Паруса, разорванные в клочья

Море братьев Лаптевых

В студеную зиму в сельце Пекарево, что затерялось средь псковских чащоб, умер местный помещик Лаптев. На санях гроб с телом покойного отвезли в местную часовню, где нетрезвый приходский поп наскоро отслужил панихиду. Хоронили тут же. Музыки никакой не было, покойного опускали в могилу под вой метели.

Вечером на поминках окрестные помещики, выпив изрядно за упокой души, вспоминали, что был сосед здоровьем слаб, а по характеру добросердечен, поговорили и о многолетней земельной тяжбе покойного с помещиком Авраамием Абарютиным, человеком наглым и нахрапистым. Сын усопшего, уездный почтмейстер, обходя гостей, молча подливал им в стаканы стылую водку. Подвыпив, зашли гости и в кабинет хозяйский. Там, над дубовым столом, — во всю стену карта морей Ледовитых с медведями да китами невиданными. По карте знаки непонятные да надписи неразборчивые. Подивились:

— Эка пропасть, ни дать ни взять край света!

Кто-то вспомнил, что был покойный мореходом, а потому, видать, и карты морские вешал. Повздыхали, перекрестились напоследок и разъехались. Случилось это на самом исходе года 1763.

А над погостом уже вовсю бушевала метель, занося свежий могильный холм снегом, и в стоне зимнего ветра чудился стон и последнее прости иной земли и иных краев.

…Встречный норд-ост отчаянно кренил фрегат, и тогда «Митава» почти всем бортом ложилась в волну. Парусов, однако, не убавляли. Капитан Дефремери спешил.

В самом разгаре была война за польское наследство. Русская армия, осадив, бомбардировала Гданьскую крепость, где безуспешно отсиживался французский ставленник Станислав Лещинский. Фрегату было назначено, прибыв на Гданьский рейд, вызнать: суда каких держав возят осажденным ядра и порох.

Плавание «Митавы», однако, закончилось печально. На самом входе в Гданьскую гавань фрегат внезапно окружила французская эскадра. Французы, которых растерявшийся Дефремери посчитал нейтральными, принудили капитана спустить свой флаг. До самого конца войны капитан и офицеры с командой сидели в плену, а после подписания мира вернулись в Кронштадт. Согласно морскому уставу всем офицерам «Митавы» грозила смертная казнь. Самыми старшими среди обвиняемых были названы капитан Дефремери и мичман Григорий Спиридов (будущий адмирал и победитель при Чесме), а самым младшим — мичман Харитон Лаптев. Спас жизнь и честь офицеров сам капитан, не без труда доказавший, что старший флагман адмирал Гордон не передал своевременно ему сенатские ордера, велевшие считать французов неприятелем. Гордону было сделано внушение, а подсудимых оправдали. Однако, несмотря на оправдательный приговор, отношение к «митавцам» осталось недоверчивое: мало ли что еще они выкинут! Так неудачно началась служба мичмана Лаптева, человека, чье имя спустя многие века будут с благодарностью вспоминать потомки.

Под следствием в ожидании казни мичман Лаптев просидел без малого два года. В остроге передумалось и вспомнилось разное: босоногое детство, купание в речушке Ловать, морская академия, порки за нерадивость и кадетские драки за лишнюю корку хлеба, первые плавания и то, как экзаменовал его в подштурманы сам государь Петр Алексеевич, походы в норвежские шхеры и долгожданный мичманский чин, открывавший дорогу к капитанским высотам, брат Дмитрий, пребывающий ныне где-то в секретной Камчатской экспедиции, там же с ним сейчас идут навстречу штормам и льдам, неизвестности и славе другие его друзья-однокашники: Алексей Чириков и Василий Прончищев, Дмитрий Овцын и Степан Малыгин. Коротая дни за решетчатым окном, читал мичман Лаптев книги навигаторские да упражнялся в рисовании карт. Когда ж соплаватели его по фрегату, горем убитые, пожимали плечами, на его усердие глядючи, то он неизменно отвечал им, голову от книжек поднимая:

— Знаю я, что сижу в тюрьме сей безвинно, а потому и в плавания свои будущие верю, да и как жить-то без веры!

В летнюю кампанию 1736 года освобожденный из-под стражи и восстановленный в прежнем чине Лаптев отплавал по Балтике на фрегате «Виктория». Служил истово, с тщанием, а потому и был начальством отмечен. Когда ж кампания окончилась, то женился на дочке дворянина-однодворца Хлябьева. Ни у Харитона ничего за душой, ни у молодой жены приданого. Что и было, так то положенный по службе денщик, да и тот горький пьяница. Но Харитон не унывал, плачущую жену обнимая:

— Не плачь, любимая! Верь, что все еще будет у нас хорошо! Будет и на нашей околице праздник!

Осенью того же года мичмана Лаптева, как знатного рисовальщика, отправили на Дон изыскивать места, «удобнейшие к судовому строению».

В воздухе снова пахло большой войной, на этот раз с Турцией. А потому высочайшим указом велено было готовиться на юге к воссозданию Азовского флота. Но повоевать на азовских хлябях Лаптеву так и не придется. Там будет сражаться с врагом и примет свой последний бой, предпочтя взорваться вместе со своим судном, дабы избежать еще одной позорной сдачи в плен, капитан Петр Дефремери, обессмертив тем свое имя и навсегда смыв позор Гданьска. Лаптев же, положив на карты донские берега, был вновь отозван на Балтику, где получил под начало придворную яхту «Декроне». И хотя яхта была стара и мала, а императрица Анна Иоанновна никогда на ней не плавала, назначение это считалось весьма лестным, ибо обещало при случае возможную карьеру, что для бывшего опального офицера было не так уж и мало. Однако придворная служба требовала и качеств особых. Здесь не нужны были особые моряцкие познания, зато нужны были политес и умение заводить нужные знакомства. Было, впрочем, одно немаловажное преимущество: находясь при дворе, яхтенные капитаны обо всем узнавали первыми. Это и сослужило Лаптеву совершенно случайно хорошую службу. Однажды, будучи в дежурстве, он прибыл с каким-то малозначительным докладом во дворец. Там как раз оказался и ведавший в ту пору флотом вице-канцлер Остерман. Он маялся в ожидании приема императрицы и рассказывал кому-то о последнем донесении командора Беринга из Камчатской экспедиции:

— Пишет Беринг, что худо ему, уже двух начальников отрядных схоронил. Теперь новых искать надо, да кто по своей воле теперь на смерть верную туда пойдет!

Едва Лаптев слова такие услышал, как сразу вице-канцлеру в ноги. Вместе с ним и бывший тут же мичман Иван Чихачев. Так, мол, и так, хотим послужить верой и правдой Отечеству своему на морях студеных. Остерман, глядя на просителей таких, изумился искренне, пудрой с буклей затряс:

— И чего-то вам, паршивцы этакие, при матушке-то государыне не сидится! Чего на рожон-то лезете!

Но Лаптев был упрям и повторял одно и то же:

— Пустите, ваше сиятельство, век благодарить буду!

Стоявшие поодаль придворные смотрели на мичманов так, как смотрят на сумасшедших. Где это видано, чтобы от сладкой жизни, да самолично на смерть напрашивались! Сам же Андрей Иванович Остерман просителям ничего не ответил, а когда спустя день в Адмиралтейств-коллегию заехал, то у флагманов тамошних поинтересовался, можно ли того Лаптева с Чихачевым в Сибирь посылать?

— А чего ж нельзя? — искренне удивились флагманы. — Коль не можется, то самое им там и место! Пущай себе едут, коль заботы нашей об особах своих не оценили!

Тогда же были вызваны мичманы в коллегию, где им велели писать прошение на имя императрицы. Сел Лаптев здесь же за стол писарский, обмакнул гусиное перо в чернильницу и начертал: «Понеже ныне в Камчацкой экспедиции есть вакансии… прошу меня от флота лейтенанта пожаловать и послать в вышенареченную экспедицию…» Бумаге этой немедленно дали ход и через месяц Харитон Лаптев был утвержден командиром дубель-шлюпки «Якутск» с временным производством в следующий лейтенантский чин. А незадолго до Рождества 1738 года вручена была Лаптеву с Чихачевым в руки инструкция. В ней предписывалось Чихачеву ехать на Камчатку помощником к Алексею Чирикову, а Лаптеву идти на своем судне вниз по реке Лене, а затем морем вдоль берега в Енисей, ведя непрерывную опись берегов. Памятуя о трагедии лейтенанта Прончищева с Ласинусом, погибших от цинги и лишений, Лаптеву разрешалось не возвращаться на зимовку в устье Лены, зимовать как можно ближе к предельной точке исследований. На все про все давалось командиру «Якутска» четыре года.

Подготовка к столь тяжелой экспедиции — дело далеко не простое. Забот по этой причине у Лаптева хватало: и инструмент навигаторский получить, и припасы заготовляемые проверить, людей отобрать здоровых и грамоту знающих. Выматывался, конечно, лейтенант страшно, но счастлив был, ибо сбывалась его самая придерзостная мечта — плавание в неведомые полярные страны. А однажды под вечер в квартиру Лаптевых распахнулась дверь, и в нее ввалился заросший бородой по самые уши мужик в шубе до пят.

— Здорово, Харитоша! — пробасил бородач, заключая опешевшего лейтенанта в железные объятия.

— Неужто Митя?! — изумился хозяин, вглядевшись в незнакомца и признав в нем брата.

Обнялись, расцеловались, наскоро накрыли стол. Выпили за встречу, добавили еще и за флот Российский. Дмитрий Лаптев только что прибыл в столицу из Якутска. Беринг послал его в Петербург с отчетными документами первых лет экспедиции. Предусмотрительный Дмитрий даже прихватил с собой образцы «топленой хвои», которая спасла его людей в прошлую зимовку от цинги, чтобы его опытом воспользовались настоящие и будущие полярные путешественники. Привез с собой журналы с картами своего первого неудачного плавания к Колыме да просьбу Витуса Беринга разрешить опись берега с суши, если нельзя будет пройти вдоль берега морем.

Рассказал о делах своих. Беринг пока не дает ему самостоятельного отряда, а держит при себе для поручений особых. Поручений, впрочем, хватало. В 1735 году он благополучно провел караван груженных припасами дощаников от Якутска до Юдомского Креста по таежным рекам. Рассказал, как погиб от цинги Василий Прончищев вместе со своей женой Татьяной, как штурман отряда Челюскин сумел успешно завершить плавание и вернуть дубель-шлюпку «Якутск» в Лену. О Прончищеве говорил подробно, потому как с Василием братья были еще дружны в корпусе, на свадьбе его оба весело гуляли, да еще потому, что его отряд теперь придется возглавить Харитону. Рассказал и о гибели Петра Ласиниуса, командовавшего дубель-шлюпкой «Иркутск». Ласиниус должен был обследовать побережье океана на восток от устья Лены. Во время зимовки он погиб, вместе с ним вымер за зиму почти и весь его отряд. Шепотом поведал Дмитрий брату и совсем уж небывалую весть. Прошлым летом в Якутске академиком Миллером в архивах местной приказной избы найдены «скаски» (донесения. — В.Ш.) и отписки неких казаков, Семена Дежнева и Федота Алексеева, об их плавании из устья Колымы в Тихий океан.

— Так ведь сие означает, что материк Американский от нашего отделен водою! — изумился Харитон, таким известием пораженный. — Что же сказал на эту новость командор?

— Беринг к сей бумаге отнесся скептически. Сказал, что сие известие еще не весьма основательно и все надо проверить.

— А по-моему, командор прав, — кивнул головой Харитон. — Ведь не зря исстари у моряков говорят: пишем, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, того не пишем! Вот когда увидим сей пролив между нами и землей Американской воочию, да еще и на карты его нанесем, тогда и возможно говорить о существовании оного! А где ныне сам командор?

— Наверное, уже до Охотска добрался, там будет корабли строить!

До самого отъезда теперь всюду братья были вместе. Дмитрий, как уже полярник опытный, посвящал Харитона в тонкости суровых северных реалий. Теперь братьям предстояло возглавить соседние полярные отряды. Но если путь Харитона лежал от устья Лены к западу, то Дмитрию надо было поворачивать вправо, на восток.

В марте с первой оттепелью братья двинулись в путь. Дорогой заехали в родные места. У Дмитрия там жил старый одинокий отец, приходившийся Харитону дядькой, но почитаемый им за воспитание с измальства как родной отец. На дядюшкино попечение оставил Харитон и свою жену Наталию с малолетним Капитоном. Расставались надолго, а быть может, и навсегда. На прощание поцеловал Харитон жену заплаканную с сынишкой на руках, перекрестил их. Упал вслед за братом в сани. Крикнул кучеру:

— Пошел!

И более не оглядывался, а в горле будто ком какой-то стоял Далеко на примерзлых берегах величавой Лены ждали братьев Лаптевых утлые суда, на которых предстояло им штурмовать неведомые никому ранее широты.

Весной 1738 года последним санным путем братья прибыли в Казань. Добирались перекладными. В кармане камзола у Дмитрия Лаптева имелся ордер Адмиралтейств-коллегии местному адмиралтейству выделить все требуемое двум лейтенантам для продолжения экспедиции. Но ордер ордером, а выбить у местных чиновников что-либо во все времена было на Руси делом нелегким. По этой причине приходилось братьям Лаптевым действовать где горлом, а где и кулаком. Как бы то ни было, но имущество для своих судов они все же достали: канаты и парусину, такелаж и валенки, топоры и тулупы — все то, без чего не обойтись на всем протяжении предстоящих многолетних походов. Имущество, с боем взятое, загрузили на дощатые баржи, и едва сошел на Волге лед, потянули их бурлаками вверх, к Каме, затем уж и по самой Каме, потом по реке Чусовой. Через Уральские горы до речки Туры груз перебрасывали конными обозами. Затем вновь погрузились в лодки и сплавились вниз через Тюмень в Тобол.

Сибирская столица Тобольск встретила братьев колокольным перезвоном и душной летней жарой. Местный губернатор принял лейтенантов и вручил им свою подорожную на лодки, лошадей и бурлаков на весь дальнейший путь. Передохнули братья самую малость — и снова в путь. Теперь баржи с грузом сплавлялись по Иртышу, из него перешли в Обь. По Оби поднялись до городка Нарым, где могучая река сливается со своим притоком речкой Кеть. По Кети плыли до Маковского острога, а там еще раз перегрузили имущество на лошадей и двинулись таежными тропами на Енисейск. Едва добрались, сразу явились в местную канцелярию воеводскую и там положили на стол указ сенаторский. Воевода, как бумагу гербовую с сургучом красным увидел, аж бородой затряс. Не часто в его глухомань такие бумаги приходят. Долго водил затем пальцем он по листу, читая писанное. Наконец, прочитав, поднял глаза:

— Уж больно мудрено все тут выписано! Говорите на словах, чего вам надоть!

— Нужно письмо в Туруханск, дабы там в следующее лето отправили припас съестной с Енисея к устью Пясины, да чтоб до самых холодов жгли в том устье маяк.

— И откуда вы свалились на мою бедную голову! — завздыхал воевода. — И едут, и едут все куда-то в края гиблые. Только обратно почему-то нет никого. Всех море ледяное к себе прибирает, никого от себя не выпускает. И чего не сидится людям нынче на Руси, чего всяк ныне себе погибель ищет!

— Но ты не очень-то язык свой распускай! — повысил сразу голос Харитон. — Мы не по прихоти своей на север едем, а по службе государыниной!

— Это я давно понял, а все одно на погибель едете!

— Типун тебе на язык, дурень! — не выдержал уже и Дмитрий. — Зачем едем, затем и едем, а ты попробуй указу сенатского ослушаться!

— Да куды я денусь! — безнадежно махнул воевода. — Езжайте, ежели вам так неймется!

Только поздней осенью добрались санями Дмитрий и Харитон до села Усть-Кут, что на реке Лене. Позади у них был почти целый год непрерывного пути, впереди — полная неизвестность. Вся зима прошла в заботах хозяйственных: строили барки и дощаники, пополняли припасы. По весне загрузились и двинулись вниз по Лене. Но вот, наконец, и долгожданный Якутск: на высоком берегу деревянные срубы и церковь. У причала едва покачивались два больших судна под Андреевскими флагами. То были экспедиционные дубель-шлюпки «Иртыш» и «Якутск».

Харитон по трапу легко взбежал на палубу «Якутска». Команда встречала нового командира, стоя во фрунт.

— Здорово, ребята!

— Здра-жла, ваше благородие!

Четким шагом подошел штурман Челюскин. Лихо приложил руку к видавшей виды треуголке:

— Господин лейтенант! Обретающиеся на судне служители находятся в добром здравии. Само ж судно в полной исправности и со всеми припасами!

С «Иртыша» грянуло дружное «ура». Там команда с радостью приветствовала прибытие своего старого командира.

Обходя строй, Харитон Лаптев пристально вглядывался в глаза каждому. Теперь им вместе идти на штурм Ледовитого океана. За плечами у каждого из матросов по три года северных походов и четыре зимовки. Это именно они первыми прошли от устья Лены на запад, это они пробивались сквозь метели и торосы, стойко перенося стужу и шторма, цингу и голод, это они схоронили в промерзлой земле своего первого командира Прончищева и его жену Татьяну. В строю нового командира встречали: штурман Семен Челюскин, геодезист Никифор Чекин, боцманмат Василий Медведев, квартирмейстер Афанасий Толмачев, подлекарь Карл Бекман, писарь Матвей Прудников, матросы Антон Фофанов, Андрей Прахов, Терентий Дорофеев. — Всего 47 пытанных штормами и льдами мореходов.

Первая речь нового командира была краткой, да и что он мог сказать этим пытанным полярным волкам. Напомнил лишь о необходимости исполнить петровский завет — описать границы Отечества — да поблагодарил за уже свершенное, призвал и впредь не посрамить чести российских моряков в делах предстоящих.

К новому начальнику команда «Якутска» отнеслась довольно настороженно. Вечером, в местном кабаке время коротая, штурман Челюскин говорил своему другу геодезисту Чекину:

— Командир наш новый ранее на яхте придворной плавал, о том мне ныне приехавшие с ним матросы рассказали. И зачем, за какие провинности сего царедворца к нам сунули, что делать с ним станем?

— Чую, Сема, что намаемся с его политесами. Этот будет не чета нашему Прончищеву!

— Хотя при сем том братец его, Митрий, мореходец неплохой и картограф дельный! — рассуждал меж тем Челюскин. — Может, и с нашего толк будет?

— Поживем — увидим! — мудро заметил Чекин. — Давай-ка еще, по последней!

Завоевывать доверие такой сплоченной и опытной команды, как команда «Якутска», было и вправду непросто. На следующий день Харитон Лаптев вскрыл денежный сундук, который вез опечатанным от самого Петербурга. Выдал служителям не выдаваемое уже более года жалованье. Матросы оживились:

— Теперь-то хоть в кабаках посидим от души! — потирали руки в предвкушении удовольствия те, что были нетерпеливее.

— Ох и гульнем перед дорожкой дальней! — радовались те, что были посдержаннее.

Но погулять ни у тех, ни у других особо не получилось. Лаптев был настроен по-иному.

— Пить будем зимой, а летом плавать! — объявил он.

Лейтенант торопился. Северное лето коротко. Не успеешь оглянуться, уже снова холода. А сделать предстоит еще немало. В несколько дней догрузили привезенными припасами «Якутск». Загрузив дубель-шлюпку, принялись грузить лодку-дощаник, но и в нее тоже все припасы не уместились. Пришлось вытребовать от Якутской канцелярии еще одно судно — каяк, который тут же доверху завалили кулями с мукой. В последнюю очередь погрузили упряжку с ездовыми собаками. Это нововведение, не предусмотренное никаким уставом и относящееся исключительно к инициативе практичного и хозяйственного Харитона Лаптева, впоследствии сослужит экспедиции немалую службу. Не будет преувеличенным сказать, что именно взятые с собой собаки во многом предопределят успех этого отряда.

Перед отплытием велел лейтенант поднять на мачте «Якутска» ординарный вымпел. Знак того, что судно отныне является вступившим в отдельное плавание, а его капитан пользуется всей полнотой власти. В нактоуз вставили новый компас да вычистили четыре корабельных фальконета. Все, теперь можно и в путь!

