Партизаны не сдаются! Жизнь и смерть за линией фронта

Глава III Партизанская зона

Во второй половине июля партизанские соединения Оршанско-Сенненской группировки, воодушевленные началом контрнаступления наших армий в районе Орла, а затем и в районе Белгорода, имея в виду значительное пополнение партизанских бригад новыми бойцами и подъемом их боевой дисциплины, приняли решение вывести все партизанские соединения из лесов и разместить их в заранее намеченных населенных пунктах, чтобы создать круговую оборону образованной таким образом партизанской зоны. Это облегчит обеспечение личного состава продуктами питания, проведение агитационно-массовой работы среди населения и защиту его от произвола оккупантов. Утром 20 июля из штаба бригады прибыл к нам конный связной, который привез приказ от комбрига о занятии нашим отрядом деревни Лозы. Кроме того, было указано, что наш отряд должен возглавлять колонну всей бригады, идущей в том же направлении. Прочитав этот приказ, Агапоненко с некоторым недовольством сказал:

— Ну вот, комиссар, и кончилась наша лесная жизнь. Что-то нас ждет впереди? Не особенно мне нравится будущая жизнь в деревне.

— Ничего, Николай, мы просто отвыкли от домашнего уюта, и нам теперь кажется, что в деревнях будет жить опасно. Может быть, оно и так, но я думаю, что наши опасения напрасны.

К обеду, погрузив все свое имущество на повозки и прицепив к парной повозке свою 45-миллиметровую пушку, мы тронулись из Лавреновичей в сторону Рыдомля. За нами вслед потянулись и другие отряды. Впереди нашей колонны ехали конные разведчики. Стоял солнечный погожий день. У всех было приподнятое настроение. Дорога все время шла на подъем, и за впереди находящейся высоткой деревня была не видна. Не успели мы еще полностью подняться на эту высотку, находящуюся в километре восточнее Рыдомля, как к нам подъехали на взмыленных конях разведчики и доложили:

— Товарищ командир! К Рыдомлю со стороны Волосова движется колонна немцев с двумя бронетранспортерами в сопровождении нескольких автомашин.

Поднявшись на высотку, мы и сами увидели движущихся нам навстречу немцев. Колонна их находилась в это время на западной стороне Рыдомля и была отчетливо видна с высотки.

— Что будем делать, комиссар? — спросил Агапоненко.

— Что делать? Мы находимся на высотке, сзади нас идет вся бригада. Будем принимать бой, — предложил я.

И тут же прозвучала команда:

— Развернуться! Подготовиться к бою!

Колонна немцев все ближе и ближе. Партизаны замерли в ожидании предстоящей жестокой схватки с врагом.

В хвосте колонны разведчиков находилась наша пушка, когда-то снятая с танка Костей Смирновым и установленная на самодельном лафете и деревянном ходу. Возили мы ее с собой на всякий случай, так как у пушки отсутствовал прицел и вероятность попадания в цель была очень малой. Кроме того, снаряды у нее были только бронебойные. Вот и на этот раз о ней почему-то все забыли. Может быть, потому, что у каждого из нас был свой автомат или пулемет да пара гранат в сумке. И тогда Франц, не задумываясь, подбежал к пушке, отцепил ее от передка, выкатил на высотку, развернул в сторону немецкой колонны и, тщательно прицелившись через канал ствола, выстрелил. Выстрел был оглушительный, так как снаряд бронебойный.

Все наши взоры были направлены в сторону противника. Попал Франц в бронетранспортер или нет, трудно было определить, но мы вдруг увидели, как после его выстрела машины противника развернулись и колонна, не приняв боя, отступила в сторону Волосова. Все разведчики бросились поздравлять Франца:

— Молодец, Франц! Один с целой фашистской колонной сладил.

А Франц стоял у пушки счастливый и немного растерянный. Подошли и мы с командиром к нему. Агапоненко, крепко пожав ему руку, сказал:

— Франц! Как получим оружие, то самому первому вручим его тебе.

— Я, я, — улыбаясь, твердил Франц.

Возможно, он и не понял, о чем ему говорил командир, но и так был очень счастлив, что сам командир и комиссар отряда пожали ему руку. Он был рад, что наконец-то русские ему поверили. Через час мы благополучно прибыли в деревню Лозы. Наш отряд расположился в домах на восточной окраине деревни, а в середине ее разместился первый отряд и штаб бригады.

Эта деревня находилась километрах в восьми от довольно крупного немецкого гарнизона в Волосове. Ожидая возможного появления нежданных гостей из этого гарнизона, мы прежде всего решили позаботиться о создании круговой обороны. На другой же день партизаны вместе с местным населением стали рыть окопы и траншеи, устанавливать пулеметные гнезда. Этой работой мы поручили руководить Францу Питчу. Через несколько дней гитлеровцы, узнав о том, что партизаны вышли из лесов и заняли ряд деревень, начали направлять в нашу зону одну карательную экспедицию за другой.

В один из дней конца июля над нашей деревней появился фашистский самолет, который, облетев несколько раз, сбросил бомбу и улетел. Упавшая фашистская бомба попала в баню на задворках одного из домов, но не причинила больше никакого вреда.

В деревне была объявлена тревога, так как мы предполагали, что после этого налета должны обязательно появиться немцы. И заняли свои огневые точки. Примерно через час со стороны Высокого Городца появились два танка, вслед за которыми двигалась пехота противника. В основном они наступали на западную сторону деревни, где находилась высотка и на которой стояли две наши 45-миллиметровые пушки. Там находились Костя Смирнов и Франц Питч, а также артиллеристы из первого отряда. Подпустив карателей со своими танками на близкое расстояние, они прямой наводкой сделали несколько выстрелов и подбили один из танков. Одновременно с этим по наступающей пехоте, которая непрерывно вела беспорядочный бесприцельный огонь из автоматов и карабинов, открыли огонь наши пулеметчики. Немцы, увидев, что один из танков подбит, дрогнули и под нашим огнем побежали назад. Среди них появились убитые и раненые. Второй танк развернулся и тоже стал уходить.

Партизаны, воодушевленные успехом боя, поднялись из окопов и начали преследовать противника. Во время этого боя был захвачен в плен немецкий офицер, который пытался убежать из подбитого танка. Отогнанные от деревни немцы больше на нас не пошли, но, перегруппировавшись, начали наступление на соседнюю деревню Хохловку, где находился небольшой отряд соседней бригады. Мне из бинокля была хорошо видна эта деревня и наступающие немцы. В Хохловке партизаны не имели окопов, поэтому не смогли отразить атаки немцев и с боем отошли из нее.

Ворвавшись в деревню, озверевшие каратели начали поджигать дома, а захваченных жителей — стариков, женщин и детей — прямо живыми, раскачивая за ноги и за руки, бросали в горящие строения. Об этих зверствах карателей мы узнали только на другой день, когда они, не возобновляя больше против нас атак, ушли в сторону Волосова.

Захваченного в плен офицера-танкиста привели в штаб бригады. Сравнительно молодой, высокий и щеголевато одетый в мундир, он держался гордо и без тени боязни. Смотрел на всех нас свысока, как будто мы для него и не существовали. Начался допрос. Он спокойно отвечал на все вопросы, а затем заявил:

— Я сам давно хотел перейти на сторону партизан и готов сотрудничать с вами.

Мы, конечно, не особенно-то поверили его словам. Но если человек сам хотел перейти к нам, может быть, это и правда. Возможно, он хотел сдаться в плен, но боялся, потому что слышал, что «партизаны в плен не берут». Как же его проверить? И тогда мы поступили так: офицера посадили в амбар, а к нему втолкнули Франца, будто тоже пленного, предварительно попросив его все узнать об этом офицере. К вечеру Франца вызвали якобы на допрос.

— Ну, Франц, что это за офицер?

Он, сильно волнуясь и с возмущением в голосе, начал свой рассказ:

— Это католик. Все они фашисты. Он предложил мне вместе с ним бежать. Я дал согласие. Он попросил подождать немного. Если нам партизаны поверят, то украдем оружие, постреляем всех командиров и комиссаров и уйдем к нашим. Так мы с ним и решили. А сдался он в плен для того, чтобы разведать партизанские силы и наше вооружение. За ним надо следить, а то он убежит.

Франца мы опять посадили к этому офицеру.

Во время вчерашнего боя Иван Журавский вместе с нашими разведчиками задержал одного неизвестного человека, который без оружия, озираясь по сторонам, появился недалеко от нашей деревни. Этот человек показался им подозрительным, и они доставили его в штаб бригады. Утром, когда стали допрашивать его, через нашу деревню, совершенно случайно, проходила группа заслоновцев, идущая на задание в сторону железной дороги Минск — Орша. Командир этой группы нес для нашей бригады листовки со сводками от Совинформбюро, так как наша радиостанция уже несколько дней не работала, и мы совсем не знали, что же происходит на фронте.

— Разрешите присутствовать? — попросил командир заслоновской группы, зайдя в хату, где шел допрос задержанного.

— Да. Что вам нужно? — спросил вошедшего Гудков.

— Вот вам от нашего комиссара листовки, которые вы просили.

— А, большое спасибо, — поблагодарил его Гудков.

И в тот момент, когда заслоновец, уже повернувшись, хотел уходить из хаты, он увидел сидящего на лавке задержанного человека.

— Ба! Ты как сюда попал? — воскликнул он, увидев этого человека.

— А вы что, его знаете? — спросил Гудков.

— Так это же наш бывший партизан. Он сбежал от нас к немцам. Из-за него в Петрашах погибла половина нашего отряда.

— Когда это было?

— В конце марта месяца.

— А ваши товарищи его тоже знают?

— Конечно, все знают.

— Тогда мы вас попросим задержаться в нашей деревне до обеда. Мы будем судить этого человека.

— Этого гада надо не судить, а повесить сразу же, пока он не сбежал, — с презрением заявил заслоновец.

Остальные партизаны из заслоновской бригады также признали этого человека и рассказали о той трагедии, которая произошла в один из дней марта месяца перед рассветом в Петрашах с их отрядом. Один из партизан оказался тем самым раненым, которому я оказывал на болоте первую медицинскую помощь, перевязывая его раненую руку.

Часам к 11 среди деревни, во дворе одного из домов, состоялся суд над этим фашистским агентом. На крыльце дома сидели комбриг Гудков, комиссар Игнатович и другие товарищи из штаба бригады. На деревянной лавке около крыльца сидел, находясь под усиленной охраной, фашистский агент. Кругом в большом дворе этого дома стояли и сидели местные жители и партизаны. Несколько в стороне стояли заслоновцы. Через некоторое время во двор привели пленного офицера-танкиста и Франца.

Комбриг Гудков попросил нашего следователя Степана Захаревича доложить суду о предательской деятельности подсудимого. Затем выступили заслоновцы, которые рассказали, как по его вине погибли многие их товарищи в Петрашах.

— Может быть, кто из присутствующих хочет что-нибудь сказать или спросить подсудимого? — сказал, обращаясь ко всем, Гудков.

В наступившей необычной тишине послышался голос старой-престарой женщины:

— Вот я хочу его спросить, — обращаясь к подсудимому, сказала она. — Как же это ты посмел против своих-то пойти? Ты же наш белорусский хлопец. Как это твоя рука поднялась на наших хлопцев? Сколько ты безвинных душ загубил? Не будет тебе нашего прощения, предатель ты несчастный! Сколько крови нашей льется от этих немецких извергов, а ты им помогал, душегуб ты эдакий. Какая только мать родила тебя, такого гада?

Слушая эту женщину, все жители качали головами в знак согласия. Ничего не ответил этой старушке фашистский агент, и только его голова все ниже и ниже склонялась к земле под тяжестью ее слов. Потом Гудков обратился к пленному немецкому офицеру:

— Скажите нам, как бы вы поступили, если бы один из ваших солдат предал вас?

— Для предателя — смерть! — резко ответил он.

Переводчик перевел слова немецкого офицера, и в толпе возмущенных жителей деревни послышались голоса:

— Чего его судить, повесить предателя!

Захаревич зачитал приговор, и рядом с этим домом, на березе, предатель и изменник Родины был повешен.

Во второй половине дня нам нужно было поехать в соседнюю деревню Хохловку, которая вчера была сожжена карателями. Там мы решили составить акт о зверствах, учиненных немецко-фашистскими извергами в этой деревне. С собой мы захватили также Франца и пленного офицера, которые, как представители от немцев, должны были подписать этот акт. В Хохловке мы медленно переходили от одного сожженного дома к другому. Нельзя было без содрогания смотреть на лежавшие в руинах домов обгоревшие трупы взрослых людей и особенно детей. Я тут же составил акт о зверствах гитлеровцев и предложил пленному офицеру и Францу подписать этот акт. Офицер наотрез отказался. А когда Франц, все еще игравший роль второго пленного, взял в руки карандаш и склонился над актом, офицер, воспользовавшись тем, что мы немного отвлеклись, продолжая смотреть на трупы этих несчастных людей, бросился бежать в сторону росшего рядом с деревней густого кустарника.

— Хальт! Хальт! — закричал Франц, увидев первым убегающего к кустарнику офицера. — Стреляйте, а то он удерет!

Но убежать гитлеровцу не удалось: автоматная очередь Егора Евсеева срезала его на полпути к кустарнику. После этого случая мы еще больше стали доверять Францу. У нас укрепилась уверенность в том, что он действительно немецкий коммунист и антифашист.

Когда мы возвратились из Хохловки, нас встретила Шура Пляц и сообщила траурную весть:

— Коля, был Иван Каминский, который сообщил, что после тяжелого ранения и длительной болезни в партизанском госпитале умер молодой комсомолец Женя из деревни Вейно.

— Ах, Женя, Женя! Так ты и не выздоровел после этого ранения, — с горечью в голосе промолвил Агапоненко.

День похорон Жени совпал с началом большой карательной экспедиции гитлеровцев со стороны Сенно на отряды Леоновской бригады. Положение было очень напряженным. Мы ожидали, что и на нас снова начнут наступать немцы со стороны Волосова, поэтому похороны Жени решили провести в вечерние часы, когда будет ясно, что немцы уже не начнут против нас боевых действий.

К вечеру похоронная процессия потянулась на окраину деревни к местному кладбищу. В тот момент, когда гроб с телом покойного был уже вынесен из деревни и находился в поле, на полпути к кладбищу, над деревней высоко в небе появился немецкий самолет.

— У, гад! Неужели будет бомбить? — крикнул кто-то из партизан.

Но, к счастью, самолет пролетел над нашей деревней, не тронув ее. Видимо, у него было другое задание.

Уже спустились сумерки, когда мы внесли гроб на кладбище и установили около могилы. Командир, подойдя ко мне, шепотом сказал:

— Комиссар, даю тебе слово.

С кургана, где находилось кладбище, было далеко видно все вокруг. На горизонте с северной стороны, где каратели вели бой с леоновцами, горели деревни. Пламя и дым горящих деревень были хорошо видны с этого кургана.

— Товарищи! — начал я. — Сегодня мы с вами хороним молодого комсомольца, партизана Женю. Это был очень храбрый партизан, страшно ненавидящий фашистских извергов и их приспешников. Он не жалел своей юной жизни в борьбе с врагом, и вот теперь нет его среди нас. Дорогой наш Женя! Твою ненависть к врагам мы берем в наши сердца и клянемся тебе, что отомстим за тебя. Вот мы видим сейчас, как на горизонте горят наши деревни, это фашистские звери уничтожают наших людей. Мы клянемся над твоей могилой, что не простим врагам их злодеяний и будем еще сильнее бороться с этими проклятыми фашистами. Спи спокойно, дорогой товарищ. Мы не забудем тебя…

Прогремело несколько выстрелов, и похороны закончились.

В ту же ночь, после похорон Жени, мы получили приказ оставить деревню Лозы и перебазироваться севернее нее в большой населенный пункт Толпино, который стоял на берегу речки Усвейки, берущей начало в болотах Бука. Рано утром мы уже были в этой деревне. Штаб бригады и первый отряд разместились в северной части ее, а наш отряд расположился в середине деревни, занимая главным образом дома, стоящие на прогоне, идущем к берегу речки. Командир отряда для штаба выбрал крайний дом у самой речки. Хозяин этого дома Прохор Васильевич Лицкевич оказался тяжело больным и со сломанной ногой лежал за занавеской в чуланчике около печки. В доме было душно, пахло тяжелым воздухом больного человека, и полно мух. Поэтому я решил устроиться жить в сарае, стоящем напротив дома через дорогу.

В последних числах мая 1943 года в один из субботних дней к нам в Толпино ночью на самолете прилетели из-за линии фронта, или, как мы называли, с Большой земли, десять офицеров и три сержанта. У них была своя рация и радист. С собой они привезли большое количество взрывчатки, бикфордова шнура, много капсюлей и других военных материалов, необходимых для проведения диверсионно-взрывных операций. Возглавлял эту группу старший лейтенант по имени Александр. Мы были необыкновенно рады этому событию. Наконец-то у нас теперь есть рация и радист. А сколько взрывчатки привезено — это же целый клад. Особенно радовался прилетевшим из-за линии фронта товарищам наш комбриг Гудков. На радостях от такой встречи он стал называть старшего лейтенанта Александра Сашкой «Субботой». Эту партизанскую кличку он получил от комбрига по той причине, что они прилетели к нам рано утром в субботу. Так и укоренилась за молодым симпатичным старшим лейтенантом эта партизанская кличка.

Прилетевшие к нам товарищи развернули большую подготовительную работу. Они занялись обучением всех партизан и партизанок подрывному делу. Привезенные ими толовые шашки были необычной формы. Каждая шашка с одной стороны была отпрессована по форме железнодорожного рельса. А в капсюль закладывался не обычный бикфордов шнур, а специальный шнур медленного горения. Кроме того, были привезены также специальные спички, которыми поджигался этот шнур. Эти товарищи, являясь инструкторами подрывного дела, демонстрировали нам, как нужно прикладывать к рельсу шашки, как вставлять капсюль, как закреплять колышком эту шашку у рельса и как поджечь шнур.

На другой день после прилета команды инструкторов в штаб бригады прибыли связные от Леонова. Его бригада в то время находилась в Сенненском районе. Связные привезли приказ явиться Гудкову Н. П. на чрезвычайно важное совещание, которое состоится в штабе Сенненской бригады, то есть у Леонова.

— Товарищ Гудков, — предупредили прибывшие связные, — к нам в штаб вам придется ехать через большак Орша — Лепель. Этот большак сейчас тщательно охраняется немцами. По нему все время курсируют немецкие патрули на мотоциклах и танкетках, поэтому будьте осторожны, возьмите с собой охрану.

Гудков поблагодарил этих связных за предупреждение и с собой в дорогу в качестве охраны решил взять взвод партизан из отряда Шныркевича. И сам Шныркевич тоже поехал вместе с комбригом. Если придется вести бой с танкетками, то они решили прихватить с собой противотанковое ружье и 45-миллиметровую пушку. С ней должен был поехать Костя Смирнов.

Когда стали собираться в дорогу, то случайно Франц Питч увидел, что Смирнов готовит к походу свою пушку, и стал просить взять его с собой на это задание.

— Вот что, Франц, я не могу тебя взять с собой. Иди, проси об этом комбрига.

Разобиженный Франц побежал в штаб бригады и стал просить Гудкова, чтобы и его взяли с собой на задание.

— Хорошо, Франц, собирайся, поедешь с нами. Ты повезешь на повозке снаряды к пушке, — разрешил комбриг.

Гудков написал записку, в которой просил, чтобы Шныркевич приказал запрячь в повозку для Франца хорошую лошадь.

— Хорошую лошадь запрячь… А где я их возьму, хороших-то? Что у меня, конный двор? — пробурчал Шныркевич, прочитав эту записку.

И Францу запрягли первую попавшуюся лошадь, которая оказалась старой и очень ленивой. Впереди этой небольшой группы партизан верхом на конях ехали Гудков со своим ординарцем Данченко, вслед за ними везли пушку, а потом шли все остальные партизаны во главе с командиром отряда Шныркевичем. Франц, двигающийся на повозке, сильно отстал, так как лошадь почти не слушалась его окриков и понуканий. Франц нервничал и проклинал того партизана, который подсунул ему эту ленивую лошадь.

По времени где-то совсем близко должна находиться большая дорога Лепель — Орша, и комбриг, увидев впереди высотку, решил заехать на нее и посмотреть, что там впереди. Когда они с Данченко поднялись на эту высотку, то увидели впереди деревню, стоящую около большака, и решили поехать в нее. Не успели они проехать и 150 метров, как по ним неожиданно со стороны большака прогремели два выстрела из пушки. Это стреляли из танков немцы, находящиеся на большаке недалеко от деревни, у моста через речку. К счастью, снаряды взорвались в стороне от всадников, и комбриг успел повернуть коня и вернуться на высотку. А в это время Петр Шныркевич и Костя Смирнов уже успели развернуть пушку в сторону противника. Гудков, соскочив с лошади и оставив ее в укрытии у Данченко, крикнул:

— Что вы там медлите? Заряжайте пушку и стреляйте!

— Нет снарядов, комбриг!

— А, черт возьми! Где же этот Франц со своей повозкой?

А в это время Франц, отставший от впереди идущих партизан метров на 200 и услышав выстрелы из пушек, начал усердно погонять свою лошадь, а та совсем и не думала бежать. Рассвирепевший Франц схватил палку и начал бить лошадь палкой, но «конь» только крутил хвостом и продолжал медленно вышагивать, не обращая внимания на пушечные выстрелы и разрывы снарядов противника. Совсем отчаявшись и зная, что у нашей пушки нет снарядов, Франц бросил лошадь, схватил в охапку три снаряда и бегом потащил их к пушке.

Комбриг Гудков через ствол пушки прицелился в один из танков, зарядил пушку и выстрелил. Снаряд разорвался рядом с гусеницей немецкого танка. Немцы сразу же прекратили стрелять. Франц сбегал еще раз к своей повозке и принес еще три снаряда, а в это время его лошадь продолжала все так же не спеша, степенно шагать по направлению к высотке, где находились партизаны. Удивляясь молчанию немцев, комбриг в свой бинокль внимательно посмотрел в сторону противника. Он обнаружил, что впереди двух танков стояли еще две крытые грузовые автомашины, но немцев среди них не было.

— Что там еще задумали немцы? — не понимая их молчания, задал вопрос Гудков. — Куда это они подевались и чего они больше не стреляют? А ну-ка, Петр, возьми ПТР, и зайдите к ним с левой стороны.

— Есть, товарищ комбриг! — и Шныркевич с двумя партизанами, захватив ПТР, побежал, пытаясь отрезать путь отхода немцам.

Но они не успели еще пробежать и сотни метров до намеченного рубежа, как вдруг колонна немцев снялась и начала быстро уходить по большаку в сторону Лепеля, Шныркевич, увидев, что немецкие танки и автомашины уходят, поставил ПТР, прицелился и выстрелил, но в уходящие по большаку танки он не попал.

Когда через полчаса Гудков со своими товарищами спустился с высотки в деревню, к тому мостику, где стояли немецкие танки, то там их встретили жители деревни. Обступив партизан, они, перебивая друг друга, начали рассказывать, что случилось с немцами и почему те перестали стрелять в партизан.

— Когда вы начали стрелять из пушки и первый снаряд разорвался около танка, то немцы сразу же оставили свои танки и автомашины и бросились бежать к речке. Там они залегли по берегу речки и заняли оборону. А потом, видя, что вы не пытаетесь наступать, они опомнились и быстро залезли в свои танки и машины, завели моторы и бросились удирать. Чего же вы медлили? Вы вполне могли бы захватить и танки, и машины, — с упреком заявили Гудкову жители деревни.

— Да, — согласился Гудков, — тут мы маху дали.

Гудков решил со своими товарищами остановиться в этой деревне и немного отдохнуть. Большак они практически перешли, мало того, напугали немцев, поэтому комбриг решил всех сопровождающих его партизан, кроме ординарца, отправить назад в Толпино.

Перед отъездом Франц подошел к комбригу и с возмущением долго что-то кричал. Больше половины того, что он говорил по-немецки, никто почти не понял, и только всем было ясно, что он был возмущен тем, что для сопровождения офицера, он имел в виду комбрига, ему дали такую плохую лошадь.

— За это нужно расстрелять! Если бы такую лошадь дали немецкому офицеру, то он виновников немедленно бы расстрелял! — кричал возмущенный Франц.

Поздно вечером Гудков прибыл в ту деревню, где находился штаб бригады Леонова. Сам Леонов очень тепло встретил Гудкова и сообщил ему, что на завтра назначается секретное совещание комбригов Сенненско-Оршанской зоны. На другой день на этом совещании с кратким сообщением выступил Леонов Василий Сергеевич.

— Товарищи! — начал он. — 24 июня 1943 года состоялось заседание бюро ЦК КП(б)Б. Обсуждался один вопрос — «О разрушении железнодорожных коммуникаций». По этому вопросу с небольшим докладом выступил П. К. Пономаренко. «Задача состоит в том, чтобы за короткий период подорвать как можно больше железнодорожных путей, — сказал товарищ Пономаренко в своем докладе. — Противник вынужден будет проводить огромные трудоемкие работы по замене рельсов. Ему потребуется большое количество стали и проката. А их у немцев теперь не так уж много».

Затем Леонов сообщил:

— Бюро ЦК поручило Белорусскому штабу партизанского движения разработать конкретные меры по выполнению плана «рельсовой войны», довести боевые задания до каждой партизанской бригады, каждого отряда. На первом этапе операции предполагается привести в негодность не менее 110 тысяч рельсов. Вот почему, товарищи, вы уже знаете, что к нам заброшено на самолетах большое количество тола и бикфордова шнура. Для организации специальной учебы штаб партизанского движения направил в партизанские соединения опытных инструкторов. Сейчас они в бригадах и отрядах проводят занятия, на которых партизаны обучаются подрывному делу. Каждая бригада сегодня получит конкретное боевое задание. Операцию по взрыву железнодорожных рельсов решено начать повсеместно в нашей зоне в ночь на 3 августа. Эта важная боевая операция будет являться нашей помощью наступающим армиям на Орловском и Белгородском направлениях. Мы разрушим железную дорогу и тем самым не дадим немцам подвозить к фронту танки, горючее, боеприпасы и солдат. Осталась только неделя до начала операции, и вам, товарищи, нужно в оставшиеся дни произвести тщательную разведку скрытых подходов к железной дороге, от которой будет зависеть успех проведения операции.

Получив конкретное задание, Гудков, не задерживаясь в штабе у Леонова, тут же выехал к себе в Толпино. Утром 31 июля я был вызван в штаб бригады к Гудкову. Доложив о своем прибытии и стоя в дверях этого дома, я мучительно думал, зачем меня вызвал комбриг.

