Парус и буря

ГЛАВА 1

Предел видимости определяется, наверное, не только остротой зрения человека. Своим воображением он может раздвинуть горизонты и увидеть мир даже сквозь стены дома, которые отгораживают его от людей. Когда человек, например, влюблен или томится где-нибудь вдали от родины, он способен не только остро чувствовать, но и отчетливо видеть сердцем все, что, казалось, уже исчезло навсегда. И перед глазами снова возникают картины минувшего, как кадры старого фильма, в котором ты когда-то играл главную роль. Они мгновенно появляются и так же мгновенно исчезают. Все это происходит как во сне. Но сердце все же успевает отобрать наиболее дорогие и нужные кадры. Именно те, что воскрешают тайные муки и желания, живущие до поры до времени в недрах души сами по себе, вне времени и пространства. И воскрешенные, они расправляют крылья и уносятся в далекий мир прошлого, к тем, кто их когда-то породил.

Видениям минувшего оставался верным и этот человек, которого волны жизни выбросили на берег Латакии. Здесь он жил — ел, пил, спал, передвигался, — но мыслями он весь был в прошлом, терпеливо ожидая осуществления своих надежд и чаяний, которым он никогда не изменял.

Латакия не была ему чужой. Берег здесь изогнулся серпом луны у подножия чернеющих вдали гор. Огибая заливчики и пересекая русла пересохших речушек, можно дойти от форта до самого маяка. Или можно просто так, без всякой цели, медленно брести по мелкой гальке, перепрыгивая с камня на камень и обходя отвесные скалы. А устав, можно сесть на любой большой камень, как на трон, или взобраться на скалу, вообразив, что ты находишься на принадлежащем только тебе одному безлюдном острове, или же с обрывистого берега свесить ноги прямо в море и, как лопастями, взбивать ими пену. Захочешь — можешь ла донями зачерпнуть полную пригоршню этой пены и держать ее, пока она не просочится между пальцами. Ну а если попадется песчаная коса, можешь палочкой или галькой начертать на песке дорогое тебе имя. Но не успеешь написать, как море, словно языком, слижет его… Да, море — это великое таинство. В нем скрыто много тайн, и, поглотив еще одну, оно никогда уже никому ее не откроет, как бы вы с ним ни заигрывали…

Пусть на миг, но люди все равно пишут на песке чьи-то имена. Зачем? Для кого? Они и сами не знают. Да и не задумываются над этим… Пишут просто так, машинально. Когда попадается на пути такая вот девственно чистая гладь песка, как тут удержаться от соблазна и не оставить на ней какой-то след. Нацарапать, например, имя свое или любимой. Можно, конечно, и просто пройти по песку, оставив на нем только отпечатки своих ступней. Но и их быстро смоет море. Оно ревниво и не потерпит, чтобы на песке долго оставались следы человека.

Летом берег устлан полунагими телами. Разморенные, люди жарятся на солнце, переворачиваясь со спины на живот и с бока на бок, копаются в песке, сооружают пирамиды, роют туннели. Море словно закрывает глаза на эти их забавы. «Играйте пока, играйте! — беззлобно ворчит оно. — Вот придет зима, тогда я вам покажу». А люди резвятся: бегают, прыгают, бросаются песком, брызгают водой. Играют с морем, как расшалившиеся дети с терпеливым дедом: взбираются ему на спину, щекочут его, дергают за кончики усов, расчесывают пальцами бороду. Забавляются, пока им не надоест. Когда же наступает время расходиться по домам, они с неохотой покидают море, так и не насытившись им до конца, не постигнув великих тайн этой бескрайней голубой пустыни… Море, доброе и ласковое, улыбается людям и тихо нашептывает что-то.

Но это до поры до времени. Всякому терпению есть предел. Приходит конец и терпению моря. Тогда берегись его. Если ты в открытом море — смотри в оба. Спускайся лучше в трюм — подальше от беды. Да и на берегу не зевай, не то мигом окатит тебя с головы до ног и отшвырнет волной на острые камни. С морем шутки плохи. Поэтому и бегут люди в такие часы от него подальше.

Они бегут… Но никогда не убегал от моря Мухаммед Таруси, или, как звали его друзья, Абу Зухди. Он не боялся моря. Коснется волна его ног, он только отскочит, словно приглашая море продолжить игру: «Попробуй, мол, дотянись до меня!»

Даже в самый сильный шторм он оставался на берегу. Да и куда уйдешь? Здесь его дом. Здесь вся его жизнь. С морем связано все — и прошлое и будущее. Без него жизни нет. Он сидит и всматривается в бескрайнюю даль. Там, за горизонтом, новый, дорогой его сердцу мир — бухты, порты, гавани, где бросала когда-то якорь его «Мансура». Его любимая «Мансура», которую в щепки разнесло взбесившееся море, навсегда похоронив ее в зловещей пучине.

А теперь здесь, на берегу, его кофейня. Он прочно обосновался на этих скалах, будто якорем зацепившись за них, чтобы никогда не расставаться с морем, быть его постоянным соседом. Зимой и летом, весной и осенью. Быть верным ему до конца своей жизни.

Когда в кофейне не было дел, Таруси уходил к морю и, взобравшись на уступ какой-нибудь скалы, подолгу сидел там — наедине с морем и своими мечтами. О чем он думал? Этого никто не знал и никто никогда не узнает. Даже Абу Мухаммед, его самый верный, неразлучный товарищ и помощник. Завсегдатаи кофейни, спрашивающие Абу Мухаммеда: «Где Таруси?» — обычно получали односложный ответ: «Там». При этом он показывал куда-то в сторону берега. Большего от него ничего невозможно было добиться. А к Таруси, когда он уединялся, лучше было не подходить. Он не любил, когда нарушали его одиночество. В таких случаях он, раздосадованный, поднимался и шел в кофейню. Или же грубо обрывал:

— Ты в кофейню? Она вон там!

— А ты чего сидишь здесь один?

— Молюсь, — недружелюбно отвечал он, всем видом своим показывая, что не намерен продолжать разговор.

Конечно, это было не очень-то любезно, да, пожалуй, и опрометчиво, со стороны хозяина кофейни. Ведь посетители могли обидеться на такое обращение и больше не приходить в его заведение. Но Таруси это мало беспокоило. Ублажать гостей — это не для него.

Однажды Абу Мухаммед по-дружески пытался дать ему совет: быть более обходительным с посетителями. Таруси и слушать не стал:

— Занимайся своим делом и не суй носа куда не просят!

Позже остыл и извинился перед Абу Мухаммедом.

— Ты не обижайся на меня, дружище, — сказал он тихо, с какой-то необъяснимой грустью. — Не могу я, как другие торговцы, угождать всем подряд. Не для этого я создан. У меня, видно, другое призвание.

Таруси говорил правду. Да, быть хозяином кофейни — это в самом деле не его призвание. Но разве он один такой? Сколько несчастных вынуждены заниматься не своим делом! Моряк становится официантом, а официант — моряком, ткач — кузнецом, а кузнец — ткачом. Ох, нелегко им всем живется, нелегко… Но живут — как с нелюбимой и давно опостылевшей женой. От такой жизни впору руки на себя наложить, бежать куда глаза глядят. И все же каждый по каким-то ему одному понятным соображениям мирится с такой жизнью и тянет свою лямку до конца.

Человек говорит: «Все брошу, убегу завтра же!» Но приходит завтра, и он ничего не бросает. Никуда не убегает. Хоть на ногах у него и кандалов вроде нет и к стене он цепями не прикован. Не бежит — не пробил еще его час. Час, которого он ждет и которого, может быть, никогда не дождется. И все же он терпеливо ждет и верит, что он настанет.

Верил и Таруси. И не только верил — упорным, хоть и нелюбимым трудом старался ускорить его приход. В своей вере он был искренен, а в труде — настойчив. Конечно, не по душе была ему такая жизнь. Но он мирился с нею, ибо жил рядом с морем, на этих скалах, которые он сам себе облюбовал, бросив здесь якорь.

ГЛАВА 2

Хотя Таруси и считал, что удачно пришвартовался к этим скалам, но где-то в тайниках души он, как всякий человек, делающий вынужденную остановку на полдороге, ощущал беспокойство. Да, были у него и вера и силы. Но двигаться дальше вперед он не мог, а назад путь тоже отрезан. Ничего не оставалось, как только ждать. И он ждал.

Когда он сидел, прислонившись спиной к скале, или механически, через силу, занимался хозяйством в кофейне, он все думал и думал. И думы эти были невеселые. В нем кипела ярость против чуждого для него мира. Ему хотелось разорвать на части всех, кто делает и без того невыносимую жизнь еще более мрачной и трудной. Но как он может это изменить? Что он может предпринять, не двигаясь вперед, остановившись на полпути? Эта мысль не давала ему покоя. Она таила в себе вызов. Напоминала о существующей несправедливости и подлости. Возбуждала и еще больше взвинчивала натянутые до предела нервы…

До его слуха донесся неясный шум. Раздался звон разбитого стекла. Это в кофейне… Послышались крики. Вперемежку с отборной бранью прозвучало и его имя. По берегу бежали люди. Размахивая руками, они кричали:

— Таруси! В кофейне — драка!

Стряхнув с себя оцепенение, он стремглав бросился в кофейню. Все здесь было перевернуто вверх дном. Стулья разбросаны, столы опрокинуты, на полу — осколки стекол. В одном углу несколько моряков держали Салиха Барру. Тот вырывался, осыпая их бранью, и хрипло кричал:

— Пустите! Пустите! Я из него котлету сделаю!..

В другом углу моряки окружили Абу Мухаммеда.

Одна его щека багровела — наверное, от пощечины Салиха. Из глаз вот-вот готовы были брызнуть слезы.

— Что здесь произошло? Тебя ударили? — спросил у него Таруси.

Моряки все разом зашумели, загалдели, замахали руками. Абу Мухаммед тоже что-то бормотал, оправдывался. А Салих все еще вырывался из рук моряков и орал:

— Пустите, пустите меня!..

Таруси поднял руки вверх. Моряки расступились. Гнев, давно уже копившийся у него внутри, властно охватывал его. Он чувствовал, что не может больше владеть собой. Чаша терпения переполнилась. Злоба душила его, и он должен был дать ей волю. Только тогда он будет удовлетворен. Пусть же произойдет то, что рано или поздно должно было произойти. Именно в такие минуты в человеке, он знал это по себе, крепнет решение дать отпор любому, кто посягает на его честь. Даже если придется поплатиться жизнью.

Этот Салих Барру только выдает себя за моряка. Но с морем у него нет ничего общего. Он бандит. Да он и сам этого не скрывает, даже похваляется этим. «Я с ножом в руках родился», — говорил он. Всякому понятно, что в кофейню его подослал Абу Рашид — негласный хозяин порта, чтобы припугнуть Таруси, подмять его под себя или заставить покинуть эти скалы навсегда. Но не на того напал. Таруси не подчинится. Он готов защищать свое право, драться до смерти, до последнего вздоха. Отступать некуда. Сейчас можно идти только вперед.

Салих все бесновался. Моряки вытолкнули его из кофейни. Таруси выбежал следом за ним. Некоторые посетители, чтобы не попасть в историю, незаметно стали расходиться. Другие же, предвкушая драку, высыпали из кофейни. Большинство, конечно, были на стороне Таруси. На Салиха многие в порту имели зуб.

Его давно уже хотели проучить за хвастовство и наглое вымогательство. А сейчас он совсем распоясался. Устроил настоящий погром в кофейне. Ни за что ни про что избил Абу Мухаммеда и еще угрожает самому Таруси. После всего этого Таруси ничего не остается, как закрыть свою кофейню и убраться восвояси… Или же проучить наконец этого мерзавца.

— Думаешь запугать меня, сволочь? — крикнул Таруси и, схватив палку, бросился на противника.

Но прежде чем Таруси успел ударить, в воздухе молнией блеснул нож, и он ощутил жгучую боль в плече. Какой-то моряк закрыл лицо руками, чтобы не видеть крови.

— Салих! Не на-а-а-до!.. — пронзительно взвизгнул маленький Ахмад.

Барру опять замахнулся, метя прямо в грудь. Но Таруси резко ударил его по руке, нож выпал из разжавшихся пальцев, покатился по склону и упал в воду.

В толпе раздался вздох облегчения.

— Ну, вот и все, отбили быку рога, — радостно сказал кто-то.

Однако это был еще далеко не конец. Но первый раунд выиграл Таруси. И эта победа влила в него уверенность. Правда, мешала рана в плече. Удар был профессиональный — в умении владеть ножом Салиху не откажешь. Но все же главный удар был отражен, и нож, с которым якобы появился на свет божий Салих из чрева матери, канул в море. Попробуй теперь достань его! На счету у Салиха было немало драк. Опыт поножовщины у него богатый — в этом ему не было равных во всем порту. Он всегда выходил победителем и поэтому ничего не боялся. И вот случилось неожиданное — Салих остался без ножа.

Таруси, не давая опомниться противнику, снова бьет его по руке, по плечу. Еще и еще раз… Он наносит короткие, частые удары по плечу, по спине. Салих шатается, опускает голову. И вдруг вытаскивает пистолет и в упор стреляет в Таруси. Но рука его дрожит. Даже с такого короткого расстояния он промахивается. Пуля пролетает мимо, никого не задев. Таруси бросается на Салиха, и раздается второй выстрел. Пуля все же задевает бедро Таруси, но он не чувствует боли, бьет Салиха ногой в живот. Тот вскрикивает, роняет пистолет и чуть не падает. Таруси ударяет его еще раз. Салих шатается и летит со скалы в море.

Мокрый, растрепанный, Салих Барру дрожащими руками уцепился за выступ скалы, стараясь вылезти на берег. Он с трудом подтянулся и на четвереньках выполз на берег. Ему никак не удавалось встать на ноги. Едва поднявшись, он снова падал. Моряки брезгливо смотрели на него, и никто даже не шелохнулся, чтобы помочь ему. Так ему и надо, подлецу! Молодец Таруси — расплатился с ним за всех…

Таруси отошел от обрыва и, обессиленный, прислонился к стене кофейни, в любую секунду готовый снова броситься на врага и добить его. Но пусть сначала Салих встанет на ноги. Он ему мешать не будет. Не в его правилах бить лежачего.

К месту происшествия наконец прибыла полиция. Арестовали обоих. Моряки и Абу Мухаммед провожали их до самого участка. Абу Мухаммед шел, обхватив голову руками. Он чувствовал себя виноватым. Лучше бы ранили его, чем Таруси. За что человек пострадал? Неужто он пролил кровь из-за какой-то чашечки кофе? Ведь ссора началась из-за пустяка… Нет. Конечно, дело не в кофе. Салих искал ссоры. Он хотел свести счеты с Таруси. А может быть, даже убить его. Но не вышло. Сам получил по заслугам. Жаль — мало. Надо было бы его прикончить…

По дороге толпа разрасталась. К свидетелям присоединялись любопытные. Они расспрашивали о подробностях. Очевидцы чувствовали себя героями и, рассказывая о драке, прибавляли кое-что от себя. Другие поправляли их, добавляя новые подробности. На ходу спорили, незлобно переругивались. Но все сходились на одном: молодец, Таруси, проучил-таки Барру.

«Проучить-то проучил, — думали многие. — Но этим дело не кончится. Узелок только завязался, и неизвестно еще, когда и как он развяжется…»

Латакия — город небольшой. Но это не просто город, а прежде всего порт. Это окно, вернее, даже ворота Сирии в Средиземное море. Через них она связана со всем миром. Посылает одни товары и получает другие. И пользуется этими воротами не только Сирия, но и соседние страны.

Этот город, прижавшийся к морю в северо-западном углу страны, сохранил и старинные постройки, и древние обычаи. В затхлой атмосфере этих давних обычаев город задыхается. Месть считается неоплаченным долгом до тех пор, пока кровь не смоет кровь.

Настоящие хозяева Латакии — богатые феодалы. Сами они живут в загородных поместьях, владея богатейшими земельными угодьями. Между их кланами, объединяющими несколько семей, и делится власть над городскими кварталами. Они диктуют свои законы, хозяйничают как хотят, распоряжаются и землей и людьми, строят козни друг против друга, благодетельствуют угодникам и стирают в порошок строптивых. И все это они делают «по правилам», «по чести», не нарушая обычаев, потому и слывут людьми порядочными, пользуются почетом и уважением!

Время от времени в каком-нибудь квартале объявлялся смельчак, который, подняв голос против их засилья или воспользовавшись распрями между ними, пытался выйти из-под их контроля. Тогда они, на время забыв о междоусобицах, объединялись и действовали сообща, чтобы обезвредить его или вообще убрать с дороги.

Весь город был поделен между влиятельными семьями на зоны, где они чувствовали себя полновластными хозяевами. Семейство Мазхаров, к примеру, хозяйничало в квартале Шейх Захир, где находятся гаражи. Мазхары держали в своих руках всю перевозку грузов в порт и из порта. И когда однажды один торговец возмутился и попытался вывезти свой груз из порта без их посредничества, его товар в назидание другим сожгли на площади, а самого торговца публично избили.

В порту распоряжалась семья Абу Рашида. Ни один корабль, ни одна фелюга, ни одна лодка, выходившие в открытое море или возвращавшиеся в порт, не могли уклониться от дани Абу Рашиду.

За спиной таких семей стояли феодальные роды, которые владели землями в деревнях и имели большое влияние во всей округе. Они умело пользовались своими привилегиями, извлекая из них выгоду. С ними заодно действовали и власти. Если же кто становился поперек дороги, его просто-напросто устраняли. Они были вездесущи, и без них не так легко было обойтись. Они пробрались даже в оппозицию, чтобы, выбрав момент, совершить переворот и захватить власть.

Таруси повезло. Скалы, где он соорудил свою кофейню, оказались как бы вне чьей-либо сферы влияния. И первое время кофейней поэтому никто не интересовался. Но когда Таруси становился на защиту моряков, вмешиваясь таким образом в портовые дела, он тем самым бросал вызов семейству Абу Рашида. Этого ему они не могли простить. Теперь он должен был быть готовым к любым пакостям, к любым неожиданностям. Абу Рашид не остановится ни перед чем, он уберет со своего пути всякого, кто будет путаться у него под ногами.

Иногда в душе Таруси ругал себя и клялся, что не будет больше вмешиваться ни во что. Но совесть не позволяла ему оставаться равнодушным перед явной несправедливостью. Он не мог молчать, видя, как Абу Рашид обманывает и обсчитывает моряков, этих простых и доверчивых людей. Волей-неволей он становился не только свидетелем, но и судьей этого вопиющего беззакония. Тщетно он пытался внушить себе: раз он не работает в порту, все это его не касается. «У меня хватает своих забот в кофейне, чтобы разбирать еще чужие дрязги». Но ни разу так и не смог остаться в стороне, когда слышал о бесчинствах Абу Рашида.

Неделю назад он громогласно при всем честном народе обругал в кофейне Абу Рашида. Да и до этого он не очень-то стеснялся в выражениях, когда говорил о нем. Конечно, Абу Рашиду стало известно обо всем. Решил он укоротить язык Таруси. Для этого и подослал Салиха в кофейню.

Весть о драке в кофейне быстро распространилась по всему городу. Это событие оживленно обсуждали и в квартале Шейх Захир, и в порту, и в богатых особняках, и в бедных хижинах.

Салиха за ношение огнестрельного оружия посадили в тюрьму. Таруси отпустили. Хотели положить в больницу, но он отказался. Ему перевязали раны, и он вернулся в свою кофейню. Таруси понимал, что враги не оставят его в покое. Теперь он должен жить под постоянной угрозой. Но он не из пугливых. Вызов брошен и принят. Отступать некуда. Он будет бороться до конца. Отсюда он не уйдет. Он не может расстаться с морем. Без него ему не жить.

Да и почему он должен бежать? С этим городом связана вся его жизнь. Здесь он родился, здесь жила его семья. Пусть старые корни засохли, листья развеялись, но дерево должно стоять. Умерли родители, эмигрировали куда-то в дальние страны его дядья, переселился в Триполи старший брат, там же вышла замуж и его сестра. А он остался здесь один. Постепенно отдалился от родных. Что у него с ними общего? Они — торговцы, он — моряк. Поняв, что ему не на кого больше надеяться, Таруси решил пробивать себе дорогу сам, своими силами.

ГЛАВА 3

Дня через два вечером в кофейню Таруси пожаловал редкий для этого заведения гость — сам началь ник порта Абу Амин. Таруси не скрыл своего удивления, но — даже для виду — не выразил никакой радости. Правда, гостя он принял достойно, ведь, что ни говори, начальник порта. Таруси подошел к нему, поприветствовал, предложил ему наргиле и кофе.

Абу Амин был высокого роста, крепкого сложения. Он и так производил впечатление солидного мужчины. Но, постоянно помня о своем положении, старался казаться еще более солидным и важным. Говорил баском, размеренно, будто взвешивая каждое слово. На нем был форменный белый китель с погонами, который он почти никогда не снимал. Весь вид его говорил — он важный чин. Но на деле начальник порта был всего лишь марионеткой в руках Абу Рашида, и тот пользовался им в основном как обладателем печати, которой Абу Рашид официально скреплял свои махинации.

— Ты ведь знаешь, Абу Зухди, как я тебя ценю и уважаю, — начал издалека Абу Амин.

Он говорил не спеша, с достоинством, стараясь придать своим словам особую многозначительность и внушить к ним доверие.

— Верю тебе, Абу Амин, и всегда к твоим услугам, — скороговоркой ответил Таруси, бросив на него настороженный взгляд.

— Спасибо… И мы — к твоим. Вот решил зайти повидать тебя. Меня несколько дней не было в порту. Давно, думаю, не навещал Таруси. Мы ведь все братья друг другу, вот и зашел как к брату.

— Милости просим! Рад видеть. Да ниспошлет аллах тебе долгую жизнь!

— И тебе — тоже! Мы всегда помним, что ты свой человек, и мы перед тобой в долгу.

Таруси промолчал, показывая тем самым, что не намерен продолжать дальнейший обмен традиционными любезностями. Уж кто-кто, а Таруси насквозь видел Абу Амина и знал, что тот неспроста к нему пожаловал. Он не сомневался, что посещение им кофейни наверняка связано с арестом Салиха и что пришел он сюда не по своей воле, а по приказу Абу Рашида.

— Когда я узнал о дебоше Салиха в твоей кофейне, я очень расстроился. Абу Рашид тоже возмущен, — продолжал начальник порта, словно прочитав мысли Таруси. — Если б ты сгоряча тогда на людях не оскорбил Абу Рашида — пусть накажет аллах того, кто ему об этом донес! — он и сам бы не отказался зайти к тебе выпить чашку кофе.