8 июня 1737 года, поставив фок и топсель, «Якутск» отправился в свое долгое плавание. С берега махали руками провожающие. В подзорную трубу нашел Харитон в толпе брата Дмитрия. Тот уходил на своем «Иртыше» несколькими днями позже. Свидятся ли они еще?

Миновав город, выстроил Харитон Лаптев свою «эскадру» по всем правилам морской науки строго в кильватер. Впереди, как и подобает флагману, «Якутск», за ним на буксире бот с дровами. За ботом дощаник с провизией и замыкающим — каяк с мукой.

Шли медленно, транспорты то и дело выскакивали на песчаные отмели, а Лаптев, уже раскрыв толстую тетрадь, приступил к работе описательной, старательно вырисовывая и помечая все им увиденное. Из Лены вышли в Крестяцкую протоку. На руль сразу встал боцманмат Медведев, фарватер этот хорошо по прошлым плаваниям знающий. И вот, наконец, Ледовитый океан. К радости Лаптева и Челюскина, сколь видел глаз, море было чистым от льда. Мерные свинцовые волны, ветер, свистящий в снастях, низкое северное небо внушали невольное благоговение перед величием стихии. Матросы крестились:

— Ну, здравствуй, океан-батюшка! Дай Бог живыми от тебя возвернуться!

Уже на выходе провели последние приготовления. С транспортов перегрузили часть провизии. Самим же вспомогательным судам Лаптев велел идти к устью реки Оленека, где и ждать известий и распоряжений от него. В самом устье Крестяцкой протоки из бревен плавника, не теряя времени, соорудили в семь саженей маяк, чтоб при возвращении было легче сыскать входной фарватер.

21 июля «Якутск» окончательно оставил за кормой материк. Льда по-прежнему нигде не было, и, уверенно забирая парусами ветер, дубель-шлюпка уверенно продвигалась вперед. Так, на одном дыхании прошли мыс Пакса. Внезапно впередсмотрящий матрос закричал во весь голос:

— Вижу впереди какое-то судно!

Лаптева даже в жар бросило: какое еще судно, кроме их, может быть в этих необитаемых водах? Сам спешно взобрался по вантам на мачту, достал зрительную трубу, стал всматриваться. Посмотрел — точно: в далеком мареве вроде бы проступают контуры какого-то судна Приказал:

— Ну-ка, дайте сигнал пушечный!

Рявкнул холостым выстрелом фальконет, но таинственное судно на выстрел никак не прореагировала На мачту к Лаптеву поднялся Челюскин, тоже навел свою трубу. Смотрел долго.

— И впрямь как судно, но не судно это, а скала какая-то или вовсе страмуха — гора ледяная, а может, и мираж!

Спустя неделю впереди внезапно открылись огромные отвесные утесы, между которыми угадывался вход в неизвестный залив.

— Точно как в шхерах норвежских! — изумился Лаптев и, подумав, назвал открытый залив на норвежский манер Нордвик, что и означает просто северный залив.

Обследовать Нордвик был послан на ялботе геодезист Чекин. Много времени это не заняло, ибо залив оказался не слишком велик. Вскоре Чекин вернулся обратно и выложил перед Лаптевым достаточно подробный абрис берегов Нордвика с замерами его глубин. Все было исполнено в высшей степени профессионально.

— Курс норд! — скомандовал лейтенант, когда ялбот подняли на палубу.

Теперь, повинуясь воле рулевого, «Якутск» шел строго на север, огибая каменистый берег. Лаптев же начинал с каждой милей все более и более беспокоиться. Причина для беспокойства была более чем существенная. Вокруг все более и более прибывало битых льдин. Через некоторое время стало окончательно ясно, что идти далее весьма опасно. Тогда Лаптев велел править к большой ледовой горе. За ней дубель-шлюпка отстоялась, пока мелкий лед не отнесло в сторону ветром. И снова вперед, навстречу новым открытиям!

Над названиями бухт и островов лейтенант особо не задумывался. Поступал более чем просто: заглянет в святцы — на день какого святого придется открытие, в честь него найденное и называют. Продвигаясь вдоль берега, достигли Хатангской губы, что находится в устье реки Журавлева. Там бросили якорь. Передышка. На берегу губы стояло небольшое отъезжее зимовье. В нем Лаптев решил оставить часть своих припасов на случай возможного крушения дубель-шлюпки, чтоб было где и как тогда выжить. Пока разгружались, с моря нанесло льда, который под напором штормового ветра с треском и грохотом лез на берег.

— А наш-то новый капитан ничего! — переговаривались промеж себя матросы. — И дело знает, и чутье к опасности имеет! Кабы к речке энтой вовремя не завернул, нас бы уж точно сейчас льдами. подавило!

— Так что, кажется, ошиблись мы в нашем начальнике, Никифор! — подошел к Чекину Челюскин. — Похоже, лейтенант наш с головой!

— Дай-то Бог, что ошиблись! — в тон ему кивнул геодезист. — От него теперь и жизни наши, и успех дела зависят! Дай-то Бог!

Через несколько дней, когда лед унесло в океан, «Якутск» снова продолжил путь на северо-запад. Однако у зимовья на всякий случай предусмотрительный Лаптев оставил свой ялбот.

Вскоре добрались до бухты Прончищевой, названной так в честь умершей здесь супруги первого командира отряда. Невзирая на нехватку времени, Харитон Лаптев все равно съехал на берег к могиле своего друга и однокашника и его верной жены. Постоял, помолчал. Затем перекрестился:

— Будет вам земля эта каменная пухом! Тебе ж, друг мой, обещаю, что не пощажу своей жизни, продолжая тобой начатое, и не покину сии места, пока всего, что положено, не закончу, как должно!

Вдали материка виднелись уходящие за облака горы — отроги Быррангеского хребта. И снова открытия: остров Петр Южный и остров Петр Северный, остров Андрея. За островом Андрея берег повернул резко к западу. Чтоб точнее уяснить точку этого поворота, Лаптев высадился на берег. Вместе с Челюскиным они определили место по солнцу. Из плавника соорудили треногу, меж бревен подвесили на струне квадрант. Оба с вниманием следили за тенью поднимающегося светила. Наконец тень перестала уменьшаться.

— Все, наводи! — велел Лаптев.

Челюскин быстро навел на солнечный диск визирные нити диоптров. Вычислили пройденное зенитное расстояние. Затем достали таблицы меркаторские и уже по ним определили широту места. Получилось 76 градусов 41 минута (сегодня установлено, что это место соответствует нынешнему острову Кошка).

Пока возились с квадрантом, на северо-западе заметили еще один остров.

— Что за день сегодня в святцах? — поинтересовался Лаптев.

— Святого Павла! — доложили ему, полистав замусоленную от долгого употребления книжицу.

— Так сей остров отныне и величать станем!

Затем был открыт неподалеку остров Святого Игнатия и многие другие. Дальше шли в зависимости от обстановки то на веслах, то под парусами. Наконец уперлись в границы льдов.

— Все! Дале дороги нет! — опустил зрительную трубу лейтенант Лаптев. — Кажется, приплыли!

Но и здесь после некоторых раздумий выход все же сообща нашли. На втором ялботе свезли на ледовый припай собачью упряжку с нартами. За каюра — геодезист Чекин, с ним солдат.

— Выясни, Никифор, сколь долго лед тянется да нет ли где в нем прохода! — велел лейтенант.

Одновременно Семен Челюскин отправился осматривать ближайшую губу. Чекин вернулся через сутки.

— Поле ледяное бескрайне! — доложился он, стараясь размять занемевшие от долгой езды ноги.

Так команда первый раз добрым словом помянула предусмотрительность своего командира, догадавшегося взять в экспедицию собачью упряжку. В капитанской выгородке Лаптев меж тем собрал на совет всех судовых унтер-офицеров. Решали сообща, как быть дальше. Разложили карты, Лаптев дотошно вымерял пройденные расстояния. Мнение у всех было единодушным: из-за «припятствия льдов и позднего времени» идти на зимовку. В Оленекский залив решили не возвращаться, чтобы на будущий год быть ближе к сегодняшнему месту.

На обратном пути «Якутск» попал в сильный шторм; благо, что ветер дул попутный. А вот и Хатангский залив. Там зимовье и провиант с запасным ялботом. К берегу, однако, из-за льдов близко подойти не удалось. Опять собрали совет. Челюскин с Чекиным уже имели свое мнение.

— Идти надобно в устье речки Хатанги, — взял слово Челюскин. — Мне о ней еще в прошлом году оленекские промысловики сказывали. Там и вход глубок, и зимовье есть, а выше по течению и деревни.

— Добро! — согласился Лаптев. — Ворочаем на Хатангу! Тем более что иного выхода у нас просто нет!

Едва вошли в реку — вылезли на отмель. Это было и не мудрено, ведь в здешних местах никто еще никогда с Сотворения мира не плавал, все в этих забытых Богом краях свершалось впервые. Пришлось мореплавателям, облегчая дубель-шлюпку, вылить из бочек пресную воду, после чего кое-как стянулись. Осторожно лавируя меж подводных камней и песчаных наносов, дошли до зимовья. Его хозяин, русский промышленник Денис, помог найти место для безопасной стоянки. Затем выгрузили все припасы, из плавника соорудили жилые избы. Печи выложили из тяжелых сланцевых плит, а щели меж бревен в стенах забили мхом. Лаптеву выстроили отдельную избушку, свой домик выстроили и унтер-офицеры. Особый сарай, именуемый в документах Лаптева не иначе как «сокровенное место», был сложен для хранения парусов, такелажа и пушек. Затем, сколько хватило времени, заготовляли дрова. Неподалеку располагалось стойбище эвенков, которые также помогли в организации зимовки и свежим мясом.

А скоро ударили и настоящие морозы. Но и зимой Лаптев не прекращал вести научные записи, отмечая в них все, что видел и приметил: «18 сентября. Ветер был меж остом и норд-остом средний, небо чистое, сияние солнца и мороз великой. Река Хатанга почти вся стала, токмо во многих местах есть великие полыньи и ходить нельзя. От северной стороны были на небе кометы или северное сияние».

Когда же стала река, приехали якуты на оленях, сообщили, что провиант у Усть-Олекского залива в целости и готов к отправке сюда. За провиантом вместе с якутами послали двух солдат. Тогда же Лаптев отправил в Якутск и солдата Антона Воронова с письмом к командору Берингу об итогах нынешнего похода. Передал он Воронову и еще одно письмо — для брата. Просил его Харитон прислать ему запасной якорь, потому как собственный плохо держал судно; кроме того, уж очень хотелось узнать ему, как далеко удалось продвинуться на восток Дмитрию. Спустя некоторое время часть припасов привезли через залив в устье реки Журавлева.

Зимовка на Крайнем Севере — дело многотрудное и опасное. История знает немало примеров, когда зимовщики так и не доживали до весны, умирая то от тоски, то от безжалостного скорбута-цинги. Зная это, Лаптев все время занимал людей делом. Кто за олениной да рыбой к якутам и эвенкам ездит, кто вахту на дубель-шлюпке несет, кто порядок в избах поддерживает и пищу готовит; ловили песцов, мастерили весла из бревен. Дело находилось каждому. Чтобы не заболеть цингой, пили воду, настоенную на горохе. Питались свежей олениной и рыбой. Расплачивались табаком, в то время наиболее ценной валютой среди сибиряков. Многие по примеру якутов пили свежую оленью кровь, что сразу же прекращало всякие признаки цинги. Больных по этой причине было мало. За всю зимовку умер лишь один матрос, да и то от «французской» болезни, которой был подвержен и ранее.

На протяжении всей зимы боцманмат Медведев с геодезистом Чекиным выезжали на гидрографические работы. Вместе с Челюскиным и Чекиным Лаптев впервые из европейцев обратил внимание на то, как необычно ведет себя в высоких широтах компас. Не час и не два просиживали над компасной картушкой друзья-соратники, силясь понять, что же происходит с магнитной стрелкой. В своем журнале лейтенант с тревогой помечает. «…Пелькомпас склонение от правого севера весьма много стал показывать, и не равное; и уповаемо, что в здешних северных местах магнитная сила служить не стала». Встречаясь с якутами, эвенками и промысловиками, Лаптев сделал весьма важный для себя вывод — морем далее на запад продвинуться на будущий год будет так же трудно, как и в этот, а потому следует готовиться к объезду берегов на собачьих упряжках. Любознательный Лаптев интересовался и вещами иными, записывая в свой личный журнал все интересное «для известия потомкам»: «По сей тундре, а паче близ моря, лежащие находятся мамонтовые роги, большие и малые. Тако ж и другие от корпуса кости. А на иных реках здешней тундры из берегов вымывает и целые звери мамонты, с обоими рогами. На них кожа толщиною в 5 дюймов, а шерсть и тело истлелые. А протчии кости, кроме помянутых рогов, весьма дряблые… Сей зверь мамонт есть, мнится быть, и ныне в море Северном на глубоких местах…»

Ближе к весне привезли якорь от брата Дмитрия, а также новости от него. После расставания с «Якутском» «Иркутск» повернул на ост. Первой своей задачей Дмитрий Лаптев считал обогнуть и описать далеко выдающийся в море мыс Святой Нос. Как и брату, ему пришлось бороться со льдами и противным ветром, но мыс он все же обогнул и описал. Затем Дмитрий откроет несколько островов, которых после никто и никогда не найдет, они окажутся лишь ледяными горами. Зимовал Дмитрий Лаптев в русском поморском поселении Русское Устье. Там и нашли его посланцы брата с просьбой помочь «Якутску» запасным якорем.

Получив от брата якорь, Харитон сразу начал ремонт своего судна. Меняли стертые льдами обшивные доски, конопатили расшатавшиеся пазы, смолили борта 31 мая дубель-шлюпка всплыла в выдолбленном вокруг нее ледовом колодце. Еще через пару недель вскрылась Хатанга. Не теряя времени, моряки загрузили провиант, налились свежей пресной водой.

12 июля поутру отслужили молебен. «В половине седьмого часа пополудни подняли якоря, распустили фок и грот и пошли в поход», — записал в шканечном журнале лейтенант Лаптев. Однако едва вышли из устья, как первая неприятность: до самого горизонта простирались необозримые ледовые поля. Лаптев занервничал. Ведь полярное лето так коротко! Неугомонный лейтенант и в этой ситуации не остался без дела На ближайшем мысе Корча под его началом матросы поставили маяк из огромных окаменевших деревьев, свидетелей иных, куда более теплых эпох в здешних краях. Одновременно возили на судно камни и валуны, которыми укладывали трюм для лучшего балласта

Наконец, 30 июля море освободилось.

— Поднимать якорь! — закричал обрадованный Лаптев. — Команде на брасы!

Лавируя на боковом западном ветре, «Якутск» устремился вперед. Вскоре стали появляться отдельные ледяные поля. Их каждый раз приходилось обходить с предельной осторожностью. Но с каждым часом льда становилось все больше и лавировать между ним становилось все труднее и труднее.

Теперь то и дело сбавляли ход и шестами расталкивали льдины от борта. Когда же обстановка была совсем тяжелой, Лаптев стремился отстояться в устьях многочисленных речушек или по мере сил пробиваться, используя прибрежный фарватер. Несмотря на все трудности, «Якутск» упрямо шел вперед. В знакомом уже по прошлогоднему плаванию устью реки Журавлева пополнились завезенными сюда загодя припасами, загрузили дрова, освежили воду.

— Такое тяжелое лето, как ныне, бывает нечасто! — сочувственно сообщили Лаптеву промысловики. — Вона весь окиян в горах ледяных. Надобно вам ждать следующего года, ежели плысть далее хочется!

— Нам ждать недосуг! — отвечали им Лаптев с Челюскиным. — Будем пробиваться сколь осилим!

Пытаясь вырваться из ледовых объятий, Лаптев решил поворотить форштевень своей дубель-шлюпки прямо на север. Как знать — может, все эти ледовые поля нагнало ветром к берегу, а в открытом море картина совсем иная! Расчет лейтенанта оправдался полностью. Чем дальше уходил «Якутск» от берега, тем меньше льда встречалось на его пути. Все радовались как дети, когда за первые сутки плавания в северном направлении удалось пройти более 50 миль.

Несчастье произошло 13 августа. Предоставим слово самому Харитону Лаптеву: «…Увидели впереди и от обеих сторон лед очень част, стали поворачивать назад, и в том повороте на нас снесло великую льдину носатую, которой прижало, и нанесло льду великое множество… и понесло нас ветром со льда к норд-осту и, неся, потерло форштевень и на носу набивные доски». Теперь зажатое льдами судно было совершенно беспомощным. Начался дрейф. Но настоящие испытания для команды «Якутска» еще только начинались. В полдень того же дня «надломило форштевень, и всю дубель-шлюпку помяло, и учинилась великая течь. Того ради, поставив три помпы, стали выливать, а из интрюма дрова и провиант выбрав на палубу, стали течь искать… засыпать мукою и пеплом, и щели конопатили, токмо воды не убывало».

Острые ледяные глыбы прямо на глазах вспарывали борта. Люди выбились из сил, пытаясь спасти свое судно. Воду откачивали чем только могли: гремели цепными передачами шкун-помпы, выстроясь в цепочку, отливали стылое месиво льда лагунами. Пытались ослабить давление льда на корпус, спуская со всех сторон в воду бревна, но это помогало мало. Робости и боязни, однако, не было, каждый знал свое дело и место. Матросы и солдаты, по возможности, переоделись в чистое платье. Наскоро причащались у судового иеромонаха.

— Ваше мнение, господин лейтенант, — подошел к Лаптеву штурман Челюскин. — Выдержим ли?

— Вряд ли, — пожал тот плечами. — По-моему, мы уже тонем!

Ночью началась очередная подвижка льда. Внезапно сильным ударом напрочь своротило форштевень. Еще один удар, и он отлетел далеко на лед. В образовавшуюся пробоину мгновенно потоком хлынула вода. Нос дубель-шльопки сразу же осел, а корма, наоборот, высоко задралась. Лаптев, ободряя подчиненных, кричал:

— Робяты! Кто в море не плавал, тот Богу не маливался! И не такое в жизни моряцкой бывает! Сдюжим и эту напасть!

— Не впервой! — отвечали ему матросы, бороться с водой не прекращая. — Сдюжим!

Пытаясь хоть немного продлить жизнь захлебывающемуся водой «Якутску», под его носовую пробоину подвели парусиновый пластырь: «…Подвели под нос грот и стаксель и засыпали меж ним и бортами мукою и грунтом, чтоб льдом не так скоро стирало, токмо тем пробу не получили, чтоб унять течь», — писал позднее об этих страшных минутах отчаянной борьбы Харитон Лаптев.

Утро следующего дня было безрадостным. «Якутск» уже сидел в воде почти по самый планшир, в трюме вода давно доходила людям до груди. И хотя борьба за спасение судна не прекращалась ни на минуту, всем было предельно ясно, что развязка близка. В последнем усилии тонущее судно пытались довести до спасительного берега или хотя бы, сколь возможно, приблизить к нему. Но, как ни всматривались в горизонт, береговой черты все еще не было видно. Но вот в разошедшейся внезапно пелене тумана Лаптев разглядел мрачные скалы Таймыра.

— Румб зюйд-вестовый, расстояние миль пятьдесят! — на глаз определил он. — Далеко, мы столько не дотянем!

— Вижу! Вижу! — раздалось внезапно с мачты, где сидел впередсмотрящий матрос.

— Что там? Говори скорее! — разом задрали головы стоявшие рядом Лаптев с Челюскиным.

— Вижу стоячий лед аж до самого берега!

Вскинув зрительные трубы, лейтенант со штурманом тут же убедились, что у них теперь появился какой-то шанс на спасение. Лаптев тут же ободрил команду:

— Веселей, ребята! Сейчас к снежку пристанем, на него и спрыгнем!

Но до припайного льда надо было еще дойти. Расталкивая небольшие льдины шестами, команда дубель-шлюпки упрямо вела умирающий «Якутск» к заветной и спасительной цели.