А в это время за обеденным столом в доме сидел Гудков вместе с тремя прибывшими к нам офицерами-подрывниками. Увидев меня, он сказал:

— Володя! Ты чего стоишь в дверях? Иди сюда и садись. А вы, товарищи, пока свободны, пойдите, погуляйте на свежем воздухе, — предложил он командирам Красной Армии, — у нас тут с комиссаром Ильиным будет особый разговор.

Оставшись наедине с Гудковым, я выжидательно смотрел на него. Он, подсев ко мне поближе, вполголоса начал со мной свой разговор:

— Тебе, Володя, я поручаю выполнить очень важное боевое задание. Нам нужно тщательно разведать самые удобные и безопасные подходы к железной дороге в районе между Озерцами и Толочиным. По секрету тебе только одному скажу, что через несколько дней мы всей бригадой пойдем рвать железную дорогу, поэтому нужно найти такое место подхода к ней, где немцы меньше всего ее охраняют и где нет завалов около железнодорожного полотна. Ты понял, какая перед тобой стоит важная задача?

— Да, товарищ комбриг.

— Успех этой операции будет зависеть от данных твоей разведки. Возьми с собой лучших разведчиков из местных жителей. Кого взять, подбери сам. Второго августа ты должен нам сообщить все, что там разведаете. Желаю тебе успеха.

Получив это задание, я тут же пошел к себе в отряд и, заручившись согласием командира, забрал с собой в разведку братьев Короткевичей. Задание для будущей разведки было очень сложное: мы должны были ее проводить рядом с большими гарнизонами противника, среди большого количества немцев, поэтому решили коней не брать, а идти пешком. До железной дороги от Толпина нам нужно было пройти более 40 километров. Вооружившись автоматами, мы двинулись в путь.

Во второй половине дня мы были уже на той стороне Бука и, благополучно обойдя немецкие гарнизоны в Серковицах и в Соколино, уже были километрах в пяти от Дроздова, как вдруг заметили, что среди густого кустарника прячется в форме немецкого солдата какой-то человек. Он был без головного убора, в сильно поношенной, засаленной немецкой форме и без оружия. Приглядевшись к нему, мы сразу же догадались, что это бежавший из плена наш человек. Его смущала моя форма немецкого солдата, поэтому он, озираясь по сторонам, с большой опаской подошел к нам.

— Кто ты такой? — спросили мы его.

— А вы кто такие? — в свою очередь задал он нам вопрос.

Через несколько минут нашего разговора мы быстро разобрались, кто такие, и поняли друг друга. Оказалось, что этот молодой парень совсем недавно попал в плен к немцам. Они привезли его в Михайловщину и посадили в лагерь военнопленных. Два дня назад его повели на работу с группой военнопленных, и ему удалось бежать. Уже двое суток он бродит по лесам, боясь зайти в деревни.

— Я ищу партизан и хочу воевать против немцев, — заявил он в конце нашего разговора с ним.

Я посмотрел на этого парня. Добродушный, круглолицый, слегка курносый, с шевелюрой светлых волос на голове и с улыбкой на осунувшемся от голода лице, он как-то сразу по душе пришелся нам.

— Ну, что же мы будем с тобой делать? — спросил я. — Нам сейчас с тобой не по пути. Давай сделаем так: наша бригада находится километрах в 35 отсюда и называется по имени комбрига Гудкова Николая Петровича. Тебе сейчас надо идти на Лавреновичи, потом на Лозы, а затем в Толпино. Все запомнил? В Толпине тебя задержат партизаны, стоящие на посту. Ты скажешь, что идешь от комиссара Ильина к Агапоненко Николаю. Остерегайся по пути следования только немецких гарнизонов в Соколино и в Серковицах. А как тебя зовут-то?

— Иван Старшинов, — ответил он.

— Ну, давай, Иван, двигай. Язык до Киева доведет, — в шутку сказал я ему на прощание.

К вечеру мы были уже около Дроздова. Отдохнув часа два в лесу, мы пошли по опушке леса. Затем, минуя деревню Углевщину, подошли поближе к шоссе Минск — Орша, чтобы понаблюдать за ним утром и днем. Сидя в густом кустарнике на опушке небольшого лесочка, мы шепотом рассуждали:

— Егор, как ты думаешь, где немцы больше всего ожидают нападение партизан на железную дорогу? — спросил я более рассудительного старшего Короткевича.

— Ясно где, там, где больше леса. Но туда нам и соваться нечего. Многие наши подрывники говорили, что там, где железная дорога проходит по лесу, немцы вырубили по сторонам дороги лес и сделали вдоль нее лесные завалы. На сучках поваленных деревьев навешали разных банок из-под консервов, намотали колючей проволоки, и пройти там бесшумно к дороге совсем невозможно. Кроме того, по железной дороге ходят немецкие патрули, а в некоторых местах сделаны пулеметные точки.

— Значит, надо подойти к железной дороге там, где нас немцы совсем не ожидают. Так я думаю? Вот и мы сегодня ночью попробуем подойти от этого лесочка к железной дороге прямо между станцией Толочин и Озерцами. Правда, это очень опасно. Сначала надо перейти шоссе, потом открытое место, но все же попробуем.

Как только стало совсем темно и по шоссе почти прекратилось движение транспорта, мы быстро перебежали его и, прикрываясь где отдельными кустиками, а где разными канавами и складками местности, подошли к какой-то канаве, обросшей густым кустарником и идущей прямо к железной дороге. Осторожно, стараясь совсем не шуметь, мы минут через 20 подошли к насыпи железной дороги. Направо, примерно в километре от нас, находилась станция Толочин, а налево и несколько сзади нас был поселок Озерцы, где тоже находились немцы. Налево по железной дороге в сторону Орши, примерно километрах в шести, находился разъезд Видерщина, а дальше станция Коханово. Был примерно час ночи. Мы легли в кустах около железнодорожной насыпи и стали ждать, не пройдут ли патрули противника. Ждем полчаса, час, никого нет. Мимо нас прогремел товарный состав, и снова стало тихо, только где-то на станции Толочин время от времени раздавались паровозные гудки какого-то состава. Расхрабрившись, Егор поднялся на полотно железной дороги и внимательно посмотрел в сторону Толочина, затем — Коханова.

— Братки! Все тихо. Вот здесь и нужно рвать «железку», — сказал он.

— Ну, что ж, товарищи, возвращаемся, — предложил я.

— Да, пошли.

Было около трех часов ночи, когда мы снова пересекли шоссе, но на этот раз идя почти в полный рост. Благополучно миновали поселок Озерцы, оставив его с правой стороны. Там немцы спали глубоким сном. Затем по опушке леса на рассвете мы подошли к Дроздову. Двое суток мы почти не спали, находясь в большом нервном напряжении, и теперь, очутившись в лесу около Дроздова, решили хотя бы несколько часов поспать. Было уже 2 августа. Я хорошо помнил приказ Гудкова: 2-го числа принести разведданные о подходе к железной дороге. Мы вполне успеем к вечеру этого дня сообщить комбригу о результатах нашей разведки. Поэтому, забравшись в густой ельник, мы быстро уснули тревожным сном. Разбудила нас ворона, каркающая на высоком дереве около нашего ельника. Было около 2 часов дня, и мы поспешили вернуться в бригаду с докладом о данных разведки.

Солнце уже начало склоняться к горизонту, когда мы стали подходить с южной стороны к Серковицам. Поднявшись на одну из высоток, мы хорошо увидели с нее большак, идущий от Серковиц в сторону Лавреновичей через Бук. Неожиданно мы были удивлены и даже несколько напугались тем, что увидели впереди. По этому большаку двигалась огромная колонна людей, конец которой затерялся где-то у самых Лавреновичей. Там были также видны повозки, сопровождающие эту колонну. Что же это были за люди? Может быть, это двигались гитлеровские каратели? А нас всего только трое, и находимся на высотке, где, кроме нескольких сосенок, совсем нет близко леса. Как же быть? Я попытался посмотреть в бинокль, но ничего разглядеть не смог, так как уже вечерело и была плохая видимость, да и эти люди находились километрах в трех от нас. Но было ясно видно, что эта колонна движется в нашу сторону. У меня возникла скрытая надежда, что это идут партизаны на выполнение задания. И я не ошибся.

Минут через 40, когда уже стало совсем темнеть, к нам на высотку поднялись первые группы людей из этой колонны. Прячась в тени сосенок и вглядываясь в лица этих людей, мы узнали наших разведчиков. Среди них также шагал Александр Евсеенко. Обрадовавшись такой встрече с нашими товарищами, мы вышли к ним, и я спросил:

— Это куда же вы всей бригадой путь держите?

— А, это ты, Ильин. А мы уже думали, вас и не встретим совсем. Знаешь, комбриг приказал, чтобы мы обязательно нашли вас. Хорошо, что вы сами нас встретили. А идем мы на «железку». Ты же знаешь, что сегодня ночью мы должны рвать рельсы.

— Так уже сегодня ночью? — удивился я. — Я этого не знал.

— Да, вот еще что: тебе комбриг приказал быть комиссаром этой операции. Будешь возглавлять ее вместе с командирами отрядов.

— Вот это новость! — снова изумился я. — А что это так много вас идет на это задание? А где комбриг?

— Сзади нас идут еще и нарчуковцы. Они с этим же заданием пойдут под Коханово. А комбриг остался с частью партизан в Толпине, там же и Агапоненко.

Это сообщение меня совсем ошеломило. Я понял, какая большая ответственность легла на мои плечи. Увидев около себя братьев Короткевичей, которые вопросительно смотрели на меня в ожидании моего решения, нисколько не задумываясь, я им сказал:

— Ну, вот что, товарищи, придется нам возвращаться назад к железной дороге. Вы, Егор и Алексей, идите впереди колонны и показывайте дорогу, по которой мы шли, а я пойду вместе со всеми нашими разведчиками и буду во главе колонны.

— Есть, товарищ комиссар! — И оба брата поспешили вперед. В это время к нам подошли и командиры отрядов.

— Ну, Ильин, куда поведешь нас теперь? — спросил кто-то из них.

— Как куда? На «железку», — в шутку ответил я.

— Это понятно, что на «железку». А в каком месте?

Я подробно рассказал о нашем дальнейшем пути, и Евсеенко, как местный житель Озерец, одобрил его:

— Это, пожалуй, самое лучшее место выхода к железной дороге, — подтвердил он. — Кстати, я там знаю, где около станции лежит склад рельс. Мы их тоже подорвем. Это я беру на себя:

Во время этого разговора мимо нас проехала пушка. Увидев Костю Смирнова, который шел рядом с ней, я как-то сразу почувствовал сильную усталость и решил примоститься на лафете этой пушки. Оглядевшись по сторонам, я увидел идущих рядом с пушкой и других товарищей. У каждого из них через плечо была перекинута самодельная сумка, в которой, по всей видимости, находились толовые шашки, а из сумок выглядывали деревянные колышки, специально подготовленные для закрепления их у рельсов. «Молодцы, все хорошо продумали и подготовили», — подумал я. Все партизаны шли тихо и сосредоточенно. На шоссе Минск — Орша командиры отрядов выставили в сторону гарнизонов группы пулеметчиков и автоматчиков, которые в случае нападения противника должны были прикрыть отход партизан от железной дороги.

Штаб по руководству всей этой операцией расположился в зарослях кустарника около той канавы, которая шла от шоссе к железной дороге. Темная безлунная ночь была необычно тихой. Пропуская мимо себя по канаве наших подрывников, я их подбадривал:

— Смелее, смелее идите, товарищи! Здесь железная дорога не охраняется немцами.

Мы пропустили мимо себя к железной дороге всех наших подрывников. И ровно в час ночи по сигналу нашей ракеты началась закладка тола под рельсы. Все пока шло хорошо, было тихо кругом. Минут через 15 стали рваться первые толовые шашки. Это было необычайно красивое зрелище. По всей линии железной дороги, то там, то тут, один за другим следовали яркие вспышки толовых шашек и оглушительные взрывы. Хотя ночь и была темная, но взрывы мин осветили всю железную дорогу. Как это было ни странно, но немцы и в Толочине, и в Озерцах молчали. Только примерно через полчаса, когда уже мимо нас стали возвращаться первые выполнившие свое задание подрывники, из Толочина послышались пулеметные очереди и появились вспышки осветительных ракет. А у нас все еще рвались толовые шашки.

Наконец, прибежали, запыхавшись, партизаны с Александром Евсеенко и радостно доложили:

— А нам удалось взорвать целый склад рельсов прямо под носом у немцев. Что там творится на станции, целый переполох!

Когда последние подрывники прошли мимо нас и Егор Короткевич доложил, что все партизаны отошли, наш штаб тоже снялся, и мы все пересекли шоссе.

А в это время бой в Толочине все больше и больше разгорался. Оттуда теперь были слышны не только пулеметные очереди, но и взрывы мин, летящие в сторону железной дороги, где теперь уже никого из партизан не было. Случайно я посмотрел в сторону Коханово. Там тоже было зарево от разрывов мин и пожаров.

— Смотрите! — показал я своим спутникам в сторону Коханова. — Там нарчуковцы тоже рвут железную дорогу.

— Эх! Как красиво и здорово все получилось! — воскликнул кто-то из идущих рядом товарищей.

Через час мы были уже в Дроздове, где жители тоже не спали всю ночь и смотрели в сторону железной дороги и Толочина, недоумевая, что же это там творится. В домах этой деревни нас приняли, как самых дорогих и желанных гостей. А узнав о том, что мы были виновниками такого переполоха у немцев, стали поздравлять нас с успехом. А в это время, как нам потом сообщили связные, в Толочине происходило следующее. Взрывы наших мин на железной дороге, напоминавшие артиллерийскую канонаду, так напугали фашистов, что в этом гарнизоне началась паника. С перепугу кто-то из немцев распространил слух, что под Толочином высадился большой красноармейский десант, который окружает город и готовится к его штурму. Это еще больше подлило масла в огонь. Началась лихорадочная подготовка к обороне города и эвакуации гитлеровских учреждений. Немцы во все стороны открыли стрельбу из всех видов оружия, ведя массированный и бесприцельный огонь, пугая им еще больше себя. Переполох в городе не прекращался до самого рассвета.

Собрав сведения о количестве взорванных рельс, а их оказалось около 550, даже без тех, которые взорвал на складе Евсеенко, наспех перекусив и попрощавшись с товарищами, я, забыв о своей усталости, решил скорее сообщить комбригу об успешно проведенной операции.

Уже стало светать, когда я вышел из Дроздова. От радости так успешно выполненной операции я не просто шел, а прямо-таки как на крыльях летел в сторону Толпина. Примерно в 10 часов утра я уже был около него. Гудкова я застал за завтраком.

— Товарищ комбриг, разрешите доложить! Ваше задание выполнено. На железной дороге между Толочином и Озерцами в сторону Коханово взорвано около 550 рельсов, уничтожена телеграфно-телефонная связь. Около станции Толочин взорван склад рельсов. Потерь наши партизаны не имеют, только один легко ранен осколком рельса. Партизаны отдыхают в Дроздове, к вечеру вернутся в Толпино. Нарчуковцы тоже успешно провели эту операцию.

Во время моего доклада Гудков, не перебивая меня, сидел за столом и, довольный, улыбался. А потом сказал:

— Молодцы, хлопцы! Давай, Володя, садись со мной завтракать и расскажи-ка все поподробнее.

Он мне налил в стакан самогонки и сказал:

— Ленка! Давай угощай комиссара.

За завтраком я все рассказал подробно о проведенной разведке, о выходе партизан бригады на железную дорогу, о том, как рвались мины и как стреляли немцы с перепугу во все стороны из пулеметов и минометов в Толочине.

— Вот это здорово! — хохотал Гудков во время моего рассказа. — Сейчас же по рации все сообщим в штаб партизанского движения, — решительно заявил он.

— Товарищ комбриг, разрешите мне теперь пойти поспать, а то я почти три ночи не спал.

— Да, да, иди, отдыхай. Ты свое дело сделал, и надо отдохнуть.

В эту ночь по разработанному Центральным штабом партизанского движения плану не только белорусские, а и ленинградские, калининские, смоленские и орловские партизаны провели массированную операцию по выводу из строя железнодорожных коммуникаций врага, вошедшую в историю под названием «Рельсовая война».

Действия партизан дезорганизовали перевозки противника в самый разгар Курской битвы. 4 августа 1943 года в дневнике боевых действий Верховного командования Вермахта отмечалось: «Движение по железным дорогам на Востоке часто прекращается из-за подрыва рельсов в районе группы армий «Центр». 03.08 произошло 75 больших аварий и 1800 взрывов. Движение поездов в районе группы армий «Центр» с 04.08 прекращено на 48 часов».

Так в эту ночь ответили советские партизаны гитлеровским захватчикам. Через несколько дней после этой удачно проведенной операции «Рельсовая война» нам стало известно, что у нас в бригаде и отрядах по приказу Гудкова произошли перестановки в командном составе. Командир первого отряда Руколь Я. Ф. был теперь назначен начальником штаба бригады, а командиром отряда стал Цымбал Андрей. Комиссаром этого отряда стал наш разведчик и мой друг Голиков А. Г., а комиссаром второго отряда стал Короткевич М. Д. В нашей бригаде в это время было три боевых отряда и разведотряд, в который теперь был назначен начальник штаба Евсеенко А. П.

После его назначения мы приняли решение, что прежде всего Евсеенко займется связью с Толочиным, где ему обещали достать пишущую машинку, тем более что Красинский сообщил ему, что она уже есть, только нужно ее как-то переслать партизанам.

С этим заданием он тут же выехал в сторону Толочина, где с нашей связной Ниной Евсеенко послал в Толочин к дому Красинского подводу. Приняв ее, Красинский отправил Нину на окраину города к Польскому кладбищу, к дому сапожника, где она и должна была его ждать. Нагрузив повозку сеном и захватив с собой несколько мешков, Красинский поехал в центр Толочина, туда, где находилась квартира Кударенко И. Г. У него-то и находилась эта машинка. Все шло хорошо, он благополучно проехал город и добрался до дома, где жил Кударенко. Погрузив машинку на повозку и укрыв ее сеном и мешками, Красинский выехал со двора. Теперь ему надо было проехать мимо здания комендатуры СД и полиции. И, как на грех, когда он стал проезжать мимо нее, то из полиции вышел следователь Гель. Увидев едущего на повозке Красинского, он жестом приказал ему остановиться.

— Куда ты едешь? — строго спросил он его, подозрительно посматривая на почти пустую повозку и на сено, лежащее на ней.

Красинскому хотя и страшно было в этот момент, но он твердым голосом ответил этому немецкому чиновнику:

— Еду, господин следователь, к родственникам в Озерцы, вот хочу у них несколько мешков картошки запасти на зиму.

— Ну ладно, поезжай, — разрешил ему Гель.

Благополучно проехав по городу к кладбищу, Красинский передал связной Евсеенко подводу с машинкой, а сам отправился домой. Через пять дней Красинский и сам был вынужден уйти из города к партизанам. Он довольно хорошо печатал на машинке, и я его стал использовать в качестве машинистки. Мы с ним печатали листовки, сводки от Совинформбюро и другие агитматериалы.

В эти же дни Агапоненко продолжал держать связь с гитлеровским лагерем в Михайловщине.

26 августа 1943 года утром по дороге к нам в Толпино появилась большая группа одетых в немецкую форму людей, которые были вооружены, и многие из них вели с собой, держа за руль, велосипеды. С ними же позади шла повозка, нагруженная каким-то грузом. Часовой, наблюдающий за этой колонной двигающихся к деревне неизвестных вооруженных людей, объявил тревогу. Услышав об объявленной тревоге, Агапоненко тут же выбежал из дома и сказал мне на ходу, что это, наверное, пришли наши пленные из Михайловщины. Так оно и оказалось на самом деле. От этой колонны, остановившейся на подходе к Толпину, отделился один из них и смело пошел к часовому. Мы с Агапоненко пошли навстречу ему.

— Я Михаил Палаш, — заявил он нам.

— Здравствуй, Палаш! Наконец-то мы вас дождались, — подав руку, радостно приветствовал его наш командир, а потом, показав рукой на меня, он добавил: — А это наш комиссар отряда Ильин Владимир, познакомьтесь с ним.

Мы обменялись рукопожатиями, и Палаш, помахав рукой остальным своим товарищам, приказал им идти в деревню. Там партизаны обступили вновь прибывших со всех сторон и стали задавать им один вопрос за другим.

— Обождите, товарищи, засыпать их вопросами! — сказал Агапоненко. — Дайте им передохнуть с дороги, да и накормить их надо. Егор, — обратился он к Евсееву, — размести вновь прибывших к нам в отряд по домам деревни и организуйте им обед.

— Товарищ командир, — обратился Палаш к Агапоненко, — а куда нам все трофеи убрать? — показал он на пишущие машинки и велосипеды.

— Комиссар Ильин вам скажет, куда все это разместить.

Вечером мы собрали всех вновь прибывших, и я зарегистрировал их, записал в наш партизанский список и коротко побеседовал с каждым из них. Все эти товарищи были воинами Красной Армии и попали в плен к немцам при разных обстоятельствах. Многие из них в плену оказались после ранения в боях, когда наша армия отступала и они оказались в окружении. На особый учет я взял бывших полицаев, но таких оказалось совсем немного. Среди них в основном были руководители этой группы. Михаил Палаш и Владимир Егоров рассказали нам, как им удалось организовать этот побег из лагеря более 60 военнопленных:

— Мы тайно организовали небольшую группу надежных товарищей, которых знали еще по армейской жизни. Члены этой группы, в свою очередь, собирали вокруг себя близких друзей. Вечером накануне побега мы между собой распределили обязанности: кто и где будет нападать на охрану лагеря. Ночью, бесшумно сняв часовых, мы не только вышли из лагеря, но и решили еще разгромить полицейский участок. На посту около казармы в эту ночь стояли наши товарищи. Бесшумно мы напали на спящих полицаев, уничтожили их, а потом забрали оружие, боеприпасы, велосипеды, пишущие машинки и часть обмундирования. Все это имущество мы погрузили на повозку, которую заранее приглядели в конюшне, и благополучно ушли из гарнизона. Уходя от полицейского участка, мы бросили зажигательную бомбу в здание, и там начался пожар. Немцы ночью побоялись нас преследовать, и мы благополучно дошли до вашей деревни. Всю дорогу мы шли так, как нам сообщил в своей записке ваш командир Агапоненко.

— А все военнопленные ушли из лагеря?

— Нет, не все. Некоторые из них не захотели уходить, видимо, побоялись, и остались там, в лагере. Но им теперь все равно будет крышка. Немцы, озверев, всех их все равно расстреляют.

Теперь у меня работы еще больше прибавилось. Надо было проводить и политинформации, и готовить тексты листовок, и заниматься вопросами быта и снабжения многих людей в отряде. Появилось много молодых бойцов комсомольского возраста, поэтому я решил организовать комсомольскую группу. По совету комиссара бригады Игнатовича я временно назначил комсоргом его брата Василия. Возможно, тут я совершил ошибку, назначив комсоргом бывшего полицая, но на этом настоял комиссар бригады, и я не мог не подчиниться ему.

Прошло несколько недель после прибытия в наш отряд большого пополнения из числа военнопленных и бывших полицаев. Командир бригады издает приказ: «В связи с ростом личного состава отряда с сего числа (23 сентября 1943 года) разведотряд упразднить и считать его пятым линейным отрядом». Командиром и комиссаром отряда остались мы с Агапоненко, начальником штаба тоже остался Евсеенко. Функции командира бригадной разведки теперь с Агапоненко были сняты, и вместо него разведку в бригаде стал возглавлять старший лейтенант Сашка Суббота. Конечно, это моему командиру не совсем понравилось. И действительно, Агапоненко имел большие связи с различными гарнизонами противника, и теперь все это нужно было передать другому человеку. Ему было обидно, но приказ надо было выполнять, и он с большой энергией занялся своим отрядом. Были созданы четыре взвода, командирами которых назначены Евсеев Егор, Палаш Михаил, Захаров Петр и Жигарев. Для снабжения отряда всем необходимым был создан хозвзвод, командовал которым Егоров Владимир. Созданы также группы подрывников, которые возглавляли Палаш Михаил, Заикин Василий, Красаев и другие.

По приказу комбрига был создан также четвертый отряд из числа партизан, выделенных третьим отрядом. Командиром этого отряда назначен Маточкин В. Я., комиссаром наш артиллерист Смирнов К. В., начальником штаба Алифанов. Таким образом, теперь в бригаде стало пять отрядов, и в нее приходили все новые и новые бойцы. В сентябре месяце 1, 3, 4 и 5-й отряды находились в Толпино, а 2-й — в деревне Бобовке. Хотя немцы пока нас и не беспокоили своими карательными экспедициями, но на деревни нашей зоны южнее Толпина в начале сентября начались массированные налеты авиации противника. Сбрасывалось, кроме фугасных, большое количество зажигательных бомб. Ими были засыпаны огороды и улицы деревень. Возникали пожары, среди местного населения были убитые и раненые. Многие зажигательные бомбы, так и не загоревшись, лежали в деревнях. Среди партизан кто-то пустил слух, что немцы специально сбрасывают такие бомбы замедленного действия и что они все равно будут взрываться, но только после некоторого времени. Жители стали бояться этих бомб и совсем не выходили из своих домов. Партизаны тоже с опаской поглядывали на лежащие кругом зажигалки.

В штабе бригады встал вопрос, что же делать с этими бомбами. Иван Журавский, который работал там помощником комиссара бригады по комсомолу, сказал:

— Я считаю, что бояться этих бомб совсем не следует. Когда я был в Бегомле, то партизаны там специально собирали их, привозили на партизанский аэродром и использовали вместо сигнальных костров.

— Знаешь что, — предложил комбриг Гудков, внимательно выслушав Журавского. — Садись-ка ты на коня, побывай в деревнях и успокой там людей. Скажи им, что бояться этих бомб совсем не нужно.

На другой день Журавский отправился в путь. Он побывал в нескольких деревнях, а потом заехал в Бобовку, где в то время стоял второй отряд. Вместе с комиссаром Михаилом Короткевичем собрал партизан и рассказал им про эти зажигательные бомбы. Кто-то из партизан, осмелев, тут же принес одну бомбу с огорода. Журавский ударил торцом ее о дерево, и бомба зашипела, а потом загорелась, разбрасывая во все стороны яркое пламя. Вокруг горящей бомбы собрались партизаны и с большим любопытством глядели на яркое синеватое пламя. Бомба сгорела почти наполовину и неожиданно взорвалась. Осколками ранило всех, кто стоял поблизости. Особенно сильно — самого Журавского и комиссара отряда, которого пришлось отправить в партизанский госпиталь. Оказалось, что часть этих бомб немцы сделали с толовыми зарядами, то есть с «сюрпризом». Весть об этом несчастье облетела все отряды.

