Парк Крымского периода. Хроники третьего срока

Суверенное бездорожье

Страшнее российских дорог может быть только одно: ремонт российских дорог. Свидетелем такой локальной катастрофы мне довелось стать недавно, когда я ехал на машине из Москвы в Тарту по федеральной трассе М9 «Балтия». Собственно, эта трасса, проходящая по территории Тверской и Псковской областей, и раньше не блистала качеством дорожного покрытия, так что люди знающие ездили в Прибалтику через Минское шоссе, но в этот раз случилось нечто чрезвычайное даже по меркам российских дорог: на расстоянии 250 км от столицы на трассе кончился асфальт. Не в Забайкалье, не на злополучной дороге Чита — Хабаровск, а в самом центре Европейской России федеральная трасса превратилась в убитую грунтовку с эпическими ямами, сплошь покрытую слякотной жижей метровой глубины. По ней медленно ползли фуры, выписывая кренделя; некоторые сталкивались, иные сползали в кювет. Навстречу попадались залепленные грязью легковые с московскими номерами, и мы с водителями обменивались ироничными улыбками. Встречались редкие машины с иностранными номерами: я видел «тойоту» португальцев, которые оживленно фотографировали из всех окон: о таком они будут рассказывать внукам.

100 километров без асфальта я ехал 4 часа, и за все время не видел ни одного дорожного рабочего, ни одной полицейской машины, никакой техники, никаких объявлений о сроках работ или маршрутах объезда — просто исчезнувшее полотно. На заправке мне рассказали, что дорожники сняли асфальт в начале осени и ушли, не сказав, когда вернутся. Четвертый месяц дорога стоит, как после авиаудара в конце 1941-го, когда шли бои подо Ржевом и Великими Луками. На той же заправке мне поведали о французском дальнобойщике, который пришел к ним с мольбой: «Я заблудился на проселках, как мне выехать на главную дорогу?» Ему сказали, что это и есть главная дорога, ведущая из Европы в Москву.

На этом шоссе я понял две важные вещи. Во-первых, мы перешли в новое состояние: абсолютной безнаказанности. Еще лет пять назад в России такое было сложно представить: можно было воровать из бюджета, но при этом надо было хотя бы изображать видимость деятельности. Теперь возможно все и не отвечает никто: вслед за банальным воровством пришло тотальное безразличие. Как показывает практика последних лет, у нас никто никогда не отвечает: ни за украденные миллиарды, ни за падающие спутники, ни за смытые города.

Но это лишь полбеды. Страшнее другое: мы теряем страну. Я езжу по этой дороге в Эстонию уже почти 10 лет, ровно те самые годы, что Россия неуклонно поднималась с колен, и вижу, как с каждым годом уже в 100 км от Москвы пространство распадается на глазах. Дорогу М9 непрерывно ремонтируют, но она становится все хуже. Все больше вокруг мертвых деревень — по ночам на десятки километров ни одного огонька, и люди встречаются все более безрадостные, бредут куда-то с санками вдоль обочин или голосуют без особой надежды в глазах: рейсовых автобусов я тоже, кстати, не видел. За исключением нескольких сетевых заправок придорожный сервис все более убогий: шашлычные шалманы, куда и завернуть страшно, и сараи с запчастями для грузовиков. Местное население, как в XVI веке, торгует у дорог дарами леса: сушеными грибами, морожеными ягодами, грубой меховой одеждой. А сам лес понемногу отвоевывает оставленное цивилизацией пространство: зарастают кустарником брошенные поля и деревни, деревья все ближе подходят к дороге. И если раньше по дороге то и дело встречались засады ГИБДД с радарами, то в этот раз я не встретил ни одной. Власть, инфраструктура, люди — все растворяется в небытии. Я чувствовал себя героем фильма «Бумер», пропадающим в злой энтропии российского пространства.

Проблема шире, чем отдельно взятая дорога, — речь идет о самом формате российского государства, его отношениях с пространством, о территориальном суверенитете России. И пока Минюст и Госдума борются с иностранными агентами и «оранжевой чумой», а Дмитрий Рогозин рассказывает нам, что Россия отстаивает свой суверенитет то ли в битве за Сирию, то ли в противостоянии американской ПРО в Европе — этот самый суверенитет на дороге М9 мы уже потеряли. У суверенитета есть две стороны: формальная власть и контроль. Символы власти на трассе кое-как присутствуют: в городе Зубцов рядом с отелем «Боверли-Хилл» видно здание местной администрации с российским триколором, а на подъезде к городу Нелидово стоит бетонная будка, на которой написано «Россия, вперед!», но эффективный контроль над пространством уже утерян. Здесь нет ни государства, ни инфраструктуры, ни институтов, ни, в общем-то, жизни.

Еще десятилетие подобного распада — и уже никто не поедет по этой дороге ни в Пушкинские Горы, ни в Карево, родовое поместье Мусоргского, ни в Остров с его уникальными лыжными тренировочными базами, ни в древний Изборск, ни в белокаменный Псков. А еще десять лет — и от России останутся десятка два крупных городов, имиджевые инфраструктурные проекты типа олимпийского Сочи, маниловского моста на остров Русский и стадионов к чемпионату мира по футболу, а между ними — пустота с редколесьем и запущенными дорогами. Россия превращается в побитое молью покрывало, в котором все больше дыр и все меньше ткани. Мы отстояли свой суверенитет подо Ржевом и Вязьмой в 1941 году, но растеряли его на дорогах, проходящих по тем же местам.

Дым отечества

На территории РФ раскрыт крупнейший антироссийский заговор. Его участники не шакалят у западных посольств, не проедают гранты международных фондов, не зависают в «Жан-Жаке» и фейсбуке и не носят цветы к мемориалу Немцова. Они гораздо более многочисленны, чем пресловутая «пятая колонна», и распределены по всей стране, готовые выступить в первый же погожий весенний день.

Существование этой группы открыл полпред президента в Сибирском федеральном округе Николай Рогожкин. На оперативном совещании в Чите по вопросам чрезвычайной ситуации, комментируя катастрофические травяные и лесные пожары, в которых погибли десятки людей и тысячи остались без крова, он предположил, что в регионе действует сообщество оппозиционеров- поджигателей. «Давайте тогда нарисуем следующую ситуацию — собралась какая-то группа людей, или оппозиция, как ее сейчас называют. Прошла инструктаж и провела диверсионные акты в плане возгорания в тех или иных точках, просчитав дополнительно места вокруг Читы, вокруг населенных пунктов, и в одно и то же время взяли и запалили». Позднее Рогожкин уточнил свои слова, объяснив, кого считает «оппозиционерами», — это граждане, которые «продолжают разводить костры, вести поджоги травы в сельхозугодиях и на собственных лесных делянах».

На самом деле круг подозреваемых гораздо шире. Весной традиционно горит вся Россия: люди поджигают мусор, траву, стерню, камыши, тростник. По данным Гринписа, ежегодно горят сотни тысяч гектаров полей и лесов, сгорают 5–6 тысяч домов, уничтожаются усадьбы и заповедники, гибнут люди, сгорает заживо скот, непоправимый ущерб наносится дикой природе, почвам, растительности, всем травяным и лесным обитателям. По мере того как весна движется с юга на север России, вся страна на месяц, а то и больше, погружается в безумный угар саморазрушения, пока не пройдут весенние ливни и не появится первая зелень. Пользуясь словами полпреда Рогожкина, это крупнейшая оппозиционная акция, по сравнению с которой меркнет любой киевский Майдан и каирский Тахрир, «весеннее наступление трудящихся», как называли протесты в советской прессе.

Самым опасным сезоном являются праздники, когда люди культурно отдыхают, выпивают и закусывают и начинают активно общаться с природой. В 2015 году беда пришла на Пасху, когда в один день, 12 апреля, одновременно в разных местах, как Воронья Слободка, запылала Хакасия. А впереди еще большее экологическое бедствие — майские праздники, когда миллионы «оппозиционеров» потянутся на природу — с мангалами и ведерками шашлыка, с музыкой и транспортными средствами. Внедорожники и квадроциклы раскатают в мягком грунте колеи и перепашут молодую травку, машины выстроятся цепью вдоль рек и водоемов, загремит шансон, затрещат ветки деревьев, потянет мясным чадом, и забелеют в майских сумерках первые мусорные кучи. Большая часть населения России давно и прочно находится в оппозиции к своей среде обитания, разрушая ее до некоего усредненного состояния энтропии, и палы травы — лишь часть большой проблемы, заключающейся в принципиальной антиэкологичности нашего существования.

Почему в России жгут траву? Антропологи скажут о засевших в генах традициях подсечно-огневого земледелия, которым занимались наши предки в восточноевропейских лесах, об огневой очистке сельхозугодий древними скотоводами, поджигавшими прерии, культурологи — об архаических ритуалах весны и вере в очистительную силу огня, а представители МЧС — о банальном хулиганстве. На деле уже давно и бесповоротно разоблачены мифы о том, что выжигание травы прогревает почву и обогащает ее золой, помогая вырасти новой траве: почва от беглого травяного пожара прогревается незначительно, но при этом гибнут почки и семена трав у самой поверхности земли, полезные микроорганизмы и мелкие животные. Уничтожаются кладки и гнездовья птиц, гибнут новорожденные зайчата, ежи и ежата, лягушки, насекомые, личинки, куколки и черви; на месте разнотравья вырастают более устойчивые к огню сорняки — лопухи и борщевик, а после выжигания тростника вырастает все тот же тростник.

Есть еще одно популярное объяснение: стремление зажечь траву, пока ее с другой стороны не подожгли соседи, сыграть на опережение. Мысль о том, что траву вообще можно не жечь, жителям соседних деревень, видимо, в голову не приходит. Такая «война всех против всех» свойственна обществам в состоянии крайней атомизации и социальной аномии.

Философ Максим Горюнов видит в пожарах метафизику русского мира: «Россияне, подобно своим финно-угорским предкам, выжигавшим первозданный лес, чтобы посадить репу и брюкву, выжигают культурные и политические пространства вокруг себя ради своих газовых труб и многоэтажных панельных городов». «Русская весна» оборачивается русским пожаром и погромом — это сполна ощутили на себе жители Новороссии, ставшей зоной сплошной социальной катастрофы.

Но главное объяснение пала травы — иррациональное «а гори оно все синим пламенем!», необъяснимая тяга русского человека к показному, красочному саморазрушению. «Прикольно горит!» — думает он, зажигая огонь у околицы, от которого сгорят и поле, и лес, и деревня, и он сам. В степном пожаре — пушкинская идея русского бунта, того «мирового пожара в крови», о котором писал Блок и от которого он сам пострадал. Маяковский вспоминал, как в первые дни революции проходил мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. «Нравится?», — спросил Маяковский. «Хорошо», — ответил Блок, а потом прибавил: «У меня в деревне библиотеку сожгли».

Метафизика русского пожара — и в потаенных мечтах «подпольного человека» Достоевского, в желании разрушить всемирную гармонию и пожить по своей «глупой воле». Михаил Эпштейн видит причины российской политики последнего года именно в этой ущемленной гордости «подпольного человека». Сегодня Россия добровольно поджигает все, что было создано четвертью века реформ и перемен, — буржуазный комфорт и хрупкое постсоветское благосостояние, открытость внешнему миру и систему отношений с Западом — ради эффектных и бессмысленных геополитических жестов; подливает масло в огонь гражданской войны в Украине, грозит Западу ядерным пожаром. Но в основе этой самоубийственной политики — все та же иррациональная страсть к саморазрушению, уничтожению среды обитания, что движет анонимными поджигателями. И пока Дмитрий Киселев грозит США радиоактивным пеплом, весь юг Сибири засыпало вполне реальным пеплом от пожаров, устроенных не мифическими оппозиционерами, а обычными российскими гражданами. Как сказал Виктор Пелевин, «антирусский заговор, безусловно, существует — проблема только в том, что в нем участвует все взрослое население России».

День бульдозериста

Ночь с 8 на 9 февраля 2016 года вошла в историю Москвы как «ночь длинных ковшей», когда были снесены 97 торговых павильонов у станций московского метро, и оставила позади себя не только груды строительного мусора, но и массу вопросов. Зачем было столь показательное, массовое, поспешное уничтожение? Для чего было столь явное нарушение статьи 35 Конституции, которая гласит, что никто не может быть лишен права собственности, кроме как по суду? Почему надо было экзекуцию дополнять унижением, как говорится, adding insult to injury, называя снесенные павильоны, где ежедневно закупались сотни тысяч горожан, «гадюшниками», а легальные свидетельства о собственности — «бумажками»?

Версий было множество: одни говорили, что это была зачистка коррупционных сетей лужковских времен, связавших этнических предпринимателей с городскими чиновниками, другие — что это была помощь крупному сетевому ретейлу, который не выдерживает ценовой конкуренции с мелким оптом, третьи — что это была акция устрашения населения после протестов дальнобойщиков и ипотечников. Между тем ответ на вопрос «почему» прост, как ковш экскаватора: снесли, потому что могут.

Эта одна из ключевых фраз постсоветской действительности, полностью описывающая всю микрофизику власти. Почему на ночном проспекте, когда все полосы движения пусты, машина с мигалкой все равно едет по осевой? Потому что может. Почему Цапки, безраздельно владеющие сотнями душ крепостных в станице Кущевской, все равно приходят в дом к фермеру и убивают 12 человек? Потому что могут. Почему Россия в нарушение норм международного права и, в частности, Будапештского меморандума о гарантиях Украине аннексирует Крым? Потому что может. И наконец, почему мэр в фильме Андрея Звягинцева «Левиафан» не только отнимает у строптивого предпринимателя его бизнес, дом, жену и ребенка, но и сажает его в тюрьму? Ответ известен.

«Левиафан» вышел на большой экран в 2015-м, но только через год бульдозер из фильма доехал до Москвы. То, что казалось сильной метафорой, высказыванием художника на тему российской власти, обернулось руинами повседневности, которые москвичи увидели наутро возле своих домов. Левиафан явил мощь во всей своей полноте, ибо чистое явление силы — это признак абсолютного суверенитета, как его и понимал Томас Гоббс в своем классическом трактате XVII века и как развил это понятие в ХХ веке Карл Шмитт в своих работах о «чрезвычайном положении». Суверену не нужны ни логические, ни юридические обоснования, он самодостаточен в своем праве на применение силы, он реализуется в перформативных актах насилия, которые не имеют никакого иного смысла, кроме утверждения самого этого суверенитета. Иными словами, суверенитет — это короткое замыкание силы, которая бесцельна и потому абсолютна.

Мы уже давно — а со времен Крыма бесповоротно — перешли важную грань в отношениях власти и общества, Кремля и внешнего мира. Если раньше власть как-то суетилась, придумывала объяснения, занималась пиаром, фабриковала уголовные дела, как было с Ходорковским, то теперь этого не требуется, эпоха объяснений прошла вместе с эпохой законов, прав собственности и конституционных норм. Настоящему суверену Конституция не нужна. Ответом на убийство Немцова, самоуправство Кадырова, разоблачения Навального по «делу Чайки» является звенящее молчание — власти более не нужно объясняться и оправдываться, это все придумки слабых, а слабых, как известно, бьют.