«Э-э, да он, кажется, не угрожать, а мириться ко мне пришел, — подумал Таруси. — Что бы это могло значить? Наверное, поняв, что их затея провалилась, решили замести, пока не поздно, следы».

— Что ж, мне очень приятно это слышать. Я ценю хорошее отношение Абу Рашида ко мне. Надеюсь, он такие же чувства питает ко всем морякам. Передай Абу Рашиду привет от меня и скажи ему, что двери моей кофейни открыты для всех.

Абу Амин, ничего более не ответив, стал усиленно раскуривать наргиле. Наступившее тягостное молчание нарушалось лишь громким бульканьем воды в сосуде наргиле. Таруси тоже начал свертывать цигарку. Каждый соображал, как, закончив обмен всеми любезностями, продолжить разговор.

После драки с Салихом можно было ожидать, что Таруси будет настороженно относиться к Абу Рашиду, подозревая, что это он подослал Барру. К этому начальник порта был готов. Но все же Абу Амин считал, что Таруси следовало бы извлечь из этой истории урок и не быть столь строптивым. Он мог бы и теплее поблагодарить Абу Рашида. И если не прямо извиниться перед ним, то хотя бы намеком.

«Ну что ж, — решил про себя начальник порта, — зайдем с другого конца».

— Послушай, Абу Зухди, все знают — ты настоящий мужчина. Таких людей Абу Рашид уважает. Но когда кто-то идет против него или вмешивается в его дела, он этого не прощает. Ты ведь знаешь его характер, его возможности, его влияние, его…

— Знаю, знаю, Абу Амин, все знаю, — прервал его Таруси. — Но, насколько я понимаю, ты пришел ко мне как друг. Так зачем же ты начинаешь мне угрожать?

— Покарай меня аллах! Что ты, Абу Зухди! У меня и в мыслях такого не было, — горячо поклялся начальник порта. — В твоих же интересах я хотел тебя предостеречь, чтобы ты не делал глупостей. Напомнить тебе, что с Абу Рашидом лучше не связываться. Он ведь все может. Может наказать, может и осчастливить любого. У него везде есть связи. И в нашем городе, и в правительстве. Кто с ним, тот не пропадет. Зачем тебе накликать беду на свою голову? Подумай о своем благе.

Вода в наргиле опять громко забулькала.

— Что ж, подумать, Абу Амин, всегда полезно, — ответил Таруси, немного помолчав. — Особенно если раньше не задумывался ни над чем. Мне ясно одно: Абу Рашид, чтоб запугать меня, идет на всякие подлости. Но он этим от меня ничего не добьется. Я не из пугливых. Будь я трусом, разве полез бы в драку с Салихом. В одном только ты прав: мне тягаться с Абу Рашидом трудно, и ничего хорошего мне это не сулит. Но если бы я не дорожил своим достоинством и честью, если б умел подхалимничать, то, наверно, уже плавал бы капитаном на каком-нибудь судне. И ни к чему мне было бы открывать эту кофейню на голых скалах! И скажи своему Абу Рашиду: я готов забыть старое, что было, то прошло. Но если же он, используя свое влияние, вытащит Салиха из тюрьмы, то к добру это не приведет. И ничего не изменит. Пусть оставит меня в покое. Можешь заверить его, что наниматься лодочником не приду. Эта работа уже не по мне. Ну а наша ссора с Салихом — это наше личное дело. Время разрешит наш спор.

На этом разговор и кончился. Абу Амин поднялся и чинно направился к двери. Выйдя из кофейни, он еще более надулся и величественной походкой, не спеша направился к порту.

ГЛАВА 4

Через неделю Таруси, весь в бинтах, прихрамывая и опираясь на палку, отправился к прокурору. Он принес ему официальное заявление, в котором просил приостановить возбужденное им против Салиха дело. Этот шаг Таруси предпринял сознательно, без чьей-либо подсказки.

Тем, кто осуждал его за это, он отвечал:

— У нас свои счеты с Салихом. Обвиняемых и обвинителей тут нет. Закон я уважаю, но жаловаться не хочу. Если Салих опять ворвется в мою кофейню или начнет приставать к кому-нибудь в порту, пусть тогда пеняет на себя. Аллах ему будет судьей.

После драки в кофейне дружки Салиха сразу же отвернулись от него. Более того, они даже злорадствовали. Уж такая это публика. У них свое понятие о дружбе. В их кругу уважают только сильного и смелого. Ты победил — ты и герой. Таруси они всегда считали человеком смелым и решительным. То, что он не спасовал перед Салихом Барру, их не удивило. Но ведь он не только не струсил, а еще и дал ему как следует по зубам. Сбросил Салиха в море, хотя у того были и нож и револьвер, а у Таруси только палка. «Молодец Таруси!» — с нескрываемым восхищением говорили вчерашние дружки Салиха, обсуждая в кофейнях и винных погребках последнюю городскую сенсацию.

На другой день после визита Таруси к прокурору в кофейню ввалилась шумная компания его новых восторженных почитателей. Они пришли засвидетельствовать ему свое уважение и объявить его своим другом.

— Вы меня не за того принимаете, — попытался отмахнуться от них Таруси. — Мой принцип: не тронь меня — и я не трону. Ну а кто полезет, тому несдобровать. Получится как с Салихом — забудет даже про мамочку, которая еще в утробе снабдила его ножом.

— Но ты Салиха не списывай. Он еще может показать клыки.

— Ничего. Двум смертям не бывать, одной, говорят, не миновать.

— Может быть, он в тюрьме немножко остынет и ума-разума наберется.

— Я лично попросил уже, чтобы его выпустили из тюрьмы.

— Ты что, хочешь, чтобы Салих гулял на свободе? И чего же ты ждешь от него?

— Да ничего…

— Салих — бешеная собака. От него всего можно ожидать. Но теперь он будет иметь дело и с нами. Мы ему за тебя еще вложим!

— Лучше не надо. Я уж сам буду расхлебывать кашу. Как-нибудь сами разберемся.

— Как знаешь… Но про нас не забывай… Салих ведь что бешеная собака…

От этого разговора у Таруси остался неприятный осадок. Еще не хватало, чтобы эти бездельники и хвастуны зачислили его в свою компанию. От этой шатии-братии одна дорога — в петлю. Тоже нашлись приятели! Слушать каждый вечер их болтовню! Может быть, еще и угощать их? Нет, этому не бывать! И он приказал Абу Мухаммеду подавать им кофе, как всем, — за плату.

— Не робей, Абу Мухаммед, бери! Бери со всех без исключения. Не станут платить — укажем на дверь. Будут упираться — поможем, как Салиху. Неужто я должен еще перед ними лебезить? Уважение к себе терять? Мне на их деньги наплевать — ими не разбогатеешь. Мне честь моя дорога. Я в море-то ни перед кем не унижался, а уж на суше и подавно не буду!

— Воля твоя, Таруси, да хранит тебя аллах! Как сказал, так и будет. Хочешь кофе — деньги на стол.

Не нравится — уматывай! Я знаю, у кого служу. Да и многие теперь поняли, с кем имеют дело. Вряд ли кто осмелится скандалить в нашей кофейне!

— Э, Абу Мухаммед, не зарекайся! Все может быть.

— А почему бы тебе не поговорить с Абу Рашидом?

— О чем мне с ним говорить? — вспылил Таруси. — Кто он такой? Губернатор или министр? Чтобы я его имени больше не слышал! Понял? Занимайся своим делом. Подавай кофе и деньги получай. Со всех! Со всех без исключения.

— И даже с Абу Рашида?

— И с него тоже, — отрезал Таруси и сразу почувствовал в плече, под бинтом, острую ноющую боль.

Просто упоминание имени Абу Рашида выводило Таруси из равновесия. Вспомнился последний разговор с начальником порта. Конечно, тот все передал Абу Рашиду, за тем и приходил. Что-то теперь предпримет Абу Рашид? Прекратит свои козни или, наоборот, с еще большим злом будет мстить? Наймет какого-нибудь другого головореза. А может быть, притворится, что все забыл, чтобы усыпить бдительность, а потом сделает неожиданный рывок? Ведь я никуда не денусь. Прикован к суше — в море мне сейчас дела нет. Но в порт к нему работать не пойду!

В те времена, когда он плавал на «Мансуре», порядки в порту были совсем другие. Не было такого движения судов. Не было столько грузов. И грузчиков, и моряков было меньше. Суда приходили, разгружались и уходили. Тут же швартовались и торговые суда, и рыбацкие фелюги. Случались иногда, как и во всяком порту, драки и ссоры. Теперь же корабли бросают якорь на рейде. А вокруг них — баржи. Взад-вперед снуют баркасы, лодки. На берегу сотни грузчиков, носильщиков, рабочих. И всем этим заправляет и распоряжается один человек — Абу Рашид. Сейчас, во время войны, движение в порту несколько уменьшилось, но после войны оно станет еще более оживленным. Дел у Абу Рашида будет невпроворот. Ему нужно во что бы то ни стало сохранить свою власть и влияние. Кто-кто, а Абу Рашид не будет сидеть сложа руки.

ГЛАВА 5

Да, Абу Рашид времени зря не терял. Действовал он энергично, дело вел с размахом. Еще до того, как Александреттский порт перешел к Турции[2], он сумел прибрать к рукам все работы, связанные с разгрузкой и погрузкой кораблей на рейде. Все баржи, баркасы и лодки он скупил, хотя и пришлось выдержать нелегкий бой со своими конкурентами. Пришлось пойти даже на риск, поставить все на карту. Абу Рашид в таких делах был азартным игроком.

«Мне бояться нечего, — говорил он своим конкурентам. — Начинал с нуля и кончить могу нулем. Как говорят, пан или пропал!»

Все знали: Абу Рашид слов на ветер не бросает и, если он на что-то решился, его никто и ничто не остановит. Это был человек властолюбивый, настойчивый и решительный. Хотя внешне он вовсе не производил такого впечатления: ниже среднего роста, худощавый, скорее хилый. Вежливый и внимательный, Абу Рашид всегда находил время, чтобы принять и выслушать каждого, кто обращался к нему. Одет очень скромно. В простых матросских штанах, старом пиджаке и выгоревшем на солнце тарбуше, которого он никогда не снимал с головы, он походил на сотни других грузчиков. В любое время его можно было найти или в портовой кофейне, или на пирсе. Люди, наслышанные ранее о его могуществе и всесилии, столкнувшись с ним, никак не могли поверить, что это и есть тот самый знаменитый Абу Рашид, особенно если его видели рядом с расфранченным и напыщенным начальником порта или в окружении щеголеватых капитанов судов.

Абу Рашид не притворялся. Он действительно был таким. Ходил по порту, незаметно появляясь то в одном, то в другом месте, окидывал хозяйским оком все причалы, отдавал распоряжения, руководил погрузкой, и все это он делал тихо, спокойно, чуть ли не с виноватой улыбкой — извините, мол, что вмешиваюсь. Но если кто-то — конкурент, какой-нибудь портовый чиновник, руководитель профсоюза, владелец судна или простой моряк и грузчик — становился ему поперек дороги, он сразу преображался. От его обходительности и приветливости не оставалось и следа. Он сбрасывал их как ненужную маску и становился властным, злым и беспощадным стариком, готовым, впрочем, снова изобразить на лице любезную улыбку и живейшее участие, когда противник был устранен.

Обычно такой процедуре предшествуют всегда какие-то непредвиденные события и неприятные случайности: или тонет судно, или вспыхивает где-то пожар, или с кем-то происходит несчастный случай; потом все улаживается: кого-то переводят на другую работу, кого-то снимают, а этого назначают, а тот срывает богатый куш — и все шито-крыто, делается без шума, крика и суеты.

Судьба каждого матроса и даже грузчика в порту зависела от прихоти Абу Рашида. Пришелся по нраву — будешь работать; чем-то не угодил или, не дай бог, прогневил — лучше подобру-поздорову уходи сам, а не то в один прекрасный день и пузыри можешь пустить.

Работа в порту адова. День и ночь между кораблями на рейде и набережной снуют нагруженные с верхом баркасы и лодки. Вдоль всей набережной — штабеля тюков, мешков, ящиков. Один за другим вереницей проходят грузчики. У каждого на плечах ноша — да такая, что ноги подкашиваются. Сгибаясь чуть не до земли под ее тяжестью, грузчики тащат ее или на склад, или на баржу. С баржи груз поднимается на судно, а с судна взамен опускаются тюки и ящики тоже не легче весом. И так с утра до поздней ночи, с ночи до утра, туда и назад, без остановки, без передышки. Попробуй только вякни слово, что, мол, с тобой поступают не по закону, — тут же очутишься за воротами порта.

Однажды Таруси довелось посмотреть, как блюдут «законы» в порту. Шла погрузка баржи. На какого-то беднягу взвалили такой ящик, что он даже закачался под ним, но кое-как устоял. Потом, медленно, неуверенно передвигая ноги, стал подниматься с грузом по шаткой доске. С каждым шагом ноги его слабели, он склонялся все ниже и ниже. Казалось, он вот-вот рухнет под непосильной ношей, но все-таки вопреки всему двигался, как-то странно покачиваясь, шел будто с шестом по канату. И когда он уже почти достиг борта баржи, ящик на его спине вдруг накренился и полетел вниз, а вслед за ним — и потерявший равновесие грузчик. Все, кто стоял на набережной, так и ахнули. Бросились на помощь грузчику. Бедняга лежал почти бездыханный, залитый кровью. У каждого от сострадания к нему сжалось сердце. И только один человек не проявил никакого сочувствия к пострадавшему — это был помощник Абу Рашида. Он с бранью набросился на грузчика. Тогда другой грузчик решил вступиться за товарища. Помощник Абу Рашида грубо оттолкнул его, потом схватил за ворот рубахи, притянул к себе и сильно, наотмашь ударил по лицу.

Таруси, наблюдавший за этой отвратительной сценой, не мог остаться простым, безучастным свидетелем. Ему было жалко покалеченного, обливавшегося кровью грузчика и до боли обидно за вступившегося и пострадавшего ни за что товарища. Таруси попытался пристыдить и как-то урезонить обидчика. Однако тот смерил его с головы до ног презрительным взглядом и небрежно оттолкнул в сторону. Неизвестно, чем кончилось бы все это, если бы к месту события не подоспел сам Абу Рашид. Он извинился перед Таруси за недоразумение, успокоил его и тут же при всех отругал своего помощника за бездушное отношение к грузчику, громко заявив, чтобы все слышали, что он и впредь не потерпит подобного обращения с рабочими.

Насколько он был искренен при этом, трудно сказать. Во всяком случае, Абу Рашид не только на словах оказал внимание изувеченному грузчику. Что же касается его заступника, то тому вскоре пришлось поплатиться за свой благородный поступок. В тот же день его жестоко избили и посоветовали больше в порту не появляться. До Таруси также дошло, что Абу Рашид высказал недовольство и его поведением.

«Я не люблю, — сказал он в присутствии портовых рабочих, — когда в дела порта вмешиваются посторонние люди».

Выгнанный из порта грузчик пришел к Таруси поделиться с ним своим горем. Поблагодарив Таруси за поддержку, он попросил замолвить словечко Абу Рашиду, чтобы его снова приняли на работу в порт.

Таруси задумался. Он оказался в довольно-таки щекотливом положении. Тяжело отказать грузчику, но еще тяжелее — просить о чем-то Абу Рашида. К тому же он был заранее уверен, что, если даже сегодня грузчика восстановят на работе, все равно завтра его поставят в такие условия, что он будет вынужден покинуть порт. Но все же Таруси попросил своего знакомого капитана Кадри Джунди, чтобы тот устроил на работу грузчика. Как-никак у человека большая семья — нельзя, чтобы он остался без работы. Кадри Джунди в знак особого уважения к Таруси пристроил грузчика. Узнав об этом, Абу Рашид вскипятился. «Опять этот чужак Таруси, — закричал он, — сует своей нос, куда его не просят. Грузчиков подстрекает. Что ему здесь надо?»

Таруси, конечно, задело за живое такое высказывание Абу Рашида. Его публично оскорбили. Выходит, это он, Таруси, который побратался с морем, посторонний человек в порту! Разве он не имеет больше никакого отношения к морю? Кто ему может запретить приходить в порт? Может быть, море и порт тоже принадлежат Абу Рашиду? В конце концов, кто такой Абу Рашид? Почему он командует в порту? Ведь должна же найтись и на него управа…

Так размышлял Таруси, и внутри у него закипала злость: доколе будет царствовать в мире несправедливость?

Где же выход? — этот проклятый вопрос, на который он никак не мог найти ответа, не давал ему покоя. Может быть, мне и в самом деле не лезть, куда меня не просят. Что, мне своих забот мало?

Но не только вражда с Абу Рашидом лишала Таруси душевного спокойствия. Жизнь на суше была, оказывается, куда сложнее, чем в море. Да, здесь совсем другие проблемы. Они, пожалуй, еще более сложные и запутанные. Да и сам Таруси, бросивший якорь на суше, сильно переменился. Он не был уже тем беззаботным юнцом, который, кроме моря, ничего не знал и знать не хотел. Теперь многое интересовало его, и он стал чаще задумываться над всем, что происходило вокруг.

А происходило много непонятного. Да, и на берегу тоже есть свои рифы, штормы, водовороты. И город, и порт, и его кофейня вовлечены в этот непонятный водоворот событий. Во всем мире разыгрался бешеный шторм. Шарик земной бросает в океане жизни, как щепку. Люди барахтаются, суетятся, чего-то хотят, чего-то добиваются. О чем-то спорят, доказывают что-то друг другу. Как разобраться во всем этом?

Вот Абу Хамид твердит все время:

— Если немцы победят, победим и мы. Почему? А потому, что французы и англичане наши враги. А враг нашего врага — это наш друг. И выходит, что немцы — наши друзья. Как только Германия победит, мы сразу обретем свободу и независимость. Прогоним всех иностранцев и их прихвостней, станем хозяевами в собственном доме.

Таруси, конечно, посмеивался, слушая Абу Хамида. Пусть себе говорит: всерьез его слова он не принимал и слушал больше приличия ради. Но, размышляя потом наедине, он приходил к выводу, что и в рассуждениях Абу Хамида есть доля истины. В самом деле, сколько можно терпеть в своей стране чужеземцев? Так жить больше нельзя! Он не очень верит Абу Хамиду. Чаще он пропускает мимо ушей болтовню по радио из Берлина. Ему надоели и эти бесконечные споры в кофейне. Но ведь и запретить спорить людям тоже нельзя. Когда ему становилось невмоготу, он по своему обыкновению незаметно выходил из кофейни и искал уединения где-нибудь у моря. И все же кое-какие слова посетителей глубоко западали ему в память, тревожили душу. Невольно заставляли задумываться не только над их смыслом, но и по-новому оценивать людей, которые их произносили.

«Почему, — спрашивал себя Таруси, — всех этих людей так волнует политика? Почему, например, учитель Кямиль никогда не говорит о школе, где он преподает? А взять Абу Хамида. Он забывает обо всем, когда слушает радиопередачи из Берлина. И в то же время, почему Абу Хамид так ненавидит учителя Кямиля? Наверное, потому, что учитель высказывается против Германии. Ну а я за кого? С кем я? Да ни с кем! Просто сам по себе. Пока не знаю, за кого и против кого я. Радио из Берлина я ведь тоже иногда слушаю. Бывает, что говорят вроде и правильные вещи. А если вдуматься, то и учитель Кямиль тоже прав. С ним трудно не согласиться. Как трудно не согласиться и с другими моими клиентами. Многие из них — думающие люди. И хотя я прячусь иногда от них, но и без них я жить уже не могу. Привык, сроднился с ними. Они мне стали дороги, как и сама кофейня. Нет, Абу Рашиду не удастся выжить меня отсюда. Я пустил уже тут корни, и выкорчевать меня будет не так-то просто!»

ГЛАВА 6

Абу Рашид не имел обыкновения сразу раскрывать свои карты. Он сначала разложит их, внимательно изучит, если надо — перетасует и только потом вступает в игру. Иногда он позволял себе и спасовать, но только для того, чтобы завтра выиграть наверняка.

Когда начальник порта передавал ему весь свой разговор с Таруси, Абу Рашид только посмеивался.

«Таруси пока для меня не опасен, и в расчет его можно не брать, — размышлял Абу Рашид. — У него нет ни своего судна, ни даже баркаса, так что он не конкурент мне. В порту не работает и делам моим не вредит. Но он в присутствии моряков и грузчиков непочтительно говорит обо мне. А кому это приятно? Дурной пример заразителен. Те, чего доброго, потом и сами возомнят, что им все позволено. Он оказывает плохое влияние на других. Это опасно. Особенно в такое неспокойное время, когда моряки и грузчики создают профсоюзы, выдвигают свои требования, пытаются установить свой контроль. Нет, с таким безобразием я никогда не смирюсь!»

Абу Рашид твердо уверовал в то, что порт — это его сфера деятельности, только его — и больше ничья. И распоряжаться там может только он один. Кого захочет — наймет, кого захочет — уволит. Все должно быть так, как он того желает. Даром, что ли, он регулярно подкармливает все начальство в порту. А для чего он ссужает деньгами своих кандидатов во время выборов? Разве не для того, чтобы они, обретя власть, поддерживали потом его? А сколько подарков и бакшишей он раздает всяким чиновникам? А сколько паразитов просто содержит? А во время праздников он для чего кормит безработных и всякую рвань, устраивая для них специальный обед? Все для того, чтобы утвердить и укрепить свою единоличную власть в порту. Так было, и так должно быть всегда.

Конечно, если бы Таруси был более сговорчив и покладист, можно было бы и с ним найти общий язык. Абу Рашид и сам не возражал бы выпить в кофейне Таруси чашечку кофе и мирно побеседовать с ним. Но Таруси лезет на рожон. Значит, надо все-таки его проучить. Заставить смотать отсюда удочки. А лучше вообще убрать. Невелика потеря. Во всяком случае, он, Абу Рашид, ничего не потеряет. Его хата, как всегда бывало в таких случаях, останется с краю. Мало ли в порту всяких драк. А в драке все может быть. При чем здесь он? До этого по крайней мере всегда все гладко проходило…

— Значит, говоришь, можно зайти к Таруси выпить кофе? — спросил Абу Рашид у начальника порта. — Ну, а кофе хоть умеют там готовить?

