Паровозик из Ромашкова

Елена Стяжкина Паровозик из Ромашкова

Завтра я проснулась, потянулась и посмотрела в окно. За ним была весна, а на моей подушке была размазанная тушь — следы от вчера и сегодня. Ветер не пробивался ко мне в комнату, потому что нас разделял лейкопластырь, наклеенный на форточку и спасший меня от холода зимой. Но завтра я выздоровела, и мне отчаянно был нужен свежий воздух…

Вчера я читала газеты, работала учительницей и мечтала о славе. Однажды, пробегая по коридору своей квартиры, я подумала, что я балерина, сделала па или пируэт, зацепилась за табуретку и сломала четвертый палец на ноге. Потом я долго выла, и соседи вызывали с работы моего мужа. На больничном я писала историкам курсовые и укрепляла бюджет семьи. Когда к нам приехал наш друг детства и моя первая любовь Кирилл, мой муж уже имел любовницу. Такая вот жалость. Мы стали встречаться с Кириллом и сблизились до поцелуев под одинокими желтомерцающими фонарями: целовался Кирилл нежно, вкусно и пахуче. Я пригласила его на пятую годовщину своей свадьбы в ресторан с экзотическим названием «Утка», мой муж пригласил свою любовницу — мою Большую Подругу Машу. Это было для меня неожиданностью. Я заказала блины с икрой, пельмени, фаршированную щуку и три порции шоколадного мороженого.

Моя Большая Подруга Маша произнесла первый тост:

— За окончание диеты во всех смыслах и для всей семьи.

— Да, — сказала я.

— Спасибо, — сказал мой муж.

Кирилл быстро подлил мне вина, думая, что подливает масло в потухший огонь.

— Сухое вино расщепляет жиры, — возникла Большая Подруга Маша, видимо солидаризируясь в намерениях с Кириллом.

— Да, — снова равнодушно сказала я, потому что оценивала свой вес как в полтора раза меньший, чем Машин.

К сожалению, мой муж любил все большое, как баобаб, и светлое, как выбеленные перекисью волосы. Маша была баобабом его мечты, а я всего лишь хрупкой балериной маленького коридора. Собрание, посвященное пятой годовщине свадьбы, хотело от меня скандала, потому что ситуация была ложной. Так сказал Кирилл, отказываясь идти в ресторан. По его мнению, я не должна была любить ложные ситуации, потому что до сих пор оставалась чистой и наивной, как дитя. Но если я дитя, то смысл моих требований прост, как бровь: хочу — причесываю и хожу красавицей, хочу — распушиваю и хожу как дурак, не хочу — и выщипываю, чтоб не думать. В ресторане мне нравилось быть дураком. Мой муж хотел, чтобы я выглядела Большим дураком.

— Давайте выпьем за мою жену, как за удивительный образчик мудрого примирения с действительностью, — сказал он торжественно.

Я не хотела быть образчиком, но снова покорно сказала:

— Да.

Наконец-то заиграл оркестр, и Маша пригласила меня танцевать.

Кирилл сказал, что я не танцую. Маша пригласила моего мужа. «Интересно, — подумала я, — все ли мои подруги такие неуклюжие дуры?» Появление таких крамольных мыслей означало, что я перепила. Я уже вполне могла забраться на стол и задирать юбку. Поскольку задирать мне было нечего (на мне были надеты брюки), я решила идти домой. Мой муж вызвался проводить Машу и взамен предложил Кириллу остаться у нас ночевать. По дороге домой я, наверное, думала, что стала геологом, потому что дважды упала в лужу, а в одной из них искала свою сережку, по секрету сообщив Кириллу, что она у меня из золотого запаса партии. Я была пьяна и хотела допивать. Кирилл из осторожности купил бутылку шампанского, и, счастливая, я бросилась домой искать стаканы. Мы выпили, и я долго откровенничала, заговариваясь и бегая к унитазу в попытках очищения. Потом мы стояли на балконе и смотрели на звезды. Кирилл был уже почти полностью лысым, и я впервые обратила на это внимание. Еще я точно помню, что он показался мне никаким. Он был старше меня на два года, а значит, являлся последним пионером, который кому-то торжественно клялся «жить, учиться и бороться». Я помнила, что любила его за пионерский галстук, который он по секрету давал мне поносить. Ощущая, как целомудренно он держит меня за грудь, я почувствовала себя недостойной приписанной мне наивности и чистоты. Я присела на корточки и потянула его за собой, чтобы нас не увидели из окон чужих квартир. Можно было, конечно, зайти в дом, но тогда я об этом не подумала. Я поцеловала его в кадык, куда попала, туда и поцеловала, и вообще, мне всегда нравились мужчины с кадыками… Кирилл чуть не задохнулся — от неожиданности, наверное, но продолжал гладить меня где нельзя. Я никогда не изменяла мужу, знала, что не изменю и теперь. На мне были старые рваные трусы, и ужас от возможности их обнародования был сильнее девственной трепетности Кирилла. Но он не знал моей страшной тайны и прошептал:

— Я ждал этого столько лет.

— Нет, — ответила я.

— Но почему? — он сильно прижал меня к себе.

— Нет, — снова сказала я, потому что все длинные слова забыла. — Нет, — уже традиционно прошептала я.

Мой шепот показался Кириллу грустным предзнаменованием слез.

— Прости, чистая моя девочка. Прости меня.

Я хотела икнуть. Мой ик мог быть чемпионским. Я сдерживалась изо всех сил. Выглядела я, наверное, трагически. Кирилл попросил меня постелить ему постель. Диван у нас в доме был один — супружеский. По праву женщины я решила его занять. Кириллу же кинула на пол спальный мешок из моего альпинистского прошлого. Утром, когда часы выдохнули восемь ударов, а на площадке задребезжал лифт, я проснулась и обнаружила закутанного в мешок Кирилла рядом с собой. Через мгновение нас увидел пришедший с поздних проводов Большой Подруги Маши мой муж. Он весело сказал:

— Ну, вы даете.

И щелкнул меня по носу. Кирилл открыл глаза и вздохнул. Из его рта воняло перегаром, из моего, видимо, тоже. Он вылез из мешка абсолютно одетый, поправил галстук и собрался уходить. Перед уходом он поцеловал меня в щелкнутый нос, наверное в знак протеста перед грубостью мужа, и сообщил, что уезжает в долгую-предолгую командировку за границу, в страну, где не будет грязных луж и меня. Я сказала ему: «Пока».

Через полгода мой муж бросил Большую Подругу Машу, и мы с ней помирились, а еще через три месяца он бросил меня. Я не знаю, почему мы расстались, потому что непонятно, зачем мы вообще так долго были вместе. Он был чудесным, веселым, жизнелюбивым, равнодушным к нюансам коммивояжером косметической фирмы «Кэри Лэй», я была славной, игривой, азартной и равнодушной ко всему на свете учительницей истории в частной школе для детей глупых, добрых и богатых родителей. Мы были хорошей парочкой с олимпийскими потенциями прожить долгую отдельную жизнь, чтобы на старости обменяться впечатлениями. Но он все разрушил. А я не привыкла жить одна. И решила вновь освятить пустующее место. Первый комковатый блин слепился с Пашей, братом Большой Подруги. Паша был очень военным и очень серьезным. На первое свидание он опоздал ровно на полтора часа, в его объяснениях четко просматривались два троллейбуса, час пик и полное отсутствие денег. Я показала себя с лучшей стороны: занудливая девственно-разведенная училка с претензиями на знание мира. Свидание приобрело черты совещания по вопросам безопасности и мирного урегулирования внутренних конфликтов. В конце вечера, который я определила регулярными зеваниями, Паша томно взглянул на диван и сказал:

— Как не хочется сейчас в транспорте толкаться…

Я заняла ему денег на такси. Больше мы не встречались.

Вскоре, тоже вчера, я вступила в эпопею «трех Сережек». Первый из них, владелец крупного продуктового магазина, граф Калиостро с купеческими замашками и печальными карими глазами, раньше был клиентом моего мужа. Он звонил мне домой несколько раз в поисках обещанной ему косметики и грустно вздыхал на каждое «нет и не будет». Даже через телефонную трубку я слышала запах забытой уже семейной жизни, потому что мой муж тоже пользовался «Кэри Лэй». Однажды Сергей Васильевич пригласил меня в ресторан, и я согласилась исключительно для того, чтобы понюхать свои воспоминания.

Двадцать лет назад этот ресторан был знаменит и престижен. Когда я была школьницей, меня водили туда обедать родители. Сейчас он был обветшалым и помпезным, следы времени и героического прошлого придавали ресторану сходство с крейсером «Аврора». Мой спутник Сергей Васильевич посадил нас за «особый» столик и нежно накрыл мою ухоженную ладошку своей морщинисто-венистой рукой. «Когда-нибудь у меня на теле тоже появятся старческие пятна», — подумала я, и мне стало жаль нас обоих, единственных посетителей грустного ресторана. В огромном пустынном зале гулял ветер, он почему-то дул в мою сторону и приносил мне запах разлагающихся зубов Сергея Васильевича. Но я покорно сидела лицом к судьбе. Печальные, сильно оттянутые книзу глаза Сергея, похожие на глаза бассет-хаунда, явно что-то говорили мне, но смысл молчаливого послания растворялся в воздухе, не долетая и до середины стола. Мы не понимали друг друга и со стороны смотрелись как двухместное скопище идиотов. Я хотела есть, но ритуальное держание меня за руку продолжалось, и мне очень неудобно было склониться над тарелкой. Наконец, уже не надеясь на так и не возникший между нами магнетизм, Сергей Васильевич сказал:

— А вы знаете, лучшему предела нет?

Из уважения к разнице в наших летах я удержалась и не съязвила по поводу исключительной свежести этой мысли. Прорываясь через мое настойчивое молчание, он продолжил:

— Что вы все-таки об этом думаете?

— Ничего, — сказала я.

— А на что вы живете? — спросил он.

Тогда впервые после ухода мужа я задумалась над этим вопросом и выяснила, что доходы от моей педагогической деятельности столь ничтожны, что я живу ни на что. Но ведь живу.

Увидев сомнения и огорчение на моем лице, Сергей Васильевич удовлетворенно улыбнулся и продолжил проявлять заинтересованность моей персоной:

— Ответьте мне честно, чего бы вы больше всего хотели в жизни?

Я решила не затруднять себя враньем и сказала правду:

— Лежать на диване, читать книжки и быть дурочкой.

— Какая прелесть, — покровительственно рассмеялся он.

— Вам правда понравилось? — нежно осведомилась я.

— С вами очень трудно разговаривать, — обиделся он, — но я попробую продолжить. Вы ведь знаете, что мой сын наркоман. — Он взглянул на меня подозрительно и нервно.

— Нет, но мне очень жаль, — сказала я.

И мне показалось, что он сейчас расплачется от моего невнимания к его жизни. Я изобразила сочувствие и посмотрела Сергею Васильевичу в глаза. Он по достоинству оценил этот жест доброй воли, сказал: «Простите», достал огромный полусвежий носовой платок и смачно высморкался.

— Я хочу ребенка, — вздохнул он грустно.

— Я тоже, — сказала я, обрадовавшись, что в чем-то мы все-таки похожи.

— Я очень хочу здорового нормального ребенка, чтобы оставить ему все, что удалось скопить. Неважно, пусть даже девочку.

— А я гораздо чаще мечтаю о дочери, чем о сыне, — ответила глупая я.

— Я же сказал, что меня это устраивает, — раздраженно проговорил Сергей Васильевич. — Если нужно, я даже разведусь с женой, у тебя с ребенком будет хорошая жизнь, а может быть, очень хорошая. — Он игриво погрозил мне пальцем, и его губы, будто оторвавшись от лица, перемахнули через стол и настойчиво прижались к моим.

Я, порядком обслюнявленная, резко отстранилась, и мой спутник, не удержав равновесия, упал галстуком в поджарку по-полтавски. За нашим «особым» столом воцарилась тишина, был слышен звук дребезжащих стекол и грозное сопение Сергея Васильевича.

— Извините, — вежливо сказала я и встала из-за стола.

— Сядь! — крикнул он жутко.

От испуга меня подвели ноги, и я тяжело опустилась на стул. Мысль о том, что Сергей Васильевич слишком старозаветный, чтобы изнасиловать меня прямо в ресторане его молодости, немного приободрила мою трепещущую душу и накинула на мое лицо почти издевательскую улыбку, которую, правда, в один момент можно было стереть или сменить на покорно-жалостливую. Я пробормотала гневно и невнятно:

— Мне пора домой…

— Доедай, я отвезу тебя на машине, — сказал мой спутник, потенциальный отец моей незапланированной девочки, — и слушай: такие предложения я не делаю всем подряд и каждый день. Я видел тебя однажды, ты мне понравилась, я понял, как сильно ты мне нужна. Теперь ты должна понять это.

— Любовь с первого взгляда? — живо поинтересовалась я. — А что, если я алкоголичка и проститутка, беспросветная дура с наследственными болезнями, а?

— Мне шестьдесят четыре года, — он грустно покачал головой, — я не могу себе позволить ошибаться. Ты хорошая, чуть бестолковая девочка. Подумай над этим предложением, а через недельку я перезвоню.

— Я уже подумала, я не могу, — виновато прошептала я.

— Ну вот, я же говорил, что ты хорошая, — улыбнулся он.

Мне стало страшно жаль себя и его, и очень не хотелось с ним ссориться.

— Может, попробуем дружить? — я заискивающе взглянула на него.

— Мне некогда, — обронил он и вытер губы салфеткой.

Хотя теперь я относилась к нему лучше, губы его были все же жутко слюнявыми. На его машине я ехать отказалась, мало ли посадок вокруг, а вдруг он захочет выполнить свою программу немедленно? Сергей Васильевич пообещал позвонить через неделю и уехал, а я долго ковыляла к остановке, сильно натерла ноги и, впихиваясь в переполненный троллейбус, улыбалась началу своей новой «может быть, даже очень хорошей жизни».

Вчера, ровно через неделю, у меня прорвало кран, к счастью, с холодной водой, и я затопила соседей. Видя мою беспомощность в борьбе со стихией, грозный интеллигентный сосед-семьянин решил спасти свою квартиру от моего потопа и кое-как приостановил водотечение. Кое-как, потому что из трубы все же капало: за десять минут натекала кружка, за двадцать — маленькая миска, за полчаса, наверное, натекла бы большая кастрюля, но ее было не подсунуть под ванну к месту аварии. Сосед взял с меня слово сидеть дома и наблюдать за наполнением маленькой миски, а если моя вода еще раз проступит на его потолке, пригрозил он, то я буду возмещать его семье солидный материальный ущерб. Я сочла договор справедливым и осталась дежурить. В тот момент, когда капля сделала миску пригодной для слива в унитаз, раздался телефонный звонок. Но дело было прежде всего: я вытащила наполненную до краев емкость и быстрым ловким движением подставила под ванну сменщицу-кружку и только после этого подошла к телефону.

— Добрый день, это я — Сергей Васильевич, — услышала я.

— Здравствуйте, — донесся до него мой осторожный голос.

— Что вы решили?

— Я не могу, никак не могу, у меня ванна протекает, — зачем-то оправдывалась я.

— Это окончательное решение? — спросил Сергей Васильевич угрожающе.

— Окончательное… Я соседей залила, — виновато перед всем миром всхлипнула я.

«Всего хорошего» повисло в моих ушах, я расстроенно опустилась в кресло и положила трубку, но короткие гудки все били меня по голове, напоминая, что пора подставлять миску.

