайки стюардесс, и солидно шагают, летчики в разноцветных формах своих авиакомпаний. Прошла группа американских туристов. А вот…

Не думал, что меня еще что-либо может удивить или напугать, но в определенный моменту меня обрывается сердце. Метрах в двадцати, лениво опершись о стойку регистрации билетов, стоят следователь Ян Артс и тот самый тип в сером, который, наверное, еще долго будет преследовать меня в ночных кошмарах. Оба задумчиво разглядывают меня, время от времени перебрасываясь короткими фразами.

Из столбняка меня выводит голос сотрудницы аэропорта:

— Простите, вы все-таки возьмете свой билет?

— А надо ли? То есть, конечно-конечно.

Положен не донельзя дурак кое. Если эти двое пытаются меня гипнотизировать, то им это вполне удается. Я не могу двинуться с места, ибо не понимаю их намерений. Наконец, набравшись нахальства, вопросительно, но без особого вызова поднимаю брови.

Сделав паузу в полминуты, Артс несколько безразлично, но зато вполне доступно реагирует на мой безмолвный вопрос — демонстративно смотрит паевой часы. Тут же раздается ухающий голос диктора, который сообщает о начавшейся посадке на московский рейс. На всякий случай не сводя глаз с этой пары в штатском, неторопливо нагибаюсь за своей сумкой. И в этот момент Артс, не меняя выражения лица, неожиданно подмигивает. Тип в сером едва заметно ухмыляется и отворачивается в сторону.

Устроившись в кресле, сначала смотрю в иллюминатор на облака, затем безуспешно пытаюсь заснуть. Отчаявшись, принимаюсь ждать обеда. Между тем после получасового ерзанья в креслах двое соседок студенческого возраста начинают расспрашивать меня о том, кто я и что. Потом их интересует все остальное. Мы добираемся до вопроса о том, много ли в Москве дискотек и у всех ли граждан есть любимые пабы. Говорю, что дискотеки есть, но не очень много, и они довольно дорогие, а любимого паба у меня нет по той же причине. Бестактный вопрос о зарплате я просто игнорирую. После некоторого размышления одна из соседок, коротко стриженная брюнетка с черными блестящими глазами, спрашивает:

— Зачем же вы возвращаетесь туда?

«Туда» в ее устах звучит как «в преисподню». Но они по молодости не знают, какие вещи творятся в ее родной Голландии. Я вдруг понимаю, что почти в два раза старше своих спутниц. Что я им могу объяснить? И зачем? Остается только молча пожать плечами.

Я закрываю глаза и глубже сажусь в кресле.