— Кофе у него отличный. Хозяин-то, правда, человек ершистый. Да ты и сам знаешь его лучше меня. Но не думай, что я только кофе ходил к нему пить. Я постарался убедить Таруси, что его благополучие зависит от него самого. Мол, не стоит ему лишними хлопотами себя обременять.

— Ну и как? Убедил?

— Его не так-то легко убедить. Но по крайней мере он стал более покладистым. Так что я все исполнил, Абу Рашид. У тебя такой начальник порта, который не подведет. Можешь на него всегда положиться.

— Да благословит тебя аллах, Абу Амин! Спасибо.

И Абу Рашид зашагал по набережной.

«Тоже мне болван — обрадовал! Таруси, видите ли, стал более покладистым! А будет ли он покладистым со мной, если я приду к нему в кофейню? Кто может за это поручиться? Никто! Если бы Таруси захотел помириться, он ведь сам мог бы ко мне прийти и извиниться. Нет, этот Абу Амин все-таки болван. Ничего не стоит обвести его вокруг пальца. Разве таким должен быть начальник порта?»

Абу Рашид ухмыльнулся: «А что? Лучшего, пожа луй, не найдешь!..»

Он шел, заложив руки за спину, придирчиво, как хозяин, смотрел по сторонам, а голову сверлила все та же мысль: как поступить с Таруси? Конечно, Абу Амин кое-что не договаривает. Тут надо хорошенько подумать, не рубить сплеча. Можно, конечно, подослать в кофейню еще одного, если надо — двух. Но стоит ли поступать так опрометчиво. Тут, пожалуй, спешить нельзя. Лучше повременить, обмозговать все как следует. Разве его кто торопит? А что касается Салиха, то пусть он посидит в тюрьме. Грехов у него больше чем достаточно. Да и норов свой стал в последнее время показывать. К тому же обмишулился — не сделал, что требовалось. Замену ему всегда можно найти. Моряки народ драчливый. Стоит только намекнуть — прирежут кого хочешь. Таруси пока прямой угрозы не представляет. Тут главное — не горячиться. Придет время — он и этого строптивца подомнет под себя. А пока пусть тот понервничает, помучается в ожидании. А за кофейней надо будет присматривать. Не спуская глаз, следить за всем, что там происходит.

А вот, кстати, и полицейский участок! Абу Рашид, не раздумывая, вошел. Встретили его там с распростертыми объятиями. Выпив с начальником полиции кофе, Абу Рашид уединился с ним, чтобы поговорить с глазу на глаз.

ГЛАВА 7

И снова в кофейню Таруси пожаловал нежданный гость. На этот раз Надим Мазхар, представитель того самого могущественного семейства, которое держало в своих руках почти весь транспорт города. Самого Надима называли некоронованным королем квартала Шейх Захир. Увидев Надима, Таруси сразу догадался, зачем он пришел. Мазхары враждовали с Абу Рашидом. Они пользовались любой возможностью насолить ему. Но в открытую войну с Абу Рашидом не вступали: действовали всегда втихую и чаще всего чужими руками. Накрутят кого-нибудь, а сами в сторонку.

«А теперь, видно, меня хотят натравить на Абу Рашида», — подумал Таруси. Но тем не менее поднялся навстречу Надиму и вежливо поздоровался с ним — с какой бы целью он ни пришел, но почтение ему надо оказать, раз он считается уважаемым человеком в городе.

Надим не стар, что говорится, мужчина в расцвете сил. Статный, широкоплечий, во всю щеку румянец. Одет всегда щеголем. Выступает важно, степенно, высоко подняв голову. Вот, мол, я какой: красив, богат, все у меня есть — и деньги, и сила, и власть. Так оно и было. Многие люди зависели от него. Но в отличие от Абу Рашида семейство Мазхаров не поддерживало тесной связи с городскими властями. Они вели дела главным образом с промышленниками, крупными торговцами, то есть с теми, с кем чаще всего им приходилось соприкасаться, осуществляя перевозки грузов. Их кандидатов Мазхары поддерживали и на выборах. Волей-неволей получалось нередко так, что они соперничали с Абу Рашидом.

Таруси, пожалуй, по душе был больше Надим, чем Абу Рашид, просто как человек обаятельный и смелый. А вообще он с ним никаких дел не имел в прошлом и не хотел бы иметь в будущем. Быть пешкой в игре двух влиятельных особ он никак не хочет.

— Хвалят люди твою кофейню. Решил вот сам посмотреть и отведать твоего кофейку, — сказал Надим, откидывая полу своего богатого кафтана и усаживаясь поудобнее за столом.

— Милости просим. Наш дом — ваш дом!

— Правда, есть и другая причина моего прихода: мы ведь были друзьями с твоим братом. Хочу быть и твоим другом.

«Говорил бы сразу о главном — чего тянет?» — подумал Таруси, но решил запастись терпением.

— Ну, как поживаешь, дружище? Как дела?

— Да ничего… Слава аллаху, идут помаленьку, — уклончиво ответил Таруси.

— Надо надеяться, дальше пойдут веселее. На безрыбье, говорят, и рак рыба. Раз ты расстался с морем и нет никакого судна, то такая кофейня вполне заменит их. Считай, что ты устроился неплохо.

— Нет, я не расстался с морем!.. И никогда не расстанусь. Просто обстоятельства сложились так, что приходится на берегу немного позагорать. Раз мое судно затонуло, а новое пока приобрести не могу, то ничего не поделаешь — придется в кофейне ждать лучших времен.

— Правильно сделал… Но если ты хочешь скорее вернуться в море и нужна какая-либо помощь, я всегда готов помочь тебе.

— Спасибо… Поживем — увидим. Может, и потребуется.

— А чего ждать? Ты не стесняйся. Надо помогать друг другу.

— Сейчас я больше уповаю на аллаха.

— В милости аллаха мы все нуждаемся. Но стоит ли полагаться только на аллаха?

— А почему бы и нет?

Надим, широко улыбаясь, хлопнул дружески Таруси по плечу и сказал:

— Молодец! Другого ответа я и не ожидал от тебя. Я и сам такой. Рассчитываю на милость всевышнего, а потом уж на свои силы. Но когда мне протягивают руку, ее не отстраняю. По-моему, и тебе не стоит этого делать.

— Будем откровенны, — сказал Таруси, положив ему руку на колено. — Ты нуждаешься в поддержке, у тебя есть враги. А у меня врагов нет. Во всяком случае, я не хочу их иметь. Я вражды ни к кому не таю. Даже к Абу Рашиду.

— Ну а если он сам будет задираться?

— Тогда посмотрим.

— А Салиха Барру ты тоже не считаешь своим врагом?

— О нем особый разговор. Я зла не помню.

— Говорят, его завтра выпускают под залог.

— Что ж, пусть выходит. Надо будет — продолжим наш разговор.

— Когда же ты собираешься с ним говорить?

— Придет время — поговорим. Первым не начну, но и врасплох не дам себя застать.

Надим скептически усмехнулся: «Ишь, какой самоуверенный!» Однако отдал должное хладнокровию и мужеству Таруси. Доверять друг другу они не доверяли, но все-таки прониклись взаимной симпатией, как люди со схожими характерами.

Надим ушел, Таруси попросил принести чашку кофе и закурил. Ему надо было подумать. Он испытывал сейчас противоречивые чувства. С одной стороны, он может быть доволен собой. Помимо своей воли он оказался в центре внимания. Даже такие влиятельные люди, как Надим, оказывают ему знаки уважения. Этому можно было бы только радоваться: такие визиты поднимают его авторитет и в глазах других людей. С ним будут больше считаться. Но, с другой стороны, это внимание к его персоне одновременно и настораживает. Всякий знает: Надим никого не навещает просто так, без цели. Он бывал у тех, кто искал его покровительства, чтобы оказать им моральную, а если нужно, и материальную поддержку. Хотя его власть распространялась в основном на квартал Шейх Захир, он нуждался в надежных людях и в других районах города, чтобы и там иметь свои опорные пункты. Более всего ему нужна была поддержка в стане своего врага — в порту. Вот поэтому-то он и обратил свой взор на Таруси: более подходящей кандидатуры, чем Таруси, трудно сыскать.

Совсем недавно он тут, а как прочно сумел закрепиться, и безо всякой посторонней помощи. Салих вот попробовал его сковырнуть, да очутился в море. А теперь Таруси еще и великодушие проявил к своему противнику: сам попросил выпустить Салиха из тюрьмы — назло Абу Рашиду.

Но только Таруси не хочет быть игрушкой в чужих руках. «Нет, на такую роль я не соглашусь. Пусть они лучше сами разбираются между собой. Я не примкну ни к тому, ни к другому лагерю. У меня есть своя пристань. В ней я дождусь своего часа, когда наконец смогу отчалить и снова выйти в море. А пока подождем: я рядом с морем. Верен ему и за него готов выдержать любой бой. За него, а не за Абу Рашида или Мазхара. Ведь я моряк, а не какой-нибудь подонок вроде Салиха Барру».

Таруси вышел из душной кофейни и сразу опьянел от свежего соленого запаха моря. Он долго, неотрывно смотрел в море, туда, за линию горизонта, за которой осталась его прошлая жизнь. Жизнь, полная странствий, приключений, счастья. Сумеет ли он возвратить ее? Вот главный для него вопрос. Вот мысль, которая постоянно преследовала его. И если раньше она сверлила голову, то теперь настойчиво стучала молотом в мозгу, властно требуя ответа.

ГЛАВА 8

А ответ было дать нелегко. Будущее окутано туманом неизвестности. Таруси верил, что вернется на море. Но когда именно — этого он не знал. Он мог только сказать, когда кончилась та трудная, но полная романтики жизнь. Таруси никогда не забудет того страшного дня. В тот день затонула его «Мансура», которая покоится теперь на дне моря. Было ему тогда сорок пять… Все его звали не иначе как капитаном. На своей «Мансуре» из Сирии он возил зерно на Кипр, в Александрию, Хайфу, Яффу, а из Румынии вез лес, пиломатериалы в Сирию, Ливан и Палестину. Средиземное море было его родным домом. Он знал его, как знает проводник в пустыне каждую дорожку, каждый колодец. В компасе он не нуждался — для ориентации есть звезды. И языков иностранных он тоже не знал. Обходился родным арабским. Во всю стену каюты — но только для украшения — висела огромная красивая карта, которую он выменял у моряка-итальянца за бочонок вина. Проложить курс и ориентироваться в море он прекрасно мог и без карты. Расстояние от одного порта до другого он знал наизусть, но измерял его не милями, а временем — столько-то часов ходу. Скорость он тоже умел определять безошибочно, на глаз. Поднимет ладонь вверх и скажет, откуда и с какой силой дует ветер, и даже мог предсказать изменения в направлении ветра. А по дрожанию палубы под ступнями ног определял приближение шторма.

Он умел идти на риск и знал, когда можно рисковать. К морю относился не просто с уважением, а с каким-то благоговением. Считал большим грехом, например, плевать в море.

«Вот оно царство бескрайнее! Самое богатое, самое могущественное!» — восклицал он, широко разводя руками, словно поклоняясь своему единственному идолу.

А когда налетал вдруг ветер, он словно пьянел.

«А ну, ребята! — кричал он возбужденно. — Ставьте все паруса! Все до одного!»

«Может, капитан, не все? Ветер и так хороший».

«Сам вижу, что хороший. Потому и надо поднять все паруса — такой ветер не часто бывает. Он ведь капризный и непостоянный, как женщина. А если женщина вам подмигнула, неужто вы пройдете мимо и останетесь равнодушны?»

Он вглядывается вдаль и уже разговаривает не с моряками, а будто исповедуется перед своим божеством — морем.

«Иногда я и сам себя не пойму. Вроде человек твердый, а люди говорят, мягкий. Одни говорят — щедрый, другие — жадный. До сих пор не знаю, верю я в бога или не верю. Пью, гуляю, наслаждаюсь жизнью, грешу напропалую, но в то же время хочу, чтобы все грехи мне отпустили. Я никогда не плюю в колодец, из которого люди пьют. А о море и говорить не стоит — оно нас кормит. И не было ни одной женщины, которой я не оставил бы после проведенной у нее ночи букет цветов. Всему меня научило море. Оно учит всех людей. Нет школы лучше. Кто уж в ней не выучится, тот неучем и умрет».

Таруси и в самом деле чувствует себя прилежным учеником, который добровольно заточил себя в стенах школы, променяв все радости жизни на учебу, на познание мудрости жизни.

А ночью и в часы рассвета он, как часовой, ходит по палубе, заглянет в каждый угол, проверит паруса, спустится в трюм, зайдет в кубрик, где спят матросы, — может, кому плохо: для них он все равно что отец.

Да и сами моряки не раз признавались Таруси:

— Ты для нас и отец и старший брат. И мы любим тебя, как родного.

— Ну, раз у меня нет детей, выходит — вы мои дети, — отшучивался Таруси.

— А почему, капитан, ты не женат?

— Да так уж получилось… Когда надо было жениться, боялся расстаться с холостяцкой жизнью, а когда холостяцкая жизнь надоела, вроде и жениться уж поздно. Наверное, и женщины нет такой, которая могла бы меня удержать около себя. Есть и еще причина. Семья для моряка, по-моему, только обуза. Уходишь в море, как солдат на войну. Не знаешь, вернешься ли. А сколько моряки оставили вдов и сирот? От одной этой мысли сердце кровью обливается. Вот и боялся обзаводиться семьей. А если уж быть откровенным, то просто не сумел поймать в свои сети хоть одну женщину.

— Это ты скромничаешь, капитан! А Мария?

— Она не хочет выходить за меня замуж.

— Ну есть, наверное, и другие. Говорят, у тебя чуть не в каждом порту зазноба имеется.

— Кто говорит?

— Да ладно, капитан, чего скрываешь? Все моряки говорят.

— А вы-то сами святоши, что ли? У вас разве нет никого?

— Аллах не дал. Мы ведь все равно что божьи странники.

— Врите, врите! У моряка, говорят, в каждом порту и свой маяк и свой кабак.

— Есть, да не у всех.

— Может, не у всех, но у большинства. Уходит моряк из дому на несколько месяцев, дышит морем, и один только запах моря пьянит моряка, как вино. От него кровь начинает бурлить. Чувствуешь себя настоящим мужчиной. Кто его может за это осудить? Была бы у меня жена, я бы сказал ей: не надо говорить детям много хороших слов об отце, скажи им только, что он был смелым и честным. И это сущая правда. Пусть и они будут такими!

— А могут и не стать такими!

— Не станут? Значит, это не мои дети. Моряк плавает, плавает, а жена-то не святая: ждет, ждет — да и согрешит однажды…

Моряки хохочут.

— Это ты брось, капитан! Хочешь, чтобы мы не верили нашим женам?

— Боже сохрани, ребята! Я же не о вас, а вообще о моряках. Вы у меня, прохвосты, знаете, как умаслить своих жен. Пока вы плаваете, силы для них копите, да еще и подарки привозите. И правильно делаете. Любите своих жен, любите свои семьи. Семья — это радость!

Таруси говорит искренне, с теплотой и даже с нежностью в голосе. Вообще-то он не любит распространяться на эту тему, тем более рассказывать о своей личной жизни. Но в такие минуты, минуты откровенности, когда он и впрямь среди своих моряков чувствовал себя, как в родной семье, мог предаться и воспоминаниям. Человек он был добрый, даже щедрый, часто выручал моряков, когда они попадали в стесненные обстоятельства. Многие думали, что он из состоятельной семьи. Но детство у Таруси было тяжелее, чем у многих моряков. Вырос он, можно сказать, в порту. Проводил там целые дни, доставлял немало хлопот родителям. То убежит с занятий в школе, то подерется с мальчишками, то заплывет далеко в море. Отец, чтобы утихомирить сорванца, привязывал его к столбу во дворе и оставлял там стоять на целый день. Его добрым ангелом-хранителем была старшая сестра Фатма. Сколько раз она избавляла его от этого позора. Подкармливала, баловала, как могла, иногда и денег незаметно сунет в руку. Мухаммед любил ее, как мать. Потом она вышла замуж и уехала в Триполи. Они стали видеться редко. А когда умерли родители, еще больше отдалились друг от друга. У каждого своя жизнь. Ведь недаром говорят: с родителями умирает и семья. Старая семья исчезает, появляются новые. Таков закон жизни.

Таруси пришлось перенести немало трудностей и невзгод. Был и грузчиком в порту, и моряком, и рыбаком. Потом купил рыбачью фелюгу. Через некоторое время продал ее. Купил баркас, перевозил на нем груз. Затем продал и его. Нашел себе компаньона, и на паях они купили «Мансуру». Он отказывал себе буквально во всем, чтобы накопить денег. Наконец пришел такой день, когда «Мансура» стала принадлежать только ему. Теперь он мог распоряжаться один и судном и командой, а главное — своей судьбой. Дела не всегда шли гладко. Бывали времена простоя, вынужденного безделья. Приходилось тратить все, что было отложено на черный день, залезать в долги, опять отказывать себе в самом необходимом. Но за «Мансуру» он держался цепко, никак не хотел ее терять.

В 1936 году в Средиземном море разыгрался небывалый шторм. Он застал Таруси где-то на полпути между Латакией и Мерсином. Ему с моряками кое-как, можно сказать чудом, удалось спастись на лодке. Но «Мансуру» разнесло в щепки. Он потерял ее. Потерял навсегда.

Вот тогда Таруси и очутился на мели. Как ни старался, как ни бился, но купить новое судно уже не смог. Долгое время он вообще ходил без работы. Потом наконец нанялся на чужое судно. Однако не поладил с хозяином. Ведь они почти все скряги и самодуры. На моряка смотрят как на собственность. Таруси держался независимо, не захотел покориться.

— Чем подпевать, так лучше уж не петь! — сказал он, прощаясь с хозяином.

Но как певец не может жить без песни, так и моряк без моря. Подумал, подумал Таруси, да и решил податься снова в рыбаки. Опять он попал в семью рыбаков. И те встретили его, как родного. Как на суше говорят: «Наш дом — твой дом», так и рыбаки: «Наша фелюга — твоя фелюга». Стал Таруси рыбачить. Вроде то же море, та же рыба, но как изменилось время! Ловят рыбаки много, а им ничего не остается. Все подчистую забирают скупщики. Они не ловят, они только продают и барыш кладут в карман. У рыбака же ни рыбы, ни барыша. Рыбак превратился в батрака. Не захотел Таруси батрачить, пошел искать себе другое занятие.

Долго бродил Таруси в раздумье по знакомому берегу. Думал и не находил выхода. Он был согласен на любую работу, только чтобы не расставаться с морем. Наконец ему пришла в голову спасительная идея: а почему бы ему не последовать примеру некоторых старых моряков, списанных на берег, которые открывают в порту свои кабачки или погребки? Он немало видел подобных заведений в Румынии, Италии, Египте, Турции. Винная лавка ему, конечно, не по карману. Ну и что же — откроет свою кофейню где-нибудь на берегу. Она его прокормит. К тому же он будет рядом с морем. К нему будут заходить моряки, он снова будет чувствовать себя в своем кругу. Но и на кофейню где-то надо наскрести денег. А где их взять? У кого одолжить? Его старые друзья-моряки рассеялись по всему свету: кто эмигрировал, кто все еще плавает неведомо где, а кто-то уже ушел на вечный покой. К владельцам судов лучше не обращаться: у кого есть деньги — не даст, кто дал бы — тот сам на мели. Богатые торговцы признавали его, пока он сам был хозяином «Мансуры» и перевозил их грузы. А кто он для них теперь? Никто. Безработный моряк. Есть еще, правда, немало всяких ростовщиков, вербовщиков и посредников. Те, которые не плавают, а за счет моряков наживаются. Они, если попросить, дадут. Но их Таруси глубоко презирает и кланяться к ним ни за что не пойдет. Они хуже любого разбойника и вора. Те ведь грабят иногда из-за нужды, чтобы не умереть с голоду. А эти бандиты, шулеры и маклеры грабят для наживы. Важнее денег для них ничего нет.

И опять задумался Таруси. Часами просиживал у моря, будто ожидая от него помощи или совета. Однажды он встретил старого приятеля, с которым они когда-то вместе плавали. Разговорились. Вспомнили старое. Потом речь пошла и о настоящем. Таруси поделился с ним своими планами. Хотел бы на берегу моря открыть кофейню, но денег нет. У товарища его тоже не было лишних денег. Но была у него светлая и добрая, отзывчивая душа.

— И открывай, чего же ты раздумываешь! — подхватил он сразу идею Таруси. — Вот тут, прямо на этих скалах. Вбей несколько столбов, сделай навес, поставь столы и стулья — вот тебе и кофейня. Сюда, чтобы полюбоваться морем, каждый придет. Я сам буду первым твоим клиентом.

И он, не дав даже опомниться Таруси, куда-то убежал. Вернулся с деньгами. Их было не очень много. Но это была все же сумма. Где он их раздобыл, Таруси до сих пор не знает. Может, это были его последние сбережения, может, одолжил, может, продал или заложил какую-либо драгоценность жены? Таруси ничего не оставалось, как только поблагодарить своего товарища.

На следующий же день с рассветом Таруси принялся за работу. Выбрал на скале самую ровную площадку.

Натаскал камней, песка, засыпал все выемки, убрал неровности, ломом выдолбил пять углублений и вбил колья. Раздобыл досок, несколько жердей и соорудил навес. В естественном гроте поставил мангал. Купил несколько столов и стульев. Работа закипела. На помощь пришел Абу Мухаммед. Они стали трудиться вместе. Уже к исходу дня кофейня была готова. В ней они нашли для себя и пристанище, и работу.

ГЛАВА 9

Так появилась кофейня Таруси. После долгих мытарств и скитаний он наконец как-то обосновался. Он должен был найти кров — и нашел. Должен был добыть кусок хлеба — и добыл. А когда потребовалось — сумел и постоять за себя. Но впереди ему предстоит выдержать еще немало битв, чтобы выжить. И Таруси готов был бороться до конца за это море, за эти скалы.

Упираясь прямо в скалу, навес спереди держался на двух опорах. Над ним низко свисали ветви платана. С трех сторон открывался вид на море. Здесь можно было дышать морем, слушать рокот его волн и шум прибоя, успокаиваться, глядя на его лазурную гладь, и вдохновляться его бурным кипением. Люди охотно шли сюда посидеть часок-другой, выпить чашку кофе, покурить наргиле. Здесь, под этим навесом, был как бы оазис счастья, в любое время, днем ли, вечером, человек всегда находил здесь покой и умиротворение. И разве можно было по своей доброй или чужой злой воле отказаться от этого?