— Ну, милай, ты уж держись! — подбадривали бородачи свое изнемогающее в неравной битве со стихией судно. — Ну, ишшо чуток, родненький!

И избитый «Якутск», словно внимая людским мольбам, скрипел, оседал в воду, но тянул и тянул к берегу, которого ему уже никогда не суждено было достичь. И вот наконец свершилось почти невозможное: умирающее судно уткнулось рассыпающимся на глазах корпусом в лед. Спрыгнувшие тотчас на него матросы сразу же впряглись в веревочные концы и потащили бурлаками своего спасителя до ближайшей полыньи, как можно ближе к берегу. За «шишку», то есть за коренного, встал сам Лаптев. Рядом, плечом к плечу, — Челюскин и Чекин.

— Эх раз! Ишшо раз!

Скользя и падая, проваливаясь в воду и выбираясь из нее, они шли вперед и вперед. Но вот полынья кончилась. Теперь уже все! Более пути для «Якутска» к берегу не было. Впереди только лед.

«Видя, что спасение судна не в нашей воли, стали выгружать провиант», — напишет позднее об этих критических минутах Харитон Лаптев.

— На разгрузку! — кричал охрипшим голосом командир. — Живее! Неровен час, судно потонет! Дорога каждая минута!

Быстро сгрузили на лед все, что только было можно и нужно: провиант и доски, порох и одежду, инструменты навигаторские и ружья.

— Никифор! — подозвал к себе Чекина Лаптев. — Тебе задача будет особая. Бери сундук со всеми нашими письменами, казну денежную и на собаках как можно быстрее к берегу. Заодно и нам путь пригляди. С Богом!

Торопясь, запрягли в нарты собак. Чекин упал на брошенную туда доху. Рядом два солдата, сундуки обнявши. Один с картами и журналами бесценными, другой с деньгами.

— Пошел!

И помчались к едва видимому берегу, только снежная пыль за ними. А едва нарты за торосами скрылись, внезапно раздался треск и скрежет. Это в море взломалось ледяное поле, и зажатый льдами «Якутск» быстро понесло куда-то в сторону.

Из шканечного журнала дубель-шлюпки «Якутск», ведшегося писарем Прудниковым: «Того ради командующий с ундер-офицерами, сделав консилиум, что дубель-шлюпку спасти невозможно, и дабы спасти хотя людей, сошли на помянутый стоячий лед».

В течение всей ночи все мастерили из досок и весел санки-волокуши, грузили в них спасенное добро. Но за одну ходку всего забрать, разумеется, не смогли, а потому Лаптев отобрал лишь самое необходимое. Поутру, впрягшись в волокуши, побрели к земле. Дорогой, у самого галечного пляжа, внезапно попали в полосу чистой воды, благо она доходила только по грудь. Так, вымокнув до нитки, перетащили все имущество на берег. Едва ступив на омываемую ленивой волной гальку, люди падали на нее без сил. Затем тут же, на берегу, рыли ямы, выстилали их дно плавником, а сверху накрывали жердями с парусиной. Забравшись в ямы, приходили в себя. Когда ж на следующий день выглянуло солнце, то, к своей радости, все увидели мачты вновь прибитого к припаю «Якутска». Верное судно будто не хотело расставаться с людьми и, невзирая на приближающуюся гибель, все равно хотело быть рядом с ними. К дубель-шлюпке немедленно на собаках отправилась партия боцманмата Медведева. Обратно она привезла сухари, сливочное масло и две бочки вина.

Перенесенные лишения для команды «Якутска» даром не прошли, спустя несколько дней половина людей уже валялась в горячечном бреду на дне земляных нор. Пропали из виду и мачты многострадального «Якутска». Судно, видимо, наконец-то затонуло.

Теперь оказавшимся на необитаемом берегу мореплавателям предстояло лишь ждать, пока не замерзнут реки и можно будет начать движение к зимовью на Хатанге. Чтобы подготовить зимовье столь большому количеству людей, Лаптев послал туда неутомимого Никифора Чекина с двумя солдатами. Спустя несколько дней Чекин вернулся:

— Пройти нельзя! Впереди слишком широкая губа. Шли вдоль нее тридцать верст, но конца так и не видно! Вот рисунок и опись ее берегов!

Так была открыта бухта Прончищевой. Это открытие преградило путь к спасению. А беспощадная ко всему живому арктическая зима приближалась с каждым днем. Люди тяжело болели. Не вынеся невзгод, умер канонир Еремов. Тогда ж произошел и единственный за всю экспедицию случай непослушания. Когда штурман Челюскин велел делать очередную работу, солдат Годов и матрос Сутормин работать, наотрез отказались.

— Сколь молено! — заплакали они, грязные слезы рукавами вытираючи. — Дайте хоть помереть спокойно! Чего жилы-то тянуть, все одно померзнем все и не дойдем до зимовья!

Из хроники экспедиции: «Морозы стояли жестокие, половина команды были больные, все остальные изнурены. Послышался, наконец, ропот и некоторые покушались не оказать уважение к власти, говоря, что „одно смерть“, но мужество начальника смирило возмутившихся».

Расправа с ослушниками была безжалостной. По приказу Лаптева обоих нещадно выпороли кошками. Дисциплина и порядок были восстановлены.

Понемногу, сколько позволяли силы, перевозили на берег оставленные ранее на льду припасы. Предприняли еще несколько попыток пересечь губу Прончищевой на плотах, но и они успехом не увенчались из-за плотной шуги. В шатре у злочастной губы неотлучно дежурил Никифор Чекин, каждый день проверяя крепость льда. С переправой и походом на Хатангу надо было торопиться. Люди слабели с каждым днем

Но вот настал день, и лед в губе стал. В тот же день первой к зимовью Конечное ушла на собаках группа Чекина. На следующий день вышла в путь основная часть команды во главе с Лаптевым, а еще день спустя — последняя, возглавляемая Челюскиным. Шли медленно, таща на себе санки с походными шатрами и продуктами. В лагере остались лишь четверо больных да матрос для их обслуживания. За старшего — писарь Прудников.

За пять суток Лаптев дошел до зимовья Конечное. Там еще отдыхали несколько обессиленных матросов из передовой группы Чекина. Сам же Чекин давно ушел вперед за помощью. И снова в путь, оставляя на зимовье самых ослабевших. Затем был еще один затяжной бросок, и Лаптев привел основную часть своей команды на хатангскую базу «Якутска». Чекин тем временем уже объезжал все ближайшие зимовья, организуя посылку спасателей на оленях и собаках навстречу бредущим к Хатанге отрядам.

К началу ноября все группы наконец-то собрались в хатангских избах. Последними привезли больных, остававшихся в лагере на месте кораблекрушения. В дороге умерло трое…

Немного отдохнули, отъелись и снова за работу! Первым делом Лаптев отписал бумагу в Петербург, где известил Адмиралтейств-коллегию о гибели «Якутска» и своем намерении продолжить исследования весной по сухому пути. Затем позвал друзей-единомышленников Степана Челюскина и Никифора Чекина.

— Чтоб всуе время не прошло, будем к весне готовиться надлежащим образом! — объявил им.

Совещались на этот раз долго. Прикидывали все и так и этак. В конце концов сошлись на том, что надо разбиться на три группы и, идя из зимовьев в устьях рек Хатанга, Нижняя Таймыра и Пяси на навстречу друг другу, произвести опись берега.

Подготовка к столь необычному для моряков походу была делом новым и нелегким. Перво-наперво перевезли остатки продовольствия с Оленекского зимовья, нашли десять упряжек с хорошими собаками, наладили нарты, походные чумы, упряжки, одежду.

Когда зима пошла на убыль и все было готово, обнялись с уходящим первым Семеном Челюскиным:

— Ну, помогай тебе Бог!

17 марта 1741 года его партия ушла на трех упряжках. При штурмане два солдата. От Хатанги до устья Пясины более тысячи верст. Но добрались туда челюскинцы без осложнений, идя от зимовья к зимовью. К северу от Пясины жилья уже не было…

15 апреля на трех упряжках вышел в неизвестность и Никифор Чекин. Ему предстояло идти от устья Хатанги вдоль восточного побережья Таймыра к мысу Фаддея и от него вести съемку берега к северу и западу, закончив ее в устье Нижней Таймыры.

А 24 августа отправился в поход и сам Лаптев. С ним солдат да крещеный якут Фомин. Себе Харитон Прокофьевич выбрал участок самый дальний и трудный, поступив так, как и должен поступать настоящий командир. Вначале ехали по тундре до озера Таймыр, затем по самому озеру добрались до истоков Нижней Таймыры и по реке переправились к морю.

В самый разгар съемочных работ Лаптева и бывшего с ним солдата внезапно поразила «снежная слепота». «От дыму в чуме и от ветра великого у лейтенанта и солдата глаза перебило так, что на 20 саженей можно лишь видеть. А по обыкновению якута у него глаза мало подрало. Для оной очной болезни возвратились паки назад…» — вспоминал позднее об этих тяжелых днях Лаптев. Пришлось вернуться в ближайшее зимовье и отлеживаться. Но едва зрение стало возвращаться, Харитон Лаптев снова тронулся в путь. Шли быстро. Собаки делали за день верст по пятьдесят. Питались вяленым оленьим мясом — уликтой, собак же кормили сушеной рыбой — юколой.

Что открыл в этом походе лейтенант Лаптев? Немало! Вот лишь беглый перечень его открытий: восточный берег архипелага Норденшельда, острова Размыслова, Юрт, Близнецов, Тыртова, Трех Братьев, Русский, Макарова. Кроме этого, подробнейшим образом были описаны многие сотни береговых верст, открыты ранее не известные реки и бухты, поставлены маяки. Не раз первооткрывателям пришлось рисковать жизнью. Однажды едва не унесло на льдине в море, приходилось отбиваться и от голодных белых медведей. И вот, наконец, у одного из мысов якут Фомин увидел вдалеке нарты с собаками.

— Господин лейтенант! Кто это там может навстречу к нам ехать? — показал он рукой Лаптеву.

— Кто, кто? — закричал тот с радостью нескрываемой. — Конечно же, это Челюскин! Мы описали весь берег и встретились!

Так состоялась знаменитая встреча двух великих русских исследователей, прошедших по неизведанному северному берегу тысячу верст.

И снова записи Харитона Лаптева: «Погода изрядна. С полудни приехал к нам навстречу штурман Челюскин, у которого пришедшие с ним собаки весьма худы, и корму малое число с ним пришло. И, накормив собак, поехали в путь, возвратя оного штурмана».

Теперь Лаптев с Челюскиным уже вместе двинулись вдоль побережья на юго-запад. И снова съемка береговой черты, кропотливая и дотошная. Снова десятки открытых островов, мысов и бухт. Но вот настал день, когда на берегу одной из малоприметных бухт они неожиданно обнаружили свежий маяк. Подойдя к нему, прочитали: «Федор Минин. Бот „Оби Почталион“. 1740 год». Обрадованные путешественники целовались и обнимались, палили в воздух из ружей. Федор Минин был штурманом отряда Дмитрия Овцына, шедшего от устья Енисея до устья Оби. И если членами более восточного отряда найдены памятные знаки отряда западного, значит, путешественниками Северной экспедиции замкнута дуга огромного побережья; значит, все понесенные лишения и трудности не прошли даром и цель экспедиции — описать и нанести на карту северные пределы России — выполнена!

Казалось бы, что вот теперь уж все, можно поворачивать и обратно. Никто и никогда не упрекнет в том, что на этом исследования прекращены. Но Харитон Лаптев не был бы самим собой, если бы на этом успокоился. Вместе с Челюскиным они прошли еще раз вдоль побережья, открытою Мининым, еще раз нанеся его на карту и многое уточнив и дополнив. Только тогда счел возможным лейтенант Лаптев повернуть своих собак обратно. Лишь добравшись в устье реки Пясина в зимовье промысловика Федота Тобольского, позволил себе Харитон Прокофьевич вместе со спутниками немного отдохнуть после тяжелейшего двухмесячного броска. Разложив перед собой планы побережья, Лаптев с Челюскиным советовались, как быть дальше. Впереди была полярная весна, когда измученные собаки уже не смогут тянуть нарты по оттаявшей тундре. Но необследованным оставался еще участок между Пясиной и Енисеем. В конце концов решено было, что оставшееся необследованное побережье пройдет Челюскин, а Лаптев двинется по вскрывшимся рекам обратно, описывая по пути внутренние реки Таймыра Так и поступили.

К концу августа все группы собрались в селении Мангазея Туруханского края. Несколько десятков изб — вот все, что осталось к XVIII веку от некогда «златокипящей Мангазеи». Все были измотаны, но горды содеянным. Съемочная кампания 1741 года прошла блестяще. Теперь предстояло готовиться к следующей весне, чтобы завершить последние мелочи этой огромной работы. Неописанным теперь оставался еще участок между мысом Фаддея и устьем реки Нижняя Таймыры.

Опять началась заготовка припасов для будущего похода. Решили, что съемку этого берега также произведет Челюскин. Сам же Лаптев будет ждать штурмана в устье Таймыры с провиантом и свежими собаками. Следующей весной снова выступили в поход. Пока Челюскин объезжал на собаках побережье, Харитон Лаптев исследовал внутренние земли Таймыра. Вначале лейтенант шел вниз по Енисею, затем повернул на восток. В Дудинском заливе (ныне порт Дудинка) «крестил двух отроков», в Норильском (ныне город Норильск) менял оленей. От Норильского Харитон Лаптев повернул на север, к озеру Таймыр. Одновременно посылал якутов и промышленников с припасами к Челюскину. К маю месяцу вся работа по обследованию побережья и самого Таймыра была закончена. В июле отдельные партии стали постепенно собираться в Мангазейске, а в сентябре двинулись на Енисейск. Северная экспедиция Харитона Лаптева была блестяще завершена! На карту впервые был положен огромный участок северного берега от Лены до Енисея, обследован и весь огромный Таймыр.

Осенью 1742 года в Енисейске было шумно. Участники Северной экспедиции праздновали окончание своих десятилетних трудов. Гуляли и веселились по этой причине громко. Власти понимающе помалкивали. Здесь же узнал Харитон о всех злоключениях двоюродного брата.

На второе лето, после зимовки в Русском Устье, Дмитрий Лаптев предпринял еще одну попытку пробиться к устью Колымы. Но лед так сковал море, что сделать это было практически невозможно. Собранные местные жители вместе с командой «Иркутска» вручную рубили канал во льдах, чтобы вывести судно на чистую воду, а затем бурлацким способом тянули его многие мили к свободному морю. Еще не раз и не два судно было на грани гибели, но Дмитрий все же пробился в устье Колымы и зазимовал в Нижне-Колымском остроге. Следующим летом от Колымы уже двинулись дальше на двух лодках, чтобы попытаться достичь Камчатки. И снова невезение! Обе лодки зажало льдами и раздавило. Есть невозможное и для героев! И все же Дмитрий не сдастся, а снова и снова будет пытаться пробиться к Камчатке морским путем, пока не придет приказ из Адмиралтейств-коллегии: перебраться ему со всем отрядом на речку Анадырь и начать исследования там. Лето 1742 года он будет описывать неведомый еще Анадырь до самого моря. Там его и застанет известие о смерти командора Беринга и о завершении всей экспедиции.

Находясь в те дни в Енисейске, Харитон Лаптев писал в Адмиралтейств-коллегию: «Описание берега морского на регуле навигацкой по здешнему состоянию на собаках окончил… А с прибытием моим в Енисейск-город сочиняю карты морские по описанию Северного моря, берега морского на судне и сухим путем.» С донесением и бумагами в столицу был послан штурман Челюскин. А вскоре пришло распоряжение: отрядить большую часть отряда во главе с геодезистом Чекиным в Охотск. Трудным и трогательным было прощание сроднившихся за долгие годы тяжкого труда людей.

В конце зимы выехал в Петербург для отчета и сам Харитон Лаптев. Столица встретила покорителя полярных широт более чем равнодушно. Всех в те дни волновало иное. Россия только что стряхнула с себя постылое бремя бироновщины. Навсегда уходило из русской жизни кровавое «слово и дело». С только что взошедшей на престол дщери Петра Елизаветой все связывали самые благие надежды.

Торопясь отчитаться по экспедиции, Харитон Прокофьевич даже не завернул домой, хотя сердце и душа рвались туда. Как там жена и сын? Все ли живы и здоровы? Ведь за все время своих полярных скитаний он получил всего лишь несколько коротких весточек, да и те с задержкой в год.

В коллегии лейтенанта также встретили предельно сухо. Ее президент адмирал Головин руки не подал, а, едва кивнув на приветствие, прошагал мимо. Тогда же клерки канцелярские велели лейтенанту готовить подробнейший экстракт о плаваниях и санных поездках. Пока Лаптев писал свой нескончаемый экстракт, в Санкт-Петербург приехала жена. Сколько раз они оба мечтали о минутах своей встречи и вот наконец встретились.

4 октября 1743 года лейтенанта Харитона Лаптева заслушали, наконец, в Адмиралтейств-коллегии. Отдельно держал он ответ о расходовании казенных денег. Из протокола заседания Адмиралтейств-коллегии: «Слушали лейтенанта Харитона Лаптева доношение… и приказали оное доношение, морскую карту и другую меньшую… с описанием, журналы, экстракт учиненного в журнале описания… принять к наряду и внести в генеральный о Камчацкой экспедиции экстракт. Отсель он, Лаптев, поданной ему инструкции окончил… а его, Лаптева, определить в здешнюю корабельную команду…» Бумаги лаптевские тогда же были описаны, опечатаны и сданы в архив, где и исчезли на долгое-долгое время. Вот и все!

Век восемнадцатый был удивительно скуп на награды. В последующих столетиях за подвиги, содеянные Лаптевым и его товарищами, их непременно сразу возвели бы в ранг национальных героев. Увы, в 1743 году ничего похожего не произошло. Ни чинов, ни наград лейтенант не получил. Да что наград, когда и доброго слова никто ему не сказал! Вернулся живым, да и ладно! Словно не в землях полярных гробился, а в поместье родовом на печке грелся. Обидно было Лаптеву, конечно. Да ему ли одному! Всех беринговцев столица не очень-то жаловала. И напрасно обивали пороги высоких кабинетов герои полярной эпопеи, напрасно просили униженно дать им хоть малую должность, чтоб было на что детишек кормить. Их гнали взашей, что собак худых. Императрица Елизавета Петровна о плаваниях северных ничего не знала и знать особо не желала. Адмиралтейств-коллегия, уяснив для себя, что вдоль берегов сибирских к Восточному океану пробиться сквозь льды никак невозможно, тоже всякий интерес к предприятию и его участникам потеряла. А на начальников северных отрядов даже посматривали косо, считая их злостными промотчиками средств казенных. Единственное, что удалось Харитону Лаптеву, так это вкупе с другими командирами отрядов выбить мичманский чин для своего соратника и друга Семена Челюскина. Не бог весть какая награда, но все же теперь полярного героя никто уже никогда не посмеет по лицу ударить и словом матерным походя окрестить. Отныне он дворянин, хоть и самого последнего, четырнадцатого класса

Единственным, кто откликнулся на подвиг беринговцев, был пиит и ученый Михайло Ломоносов, сразу же понявший все значение свершенного и начертавший в честь этого бессмертные строки:

Вспомнили о Харитоне Лаптеве лишь спустя два года. Велено было ему тогда явиться незамедлительно в коллегию для участия в составлении «Генеральной карты Сибирским и Камчацким берегам».

Они толпились в полутемных коридорах коллегии, бродили по скрипящему паркету, тяжело грохоча своими пудовыми ботфортами, курили свои старые обкусанные глиняные трубки — люди, чьи имена со временем станут легендой: Алексей Чириков, Харитон и Дмитрий Лаптевы, Степан Малыгин и Дмитрий Овцын, Сафрон Хитрово и Иван Елагин — великая плеяда первых моряков— полярников. Какие истории рассказывали они друг другу, какие разговоры вели между собой!

Всю зиму в стенах Морской академии чертили полярные капитаны на картах обследованные ими берега, сводили все в единое целое. К весне 1746 года все было готово. Бывшие командиры северных отрядов поставили под огромной общей картой свои подписи. Карту свернули в огромный рулон и под крепким караулом навсегда свезли в архив. К беринговцам вышел все тот же адмирал Головин:

— Ну, господа, за работу спасибо, а теперь давайте-ка по местам, предписанным службой, разъезжайтесь!