Самой сложной проблемой того дня был мой ночной сон, вернее, его невозможность. Я прикидывала размеры пола в ванной и свои, жалела, что так быстро отказалась от диеты и что ела в детстве много морковки. От нее я и выросла на метр семьдесят пять. Однако кусок надувного матраса все же там помещался, и если свернуться калачиком и оставить ноги в коридоре, а также заводить будильник каждые десять минут, то эту первую ночь после катастрофы можно было провести с максимальными удобствами. Огорчилась всерьез я только тогда, когда поняла, что теперь мне придется рассчитаться с работы и провести остаток своих дней (а без еды это получится очень маленький остаток) на полу у вечноживого крана. К концу рабочего дня меня хватились в школе, добрый директор послал ко мне гонца — учителя английского языка с машиной «ауди», которого по «счастливому» совпадению звали Сергей Анатольевич. Увидев мои приготовления ко сну, он захотел умереть от смеха. Я оскорбилась и заплакала. Он, уважая мои чувства, потребовал инструменты. В посудном шкафу мной была обнаружена отвертка, на вешалке — молоток. Эти инструменты оказались «не теми». Сережа велел мне не реветь, продолжать удалять воду и сварганить ужин. На объяснения с семьей, которая состояла у него из жены и колли, и на поиск «тех инструментов» он выделил себе полчаса.

— Жди! — крикнул он, нырнув в лифт.

— Ох, — вздохнула я и недоверчиво покачала головой.

Сережа вернулся через двадцать минут, еще двадцать понадобились ему, чтобы закрыть течь.

— Что я тебе должна? — спросила я.

— Десять долларов за бензин и починку, бутылку коньяку — за потерянное время, — по-деловому ответил он.

— Все? — сказала я с надеждой, что он шутит.

— Да, — ответил он и улыбнулся, — я не очень хорошо зарабатываю, но лишнего мне не надо.

Удивительно, я, например, всегда нуждаюсь только в лишнем.

— Хорошо, — проговорила я, — а ужинать ты будешь?

— Ну, конечно, я умираю от голода, — весело прокричал он и пошел мыть руки.

— Тогда я вычту из твоих денег пять долларов и отдам по курсу, — торжественно провозгласила я.

— У тебя есть коммерческая жилка, — улыбнулся он, обнял меня за талию и вытер о мою щеку мокрое лицо.

Я выдала бутылку и поставила на стол ужин. Сережа был очень жадным, но боролся с собой, поэтому пили коньяк мы вместе. Вернее, я пила, а он поедал мои последние продукты. После ужина я опьянела и осмелела настолько, что позвонила соседу-семьянину и сказала, что дежурство снято. Сережа подобрел, и мы начали весело обсуждать наших коллег. На переходе к десерту было обнаружено, что только мы да добряк директор заслуживаем уважения в нашем коллективе, чуть позже, после еще одной моей бутылки, мы ощутили необходимость друг в друге и начали целоваться. После жарких объятий на кухне я была готова поступиться принципом «не спать с женатыми мужчинами» и поступилась им. В поисках дружелюбного дивана (бывшего супружеского) мы, целуясь, миновали кухню и коридор. В пути с Сережей было тяжело, его макушка едва доставала до моего уха, и мне хотелось взять его на ручки. Чтобы доставить мне удовольствие, бедный учитель английского шел на носочках, сообщая мне, что весь ушел в корень. И он не врал: со своим «корнем» Сережа был примерно одного роста… Я проснулась раньше всех в доме и долго рассматривала тонкий профиль Сережи. У него были темные волосы, закрытые домиком глаза и крупный сухой рот, он тихо дышал и нежно улыбался во сне. Мне захотелось прижать его к груди и добром, лаской выбить патологическую, кулацкую жадность из его хрупкого тельца. Еще я думала, что не против делить с ним зарплату и постель. Утром, за завтраком-кофе, он сказал:

— В субботу едем на море. Продукты — твои, бензин — мой.

Я покорно улыбнулась и кивнула. На работу я пришла ко второму уроку, и мы официально поздоровались в учительской…

К морю мы добрались во второй половине дня. Сережа обаял хозяйку-гречанку, и она бесплатно пустила нас в сдаваемый в сезон сарайчик.

Пропуская меня в маленькую калитку, мой друг сказал хозяйке:

— Это моя жена, — а я зарделась, как девица, ни разу не бывшая в загсе.

Хозяйка широко улыбнулась и поприветствовала меня по-гречески:

— Яссас! — и добавила по-русски: — Наконец-то с супругой пожаловал, а то все с девками, да с девками…

— Зачем же вы ее пугаете? — засмеялся Сережа.

Но я в этот момент находилась в хрустальном флаконе признанного на двое суток официального положения.

Нам было настолько хорошо вместе, что я даже забыла о том, что мои продукты намного дороже его бензина. Мы купались и угощались целый день. Сережа, всерьез интересующийся теорией и практикой эротики, кормил меня на пляже запеченным судаком, и пригоршни песка противно скрипели на моих зубах. Я не сопротивлялась и находила этот вкус восхитительным. Я боялась спугнуть мгновение нашей чистой, почти детской близости… Я не помню, в какой момент перестала воспринимать его критически. Он как-то вдруг стал мне нравиться весь, он превратился в воплощенную мечту. При свете заходящего солнца его жадность превратилась в хозяйственность, его бахвальство — в желание мне понравиться, его склонность к обидам — в милую закомплексованность мужчины невысокого роста. Когда первые отблески звезд закачались в темной воде, Сережа организовал из нас команду королевских купальщиков. Я снова порадовалась своей способности легко подчиняться мужчине. Тихо выкатившаяся на звездное небо луна заставила нас отбросить тени. Моя тень была до безобразия растянута, а Сережина — сжата. С радостным, даже тупым смирением я подумала о необходимости пластической операции по укорачиванию ног и вошла в воду. Сережа долго и нежно носил меня на руках, а я вздыхала и сладостно-грустно думала, что только море может сделать меня удивительно легкой, а его таким сильным, я завидовала рыбам, потому что у них не было супружеских отношений и непреодолимых различий в росте и весе, я завидовала рыбам и чуточку жалела их — у них слишком тихая скучная жизнь, и они не стремятся к Сереже… В четвертом часу, который я определила по бледной, лишенной магической косметики ночи луне, мы вернулись в сарайчик. Здесь расхаживал обеспокоенный нашим отсутствием или просто мучившийся бессонницей петух. Он пристально посмотрел на голого Сережу и обиделся. Я видела, что петух собрался объявить утро и доказать Сереже, что он тоже ничего. Но курицы мирно спали, и жаль было их будить по такому ничтожному, как мне казалось, поводу. Я приложила палец к губам и прошептала: «Тс-с-с, не надо». Петух внимательно посмотрел мне в глаза и наклонил голову, мол, если ты так просишь… Он оказался джентльменом и приостановил начало нового дня. Он выкрикнул свое «ура» свету на полтора часа позже всех петухов в округе. В то задержанное утро мы валялись на скрипучих кроватях, смеялись, допивали чистую воду из пластмассовых бутылок и выдохшееся шампанское, сделанное, наверное, из грязной воды. Я была счастлива, очень хотела спать и не ощущала боли от предстоящего возвращения моего Сережи его жене. Хозяйка бродила по двору и ожидала нашего выхода, а выход задерживал Сережа, или я, или наша любовь, о наличии которой, почти задохнувшись от страсти, сообщил мне Сережа. «Он любит меня, — устало и удовлетворенно подумала я. — Он любит меня, а это значит, что не любит свою жену, а это значит, что не будет с ней жить, а значит, мы, наконец, поженимся». Меня нисколько не удивила скорость моего перехода из лагеря покинутых и обворованных жен в стан прекрасных, стремящихся к победе любимых. В моей голове подозрительно быстро расселись расхожие, но от этого только более справедливые клише: «меня никто не жалел», «она его не ценит», «лучшее — враг хорошего», «жизнь — одна» и даже «он сам ко мне пришел». Я, кажется, растеряла свою порядочность, но это нисколько меня не беспокоило. Я была любимой (с этим самоназванием подруг чужих мужей меня познакомила Большая Подруга Маша на вялой разборке наших прошлых отношений), так вот, я была любимой, а она, Сережина Катя, всего лишь постылой, висящей на волоске привычки женой.

После морской прогулки мы встречались все чаще, становились друг другу все ближе, роднее. Единственным, что теперь объединяло его с женой, были деньги, которые он исправно проносил мимо меня в свой хмурый неуютный дом с геранью на подоконнике седьмого этажа. Я была его вечным свидетелем сверхурочной работы и нагло оповещала об этом Катю.

— Здравствуйте, Катя, — говорила я, — у нас совещание по перестройке учебного процесса.

— Спасибо, что позвонили, — отвечала мне она неизменно вежливо.

Я клала трубку, поджимала губы и думала: «Ее интересуют только Сережины доходы, хапугу. Неужели она ничего не чувствует?»

А если чувствует? Сердце мое начинало бешено колотиться, спасительное «так ей и надо» запутывалось в глубинах моих воспоминаний о собственной семейной жизни, и я понимала, что мои претензии на памятник супружеской мудрости во весь рост совершенно вздорны. Я не была слепа, но мне было все равно, чем и воспользовалась Большая Подруга Маша. Но если Катя не ослепла, то значит боролась за свое полуметровое счастье. В такие моменты я всегда представляла, как великий скульптор выбирает для нее постамент, как снимают мерки с ее маленькой фигурки и как она, каменная, прижимая к груди живого Сережу, насмешливо смотрит мне в глаза…

О своей и ее беременности, правда уже семимесячной, я узнала в один день. Утром я проснулась на Сережином плече и радостно сообщила о своих подозрениях и предстоящем походе в больницу. Заикаясь от счастья, он обещал ждать дома. Врач пообещал, что все будет прекрасно, моя малюсенькая беременность протекала нормально. Я, ошалевшая от восторга, влетела в квартиру и наткнулась на настойчиво дребезжащий телефон.

— Да, — радостно прокричала я.

— Сережа у вас? — раздался голос Кати.

— Да! — нагло завопила я, потому что в тот момент море мне было ровно по колено.

— Видите ли, — вежливо заговорила она, — у меня угроза срыва, я в больнице, и мне нужна его кровь. Надеюсь, он не пьян. — Не попрощавшись, она положила трубку.

Бледный Сережа курил на кухне.

— Когда она будет рожать? — тихо спросила я.

— Через два месяца, — ответил он, не глядя мне в глаза. — Но ты не волнуйся, у нее все время выкидыши в этом сроке. Раз семь уже так было.

— Ей нужна твоя помощь, она в больнице, — прошептала я обреченно.

— Я скоро, мой зайчик, — улыбнулся он как ни в чем не бывало и стремительно направился к двери, даже «кстати» не спросив ничего обо мне.

«Вот и все», — сказала я себе и сделала аборт. Катиному ребенку Сережа давал кровь и покой, не терроризируя его мать сексуально. Моему ребенку он дал деньги на смерть и еще апельсины, которые уже не могли витаминизировать его выброшенное в больничный таз тельце. Катина мудрость оказалась достойной руки Эрнста Неизвестного, мои угрызения совести были ей ни к чему.

Сережа не забирал меня из больницы, у него были дела. Он приехал ко мне домой несчастный и влюбленный, остаток сердца во мне екнул и выпустил струйку воспоминаний.

— Я хочу на тебе жениться, — нежно сказал он и погладил меня по голове, — пусть она родит, а у нас еще будут дети, много красивых детей…

— Тяжело быть любовницей при живой беременной жене, — я с трудом улыбнулась своей первой попытке жить по законам совести и выпросить прощение у Сережиной Кати.

— Ты не любовница, ты — любимая женщина, — ответил он, и я впервые за все время нашего «вместе» удивилась, как напыщенно и лживо звучат когда-то дорогие моему сердцу слова.

— Это все, Сережа, — сказала я и ощутила боль, о способности на которую даже не подозревала. — Это все, — снова повторила я и прикрыла глаза.

— Но я действительно хочу на тебе жениться, нужно только подождать.

Я медленно покачала головой.

— Но я буду приезжать и звонить, ты так просто от меня не отделаешься, — Сережа был способен только на шутки такого рода.

Я обрадовалась возвратившейся ко мне критичности. Закрыла за ним дверь и почти услышала, как за ней мгновенно образовалась пропасть. Мне стало жаль соседа-семьянина, теперь ему сложно будет добраться ко мне и спасти свою квартиру от потопа, теперь мой сосед будет сидеть дома и читать самоучитель по альпинизму, который я, так и быть, спущу ему на балкон…

Я выглянула в окно, и под моим горящим взглядом лопнула шина «ауди», еще минут сорок Сережа с удовольствием валялся в пыли двора, меняя колесо, чтобы быстрее уехать и жениться на мне…

Я решила разделить свои страдания с Большой Подругой Машей, наверное, из привычки делиться с ней всем. Я пришла к ней в гости в тот счастливый период, когда она была уже почти замужем, а поэтому «сидела на кефире». Глаза Большой Подруги Маши выражали любовь к почти мужу, которого звали Сергей Янович, и страдания по еде. Она была прекрасна. Я подумала, что должна попытаться всенепременно располнеть, чтобы безоглядно есть все подряд, потому что хуже не будет, а потом вдруг сесть на диету и, не похудев ни на грамм, тихо умереть достойной голодной смертью на глазах чревоугодничающей толпы. Я вполне понимала «кефирный порыв» Большой Подруги Маши. Меня пригласили за стол, я села и уныло улыбнулась. Сергей Янович позволил называть его просто по имени, и я была чрезвычайно польщена, наверное, не всем выпала такая честь. Сергей Янович был моложе нас с Большой Подругой, вместе взятых, почти на тридцать лет, а каждой по отдельности — всего лишь на два. Он был молод и полон, но, в отличие от Большой Подруги, его живот был упруг и величаво выпирал, не образуя противных жировых складок. Сергей Янович был уверен в себе, богат и знаменит. В трехлетнем возрасте он, оказывается, снялся в жуткой производственной драме и блестяще сыграл там незаконнорожденного сына молодого инженера, претендующего на место главного в одном секретном промышленном объединении. Актерская карьера с удивительным постоянством в течение двадцати одного года маячила перед ним, но он все готовился к решительному штурму, отказываясь от мелких и пошлых ролей. Пока же он вполне неплохо зарабатывал в отделе наружной рекламы бывшего Госстраха. Вообще, конечно, он был ничего. Но он был Сережа, а поэтому я видела, что он педант и зануда, чистоплюй и ханжа, женозастройщик и семьененавистник. Я его презирала за имя, а Маша любила за перспективу, поэтому мне с ним было легко, а ей трудно. За столом на моей памяти они поссорились трижды. Сначала он сказал ей, что она толстая, потом назвал ее «засранкой», а чуть позже «алкоголичкой». Мне трудно было втиснуться со своими страданиями в их напряженные отношения, и я напилась и потеряла память. Не знаю, из-за чего поссорились в последний раз, но Маша отчетливо подала, наконец, голос и сказала громко:

— Иди ты! Я тебя выгоняю, я… — и, кажется, она заплакала.

— Я отгружу домой твою подружку, — он указал на меня перстом, — вернусь, и мы договорим.

Я хотела ему сказать, что у меня перед дверью пропасть и нужно взять веревки, но как-то не получилось. Маша, кажется, крикнула нам вслед:

— Не возвращайся никогда. — При этом, по-моему, она держала в руках куриную ножку и страдальчески, а может быть, торжествующе вгрызалась в нее.

Мой сон алкоголика был крепким, но недолгим. Сухость во рту, боль в голове и потребность наведаться к унитазу заставили меня проснуться рано-рано. Я проснулась и ощутила себя голой, но согретой, потом я поняла, что голодна и не одинока, осторожным, медленным взглядом я обвела комнату и диван. Естественно, рядом со мной спал Сергей Янович. Я бесцеремонно толкнула его локтем, и он быстро и недовольно открыл глаза.