Не надо иллюзий: все это происходит с нами уже больше десятилетия. Шло ползучее размывание Конституции: отмена губернаторских выборов и местного самоуправления, преодоление запрета на избрание президента более чем на два срока, фактическая отмена свободы собраний и приоритета признанных Россией международных норм над национальным законодательством, был отъем собственности в Сочи и Химкинский лес — но все это было на относительном удалении, в информационном пространстве, на экранах ТВ и в петициях Change.org, а теперь пришло в Москву. И за эту четкость, откровенность и полноту образа власти искреннее спасибо мэру Собянину. Вслед за другим известным чеченским блогером он мог бы написать в инстаграме мэрии Москвы сакраментальное «кто не понял, тот поймет».

На самом деле Сергей Собянин оказывается неожиданно близок Рамзану Кадырову. Казалось бы, что может их роднить помимо любви к авторитарно- плиточному урбанизму и крупномасштабному освоению бюджетов на благоустройство? Москва и Чечня, хаб глобализации и заповедник патриархата и фундаментализма: что у них общего? Но оба они, Собянин и Кадыров, по сути, являют два лица путинского символического порядка, основанного на примате силы над правом. Они тестируют границы конституционного пространства и, не встречая сопротивления, разрушают их. Их локальные инструменты по применению силы — Кадыров, кстати, тоже использует бульдозеры для разрушения домов родственников «боевиков» — приобретают федеральный масштаб. Ни решения о сносе павильонов в Москве, ни заявления Кадырова об отстреле либеральных оппозиционеров не пишутся в Кремле — но они Кремлем постфактум легитимируются и санкционируются, и тем самым полностью воспроизводят логику путинской власти, доводят ее до конечного потребителя в простых и убедительных формах. И бульдозер под окнами здесь является самым красноречивым аргументом.

Хорошо пока хотя бы, что не танк.

Священные льды

16 сентября 2013 года Россия блестяще провела очередную маленькую победоносную войну. В Карском море ФСБ России произвела силовой захват судна Arctic Sunrise организации Гринпис, которая ранее пыталась провести мирную акцию протеста на буровой платформе «Приразломная» в Печорском море. Люди, вооруженные автоматическим оружием, высадились с вертолета; в ходе операции производилась предупредительная стрельба из автомата АК-74 и артиллерийской установки пограничного корабля. Затем ледокол защитников окружающей среды был отбуксирован в Мурманск, где суд приговорил 30 активистов к двухмесячному заключению, а прокуратура завела дело по статье 227 УК РФ «Пиратство», по которой предусмотрены сроки до 15 лет.

Мало кого смутила несоразмерность преступления и предполагаемого наказания: если годом ранее три девушки получили «двушечку» за песню в храме, то здесь экологи посягнули на святыню куда большую, чем храмовая солея, на нефтяную платформу «Газпрома» — тут впору заводить дело о кощунстве! Даром что «Приразломная» собрана из списанной в утиль норвежской платформы на бракованном оборудовании и заражена радионуклидами, и пускай ее уже два года не могут запустить в эксплуатацию из-за нарушений техники безопасности и общей нерентабельности, все это не имеет ровно никакого значения: в глазах силовиков и патриотов нефтяная платформа является национальным достоянием, символом энергетической безопасности, государственного суверенитета и форпостом в борьбе за ресурсы Арктики. Именно этим объясняются жесткие действия силовиков, патриотическая истерика и классические российские теории заговора, сообщающие, что Гринпис действует по указке западных конкурентов России за арктическую нефть.

В Арктике уже не первое десятилетие идет война за ресурсы — нефтегазовые залежи шельфа, места рыболовства, маршруты коммерческого судоходства. По мере того как продолжается глобальное потепление и тает арктический лед, аппетиты государств и корпораций обостряются. Апофеозом территориальных притязаний стало триумфальное водружение в 2007 году титанового флага РФ на арктическом дне, на хребте Ломоносова, дабы застолбить российскую часть континентального шельфа.

Проблема в том, что главной проигравшей в этой войне окажется сама Россия независимо от того, сколько арктических вод и дна ей удастся присвоить. Угроза будущему России — не в территориальных претензиях конкурентов, а в экологическом бедствии, которое происходит сейчас в Арктике. Если там начнется массовая промышленная добыча углеводородов и коммерческое судоходство, это бедствие превратится в катастрофу, которая больнее всего ударит по России с ее протяженным арктическим побережьем и зависимостью от арктического «кондиционера». Нефтедобыча является самой грязной отраслью в России (главным образом, из-за сжигания попутного газа), а в случае возможных аварий трагедия будет в разы масштабнее, чем в Мексиканском заливе: в арктических водах технологически можно собрать не более 10% разлившейся нефти.

При этом подтвержденных запасов «черного золота» на арктическом шельфе хватит всего на 3–5 лет. В Баренцевом море, например, доказанные запасы в пять раз меньше того, что российские компании сейчас добывают ежегодно. Нефть на шельфе «тяжелая», низкого качества, а ее себестоимость значительно выше той, что добывается на суше: при мировых ценах за баррель ниже 100 долларов добыча нефти в Арктике становится нерентабельной.

Истинная причина погони за арктической нефтью и ее защиты при помощи вертолетов и судов береговой охраны — не в суверенитете и национальных интересах России, а в корыстных целях нефтяных корпораций: их арктическая инфраструктура, включая ледокольный флот, разведочное бурение, вспомогательные суда, создается за счет государственного бюджета. Точно так же за счет бюджета они получат налоговые льготы на добычу и экспорт полезных ископаемых. Россияне же не увидят ни этой нефти, поскольку она прямиком из скважины пойдет на экспорт, ни налоговых отчислений в силу все той же практически нулевой рентабельности.

В связи со спором об Арктике и инцидентом с Гринписом часто говорят о суверенитете, о священных рубежах России, о поколениях полярных исследователей, о победах и жертвах. Дело в том, что суверенитет в карман не положишь. Россия может захватить огромные арктические территории, но расширение на них хозяйственной деятельности ради блага отдельных корпораций может нанести стране огромный ущерб. Суверенитет — это не только юридическое обладание территорией, но и способность ее рационально использовать и передать в сохранности будущим поколениям. В этом смысле Россия уже утратила суверенитет над сотнями тысяч квадратных километров территории, которые залиты нефтью, заражены радиацией и прочими следами хозяйственной и военной деятельности; при этом, как известно, хрупкая природа в Арктике восстанавливается не годами, а столетиями. Новая Земля с ее радиационным фоном или остров Врангеля с сотнями тысяч разлившихся бочек топлива обозначены на карте как российская территория; по факту они на обозримое будущее потеряны и для России, и для всего человечества. На этих суверенных территориях произошла глобальная экологическая катастрофа.

Арктика за пределами территориальных вод отдельных стран — это достояние всего человечества. В мире уже несколько лет существует движение за то, чтобы признать ее международной территорией с особым охранным статусом, закрытой для хозяйственной и военной деятельности и открытой только для науки и туризма. Призыв Гринписа «Спасите Арктику» подписали более 5 миллионов человек. В международном праве уже существует подобный прецедент — Договор об Антарктике 1959 года и Конвенция 1982 года по сохранению морских живых ресурсов Антарктиды (АНТКОМ). Ради сохранения планеты Земля и ради будущего России подобный режим следовало бы распространить и на Арктику.

Повторю еще раз: речь не идет об отказе от суверенитета государств в пределах существующих границ и территориальных вод. И речь идет не только о России, а обо всех арктических странах, о возможности отказа от исключительных экономических зон и вообще от военной деятельности, добычи природных ресурсов, промыслового рыболовства и транзитного коммерческого судоходства. Одно дело — эксплуатация Северного морского пути в нынешних объемах и при нынешних задачах завоза генгруза в арктические порты и обеспечения научной деятельности. Совсем другое — если при дальнейшем таянии льда через Арктику будет проложен коммерческий маршрут из Атлантического в Тихий океан, по которому пойдут контейнеровозы и супертанкеры, превратив Северный Ледовитый океан в оживленную транспортную магистраль с крайне высокими рисками судоходства. Этого не должно произойти. Арктика, подобно Антарктиде, должна быть превращена во всемирный заповедник.

Сейчас этот призыв звучит как утопия, особенно учитывая весь узел исторических, экономических и геополитических проблем, которые завязаны на Арктику: современная цивилизация развивалась в Северном полушарии, и именно Арктика была ареной многовекового противостояния. Вряд ли государства, и прежде всего Россия, «встающая с колен», готовы отказаться от своих суверенных аппетитов и экономических амбиций. Но когда начиналась всемирная кампания в защиту Антарктиды, это казалось такой же утопией. Сегодня пришло время Арктики.

По большому счету, национальные интересы России состоят не в установке титановых флажков на дне и не в иллюзиях территориальных приобретений, не в новых военных базах и не в «энергетической безопасности» (которая, по сути, прикрывает интересы нефтяных корпораций), а в экологической безопасности страны и в ее устойчивом развитии. Арктика является для России зоной наибольшей природной уязвимости, и в этой ситуации наши интересы защищают не «Газпром» с «Роснефтью», не арктические войска и не катера береговой охраны, а горстка отчаянных активистов Гринписа. Но этот парадокс сложно понять стране, ослепленной миражами суверенитета и мифами о неисчерпаемых ресурсах.

Крым как территория подсознания

А как все смешно начиналось: «закон о топоте котов», возрождение норм ГТО и школьной формы, комические Милонов и Мизулина, «взбесившийся принтер» Госдумы. Поначалу это казалось абсурдом, толстым троллингом — казачьи патрули, кафедра теологии в МИФИ, письма возмущенной общественности. Когда начался процесс по делу Pussy Riot и были приняты «закон Димы Яковлева» и закон о гей-пропаганде, все показалось уже серьезнее, но еще оставалась надежда, что мракобесие — всего лишь политическая технология, пропаганда для внутреннего пользования, акция устрашения для общества после митингов на Болотной и Сахарова.

При взгляде со стороны Россия была обычной авторитарной страной, которая привычно прессовала СМИ и несогласных, но играла по глобальным правилам, проводя IPO, привлекая инвестиции, готовясь к Олимпиаде в Сочи и председательству в «восьмерке», выступая в Совете Европы и Совбезе ООН. Москву вяло критиковали за права человека, но с ней можно было договариваться по международным делам, по той же Сирии. В политике царствовал прагматизм, и Путин производил впечатление человека, который «знает, куда положил свои деньги». Внутренняя и внешняя политика были разведены: дома — духовные скрепы отечественного производства, снаружи — кредитные рейтинги, «Северный поток» и друг Сильвио.

И вдруг неожиданно плотину прорвало, и мутные воды российской внутренней политики хлынули наружу, втягивая Россию в крымскую авантюру, выводя ее за пределы международного права, начиная новую холодную войну с Западом. Духовные скрепы из внутрироссийского продукта стали основой для внешней политики. Евразийские камлания от Александра Дугина, патриотический китч от Александра Проханова, доморощенная геополитика от ведомственных академий, возглавляемых отставными генерал-майорами, из интеллектуального треша вдруг стали мейнстримом, обернулись реальными передвижениями войск, интервенцией неопознанных частей и ядерными страшилками для Запада в исполнении Дмитрия Рогозина и Дмитрия Киселева. Мимимишный милоновский топот котов превратился в лязг гусениц.

В течение трех недель, отделяющих Игры в Сочи от крымского референдума, Россия превратилась из триумфатора и гостеприимного хозяина Олимпиады в страну-нарушителя, поставившую на карту свою репутацию и международную стабильность ради каменистого полуострова в Черном море. 16 марта Россия с разгона, одним махом прошла точку бифуркации, разом закрыв 25-летний проект нормализации и адаптации к глобальному миру, длившийся с 1989 года, года ухода из Афганистана и падения Берлинской стены, и оказалась в новом мире с новоприобретенной территорией — но без правил, гарантий и норм международного права. Эта оглушительная трансформация по своей неожиданности, масштабу и возможным последствиям сопоставима с распадом СССР.

В этом перевороте не надо искать ни рациональной основы, ни системных пределов: маховик сорвался с оси, и неизвестно, что еще он разнесет. Тут для понимания нужны не Киссинджер с Бжезинским, не «финляндизация» с «балансом интересов», а скорее Бердяев и Данилевский, Якунин и Шевкунов. Российскую политику захватил уже не газпромовский менеджер с виллой в Антибе (сейчас он частным рейсом из Внуково-3 летит спасать свои активы), а православный чекист с томиком Ивана Ильина. Мы слишком долго не замечали «русский мир» и «геополитическую катастрофу» — и теперь они приехали к нам на БТРах.

В российской политике произошла юнгианская революция, в ней окончательно восторжествовало коллективное бессознательное, архетип, миф. Начавшись как троллинг и политтехнология, иррациональное постепенно проникло в сердцевину политики и само стало политикой, оптикой, через которую Кремль смотрит на мир. Дискурс овладел субъектом и вызвал к жизни новые, идеологические и мессианские, формы политики. Как пишет публицист Александр Морозов, «понятия выгоды, торга, обмена, сотрудничества, институциональности, традиционной “политики интересов” — вообще весь дискурс Realpolitik уступает место риску, героизму, героизированному суициду и “фатуму”. Любые жертвы и даже конечная катастрофа не убеждают инициаторов такой политики в ее абсурдности».

Крым стал тем самым «фатумом», моментом истины, точкой сборки основных мотивов прошлых лет: постимперский ресентимент и уязвленная гордость, как в балабановском «Брате-2» («Вы мне, гады, еще за Севастополь ответите!»), жажда реванша и поиск «фашистов», комплекс неполноценности (Америке можно, а нам нельзя?) и глобальные амбиции. В Крыму наступило насыщение раствора комплексов и страхов и произошла кристаллизация нового российского режима. И одновременно — территориализация коллективного подсознания, которое нашло себе плацдарм, инвестировалось в героический миф Севастополя.

Сегодня в городе-герое карнавал — гуляют главные фигуранты нового российского дискурса Виталий Милонов, «Хирург» Залдостанов и группа «Любэ», казаки и ветераны; Александр Проханов величает президента РФ «Путиным Таврическим», а восторженные комментаторы говорят о «начале русской Реконкисты». Вдохновленная сочинским успехом и проникнутая новым мессианством, Россия решила переписать глобальные правила игры, пересмотреть всю мировую архитектуру, унаследованную от 1991 года и даже еще от Ялты. Чувствуя слабость и разобщенность западного мира, кризис американского лидерства и импотенцию Евросоюза, Москва решила пойти ва- банк и бросить вызов современному миропорядку. Поначалу Россия просто критиковала Запад за моральный распад, выстраивала оборонительный периметр от педофилов и либералов, а теперь решила раздвинуть границы империи, причем сделать это на тех же самых консервативных, морализаторских основаниях, на которых наводила порядок у себя дома.