Кто-то, кажется Овцын, по наивности, а может быть, и с отчаяния, спросил:

— А может быть, мы на что-нибудь еще подобное сгодимся? Ведь и опыт есть, и силы покамест еще имеются! Вон ведь сколь у нас еще земель нехоженых есть!

— Чур меня, дурень, чур меня! — замахал руками разъяренный Головин. — И так от ваших искательств опомниться все еще не можем, все до полушки из закромов флотских повыгребли, а все еще не угомонятся! Ступайте себе, пока я вконец на вас не осерчал!

В ту ночь гуляли полярные капитаны в кабаке отчаянно. Рекой лилось вино. Заливали им командиры отрядов северных горечь и боль обид своих. Вспоминали былое, пели песни о бурях снежных и сияниях полярных. А утром, обнявшись на прощание, разъехались кто куда. Великая Северная экспедиция была уже в прошлом.

Только спустя шесть лет получил Харитон Лаптев следующий чин — капитана 2-го ранга. Все эти годы плавал он на кораблях и фрегатах по Балтике, преподавал науки навигацкие в Морском корпусе. За партами, слушая старого моряка, сидели кадетами моряки и герои времен иных: Федор Ушаков и Тимофей Козлянинов, Дмитрий Ильин и Михайло Кожухов — будущие герои будущих войн.

В Семилетнюю войну командовал Харитон Лаптев линейным кораблем, храбро дрался при блокаде и штурме прусской крепости Кольберг. На соседних кораблях воевали капитанами брат Дмитрий и кавторанг Овцын. Росли дети — два сына. Старший, Федор, уже и Морской корпус окончил, и мичманом стал. Плавать вместе с отцом просился. Харитон, подумав, определил сына к себе. Пусть ума набирается!

А затем пришлось Харитону Прокофьевичу пережить еще одну трагедию, да какую! Перегоняя новый линейный корабль из Архангельска в Кронштадт вокруг Скандинавии, возле датских берегов попал он в сильный шторм и был выброшен на камни. Корабль разбился вдребезги, но людей удалось спасти. Сам капитан 2-го ранга Лаптев оставался на борту до последней крайности и покинул его, когда уже ничего сделать было нельзя.

Из описания обстоятельств кораблекрушения: «На пути из Архангельска, где был построен, в широте около 63 градусов в трехдневный шторм потерял все три мачты и, зайдя в Берген, где сделал фальшивое вооружение, следовал шхерами до Скуддеснеса, а от него 17 сентября пустился на перевал к Скагену с попутным северо-восточным ветром. В третьем часу 19 сентября по несчастию нашему… и неудобосверительному счислению внезапно увидели впереди землю, привели к ветру, но уже было поздно и, переброшенные через риф на глубину 3 сажен, хотя и отдали якоря, но вскоре были совсем выкинуты на песчаную отмель у мыса Скагена. Корабль наполнился водою и на третий день переломился. Только тогда, и то с крайнею нуждою, стали спасать команду. Посланные для этого шлюпки на берег не находили там никакой помощи, а одна, шедшая с завозом, опрокинулась. Погибли: мичман Федор Лаптев и 15 человек нижних чинов. Всего было 482 человека, и в том числе 200 рекрутов. 26-го числа корабль совсем разбит».

Необходимо отметить, что новостроенный корабль не имел к тому времени даже собственного названия. Имя ему, по существовавшей тогда практике, должны были дать по прибытии в Кронштадт. Так он и вошел в летопись отечественных кораблекрушений как «Корабль под командой Харитона Лаптева».

Более подробных сведений о том крушении не имеется, но и вышеизложенного достаточно, чтобы понять, что это был настоящий ад. Судя по всему, гибели личного состава не было бы вообще, если бы не опрокидывание шлюпки. На ней, скорее всего, и погибли мичман Федор Лаптев и полтора десятка матросов. Но почему в этой шлюпке оказался именно сын капитана, ведь на корабле были и другие офицеры? Ответ может быть только один: Лаптев, как исключительно честный человек, не счел возможным рисковать жизнью чьих-то других сыновей, а отправил для исполнения смертельно рискованного предприятия своего собственного. Это ли не поступок, достойный уважения? Отметим и то, что и сам мичман Федор Лаптев был не робкого десятка, ибо в подобных случаях командование завозными шлюпками доверяли самым отважным и решительным.

То, что Лаптеву в столь отчаянных обстоятельствах удалось спасти почти всю команду, следует отнести к высочайшему профессионализму капитана.

По прибытии в Кронштадт Лаптева было сгоряча снова отдали под суд, но затем, разобравшись во всех обстоятельствах кораблекрушения, оправдали, признав полностью невиновным. Однако до конца своих дней Лаптев будет винить себя за гибель людей и сына.

— Как мог я послать на шлюпке чьего-то другого дитя, а своего оставить при себе? — не раз выговаривался он перед братом Дмитрием. — Ты бы смог?

— Не знаю, — честно признавался брат. — Наверное, тоже бы не смог!

— Вот то-то и оно! — в сердцах бил по столу кулаком Харитон. — А как мне теперь жить, зная, что сам сына собственного на погибель послал?

— Таков уж наш удел моряцкий! — как мог, утешал брата Дмитрий. — Кто ж знал, что так все выйдет!

В году восшествия на престол Екатерины стал Харитон Прокофьевич капитаном 1-го ранга и был назначен на должность труднопроизносимую — обер-штеркригскомиссаром, то есть заведующим всем интендантством Балтийского флота. Место это было всегда хлопотливым, и подбирали на него офицеров честных и в делах хозяйственных искушенных. К этому времени начали мучить и недуги, купания в ледяной воде и ночевки в снежных сугробах не прошли даром. Отставка для моряка — это почти смерть. Все, чем жил, сразу остается где-то позади, а впереди только старость да умножающиеся день ото дня немочи.

Наибольшую карьеру из всех бывших командиров беринговских отрядов сделал Дмитрий Лаптев, став и вице-адмиралом, и членом екатерининской комиссии по преобразованию российского флота. Он и прожил более всех остальных.

Последние полтора года жизни провел Харитон Лаптев безвыездно в своей деревеньке Пекарево. Зимой каждый день, даже в самую жестокую стужу, ходил он к высокому речному обрыву. В лицо бил стылый ледяной ветер, выла и металась вьюга, и чудилось старому моряку, что снова, плечом к плечу со своими верными друзьями, идет он на штурм полярных морей. Господи, как они все были тогда еще молоды и как много им предстояло еще свершить впереди!

Загадка Дарданелльского прорыва

История эта очень давняя и запутанная. И хотя от тех далеких событий нас отделяет более двух столетий, до сих пор она окружена непроницаемым покровом таинственности. Недаром эту загадочную историю всегда обходили и обходят вниманием историки: уж очень много в ней необъяснимого, а порой и просто невероятного. И все же…

В последний день июня 1770 года, когда солнце стояло в самом зените и жители Стамбула прятались от жары в тени кипарисов, у ворот сераля бросил поводья измученный долгой скачкой всадник. Бородатые стражники-янычары помогли ему слезть с лошади.

— Я послан правителем Смирны к великому и всемогущему царю царей! Весть же моя страшная! — разлепил сухие губы гонец. — Дайте пить!

Напоив посланца водой из мраморного фонтана, янычары отвели его во дворец. Султан Мустафа Третий пожелал принять гонца из Смирны незамедлительно.

— О всемогущий! — рухнул на колени посланец. — Позволь мне, недостойному, поведать тебе горестную весть. Твой великий флот во главе с бесстрашным мореходом Ибрагимом-пашой сожжен московитами у местечка Чешме! Сражение было столь грандиозным, что от грома пушек дрожала земля на многие мили вокруг. Твои рабы дрались как львы, но, видно, Аллах решил покарать нас за гордыню, ибо он отвернулся в тот день от нас. В пламени сражения сгорели все твои суда, не уцелел никто! Корабли гяуров стоят теперь у входа в Дарданеллы, а завтра они будут у стен Стамбула!

Смертельно побледневший Мустафа выронил из рук четки и закрыл лицо руками.

— Это конец! — повторял он как безумный. — Они уже идут сюда, чтобы разделаться с нами!

В тот же день султан бежал из столицы в один из загородных сералей и заперся там в ожидании неизбежного…

Стамбул был объят паникой. Начались погромы и пожары, разбой и насилие. Тысячи и тысячи обывателей разбегались из города куда глаза глядят.

— Спасайтесь, правоверные! — кричали они менее решительным. — Настал конец света, и сгинет все в геенне огненной!

Вспыхнули беспорядки и в турецких войсках. «Ужас до такой степени овладел умами, — писал об этих днях русский историк А.И. Петров, — что все только громко говорили об оставлении батарей при первом выстреле неприятеля..»

Основания для паники у янычар имелись более чем веские, ибо оборона Дарданелл была слаба. Стены старинных крепостей были столь ветхие, что стрелять с них было уже нельзя. Командующий обороной Дарданелл Молдаванчжи-паша был бессилен изменить что-либо Единственное, что удалось сделать ему, так это побелить стены приморских крепостей, чтобы хоть издали они казались новыми.

А вести с моря шли одна тревожнее другой. Русская эскадра захватила ближайший к проливу остров Лемнос. Высаженный десант уже взял в осаду находившуюся на острове крепость Пилари. Передовые же русские корабли начали промеры глубин при входе в Дарданелльские теснины…

Стамбул замер в ожидании скорого возмездия. Мустафа Третий был близок к помешательству. Еще бы, ведь прорвись русская эскадра в Черное море, попутно засыпав ядрами и бомбами Стамбул, и у России в одно мгновение появится прекрасный Черноморский флот, бороться с которым Высокая Порта будет бессильна! Судьба войны, а может, и всей империи могла решиться в ближайшее время! Надеяться можно было разве что на чудо… Но дни проходили за днями, а московитов все не было. Так минул месяц, за ним другой. К этому времени к Дарданеллам подтянулись свежие надежные войска, убрали оттуда ненадежные. Энергичный Молдаванчжи-паша восстановил старые батареи, построил новые. Султан вздохнул спокойно: момент для прорыва был упущен безвозвратно. Теперь, возлежа на коврах, он только посмеивался:

— У гяуров помутился разум! Псы сами испугались своего лая! Велик Аллах и пророк — тень его на земле!

Теперь мы, читатель, зададим себе вопрос: что же произошло? Почему русские моряки, добившись столь грандиозной победы, как Чесменская, не воспользовались ее плодами? Почему они остановились в полушаге от еще более блистательного успеха, когда тот был почти у них в руках? Неужели они не смогли понять всей важности и значимости господства на Черном море или же что-то, неведомое нам, помешало им совершить этот подвиг? Что же, в конце концов, происходило у Дарданелльских берегов в том далеком от нас 1770 году?

Однако прежде чем попытаться ответить на все эти вопросы, нам предстоит вернуться в год 1768-й на берега Невы, в столицу

Российской империи Санкт-Петербург.

Осенью 1768 года Россия начала навязанную ей войну с Турцией за выход к берегам Черного моря. Россию поддерживали союзники по «Северному аккорду» — Англия и Пруссия. За спиной Блистательной Порты стоял союз бурбонских государств — Франция и Испания. При этом сложность европейской политики усугублялась еще и тем, что Англия, в свою очередь, смертельно враждовала с Францией за монополию на средиземноморскую торговлю.

Подводные течения высокой политики весьма изменчивы. Но самое страшное — они очень глубоко скрыты от взоров непосвященных, и горе тому политику, кто проглядит их, поверив вежливым улыбкам дипломатов!

Так непросто складывался и русско-английский союз. Выступая на словах за сохранение спокойствия в Европе, каждый из союзников, заключая договор, преследовал прежде всего свои интересы. Какие? Англия была заинтересована в торговом сотрудничестве с Россией. «Русские вовсе не были торговыми конкурентами Англии ни в Турции, ни в Европе, и нигде вообще, а, напротив, очень выгодными для англичан поставщиками леса, пеньки, льняной пряжи, смолы и других видов сырья», — писал о торговых интересах Англии того периода академик Е.В. Тарле. Россия же, напротив, стремилась с помощью «Северного аккорда» решить свои вопросы — польский и черноморский, а противоборство Англии и Франции использовать для нейтрализации Версаля.

Ну а подводные течения? Разумеется, были и они! Так, России чрезвычайно выгодно было всякое обострение англо-французских отношений. Это накрепко привязывало Лондон к Петербургу. Свой скрытый интерес (и немалый) имела и Англия! «Им (англичанам. — В.Ш.) нужно было втравить поскорее Россию в войну, — писал Тарле. — За это они даже готовы были подарить России остров Менорку с захваченным ими Порт-Магоном, чтобы дать русскому флоту нужную стоянку на Средиземном море, заманить в это море на постоянное пребывание русский флот и вообще обеспечить прочно и надолго дипломатическую и военную помощь англичанам со стороны Екатерины уже не только против Франции, с которой Екатерина ссорилась из-за польских и турецких дел, но и против Испании, с которой Россия никогда не ссорилась и не имела ни малейших мотивов для ссор».

Поэтому, когда осенью 1768 года, в связи с началом войны с Турцией, Екатерина Вторая решилась на организацию военно-морской экспедиции в Средиземное море с целью поднятия на восстание против турок угнетенного ими греческого населения и морской блокады Стамбула, британский кабинет был в этом определенным образом заинтересован. Английский посол в Санкт-Петербурге доносил в Лондон: «…Я всегда рассматривал подобные виды России весьма для нас счастливыми, ибо до тех пор, пока это будет выполнено, она должна зависеть от нас и держаться нас. В случае ее успеха успех этот лишь увеличит нашу силу, а в случае неуспеха мы утратим лишь то, чего не могли иметь».

Однако оказывать реальную помощь России в ее необычном и рискованном предприятии Англия не собиралась. Так, британское правительство ответило немедленным отказом на просьбу Екатерины Второй поддержать русскую эскадру боевыми кораблями английского флота, ограничившись обещанием оказывать помощь русским кораблям при их заходе в британские порты.

Столь двойственное отношение союзника не осталось без внимания Екатерины Второй, и она снабдила командующего Первой Средиземноморской эскадрой адмирала Г.А. Спиридова не одной политической инструкцией, как делалось обычно в то время, а двумя, причем вторая была строго секретной. Разница между инструкциями заключалась прежде всего в оценке отношений России с Англией. И если первый документ, предназначенный для оповещения капитанов кораблей, гласил: «Об Англии можем сказать, что она нам прямо доброжелательна и одна из дружественных наших держав…», — то второй, секретный, давал куда более сдержанную оценку русско-английским отношениям. В нем адмирала Спиридова предостерегали относительно возможных провокаций со стороны англичан.

Причина столь осторожного отношения к своему союзнику может быть только одна: русское правительство было почти уверено в будущих провокациях, но всеми силами стремилось, чтобы Лондон ничего не знал об этих предупредительных мерах.

Вне сомнения, что при столь неоднозначном отношении к Англии определенные указания были даны и фискальной службе эскадры, исполнявшей функции контрразведки и подчинявшейся лично командующему эскадрой согласно Морскому уставу 1763 года. Подобная мера тем более вероятна, что именно на рубеже семидесятых годов XVIII века особенно активизировалась деятельность британской военно-морской разведки. «Разведка военно-морского ведомства, ранее действовавшая только в военное время или от случая к случаю, превратилась со второй половины XVIII века в постоянно функционировавшую организацию», — писал об этом времени исследователь истории британских секретных служб Е.Б. Черняк.

При этом русским контрразведчикам необходимо было учитывать сильные стороны британской разведки, методику ее работы. Особенностью деятельности британской разведки была в первую очередь чрезвычайно широкая шпионская сеть. Однако помимо этого, в случаях весьма деликатных, британское Адмиралтейство посылало и особых агентов, могущих не только обеспечить сбор необходимой информации, но и организовать проведение диверсий. Следует отметить, что ко времени выхода русской эскадры в Средиземное море борьба всех европейских разведок велась там особенно активно. Не были обойдены вниманием и представители России. Так, назначенный командующим русскими военными силами на Средиземноморье граф А.Г. Орлов доносил вскоре после своего прибытия в Италию: «Правду сказать, тяжело мне приходится, иногда не знаю, куда свою голову преклонить: шпионов превеликое множество во всех местах, и за мною очень все примечают…»

Возможности для столь широкой деятельности у британской разведки, как, впрочем, и у французской, были. По подсчетам английских историков, затраты на секретную службу только Министерства иностранных дел колебались в шестидесятые-семидесятые годы XVIII века от 15 до 36 тысяч фунтов стерлингов, что составляло четвертую часть всех расходов на внешнеполитическое ведомство.

Правомерен вопрос: могла ли Англия в сложившейся ситуации оставить «без присмотра» русскую Средиземноморскую эскадру? А зная некоторые особенности британской разведки, видимо, правомерен и вывод о том, что помимо агентов, которые были разосланы по всем портам на пути следования русской эскадры, для полноты информации британскому Адмиралтейству как воздух необходимы были агенты непосредственно на русских кораблях, тем более что возможность засылки их (в связи с екатерининской политикой привлечения иностранцев на русский флот) была реальной.

Единственной преградой здесь могла стать традиционно сильная русская фискальная служба. Нейтрализовать же последнюю удалось бы только одним путем: агенты английской разведки должны были занимать столь высокие должности, чтобы фискальная служба оказалась перед ними бессильной. Иначе разоблачение стало бы делом чрезвычайно быстрым, да и уровень осведомленности рядового офицера не мог удовлетворить Лондон. Следовательно, наиболее интересующими англичан должностями были капитаны кораблей и их вышестоящие начальники. При этом, видимо, вполне естественно, что наиболее годились для этой деятельности прежде всего английские моряки, находившиеся на русской службе, тем более что таких было немало. По всем критериям на Первой и Второй Средиземноморских эскадрах наиболее вероятными кандидатами являлись трое: капитан линейного корабля «Три Иерарха» Самуил Грейг, капитан линейного корабля «Три Святителя» Виллим Роксбург и командующий Второй эскадрой контр-адмирал Джон Эльфинстон.

Самуила Грейга, связавшего свою жизнь с Россией, будущего адмирала и командующего Балтийским флотом, героем Чесменского и Гогландского сражений, необходимо исключить сразу, хотя справедливости ради следует отметить, что в 1780 году адмирал обвинялся в шпионаже в пользу Англии, что, впрочем, не подтвердилось.

Что касается капитана 1-го ранга Роксбурга, то он был двоюродным братом Грейга и находился под полным его влиянием. Если он и являлся английским шпионом, деятельность его не могла быть особенно эффективной, хотя бы в первое время, когда он находился в подчинении адмирала Спиридова. Подробнее о Роксбурге мы расскажем немного позднее.

Особое место в перечне возможных кандидатов в британские агенты занимает контр-адмирал Эльфинстон. Потенциальные возможности его как агента были неизмеримо больше, чем кого-либо другого. Эльфинстон единолично командовал отдельной эскадрой и в силу этого сам руководил и фискальной службой на ней. Кроме того, против него была бессильна и контрразведка Первой эскадры адмирала Спиридова. Екатерина Вторая строго разграничила сферы деятельности эскадр, оговорив их взаимную независимость.

Личность Джона Эльфинстона в отечественной исторической литературе рассматривалась почему-то всегда весьма однобоко: писалось, что был контр-адмирал человеком нрава буйного и неуживчивого. На самом же деле, видимо, Эльфинстон был личностью куда более сложной. В поведении его доныне много неясного и даже таинственного.

В Россию Джон Эльфинстон прибыл в начале 1769 года в звании капитана 1-го ранга британского флота. Через два месяца в обход всех существовавших правил ему присвоили контр-адмиральский чин «сверх комплекта» (сверх штата) — для русскою флота XVIII века событие исключительное, тем более что никаких сколько-нибудь заметных деяний на пользу России за эти два месяца Эльфинстон совершить не успел. К примеру, уже знакомый нам Самуил Грейг, чтобы получить звание капитана бригадирского ранга, прослужил в русском флоте несколько лет, обретя при этом всеобщую известность и признание как один из самых грамотных и искусных капитанов.