— Мы трахались? — спросила я.

— Да, — ответил он надменно-издевательски.

— А мне хотя бы было хорошо? — поинтересовалась я.

— Тебе — не знаю, а мне — не очень, — разоткровенничался Сережа, наверное, для того, чтобы я, наконец, поняла, что такого мой бывший муж нашел в Большой Подруге Маше. — Ты действительно все забыла? — помолчав с полминуты, спросил Сергей Янович.

Я размышляла о том, нужно ли сказать ему правду о том, что я забыла сымитировать оргазм, забыла размер его члена и фасон его акта, забыла, что он вообще делает в моей квартире. Но между «забыть» и «не помнить» такая же разница, как между «хотеть» и «жениться». Моя трагедия заключалась в том, что я ничего-ничегошеньки не помнила из проклятого вечера у Большой Подруги Маши. Все мои сомнения легко читались на честном от похмелья лице. Сергей Янович соизволил мне поверить и прошептал нежно:

— Ну, так давай я тебе напомню…

— Бедненький, — проговорила я, — писать хочешь?

— Фу, какая ты грубая, — отшатнулся он с оскорбленным видом и все-таки пошел в туалет.

Я не считала вид голого мужчины самым эстетическим зрелищем в мире, но все же из любопытства, вполне объяснимого в моей ситуации, я проследила за ним глазами. Напоминать о ночи любви юному Сергею Яновичу было нечем. Я вежливо не рассмеялась, но чувствовала себя отвратительно.

Теперь забыть мне нужно было слишком много всего. Причем забыть достойно и без последствий. Я поджидала равнодушие и трезвость, которые покинули меня одно за другой. Я дала себе зарок не пить, не плакать и не вспарывать вены. Последнее выполнялось легче всего. Мне было стыдно перед всеми женщинами мира: перед собой, перед Катей, перед Машей и даже почему-то перед женой соседа-семьянина. Когда пик моего стыда начал потихоньку спадать, мне на работу позвонил Сергей Янович и сказал:

— Слышишь, ты, думай, что делаешь, лечись, если больная, ты заразила нас хламидиями.

Потом трубку вырвала Большая Подруга Маша и добавила:

— Ты чуть не разбила нам семью.

— Я же послеабортная, чистенькая, — завыла я шепотом, но они дружно положили трубку.

Я погладила живот и перестала чувствовать себя одинокой. Маленькие существа жили во мне, у них была нервная система, и они боялись боли. Отец их, Сергей Янович, и мать или мачеха от них отказались, теперь я стала для них домом малютки. Несмотря на мое педагогическое образование, воспитывать простейших я не умела. Мне нужно было от них избавиться. В мирное сосуществование с хламидиями и Сережами я больше не верила. В своем физическом и душевном здоровье я убедилась месяца через два, когда у меня прошла аллергия на антибиотики и заросла дырка для сережки в левом ухе, а Большая Подруга Маша уличила Сергея Яновича в почти супружеской измене и вымаливала у меня прощение за обвинения, «в которые и тогда толком не верила».

Я узнала о смерти Сергея Васильевича, когда раздумывала, прощать ли мне Машу. Он разбился на машине в хороший солнечный летний день, так и не став отцом моего ребенка. Я пошла на похороны, правда, не знаю как кто. Неизменные старушки в толпе причитали и перешептывались. Они обсуждали всех «бесстыжих», молодых и не очень женщин, стоявших у гроба, и дважды сбились со счета, называя по имени детишек, прижитых покойным вне законного брака. У старушек была блестящая память, я бы хотела сообщить эту радостную новость их лечащим врачам. Горе не залило меня, я потонула в дожде, которым на прощание с Сергеем Васильевичем разразились небеса. Я добиралась домой долго и практически пешком. Я шла через уже непрозрачную стену ливня, проваливалась в глубокие лужи, периодически отжимала мокрые волосы и глотала стекающую с ресниц тушь. Бог щедро наградил меня слезами, которые были везде, внутри и снаружи. Я купила бутылку водки и помянула все, что было. Укутавшись в одеяло, я тихо лежала на диване и разговаривала сама с собой. Я хотела сделать о себе выводы и начать новую жизнь. Я хотела, чтобы кончилось вчера, но оно мелькало, кружилось, складывалось в причудливые фигуры, самой колоритной из которых был трехглавый Сережа с хвостом из моего мужа. Это чудовище обливало меня полулюбовью-полуненавистью из трех пар глаз и било хвостом об асфальт, я вздрагивала и умоляюще шептала: «Ему же больно». — «Ну, ты даешь», — шептал мой муж, и я обиженно отгоняла видение. Когда я точно поняла, что научусь не жить, раздался телефонный звонок. Мы с одеялом встрепенулись и решили выпустить на волю только руку.

— Привет, любимая, — услышала я нежный пьяный голос Сергея Анатольевича.

— Привет.

— Я приеду? — спросил он.

— Зачем? — удивилась я.

— Мне нужно разделить с тобой радость, у меня ведь никого, кроме тебя, нет.

— Попробуй сказать это по-английски, — предложила я.

— Не могу, мы сейчас проходим слова по теме «Почта», — засмеялся он.

— Тогда пришли мне письмо, — сказала я и не положила трубку, потому что во мне мягко оборвалась душа. Она взмыла вверх, ударилась о потолок и просочилась вниз к соседу-семьянину. Я вздохнула устало и подумала о том, что за ней и за книгой по альпинизму мне придется спускаться вниз, а внизу придется ссориться, потому что никто так запросто не отдает летающие бесхозные души, тем более если этим душам намного лучше в гостях.

— Ты меня любишь? Скажи, что ты меня любишь! — стал вдруг канючить Сергей Анатольевич, давая мне возможность реванша.

Я не использовала эту возможность, я наслаждалась нашим общением и его голосом, и мысль «быть может, все еще будет», тихо витавшая в воздухе, вдруг стала главным фоном всех других идей и желаний, мирно толкавшихся во мне.

— А я тебя люблю! — завопил он так громко, что я, испугавшись, отпрянула от трубки. — Я всех люблю, у меня сын, сын, сын. Раздели со мной радость. Я приеду, я уже еду, ну, поздравь же меня, ну, скажи же что-нибудь.

— Хорошенький? — покорно спросила я.

— Красавец, три пятьсот, пятьдесят четыре сантиметра, — захлебнулся от восторга Сережа.

— Как назовешь? — зачем-то поинтересовалась я.

— Как Катя решит, — сказал он, и мне показалось, что теперь у меня есть все основания ненавидеть мужчин до гробовой доски. Я не решила только, стоит ли им об этом сообщать. «Дурак он, что ли?» — тихо удивилась я и положила трубку.

Телефон еще много раз дребезжал, за что и был выключен. А я думала почему-то о том, как назло выйду замуж, рожу ребенка и приглашу этого английского придурка разделить со мной радость прямо в роддоме. Еще я думала о телефоне и о том, как много значит он в моей жизни: через него меня любили, бросали, воспитывали и жалели. Он устал так же, как и я. Нам на время нужно было расстаться. Я разошлась со всеми, а он всего лишь с розеткой.

А потом приехал Кирилл и напомнил мне ружье, которое должно выстрелить. И началось сегодня. Но о том, что оно началось, я догадалась много позже, я догадалась потому, что время потекло медленнее, потому что я шла по улице и изучала прихотливый узор линий на асфальте, потому что заметила новые молодые деревья, открывшие четкий контур домов. Сегодня были вымытые витрины, вежливые цветочницы и я, интересующаяся, кто придумал клише «буйство красок». Вчера еще напоминало о себе, но было калейдоскопом, в который, заглядывая время от времени, и смотреть-то стоило секунд тридцать, вчера не способно было растянуться во времени, оно жало, давило, заставляло проснуться от стыда, вчера научило меня не чувствовать боли, не помнить, не жить, оно с трудом уступало место сегодня, но оно было всего лишь вчера.

Кирилл приехал ко мне на работу и так, будто мы только расстались, чмокнул меня в щеку.

— Ты свободна? — спросил он.

— Да, — сказала я, поскольку уроки у меня уже закончились.

— Поехали завезем к тебе вещи, а потом сходим куда-нибудь.

«Какие вещи?» — хотела спросить я, но потом подумала, что люблю сюрпризы, и промолчала. Кстати, как позже выяснилось, это был один из последних моих рабочих дней в нашей школе.

Мы привезли ко мне домой его чемоданы, через неделю — новую мебель. В этой суете мне просто некогда было сказать, что он меня неправильно понял. Да и незачем. Я действительно была свободна. Свободна — даже для безболезненного прикосновения к прошлому. Свободна — как в горах моей школьной юности. Мои друзья-альпинисты кричали: «Ты чувствуешь, чувствуешь вечность? Мы — тайна». Эхо обреченно-насмешливо повторяло за ними: «Тайна, тайна…» А я улыбалась и знала, что тайна — это я одна, потому что я — вровень с небом, у меня классное снаряжение, я — ничья и мне везет. По утрам я смотрела на вершину, зная, что не хочу ее покорить, а вечером выбирала любимые вещи, которые хотела бы спасти от схода снежных лавин. Однажды я стояла внизу у входа в наш коттедж и беседовала о высоком с Потенциально Сумасшедшим Художником, которого все звали просто Пасха. Высокое заключалось в том, что он меня не любит, а я не села с ним рядом у костра. Мы не могли решить, кто из нас больше виноват — я или мое действие или он и мое восприятие. Разговор был то бурный, то вкрадчивый, дважды я пыталась уйти, трижды мы поцеловались. В момент нежнейшего примирения мы услышали командный голос нашей руководительницы:

— Эй, кто-нибудь, принесите мне мои зеленые трусы!

— Какие? — раздалось одновременно из многих комнат.

— Теплые зеленые в белый горошек, — снова последовал приказ.

Потом все стихло, кроме множества шагов, — легких невесомых касаний ног о деревянные половицы. Пасха улыбнулся, и мы снова стали мириться.

— Нет, не эти, — разочарованно вскрикнула наша метресса, — не эти, а утепленные рабочие.

Я знала, где искать пропажу, но был очень хороший вечер, который мне совсем не хотелось разрушать… Мы с Пасхой мечтательно смотрели в небо.

— Ну наконец-то, — радостно сообщили сверху.

Потом снова воцарилось молчание, найденное водворялось на место, и далее наша руководительница победоносно закричала:

— А теперь — дискотека!!!

Громко заиграла музыка, в каждой комнате своя, и все начали танцевать.

С тех пор в хорошие, не занятые жизнью минуты я все время сожалею о том, что не спросила, зачем наша команда так покорно искала зеленые рабочие трусы. А еще, когда мною приобретается желанная, но совсем ненужная вещь, когда на меня обращает внимание одномоментно интересный, но второстепенный человек, когда я заканчиваю очередную бесплатную, но очень вежливую беседу, я всегда тихо, радостно и внятно говорю себе: «А теперь — дискотека!» Рядом с Кириллом ощущение дискотеки не покидало меня ни на секунду. Но я видела, а не пропускала через туман черный кафель, белый холодильник, огромный телевизор, который только что не желал мне доброго утра. Часть диогеновской души тихо посмеивалась во мне, я же сама, достойно поборов свинскую неблагодарность, молча и умильно улыбалась хозяину этого благосостояния.

Каждое утро моего нового сегодня я просыпалась раньше Кирилла для того, чтобы взглянуть в окно. Я боролась с деревом во дворе, которое тревожило меня. Оно отбрасывало тени на занавеску, оно пропускало первые солнечные лучи, оно угрюмо шелестело листвой, оно раскачивало ветками, оно отторгало от себя дождевые капли, и они, капли, бились о мое окно. Во Франции были точно такие же деревья, в Канаде тоже и в Италии. Везде. И по утрам они также тревожили бы меня. Я напряженно смотрела в окно и боролась за родину. Я продвигалась ближе к Кириллу и обнимала его за худые плечи, он сладко, прерывисто вздыхал и продолжал мерно посапывать. Рядом с ним мне становилось легче, тревога надолго отступала — Кирилл был патриотом. Я тихо погружалась в короткий утренний сон, а он вскакивал, чтобы сделать зарядку. Тридцать минут он придавал форму своему телу, из которого легко уже можно было выстругать Буратино. Потом, неизменно коснувшись сухими губами моих волос, он уходил на работу. А я сразу же открывала глаза и начинала мечтать. Долго, протяжно, сладострастно и ни о чем. Вскоре новые ценностные ориентации и будильник, заботливо поставленный Кириллом на десять часов, влекли меня на кухню. Отчасти смысл моей жизни заключался в приготовлении вкусной и здоровой пищи. На этой самой почве я начала полнеть и страдать от невнимания к моим кулинарным опусам. Однажды я приготовила курицу с грибами в сметанном соусе — жульен по-ресторанному, шашлык, пюре, салат из крабов, а Кирилл попросил сварить ему яйцо всмятку. Я тихо вздохнула и вежливо отправила пищу в унитаз. Потом сварила ему желанный продукт и пошла жаловаться Большой Подруге Маше. Маша сказала:

— Давай ты будешь зарабатывать большие деньги.

— Давай, — радостно согласилась я.

— Сейчас цыгане берут гувернанток своим детям. Это очень модно, — авторитетно-заискивающе провозгласила она. — Поехали.

— Поехали, — азартно согласилась я, раздумывая, как нужно обращаться к своим работодателям — «чавэле» или «ромалэ».

В такси, везущем нас по заснеженным улицам, Маша запретила мне у них есть, а то обзовут «злыднями», и велела собрать волосы в высокий пучок. Я порывалась остановиться у магазина и подкупить ткани на длинную цветастую юбку. Маша строго сказала мне:

— Как тебе не стыдно, это очень цивилизованные люди.

Цивилизованные люди жили в теремке из красного кирпича о трех этажах. Радушная хозяйка, красивая цыганка в костюме от фирмы «Барух», открыла нам дверь и, поджимая губы, произнесла:

— Здравствуйте, проходите.

Мои грязные заснеженные сапоги утонули в цветастом персидском ковре, и я поспешила их снять. Хозяйка жеманно повела плечами и промолвила со скрытой насмешкой:

— Паска моя, разуваться не надо. Проходите у залу.

«У зале» висели хрустальная люстра, сводная сестра люстры Большого театра, и пара лепных амурчиков пострафаэлевского периода, у окна стоял белый рояль с двенадцатью золотыми подсвечниками, из всех стен, стенок и горок залы блестел хрусталь, а посреди комнаты расположились журнальный стол из малахита и кожаный диван, в который я вжалась под изучающим взглядом хозяйки.

— Нравится? — с гордостью спросила она.

— Это эклектика, — неуверенно ответила я и нащупала образ из детства: шкатулка с цветными пуговицами, стеклярусом, клипсами из бисера и двумя голубиными и одним павлиньим пером, которую я тщательно прятала, показывала только избранным и называла заветным словом «богатство». В детстве я обязательно подружилась бы с этой красивой цыганкой и поменяла бы перо и пару драгоценных камушков на одного лепного амурчика. Богатство. Такое недостижимое тогда, оно было надо, подо и предо мной.

— Да, она, только на ней играть некому, — вздохнула цыганка и снова пристально посмотрела на меня.

— Я не умею.

— Ну и ладно, — улыбнулась она и крикнула властно: — Таня, неси закуски.

Из всего разнообразия еды я запомнила арбуз и отсутствие яйца всмятку.