Зимой под навесом не сидели. Там гулял только ветер. Он сотрясал навес, расшатывал столбы, шумел над крышей ветвями деревьев, срывая уцелевшие на нем листья. Вздымались сердитые волны, обдавая солеными брызгами посетителей. Поеживаясь и стряхивая с себя воду, они вбегали внутрь кофейни, усаживались, заказывали — кто кофе, кто наргиле — и вели свои бесконечные разговоры о жизни в порту, об улове рыбы, о погоде…

Внутри кофейни не было ни штор, ни ковров, ни картин. Посредине — могучий ствол платана. На нем наклеены рекламные афиши еще довоенных фильмов. Внизу, в корневой части ствола, вырезано сердце, пронзенное стрелой. Чуть повыше красовался мужчина богатырского телосложения с закрученными усами и полными губами. Чтобы не возникало сомнения, кто это такой, корявым почерком под ним было подписано «Антар Абуль Фаварис». Слева стояла длинная деревянная скамья, выкрашенная в голубой цвет, которая ночью служила кроватью. Иногда Таруси оставался ночевать в кофейне, Абу Мухаммед спал здесь всегда. В углах стояли удочки, прямо у входа свалены рыбацкие сети, с потолка свисали крючки.

За каждым столиком сидели, плотно прижавшись плечом к плечу, моряки. Они громко спорили, стараясь перекричать друг друга, решали или усложняли свои различные проблемы, делились своими горестями, отмечали удачи и праздники, ссорились, мирились, заключали пари, а иногда и сделки. Сюда заходили, чтобы найти своего товарища, моряки — своего капитана, капитан — своих матросов…

С одним только никак не мог примириться Таруси: с тем, что его кофейню используют и для всяких контрабандных дел. Иногда такие сделки заключались открыто, чаще — за спиной Таруси. Но они в любом случае не оставались незамеченными, и Таруси, сердясь, отчитывал моряков:

— Я не хочу, чтобы в моей кофейне занимались всякими темными делами! Слышите! У меня и без того хватает неприятностей.

Моряки беззлобно огрызались, пытались его разжалобить.

— Мы ведь тоже хотим заработать. Дома нас не с пустыми руками, а с хлебом ждут.

Таруси недовольно ворчал, грозил, что всех выгонит, но потом, махнув рукой, оставлял моряков в покое. «Ладно, — думал он, — бог им судья. Контрабандой занимаются в портах даже те, кто не плавает. А моряк и помимо своей воли становится к ней причастен. Контрабанда стала частью жизни моря, одним из неписаных ее законов. И мне тут ничего не изменить. Так почему я должен мешать им заработать, чтобы прокормить семью?»

Соседство с морем создало непредвиденные трудности, причинявшие Таруси много неприятностей и хлопот. Сырость буквально пожирала сахар и соль и грозила разорить его. Таруси навесил дверь, выдолбил в стене нишу, в которой соорудил нечто вроде шкафика, попробовал спасти свои припасы. Но все это не очень-то помогло. Оставался только один выход: покупать сахар и соль понемногу.

И еще одна забота. Правда, тут Таруси как-то справился с нею, хотя стоило это ему немалых усилий. У рыбаков была привычка входить в кофейню со всеми своими причиндалами — с веревками, корзинами и даже с веслами. Все это они сваливали у дверей на пол, загромождая проход, или клали на стулья и столы, устраивая в кофейне беспорядок.

Таруси не мог примириться с этим хаосом и решил навести хотя бы элементарный порядок. Он потребовал, чтобы весь свой скарб рыбаки оставляли перед входом в кофейню, заверив, что он гарантирует целостность и сохранность их добра. Заодно он попросил, чтобы в кофейне не горлопанили и по мере возможности во время споров умеряли свой пыл. С трудом, но ему все же удалось добиться своего. Порядок, хотя бы относительный, был установлен. В то же время Таруси еще раз убедился: моряки всегда остаются моряками и если кофейня предназначена для них, то уж там создается соответствующая обстановка, своеобразный морской дух и его, как ни старайся, не вытравишь. Да и к чему? Каждая кофейня должна иметь свое лицо, свою атмосферу. Его лично все это очень устраивает — он чувствует себя среди моряков как рыба в воде. А раз так, надо принимать все, как оно есть: мириться и с какими-то неудобствами, быть готовым и к возможным неприятностям. Его не раз уже штрафовали, сажали даже однажды в тюрьму.

Кофейню посещало много хороших людей. Но случалось иметь дело и с разного рода проходимцами и аферистами. Приходу одних посетителей он радовался, встречал их с распростертыми объятиями, всегда готов был чем мог помочь им. Других ненавидел лютой ненавистью, но и с ними, хоть и сквозь зубы, надо было разговаривать и оказывать даже услуги. Однако он никогда не терял чувства собственного достоинства, был всегда самостоятельным и независимым. И будучи хозяином кофейни, он оставался моряком. И на суше вел себя, как в море.

А суша ведь это не просто песок, камни, скалы. Это сложный, постоянно изменяющийся мир, со своими приливами и отливами, с нелегкими людскими судьбами, с их запутанными проблемами и извилистыми путями. Чтобы жить в этом мире, надо общаться с людьми, разделять их радости и печали, не только сочувствовать, но и помогать им. Сколько Таруси ни пытался внушить себе, что портовые дела его не должны касаться, он волей-неволей оказывался вовлеченным в общий водоворот событий и должен был определить свою позицию, открыто высказать свое мнение по каким-то конкретным делам в порту. Поэтому-то он и вступил в противоборство с Абу Рашидом. Из-за этого ему и пришлось схватиться с Салихом Барру. И, став твердо обеими ногами на эти скалы, он поклялся себе, что не сдвинется с места, не отступит, какое бы коварство ни замыслил Абу Рашид.

ГЛАВА 10

Жизнь шла своим чередом. Постепенно драка с Салихом Барру стала забываться, о ней уже почти не вспоминали. В кофейне все было как прежде. Приходили посетители, о чем-то беседовали, спорили, играли в карты. Таруси, как обычно, сидел в углу на скамье, выпивал чашку кофе, курил, внимательно смотрел, что происходило вокруг, и размышлял.

В кофейне более или менее чисто, с трудом, но поддерживается необходимый порядок. Конечно, не идеальный. На высший разряд по чистоте его кофейня не может претендовать, скорее, наоборот, — на самый низший. Но большего добиться ни Таруси, ни Абу Мухаммеду не удалось. Да и никому не удастся! Разве можно перевоспитать этих несговорчивых и своенравных моряков? Сколько Таруси и Абу Мухаммед ни бились, чтобы приучить их не класть рыбацкие снасти на скамейки и стулья, все впустую. Таруси неоднократно сам выносил их добро под навес и, сваливая у дверей, клялся, что в следующий раз вообще повыбрасывает все в море. Но наступал следующий день, и все начиналось сызнова. Некоторый порядок в кофейне все же с горем пополам поддерживался. Весла, веревки, сети, всякие банки, ведра, губки оставались на берегу или перед входом в кофейню. Внутрь вносились только удочки, спиннинги, сачки и корзины. От всего этого в помещении всегда стоял смешанный запах моря, рыбы, смолы и лаврового листа (кусты лавра свисали со скалы над самой кофейней).

Таруси, вдыхая этот запах, время от времени прислушивался к словам моряков. Он и без них много наслышался всех этих бесконечных историй и рассказов о штормах, о приливах, о подводных камнях, о богатых уловах и всяких необыкновенных случаях.

Вдруг где-то внизу, со стороны моря, раздался глухой взрыв.

— Динамитом глушат! — посмеивались моряки.

Таруси быстро выскочил из кофейни, подбежал к обрыву, спустился вниз, осмотрелся, прислушался… Никого. Расстроенный, с хмурым лицом, он возвратился в кофейню.

— Все равно узнаю, кто этим занимается, — буркнул Таруси. — Завтра я с ними поговорю.

Все промолчали. И только Халиль Арьян по обыкновению не удержался:

— Чего ты волнуешься? Мы же знаем — ты человек добрый, Таруси. Не все ли равно, как добывать рыбу? Сегодня — сетью, завтра — бреднем, послезавтра — динамитом. Такова наша доля. Куда ты от нее уйдешь?

Таруси нахмурился:

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Халиль. Для того чтобы ловить рыбу, законы не нужны, верно? И многие так считают. Только разве глушить рыбу — значит ее ловить? Это значит ее уничтожать. Сколько мальков гибнет зря! Не понимаю, какое вы находите в этом удовольствие?

— Удовольствие? Нам о нем думать не приходится. Им сыт не будешь. Кусок хлеба нам нужен, и больше ничего.

— Ладно, — согласился Таруси. — Допустим, кто-то хочет есть. Ну а мне как прикажете поступать? Приходит полиция. Спрашивает, кто тут взрывал динамит? Я, конечно, знаю или по крайней мере догадываюсь. Но вру, будто никакого понятия об этом не имею. Только ведь в полиции не дураки сидят. Я не скажу, другой скажет. Ведь тот, кто сидит здесь, знает, кого сейчас нет. Вот поэтому-то я и не хочу, чтобы баловались с динамитом возле моей кофейни.

Таруси вышел. В кофейне наступила неловкая тишина. Опять первым ее нарушил Халиль.

— Да что говорить, Таруси прав, слова его бьют не в бровь, а в глаз.

— И не в глаз, и не в бровь, а в спину, — недовольно буркнул Мухаммед Суфи. — Нож в спину рыбаку! По-моему, Таруси что-то уж слишком зарывается.

— Да брось ты, старина, ворчать! — вступился Халиль.

— Я не ворчу. Но Таруси надо поставить на место. Чего он хочет от нас? По какому праву распоряжается здесь, словно у себя дома? Море — это ему не кофейня!

— Да не о море речь, — перебил его Халиль, — а о динамите. А динамит и впрямь до добра не доведет. Будь проклят тот, кто его придумал. Одни беды от него. У сына Абу Шиффы руку оторвало, Рамадан без пальцев остался, Абдаррахман в тюрьму угодил. Этого мало? А море-то, оно большое. Зачем обязательно сюда с динамитом лезть? Уж если так не терпится рвануть, иди себе к маяку или в Рамл, в Ибн Хане, наконец, — везде места много!

— Много или мало — другой вопрос, — продолжал упорствовать Суфи, — а распоряжаться морем никто не имеет права. Если он имеет зуб на Салиха, то нечего срывать зло на рыбаках!

Абу Мухаммед, возившийся у мангала с кофе, поднял голову. «Вот негодяй! — подумал он. — Если ты имеешь что-то против Таруси, то скажи ему об этом в лицо, а не шипи за его спиной!» У него так и вертелись на языке эти слова. Но не успел он и рта открыть, как в кофейню вошли два полицейских в штатском.

— Где Таруси? — спросил один из них у Абу Мухаммеда.

— Аллах его знает.

— Он нам нужен, — подчеркнуто официальным тоном сказал полицейский.

— Не знаю, где его можно найти, — пожал плечами Абу Мухаммед. — Он мне не докладывает, куда уходит.

Полицейские потоптались немного и ушли.

«И чего их сюда принесло? — с тревогой подумал Абу Мухаммед. Зачем им понадобился вдруг Таруси? Первый раз, что ли? — тут же успокоил он себя. — Наверное, пришли пронюхать, кто взрывал динамит. А может быть, опять из-за Салиха Барру? Ладно, завтра узнаем…»

ГЛАВА 11

Вечером в кофейню снова пожаловали те же полицейские. Сели за столик — вроде бы просто так, заглянули на огонек. Были уверены, что на этот раз застанут Таруси на месте. Но, обшарив глазами все углы и не обнаружив его, громко спросили о Таруси.

— Мы не видели его с самого раннего утра, — за всех ответил Хал иль Арьян.

— А где Абу Мухаммед?

— Заболел.

Полицейские пошептались между собой.

— А Абу Хамид?

— Не знаю.

— Он заходил сегодня в кофейню?

— Не видел.

Тот хмурый полицейский, который спрашивал, нахмурился еще больше. Он, очевидно, хотел еще что-то спросить, но другой, заговорщически подмигнув, толкнул его локтем, и они вышли.

Как только за ними закрылась дверь, из-за стойки в углу послышались стоны Абу Мухаммеда:

— Халиль, дай воды! В груди горит… Жжет огнем… Не могу больше…

Халиль подал ему воды.

— Опять полицейские приходили, — сообщил он. — Что-то неладное. И куда Таруси запропастился?

— Кто его знает… Накрой меня сверху чем-нибудь. Мне холодно. Знобит что-то.

Абу Мухаммед закрылся с головой. Его лихорадило. Он весь дрожал. Лицо покрылось крупными каплями пота. Он стонал, его мучила жажда. Он то обращался с мольбой к аллаху, то звал Халиля. Беднягу, видно, прихватила малярия.

На улице завывал ветер. Кофейню продувало насквозь. Прыгало пламя в лампе, и от этого казалось, все прыгает в самой кофейне, а на стенах пляшут зловещие тени. Стоны Абу Мухаммеда еще больше омрачали и без того мрачную обстановку в кофейне. В углу несколько моряков с хмурым видом сосали мундштуки наргиле — молча, не перекинувшись ни единым словечком. За столом при слабом свете лампы с самодельным абажуром из синей бумаги четверо моряков так же молча играли в карты. Нудно скрипела дверь. Волны с грохотом обрушивались на скалы. Соленые брызги воды, будто крупные капли дождя, били по крыше и с нее ручьями стекали на землю.

Халиль со стаканом чаю в руке подошел к морякам, сидевшим в углу. Он, видно, уже успел «для согрева души» приложиться к бутылочке, поужинал и домой не спешил. Сюда пришел, чтобы весело провести вечер, ни о чем не думая. Пропади все пропадом! Его интересует только море и рыба.

Моряки пододвинулись поближе к Халилю. Его любили здесь. И особенно любили его молодые ребята, для которых порт был домом. Они охотно слушали его рассказы, которые переносили их из этого неуютного и жестокого мира в волшебную, сказочную страну, куда каждый из них так упорно стремится. А Халиль словно приоткрывал дверь им в неведомое, и они благодаря ему могли хотя бы заглянуть туда. И сегодня они, как всегда, пришли сюда с тайной надеждой послушать Халиля. А он, как назло, все молчит.

Халиль, закрыв глаза, медленно отхлебнул несколько глотков чаю. Когда он открыл глаза, они были красными. Видно, он много выпил. От него пахло араком, нижняя губа отвисла. Казалось, он не в состоянии и слова вымолвить. Но моряки знали, что, когда Халиль выпьет, он рассказывает особенно увлекательно и вдохновенно.

Сегодня же Халиль определенно был не в духе. Он только вздыхал и время от времени повторял:

— Бутрос… Бутрос…

Так звали его сына. Это имя не сходило с его языка. Оно вмещало для него весь мир. Бутрос был его помощником, надеждой, гордостью. Хал иль ничего не жалел, чтобы вырастить и выучить сына. Учеба давалась ему легко. Когда Бутрос успешно закончил начальную школу, Халиль, сияющий и счастливый, ходил из дома в дом, похваляясь: «Мой Бутрос получил свидетельство! Запросто получил, без всякого труда. А читает книги, будто глотает их…» Бутрос поступил в среднюю школу, Халиль не мог нарадоваться на своего Бутроса. Сын вытянулся, стал еще красивее — почти мужчина. И вот какой-то пьяный француз на автомашине задавил его. Халиль не находил себе места от горя. Думали, что он сойдет с ума. Все время говорит только о своем сыне. Говорит и плачет навзрыд. Каждый день собирает цветы и несет на могилу сына. С тех пор, о чем бы речь ни заходила, Халиль всегда упоминает имя Бутроса. Призывает его как свидетеля. Клянется даже его именем.

Халиль — высокий, даже статный — с тех пор стал сутулиться все больше и больше, будто стесняясь своего роста. Когда он выпивал, его толстые губы отвисали, лицо и глаза становились красными. Но дара речи никогда не терял. Часами мог он рассказывать всякие рыбацкие истории и небылицы, да так красиво и складно, что порой трудно было понять, где кончалась правда, а где начинался вымысел.

Рядом с Халилем устраивался Ахмад — самый молодой рыбак, почти еще мальчик. Потягивая маленькими глотками чай, он готовил наживку для завтрашней ловли. Чай пил он всегда медленно, умудряясь просидеть с одним стаканом весь вечер. Да и чашки кофе ему хватало надолго — он дожидался, пока кофе не станет совсем холодным.

— Да, рыбной ловлей не прокормишь семью, — пожаловался Абу Фадал, который ловил обычно сетью.

— Я вчера как вкопанный просидел весь день и ничего не поймал, — включился наконец в разговор Халиль.

— А ветер вчера дул с востока? — спросил Ахмад.

— Нет, с запада.

— Почему же не клевало?

— Видно, не повезло.

— Надо было бы мне прийти на твое место! — сказал кто-то из рыбаков, явно подтрунивая над Халилем.

— Ты что хочешь этим сказать? — сразу насторожился Халиль.

— То, что сказал. Ты просто не умеешь ловить.

— Это я-то?

— Да, ты. А кто же еще?

— Нет, ты слышишь, Абу Фадал? Ну разве это справедливо?

— Да бросьте вы! Как дети. Моря вам мало, что ли? В ловле, как ты говоришь, бывает — везет, а бывает — и нет. На все воля аллаха. Я вчера тоже растянул сети от входа в порт до Хадары, а вытянул всего три окунька. Отнес их домой. А хлеба пришлось в долг взять у пекаря Ибн Баира. Ничего не поделаешь — не повезло. А вот сегодня зато аллах, видно, сжалился. Поставил сети около форта. На какой-нибудь час — не больше. Вытаскиваю — полные рыбы. Как тут не скажешь: хвала аллаху! — При этих словах он простер вверх руки. — Уж такая наша жизнь — сегодня сыт, а завтра бит, — заключил он.

— Да, — подтвердил Халиль, — такая наша жизнь.

— Жизнь? — отозвался другой моряк. — Разве это жизнь? Чаще бит, чем сыт. Одни только беды и страдания. Будь она проклята, такая жизнь. Да простит меня аллах за эти слова. А может, это ремесло наше такое проклятое. Вместо счастья аллах нас терпением наделил. Другие, особенно те, что побогаче, не выдержали бы такой жизни, руки бы на себя наложили.

— Да, они и так с жиру бесятся и жизнь самоубийством кончают. Слышали небось о дочке Милу?

— Это которая утопилась? — уточнил Ахмад. — Так она, говорят, от несчастной любви…

— Я своими глазами видел, клянусь Бутросом! — опять вмешался в разговор Халиль. — Даже искупаться из-за нее в море пришлось. Я как раз на осьминогов охотился около той скалы. Уже было темно. В одной руке фонарь, в другой — острога железная, а за спиной — посудина пустая. Увидел осьминога, навел фонарь, острогой его хлоп, и только я было собрался его схватить, а передо мной в море что-то как плюхнется. Потом вынырнула чья-то голова и исчезла. Опять вынырнула и снова исчезла…

— Ну, ты, конечно, испугался, пятки в руки и бежать…

— Я? Бежать? Клянуть Бутросом — я точно прирос. Не к лицу моряку от моря бежать. Я весь берег наш знаю, исходил его вдоль и поперек. На своем веку чего только не повидал! Однажды такого осьминога видел — зверь! Целая тонна!

— Прямо-таки тонна?

— Ну, может быть, полтонны.

— Хватил!

— Пускай четверть тонны.

— Все равно много!

— Ну, пятьдесят килограммов вас устраивает?

— И это много!

— Да ну вас к чертям! — взорвался Халиль. — Не буду больше никогда вам ничего рассказывать! Зубоскалы!

— А может быть, все-таки, дядя Халиль, кило или полкило?

Все дружно захохотали. Ахмад даже со стула свалился, пролив свой недопитый чай.

— Вот заливает! Вот заливает! Осьминог, говорит, весом в тонну, — никак не могли успокоиться моряки.

— Ей-богу, рта больше не открою в этой кофейне! — продолжал клясться Халиль.

— А все-таки, правда, сколько он весил?

— Да что вы пристали? — взмолился Халиль. — Не вешал я его! Что я, весы с собой ношу, что ли?!

— Вот это другой разговор.

— Пусть будет по-вашему, — окончательно сдался Халиль. — Пусть полкило. Но осьминог, какой бы он ни был, это тебе не пескарь и не лягушка. Короче говоря, увидел я однажды большого осьминога, подкрадываюсь к нему с острогой. В момент, когда я замахнулся, волна как хлестнет — и сбила меня с ног. Острогу я метнул, но промахнулся. Задел ему только щупальце. Он, проклятый, весь скрутился, сжался и вдруг — хвать меня за ногу. Присосался и давай меня сжимать — аж в глазах потемнело. Сжимает, а сам, гад, своими щупальцами к другой ноге уже тянется. Ну, думаю, прощайся с жизнью, Халиль. Конец твой настал! Но с жизнью-то никому не хочется расставаться. Хоть и клянем ее, а она ведь, ребята, хороша! Я уцепился за камень и подтягиваюсь к берегу. Одна нога на берегу, а за другую осьминог меня тянет в море. Собрался я с силами и как завоплю. А на берегу ни души. Зима — никого нет. Один я одинешенек. Рассчитывать не на кого. Отбросил я острогу, вытаскиваю из-за пояса нож и давай полосовать им по щупальцам осьминога. Режу, пока он совсем не ослаб. Тут я его вытащил на берег и совсем добил. Отнес на рынок, да еще деньги хорошие получил. Вот как, братцы, бывает. А испугался бы я или растерялся, он бы всю кровь у меня высосал и в море утащил, как Ибн Кувейдира. Поминай потом, как звали! С морем шутки плохи! Это тебе пострашнее джунглей в Африке. Поэтому я, когда увидел голову…

— Какую голову? — перебили его моряки.

— Да голову дочери Милу.

— Наконец-то она опять вынырнула! — съязвил кто-то из моряков. — Ну ладно, валяй дальше!

Халиль хотел было обидеться, но раздумал. Надо же все-таки закончить эту историю.

— Как увидел я, что кто-то тонет, бросился в море. Минут пятнадцать барахтался, пока не вытащил тело на берег. Смотрю — глазам своим не верю — молодая девушка, вся в белом, будто на свадьбу вырядилась. Положил я ее на песок и бегом к полицейскому участку. «Помогите! — кричу. — Помогите!» Прибежали, а помогать уже некому. Лежит не дышит. Она упала прямо на камень. Если бы хоть на полметра дальше, то я ее, может быть, и спас бы. До сих пор она у меня перед глазами стоит. Красавица. Красивее в жизни своей никого не видел. Да простит ее аллах! Если бы я ее спас, отец, наверное, озолотил бы меня. У него, говорят, золото в сундуке не помещается. Вот ведь как бывает! Отец золото не знает куда девать, а дочь в море головой бросается.