Удастся ли новый российский крестовый поход? По большому счету он стоит на геополитическом мифе, а не на трезвом расчете. В основе всего лежит иррациональный импульс, та самая немецкая Blut und Boden, «кровь и почва», которая подняла сегодня миллионы россиян на солидарность с Крымом, но которая имеет крайне мало ресурсных и институциональных основ. В отличие от сталинского СССР, у нынешний России нет ни армии, ни технологии, ни — главное — привлекательной идеологии для противостояния с внешним миром, какая была у социализма. Аналогии с Ираном-1979 тоже хромают, Путин — не Хомейни, отец Всеволод Чаплин — не Хаменеи, московское православие не обладает мобилизационным потенциалом шиитского ислама. Как невозможно построение Святой Руси в секулярной урбанизованной России, так невозможно и построение «русского мира» на штыках, объединение православной цивилизации по Хантингтону — если, конечно, не считать таковой собирание «исконно русских» земель Крыма, Приднестровья, Абхазии и Осетии.

История повторяется дважды. То, что происходит сегодня в Крыму, есть последний акт имперской эпопеи России, которая в трагифарсовой манере изживает свое советское наследие. Жутковато, конечно, наблюдать этот экзорцизм, когда от Кремля дохнуло холодом и воскресли духи прошлого. Но это всего лишь химеры, тени, симулякры, вроде ряженых казаков или православных байкеров. Пока в России ночь, и надо лишь дождаться третьих петухов.

Соло на барабане

В моем далеком московском детстве на кухне нашей квартиры висела политическая карта мира — отчасти в целях просвещения юношества, отчасти закрывая облупившуюся краску на стене. В правой верхней четверти розовым цветом была закрашена самая прекрасная страна на свете. Глотая манную кашу и слушая «Пионерскую зорьку», я думал о том, как мне несказанно повезло родиться в этой самой счастливой и самой большой стране, да еще в главном ее городе. И еще я мечтал о будущем, где мы станем еще больше и сильнее и, наверное, присоединим Монголию, Болгарию, а может, заодно и Румынию с Венгрией, они же все равно братские страны, а там и Афганистан, и Аляску… За окном была предрассветная темень и падал крупный снег, какой бывает только в детстве, радиоточка чистыми детскими голосами выводила «Вместе весело шагать по просторам», и будущее казалось безоблачным.

С тех пор минуло сорок лет. Страна напряглась в последнем имперском броске на юг, надломилась на Берлинской стене и распалась в облаке пыли. Мы привыкали жить с новыми границами, строили свои государства, ездили друг другу в гости. Мы учили новые глобальные правила игры, вели переговоры о разоружении, ограничивали себя правилами и институтами, получали доступ в новые страны и на новые рынки, открывали для себя гораздо более сложный, многоцветный и взаимозависимый мир. Мы, кажется, начали понимать, что величие державы заключается не в ее размерах, не в количестве боеголовок и квадратных километров территории, а в единицах ВВП на душу населения, в открытости общества и привлекательности страны. Оставив детский геополитический романтизм и мессианские мечтания, мы, казалось, становимся взрослой страной.

Но сегодня, глядя на ликование широких масс по поводу присоединения Крыма, наблюдая флаги на балконах и праздничный салют над Москвой, словно на дворе май 1944-го и Севастополь освободили от настоящих, а не придуманных, фашистов, видя, как ток-шоу «Политика» на Первом канале заканчивают коллективным исполнением российского гимна, я снова слышу позывные «Пионерской зорьки». А когда я читаю комическую ноту Жириновского польскому МИДу, в которой он предлагает разделить Украину между Россией и Польшей, и смотрю на предложенную им схему оккупации Украины, где Россия простирается на все черноморское побережье от Аджарии до Бессарабии (а шут, как известно, проговаривает те вещи, которые нельзя вслух сказать королю), я снова вижу розовую карту на стене моего детства и вспоминаю анекдот о советском школьнике, который спрашивал в магазине глобус Советского Союза.

Все происходящее напоминает роман Гюнтера Грасса «Жестяной барабан» (и снятый по нему гениальный фильм Фолькера Шлендорфа). Его герой, живущий в Данциге 1930-х мальчик по имени Оскар Мацерат, испытывая отвращение к миру взрослых, решает не расти. И только подаренный матерью дешевый жестяной барабан примиряет его с действительностью. Мальчик барабанит день и ночь, наблюдая, как сгущаются тучи истории и взрослые вокруг сами превращаются в безжалостных детей, громя лавки евреев, приветствуя зарождающийся фашизм, аннексию Рейхом вольного города Данцига и начало войны.

Этот феномен можно назвать массовой инфантилизацией общественного сознания, когда всплывают детские романтические мечты и представления об исторической справедливости, когда хочется получить подарок здесь и сейчас, когда мир взрослых с его представлениями о нормах, законах и процедурах кажется невыносимо скучным и пыльным, и раздражают те, кто нудно напоминает о необходимости соблюдать правила. Зачем распорядок, когда на улице весна и у нас праздник, когда бьет барабан и творится история?

Об инфантилизме русского сознания много говорил и писал Мераб Мамардашвили. Под этим он имел в виду слабость личных начал и автономных общественных институтов, «избегание форм», свойственное русской культуре и православию в целом. Его мудрый голос звучит сегодня как предупреждение:

На протяжении четверти века мы пытались встроиться во взрослый мир, где ставят пределы собственному «хочу», где надо изживать детские травмы и страхи, перерабатывая их в формы политики, философии, культуры и искусства — как делала Германия, на протяжении полувека сидевшая на школьной скамье и мучительно разбиравшаяся со своими неврозами. (Тот же «Жестяной барабан» разбередил много незаживших ран, Гюнтера Грасса травили, обвиняли в антипатриотизме и в порнографии.) Теперь все насмарку: подростковые комплексы «русских мальчиков» вырвались из-за парты и гуляют по буфету. Взрослые ушли, и можно курить, материться, есть сколько хочешь мороженого и заодно прихватить давно примеченный велосипед соседского мальчика. Наступили каникулы русского духа, и мы готовы, задрав штаны, бежать за комсомолом, махать флагами и маршировать строем.

Пока не придут родители.

Донецкий джихад

На исходе 2014 года Россию можно было поздравить с очередной внешнеполитической победой: вслед за признанием Владимира Путина журнaлом Forbes самым влиятельным человеком в мире, журнал Foreign Policy включил его в список «Ста мировых мыслителей» в категории «Возмутители спокойствия» (Agitators). В аннотации к списку номинантов журнал поясняет:

Впрочем, радость награды омрачает тот факт, что российский президент делит эту честь с деятелями куда меньшего калибра — философом Александром Дугиным («За вдохновление экспансионистской идеологии России»), политтехнологом и бывшим премьером ДНР Александром Бородаем, а также с лидером ИГИЛ Абу Бакром аль-Багдади, лидером секты «Боко Харам» Абубакаром Шекау, британским исламистом по кличке Джон-джихадист, прославившимся тем, что на видео, распространенном ИГИЛ[1], отрезал голову американскому журналисту, и с двумя гражданами Кувейта, которые организовали финансирование ИГИЛ и подразделений «Аль-Каиды». Такая вот альтернативная «восьмерка»: трое россиян и пять исламистов, которые в уходящем году бросили вызов существующему миропорядку.

О такой ли славе мечтал Владимир Путин, когда призывал «мочить террористов в сортире» и 11 сентября 2001 года звонил Джорджу Бушу, чтобы предложить ему руку помощи в борьбе с мировым злом? Теперь американский президент официально называет Россию в числе трех главных угроз безопасности США, наряду с ИГИЛ и лихорадкой Эбола, поддержанных Россией сепаратистов на Востоке Украины ставят на одну доску с исламскими террористами, а президент Литвы Даля Грибаускайте публично называет Россию «террористическим государством».

Подобные сравнения можно назвать тенденциозными и провокационными, частью информационной войны Запада против России. Но реальная проблема заключается в том, что в «гибридной войне», развязанной на Востоке Украины при поддержке и активном участии России, появились формы социального хаоса, неконтролируемого насилия и архаики, которые во многом похожи на действия исламских фундаменталистов в Сирии, Ираке, Нигерии и других странах Африки и Ближнего Востока.

Пускай в Донецке пока не было показательных расстрелов на манер театрализованных казней ИГИЛ, где посреди пустыни заложникам в надетых на голову оранжевых мешках перерезают горло, но на Донбассе уже проходят «народные» и военно-полевые суды, где без надлежащей юридической процедуры выносятся смертные приговоры предполагаемым насильникам и мародерам, проводятся суды Линча, как, например, над заподозренной в связи с украинской армией жительницей Донецкой области Ириной Довгань, которая несколько часов стояла привязанная в центре Донецка, подвергаясь избиениям и издевательствам прохожих, а в печально известной донецкой «Яме» (военной тюрьме бывшей СБУ) практикуются массовые пытки и изнасилования. Пускай донецкие ополченцы не запрещали детям ходить в школу и не похищали более двух сотен школьниц, как сделали в Чибоке, Нигерия, в апреле 2014 года джихадисты из «Боко Харам», но в ЛНР по приказу полевого командира Алексея Мозгового действует запрет женщинам ходить в клубы, кафе и рестораны, чтобы они «сидели дома и вышивали крестиком»: «Дома села, пирожочков напекла и отметила 8 марта. …Пора вспомнить, что вы русские! Пора вспомнить о своей духовности!» Одновременно по интернету распространяется видео, где казак порет девушку, якобы нарушившую этот запрет.

На территориях, контролируемых сепаратистами, произошла полная демодернизация, торжествует племенная архаика, право сильного, закон автомата Калашникова — все те черты, которые мы привыкли ассоциировать с зонами конфликтов в Африке; неслучайно ЛНР и ДНР получили в сети коллективное прозвище «Луганда». Корреспондент портала Colta Владимир Максаков, проведший 22 дня в ДНР в качестве добровольца, а затем заключенного «Ямы», свидетельствует о первобытных нравах Донецка 2014 года:

Военизированные режимы Донецка и Луганска лишь прикрываются фиговыми листками легитимности и прямой демократии типа выборов и референдумов. На деле эти пиратские республики имеют гораздо больше общего не с современным государством, а с казачьей вольницей доекатерининских времен, куда стекались беглые крестьяне и каторжане со всей России, потому что «с Дона не выдают», с разбойничьими ватагами Степана Разина и Емельяна Пугачева, с крестьянскими восстаниями времен Гражданской войны, типа махновщины или антоновщины. Инспирированный Россией сепаратизм в депрессивном регионе Донбасса поднял архаичные пласты русской психики, которые, казалось, уже давно были выработаны советской модернизацией. Об их существовании мало кто догадывался, разве что гениальные Петр Луцик и Алексей Саморядов в своих фильмах «Дети чугунных богов» и «Окраина» прикоснулись к этой хтонической глубине, к крови и почве Дикого поля, да пророк путинской России Алексей Балабанов работал с этой архаикой, предрекая и Крым, и войну с Западом, и русский фашизм.

А если брать не вглубь, а вширь, то ДНР и ЛНР можно сравнивать с партизанскими республиками Латинской Америки типа нарко-герильяс ФАРК в Колумбии, маоистских «Сендеро Луминосо» и «Тупак Амару» в Перу, боливийской «Армии Катари» и эквадорского «Красного Солнца»: у них та же любовь к левой риторике, «народному правосудию», к рэкету под видом «революционной справедливости» и страсть к черным маскам-балаклавам. И не случайно один из героев «Русской весны» полевой командир Моторола носит браслет с портретом Че Гевары.

Что роднит боевиков ФАРК, ИГИЛ и ДНР? Прежде всего это ярко выраженные традиционалистские антиглобалистские проекты. Их идеологи вдохновляются образцами из прошлого, будь то исламская теократия на Ближнем Востоке, причудливая смесь маоизма, троцкизма и боливаризма в Латинской Америке или безумный коктейль из монархизма, сталинизма и «православной цивилизации» в головах сепаратистов на востоке Украины. Их врагом являются не правительства, а современное общество как таковое — со свободным рынком, эмансипацией женщин, с соблазнами и вседозволенностью, с социальным неравенством, либеральными ценностями и доминированием Америки. Их методы — вооруженная борьба под флагом национального, территориального или религиозного освобождения, но по сути они борются против размывающих все анонимных глобальных потоков, пытаются возвести свои плотины, взяв в заложники местное население.

Более 20 лет назад, на заре 1990-х, когда весь мир ожидал «конца истории», предсказанного Фрэнсисом Фукуямой, американский политолог Бенджамин Барбер написал книгу под названием «Джихад против Макмира». В ней он предсказал основной тип конфликтов после падения Берлинской стены: восстания фундаменталистов против глобализации, причем под словом «джихад» он имел в виду не только исламское движение за чистоту веры, но более широкий протест остатков традиционного общества против глобальных потоков, от Усамы бен Ладена до субкоманданте Маркоса. В этом смысле у лидеров Донецка и Луганска — депрессивных индустриальных регионов с высокой безработицей, слабо реформированной горной отраслью и варварскими технологиями добычи (копанки), которые не вписываются в постиндустриальный мир, — тоже свой местный джихад: под знаменами православного шариата против наступления западной цивилизации и ее агентов, «киевской хунты». Именно поэтому журнал Foreign Policy в своем рейтинге «возмутителей спокойствия» ставит их на одну доску с исламистами-террористами ИГИЛ и «Боко Харам».

Роднит эти явления и то, что на территории Нигерии, Сирии с Ираком и Донецка с Луганском появились схожие зоны неконтролируемого насилия, которые британский социолог Мэри Калдор называет «новой войной»: это новый тип организованного насилия, в котором стираются грани между традиционной войной с участием государств и армий, организованной преступностью, терроризмом и систематическим нарушением прав человека. «Новые войны» — это воронки, втягивающие людей, территории, ресурсы. Их существование подпитывается как внешней военной и гуманитарной помощью, так и собственной «экономикой насилия», основанной на грабежах, убийствах, торговле оружием, гуманитарной помощью, людьми: для местных «силовых предпринимателей» (полевых командиров и политических лидеров) насилие является выгодным бизнесом, требующим новых инвестиций. Многие экономисты, изучающие современные войны, рассматривают их не как «этнические конфликты», «борьбу за национальное освобождение» и «деколонизацию», а как вид организованной преступности.

«Гибридная война» на Востоке Украины, которой так гордятся российские штабисты, по сути превратилась в «новую войну» по Калдор. Донецк и Луганск в своем нынешнем виде больше всего напоминают Чечню 1996–1999 годов — бандитское государство, превратившееся в «черную дыру» насилия, контрабанды и терроризма, в которую едва не втянулся весь Северный Кавказ. И кстати, далеко не случайно, что в рядах ополченцев Донбасса сегодня сражаются батальоны чеченцев — это не просто наемники, отправленные Рамзаном Кадыровым, но также и бойцы за чистоту веры, против ненавистного Запада. Парадокс ситуации в том, что Владимир Путин, пришедший к власти и добившийся популярности на пике борьбы с терроризмом, кровью и деньгами заливший очаг терроризма в Чечне, своими руками создал вторую Чечню еще ближе к центру России, на границе Ростовской области. Там проходят боевое крещение авантюристы всех мастей и воплощают свои кровавые фантазии безумные «реконструкторы» — и в этом еще одно сходство с ИГИЛ, которое привлекает фанатиков и отморозков со всего мира: в его рядах сражается 15 тысяч иностранцев, в том числе до 2 тысяч граждан Западной Европы, как тот самый головорез «Джихади Джон», ставший героем списка Foreign Policy.