В бригаде при выполнении боевых заданий, а также во время карательных экспедиций и налетов авиации противника появилось много раненых. Кроме того, начались заболевания партизан тифом. Фельдшер Каминский, который всегда оказывал первую помощь раненым, сам был ранен. Создалось критическое положение, так как в отрядах совсем не было медицинских работников.

Гудков Н. П. решил обратиться за помощью к командиру партизанского полка, недавно перебазировавшегося с территории Смоленской области в Витебскую, Садчикову И. Ф., который со своим штабом находился в одной из деревень около железнодорожной станции Рясно. В конце сентября со своим ординарцем Данченко и небольшой группой партизан на конях он отправился туда. Поездка к Садчикову была удачной, обратно Гудков возвращался уже вместе с молодым врачом Курмаевым и стал знакомиться с будущим врачом бригады.

— Вы давно у Садчикова?

— С апреля месяца этого года.

— А до этого где вы были?

— О, это долгая история!

— Ничего, дорога у нас дальняя, рассказывайте.

И Курмаев рассказал о себе:

— Родом я из Саратовской области, Балаковского района. Учился в Ташкентском медицинском институте. Окончил его как раз на третий день войны, 24 июня 1941 года. А 28-го я был призван в ряды Красной Армии и направлен в Самарканд, где мне было присвоено звание военврача третьего ранга, и я был зачислен полковым врачом в 106-ю мотострелковую дивизию. 1 июля наша часть отправилась на фронт. В середине июля мы прибыли в Брянск, откуда на автомашинах выехали через Жиздру на Людиново, и в первых числах августа наши передовые полки под Ельней вступили в бой с фашистскими захватчиками.

Нам удалось освободить город Ельню от гитлеровцев, но дивизия была сильно потрепана, и нас отвели от передовой до города Дорогобуж на отдых и пополнение. Но события на фронте развивались не в нашу пользу, и под натиском немцев нам пришлось отступать, а в конце октября 1941 года недалеко от Вязьмы наш медсанбат попал в окружение, и мы были захвачены в плен.

— Значит, и вам пришлось побывать в плену? — перебил его Гудков.

— Да, пришлось горя хлебнуть. Из-под Вязьмы немцы пригнали нас в Смоленск, а потом поездом привезли в Оршу. Там поместили в лагерь военнопленных, который находился около вокзала. — Помолчав немного, Курмаев, вздохнув, продолжил: — Рассказывать о нашей жизни в лагере не буду, так как ужасы немецких лагерей всем вам известны. Голод, холод и резиновые дубинки лагерных полицаев каждый день уносили жизни многих наших товарищей в бессмертие.

— Мне все это известно, так как сам испытал, — подтвердил Гудков. — Ну, а что же дальше?

— В марте или апреле 1942 года в лагерь стали просачиваться слухи о том, что где-то совсем недалеко от Орши действует партизанский отряд, которым командует Заслонов. Начались побеги военнопленных из лагеря. До сентября я не смог вырваться. Но вот однажды мне удалось с группой военнопленных в сопровождении лагерного полицая выбраться в город. Работая там, я уговорил полицая разрешить мне отлучиться на один час и побывать у своего товарища Всеволода Тимошкова, который жил в Орше на улице Пушкина. Он был врачом, тоже военнопленным, но ему немцы разрешили жить дома. При встрече он посоветовал бежать из лагеря, дал маршрут, по которому я должен уходить из города и встретиться с партизанскими связными.

Воспользовавшись этим маршрутом, я тут же, не возвращаясь к полицаю, пошел на выход из города по направлению к Сенно. Но уже за городом, около одной из деревень, меня поймали немцы и вернули в лагерь. Там меня посадили в карцер, где я просидел 10 суток. После этого срока лагерный палач-полицай Репин мне врезал по мягкому месту десять плетей, а немцы перевели в штрафную группу. Так сорвалась моя первая попытка побега. Слава богу, что меня не повесили и я остался жив. Но в апреле месяце 1943 года мне все же удалось бежать. На этот раз мы бежали большой группой в количестве 14 человек. В Сенненском районе, рядом с железной дорогой, находилась одна деревня около станции Рясно, где в то время уже стоял партизанский полк подполковника Садчикова, вот мы и пришли туда. По приказу Садчикова я был направлен в санчасть полка, где и выполнял обязанности врача.

— Да, вам тоже досталось от немцев хорошо. Ну, а как же вас величают? — осведомился Гудков.

— Зовут меня Баки Сабировичем, — ответил Курмаев.

— Уж больно мудреное у вас имя, а отчество еще мудренее. Может быть, вас как-то попроще называть? Например, Борисом Савельичем?

— Борисом Савельичем? Ну, пусть будет так, — согласился Курмаев.

И вот в нашей бригаде появился молодой врач Борис Савельич, который Гудковым был направлен в первый отряд к Цымбалу Андрею. В этом отряде он в одном из деревенских домов Толпина развернул санчасть бригады. Его помощницами стали партизанки Анна Кунцевич и Валентина Зелюткова, с которыми Курмаев предварительно провел кратковременные медицинские курсы. Трудно было молодому врачу: медикаментов нет, перевязочных средств и хирургического инструмента тоже. Пришлось ему поснимать в деревне с окон марлевые занавески и превратить их в бинты, а промывание ран и лечебные ванны проводить в деревянных корытах. Раненых в бригаде становилось с каждым днем все больше и больше, и санчасть работала с полной нагрузкой. Мало того, молодому врачу пришлось оказывать также медицинскую помощь и местному населению.

Пользуясь некоторым затишьем в карательных экспедициях гитлеровцев, командир отряда Агапоненко вместе со штабом принял решение провести мероприятия по созданию неприкосновенного запаса продуктов питания, на тот случай, если после этого перерыва в боевых операциях придется снова вступить в бой, и тогда уже некогда и негде будет добывать их для отряда. С этой целью мы дали задание первому взводу Евсеева Егора и хозвзводу Егорова Владимира выехать в сторону Крупского района и в одном из немецких гарнизонов отобрать у немцев крупный рогатый скот, который они забирают у жителей деревень. В одну из ночей конца сентября им удалось забрать со скотного двора одного из гарнизонов противника с десяток коров, которых они пригнали к нам в Толпино. Эта операция была выполнена партизанами без единого выстрела. После нее командир хозвзвода Егоров развернул большую хозяйственную деятельность, проявляя удивительную смекалку. Во дворе нашего дома, где размещался штаб отряда, около речки, в бане, им была организована мастерская по изготовлению колбас и их копчению. В это же время хозяйкам домов деревни было дано задание насушить сухарей из хлеба, который они пекли из трофейной муки. Таким образом, к концу сентября все наши партизаны были обеспечены неприкосновенным запасом продуктов, в который входили копченые колбасы и сухари.

Остальные партизаны отряда в этот период несли караульную службу, выходили группами на задания по минированию железной дороги между станциями Крупки и Славное, разрушению линий телефонной связи и на другие боевые задания. Помогали также местным жителям убирать картофель и закладывать его на зиму прямо в поле в бурты или в подвалы домов.

Мне, как комиссару отряда, пришлось много работать с вновь прибывшими из лагеря военнопленных, да и с остальными партизанами отряда, а также частично и с местным населением деревни Толпино. Ежедневно я проводил беседы о положении на фронтах войны. Партизаны с восторгом слушали прочитанные мною сводки от Совинформбюро о стремительном продвижении наших армий от Орла и Белгорода к Днепру, о переходе в наступление войск Калининского и Западного фронтов, которые были ближе всех к нам. Партизаны где-то достали карту Европейской части СССР, и мне удалось показать на карте продвижение наших войск. Много времени я уделял печатанию на пишущей машинке сводок от Совинформбюро. В этой работе мне неоценимую помощь оказывал Красинский Виктор Григорьевич. Эти листовки уносили с собой и раздавали местному населению уходящие на задание партизаны.

Благодаря большим связям командира отряда Агапоненко с жителями и военнопленными гарнизонов в Толочине, Соколино, Михайловщине, Озерцах и других нам удалось в течение только августа и сентября 1943 года пополнить отряд на 65 человек и получить трофейное оружие: 7 пулеметов, много винтовок и боеприпасов.

В других отрядах бригады также шел рост численности их состава. Например, 2 сентября 1943 года в результате проделанной большой агитационной работы через наших связных удалось разложить немецкий гарнизон в Плоском. В момент перехода к партизанам полицейские этого гарнизона убили четырех немцев, начальника полиции и командира отделения полицейского участка. К нам в бригаду перешел из этого гарнизона 21 человек, а 15 ушли в неизвестном направлении. Гарнизон в Плоском был полностью разгромлен. В бригаду шли и молодые люди, спасаясь от угона в фашистскую Германию.

Мы, конечно, понимали, что долго нам отдыхать в Толпине не придется. Накапливая свои силы, мы ожидали, что немцы предпримут против нашей партизанской зоны новую, более массированную карательную операцию. Но фактически этого пока не произошло. У гитлеровского командования, в связи с быстрым наступлением наших войск в направлении на реку Днепр и Смоленск, не было больше сил и резервов для этой операции. Наоборот, партизанские бригады, находившиеся севернее нас, начали разворачивать активные операции против крупных немецких гарнизонов.

В эти осенние дни 1943 года обком партии дал указание командованию партизанских бригад всячески оказывать помощь наступающим войскам. «Все силы — на помощь Красной Армии» — такой был выдвинут лозунг в партизанских соединениях.

С этой целью Центральный штаб партизанского движения 5 октября 1943 года передал комбригу бригады «Дубова» генерал-майору Дубровскому радиограмму, согласно которой предлагалось силами нескольких бригад провести операцию по разгрому большого вражеского гарнизона в Лепеле и очистить этот район от оккупантов.

Для гитлеровцев Лепель был важным узлом дорог, идущих во всех направлениях. Занятый врагом Лепельский район разъединял партизанские зоны Витебской, Минской и Вилейской областей. Поэтому, если бы партизанам удалось освободить этот город и район, то образовался бы обширный партизанский край в тылу у немецких войск. Ф. Ф. Дубровский вместе с секретарем обкома партии И. Б. Поздняковым решил для этой большой операции привлечь бригады Ушачской и Сенненской партизанских зон. Они также разработали план удара по Лепелю и другим близлежащим гарнизонам противника.

Пришел приказ от генерал-майора Дубровского и в нашу бригаду. 18 октября 1943 года комбриг Гудков вызвал в штаб бригады командиров и комиссаров всех отрядов бригады на совещание. На нем он объявил, что по приказу генерал-майора Дубровского бригадам Гудкова и «Гроза» 19 октября 1943 года необходимо занять Черею, окопаться там и держать оборону 3–4 дня. Гудков также объявил, что наша бригада будет занимать оборону Череи с западной и южной сторон, а «Гроза» — с восточной и северной. 5-му и 4-му отрядам нашей бригады было приказано занять оборону с западной стороны, против двух больших немецких гарнизонов, находящихся в деревнях Большие и Малые Хольневичи. 1-й и 2-й отряды — с юго-западной и южной сторон против гарнизона противника в деревне Заборье; а 3-му и 6-му отрядам — с юго-восточной стороны. Было также приказано всем отрядам выехать из деревень в ночное время, чтобы наша передислокация была проведена скрытно от вражеской авиации.

На этом же совещании Гудков сообщил нам, что в августе месяце на сторону партизан бригады «Железняк» в Бегомльском районе добровольно перешла «1-я русская национальная бригада», которой командует Гиль-Родионов и которая теперь стала именоваться «1-й антифашистской партизанской бригадой». Эта бригада перешла со своей артиллерией и другим вооружением. В первом же бою на стороне партизан солдаты и офицеры Гиль-Родионова проявили храбрость и большую боеспособность. Они разгромили узловую железнодорожную станцию Крулевщина, истребили свыше 600 фашистов и взяли много пленных. А также уничтожили все станционные сооружения, много автомашин и подвижного состава, захватили много трофеев, в том числе два орудия, двадцать станковых пулеметов, несколько складов: продовольственный, боеприпасов и другое военное имущество. Эта партизанская бригада и по сей день ведет успешно боевые операции бок о бок с бригадой «Железняк» против оккупантов.

Все присутствующие на этом совещании партизаны с большим вниманием прослушали сообщение Гудкова и с большой радостью восприняли его. Выйдя на улицу из дома, где находился штаб бригады, Агапоненко, увидев меня, тихонько сказал:

— Ну вот, комиссар, и кончился наш отдых в Толпино. Начинаются горячие денечки.

— Да, снова придется повоевать, — ответил я.

— Ты, Володя, собирай все наше штабное хозяйство, а я пойду к командирам взводов и сообщу им о подготовке к походу.

Ночью, как только стемнело, мы двинулись в сторону Череи. С вечера сильно подморозило, и дорога, разбитая колесами повозок, стала очень неровной, и наши повозки сильно трясло на этих ухабах. Я решил ехать на велосипеде, который мне подарили пришедшие к нам из гарнизона Михайловщина бывшие военнопленные. Как и Стась Подберезский, я не любил ездить верхом на коне и предпочитал коню велосипед. Ехать на велосипеде по ночной да еще такой неровной дороге было очень трудно, и меня трясло на нем, как в лихорадке. Велосипед был женский, рама его не выдержала этой тряски и к концу дороги, совсем лопнув, развалилась. Пришлось положить велосипед на повозку и идти вместе со всеми партизанами пешком.

Рано утром 19 октября мы прибыли в Черею. Проехав по этому очень большому населенному пункту с восточной части на западную, командир отряда Агапоненко выбрал для штаба самый крайний дом. Не знаю, чем ему понравился этот дом, может быть, только потому, что нижний этаж его был из кирпича, но потом этот выбор оказался не очень удачным. Весь отряд мы разместили по домам этой улицы. Штаб бригады расположился в центре Череи, там же — штаб бригады «Гроза» и подпольные райкомы партии и комсомола.

Разгрузив нашу повозку со штабным имуществом и оставив Шуру Пляц в штабной избе, мы с Агапоненко и с начальником штаба Евсеенко решили осмотреть район возможной обороны Череи. От нашего крайнего дома, где мы расположились со штабом отряда, начиналось поле, а дальше, километрах в двух на запад, виднелись небольшие высотки, на которых кое-где росли одиночные деревья. Левее их вдалеке виднелся лесной массив. Мы вышли в поле, где обнаружили выкопанные в полный рост окопы с ходами сообщений. Кем были сделаны эти окопы, то ли немцами, которые долгое время, до декабря 1942 года, находились в Черее, то ли они были выкопаны партизанами, стоящими до нас в Черее, нам было неизвестно. Осмотрев высотки через бинокль, Агапоненко заявил:

— Черт знает, что там делается за этими высотками. Ничего не видно! Нам нужно послать в сторону того лесного массива секрет, и пусть наши ребята оттуда наблюдают за противником в гарнизонах Малые и Большие Хольневичи.

— А как же они нам сообщат в случае приближения немцев к Черее? У нас же нет телефонной связи, — осведомился я.

— Как мы всегда делали в таких случаях: тремя выстрелами из винтовки, — предложил Евсеенко.

— Тогда давайте будем организовывать оборону, — предложил я. — Пусть командиры взводов распределят между собой эти окопы и, если возникнет опасность, сразу же по тревоге займут свои огневые точки.

Во второй половине дня наши бойцы заняли оборону. Подправили кое-где обвалившиеся окопы, разметили пулеметные точки. Все пока было тихо, и со стороны противника никаких боевых операций не было. Мы уже несколько успокоились, но напрасно. На другой день, 20 октября, в 12 часов дня выставленный нами секрет обнаружил приближающегося противника на двух автомашинах с двумя пушками на прицепах со стороны Малых Хольневичей. Секрет оповестил нас тремя выстрелами. Мы объявили боевую тревогу, и наш отряд в количестве 100 бойцов и командиров занял оборону в окопах. Как всегда перед боем, я сильно волновался. Но пока нам из окопов противника не было видно, хотя мы с Агапоненко и пытались увидеть немцев в наши бинокли. Через некоторое время на высотке около одиночных деревьев появились эти автомашины. Гитлеровские солдаты сошли с них и небольшими группами, в общей сложности их было около 50 человек, цепочкой стали двигаться в нашу сторону. Они пока находились от нас еще далеко, примерно на расстоянии двух километров. Затем подошла еще одна автомашина, с которой сошло еще около 40 человек. И все направились к левому флангу нашей обороны.

В это время комбриг Гудков приказал 4-му отряду выйти на левый фланг и занять там оборону. В этом отряде было 60 бойцов. Помимо этих двух групп немцев было замечено появление со стороны Малых Хольневич еще одной группы противника общей численностью 50–60 человек. В это время первая группа немцев довольно быстро продвигалась к центру нашей обороны, то есть прямо на окопы нашего отряда. Приблизившись к нам на расстояние примерно 800 метров, немцы открыли по нашим окопам огонь из пулеметов и миномета. Одновременно с этим артиллеристы противника начали обстрел окраин Череи. Снаряды рвались и на улице, и во дворах наших домов. Огонь артиллеристов был бесприцельный, немцы брали нас на испуг. Через некоторое время в воздухе появились немецкие самолеты, их было шесть. Они сначала бомбили центр, а затем и другие места в Черее. Налет авиации продолжался в течение часа. Черея горела, во время налета было убито 6 мирных жителей и много ранено.

А у нас в это время происходило следующее. Командир Агапоненко приказал партизанам пока не стрелять, а подпустить противника поближе и тогда ударить из всех пулеметов и вести прицельный огонь из винтовок и автоматов. Когда немцы приблизились к нам на расстояние 100–150 метров, Агапоненко дал команду:

— По фашистским гадам, огонь!

Загремели наши пулеметы и винтовки. Немцы сразу залегли и прекратили стрелять. В рядах противника появились убитые и раненые. Это их отрезвило, и охота воевать у них пропала. А когда командир 4-го отряда Маточкин увидел продвигающегося к левому флангу нашей обороны противника, то и его отряд открыл огонь по немцам. Противник оказался под перекрестным огнем, и немецкие солдаты заметались на поле боя. Наш отряд снова дал несколько очередей по бегущим солдатам противника. Гитлеровцы попытались из миномета подавить наши пулеметные точки, но было уже поздно, и им это сделать не удалось, так как наши пэтээровцы своими выстрелами вывели из строя один пулеметный расчет, а затем перенесли огонь на минометный расчет противника. Получив такой отпор, гитлеровцы не выдержали, прекратили огонь и отступили за высотку. Чувствуя большой перевес на нашей стороне, в азарте боя мы поднялись из окопов и повели атаку на отступающих немцев, расстреливая на ходу бегущих в панике солдат из автоматов и винтовок. Не зная дальнейших планов гитлеровцев и боясь, что противник, укрепившись на высотке, откроет по нам снова огонь из пулеметов, а также с целью экономии патронов, Агапоненко приказал прекратить преследование противника и вернуться в свои окопы.

И действительно, как только мы снова заняли свои окопы, так через некоторое время снайперы противника с той высотки одиночными выстрелами пытались поразить партизан, находящихся в окопах. Бой и перестрелка длились с 13.00 до 16.00. Противник, не добившись успеха и подобрав своих убитых и раненых, вернулся в свой гарнизон. Во время этого боя гитлеровцы потеряли 6 человек убитыми и 8 — ранеными. С нашей стороны был убит один партизан и двое — ранено. От налетов авиации у нас потерь не было.

Когда мы, разгоряченные боем, вернулись к себе в штаб, то в этой избе не нашли ни хозяйки, ни Шуры Пляц. Оказалось, что наши женщины забились в полуподвальное помещение этого дома и там тряслись от страха во время бомбежки и артобстрела. Шура, увидев Николая и подбежав к нему, тихо спросила:

— Коля! Ты жив? Не ранен?

— Да нет! У нас, можно сказать, все хорошо. Вот только в нашем отряде двоих ранило, а в отряде у Маточкина кто-то погиб.

— Коля, — с упреком заявила Шура, — и зачем ты выбрал этот дом для штаба отряда? Ты знаешь, даже деревянные стены кое-где пробило в нашей комнате наверху.

— Но зато здесь есть нижний кирпичный этаж, — возразил ей Николай, улыбаясь. — Где бы вы с хозяйкой спасались от осколков снарядов, бомб и пуль?

— Ну уж нет! В следующий раз, Коля, я во время боя в штабе не останусь. Я пойду вместе с вами в окопы. Там хоть видно, что делается во время боя. А здесь сидишь и ничего не знаешь. Чего только я не передумала, пока вы не вернулись оттуда. Я уже думала, что вас всех там немцы побили. Такой у вас там был сильный бой.

— Ничего, Шура, мы немцев хорошо сегодня проучили. Теперь они не скоро захотят воевать с нами.

Шура была права: засевший на той высотке немецкий снайпер до самой темноты не давал нам возможности выходить во двор и на задворки. То и дело свистели пули, как только мы появлялись во дворе.

Предположение Агапоненко не подтвердилось, и уже на следующий день гитлеровцы снова показались на высотке. А 21–23 октября продолжались интенсивные налеты фашистской авиации на Черею, и противник численностью до 250 человек с тех же высоток продолжал атаковать нашу оборону. За эти дни противник потерял 38 человек убитыми, и много было раненых. Гитлеровцам не удалось выбить партизан из Череи, и, потеряв значительное число своих солдат, они перестали нас тревожить и, мало того, были вынуждены оставить гарнизон в Малых Хольневичах.

Мы тоже были сильно измотаны ежедневными атаками со стороны немцев, да, кроме того, в последних боях мы потеряли двух партизан и один был ранен. Во время налетов авиации в Черее сгорело 150 домов и было убито и ранено 20 местных жителей.

В последний день боев с гитлеровцами, когда наш отряд решил преследовать отступающих солдат противника до самых высоток и занять их, в лесном массиве недалеко от высоток взвод Захарова Петра обнаружил прятавшегося за деревьями полицая Хольневичского гарнизона. Захватив в плен, Захаров привел его в наш штаб на допрос. Агапоненко в это время в штабе не было, и допрашивать пленного полицая пришлось мне. Передо мной стоял молодой, худощавый на вид, со смуглым лицом человек в форме гитлеровского солдата. Он без всякого страха и довольно нагловато пронзительным взглядом смотрел на меня, как бы изучая, что же с ним сделают партизаны.

— Почему вы очутились в лесу один? — спросил я.

— Мне надоело воевать, и я решил сбежать из немецкого гарнизона. Хочу перейти на сторону партизан.

Мне было очень трудно судить об искренности его заявления, но я знал, что в нашем отряде есть много бывших полицаев, которые показали себя истинными патриотами нашей Родины и хорошо сражаются против оккупантов. Почему бы не поверить и этому полицаю?

Во время допроса в штабе появился Агапоненко и тоже подключился к допросу. Мы долго говорили с полицаем и решили его просьбу удовлетворить, приняв его в состав нашего отряда во взвод к Палашу. При этом командира взвода мы предупредили, чтобы партизаны тщательно следили за поведением этого полицая.

После четырехдневных боев с гитлеровцами при обороне Череи, в которых больше всего досталось нашему отряду и в которых мы израсходовали почти весь запас патронов, комбриг Гудков приказал снять нас с обороны и дать нам немного отдохнуть. К счастью, противник успокоился и больше нас не тревожил. Наступил период «мирной жизни» в Черее. В этот период мы снова стали посылать небольшие группы партизан на задания: подрывников и на заготовку продовольствия.

А в это время подпольный райком партии, пользуясь тем, что в Черее находились все партизанские бригады Толочинского района, развил активную партийно-политическую работу среди партизан и местных жителей. Активно заработал и райком комсомола. Отряды стали выпускать, кроме листовок, также стенные газеты, в которых отражалась вся боевая жизнь отрядов и бригад. Печатались также сводки от Совинформбюро. Развернулось соревнование за лучший отряд по боевым операциям против гитлеровцев.

В райкоме партии встал вопрос о росте партийных рядов среди партизан. В конце октября 1943 года Нарчук собрал всех нас, комиссаров и командиров отрядов, которые были в то время комсомольцами, провел с нами беседу о руководящей роли партии в исторической битве советского народа против оккупантов и порекомендовал нам вступить в ряды партии.

Во время этого собрания я спросил:

— Товарищ Нарчук, а как мне быть? Когда в 1942 году весной я служил в 805-м истребительном авиационном полку, то уже тогда был принят партийной организацией этого полка кандидатом в члены партии. Но тогда партийного документа мне не успели выдать, так как военные события на Северо-Кавказском фронте, где находился наш авиационный полк, очень бурно развивались, а потом я добровольно был зачислен в парашютно-десантный батальон и выбыл из этой партийной организации. Это во-первых, а во-вторых, кто нам сейчас даст рекомендации на вступление в кандидаты, если все наши члены партии, находящиеся в партизанах, знают меня, да и других товарищей, только несколько больше полугода? А как мне помнится, по Уставу нашей партии положено не менее одного года. Как же быть?

Нарчук внимательно выслушал меня и заявил:

— Товарищ Ильин, я вас хорошо понял, но в наших условиях найти ваш партийный документ будет очень трудно, поэтому я вам рекомендую, подавайте заявление вновь. А насчет партийных рекомендаций: мы вас знаем хорошо как боевого товарища, не раз участвовавшего в операциях против общего врага, поэтому мы дадим вам две рекомендации. Лично одну из них я сам вам дам, а вторую порекомендую дать кому-нибудь из наших членов партии. Третья рекомендация будет вам дана нашей комсомольской организацией.

Прошло несколько дней, и накануне Октябрьских праздников, на одном из заседаний подпольного райкома партии, я был принят кандидатом в члены партии. Меня поздравили с этим радостным для меня событием все члены бюро райкома, а также наш командир Агапоненко. В условиях партизанской жизни личных партийных документов нам на руки не выдали, они хранились в штабе бригады у Нарчука.

Еще в начале сентября Гудков попросил Агапоненко поехать в сторону Толочина и снова восстановить связи со связными в тех деревнях, которые находились поблизости к железной дороге Орша — Минск.

— Николай! Ты знаешь что? Наши подрывники что-то много стали взрывать немецких эшелонов. Может быть, они врут. Они, может быть, и сходили к железной дороге, но взорвать мину им не удалось. А потом попили самогонки у своих знакомых бабенок в соседних с железной дорогой деревнях и, ничего не сделав, пришли и доложили, что подорвали эшелон. Нам нужно как-то наладить проверку этого дела.