— А чему тут удивляться? — вступил в беседу Абу Фадал. — Счастье не в золоте, а в покое.

— Что это еще за покой?

— Покой находит тот, кто не суетится, не жадничает. Меру во всем знать надо.

— Меру, говоришь? — переспросил Халиль. — Я вот и меру знал, и терпение имел, а в награду могилу получил…

— Я же вам сказал, что дочь Милу из-за несчастной любви покончила с собой, — вмешался Ахмад. — Вы верите, что бывает такая любовь? Вот ты, дядя Халиль, мог бы покончить с собой, если бы так влюбился? Скажи, только честно!

— В наше время про любовь не знали. Я женился на матери Бутроса без всякой любви, даже не видя ее. Моя мать сказала: «Женись на ней, она девушка хорошая», я и женился. Теперь же времена другие. Молодые газеты читают, в кино ходят.

— Из-за этого кино и все беды! Оно и вбивает молодым всякую дурь в голову. Кто только его придумал?

— Не его надо ругать, — сказал Халиль, — а тех, кто людей одурачивает. Мой Бутрос и в кино ходил, и книги читал. Сам ума набирался и меня просвещал. Все, что прочтет, расскажет, а я запоминаю.

— И про Синдбада-морехода ты от него слышал?

— Нет, это я от моряков услышал. О море я сам Бутросу всегда рассказывал всякие были и небылицы.

— Расскажи сейчас, дядя Халиль, хоть одну, — попросил Ахмад.

— Как-нибудь в другой раз…

— Расскажи сейчас, Халиль! Чего жмешься? — поддержали Ахмада и другие моряки. — Ведь сейчас зима на дворе, ветер, дождь. Самое время сказки рассказывать. Их для этого и придумали, чтобы такие длинные вечера коротать. Смотри, вон и Абу Мухаммед даже выздоровел.

Абу Мухаммед и в самом деле поднялся и, опираясь о стенку, приблизился к компании. Халиль налил ему стакан чаю. Как Халиль ни упирался, а пришлось все-таки уважить моряков.

Разошлись только после полуночи. Последним вышел Халиль. Он погасил за собой свет, и кофейню поглотила кромешная тьма.

ГЛАВА 12

Таруси возвращался в кофейню поздно ночью. Ветер свирепствовал, того и гляди собьет с ног и бросит на скалы. Он выл, свистел, бесновался, будто тысячи джиннов с воплями устремились на землю. Они все сокрушали и ломали на своем пути, призвав на помощь сразу все стихии — и дождь, и гром, и молнию, и бурю.

Таруси шел на ощупь, ничего не видя перед собой. Ну и ночка! «Каково-то сейчас в море?» — невольно мелькнула у него мысль.

И, словно отвечая на его вопрос, над морем, рассекая небо, вдруг вспыхнула молния. Он увидел, как огромные волны, будто табун взбесившихся коней с белыми пенящимися гривами, неслись, наскакивая и налезая друг на друга, сталкивались и разбегались, опять сливались и смешивались, чтобы, ощетинившись белыми гребнями, с ревом обрушиться на скалы. Стена за стеною налетает на берег и, разбиваясь о скалы, в бессильной злобе откатывается назад, чтобы, слившись со следующей волной, с еще большей яростью наброситься на многострадальный берег. По мере приближения к берегу зловещий гул неукротимо нарастал и, натолкнувшись на скалы, переходил в яростный, оглушительный рев.

Сколько ни вглядывался Таруси в небо, он так и не увидел там ни одной звездочки. Трудно было понять: то ли небо так заволокло тучами, то ли его поглотила вместе с землей несущаяся с моря мгла. Вместе с порывами ветра на землю низвергались потоки дождя.

Дождь хлестал, барабанил, затем, будто утомившись, лениво моросил, потом, словно передохнув, снова принимался лить как из ведра.

Сильный ветер никак не хотел впускать Таруси в кофейню. Когда, преодолев его сопротивление, Таруси все же открыл дверь, ветер в буйстве своем чуть не сорвал ее с петель и теперь уже не давал ее закрыть. Захлопнув наконец за собой дверь, Таруси перевел дыхание, вытер мокрое лицо, снял промокшие до ниточки пиджак и брюки, надел халат. Его лицо было спокойно, и на нем не отражалось ни тени волнения, которое обычно испытывает человек, когда бушует стихия. Таруси уже привык к бурям.

Он зажег лампу. «Неплохо бы сейчас выпить чашечку горячего кофе и выкурить сигарету», — подумал Таруси. Подойдя к стойке, он только теперь увидел на скамейке закутавшегося в одеяло Абу Мухаммеда. Тот, проснувшись, жалобно застонал. Таруси почувствовал угрызение совести: как же он забыл о больном товарище. И пока кипятил воду на мангале, мысленно ругал себя за черствость. Он заварил для Абу Мухаммеда чай, а себе — кофе и подошел к постели больного.

— Выпей чайку, Абу Мухаммед.

— Нет у меня никакого аппетита, Таруси… Ничего не хочется.

— Ты что же, умирать собрался? Рано еще. Послушай моего совета — сразу выздоровеешь. Выпей рюмку арака с цветочной заваркой и с зернами красного перца, потом накройся потеплее, так, чтобы пропотеть как следует, и усни. Проснешься совсем здоровым. И есть захочется, и жить…

— Рюмку арака я всегда готов выпить, даже с ядом. А вот зерна красного перца? А что, если без них обойтись? Бросить лучше несколько пшеничных зерен?

— Нет, Абу Мухаммед, именно с красным перцем!

Абу Мухаммед на правах больного покапризничал еще немного, но в душе решил завтра же воспользоваться советом Таруси. Выпив чаю, он опять свернулся калачиком и, закутавшись с головой одеялом, тут же уснул.

Таруси погасил свет. Присел на стул, дымя сигаретой. Его мысли невольно возвращались туда, к бушующему морю, к морякам, незадолго до шторма ушедшим в море.

Он предупреждал их сегодня: «Не ходите — будет шторм!» Не послушались. Советовал быстрее возвращаться. Но разве их убедишь? Мальчишки! Сопляки! Не хотят слушать добрых советов. А этот хвастун Ибн Джамаль? Тоже мне моряк! Его и близко нельзя подпускать к морю. «Будь внимателен!» — говорят ему. А он в ответ: «Мне нечего бояться шторма! Я сам царь моря!» Видали такого царя? Сопляк он, а не царь. Не так-то легко покорить море. Оно само — царь всех царей. Вот он, Таруси, всю жизнь плавает в море, а такое сказать — нет, у него никогда не повернулся бы язык. Недаром отец Таруси любил повторять: «Остерегайся, сынок, коварства моря, как коварства огня и женщины!» Черт с ним, с этим Ибн Джамалем, даже если он потонет. Может, на том свете поумнеет. Но другие-то моряки зачем должны гибнуть? О аллах милосердный, смилостивись! Помоги им вернуться!

Таруси встал, подошел к двери, прислушался. Ветер, не утихая, выл. Море по-прежнему неистовствовало, с громом и ревом обрушивая волны на берег. Дождь настойчиво и монотонно барабанил по крыше, вселяя в душу беспросветное уныние и страх.

Таруси, вернувшись на свое место, снова закурил. Спать не хотелось. Мысль о моряках, которые были сейчас в море, не давала покоя.

Разбушевавшееся море играет с кораблем, как кошка с попавшейся к ней в лапы мышкой. Поиграет, потешится в свое удовольствие, да и проглотит. А на следующий день царица морская выбросит после шабаша трупы моряков на берег и прикажет стихнуть буре.

Каждый раз, когда разыгрывался в море шторм, Таруси невольно приходила на ум старая легенда, которую он услышал когда-то от одного моряка-книгочея. Конечно, это вымысел, сказка. Но почему-то она глубоко запала в его память, а беснующиеся волны будто извлекали ее наружу, и она снова оживала перед его глазами, словно это все происходило наяву.

…В бездонной пучине моря в самом разгаре пир. На троне восседает царь морской. Волны смиренно падают ниц к его ногам, словно приглашая оседлать их, и почтительно откатываются назад. Перед царем — красавицы русалки. Но вот величественно проходит царица. По мановению ее руки русалки одна за другой куда-то исчезают. Царица — красоты неописуемой, нет женщины, которая могла бы сравниться с нею в красоте. Царь — всесилен и могуч, никто не может тягаться с ним в могуществе на море. Он окидывает всевидящим оком свое бескрайнее царство, и перед его взором открываются дали дальние, моря бушующие, волны бурлящие. Смотрит он, как мечутся в море застигнутые бурей корабли, и довольная улыбка играет на его устах. Царь делает знак рукой, приглашая войти гостей, повелителей ветра, дождя и молнии. Царица смотрит на них восхищенно и говорит: «Благодарю тебя, ветер, за твой танец! Он поистине был прекрасен. Страстный, как любовь моя к царю. Самозабвенный, как молитва жрецов твоих в храме. Волнующий, как игры любовные. Неотразимый, как моя красота». Все стихает вдруг. И в наступившей тишине оборачивается царица к владыке морскому, восседающему рядом с ней на троне, погружает свой взор в голубизну его глаз, прижимается к нему и трепещет всем телом. «Что с тобой? — спрашивает царь. — Почему ты побледнела? Уж не больна ли ты?» — «Нет, — отвечает царица, — я не больна». А сама вся дрожит, губы ее полуоткрыты, будто зовут к себе. Но царь не спешит уединиться с царицей. «Сбрось, — говорит царице, — свой наряд! Пусть волны освежат тебя и оденут в пену». Один за другим сбрасывает с себя покрывала царица и, устремив взор куда-то вдаль, говорит царю: «Посмотри, мой повелитель, туда! Видишь, плывет человек. Он послан сюда из земного царства, чтобы покорить и осквернить наше царство морское. Я боюсь его. Прижми меня крепче к груди своей. Еще крепче, милый… Защити меня от него. Не давай ему приблизиться ко мне. Его дыхание обжигает меня огнем. Пусть ветер порвет его парус. Пусть волны станут на его пути стеной и повернут его корабль назад. Отомсти человеку за дерзость его!» А царь снисходительно только улыбается — он не принимает всерьез мольбы царицы. Что, мол, ты волнуешься понапрасну. «Нам ли бояться какого-то человека? Кто он такой? Слабое земное создание. Стоит ли на него обращать внимание? Пусть волны поиграют с ним вдоволь, а наигравшись, поглотят его, как только я этого захочу».

Потянулась сладко царица и говорит царю: «Он не такой слабый, как кажется. Не позволяй ему приблизиться ко мне. Он может убить меня… Он давно хочет свести со мной счеты. Я чувствовала к нему когда-то влечение, но он оказался неверным, и я отомстила ему. Я завлекла его рыбаков, околдовала их и превратила в своих рабов. Они долго не решались оставить берег, но я сманила их в дальнее странствие. А когда они вышли в открытое море, я раскрыла перед ними бездну и навек погрузила в пучину морскую. Я много мстила этому человеку, но все равно еще не утолила жажду мести». Обнял крепко царь свою возлюбленную и успокаивает ее такими речами: «Не бойся его, моя царица, я сделаю его твоим рабом, а моряков его отдам на съе дение рыбам Все трепещут передо мной в море, я заставлю людей трепетать передо мной и на суше. Чего тебе опасаться? Пусть он идет навстречу своей гибели, как бабочка летит на огонь! Он от меня никуда не скроется. Я пока сохраняю ему жизнь, чтобы только позабавиться с ним. Я поставлю его перед тобой на колени и кровью его омою ступни твоих ног. Ветер понесет его на гребне волн с поломанными руками, гром оглушит, а молния ослепит, сердце его наполнится страхом, и он снова тогда будет отдан разгневанной буре, которая поднимет его смерчем и бросит опять в море на съедение рыбам. А потом священная вода выбросит его посиневший труп на берег, на корм воронам. Подойди ко мне, моя любимая, и не бойся! Положи свою голову ко мне на грудь. Подними свои руки на мои плечи. Они точно из слоновой кости. Подними их повыше. Дай я их поцелую. Дай я поцелую твои плечи. Но что с тобой? Почему ты все еще дрожишь? И тревога в твоих глазах?»

Отвечает царица: «Все, что ты говоришь, сущая правда, мой дорогой. Да, они боятся тебя и трепещут каждый раз перед твоей бурей. Они признают твое могущество. Только ты один способен все сделать. Стоит только тебе встать и выдохнуть воздух из своих легких, как страх и ужас охватывает твоих подданных. Они прячутся кто куда или разбегаются в разные стороны. Бегут все: от маленького головастика до огромного кита, от летающей рыбы до ползающего краба, от осьминога до креветки — все они страшатся и покорны тебе. Такими должны быть и люди на земле. А они ведут себя вызывающе. Становятся все более строптивыми. Ты смотришь на это сквозь пальцы. Но стоит только тебе рассердиться и уцепиться своей могучей дланью за их холщовые паруса, как они бросятся на колени перед тобой и будут плакать и молить о пощаде. Однако их слабость и немощь обманчивы. Не верь им. Они сильны и упрямы, я их хорошо знаю… Я узнала все твое царство… Разве я не дочь первого визиря, твоего самого преданного помощника? Ты сам мне сказал: «Иди куда хочешь, я подам тебе руку помощи когда нужно!» И я прошла твое царство вдоль и поперек. Узнала всех твоих подданных. Поднималась на подводные горы и спускалась в долины. Блуждала в подводных лесах и пересекала равнины. Любовалась камнями из жемчуга и песком из алмаза. Я видела кита, который лакомился сардинами, передо мной порхали летающие рыбы и танцующие русалки. Мне встречались покорные рабы и твои подданные, которые не хотят терять свободы. Я была свидетельницей войны между водами Средиземного моря и Черного. Ездила верхом на морском коне. А когда надоедало бродить по дну морскому, выбиралась на поверхность и преследовала плывущие корабли. Я переворачивала лодки, сводила с ума моряков. Догоняла бурю и пускалась с нею в пляс, пока не утомляла ее и не уставала сама. Улыбалась солнцу и нежилась под его лучами. Сбрасывала с себя одеяние при свете луны, а она, изумленная, застенчиво закрывала глаза. Отворачивалась я от нее, ибо не люблю я тех, кто изумляется и закрывает глаза. Я показывала все свои прелести волне, а она, дура, начинала почему-то плакать и кипеть белой пеной, протягивала свой язык на берег и приносила мне подарки. Но я отвергала ее дары, ибо не люблю тех, кто плачет. Ухаживала за мной и ночь. Я говорила ей: «Принеси мне из своего сада две звезды». А она мне в ответ: «Звезды — это ведь мои глаза. Как же я вырву их?» Схватила я пригоршню воды и швырнула в нее — появилась роса. Уговаривала меня ночь, упрашивала остаться с нею, но я отвергла ее — не выношу тех, кто не может пожертвовать своим глазом ради любви. Витала я среди туч и облаков и, когда они закрывали лик луны, говорила тучам: «0 тучи, тучи, улыбнитесь!» Отвечали они: «Нам дано только хмуриться, а не улыбаться!» Дунула я на них и рассеяла по белому свету — не переношу хмурых. Тот, кто не улыбается даже в беде, сам становится жертвой печали. Оседлала я ветер и говорю ему: «Вырви для меня с корнем ливанский кедр. Я хочу, чтобы он рос на моих подводных горах». Запричитал ветер: «Кедр считается святым, божьим деревом. Корни его глубоко в земле. Как я вырву его?» Посмеялась я над благоразумием и бессилием ветра. И обратилась я тогда к грому: «Молчание сфинкса более красноречиво, чем твое грохотанье. Если ты могуч, заставь сфинкса заговорить. А не станет говорить, порази его стрелами молнии. Или развороти самую огромную пирамиду и сбрось ее в Нил, чтобы он вынес ее на скалы, к морю». Но и гром оказался бессильным. Он только громыхает и выдает силу молнии за свою. Обратила я свой взор к молнии, но, увы, она уж очень быстро сверкает и сразу гаснет. Нет, никто не может сравниться с тобой! Прислушайся! Человек земли уже совсем близко, мой любимый. Что ты с ним сделаешь? Бросишь на него бурю? Ты приказал ей?»

Заглянула царица в глаза царя и увидела в них растерянность. «Что с тобой, любимый? Почему ты не отвечаешь? Почему не приказываешь буре?» И вдруг царь развел беспомощно руками: «Я уже приказал. Буря бушует повсюду, но он обогнал ее и проник к нам!» Встрепенулась царица: «Как, этот человек земли сумел покорить ее?! Он проник через ее преграды?! Осмелился бросить вызов ее могуществу! Так спускайся в глубину моря и закрути его в водоворот. Прикажи: «Летите, воды, ветры и молнии! Остановите его! Залейте его корабль! Рвите его паруса! Сломайте мачту, руль! Разбросайте на части его корабль!» Сзывай, царь, всех подданных морского царства. Зови под свои знамена всех полководцев и воинов! Иди и сражайся с ним! А меня оставь здесь, мой любимый. Я уже не боюсь, я знаю этого пришельца, знаю этого человека земли, знаю его и…» И скрылся в пучине царь. Взыграло море. Разверзлись глуби морские. Рассвирепел ветер. А человек продолжает плыть — все ближе и ближе… Царица стоит на волне и не может отвести от него взора: «Это он, я узнаю его. Как он красив, этот человек земли! Какой он смелый и сильный! Он стоит по пояс в воде. В разорванной рубахе, с растрепанными волосами, с разгоряченным лицом, с горящими глазами, он крепко держит в мускулистых руках руль, направляя корабль на волны. Ветер хлещет ему в лицо, волны перекатываются через корабль, обдают человека с головы до ног, но вода стекает с него, как серебряный поток. Наконец-то разверзлось море. Парус накренился и, кажется, рухнул. Ура! Победил мой царь, мой повелитель… Но что это? Парус снова поднимается над волнами. Выбирается на гребень волны и снова устремляется вниз. Человек сам устоял и сумел поднять парус. Поднял и удержал его своими сильными руками. Парус качается, трепещет, накренился и, кажется, проваливается в пучину. Но вот он снова поднимается. О, какой же упрямый этот человек, стоящий у руля! Какой он смелый! Какой прекрасный моряк! Но тебе не победить моего повелителя. О ветры, рвите его одежду, поломайте его руки, разбейте руль. О могучий гром, оглуши его! Ослепи его, молния! Уничтожь его, буря!»

Но Таруси не слышал уже ни громыхания грома, ни завывания ветра. Прислонив голову к стене, он так и заснул на стуле, не досказав самому себе эту прекрасную легенду, которую он услышал когда-то от одного моряка…

ГЛАВА 13

— Таруси! Таруси!

— Ну, чего тебе?

— Вставай! У тебя шея не переломилась? Как это можно спать на стуле?

— Можно, как видишь. Сел вот и уснул. Который час?

— Поздно. Посмотри, солнце как высоко!

Таруси сладко потянулся, так что даже хрустнули суставы. Попытался встать, но не смог — ноги затекли. Потер виски и покрасневшие от сна глаза. Попросил Абу Мухаммеда приготовить кофе.

Абу Мухаммед молча скрылся за стойкой. За время их совместной жизни Абу Мухаммед хорошо усвоил, что спрашивать сейчас о чем-либо Таруси бесполезно, все равно он ничего не добьется. И уж совсем ни к чему отчитывать его за то, что шатался где-то в такую шальную погоду. Пусть лучше выпьет сначала чашку горячего кофе. Оба они проснулись в это утро в мрачном настроении. Абу Мухаммед видел во сне своего сына, который умер от туберкулеза в Тартусе несколько лет назад. Таруси снилось море, его «Мансура», и еще во сне он все дрался с Салихом Барру. И у того и у другого сны были несвязные, отрывочные, сумбурные. Они напоминали скорее кошмары, после которых обычно просыпаешься еще более усталым, с тяжелой головой и в удрученном состоянии.

Абу Мухаммед распахнул дверь, и кофейню сразу залили солнечные лучи. Таруси зажмурился, затем широко открыл глаза и увидел гладкое как зеркало море с играющими на нем солнечными бликами. Море, казалось, улыбалось земле, земля — солнцу. Весь мир был залит светом, радостью и покоем. Таруси, захватив чашку кофе, вышел и сел на камень у края скалы. В это светлое, безмятежное утро под ласковыми лучами солнца он тоже вдруг ощутил неизъяснимую радость и счастье жизни. Омытые дождем скалы и камни так и сияли, купаясь в ласковых лучах солнца. Уставшие после бури волны лениво ластились к берегу, будто заигрывая и прося прощения за вчерашнее буйство. Белые чайки, которые вчера перед бурей с тревожным криком кружили над водой, теперь, почувствовав себя в полной безопасности, беззаботно парили над лазурной гладью моря. Рыбаки, спустившись к своим фелюгам и лодкам, приводили в порядок разбросанные ветром снасти и все свое нехитрое хозяйство. Вот они — кто с сетью, кто с удочкой — идут к морю, надеясь на богатый улов. И в предвкушении его глаза рыбаков уже заранее светятся радостью. Если даже не повезет, они все равно благодарны аллаху, пославшему после бури такое прекрасное утро.

Один за другим в кофейню стали подходить завсегдатаи: кто с сетями, чтобы их тут же починить, кто подкрепиться кофе перед тем, как спуститься в порт, кто-то уже шел с небогатым уловом, держа, как копье, удочку на весу, а кое-кто приходил в кофейню, чтобы просто убить время.

Появился и Халиль Арьян, с опухшими, покрасневшими глазами, отекшим лицом, взъерошенными волосами. Бедняга, очевидно, еще не пришел в себя после вчерашней «рюмки лекарства». Хмель пропал, а заботы остались. Наступил новый день, и надо думать, как заработать опять кусок хлеба.

— Как чувствуешь себя, Абу Мухаммед? — бросил он мимоходом. — У тебя случайно нет наживки?

Он выпил чашку кофе, взял свои удочки, баночки, маленькую корзинку и не спеша направился к берегу.

В кофейне начался обычный трудовой день. Точно каждый в свой час приходили постоянные посетители. Одни заказывали чай, другие — кофе, третьи — наргиле. Все плотнее становилось облако табачного дыма. Громче звучали голоса.

Немного позже обычного пришел Ахмад. Едва переступив порог, он закричал:

— А ну, кто хочет переброситься в басиру?

Абу Мухаммед недовольно покосился в его сторону: «Ну вот, явился, паршивец. Опять поднимет шум-гам!»