На Донбассе происходит социальная и гуманитарная катастрофа, и насилие становится нормой жизни. Это насилие не может быть сдержано в границах региона. Все чаще оно выплескивается во внешний мир, как было с уничтожением малайзийского «Боинга», ответственность за которое мир уже возложил на Россию, снабжающую боевиков современным вооружением. Выплескивается насилие и в жизнь в самой России, как случилось 3 ноября 2014 года, когда четверо пьяных ополченцев ДНР, приехавших в краткосрочный отпуск в Подмосковье и отмечавших день выборов в Донецке, расстреляли патруль ДПС в Солнечногорском районе. Трое из них скрылись от полиции. Предположительно все они воевали в бригаде «Призрак» того самого луганского командира Алексея Мозгового. А сам Мозговой пользуется большой поддержкой в России, встречается с лидерами парламентских партий ЛДПР и «Справедливая Россия» и передвигается по Москве на внедорожнике с номерами, завешенными символикой Новороссии. Как он говорит, инспекторы ДПС, останавливая его, узнают и отпускают, желая удачи.

По слухам, сегодня мозговой штаб Новороссии заседает не в замерзающем Донецке или Луганске, а в Москве, в отдельном кабинете в «Кофемании» в Большом Черкасском переулке, ровно на полпути между Лубянкой и Старой площадью. Там были замечены Александр Бородай, министры ДНР и высокопоставленные представители Администрации Президента. Из теплых московских кабинетов, видимо, и выходят «мировые мыслители» XXI века, постмодернисты, сумевшие скрестить джихад с боевым православием и современным вооружением. Построить «русский мир» им пока не удалось, но вырвать Россию из мировых процессов у них получается вполне успешно, как и у их единомышленников в Нигерии, Колумбии, Ираке и прочих местах, не совладавших с глобализацией.

Глобальное Бирюлево

«1 ноября 2013 года 7 тысяч московских старшеклассников и студентов вышли на митинг в Раменках против депортации из России таджикской школьницы Зейнаб Ташмухамедовой, а также 19-летнего студента из Армении Самвела Бабаяна. Акцию протеста поддержали и учителя. Сообщается о беспорядках в 14 школах Москвы. Митингующие несли транспаранты с лозунгами, призывающими к отставке министра образования Дмитрия Ливанова и министра внутренних дел Владимира Колокольцева. В рамках акции после занятий московские учителя и преподаватели МГУ распространили листовки и предложили подписать петицию против депортации».

«Между тем по всей России продолжаются акции памяти пяти азербайджанских мигрантов, погибших при поджоге бытовки гастарбайтеров в Купчино, в Санкт-Петербурге. Напомним, что в результате нападения скинхедов, бросавших бутылки с зажигательной смесью, в огне погибли три женщины и двое малолетних детей, не сумевших выбраться из огня. 4 ноября, в День единства и согласия, в разных городах России прошли митинги солидарности с мигрантами, на которые собрались десятки и сотни тысяч граждан с горящими свечами, призывавших покончить с насилием и проявлениями неофашизма. Главный митинг состоялся в Петербурге на Дворцовой площади, его посетил премьер-министр Дмитрий Медведев; в то же время в Госдуме со стороны депутатов оппозиционных КПРФ и “Справедливой России” прозвучала критика президента Владимира Путина, который воздержался от участия в этом мероприятии. С началом митинга, ровно в 12 дня, в сотнях городов ударили колокола церквей…»

Это не Comedy Club и не Fognews, это фантазия по мотивам реальных событий во Франции и Германии, спроецированных на Россию. Протесты против высылки двух мигрантов состоялись в Париже в конце октября 2013 года. А гибель гастарбайтеров — переложение событий 20-летней давности в Германии, печально знаменитого поджога в Золингене, который всколыхнул всю страну. Эти два эпизода показывают ту социальную и нравственную пропасть, которая лежит между западноевропейским и современным российском обществом. И выявляют ту ложь о «кризисе мультикультурализма и толерантности на Западе», которой нас потчуют официальные пропагандисты и патриотические кликуши.

В российских дискуссиях о мигрантах отсутствуют два важных элемента. Первый — это человеческое измерение (что совсем не удивительно в стране победившего социал-дарвинизма). Проблему мигрантов обсуждают со всех точек зрения: экономики, коррупции, рынка труда, национальной безопасности, уличной преступности, адаптационных механизмов общества, культурного иммунитета России, рассуждают и в биологических терминах «свежей крови», и в механистических терминах «ассимилятивной машины», как Максим Соколов. Но никто, кроме, пожалуй, Андрея Архангельского, не сказал простейшей вещи: это прежде всего люди, годами и десятилетиями живущие рядом с нами и среди нас, со своими радостями, горестями и правами — не просто юридическими правами на въезд, пребывание и работу, но с общечеловеческими правами на жизнь, свободу от рабства, голода и унижения, с правом на приют и на справедливость.

Это очень сложно объяснить российскому обществу, которое за последние 25 лет ожесточилось и одичало до того, что постоянно создает своих собственных отверженных: стариков, бомжей, наркоманов, больных СПИДом; здесь можно вспомнить и бездомных собак, которые у нас считаются биологическим мусором, а не живыми существами со своими неотъемлемыми правами. Мигранты («звери» на жаргоне неофашистов) у нас что-то вроде тех же бездомных собак, полезность и популяцию которых общество может регулировать по собственному усмотрению: одних отловить и стерилизовать, других усыпить, третьих отправить в приюты. Гастарбайтеров рассматривают в качестве биомассы, надо только договориться об их количестве, правильном использовании и мерах социальной и культурной гигиены.

Характерно, как российское общество за последние пару лет скатилось в самый примитивный расизм. Речь идет не о пафосных плакатах «Русского марша» в Бирюлево с лозунгом «Ради будущего белых детей», где посреди пшеничного поля изображена крашеная блондинка с белокурым ребенком, и не о Юлии Латыниной, которая пишет о «субкультуре рабов» с их «традиционной культурой деспотизма, забитости и ислама». Но вот даже рассудительный Владимир Ашурков, выпускник Физтеха и Уортона, приводит в «Ведомостях» классический цивилизаторский аргумент: «Мне ближе теория поступательного развития человечества, согласно которой с точки зрения общественной эволюции общества могут находиться на разных цивилизационных уровнях. <…> Постепенное превращение неевропейцев в европейцев — длительный, сложный и болезненный процесс, но ему нет альтернативы с точки зрения развития общества и страны». Так могли рассуждать прогрессисты в конце XIX века, когда Киплинг писал о «бремени белых», а граф де Гобино вещал о расовом превосходстве, когда неевропейцев возили по миру в клетках и показывали в цирках, а английская реклама мыла предлагала отмыть чернокожих. Подобную аргументацию немыслимо представить в западных газетах или том же Уортоне, где она вызвала бы остракизм автора и судебные иски, но в России 2013 года это считается нормальным уровнем дискуссии.

Ключевым заблуждением российских поборников расовой чистоты является представление о том, что существует некая «наша» идентичность, «наш» город, в котором «мы» являемся «хозяевами», а «они» — «гостями». Это идеологическое заявление, а не социальная реальность: Россия, и тем более, Москва — это по факту общая жизненная среда, в которой механизмы этнической интеграции работали и работают дольше и успешнее, чем в самых толерантных европейских странах, просто мы упрямо не хотим признавать этот факт. Россия как евразийская цивилизация, находящаяся на стыке культур, легко ассимилировала инородцев в качестве завоевателей (татары) или покоренных народов (Кавказ). Никогда Россия не была «чистой» нацией, а вечным колониальным фронтиром, со славянско-угорскими генами, остзейско- кавказской элитой и лесостепной душой. И главным плавильным котлом в этом замесе была Москва, уже более 600 лет перемешивающая человеческие потоки, расы и религии. Александр Баунов напоминает нам мультикультурную топонимику московских улиц: «Ордынка, Большая и Малая, дорога на Орду, заселенная преимущественно ордынцами: поближе к Кремлю, чем Бирюлево. Арбат, где татары стояли со своими арбами. Татарские улицы Большая и Малая с одноименными переулком и мечетью в пешей доступности от Большого театра. Армянский переулок возле Лубянки. Грузинские улицы Большая и Малая примыкают к Тверской. Маросейка и Хохлы…»

Нет, Россия не была раем толерантности, в нашей этнополитической истории масса классических примеров колониализма, невежества и насильственной русификации, черта оседлости и черносотенцы, погромы и переселение народов, но все же это была Империя, умевшая работать с различиями и ставившая их себе на службу. И тем более Москва, в отличие от Петербурга, всегда была городом-базаром, огромным транзитным хабом, и в эпоху глобализации роль столицы как гигантского клапана по перекачке сырьевых, финансовых и человеческих ресурсов Евразии только возросла.

И здесь открывается второй просчет современного русского национализма: в поисках «крови и почвы» он отказывается от огромного имперского наследия, от великодержавной широты и умения жить с Другим. Удивительно, что этого не видят имперцы, шагающие в Бирюлево под черно-желтыми знаменами на «Русском марше»: им ли не знать, что Россия — это имперский, а не русский этнос, что Империя дала нам великую историю, но отняла русскую нацию. Требуя очистить город от мигрантов, отделить Кавказ, ввести визы со Средней Азией, националисты хотят окончательно превратить Российскую Федерацию из наследника Империи в провинциальную страну.

В этом главное отличие сегодняшней России от других бывших империй — Франции, Британии, Голландии: в эпоху постколониализма они сумели переплавить свой имперский опыт в чувство ответственности за народы, которые они столетиями угнетали, в проактивную политику иммиграции, ассимиляции и толерантности. В осознании моральной ответственности за колониализм — великодушие крупных наций, не боящихся за свой генофонд и культурный иммунитет. России, если она хочет быть глобальным игроком, влиять на события в Сирии и на Балканах, говорить на равных с США и Китаем, тоже придется осознать свою ответственность за века колониализма, за «своих» таджиков и дагестанцев, за рынки и этнические кварталы, за строителей и уборщиц, за мечети и киоски с шаурмой, за «Черные глаза» и лезгинку на Манежной. Это — нормально, это — наследие Империи, и великодержавность сегодня включает в себя и великодушие.

К сожалению, слово «великодушие» не входит в российский политический лексикон. Нестройным «русским маршем» с ряжеными казаками, нацистами, язычниками и футбольными фанатами Россия движется от Империи к провинции, в глубокое Бирюлево.

Соблазн геополитики

Вот уже несколько лет, как я с неизменным удовольствием читаю тексты профессора Оксфордского университета Владимира Пастухова и делюсь ими в сети: ему дан дар широкого анализа, исторической интроспекции и политической эрудиции. Его статьи порой пугают безжалостными прогнозами, но неизменно точны и глубоки. Поэтому, когда я прочел очередную статью под названием «Осадная ошибка» («Новая газета» № 109 от 29 сентября 2014 года), то поначалу не поверил собственным глазам: отдельные фразы словно вышли из мастерской Сергея Глазьева или Михаила Делягина: «исторический вызов Запада», «Украина — солнечное сплетение национальных интересов России» (вспомнился плакат времен летней военной кампании «Донбасс — сердце России»), «украинский блицкриг Запада». На какое-то время я подумал, что произошло что-то вроде взлома аккаунта, но более тщательное знакомство с текстом не оставило сомнений в авторстве оксфордского профессора: тот же ход мысли, те же привычные формулировки.

Мне кажется, проблема в том, что профессор Пастухов случайно забрел туда, куда приличному человеку ходить не стоит — в шатер бродячего шапито под названием «геополитика». Там скачут по кругу лошади, летают гимнасты, ухают силачи в трико и подвизаются разного рода фокусники. Сто лет назад, во времена отцов геополитики Рудольфа Челлена и Фридриха Ратцеля, эта концепция обладала определенной интеллектуальной свежестью, но в последние полвека изрядно заплесневела и была отправлена западной политической наукой в дальний угол чулана как один из изводов теории политического реализма, удел ветеранов холодной войны типа Збигнева Бжезинского или Джона Миршаймера, статья которого в Foreign Affairs за июль 2014 года про то, как Запад «упустил» Россию, была с восторгом принята отечественными экспертами.

В постсоветской России с ее девственной политической мыслью геополитика, напротив, стала царицей наук, прибежищем провинциальных преподавателей марксизма, философов от инфантерии и просто шарлатанов, прикрывающих дефицит гуманитарного знания обманчиво стройной теорией, похожей на милую российскому сердцу конспирологию, и красивыми словами «Евразия», «хартленд», «Хаусхофер», «атлантическая цивилизация». Геополитика в России заменила правящему классу критический взгляд на внешний мир, предлагая вместо него мессианские мифы и симулякры типа «национальных интересов» и «борьбы за ресурсы», которыми и пользуется Пастухов в своей статье. Геополитика в российcком исполнении предполагает, что мир состоит из унитарных государств, обладающих «интересами» и политической волей и живущих в дарвиновской борьбе за ресурсы. Это мировоззрение хорошо описал Владимир Набоков в «Даре» на примере эмигрантского «пикейного жилета» полковника Щеголева:

«Как многим бесплатным болтунам, ему казалось, что вычитанные им из газет сообщения болтунов платных складываются у него в стройную схему… Франция того-то боялась и потому никогда бы не допустила. Англия того-то добивалась. Этот политический деятель жаждал сближения, а тот увеличить свой престиж. Кто-то замышлял и кто-то к чему-то стремился. Мир, создаваемый им, получался каким-то собранием ограниченных, безликих, отвлеченных драчунов, и чем больше он находил в их взаимных действиях ума, хитрости, предусмотрительности, тем становился этот мир глупее, пошлее и проще».

Если отвлечься от этой умозрительной схемы, то не существует никакого «Запада», никакой «России» и «Америки» и никаких абстрактных «национальных интересов», а есть интересы Путина, Сечина и «Роснефти», Ковальчуков и Ротенбергов, Бортникова и ФСБ, СВР, Кэмерона, Обамы, Пентагона, НАТО, Порошенко, Ахметова, «Сименс», «Шелл», отдельно взятых еврокомиссаров — то есть сложная многоуровневая конфигурация разнонаправленных стратегий, институтов, бюрократий, корыстных умыслов и фатальных ошибок, и нету таких точек, в которых происходит агрегация интересов.

