Паровоз из Гонконга

9

Утром Андрей проснулся от чужеземной переклички автомобильных гудков и не сразу сообразил, где находится. Сквозь густую металлическую сетку окошка вязко и желто протекала теплынь. Он лежал поверх скомканных простыней непокрытый, было жарко, как летом в деревне, только мух не хватало. На соседней кровати, тоже в одних трусах, по-домашнему уютно сидела Анастасия, она перебирала свои детские книжки.

Несколько смутившись, Андрей прикрыл глаза и попытался вспомнить, не снилась ли ему сегодня ночью красная палатка, это был тяжкий, постыдный сон, который вот уже много месяцев его донимал. Но ничего как будто не снилось: сплошная черная яма, косматый разрыв между вчера и сегодня. Видимо, вчера он был измочален, а на такие сновидения требуются физические силы.

Красную палатку Андрей видел наяву прошлым летом, и не сказать, чтоб воспоминание о ней было мучительным, скорее наоборот, но вот сновидения на этой основе возникали безрадостные и неуправляемые. Очень противно было то, что он видел палатку не один. Даже так: долговязый приятель его, которого все звали в городе «Керя», подмигивая и мелко смеясь, поманил Андрея пальцем: «Гля, че делают! Во автотуристы че вытворяют! Москва…» Сам Андрей, если б увидел первый, ни за что бы не позвал. Этот самый Керя не давал проходу ни одной девке от тринадцати до тридцати, все-то ему нужно было схватить, сграбастать, притиснуть, и они этому не слишком противились. Керя так и звал с собой: «Айда девок ловить». У него было узкое лошадиное лицо с впалыми щеками и длинной челкой, косо падавшей на дикий, словно бы бельмастый глаз, товарищ он был незаменимый, потому что ему вкусно было жить, и он хотел, чтобы все вокруг тоже всхрапывали от удовольствия…

Дело было ранним утром, на лугу у Ченцов, куда они с Керей пришли проверять поставушки. Поставушками в пригородах Щербатова называли нехитрую снасть: бечевка или прочная леска, привязанная к ракитовому кусту, на конце — большой крючок, лучше тройник, а на этот крючок нацеплен за губу лягушонок. Забрасывается поставушка (лягушат обыкновенно ловят у самой реки, по дороге), а уж на рассвете надо успеть ее вытащить, потому что, сколько ни маскируй, если попадется голавль он так пригнет куст, так его будет трепать, что слепой, и тот не пройдет мимо. Ченцовские чужих поставушек не трогали, как будто заклятье на них было (или не позволяла рыбацкая честь), а вот свой брат, щербатовский, прибывший на автобусе, мог и пользоваться, снять чужую добычу с чужого крючка, да и сам крючок унести, и ничего не докажешь.

Откажись он идти вслед за Керей и заглядывать в эту чужую красную пещеру, жил бы просто, как жил. А теперь смотрел на встречных молодых женщин и не мог себя заставить не думать: «И эта так же, и эта будет так, а эта — уже… может, даже вчера». Приходилось прятать глаза: они каким-то образом чувствовали и глядели в ответ вызывающе или лукаво. Не конфузилась ни одна, а краснел и стеснялся именно он, ни в чем не повинный…

Между тем Настасья, даже не глядя в его сторону, почувствовала, что Батя проснулся, и, как бы продолжая прерванный разговор, сказала:

— А у меня зато книжек полный портфель и с игрушками большая сумка. А мы больше к ним не пойдем, правда, Батя?

Видно, безумная Иришка произвела на нее неизгладимое впечатление.

— Конечно, не пойдем, — отозвался Андрей.

Он вскочил, подбежал к балконной двери и настежь ее распахнул.

— Ух ты! — завистливо произнес он.

Для декорации, сколоченной наспех, к прибытию Эндрю Флейма город был выстроен уж слишком добротно. Небоскребы тесно громоздились вокруг, вознося в ярко-синее небо свои пестро раскрашенные балконы, галереи, террасы и лоджии. Прозрачно-зеленые зонтики акаций, усыпанные крупными сиренево-голубыми цветами, пошевеливались от жаркого ветра у самых его ног.

За спиной его гулко хлопнула дверь, он обернулся. Из ванной вышла мама Люда, она была в красном купальнике.

— Жарко, Андрюшенька! — как бы оправдываясь, сказала она. — Воду кипячу для питья.

— А где отец?

— Полчаса как на службу уехал. Все хорошо, сыночек. Только вот… на базар бы сходить, а я, безъязычная, боюсь. На тебя вся надежда. Мальчик насупился от важности.

— Какой разговор?