Около десяти часов в кофейню вошли полицейские, которые накануне наведывались дважды. Таруси поднялся им навстречу.

— У вас какое-нибудь дело ко мне? — спросил он сухо.

— Нет, просто так зашли… Ты что, посетителям не рад?

— Почему же? Гостям всегда рады. Кофёйня для всех открыта. Добро пожаловать! Только вот беда — угощать нечем. Война. На рынке ничего хорошего не найдешь, разве что чесотку можешь подцепить от приблудных собак.

Полицейские, поняв намек Таруси, натянуто улыбнулись. Чесотка в самом деле стала бичом для всего города. Ее лечили серной мазью или просто примочками с морской водой. Эту заразу занесли сюда, по всей вероятности, английские и французские солдаты. Нашлись, правда, люди, которые утверждали, что причина эпидемии в плохом питании. Но им резонно возражали:

— Все беды от них — от этих приблудных собак.

В городе иначе, как приблудными собаками, иностранных солдат никто не называл. Поэтому более чем прозрачный намек Таруси нельзя было не понять.

— Мы вчера приходили сюда, но не застали тебя.

— Не знал, что пожалуете, а то бы никуда не ушел. Ждал бы вас в кофейне.

— Ну, это не обязательно! У нас тут одно дельце есть. Хотели бы у тебя спросить…

— К вашим услугам. Пожалуйста, слушаю вас.

Полицейские замялись, не зная, как лучше начать.

— Ну, как вообще-то у тебя дела? — начал издалека один из них.

— Благодарение аллаху, пока не жалуюсь.

— К вечеру, наверное, торговля идет побойчее, людей ведь приходит больше?

Таруси посмотрел на полицейского в упор, отложив сигарету в сторону:

— Ты это о чем?

— Да просто так поинтересовался. А что, нельзя разве спросить?

— Почему же нельзя. Спрашивай, только пояснее. Нечего ходить вокруг да около.

— Мы хотели у тебя вот что узнать: Абу Хамид заходит к тебе, бывает у тебя вечерами?

— Как понимать ваш вопрос — как официальный или неофициальный?

— Неофициальный.

— Тогда я не буду на него отвечать.

— А если официально?

— Тоже не буду отвечать. Хоть в тюрьму сажайте.

Полицейские смешались — не ожидали такого ответа. Таруси поставил их в тупик.

— Думаем, до тюрьмы не дойдет, Таруси. Ты должен ответить на наш вопрос: придет он сегодня в кофейню или нет?

— Не знаю.

— Ну и на том спасибо.

— Всего доброго!

Полицейские ушли явно неудовлетворенные. Они хорошо знали Таруси. Если он сказал нет, то от него ничего уже не добьешься. Разве только осложнишь еще больше отношения с ним. Поэтому-то они и предпочли лучше удалиться. Когда у них и появлялось какое-нибудь дело, связанное с кофейней Таруси, то они действовали всегда исподволь, стараясь создать впечатление, что заходят просто так, как хорошие знакомые Таруси. Но он обычно не клевал и на эту удочку. «Если змея ластится к ногам, — говорил он, — это не значит еще, что ее можно совать себе за пазуху».

Что касается Абу Мухаммеда, то он глух и нем. Он твердо следовал совету, который дал ему однажды Халиль Арьян: «Когда тебя спрашивают о чем-нибудь, держись всегда крепче за букву «н», на все вопросы отвечай: «Нет, не знаю». Он так и делал. О чем бы его ни спрашивали, ответ был один: «Не я тут хозяин, а Таруси. Спрашивай у него».

Проводив полицейских взглядом, Таруси подошел к Абу Мухаммеду:

— Беги к Абу Хамиду и скажи: мол, там узнали. Он догадается, поймет, в чем дело. А если полицейские будут еще приходить в мое отсутствие, на их вопросы ничего не отвечай. Здесь кофейня, а не полицейский участок! А к ним на службу я не нанимался.

Таруси сел около стойки и закурил сигарету. «Да, Абу Хамиду теперь не придется слушать радио в кофейне, — подумал Таруси. — Но какая сволочь все-таки донесла?»

Таруси вышел из кофейни, постоял немного у обрыва и снова вернулся. Он мучительно раздумывал: кто же донес на него в полицию. «А может быть, это работа Абу Рашида?» — мелькнула вдруг у него скорее робкая догадка, чем уверенная мысль.

Таруси почти забыл уже драку с Салихом Барру. Он надеялся, что и Абу Рашид поставил на всем этом точку. Таруси в свою очередь старается сейчас как можно меньше вмешиваться в дела порта. Вроде бы на этом его конфликт с Абу Рашидом мог быть и исчерпан. А оказывается, назревает новый. Абу Рашид, выходит, оружие не сложил. Хочет опять дать бой. Что ж, не в обыкновении Таруси уклоняться от боя. Жизнь научила его не отступать перед трудностями, не обходить их, не лавировать, а смело идти в атаку, бороться из последних сил, до конца, до полной победы.

Таруси глубоко вздохнул, расправил грудь, будто готовился принять бой сейчас, сию минуту.

И вдруг он заметил в дверях знакомую фигуру — это был его старый приятель капитан Салим Рахмуни.

— Кого я вижу! — радостно воскликнул Таруси, поднимаясь ему навстречу. — Добро пожаловать, капитан Салим!

Они обнялись.

— А ну-ка, дай я на тебя посмотрю, — сказал Рахмуни, дружески похлопывая его по плечу.

— Рад служить тебе, капитан! — отчеканил Таруси.

— Ну что ж, принимай гостя, Таруси! Да хранит тебя аллах, дружище! Дай я еще раз тебя расцелую. Я только сегодня приплыл и сразу в порту узнал такую новость: Таруси, говорят, проучил Барру, да еще как проучил! Я, правда, этому мало удивился, сразу сказал: тот, кто молодец на море, молодцом останется и на суше. Но все же поцеловать тебя за это стоит. Специально пришел тебя поздравить.

— С чем поздравлять, капитан? Барру не стоит того, чтобы о нем столько говорить. Обычная портовая крыса. Но пакостит много. Давно пора от него избавиться.

— Только от него? А может, и от того, кто действует за его спиной?

— И тот тоже не вечен. С любого трона рано или поздно слетают.

— Ну что ж, говорят, лиха беда начало. А начал ты неплохо. Твой пример всех моряков сразу приободрил. Но ты теперь держи ухо востро. Всяких козней всегда можно ожидать.

— Похоже, что эти козни уже начались.

— А что такое? — насторожился Рахмуни.

— Полиция стала часто в гости заглядывать.

— К чему бы это? Подозревают тебя в чем?

— Кто-то, видно, донес, что мы радио тут слушаем.

— Что же они сказали?

— Пока ничего… Пока просто интересуются.

— Кем? Тобой?

— Нет, Абу Хамидом.

— Что же ты намерен предпринять?

— Предупредил Абу Хамида, чтобы он был осторожнее.

— Ты думаешь, их подослал кто-нибудь?

— По-моему, вопрос излишний, тут и так все ясно.

ГЛАВА 14

В утренние часы на городском базаре настоящее столпотворение: здесь город сталкивается с деревней и обманывает ее, как только может. Крестьяне продают свой товар оптовикам — всяким бакалейщикам, зеленщикам, а те в свою очередь, разумеется с соответствующей наценкой, перепродают его уже в розницу горожанам. Для каждого товара отведено свое место, свой ряд. Самая обширная площадь предназначена для овощей и фруктов. Здесь утром невозможно протолкнуться. Площадь обрамлена ларьками, лотками, прилавками, где продается все необходимое для крестьян. В центре в хаотическом беспорядке стоят повозки, тележки с овощами, зеленью, фруктами. Между ними толкутся носильщики, мальчишки-разносчики с корзинами за плечами, бродяги, ищущие случайного заработка, зеваки и просто праздношатающиеся, которых, наверное, гораздо больше, чем покупателей и продавцов. Чтобы просто пробиться через всю эту пеструю, шумящую, бурлящую толпу, необходимо потратить столько усилий и времени, что и покупать-то уж ничего не захочется. Тем не менее торговля идет довольно бойко. Громко кричат на все голоса продавцы и покупатели: одни, надрываясь, нахваливают свой товар, другие, стараясь перекричать торговцев, торгуются, называя свою цену. В воздухе жужжат тучи огромных мух, от которых только и успевай отмахиваться. Вот в эти часы городской базар напоминает поле боя. Шум, гам, толчея могут оглушить любого человека. А тот, кто оказывается здесь впервые, может подумать, что он является свидетелем нового вавилонского столпотворения или провозглашения анархии в царстве сумасшедших.

К овощному базару примыкает так называемый кузнечный ряд, разместившийся в узком грязном переулке под старыми арочными сводами. В этой вонючей каменной пещере кузнечные мастерские перемежаются мясными лавками и харчевнями. Здесь, не уходя далеко, можно купить и молоток, и баранью ножку, заказать серп и какое-нибудь мясное блюдо, приобрести дюжину дешевых ложек и отведать свежего супа с требухой. Точно никто не помнит, когда и как установился этот странный симбиоз с мясниками. Может быть, это чистая случайность, один из необъяснимых городских парадоксов, но, может быть, это соседство сложилось вполне закономерно, как результат смешения на базаре города и деревни. Но во всяком случае, этот кузнечно-мясной ряд был рассадником всякой заразы и символизировал собой такую же дисгармонию, как и все другие ряды, вместившиеся под низкими арочными сводами, да и сама базарная площадь в целом.

Облезлые, грязные стены и потолки, ставшие черными от сажи, густая сеть паутины по темным углам, разъедающий глаза чад кузниц, перемешанный с едким, щекочущим ноздри дымом от жареной баранины, — все это создает на пути прохожего удушливую преграду, которую можно преодолеть только не дыша, заткнув нос, чтобы не стошнило. Но тем не менее почти при каждой мясной лавке имеется своя харчевня, которая не испытывает недостатка в посетителях. Удары молотов о наковальню и отрывочные, как выдох, крики кузнецов перемешиваются со стуком разрубающих мясные туши топоров и протяжным завыванием лавочников, которые зазывают в эти харчевни посетителей.

В витринах лавок вывешены на обозрение огромные мясные туши, бараньи головы, ноги, требуха. Через эту мясную баррикаду почти невозможно разглядеть сидящих в харчевне посетителей, скрытых густым облаком дыма. Здесь — то ли перед кузницами, то ли перед лавками, это трудно понять — всегда толпится много приезжих крестьян и женщин-бедуинок в черных милайях[3].

Соседство кузнецов с мясниками удобно не столько покупателям, сколько самим хозяевам-продавцам. Когда в мясную лавку приходит посетитель и заказывает шашлык, а мангал еще не разведен, то хозяин с вертелами, на которых нанизаны кусочки мяса, бежит к соседу-кузнецу воспользоваться его огоньком. А бывает и наоборот — кузнец, к которому приходит крестьянин починить мотыгу или серп, идет «одолжить» огоньку к соседу-мяснику. Да и по внешнему виду трудно отличить их друг от друга.

В этом ряду была и кузница Абу Хамида. Каждый раз, когда Абу Мухаммеду приходилось за чем-нибудь идти к нему через весь базар, он проклинал все на свете, и прежде всего тот день и час, когда судьба столкнула его с этим человеком. «От него всегда одни неприятности», — думал Абу Мухаммед. С Абу Мухаммеда пролилось семь потов, пока он, пробившись через базарную толпу, не вышел к кузнечному ряду. Перед кузницей Абу Хамида, как всегда, разложив свои товары, надрывно кричал и громко хлопал в ладоши, зазывая покупателей, зеленщик Абу Самира. Этого крикливого соседа Абу Хамид терпел и даже выделил ему бесплатно постоянное место, как он говорил, исключительно по «политическим соображениям». Абу Самира полностью соглашался с высказываниями Абу Хамида и разделял его политические взгляды, ибо ничего при этом не терял, а только выигрывал. Он охотно поддакивал Абу Хамиду, когда тот почем зря поносил англичан и французов и восхвалял на все лады немцев.

Абу Хамид — широкоплечий, высокий, немного сутулящийся мужчина средних лет. В коротком пиджаке, в старом помятом тарбуше[4] и в не по росту коротких черных штанах, он напоминал и сам скорее торговца, чем кузнеца. Бездетный, он жил вдвоем с женой, так что его скудных доходов от кузницы им хватало. Он говорил, что участвовал в восстании против французов, хотел поехать также воевать против англичан в Палестину, да какие-то непредвиденные обстоятельства заставили его остаться сначала в Дамаске, а затем осесть в Латакии. Но хотя Абу Хамид непосредственного участия в войне не принимал, в душе считал себя ветераном войны и при каждом удобном случае разносил Англию и Францию в пух и прах. Искренность его чувств никто не ставил под сомнение, ибо не было ни одного араба, который любил бы своих поработителей. Абу Хамид был неграмотным, читать-писать не умел, в политике не разбирался. Поэтому, услышав, что Германия воюет с Францией и Англией, стал по всякому поводу и без повода везде, чуть ли не на каждом углу, кричать, что он истый приверженец Гитлера. Услышав о какой-нибудь очередной победе немцев, он радовался, как ребенок, воспевая ее как долгожданную победу над ненавистным врагом.

«Победа Германии, — кричал он, — это наша победа!»

И он действительно верил этому. Потом кто-то надоумил егр слушать радиопередачи из Берлина на арабском языке. Услышанные по радио новости он радостно передавал всем своим знакомым и даже малознакомым, просто встречным людям. Когда союзные войска выгнали из Сирии вишистов, берлинские передачи стало слушать негде, да и к тому же небезопасно. Абу Хамид теперь зачастил в кофейню Таруси, поняв, что там вечерами он опять сможет слушать арабские передачи из Берлина.

Услышав от Абу Мухаммеда, что в кофейню приходили полицейские и спрашивали о нем, он так оторопел, что даже отбросил молот в сторону.

— Только обо мне? — испуганно спросил он.

— Спрашивали тебя.

— А чего они хотят?

— Не знаю. Меня Таруси послал, у него и спрашивай.

ГЛАВА 15

Отправляясь к Таруси, Абу Хамид, как обычно, оставил кузницу на Абу Самиру.

— Присмотри за кузницей, Абу Самира! Я ушел.

— Иди спокойно и возвращайся с хорошими вестями.

Абу Хамид на минуту остановился, многозначительно посмотрел в глаза другу. «Вот иду и, может быть, не вернусь, — думал он, — принесу себя в жертву. Но я не боюсь. Все равно Сирию скоро освободят. Говорят, Роммель уже в Эль-Аламейне»[5].

А Абу Самира подумал: «Что-то с ним творится неладное. Наверное, давно радио не удается послушать». Он выпустил несколько колечек дыма и снова стал усиленно сосать мундштук наргиле, громко булькая водой в сосуде. Потом с неожиданной для него легкостью, уронив даже трубку наргиле на землю, он вдруг подхватился:

— Бери, сестра, не раздумывай! Такой дешевизны нигде нет. Еще сбавлять — язык не поворачивается. Не подходит — покупай с тележек.

Абу Самира, рекламируя свой товар, недаром больше всего нажимал на его цену и умалчивал о его качестве. И к другим тележкам с зеленью и фруктами он отправлял покупателей неспроста. Ими был забит весь базар. Они вытянулись в несколько рядов чуть ли не на километр. Летом, в жару, владельцы тележек натягивали над ними тенты из грубой мешковины, чтобы не вяли фрукты и зелень, приобретенные оптом у феллахов. Весь день они со своим товаром простаивали на жаре. Но все продать к вечеру немногим удавалось. И тогда они, не желая оставлять свежие овощи и фрукты на завтрашний день, предлагали купить их подешевле Абу Самиру. Тот не отказывался, забирал у них уже несколько привядшие плоды, рассовывал по своим многочисленным ящикам вместе с уже испорченными, закрывал все это в кузнице, а с рассветом чуть не самый первый на базаре начинал торговать своим второсортным товаром. Он расхаживал взад-вперед перед мастерской Абу Хамида и громко зазывал покупателей.

Тем, кто долго колебался или слишком рьяно препирался с ним, он обычно говорил: «Товар перед вами. Нравится — покупай, не нравится — прощай!» Он хорошо знал цену своему товару и своих постоянных покупателей. Именно в этом был секрет его успешной торговли и секрет его «могущества», которое было общепризнанным на всем базаре. Абу Самира не просто торговал. Он одновременно оказывал различные услуги и благодеяния: одних выручал, скупая их залежалый товар, другим помогал свести концы с концами, отдавая свой товар, как он говорил, за бесценок. «Вот умру я, — говаривал он обычно, — кто еще будет помогать бедным людям?»

Многодетные женщины из бедняков и в самом деле относились к нему как к своему благодетелю и молили аллаха, чтобы он даровал ему долгую жизнь. Хозяева тележек каждый вечер заискивали перед ним, сбывая ему свой залежалый товар.

— Возьми, пожалуйста, дядя! — умоляли они. — Твои покупатели неразборчивые, все купят! И ты в убытке не останешься.

— Мне много не надо, — отвечал скромно Абу Самира. — Я ведь только посредник. За что покупаю, за то и продаю. Аллах мою семью всегда прокормит. С нас хватает и милости аллаха. А вот если бы не я, бедняки с голоду поумирали бы. Вот так-то!

У него были редкие мелкие зубы, и поэтому говорил он, сильно шепелявя, что было для некоторых предметом постоянных насмешек и шуток. Бороды у него почти не было — он болел когда-то экземой. На лице и подбородке гтоорастало несколько щетинок, которые он обычно сбривал один раз в неделю — по четвергам.

В пятницу, как истый мусульманин, он не работал. Утром направлялся в мечеть сотворить молитву, потом в кофейню — выпить одну-две чашки кофе и покурить наргиле. В летние дни, захватив с собой наргиле и кое-какую пищу, он шел к морю в сопровождении всего своего семейства: впереди он сам, за ним — жена, укутанная с головы до ног в черную милайю, за ней — их старшая дочь Самира, а в хвосте — все остальные дети.

У него был свой ключ от кузницы Абу Хамида, и поэтому он открывал ее сам рано утром и закрывал поздно вечером, когда хотел, будто арендовал эту лавку. На самом деле он ничего не платил Абу Хамиду, только разделял его политические взгляды. Но Абу Хамиду все же иногда надоедали надрывные вопли Абу Самиры, который почему-то особенно усердно орал именно тогда, когда в кузницу заглядывал кто-либо из единомышленников хозяина. В таких случаях Абу Хамид, вытянув свою длинную шею, кричал из двери:

— Соседушка! Нельзя ли немного потише?

Если же Абу Самира, увлеченный спором с покупателями, не реагировал на это замечание, Абу Хамид, подойдя уже вплотную, повторял:

— Соседушка, у меня ведь тоже люди! И я тоже хочу с ними поговорить.

— Виноват! Виноват! Клянусь: буду ниже травы, тише воды!

Действительно, несколько минут Абу Самиры не было слышно, но через некоторое время в общий гам вдруг опять врезался его пронзительный голос:

— Клянусь аллахом, сестрица! Не спорь со мной. Где ты видела товар за такую цену? Вот эта кучка — два куруша, эта — три! Хочешь — плати и забирай, не хочешь — до завтра прощай!

Потом, уговорив все-таки покупательницу, он издавал громкий победный клич:

— Аллах, аллах! Все продано! Все разошлось! Последняя кучка, последняя кучка, последняя!..

И так продолжалось до тех пор, пока не выходил Абу Хамид и снова не утихомиривал его. И опять Абу Самира делал вид, что не замечает Абу Хамида, и еще громче ругался с покупателем, словно стараясь тем самым убедить Абу Хамида, что весь шум-гам не из-за него, а именно из-за этого покупателя. И только когда Абу Хамид уходил, оставляя кузницу на него, как это случилось сейчас, Абу Самира чувствовал себя наконец полностью свободным и мог кричать, не зная устали, в полную силу своих могучих легких:

— Последняя кучка! Последняя кучка! Налетай, забирай!..

ГЛАВА 16

Абу Хамид вбежал в кофейню Таруси. В спешке он даже не заметил, что надел свой тарбуш задом наперед. При виде его Таруси не мог удержаться от улыбки, представив, как он бежал через весь базар в таком комичном виде.

— Да, Абу Хамид, попали, видно, мы с тобой в ловушку, — произнес Таруси, стараясь быть серьезным. — Наверное, сегодня уже не придется слушать радио в кофейне. Полиция что-то пронюхала.

— Объясни ты мне все толком! — попросил Абу Хамид.

И чтобы не выдать своего волнения, он, усевшись на стул, добавил, стараясь казаться спокойным:

— По-моему, тебе, Таруси, волноваться нечего. Тебе-то они ничего не сделают, эти прихвостни приблудных собак! Ты же знаешь, что Роммель уже в Эль-Аламейне.

— Эль-Аламейн, братец, далеко, — ухмыльнулся Таруси. — А вот за моей кофейней полиция уже следит. Так что надо что-то делать.

— А ты что предлагаешь? — спросил Абу Хамид.

— Радио по-прежнему в твоем распоряжении. Слушай себе на здоровье, но не в кофейне. Ясно одно: тут не обошлось без наших недругов.

— Думаешь, Кямиль и его дружки?

— Ну что ты! Учитель Кямиль — враг Гитлера, но не наш.

— Э-э, Таруси, ты еще не знаешь этих голубчиков!

— Почему? Я достаточно хорошо знаю всех своих посетителей. Но сейчас речь не об этом. Ты, Абу Хамид, вот что не забывай: как бы там ни было, слушать Берлин теперь нельзя.

Они говорили вполголоса, уединившись в углу кофейни. Посетители почти все уже разошлись. Абу Мухаммед, как всегда, нес свою вахту у мангала. Он стоял спиной к стене, где была специально выдолблена ниша для приемника.

Этот приемник Таруси привез еще до войны. Он был очень рад своему приобретению и почти не разлучался с ним. Часами он мог просиживать у радиоприемника, слушая разноязычные голоса мира. Когда появилась кофейня, он посоветовался с Абу Мухаммедом, куда лучше поставить приемник.

Абу Мухаммед высказался за то, чтобы он стоял в кофейне на самом видном месте, чтобы все посетители могли его видеть и слышать. Но Таруси не согласился с ним.

— Я его приобрел для себя, а не для посетителей.

— Ну тогда спрячь его в сундук и сиди на нем.

Таруси рассмеялся.

— А ты думаешь, это игрушка?

— Я ничего не думаю, — проворчал Абу Мухаммед. — Делай как знаешь.