И точно так же нет никакой извечной конкуренции за «российские ресурсы», это Россия себе льстит, а есть банальный интерес, чтобы наша страна, подобно саудовцам, исправно качала нефть, покупала у Запада памперсы и автомобили и не лезла за кордон со своими порядками (а дома у себя пусть хоть экзорцизм, хоть костры инквизиции разводит, Западу уже давно безразлично состояние демократии и прав человека в России). И когда одна сумасшедшая бензоколонка вдруг начинает шуметь, что ее обидели, и приставать со своей обидой к окружающим, ее попросту изолируют из пожарных и санитарных соображений.

«Геополитика» в современной России является, в сущности, идеологией, оправдывающей имперские амбиции и приоритет государства над человеком в якобы извечном противостоянии России и Запада в борьбе за ресурсы, и Пастухов в своей статье эту химеру воспроизводит. Но все его посылки — сплошь идеологемы, а не аксиомы: и про опасность подключения Украины к экономике Евросоюза через выполнение экономических положений Ассоциации, и про угрозу сближения Украины с НАТО (а уж про размещение баз НАТО в Украине говорили только в Кремле, в реальности до начала российско-украинской войны никто об этом и не заикался) — все это скорее плоды российской паранойи под названием «нас окружают», чем реальные угрозы, плод рациональной оценки рисков и выгод. В итоге, как известно, побежав впереди собственного страха, Москва сама способствовала реализации всех этих сценариев: аннексировав Крым и начав войну с Украиной, она толкнула Украину в объятия ЕС и НАТО, отторгла и озлобила некогда братский народ. Никакого «украинского блицкрига Запада», о котором пишет Пастухов, не было; была лишь военно-политическая истерика Кремля по поводу возможного краха интеграционного проекта Евразийского Союза. В итоге Россия сама себе выстрелила в ногу, а Западу осталось лишь изумленно наблюдать за происходящим и ломать голову, что делать с неожиданно упавшей в его руки Украиной. Все это — итог неправильной оценки «национальных интересов» России и ложного представления о том, что они состоят в борьбе с Западом за Украину на геополитическом пространстве Евразии.

Дело в том, что никакого «исторического вызова Запада», о котором говорит Пастухов, нет. Есть вызов глобализации и постиндустриального общества, перед которым одновременно стоят и Запад, и Россия. России предлагалось играть по общим правилам после 1991 года, пусть не в качестве лидера глобального мира, но в качестве регионального игрока. За 20 с лишним лет была отстроена уникальная архитектура взаимовыгодного сотрудничества, в которой российские ресурсы обменивались на западные инвестиции, технологии и институты, в России было создано вестернизованное потребительское общество, она, по выражению американского политолога Дэна Тризмана, превратилась в «нормальную страну». К нулевым годам, забросив идею демократического транзита, Запад дал Путину лицензию на поддержание внутренней стабильности. При этом никто не обещал России места в решении глобальных вопросов только на основании ее былых заслуг и побед: сегодня такое место гарантируется только глубокими структурными преобразованиями и построением конкурентоспособной экономики и ответственной внешней политики — как в Китае.

…14 с лишним лет назад, в далеком и несбыточном 2000 году, в преддверии своих первых выборов, молодой и прогрессивный царь Владимир, отвечая на вопрос доверенных лиц, в чем заключается национальная идея в России, ответил коротко — «в конкурентоспособности». С тех пор много воды утекло, а теперь еще и крови, но если нам принять такое определение национальных интересов, то все в России встанет с головы на ноги. Окажется, что национальные интересы заключаются в инвестициях и технологиях, в укреплении человеческого капитала, в доступном образовании и здравоохранении, в работающих институтах, в свободе слова и собраний, в конкурентных и честных выборах, наконец. Именно с этими лозунгами выходила на улицу так называемая «либеральная оппозиция», на которую обрушивает свой гнев Владимир Пастухов, и именно она является сегодня проводником подлинных, а не фальшивых национальных интересов России.

И наоборот, те, кто совершают акты агрессии против соседнего государства, развязывают грязную войну у себя под боком, посылают на бойню российских солдат и пытаются скрыть это преступление, рушат всю систему связей с Западом от режима контроля над вооружениями до инвестиционных и финансовых инструментов, те, кто ставит Россию в положение международного изгоя, подрывают саму возможность экономического роста и модернизации, переводят деньги из Пенсионного фонда и Фонда национального благосостояния, предлагают отменить материнский капитал — все ради того, чтобы финансировать сомнительные инфраструктурные проекты, выгодные членам кооператива «Озеро», и покрыть их убытки от западных санкций («закон Ротенбергов») — именно они и подрывают национальные интересы России и заслуживают названия национал-предателей.

В конце своей статьи Владимир Пастухов вполне в духе времени разражается филиппикой в адрес «лихих 90-х» «с их поддержанной Западом варварской приватизацией, с развалом экономики и государственно-правовых институтов, криминализацией общественной и государственной жизни, разгромом систем образования и здравоохранения. <…> все вышеперечисленное было сделано под лозунгом строительства демократии и свободного рынка». Ирония ситуации в том, что сегодня в России происходит все то же самое — варварское рейдерство и передел собственности, развал правовых институтов, от суда до выборов, окончательный разгром систем образования, здравоохранения и ЖКХ вплоть до полного демонтажа советского социального государства под еще более циничными лозунгами патриотизма, шовинизма и крымнашизма — так что гнев автора было бы гораздо уместнее обратить не против ельцинских девяностых, а против путинских десятых.

Авторский рецепт по выходу из ситуации тоже, по-моему, в корне неверен: «либеральная оппозиция должна предложить свою программу национальной мобилизации». Мне кажется, необходимо ровно противоположное: нужна программа национальной демобилизации, снижение градуса ненависти и модуса противостояния с Западом. Большая война кончилась, надо строить свой дом и растить своих детей, а не посылать их на бойню. Предстоит множество малых войн — с ИГ, наркотиками, нелегальной миграцией, бедностью, раком, лихорадкой Эбола, и в этих войнах Запад — наш союзник. Надо просто отнять дискурс «национальных интересов» у параноиков и шарлатанов, запретив им на законодательном уровне заниматься «геополитикой» как лженаукой, наподобие конспирологии и астрологии.

Тем более что сам Владимир Пастухов, как мне кажется, понимает, что геополитика сегодня — это иллюзия, симуляция, цирковое представление для легковерных. Иначе не написал бы следующий пассаж:

И здесь автор безнадежно прав. В исторической перспективе Сталин проигрывает микрочипу, а «Тополь» — айфону, сколько бы ни писать магические названия ракет на майках.

Профессия: оккупант

В России любят пошутить по поводу вторжения в соседние страны. После Праги 1968 года ходил анекдот, кто куда на чем ездит: француз говорил, что ездит на работу на мопеде, в отпуск — на «рено», а за рубеж летает на самолете. На что советский человек отвечал, что ездит на работу на трамвае, в отпуск — в плацкарте, а за рубеж — на танке.

В сытые постсоветские времена стал популярен анекдот про русского туриста, которого спрашивают на таможне по прилете:

— Nationality?

— Russian.

— Occupation?

— No, just visiting.

Теперь шутки в сторону: в годовщину аннексии Крыма на просторы Рунета было запущено вирусное видео «Я русский оккупант». Созданное в скандальной студии My Duck’s Vision и выложенное от имени фейкового персонажа Евгения Журова из Новосибирска, оно представляет из себя апологию российского колониализма и список благодеяний, которые принес «оккупант по праву рождения» на захваченные территории. Юрий Дегтярев, генеральный продюсер студии, известной своими связями с прокремлевским движением «Наши», признал, что заказчики ролика связаны с государством. Видео переведено на 10 языков, включая польский и китайский; в качестве курьеза можно упомянуть, что линк на него был выложен на странице в фейсбуке Посольства РФ в Финляндии, что вызвало немалый переполох в финской прессе.

Само видео не заслуживало бы внимания — My Duck’s Vision и без того прославилась трешевыми роликами от «скандальной правды» о McDonalds и Apple до видео, где герой хватает руками за грудь тысячу девушек, а затем этими ладонями жмет руку Путину на Селигере. Дело в обвальной популярности «Оккупанта»: почти 5 миллионов просмотров за первую неделю и в шесть раз больше лайков, чем дислайков на YouTube. Вирусный ролик, взорвавший интернет, обнаруживает гораздо более глубокий вирус, засевший в коде русского подсознания: ложный комплекс превосходства, уверенность в своей непогрешимости, мучительную ностальгию по Империи.

Характерный голос диктора с нажимом перечисляет блага цивилизации, которые принесла Россия на покоренные земли, создавая почти киплинговский образ «бремени русского человека»: в Сибири, где «продавали женщин за вязанку соболиных шкурок», стали добывать нефть, газ и алюминий, построили города с детскими садами и больницами; хутора Прибалтики застроили электростанциями и заводами, где делали радиотехнику и автомобили; в степях Средней Азии построили космодромы и стадионы, стали выращивать пшеницу и хлопок.

Голос забывает сказать, что блага современности, навязанные коренным народам Севера, разрушили их традиционный жизненный уклад, отняли оленьи пастбища и залили их нефтью, вырвали детей из семей кочевников и отправили их в интернаты, истребили шаманов и целителей, уничтожили знание доевропейских цивилизаций и принесли главного истребителя аборигенов — водку. Что хлопок стал проклятием Средней Азии, осушив Амударью и Сырдарью, превратив Арал в пустыню, выводя каждый год жителей Узбекистана, включая детей, на принудительную уборку «белого золота» — и тем не менее узбекский хлопок все равно не конкурентоспособен на мировых рынках, проигрывая в качестве египетскому. Как не конкурентоспособны были латвийские «рафики» и «ригонды» — эти неуклюжие творения советского радио- и автопрома были востребованы в полузакрытом соцлагере, но не имели никаких шансов на мировом рынке против «Тойоты» и «Сони». Зато прибалты могут вспомнить много другого: оккупацию Красной армией и депортацию десятков тысяч в Сибирь, разрушение хуторов и насаждение колхозов, экологические катастрофы: Зона из «Сталкера» Тарковского снималась на заброшенной электростанции под Таллинном.

Российская империя и позже СССР выступали для своих окраин в качестве классического агента модернизации, ломая традиционный уклад железным кулаком индустриализма, создавая современную инфраструктуру, но разрушая природную среду, перекраивая карту наций. Россия на протяжении сотен лет присваивала соседние территории, растягиваясь в «имперском перенапряжении» (imperial overstretch, как назвал это историк Пол Кеннеди), но к концу ХХ века этот гигантский территориальный проект изжил себя, рухнул под грузом собственных амбиций и обязательств. Сегодня достаточно сравнить уровень жизни в Ленинградской области, на Карельском перешейке, оккупированном СССР в ходе Зимней войны, и в соседней Финляндии. Путешествие на поезде или на автомобиле из Хельсинки в Выборг — экзистенциальный акт, кажется, что с пересечением российско-финской границы меняется само качество пространства: ветшают дома, ухудшаются дороги, появляются запущенные леса и заброшенные поля, в которых лежит большое количество железных останков: ржавые рельсы, каркасы машин, оборванные провода — следы великой мечты о модернизации, погружающиеся в небытие. «Русский оккупант» мог завоевать территорию (отдельный вопрос — какой ценой), но не слишком хорошо умел сделать ее пригодной для жизни.

В исторической перспективе российская колонизация Евразии была частью эпохи Великих географических открытий, раннего капитализма и империализма. Россия была частью проекта модерна; подобно Англии, Франции и Голландии, она расширяла границы познаваемого мира, железом, порохом и крестом покоряла инородцев, присоединяла новые земли и создала одну из величайших в истории территориальных империй.

Но на этом сходство кончается. После распада Французской и Британской империй и бурных социальных перемен 1960-х на Западе утвердился дискурс постколониализма. Его связывают с книгой Эдварда Саида «Ориентализм» (1979), в которой он показывает как Запад «придумал» Восток в качестве объекта для изучения, дисциплинирования и колонизации, и с работами Гаятри Спивак, которая в 1980-х задалась радикальным вопросом «Сan the subaltern speak?» («Имеет ли угнетенный право голоса?»).

В России постколониальная теория не получила популярности в научном мире и проходит по ведомству презренной западной толерантности и политкорректности. Интеллектуально Россия сейчас находится на отдалении полувековой, а то и вековой давности, во времена Киплинга, с их девственно чистым расизмом и колониализмом, с их наивной уверенностью в превосходстве белого человека. Впрочем, Россия всегда опаздывает примерно на 50–100 лет — и к пороховой революции, и к социализму, и к либерализму… и только теперь мы добрались до острой фазы переживания колониального распада (также известного как «крупнейшая геополитическая катастрофа»), которую Запад проходил полвека назад.

Популярность видео про русского оккупанта основана на все той же дремучей самоуверенности, на мифах о благах советской цивилизации и о превосходстве вымышленного «русского мира». Аннексия Крыма, война за Донбасс выявляют все тот же «синдром оккупанта». России с самого начала, с Беловежских соглашений 1991 года, было свойственно презрительное отношение к украинской независимости, само слово «незалежность» произносится у нас только в ироническом ключе. Украина для России — не государство, а этнография, казак в шароварах на пороге ресторана «Тарас Бульба», недороссия. Как сто лет назад, в эпоху «доктрины Монро», страны Латинской Америки были для США «банановыми республиками», Украина сегодня для русского шовиниста — такая же «республика сала» (а Беларусь — «картофельная республика»), не обладающая правом на политическую субъектность.

Именно поэтому таким ударом по российскому самолюбию стал первый (2004 года) и в особенности второй Майдан 2013–2014 годов, явно выраженное нежелание украинцев быть «младшим братом», их заявление о собственных ценностях и приоритетах. И Крым с Донбассом стали ответом «русского мира» на Майдан: не просто геополитический захват, но чувство цивилизационного превосходства, представление о том, что при русском порядке Крым и Восточная Украина будут жить богаче и счастливее.

Что вышло в итоге, хорошо известно: Крым живет фактически в режиме чрезвычайного положения — с нехваткой воды и отключениями электричества, с просевшим курортным сезоном (6,5 миллионов туристов в 2013-м против 3,5 миллионов в 2014-м), с 50-процентным ростом цен и массовыми рейдерскими захватами предприятий под видом «национализации», с превращением полуострова в огромную военную базу, с нарушением прав гражданских активистов и репрессиями против крымских татар: десятки замученных и пропавших без вести, тысячи беженцев в материковую Украину. По мере введения автомобильной и железнодорожной блокады Крыма, нарастания хаоса на Керченской паромной переправе и полной неясности относительно строительства там моста, Крым из полуострова превращается в осажденный остров.