— Хорошо, Николай Петрович, я это дело организую.

Агапоненко выполнил свое обещание, поручив эту связь и все сообщения о подорванных эшелонах выполнять нашему агентурному разведчику Левону Савику. Он регулярно выезжал на своем коне в сторону железной дороги и собирал от связных все сведения о подорванных эшелонах противника, которые затем передавались Гудкову.

Но вот наступил такой период, когда Савик стал приезжать и докладывать, что пока на железной дороге больше взрывов не слышно и немецкие поезда регулярно ходят и на фронт, и с фронта. Он также сообщил, что охранная дивизия немцев, которая стоит в Толочине, организовала такую тщательно продуманную охрану железной дороги на большом протяжении, что подобраться к ней стало совершенно невозможно. Немцы сделали по обе стороны от дороги лесные завалы из спиленных деревьев, опутали их колючей проволокой, понавешали на нее сучья поваленных деревьев, разные консервные банки, обрезки железа и другие гремящие предметы. Если теперь кто из партизан и задумает проползти среди заваленных деревьев, то обязательно за что-нибудь зацепится, загремят эти банки, и тогда немцы немедленно откроют огонь из пулеметов и автоматов. Кроме того, там, где нет лесов, примыкающих к железной дороге, немцы вдоль нее понастроили бункеров, где все время дежурят пулеметчики.

Все это стало известно Гудкову, и он, пользуясь тем, что все отряды бригады сейчас находятся в Черее, решил собрать подрывников и провести с ними беседу. Он начал свое выступление словами:

— Товарищи подрывники! Прекратите уничтожать немецкий транспорт! Что вы делаете? Каждый раз, когда вы получаете задание и идете на него, так обязательно, вернувшись, докладываете, что «подорвали эшелон». Что же это такое? Гитлеру скоро не на чем будет возить своих солдат и военную технику.

Подрывники поняли намек Гудкова и сидели, опустив головы. Они также поняли, что теперь врать нельзя. Даже если и не удалось подорвать эшелон, лучше прийти обратно с миной и доложить: «Товарищ командир, эшелон не подорвали, к дороге не смогли подойти».

После этого собрания командир первого отряда Цымбал Андрей послал несколько групп подрывников в сторону железной дороги, и снова все было безрезультатно. Через несколько дней Гудков решил проверить, как же обстоят дела с минированием железной дороги, и прежде всего зашел в отряд к Цымбалу и спросил его:

— Ну, как у вас идут дела? Есть ли какие результаты с минированием железной дороги?

— Плохо дело, Николай Петрович, пока никаких результатов. Подрывники возвращаются, не выполнив задания.

— Так как же, Андрей, люди у тебя ходят на железку, и ничего? Может быть, они туда и не доходят?

— Черт его знает! Я же с ними туда не ходил, может быть, и не доходят. Ну, что же делать? Я могу и сам проверить.

— А как ты это сделаешь?

— Я сам пойду, — решительно заявил Цымбал.

— Ну, командир, ты что же, отряд хочешь бросить? Может быть, не стоит этого делать?

— Да нет, товарищ комбриг, я хочу проверить моих людей.

— Ну, тогда иди, — разрешил Гудков.

Цымбал сам пошел на задание, бросив свой отряд на комиссара Голикова. Четыре дня он пропадал и только на пятый день, измученный, обросший бородой, появился в Черее. Гудков, узнав об этом, решил его навестить.

— Ну что, Цымбал, как дела?

— Вы знаете как трудно подобраться к дороге, почти невозможно.

— Ну, а ты что-то сделал?

— Подорвал эшелон.

— Что ты говоришь! Какой? Откуда он шел? Что в нем было?

— Подожди, комбриг, сейчас все расскажу по порядку.

И Цымбал, немного помолчав, начал свой рассказ:

— Мне удалось подорвать эшелон, идущий не на фронт, а с фронта. Это где-то между Толочином и Оршей. Немцы там построили почти рядом с железной дорогой два каких-то барака. Один барак от другого находился на расстоянии метров 80–100, в них жили немцы. Их там было численностью около роты. Мне трудно было их подсчитать, рота это была, а может быть, два взвода, но там жили немцы. Я слышал их голоса около этих бараков. — И снова Цимбал замолчал, как бы что-то вспоминая. — Да, вот что я еще хочу сказать, — продолжил он. — Когда я попробовал пробраться на железную дорогу там, где нет леса, а просто поле, то есть кругом чисто, там оказалось много немцев, и все ходят с автоматами. Тогда я понял, что наши подрывники были правы, что по лесу и чистому полю к дороге теперь не пробраться. Тогда я вернулся и все же решил, что обязательно как-то надо подобраться к этой железке. Вот тогда-то у меня и блеснула мысль попробовать пробраться между этими двумя казармами. Я подумал, что здесь немцы никак не ожидают партизан, так как считают, что их здесь много и никакой дурак не полезет к ним прямо в лапы. А я вот все-таки решил попробовать счастья и пополз. Когда я прополз между казармами, то оказалось, что перед самым железнодорожным полотном все равно были повалены деревья и на них кое-где висели разные «погремушки». Я оставил своих четырех товарищей за этим завалом и за казармами, а сам, предварительно захватив мину, пополз под этими деревьями. Метров через пять смотрю, завал кончился, а дальше заросшая травой небольшая канава, которая находилась около насыпи железной дороги. Я стал на колени, осмотрел все кругом. Здесь у немцев охраны не было, так как, видимо, они не думали, что партизаны проявят такое нахальство и полезут именно там, где полно немцев. Цымбал снова замолчал, как будто обдумывая, не забыл ли он чего. Надо сказать, что в то время у нас не было паровозных замыкателей, а надо было взрывать мину «на удочку», то есть за веревку. Для этой цели мы использовали окрашенные в черную краску парашютные стропы. И снова Цымбал продолжил:

— Я не спеша поставил мину, но переползать через рельсы на южную сторону побоялся и решил ставить мину на северной стороне, то есть там, где поезда идут с фронта. Привязав к взрывателю мины свою веревку, я пополз обратно, все время опасаясь, как бы нечаянно не дернуть раньше времени эту веревку. Второй конец веревки находился у моих товарищей за казармами. Мне удалось благополучно проделать обратный путь, и мы все затаились среди кустов, недалеко от казарм, где крепко спали немцы.

— Ну, и что же дальше? — не терпелось узнать Гудкову.

— А дальше было вот что! Мы с полчаса ждали поезда, и вот наконец-то со стороны Коханово послышался шум подходящего поезда. Когда железнодорожный состав поравнялся с заложенной миной, я дернул за веревку. Раздался сильный взрыв, а затем загрохотали падающие под откос вагоны, потом вспыхнуло пламя, видимо, от горящего бензина, вытекающего из разрушенных взрывом цистерн. Я со своими товарищами побежал подальше от этих казарм и железной дороги. А в это время произошел второй, а затем третий взрыв. Это рвались цистерны с горючим. Немецкие казармы, находящиеся почти рядом с железной дорогой, оказались под огнем взрывающихся цистерн и тоже были объяты пламенем пожара. Загорелся также росший рядом лес вместе с завалами сухих деревьев около дороги. Все кругом запылало от начавшегося пожара. Я вместе с моими товарищами еле-еле выбрался из этого охватившего все кругом пожара.

— Слушай, Цымбал, как же это получилось? Почему немцы везли бензин от фронта, а не на фронт?

— Кто его знает? Может быть, после освобождения Смоленска наши войска продолжают наступление на Оршу и немцы решили часть своих запасов бензина эвакуировать в сторону Борисова, а может быть, и дальше на запад.

Не особенно-то поверил Гудков тому, что ему рассказал Цымбал, но прошло несколько дней, и вернувшийся из Толочина наш разведчик Савик тоже доложил нам об этом пожаре и гибели железнодорожного состава противника с цистернами.

— Местные жители мне рассказали, — сообщил Савик, — когда взорвались цистерны и все было залито горящим бензином, то все немцы, как спали в своих казармах, так там и остались. Ни один из них не ушел из горящих, облитых бензином казарм. Все они сгорели.

Мы знали, что обычно местные жители часто преувеличивали рассказы о случившихся событиях, но на этот раз они нам сообщили обо всем вполне достоверно.

В связи с событиями в Черее, будучи занят то в боевых операциях отряда, то в общественных делах, связанных с налаживанием комсомольской работы, выпуском стенных газет и листовок, я совсем не мог встречаться с Францем. И вот накануне праздника Великого Октября комбриг Гудков заявил нам с командиром отряда, что штаб бригады хочет забрать у нас Франца Питча. Получив это распоряжение, я решил зайти к Францу в дом, где расположился наш хозвзвод, и предупредить его об этом.

Мы готовились к празднику Великого Октября и думали провести его в Черее. Но по распоряжению Штаба партизанского движения от 4 ноября 1943 г. комбриг Гудков приказал 5 ноября первому отряду занять деревню Следчаны, второму и третьему — Толпино, четвертому — Бобовку, пятому — Бояры, шестому — Демидовку, а штаб бригады расположился в деревне Будище. Кроме того, Гудков приказал забрать Франца Питча в распоряжение штаба бригады на выполнение особого задания. Мы распрощались с Францем и пожелали ему скорого возвращения в отряд.

Рано утром 5 ноября наш отряд прибыл в Бояры. Небольшая деревня, дворов 60, протянулась с юга на север и находилась в двух километрах южнее Толпино. Западнее ее, по низменности, заросшей густым кустарником, протекает речка Усвейка. Сама деревня находилась на западном склоне большого поля, которое далеко расходилось на восток, север и юг. Примерно в километре, а может быть, и больше, на восточной стороне этого поля виднелся лесной массив. С точки зрения обороны для нас деревня была выбрана очень неудачно.

Мы разместились со своим штабом в небольшом доме в середине деревни на восточной стороне улицы. В нем жили две женщины, одной из них лет 45, а ее дочери лет 20. На ночь мы укладывались спать: я на деревянной лавке около окон под иконами, а Агапоненко с Шурой у левой стены на старой железной кровати. Рядом с моей лавкой в переднем углу дома стоял простой деревенский стол, сколоченный из грубо строганных досок. На нем стояла моя пишущая машинка.

Время было тревожное, и я спал, одетый в свою поношенную телогрейку. Постели не было, и мне приходилось спать на голой лавке, подложив под голову свой вещевой мешок. Хозяйки нашего дома были очень молчаливыми, и нам казалось, что мы им чем-то не нравимся.

Отряды бригады, находясь теперь в разных деревнях, общались между собой редко. Каждый отряд жил своей боевой жизнью. В отличие от нашей жизни в Лозах, потом в Толпине, а затем в Черее, где в одном и том же населенном пункте мы находились рядом со штабом бригады, теперь мы были одни, и все вопросы охраны нашего небольшого партизанского гарнизона приходилось решать самим. Мы организовали охрану деревни, установив несколько постоянных постов на концах деревни и на дороге. Связь со штабом бригады приходилось поддерживать специально выделенным связным, в обязанности которого также входила доставка сводок от Совинформбюро и других сообщений, которые принимал радист. Мы с командиром отряда составили строгий распорядок дня для всех партизан отряда. После завтрака обязательно проводилась политинформация, на которую приходили и многие жители деревни. После этого до обеда командиры взводов проводили с партизанами различные занятия: по строевой подготовке, по изучению стрелкового оружия, отечественного и трофейного.

В хозвзводе кроме сапожной мастерской была организована также мастерская по пошиву одежды. Для этой цели у нас в отряде нашлись мастера по выделке овчины и кожи. Постепенно мы одели и обули наших партизан в зимнее обмундирование почти полностью.

Все было бы хорошо, но, к сожалению, у нас не было своего врача, и приходилось больных и раненых партизан отправлять на излечение в первый отряд, где тогда был госпиталь, и нашими врачами были Пересыпкин П., Курмаев Б. С. и Слесарев И. Г. В задачу нашего отряда теперь входила охрана гарнизона и посылка небольших групп партизан на различные боевые задания.

Накануне празднования Великого Октября, 6 ноября 1943 года, командир бригады Гудков издал праздничный приказ. Мы построили отряд, и перед строем я зачитал его:

— …Лучшие бойцы нашей бригады имеют по два, три, четыре вражеских эшелона, взлетевших на воздух. Это товарищи Мартынович, Кувшинов, Ященко, Заикин, Палаш, Карсаев, Мицкевич и другие. Они представляются к правительственным наградам.

В боях с немецкими захватчиками отличились следующие бойцы и командиры: командир 1-го отряда Цымбал, комиссар Голиков, начальник штаба Абельченко, командир взвода Ананевич, командир взвода Овчинка, боец Долгих.

Командир 2-го отряда Хващевский, командир взвода Каплевский, бойцы Шнырка, Овсянников, Симонов, Зелютков.

Командир 3-го отряда Деев, комиссар Агеев, начальник штаба Бережной, бойцы Чирихов, Полубинский, Шафранский.

Командир 4-го отряда Маточкин, комиссар Смирнов, начальник штаба Алифанов, командир взвода Гарнович, Соколов.

Командир 5-го отряда Агапоненко, комиссар Ильин, начальник штаба Евсеенко, бойцы Евсеев, Шабанов, Мителев, Тыртычный. Командир 6-го отряда Шведко.

За активную боевую деятельность вышеуказанным товарищам объявляю благодарность…

Слушая этот приказ, нам с Агапоненко было приятно отметить, что многие товарищи, которые были отмечены в этом приказе, это бывшие наши разведчики: Голиков А., Хващевский С., Смирнов К.

Утром в день праздника, 7 ноября 1943 года, мы собрали всех партизан отряда в самую просторную избу этой деревни, и я сделал доклад, посвященный Великому Октябрю. В нем я отразил историческую сущность победы наших рабочих, солдат и крестьян в дни Октября. Рассказал о первых Ленинских декретах, которые были приняты на Втором всероссийском съезде Советов. Особенно я остановился на национальном вопросе, который обеспечил в нашей стране равенство и дружбу всех народов. Это явилось могучей основой сплоченности всех народов Советского Союза в жесточайшей битве против гитлеровских захватчиков. Затем я рассказал об итогах боевых действий Красной Армии в течение лета и осени 1943 года:

— Наша армия разгромила врага в битве под Курском, освободила Левобережную Украину и Донбасс, вступила в восточные районы родной Белоруссии, изгнала оккупантов с Таманского полуострова, форсировала Днепр, захватила плацдармы на его правом берегу. А вчера, товарищи, войска 1-го Украинского фронта освободили столицу Украины Киев!..

Последние мои слова об освобождении Киева потонули в горячих аплодисментах партизан. Ведь в нашем отряде было много украинцев, и освобождение Киева было для них особенной радостью. Я смотрел на них и видел, как у многих на глазах навернулись слезы радости. Когда возбуждение партизан несколько улеглось, я закончил свое выступление следующими словами:

— Дорогие товарищи! Подходит то время, когда и наша родная Белоруссия будет освобождена от фашистской нечисти наступающей Красной Армией. А мы с вами еще сильнее будем бить ненавистного врага здесь, в тылу у фашистов! Победа будет за нами!

Возбужденные партизаны долго еще толпились, обступив со всех сторон карту Европейской части СССР, на которой красными флажками были обозначены освобожденные города и линия фронта. Каждый из них думал или выражал мысли вслух: «Где теперь начнет свое наступление Красная Армия?» В самый разгар споров около карты в дом вошел командир хозвзвода Егоров В. и громко объявил:

— Товарищи! Наши женщины приготовили всем нам праздничный обед. Приглашаем садиться за стол.

В деревне были слышны песни, где-то играла гармонь, девушки и парни танцевали свою «топотуху». Так партизаны и жители деревни встретили Великий Октябрь.

Через несколько дней в отряд вернулся Франц Питч. Узнав об этом, я попросил его зайти к нам в штаб. Вечером мы встретились с ним.

— Ну, как дела, Франц?

— Шлехт, товарищ комиссар, — ответил он, нахмурясь.

— Почему плохо?

И Франц мне рассказал о том, что с ним случилось после того, как его по приказу комбрига отозвали из отряда в штаб бригады. Вот, примерно, что он мне рассказал:

— Начальник штаба одного из отрядов бригады попросил разрешения у Гудкова пойти на операцию для взрыва моста на шоссе Чашники — Сенно через реку Усвейку. В мою задачу, — сказал Франц, — входило под видом немецкого офицера сопровождать эту группу переодетых под полицаев и военнопленных партизан и идти с ними в сторону этого моста. Но все детали этой операции были продуманы и подготовлены плохо. И когда мы ночью стали подходить по шоссе к этому мосту, то неожиданно натолкнулись на патруль противника. Я пароля, конечно, не знал, поэтому, заподозрив что-то неладное, солдаты патруля открыли по нам огонь из автоматов. В этом бою мы подбили несколько солдат охраны шоссе, а сами еле спаслись. В темноте осенней ночи я потерял своих товарищей. Местность для меня была неизвестна, и я заблудился. Неожиданно натолкнулся на каких-то партизан, они меня схватили, связали мне руки, а на голову надели какой-то мешок и поволокли за собой. Один партизан все время толкал меня в спину прикладом карабина и приговаривал: «Пошель, пошель, Ганс!» К утру меня привели в штаб бригады.

А все остальное, что произошло с Францем дальше, мне уже рассказал сам комбриг Гудков:

— Рано утром в нашу штабную хату пришли трое партизан и разбудили меня. «Товарищ комбриг, — докладывает один из них, — мы вот привели «языка». Этого немца мы словили недалеко от шоссе Чашники — Сенно. Черт, такой здоровый Ганс, еле-еле его связали». Ну, давай, показывай, что у тебя за немец такой. И когда сняли с этого «языка» мешок, то перед нами оказался наш Франц. Вид у него был, прямо скажу, совсем неприглядный. Лицо перемазано какой-то грязью, под глазами синяки. Не понимая, что же с ним произошло, он стоял перед нами какой-то хмурый и, видно, никак не мог опомниться от случившегося насилия над ним. А когда он вдруг разглядел меня, то бросился ко мне со словами «Товарищ комбриг!» и больше ничего не сказал. «Так кого же вы это словили-то? Какого «языка»? Это нашего Франца вы словили!» — возмутился я. «Виноваты, товарищ комбриг», — смущенные случившимся, ответили трое партизан.

Долго еще в этот вечер мы разговаривали с Францем.

— Товарищ комиссар, — как-то смущенно обратился ко мне Франц, — разрешите мне написать письмо моей жене во Франкфурт-на-Майне. Она у меня там живет одна. Детей у нас нет, но мне хочется сообщить ей, что я еще жив и здоров.

— Ну что же, Франц, пиши. Но как мы отправим его в Германию?

— В Озерцах у меня остался мой друг Отто. Я ему напишу записку, а с ней пошлю и это письмо, и он отправит его армейской почтой.

— Ладно, Франц, у нас есть возможность найти твоего друга через рабочих, работающих в гараже в Озерцах.

— А потом, товарищ комиссар, мне также хочется написать нашим солдатам обращение от моего имени. Может быть, кто из них перейдет на сторону партизан?

— Это очень хорошо, Франц. Давай, пиши письма.

На другой день Франц принес их мне. Я с большим трудом прочитал и перевел письмо, обращенное к немецким солдатам. Как мне помнится, в нем было написано: «Скоро уже три года, как немецкая армия ведет жестокую и тяжелую войну. Она уже оставила у каждого из нас нестираемый след. Многие из нас потеряли свои семьи, своих друзей. Беда пришла почти в каждую немецкую семью. Страдания каждого из нас складываются во всенародное бедствие, которое терпят люди во время войны. Я видел своими глазами дочиста сожженные села и города на занятой немецкой армией территории Советского Союза, видел сирот и вдов, видел людей, лишенных крова и счастья, тысячи искалеченных и больных. Такую судьбу Гитлер готовит народам всего мира. Но его планы обречены на провал. Война уже проиграна Гитлером. Поражение фашистской Германии неминуемо. Пока не поздно, трезво оцените свое будущее. Если война не будет прекращена, она придет в ваш дом, в вашу семью. Войну нужно кончать! Что нужно сделать? Надо ускорить окончание войны, а для этого помогайте партизанам, переходите на их сторону!»

Через своих связных в Озерцах мы переслали эти письма немецким солдатам, работающим в автогараже этого поселка. Не знаю, получила ли письмо от Франца его жена и прочитали ли письмо Франца немецкие солдаты, но никто из его товарищей к нам не пришел, хотя Франц очень их ждал. И однажды, огорченный своей неудачей, он пришел ко мне в штабную хату.

— Ну что, Франц, пока никто из твоих товарищей к нам не пришел, хотя связь с ними нам удалось организовать. Видно, они пока больше вашему Гитлеру верят, чем тебе. Нелегко выбить все то, что годами вдалбливалось в головы немцев Гитлером и его кликой. Но твой труд не напрасен. Как у нас говорят, и капля камень точит. Ты, Франц, не отчаивайся.

Он вздыхал, хмурился и с прежней настойчивостью продолжал писать письма. Однажды вечером, когда я при свете коптилки печатал на машинке очередные сводки от Совинформбюро, в дверь нашей избы тихонько вошел Франц и, стоя у порога, стал наблюдать за моей работой. Он долго стоял, боясь отвлечь меня от этой кропотливой работы. И когда я, утомленный и почти потерявший остроту зрения от этой слабо светившейся коптилки, решил бросить свою работу до утра, то услышал вздох стоящего за моей спиной Франца.

— Здравствуй, Франц! Ты чего стоишь у порога? Проходи сюда и садись поближе.

Франц с виноватой улыбкой подсел ко мне на лавку.

— Что хорошего скажешь, Франц?

— Товарищ комиссар… — обратился он ко мне и замялся.

— Ну, что, Франц, говори?

— Мне очень хочется написать письмо в Москву к Вильгельму Пику. Я знаю, что он находится сейчас там. Я его очень много раз видел и встречался с ним еще до войны. Хотя, может быть, он меня и не помнит, но я ему напомню в этом письме о нашей совместной партийной работе во Франкфурте-на-Майне, и, может быть, он вспомнит меня.

— Ну что же, Франц, давай пиши. Как только будет возможность, мы пошлем это письмо в Москву с нашим самолетом.

У Франца в этот вечер явно было желание поговорить со мной, поделиться своими воспоминаниями из его прошлой жизни молодого немецкого коммуниста. И он начал свой рассказ.

Хотя я и плохо понимал по-немецки, все же кое-что уяснил из того, что он рассказал. Я понял, что у них была боевая коммунистическая ячейка. Они часто встречались друг с другом. Обсуждали многие партийные дела. Вели борьбу с нацистами. Иногда дело доходило до драки с ними. Возбуждение во время этого рассказа Франца все нарастало. Я видел, как возбужденно горели его глаза. С какой страстью он говорил о преступлениях фашистских главарей Германии, о замученных его товарищах в лагерях. А потом Франц как-то затих и задумался. Что его терзало, было трудно угадать. Может быть, он думал о будущей Германии, когда кончится война. Может быть, он думал о своих родных и близких. Неожиданно его глубокое раздумье кончилось, и на его лице снова появилась теплая улыбка.

— Криш капут! — неожиданно заявил он. — Майне комиссар гросс начальник. Ишь шофер. Цузаммен фарен нах Москау, — начал мечтать вслух Франц.

— Найн, Франц, — возразил я. — Я большим начальником после войны быть не собираюсь. Я по профессии учитель и хочу учить детей. Я люблю эту работу. А ты, Франц, после войны поедешь в свободную от фашистов Германию, станешь партийным работником и будешь строить новую Германию. Тогда мы обязательно встретимся с тобой.

Так мы мечтали с Францем в этот вечер, пока у нас не потухла коптилка. Через несколько недель нам удалось послать письмо Франца в Москву Вильгельму Пику, но ответа на него долгие месяцы зимы и весны Франц так и не получил.

Через несколько дней после этой беседы с Францем к нам в отряд прибыло небольшое пополнение. Из поселка Усвиж-Бук пришли трое мужчин. Один из них оказался фельдшером, его звали Хацуков Хажисуф. Это был высокий худой мужчина средних лет. Среди остальных один оказался портным, а второй сапожником. Всех их мы направили в хозвзвод к Егорову.

В конце ноября 1943 года возвращавшаяся с задания группа наших партизан в деревне Сухачево задержала подозрительного человека. Молодой партизан Мозниченко привел его к нам в штаб в деревню Бояры. В этот день в штабной избе было много партизан. Мы вместе с командиром и начальником штаба обсуждали итоги боевых операций за первую половину ноября месяца. В самый разгар этого совещания в избу ввели задержанного человека.

— Товарищ командир, — обратился к Агапоненко партизан Мозниченко, — мы вот тут задержали одного подозрительного человека.

Шум прекратился, и все партизаны уставились на него.

— Подойдите поближе, — предложил Агапоненко задержанному. — Кто вы такой? Почему бродите по нашей партизанской зоне?

— Я вам все сообщу, если останутся здесь только партизанские командиры, — заявил он.

— Хорошо, — согласился Агапоненко и скомандовал: — Посторонним встать и выйти из хаты!

Когда все ушли и остались только мы с Агапоненко, задержанный, изумившись, сказал:

— Да, я вижу, у вас, партизан, настоящая воинская дисциплина. Немцы нам говорили о вас как о бандитах, у которых нет никакой дисциплины, и что вы занимаетесь только бандитизмом и грабите народ.

— Кто вы такой? — снова задал вопрос Агапоненко. — Зачем вас послали немцы в нашу партизанскую зону?

— Я — Малинин. А теперь прошу дать мне нож или ножницы.

Когда ему дали ножницы, то он тут же, на глазах присутствующих, распорол на поясе у брюк подкладку и вынул оттуда отпечатанное на шелковой ленточке удостоверение. Мы не смогли сделать перевода отпечатанного на немецком языке удостоверения и решили пригласить Франца. Когда он взял этот лоскуток шелка и внимательно его прочитал, то, злобно посмотрев в сторону Малинина, заявил:

— Это немецкий шпион!

Мы отпустили Франца и продолжили допрос Малинина. Оказалось, что он был радистом в Красной Армии, вместе с группой разведчиков-парашютистов заслан в тыл врага. В их группе было пять человек. В районе Осинторфа в Витебской области их обнаружили немцы. Завязался неравный бой. Четверо товарищей были убиты, а его гитлеровцы схватили и вместе с радиостанцией увезли в гестапо.

— У вас остались родные на той стороне фронта? — спросил Агапоненко.

— Да, у меня родители живут в Москве. Мой отец работает в Министерстве легкой промышленности.

— Ну, и что же было с вами дальше?