Кто же стоял за спиной свежеиспеченного адмирала? Чья мощная протекция обеспечила ему головокружительную карьеру в русском флоте? Фигура эта четко прорисовывается на фоне последующей служебной деятельности Эльфинстона. Была же она чрезвычайно влиятельной. Протежировал англичанину самолично вице-президент Иностранной коллегии Никита Иванович Панин, известный англоман, один из создателей «Северного аккорда», смертельный враг братьев Орловых — инициаторов Средиземноморской экспедиции. Каким образом вышел на Панина британский капитан, точно неизвестно, но несомненно, что здесь не обошлось без британской дипломатии. Английский посол, внедряя в российский флот нужного Лондону человека, вел умелую игру. Свои виды на Эльфинстона имел и Панин. Разумеется, глупо обвинять Н.И. Панина в измене России. Ведь глава Иностранной коллегии одновременно ведал и делами Тайной канцелярии. Анализ последующих событий говорит, что англичане переиграли Панина. Уж больно увлекся глава российских дипломатов дворцовыми интригами, проглядел главное…

При ближайшем рассмотрении личности Эльфинстона в период его участия в Архипелагской экспедиции бросается в глаза особенность донесений в Петербург. Все свои отчеты контр-адмирал слал только лично Панину! И это при том, что и командующий Первой Средиземноморской эскадрой адмирал Г.А. Спиридов, и главнокомандующий вооруженными силами России на Средиземном море граф А.Г. Орлов регулярно доносили о происходящем прежде всего в Адмиралтейств-коллегию. Ни одного же донесения Эльфинстона в адрес коллегии в «Материалах для истории русского флота» или других официальных источников обнаружить не удалось.

В силу этого можно утверждать, что Эльфинстон стоял вне коллегии и даже отчасти вне влияния Екатерины Второй, а подчинялся, по существу, напрямую Панину. В свою очередь, Панин, скорее всего, обеспечил своему подопечному прикрытие силами Тайной канцелярии, а это и придавало контр-адмиралу на всем протяжении его участия в экспедиции полную безнаказанность в действиях, которую почему-то многие принимали за своеволие, о чем так часто пишут историки.

Но зачем был нужен Эльфинстон Панину? Получал ли он что-либо от этого необычного союза? Оказывается, получал, и немало! Вице-президенту Иностранной коллегии был крайне необходим свой человек на Средиземном море, способный не только своевременно информировать его о происходящих там делах, но и при случае активно влиять на ход событий. Дело в том, что, ведя длительную и упорную борьбу с Орловыми, а затем и с самой Екатериной Второй, Панин выступал противником всей средиземноморской затеи братьев Орловых и намеревался дать им серьезный бой с помощью Эльфинстона. В его планы входило не только помешать, но и по возможности скомпрометировать саму идею экспедиции, не допустив дальнейшего возвышения орловского клана. Никита Иванович все просчитал точно, ошибся лишь в одном: Эльфинстон работал не столько на него, сколько на британское Адмиралтейство.

Еще до выхода из Кронштадта в плавание Эльфинстон разворачивает скандальную кампанию против командующего Первой эскадрой адмирала Спиридова, который вышел в море раньше. В чем только не упрекали заслуженного адмирала! Добиваясь его отстранения, Эльфинстон обвинял Спиридова уже не только в нерадивости и неумелости, но и в… измене! Спиридова спасло лишь заступничество адмирала Семена Мордвинова. При этом сам контр-адмирал в Средиземное море особо не торопился, затратив на переход из Кронштадта до Гибралтара шесть месяцев вместо двух с половиной у адмирала Спиридова.

При этом на протяжении всего пути Спиридов постоянно получал гневные послания Екатерины Второй с требованием ускорить движение, Эльфинстон же не получил ни одного… Сроки перехода двух эскадр говорят об этом более чем наглядно. На переход от Кронштадта до Гибралтара Спиридов затратил всего 89 суток, тогда как находившийся в куда более лучших погодных условиях Эльфинстон в два раза больше — 187 дней!

Большая часть пути обеих эскадр пролегала вдоль побережья Англии, а также союзной с Россией по «Северному аккорду» Дании. В связи с этим интересно выяснить: были ли случаи шпионажа и диверсий со стороны иностранных разведок во время перехода? Внимательное изучение документов дает однозначный ответ: были! И снова поразительная особенность: воздействию подверглась исключительно эскадра адмирала Спиридова! Эльфинстон, по странному стечению обстоятельств, постоянно избегал этой участи…

Попытаемся хотя бы приблизительно проследить всю цепь «странных» событий, выпавших на долю Первой эскадры.

Во-первых, во время прохождения кораблями адмирала Г.А. Спиридова пролива Скагеррак шедший впереди всех пинк [4]«Лапоминк» ночью налетел на Скагенский риф и затонул. Лишь благодаря героизму его команды, успевшей дать предупредительные выстрелы, остальные суда эскадры успели отвернуть в сторону и избежать подобной участи. Причиной трагедии стало отсутствие света на Скагенском маяке в ту ночь. Почему это случилось, так и осталось тайной…

Во-вторых, на подходе к английскому мысу Фламборо-Хед британские лоцманы не явились к месту условленной встречи и тем самым поставили под угрозу срыва проход русскими кораблями Английского канала (Ла-Манша).

В-третьих, при подходе к Портсмуту английские лоцманы посадили на мель линейный корабль «Европа». Из-за тяжелых повреждений корабль был вынужден встать в четырехмесячный доковый ремонт.

В-четвертых, до сих пор до конца не выяснена история повреждения и ремонта корабля Первой эскадры «Северный Орел». По прибытии эскадры в Гулль корабль имел повреждения и был поставлен в ремонт, который производили английские мастера. Однако после ремонта на выходе в море корабль едва не затонул, был оставлен в Портсмуте и исключен из состава эскадры.

Сразу же по прибытии в английские порты русские корабли привлекли к себе пристальное внимание, в том числе и профессиональных разведчиков. «Смотрителей приезжает великое множество, — писал из Портсмута в Петербург посол И.Г. Чернышов, — в том числе много и из Лондона нарочно затем туда ездили».

Откровенно неприязненное отношение к русским морякам со стороны официальных британских властей признают и сами англичане. «Наше Адмиралтейство… не выказывало особой готовности в оказании помощи судам эскадры», — признавался один из британских моряков того времени. Английские чины не гнушались ничем «Хотя английское министерство, в числе коих и адмирал Гаук (первый лорд Адмиралтейства. — В.Ш.), соизволило иметь некоторое смятение, якобы от нас пренебрежно было вхождение в их порты без вымпелов… но Российская эскадра, командиры вымпелами и флагман своим верхним флагом никому не грозят», — доносил в Петербург адмирал Спиридов.

Весьма показательно письмо самого Эльфинстона Н.И. Панину от 21 января 1770 года: «Не могу не упомянуть о не совсем хорошем обращении и угрозах, которые пришлось снести от английского адмирала… ради сохранения чести флага ее величеству и, ввиду моего настоящего положения, я был вынужден сообразоваться с их угрозами. Они произвели сами обыск, и бесчестие подобного поступка хотели сложить на меня, против которого, как английского офицера, и была направлена, по-видимому, их злоба… Тем временем, среди возникающих препятствий, я употреблю все усилия, чтобы привести эскадру в состояние выполнить то, чего я от нее ожидаю.»

Это письмо весьма красноречиво характеризует Эльфинстона, который, пытаясь замять получивший огласку скандал с обыском на русских боевых кораблях (инцидент сам по себе в истории российского флота небывалый!), старается исключить возможные подозрения в свой адрес со стороны Панина и неуклюже оправдывается перед ним.

Однако за весь период службы Эьфинстона под Андреевским флагом такой эпизод был единственным. В других же ситуациях, когда английский шпионаж не получал большой огласки, Эльфинстон неизменно становился на сторону Адмиралтейства, причем меры по отношению к русским матросам и офицерам принимал самые жестокие. «Мне прискорбно сообщить о крайне неосторожном поступке лейтенанта Скуратова, — доносил он в одном из своих посланий Панину, — который схватил… английского офицера… связал ему руки, прогнал с судна и вообще подверг его оскорбительному обращению по жалобе одного из матросов, работавших на этом судне». В тот же день приказом Эльфинстона лейтенант Скуратов (кстати, ставший впоследствии адмиралом и героем многих морских сражений) был списан с судна и отправлен в Россию, англичанину же были принесены извинения. Сами собой напрашиваются вопросы: что делал на русском судне британский офицер и за каким занятием он был застигнут, коли Скуратов расправился с ним так решительно? К сожалению, об этом сам Эльфинстон скромно умалчивает… По некоторым косвенным данным можно предположить, что новоиспеченным контр-адмиралом на Второй эскадре была создана целая негласная организация британских офицеров. Находясь на разных кораблях и судах, они подчинялись одному руководителю — некоему Томасу Эфингейму, взятому контр-адмиралом на русскую службу во время стоянки в Англии.

А что представляла собой практическая деятельность англичанина как командующего эскадрой и флотоводца? Ведь виды на него и императрица, и глава Иностранной коллегии имели весьма большие.

Вся деятельность Эльфинстона в период перехода до Средиземного моря и в ходе Чесменского сражения, на первый взгляд, кажется совершенно авантюрной и бессмысленной. Поставленная в тупик его выходками, Екатерина Великая в своих письмах охарактеризовала действия английского контр-адмирала как несуразные, самого же его объявила сумасшедшим…

Но нет, с головой у контр-адмирала все было в порядке! Более того, это был чрезвычайно грамотный и энергичный моряк, вот только задачи перед ним стояли особые…

Все несуразности и бессмысленности в поведении англичанина бесследно исчезали, если предположить лишь одно — контр-адмирал Эльфинстон являлся главой британской разведки на русских Средиземноморских эскадрах и действовал, исходя из интересов британской короны. Учитывая характер его практической деятельности, попытаемся проанализировать характер распоряжении, получаемых контр-адмиралом от секретной службы британского Адмиралтейства.

Главной задачей британца могло быть прежде всего ослабление русских военно-морских сил на Средиземном море. Это намерение вполне отвечало всему смыслу тогдашней внешней политики туманного Альбиона. Согласно ее логике, требовалось втянуть Россию в средиземноморские дела, а втянув, сделать все зависящее от Англии, чтобы Россия, не добившись решающих успехов на Средиземном море, находилась там как можно долее. Выгода от этого для Лондона была двойная. Во-первых, постепенно увеличивалась зависимость России от Англии по всем направлениям. Во-вторых, усиливалась враждебность к Петербургу со стороны Версаля, всемерно стремившегося сохранить влияние на Средиземном море и в Леванте. А это, в свою очередь, обеспечивало Лондону надежного союзника в возможном столкновении с королем Людовиком Пятнадцатым.

На что могла быть направлена при этом деятельность Эльфинстона? Видимо, для раздробления сил необходимо было ни при каких обстоятельствах не соединяться с эскадрой адмирала Спиридова. Следовало любой ценой избегать оказания Спиридову помощи в боевых действиях по овладению Мореей (полуостров Пелопоннес). Исходя из этого, уничтожить находящийся на кораблях Второй эскадры сухопутный десант. В крайнем же случае подставить относительно слабую Вторую эскадру (три корабля и два фрегата) под удар главных сил турецкого флота.

Выгодно ли было британскому Адмиралтейству в то время создавать для русских моряков тяжелую обстановку на Средиземном море? Анализ политической ситуации позволяет ответить на этот вопрос утвердительно! Прежде всего потому, что Россия уже полностью развернула свою Архипелагскую экспедицию и отступать ей было поздно.

Вся деятельность Эльфинстона полностью укладывается в данную схему. Прибыв с эскадрой в Средиземное море, он бросил на произвол судьбы у греческого местечка Рупино малочисленный десант и устремился на поиск турецкого флота.

Первое боевое столкновение русских моряков с главными силами неприятеля произошло 27 мая 1770 года и едва не закончилось трагически. Спасла случайность: турки приняли нападавшие на них корабли Эльфинстона за авангард объединенной эскадры. А.Г. Орлов писал Екатерине Второй: «Если Эльфинстон хоть чуть проиграл, могли бы все в порту (имеется в виду Наварин, который был к тому времени осажден турками. — В.Ш.) быть заперты и неизбежно погибнуть».

Однако цели английский контр-адмирал не достиг, и он вновь пытается остановить турецкий флот у крепости Наполи-де-Романи, и ведет себя еще более преступно: в самый разгар сражения, когда уже наметился успех, спешно отходит!

Чего же добивался Эльфинстон, то атакуя турецкий флот, то, наоборот, спасаясь от него бегством? Если исключить «сумасшествие» контр-адмирала, то объяснение здесь может быть только одно: британский контр-адмирал всеми силами стремился устрашить капудан-пашу и принудить его отвести свой флот в глубь Архипелага, обрекая тем самым русских моряков на изнурительную многомесячную борьбу за господство на море! Что ж, задачу свою Эльфинстон исполнил с блеском! Вскоре турецкий флот исчез в лабиринте греческих островов и был обнаружен русскими с помощью греческих корсаров лишь через месяц в Хиосском проливе.

Столь явное преступное поведение командующего Второй эскадрой не могло остаться незамеченным и привело к беспрецедентному для русского флота событию. На военном совете капитаны кораблей отказались выполнять приказания командующего, если он не подчинится их требованиям. «…Русские держались в этом случае совершенно иного мнения, а командир (капитан корабля „Саратов“ И.Я.Барш. — В.Ш.) имел даже смелость довести до сведения адмирала, что он решил отделиться от эскадры, если адмирал не намерен идти на соединение с отрядом адмирала Спиридова», — вспоминал один из британских офицеров, бывших на Второй эскадре.

Только эта крайняя мера заставила Эльфинстона присоединиться к Первой эскадре. Однако и после соединения контр-адмирал стремился всячески тормозить боевые действия, полностью игнорируя распоряжения Спиридова и третируя его. Лишь прибывший к эскадре 11 июня 1770 года А.Г. Орлов пресек подрывную деятельность британского эмиссара.

Получив первый серьезный отпор, Эльфинстон изменил тактику своих действий и стал концентрировать на кораблях эскадры соотечественников — англичан, добиваясь даже перевода их к себе с кораблей Первой эскадры в обмен на русских офицеров. Так, первоначально он заменил капитана своего флагманского корабля С.П. Хметевского на В. Роксбурга. Эльфинстон копил силы для последующей борьбы.

Тем временем, активно осуществляя поиск неприятеля, русская объединенная эскадра 23 июня 1770 года обнаружила турецкий флот у острова Хиос. Состоялся военный совет флагманов и капитанов. На нем обсуждался план атаки. Выступил на совете и Эльфинстон, однако ввиду полной абсурдности его план был единогласно отклонен. В свою очередь, Эльфинстон наотрез отказался возглавить авангард, сославшись на то, что не может «рисковать на нем своей репутацией». Совет принял план атаки адмирала Г.А. Спиридова, который и возглавил авангард.

Почему же Эльфинстон отказался поднять на крюйс-стеньге передового корабля свой флаг? Прежде всего, видимо, потому, что боялся остаться без единомышленников-соотечественников в решающий момент. Не менее важной причиной могло быть и то, что от командующего авангардом требовались в предстоящем сражении решительные действия, при этом любая попытка британца уклониться от утвержденного плана боя была бы сразу же пресечена с самыми печальными последствиями для ее организатора. И наконец, английский контр-адмирал мог рассуждать так: находясь на кораблях арьергарда, куда был назначен Орловым, он мог бы больше повлиять на исход сражения в нужный для того момент.

Бой 24 июня с турецким флотом вышел ожесточенным. Русские корабли атаковали неприятеля с дистанции пистолетного выстрела, несмотря на тройной перевес турок в силах. Шести русским линейным кораблям противостояли шестнадцать турецких. Арьергард же Эльфинстона на протяжении всего сражения в бой так и не вступил! Британский контр-адмирал еще раз сделал все возможное для того, чтобы поставить русскую эскадру на грань поражения. «При сближении же (арьергардия. — В.Ш.) спустилась вдруг на пистолетный выстрел и произвела по неприятелю сильную картечную стрельбу, которую, однако же, скоро прекратила, ибо корабль „Святослав“ (флагманский корабль Эльфинстона. — В.Ш.)… в половине сражения поворотил оверштаг, чему и вся эскадра последовала и таким образом более в сражение вступить… не могла», — писал один из очевидцев тех событий. Этот преступный маневр арьергарда подтверждает в своих мемуарах и другой участник сражения, князь Ю.В. Долгорукий.

Однако вопреки всем стараниям Эльфинстона русские моряки уничтожили флагманский турецкий корабль, и неприятель в полном расстройстве бежал в Чесменскую бухту. Спустя сутки, ночью, русская эскадра решительно атаковала и полностью истребила весь турецкий флот. В результате Чесменской победы русские моряки обеспечили себе полное господство на Средиземном море до самого окончания войны.

Как же отреагировала на эту победу Англия? Академик Е.В. Тарле характеризует ее отношение к случившемуся следующим образом: «Лорды Адмиралтейства и с ними британский кабинет могли усмотреть в Чесменском событии две стороны: отрицательную и положительную. Плохо было то, что Екатерине невероятно блестяще удалось это головокружительное предприятие — перебросить с Балтийского моря в Архипелаг большой флот и уничтожить дотла весь прекрасно вооруженный и крупный количественно флот Турецкой империи; нехорошо было и то, что появление Орлова сопровождалось смутами и восстаниями в Морее и других местах, населенных христианскими подданными Порты.»

Британские спецслужбы действовали быстро и решительно. Не прошло и месяца, как английское Адмиралтейство имело уже самые подробные отчеты о происшедшем от своих агентов.

Первым понял всю опасность реакции Англии на истребление турецкого флота адмирал Г.А. Спиридов, который немедленно предложил свой вариант выхода из сложившейся ситуации. «Ежели б англичанам… сей остров (Парос. — В.Ш.) с портом Аузой и Антипаросом предать, — писал он А.Г. Орлову, — то б хотя и имеют они у себя в Мидитерани (в Средиземном море. — В.Ш.) свои порты, не один миллион червонных с радостью дали». Короче говоря, адмирал предлагал откупиться от раздосадованных чужой удачей англичан. Российское правительство, однако, на это не пошло.

Британское же правительство реагировало на Чесменскую победу весьма оперативно. В Средиземное море была незамедлительно отправлена эскадра вице-адмирала Сандерса, превосходившая русскую по мощи бортового залпа в два с половиной раза. К самой русской эскадре был послан фрегат «Винчелси», имевший задание отозвать все ранее зафрахтованные в Англии транспорты, то есть лишить Орлова и Спиридова вспомогательных сил. Тогда же покинула эскадру и большая часть нанятых английских офицеров. Цель этого демарша — оголить командные кадры. Былое пренебрежение к русским морякам сменилось у англичан плохо скрытой боязнью. Не желая рисковать, Сандерс держался со своими кораблями поодаль, стараясь в то же время быть в курсе всех дел на русской эскадре. Помощники для этого у него там были… Прежде всего им надлежало выяснить, что же намерены предпринять русские и насколько их планы будут соответствовать планам британских политиков. Англичан же теперь интересовало только одно — возможная блокада Дарданелл, которая неминуемо привела бы к упадку французской торговли в Средиземноморье, а следовательно, и к росту британского авторитета в этом регионе.

Тем временем на русской эскадре происходили весьма важные события. Сразу же после Чесменского сражения на совете флагманов было рассмотрено предложение адмирала Спиридова о нанесении удара по турецкой столице и о последующем прорыве эскадры в Черное море. «Отныне перед нами лежал прямой путь к сердцу Блистательной Порты, через Дарданеллы и Мраморное море к Стамбулу. Сейчас одним прыжком можно было проникнуть в Босфор и оттуда выйти на черноморские просторы, пожав таким образом плоды Чесменской победы», — писал, оценивая сложившуюся ситуацию, историк Е.С. Юнга

Идея Спиридова сразу же нашла поддержку у капитана бригадирского ранга Грейга и у капитанов других кораблей. «Обо всем этом тотчас после победы при Чесме советовал Орлову не один Спиридов, — писал Е.С. Юнга. — Мнение моряков полностью совпадает с мнением первого флагмана флота. Увы, стоило обстановке разрядиться, и фаворит (А.Г. Орлов. — В.Ш.) отверг советы Спиридова, несмотря на то что даже Грейг, обычно без лишних разговоров исполнявший волю Орлова, был за поход к Босфору. А ведь все подсказывало такой поход».