И если в Крым были десантированы «зеленые человечки» и массовка, раскачивавшая ситуацию, то на Донбасс пришли уже совсем не вежливые российские добровольцы и военнослужащие-контрактники с наспех перекрашенными номерами бронемашин и содранными шевронами. Итог — до 10 тысяч убитых и до 1 миллиона беженцев; Донбасс разрушен и превращен в гуманитарный Чернобыль, в незаживающую рану, каких не было даже после распада СССР. По прошествии года итоги деятельности «русского оккупанта» в Украине катастрофичны, но создателей вирусного видео этот факт мало беспокоит. Оно отлично работает на внутреннюю аудиторию, сея шовинизм и ненависть. И далеко не случайно, что видео про русского оккупанта было выложено в сеть 27 февраля 2015 года — в новый государственный праздник, День специальных операций, День вежливых людей, на исходе которого в Москве был убит Борис Немцов. Называя себя «оккупантом по праву рождения», Россия прежде всего оккупирует себя саму.

Войны в Донбассе не было

Среди карнавала типажей, до недавнего времени возглавлявших Донецкую народную республику — политтехнолога Александра Бородая, реконструктора Игоря Гиркина, писателя-фантаста Федора Березина, своей незаурядной биографией выделялся помощник Бородая Сергей Кавтарадзе. «Хипстер с автоматом», кандидат исторических наук, пишущий докторскую диссертацию, посвященную архетипам войны, он также снимает кино. Выпустил короткометражку «Гарь» про рабочего, инсценирующего самосожжение, и фильм «Молокобезумия» про психологию насилия. Рассуждая в недавнем интервью о своем участии в войне на Востоке Украины, он признался: «Мне это интересно с точки зрения науки и кино».

С точки зрения науки и кино война «на Донбассе» (такой теперь профессиональный жаргон, как говорят «на театре» в мире искусства) — золотая жила. Ученые напишут статьи про «гибридную войну», которая стирает грани между сепаратизмом, терроризмом и агрессией со стороны соседнего государства, про «рынки насилия», на которых торгуют оружием, заложниками, гуманитарной помощью, человеческой жизнью. Кинематографисты снимут эпические ленты: Михалков — новое «Предстояние», Бондарчук — очередную «Девятую роту». Недавно стала известна история челябинского десантника Николая Козлова, который в ходе боев на Донбассе лишился обеих ног. Его отец, полицейский, в интервью прессе оправдал военную командировку сына и поддержал Путина, при котором «на Урале только жить начали, возрождаться». А дядя, сторонник Болотной, написал в фейсбуке: «Он теперь безногий до конца жизни. Крым теперь наш, хули». История семьи, разделенной войной, достойна пера Маркеса или Шолохова. Война ворвалась в наши дома в виде страшных кадров, словно срежиссированных дьявольской фантазией неизвестного постановщика: танки среди бескрайних полей подсолнухов, труп солдата, выброшенный из БМП взрывом на провода, бандит с сигаретой в зубах, держащий в руках плюшевую обезьянку из сбитого малайзийского «Боинга».

Но главным героем в этой бойне остается российское телевидение. Оно спродюсировало и показало эту войну как бесконечный сериал с кучей вымышленных персонажей («правосеки», «бандеровцы», «хунта», «каратели», «ополченцы»), как непрерывное реалити-шоу, которое уже полгода держит российских обывателей прикованными к телеэкрану, превращая часовые выпуски новостей в пятиминутки ненависти. Вполне в духе времени оно адаптировало сюжеты из модных сериалов и компьютерных игр для легковерных российских телезрителей, придумав фантастические истории про «Боинг», набитый трупами (сериал «Шерлок», серия «Скандал в Белгравии»), и про младенца, распятого в Славянске на глазах у его матери (парафраз эпизода из четвертого сезона «Игры престолов»). Оно вывело особую породу тележурналистов, мальчиков и девочек эпохи интернета, уверенных, что правды в мире нет, а есть только «дядя, который им платит», по известному выражению Алексея Волина. Прикрепив на грудь георгиевские ленточки и медальки за Крым, они уверены, что получили высшую санкцию на свои действия, и превратили российское телевидение в гигантскую мясорубку по производству ненависти и лжи, на фоне которой туповатая пропагандистская машина СССР смотрится верхом объективности и профессионализма.

Авторы будущих учебников по медиа анализу напишут кейсы и целые главы про то, как война в Украине и с Украиной была придумана пропагандистами вместе с симулякрами «Крыма», «Донбасса», «Новороссии» и «русского мира», с мифами о «притеснении русскоязычных» и «руке Госдепа». Этот сценарий был красиво срежиссирован и вложен в голову огромной стране и ее руководству: Путин точно такой же заложник телевизионной картинки, как и простой телезритель. Как заметил Глеб Павловский, «это цена замещения политики массированным телевещанием... или травмовещанием... Создатели образов в “Останкино” просто холодные циники, они безответственны и умеют “делать красиво”. <…> “Останкино” играет на путинской клавиатуре и уже во вторую очередь населением России». В России 2014-го воплотился сюжет фильма «Хвост виляет собакой»: у нас Эрнст виляет Путиным. Круг замкнулся: власть поверила в телевизионную картинку и своими действиями ее же воспроизводит.

В январе 1991 года издательство Les Presses de la Cité предложило французскому философу Жану Бодрийяру поехать освещать войну в Персидском заливе, предоставив ему все: перелеты, деньги, документы. Он отказался, сказав, что «живет в виртуальном», и написав затем свое знаменитое эссе «Войны в Заливе не было». В нем философ называет эту войну симулякром в том смысле, что она была порождена телевизором и у наблюдающих за ней по CNN не было никакой возможности знать, происходит ли там что-нибудь на самом деле, или это просто калейдоскоп картинок и пропагандистских клише. Точно так же можно сказать, что и войны на Донбассе не было, она была рождена в воспаленном воображении российских пропагандистов и спроецирована телевизионщиками на реальность, как на стены платоновской пещеры. Она вышла из головы политтехнолога-Зевса, как Афина, в полном боевом вооружении. Результатом стали массовые жертвы и разрушения на Востоке Украины, потоки беженцев, удар по экономике и репутации России — но при этом война на Донбассе была и остается симулякром, проекцией несуществующего, пропагандистской схемой, которая обрела плоть и кровь.

Принято считать, что имперское перерождение России в 2014 году — эпидемия шовинизма, аннексия Крыма, горячая война с Украиной и холодная с Западом — было рецидивом неоархаики, возвращением органической политики с ее «телом нации», «русским миром», «жизненным пространством», «кровью и почвой». Что мы вернулись то ли во времена фашизма середины XX века, то ли во времена романтического национализма века XIX. На деле все ровно наоборот: Крымско-Донбасская эпопея России — пример не архаики, а постмодернистской симуляции, медийной конструкции, которая захватила в заложники подавляющее большинство населения России, политический класс и самого президента.

Реальность замкнулась в рамках «крымского текста» российской политики, самодовлеющего дискурса о национальном возрождении, о «русской весне», которая закончилась холодной и ненастной осенью. «Нет ничего вне текста», как говорил Деррида: «крымский текст» занял собой все политическое пространство, аннигилировал и маргинализовал все оппозиционные и сомневающиеся голоса. Маховик неоимперского дискурса раскручивается все сильнее, затягивая в свою воронку все новых акторов и новые ресурсы, обрушивая одну за другой конструкции национальной экономики, социальной инфраструктуры и внешней политики, копая все более глубокую яму для России.

В полном соответствии с теориями постмодерна у этого текста нет автора, его пишет коллективное тело целого поколения политтехнологов. Война была спродюсирована пиарщиками и реконструкторами, пропагандистами и журналистами, циничными манипуляторами, словно шагнувшими к нам со страниц пелевинского «Generation П». Нынешняя власть яростно отрицает «лихие девяностые», но сама страстность этого отречения говорит о глубинном с ними родстве, о том, что «хозяева дискурса» все вышли родом из постмодернистских девяностых. Где Владислав Сурков был пиарщиком у Михаила Ходорковского, где в легендарном отделе культуры газеты «Сегодня» писал тексты о современном искусстве будущий начальник управления Администрации Президента Модест Колеров, где Марат Гельман занимался политтехнологиями вместе с Глебом Павловским, а Константин Эрнст делал «Матадор» и «Русский проект». Где Кремль был у них под рукой, а Россия представлялась пластилином, из которого можно было вылепить новую нацию.

Из девяностых вышли и наши жуликоватые депутаты, и «осифлянская» Церковь с ее брегетами и нанопылью, и православные чекисты, поющие за роялем «С чего начинается Родина», как у того же Пелевина, и сам президент, в малиновом пиджаке вершивший коммерческие дела мэрии Санкт-Петербурга. Из девяностых же вышел и сам проект «Новороссия», родившийся где-то на окраинах гуманитарной мысли, то ли в редакции газеты «Завтра», где махровым цветом цвел постмодернистский китч Александра Проханова, то ли в центре «Арктогея», где городил геополитические химеры Александр Дугин. Интересно, что маргиналы тех лет сегодня на коне: Проханов или Лимонов повторяют те же мантры, что и 20 лет назад, но тогда они казались юродивыми, а сегодня реальность сама приехала к ним на танке, и они оказались властителями дискурса и колумнистами «Известий». Нынешняя наша война — запоздалый плод провинциального русского постмодерна, который, казалось, смыла волна кризиса в 1998-м, но который пророс в нашу эпоху плодами цинизма, симуляции и тотальной пропаганды.

Теперь, кажется, морок «Новороссии» тоже миновал. Из СМИ исчезли все упоминания о киевской «хунте», у России новые враги: Запад, Америка, санкции. Наши политтехнологи и пропагандисты придумывают свежие угрозы и режиссируют новые истерики. Остаются только гниющие трупы в оврагах под Иловайском, неопознанные тела в ростовских моргах, цинковые гробы и похоронки по российским городам: collateral damage, сопутствующие потери постмодернистской «гибридной войны», невыигрышные с точки зрения телевизионной картинки и малоинтересные для науки и кино.

Крестики-нолики

Сбылась мечта патриота: подобно американским F-16 в небе над Косово и Ираком, российские Су-34 гордо летают над далекими колониальными землями и бросают умные бомбы на неприятных бородатых людей. На брифингах в Генштабе молодцеватые офицеры показывают видео с оптических головок самонаведения ракет: вот приближается земля в крестике прицела, видны здания, машины, люди, вспыхивает беззвучное облачко взрыва, единички превратились в нолики: все, как у американцев в Ираке! Россия снова в высшей лиге геополитики и может бомбить кого и где хочет! Страна завороженно наблюдает за этим высокотехнологичным шоу, которое так разительно отличается от крови, грязи, плачущих детей и обгоревших танкистов Донбасса, и даже цвета его — модно-успокаивающие: голубой безоблачного неба и песчаный цвет пустыни. Происходит коллективная анестезия массового сознания, измученного новостями из Украины и окончательным фиаско проекта «Новороссия».

Я помню, как это было шестнадцать лет назад, когда стареющая НАТО, в поисках врагов и смысла жизни после холодной войны, обрушилась всей мощью своих ВВС на попавшую под руку Сербию. 79-дневная воздушная война в Косово стала одной из бесславных страниц в истории Атлантического альянса: уничтоженные города, пассажирские поезда и автобусы, которые точно так же оказывались в крестике прицела ракеты, свыше 500 погибших мирных жителей. И помню, как старая Европа, забыв о ценностях гуманизма, угорала в милитаристком раже: в Британии телеканал Sky News ревниво подсчитывал боевые вылеты Королевских ВВС, в Германии газета Bild анонсировала бомбардировки, словно заезды Михаэля Шумахера: «Немецкие “Торнадо” стартуют с поул-позиции!» Теперь Россия, уязвленная своими предполагаемыми геополитическими поражениями, решила помериться с Западом в ведении виртуальной, телегеничной и, казалось бы, безопасной постмодернистской войны, ответив на главный вопрос русской жизни XXI века: почему американцам можно, а нам нельзя?

Первым виртуальную войну описал французский философ Жан Бодрийяр в своей книге «Войны в Заливе не было». Для него операция «Буря в пустыне» в январе-феврале 1991 года была не войной, а медийным спектаклем по уничтожению с воздуха иракской армии. «Буря в пустыне» стала первой в истории войной, события которой были отформатированы СМИ: так, по просьбе CNN часть бомбардировок велась ночью — хотя при этом возрастали риски сопутствующего ущерба и даже огня по своим, это было нужно для более зрелищной телевизионной картинки. Восемь лет спустя в Косово технология показа войны вышла на новую ступень — головки самонаведения в бомбах и ракетах превратились в телекамеры. В мире, где господствуют масс-медиа, целью войны становится не победить, а показать, не захват территории, а захват аудитории. Наверное, недалек тот день, когда микрокамеры в пулях будут показывать в замедленной съемке, как она приближается к человеку (скажем, террористу) и входит в тело — рейтинги будут запредельные. А отсюда и рукой подать до идеи демонстрационной и даже развлекательной войны, что описал Пелевин в романе «S.N.U.F.F.»: там дроны, оснащенные телекамерами и пулеметами, которыми управляет удаленный оператор, одновременно расстреливают солдат противника и снимают об этом хронику для новостей.

Постмодернистская война похожа на компьютерную игру: наряду с виртуализацией и дегуманизацией врага она становится столь же безопасной, как игра для геймера, и стремится к нулевым потерям для технологически превосходящей цивилизации. Гибель военнослужащих Запада становится имиджевой и юридической проблемой, которую стремятся минимизировать. Уже сегодня вдовы офицеров британской армии подают многомиллионные иски к Министерству обороны, требуя дополнительной компенсации за гибель мужей в Ираке, как если бы смерть не входила в набор профессиональных рисков офицера в зоне боевых действий. Гедонистическое общество уже не готово мириться со смертью своих солдат.

И вот теперь, вдохновленная бескровными успехами «вежливых людей» в Крыму и желая продемонстрировать техническую модернизацию вооруженных сил за последние несколько лет, Россия решила провести собственную выставочную войну в Сирии, выездные гастроли парка «Патриот». Само новое название рода войск — Воздушно-космические — настраивало на футуристический лад: сейчас нам покажут звездные войны, битвы будущего! Именно так и изображают операцию в Сирии российские СМИ — как easy war, бескровную игру в крестики-нолики, как увлекательное приключение, где герои высоких технологий, терминаторы в гермошлемах уничтожают абстрактное, дегуманизированное зло. Сводки Генштаба поражают своей детальностью: уничтожаются мастерские по производству «поясов шахида», склады запчастей, гаражи с пикапами и бронетехникой, штабы и тренировочные лагеря; остается только дивиться осведомленности российской разведки, знающей территорию боевиков буквально до последнего куста. Нам словно предлагается сыграть в онлайн-игру типа стрелялки: под крылом самолета домики, навесы, ангары, оттуда выбегают смешные человечки. Телевидение то рапортует, что боевики бегут, сбривая бороды и надевая никабы, то сообщает, что они тысячами прибывают по морю в Одессу для дальнейшей переброски на Донбасс, воевать с сепаратистами.

Нарочито игровой, мультяшный характер этой информации под стать полной невозможности ее проверить — разбомбили мастерскую или пустой сарай, сдались 500 или 50 человек — или просто ушли на свадьбу в соседнюю деревню. В этих сводках нет ни боли, ни крови, ни десятков жертв среди мирного населения, о которых сообщают мировые СМИ и правозащитные организации, — только высокотехнологичная операция, в которой пара десятков российских самолетов, шутя расправляется с противником, которого за год бомбардировок и 7000 боевых вылетов не смогла одолеть международная коалиция во главе с США с их сотнями самолетов.