— Немцы меня не расстреляли, а послали на курсы шпионов в школу гестапо. Но еще перед направлением в эту школу они предложили работать радистом на моей же радиостанции, в противном случае, если я откажусь, они пообещали расстрелять меня. Мне так хотелось жить, и я дал такое согласие. Немцы заставили меня сообщать по рации нашему командованию ложную информацию. Я очень переживал, что совершаю такое преступление перед Родиной. И однажды мне все же удалось сообщить по радио своему командованию о провале. Немцы не заметили этого, и я продолжал работать на них. Затем питание у рации иссякло, и немцы послали меня на эти курсы в школу гестапо.

— Что же с ним будем делать? — шепотом спросил меня Агапоненко.

— Я думаю, давай пока посадим его в какой-нибудь амбар или баню и поставим строгую охрану. Надо будет сообщить Гудкову и Захаревичу, а пока пусть побудет у нас.

— Комиссар, ты помнишь приказ Гудкова «О засылке в населенные пункты, где находятся партизаны, больших групп немецких диверсантов-шпионов детского возраста и инвалидов»? В нем было записано: «Усилить бдительность и не допускать передвижение посторонних лиц через наши населенные пункты». Вот и к нам пожаловал такой шпион. Да, а еще там было приказано закрыть крышками колодцы с питьевой водой. Ты, Володя, проверь-ка все это и проведи специальную беседу с партизанами.

— Хорошо, я это сделаю. А знаешь, Николай, я считаю нужным вынести в приказе по отряду Мозниченко и его товарищам, задержавшим этого шпиона, благодарность.

— Да, надо будет это сделать.

Через несколько дней, после связи по рации со Штабом партизанского движения, за шпионом Малининым прилетел наш самолет. На нем в сопровождении Игнатовича Николая он был отправлен на Большую землю. На военном аэродроме в городе Вязьма, когда приземлился самолет, его уже ждали две легковые автомашины с офицерами нашей разведки. Малинина забрали и увезли.

Наши подрывники все чаще уходили на задания к железной дороге, но не всегда успешно. Франц Питч очень переживал свою последнюю неудачную операцию по взрыву моста, которую они пытались совершить с группой партизан соседнего отряда. Поэтому сейчас с большим восхищением он слушал рассказы наших подрывников, если при этом операция у них прошла успешно. Особенно он подружился с командиром взвода Михаилом Палашом и подрывником Василием Заикиным. Франц уже несколько раз просил Агапоненко, чтобы ему тоже разрешили пойти на это задание. А Агапоненко все откладывал и не давал разрешения. Не потому, что не доверял ему, а просто жалел: как-никак Францу было 43 года, да и здоровьем он похвастаться не мог. Разве мог он угнаться за молодыми, какими были Палаш и Заикин. Но самое главное, нам очень хотелось во что бы то ни стало сохранить жизнь Францу. Ведь немецких коммунистов в партизанах тогда было очень мало. А мы считали, что после нашей победы будет создана новая, социалистическая Германия, в которой такие люди, как Франц, будут очень нужны.

Но после настойчивых просьб Франца командир отряда все-таки согласился включить его в группу подрывников. Захватив все необходимое для диверсии, и в том числе два 152-миллиметровых снаряда вместо тола, которого у нас уже не было, группа партизан во главе с командиром взвода Палашом отправилась на выполнение задания. Перед их уходом мы с командиром отряда предупредили Палаша, чтобы он внимательнее был к Францу.

Наступила вторая половина ноября, а нашим подрывникам никак не удавалось в этом месяце подобраться к железной дороге и взорвать хотя бы один эшелон противника. Поэтому мы большую надежду возлагали на ушедших товарищей. Прошло несколько томительных дней ожидания. И вот наконец-то в обед на дороге к нашей деревне появились они. Впереди, тяжело передвигая ноги, шел Франц. Хотя все они были сильно утомлены этой дальней дорогой, но Франц, увидев нас, шел на встречу к нам, улыбаясь счастливой улыбкой.

— Франц! Как дела?

— Зер гут! — ответил он.

— Подорвали эшелон?

— Я. Я! — протянув руку к рукопожатию, бодро ответил он нам.

После отдыха вечером все подрывники собрались в нашем штабе.

— Ну, Палаш, рассказывайте, как вам это удалось, как Франц вел себя на этом задании.

— О, Франц молодец! Это такой упорный мужик, что надо! Когда мы тащили снаряды к железной дороге, то Франц никак не хотел, чтобы ему кто-нибудь помогал. Васька Заикин, когда увидел, что Франц весь вспотел, пока тащил этот увесистый снаряд, сказал ему: «Устал, наверное, давай-ка я понесу», а Франц только отмахнулся и пробурчал что-то по-своему. Так и тащил этого «поросенка» до самой дороги.

— В каком месте вы подложили снаряды? — не терпелось Агапоненко.

— На другой день, как мы вышли из деревни, к вечеру мы подошли к опушке леса левее поселка Озерцы. До железной дороги оставалось около километра. Начало темнеть. Нам нужно было еще перейти шоссе Орша — Минск. Мы осмотрелись. Шоссе было безлюдно. Благополучно перешли его и углубились в кустарник. Прошли половину пути, а потом кустарник кончился, и началась открытая местность. Вдалеке от нас, справа на железной дороге, темнела будка обходчика. Из нее вышли какие-то люди, освещавшие себе дорогу двумя желтыми огоньками фонарей. Это были немецкие патрули, они вышли проверять свой участок дороги. Мы заметили то место, где они повернули обратно. «Вот здесь мы и будем закладывать снаряды», — предложил я. Совсем уже стало темно, на небе зажглись звезды, луны не было, да и облачность начала затягивать небо. «Пора», — сказал я Заикину. Мы с ним, захватив завернутые в плащ-палатку снаряды, поползли к железной дороге, а Федор Красаев, Игнатович Василий и Франц остались в кустах для нашего прикрытия.

Палаш задумался и замолчал, как бы вспоминая, что же было дальше. Ему на помощь пришел Красаев:

— А мы втроем в это время лежали в кустах и не спускали глаз с железной дороги. Прошло с полчаса, как уползли к дороге наши товарищи. Они еще не успели заложить снаряды под рельсы, как снова от будки двинулись два огонька. Франц заволновался, схватил свой автомат, прицелился. Я его остановил: «Тихо, Франц! Никс шиссен!»

— Когда мы увидели приближавшихся к нам с фонариками немцев, — перебил его Палаш, — то успели закопать снаряды в гравий между шпалами у стыка рельсов, а полностью закончить минирование не успели. Нам пришлось переползти через рельсы, спуститься в канаву и затаиться. Уже были ясно слышны голоса немцев, что-то рассказывающих друг другу. Но, не дойдя до нас несколько метров, они повернули назад. «Кажется, пронесло», — подумали мы. Когда немцы ушли, мы закончили минирование и все хорошо замаскировали. Потом, когда мы возвращались назад, неожиданно прозвучали два винтовочных выстрела. Это стреляли патрули. Они, видимо, услышали какой-то шум, а может быть, просто так стреляли, на всякий случай. Собравшись в кустах, мы все вместе решили отойти к опушке леса поближе к шоссе.

Через просветы между деревьями мы продолжали наблюдать за железной дорогой. Временами огоньки фонарей обходчиков продолжали мелькать на железной дороге. Все было тихо. Но вот через некоторое время у железнодорожной будки опять прозвучал выстрел, на этот раз в небо взвилась ярко осветившая все вокруг ракета. Потом снова наступила кромешная тьма. Пока мы отдыхали, к Борисову со стороны Орши прошли два состава. А наши снаряды спокойно лежали на втором пути, который шел в сторону фронта. Мы уже стали волноваться: ночь подходила к концу, а по нашему пути, где лежали снаряды, еще не было ни одного немецкого состава. Но вот наконец-то в конце ночи со стороны Толочина послышался шум подходящего к заминированному участку дороги поезда. Мы притаились в ожидании. Взрыв был такой сильный, что чуть ли не до нас летели куски железа от паровоза. А Франц как будто даже видел, как над ним пролетела паровозная труба. Вот и все, — закончил свой рассказ Палаш.

— Ну, а потом вы узнали, что было в этом составе? — осведомился Агапоненко.

— Да. После того как произошел взрыв и загрохотали вагоны, налетавшие друг на друга и падающие под откос насыпи, мы ушли в Дроздовый лес. Там провели весь этот день, а к вечеру пошли к деревне Заболотье. Там у нашего связного уточнили, какие потери были нанесены противнику в эту ночь, когда произошло крушение поезда. Он нам сообщил, что были уничтожены паровоз, восемь платформ с танками и штурмовыми орудиями и четыре вагона с живой силой противника, погибло много солдат и офицеров.

— Молодцы! — с большим удовлетворением отметил боевые действия подрывников Агапоненко.

Я, в свою очередь, тоже поздравил всех и особенно Франца, который в первый раз был на таком трудном задании.

В конце ноября мы с командиром отряда подвели итоги боевой деятельности за этот месяц. Они были не особенно впечатляющими. Но, учитывая то, что мы этот месяц жили в партизанской зоне и охраняли ее южную сторону, нам все же удалось провести несколько существенных боевых операций. Это взрыв одного эшелона, уничтожение двух мостов и почти трех с половиной километров телефонно-телеграфной связи противника, а также 193 немца в засадах и во время взрыва эшелона. Были и другие небольшие операции.

В первых числах декабря 1943 года проездом на коне из партизанского госпиталя к нам в Бояры приехал хорошо мне знакомый комиссар второго отряда Михаил Короткевич. Его раны, которые он получил во время взрыва зажигательной бомбы в деревне Бобовка, зажили, и он возвращался в свой отряд. Увидев меня, Михаил сильно обрадовался нашей встрече, а когда увидел у меня в штабной хате на столе пишущую машинку, то спросил:

— Слушай, комиссар, а на твоей пишущей машинке можно отпечатать один очень важный документ?

— Какой это документ? — спросил я.

— Дело вот в чем. Когда я ехал из нашего госпиталя, то по дороге остановился на отдых в одной из деревень нашей зоны. В этой деревне партизан не было, и вдруг вечером туда зашла небольшая группа мужчин, одетых в форму наших парашютистов. Об этом мне сообщил хозяин дома. Я, конечно, решил встретиться с ними. Мы тепло поздоровались, и командир этой группы, лейтенант, сообщил мне такую новость: что Верховный Главнокомандующий товарищ Сталин И. В. выступил с обращением к белорусскому народу и партизанам о сборе денежных средств, то есть наших советских денег и облигаций займов, на помощь Красной Армии. Этот лейтенант показал мне отпечатанную на хорошей бумаге листовку с этим обращением. Я его очень просил дать мне хотя бы один экземпляр этой листовки. Но мне сказали, что у них всего только один экземпляр и дать его мне не могут. «Вот если хочешь, садись и переписывай это обращение», — предложил он мне. Они мне дали бумаги, и я весь вечер сидел и переписывал.

— Ну, дай мне прочитать-то это обращение, — попросил я его.

С большим нетерпением развернул я сложенный вчетверо лист бумаги, на котором очень плохим почерком было написано это обращение. С трудом разбирая каракули Короткевича, мне все же удалось прочитать это письмо Сталина. Не обнаружив в тексте письма ничего подозрительного и поверив Короткевичу в правдивости всего им сказанного, я все же спросил:

— Когда же было написано это обращение товарища Сталина к белорусскому народу? Где оно было опубликовано? Почему мы не знаем о нем? Хотя кто его знает, у нас же нет в отряде своего радиоприемника, и мы пользуемся только теми сводками, которые нам присылают из штаба бригады, поэтому мы могли этого и не знать.

— Если уж ты не знаешь, — заявил Короткевич, — так тем более я не знаю. Я больше месяца пробыл далеко от бригады в госпитале, а там даже сводок от Совинформбюро нам никто не читал. Поэтому я ничего не знаю, что теперь делается на фронте и вообще во всем мире.

— Слушай, Михаил, давай сейчас перепечатаем это письмо товарища Сталина. Один экземпляр я оставлю у себя, второй возьми себе, а третий отдадим нашему комиссару бригады Игнатовичу. И знаешь что, нам нужно будет сейчас развернуть большую работу среди местного населения по сбору денежных средств в фонд помощи Красной Армии. Я думаю, наше население с большой теплотой откликнется на это обращение товарища Сталина. Немцы же здесь совсем обесценили наши деньги: как мы знаем, за каждую оккупационную марку населению приходится давать 10 наших рублей. А нашему государству эти 10 рублей большая подмога. Тем более наши облигации займов вообще никакой цены здесь не имеют, а государству пригодятся.

И мы с большим волнением начали печатать это письмо Сталина. Михаил мне диктовал текст, а я его печатал.

Прошло несколько дней. Напечатанное на машинке «письмо Сталина» попало в бригаду «Гроза» к секретарю подпольного райкома партии Нарчуку С. Н., который созвал райком партии, где и было принято решение развернуть большую работу по сбору средств в фонд помощи Красной Армии. Теперь партизаны, уходившие на боевые задания, обязательно брали с собой этот текст «письма» и объясняли местным жителям о той помощи, которую они должны оказать наступающей Красной Армии — нашей освободительнице. Начали поступать первые денежные взносы, которые мы отправляли в райком партии.

А в это время от Гудкова Н. П. прибыл связной, который передал приказ комбрига о том, чтобы наш отряд в ночь с 10 на 11 декабря прибыл на озеро Селява и в районе деревни Колодница принял в отряд небольшую группу парашютистов, которые должны были прилететь на самолете с Большой земли.

За несколько дней до этого ударил сильный мороз, который сковал льдом это озеро, а потом выпал небольшой снег, покрыв всю землю и озеро белым покрывалом. Оставив в нашей деревне только хозвзвод, мы отправились на выполнение этого задания. Вместо повозок взяли пару лошадей, запряженных в сани. До Колодницы и озера нам надо было проехать свыше 25 километров по проселочным дорогам, поэтому, чтобы успеть к приему парашютистов, мы тронулись из нашей деревни, как только начало смеркаться. К 23 часам мы уже были на месте предполагаемого приземления парашютистов. Ночь была лунная, но на небе кое-где были облака. Покрывший замерзшее озеро снег скрывал для летчиков в качестве ориентира это озеро, поэтому мы решили подготовить костры. На берегу рос большой сосновый лес. Наломав сухих веток, мы подготовили эти костры, но пока не зажигали их. Дело было в том, что выбранный для приземления парашютистов район был окружен несколькими гарнизонами противника. Ближайший из них, нам уже знакомый по боевым действиям при обороне Череи, гарнизон в Больших Хольневичах находился севернее Колодницы, всего в 6 километрах от места приема парашютистов. На востоке от этого места, в 9 километрах находился гарнизон в деревне Заборье, а на западе через озеро Селява в 15 километрах был большой гарнизон в Холопеничах и, наконец, на юге в 24 километрах находились большие гарнизоны на железнодорожной станции Крупки и в Бобре. В этом районе проходила также трасса полетов немецких самолетов, поэтому мы остерегались зажигать костры, боясь обнаружить наш «аэродром».

Примерно в полночь мы услышали звук приближающегося самолета. Агапоненко приказал зажечь костры. Самолет летел довольно низко и был достаточно хорошо виден с земли. Сразу же, с первого захода, с него были сброшены парашютисты. Приземлились они неудачно. Многие из них попали на опушку леса и зависли на деревьях, а один из них попал на склон крутого берега и сломал ногу. Мы подбежали к нему. Он лежал и стонал.

— Что случилось? — спросил Агапоненко.

— А, черт возьми! Этот летчик так низко летел и сбрасывал нас, что еле открылись парашюты, а мы уже оказались на земле. У меня перелом ноги выше колена. Помогите мне. Страшная боль.

— Сейчас поможем вам. Хацуков! Скорее идите сюда!

Подбежал наш новый фельдшер:

— Я здесь, товарищ командир!

— Давай оказывай помощь товарищу. Ногу он сломал.

В санях нашлись две деревянные планки, которые наложили на сломанную ногу и перевязали лентами из разорванного парашюта и стропами. Парашютист сильно стонал и продолжал ругаться на этого летчика, который давно уже улетел в сторону фронта.

— А куда вы теперь меня повезете? Здесь очень опасно? Кругом немцы? — один за другим задавал вопросы перепуганный парашютист.

— Не бойтесь. Мы вас повезем в нашу партизанскую зону. А потом свяжемся по рации с вашим командованием, и за вами прилетит самолет. Заберет вас в госпиталь за линию фронта.

Вокруг лежащего на земле пострадавшего столпились его товарищи и мы — партизаны. Они вместе с ним сетовали на его неудачу.

— Ну, Василий, выздоравливай, — пожелал пострадавшему парашютисту его командир, — а нам уже пора отправляться в путь на выполнение задания. Как только попадешь в госпиталь, передай нашему командованию, что все остальные благополучно приземлились и пошли на задание. Ну, мы пошли! До свидания! Спасибо вам, товарищи!

Парашютисты растворились в ночном лесу. Собрав оставленные ими парашюты и погрузив их в сани, на которые бережно положили пострадавшего Василия, мы тронулись в обратный путь и к утру уже были в Боярах. Через два дня за Василием прилетел самолет, который сел прямо на поле около нашей деревни. Мы положили его в самолет и вместе с ним отправили на Большую землю собранные деньги в фонд помощи Красной Армии.

Выходить с заданием на железную дорогу нашим подрывникам становилось все труднее и труднее. Железнодорожный участок Толочин — разъезд Видерщина, на который обычно выходили наши подрывники на задание, теперь, в ноябре и декабре, немцы стали охранять еще сильнее. Многие попытки подойти в этом районе к железной дороге заканчивались неудачно. Правда, потерь пока со стороны партизан не было. Поэтому Василий Заикин решил поделиться опытом выхода на железную дорогу с подрывниками других отрядов. Он встретился с группой диверсантов третьего отряда нашей бригады, находящегося в деревне Толпино, в составе которой были Шафранский Виктор, его двоюродный брат Темный Александр и другие. Семнадцатилетний, худощавый, высокого роста паренек Шафранский был хорошим минером, а Темный в их группе был пулеметчиком. Тепло поприветствовав друг друга, они быстро нашли общий язык.

— Слушай, Шафранский, ты со своими подрывниками как-то в сентябре ходил на железную дорогу под Славное, и я слышал, что там вам удалось подорвать эшелон. Как это вам удалось? Там ведь от железной дороги до шоссе около двух километров, если не больше, да и деревень там полно? Как вам удалось уйти от немцев?

— Да, было дело, — ответил Шафранский. — Там тоже железная дорога сильно охраняется, но все же не так, как под Толочином и Озерцами. Мы тогда получили задание пустить под откос эшелон в районе Троцилово — Славное. Там действительно много деревень, но автомагистраль Москва — Минск патрулировалась только автомашинами противника, и мы ее довольно свободно перешли. С большой осторожностью мы пробирались между деревнями Хацевичи и Холопковичи и подошли к железной дороге. Там растет небольшой лес и кустарник, но перед самой дорогой с полкилометра чистое поле. В кустах для нашего прикрытия мы оставили двоих пулеметчиков, а сами вдвоем с напарником, где ползком, а где полусогнувшись, подошли к дороге и залегли в канаве, метрах в пяти от ее полотна. Ночь была темная. Ждали долго, пока не пройдут патрули. Их надо было пропустить, прежде чем начать минирование. Но вот и они. Остановились против нас. Один из них снял автомат и стал, всматриваясь в темноту, целиться, но стрелять не стал. Переговорив что-то между собой, они удалились. — Шафранский замолчал, а потом снова продолжил: — А вы знаете, зачем они это делают? Это их психологический прием на испуг, а также чтобы рассеять свое подозрение насчет темных и непонятных им пятен в ночной темноте. Так вот, они ушли в сторону разъезда Троцилово, и нам удалось быстро поставить мину. После этого мы стали отходить от опасного места к своим пулеметчикам. Но не успели мы еще отойти к тому лесу, где лежали наши пулеметчики, как со стороны Троцилова подошел поезд и наскочил на нашу мину. Произошел взрыв. Все кругом осветилось полыхающим пожаром на поезде и ракетами, которыми начали стрелять немцы. Они открыли огонь из пулеметов в нашу сторону, но стреляли вслепую. Свистевшие пули не давали нам оторваться от земли, и все же нам удалось добежать до автомагистрали. Осталось только ее перескочить, а там наше спасение. Но наш отход был уже отрезан машинами со сверкающими фарами. Нас заметили немцы и начали обстрел из автоматов и пулеметов. Мы побежали вдоль магистрали, укрываясь за деревьями и в складках местности. Мы бежали ближе к немецкому гарнизону, где в это время было темно. Пробежали мимо постов, где нас немцы совсем не ждали. Наконец-то нам удалось перебежать магистраль. А потом всю дорогу почти бегом мы шли на Усвиж-Бук. Ушли уже далеко, в безопасный, как нам казалось, район. Скоро должно было быть утро. Зашли в один домик на краю какого-то поселка, возможно, это было недалеко от Рыдомля, решив там попить молока и немного подкрепить свои силы. Но не успели еще сесть за стол, как за окном послышался топот ног и лай собак. Это были немцы, шедшие по нашим следам. Распахнулась дверь избы, и на нас уже в упор смотрели дула фашистских автоматов.

— Хенде хох! — прозвучала команда офицера.

Но мы уже успели к этому подготовиться и упали на пол избы. Завязалась стрельба. Лампу мы сразу бросили со стола в сторону двери, загорелся керосин у этой двери. Немцы были освещены горящим пламенем и шокированы таким неожиданным исходом. Под нашим огнем автоматов и пожара они выбежали в сени, а затем на улицу. Один из них остался лежать убитым на полу в дверях дома. Нам удалось выбежать через двор дома и уйти по огородам из этого поселка. На эту стрельбу подбежали остальные фашисты и открыли огонь из ракетниц и автоматов. Нам все же удалось достичь опушки леса, и это спасло нас. Было еще темно. Ночью в лес немцы за нами не пошли, но беспрерывно стреляли в нашу сторону, бессмысленно и долго, как бы восполняя этим свою неудачу.

— Да, здорово вам досталось на этот раз. И что же, вы все остались живы и здоровы?

— Да нет. Меня ранило в руку, но теперь все уже зажило.

— Мне хочется узнать, — спросил Заикин, — еще кто-нибудь из наших партизан ходил под Славное на железку?

— По-моему, после нас больше никто туда не ходил. Все боятся туда идти. Там, можно сказать, ловушка для партизан. Кругом полно немцев. Два больших гарнизона противника в Толочине и Славенях, да и шоссе далеко от железной дороги: пока до него добежишь, немцы уже успеют заблокировать ее и не пустят.

После этого большого разговора подрывники наших отрядов стали большими друзьями. Уходя с этой встречи, Заикин принял твердое решение попробовать пойти на железную дорогу именно туда, куда ходили подрывники 3-го отряда. Он считал, что немцы теперь там успокоились, решив, что, получив такой большой отпор от них, партизаны больше туда не сунутся. Да и зима уже наступила, и по белому снежному открытому полю партизаны не пойдут к железной дороге. Нужно попытать счастья, решил отчаянно храбрый Заикин.

И снова Василий Заикин со своими товарищами отправляется на задание к железной дороге. На этот раз у них в вещевых мешках лежали настоящие мины, которые были привезены на самолете летчиком, прилетевшим за пострадавшим парашютистом. В связи с выпавшим снегом и наступившими холодами минировать железную дорогу теперь стало еще труднее и опаснее. Но Заикин про себя думал, что стало холодно, кругом снег, значит, немцы не ожидают их в такую холодную, снежную погоду. И бдительность их будет ниже, чем в те осенние темные ночи. Расчет Заикина подтвердился. Одевшись в белые маскировочные халаты, подрывникам удалось довольно легко выполнить задание. Удивительным было то, что ни одного немца они не увидели на железнодорожной линии в эту ночь.

— Что они, подохли, что ли, все? — удивившись, спросил Карсаев.

— Наверно уже замерзать стали немцы, вот и сидят в своих сторожках. Так нам это на руку.

Правда, нужно сказать, что Заикин со своими товарищами выбрал место минирования железной дороги там, где рядом было много населенных пунктов и где совсем почти не было леса. Его поход с товарищами на это задание был просто дерзким и, видимо, совершенно неожиданным для немцев.

Заминировав и отойдя от железной дороги в сторону шоссе примерно с полкилометра, а потом замаскировавшись в росших здесь кустах, наши диверсанты стали наблюдать за железной дорогой. Через некоторое время пошел небольшой снег, а затем все усиливающийся снегопад перешел в пургу. Наблюдать за дорогой стало совсем невозможно. Но для наших подрывников это было хорошо, снег засыпал их следы и то место, где были под рельсы заложены мины.

— Ну, братцы, что-то холодно стало. Хоть бы попрыгать немного и обогреться.

— Ты лежи давай и жди. А если замерз, то лежа ногами подрыгай и нагреешься, — шутил Заикин своим товарищам.

Происходило все это где-то в районе между Славенями и Мотиевым, километрах в десяти западнее Толочина. Прошло уже много времени, наши диверсанты покрылись снежным покрывалом и совсем замерзли от пронизывающего все их тела холода.

— Что это нет сегодня поездов? Может быть, до утра ни одного не будет? — с дрожью от холода в голосе, с сомнением спросил Карсаев.

— Будут. Куда они денутся, надо только ждать, — твердым голосом ответил Заикин. — Ты смотри не засни, а то совсем замерзнешь.

Как раз во время этого разговора где-то со стороны Толочина послышался гудок паровоза.

— Вот, видишь, и идет наш паровозик.

— Так он идет не по нашей линии.

— А, черт возьми, я и забыл совсем, что мы поставили мины на той стороне железной дороги. Значит, опять придется ждать.

Метель несколько ослабла. Облачность уменьшилась, и сквозь разрывы в облаках появилась бледная луна. Ветер дул с востока, и был ясно слышен шум подходящего поезда со стороны Толочина. Лежащие в снегу подрывники, сосредоточив все свое внимание на подходящем поезде, не заметили, что и со стороны разъезда Троцилово тоже медленно двигался поезд в сторону фронта. Первым его заметил Мозниченко, который до этого молчаливо лежал справа от Заикина и терпеливо переносил холод.

— Братцы! А с другой стороны тоже идет поезд.

— Где ты увидел?

— Там, около леса, мелькнул огонек и послышался шум паровоза.

— И правда! Там тоже идет поезд, — подтвердил Заикин. — Вот этот-то и будет наш.