— Ну, давайте за знакомство. Меня зовут Рада, — сказала хозяйка и, стыдливо оглядываясь на дверь, осушила бокал «Дом Периньон». Увидев мой истекающий слюной взгляд, Рада вздохнула:

— Ешьте, ешьте, Гришка весь сарай ими неделю назад завалил, я так уже и видеть их не могу.

Маша толкнула меня ногой.

— Спасибо, — сказала я, — у меня как раз зимняя арбузная диета.

Маша сделала круглые глаза. А я с удовольствием принялась за сочную, предусмотрительно лишенную семечек и кожуры мякоть. Рада оперлась на густо усаженную бриллиантами округлую руку и сказала:

— Ну, хватит набалакиваться. Ты, смотрю, у роти разуесся, так що уси чорты в носи сидеть будут. Сколько ж ты хочешь, паска?

— Триста долларов, по-моему, будет достаточно, — быстро сориентировалась Маша.

— Ну? — Рада пристально посмотрела мне в глаза.

— А чему я должна учить ваших детей? — спросила я.

— А ничему, просто я хочу, чтоб у меня была гувернантка. Домработница Танька уже есть, кухарка, приходящая, правда, а гувернантки — нет.

— А садовник есть? — заинтересовалась я.

— Так Гришка ж, — задумчиво протянула Рада.

— Ну и что, зато как романтично и ни у кого нет, — разулыбалась я.

— От такая и ты, не девочка, а жеребец, я смотрю. И работать у меня не будешь. Так то я сразу догадалась. И садовника мне советуешь. А не боюсь я Гришку и возьму. А? От такая ты, я смотрю. Вольная, не бедная. Бедная — не вольная, — Рада причитала и смотрела на меня со странной смесью злобы, любопытства и добродушия.

Маша усердно набивала мне на ноге синяки. А я молчала и любила Раду за колорит, которого мне самой всегда недоставало.

— Еще арбуза хочешь? — вдруг хитро спросила она.

— Ага, — честно ответила я и воровато посмотрела на Машу, которая уже не хотела принимать участие в моей судьбе и сосредоточенно изучала лепку на потолке.

— Та не смотри ты на нее и не бойся. А если надо, я тебе и туалет покажу. У нас там ремонт — ахнешь. Танька, — вдруг заголосила Рада, — неси еще арбуза и водки.

После двух рюмок за «здоровьичко» я набралась душевной щедрости и сказала:

— Рада, эклектика — это смешение стилей, а не название твоего рояля.

— Как говоришь, — она озадаченно взглянула на меня, — подожди, я сейчас запишу. Нет, ты мне запиши.

Пока я записывала, она с уважением разглядывала меня и наконец изрекла:

— Молодец, умная ты.

— А ты красивая очень, — я быстро и искренне вернула комплимент.

— Да, — с достоинством согласилась Рада, — и пою я хорошо. А ну, слушай.

Рада запела «Отговорила роща золотая», и в есенинских стихах появились соловьи, куда-то улетающие и печальные, в контексте пара кибиток, табор, кровавые бусы на шее у явно загулявшей не ко времени девушки и ритуальный костер, который никого не может согреть. Получилась совсем другая песня со знакомыми словами и с такой грубой первобытной трагедией, которую многие века нужно достойно носить в крови, чтобы потом легко накладывать на чужие, пусть вымученные, но осознанные страсти.

— Она не то поет, — шепнула мне Большая Подруга Маша.

— Ты не тем местом слушаешь, — сказала я.

— А каким же надо? — Маша попыталась изобразить издевательство.

— Отстань, — ответила я и решила, что мне пора домой.

Мне стало грустно, потому что приобщаться к дому в качестве гувернантки я не хотела, а развалить душу ради одного созвучия Радиной песни было все-таки жалко… Рада допела и еще минуты две сидела в образе, томно прикрыв глаза. Мои восторги были ей ни к чему, она и так знала, что хорошо поет.

— Мы домой, пожалуй, — сказала я.

— Заходи, я еще гадать умею, — ответила Рада.

— А на машинке строчить? — зачем-то спросила я.

— И на машинке, — усмехнулась она, посмотрела на Машу и добавила: — Дура ты, Машка, вот, ей-богу, дура.

Я встала, еще раз окинула взглядом залу и, явно пронзенная стрелой амурчика, прижала к себе Машу и вывела ее в зиму.

В такси Маша догадалась:

— Значит, гувернанткой ты быть не хочешь?

— Не-а.

— А деньги зарабатывать?

— А зачем? — спросила я в надежде, что мои деньги еще сидят дома, съели яйцо всмятку и хотят выпросить у меня прощение…

Кирилл сидел дома, сытый, но возмущенный.

— У тебя неадекватная реакция, — сказал он нравоучительно.

— Может быть, — устало согласилась я.

— Ты меня ставишь в идиотское положение, — провозгласил он и покраснел от гнева.

— Зачем? — спросила я.

— Что «зачем», что «зачем»? — возмутился он тихо и сурово.

Я промолчала.

— Я тебя не понимаю. Что ты хочешь? Чего тебе не хватает? Почему ты ведешь себя так, как будто тебе все позволено? — надрывался он.

Если честно, то уже на второй реплике я поняла, что мужчина по имени Кирилл просит скандала. Ссориться мне не хотелось, потому что он был похож на горячий-горячий, правильно приготовленный кофе, который употреблять можно только со стаканом холодной воды. Холодной воды не было, значит, его, кофе или Кирилла, нужно будет долго остужать, дуя параллельно черной поверхности, и потом маленькими глотками, демонстрируя невиданное удовольствие, выпить до дна. Я не хотела ссориться, потому что совсем не хотела мириться. Моя обида за яйцо уже прошла, и мне хотелось побродить по улицам моей внутренней неблагоустроенной деревушки. Я могла бы потерпеть рядом только молчаливое присутствие Кирилла. Мне нужно было побыть одной, и я сказала:

— Оставь меня, пожалуйста, в покое.

— Но так же нельзя. Это ни на что не похоже, — в очередной раз взорвался Кирилл.

— Тебе просто не с чем сравнивать, — сказала я, тем самым давая согласие на скандал, — я первая женщина, в постели с которой ты задержался больше, чем на сутки.

— Ну как ты можешь такое говорить?!

— Да, ты прав: не могу и не хочу. Все! — я гордо прошла на кухню.

Если бы он ушел, я налила бы себе чаю, а может, сбегала бы за бутылкой, тихо поплакала бы о несостоявшемся женском счастье, потом забыла бы все кулинарные рецепты и узор треснувшего асфальта, легла бы спать, по привычке съежившись в углу дивана, а утром наступило бы вчера. Но время, память и пища, попавшая в желудок, обратной силы не имеют. Кирилл подошел и обнял меня, держащую в руке заварочный чайник, за плечи:

— Прости меня, пожалуйста.

Это, конечно, было другое дело, но я устала от сдерживания скандала и тихо сказала:

— Оставь меня в покое. Я больше не могу так.

Что «не могу» и как «так», я не знала, но думать не хотелось. Во мне теплилась надежда, что эта фраза будет последней фразой вчера, занавес опустится, два тела лягут рядом, среди ночи одна пара рук нежно замкнет в кольцо нематериализованные сомнения моей души, а другая пара рук окунется в подушку, демонстрируя свое стремление к независимости, а утром дерево снова растревожит меня…

— Да, ты права, прости меня. Так дальше продолжаться не может, — Кирилл вздохнул виновато. — Ты права, нам нужно пожениться.

Хорошо, что мир относительно не переполнен такими мужчинами, как Кирилл. Находя в браке решение всех проблем, они бы запросто поженили небо и землю, киску и сосиску, термометр и подмышку, а потом лопались бы от гордости и чувства выполненного долга. Я молчала. Кирилл самодовольно улыбнулся и посмотрел на меня. Все-таки он был хорошим мальчиком, щедро одарившим меня пионерским галстуком и целомудренным вниманием. Это, конечно, было приятно. Во-первых, многие мужчины хотели на мне жениться, и предложение Кирилла лишний раз и очень вовремя подчеркивало эту особенность моего организма. Во-вторых, свадьба, как таковая, вносит серьезное разнообразие в любую жизнь, в судьбе домашней хозяйки это просто чрезвычайное событие. В-третьих, я вообще считала, что женщины по возможности должны выходить замуж за всех своих возлюбленных, это упрочивает фундамент репутации, а на старости лет делает из многомужки исключительно интересную бабушку. Лучше, конечно, выходить замуж за известных людей, в крайнем случае — за богатых; я обычно подбираю тех, кого за отсутствие вышеперечисленных достоинств называют «колоритными».

— Почему ты молчишь? — спросил Кирилл.

— Честно? — сказала я, потому что иногда становилась до неприличия правдивой, а это был как раз один из тех немногих моментов.

— Угу, — кивнул он и подозрительно посмотрел на меня.

— Я думаю о том, как хорошо сделать блистательную карьеру и на старости лет, давая интервью, ну, скажем, «Космополитен», сообщить мимоходом: «Я пять раз была замужем, не считая пустячков».

Кирилл к браку относился серьезно, а потому обиделся. Я поспешила его успокоить:

— Ты на пустячок не тянешь.

Но Кирилл рассердился не на шутку и тоже решил быть правдивым:

— Ты тоже, положим, не тянешь на карьеру.

— Куда? — прикинулась я дурочкой.

— Что «куда»? — Кирилл недоуменно вскинул брови.

— Вот именно: что и куда положим.

В нашей частной школе такая тактика ведения разговора называлась «съезжать с базара».

Я воспользовалась ею, чтобы прекратить нашу правдивую ссору, грозящую стать безрезультатной. Второго предложения о замужестве он мне уже не сделает, а для того чтобы стать матерью его детей, я еще не созрела. Заявление Кирилла о моей человеческой несостоятельности не могло пролететь мимо моих ушей, оно даже пресильно задело меня. Но моя вечная инфантильность дарила мне только два великих образа: я — великая балерина и я же — великая актриса. Но оба образа уже были улетевшими по расписанию самолетами последних, навсегда закрытых рейсов. Давно решив последовать мудрому совету и рассматривать проблемы по мере их накопления, я подумала, что позволю себе помечтать о карьере завтра. Сегодня у меня была помолвка.

Кирилл развернул газету с моим названием «Ненавижу-«Спорт-экспресс». Он считал свою миссию выполненной, и моего ответа ему, кажется, не требовалось. Я позволила себе вольность и сказала нежным голосом:

— Кирилл…

— Да? — он вопросительно и спокойно взглянул на меня.

У Кирилла был очень богатый внутренний мир. Он всегда переживал поражения и победы в одиночку, он был умен и предприимчив, он был даже нежен. Я иногда хотела поближе познакомиться с ним, сойтись, так сказать, накоротке. Но то ли он был так глубок, что боялся меня — утопленника его души, то ли обмелел местами и не хотел демонстрировать свои сердечные лысины, но Кирилл сохранял дистанцию, а я почти всегда соглашаюсь с теми, кто берет на себя ответственность за мои поступки. Рядом с Кириллом меня часто покидало даже жгучее женское любопытство. И потом, я всегда была мудрой. Хотя, если честно — не совсем всегда и не очень мудрой. И все-таки не могла же я подойти и спросить: «А что у тебя там в душе?» — а выведывать косвенными наводящими вопросами основы и принципы духовного мира — занятие неблагодарное, утомительное, а с Кириллом еще и скучное.

— Да? — снова сказал он, и взгляд его, кажется, потеплел.

Так я выиграла первый бой у «Ненавижу-«Спорт-экспресс».

— Не обижаешься? — спросила я ласково.

— Нет, я тебя очень люблю, — сказал он тихо. — И когда же ты соизволишь дать согласие на наш брак?

— Рюшечка ты моя! — прокричала я восторженно и бросилась его целовать.

Очень нужно поощрять признания в любви, а особенно признания Кирилла, — следующего раза может просто не быть. В меру напоощрявшись, я приосанилась и заявила гордо:

— Я подумаю. Надеюсь, что не долго.

— Я тоже надеюсь, что не долго, — серьезно улыбаясь, произнес он.

А потом мы смотрели мультфильм о паровозике из Ромашкова, который нюхал цветы.

И Кирилл изрек:

— Вот потому мы так и живем. Чему учит этот мультфильм?

— Любить природу и восхищаться ею! — звонко отрапортовала я.

— Вот ты думаешь, что говоришь? Любить природу паровозом? Сходить с рельсов, чтобы понюхать цветочки? Опаздывать по расписанию, чтобы встретить неожиданную весну?..

Интересно, шутил он или нет? Но фраза «сходить с рельсов, чтобы понюхать цветочки» очень и очень пришлась мне по душе. Но никто и не говорил, что Кирилл — дурак. Я быстро встала и выключила телевизор. Пусть лучше нервничает из-за меня.

— Торжественно клянусь, — заунывно начала я, — никогда не опаздывать по расписанию, чтобы встретить неожиданную весну.

Я сказала, и я солгала. Я как раз была из этих, из паровозиков, из-за которых все собственно и произошло. А потому мы так и живем. Но рука Кирилла уже лежала на моей груди. Это было приглашение к сексу, который я, начитавшись вдоволь всяческих мелодрам, очень полюбила комментировать. Соглашаясь с Уайльдом (который попался мне в руки совершенно случайно) в том, что единственное хорошее общество — это ты сам, комментировала процесс я, конечно, мысленно. Кирилл начал свои фирменные тягучие поцелуи, и я подумала о том, «вздыбилась» ли его «плоть», налилось ли «божественной силой» его «орудие» и жаждет ли он проникнуть в мое «трепещущее лоно». Вот он коснулся моих волос, накрыли ли они его «водопадом»? Очень трудно вставить фразу про «набухшие соски» — придется положить его руки куда следует. Наши обнаженные тела соприкоснулись, и «электрический разряд», «искра желания» «заполнили собой все пространство между нами». Интересно, хорошая ли электропроводность у пола в моей квартире, проникает ли заряд к соседу-семьянину? И в каком месте я должна закричать: «Возьми меня, войди в меня, делай со мной что хочешь»? И почему у людей пот смешивается во влагу любви, а у меня с Кириллом — в кошкину вонючку? И из чего возникает нереальность происходящего, если я все время слышу, как скрипит подо мной диван? У меня наверняка проблемы с головой и оргазмом. Мне бесконечно снятся эротические сны с ускользающими партнерами. И, боже мой, как хорошо мне с Кириллом!..

Кирилл заснул быстро, умиротворенный и довольный, в историю его жизни этот день войдет как День великого брачного решения. В мою жизнь этот день вошел под другим названием — День яйца всмятку.

Этот день прошел, пожениться мы решили осенью после праздника Урожая. Такая глупость могла прийти в голову только мне — подытожила Большая Подруга Маша и заявила, что такими мужчинами не бросаются. Но я и не бросалась, я продолжала полнеть и страдать от невнимания к моим кулинарным опусам. А еще, получив статус будущей жены, я была введена в круг избранных, в круг сотоварищей Кирилла по работе и их жен. В первый визит, нанесенный по случаю дня рождения Пети, кирилловского сотрудника, наверное, равноправного владельца их предприятия, я поняла, что такое нищета. Нищета — это я. К такому выводу я пришла, еще не переступив порога квартиры. Дверь из матового непрозрачного стекла сказала мне все. Остальное добавила Петина жена, Галя. Что приятно — богатая Рада оказалась тоже бомжихой, но сообщать ей, конечно, я не стала.

Я ощущала лишь классовую ненависть пролетариата и романтический революционный порыв. Дурацкое там все было. Дорогое и дурацкое. Дубовый паркет, гравюры на стенах, низкие черные горки, бесчисленное количество комнат. Если бы так жили все, то я тоже, конечно, хотела. А так — дурацкое там все было. И соседи у них были алкоголики, а у меня — семьянины. Вот.

