Партизанский дневник

На границе распили последнюю бутылку коньяку и запели "Чампу". И было нам сладко и горько -так бывает всегда, когда расстаешься с друзьями, оставляя в душе крупицу веры, что предстоят нам еще встречи, и не такие горькие, какие были.

Небо было громадным, черным, звездным. Мы пересекли границу, и еще какое-то мгновение до нас доносились слова веселой песни "Чампы". А потом стало тихо, и вокруг нас сомкнулась ночь...

Проснулись в маленькой вьетнамской деревушке, пошли к ручью помыться. Здесь уже было теплее - отъехали километров четыреста с гор к долине. Мы разделись и молча сидели возле ручья, грелись под ласковым солнцем. И было нам по-прежнему грустно. Снова, как и две недели назад, над нами ревели самолеты: американцы летели бомбить Ханой и Хайфон.

Мимо нас по тропинке шел мальчик из народности тхай. Он не видел нас и тихонько пел: "Я иду по дороге один. Дорога длинна и прекрасна. Что меня ждет в таинственном конце дороги?"

Мы окликнули его, разговорились. Он подарил мне свой лук. Валя подарил ему перочинный нож. Перед тем как нам уехать, мальчик пришел в наше маленькое бамбуковое бунгало и протянул Вале Свиридову листочек бумаги. Он сказал:

- Я хочу вам подарить свою песню.

У меня сжало горло...

...Назавтра под утро мы вернулись в Ханой.

...А через три месяца огромный "Боинг-707", свалившись на левое крыло, ухнул вниз, навстречу белому, высвеченному луной морю перистых плотных облаков. Пассажиры, деланно засмеявшись, впились побелевшими пальцами в поручни своих удобных поролоновых сидений.

- Наши парни любят рискованно работать, - сказал сосед, летевший со мной в Лос-Анджелес из Чикаго. - Мне нравится их манера небрежной и точной смелости.

Точно так же, завалившись на левое крыло, "F-105" ВВС США пикировал на нас, когда мы ехали на маленьком газике из Лаоса в Ханой. Дорога была пустынной- одна лишь наша машина, а вокруг зеркальные лестницы рисовых полей, воронки, сожженные дома и пальмы. Он пикировал на нашу машину, а мы лежали в жидкой тине и ждали, когда рев турбин сменится стонущим воплем бомб. Он тогда промазал - фонтаны черной воды поднялись в ста метрах, изуродовав рисовое поле. Я смотрел вслед "фантому" - он улетал, ввинчиваясь штопором в предвечернее небо Вьетнама. Они вообще очень игриво улетали после бомбежки, во всяком случае, так мне казалось поначалу, пока вьетнамские ракетчики не объяснили, что они таким образом стараются "обмануть" ракеты, увильнуть от их разящего преследования...

Ах, до чего ж красив ночной аэропорт Лос-Анджелеса! Стеклянный, легкий, нереальный, разноязыкий и шумный! Дневная жара угадывалась по ночной прохладе, по мягкости асфальта на стоянке такси и по сероватым потекам пота на белых куртках носильщиков.

Я вышел на улицу. Толпа оглушила меня: мужчины в кружевных женских кофточках, с медальонами на груди и женщины в грубых мужских брюках, длинноволосые юноши в казацких поддевках, подвязанных куском рыбацкого каната, и девушки, стриженные под бокс, - болезненная экстравагантность окружающего была тревожной, хотя внешне беззаботно веселой. И вдруг я увидел парня, который пересекал улицу в том месте, где была стоянка автомобилей: "парковки" машин в Штатах похожи на лежбища котиков на Командорских островах, с той только разницей, что котики маслянисто-черные, а американские машины в массе своей серо-голубые. Парень пересекал улицу неторопливо, вразвалку.

Он был одет во френч хаки, который носят бойцы Демократического Вьетнама, и на груди у него был значок "Я люблю Хо".

Я вспомнил летчика из Калифорнии - его сбили над Хоабинем. Он шел, подняв руки, в полосатой черно-серой арестантской форме: людей, которые прицельно бомбят детские сады и больницы, во Вьетнаме считают военными преступниками. Тот летчик был так же молод, как этот парень в хаки. Только на него смотрели люди, оставшиеся без крова и потерявшие детей, смотрели с тяжелой ненавистью, а на этого паренька из Лос-Анджелеса смотрели - за редким исключением - с веселым доброжелательством.

Спать в первую голливудскую ночь было - даже при всей моей усталости после многочасового трудного перелета - никак невозможно. Этим же воздухом дышали деды мирового кино, здесь жили Чаплин и Дисней, здесь трудятся Крамер, Фонда, Пек, Тэйлор, Бэт Девис, здесь покоряли своим искусством Спенсер Трэсси и Джим Кегни. И я пошел по ночному Лос-Анджелесу просто так, без всякой цели. Тротуары, выложенные розовыми гранитными звездами, на которых выбиты имена кинозвезд, операторов и режиссеров, ведут вас к центру, к морю огней и света, а вам не хочется шагать по именам живших искусством кино, и вы сворачиваете на тихую улицу и сразу вспоминаете Ильфа и Петрова, ибо вы попадаете в одноэтажную Америку. За прошедшие тридцать лет она не стала двухэтажной. И даже бурлеск, куда я забрел, тоже был одноэтажным, сделанным под салун прошлого века. Парень с гитарой, бородатый, в техасских высоких ботинках и черном свитере, подмигнул залу и сказал:

- Ну что, попоем или как? Или пора танцевать? Девочки хотят раздеваться...