Он себе нравился сегодня с утра: бодрый, веселый, уверенный, лишних вопросов не задает, только по делу, истинный Эндрю Флейм в голубых отечественных джинсах с бордовой прострочкой… Только бы отучиться краснеть.

Матвеев, босой и полуголый, в коротких штанах с бахромой, стоял на кухне возле мраморного разделочного столика и ел из кастрюли холодную гречневую кашу, запивая ее кока-колой. Лицо у него было умиротворенное и даже симпатичное. Черт его знает, подумал Андрей, может, и в самом деле чуткий человек.

— А, квартиранты! — проговорил Матвеев жуя. — Молодцы, вчера тихо вернулись. На вылазку? В добрый час.

— Вы не подскажете, как на рынок пройти? — спросила Людмила.

— Подскажу, отчего же. Вон, видите в конце проспекта ржавый купол? Это и есть рынок. Только не купите вы там ничего: поздно встали…

Вдруг Матвеев насторожился, потянул носом воздух.

Балкон открывали? А кто разрешил? — гневно спросил он. — Тараканов напустить захотели? Выселю к чертовой матери!

И, круто повернувшись, ушел к себе.

…Здание рынка оказалось похожим на подвергшийся бомбардировке вокзал: внушительный, с колоннами вестибюль, за ним — металлический остов высокого купола крыши. Крыша эта некогда была, конечно, застеклена, а теперь стекла побились, ячейки кое-где были забраны фанерой и целлофаном, провисшим от застоялой дождевой воды. Под этой символической защитой от солнца и дождя стояли ряды облицованных мрамором прилавков с выдолбленными в них лоточками и желобками: для мелочи, догадался Андрей, и для стока крови и сока. Но стекать было нечему, прилавки были пусты и сухи, сонмы синих мух реяли над головой совершенно бесцельно, да еще тараканы с фырчанием перепархивали с одного стола на другой. Кое-где среди голого мрамора сидели унылые торговки в цветастых цыганочьих платьях. Какие-то корзины под ногами у них стояли, но, перехватив любопытствующий взгляд покупателя, торговки начинали озабоченно расправлять свои широкие подолы, прикрывая ими товар. На прилавках для видимости лежали жухлые капустные листья и пучки свекольной ботвы.

Мама Люда была расстроена:

— Одно видильё, — пробормотала она, озираясь, — одно видильё!

Несколько оживленнее было в рыбных рядах, точнее — в тех, от которых пахло рыбой. Там на мраморных столах лежали горы ракушек, по виду наших речных, издыхающих, с высунутой требухой, и других, плотно замкнутых, очень мелких и, должно быть, несокрушимо твердых, торговки заботливо поливали их водой. Возле одного прилавка даже собралась небольшая очередь местных: там ровным слоем рассыпаны были мокрые полые сучки, внутри них шевелились толстые светлые гусеницы, точно как наши ручейники. Андрей не удержался от искушения, показал их сестренке, Настя заволновалась:

— Ой, что это? Батя, зачем их торгуют?

— Чтобы кушать, — безжалостно объяснил Андрей.

— А как их кушают?

— Очень просто. Высасывают, как из косточек мозг.

— Живых? — с ужасом прошептала Настя и захлопнула ладошками рот.

— Будешь ты мне девку дразнить? — рассердилась мама Люда хотела стукнуть Андрея по загорбку, но удержалась, потому что вспомнила, где находится и зачем пришла.

Она присмотрела торговку поприветливее, искательно улыбнулась ей, та замахала руками: нет, мол, нет у меня ничего, проходите мимо. Однако маму Люду это не смутило.

— Ну, Андрюша, будут у нас сейчас витаминчики. Смотри, как дела за границей делаются.

Она взяла Настасью за плечо, выдвинула ее вперед и сказала торговке:

— Вот ребенок маленький, фруктов хочет, фрукты ему нужны. То есть ей, девочка она, Анастасия зовут.

— Мама, — покраснев, гневно сказал Андрей, — ты соображаешь? Она ни слова не понимает!

— Понимает, молчи, — бросила ему через плечо мама Люда. — А это старший мой, такой грубиян, не слушается ничего, дерзит бесконечно. Но тоже фрукты любит. Может, есть у вас для нас что-нибудь? Поищите, пожалуйста.

Торговка выслушала очень внимательно и серьезно, потом выставила вперед розовую ладонь и, проговорив «Уэйт э литл», полезла под прилавок.

— Она говорит: «Подождите немного», — прервал Андрей.

— А то я без тебя не знаю, — ответила мама Люда.

Торговка поднялась и молча протянула ей пучок белой редиски.

— Шейс-дейс, — сказала она, и мама Люда поняла с такой легкостью, как будто всю жизнь разговаривала на ломаном русском.

— Шестьдесят копеек? — переспросила она. — Смотри-ка, недорого. И витаминчики.