Одна моя школьная подруга, очень хорошая и очень хорошенькая, всегда ревниво относилась к проявлениям чужой женской красоты в виде огромных глаз, длинных стройных ног, необыкновенных волос или еще там чего-нибудь. Обычно, увидев такое чудо, она стремительно вытаскивала зеркало, критически оглядывала себя, потом с подозрением рассматривала меня, тяжело вздыхала и четко выговаривала всегда одну и ту же фразу: «Зато у нее низкий интеллектуальный уровень». Низкий интеллектуальный уровень Пети и Гали или на худой конец только Гали — это единственное, что могло порадовать в таком неприличном богатстве.

Могло, но не порадовало, потому что у Гали не было никакого интеллектуального уровня, но она переносила свое богатство с врожденным достоинством и горделивой скромностью, она оказалась мягкой симпатичной женщиной, с которой можно уютно поскучать, вернувшись из трудного похода, в который меня почему-то уже давно никто не звал. Мы улыбались друг другу, как вежливые олигофрены, утирая слюну батистовыми платочками. Ей было неинтересно со мной — я еще не делала в квартире ремонт, у меня не было детей, я не платила за электроэнергию тысячу долларов в месяц и не ездила одеваться в Италию. А мне было грустно с ней — у нее не было вчера, эпопеи «трех Сережек», великой мечты стать балериной и беспокойного дерева за окном.

Я никогда не смогла бы ее рассмешить и удивить, а ей никогда не захотелось бы узнать, что мне все-таки нужно от жизни.

А Пете я понравилась. В приватном мужском разговоре он сказал Кириллу: «Не женись, ты с ней намучаешься. Поверь моему опыту». А Кирилл сказал, что он уже намучился. А Петя сказал: «Ну вот видишь». А Кирилл ответил: «Не лезь не в свое дело», а Петя возмутился: «Тебе придется повсюду таскать ее с собой, такую нельзя оставлять одну». А Кирилл ответил, что уже пробовал, что я не лезу пальцами в розетку, не втыкаю пластилин в замочную скважину и даже самостоятельно перехожу улицу только на зеленый свет. А я подслушала их разговор. И Галя подслушала и решила, что я смутилась, и предложила мне послушать музыку. А я хотела влететь на кухню по меньшей мере на метле и крикнуть: «Да как вы смеете, мне двадцать восемь лет, у меня высшее образование, у меня…» На этом мой предположительный крик обрывался, потому что усмирять мужчин голой мечтой о несостоявшейся карьере глупо, ну а больше у меня ничего не было. И я согласилась послушать музыку…

Я сидела и ощущала свою никчемность под музыку Берлиоза. Галя оказалась меломанкой, разбиралась в философии, предпочитая всем и вся Блаватскую. Она умело скрывала свой интеллектуальный уровень, даже от таких проницательных чужачек, как я, поэтому ее можно было оставлять одну. Я спросила у нее:

— Я похожа на чемодан без ручки?

Она усмехнулась и покачала головой:

— Еще нет.

— И давно ты так придуриваешься? — поинтересовалась я.

— Ну, надо же во что-то играть, — ответила она и задумчиво прикрыла глаза, как бы внимая или действительно внимая Берлиозу.

Ни дружить, ни играть со мной она не хотела. Моим уделом оставались только Большая Подруга Маша и цыганка Рада.

Когда мужчины вошли в комнату, Галя скучающе зевнула и обратилась ко мне с вопросом:

— И как ты только слушаешь такую гадость, я, например, обожаю попсу.

Она выключила проигрыватель и начала перебирать диски. Петин взгляд, устремленный на Кирилла, кричал: «Ну вот, я же тебе говорил». Я позволила себе нахально рассмеяться и заразила злонамеренными приступами Галю. Петя недоуменно вскинул брови, поискал поддержки у Кирилла и во имя прекращения преступной тайной женской акции пригласил нас к столу. Прощаясь, Галя сказала мне:

— Приходи, посмеемся.

Я увидела, как Петя сильно и властно сжал ее руку. Галей снова овладело достоинство и горделивая скромность, она сказала:

— Спасибо, что пришли.

— Созвонимся? — спросила я просто так, назло Пете.

— Мы с Кириллом договоримся, когда увидимся еще раз, — отрезал хозяин.

— Большое спасибо, — вежливо сказала я.

А в лифте Кирилл продемонстрировал запоздалую реакцию и начал дико смеяться, перемежая это занятие с поцелуями меня в ухо. Я хотела предложить ему совокупиться прямо тут, до того милым и мужественным показался мне его замусоленный обыденностью облик. А потом подумала, что просьбы отправить меня на работу для нашей всеобщей оргастической разрядки будет достаточно.

— Устрой меня на работу, — сказала я, когда мы вернулись домой.

— Ты на Петю обиделась? — спросил Кирилл.

— Нет, — вздохнула я.

— А кем ты хочешь быть? — спросил Кирилл таким тоном, каким меня всегда спрашивали родители перед Новым годом: «Что тебе должен подарить Дед Мороз?». Я неизменно отвечала: «Волшебную палочку», а они почему-то жутко огорчались, и по всему было видно, что Дед Мороз может выполнить любое мое желание, ну, самое любое, а вот этого — ну никак не может. А я все равно верила, что когда-нибудь, когда-нибудь — обязательно. И во всех моих экспедициях, и на школьных попойках и на университетских вечеринках я всегда произносила грустный тост: «За то, чтобы когда-нибудь…» А тот мужчина, с которым мы составляли сиюминутную пару, с которым сидели рядом, пили, танцевали и провожались домой, всегда самодовольно пыжился, оглядывал компанию, и как бы говорил всем присутствующим: «Видите, как она меня любит и ждет от меня взаимности». А те мужчины, которые не сидели рядом со мной, начинали завидовать и хотели, чтобы и о них тоже так грустно и самоотверженно мечтали. А я всегда пила за Деда Мороза…

— Так кем же ты хочешь быть? — снова спросил меня Кирилл. — Балериной, наверное, уже поздно, актрисой, знаешь, тоже очень сложно.

Все-таки он мне верил. Или нет, он в меня верил. Мне бы нужно было рассмеяться, но захотелось плакать.

— Давай я буду преподавать, — неуверенно сказала я.

— В частной школе? Несолидно. Рассчиталась, потом назад просишься.

— Если ты меня не устроишь на работу, я пойду на биржу и буду говорить твоим друзьям, что живу на пособие по безработице. А если тебе и этого будет мало, то я действительно буду на него жить, — пригрозила я.

— Да я ничего и не говорю, но учительницей — несолидно. Хочешь в университет?

— Хочу.

— Я завтра позвоню, — Кирилл ласково погладил меня по щеке.

А я решила за это помыть полы. Правда, никто не моет полы вечером, потому что тогда в доме не будет денег. Теперь многие мои приметы были посвящены деньгам. Раньше-то я не сидела на углу и не давалась обметать себя веником, чтобы выйти замуж. Теперь же я чокалась с чужим мужчиной, молниеносно убирала со стола пустую бутылку и мазала за ушами пеной шампанского, перелившегося за край стакана. Я не хотела быть бедной, но решила помыть полы, потому что стала аккуратной. Я, кажется, постарела.

У меня под глазами образовались морщины, а веки тяжелыми, драпированными складками опускались на глаза. Все это я увидела в ведре с водой, когда прополаскивала тряпку. Мужчины всегда выглядят как дети, потому что не рассматривают свое отражение ни в лужах, ни в зеркалах. В лекции по какому предмету, интересно, я могла бы поделиться этим своим наблюдением?

Меня взяли на работу в университет. Теперь я могла бы сказать Пете: «Ах, так?» — и надеяться на заинтересованный взгляд Гали, теперь я могла бы просить у Рады за гувернантство долларов пятьсот и гордо не открывать дверь залитому соседу-семьянину. Теперь я даже заказала себе очки — для солидности, близорукости и астигматизма. Мои обязанности включали в себя лекции и семинарские занятия по новой и новейшей истории, посещение заседаний одноименной кафедры и проверку курсовых работ. За это удовольствие мне даже положили зарплату.

— Это тебе на семечки, — сказал Кирилл, который еще надеялся на то, что я брошу пить, курить и жить одновременно.

Свою первую лекцию я читала заунывно завывая и вытягивая подбородок. В моем вчера, в частной школе, такой зауныв был педагогической нормой. Мне было противно на себя смотреть, и я поглядела в окно. Студенты вслед за мной тоже поглядывали в окно, решив, наверное, что там находятся главные доказательства уже изложенных положений лекции. К концу пары нас начало друг от друга тошнить. Я раскраснелась и готова была расплакаться. Студенты напряженно ждали звонка, мы вместе ждали звонка, мы так сильно его ждали, что он прозвенел. Лекция закончилась, а я даже не увидела, как выглядят мои студенты.

А потом все изменилось. Актриса и балерина взялись во мне за руки и начали рассказывать, что мне самой было интересно слушать; я, конечно, не танцевала, но смеялась, издевалась и объявляла контрольные работы, которые практически всегда теряла в безднах своей сумки. Я подружилась со студентами и спокойно разглядывала их лица, а они простили мне первый блин и с интересом рассматривали мои новые наряды. В моей группе учились шестнадцать девочек и четыре мальчика. Из шестнадцати девочек две были беременные, и я отпустила их с миром и завистью до конца учебного года. Четыре были на подходах к замужеству и учились водить машину — их мало интересовал лекционный процесс, три являли собой воплощенную глупость и были воинствующими гегемонками с запоздало прыщавыми лицами, две были просто глупыми и очень тихими. С остальными пятью работать было одно сплошное удовольствие, причем одна из пяти, как выяснилось недавно, закончила частную школу и волей случая сделалась любимой женщиной Сергея Анатольевича. Как любила говорить моя Большая Подруга Маша: «Все мы спим под одним большим одеялом, и стоит его только чуток потянуть на себя, у кого-то из твоих знакомых обязательно оголится зад». Ей, конечно, было виднее. Часто встречая Сергея Анатольевича на неизменной «ауди» возле университета, я думала о том, не виден ли мой примитивно опущенный зад всем заинтересованным лицам. Здороваясь с Сергеем церемонно и чуть надменно, я слегка задумывалась и понимала, что не буду звонить ему из роддома, потому что теперь ему есть кому звонить, потому что он не весна и нет смысла ради него сходить с рельсов, потому что он — всего лишь демисезонное вчера.

Осень была похожа на весну, воздух казался тревожным или, скорее, тревожащим, солнце не сдавалось, оно расплавляло асфальт и горячило душу, дожди несли косметический очищающий эффект, Сена текла по Парижу, республиканцы пришли к власти в Испании, а меня уже любили, но совсем не слушали студенты. А я продолжала их рассматривать. Из четырех мальчиков (все они, правда, достигли возраста покупки спиртного) один был хронический второгодник и второженатик, заядлый футболист и фанатичный отец; иногда мне казалось, что его облик был положен в основу схемы тормоза. Второй был женат, но женат с удовольствием и без ограничений, фамилия его была Баранов, он любил жизнь, прогулы и дни стипендий, он заигрывал со мной бодро и неуклюже, а я сообщила ему, что при таком поведении всех скоро «хабебит хумус», а его «хабебит» еще и декан, третий — Олег — был похож на подтянутого сухопарого слона, он отличался сладким тягучим украинским выговором, плохим аппетитом, устоявшимися взглядами на жизнь и гордился всем этим. Мы с ним дружили, у него была невеста, и он, один из немногих, внимательно слушал меня даже тогда, когда старушка-осень притворялась весной. Четвертый назывался Александром, у него была детская улыбка, хорошие мозги, много почти обоснованного гонора, он был обидчивый и сердился на меня даже тогда, когда видел, что я всего на пару сантиметров ниже его ростом. Мне нравились его ягодицы, туго обтянутые джинсами. Когда он выходил к кафедре, чтобы грамотно и профессионально изложить свои взгляды на мюнхенский путч, его попа оказывалась на одном уровне с моими глазами, и я разглядывала ее, боролась с желанием потрогать, а может, и погладить эту невиданную красоту, которой природа так редко наделяет мужчин. Спасаясь от наваждения, я прикрывала глаза рукой и отворачивалась. Мне не нужна была скандальная репутация педофилки, я тихо сочувствовала декану и другим мужчинам-преподавателям, потому что соблазнов у них было больше, а значит, их работа была еще вреднее, чем моя. Иногда я ловила на себе понимающие взгляды пяти студенток, с которыми работать было одно удовольствие, они тоже были эстетками, и им не часто доводилось видеть воплощенную роденовскую модель. Ободренная всеобщим нежеланием учиться, я вызывала Александра пречасто, а вся аудитория облегченно и радостно вздыхала, погружалась в свои дела и заботы, оставляя нас один на один. В борьбе за знания мы сблизились настолько, что я стала называть его Санекой и почти разрешила ему болтать на лекциях, списывать контрольные работы и даже порой хотела его усыновить. А однажды мы поссорились, как семейная пара со стажем. У меня было плохое настроение, неинтересная лекция, предменструальное напряжение. Мне хотелось лежать дома, свернувшись калачиком, и тихо стонать. Но прогуливать мне было стыдно перед Кириллом, и я стояла и вещала о сложностях международных отношений.

Санека трижды перебил меня умными вопросами. В четвертый раз я налила грубостью глаза и взбрыкнула:

— В чем дело, Малюков? Почему вы меня перебиваете?

Зал притих. Прожектор освещал только то место, где стояла я.

— Но я по существу, — как-то негероически промямлил он.

— Вы не правы в любом случае. В стенах этого учебного заведения я — преподаватель, а вы — студент, — сказала я грозно.

— А вне этих стен? — набравшись смелости, спросил он.

— А вне этих стен я — женщина, а вы — мужчина, — сориентировалась я, не желая обсуждать проблемы международных отношений на автобусной остановке.

— Значит, я попал в любом случае, — улыбнулся он.

— Вот именно, — почему-то тоже улыбнулась я.

— Извините меня, пожалуйста, два раза: как студента и как мужчину.

— Хорошо, я подумаю и на следующей лекции сообщу вам о своем решении.

И я думала. Например, о том, как была права в детстве, упрямо сообщая родителям собственный финал трагической истории о мишке, которому оторвали лапу: «Все равно его не брошу, потому что он маленький». Меня уговаривали, что «маленький» — это не рифма, с «хороший» получится значительно слаженнее, что нельзя переиначивать стихи. Но я, как провидица будущего и великая ослица настоящего, настаивала, упорствовала и вещала, что хороших бросить можно, а маленьких трудно, что когда этот мишка с оторванной лапой подрастет, то я, наверное, его покину, потому что зачем мне взрослый, хороший и без ноги?

И еще я думала о том, что праздник Урожая уже прошел, а Кирилл все еще не женился на мне. И что теперь время, потраченное на кухню, я считаю ворованным и наслаждаюсь им, как всем, что мне не разрешено.

Еще я размышляла о том, что меня, оказывается, нельзя оставлять одну в больших компаниях, потому что я пугаюсь заполненного людьми пространства и, прикрываясь агорофобией, пытаюсь найти кого-то, кто превратил бы меня в огороженный стожок; я не верю в безмозглую силу женщин, поэтому «ищу кого-то» всегда означает, пусть и неосознанно, — ищу мужчину. А выбираю его только из тех, кто выбирает меня. А Санека меня не выбирал, нас просто часто оставляли один на один. А мой оградитель — это Кирилл, а значит, он сам во всем виноват.

Я ничего не надумала. А осень все же наступила, а у меня на кухне в коробочке с надписью «тмин» лежал тмин, а раньше лежали гвозди, и мои ноги, обутые в версачевские туфли, уже не потели, а волосы пахли «прощальным салютом», хотя все только начиналось.