Почему же заколебался в принятии решения Алексей Орлов? Ведь в случае успеха операции, нанесения удара по Стамбулу и прорыва в Черное море боевой эскадры Турция могла быть выведена из войны в кратчайшее время. Причин могло быть несколько.

Во — первых, главнокомандующий по незнанию обстановки мог опасаться огня турецких Дарданелльских батарей, мимо которых пришлось бы прорываться эскадре.

Во-вторых, определенные сомнения могли возникнуть у него из-за трудностей базирования эскадры в Черном море.

В-третьих, А.Г. Орлов, как главнокомандующий всеми русскими вооруженными силами на Средиземноморье, не мог быть особо заинтересован в том, чтобы, отправив эскадру в Черное море, самому остаться без сил и средств.

И наконец, Екатерина Вторая не давала А.Г. Орлову на сей счет никаких указаний!

Однако, исходя из мемуаров С.К. Грейга, можно сделать вывод о том, что А.Г. Орлов все же решился на Дарданелльский прорыв. При этом было задумано вначале захватить остров Лемнос, являвшийся ключом к Дарданеллам. Грейг вспоминал: «Сам же (А.Г. Орлов. — В.Ш.) с остальною частью флота направился к острову Лемнос с намерением овладеть им, он считал этот остров выгоднейшим пунктом… он лежит близ входа в Дарданеллы, сквозь которые граф твердо решил прорываться по овладении островом Лемнос, что дало бы ему безопасное убежище для флота в случае неудачи в этом предприятии».

Русский военный историк А.И. Петров в своем двухтомном исследовательском труде «Война России с Турцией и польскими конфедератами в 1768–1774 годах» показал плачевное состояние турецких укреплений в Дарданеллах. Но ведь Петров изучал события Русско-турецкой войны в 60-х годах XIX века, и, может быть, в исследования его вкралась какая-то ошибка или по крайней мере неточность. Существуют ли более близкие по времени к описываемым событиям источники, где бы давалась объективная картина состояния Дарданелльских укреплений?

Оказывается, такие источники есть! Еще в 1793 году в Средиземное море был послан с разведывательными целями один из опытнейших капитанов российского флота, герой сражения у берегов Балаклавы Кингсберген. Результатом его длительной поездки стала книга «Новейшее описание Архипелага», вышедшая в Москве. В ней подробнейшим образом описаны все острова греческого Архипелага, береговые укрепления, глубины и грунт в бухтах, подводные течения. Есть там и данные по Дарданелльским укреплениям. И хотя 1770 год отстоит от 1793-го почти на четверть века, видимо, общее состояние Дарданелльской обороны существенно не изменилось, учитывая то, что у турок в это время не было особого повода заботиться об усилении укреплений в проливах.

Итак, попробуем мысленно перенестись в XVIII век на обрывистые берега Дарданелл и вместе с храбрым капитаном Ваном Кингсбергеном оценить боевые возможности турецких крепостей.

Первой на входе со стороны Эгейского моря в пролив возвышалась зубчатыми бастионами крепость Румели-Гиссан. О ней Кингсберген написал весьма лаконично: «…Один только корабль мог бы одолеть всю сию артиллерию».

Идем дальше! Вторая крепость. «…Сия батарея издали кажется гораздо сильнее, нежели какова она на самом деле, потому что находящиеся на ней орудия большей частью ко употреблению негодные, а стены совсем обвалились. В крепости живет комендант, а гарнизона в ней не бывает».

Еще одна цитадель на европейском берегу: «Четыре из самых больших орудий ко употреблению совершенно не годятся. 24-вершковые употребляются обыкновенно к салютованию».

Крепость Анатолии Инги-Гиссан. «…Цитадель же хуже прочих сделана, стены ее не очень высоки…»

Но и это не все! Подводя итог общему состоянию обороны Дарданелл, Кингсберген делает ошеломляющее заключение: «Сие известно, что помянутые четыре цитадели, в рассуждении нынешнего состояния своего, не в силах отразить вступление эскадры в Дарданелльский пролив. Ежели угодно было графу Алексею Григорьевичу Орлову, то после счастливой победы при Чесме легко было б ему овладеть Дарданелльским проливом. Тяжелые орудия сих крепостей столь худо расставлены, что кораблям не много или совсем нечего их опасаться».

Не верить заключению такого опытного моряка и воина, как Кингсберген, у нас нет никаких оснований! Однако у читателя может возникнуть законный вопрос: может быть, на берегах самого Стамбула перед русскими кораблями вросли мощные турецкие укрепления, пройти мимо которых было невозможно? Опять обратимся к Кингсбергену. Что же пишет он о стамбульских твердынях? «…Цитадели не могут ни к чему служить, потому что они сделаны на низменном месте при возвышении так худо, как больше не можно…»

Не в лучшем состоянии были и столичные укрепления: «…Три городские стены состоят в самом худом положении… превращаются в кучи камней; на некоторых же местах обросли травою и кустарниками… Ров… с обвалившимися стенами…вконец засорился». Да, более удручающее зрелище, наверно, трудно себе и представить!

И, наконец, последняя возможная преграда — дворец самого султана, расположенный на берегу моря. Но и здесь Кингсберген указывает на то, что «оный окружен… стеной с четырехугольными башнями без бойниц, которые в иных местах обвалились…»

Итак, общая картина обороны Дарданелл предельно ясна. Но сразу же встает еще один вопрос знало ли русское командование в 1770 году о состоянии неприятельских укреплений? Даже если предположить, что полной ясности у него не было, то, учитывая активную помощь в сборе разведывательных данных греческими корсарами, вне всяких сомнений то, что кое-что и Орлову, и Спиридову было известно.

В этих условиях русское командование принимает единственно верное решение высадить десант на остров Лемнос и захватить главную крепость острова — Пилари; кроме того, было решено немедленно провести разведку Дарданелльских проливов и состояния турецкой береговой обороны. Началась самая настоящая подготовка к прорыву в Черное море. Однако здесь была допущена одна трагическая ошибка. Для проведения разведки определили наименее поврежденные в Чесменском сражении корабли (а это, естественно, были корабли арьергарда). Командовать же ими поручили… контр-адмиралу Эльфинстону!

Но почему Эльфинстон не был арестован или хотя бы как-то наказан за свое поведение в Чесменском сражении? Скорее всего, Алексей Орлов под впечатлением небывалой в истории российского флота победы простил англичанина. Кроме того, в связи с отрицательной реакцией Лондона на Чесму он мог постараться сам замять это дело, чтобы не вызывать еще большей агрессивности со стороны англичан. Как бы то ни было, но чесменское предательство сошло Эльфинстону с рук; мало того, он получил возможность снова влиять на действия Средиземноморской эскадры.

Как же относился Эльфинстон к идее Дарданелльского прорыва? Будучи агентом британской морской разведки, контр-адмирал не мог не понимать, что в случае удачи этого предприятия британская политика на Средиземном море потерпит полный крах, так как, бросив Турцию на колени, Россия в скором времени выйдет из политической игры, оставив Англию один на один с ее самым опасным соперником — Францией. На словах же Эльфинстон не только не выступил против прорыва в Черное море, но и даже попытался объявить себя его инициатором. Время его действий еще не пришло!

Вскоре, наполнив паруса попутным ветром, «Святослав», «Не тронь меня» и «Саратов» устремились вперед к Дарданелльским теснинам. Над передовым кораблем хлестко бился на ветру контр-адмиральский флаг.

Появление русских при Дарданеллах вызвало панику среди турок. «Европейский берег был усеян войсками, — вспоминал один из участников этого рейда. — Наши залпы имели действие поразительное: неприятельский огонь сейчас же ослабел, и войска стали поспешно отступать вглубь полуострова». Но и в такой, казалось бы, самой благоприятной обстановке Эльфинстон все же не растерялся. Он сделал все возможное, чтобы наглядно показать Орлову всю бесполезность и бессмысленность его затеи. «В это время стало задувать от N, и адмирал (Эльфинстон. — В.Ш.) сигналом приказал повернуть через фордевинд и лечь на норд. Но только что корабли успели исполнить этот сигнал, заштилело, и нас подхватило течение. „Не тронь меня“ навалило на „Саратов“, а „Святослав“ на „Не тронь меня“», — вспоминал позднее о маневре Эльфинстона один из участников экспедиции.

Вернувшись к главным силам, контр-адмирал доложил, что форсирование пролива невозможно из-за сильного противного течения. Доклад Эльфинстона был далек от истины. Дело в том, что в августе поверхностное течение на самом деле противно ходу кораблей в Черное море, однако, начиная с первых чисел сентября оно меняет свое направление и, значит, не препятствовало прорыву, но, наоборот, способствовало ему. Эти данные почерпнуты мною из лоции Дарданелл, изданной в 1772 году Московским университетом.

Но у Эльфинстона случился сбой. Ему не поверили. На русской эскадре было достаточно греческих лоцманов, отлично знавших воды пролива и способы разоблачить ложные утверждения англичанина. А.Г. Орлов форсирование пролива не отменил, а перенес на первые числа сентября 1770 года. В течение августа русские корабли еще не раз подходили к Дарданеллам, выявляя слабые места турецкой обороны и проводя промеры глубин.

События развиваются стремительно, нарастая, как снежный ком. Видя, что он бессилен что-либо предпринять, теряет хладнокровие Эльфинстон. Вступив в открытую борьбу с Орловым и Спиридовым, контр-адмирал заходит слишком далеко. Поведение его становится не только вызывающим, но и открыто враждебным. А.Г. Орлов, которому поведение англичанина кажется все более подозрительным, предупреждает его о возможном снятии с должности. Одновременно уходит и его послание в Санкт-Петербург: «Ежели контр-адмирал Эльфинстон не переменит своего поведения, я принужденным буду, для пользы службы вашего величества, отнять у него команду…»

В первых числах сентября 1770 года гарнизон турецкой крепости Пилари на острове Лемнос принял, наконец, все до единого условия капитуляции. В крепости уже побывали представители русской армии, которые описали цейхгаузы со всеми припасами. Над крепостью был поднят белый флаг, и через двое суток русские войска должны были ступить на ее территорию. Дарданелльский прорыв Средиземноморской эскадры становился делом ближайшего будущего.

Что же мог предпринять и что предпринял в этой ситуации Эльфинстон? Ведь времени у него почти не оставалось! Лондон был далеко, и рассчитывать на его советы теперь не приходилось. Решать задачу по срыву операции в Черном море надо было самому.

Именно в это решающее для операции время на эскадре внезапно объявился некий англичанин Гордон, которого Эльфинстон, пользуясь своим правом командующего эскадрой, немедленно принял к себе… лоцманом! Уже одно это говорит о многом: при русской объединенной эскадре было полным-полно опытнейших лоцманов из греков, знавших здешние воды как свои пять пальцев! Ио вместо них английский контр-адмирал берет своего соотечественника!

По прибытии на флагманский корабль Эльфинстона «Святослав» Гордон сразу же подвергся опросу на знание особенностей мореплавания в Эгейском море и проливах. Опрос этот провели офицеры корабля, в познаниях местных вод сами уже поднаторевшие. Результат опроса был невероятен — ни на один из заданных вопросов новоиспеченный лоцман не смог дать сколько-нибудь вразумительного ответа. Этот факт подтвержден официальными документами. О вопиющей некомпетентности лоцмана офицеры «Святослава» немедленно поставили в известность своего капитана Роксбурга и самого Эльфинстона. Однако ни тот, ни другой никаких мер не приняли и лоцмана не заменили. Контр-адмиралу было не до офицерских расследований, в плетении интриг дорог был каждый час!

Около семи часов вечера 16 сентября 1770 года, когда сумерки начали спускаться над морем, флагманский корабль Эльфинстона внезапно снялся с якоря и, подняв все паруса, устремился в неизвестном направлении. Пока на эскадре разбирались, куда и зачем повел корабль Эльфинстон, прошло время. Меж тем паруса «Святослава» скрылись в сгустившейся темноте южной ночи. Контр-адмирал вел корабль к юго-западной оконечности острова Имброс — туда, где в сплошной ряби волн громоздились многочисленные рифы. «Святослав» гнали на смерть!

Достоверно известно, что ни А.Г. Орлов, ни Г.А. Спиридов о предстоящем плавании в известность поставлены не были. Более того, Эльфинстон, находясь в подчинении у Орлова, не имел на это самостоятельное плавание никаких прав. Все так, но иного выхода у британского агента уже не было…

В ночь на 17 сентября 1770 года самый мощный корабль Средиземноморской эскадры, 80-пушечный «Святослав», был на полном ходу посажен на каменный риф…

Очевидцы этого кораблекрушения, одного из самых странных и загадочных в истории русского флота, отметили в своих показаниях, что курс, ведущий корабль на риф, был указан лично Эльфинстоном через капитана Роксбурга. Тот же Роксбург приказал указанного курса ни при каких обстоятельствах не менять, а отчаянная попытка корабельного штурмана отвернуть в сторону была немедленно пресечена бдительным «лоцманом» Гордоном!

Брошенные в погоню русские корабли нашли «Святослав» только утром. Истерзанный корабль прочно сидел на камнях, а волны, свирепо бившие в корпус, вконец сломали его. А.Г. Орлов послал к месту катастрофы почти всю эскадру, однако было уже поздно, спасти корабль не удалось.

Капитан линейного корабля «Три Святителя» С.П. Хметевский в своих воспоминаниях так описывает случившееся: «Узнали от греков, что „Святослав“ сел на мель к востоку от Лемноса и уже стоит несколько дней и неизвестно кем зажжен. Хотя недалеко стоял „Саратов“ и другие суда, с корабля ничего из имущества не спасли, все погибло. Хорошо хоть сняли людей! Контр-адмирал Эльфинстон перенес флаг на „Не тронь меня“, ушел к Лемносу…»

Однако главная беда была еще впереди, и заключалась она вовсе не в потере 80-пушечного корабля. Дело в том, что, пока русская эскадра занималась спасением «Святослава», турки на гребных судах прорвались к крепости Пилари, доставив туда войска и припасы. Крепость немедленно опустила белый флаг и продолжила оборону. Поражает необыкновенно точный расчет турок: кажется, будто об отходе эскадры от Лемноса им было известно заранее…

Возобновление обороны Пилари поставило Орлова и Спиридова перед очень тяжелым выбором. Было совершенно ясно, что осада крепости может затянуться, да и вероятность ее взятия становилась весьма невысокой. Кроме того, надвигался период осенних штормов, а эскадра не имела даже временной стоянки. В этих условиях было принято единственно верное решение — отвести эскадру вглубь Архипелага, обустроиться в одной из защищенных от ветра бухт, а к Дарданеллам высылать блокадные отряды. Возможность прорыва кораблей в Черное море была упущена окончательно. Раздосадованный случившимся, А.Г. Орлов сообщал находившемуся в отдельном плавании Г.А. Спиридову: «Несчастный случай, потерянием корабля последовавший по обстоятельствам нынешних наших предприятий, столь чувственен, что я не могу достаточно описать вам своего сожаления».

Теперь, когда дело было сделано, Эльфинстону предстояло спасать себя. Едва покинув палубу загубленного им «Святослава», контра адмирал сразу же отписал Н.И. Панину. «Никогда не забуду потеряние „Святослава“. — Я надеюсь, что как скоро в этом деле публично справиться можно, то виновные будут наказаны, ибо никто никогда столь постыдным образом корабля не терял. Подумайте, ваше сиятельство, какое мне было удивление, когда я был первая особа на корабле, который почувствовал, что оный ударился о мель». Воздержимся от комментариев, письмо говорит само за себя…

Вслед за первым письмом он срочно шлет Панину второе. Чувствуя, что разоблачение близко, Эльфинстон всеми силами пытается свалить вину за гибель «Святослава» на ставшего ненужным капитана Роксбурга. Так вот зачем в свое время прибрал он к рукам этого слабохарактерного нерешительного шотландца! Эльфинстон пишет: «Причину потеряния корабля „Святослав“ приписываю я… капитану Гордону, которых, я надеюсь, при первом случае публично за то судить станут».

Что же касается обвинения «лоцмана», то здесь Эльфинстон не волновался. Контр-адмирал знал, что о своем спасении Гордон позаботиться сумеет! Все было продумано заранее.

Попытки выгородить себя в деле гибели «Святослава» Эльфинстону не удались. Граф Орлов все понял и начал действовать решительно. Превысив свои полномочия, он арестовал Эльфинстона. Одновременно с ним был взят под стражу и таинственный «лоцман» Гордон. Капитан «Святослава» Роксбург, несмотря на все ухищрения своего бывшего покровителя, аресту не подвергся. Что тому причиной? Заступничество ли со стороны любимца Орлова Самуила Грейга, который не остался равнодушным к судьбе двоюродного брата, явная ли подставка Роксбурга Эльфинстоном как мальчика для битья? Кто знает…

А вскоре на эскадре состоялся суд. Контр-адмирал Эльфинстон был обвинен в «принятии несведущего лоцмана и излишней к нему доверенности», однако огласить приговор Алексей Орлов не решился, и контр-адмирал был под конвоем препровожден в Санкт-Петербург.

Тем временем произошло событие, которого не ожидал никто. Таинственный «лоцман» Гордон, приговоренный судом к смертной казни «через расстреляние», в ночь пред исполнением приговора бежал из-под стражи к… туркам! Что ж, видимо, у него были основания полагать, что турки отнесутся к нему весьма доброжелательно. Как тут не вспомнить необыкновенно точную осведомленность неприятеля о выходе эскадры для спасения «Святослава»! И еще. Мог ли бежать пленный англичанин, не зная паролей дозорных караулов? В такое верится слабо! Не сработали ли здесь тайные пружины британской агентуры, спасавшей столь ценного и заслуженного агента, как «лоцман» Гордон?

Именно в эти дни А.Г. Орлов, сытый по горло действиями иностранных шпионов, слезно обращается к Екатерине Второй с просьбой не присылать более на эскадру иностранцев. «…Довольно уже усмотрено между российскими людьми и иностранцами великих различий», — сообщает он.

Тем временем в Петербург под усиленным караулом привозят контр-адмирала Эльфинстона. Англичанин сразу же предпринимает отчаянную попытку прикрыться авторитетом Н.И. Панина, для которого он столько сделал в свое время. Но в политике друзей нет! Каждый сам за себя — таков закон политических интриг. Поняв, что Эльфинстон потерпел крах, Панин отвернулся от своего бывшего подопечного. Брошенный всеми, Эльфинстон ожидал для себя худшего… Но императрица Екатерина Вторая внезапно прекратила разбирательства; Эльфинстона немедленно рассчитали и сразу же изгнали из России.

В Англии контр-адмирала с нетерпением ждали. «Вскоре ожидается возвращение адмирала в Англию, — писал в те дни один из его соотечественников. — Можно надеяться, что он даст более обстоятельный очерк этой экспедиции и, быть может, РАСКРОЕТ ТАЙНЫЕ ПРИЧИНЫ (выделено мной. — В.Ш.) того незаслуженного отношения, которое он встретил со стороны русских придворных сфер за свою верную службу…» Что ж, неплохо сказано!

Неудавшаяся попытка Дарданелльского прорыва была весьма неоднозначно оценена историками. Так, если современный наш исследователь Юнга, западноевропейские историки Герман и Циклейзен порицают Орлова за проявленную нерешительность в осуществлении столь отважного предприятия, то известный русский дореволюционный историк Чечулин придерживается резко противоположного мнения: «…Что стали бы делать русские парусные суда с экипажами едва ли в 17 000 человек (численность экипажей кораблей в несколько раз завышена. — В.Ш.) сначала в Дарданеллах, в узком проливе, а затем под Константинополем? Допустим, что они туда пришли бы; наверное, они бы оттуда не вышли! И если тогда появилась подобная идея, заслуга Орлова перед Россией огромна, если он не допустил этой безрассудной попытки, которая не могла привести ни к чему другому, кроме потери всей эскадры».