Торговка вновь нырнула под прилавок и вытащила связку красноватой кустистой травы.

— Щавель надо? — спросила она. — Щавель, кисло, мадам! Харчо, мадам, харчо!

Людмила с недоверием отщипнула листок, пожевала, сплюнула.

— И правда, хорошо. Вот вам и суп, и салат.

Расплатившись, мама Люда устремилась в дальние ряды, занавешенные соломенными циновками. Боже мой, чего тут только не было: коврики, корзиночки, коробочки, кепочки, даже кресла и журнальные столики, все искусно сплетенное из соломки и тростника. Глаза у мамы Люды разгорелись.

— Нет, нет, не сейчас, — бормотала она, жадно ощупывая плетености и как будто уговаривая себя, — перед отпуском накупим. Будут сувениры, всему Щербатову хватит!

Однако возбуждение это быстро прошло: соломой ведь сыт не будешь…

Вышли на улицу и побрели восвояси. Солнце палило, как безумное, все вокруг стало душным, пыльным, вонючим. Плиты тротуара дыбились под ногами, грязная бахрома полотняных навесов неприятно задевала по лицу, из тусклых витрин так и лезли в глаза некрасивые и ненужные вещи: покоробившиеся парусиновые чемоданы, шерстяные шапки с наушниками, пластмассовые сандалеты с блестками, канцелярские дыроколы циклопических размеров, деревянные вазы и бумажные цветы — очень похожие на те, что росли вокруг офиса.

— Хлебушка бы купить, — сказала на ходу мама Люда. — Где у них тут хлебные магазины?

Забрели в проходной дворик между небоскребами, мощенный мрамором, тенистый, даже прохладный. Посередине должен был журчать фонтан, в овальном бассейне стояла зеленая вода, в уютных нишах расположены были маленькие магазинчики. Продавцы в синих безрукавках, все как один смуглолицые и черноусые, с любопытством смотрели на своих потенциальных клиентов, не проявляя ни малейшего желания предложить им свой товар. Да и предлагать было нечего: полки в нишах уставлены были литровыми бутылками с сиропом таких сумасшедше-ядовитых цветов, что при одном только взгляде на них пробирала икота. Одна из лавчонок называлась «Жаклин», так развешены были женские пояса на шнуровке, которые мама Люда брезгливо назвала «грациями». Пояса эти сшиты были как будто бы из брезента, трудно было представить себе, как можно их надевать на нежное женское тело — тем более при такой жаре. Охотников покупать эту сбрую не находилось. Между тем торговца это, по всей видимости, не волновало: сидя в глубине ниши, он вел неторопливый разговор с таким же жгучим брюнетом в синей безрукавке, продававшим в соседней лавке очки, и со спокойным ожиданием поглядывал поверх прилавка на остановившихся поблизости Тюриных. По всему видно было, что душевный его покой и достаток не имеют ничего общего с заскорузлыми «грациями» и что если мама Люда попросит его показать хоть одну, он, пожалуй, оскорбится или расценит это как дикое извращение.

— Спроси у него, где тут хлеб продают, — сказала мама Люда.

Как это у женщин все просто. Возьми и спроси. А если это первый контакт в истории с нашим кротким и трудолюбивым народом? К нему нужно загодя готовиться, выверять и взвешивать каждое слово, чтобы не стыдиться потом.

Но делать нечего: мальчик подошел к прилавку, дождался, когда на него обратят внимание (ох, не так он все это себе представлял!) и, костенея от напряжения, выполнил просьбу матери. Усатый продавец придвинулся к Андрею, перегнулся через прилавок, и, издевательски приложив руку к уху и скривив рот, громко переспросил:

— Сорри?

А когда Андрей, сделавшись сразу маленьким и ушастым, повторил свой вопрос, продавец демонстративно повернулся к своему приятелю и небрежно вытряхнул сигарету из красивой желто-синей пачки цифрой «555». При этом оба усача дружно захохотали.

Это было горше обиды и разочарования: это был крах. Похоже, в услугах Эндрю Флейма здесь никто не нуждался. Жизнь эта шла сама по себе независимо от явления мальчика из Щербатова, и не то что вмешаться в нее, даже просто вникнуть не представлялось возможным. Почему эти люди смеются? Чем живут? Откуда у них сигареты? А часы у каждого массивные, как бандитские кастеты, на металлических болтающихся свободно браслетах, зачем они и откуда взялись? А ход истории — слыхали они о нем хоть что-нибудь? Или, может быть, у них своя история, текущая сама по себе и не впадающая в нашу? Но примириться с этим мальчик не мог.

— Ну, пошли, черт с ними, — сказала мать. — Отдохнули — и на том спасибо.