— Здравствуйте, — сказала я, заходя в аудиторию, и когда мой взгляд, оберегаемый очками, не наткнулся на Санеку, прошептала «до свидания», прерывисто вздохнула и начала вещать. И в совершеннейшей тишине зала Гитлер представлялся несчастным ублюдком, а Германия нашей общей близкой родственницей. Я вспоминала свои студенческие годы и вовлекала в эти воспоминания студентов. Меня учили, что если бы не родились Ньютон и Эйнштейн, то кто-то бы все равно родился и нечто подобное бы придумал, ибо (я тянула это «ибо» как могла) объективное развитие жанра требовало… А если бы не родился Пушкин? И не было бы Пушкина. Не было. Так ведь и Гитлера бы не было. Выходит, что совесть — это генная случайность, а государственная совесть — это многогенная случайность. И что же тогда делать? — вопрошала я. Внимательный Олег улыбался: «Так от Бога все…» Баранов с трудом расставался с коленкой соседки и сообщал доверительно: «Не надо рожать от кого зря. Вот от меня можно». Соседка мило улыбалась и представляла себя в роли матери следующего его ребенка. Я вздохнула и запуталась окончательно: я понимала, что если Санека не придет на вторую пару, то Гитлер будет представляться мне не просто несчастным ничтожеством, я еще и начну его привселюдно жалеть. А это аполитично, кажется. И я на самом деле ненавижу фашизм.

— Что вы себе позволяете, уважаемая? — спросила меня после этой лекции старшая лаборантка Наина Алексеевна. — Я буду ставить вопрос о ваших художествах на заседаниях кафедры.

«Боже, как все, оказывается, сложно», — подумала я и посмотрела в окно.

— Вы, милочка, не отворачивайтесь. Я проинформирую Владимира Сергеевича, да у него сердце остановится, он ведь ветеран войны. А вы… вы… Германия ей родственница, ах, ужас какой!

Я не нравилась Наине Алексеевне. Но не так, как Гале, которой я была просто безразлична. Я не нравилась ей с интересом по поводу того, что у меня там внутри. И к счастью, эти мои внутренности оказались с червоточинкой.

А Владимир Сергеевич, заведующий кафедрой, был старым измученным человеком, уставшим от молодой жены и маленькой дочери. Его безразличие и вялость могли сравниться только с энергичностью и вселенской озабоченностью Наины, последней выпускницы Высшей партийной школы. Я даже хотела познакомить их с Кириллом — у них, у последних, наверняка бы нашлись общие воспоминания.

Когда Наина Алексеевна закончила свою речь и поднялась, для того чтобы включить электрический чайник, я спросила у нее:

— А вам нравится мультфильм про паровозик из Ромашкова?

— Что? Какой паровозик? Да что вы себе все время позволяете?

И действительно. Я молчала и позволяла себе думать о том, как будет выглядеть название моего вопроса в повестке дня: «О любви одной преподавательницы к Гитлеру», «О несчастном ублюдке Гитлере и аполитичной позиции преподавателя кафедры», или все это скроется под ничего не значащей вэпэшовской формулировкой «текущий момент»? Точно. Во-первых, зачем выносить сор из избы, во-вторых, я буду горько плакать, лить одновременно сопли, слезы, слюни, а значит, буду здорово походить на этот самый «момент».

Владимир Сергеевич появился на кафедре в тот миг, когда наконец закипел чайник.

— А вот и вы, — радостно пропела сладкоголосая птица Наина, — полюбуйтесь на нее — опять куролесит.

«Надо же, когда ж это я успела? Когда?» — думала я и улыбалась сама не знаю чему.

— Что случилось? — строго спросил Владимир Сергеевич.

— Она считает, что Гитлер был «несчастным ублюдком», — торжествующе заявила Наина.

— А он что, был счастливым или не был ублюдком? — живо поинтересовался наш всегда апатичный заведующий.

— Нет, но разве можно о нем как о человеке? — очень неуверенно и от этого расстроенно спросила лаборантка.

— Какая же вы умница, Наина Алексеевна, так верно подметить методический прием, — о человеке, в первую очередь о человеке и должна говорить наша наука. Ну-ну, так что ж вы сделали на этот раз, уважаемая? — Владимир Сергеевич повернулся лицом к проблеме, то есть ко мне.

— А что я сделала в прошлый? — все-таки рискнула поинтересоваться я.

— Что? — Владимир Сергеевич растерянно посмотрел на Наину Алексеевну.

— В прошлый раз она пришла на работу в джинсах, — процедила та сквозь сжатые губы, зубы, бронхи и пищевод, и от этого голос ее стал похож на голос давно осипшей чревовещательницы.

— Значит, в этот раз я сделала то же, что и в прошлый, — сказала я виновато и с интересом оглядела свой вполне независимый наряд. Джинсы, рубашка, свитер, ботинки, очки, сумка — на преподавателя и вправду походила не очень. Так себе, сама себе, а по себе и ничего.

— Ну и что будем с ней делать? — снова строго спросил заведующий.

Я хотела крикнуть, чтобы Кирилла все-таки не вызывали, что я всенепременно исправлюсь и что никогда больше так не буду, и по-другому не буду, а как буду, не знаю, потому что не знаю, как надо, но Наина Алексеевна вдруг оживилась, чуть подпрыгнула на стуле, блеснула глазами и сказала:

— Да она еще ничего, на историографии эти новые пигалицы вообще без юбок ходят.

— Значит, мы с вами помирились? — спросила я.

— Это ничего не значит, милочка. Я буду продолжать за вами следить. Я права, Владимир Сергеевич?

— Ну-у-у, — протянул он и вернулся к обычной вялости, с грохотом захлопнув дверь в свою бессмертную душу.

А я обрадовалась. И совсем не тому, что меня не будут прорабатывать на кафедре, а тому, что кто-то решился за мной следить. Я всегда с благодарностью и любовью относилась к тем людям, которые брались за мной следить. Хотя мое физическое тело еще никогда в жизни не терялось, осколки памяти, прожитых лет и иногда даже совести незаметно пропадали довольно часто. Наина Алексеевна же, кажется, предполагала стать на стражу всех качеств, определяющих меня как личность. Теперь я могла быть за себя спокойна, потому что из бережных рук последнего пионера Кирилла, который следил за мной дома, я буду попадать под строгий надзор последней вэпэшавки, которая не даст упасть ни моему интеллектуальному уровню, ни моральному облику, ни волоску с моей головы. Ура… Или аминь. И кстати, как выяснилось, меня пора было переодеть во что-то «поприличнее». Владимир Сергеевич — свидетель, это была не моя идея.

С решительным настроением нанести удар кирилловскому кошельку, я распахнула дверь подсобки, где меня только что проработали и сразу утешили, и натолкнулась на Санеку, который, во-первых, прогулял мое занятие, во-вторых, подслушал кафедральный скандал, в-третьих, с невозмутимым видом читал «Листок взаимопосещений» на доске объявлений.

— Вам из-за нас попало? — нежно осведомился он.

Еще час назад я сказала бы с издевкой: «Из-за Вас» — и в этой игре местоимениями, наверное, даже забылась бы настолько, что заставила бы его признаться мне в любви. Сейчас же я хотела только посмотреть и определить, что же так волновало меня в нем. И это мое желание не было результатом вливания Наины или растяжения ее уха за пределами кафедральной подсобки. Просто, бросив меня на растерзание Гитлеру, Санека перестал быть героем моего романа. Это вчера я готова была простить всех и вся, а сегодня меня абсолютно не интересовало, что эти «все» и «вся» едят на завтрак. Так что «до свидания, мой ласковый мишка, возвращайся в свой сказочный лес». У меня, на удивление, даже не было благих намерений: я просто спешила в магазин. И церемонно распахнутая дверь аудитории не показалась мне дорогой в ад.

— Хотите, я скажу Наине Алексеевне, что она — дура? — прокричал Санека мне в спину.

— Не надо. Она и так услышала, — сказала я и засмеялась.

— Значит, мы с вами помирились? — тихо спросил он.

— Эта фраза сегодня уже была произнесена? — уточнила я факт подслушивания.

— Да что вы говорите? — изумился он.

Я удивилась тому, как тяжело давался мне этот разговор. Я старалась казаться глупой, веселой и современной, пот из подмышек заструился по ногам, волосы на голове залоснились, в горле пересохло, а в голове опустело. Что это было? Зачем это со мной? Мне не надо, не надо, не надо. И мне, наконец, скучно. И уже тошнит.

— Я провожу вас, — сказал он, когда мы вышли из университета.

— Мне далеко, — отказалась я.

— Я провожу вас далеко, ибо «вне этих стен»…

— Ибо «вне этих стен» я все равно на работе. Наина Алексеевна обещала за мной следить, — сказала я.

— Я слышал, — улыбнулся Санека.

Мы шли по бульвару с невнятным названием, и звук наших прикосновений к асфальту гулко разносился по всему городу. Я представляла, как нервно дребезжат окна кирилловской фирмы, но мне нравилось идти и потеть, и тихо молчать, и не видеть никого рядом. Мне нравилось ощущение своей единственности в большом неуютном городе, который можно было бы легко разменять, как мелкую монету, или бросить в море, на память о прожитых годах. Мне нравилось идти рядом с Санекой. Хотя в общем-то мне нравилась такая я.

— Давайте купим собаку, — вдруг сказал мой студент.

— Давайте, — согласилась я так быстро, как будто именно это и было моим вечным тайным желанием.

— Да? — благодарно удивился он, потом нахмурился и старательно выговорил: — Я встречаюсь с Наташей.

— А я живу с Кириллом, — стараясь попасть в тон, ответила я и начала судорожно перебирать имена и лица своих студенток.

Наташ у меня было две — одна беременная, другая — воинствующая гегемонка с прыщавой кожей и неудачно выдвинутой вперед нижней челюстью. Ребенка Санека явно не ждал, и мое лицо сильно зачесалось в предчувствии возможных выливаний серной кислоты. «Спасибо, хоть предупредил», — подумала я и потихоньку измерила взглядом расстояние между нами: оно было вполне вэпэшовским. Я облегченно вздохнула и улыбнулась. А Санека подытожил:

— К покупке собаки это ведь отношения не имеет?

Я хотела спросить: «А к чему имеет?» — но подумала о Наташе в кустах вдоль дороги, и о возможной просьбе поставить им обоим оценку и отпустить с миром, и о том, что я все-таки спешу в магазин, а потому сказала:

— То есть абсолютно никакого.

— Ну вот, — сказал он.

— Ну вот, — сказала я.

И мы ни с того ни с сего поехали на рынок и купили собаку: черного плоскомордого пекинеса без родословной. Мы заплатила за него пополам, поэтому я претендовала на собакин розовый язык и пушистый хвост.

— Теперь нам надо снять ему квартиру, — сказал Санека.

— И установить очередность дежурств по прогулкам и кормлениям, — согласилась я и подумала, что совершенно не собираюсь кирилловскими деньгами оплачивать квартиру для совокуплений своих студентов.

— Но он будет скучать без нас, — размечтался мой практичный студент, а меня уже порядком поддостали эти «насы», «васы», я разозлилась:

— Малюков, у вас есть совесть?

— Да зачем она мне?

— Ах, так! — возмутилась я…

Все это было бессмысленно, беспредметно, тупо до безобразия. От всего этого за три тысячи километров воняло глупостью. Ситуация напоминала прилипшее к рукам дрожжевое тесто, до которого меня довел Кирилл. Я уже хотела есть, я давно хотела домой, мне нужно было срочно и дико орать, на худой конец пробежаться и по старинке потолкаться в троллейбусе, я должна была взбеситься, но я стояла и прижимала к себе черный клубок, который то и дело норовил слопать мою и так подтаявшую косметику. Я стояла только потому, что отвратительное чувство ответственности наливало тяжестью мои когда-то спортивные ноги.

— Может, вы заберете его к себе? — спросил инициатор покупки.

— Не нужны мне ваши глупые взятки, — почти крикнула я.

— О, так и назовем — Взятка.

Мерзкая собака взвизгнула от удовольствия.

— Ему нравится, — констатировал факт наименования Санека.

— Но это женское имя, — сказала я, а пекинес жалобно заскулил.

— Но ему ведь нравится. Так бывает, — успокоил меня юный спутник.

— Так не бывает, — сказала я и посмотрела Санеке в глаза, — и мне это не надо, — твердо добавила я.

Тут Взятка проявил признаки беспокойства и намекнул, что не прочь пробежаться по траве, мне пришлось спустить его на землю.

— Или я сниму ему квартиру, или он будет жить у меня, а вы будете приезжать его купать и…

— И платить алименты, — добавила я.

— Мы, кажется, еще не разошлись, — строго сказал Санека.

— Ну, все… — протянула я.

Сейчас начнется. Сейчас обязательно начнется незапланированная акция с непредсказуемым результатом. Но я, пожалуй, этого хотела, надо было проверить, научилась ли я выбирать тех, кто потом обязательно выберет меня.

— Мне нужно сказать? — спросил Санека.

Я пожала плечами в сладком предчувствии любви.

— Что-то случилось. Что-то случилось с нами, — пробормотал он.

— С нами? Со всей группой, с Наташей, с вами лично или со мной, — говорила я и думала о том, где же все-таки моя метла и на кой черт сдался мне этот лепет, и тот трепет, который охватывает меня при нем. И не пора ли Кириллу, наконец, на мне жениться и может ли это спасти меня от неизбежности Санекиной упругой задницы и жесткой мести его возлюбленной. И я его поцеловала. И целовала до тех пор, пока в моей опустевшей голове не разорвалась маленькая интеллигентная бомба, а Взятка нежно не прикусил меня за правую штанину. Я попыталась отстраниться, потому что вдруг почувствовала сильнейшую усталость и никчемность старой училки, стоящей на холодном осеннем ветру и жадно хватающей то, что когда-то так тихо на носочках прошло мимо. Я поклялась себе всунуть в нос радиопередатчик и подарить Наине диктофон. Не уследила-таки. Я попыталась отстраниться, но все, что я когда-либо пыталась сделать сама, терпело неудачу, Санека крепко сжимал мои нехуденькие плечи. Взятка мирно улегся у моих ног, ни один прохожий не потревожил тихую предсумеречную улицу. Санека молчал, молчал так напряженно, что мне пришлось его спасти.

— Мне двадцать восемь лет, — тихо и почти твердо сказала я.

— Только это ничего не меняет, — вздохнул он.

— И если вам нужна оценка, можете доставать зачетку прямо сейчас, — я попыталась внести фальшивую ноту, ужаснулась своей гнусности и замолчала.

Он целовал меня в висок, а я удивлялась, куда делась моя аллергия на любое прикосновение к волосам. Он рассматривал мои глаза, нос, уши, губы. Он, кажется, хотел заглянуть мне в душу. А она, моя душа, была похожа на кабинет старого директора школы, в котором все давно и прочно расставлено по местам, и только большие, жирные, как говорили мы когда-то, окурки валяются где зря, и вряд ли кто-то возьмется их докуривать. В какой-то момент я даже готова была снять с себя кожу. Через голову. Или через ноги. Только зачем ему моя старая целлюлитная кожа, из которой нельзя сделать хорошие кроссовки? Мысль о кроссовках рассмешила меня. Я отстранилась резко и твердо, мне даже удалось с особым цинизмом стороннего наблюдателя осмотреть первую картину последнего поцелуя.

— С ума вы сошли. Собака, опять же, мерзнет, — назидательно проговорила я. И ситуация показалась мне вполне естественной: расстроилась, устала, захотела, сделала, чуток отдохнула — пора домой. Мне стало весело: — Все нормально, Санека. Вы по-прежнему будете встречаться с Наташей, я по-прежнему буду жить с Кириллом.