Что ж, каждый волен давать свою оценку! Однако вспомним, что нам уже известно о состоянии обороны Дарданелл. Кроме того, стоит прислушаться и к таким военно-морским авторитетам, как адмиралы Г.А. Спиридов и С.К. Грейг. Ведь они были активными поборниками прорыва! Уместно прибавить и то, что адмирал Грейг вернулся к идее Дарданелльского прорыва в 1788 году, когда готовился возглавить новую Архипелагскую экспедицию в ходе Русско-турецкой войны 1787–1791 годов. Опытный моряк и флотоводец, Грейг действовал на этот раз продуманно, сделав должные выводы из неудачной попытки прорыва через Дарданеллы и Босфор в 1770-м Еще пред отплытием эскадры он передал императрице Екатерине Второй тщательно разработанные им «Размышления по овладению Дарданелльскими крепостями». Активно поддержал предложение С.К. Грейга и князь Г.А. Потемкин, бывший в ту пору главнокомандующим военными и морскими силами Юга России. Потемкину виделся единый совместный удар по турецкой столице сразу с двух сторон: со Средиземного моря — эскадрой Грейга, с Черного — Черноморским флотом! Однако в связи с внезапным нападением на Петербург шведского флота летом 1788 года Архипелагская экспедиция была отменена, а сам адмирал Грейг во главе Балтийского флота принял участие в боевых действиях на Балтике.

Как же отнеслась Екатерина Вторая к идее Дарданелльскогр прорыва в 1770 году? Дело в том, что посланный с донесением был задержан в Ливорно. В это время на Средиземноморье распространилась эпидемия чумы, и князь был посажен на сорокадневный карантин. Пока вестник громкой победы сидел в карантине, слухи о небывалом разгроме докатились до столицы Российской империи. Однако конкретных данных было крайне мало. Екатерина с присущей ей проницательностью сразу проанализировала все возможные варианты и остановилась на наиболее приемлемых, с ее точки зрения. Очевидно, что с завоеванием Константинополя — Стамбула Россия получила бы выход на мировые морские пути! Эта позиция ни для кого секретом не была, и, естественно, не могла не вызывать самого активного противодействия со стороны Англии. Вполне возможно, что в идее Дарданелльского прорыва британские агенты усмотрели первый шаг в осуществлении далеко идущей екатерининской внешней политики.

Интересен и такой факт. Почти одновременно со шпионско-диверсионной деятельностью Эльфинстона на Средиземном море, на Дунае действовал другой британский адмирал — Ноульс. Однако очень скоро этот агент английской короны был разоблачен и по указанию Екатерины Второй так же, как Эльфинстон, изгнан из России.

Если отбросить элемент случайности, как крайне редкий в таких делах, то сам собой напрашивается вывод: Эльфинстон и Ноульс являлись звеньями единой цепи в крупномасштабной операции британской разведки по предотвращению продвижения России к Черному морю. Этот факт косвенно подтверждается многими отечественными историками, утверждающими, что английское правительство в ходе Русско-турецкой войны 1768–1774 годов предприняло немало враждебных России действий, препятствуя ее выходу к Черному морю.

Что касается Англии, то британские источники по вопросу деятельности своей военно-морской разведки в России в тот же период хранят молчание. Тому есть и объективные причины. «Подавляющее большинство материалов, связанных с секретной службой в XVIII веке, уничтожено, — пишет знаток британских спецслужб Е.Б. Черняк. — Часть из них считалась личными бумагами министра и забиралась им с собой из архива после ухода на пенсию».

Из всего сказанного напрашивается только один вывод: Дарданелльская операция русского флота 1770 года не состоялась исключительно из-за активного противодействия английской разведки.

И снова вопрос! Почему, зная о явной враждебной деятельности англичан, русское правительство не приняло практически никаких решительных мер по пресечению диверсий?

Точную причину такого, на первый взгляд, непонятного поведения назвать сложно. Однако можно выделить по крайней мере четыре наиболее вероятных варианта столь лояльного отношения к проискам английской разведки.

Первый из вариантов заключается в том, что официальная поддержка Англией политического курса России, как союзника по «Северному аккорду», была крайне необходима последней для быстрого решения польского и черноморского вопросов и принуждала русское правительство смотреть сквозь пальцы на подобные вещи.

Вторая причина могла заключаться в том, что России предстояло продолжить боевые действия на Средиземном море, перебрасывать туда дополнительные эскадры, что без официальной поддержки Англии осуществить было бы крайне сложно.

Третья причина кроется в личном нежелании Екатерины Второй предстать перед Европой в образе жестокой и подозрительной самодержицы.

И наконец, четвертая причина заключается в том, что в общем и целом пребывание русского флота в Средиземном море и особенно морская блокада Стамбула, подрывавшая французскую торговлю в этом регионе, были Англии весьма выгодны, и русское правительство могло быть вполне уверенным, что с отменой Дарданелльской операции и со стабилизацией обстановки на Средиземноморье активность британских шпионов пойдет на убыль. Что, в общем-то, впоследствии и подтвердилось.

Что же касается итога деятельности британских секретных служб на русской эскадре, то, несмотря на попытку помешать прорыву русских кораблей в Черное море через Дарданеллы, главной своей задачи они не выполнили: в 1771 году в Черное море вошли корабли Азовской флотилии вице-адмирала Алексея Наумовича Сенявина. Отныне и навеки Россия открыла свое южное окно в Европу!

Возможно, изложенная версия подготовки и срыва Дарданелльской операции 1770 года покажется кому-то не очень аргументированной и убедительной. Что ж, в конце концов, каждый исследователь вправе иметь свои взгляды на малоизученные события отечественной истории.

Что же касается линейного корабля «Святослав», то он оказался лишь пешкой во всей многоходовой политической комбинации вокруг Дарданелльских проливов.

Эти несчастливые трофеи

Вряд ли можно считать счастливым корабль, который попал в плен к противнику. Для корабля, как во многих случаях и для воина, гораздо более славной считается смерть в бою. Может быть, именно поэтому судьба большинства захваченных в плен кораблей весьма печальна. За редким исключением они или вскоре погибают, или влачат во вражеском флоте жалкое существование, пока, не устав маяться с их бесконечными поломками, трофейные корабли при первом же удобном случае списываются на слом. Не стали исключением из общего правила и корабли, захваченные нашими моряками во время войн с Турцией и Швецией.

В 1770 году русский флот под командой графа А.Г. Орлова и адмирала Г.А. Спиридова полностью уничтожил турецкий флот в Чесменской бухте. Из 16 турецких линкоров был захвачен и выведен из объятой огнем бухты лишь один 74-пушечный линейный корабль «Родос». После некоторого приведения его в порядок граф Алексей Орлов решил отправить этот победный трофей на Балтику, чтобы наглядно продемонстрировать императрице Екатерине Второй итоги Чесменского погрома. Название линкору решено было не менять, а так и оставить — «Родос». Командиром трофейного корабля был назначен бывший командир линейного корабля «Евстафий» капитан 1-го ранга Александр Круз, весьма опытный и сведущий в морском деле офицер. Команду укомплектовали офицерами и матросами с погибшего во время боя в Хиосском проливе «Евстафия». Среди офицеров «Родоса» были весьма известные в российской морской истории личности — будущие адмиралы Макензи и Пущин, георгиевский кавалер князь Гагарин, будущий герой обороны Фридрихсгама в Русско-шведскую войну 1788–1790 годов Петр Слизов. Это и понятно, служить на захваченных в бою кораблях всегда считалось особо почетным! Но почет почетом, а запущен турками «Родос» был до последней крайности.

Еще до отплытия Круз докладывал адмиралу Спиридову:

— В бортах нашли массу дыр, мышами проеденных, а в трюмах столько грязи, что матросы в обмороки падают, когда ее лопатами выгребают!

На что Спиридов лишь плечами пожимал:

— Все понимаю, но граф требует плыть к пределам россейским!

Круз был настроен пессимистически:

— Поплыть-то я поплыву, но доплыву ли на этакой колымаге, вот в чем вопрос неразрешимый!

Уже через несколько дней плавания с «Родосом» начались проблемы несусветные. Старые паруса изорвались враз, пришлось менять на запасные грот и марсели, помпы откачивали воду из трюма беспрестанно, но все же едва удерживали уровень в 10 дюймов. Когда же корабль качнуло на хорошей волне, уровень воды в трюме сразу поднялся до 50 дюймов, то есть до отметки критической!

Круз вышагивал по шканцам злой, как собака:

— И возвращаться нельзя, и плыть далее смерти подобно, лучше бы уж сразу взорваться, как на «Евстафии», и всем бедам сразу конец!

Из грот-люка вылез старший офицер капитан-лейтенант Иван Бахметьев:

— Вода не убывает, а в помпах вот-вот цепные передачи полетят к черту! Помповая кожа вся в лоскутьях!

Круз хмыкнул и повернулся к вахтенному начальнику лейтенанту Мелихову:

— Курс на ост, будем спускаться к островам Цериго и Занте, авось до берега как-нибудь доковыляем.

Тут же кинули клич и собрали кожу со всего корабля — у кого сапоги, у кого куртки штормовые. Все тащили к помпам, чтобы те могли еще хоть немного протянуть.

На пятые сутки команда уже валилась с ног от бессилия — из 250 человек команды сотня уже не могла подняться от слабости. Сам Круз, не сомкнувший ни на минуту глаз, был так слаб, что его водили под руки. Находясь в столь критическом положении, командир велел собрать офицерский совет. Не могущих ходить лейтенанта Демьянова, мичмана Байкова и прапорщика Абатурова принесли туда на носилках. Оглядев прибывших офицеров, Круз сказал, тяжело ворочая языком:

— Положение наше отчаянное! А потому вижу единственный выход — идти к ближайшему берегу, пусть он даже будет турецким, а там будь что будет!

Офицеры своего командира поддержали единогласно. Чтобы облегчить ход корабля, покидали в воду лишние тяжести: большую часть якорей, пушки верхнего дека и ядра. Команде для поднятия духа раздали серебряные рубли. Теперь полузатонувший «Родос» из последних сил ковылял к ближайшему греческому берегу. Наконец вдали показалась полоска земли.

— Полуостров Майна! — объявил штурман Слизов.

— Хорошо! — слабо кивнул головой Круз. — Ставим корабль на землю и будем спасать людей!

Из хроники плавания линейного корабля «Родос»: «31 октября был принужден от крепкого ветра, изорвания парусов и сильной течи спуститься к острову Цериго; на другой день едва не затонул — вода в корабле доходила до 7 футов, и притом командир, офицеры и почти вся команда были обессилены болезнями; потому в ночь на 5 ноября спустились к ближайшему берегу в бухту Мезата полуострова Майна, и здесь почти затонувший корабль поставили на мель. Люди были свезены на берег, неприязненный нам в этом месте, и стояли на биваках, окруженные разбойными отрядами майнотов, без малейшего укрытия от непогод и чрезвычайно нуждаясь в пресной воде, которую покупали очень дорого».

Шлюпкой на остров Цериго был послан мичман Ефим Пущин, который встретился с местным правителем и попросил его оказать помощь потерпевшим бедствие русским морякам.

Правитель сразу же запричитал:

— Если я помогу вам, то вызову недовольство турок!

— А если вы не поможете нам, то вызовете мщение со стороны графа Орлова, а он, как известно, в долгу никогда не остается!

Имя Орлова было известно в Средиземноморье хорошо, а потому грек был вынужден согласиться:

— Найму шебек и лодок я не препятствую, но если на остров прибудут турки, то я вас от них защищать не буду!

— Обойдемся своими силами! — махнул рукой мичман Пущин и отправился нанимать местных лодочников и шкиперов.

Только 16-го числа стали подходить нанятые суда, на которых команда «Родоса» и была перевезена на остров Цериго. Умерли от изнурения лейтенант Демьянов, прапорщик Абатуров и 21 человек нижних чинов. Корабль, чтобы не достался неприятелю, 7 ноября был сожжен. Две 10-весельные шлюпки, медный колокол и ендова — вот все, что было спасено с этого трофея, так недолго и так плохо послужившего России.

В 1798 году император Павел Первый, желая усилить союзные морские силы против французов, распорядился отправить в Англию дополнительный отряд кораблей, который должен был войти в состав уже находившейся там эскадры под командой вице-адмирала Макарова. Отряд включал пять линейных кораблей и фрегата под началом контр-адмирала Карпова

21 августа 1798 года Карпов, подняв свой флаг на корабле «Принц Густав», покинул Ревельский рейд. Линейный корабль «Принц Густав» был захвачен нашими моряками у шведов в ожесточенном и кровопролитном Гогландском сражении в 1788 году. Вместе с кораблем был пленен и младший флагман шведского флота вице-адмирал Вахмейстер. По повелению императрицы Екатерины Второй имя кораблю оставили прежнее, как напоминание о его поучительной судьбе. Командовал им капитан 1-го ранга Михаил Иванович Трескин, опытный и грамотный моряк.

12 сентября отряд встал на якорь в Эльсиноре. Здесь, дожидаясь лоцманов и исправляя повреждения, отряд простоял пять дней, а 17-го числа при ровном зюйд-осте снялись с якоря и менее чем за сутки прошли Каттегат. 18-го числа, в 4 часа пополудни, отряд кораблей находился уже севернее мыса Скагена. На этом удача оставила контр-адмирала Карпова. Ветер постепенно стал усиливаться. К ночи начался шторм. Все заволокло мглой, и даже ближайшие корабли увидеть было нельзя. Карпов распорядился закрепить марсели.

Из хроники катастрофы: «19-го числа буря свирепствовала с прежней жестокостью и произвела такое сильное волнение, что на корабле „Принц Густав“ повредился бушприт и гальюн, а сверх того, в носовой части и около грузовой ватерлинии открылась течь, и вода прибывала по 10 дюймов в час. Положение адмирала было весьма неприятное, но еще более беспокоился он об участи других судов эскадры, ибо на сигналы его „Показать свои места“ не отвечал никто.

На другой день, когда пасмурность уменьшилась, показались под ветром два корабля и фрегат, к которым он тотчас и спустился; но нашедшая снова густая мрачность скрыла их вновь.

Около полуночи на 21-е число ветер, не переменяясь в жестокости, переменился в направлении и сделался от севера, попутный в Англию. Тогда адмирал велел править на вест и в то же время сигналом приказал кораблям показать свои места; нашлось, что с ним были корабль „София-Магдалина“ и фрегат, а „Изяслав“ и по рассвете не показался.

22-го числа буря смягчилась и, потом, утихая понемногу, уступила место штилю.

Капитан Трескин по внимательном осмотре корабля нашел, что в носовой части под баргоутом на обеих сторонах в настоящей обшивке выбило конопать на 4 сажени в длину; также была выбита или выжата пенька у двух баргоутных досок в шпунтах подле форштевня. Все это тотчас законопатили, а гальюн и бушприт укрепили найтовами. Между тем течь прежде была по 10, а когда стихло — по 6 дюймов в час. После тишины настал опять противный ветер, который потом усилился и 24-го числа начал снова вредить эскадре и умножать течь в кораблях. Адмирал, приблизившись к берегам, взял лоцманов и вошел в залив Мандель вместе с кораблем „София-Магдалина“ и фрегатом».

В закрытом от ветров порту можно было перевести дух и исправить повреждения. Течь у «Принца Густава» тоже уменьшилась.

— Михаил Иванович, надежно ли держит воду бортовая конопать? — поинтересовался у Трескина контр-адмирал Карпов.

Получив положительный ответ, он дал команду на продолжение плавания.

С первым попутным ветром отряд покинул залив, но едва он успел отойти на несколько миль, как ветер поменялся на противный. Начался дующий в лоб, а потому ненавидимый моряками парусной эпохи «мордотык», который не только выматывал команды бесконечными лавировками, но и доставлял массу других неприятностей. Вскоре на флагман стали передаваться сигналы о новых повреждениях. Час за часом эти сообщения множились. Надо было что-то срочно предпринимать, так как дальнейшее пребывание в открытом море грозило обернуться большими неприятностями. Карпов рассудил вторично зайти в безопасную гавань. На сей раз убежищем ему послужил норвежский порт Эквог. Там крепкие ветры с южной стороны продержали русские корабли почти целый месяц. Продолжить плавание удалось лишь 28 октября. «Принц Густав», «София-Магдалина» и фрегат снова взяли курс к берегам Англии.

Ветер был попутный, Карпов уверенно правил к Англии и 20-го числа находился уже на Доггер-банке. В то время ветер стал дуть порывами и часто переменялся, а на другой день, утвердясь на румбе вест-норд-вест, начал усиливаться; тогда же огромная зыбь предзнаменовала бурю, которая со всей яростью настала в 3-м часу пополудни. «Ужасный сей шторм повлек с собою дождь и пасмурность, и адмирал потерял из виду свою эскадру, — писал один из современников. — „Принц Густав“, кроме нижних, не мог нести никаких других парусов, и вскоре от чрезвычайной качки и многих повреждений получил столь сильную течь, что экипаж, действуя всеми помпами, едва мог отливать воду».

Капитан 1-го ранга Трескин, осмотрев трюм своего корабля, обнаружил, что в носу концы обшивных досок вышли из шпунтов, и через образовавшиеся отверстия вода мощным потоком вливалась в трюм «Принца Густава». Все попытки заделать эти многочисленные дыры ни к чему не привели.

— Наше положение крайне опасно! — доложил Трескин контр-адмиралу.

— Всю подсменную вахту на помпы! — распорядился Карпов, хотя и понимал, что мера эта временная, но никакого другого выхода просто не было.

Так и оказалось. Спустя некоторое время от интенсивной работы на помпах начали рваться цепные передачи.

Капитан и офицеры, не теряя присутствия духа, прилагали самые отчаянные усилия, чтобы еще некоторое время поддержать помпы в исправности. Сломанные звенья немедленно заменяли новыми. Однако несмотря на это, воды в трюме час от часу становилось все больше и больше. К 5 часам вечера она поднялась уже выше 4 футов. Настала пора принимать какое-то кардинальное решение, ибо всякое промедление становилось теперь смерти подобно. Современник пишет: «Употребив все способы, какие только опытность и совершенное знание морского искусства могли изобрести для отвращения течи, и не получив от них никакого успеха, адмирал прибегнул к последнему средству: приказал спуститься от ветра и править к мысу Фланборгед, чтоб укрыться в гавани».

31 октября ветер несколько стих. В 3 часа пополудни с корабля «Принц Густав» увидели трехмачтовое судно.

— Править на паруса! — объявил Карпов.

Вскоре к огромной радости всей команды, открылось, что это «Изяслав». Сигналом ему было велено «держаться близ адмиральского корабля», ибо большая течь в последнем требовала этой осторожности.

— Вас понял! — прокричал в ответ командир «Изяслава». — Что у вас?

— Всем нутром водицу черпаем! — отозвался в медный рупор Карпов.

Ветер между тем начал утихать, и к 1 ноября сделался совсем тихим. К сожалению это уже ничего не меняло, повреждения «Принца Густава» были уже столь велики, что это течи не уменьшило. Капитан Трескин, беспрестанно осматривая трюм, доложился адмиралу:

— Кроме прежней течи, открылась еще другая, с обеих сторон в подводной части, и столь опасная, что в трюме даже слышно, как бежит вода.

— Дело дрянь! — нахмурился Карпов.

Желая испытать все возможные средства для спасения корабля, он дал приказание подвести под днище корабля парус, «нашпигованный» пенькой. Однако корабль так сильно раскачивало зыбью, что парусиновый пластырь сразу же изорвало. К этому времени одна за другой начали выходить из строя и помпы. Не выдерживая напряжения, рвались цепные передачи. А запасных цепей больше не было. Теперь для спасения корабля имелся только один шанс как можно быстрее добраться до ближайшего порта Но и здесь наших моряков ждала неудача! Ветер и течение от берегов препятствовали этому.

Из хроники трагедии: «На другой день во все сутки экипаж занимался беспрестанным отливанием воды, 3-го числа корабль находился в небольшом расстоянии от местечка Дроммель на норвежском берегу, а для призыва лоцманов палил временно из пушек, но никто к нему не приехал.