Апофеозом этого шоу стал запуск Россией 26 крылатых ракет 3М14 с кораблей Каспийской флотилии в качестве праздничного салюта ко дню рождения Владимира Путина. Как тот самый неуловимый Джо из анекдота, они пролетели 1500 км над Ираном и Ираком на высоте 50 м (при этом, как уверяют, четыре из них упали на территории Ирана), поразили неизвестные цели и произвели неизгладимое впечатление на внешний мир — прежде всего бессмысленностью своего пуска. При отсутствии у «Исламского государства» сколь-либо серьезных средств ПВО Россия могла бы ударить по тем же целям при помощи несравненно более дешевых авиабомб, нежели ракетами стоимостью в 1 млн долларов каждая — но, как говорится, хороший понт дороже денег.

В том же праздничном ключе, словно в фильме «Кубанские казаки», ТВ рассказывает о буднях российских солдат в Сирии: румяные поварихи с борщами и оладьями (все продукты — отечественные, даже соки, — подчеркивает корреспондент), спальные блоки-контейнеры с кондиционерами, баня с эвкалиптовыми вениками. «Уничтожать ИГ с комфортом», — любуется бытом авиабазы РФ в Латакии телеканал «Звезда». И это мне снова напомнило давний эпизод войны в Косово, когда американский пилот бомбардировщика- невидимки В2, летавшего бомбить Югославию с базы в Миссури, рассказывал:

За эстетикой war porn, за симулякрами виртуальной войны теряется вопрос об ее эффективности. Между тем три месяца российских бомбардировок не привели к перелому ситуации на земле, наступление сил Башара Асада на Алеппо захлебнулось, оппозиция контратакует на всех направлениях, очевидно, не впечатленная реляциями Генштаба об уничтоженных мастерских и бегущих в Одессу джихадистах. Но кому важна военная эффективность операции, когда достигнута медиа-эффективность и Россия заставила весь мир говорить о своих самолетах и крылатых ракетах?

…Реальность неожиданно ворвалась в эту виртуальную историю катастрофой российского «Аэробуса» над Синаем и гибелью 224 человек — точно так же, как вернулась она в Америку в виде террористических актов 11 сентября 2001 года. Все тот же Жан Бодрийяр писал об этом в 2002 году в эссе «Насилие глобализации»: по его мысли, ответом на технологическое и информационное доминирование нового миропорядка является апокалиптический терроризм — как возвращение физической реальности. В погоне за иллюзорными геополитическими бонусами и дешевыми медийными эффектами Россия добровольно ввязалась в войну с разветвленным террористическим интернационалом. Неожиданно мы сами оказались заложниками игры в крестики-нолики, которая представлялась такой далекой и безобидной на телевизионных экранах и брифингах Генштаба и вдруг пришла к нам домой, и теперь неизвестно, кто и где будет перечеркнут.

Война с покемонами

В июле 2016-го в Москве, в двух шагах от святая святых русской власти, комплекса зданий Администрации Президента на Старой площади, в Ильинском сквере у метро «Китай-город» началась стихийная несанкционированная акция. Каждый день, в особенности ближе к ночи, в сквере собирались сотни человек, садились на скамейках и на траве, уткнувшись в экраны своих смартфонов, знакомились, тихо переговаривались, отходили за напитками и едой и возвращались на прежнее место; в темноте между деревьев и кустов светились сотни экранов. Нет, это была не оппозиционная акция «Оккупай Китай-город», это была охота на покемонов. В Ильинском сквере находились сразу четыре покестопа с постоянно активированными «люрами» (приманками для покемонов), живность появлялась там примерно каждые две минуты, пробегали и редкие экземпляры, как тот же Вапореон, что вызвал знаменитую давку в нью-йоркском Центральном парке, за которыми тут же бросались десятки людей, пытаясь поймать их на свой смартфон. Всю ночь в сквере шла своя, понятная лишь посвященным жизнь; по Ильинскому проезду проносились редкие машины; в здании напротив горели окна за белыми шторками, которые, кажется, остались со времен, когда тут находился ЦК КПСС. Разделенные забором под охраной ФСО, здесь встретились две цивилизации, две концепции пространства — мир государственности и мир покемонов. И встал вопрос о том, смогут ли они мирно сосуществовать в сознании граждан и на улицах города.

Второе нашествие покемонов на Русь (первое было в далеком 1996-м, когда вышел первый вариант игры Pokémon для системы Game Boy и сопутствующая франшиза с карточками и сувенирами, захватившая в основном поклонников компьютерных игр и младшие слои населения) началось летом 2016-го, когда была выпущена новая игра с дополненной реальностью Pokémon Go. В ней персонажи привязаны к Google Maps и реальным объектам на территории земного шара, и игроки, будто в повести Пелевина «Принц Госплана», выходят из виртуального пространства в реальное: на улицы городов, в леса и парки.

На сей раз, в отличие от вегетарианского 1996-го, когда сама мысль о законодательном регулировании компьютерной игры могла показаться смешной, российская власть увидела в покемонах угрозу национальной безопасности. Депутат Госдумы от КПРФ Денис Вороненков обратился к ФСБ и Минкомсвязи с просьбой запретить в России игру, разработкой которой, по его мнению, занимались спецслужбы США с целью ведения разведки и получения доступа к труднодоступным объектам. Депутат уверен, что «с помощью видеоигр США пытаются сформировать образ будущей войны, максимально соответствующий целям и интересам Вашингтона». С депутатом-коммунистом согласился сенатор Франц Клинцевич, который предложил запретить играть в церквях, тюрьмах, больницах, а также на кладбищах и на территории мемориалов. «Иначе дойдем до постели и интимных вопросов. Санузлы будем показывать», — заявил сенатор, выразив мнение, что подобные игры влияют на психику, порождая вседозволенность и распущенность. Предсказуемо выступил и министр культуры Владимир Мединский, заявив, что «культура и покемоны не имеют ничего общего». Игры он сравнил с существами из романов Стивена Кинга — лангольерами, которые уничтожают реальность. «Я пережил то время, когда играл. Играл в начале 90-х годов, когда “Тетрис” появился, и сразу понял, что это зло. Это пожиратели, как у Стивена Кинга, которые пожирали пространство и время», — сказал Мединский.

Здесь можно было бы в очередной раз высмеять российских угрюмбурчеевых и скалозубов, которые душат все живое и прогрессивное, поговорить об особом периоде острой паранойи в истории России, власть в которой захватили силовики, что всюду ищут заговоры и угрозы, дабы с выгодой продать их населению и верховному правителю. Все это будет отчасти правильно, но пикантность ситуации заключается в том, что все они нутром совершенно правильно чувствуют угрозу своему существованию: смешные мультяшные покемоны возвещают пришествие другой реальности, в которой нынешней российской власти — как и любой другой — попросту нет места.

Речь идет о новой картографии, которая заново переписывает законы суверенитета и гражданства. Исторически современное государство родилось из географических карт. Именно так: не государство стало рисовать карты, а эпоха модерна с ее географическим, геометрическим, картографическим мышлением породила государство. Государство как таковое — геометрическое понятие, оно возникает из картезианского рационализма, гоббсовского эмпиризма и линейной геометрии по Евклиду и Ньютону. Американский культуролог и географ Деннис Вуд в своей основополагающей книге «Власть карт» («The Power of Maps», 1992) показал, как на заре эпохи современности, в XVI–XVIII веках, люди при помощи карт начали представлять и конструировать окружающий мир и политический порядок. Картографическое воображение мира приносит нам эпоху Великих географических открытий, а за ней — колониализма, идеи государственного суверенитета и государства-нации. Линейная картография задает нам границы, регулярность, плановую организацию жизни, управляемое население, живущее в рамках очерченной территории, — все эти элементы и составляют современное государство. Собственно, из географических карт и возникает идея суверенитета как территориального измерения власти и идея гражданства как принадлежности к определенной территории.

В конце XX века с появлением компьютерных сетей идея территориального суверенитета получила первый серьезный удар: сеть распределена и трансгранична, транзакция может быть отдалена от сервера, пространство теряет привязку к месту, появляется так называемое пространство потоков (интернет, глобальный финансовый рынок, спутниковое ТВ). Но стационарный компьютер все еще был привязан к кабелю, провайдеру, IP, поддавался контролю и учету. С появлением мобильного интернета все эти ограничения снимаются. Человек отвязывается от проводов, провайдеров, зоны покрытия, национальных операторов: со своим смартфоном и планшетом он напрямую связан с миллионами других пользователей и с глобальной информационной оболочкой. На наших глазах рождается новая картография — без границ, государств и привычных институтов: это карта Google Maps в режиме реального времени, в которой человек со своим гаджетом (скоро это, видимо, будет одно и то же, и мы превратимся в один биотехнологический объект, андроид) привязан к безличному спутнику GPS, превращается в анонимную точку координат на глобальной карте.

И тут появляются покемоны как агенты этого нового пространства, и с ними — новая картография реальности, новая навигация, не привязанная даже к названиям улиц. В интерфейсе Pokémon Go нет названий улиц, есть только безымянные кварталы и перекрестки со специально отмеченными программой местами — это чем-то напоминает навигацию по ориентирам в эпоху до географических карт: «Иди до большого камня, поверни налево и двигайся до заката». Игра избавляется от диктата линейной картографии эпохи модерна с ее иерархиями, границами, властными институтами, территориальными регламентами, административными режимами. Миллионы людей идут по улицам, как если бы их не существовало, двигаются по альтернативной карте, порой не замечая автомобилей, деревьев, заборов, стражей порядка. И здесь кроется реальная угроза власти. Pokémon Go — это глобальный «оккупай», это переосмысление урбанизма, границ и рамок города и радикальное присвоение общественного пространства, это десакрализация мест (Музей Холокоста в Вашингтоне запретил ловить покемонов на своей территории) и круглосуточный флешмоб, «монстрация» без очевидных политических целей.

Хотя до политики тут рукой подать. Сам город, полис — колыбель политики и предмет общественного договора, и его переформатирование новой картографией — акт политизации. Pokémon Go — это вызов территориальным расколам и разделениям, на западном берегу реки Иордан палестинцы помещают покемонов за пограничную стену или в израильские поселения, и при попытке поймать их появляется предупреждение: «ошибка апартеида». Не буду удивлен, если редкие покемоны обнаружатся в секретном бункере Ким Чен Ына или в лагерях боевиков «Исламского государства» — запрещенного в России, но не на картах Google.

Да, покемоны — всего лишь игра, всего лишь мода лета 2016-го, которая схлынула с наступлением в Северном полушарии суровой зимы. Но все равно они — лазутчики из будущего, предвестники дополненной реальности, которая с каждым днем будет все глубже захватывать наше воображение, наши коммуникации, наши города и улицы, как не снилось никакой НАТО и никакому ИГ, притом что выстроить кордоны против этой реальности, отгородиться от нее не сможет никакое государство. Все больше пользователей будут перемещаться на карту, неподвластную законам суверенитета и гражданства, и в этом текучем и гибком пространстве они будут проводить все больше времени, зарабатывать и тратить деньги, влюбляться и терять, жить по собственным законам. Дополненная реальность все сильнее будет менять «настоящую» (хотя есть ли она, настоящая?). И вот уже любители «Игры престолов», разочарованные в обоих кандидатах на президентских выборах в США в 2016 году, создали свою политическую партию, и государству вскоре придется самому уходить в дополненную реальность, создавая там собственные виртуальные объекты. Так, правительство Москвы собирается разработать русский ответ покемонам — приложение для iOS и Android «Узнай Москву», где вместо мультяшных героев можно будет ловить двойников Пушкина, Гагарина и Цоя и делать с ними селфи. А в недалеком будущем, ловя покемонов вблизи Кремля, можно будет увидеть в игре аватара бойца ФСО, закрывающего вход на режимные объекты, а собираясь толпой ловить покемонов на московских площадях и в парках, вдруг обнаружить в смартфоне превосходящие силы ОМОНа, которые будут винтить покемонов и загружать их в виртуальные автозаки.

Но коллективный разум сети все равно может создать куда больше альтернативных картографий и дополненных реальностей, населяя пространство общественно значимыми историческими или культурными символами. К примеру, «Международный Мемориал» с 2013 года поддерживает сайт «Топография террора» (идея и название позаимствованы у одноименного берлинского музея), где на интерактивную карту Москвы наложены точки осуществления советского террора — квартиры репрессированных, тюрьмы, пыточные камеры, места расстрела и захоронений. Напрашивается расширение этого проекта в дополненную реальность так, что, ходя по улицам города, каждый сможет увидеть скрытую археологию репрессий, встретить тени и услышать голоса жертв террора. В городе будут пересекаться разные, часто противоречивые слои дополненной реальности, пользователи будут мигрировать между ними или жить в нескольких из них одновременно, и государство со временем окажется лишь одним из слоев этого гибридного мира, причем далеко не самым интересным.

Кремлевский файрвол

Новости из мира российского хай-тека все чаще звучат как оперативные сводки. Наталья Касперская презентовала систему для перехвата телефонных разговоров в офисе. Систему ГЛОНАСС будет использовать полиция, чтобы дистанционно отключать двигатели автомобилей нарушителей: с 2017 года все автомобили, произведенные на территории Таможенного союза, будут оснащены специальными модулями, которые позволят отслеживать их и управлять ими при помощи ГЛОНАСС. Между тем российские коммерческие дата-центры приветствовали новый закон о защите персональных данных, обязывающий хранить персональные данные россиян на территории страны: многие западные компании вынуждены были заранее озаботиться размещением оборудования в России. Российский хай-тек готовится к стройке века — созданию цифрового железного занавеса, аналога «великого китайского файрвола», о котором мечтал в своей недавней статье председатель Следственного комитета Александр Бастрыкин.

Бесконечно далеки времена технооптимизма, когда верилось, что компьютер (на пару с видеодвойкой Funai) принесет нам свободу. Виртуозы серого импорта, наводнившие Россию моделями АТ и ХТ, первые программы, написанные длинноволосыми парнями в дырявых свитерах, колонна технической интеллигенции «Демократический Зеленоград», неизменно бывшая в первых рядах митингов демократической оппозиции, студенты-физики из Долгопрудного, открывавшие первые кооперативы, — все они казались провозвестниками открытого информационного общества, пионерами цифрового фронтира. Мы воспринимали успехи отечественных IT-предпринимателей Ильи Сегаловича и Аркадия Воложа, Анатолия Карачинского, Евгения Касперского как противовес государственно-сырьевому капитализму, бренды «Яндекс» и ABBYY казались российскими мостами в мир глобализации, и на знаменах демонстраций времен болотного протеста в 2011–2012 годах неизменно присутствовал баннер Facebook.