Таруси внимательно осмотрел кофейню, прошел за стойку, встал на стул и молча начал долбить в стене нишу. Потом он обмотал приемник тряпкой и, заталкивая в нишу, строго наказал Абу Мухаммеду:

— Чтобы никто без моего ведома приемник не трогал, понятно?

Обычно Таруси всегда разрешал пользоваться приемником, и все посетители крутили приемник как хотели, пока это им не надоедало. Потом они оставили его в покое. Долгое время до него почти никто и не дотрагивался. Но началась война. В Сирию вступили союзные войска. В кофейню зачастили ночные посетители, которые приходили специально послушать радио. Особенно их интересовало, что передают «оттуда». Они, не спрашивая разрешения у Таруси, сами доставали приемник из ниши, ставили его на стол посреди кофейни и, обступив его плотным кольцом, внимательно следили за медленно вертящейся по шкале стрелкой. Когда она наконец останавливалась на отметке «Берлин» и раздавался знакомый голос арабского диктора Юниса: «Эй, арабы!» — лица их сразу становились сосредоточенно-внимательными и все замолкали. Послушав последние новости, расходились кто куда. Абу Хамид направлялся в другие кофейни, где уже в своей интерпретации пересказывал берлинские новости, добавляя и изменяя их, как ему заблагорассудится.

Так было. Но теперь, раз уж полиция пронюхала, больше так продолжаться не может. Надо искать какой-то другой выход.

— А от батареи приемник тоже работает? — спросил Абу Хамид после долгого раздумья.

— Тебе лучше знать… А что из этого?

— Увидишь… У меня есть одна идея.

Таруси рассмеялся:

— Что за идея?

— Предоставь все сделать мне самому.

Абу Хамид не сразу раскрыл свой план. Когда в кофейне, как обычно, собрались ее постоянные ночные посетители, Абу Хамид с таинственным видом объявил всем, что сегодня они слушают Юниса в последний раз, да и то благодаря самопожертвованию Абу Мухаммеда, который караулит у кофейни, и Таруси, который рискует из-за них попасть в тюрьму. Когда передача кончилась, Абу Хамид громко спросил:

— Хотите и дальше слушать?

— Хотим! — раздалось сразу несколько голосов.

— Тогда у меня есть предложение!

— Какое? Говори! Не тяни!

— Тут нет никого посторонних?

— Нет никого. Все свои.

Тогда Абу Хамид вытащил несколько монет и бросил их на стол:

— Пусть каждый кладет столько, сколько может! А дальше положитесь на меня. Вы верите мне или нет? — уже патетически спросил Абу Хамид, брызжа слюной.

— Верим. Но ты все-таки объясни нам, что ты задумал?

— Я же вам сказал: не задавайте мне сейчас никаких вопросов! Кладите деньги!

— Нет, ты все-таки нам объясни!

— Вы ставите меня в затруднительное положение! — закричал Абу Хамид, переходя к угрозам: — Не хотите… Ну что ж, больше не будете слушать Юниса. Я прошу вас об одном: пусть мой план останется пока в секрете!

Таруси стало противно слушать эти торги. Его так и подмывало сказать этим скрягам: «Ну чего вы торгуетесь, как бабы? Чего жметесь? Неужели вам так трудно раскошелиться? И почему люди всегда с таким трудом расстаются с деньгами, даже с мелочью!»

Оставив Абу Хамида выяснять отношения со своими несговорчивыми компаньонами, Таруси вышел из кофейни. Он обошел вокруг, прошелся в одну, другую сторону и, убедившись, что все спокойно, вернулся назад. В кофейне торги уже кончились. Абу Хамид все же уломал кое-как своих единомышленников, и они раскошелились. Пусть не очень щедро, но и этого, очевидно, было достаточно, чтобы осуществить план Абу Хамида.

ГЛАВА 17

На следующий день Абу Хамид купил батареи для радио. Его сопровождал Ибн Джамаль, который неплохо разбирался в радиотехнике. Он же и подал однажды мысль о том, что приемник, если его специально приспособить, может работать не только от сети, но и от батарей. Потом они вместе с Таруси нашли неподалеку подходящую пещеру, очистили ее от камней и мусора и приготовили место, куда поставить приемник. Вечером Абу Хамид пришел в кофейню раньше всех. Как обычно, заказал наргиле и уселся за отдельный столик. Вид у него был очень важный, даже гордый, как у человека, сделавшего нечто очень значительное во имя своих убеждений и имеющего поэтому право уважать себя и рассчитывать на уважение других.

Постепенно подходили и обычные вечерние посетители, в основном студенты, мелкие чиновники и люди без определенных занятий, кормившиеся всякой случайной работой. Они с любопытством бросали взгляды в сторону Абу Хамида, перешептываясь между собой: что же им приготовил Абу Хамид, состоится ли сегодня прослушивание, чем вся эта таинственность кончится? Большинство из них выдавали себя за сторонников Германии просто в знак протеста против английских и французских оккупантов. Но взгляды, пусть даже тайные, — это одно, а тайная деятельность — совсем другое. И эта причастность к общей тайне представлялась им уже как участие в самой конспиративной деятельности.

Абу Хамид незаметно подмигивал то одному, то другому. Наберитесь, мол, терпения. Видите, тут есть посторонние люди, среди них могут быть и осведомители. Не раскрывать же свои планы перед ними. Так недолго и в беду попасть. Надежными людьми он считал только тех, кто внес уже свои деньги. Поэтому, встав у двери, он в первую очередь позвал этих, уже проверенных людей и только после них стал приглашать, каждого персонально, других ночных посетителей, на которых, как он считал, тоже можно было вполне положиться.

Процессию возглавил сам Таруси, за ним шел Абу Хамид, потом гуськом следовали все остальные.

— Тише, ребята, не разговаривайте! — скомандовал шепотом Абу Хамид. — И чтобы никто не курил!

Ночь была темная, хоть глаз выколи. В нос били резкие запахи трав и цветов. Где-то там, внизу, тихо шептались с берегом волны и будто нечаянно всплескивали, когда ударялись о камни. Абу Хамид придерживался за выступы скал, цеплялся, царапая ладони, за какие-то корни, осторожно ступал, как слепой, ощупывая перед собой дорогу палкой. Иногда он возвращался назад, чтобы помочь другим преодолеть какое-то препятствие. Шли молча. Нервы у всех были напряжены. Что и говорить, страху пришлось натерпеться немало. Особенно Абу Хамиду.

Но зато какая награда! Абу Хамид, войдя в пещеру, присел на корточки перед приемником, установленным на маленькой табуретке. Выждав, когда все подошли и разместились вокруг него, повернул ручку. Шкала осветилась. Он медленно начал вертеть другую ручку, затаив дыхание, наблюдая за движением стрелки. Лицо его в этот момент было таким сосредоточенным и напряженным, будто он выступал в роли акушера, которому впервые в своей жизни предстояло сейчас принять роды.

Осторожно манипулируя ручкой, Абу Хамид придвинул наконец стрелку к заветной отметке. Но там что-то шумело, трещало, и разобрать голос было почти невозможно. Да, слышимость сегодня никуда не годится!

Абу Хамид повернул ручку — выключил приемник, потом снова включил. Это он проделал несколько раз. Но результаты были те же — помехи не исчезали. Тогда Абу Хамид нащупал в темноте антенну и стал ее проверять, медленно продвигаясь к выходу из пещеры. И вдруг — о ужас! — он обнаружил, что какой-то медведь наступил прямо на антенну и она, естественно, выскочила из гнезда. Тут, конечно, Абу Хамид не сдержался. Дал волю и словам, и даже рукам, всячески понося виновного. Но делал это он не со злостью, а скорее с радостью. Он доволен, что причина найдена, неисправность обнаружена. Дело, слава аллаху, не в приемнике, не в батареях, а всего лишь в антенне!

Он нащупал нужное гнездо, закрепил в нем антенну и, прежде чем еще раз включить приемник, воскликнул:

— Хасан! Убери ноги! Слышишь? — предупредил и всех остальных: — Не двигайтесь никто! Ради аллаха, будьте осторожны! Сейчас мы услышим Юниса.

Он уточнил положение стрелки на нужной отметке, повернул до отказа регулятор громкости, но… знакомого голоса Юниса так и не услышал. В третий раз он вытащил свои карманные часы со светящимся циферблатом, чтобы проверить время. Что случилось сегодня с Юнисом? Почему он молчит?

В пещере начали перешептываться. Нарушая все запреты, кто-то даже закурил. «Пока не поздно, надо смываться», — раздался чей-то голос в темноте. Абу Хамид нервничал все больше. От огорчения ему показалось, что в груди что-то оборвалось. Время шло, а голос Юниса все не появлялся. Скоро, наверное, и передача кончится. Разойдутся все, посмеиваясь над Абу Хамидом, проклиная Берлин и Юниса вместе с ним. Что же делать, что предпринять? На лбу Абу Хамида выступил пот. Во рту у него все пересохло. Ну и ночь, будь она проклята! Лучше бы он и не брал деньги у этих трусов, которые будут теперь все время зубоскалить над ним…

Еще кто-то собрался закурить и зажег спичку, осветив пол. И тут Абу Хамид вдруг вскрикивает как ужаленный:

— Хасуна! Провались ты сквозь землю, и твой дом, и вся семья с тобой! Сойди с антенны! Стоишь на ней, а я тут мучайся!

Он схватил Хасуну за штанину и так дернул его за ногу, что тот чуть было не повалился на землю. Абу Хамид опять укрепил антенну, и помехи сразу же исчезли. Послышался чей-то голос. Он звучал сначала сла бо, еле слышно, потом все сильнее, все явственнее.

— Ребята, Юнис! Это он, Юнис! — закричал Абу Хамид, хлопнув себя по бедрам.

Он с величайшей осторожностью передвинул стрелку еще чуть-чуть, и низкий голос Юниса загремел на всю пещеру. Речь его полилась сначала плавно, потом он заговорил быстро-быстро, словно застрочил из пулемета. Только теперь Абу Хамид, окончательно успокоившийся, достал табакерку, свернул сигарету и закурил.

После новостей заиграла музыка. Теперь самое время переброситься несколькими словами, обменяться мнениями. Но надо прежде самому разобраться, что означают некоторые слова, понять их смысл. Абу Хамид, конечно, не хуже любого грамотея понимает литературный язык. Но этот Юнис так тараторит, сыплет всякими непонятными словами, иностранными именами, всякими политическими терминами, названиями городов и стран, что за ним не уследить. Можно было бы кое-что спросить у других, но Абу Хамиду не хочется показывать перед всякими умниками свою неграмотность. Труднее всего ему давались такие названия, как Чехословакия или Югославия. Попробуй, выговори их — язык сломаешь! Но он все-таки в конце концов запомнил и эти трудные слова. И если Абу Хамид все-таки не мог выговорить их сразу и кто-нибудь ему помогал, то он тут же давал умнику отпор:

— Неважно, как произносится! Важно, что их уже взяла Германия!

Глядя на ликующее лицо Абу Хамида, Таруси в шутку заметил:

— Если немцы придут сюда, назначат они тебя, Абу Хамид, начальником полиции. Тогда нам некого будет бояться.

Все засмеялись.

— Избави меня аллах, — с довольным видом сказал Абу Хамид. — Не надо мне никаких должностей! Для меня достаточно, если Германия победит. Да продлит мне аллах жизнь до того светлого дня! Для меня это будет самая большая радость. Да, самая большая радость! И я не скрываю этого!

Кончилась музыка, и опять заговорил Юнис. В пещере снова воцарилась тишина.

Когда передача подошла к концу, Абу Хамид с видом победителя обвел всех торжествующим взглядом и, обращаясь к Таруси, спросил:

— Ну, как? Признаете, что наша взяла? Можем мы спокойно слушать радио и теперь?

— Признаем, Абу Хамид! Благодаря тебе можем снова слушать Юниса! Молодец, Абу Хамид! — послышались голоса.

— Нет, — скромно потупясь, возразил он. — Это благодаря Таруси!..

— При чем здесь я? — перебил его Таруси. — Каждый внес свой вклад. Каждый постарался. Ну а теперь — по домам!..

ГЛАВА 18

Пробило два часа ночи…

Как ни трудно было уходить от Умм Хасан, но Таруси должен был вернуться в кофейню. Ему не терпелось узнать, приходил ли кто-нибудь из полиции, не разыскивают ли его опять. А может быть, дежурят около кофейни?

Умм Хасан сквозь сладкую дремоту видела, что он собирается уходить, но никак не могла заставить себя открыть глаза. Ей хотелось как можно дольше продлить это приятное состояние между бодрствованием и сном. Утомленная его пьянящими ласками, она, почувствовав, что осталась одна, перевернулась на другой бок, что-то невнятно пробормотав, и снова погрузилась в глубокий сон.

Таруси знал, что теперь она будет спать крепким сном до полудня. И проснется отдохнувшая, розовощекая, пышущая здоровьем, полная сил, излучающая и любовь и негу — те тревожащие и волнующие токи, которые с такой неодолимой силой влекли Таруси к ней, возбуждая в нем желание снова крепко обнять ее упругое тело, прижаться к ней, целовать ее пахнущие помадой, но ненакрашенные губы, ощущать ее всю такую теплую, свежую, естественную и захмелеть от ее горячих и нежных ласк. А ласкала она, как, наверное, никакая другая женщина в мире. Прижмется плечом и говорит: «Поцелуй меня, поцелуй…» А сама, обжигая тебя дыханием, влажными губами нежно прикасается к уху и шепчет ласковые слова, от которых голова идет кругом и закипает кровь. Она говорит так тихо, что ты этих слов уже почти не слышишь, а скорее ощущаешь по движению губ, пока этот трепетный шепот не переходит наконец в учащенное дыхание. Оно смешивается, сливается в одном ритме с твоим, переходит в бурю, в вихрь, в бешено несущийся поток, который поднимает тебя вместе с ней и несет неведомо куда, пока оба не проваливаются в бездну, над которой вскоре смыкается спокойная гладь бескрайнего моря. Тогда она подкладывает свою руку под твою щеку и шепчет: «Спи, мой милый, мой хороший… Мой единственный… Усни на моей руке». А другой рукой гладит и теребит твои взлохмаченные волосы, вытирает твой влажный лоб. Иногда она в объятиях Таруси ненадолго забывалась в сладостной дреме, но и во сне беззвучно шевелила пересохшими губами, которые, казалось, уже сами по себе все еще продолжали произносить эти ласковые, предназначенные только ему одному слова.

Проснувшись под утро, Таруси тихонько, стараясь ее не потревожить, уходил к себе, а она, сморенная сладкой дремотой и ласками, спала беспробудным и безмятежным сном.

Но днем ее неотступно преследовала одна тревожная мысль, которая омрачала ее, казалось бы, безоблачное счастье. Она жила в постоянном страхе, что Таруси разлюбит ее, бросит, как бросал других женщин до нее, и тогда она снова волей-неволей должна будет вернуться к своему прежнему образу жизни, о котором ей не хотелось даже вспоминать.

«Потеряю его — потеряю все, — думала она. — Без него жизнь не мила. Брошусь в море. Покончу все счеты сразу, навсегда…»

Но внутри у нее все кричало, протестовало против такого исхода: «Нет! Нет! Я хочу жить. Он будет все время со мной. Я нужна ему. Я его никуда не отпущу. Никому не отдам. Ведь ни одна другая женщина не сможет его любить так, как я, потому что нельзя любить сильнее. Господи, за что я его так люблю?!» И беззвучно смеялась своему глупому вопросу.

А Закия, немолодая женщина, которая жила у нее, видя, как она мучается, с доброй улыбкой успокаивала ее:

— Ну чего ты терзаешь себя? Ведь он тебя тоже любит. Поверь мне, доченька, я старая женщина, многое повидала на своем веку: этот мужчина не чета другим. Это настоящий мужчина — и сильный, и смелый, и честный. Не смотри, что он в возрасте. В эти годы настоящими мужчинами и становятся. А от молодых один только дых — что проку-то! Я с первого взгляда оценила его по достоинству, поэтому-то и познакомила тебя с ним. Из всех мужчин он самый сильный, самый лучший. Недаром его все в городе уважают и считаются с ним. Как он стал к нам ходить, на наш дом сразу снизошли милость и благословение аллаха. Раньше и камни нам в окна бросали, и дверь мазали, и какими только грязными словами не оскорбляли. А теперь? Даже жандармы и полицейские, которые охраняют тюрьму напротив, стали относиться к нам с уважением. И соседи по-другому на нас смотрят. Все с почтением спрашивают о Таруси, интересуются им…

— А почему он редко к нам приходит? Почему среди ночи исчезает? Ты порасспросила бы Абу Мухаммеда!

— Да я пробовала. Но у него не больно-то много выпытаешь. Говорит: иногда ночует в кофейне, иногда где-то на стороне. Днем тоже, бывает, уходит, а куда — не говорит. Таруси сам не болтает лишнего и не любит, когда к нему с расспросами лезут.

— А ты сама как думаешь? Нет ли у него другой женщины?

— Уверена, что нет… А даже если б и была, что из этого? Редкий мужчина довольствуется одной женщиной. Уж такова их натура. Но где бы он ни шлялся, а тянет его всегда в тот дом, где сердце оставил. Где его любовь — там его и кров. А сердце свое, поверь мне, он у тебя оставил. Любит он тебя, и выбрось ты всю блажь из головы. А хочешь его к себе навсегда привязать, сходи лучше к шейху Ибрагиму. Он даст тебе зелье. Напиши на тонкой бумажке имя своего возлюбленного и раствори ее в этом напитке, а потом дай ему это выпить — навек к тебе привяжется. Шейх Ибрагим чудеса творит. Даже к брошенным женам мужей возвращает. Вот тебе мой совет: не терзай и не мучь себя понапрасну. Останется твоим Таруси. Уж я-то в мужчинах разбираюсь. Немало их на своем веку повидала.

Но как ни успокаивала ее старая Закия, а на душе у Умм Хасан все равно было тревожно. И только в объятиях Таруси эта тревога сразу исчезала, словно испарялась от бушующего в ней огня, который мог разжечь в ее душе только он, тот единственный, долгожданный, самый лучший из всех мужчин, который доставляет женщине радость быть покорной и послушной, готовой отдать всю накопившуюся в ней страсть и любовь, чтобы сделать его тоже счастливым.

Для нее таким мужчиной стал Таруси. Его она ни с кем не могла сравнить. То, что он в годах, правильно говорит Закия, не имеет значения. Для нее, уже вполне созревшей женщины, познавшей к тому же жизнь, нужен как раз такой — опытный, волевой и сильный мужчина. Один только взгляд его может взволновать женщину. Но он вовсе не бабник, ищущий любовных приключений. Его сила, темперамент скрыты внутри, прячутся за оболочкой внешнего безразличия к женщинам. Это еще больше притягивало ее к нему. Ни один из мужчин, которых она знала раньше, и даже все они, вместе взятые, не могли так наполнить ее жизнь. Им удавалось на какое-то время овладеть ее телом, но никто из них не мог завладеть ее душой, разбудить ее чувства, заставить испытать счастье быть покорной и послушной. Ведь недаром еще в детстве ее называли «бесенком» — никто не мог ее приручить. И позже, сколько ни пытались, так и не удалось никому подчинить ее силой, поставить на колени или навязать свою опеку. Она не признавала никаких запретов и ограничений, была своенравной, упрямой, капризной. А вот теперь готова довольствоваться самым малым — и слушаться, и покоряться, и даже признавать право мужчины на женщину, о котором ей так часто говорили. Не мужчины вообще, а именно его. Только ему, и никому другому, она готова и будет безмерно рада подчиняться, служить, помогать, быть для него не просто женщиной, но и другом.

Да, только теперь она стала настоящей женщиной. Она сохранила и свою девичью стройность, и нежный цвет лица, и свежесть кожи, и лишь немного пополневшая фигура и округлые груди выдавали вполне уже зрелую женщину. Однако теперь она стала совсем другой: изменился и ее характер, и ее мысли. И голубые сияющие глаза, нежно-румяное лицо, все ее тело излучали тот удивительный свет, которым светятся только любящие женщины. Ведь только любовь раскрывает по-настоящему женщину, делает ее истинно такой, какая она есть на самом деле, какой она должна быть рано или поздно.

О, если бы она сразу встретила Таруси, скольких бы ошибок она сумела избежать! Тогда бы ее не сумел обмануть тот самый бакалейщик, который, задобрив несмышленую девчонку всякими подарками, совратил ее, обесчестил, опозорил, а потом вытолкнул за дверь.

Она смутно помнит, как и когда это все началось. Лавка бакалейщика находилась недалеко от их дома. В их старом квартале это был лучший магазин. Она часто проходила мимо него, играла перед его витриной. Когда стала постарше, мать иногда посылала ее к бакалейщику купить кое-каких продуктов. Хозяин лавки, молодой красивый мужчина, всегда был с ней приветлив и предупредителен и не вызывал у нее, естественно, настороженности или страха. Жили они бедно и поэтому часто брали у него в долг. Иногда они расплачивались с большим опозданием. В таких случаях она, не смея смотреть бакалейщику прямо к глаза, опускала низко голову и просила его продлить срок.

Он никогда не отказывал. Улыбался ласково, шутил, всячески заигрывая с ней, стараясь ее приободрить, брал ее за подбородок, касался как бы невзначай локтя, а прощаясь, дружески пожимал ей руку. Однажды он пригласил ее в кино, подарил недорогое колечко. Сначала она его прятала, потом стала открыто носить, сказав матери, что нашла его на улице. Отношения между ними становились все более доверительными. Мать, заподозрив неладное, запретила ей посещать магазин и даже выходить одной из дому. Она кричала на нее, угрожала, пыталась запереть и однажды даже избила ее. Но этим она ничего не достигла. Совсем наоборот. Она стала встречаться с бакалейщиком тайком, на его складе. Здесь он впервые ее обнял и поцеловал. Говорил ей всякие ласковые слова, которые ей было слушать очень приятно. Его ласки и слова возбуждали ее. Дальше — больше, в конце концов он овладел ею. Потом обещал жениться. Так он забавлялся ею почти целый год. Когда же узнал, что она забеременела, то сразу от всех своих обещаний отказался и постарался побыстрее отвязаться от нее. Он отвел ее к врачу, который сделал ей аборт, а потом определил в служанки к своим знакомым, так как мать дозналась обо всем и ей пришлось уйти из дому. Хозяин, у которого она работала, был человек довольно богатый, бесхарактерный и распутный. Бакалейщик, конечно, отрекомендовал ее соответствующим образом, дав новому хозяину понять, что он может ее использовать не только как служанку. Тот немедленно принял все это к сведению. Начал сначала делать недвусмысленные намеки, потом совсем откровенные предложения, затем перешел на шантаж и угрозы. Кончилось все это тем, что однажды ночью он попытался проникнуть в ее комнату и взять ее силой. Об этом узнала госпожа. Разразился скандал, и ей пришлось покинуть этот дом уже с гораздо худшей рекомендацией.