— Только это ничего не меняет. — Он пожал плечами и взял на руки Взятку. — Пусть он пока поживет у меня, а вы будете приходить его купать.

— Ну хорошо, — согласилась я, — мне нужно обдумать и посоветоваться со специалистами о том, не отразится ли эффект приходящего родителя на психике Взятки, знаете, собаки из неполных семей могут вырасти очень агрессивными. Я устала, давайте отвезем меня домой на такси, вернее, я отвезу себя сама, а вы меня только в него посадите.

Когда я садилась в машину, Взятка долго и нежно смотрел на меня, и его взгляд напомнил мне старых кукол, которые по мере моего вырастания сдавались в ближайший детский сад. Но им-то я хотя бы успевала сделать прически и оторвать ноги…

— До свидания, Санека. Пока, Взятка, — сказала я и понеслась домой.

Довольная собой, взрослая, умная женщина, лишь немного утомленная тяжелым днем, я равнодушно взирала на город, который казался мне капризным, надутым, но очень трогательным. Я размышляла о том, что приготовлю Кириллу на ужин и как славно успею почитать, забравшись с ногами в кресло. Мое сегодняшнее приключение не вызывало блуждающую улыбку, и мне не нужен был килограмм лимонов, чтобы ее стереть. Все, что произошло сегодня, было вполне в моем духе: у меня есть краски, чтобы чуть расцветить будничность и доставить себе невинное удовольствие. Мне незачем сходить с рельсов, чтобы толкаться в троллейбусе и снова совершать длинный-предлинный забег от задрипанности к почти устойчивому материальному благополучию. Но я вполне могу, никуда не опаздывая по расписанию, нюхнуть чужую только народившуюся, а потому свежую и острую весну.

И мне вовсе не хочется вернуть все назад и начать все сначала, и мне совсем не жаль, что мне не семнадцать лет, потому что моя сила и прелесть сегодня — именно в моем возрасте. И сколько их, таких невероятных и пиратских приключений, у меня еще будет…

Слезы настигли меня только в лифте. Я уже давно не верю себе взрослой.

— Что случилось? — испуганно спросил Кирилл.

— За мной Наина следит, — жалобно произнесла я и спрятала уже порядком изъетое слезами лицо в его махровом халате.

— То есть как «следит»? — опасаясь за мою неустойчивую психику, слишком нежно спросил Кирилл и осторожно бросил взгляд на телефон.

До телефона взгляд не долетел, я перехватила его и возмутилась:

— Да ты что, в больницу меня удумал отправить?! Следит, значит, подслушивает из подсобки, а потом все заведующему докладывает. Они меня хотели на заседании кафедры прорабатывать, — сказала я и завыла.

— Фу-ты, дурочка, дурочка моя. Хочешь, я позвоню? Хочешь, уходи оттуда, кормилица ты наша. Следит! А ты глупостей на лекциях не говорить не пробовала?

— Пробовала. Не получается. Скучно без них, — улыбнулась и снова заплакала я. — И еще, еще…

— И еще за тобой следит Владимир Сергеевич? — улыбнулся Кирилл.

— Нет, я плохо одета, меня нужно нарядить «поприличнее», — заявила я.

— И ты ходила по магазинам и ничего себе не купила и еще больше расстроилась?

— А мне никто ничего не продает без денег! А ты мне не да-а-ал, — опять зарыдала я, совершенно не волнуясь, что пот и косметика струями текут по телу, голова залоснилась, а ситуация выглядит глупой и бессмысленной, а я несовременной и неумной. И мне было так спокойно, как бывало спокойно только с Кириллом. Он напоил меня чаем, укрыл пледом, зачем-то измерил температуру, спасибо, хоть клизму не поставил, и сказал:

— Сегодня тяжелый день — у Маши твоей тоже проблемы.

— Она звонила? — уточнила я. Мне только не хватало, чтобы Большая Подруга Маша начала встречаться с Кириллом, жаловаться ему на жизнь. В этом случае я совершенно не собиралась делиться с ней ни кирилловским махровым халатом, ни даже несостоявшейся клизмой. Я уже давно не приглашала ее домой, боясь, что Машка по привычке начнет грабить награбленное.

— Звонила, да. Сто раз, наверное. Ее Сережа или повесился, или вены вскрыл.

— Ну, это вообще-то разница, — осторожно заметила я.

— Да какая разница! Его не взяли на роль всей жизни, и жизнь перестала быть ему милой. «Скорая» приехала вовремя. Он в больнице.

— Маша в ужасе?

— Нет, она очень рада.

— Рада? Значит, он ее сильно довел. Она вообще-то добрая, — я поежилась от Машкиной кровожадности.

— Она рада, потому что если жизнь все равно разрушилась, то он решил на ней жениться, — неловко улыбнулся Кирилл.

— А звонила она зачем? Лекарства нужны? — Я все-таки продолжала подозревать в этой ситуации ловушку.

— Нет, ей нужно свадебное платье, и она приглашала тебя их поискать, — торжественно заявил Кирилл.

— Кого «их»? — поинтересовалась я.

— Платья. Тебе же тоже нужно.

— Это Машка так сказала? — строго спросила я.

— Это я тебе говорю. Только искать ничего не надо. Я уже заказал.

— Тебе тоже не дали роль в кино и жизнь не мила? — подозрительно спросила я.

— Зачем ты сравниваешь меня с этим мужчиной размером с нэцкэ? — обиделся Кирилл. — Мы, кажется, уже все обсудили.

— Только праздник Урожая уже прошел, — почему-то грустно уточнила я.

— Только официального согласия я еще не получил.

— Сейчас поссоримся, — предупредила я и воинственно всхлипнула.

— Я тебе одежки накуплю и на машинке покатаю. Хочешь?

— Ничего я не хочу, — огрызнулась я.

— А замуж за меня пойдешь?

— Давай весной. На Пасху, — устало согласилась я для того, чтобы меня быстрее положили в постель, пригрели и еще с полгодика целовали как невесту.

Я продолжала работать, упивалась гордым звучанием своего имени-отчества и радовалась, когда обиженные преподаватели жаловались на моих студентов: «Им, видите ли, Анна Александровна сказала». Наина Алексеевна качала головой так, как будто всегда знала, что приду я и все разрушу. А Санекина Наташа взволнованно наблюдала результаты моей разрушительной деятельности. Мы с Санекой улыбались друг другу и с пониманием относились к явным следам бессовестных ночей, проведенных нами врозь. Нас все сильнее объединяла крепкая коллегиальная дружба и Взятка, которого я изредка ездила купать… Вообще, собак нужно купать нечасто, а можно вовсе не купать, наш Взятка был самым чистым пекинесом района. Когда он, злобный и дрожащий, высыхал у меня на руках, мы чинно болтали, а скорее играли в «да и нет не говорить, Анну Александровну и Санеку не называть». Главное правило игры — это не коснуться того, что промеж нас вполне могло произойти и наверняка уже произошло, проигравший, то есть вышедший на скользкую дорогу выяснения отношений награждался язвительным и грубым замечанием и молниеносным обнародованием настоящего смысла неудачного намека. Впадание в детство было таким полным и органичным, что казалось, будто совсем не меня интересовали цены на картошку и поездку в Италию. В дни купания Взятки я даже разделяла мнение тех, кто собирался отречься от старого мира. Мы с Санекой были так же старомодно и трогательно на «вы». Иногда нам хотелось романтики, но вместо того, чтобы срочно бежать в постель, мы зажигали на кухне газ, садились у плиты и пели под гитару. Мне, вообще, никогда не нужны были пастбища, где трава зеленее. Или они стали уже не нужны? Санека пел, прикрывая глаза, и млел от звука собственного голоса. А я стеснялась за него, потому что поющий вне сцены человек казался мне похожим на стриптизера в дешевом клубе. Как у заправских алкоголиков, у нас была «любимая» или «песня про карты».

— Ты — умна, а я — идиот, и не важно, кто из нас раздает. Даже если мне повезет — в моей руке будет туз, в твоей будет джокер, — проникновенно нашептывал Санека и искоса смотрел на меня.

При первом исполнении этой песни я спросила:

— А кто выиграет? У кого туз или у кого джокер?

— У кого джокер, — улыбнулся он.

— Тогда все правильно, — сказала я.

Конечно, он выигрывал в любом случае. Сюжет с Санекой был уже не по силам. Хотя интерес к нему вполне укладывался в цепь, разработанную Фрейдом: сначала молоденьких девушек развращают старые мужчины, а потом зрелые женщины учат искусству любви мальчиков. Несмотря на то, что Сергей Васильевич ушел из жизни, не приобщив меня к чаше порока, я все же успела вызреть настолько, чтобы сидеть на кухне и рассматривать Санекины ресницы, гордо взметнувшиеся к бровям. Но мне было трудно так сидеть, намного легче было бы переспать с ним и забыть в ту же минуту о его существовании и необходимости купания Взятки. Но то ли что-то действительно случалось с нами, то ли я еще не дозрела до разврата, я мужественно преодолевала трудности нашего общения, потела, худела и подозревала Санеку в половой слабости.

А с Кириллом мы зачастили в Петино-Галинино-неприличное жилище.

Галя была по-прежнему все так же почти по-королевски безучастна ко мне, но мы вместе слушали Берлиоза, выдавая его за мои музыкальные пристрастия, пока мужчины беседовали о делах на кухне. Мне не хотелось подслушивать последние предбрачные Петины наставления Кириллу. Я мирно растворялась в диване и мечтала, как всегда, ни о чем. Изредка я ловила на себе недовольный взгляд Гали и виновато улыбалась. Она, кажется, сердилась из-за того, что я не умела слушать музыку. Но своими глупыми мечтами я успевала так напаивать воздух квартиры, что Петя неизменно предлагал сменить пластинку и организовать танцы. Как правило, Кирилл танцевал с Галей, они часто перешептывались, смотрели друг на друга долгим взглядом и смеялись. Петя нервно вертелся на диване рядом со мной и действительно выглядел смешно. А я все думала, думала, думала. О том, что все так просто и совсем не нужно, о том, что не стареют душой ветераны, только надо набраться мужества себя к ним причислить, о том, что, когда Санека кончится, то в моей жизни образуется не пустота, а вмятина, и ее придется рихтовать с внутренней стороны, о том, что дерево за окном почти не тревожит меня, и что все к лучшему, наверное. И однажды, смастерив благостную улыбку, я посмотрела на Кирилла. Он стоял с Галей в дверях танцевальной комнаты (у этих буржуинов была и такая) и, склонившись над ней, разглядывал их соединенные руки с такой почти забытой, но острой нежностью, с такой привычной сыновней покорностью, что маска благостности на моем лице превратилась в судорожную гримасу, сердце — в осколок бутылки, а я сама — в пригвоздивший к месту слух. Хотя слушать мне ничего не надо было: если бы Кирилл не колебался, у него не было бы амплитуды, а не было бы амплитуды — мы с ним не попали бы в резонанс, а не было бы резонанса, я бы никогда на них не посмотрела. Не согрешишь — не покаешься. Мы почти соединили наши жизни, только я, кажется, не согрешила, а он, видимо, уже каялся. Хорошо воспитанному исповеднику, Гале, которая не научила меня отличать безучастность от враждебности.

— Вот все и кончилось, — болезненно-равнодушно сказала Галя.

— Да, — подтвердил Кирилл и поцеловал ей руку.

— Но что-то осталось? — спросила она.

— Что-то осталось.

Это, честное слово, было здорово: со мной что-то случилось, у них что-то осталось. Не я одна играла в «да» и «нет» не говорить. Я хотела немедленно позвонить Санеке и сказать: «Сию секунду скажи, что ты меня любишь. И повтори это тысячу раз». Но нам с ним еще очень долго переходить на «ты»…

— Только не говори, что это память, — сказала Галя.

У нас с ней, кажется, вовсю совпадали мысли.

— Я не знаю, Галя. Правда, не знаю… — Кирилл все еще держал ее за руку, наверное, намереваясь впрыгнуть с ней, с Галей, разумеется, в прошлое.

— Я не слишком сильно утруждала тебя откровенностью, — усмехнулась Петина жена, — но и твоя Анна только кажется беспомощной.

Ура, мне дали звание сильной личности. Что, интересно, мне с этим званием сделать?

— Галя, все кануло и быльем поросло. Я женюсь.

— Но это не значит, что ты умираешь, — она улыбнулась, а я с ней согласилась. «Нет, весь он не умрет». Но хватит ли Гале его души, которая, неизвестно еще, избежит ли тления под моим чутким руководством? — Я хочу тебя поцеловать. — Галя почти просила, а Кирилл всегда был джентльменом.

Я толкнула Петю, приславшего на диване:

— А что у Кирилла с Галей получалось: влага любви или кошкина вонючка?

— Что-что? — Петя быстро заморгал глазами.

— Я спрашиваю: были они любовниками?

— Ой, да мы все когда-то были любовниками, — Петя философски зевнул.

— А сейчас они почему целуются? — Я, кажется, вела себя неприлично.

— И правда. Зачем это вы там целуетесь? — громко сказал Петя.

— Берлиоз навеял, — ответила я за них и пошла к двери.

Только очнувшись в такси, я поняла, что никто за мной не пошел. Видимо, Кирилл решил, что ситуация поправима, и ждет меня дома или, что ситуация непоправима, и на правах товарища по несчастью меня ждет Петя, который все же никогда не оставит неподеленным свое богатство, нажитое нелегким трудом. Значит, теперь за свет в моей квартире будет платить Галя, а я, так и быть, за это буду навещать ее сына в швейцарском колледже. Я совсем разнервничалась, запуталась и захотела арбуза. Таксист повез меня к Раде.

Я утонула в ковре и, криво улыбаясь, спросила:

— Разуваться не надо?

— Разуваться не надо, только гувернантку я давно взяла, — насмешливо ответила Рада.

— А я арбуза хочу и погадать…

И я разрыдалась, а Рада прижала меня к большой и мягкой груди, погладила по голове и зашептала: «От дура ты, не девочка, а жеребец, но дура ж какая. Садовника цыганке присоветовала, и как бы Гришка меня прибил. Но дура ж, сама дура, и того нет, а нравишься ты мне как, да. Водки пошли выпьем».

— А погадать? — всхлипнула я на кухне.

— А че тебе гадать? — усмехнулась Рада.

— А у Кирилла женщина была и сейчас, наверное, есть.

— Ну и у Гришки моего Ленка есть. И что? Так я ее говном отделала. Облила. Понимаешь? На работу к ней пришла, банку достала. Как ливану…

— Зачем? — удивилась я.

— А положено так. А что хорошего вышло? Гришка пришел, меня убивал, а Ленка как была у него, так и есть.

— А арбузы есть? — спросила я.

— А как же. Есть. У меня есть. У Ленки нет. Зато у нее Гришка, — тяжело вздохнула Рада.

— Каждому — свое, — уточнила я.

— От же ты дура. Когда каждому свое, то коммунизм. Или в школе не училась? Тебе родить пора. Или ты пустая? — спросила Рада.

— А я по любви хочу, — сказала я тихо.

— Это правильно. У меня пацаны — загляденье. До Ленки деланные. Когда любовь была, — счастливо улыбнулась Рада и деловито спросила: — А твой с кем, говоришь, загулял?

— Со мной, наверное, — ответила я, а Рада молча, не удивляясь, ждала окончания фразы, окончания, которого я сама, увы, не знала.

В молчании мы выпили еще по рюмке и я, набравшись хмельной наглости, задала вопрос, который теперь мучил меня больше, чем проблема Гали с Кириллом:

— Рада, а как ты говно в банку сложила?