Теперь все иначе: урок Павла Дурова в его противостоянии с ФСБ, закончившийся отъемом бизнеса и изгнанием либертарианца и цифрового диссидента, был хорошо выучен отечественной IT-индустрией. Сегодня программист все в том же дырявом свитере пишет код для СОРМ — системы оперативно-розыскных мероприятий, комплекса мер по контролю спецслужб над телефонными, мобильными и беспроводными сетями, строит новый российский паноптикон, цифровую тюрьму с системами тотального наблюдения за гражданами.

Оптимизм 1990-х по поводу освобождающего действия интернета зиждился на иллюзии, что новые технологии, которые являются одновременно персонализированными и сетевыми, сформируют новый тип общественных отношений — неиерархический, эгалитарный, партиципаторный (основанный на демократии участия) — и создадут новый тип политики, который пошатнет старые иерархии партий, элит и государств, доставшиеся нам в наследство от индустриального века. И действительно, в последние двадцать лет появились принципиально иные форматы политики, основанные на новых технологиях, — от «сетевых выборов» Барака Обамы в 2008 году и успехов Пиратской партии в Исландии до «твиттер-революций» в странах арабского мира. Но Обама ушел, фейсбук привел к власти популиста и шовиниста Дональда Трампа, а твиттер в арабских странах — исламистов. И в то же время авторитарные режимы научились сосуществовать с сетью и использовать ее себе на пользу: персонализация и кастомизация оборачиваются персональным надзором за гражданами через их гаджеты и аккаунты в соцсетях, а сетевой активизм, как выяснилось, легко переходит в сетевой шум, когда различные формы гражданской активности в интернете становятся громоотводами, клапаном для выпуска пара, заменой политического протеста: шумим, брат, шумим! И одновременно высокотехнологичные компании из агентов перемен становятся агентами государства.

И здесь проявляется фундаментальное правило «сетевого нейтралитета»: технология нейтральна, но не только по отношению к содержанию и форматам приложений, как подразумевает этот термин, но и по отношению к политическим режимам. Сеть может использоваться как для освобождения людей, так и для наблюдения за ними, как для консолидации протеста, так и для его рассеивания. Технология не хороша и не плоха, как не хорош и не плох топор: это лишь инструмент в руках людей — можно срубить им избу, а можно убить человека. Сеть не существует в отрыве от общества, элит и государства, она транслирует господствующий тип общественных отношений, но не определяет их: к примеру, запрещенное в России «Исламское государство» является весьма продвинутым в технологическом плане, сочетая средневековые социальные и религиозные практики с умелым менеджментом медиа и соцсетей.

В России свои особенности взаимодействия технологии с господствующим социально-политическим порядком. Во-первых, это вопрос ресурсов. В условиях распределительной модели экономики и умело нагнетаемой паранойи по поводу «национальной информационной безопасности» сфера IT становится важной кормушкой при бюджете наряду с другими стратегическими отраслями — атомной энергетикой, авиакосмической отраслью, военно-промышленным комплексом. В ней появляется большое количество посредников и «продавцов угроз» (наподобие депутата Госдумы Ирины Яровой, создателя «Лиги безопасного интернета» Константина Малофеева или министра связи Николая Никифорова, который недавно предположил, что файлы в формате .doc и шрифт Times New Roman могут подрывать информационный суверенитет РФ): они формулируют угрозы информационной безопасности, под которые выделяются бюджетные ресурсы. Хранение персональных данных россиян, архивирование содержимого телефонной и интернет-коммуникации в течение трех лет («закон Яровой»), перевод транзакций по кредитным картам на российские серверы, создание национального поисковика и операционной системы, перевод госструктур на национальное программное обеспечение и в перспективе строительство инфраструктуры суверенного интернета наподобие китайского — это гигантские куски бюджетного пирога, перед которым не устоит ни одна компания высокотехнологичного сектора.

Во-вторых, это вопрос инновационной культуры. Инженер в России — человек государственный. В российской истории технология и модернизация (особенно в их военно-промышленной ипостаси) всегда были в первую очередь стратегическими приоритетами власти и лишь во вторую — частного капитала. На протяжении столетий государство соответствующим образом готовило инженерные кадры. Как заметил российский исследователь Андрей Солдатов, «российских и советских инженеров никогда не учили этике, не читали им нормальных курсов философии. Что знает российский инженер — это что «есть эти болтуны-гуманитарии, а мы приносим порядок». Конечно, идея порядка вполне совпадает с идеей государства, потому что это иерархия, это ясность конструкции. Как мне говорили многие инженеры, если дать инженеру без гуманитарного образования строить защищенную систему, то получится тюрьма, потому что это наиболее защищенный объект: один выход, один вход, все под контролем».

Солдатов сравнивает Наполеона, который закрывал философские школы и открывал инженерные, потому что ему не нужны были революционеры, со Сталиным, который создавал огромное количество политехнических училищ с целью дать людям технические навыки, но отнюдь не университетское образование. Иными словами, проблема далеко не только российская — но именно в СССР, где техническая модернизация стала задачей национальной безопасности, государство практически полностью подчинило себе инженерную культуру: от сталинских шарашек до хрущевских и брежневских НИИ, закрытых городов и «почтовых ящиков».

С конца 1980-х в стране начала прорастать другая инновационная культура, основанная, с одной стороны, на мощном советском инженерном потенциале и сильной физико-математической школе, с другой — на частной инициативе и сетевых структурах. Она дала ряд уникальных компьютерных разработок и отечественных IT-лидеров с глобальными амбициями, как тот же Касперский, но не создала сфер технологической, интеллектуальной и гражданской автономии, инновационных сред наподобие Кремниевой долины в Калифорнии, и все попытки создать такую среду, например в Сколково, были крепко связаны с государственным патронатом и в нынешних условиях финансового кризиса и санкций стагнируют. А в эпоху третьего срока Путина, когда власть взялась за зачистку и национализацию сферы информации и высоких технологий, они возвращаются в лоно авторитарного государства.

Принято описывать путинский режим в терминах «гибридности», и здесь возникает очередной гибрид: высокотехнологичный авторитаризм, встроенный в структуры информационного общества. Этот феномен изображен в антиутопиях Владимира Сорокина («День опричника», «Сахарный Кремль», «Теллурия»), где будущая Россия, отгородившаяся от Запада стеной, восстановившая монархию и средневековые обычаи, пользуется девайсами с искусственным интеллектом («умница»), мобильными видеотелефонами («мобило»), достижениями бионики и генетики и так далее. «Русский мир» точно так же дружит с айфоном, как и «Исламское государство»: патриархальное сознание, архаичные социальные и политические институты отлично уживаются с технологиями постмодерна, купленными или украденными на Западе или разработанными под контролем авторитарного государства.

В более широком смысле можно говорить о том, что в современном мире авторитаризм адаптировался к вызову информационного общества и использует его инфраструктуру для своего выживания. В недавно вышедшей работе How Modern Dictators Survive: Cooptation, Censorship, Propaganda and Repression («Как выживают современные диктаторы: кооптация, цензура, пропаганда и репрессии») экономисты Сергей Гуриев и Дэниел Трейсман пишут о том, что в последние десятилетия возник новый тип авторитаризма, лучше приспособленный к миру прозрачных границ, глобальных медиа и экономике знаний. Нелиберальные режимы, от перуанского Альберто Фухимори до венгерского Виктора Орбана, научились сосредоточивать в своих руках власть, не прибегая к изоляции страны и массовым убийствам, но лишь грамотно работая с информацией. Хотя время от времени они применяют насилие, власть удерживается не столько террором, сколько манипулированием общественным сознанием.

В России происходит то же самое: с одной стороны, режим контролирует информационные потоки в традиционных СМИ и интернете, с другой — стремится монополизировать высокотехнологичную отрасль, отстраивая ее под свои интересы, подготавливая структуру для возможного информационного закрытия страны. Это авторитарное зазеркалье: именно те сферы, в которых могли бы зародиться сетевые формы жизни и гражданская автономия, тот цифровой фронтир, который мог бы стать пространством свободы, у нас используются для воспроизводства архаичной власти. В очередной раз в российской истории технология работает не на освобождение общества, а на укрепление государства, топор становится не инструментом плотника, а орудием репрессий. И если Россия в будущем отгородится от мира «кремлевским файрволом», созданным по последнему слову техники, то по своему духу эта стена останется средневековой.

На пути в Теллурию

Известно, что жизнь в России построена по законам литературы. Когда в мазохистском угаре Кремль ввел санкции против западных продуктов питания, а публика ответила шипучей волной квасного патриотизма, тут же вспомнился сорокинский «День опричника» с его стандартным набором продуктового ларька:

Упраздняя супермаркеты и заменяя их на русские ларьки, Государь у Сорокина распорядился, чтобы в каждом всего было по две вещи, и только сыр «Российский» остался в гордом одиночестве.

Повесть была опубликована в благословенном, как мы теперь понимаем, 2006 году, описанные в ней события происходили аж в 2027 году, и все тогда поняли ее как политическую сатиру, гротеск, предупреждение. Никто не верил, что по дорогам в самом деле поедут красные «мерседесы» с песьими головами на бампере, что на Манежной будут сечь, на Лубянке поставят памятник Малюте Скуратову, что Россия отгородится от Запада Великой стеной, а загранпаспорта люди добровольно будут сжигать на Красной площади, что президент, наконец, провозгласит себя Государем и возродит опричнину, столбовое дворянство и сословия. Но с третьим сроком Путина стало не до шуток: президент и подвластные ему машины Госдумы и госпропаганды начали буквально воспроизводить сорокинские метафоры, словно черпая вдохновение из этой политической сатиры, а Сорокин получил статус пророка в своем отечестве и признание в мире.

Осенью 2013 года он опубликовал новую антиутопию, «Теллурия». Здесь «новое средневековье» разворачивается уже не только в России, но и на всем пространстве Евразии. После череды гражданских войн Россия распалась на множество государств, от православной монархии в Московии, просвещенного княжества в Рязани и независимых Тартарии и Башкирии до рабочих республик на Урале и на Байкале и «парка юрского периода» под названием СССР — Сталинская Советская Социалистическая Республика, куда ездят на паломничество туристы-сталинисты. Раскололась и Европа под натиском салафитов: Германия распалась на Баварию, Пруссию, Силезию и Рейнско- Вестфальскую республику, Швейцария разбомблена талибами, в Стокгольме заправляют ваххабиты, и только в Лангедоке тамплиеры готовят новый крестовый поход.

«Теллурию» восприняли как очередное пророчество, как долгосрочную проекцию существующих трендов, но сам распад был отнесен куда-то на середину XXI века. Никто не ожидал, что события, описанные в романе, начнут осуществляться так быстро, буквально через несколько месяцев. Что под боком у России образуются две реконструкторские «республики» ДНР и ЛНР с диким постмодернистским замесом сталинизма, монархизма и православия с терроризмом и бандитским беспределом. Что в Новосибирске будет анонсирован «марш за федерализацию Сибири», а в сети появятся баннеры «Калининградской народной республики»; что призрак сепаратизма, против которого принимали в 2013 году специальный закон, после аннексии Крыма вдруг обретет реальные черты. Что в ходе необъявленной войны между Россией и Украиной начнут строить стену, а Россия начнет массово отказываться от западных продуктов и технологий и заключит кабальное соглашение о поставках энергоносителей в Китай, попадая в торговую, финансовую и технологическую зависимость от несравнимо более сильного соседа.

Никто не ждал, что салафиты мощным броском возьмут почти весь Ирак и провозгласят на Ближнем Востоке новый халифат. Что на европейских выборах успеха добьются ультраправые и неофашисты, что пройдут референдумы о независимости Шотландии и Каталонии. Мир «Теллурии» с его обвальной демодернизацией, неоархаикой, распадом государств и ростом религиозного фундаментализма оказался гораздо более реален, чем мы думали. И наоборот, налет глобализации, мультикультурализма и либеральной демократии на нашей цивилизации оказался хрупким ледком над бездной, над «кровью и почвой», над религией и нацией. Старый мудрый историк Сэмюэл Хантингтон был куда прозорливее своего младшего коллеги Фрэнсиса Фукуямы, и Томас Гоббс с его «войной всех против всех» оказался куда ближе к реальности, чем Иммануил Кант с его мечтой о «вечном мире».

Главное, в чем оказался трагически прав Сорокин, так это в том, что «День опричника» с неизбежностью ведет к «Теллурии», что средневековый авторитаризм оборачивается средневековым же распадом. Мы это уже проходили в истории России: «прогрессивная» опричнина Ивана Грозного и кровавая зачистка России под создание централизованной монархии во второй половине XVI века обернулись безвластием, Смутным временем, распадом страны, разорением Москвы, а затем и долгим «бунташным веком», вязким застоем XVII столетия, который привел к непреодолимому отставанию от Европы и закончился лишь с воцарением Петра. Крепостной театр Владимира Путина был в меру жесток и в меру забавен, пока разыгрывался на подмостках России. Но невозможно построить средневековье в одной отдельно взятой стране, когда она обладает ядерным оружием, имперской памятью, глобальными амбициями и прочно интегрирована в мировую экономику. В 2014 году монархическое самоуправство вырвалось за пределы России, полыхнуло войной в Украине и вернулось к нам в виде международной изоляции и санкций, включилось в цепную реакцию глобального распада.

В «Теллурии» связь нынешнего правления с воображаемым распадом показана буквально, без иносказаний. В одной из глав романа в лесу бабушка с двумя внуками пробирается к святыне — огромному валуну, в котором много лет назад были вырублены изваяния трех Великих Лысых: трех роковых правителей России, сокрушивших «страну-дракона», пожиравшую своих граждан.

«Первый из них, лукавый такой, с бородкой, разрушил Российскую империю, второй, в очках и с пятном на лысине, развалил СССР, а этот, с маленьким подбородком, угробил страшную страну по имени Российская Федерация», — рассказывает она внукам, особенно почитая последнего, который «делал дело свое тайно, мудро, жертвуя своей честью, репутацией, вызывая гнев на себя».

Как крупный художник Сорокин остро чувствует дух времени, Zeitgeist. На излете минувшей эпохи, в 1980-х, он препарировал труп СССР, как смердящий балабановский «Груз 200», деконструировал советскую речь до голого синтаксиса, до невнятного бормотания, по-карнавальному обнажал телесную изнанку советских практик. В девяностые он описывал симулякры рыночной эпохи (сценарий фильма «Москва»), а в нулевые почувствовал, что пришло время новых утопий — сначала фашистского фэнтези (трилогия «Льда»), а затем и сатирических антиутопий. Он почувствовал, что мы попали в «воронку времени», когда история закольцевалась и вторглась в настоящее, когда самые безумные фантазии воплощаются в жизнь за считанные дни. От публикации «Дня опричника» до третьего путинского срока прошло 6 лет, от выхода «Теллурии» до аннексии Крыма — три месяца. Историческое время ускоряется, пленка отматывается назад, как сцены жизни перед взглядом умирающего. Такими темпами мы все скоро будем стоять в сорокинской «Очереди», а затем и есть сорокинскую «Норму».