Оскорбленная, униженная, без крова, без каких-либо средств к существованию, она очутилась на улице. Ей ничего не оставалось делать, как опять пойти к бакалейщику. Нет, она ничего от него не требовала, ни в чем не обвиняла и даже не упрекала. Она просто попросила у него разрешения переночевать одну-две ночи у него на складе, пока она не найдет себе какого-нибудь постоянного пристанища и работу. Он приютил ее, но на прежних условиях. Пришлось согласиться. Она скрепя сердце терпеливо сносила его ласки. Спала с ним, испытывая неодолимое желание задушить его, растерзать, выколоть ему глаза. Она ненавидела его всеми фибрами души. Он был ей противен до омерзения, но ей некуда было деваться — только у него она имела кров и кусок хлеба.

Когда в конце концов она ушла от него, у нее была только одна дорога, по которой она и катилась все эти двенадцать лет, ступенька за ступенькой, все дальше вниз, переходя из рук в руки, меняя черствый кусок на горький, плохую жизнь на еще худшую, пока вообще все не стало безразличным и пока к самой жизни она стала испытывать только отвращение. Она ютилась по разным вонючим углам, сидела в пропахших винным перегаром и табаком мрачных погребках и харчевнях. Видела потерявших человеческий облик пьяниц, искаженные злостью морды бродяг, похотливо улыбающиеся рожи старых развратников и прыщавые физиономии сопливых юнцов. Встречались и такие, которые предлагали ей свою дружбу, пытались добиться ее расположения и клялись даже жениться на ней. Но она слишком хорошо знала цену всем этим словам, заверениям и клятвам. Нет, она никому больше не верила и вообще разучилась хорошо думать о людях. Если даже и попадался ей на пути хороший человек, она все равно отворачивалась от него, вспомнив о тех обидах, оскорблениях, которые ей пришлось испытать. У нее мороз пробегал по коже и все внутри сжималось, когда она вспоминала, например, о том сутенере, который, навязав ей свою опеку, в течение нескольких лет эксплуатировал ее, забирал у нее все подчистую и безжалостно избивал, если она сопротивлялась. И даже когда она убежала от него, он долго еще преследовал ее.

Так, переезжая из города в город, она добралась до Латакии. И тут она повстречалась с Таруси. Познакомила их Закия. На первых порах все было как обычно. Он встречался с ней время от времени: известно, для чего приходит мужчина к такой женщине. Потом их встречи стали более частыми и более продолжительными. Они беседовали на разные темы, лучше узнавали друг друга. Зародившаяся взаимная симпатия перешла в привязанность. Между ними установились дружеские отношения. Каждый из них испытывал уже потребность не только повидаться, но и поделиться мыслями, радостью и печалями. Таруси предложил ей стать его подругой. И она впервые с радостью приняла это предложение.

Он снял для нее маленький домик, куда стал постоянно приходить. Она радовалась каждой встрече с ним и ожидала его прихода с нетерпением. Почувствовала наконец себя счастливой женщиной, у которой есть один-единственный мужчина, крыша над головой, и не надо больше думать о куске хлеба, промышлять, унижаться, чтобы не остаться голодной. Но и тут ее нашел тот самый сутенер, который неотступным кошмаром преследовал ее даже во сне. Он сразу оценил обстановку: либо он должен отстранить Таруси, либо оставить все как есть. Очевидно, у него с Таруси состоялся разговор. О чем — она не знает. Но больше он не попадался ей на глаза. По словам Закии, Таруси, увидев его около их дома, вышел и дал ему недвусмысленно понять, что если он сам по доброй воле не оставит ее в покое, то Таруси вынужден будет принять кое-какие меры. Сутенер, очевидно, намек понял и предпочел удалиться.

Именно в тот день Таруси сказал ей:

— Ты моя… Можешь никого не бояться. Тебя никто не посмеет тронуть. Живи спокойно…

И она успокоилась. Теперь она не одна. У нее есть опора. Таруси тоже был счастлив, что наконец нашел себе подругу. После долгого бродяжничества по свету у него появился свой угол, близкий человек, который любит, всегда ждет его, нуждается в нем.

Когда он впервые полушутя назвал ее ласково Умм Хасан[6], она от смущения зарделась.

— Ты что же, меня уже старушкой сделал? — счастливо улыбаясь, спросила она.

— Будь ты девушкой или старушкой, но я хотел бы именно так называть самого близкого для меня друга.

И она поняла его желание правильно. Что ж, раз он хочет, чтобы она вместе со своим прежним именем забыла навсегда и все свое прошлое, она согласна. Она бесконечно счастлива и рада новому имени, как и своей новой жизни.

Но счастье, как и небо, не может быть всегда безоблачным. Единственной тучкой, омрачавшей ее счастье, был страх, что она потеряет Таруси. Вдруг он охладеет к ней, бросит ее, найдет себе другую? Сможет ли она удержать его?.. Что она должна для этого сделать?.. Как вести себя?..

ГЛАВА 19

Абу Хамид, проснувшись рано утром, пошел пройтись по городу — ему не терпелось поделиться последними новостями и послушать кстати, что говорят вокруг. Зашел он на рынок, постоял около мастерской Али Хаяты, послушал заумный спор шейха Мустафы, служителя мечети, с хаджой Мухаммедом ас-Сейидом о том, как можно взвесить сон, который тебе приснился, попытался вставить и свое слово — мы, мол, тоже кое-что понимаем — в их диспут и направился в кофейню Абу Заккура.

Солнце стояло уже высоко. На улицах играли только малыши — босоногие, чумазые, непричесанные, — сновали закутанные в милайи женщины. Начинался рабочий день. Город пустел. По улицам слонялись лишь те, кто не работал. В кофейне Абу Заккура, прижавшейся к старой церкви с полуразрушенным куполом, уже сидел народ — здесь тоже начался своеобразный «рабочий» день. Из ее открытых окон доносился стук костяшек игроков в нарды, в нос бил запах кофе и табачного дыма. Наиболее удобные места были заняты курильщиками наргиле.

Абу Хамид сел, где побольше было людей, выпил чашечку кофе. Показав своей палкой в сторону храма, который, говорят, был построен еще во времена Древнего Рима, громко произнес, так, чтобы услышали все:

— О аллах всемогущий и милосердный! То, что построили римляне, все еще стоит, а сами они все-таки не удержались в нашей стране. Неужто же французы останутся у нас вечно!

— Что ты? — ответил за всех Абу Заккур. — Война кончится — они тут и дня не продержатся.

— Да, жизнь — штука сложная, — философски заметил Абу Хамид. — Война — зло, а бывает, обернется и добром. Вы меня спросите, какая война обернется добром?

Он испытующим взглядом обвел всех и, помолчав немного, радостно выпалил:

— Гитлер напал на Россию!

— Да ну?!

— Кто тебе сказал?

Абу Хамид загадочно улыбнулся.

— Кто сказал, неважно. Лучше не спрашивайте, это секрет. Зачем вам влезать в чужие тайны? И меня на грех толкать? Секрет, если его знают двое, уже не секрет. Вы же знаете меня, человек я неболтливый. Достаточно того, что я вам сказал. У меня источник что надо. Разве я вас когда-нибудь обманывал?

— Нет! Ну что ты!

— Так вот, попомните мои слова: теперь Англия запросит у Германии мира!

Его стали тормошить, пытаясь выжать из него хоть какие-нибудь подробности. Требовали, чтобы высказался яснее. Но Абу Хамид не проронил больше ни слова. В душе он уже раскаивался, что выдал свою главную новость здесь. Надо было бы идти с такой вестью в кофейню Ибн Амина, где ее оценили бы по достоинству. Там, в квартале Шейх Захир, люди более образованные, умеют слушать и знают цену новостям. А здесь, в квартале Шахэддин, темнота, им что ни скажи — в одно ухо влетит, в другое вылетит. Именно поэтому он с важной вестью прежде всего бежал в кофейню Ибн Амина. Если же по какой-либо причине новость из-за рубежа вдруг его обгоняла, он пытался тогда взять реванш сообщением о важном событии в стране или на крайний случай — в своем родном городе… Иногда над ним подтрунивали или ставили под сомнение его сообщения. Тогда он, оскорбленный, покидал кофейню Ибн Амина и направлялся к Абу Заккуру. Тут и вчерашнее событие было последней новостью и каждое его слово принимали на веру.

Абу Хамид сделал еще несколько затяжек из наргиле, отвернул свой мундштук и, не дожидаясь, пока потухнет в головке уголек, вышел на улицу. Зашел в парикмахерскую, побрился и с достоинством, не торопясь, направился прямым путем к Ибн Амину.

Там несколько молодых парней резались в карты, другие стучали костяшками нард.

— Здорово, ребята! — поприветствовал их Абу Хамид и, пройдя мимо, занял свободный столик в самом дальнем углу.

Не успел он допить чашку кофе, как к нему подсел Исмаил Куса. Подошло еще несколько человек. Скоро в углу не было свободного места. Никогда еще не собиралось здесь столько народу. Но Абу Хамид все еще хранил молчание.

— Абу Хамид, что нового сегодня? — спрашивают со всех сторон.

— Ничего особенного, — скромничает он.

— Да уж ладно, не тяни. У самого небось язык так и чешется…

— Я же говорю вам: нет ничего.

— Так мы тебе и поверили!

— Ты ведь всегда начинен новостями. Они так и прут из тебя.

— Новости, сынок, что рыбка. Бывает, ловится, а бывает, и нет. Ты ведь не каждый день возвращаешься домой с уловом. Вот и я не всегда с новостями прихожу.

— А где ты был вчера вечером?

— Это неважно.

— У своей дамы сердца! — пошутил Исмаил Куса.

— Вот и ошибся, Исмаил! Не знаю, как тебе, а мне приятней проводить вечера в мужской компании. Вчера, если это вас так интересует, я был в кофейне Абу Заккура. С не менее уважаемыми и достойными людьми. И ушел оттуда после закрытия кофейни. Так что ты на меня, пожалуйста, не наговаривай.

— Ладно, не обижайся, — примирительным тоном сказал Исмаил. — Ну, а вообще как дела?

— Все хорошо, — уклончиво ответил Абу Хамид.

Он еще раз обвел всех взглядом, как бы пытаясь установить, заслуживает ли этот народ того, чтобы он делился с ним столь важными новостями. Так оценивает свою публику певец или дирижер перед началом концерта. Пока он не видит здесь солидных людей. Собралась одна мелюзга. Разве они сумеют по-настоящему оценить его новости? Нет, здесь он и рта не раскроет. Как бы они его ни упрашивали, главная новость останется при нем.

— Да что с тобой, Абу Хамид? Это же не в твоем обыкновении так скромничать. Ну, выкладывай, не томи, — наседали на него со всех сторон.

— Клянусь аллахом, нечего рассказывать. Вчера так и не удалось послушать радио. Погода, видите, какая стоит, ветрище все дует и дует.

— Может, у тебя есть что-нибудь новое, Исмаил?

— У меня — о внутренних делах. На базаре слышал вчера, как будто по всей Сирии народ опять начинает шевелиться. Ожидают выступления.

Все головы сразу повернулись в сторону Исмаила. Забыв об Абу Хамиде, люди придвинулись поближе к Исмаилу. Такое безразличие к нему обеспокоило Абу Хамида, и он тут же подал голос:

— Какое выступление?

— Против французов. Говорят, что начнется оно сразу во всех городах — в Дамаске, Халебе, Хомсе, Хаме и Латакии.

Исмаил Куса — человек состоятельный, имеет свою землю, вроде никогда политикой не интересовался. А тут на тебе, вдруг такая осведомленность. И говорит с таким пылом, аж уши раскраснелись. Что бы это могло значить? Кто же собирается выступать?

— Я так слышал, — продолжал Исмаил, — что хотят объявить независимость Сирии.

Эта новость была настолько неожиданна, что все растерянно молчали.

— Какое там выступление? Какая независимость?! — воскликнул Абу Хамид. — Просто Национальный блок, наверное, хочет снова взять власть в свои руки, как это уже было в тридцать шестом году!

Все вдруг опять зашумели. Исмаил хотел было возразить что-то Абу Хамиду, но тот, воспользовавшись общим оживлением, встал и вдруг куда-то исчез, как сквозь землю провалился.

Пока Абу Хамид говорил, в дверях кофейни появился Абу Мухаммед, который делал ему знаки. Просто так он не пришел бы. Наверно, его прислал Таруси. Абу Хамид отошел с ним в другой угол кофейни и с тревогой спросил:

— Что случилось? Опять обо мне спрашивают?

— Если бы только спрашивали! Они тебя сейчас ищут повсюду. Спасайся, пока не поздно! Не теряй ни минуты!

— Неужто пахнет жареным?

— А ты как думал? Уже арестовали несколько человек.

— Аллах, аллах! Это ты от Таруси узнал? А он не сказал, куда бежать? Где теперь скроешься?

Абу Хамид, растерянный и испуганный, сыпал вопросы один за другим, не дожидаясь даже ответа на них. Он утратил вдруг способность думать и принимать какие-то решения. Он так хотел бы, чтобы другой кто-то подсказал ему, что делать, куда бежать и вообще как выйти из этого неприятного положения.

— Таруси узнал об арестах от Надима Мазхара, — продолжал Абу Мухаммед. — А когда полицейские пришли к нам и спросили тебя, тут все стало ясно. Для чего ты им нужен? Не в нарды же играть. Таруси постарался пока отвлечь полицейских, предложил им кофе, наргиле, а меня послал предупредить тебя об опасности. Таруси сказал, чтобы ты спрятался где-нибудь в Шахэддине и никуда не выходил. Уж там тебя никто не найдет.

Абу Хамид послушался совета. Он прошел в уборную, оттуда через заднюю дверь выскочил на улицу и так припустил бегом, что только каблуки застучали. Запыхавшись, он переходил с бега на шаг, потом опять бежал, стараясь держаться подальше от людных улиц, петлял в лабиринте извилистых переулков, с испугом оборачивался, остерегаясь погони. Если сзади раздавался какой-либо подозрительный шум, он только поддавал пару и бежал еще быстрее, уже не оглядываясь.

А собравшиеся в кофейне продолжали свой разговор.

— Абу Хамид, видно, ослеп от любви к своему Гитлеру, — заметил Исмаил. — Не видит даже, что творится у него под носом. Вон, посмотрите!

Все обернулись в ту сторону, куда показал Исмаил. По улице важно шествовали четверо вооруженных винтовками молодцов из так называемой гвардии Сулеймана Муршида.

— Вот они, наши враги, — продолжал Исмаил. — У всех в памяти их подвиги. Сколько людей они ограбили, убили. По науськиванию французов они даже хотели создать свое государство со столицей в Латакии, отколоться от Сирии. И армию свою уже создали, губернатора назначили. Вы что, уже все забыли?

Нет, они не забыли, слишком свежо это было у всех в памяти. Предательство Муршида и сейчас еще давало о себе знать. Все в городе презирали и ненавидели его гвардейцев. А когда он сам шел по улице, все плевались и посылали проклятия ему вслед. Каждый с нетерпением ждал только того дня, когда Муршида и его головорезов вздернут на виселице. Поэтому слова Исмаила задели всех за живое.

— А как нам избавиться от Муршида?

— Надо восстановить конституцию, созвать Национальное собрание, объединить страну и создать национальное правительство. Вот это нам и обещает от имени правительства «Свободной» Франции генерал Катру.

— Кто это тебе сказал?

— Знающие люди.

— Слышали мы это уже не раз. Только это долгая песня…

— Разве можно верить французам? Одни только обещания. Пока идет война, они заигрывают с нами, кормят обещаниями, чтобы заручиться нашей поддержкой. А война кончится — все будет по-старому. От обещаний одни воспоминания останутся!

— Да, французам верить нельзя. Они коварные.

— А англичане — те еще хуже!

— Но есть еще итальянцы! — ехидно заметил Исмаил Куса. — Разве не они убили Омара Мухтара[7]?

— Да, и они не лучше! Не надо нам и итальянцев!

Мы сыты уже по горло французами и англичанами. Осталось разве что попробовать еще немцев! Союзники заигрывают с нами, потому что им сейчас туго приходится. А как они победят — опять за нас примутся, снова начнут виселицы строить. Нет, независимость никто нам на блюдечке не поднесет! Ее надо самим завоевывать!

Натолкнувшись на столь серьезное сопротивление, Исмаил решил применить другую тактику. Зачем ему самому принимать удар на себя, горячиться, доказывать, говорить только от своего имени? И он стал рассказывать о состоявшемся недавно совещании влиятельных людей города и сельских старост, на котором выступил один ответственный представитель блока из Дамаска. По его словам, участники блока предлагают не ссориться с союзниками, пока они оккупируют страну. «Если мы, — говорил он, — найдем с союзниками общий язык, то они сами предоставят нам свободу. У нас снова будет своя конституция, выберем парламент, создадим свое национальное правительство». Если же мы будем упорствовать, союзники силой навяжут нам свою волю. Многие считают, что не надо оказывать сопротивление союзникам еще и потому, что они борются сейчас против нацизма, который представляет самую чудовищную угрозу для всего мира. Борьба с нацизмом отвечает и нашим национальным интересам. Мы должны участвовать в этой борьбе — таким образом мы отстаиваем и защищаем свою независимость.

Но кое-кто из тех, которые поддались пропаганде из Берлина, стали возражать Исмаилу: дескать, у союзников свои интересы, а у сирийцев свои, и между ними нет ничего общего.

— Не понимаю, — сказал Исмаил, ухватившись за спинку стула своего соседа, — неужели вы хотите, чтобы нами правил какой-нибудь Сулейман Муршид со своими бандитами и их губернатор, который восседает сейчас во дворце? Подумайте хорошенько! Если же мы будем иметь свое национальное правительство, то даже при французах, которые тут временные хозяева, мы сможем создать свою армию и полицию, воссоединить со всей страной районы Латакии и Джебель-Друза, а центральное правительство назначит нам своего, законного губернатора. В противном случае Сулейман Муршид будет держать нас за горло и душить до тех пор, пока мы не наберемся смелости дать ему под зад.

— Правильно говоришь, Исмаил! — поддержал его подошедший к ним учитель Кямиль. — Только я хотел бы, если вы разрешите, еще кое-что добавить.

— Пожалуйста, устаз[8]! — искренне обрадовался Исмаил неожиданному союзнику.

— Ты говоришь, что от Муршида и французов нас может избавить только национальное правительство. Это верно. Но правы и те, которые сомневаются, что Франция и Англия сдержат свои обещания. По своей доброй воле они никогда не предоставят нам независимость. Только мы сами сможем завоевать ее. Мы иногда забываем о тех жертвах, которые мы уже принесли в нашей борьбе. Франция будет вынуждена предоставить нам независимость, ибо она знает, что в противном случае мы добьемся свободы силой. Не нужно, друзья, также забывать, что в мире произошли большие изменения. Сейчас мир не тот, каким он был раньше. На нашей стороне Россия. Это тридцать лет тому назад союзники могли дать Хусейну обещание, а потом от него отказаться. Теперь у них такой номер не пройдет. Им не удастся нас обмануть, если мы проявим твердость. Мне очень странно слышать здесь, что кто-то связывает свои надежды с фашистской Германией. А известно ли вам, что Гитлер считает арабов тоже низшей расой, неполноценными людьми, людьми второго сорта? Если он одержит победу, он оккупирует нашу страну и установит тут фашистский режим. А вы знаете, что такое фашизм? Это проклятие, самое худшее, что можно только придумать…

— Обожди, устаз! — прервал его нетерпеливым жестом сидящий напротив мужчина. — Все, что ты говоришь, мы каждый день читаем в газетах. Что же ты нас пугаешь? Мы попробовали французского режима, дай нам попробовать теперь немецкого!

— Если бы речь шла о пробе очередного блюда, то я не возражал бы, — спокойно ответил учитель. — Пожалуйста, отведайте! Но речь идет не о блюде, а о судьбе страны. Народ слишком дорого может заплатить за такое любопытство. Никто не позволит проводить такие опыты. Гитлер уже оккупировал почти всю Европу. Что-то до сих пор не слышно, чтобы он предоставил кому-то независимость. Наоборот, всем известно, что люди стонут под его сапогом, голодают, умирают, подвергаются пыткам, страданиям, ждут не дождутся часа избавления, борются кто как может, чтобы приблизить этот час, проливают кровь, гибнут…

— На то она и война!

— А кто ее начал? Почему люди должны расплачиваться такой дорогой ценой за войны, которые уже не впервые развязывает Германия?

— Она потому их развязывает, что у нее земли мало.

— Ну вот и договорились! Нечего сказать! — воскликнул учитель. — Потому что земли у них мало, Гитлер и решил завоевать весь мир!

— А Франция и Англия намного, что ли, лучше? Пораскинь умом, если он у тебя есть! Тоже, учитель, а сам думать не умеешь. Говоришь только то, что другие пишут. Читать мы и сами умеем.

— Зачем вы так? — вмешался опять Исмаил. — Мы ведь не спорим, а обмениваемся мнениями. Зачем же оскорблять друг друга?

— Всем известно, что Франция и Англия, — все так же спокойно продолжал объяснять учитель, — империалистические державы. Но ведь Германия тоже не колония, фашисты — те же империалисты, только еще хуже. Следовательно, они тоже наши враги. Почему же мы должны желать им победы? В любом случае они никогда не победят. И это очень хорошо!

— Победят!.. Вот увидишь, победят! Перед ними никто не устоял. И русские не устоят! Не сегодня завтра и они капитулируют перед Гитлером. Гитлера, устаз, никто не остановит.

— Нападение Гитлера на Россию — это его гибель. Наполеон тоже вторгался в Россию, а чем это кончилось? Нет, братец, Москва — это не Париж.

Поклонник Гитлера ничего не ответил. То ли он не знал, кто такой Наполеон, и ничего, естественно, не слышал о его походе в Россию, то ли он из предосторожности предпочел прекратить спор, увидев, что к их кружку подошел какой-то незнакомый человек.

Тот, очевидно, слышал все же конец их спора и, как бы резюмируя его, заключил:

— Время покажет, кто победит.

— Вот именно, — улыбнулся Кямиль. — Лучше и не скажешь.