Партизаны, забыв о холоде, все свое внимание сосредоточили на сближающихся поездах. Тот, что шел к фронту, то есть по линии, где лежали мины, несколько опередил встречный поезд. И вдруг загрохотали взрывы мин. Паровоз, подскочив от взрыва, навалился всей своей массой на рельсы встречного поезда. Вагоны его начали налезать друг на друга, падая под откос, а часть вагонов опрокинулась на рельсы. Машинист встречного поезда, ослепленный и оглушенный взрывом и не ожидавший этой катастрофы, не успел затормозить, и его поезд со всего хода налетел на лежащий на путях паровоз. Началось невообразимое. Вагоны со скрежетом наваливались друг на друга. Возник пожар. Были слышны крики людей, попавших в эту катастрофу. Потом начались взрывы снарядов или мин, которые находились в вагонах. Пожар усилился. Ошалевшие, но уцелевшие немцы открыли бесприцельную стрельбу во все стороны от горящих составов.

— Хлопцы! Сматываемся! — вполголоса крикнул Заикин.

Теперь нашим диверсантам нужно было как можно скорее уйти от места катастрофы, так как немцы могли отрезать им путь для отступления, выслав автомашины на шоссе. Партизаны по мягкому снегу, проваливаясь в сугробах и падая, бежали в сторону шоссе. Теперь они забыли про холод и, обливаясь потом, успели все же перейти шоссе в тот момент, когда со стороны Толочина мимо Мотиево уже двигались на мотоциклах и автомашинах гитлеровцы. Не заметив перебежавших через шоссе партизан, они остановились напротив горящих составов и открыли огонь из пулеметов вправо и влево от дороги. Пули свистели над головами убегавших Заикина и его товарищей. Пробежав еще с полкилометра, они углубились в лес и с облегчением вздохнули.

— Ну, кажется, мы оторвались от немцев, — проговорил Заикин.

— А что, если по нашим следам пойдут с собаками? — сказал с тревогой Карсаев.

— Да, надо спешить! — подтвердил Заикин.

Но немцы ночью вслед за ушедшими партизанами почему-то не пошли и, постреляв немного, направились к горящим вагонам этих двух подорвавшихся на минах поездов.

Заикин со своими товарищами спешил, поэтому не мог уточнить, каковы были потери немцев в этой катастрофе, но и так было ясно, что гитлеровцам пришлось туго в эту ночь. Несколько десятков вагонов и два паровоза были разбиты и сгорели в этом столкновении двух составов, а с ними и много десятков немцев погибли.

Только на пятый день вернулись они со своего задания в наш гарнизон. К исходу этого дня в штабную хату заявился Заикин, весь обросший бородой, заиндевевший от мороза. Мы с командиром отряда были в штабе, когда он вошел.

— Комиссар! Ты посмотри, кто пришел, — с большой радостью позвал меня Агапоненко. — А мы уже думали, не случилось ли что с вами. Долго же вы были на задании.

— Случилось, товарищ командир! — таинственно проговорил Заикин.

— Что, кто-нибудь погиб? — с тревогой спросил Агапоненко.

— Погибли, товарищ командир…

— Кто?

— Два эшелона с немцами!

— Вот шутник. Да так разве можно шутить? Ну, совсем отлегло от сердца. Как получилось, что два эшелона? У вас всего было только две мины.

— Ну и что? А мы двумя минами сразу два эшелона отправили на тот свет! — И Заикин засмеялся.

— Правда, что ли?

— Да!

— Ну, тогда рассказывай.

И Заикин со свойственным ему юмором стал рассказывать, как все у них получилось. Как они мерзли под снегом и удирали от немцев.

— Молодцы, хлопцы! Вот это удача. А вы не врете? — усомнился в правдивости рассказа Агапоненко.

— Да, а что, товарищ командир? Разве когда Заикин врал?

— Ну ладно, ты прости меня, — извинился Агапоненко.

Оставшись наедине со мной, командир, весь светящийся от этого радостного сообщения, неожиданно предложил:

— Комиссар, если все это правда, то нужно представить Заикина к ордену Ленина.

— Я не возражаю. Он вполне заслуживает этого, — согласился я.

Через две недели мы получили подтверждение о катастрофе двух столкнувшихся вражеских поездов под разъездом Троцилово. Местные жители нам сообщили, что, кроме двух паровозов, оказались разбитыми и сгоревшими 105 вагонов, немцев было убито не менее 100 человек. Много сгорело боеприпасов и различного вооружения. Несколько дней гитлеровцы были вынуждены растаскивать эти сгоревшие и изуродованные вагоны и ремонтировать пути.

Военная обстановка во второй половине декабря 1943 года в нашем партизанском районе сильно усложнилась. К декабрю 1943 года советские войска подошли к Полоцку, Витебску и Орше. Красной Армией были освобождены восточные районы Витебской области. Командование гитлеровских войск понимало, что ни о какой прочности обороны немцев говорить нельзя, если в тылу их войск, в непосредственной близости к фронту, скопилось большое количество партизан. Поэтому гитлеровцы считали, что борьба против партизан является такой же важной задачей, как и совершенствование их оборонительных укреплений. В декабре 1943 года немцы начали стягивать свои войска к Ушачской партизанской зоне. Бригады этой зоны понимали, что в ближайшее время ожидается большая карательная экспедиция гитлеровцев, поэтому стали готовиться к ней. Бригады, находящиеся в северной части нашей зоны, все свое внимание сосредоточили на оказании помощи партизанам Ушачской зоны и подтянули свои отряды ближе к ней. Нашей бригаде было приказано дополнительно занять оборону в местечке Лукомль, продолжать оборону Череи и других населенных пунктов зоны.

13 декабря 1943 года, согласно приказу комбрига Гудкова, произошла передислокация наших отрядов. В нем было записано: «…командирам 5-го и 6-го отрядов немедленно выбыть из занимаемых населенных пунктов и занять местечко Лукомль, командиру 4-го отряда занять деревню Старожевичи, командиру 3-го отряда со штабом бригады разместиться в деревне Константинове, а командирам 1-го и 2-го отрядов остаться в местечке Черея».

Утром 19 декабря мы уже были в Лукомле. Для штаба мы выбрали добротный дом недалеко от моста через речку Лукомку, в котором жил со своей семьей местный фельдшер Ружинский. Это был бравый, полный мужчина в возрасте 50 лет, а его хозяйка оказалась очень гостеприимной женщиной. С ними вместе жила их дочь с внучкой, которой было около трех лет. Девочка сначала очень дичилась нас, а потом мне с ней удалось подружиться. Хозяин дома нам рассказал, что их зять, по национальности еврей, в первые же дни войны ушел на восток и где-то пропал. Поэтому они очень боятся, как бы кто из соседей не выдал немцам их внучку как дочку еврея. Когда в Лукомле стояли немцы, то они прятали ее где-то чуть ли не в подвале дома, поэтому она так и дичится всех посторонних людей.

Дом Ружинских был большой, разгороженный на несколько небольших комнат. В прихожей на большом сундуке расположился я, а в соседней комнате через зал за дощатой перегородкой поместился командир со своей женой Шурой. Им хозяйка этого дома любезно предоставила свою кровать. Сами же они разместились в своей маленькой комнате около кухни. Мы узнали от хозяина дома, что у них на берегу речки под обрывом стоит баня, настоящая русская баня. Мы так давно по-настоящему не мылись, поэтому хозяин нам истопил баню, и мы с большим наслаждением попарились и отмылись в ней.

Весь наш отряд расквартировался на южной стороне Лукомля, а шестой отряд на северной. Согласно приказу Гудкова командир отряда Агапоненко был назначен комендантом Лукомльского гарнизона.

Кругом Лукомля была открытая местность. Лес виднелся только далеко на горизонте. На юго-западе, примерно в километре от него, находилось большое Лукомльское озеро. За ним был большой лес. На север от Лукомля, по дороге через Почаевичи, километрах в 16, был большой гарнизон противника в Чашниках, а северо-западнее, в 35 километрах, город Лепель, узел шоссейных дорог, где находился очень большой немецкий гарнизон. Таким образом, два отряда находились на переднем крае обороны нашей зоны. Правда, на севере от нас стояло несколько отрядов Чашнинской бригады «Дубова».

На другой день мы с Агапоненко обошли со всех сторон этот большой населенный пункт. Наметили, где нужно поставить посты. Посмотрели на засыпанные снегом кое-где имеющиеся на задворках домов одиночные окопы. Как мы установили, кроме этих окопов других каких-либо оборонительных сооружений здесь не было. Держать оборону, в случае нападения гитлеровских карателей, было бы очень затруднительно, тем более что у нас был довольно малочисленный гарнизон из двух неполных отрядов. Мало того, после боев по обороне Череи запас патронов у нас был минимальный, а пополнения боеприпасами пока не предвиделось.

— Да, комиссар, гарнизон нам достался очень уязвимый и неудобный для обороны, — заявил Агапоненко.

— Надо нам хоть эти, имеющиеся здесь окопы освободить от снега и распределить их между партизанами. Так, чтобы на случай тревоги все знали свои огневые точки, — предложил я.

— А куда нам придется отходить, если не выдержим натиска фашистов? — спросил Агапоненко. — Кругом чистое поле. Если на запад к лесу, то придется отходить по льду озера, которое сейчас покрыто белым снегом, или в лучшем случае по его северному берегу по льду. Но это тоже не лучший выход из положения.

С тяжелыми мыслями мы вернулись в нашу штабную избу. А в это время в штабе нас уже поджидал командир хозвзвода Егоров В., который, увидев нас, доложил, что в отряде кончились запасы продовольствия и нужно ехать на заготовку.

Следует сказать, что с заготовкой продовольствия теперь дело совсем усложнилось, так как с переездом в Лукомль мы еще больше удалились от тех деревень, где обычно заготовляли продовольствие. Поэтому, услышав заявление Егорова, Агапоненко приказал организовать группу из шести партизан и направить ее в сторону Бобра и Крупок. В эту группу во главе с командиром взвода Михаилом Палашом вошли товарищи из хозвзвода, а также они взяли с собой полицая, который в боях под Череей был взят в плен Захаровым и который согласился вступить в ряды партизан.

— Вы там проверьте, как он будет себя вести на деле, — напутствовал Агапоненко при отъезде командира взвода Палаша.

— Все будет сделано, товарищ командир! — обещал Палаш.

Этот полицай был все время у нас под наблюдением. Мы пока еще его ни разу не посылали на задания и присматривались к нему. Палаш, во взводе которого находился этот человек, все время нам докладывал, что он совсем какой-то нелюдимый и неразговорчивый человек, все время что-то думает и на вопросы отвечает невпопад. Нам так и не удалось узнать, кто он такой, где родился и жил до войны, где его родители. А иногда он как-то делает со злостью все то, что мы ему поручаем. Что-то он ему не особенно нравился. Мы не особенно верили рассказам Палаша. Думали, что этот полицай в силу каких-то недостатков не понравился Палашу, и у него возникла неприязнь к нему.

Прошло четыре дня после отъезда нашей продовольственной группы. На пятый день вернулся Палаш со своими товарищами. В санях у них лежали заготовленные продукты, а на одних из них с крепко связанными руками и ногами лежал этот полицай.

— Что случилось? — с тревогой спросил Агапоненко.

— Товарищ командир! — доложил Палаш. — Этот полицай самый настоящий шпион, который был заслан к нам в отряд от немцев.

— Как вы это узнали, Палаш?

— Он чуть было не убил меня в Черее.

— Как это случилось, расскажи мне подробно.

И Палаш вместе со своими товарищами рассказал следующее:

— Вчера мы после удачной заготовки продуктов решили остановиться на ночлег в Черее, у своей старой хозяйки, где мы стояли раньше, когда обороняли Черею. Во время заготовок продовольствия мы также агитировали жителей деревень о сборе денег и облигаций в фонд помощи Красной Армии. Один из очень богатых мужиков денег нам наших советских не дал, но притащил вот этот мешок, набитый доверху старинными царскими бумажными деньгами, и вдобавок дал нам несколько бутылок самогона. Так вот, в Черее мы вчера выпили этой самогонки, и наш полицай опьянел. Он как-то весь сразу изменился, глаза у него засверкали, как у зверя. Вдруг он встал из-за стола, схватил свой карабин и стал целиться в меня. Ребята повскакивали со своих мест, и кто-то из них толкнул карабин. Прогремел выстрел. Пуля, не зацепив меня, попала в стену дома. Полицай, не выпуская из рук карабина, продолжал буйствовать и кричать диким голосом: «Вы все гады! Вместе с вашими командирами и комиссарами вас, бандитов, всех нужно стрелять, вешать всех! Вы думаете, что я у вас служить буду! Я — партизан! Ха! Ха!» Мы его еле-еле связали и привезли сюда.

Остальные партизаны, которые были вместе с Палашом в этой группе, наперебой подтвердили все, что произошло у них там в Черее. Мы были вынуждены пригласить из штаба бригады Захаревича С. А. и передали ему этого полицая для дальнейшего расследования.

Через неделю он под силой улик был вынужден признаться Захаревичу, что был специально послан немцами для внедрения в одну из партизанских бригад с целью разведки численности отрядов бригады, их вооружения и дислокации по деревням партизанской зоны. Захаревич написал свое заключение о шпионской деятельности и измене Родине этого полицая. Приговор о расстреле этого изменника и шпиона был подписан Гудковым Н. П. В один из последних дней декабря 1943 года на Лукомльском кладбище, среди могил, были построены партизаны наших двух отрядов. Под усиленным конвоем на кладбище был приведен этот полицай. Он стоял без головного убора перед нашим строем. Я зачитал следственное заключение и приговор о расстреле. Агапоненко приказал полицаю снять сапоги, так как у нас в отряде еще было довольно плохо с обувью и сапоги изменника могли пригодиться кому-нибудь из наших партизан, обутых в лапти. Расстрелять изменника должны были наши братья Короткевичи. Полицай сел на одну из могилок и начал не спеша снимать сапоги. Он, видно, что-то задумал и не спешил с этим делом. И вдруг, когда он снял второй сапог, подбросил его вверх и громко крикнул:

— Да здравствует товарищ Сталин!

Этот неожиданный психологический выпад осужденного оказал сильное воздействие на партизан, стоящих в строю, и особенно на братьев Короткевичей, которые должны были привести приговор в исполнение. Они опешили, не зная, что им делать. Агапоненко не растерялся и громко подал команду:

— По изменнику Родины! Огонь!

И сам, не дожидаясь выстрелов Короткевичей, дал очередь из автомата по полицаю. Автоматная очередь пришлась прямо в голову полицая. Кровь фонтаном вырвалась из разбитого черепа, и полицай, покачнувшись, упал на землю. С тяжелым впечатлением возвращались мы с кладбища к себе домой.

В последних числах декабря 1943 года несколько дней подряд шел снег, а потом поднялась такая пурга, что занесло снегом буквально все кругом. Комбриг Гудков решил собрать два отряда и пойти на боевую операцию. Задумка его была такая: воспользоваться этим бураном и под его прикрытием разгромить один из небольших полицейских гарнизонов, находящихся недалеко от той деревни, где тогда стоял штаб бригады. Под вечер они вместе со своим ординарцем Данченко выехали на конях из деревни Константиново, где тогда вместе с третьим отрядом стоял штаб бригады, в соседнюю деревню Старожевичи к командиру четвертого отряда Маточкину. Ехать нужно было через довольно большой лес. Углубившись в лес по сильно заснеженной дороге, они в наступающей темноте потеряли дорогу. Заблудившись в лесу, они выехали на какую-то просеку, а может быть, дорогу и поехали по ней. Ехали, ехали, и их взяло сомнение, что-то они больно долго едут. А всего-то надо было проехать километров пять, потом должно быть поле, а там и эта деревня Старожевичи.

— Куда это мы с тобой заехали, Данченко? — спросил Гудков.

— А черт его знает. Совсем ничего не видно, кругом снег.

Проблудив еще некоторое время в ночном лесу, они наконец-то выехали на поле и увидели строения какой-то деревни.

— Слушай, Данченко, мне кажется, это совсем не та деревня, где стоит отряд Маточкина.

— Я тоже что-то не узнаю, — ответил ординарец.

Они заехали в середину деревни, постучали в первую попавшуюся им хату. Дверь открыла молодая женщина, а может быть, девушка. В этой хате она, видимо, жила одна. Гудков, войдя в хату, спросил ее:

— Скажите, какая это деревня?

Женщина ответила им, и оказалось, что это совсем не та деревня, куда они ехали. Гудков и Данченко положили на пол карту, развернули ее и, посветив трофейным фонариком, нашли эту деревню на карте, а также и деревню Старожевичи. Оказалось, она находилась совсем недалеко от той, куда они попали.

— Скажите, далеко ли от вас деревня Старожевичи и как нам проехать к ней? — спросил Гудков хозяйку.

— Да тут вот через лес, а там поле с полем. Здесь у нас их поле с нашим полем сходятся.

Усмехнувшись, Гудков заявил этой женщине:

— Знаешь что, дорогая, эту вашу белорусскую «поле с полем» я знаю. А как поедешь или пойдешь, то и не разыщешь. Ты вот что, оденься и выведи нас на эту дорогу. Покажи, как нам проехать, чтобы это «поле с полем» найти.

— Пойдемте…

Они с Данченко вышли на улицу, а она вслед за ними тоже вышла. Как была одета в одной рубашке в своей хате, так, раздетая и разутая, прямо босиком и вышла на улицу. Комбриг Гудков, увидев ее в таком виде, возмутился:

— Ты что, с ума сошла, что ли? А ну-ка иди, оденься, да и покажи нам дорогу!

— Ничего, тут совсем недалеко.

Комбриг и Данченко повели лошадей за повод, а она пошла вслед за ними. Они прошли уже метров 150, комбриг, волнуясь, спрашивает:

— Ну, где же эта дорога?

— Да тут вот еще столько.

— Пойди же оденься!

— Да ничего. Я вам покажу, а потом пойду.

Они прошли вместе с ней еще метров 300, и она подвела их к проулочку, а потом говорит:

— Вот по нему езжайте до лесу, а потом через лес. За ним та деревня, которую вы ищете.

И опять она стоит и продолжает рассказывать, как им ехать. Стоит по колени в снегу, почти голая. Комбригу стало ее жалко, и он снова сказал:

— Да иди же ты, ведь совсем замерзнешь.

— Нет, ничего. Ну, теперь вы найдете дорогу?

— Теперь найдем. Ладно, иди скорее.

И никак не могли от нее отвязаться. Наконец, не выдержав, они сели на коней и поехали. Они думали, что она сейчас быстро побежит к своей хате. А она, как шла шагом с ними, так, не торопясь, шагом пошла и домой. Гудков долго еще смотрел ей вслед, пока ее от них не скрыла снежная пурга.

— А что вы думаете, Николай Петрович, понравились вы ей. Вот и не хотела она с вами расставаться, — пошутил Данченко.

— Ну, так уж и понравился. Это они, белорусы, такие закаленные. Не то что мы — южане. Чуть немного простыл и зачихал.

От этой деревни они ехали на конях по глубокому снегу. Его выпало столько, что лошади проваливались по самый живот. Когда подъехали к лесу, там снег стал ровнее и лошади пошли спокойнее. Они проехали лес. Выехали в поле, а вьюга разыгралась еще сильнее. Стало совсем ничего не видно. Проехав метров 300, они увидели через несколько успокоившуюся метель вправо от них какие-то строения и повернули туда. Это и была деревня Старожевичи. Когда они подъехали к крайним домам, их никто из часовых не окрикнул. Гудков подумал, в чем же дело, даже часовых нет? Так они проехали по деревне четыре дома. Смотрят, в одной из хат светится огонек. Было уже поздно, так как пока они блуждали по лесу, доехали по заснеженной дороге, была уже примерно полночь.

Они подъехали к этому дому. Лошадей привязывать не стали, а просто набросили поводья на колья забора и подошли к дому. Посмотрели в окно и опешили. Там, оказалось, сидят четыре немецких офицера и свой «шнапс тринькают», а скорее всего не «шнапс», а самый обыкновенный самогон. Перед ними стоят две наряженные дамы и прислуживают им. Немцы сидели за столом так: двое из них спиной к окнам, а двое напротив, к окнам лицом. А дамы стоят чуть поодаль у печки. Офицеры что-то с ними шутят и ведут какой-то блудливый разговор. Увидев эту картину, Гудков прошептал:

— Данченко, ты знаешь что, я сейчас проверю, может быть, двери не заперты. Тогда мы оба войдем в дом и попробуем их взять в плен. А если заперты, то бросаем гранату в окно и ходу отсюда. Здесь, как видишь, немцы. Но где же отряд? Что случилось с Маточкиным?

Оказалось, что Маточкин, узнав о приближающемся большом соединении немцев, решил в бой с ним не вступать, а просто уйти из этой деревни. Но штаб бригады не был предупрежден об этом, что является грубой ошибкой со стороны Маточкина. Поэтому Гудков и не знал этого. Немцы же зашли в деревню, заняли ее и там расквартировались, а офицеры остановились в этой хате. Судя по тому, что в хате сидело четыре немецких офицера, можно было предположить, что в деревне находилось сейчас около батальона солдат противника. На сделанное предложение Гудкова Данченко возразил:

— Бросать гранату в окно нельзя, мы же побьем и женщин.

— Тогда знаешь что, мы через стекла побьем их из автоматов.

И все же Гудков решил подойти к двери дома. Когда он за ручку потянул дверь на себя, она приоткрылась. Они тихонько прошли в сени. Вторая дверь из сеней в хату совсем была открыта. Там, видно, было жарко, да к тому же немцы пили самогон, поэтому они и открыли эту дверь. Гудков быстро вошел на порог дома и громко приказал немцам: «Хенде хох!» Немцы сразу схватились за свои пистолеты, а Данченко стоял сзади Гудкова, который даже не успел вскинуть автомат, как Данченко через плечо Гудкова выпустил очередь из автомата по этим офицерам.

Сразу поднялся шум, крики, звон разбитого стекла, лампа упала, разбилась и потухла. Данченко быстро из своего кармана достал фонарик и осветил хату. Под столом валялись два убитых немца, а других двоих в хате не оказалось. Окно прямо с рамой было выбито, значит, эти двое выскочили через окно на улицу. Данченко стал искать оружие убитых офицеров, но Гудков приказал:

— Данченко! Бросай это дело! Нам нельзя здесь оставаться. Раз двое офицеров ускользнули от нас, то они поднимут тревогу, и тогда нам отсюда не уйти. Да, наверно, и часовые у них есть на краю деревни. А если они нас и пропустили, то потому, что от метели часовой прятался за дом и не заметил, когда мы въезжали в деревню.

Они выбежали из дома. Кони их стояли на привязи. В деревне было еще тихо. Видно, убежавшие офицеры никак не могли опомниться с перепугу, а может быть, были оба ранены. Гудков со своим ординарцем вскочили на коней и поскакали из деревни. Правда, по глубокому снегу лошади не могли скакать и шли рысью. Когда они уже проехали мимо крайней хаты и отъехали от деревни метров сто, часовой противника опомнился и открыл по ним огонь из автомата. Но их спасла пурга. Немецкий часовой не мог вести прицельный огонь, а стрелял наугад в эту белую мглу пурги.

Гудков вместе со своим спутником поехал обратно по той же дороге, по которой они приехали в Старожевичи. Они вернулись в ту же деревню, разыскали тот дом, в котором жила их незнакомка. А эта молодая женщина уже спала спокойным сном, и никакая холера ее не взяла, о чем беспокоился Гудков. На другой день они разыскали отряд Маточкина, но намечавшаяся накануне операция сорвалась, так как метель неожиданно кончилась и наступила отличная морозная погода.

А немцы, потеряв убитыми своих двух офицеров, а вторые два оказались ранеными, и боясь нападения партизан, на другой же день утром ушли из деревни Старожевичи. Так неожиданно для себя комбриг Гудков со своим ординарцем разгромил штаб немецкой части.

Перед самым новым 1944 годом к нам в штаб отряда пришел в сопровождении одного из товарищей из подпольного райкома партии старший лейтенант, прибывший из-за линии фронта.

— Мне нужно встретиться с комиссаром пятого отряда бригады Гудкова Ильиным, — заявил он.

— Это я и есть Ильин.

— Товарищ Ильин, у меня к вам вопрос. Когда и где вы достали текст «Обращения товарища Сталина к белорусскому народу»?

Я подробно рассказал, как к нам в штаб приехал комиссар второго отряда Короткевич М., как он заполучил текст этого «письма» у парашютистов и как мы его размножили на пишущей машинке.

— Да. Все точно так рассказывал мне Короткевич М., — подтвердил старший лейтенант. А потом, немного подумав и сильно нахмурившись, заявил: — А вы знаете, что никакого письма товарища Сталина к белорусскому народу не было? Это одна из очередных провокаций гитлеровской пропаганды. А парашютисты, с которыми встретился Короткевич, были переодетыми агентами гитлеровской разведки.

— Вот это да! — опешивший от этого сообщения, воскликнул я. — И что же теперь будет?

— Да ничего с вами не будет. Наоборот, вы провели большую работу по сбору денег и облигаций. Немцы не ожидали этого. Они думали этим письмом создать возмущение у белорусского народа, а получилось все наоборот, народ Белоруссии необыкновенно тепло откликнулся на это «обращение». Но в следующий раз вам нужно будет быть более бдительными, и если вы еще сами не слышали по радио таких сообщений или не читали текста подобного письма в наших специальных изданиях, то никаких документов такого типа ни у кого не переписывайте.

Совершенно ошеломленный и смущенный этим сообщением старшего лейтенанта, я долго не мог опомниться от такого потрясения.

Несколько дней я продолжал переживать о допущенной мной ошибке с этим «письмом тов. Сталина к белорусскому народу».

— Как же все это получилось? — И я снова в своей памяти перебирал, как я внимательно читал содержание этого «письма» и ничего плохого в нем не нашел. Кто же так написал это «письмо»? Почему геббельсовская пропаганда пропустила его? И сам себе ответил на эти вопросы.

Разве нам не приходилось читать их глупых листовок?

Я вспомнил, как однажды, еще летом 1943 года, к нам в лагерь в лесу под Лавреновичами приехал Гудков и в беседе с нами сказал:

— У немцев довольно глупая агитация. Они нам забрасывают листовки и всякие газеты и журналы. В них наши русские журналисты-предатели пишут там всякую чушь. И ты представляешь, комиссар, эта глупая агитация любому дураку понятна. Вот, например: «Партизаны, переходите к нам! Вам обеспечен будет лагерь и питание». — Ты представляешь: «обеспечен лагерь». Так уж не один советский человек испытал на себе, что это такое их лагерь и как там кормят. А потом вот такая дурацкая агитация: они нам заявляют, что «в партизанах находятся одни только евреи». Я тебе расскажу следующее: как-то к нам прилетел немецкий самолет и сбросил на нас листовки. Их было так много, что они лежали как снег на нашей местности. Когда мы подобрали их и стали читать, так там прямо было написано: «Партизаны бригады Гудкова! Что вы смотрите? Вы посмотрите, кто вами командует: Гудков — еврей, комиссар Игнатович — еврей, начальник штаба Руколь — еврей. Бейте евреев и переходите к нам в лагерь!» Ты представляешь, «к нам в лагерь»? Стало быть, они там тебя обеспечат колючей проволокой и палками. Питание дадут из отрубей и картофельных очисток. Но это же каждый понимает, и нет таких глупцов, чтобы пойматься на эту пропаганду.