С моего места мне был виден кусочек кулис. "Герлс", пришедшие делать стриптиз, сидели на стульях и о чем-то говорили, и лица их были усталы.

- Ладно, черт с вами, - сказал парень с гитарой, поднимаясь с высокой табуретки (хохот, свист, аплодисменты). - Первый номер наша итальянская звездочка Росита посвятит Джиму Раффи, который приехал на отдых (театральный жест в сторону молодого офицера, стриженного наголо) из... (пауза) Вьетнама!

Стало тихо, и никто не топал ногами, и не аплодировал, и не свистел. И парень с гитарой растерялся и недоуменно поглядел на джаз, и те грохнули во всю силу легких, и на сцену выскочила "итальянская звездочка" и начала раздеваться, а Джим Раффи, вернувшийся на отдых из Вьетнама, выпил свою порцию виски и осторожно огляделся по сторонам.

"Итальянская звездочка" исполняла свой многозначительный танец, а я вспоминал тот вечер в горах Вьетнама, когда был низкий туман, и американцы поэтому не бомбили, и бойцы собрались на концерт самодеятельности. На полянку в джунглях, которая служила сценой, вышел молодой солдатик, загримированный под старика, с седой бородой. Закрыв глаза, он выставил вперед правую ногу, обутую в рваную сандалию, откашлялся и начал декламировать мелодично и нежно, то напевая какие-то строки, то произнося целые фразы рублено и точно.

- Что он читает? - спросил я.

- Отрывок из "Старика и моря" Хемингуэя.

Я посмотрел на лица солдат; они, замерев, слушали своего товарища, который колокольчато читал прозу "Папы", как свою, вьетнамскую поэзию.

...Запутавшись в одинаково красивых улицах и одинаково уютных особнячках актеров, продюсеров, монтажеров и операторов, я все-таки выбрался к центру города. Возле маленького открытого кафе "Горячие цыплята первых пионеров Запада", высвеченного мертвенно-голубоватым светом неона, стояла открытая машина, и седой человек в серой майке уплетал "горячую собаку" - жареную сосиску в булке, а вокруг него толпились повара в желтых курточках и с галстуками скаутов. Лицо этого человека было разительно знакомо - этакий штампованный герой вестерна: тяжелые морщины на бронзовом лице, сильные руки, ослепительная фарфоровозубая улыбка.

Он кивнул на меня и сказал поварам:

- Покормите этого хиппи. Они хотя и "добровольные отверженные", все же ужасно прожорливы.

- Я не хиппи, - ответил я (о проклятие бороды!).

- О'кэй, -сказал он, - а кто же тогда вы?

- Я из Советского Союза.

- Ю ар вэлком, - сказал он, - добро пожаловать. - И распахнул дверь машины. - Садитесь, я покажу вам наш Голливуд ночью.

Я не ошибся: Эд действительно снимался в сотнях ковбойских фильмов. Нет, он не звезда, его имя не выбито на мемориальных тротуарах. Он обыкновенный актер, каких здесь сотни.

- Пиф-паф, прыжок с крыши, я это временами делаю в "Юниверсал Сити" для тех, кто приезжает на фабрику кино с экскурсией. И, конечно, лошади, погони и "скупая мужская слеза" крупным планом в ххэппи энд" (счастливом конце). В современных картинах? Вы хотите опросить про Вьетнам, когда говорите о современных лентах? Это грязное дело, мы в нем не хотим участвовать.

На вьетнамскую авантюру вашингтонских "бешеных" за все пять лет войны Голливуд со скрежетом и смущением откликнулся безвкусным боевиком "Зеленые береты". В Нью-Йорке я был в кинотеатре на Бродвее, где демонстрировался этот фильм, - он шел при пустом зале, я насчитал двенадцать человек там, где можно было вместить тысячу.

"Юниверсал Сити" - громадный комбинат кино- и телепроизводства, где стоят построенные навечно декорации: римские катакомбы, улочки Парижа, уголки Пекина, развалины поверженного Берлина. Но там нет декораций, связанных с вьетнамской войной Вашингтона. Я разговаривал с актерами и продюсерами: в портфеле Голливуда нет сценариев в защиту преступлений, творимых "бешеными" в джунглях маленькой азиатской страны.

"Значит, - думал я, - дух прогрессивного Голливуда жив и сейчас. Того Голливуда, который был первым посажен на скамью подсудимых в страшные годы реакции, когда безумствовал Джозеф Маккарти со своей Комиссией по расследованию. Значит, серьезные художники Голливуда чувствуют свою ответственность перед человечеством за то, что творит официальный Вашингтон в небе Ханоя и на земле Лаоса. Честного художника можно заставить покинуть родину, как это сделали с Чарли Чаплином в пятидесятых, художника можно довести до самоубийства, как это стало с Мэрилин Монро; одного нельзя сделать с художником, исповедующим правду, - заставить его творить против совести.

Ночи так и не было - летние сумерки сменились голубым рассветом. Вырисовывались контуры желтых гор, окружающих Лос-Анджелес. Громадные пальмы уходили в седое, низкое небо. Красивый город, построенный за столетие руками американских тружеников и фантазией талантливых инженеров, наконец тревожно уснул.. Портье, протянувший мне ключ, заученно улыбнулся, продолжая слушать последние известия: утро Лос-Анджелеса начиналось с сообщений из Вьетнама и Лаоса.

(Весной 1974 года народ Лаоса победит, - бомбежки закончатся, будет создано коалиционное правительство и принц Суфанувонг станет одним из его лидеров.)

1958 - 1973