— От же ты и дура. Попробовать хочешь? — Рада засмеялась, а потом заплакала. — Не от хорошего это, ошибку я сделала. Поняла? — Она строго посмотрела на меня.

— Поняла, — согласилась я и последним усилием воли преодолела новый приступ любопытства.

— Значит, ты его увела? — строго и почти жестко спросила Рада.

— Нет, я и не знала ничего. Мы еще в школе встречались. Потом разошлись…

— Ну и не твой он. Оставь, — вынесла приговор Рада.

— Да замужем она, за его другом замужем. Мы семьями дружили, — попыталась объяснить я.

— За другом замужем, семья невенчана. От лукавого все ваши страсти гаджиевские.

— А ваше цыганское говно от бога, да? — взорвалась я.

— Ты, значит, ко мне в дом пришла и меня же лаешь? — угрожающе улыбнулась Рада.

— Ага, а ты меня выгони, а я Взятку купать поеду, — заплетающимся языком твердо сказала я.

— К мужику? На ночь? — уточнила Рада.

— Да! — с вызовом ответила я.

— Не выгоню тогда. Переспи. Жалеть будешь. Завтра решишь. Сладкий он, Взятка твой? — вдруг спросила она.

Сладкий! Ой, сладкий! Я могла бы вцепиться руками в волосы и, раскачиваясь на табуретке, вопить, орать и плакать: «Сладкий, ой сладкий!» Потому что правда наконец открылась мне. Не погоня за возрастом, не ушедший поезд, не скука, а только он, потому что только он. И что мне до Кирилла с его вареным покоем и сухими узкими губами, если есть вечная молитва «только он». И что мне до Гали, Наташи, Рады и серной кислоты в банке с говном, если все проходит и скользкая накипь несовершенного будет как медаль, которую на грудь не повесишь. И меня уже не наградят за верность, потому что вкус уличного поцелуя не разгонял кровь по телу цистернами, а просто заставил мое сердце постоянно работать в ритме быстрого «тук-тук». А множество измен уже состоялось и простилось. Не с тем, не там и ни за чем.

…Только я и пьяной себе уже давно не верю.

— Свободная ты, Аня. И счастливая, — вздохнула Рада.

— Дайте счастливому деньги, — попыталась напеть я.

— Тебя этим не исправишь, — сказала Рада.

— Или не испортишь, — гордо уточнила я.

— Приезжаешь раз в год на арбуз, только душу бередишь, — усмехнулась хозяйка.

— Я больше не буду.

— Да езди, чего там. Весело с тобой. Я тебе в зале постелю.

— Подожди, — я дернула Раду за руку. — Спой мне, я совсем растратиться хочу.

— Купчиха, да? — засмеялась Рада и вышла из кухни, вернувшись с гитарой, села напротив меня, опустила глаза и надрывно, но тихо запела:

Мои очи были черные-непокорные, но Кирилл обнимал Галю, потому что «что-то осталось» в нем от нее, а я обнимала рюмку, потому что даже в неприличном богатстве Гале понадобился кусок моей нищеты. Мне не надо было уходить, пить и ночевать у Рады. Когда-то Пасха рассказал мне о Шамбале. Это было единственное место, которое стоило искать. Пасха уже давно ищет Шамбалу. Я не могла стать для него важнее этого поиска. Где-то дома у меня валялся большой рюкзак. Для длинного пути. Из которого возвращаются не все. Но это, по крайней мере, не цветочки паровозиком нюхать. Пьянству — бой. Я заснула прямо за столом, неумело разбросав вокруг глупые мысли…

Утром Рада вызвала такси. И мы всплакнули похмельными слезами на пороге ее дома.

— Приезжай, купчиха, — сказала она и звонко поцеловала меня в губы.

— Когда снова начнется зимняя арбузная диета, — пообещала я.

Мама всегда говорила мне, что, когда выпадет снег, у меня все будет хорошо. Я жду снега, как все ждут «хорошо». Я хотела к маме и папе, но такси — не поезд, а я — не девочка. Мы давно потерялись в постпионерской политике. И нет повода их волновать по пустякам, тем более что сегодня пошел снег, обозначая мне дорогу к счастью…

— Тема сегодняшней лекции — «Седьмой конгресс Коминтерна. Проблема народного фронта в борьбе с фашизмом». — А в голове легкость до тупости, а в глазах влажность до слезности, а в ушах — звон-н-н. Я вдруг забыла все движения, которые надо делать языком, чтобы произносить слова. И все аргументы лекции по привычке переместились за окно, а снежинки однообразно и скучно падали на землю. У меня не осталось воли и не к чему было прикладывать усилия.

Тишина, созданная мною, стала в конце концов угнетающе-зловещей. Ее эффект был настолько сильным, что Наина Алексеевна вынырнула из подсобки и спросила:

— Что происходит?

— Осознание темы, — ответила я, потому что в результате свободного падения тела у меня наконец открылась запасная душа.

— Зайдите в подсобку после пары, — сухо бросила она.

— Если будет время, — ответила я и вполне сумбурно и не очень логично изложила студентам суть проблемы народного фронта. Ай да я.

А после звонка ко мне подошла Санекина Наташа. Правильно, беда не приходит одна. Сейчас прольется моя невинная кровь, а вытирать ее будет Наина Алексеевна. Я улыбнулась щедро и вызывающе. Эх, все одно пропадать.

— Анна Александровна, — начала Наташа, и у меня неприятно задрожали коленки, — я хочу писать у вас курсовую, а потом дипломную…

Вот это умница, вот это молодец! Чем больше ее среди нас, тем меньше меня среди них. Ответим близостью на близость. Девочку не учили, что женщин украшает скромность, а за мужчин бороться стыдно. Вот она — разность поколений, одно из которых выбрало пепси. Да здравствует наука, победившая серную кислоту!

— А какая тема, связанная с нашим курсом, вызывает у вас особый интерес? — вежливо, с оттенком восхищения спросила я.

— А что вы можете мне посоветовать? — присела в реверансе она.

— Может быть, что-нибудь о женском вопросе? В фашистской Германии? — Эта тема, по моему мнению, должна быть ей близкой.

— Женский вопрос — это несправедливо. Ведь мужского вопроса не существует вовсе. Вы не находите? — спросила Наташа, а я в очередной раз удивилась своей неспособности правильно оценивать женщин, окружающих интересующих меня мужчин.

— Нахожу. И нахожу это исторически обоснованным. Нет субъекта — нет проблемы. Их просто нет. Царство теней, мир женских отражений, кунсткамера наших недоделок. Я доступно объясняю?

— А где об этом можно почитать? — спросила Наташа.

— А нигде. Это я только что придумала.

— А я записать не успела, — огорчилась разумная студентка.

— Не расстраивайтесь, в другой раз я еще что-нибудь придумаю, — утешила я ее в ожидании Наининого выкрика «что вы себе позволяете?».

— Я еще подумаю над темой, — пообещала Наташа.

А я вошла в подсобку и попала в объятия заведующей моей жизнью Наины Алексеевны, которая не преминула отметить:

— Вы позволяете себе являться на работу пьяной и срывать занятия. Если бы вы предупредили, я нашла бы утвержденный министром текст лекции и достойно вас заменила. Теперь же я хочу выслушать ваши оправдания.

У всех людей есть запас прочности: у умных есть запасные мозги, у щедрых — лишние деньги, у музыкальных — пара десятков незарегистрированных пальцев, даже у меня оказалась запасная душа. Есть ли у Наины возможность вырастить новые зубы, починить нос, который я перебью крупным тренированным кулаком? Или все же ограничиться тем, что спеть ей песню о безумстве храбрых? И тогда она вызовет Кирилла и пожалуется ему на меня… Кирилла? Ах да, вот она — боль моя, жаль моя и не судьба…

— Я хочу выслушать ваши оправдания, — настаивала Наина.

Я молча вышла из подсобки и снова натолкнулась на Санеку, рассматривающего доску объявлений.

— Что вы сделали не так на этот раз? — спросил он.

— Да так, пришла на работу похмельной, — устало улыбнулась я.

— Может, нужно поправить здоровье? — живо отреагировал Санека.

— Здоровье — это единственное, что я сейчас могу поправить. Поехали заодно и Взятку искупаем.

Под радостный визг Взятки я сняла куртку и повесила ее в темном коридоре. А под курткой у меня был зеленый пиджак, прозванный Кириллом френчем. Пиджак вызывал благосклонность у Наины, зависть у Машки, удивление у Гали, равнодушие у Рады и неловкость у Санеки. На пиджаке было восемь пуговиц, и первую я расстегнула сама. И предалась пороку. Остальные расстегивались медленно, нежно и восхищенно: вторая — потому что я так сильно этого хотела, третья — вчера ночью, а не сегодня утром, четвертая — потому что несбывшееся очень медленно превращается в забытое, пятая — потому что все измены уже состоялись, шестая — потому что только он, седьмая, потому что вдруг я поняла, что это вовсе не он, восьмая — потому что он не Кирилл. И никто не Кирилл. И все. А у всех зима, а у меня май-чародей и оргазм-дезертир. Или перебежчик? А Санека мне награда за верность: семенем ко времени, пламенем по темени, знаменем да к имени…

— Я люблю вас, Анна Александровна…

А я? Кого же тогда люблю я? Притворившись мертвой и блаженно улыбаясь, больше ничего не желая, потому что все чувства к Санеке вмиг улетучились, оставив звездную пыль или кометный хвост, данный мне в ощущении своей абсолютной ценности, я думала о том, кого же тогда люблю я? Но многих ли женщин, придавленных тяжестью разврата и весом мужского роденовского тела, называли на «вы» и по имени-отчеству? Я погладила Санеку по спине и попыталась заглянуть в глаза. Мне, кажется, не придется объяснять ему причины только что совершенного поступка. Я наверняка избегну дальнейших посягательств на свою честь и достоинство. Мы вряд ли будем дружить семьями. А если он еще раз скажет о любви, то я громко пукну, чтобы уравнять наши шансы в дипломатической миссии по воспитанию Взятки. А Санека усердно целовал меня в плечо, уверенный, что джокер до сих пор находится в его руках. А я запела:

— Бедному сердцу так говорил он, но не любил он, но не любил он, нет, не любил он меня!..

И мы засмеялись. И удовлетворили свою похоть еще раз. Взятка восхищенно подвизгивал, сидя на задних лапах у подножия дивана. Он, наверное, думал, что в результате долгожданного воссоединения двух любящих сердец через пару месяцев рядом с ним на ковре будет болтаться целый выводок черномордых Взяток…

— И что мне делать, Анна Александровна? — спросил Санека, прикидываясь вечным девственником.

— Месяц-другой — гордиться, через полгода рассказать об этом кому-нибудь по секрету, через пару лет жениться и изредка, до вязкой мечтательности, страдать о том, что могло бы быть, а через десять лет, увидев меня постаревшую в городе, незаметно перейти на другую сторону улицы и, вздохнув, подумать: «Надо же, что с людьми делает время», — ответила я.

— И вам не жалко?

— А разве мы что-то не доделали?

— А того, что могло бы быть?

Нет, это еще хуже, чем про любовь. «Бы, быть» — и я уже в Голливуде, а на руках у меня двое детей: дочь от покойного Сергея Васильевича и сын от здравствующего Сергея Анатольевича, а по лицу растекаются шрамы от серной кислоты, а у владельцев студии — письмо от Наины о моей связи с Гитлером. Если бы со мной случилось все, что могло бы быть, то я ничего бы не успела толком понять и умерла бы от нервного перенапряжения. А тогда мне было бы жалко…

— Санека, мне пора домой, — тихо сказала я.

— А вы еще приедете купать Взятку? — спросил Санека, когда я уже стояла в дверях.

— Всенепременно, — улыбнулась я и подумала, что это была одна из самых лучших антиалкогольных процедур в моей жизни.

И мне совсем не хотелось возвращаться в пустую холодную квартиру и плакать о своем бездарном поведении в полном одиночестве. Мне, вообще, ничего не хотелось. Я устала от себя…

Одиночества не получилось. Кирилл, помятый и измученный, сидел в кресле в обнимку с моим щедро надушенным розовым свитером и притворялся фетишистом.

— Поздравляю, — кисло, но виновато улыбнулся он.

— Тебя также, — сказала я.

— Ты сегодня вышла за меня замуж, — торжественно провозгласил он и протянул мне свидетельство о браке.

— Значит, вчера у тебя был просто мальчишник?

— Анечка, ты несправедлива…

— Потому что ты — отражение Галиных недоделок и кошкина вонючка. Можешь завтра же подавать на развод, — гордо сказала я.

— А если я тебя люблю и никогда больше не буду? — спросил Кирилл, кидая еще одну гранату в воронку, созданную Санекой. — Это что-нибудь меняет?

— Ничего абсолютно. — Я сама не знаю, почему была так неприступна.

— А я тебе подарок купил, — огорченно улыбаясь, сказал Кирилл.

— Ну и что? — спросила я строго, но почти заинтересованно. Хитрым он был, этот последний пионер, хитрым и наглым.

— Хорошенький такой, — еще более огорченно сказал он.

— Один всего подарок? — недовольно вздохнула я.

— Один, но свадебный. Не Гале ж его теперь отдавать, — улыбнулся он.

— Ах так? — возмутилась я, а Кирилл протянул мне три маленьких ключика:

— «Девятка».

— Смерть Наине Алексеевне, — восхищенно прошептала я.

…На мне по-прежнему был зеленый пиджак, прозванный Кириллом «френчем». На пиджаке было восемь пуговиц, и первую наконец, вступая в брачную ночь, я расстегнула сама. Вторую Кирилл расстегнул потому, что теперь я была его женой, третью — потому что он все-таки был Кирилл, четвертую — потому что два совокупления у меня сегодня уже было, а бог любит троицу, пятую — потому что я люблю просыпаться с патриотами, шестую — потому что я соскучилась по его вареному покою, седьмую — потому что мне с ним было хорошо, а восьмую — потому что без нее нельзя было снять пиджак.

— Ты меня хоть немножечко любишь? — спросил он, а я, ощутив горький привкус разницы поколений, покорно кивнула.

— А где ты была сегодня ночью? — напряженно поинтересовался Кирилл.

— У Рады.

— Ла-а-асточка ты моя, — нежно прошептал он.

И я поняла, что иногда, очень редко, я смогу ночевать у Рады. И еще поняла, что если старинные часы еще идут, то они идут на всю катушку, а из всех моих «только онов» самый только он — это последний пионер Кирилл. И без него я наверняка бы потерялась, потому что поезда на вчера и на завтра едут в разные стороны. А стоя на платформе с Кириллом, их можно тихо провожать…

И я впала в зимнюю спячку. В роли спящей красавицы мне удавалось читать лекции, ссориться с Наиной, руководить Наташиной курсовой, мирить Большую Подругу Машу с мужем, отказываться от купания Взятки, учиться водить машину и коротать вечера под тихое посапывание Кирилла. Ко мне подкралась старость, или я просто заболела ею…

Пришла весна. Ветер не пробивался ко мне в комнату, потому что нас разделял лейкопластырь, наклеенный на форточку и спасший меня от холода зимой. Но я выздоровела, и мне отчаянно был нужен свежий воздух… Дерево за окном вдруг снова сильно растревожило меня, и я поняла, что вылечить меня от старости невозможно, для опоздавших не бывает «завтра». Потому что не за что бороться и нечего предвидеть. Для уставших не наступает весна, а просто улучшается погода. Равнодушным нечего терять, и они не боятся ветра. Интересно, что со мной сделали враги? Или это я сама с собой сделала? И так ли он мне нужен, этот свежий весенний воздух?..