И вот теперь, вспомнив эти слова Гудкова, я как-то успокоился и решил, что ничего особенного не случилось.

Новый, 1944 год мы встречали скромно, находясь все время в каком-то тревожном состоянии. Со стороны Чашников время от времени были слышны то отдельные выстрелы из винтовок, а то и глухие взрывы мин или снарядов. Гарнизон противника в Чашниках был беспокойный, да и партизаны бригады Дубова не давали ему спокойно жить. Иногда приходилось в ту сторону посылать наших разведчиков и узнавать в соседнем отряде бригады Дубова, что у них там происходит. Чувствовалось, что назревают какие-то события. Мы усилили свои посты и приказали всем партизанам нашего гарнизона быть более бдительными.

10 января Агапоненко решил поехать в штаб бригады к Гудкову с просьбой о выделении для нас из имеющегося резерва или из отрядов нашей бригады некоторого количества патронов к пулеметам и винтовкам. Вечером он из штаба бригады не вернулся. Весь этот день я находился в штабе отряда. Жена командира Шура Пляц, встречаясь со мной, как-то с усмешкой посматривала на меня. Я чувствовал, что ей о чем-то хочется поговорить со мной. Ночью, когда я уже стал засыпать на своем сундуке в прихожей этого дома, вдруг услышал из соседней комнаты через деревянную перегородку ее голос:

— Комиссар, ты спишь?

— Нет, Шура, а что?

— Я вот все думаю, комиссар, ты такой симпатичный хлопец и почему-то ведешь себя, как какой-то монах. На тебя посматривают наши белорусские девушки, а ты ноль внимания на них. Эх, комиссар, я бы на твоем месте всех девушек перепробовала.

— Это, Шура, не в моем стиле. Во-первых, сейчас такое тревожное время, что не до девушек. А во-вторых, и это самое главное, я сильно люблю свою невесту Иру. И если мы останемся живы после этой войны, то обязательно поженимся с ней.

— Эх, комиссар, она тебя будет ждать, что ли? Она уже давно, наверное, и забыла про тебя.

— Не знаю, Шура, я ее очень сильно люблю и изменять ей не могу.

— Зря ты ждешь ее, Володя.

Растревожила мое сердце Шура, и я всю эту ночь не мог уснуть. В него закралось какое-то тревожное сомнение.

Командир отряда и на другой день не вернулся в Лукомль. А в этот день утром, то есть 11 января, на северной стороне, в районе той деревни, где стоял отряд бригады Дубова, мы услышали пулеметную стрельбу, взрывы гранат. Там шел настоящий бой. Я поднял отряды гарнизона по тревоге. Но бой там быстро стих, и я послал в ту сторону разведчиков. Примерно через час вернувшиеся разведчики мне доложили, что там утром вели бой с немцами дубовцы и командир их отряда просил, чтобы кто-нибудь из командиров нашего гарнизона приехал срочно к ним в штаб. Агапоненко еще не вернулся, и я решил поехать туда сам. Оставив во главе гарнизона командира 6-го отряда Алифанова Василия Сергеевича, я направился в отряд бригады Дубова. Накануне была сильная метель. Дорогу к соседнему отряду всю перемело снегом. Я запряг в саночки хорошую лошадь, оделся потеплее в только что сшитый мне нашими портными овчиный полушубок и отправился один в путь. Больше половины пути дорога шла лесом по большаку, поэтому я никак не мог заблудиться. К обеду я уже был у соседей. На въезде в деревню меня остановил часовой. Я доложил ему, кто такой, и часовой мне показал, где найти штаб отряда.

В штабе меня встретил высокий мужчина лет 30, одетый в полушубок, с накинутым поверх полушубка белым маскировочным халатом. Он стоял с открытой головой, на которую была наложена повязка. Через бинты повязки просачивалась кровь. Это был командир отряда. Мы поздоровались, и он мне доложил:

— Мы только что вели бой с противником. Из Чашников шла большая группа разведчиков противника. Они напоролись на наши секреты, находившиеся в лесу. Завязался бой. Мы несколько немцев убили, а одного офицера взяли в плен. Остальные ушли в сторону Чашников. Этот немецкий офицер признался, что они были посланы, чтобы узнать, как пройти незамеченными к Лукомлю. А кроме того, мы обнаружили у него карту с планом захвата Лукомля. Он нам сообщил, что 13-го утром намечается подтянуть к Лукомлю большую карательную экспедицию, и вам, товарищи, придется вести с ними бой. А мы с нашим отрядом должны уйти в другой район. Поэтому я просил вас прибыть, чтобы сообщить вам об этом.

Командир этого отряда передал мне захваченный у пленного офицера план наступления на Лукомль. Согласно ему немцы должны наступать на Лукомль с трех сторон тремя полками. В наступлении будут участвовать два танка и две пушки. Получив это тревожное сообщение, я не стал задерживаться в этом отряде и поспешил вернуться в Лукомль. В штабе отряда меня уже ждал Агапоненко. Увидев меня, он тут же с тревогой спросил:

— Какие привез известия?

— Плохие, командир. По данным, которые я привез с собой, 13-го утром, то есть завтра, мы должны ждать наступления немцев на Лукомль. Будут наступать три полка противника с трех сторон. Их наступление будет поддерживаться двумя танками и двумя пушками. Что будем делать?

— Вот это да! Нужно сейчас же послать нарочных в штаб к Гудкову, а также в бригады к Леонову и Нарчуку. Будем просить у них помощи, так как нам одним с такой экспедицией не справиться.

— Ну, а как твои переговоры относительно патронов?

— А, лучше и не спрашивай. Все жмутся и не хотят помогать. Говорят, «у самих их в обрез».

— Вот это дела! — с горечью произнес я.

Мы тут же послали в качестве связных наших разведчиков Короткевичей в бригаду Леонова. А в Черею, где находился Нарчук, послали Евсеева Андрея. К Гудкову поехал Пекарский Михаил. Каждому из них мы вручили письма о готовящемся наступлении немцев на Лукомль и об оказании нам помощи.

Хотя и тревожное было для нас время, но все же мы с Агапоненко решили тепло встретить таких желанных гостей, какими для нас были эти командиры бригад. Мы с ним вспомнили, что 13-е это по старому стилю Новый 1944 год, а поскольку приедут комбриги, надо их встретить ну хотя бы небольшой елкой. И у нас закипела работа. Послали в лес через озеро двух партизан за елкой. Шура Пляц из красочных царских денег, которые нам привез Палаш, нарезала флажков. Нашлось немного ваты. У хозяина дома были ульи и воск, из которых мы сделали несколько восковых свечей. Одним словом, нарядили небольшую елку и поставили ее в переднем углу зала нашего дома.

Месяц тому назад в наш отряд пришел один из мастеров винно-водочного завода, он предложил нам, а потом и соорудил для отряда небольшой походный завод для получения спирта, который нам был очень нужен для медицинских целей. Этот спирт в небольшом количестве хранился у нашего фельдшера Хацукова. Вот теперь для встречи комбригов пригодился и этот спирт.

Первым, как только стемнело на улице, появился, приехав из Череи, Нарчук Семен Николаевич. Вошел он к нам в штаб с суровым нахмуренным лицом.

— Ну, что тут у вас? — спросил он грозно.

— Да вот «гостей» к себе ждем!

— Каких это гостей?

— Разных, и хороших и плохих, — уклончиво ответил Агапоненко.

— Это кого же плохих?

— Немцы обещали к нам заявиться в Новый год.

— Это вы что же, елку для них поставили? — спросил Нарчук.

— Да нет, товарищ комбриг, мы это к вашему приезду поставили. Решили хоть немного развеять тревожные тучи, нависшие над нами.

Засмотревшись на елку и улыбнувшись, Нарчук подметил:

— Да, елка-то хороша! Давно мне не приходилось сидеть около елки. Новогодней, конечно. Только перед самой войной мы всей семьей встречали Новый 1941 год под елкой. И вот что получилось, — глубоко задумавшись, промолвил Нарчук, а потом, сбросив с себя глубокое раздумье, спросил — А где это вы таких флажков достали?

— Так у нас их целый мешок, — и Агапоненко показал мешок с царскими деньгами.

— О, какие вы богатые! Жаль, что их нельзя послать в фонд помощи Красной Армии, — перебирая в руках и «екатеринки», и другие денежные знаки, заявил Нарчук. — Да, с этим «письмом к белорусскому народу» вы здорово оскандалились, — и посмотрел в мою сторону.

— Да, тут мы проглядели эту гитлеровскую агитацию. Признаем себя полностью виновными, — ответил я.

— Ну ничего, все обошлось хорошо, — подбодрил он.

После этого разговора мы рассказали Нарчуку о готовящейся экспедиции гитлеровцев против Лукомля.

— Этак они могут добраться и до Череи. Да, нужно будет им дать здесь бой, — как бы что-то обдумывая, проговорил Нарчук.

А в это время на улице послышался топот коней, и в избу один за другим, заиндевевшие от мороза, вошли сначала Гудков, а вслед за ним и Леонов.

— Вот это елка! — изумился Леонов.

— Ну, а к елке у тебя, Николай, что-нибудь найдется, а то мы продрогли с дороги, — сказал, улыбаясь, Гудков.

— Найдется, товарищ комбриг, — пообещал Агапоненко. Шура Пляц и хозяйка нашего дома уже хлопотали вокруг праздничного стола, готовя для гостей ужин.

— Товарищи! Пока хозяйки готовят закуску на стол, я считаю, что нам надо обсудить создавшееся угрожающее для Лукомля положение, — предложил Нарчук.

— Да, давайте обсудим, — поддержал Леонов.

— Если они завтра с утра начнут бой, то ни я, ни тем более товарищ Леонов не успеем организовать помощь Лукомлю, так как наши отряды стоят далеко.

Единственное, что будет реально, это если Николай Петрович подтянет сюда свои отряды.

— Я, конечно, постараюсь помочь Агапоненко, — заявил Гудков. — Но помощь эта будет недостаточна. У нас в бригаде плохо обстоит дело с боеприпасами.

— Ну, хорошо, может быть, еще немцы не начнут завтра свою карательную операцию, то тогда я смогу выслать два или три отряда на помощь Лукомлю, — заявил Леонов.

— Товарищи! — вступил в разговор Агапоненко. — А если к нам помощь не подоспеет? А я боюсь, что это будет именно так. Я вполне уверен, что немцы уже сегодня вечером заняли ту деревню, где стоял отряд бригады Дубова. Дубовцы еще вчера ушли в соседний район и оставили эту деревню. Поэтому немцы могут начать атаку уже завтра утром. Что тогда делать нам? У нас всего в обоих отрядах только 120 бойцов, в основном все вооружены винтовками, и патронов на 30 минут боя. Немцы, сломив наше сопротивление, ворвутся в деревню, сожгут ее, а население, если оно не успеет уйти, тоже все погибнет. Чего мы этим достигнем?

Наступило тягостное молчание, нарушил его Гудков:

— Тогда вот что, Николай, если такое произойдет, то оставляй Лукомль и отходи. Ну ладно, товарищи, утро вечера мудренее, завтра все решится. А сейчас давайте встретим Новый год, хотя и с опозданием на 13 дней.

Наше совещание затянулось до полуночи. Выпив по рюмке спирта за Новый 1944 год и поужинав, наши гости заспешили в свои бригады. Мы с Николаем Агапоненко остались одни.

— Ну, как ты думаешь, Николай, пришлют они нам подкрепление?

— Навряд ли. Пока они приедут к себе в штаб да пока издадут приказ об оказании нам помощи, пройдет много времени. Самое лучшее, если к нам прибудут отряды нашей бригады только к обеду. А об отрядах Леонова нечего и думать. Придется, Володя, нам самим решать это дело. Пойдем, пройдемся по Лукомлю и проверим наши посты.

Эту ночь перед боем мы практически не ложились спать. В сильной тревоге мы с командиром отряда ждали наступления утра. На всякий случай мы приказали командиру хозвзвода подготовить все свое хозяйство, а также раненых и больных к эвакуации из Лукомля. И все же мы надеялись на то, что, возможно, немцы сегодня не начнут свою карательную экспедицию и к нам успеют прийти на помощь соседние отряды нашей и других бригад. Но вот уже и рассвело, а никто к нам на помощь не пришел.

Мы с Агапоненко еще накануне предупредили командира 6-го отряда Алифанова о готовящейся карательной экспедиции немцев и договорились с ним об участке обороны Лукомля его отрядом. Он должен был держать оборону северной окраины Лукомля, а наши бойцы по всей длине населенного пункта с восточной стороны.

Наступило морозное утро. Небо было покрыто сплошной облачностью, но снега не было. Мы с командиром отряда вышли на восточную окраину Лукомля и в свои бинокли внимательно осмотрели окружающую местность. Пока на горизонте противника мы не заметили. Бойцы наших отрядов уже заняли оборону и с нескрываемой тревогой смотрели на нас, обходящих их индивидуальные окопы.

— Ну, как настроение? — спросил я одного из них.

— Хреновое. Очень мало нас здесь, да и патронов мало.

— Хлопцы, держитесь! Мы ждем подмогу, — подбадривали мы с командиром наших товарищей.

— Товарищ командир! — крикнул один из них. — Вон там я вижу немцев. Идут гады. Да и много же их!

Развернутой цепью в километре от Лукомля, скрываясь в складках местности, двигались каратели. Глубокий снег им не давал двигаться быстро. Некоторые из них падали, проваливаясь в снегу.

— Передайте по цепи, чтобы зря не стреляли! Подпустить надо немцев поближе! — приказал Агапоненко.

— Комиссар! Иди сюда, — позвал меня командир. — Тебе, Володя, здесь теперь делать нечего. Подмоги нам никакой нет. Действуй, как уговорились. Забирай обоз, и уходите через озеро к лесу, а мы ваш отход прикроем огнем, а потом и сами уйдем из Лукомля.

— А может быть, мне все же остаться?

— Нет! Ни в коем случае. Там твой автомат может пригодиться для прикрытия отхода обоза, у партизан которого почти нет оружия. Все с оружием находятся в обороне Лукомля. Давай, спеши. Как бы нам немцы не отрезали путь отхода с западной стороны деревни.

Опасения Агапоненко были не напрасны. Когда мы с обозом вышли к озеру с северо-западной стороны, то по нам открыли огонь гитлеровские пулеметчики, которые уже успели занять одну из высоток. Хорошо, что наш обоз двигался по берегу озера под его прикрытием. И все же несколько партизан, выбежавшие на открытый лед озера, пытаясь сократить свой путь к лесу, оказались под огнем противника. Я увидел, как упал на лед сраженный пулеметной очередью Терков, а потом еще несколько наших партизан.

А в это время бой под Лукомлем разгорался. В северном конце его рвались снаряды противника. Немцам удалось потеснить партизан отряда Алифанова и ворваться в северную часть Лукомля. Агапоненко, видя бесполезность ведения дальнейшего боя внутри населенного пункта, приказал партизанам отходить из Лукомля вслед за нашим обозом.

Немцы, ворвавшись в Лукомль, не стали нас преследовать.

После отхода нашего отряда из Лукомля мы снова вернулись в деревню Бояры. Можно сказать, что в Боярах, как в «глубоком тылу» партизанской зоны, нам удалось отойти от тех боевых потрясений, которые пришлось испытать в Лукомле. Снова пошла размеренная и довольно спокойная жизнь в нашем гарнизоне.

Наступил февраль 1944 года, и снова Василий Заикин просится пойти на железную дорогу. Посоветовавшись, мы разрешили ему со своими товарищами пойти на это задание, но предупредили, чтобы он не особенно-то рисковал, так как мы знали, что немецкая охранная дивизия, находящаяся в Толочине, еще больше ужесточила охрану железной дороги.

Прошло больше недели со дня выхода группы Заикина, а она все еще не вернулась с боевого задания. Мы очень забеспокоились и решили послать в ту сторону нашего агентурного разведчика Савика Левона, чтобы разузнать, что же случилось с нашими подрывниками. Больше недели Савик разыскивал их. Наконец-то в одной из деревень ему удалось узнать, что именно в эти дни, когда Заикин пошел на задание, на железной дороге произошел взрыв, и немцы говорили, что подорвались какие-то бандиты. Это, видимо, и был последний поход Заикина со своими товарищами на железную дорогу. Мы всем отрядом скорбели о гибели наших товарищей. Ушел из жизни замечательный, жизнерадостный и большой весельчак, мастер своего дела диверсант Заикин Василий. К моему сожалению, я не могу сейчас вспомнить фамилии тех его троих товарищей, которые погибли вместе с ним, отдав свои жизни за нашу любимую Родину.

Но вот снова у нас небольшое пополнение в отряде. К нам пришли двое мужчин. Из деревни Голынка пришел Козловский. Этот молодой человек оказался родственником следователя СД в Толочине — Мацука. Он сам нам доложил об этом родстве. Но были же случаи, когда братья служили один в полиции, а другой в партизанах, как это было, например, с братьями Игнатовичами, то есть с братьями нашего комиссара бригады. Поэтому мы нисколько не удивились этому родству Козловского, но все же решили присматриваться к нему. Он оказался хорошим художником, и мы стали его привлекать к оформлению нашей стенной газеты, которую выпускали два раза в месяц.

Второй прибывший в наш отряд был, по его рассказу, до войны помощником прокурора где-то в Сибири. А потом он добровольцем пошел на фронт. В одном из боев с гитлеровцами он попал в плен, затем бежал из плена и пришел к нам. По своему виду он что-то не очень был похож на «прокурора», как его потом прозвали партизаны. Он был низенького роста, лет 45, очень худой и как-то весь почерневший, не то от курения, не то от какой-то болезни. Мы решили, как слабого здоровьем, направить его в хозвзвод к Егорову.

Подходил праздник, День Красной Армии. Мы решили его отметить праздничным обедом. Кроме того, наш художник Козловский на белых простынях нарисовал большие очень хорошие портреты Ленина и Сталина. Эти портреты мы повесили на стене пожарного сарая, который стоял в середине деревни. Партизаны где-то достали несколько кусков красной материи, из которой мы сделали несколько небольших флажков и украсили ими дома деревни. С командиром отряда мы подготовили праздничный приказ, в котором вынесли благодарность лучшим бойцам нашего отряда.

Наступило 23 февраля 1944 года. День праздника оказался пасмурным, с низкой сплошной облачностью. Мы радовались этому, так как немецкая авиация обычно в такую погоду налетов на партизанские деревни не совершала.

Утром, позавтракав, мы с командиром отправились пройтись по деревне, чтобы побывать в каждом взводе и поздравить наших товарищей с праздником. Первым на нашем пути с южной стороны деревни находился взвод Егора Евсеева. Мы зашли к ним в самую большую хату, где уже стояли столы, заставленные праздничными немудрыми закусками, и, конечно, на столах оказались бутылки с самогоном. Увидев нас, Егор гостеприимно пригласил за праздничный стол, где уже сидели все партизаны взвода. Что греха таить, пришлось выпить с партизанами по чарке самогона и поздравить их с праздником. Выходя из этой хаты, я сказал Агапоненко:

— Слушай, Николай, мы пока с тобой дойдем до хозвзвода и в каждом взводе выпьем по чарке самогонки, то совсем опьянеем.

— Ничего, комиссар, держись! Нельзя же отказывать в гостеприимстве нашим товарищам. Это же все они делают с большим уважением к нам, своим командирам.

За нами вслед из хаты вышел и командир этого взвода Егор Евсеев, который, как гостеприимный хозяин, решил нас проводить до дома другого взвода. В то время, когда мы втроем шли по улице, где-то на горизонте с южной стороны деревни послышался гул двигателей приближающегося самолета. Агапоненко громко крикнул:

— Воздух!

Егор тут же побежал в хату и вынес свой знаменитый ручной пулемет. А в это время самолет противника на бреющем полете уже летел над нашей деревней. Он накренился на левое крыло, как бы решив получше рассмотреть портреты Ленина и Сталина. Затем он пролетел в сторону соседней деревни Толпино, развернулся и снова направился в нашу сторону. Еще раз фашистские летчики накренили свой самолет, и, видимо, окончательно убедившись в том, что на стене пожарного сарая висят портреты не их фюрера, а именно Ленина и Сталина, решили нас проучить за такое нахальство на оккупированной ими территории. Снова гитлеровский самолет развернулся где-то в районе деревни Антополье и пошел на нашу деревню бреющим атакующим полетом. Егор Евсеев, недолго думая, положил свой пулемет на изгородь забора и, прицелившись, ударил длинной очередью прямо в кабину летевшего на нас самолета. Один из двигателей этого самолета задымился, и самолет резко пошел на снижение в сторону поля, которое находилось восточное деревни Толпино.

Партизаны, выбежавшие из хат, закричали:

— Сбили! Самолет сбили!

В сторону падавшего самолета бежали наши партизаны и из соседней деревни Толпино. Фашистскому самолету удалось благополучно приземлиться, но из его левого двигателя валил черный дым и огонь. Через некоторое время из кабины самолета появились летчики. Спрыгнув на снег, они пытались по глубокому снегу уйти к лесу. Один из них сильно хромал, видимо, был ранен и поэтому отстал от других летчиков. Всего их было трое. Бежавшие из деревень по полю партизаны кричали убегавшим немцам: «Хальт! Хальт! Хенде хох!» Но немцы продолжали уходить в сторону леса, время от времени отстреливаясь из пистолетов. Боясь, что летчики уйдут в лес и тогда их будет трудно найти, Егор Евсеев, поставив свой пулемет на один из бугорков, выступающий из земли этого поля, прицелился и дал очередь по убегавшим летчикам. Двое из них были тяжело ранены и упали замертво на снег, а тот немец, который убегал, сильно хромая, продолжал бежать к лесу. Но убежать партизаны ему не дали. Нагнав около леса, они забрали его в плен.

Во время допроса этот летчик сообщил следующее: «Мы получили из капитального ремонта этот самолет. Кто-то из нас вспомнил, что сегодня Красная Армия празднует свою годовщину, и тогда мы решили опробовать самолет. Куда лететь? И мы решили попугать партизан». Он также сообщил, что взлетали они с военного аэродрома, находящегося недалеко от Орши в Балбасове, что один из убитых летчиков был комендантом этого аэродрома.

Вот так эти летчики «попугали» партизан. У убитых летчиков и у допрашиваемого особенно интересных документов не нашлось. Их самолет взорвался и сгорел. А раненый летчик через несколько дней тоже умер от заражения крови. Так трагически кончилась их операция над нашей партизанской зоной.

От жителей ближайших соседних деревень нашего гарнизона стали поступать жалобы. Главным образом от женщин. Они нам сообщили, что к ним заявляется небольшого роста, довольно старый по возрасту партизан, который, приходя к ним в хату, требует: «Хозяйка! Жарь яишницу и ставь на стол самогон!» А потом выпьет, закусит и уходит. Приходит один. Оружия у него нет. Говорит, что из бригады Гудкова.

— Товарищ командир! — заявила одна из женщин. — Он нам надоел. Где мы ему в зимнее время найдем яичек да еще сала? И где у нас теперь самогонка? Что у нас, водочный завод, что ли? А бывает и так, что у нас действительно нет самогонки и мы ему отказываем, так он грозится спалить нашу хату. Поэтому хочешь не хочешь, а приходится бежать к соседкам и просить у них взаймы самогона и яичек. Так помогите же нам избавиться от этого человека.

— Спасибо вам, женщины, что вы нам сообщили об этом. Мы разберемся и накажем этого партизана, — пообещали мы им.

У нас появилось подозрение, что этим «делом» занимается тот самый «прокурор», который совсем недавно появился у нас в отряде и который сейчас находится в хозвзводе. Мы попросили Егорова проследить, чем занимается в хозвзводе вновь прибывший к нам человек по прозвищу «прокурор». Через несколько дней характеристика, данная Егоровым на этого человека, была очень плохая: он ничего во взводе не хочет делать, все время только спит, так как бывает каждый день пьяный.

— Слушай, Егоров, а где же он берет самогонку? Он что, отлучается из хозвзвода, уходит куда-нибудь из деревни?

— Я, по правде сказать, не знаю. Мне приходится в течение дня решать очень много различных хозяйственных дел, и мне было не до этого человека.

Мы понимали Егорова. Действительно, на нем держалось все наше большое партизанское хозяйство. Поэтому мы решили сами заняться этим «прокурором». Прежде всего приказали часовым, которые стояли на всех выходах из деревни, докладывать нам, когда и кто из партизан уходит из нашей деревни. А также приказали командирам взводов строго следить за самовольной отлучкой их партизан. И вот однажды, примерно часов в 10 утра, к нам в штаб прибежал часовой и доложил:

— Товарищ командир, из нашей деревни в сторону соседней деревни пошел этот, ну, как его прозвали партизаны, «прокурор». Я его задержал на посту и спросил: «Зачем вы идете из деревни?» А он говорит: «По заданию командира хозвзвода Егорова». Я его пропустил через пост, но все же решил сообщить вам.

— Хорошо, Пекарский. Идите на свой пост.

— Ну, комиссар, одевайся и пойдем, посмотрим, какое «задание» выполняет этот «прокурор».

Мы вышли на улицу, запрягли в саночки лошадь и поехали следом за ним. Далеко от деревни он уйти еще не успел, и в заснеженном поле была хорошо видна идущая по дороге черная фигура этого человека. Он нас не замечал и, сосредоточившись только на одном, как бы ему напиться самогона, покачиваясь, шагал в сторону соседней деревни. Мы с Агапоненко не спешили, и лошадь у нас шла шагом. Задержавшись на краю деревни, мы дали возможность этому человеку выполнить свое «задание».

Примерно через полчаса мы решили все же разыскать в деревне этого человека. Женщины нам быстро показали, в какую хату он зашел. Мы подъехали к этой хате. Войдя в дом, мы увидели там такую картину. Наш партизан по прозвищу «прокурор» спокойно восседал в переднем углу за столом под образами и степенно выпивал и закусывал. Перед ним на столе стояла сковородка с шипящей еще яичницей и бутылка недопитого самогона.

Мы поздоровались с хозяйкой этого дома, которая стояла за занавеской на кухне около печки, и, возмущенные поведением «прокурора», приказали ему встать и выйти на улицу.

— Вы арестованы! — объявил ему Агапоненко.

Физиономия «прокурора» была недовольной. Ну как же быть довольной, если ему не дали допить самогон и насладиться яичницей. Этого мародера мы привезли в нашу деревню Бояры и посадили в один из амбаров под усиленную охрану партизан. Пришлось пригласить из штаба бригады нашего следователя Захаревича и передать ему это дело мародера на расследование. Через несколько дней следствием было установлено, что он занимался вымогательством самогона у жителей деревень нашей зоны, а также отбирал у них разные ценные вещи: золотые кольца, серьги и другие, которые были найдены в его вещевом мешке.

В первых числах марта следствие было закончено, Захаревич написал следственное заключение. Комбригом был подписан приговор о расстреле этого мародера. Приговор был приведен в исполнение взводом Петра Захарова на кладбище деревни Бояры.

В начале марта 1944 года наши разведчики, возвращаясь с задания из-под Сенно, услышали гул самолета и увидели в свете зажженных фар спускающиеся парашюты. Они быстро стали пробираться в этом направлении и встретили двоих вооруженных, одетых в белоснежные маскхалаты людей. После короткой «разборки», в которой они чуть не постреляли друг друга, выяснив, кто такие, партизаны на двух санных упряжках доставили всех парашютистов на базу отряда в Черею.

Это была диверсионно-разведывательная группа в составе: командир группы — капитан Тишевецкий, заместитель командира — Алексей, разведчики — Хасан, Борис, Николай, Виктор, переводчик Рудольф и радисты — Сана и Костя. Их никто не встречал, так как на территории, интересующей командование Западного фронта, действовали партизанские отряды, не имеющие связи с Большой землей из-за отсутствия рации. Поэтому группу выбросили на первую лесную поляну, как оказалось, несколько северо-восточнее заданного района, совсем близко от немецкого гарнизона. И только случайная встреча с разведчиками отряда Агапоненко, которые быстро, еще до рассвета, увезли десантников в свою зону, и то, что немцы боялись ночью ходить в лес, спасло их от неминуемой гибели.

Мы были очень рады таким гостям. Нам так много хотелось у них узнать. Ведь уже третий год многие из нас не видели человека с Большой земли, а потому засыпали их вопросами, на которые они нам охотно отвечали. Но главная радость — у них по рации связь со штабом фронта, а это значит, что мы сможем обратиться туда за помощью.

На другой день капитана Тишевецкого пригласил к себе наш комбриг Гудков. Там они договорились о совместных действиях. Для начала Гудков, по просьбе капитана, дал группе двух проводников, хорошо знающих, как пройти к железнодорожному узлу Толочин. И уже на следующий день Хасан, Борис, Рудольф и проводники отправились в путь с заданием — вывести этот узел из строя. Им это удалось. Они пустили под откос железнодорожный состав с живой силой и техникой, следующий на восток, и вывели этот узел из строя на 28 часов.

Других разведчиков, Николая и Виктора, вместе со своим заместителем Алексеем капитан отправил в соседние бригады, чтобы наладить связи и скоординировать совместные действия в соответствии с требованиями штаба Западного фронта.

Сам командир группы с вернувшимися Хасаном, Борисом, Рудольфом и проводником отправился на встречу со связной, от которой в дальнейшем будут поступать необходимые сведения и через нее будет налажена связь с нашими людьми в частях РОА (Русская освободительная армия). Через несколько дней они вернулись усталые, но довольные. Встреча состоялась и была успешной. С помощью этой связной им удалось перетянуть многих солдат и офицеров РОА на нашу сторону.

А когда, по данным разведки, противник начал передислокацию войск на участке железной дороги Витебск — Орша, командир группы направил в район станции Богушевская Хасана, Бориса, Рудольфа и Николая, чтобы вывести ее из строя. С помощью проводника, данного Гудковым, ребята, несмотря на начинающуюся распутицу, сумели добраться до цели и выполнить задание.

У меня остались самые светлые воспоминания об этой группе: смелые, неугомонные, веселые ребята и совсем еще девочка, радистка Сана, нежным голоском исполнявшая нам песни «Землянка», «Жди меня» и другие.

К сожалению, очень скоро началась жестокая блокада фашистов против партизан. О дальнейшей судьбе этой группы мне ничего не известно. Были слухи, что при попытке вырваться из окружения на озере Палик наши друзья попали в плен и бежали, но, несмотря на это, командир группы был осужден. Мне как-то трудно было в это поверить.

Теперь я могу уточнить некоторые имена: командир — Георгий Кириллович, Алексей — Феофилактов, Хасан — Хасанов Мингали Мингазович, Борис — Буланов Афанасий Иванович, Николай — Самусев, Виктор — Бахолдин, Сана Карелина — Добрыш Сусанна Владимировна.

Полтора месяца наш пятый отряд находился на своеобразном отдыхе в деревне Бояры после тяжелых боев в Черее и Лукомле. Партизанская жизнь в нашем гарнизоне шла своим чередом. В основном в этот период наш отряд нес гарнизонную службу, находясь на южной стороне партизанской зоны. Отряд выполнял также небольшие боевые операции. Отдельные группы партизан минировали небольшие мосты, дороги противника, рвали связь и производили заготовку продовольствия, что к весне становилось все труднее и труднее. Да и одежда и обувь у партизан сильно поизносились. Нужно было как-то решать все эти проблемы.

На одном из совещаний в начале марта 1944 года в штабе бригады было принято решение: «С целью расширения территории нашей партизанской зоны, а также с целью приближения партизанских гарнизонов к основным стратегическим дорогам противника перебазировать наши отряды ближе к железной дороге Орша — Минск». Согласно этому решению нашим двум отрядам, первому и пятому, было приказано занять деревню Колодница около озера Селява. Другие отряды бригады также передислоцировались ближе к этой дороге. Этим перебазированием отрядов была также создана своеобразная буферная зона из партизанских гарнизонов на южной стороне большого партизанского гарнизона в Черее.

10 марта мы заняли Колодницу. Первый отряд Цымбала расположился на южной окраине деревни, а наш отряд — на северной половине этого населенного пункта. Для штаба отряда мы выбрали добротный дом в середине деревни, на ее западной стороне. Нашими хозяевами оказались довольно молодые, очень приветливые и доброжелательные люди. Хозяин дома Крышень Лазарь Арсеньевич был высокого роста, худощавый, с приятным открытым лицом. Такой же, очень похожей на своего мужа, была и его жена Александра Мироновна. Какая-то особая любовь проявлялась к нам, партизанам, в этом доме.

Нужно сказать, что к весне нам становилось все труднее и труднее обеспечивать партизан отряда продовольствием, и поэтому, посоветовавшись с хозяином дома, мы приняли решение организовать среди мужчин — жителей этой деревни — артель рыбаков для подледного лова рыбы на озере Селява. Чтобы это организовать более надежно и успешно, мы пошли на небольшую хитрость, хотя этого, наверно, и не надо было делать. Командир отряда Агапоненко собрал всех мужчин деревни и объявил им:

— Товарищи! В целях ускорения нашей победы над ненавистным врагом мы решили мобилизовать всех мужчин деревни в возрасте от 18 до 55 лет и зачислить их бойцами в наши отряды.

Агапоненко замолчал и оглядел всех присутствующих жителей деревни. А на собрании были не только мужчины, но и женщины. После его слов мужчины сидели нахмурившись, опустив свои головы. Видно, не очень-то их прельщала наша партизанская жизнь, да и от насиженных домашних очагов не хотелось уходить мужикам. Но каждый про себя думал, что воевать-то нужно, а что делать? Наступила неловкая пауза. И тогда Агапоненко, улыбнувшись, сказал:

— Ну вот что, мужики! Что-то вы не очень тепло встретили мое заявление о мобилизации. Я понимаю вас: дома на печке, конечно, куда лучше сидеть, чем воевать. Но воевать-то нужно! Кто же освободит от ненавистных фашистов родную всем нам Белоруссию?

— Это, конечно, так. Мы все понимаем, — заявил один из стариков, — но у нас и оружия-то нет. Чем воевать-то?

— Ну ладно! — согласился Агапоненко. — Действительно, пока у вас нет оружия, да и сами мы лишнего оружия не имеем. Поэтому у нас есть к вам вот такое предложение. Вы пока будете воевать на трудовом фронте. Организуйте артель рыбаков и приступайте к ловле рыбы. Будете снабжать нас рыбой. Вот это и будет вам первая боевая задача.

И сразу же мужики как-то оживились и в один голос заговорили:

— Вот это нам сподручно! Рыбой мы вас обеспечим. Что и говорить! Вот это наше дело!

Совсем повеселевшими мужики расходились с этого собрания. Через несколько дней после собрания на столах у наших партизан появилась отличная свежая рыба. С продовольствием в отряде вопрос был частично решен.

После гибели Заикина с его товарищами дело с выходом подрывников на железную дорогу как-то не получалось. Один из опытных подрывников Палаш Михаил был теперь командиром взвода, и мы решили его на такое трудное задание пока не посылать. Остался в живых только еще один подрывник — это рядовой Красаев, который ходил в свое время на железную дорогу вместе с Заикиным, Францем Питчем и молодым партизаном, теперь нашим комсоргом Игнатовичем В.

Посоветовавшись с командиром отряда, мы решили для разведки послать в сторону железной дороги Красаева и сына Хващевского Сергея Афанасьевича — Николая. Коля Хващевский за этот год, находясь в партизанах, подрос и несколько возмужал. Вот мы и решили послать его в эту разведку.

— Хлопцы, — напутствовал Агапоненко этих разведчиков, — вам нужно будет пока разузнать, как обстоят дела на железной дороге. Где и как она охраняется немцами, нет ли возможности где-нибудь скрытно подойти к ней, чтобы заложить мину? Но будьте осторожны. Хоть и холодная стоит еще погода, но в деревнях на ночлег не останавливайтесь, а лучше по очереди поспите у костра где-нибудь в лесу. Разведаете и возвращайтесь домой.

Хоть и обещали наши разведчики не останавливаться на ночлег в деревне, все же этого обещания они не сдержали. Когда через два дня они возвращались в Колодницу, то, сильно утомившись от многих километров пройденного пути и большого напряжения нервов и сил, они все же не удержались от соблазна и решили зайти ночью в одну из небольших деревень, окруженную со всех сторон лесом. Они совсем не знали, что в нескольких километрах от нее находится деревня Плоское, где был полицейский участок.

Зайдя в эту небольшую деревню, они в крайнем доме попросили обогреться. Дом этот находился рядом с лесом, и в нем, оказалось, жила старая женщина-беженка из Смоленской области. Она люто ненавидела Советскую власть и сотрудничала с полицаями Плоского. С поддельной приветливостью встретила она наших разведчиков. Попыталась расспросить, откуда они. Накормила их вареной картошкой без хлеба, и когда они, утолив голод, уснули, она оделась и почти бегом устремилась в Плоское, к своим знакомым полицаям.

Через два часа дом, в котором спали наши разведчики, был окружен немцами и полицией. Спящих партизан фашисты связали, вывели на улицу, а потом разули и раздели донага, на шеи повесили фанерные дощечки с надписью «Бандит». И, привязав веревкой к саням, водили по снежной дороге от одной деревни к другой по сильному морозу до тех пор, пока полузамерзшие разведчики не свалились замертво на снег. Фашистские изверги продолжали издеваться и над их безжизненными телами. Всласть насладившись изуверством над нашими товарищами, фашисты бросили их трупы и уехали в свой гарнизон.

На другой день местные жители похоронили Красаева и Хващевского на кладбище ближайшей деревни, где были найдены их трупы. И только спустя неделю после их гибели через партизан нашей бригады нам сообщили о трагической гибели разведчиков. Они также передали нам, что их предала женщина, одна из тех, которых немцы привезли из Смоленской области под видом беженок.

Мы очень сильно переживали гибель наших молодых партизан. И особенно мы, бывшие разведчики разведотряда, куда пришел из Анелина со своим отцом Коля Хващевский, командир Агапоненко Н. А., Егор Евсеев, Шура Пляц и я. Мы не могли даже представить себе, что уже нет больше среди нас нашего Коли. Так трагически оборвалась юная жизнь комсомольца Коли Хващевского и партизана, нашего переводчика Красаева.

На одной из очередных политинформаций я сообщил нашим партизанам об их гибели, а также о предательской роли женщин-беженок. Я еще раз предупредил партизан об усилении бдительности, о том, что немцы усилили свои разведывательные операции против партизан. Они засылают в партизанские отряды шпионов, диверсантов, красивых девушек-разведчиц, детей и других лиц. Я просил партизан отряда, стоящих на посту, не пропускать в наш гарнизон никаких посторонних незнакомых лиц: мужчины ли это или женщины, девушки или дети. Всех задержанных нужно приводить в штаб отряда.

В первых числах апреля 1944 года на южной стороне Колодницы на дороге, идущей со стороны Прошики, нашими часовыми были задержаны три женщины. Одна из них, невысокого роста, лет 45, а остальные две совсем еще юные девушки. Когда задержавший их часовой спросил: «Зачем вы идете в Колодницу?», старая женщина ответила:

— Мы беженки. Сильно голодаем. Побираемся по деревням. Просим милостыню. Может, кто и даст что-нибудь. Хоть картошки добудем.

Ее спутницы молчали и ничего не говорили. Всех троих беженок мы арестовали и посадили в амбар. На другой день к вечеру в штабе отряда собрались: Агапоненко, Егор Евсеев, начальник штаба отряда Евсеенко, Петр Захаров и я. Мы решили допросить этих беженок. Первыми допросили поодиночке девушек. Они, как будто сговорившись, твердили:

— Мы очень голодаем. Вот эта наша старая женщина (имя ее они не называли) подговорила нас пойти в партизанскую зону и там добыть что-нибудь из еды. Может, добудем там картошки, предложила она.

— А почему вы решили идти в партизанскую зону? Разве там, где нет партизан, уже не стало картошки?

— Да мы не знаем. Она нам сказала, что у партизан в деревнях все есть. Что там немцы у населения ничего не отбирают.

— А вы эту женщину хорошо знаете?

— Нет. Я с ней встретилась и познакомилась совсем недавно. Она сама пришла к нам в дом и подговорила идти в партизанскую зону.

Ничего не добившись от девушек, мы решили допросить старшую из них, которая, видимо, была их командиршей. У нас возникло подозрение, что эта пожилая женщина и есть та беженка, которая предала наших разведчиков. Я не знаю, почему у нас возникло такое подозрение, но так оно и было на самом деле. Привели на допрос эту женщину. Она с нескрываемой злобой посмотрела на нас.

— С какой целью послали вас немцы в наш партизанский район? Что вы должны были у нас разведать? — спросил ее Агапоненко.

— Никто меня не посылал. Я сама пришла к вам!

— Зачем?

— Только за тем, чтобы достать у вас картошки и хлеба.

— А девчонок зачем с собой взяли?

— Они сами пошли.

— Неправда! Вы их агитировали пойти вместе с вами.

— Они все врут.

В допрос вступил Егор Евсеев, у которого во взводе и были Красаев и Хващевский и за которых он готов был убить эту женщину.

— Признавайтесь! Вы предали наших партизан немцам и полиции! На ваших глазах гитлеровцы издевались над ними! Нам об этом сообщили жители деревни, откуда вы пришли, — резко сказал Егор.

— Нет! Нет! Никаких партизан я не предавала! — заголосила она визгливым голосом.

Мы по реакции допрашиваемой почувствовали, что Егор попал в цель. По ее поведению было видно, что это было ее рук дело. Но она упорно не признавалась. Как мы ни старались вырвать у нее признание, ничего не добились. Дело дошло до того, что Агапоненко и Евсеев, рассвирепев, притащили со двора веревку, перекинули через балку в потолке, накинули на ее шею петлю и потянули за веревку. Я понял, что дело может кончиться преступлением, и громко приказал:

— Товарищи! Опомнитесь! Что вы делаете! Прекратите это варварство! Мы же не фашисты!

Эти слова отрезвили моих товарищей. Они остыли. Агапоненко приказал увести эту женщину и снова запереть под замок в амбаре.

Когда из штабной хаты все ушли и мы остались втроем с Агапоненко и Егором Евсеевым, я начал их отчитывать:

— Ну, разве так можно? Кругом же живут люди в деревне. Завтра же они все узнают. И что они скажут о нас, партизанах? Это, скажут, такие же фашисты, что и немцы.

Ночь я провел тревожно. Мне казалось, что я обидел своих товарищей по оружию, что из-за этой женщины-предательницы нечего терять своих боевых друзей. На другой день утром к нам в штаб пришел Петр Захаров и попросил меня выйти во двор.

— Ты чего, Петр?

— Товарищ комиссар! Я хочу вам кое-что рассказать.

— Ну, давай рассказывай.

— Вы знаете, мне приглянулась одна из этих девочек, которая пришла к нам шпионить. Да и она смотрела на меня как-то особенно, когда я вел ее на допрос. И вот сегодня рано утром я решил проверить охрану амбара, где они сидят под арестом, и, кстати, поговорить с ней.

— Ну, и что же ты выяснил? Влюбился, что ли?

— Погодите, комиссар, все по порядку. Я ее вызвал из амбара и отошел с ней в сторону, чтобы не слышали наш разговор остальные женщины, и сказал ей: «Ты такая красивая девушка, и ты мне приглянулась. А знаешь ли ты, что ожидает вас всех троих?» — спросил я ее. А она мне: «А ничего с нами не будет. Что мы сделали плохого?» — «Ты погоди веселиться-то. Ты знаешь, что вчера решили наши командиры? Решили всех вас троих расстрелять». И ты знаешь, комиссар, она чуть ли в обморок не упала. Повисла у меня на шее и заревела. Я тогда ей и говорю: «Погоди ты реветь-то. Лучше признайся во всем. Вам, молодым девчонкам, ничего не будет, если признаетесь, а этой бабе, вашей командирше, не сдобровать». И тогда она мне все рассказала. Действительно, эта женщина все время крутила с полицаями. Пила с ними шнапс и самогонку. Ходила к ним с доносами на наших людей, а от полиции получала пайки. И что она долго уговаривала этих девчонок пойти в партизанскую зону. Девочки долго не соглашались, тогда она им пригрозила, что сообщит полиции о том, что они якобы встречались с партизанами. Девчонка эта также мне сообщила, что это она выдала двух ваших партизан полиции.

— Ах вон оно что?! — воскликнул я, услышав это сообщение Захарова. — Дело теперь проясняется. Молодец, Петр, — похвалил я этого командира взвода за находчивость.

В этот же день обе девушки признались во всем. Они обвинили эту женщину-беженку в том, что она служит в полиции тайным агентом, что на ее совести не одна жертва полицейской расправы над мирными жителями и партизанами. Партизанский приговор гитлеровской прислужнице и изменнице Родине был суровый: «За предательство и измену Родине — расстрелять!» Приговор был приведен в исполнение, а девушек отпустили домой.

Прошло не более двух дней после этого случая, как снова нашими часовыми была задержана целая группа из пяти мужчин, одетых в форму гитлеровских оккупантов. При их допросе, а один из них отлично говорил по-русски, оказалось, что все они по национальности французы и служили у немцев в специальной французской воинской части. Гитлеровцы их часть расформировали и разослали небольшими группами служить в охране отдельных немецких гарнизонов на временно оккупированной территории Белоруссии. Они пришли из ближайшего гарнизона противника невооруженными и просили их принять в нашу партизанскую бригаду. Мы отправили их в штаб бригады. Пусть там решают, что с ними делать.

В штабе бригады во время допроса, который вели комбриг Гудков и комиссар бригады Игнатович, французы заявили:

— Мы не хотим больше служить у Гитлера, Мы на стороне русских и хотим воевать против немцев. Примите нас в свою партизанскую бригаду. Но с условием, чтобы мы все были вместе в одном отряде.

Комбриг Гудков их внимательно выслушал. Задал еще несколько вопросов, но просьбу их полностью выполнить не решился и объявил:

— Нет, всех вас вместе в один отряд мы не направим, а разобьем вас по одному или по два и пошлем в разные отряды бригады.

Французы продолжали настаивать на том, что им обязательно надо быть вместе. Эта настойчивость французов еще больше насторожила комбрига, и он им окончательно отказал в этой просьбе. Как потом оказалось, это решение комбрига было правильным. В наш отряд попал один из этих французов по имени Жан. Он был очень высокого роста, худой, с длинной шеей и небольшой головой, с курчавыми черными волосами на ней. На лице этого француза выделялся орлиный нос и карие сверкающие глаза. Партизаны успели его прозвать «французским жирафом». Он совершенно ничего не понимал по-русски и только немного понимал немецкий язык, поэтому мы решили его направить в хозвзвод к Францу Питчу. Пусть, решили мы, Франц воспитывает этого француза.

После длительного отдыха в Боярах мы, прибыв в Колодницу, решили активизировать нашу боевую деятельность. С этой целью стали посылать к ближайшим гарнизонам противника разведчиков, наблюдателей за жизнью и деятельностью этих гарнизонов. Перед ними ставилась задача выявить: как часто выезжают немцы и полицаи из этих гарнизонов, в каком направлении и в каком количестве. Одна из таких групп разведчиков доложила, что немецкий гарнизон в деревне Люта — самый активный из них. Немцы из этого гарнизона довольно часто и большими группами выезжают в направлении деревни Язвы. С какой целью они туда выезжают, выяснить не удалось.

И вот в конце марта 1944 года, собравшись вместе, командиры отрядов Агапоненко и Цымбал, а также мы с Голиковым — комиссары этих отрядов, приняли решение объединенными силами двух отрядов сделать засады в деревнях Язвы и Топорище. Наша цель — разгромить немецкую колонну, которая довольно часто появляется на дороге, идущей в сторону деревни Люты, а из нее — в сторону Язвы.

Ночью мы своим пятым отрядом заняли деревню Топорище, находящуюся на полпути между Лютами и Язвами, а отряд Цымбала занял деревню Язвы. Мы с нашими пулеметчиками заняли крайний дом на западном конце деревни. Поднявшись на чердак этого дома, через слуховое окно установили пулемет и стали наблюдать за дорогой, которая по чистому полю шла из гарнизона противника в Лютах в сторону Язвы. Остальные пулеметчики нашего отряда расположились в других домах этой деревни. С нами на чердаке дома находились командир отряда Агапоненко, командир взвода Егор Евсеев, он же был и пулеметчиком, командир взвода Петр Захаров и Франц Питч.

За несколько дней накануне этой операции прошел сильный дождь, который полностью смыл снег на полях, и даже в лесу снега почти совсем не осталось, только кое-где потемневшие островки снега лежали среди деревьев леса. Поле, по которому шла проселочная песчаная дорога, хорошо просматривалось с нашего чердака. Утро было ясным, на горизонте всходило солнце. Справа от деревни Топорище находился в низине небольшой лес, который острым углом выходил к полю, где проходила эта дорога. За лесом была небольшая деревня Каменка. От дороги до края выступающего леса было около 200 м.

Ждать немцев пришлось довольно долго. Примерно в 10 часов утра со стороны гарнизона противника появилась большая колонна немцев и полицаев, двигавшихся с обозом в сторону Язвы. Зная, что в Язвах находится засада из партизан первого отряда, мы решили пропустить немцев и, если придется, встретить их здесь после удара со стороны отряда Цымбала. Не обращая никакого внимания на деревню, где в засаде находились мы, немцы беспечно шагали в сторону Язвы.

Командир первого отряда Цымбал Андрей подпустил немцев к деревне Язвы и открыл огонь из восьми пулеметов и десяти автоматов. Немцы, оставив человек 20 убитыми и ранеными, в панике побежали обратно. Партизаны первого отряда бросились на врага, стреляя на ходу изо всех видов оружия, но дальше преследовать их не стали, так как знали, что мы ожидаем их в деревне Топорище.

Опомнившись от этого удара со стороны партизан, комендант гарнизона, который командовал колонной, видимо, успокоившись, что партизаны их больше не преследуют, приказал собраться всем оставшимся в живых немцам и полицаям в колонну. Он, очевидно, считал, что опасность миновала, так как в деревне Топорище партизан нет.

Как только поредевшая колонна немцев поравнялась с деревней Топорище, Агапоненко приказал открыть огонь из пулеметов и автоматов. Сразу было убито около десятка фашистов, а остальные бросились бежать в сторону леса. Среди них был и комендант гарнизона.

Разгоряченные боем, мы решили прочесать этот совсем маленький лесок и захватить в плен спрятавшихся немцев. Агапоненко приказал всем партизанам, растянувшись цепочкой, пойти в лес. Я шел в середине цепи, а справа от меня двигались командир взвода Петр Захаров и Франц Питч. Пробираясь по кустарнику среди высоких кочек, заросших густым черничником, я не заметил, что среди них в черничнике спрятался в своей зеленой шинели гитлеровец и целился в меня из своего карабина. Первым увидел это Франц Питч, который понял, что мне грозит неминуемая смерть, и громко крикнул по-немецки:

— Не стрелять!

Немец от этого окрика на чисто немецком языке как-то опешил, его руки дрогнули, но все же он выстрелил из карабина. Вылетевшая из него пуля, прошив левый рукав моей черной танкистской куртки, мне никакого вреда не принесла. Я отделался только испугом. Гитлеровец не успел перезарядить свой карабин, как на него навалились подоспевшие мои товарищи и обезоружили его. Оказалось, это был тот самый комендант гарнизона, который командовал этой колонной. В полевой сумке офицера были найдены очень важные документы, военные карты района и другие.

После этого боя оба отряда вернулись в Колодницу. У нас потерь не было. Были взяты в плен: комендант гарнизона, его заместитель, переводчик и два полицая. Остальные фашисты в этой колонне были уничтожены метким огнем наших партизан. Взяты трофеи: 5 автоматов, 3 пулемета, миномет, 9 винтовок, знамя батальона, штабные документы, повозки, лошади и боеприпасы.

Командир отрада Агапоненко торжественно вручил мне полевую сумку коменданта гарнизона, который стрелял в меня, и сказал:

— Это тебе, комиссар, трофей в память о бое, в котором ты чуть было не погиб от этого фашиста.

Закончился апрель 1944 года. В приказе № 14 от 30 апреля 1944 года комбриг Гудков Н. П. объявил результаты предмайского социалистического соревнования в боевой и политической деятельности отрядов бригады. В нем было сказано: «…первое место в бригаде занял первый отряд. Хорошие результаты боевой и диверсионной работы имеют пятый, второй и шестой отряды…» Наступил праздник 1 Мая 1944 года. До Победы оставался еще один год. Все ли мои товарищи доживут до этого большого праздника…