4 ноября корабль находился также вблизи берегов и пушечными выстрелами требовал помощи, но тщетно. Между тем положение его становилось ежеминутно отчаяннее: вода, можно сказать, уже не прибывала в корабль, а лилась в него, ибо течь дошла почти до 10 футов в час; все помпы испортились; люди от беспрестанной и продолжительной работы потеряли силы; словом, не оставалось никаких способов отливать воду, следовательно, и средств спасти корабль.

На сей конец был призван сигналом на адмиральский корабль командир корабля „Изяслав“. Тогда, собрав всех офицеров, адмирал составил совет, в котором единогласно признано было, что для спасения экипажа не остается другого средства, как оставить корабль „Принц Густав“ и переехать на „Изяслав“. В полдень спустили на воду с обоих кораблей все гребные суда и начали перевозить людей; при сем случае, к чести офицеров, должно сказать, никто не помышлял о своем имуществе: они следовали примеру бескорыстного и великодушного своего адмирала. В 6-м часу вечера капитан Трескин последним оставил утопающий корабль свой, в котором тогда было 12 футов воды. Вскоре после того ветер повеял от севера и дул тихо. „Изяслав“, по приказанию адмирала, во всю ночь держался подле оставленного корабля, который в 9-м часу скрылся в темноте, а поутру его уже не видали: во время ночи он, без всякого сомнения, погрузился в морскую бездну.

5-го числа сделался опять прекрепкий ветер от северо-востока.

Пользуясь попутным ветром, адмирал приказал править к берегам Англии и вскоре прибыл на Ярмутский рейд, где и вступил под начальство главнокомандующего русской вспомогательной эскадры вице-адмирала Макарова».

Когда императору Павлу доложили о потери «Принца Густава», он не слишком расстроился:

— Бог дал, Бог и взял! Что касается моих моряков, то они захватят еще много новых кораблей у врагов Отечества!

На этом в истории с «Принцом Густавом» можно было бы поставить точку, если бы еще не одно маленькое «но». Дело в том, что много лет спустя, в 1842 году, корабль «Ингерманланд» под командованием сына командира «Принца Густава» капитана 1-го ранга Павла Трескина потерпит страшную катастрофу почти на том же месте, где 44 года назад потерпел крушение корабль его отца. Но это уже совсем другая история.

Злоключения команды «Флоры»

9 июля 1806 года в Петербургском адмиралтействе спускалось на воду новое судно — корвет «Флора». Событие было не столь уж и редкое, а потому вниманием особо никем и не удостоенное. Церемонию, правда, посетил Чичагов, но вице-адмирал куда-то торопился, и она прошла без особых торжеств.

— Начинайте! — нетерпеливо махнул перчаткой министр командиру корвета капитан-лейтенанту Кологривову.

Адмиралтейский батюшка скороговоркой отслужил молебен и окропил форштевень корвета святой водой. Корабельные мастера Яков Лебрюн и Иван Исаков в последний раз прошлись под днищем своего детища, глянули, все ли ладно.

— На подпоры! — крикнул Исаков столпившимся поодаль мастеровым.

Те подбежали к удерживающим на стапеле судно балкам и по команде Исакова в три удара выбили из-под них клинья. Балки рухнули, и освобожденный от пут корвет медленно заскользил в воду. Смазанные салом полозья шипели и дымились. Еще минута — и корпус «Флоры» закачался на невской волне.

— Ура! — закричали выстроенные вдоль берега матросы местного экипажа и портовых рот.

— Ура! — подбросили в воздух свои форменные шляпы-цилиндры бывшие на палубе новорожденного судна члены команды.

Музыканты заиграли что-то веселое и бодрое.

Кологривов подошел с рапортом к Чичагову. Доложив по всей форме, сказал:

— Ваше высокопревосходительство! Офицеры корвета приглашают вас на торжественный обед в честь спуска судна!

— Спасибо! Спасибо! — закивал головой министр. — Но увы, я очень тороплюсь! Прошу передать всем мои поздравления с сегодняшним праздником и извинения, что не могу разделить с вами праздничную трапезу!

Коляска с министром укатила. Рядом с командиром корвета широко улыбался французский корабел Де ля Брюн-де-Сент Катэрин, именуемый своими российскими коллегами для простоты обращения Яковом Яковлевичем Лебрюном. Долгие годы он служил корабельным инженером в Тулоне, откуда в революцию бежал в Турцию. Однако тамошние порядки также не пришлись по душе французскому аристократу, и он перебрался в Петербург, где и нашел свою вторую родину. Минуют годы, и Яков Лебрюн возглавит кораблестроительное училище, станет инспектором корпуса корабельных инженеров и генерал-лейтенантом. Пока же он вместе с русским мастером Иваном Исаковым создал здесь свое первое судно, воплотившее лучшие черты российского и французского кораблестроения.

Корабельные мастера, в отличие от министра, уговаривать себя не заставили и тотчас присоединились к направляющимся на торжество. Гуляли весело, с чисто русским размахом, отчего и вывели непривычного к таким делам Лебрюна из строя на несколько суток.

— Мне не трудно корабли строить! — стонал потом Лебрюн с мокрым полотенцем на лбу, дома на диване возлежа. — Но как трудно постройку тех кораблей праздновать!

На следующий день Всеволод Кологривов занялся перешвартовкой своего судна к достроечной стенке. Мелкой работы на корвете предстояло еще много: начиная от установки мачт с такелажем и кончая погрузкой всевозможных принадлежностей. Времени на раскачку и вправду не было никакого. Корвет уже был предварительно зачислен Чичаговым в состав вспомогательной эскадры, отправляющейся в поддержку Сенявину в Средиземное море воевать с французами.

Так начала свою недолгую жизнь «Флора» — корвет, чья судьба оставит свой след в истории отечественного флота.

После завершения достроечных работ «Флора» наконец-то впервые оторвалась от берега. С вооружением торопились так, что в помощь команде по приказу командира порта прислали даже несколько десятков кадетов из Морского корпуса. И вот корвет на рейде. Вид нового блистающего свежей краской судна всегда приятен морскому глазу, а потому проходящие мимо яличники искренне выражали свой восторг

— Ну и «Флора», ну и пава! Расфуфырилась, что девка на выданье! Хоть счас под венец! Поглядим, как еще эта краля в море покажется, матросу ведь кораблик не для любования потребен!

Однако, как ни торопились со снаряжением корвета, но к моменту выхода вспомогательного отряда из Кронштадта до конца все доделать не успели. Уходящие в Средиземное море корабли давно были уже собраны в полной готовности на Большом Кронштадтском рейде, а «Флору» все еще чем-то лихорадочно загружали, что-то на ней доделывали и переделывали. Никто теперь не знал, включат или нет еще толком недостроенное судно в число уходящих.

Наконец определился окончательный состав уходящей в поддержку дивизии Сенявина эскадры: линейные корабли — 80-пушечный «Сильный» под брейд-вымпелом капитан-командора Игнатьева, 80-пушечный «Твердый» капитана Малеева, 78-пушечный «Рафаил» капитана Лукина, 66-пушечный «Мощный» капитана Крове и 60-пушечный «Скорый» капитана Шельтинга; кроме того — 36-пушечный фрегат «Легкий» капитан-лейтенанта Повалишина, 30-пушечный шлюп «Шпицберген» капитан-лейтенанта Малыгина, корвет «Флора» капитан-лейтенанта Кологривова и 14-пушечный катер «Стрела» лейтенанта Гамалея.

Все корабли и суда только что со стапелей, а потому исправны и вооружены по последнему слову. Командиры, офицеры и команды тоже отобраны особо. Много слухов вызвало назначение командиром столь большого соединения не адмирала, коих было на флоте Балтийском в избытке, а тридцатипятилетнего капитан-командора Игнатьева, который и чин-то свой командорский всего несколько месяцев назад получил. На назначении Игнатьева настоял министр Чичагов.

В бешеной лихорадке вооружения корвета «Флора» прошло еще несколько дней. Затем судно посетил командир Кронштадтского порта вице-адмирал Ханыков. Придирчиво оглядев «Флору», он провел несколько учений, затем, велев выстроить команду, поблагодарил ее за службу. Кологривову он сказал:

— С первым же попутным ветром снимайся с якоря и догоняй Игнатьева в Копенгагене!

Едва командир порта покинул корвет, как за ним на берег потянулись и офицеры, кто за покупками, кто в последний раз побыть в кругу семьи. Вечером на корвете было много гостей, как офицерских, так и матросских. Кологривов был снисходителен и всем позволил проститься перед дальним вояжем. Как будут за это благодарны ему впоследствии подчиненные!

Попутный ветер подул утром 1 сентября и сразу же «Флора» вступила под паруса. Некоторое время за корветом шло еще несколько шлюпок с женами и детьми. Со шлюпок что-то кричали и махали руками, но ветер относил слова, и никто ничего не слышал.

— А где ваша семья, Всеволод Семенович? — поинтересовался у Кологривова старший офицер лейтенант Гогард.

— Я своим еще вчера велел дома оставаться!

— Что так?

— Долгие проводы — лишние слезы, Генрих Генрихович!

Наконец отстали и шлюпки. За Толбухиным маяком ударил свежий зюйд-зюйд-вест, и «Флора», забирая его в паруса, ходко пошла вперед. За кормой в туманной дымке исчезли гранитные форты Кронштадта, для многих, как оказалось, навсегда.

Первый день плавания всегда полон неразберихи и суматохи. Не стала в этом случае исключением и «Флора». А потому Кологривов то и дело играл авралы, парусные и пушечные учения. Выправляя неизбежный дифферент, несколько раз перетаскивали грузы. То и дело меняя курс, командир изучал поворотливость и маневренность своего нового судна. Койки команде раздали в первый день лишь в одиннадцатом часу вечера. В книге приказаний уже после отбоя старший офицер записал: «К подъему флага всю команду, кроме вахтенных, поставить фрунтом, чисто одевши, и чтоб внизу никого не было, сие строго соблюсти. Господин капитан изволит сказать команде слово».

Утром за пять минут до подъема флага на шканцы поднялся Кологривов. Команда и офицеры были уже в строю. На офицерах парадные камзолы и белые суконные брюки, все при треуголках и шпагах. Матросы в белых фуфайках и зеленых брюках. У Кологривова в руках положенная ему по чину капитанская трость с золотым набалдашником Приняв рапорт от старшего офицера, командир подошел к строю:

— Здорово, первая вахта!

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие!

— Здорово, вторая вахта!

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие!

— На флаг смирно! — крикнул вахтенный начальник.

Все мгновенно замерло.

— Время вышло, господин капитан!

— Поднимайте!

— Флаг поднять!

Головы полутора сотен людей разом обнажились. Такова давняя традиция российского флота, дань уважения и почтения Андреевскому стягу. На гафеле ветер медленно развернул сине-голубое полотнище. Склянки пробили восемь. Кологривов надел треуголку и, выйдя вперед, оперся на трость:

— Я хочу не токмо поздравить вас с первым выходом в море. Я хочу говорить не токмо о вашей исполнительности к службе, которая мне несомненна. Помните, что мы идем в долгий и трудный поход, что со своим флагом мы несем честь и славу России и нашего государя. Я уверен, что вы будете высоко держать честь русского имени, и все, что выпадет на нашу долю, будет исполнено блестяще, как того ожидают государь и Россия. Благодарю вас за ревностную работу при вооружении судна и надеюсь впредь ждать от вас такого же усердия!

— Рады стараться, ваше высокоблагородие! — единым порывом всколыхнулся замерший строй.

Но вот и Копенгаген — извечный промежуточный пункт всех дальних российских морских походов. Мачты игнатьевских кораблей впередсмотрящие «Флоры» увидели еще издалека. Это «Рафаил», с ним рядом «Сильный» и «Твердый», чуть поодаль — «Мощный» и «Скорый», далее фрегат «Легкий», шлюп «Шпицберген» и тендер «Стрела». Кажется, теперь собрались все! Капитан-командор поставил свои корабли кучно и как можно ближе к берегу, где течение было поменьше.

На «Флоре» прекрасно понимали, что за новым корветом сейчас следит весь отряд, и от того, сколь мастерски станет на якорь новобранец, так к нему отныне и будут относиться. Блистая чистотой, с туго обтянутым такелажем и белоснежными парусами, корвет лихо срезал корму капитан-командорского «Сильного» и кинул якорь рядом с «Рафаилом».

— С прибытицем, Всеволод Семеныч! — приветствовал командира «Флоры» с палубы своего корабля Лукин. — Прошу к вечеру ко мне на чай! У меня имеется отменнейший — ост-индийский!

Северное море и Атлантику прошли без приключений. На подходе к Гибралтару Игнатьев подозвал сигнальной пушкой «Флору» к борту «Сильного». С линейного корабля на корвет перебрался дипломатический чиновник Свиньин.

— У меня письмо к британскому губернатору в Гибралтаре, — сказал он Кологривову.

— Есть! Поворачиваем на Гибралтар! — отозвался тот.

Несколько часов спустя корвет уже бросил якорь в бухте Тарифа. Свиньин быстро передал отчеты и письма Игнатьева в Петербург, и «Флора» тут же снова устремилась в море, догонять своих.

Вечером 1 января 1807 года корабли капитан-командора Игнатьева бросили якоря на рейде Каттаро (Котора), на виду сенявинской эскадры. Прогремел приветственный салют, и Иван Александрович Игнатьев в полной парадной форме отправился катером на доклад к главнокомандующему.

В тот день на всех кораблях и судах российской эскадры, стоящих в Бокко-ди-Каттаро, служили благодарственный молебен, а затем к пришедшим кораблям устремились со всех сторон десятки шлюпок. Офицеры и матросы спешили повидаться с прежними сослуживцами, однокашниками и просто друзьями, получить письма, узнать последние новости.

Первый день перехода погода благоприятствовала, но к вечеру ветер внезапно закрепчал, а к ночи и вовсе перешел в жестокий шторм. Корабли кренило так, что мачты едва не чертили ноками волны. Корпуса трещали и скрипели, грозя ежеминутно рассыпаться. И если линейные корабли еще как-то справлялись с курсом, то маленьким судам было совсем худо. «Флора», не поспевая за главными силами эскадры, быстро отстала и потерялась из вида.

На рассвете 9 января штурман «Флоры» смог кое-как определить ее примерное местонахождение. Получилось, что за ночь судно отнесло ветром и волнами к острову Курцало. Это вызвало у всех вздох облегчения. Во-первых, на острове была хорошо защищенная бухта, а во-вторых, там стоял наш гарнизон. Под зарифленными парусами «Флора» спустилась к острову и стала на якорь под защитой его берегов. Здесь же неподалеку уже качались находившиеся в дозоре у Рагузы линейные корабли «Уриил» и «Святая Елена». Последняя была под плавучим вымпелом старшего в отряде.

Командир отряда кораблей в российском парусном флоте поднимал свой брейд-вымпел. Если командир был в чине капитан-командора, то вымпел поднимался в вертикальном положении, а если капитаном 1-го или 2-го ранга — то в горизонтальном. Последний и именовался моряками плавучим вымпелом.

Ровно две недели длился шторм, ровно две недели отчаянно мотало «Флору» на якорях. Затем волнение немного спало, подул попутный норд. Кологривов заволновался. Он и так чувствовал себя едва ли не преступником. Еще бы! Отстать в первом же совместном походе! Что скажет Сенявин? Что подумают остальные? И кто знает, что происходит сейчас на Корфу? Быть может, там уже полным ходом идут боевые действия, а «Флора» все еще торчит под Курцало! И это при том, что у командира «Флоры» самая безупречная репутация. Он лично известен государю, за плечами немало всякого, в том числе и прошлая шведская война! Никаких сомнений относительно того, что надлежит делать, у Кологривова не было, и он поспешил продолжить прерванное плавание к Корфу. Ветер благоприятствовал, и даже под одним зарифленным грот-марселем «Флора» делала до 13 узлов в час. Нетерпеливому Кологривову и этого, однако, показалось мало, и он велел дополнительно поставить фор-марсель. Ход еще более увеличился, но корвет сразу же стало столь сильно заливать, что от этой затеи пришлось быстро отказаться.

— Все равно ходко идем! — радовался командир «Флоры».

— Не идем, а летим! — отвечал ему старший офицер. Но радость была недолгой. Задул крепкий зюйд, и вновь начался бешеный шторм. На море теперь творилось вообще нечто невообразимое. Новая волна схлестнулась со старой. Небо пропало в черном мареве, ударили молнии.

— Всеволод Семенович, глядите! — внезапно показал рукой куда-то вперед Гогард. Кологривов глянул по направлению руки старшего офицера и обомлел. В сторону корвета откуда-то из тьмы неслось круглое кроваво-красное облако.

— Это бора, будь она неладна! — выкрикнул капитан-лейтенант в полнейшем отчаянии. — Паруса крепить!

Бора — это жесточайший шквал, сметающий все живое на своем пути. Бора — это самое большое из несчастий, которое только может обрушиться на мореходов в здешних водах. Немногие попадали в нее, но еще меньше было тех, кто оставались живы после этой встречи.

— Грот-марсель и крюйсель крепить! — кричал срывающимся голосом Гогард. — По марсам! Пошел!

Но не успели матросы взбежать по вантам, как налетевший шквал швырнул «Флору» на борт. Вся сила ветра обрушилась на мачты. «Флора» полностью легла на борт, в палубы сплошным потоком хлынула вода. Встанет или нет? Поднимется или конец? Так в томительном ожидании развязки шло несколько бесконечно долгих минут. Гибель всем уже казалась неизбежной.

— Рубите мачты! — кричал, надрывая голос, Кологривов, но было уже поздно.

Небо внезапно прочертил кровавый зигзаг молнии. Судно вздрогнуло, словно от боли. Молния ударила прямо в поднявшийся вверх борт. Ярким костром вспыхнул бушприт, за ним фок-мачта и грот-стеньга. Еще мгновение, и все три мачты, не выдержав напора ветра, разом треснули и со всеми находившимися на них людьми рухнули в кипящую воду. Крики ужаса на какой-то миг перекрыли вой ветра. Облегченный корвет меж тем поднялся на ровный киль. Кологривов с Гогардом бросились к борту — надо было, не теряя времени, спасать упавших в море и рубить тянувшийся за мачтами такелаж. Мачты все еще колотило о борт, и от них нужно было как можно скорее избавиться.

— Бра-атцы… спа-аси…те! — неслось из пенных разводьев.

Русский моряк остается таковым всегда. Сразу несколько матросов и офицеров прыгнули за борт, в надежде спасти хоть кого-то из упавших. Неимоверными усилиями, но из воды все же удалось вытащить двадцать два полузахлебнувшихся и избитых волнами матроса. Остальные девятнадцать, ушибленные при падении и запутавшиеся в такелаже, погибли.

Избавившись от мачт, кое-как потушив пожары, попытались определить свое место лотом. По счислению «Флора» была теперь у албанских берегов, близ мыса Дураццо.

— У Дураццо — и в самом дурацком положении! — невесело пошутил Кологривов, выслушав доклад штурмана

Волнение меж тем немного стихло, и корвету удалось зацепиться становыми якорями за грунт. Всю ночь шла лихорадочная работа ставили фальшивые мачты, вязали к ним реи с запасными парусами. Судовой доктор Гейзлер перевязывал раненых.

С рассветом Кологривов предпринял еще одну попытку пробиться к Корфу. Едва подул попутный ветер, «Флора» снялась с якорей и снова двинулась вперед. Но и этот бросок отчаяния успеха не принес. К вечеру поднялся шквалистый зюйд-вест, и, несмотря на все попытки лавировать, корвет упрямо сносило к албанскому побережью. И снова ударил шторм.

— Впереди рифы! — кричали впередсмотрящие.

— На штуре! Лево руль! Как можно левее! — срывал голос в крике Кологривов.

— Не хочет, сволочь, хоть тресни! — плевались соленой водой рулевые, телами повисая на штурвальном колесе

— На лоте тридцать саженей. Двадцать! — извещали криком с бака

— Отдать дагликс с плехтом! — торопясь успеть зацепиться за дно, скомандовал Кологривов.

Якоря исчезли в штормовой мути. «Флора» дернулась было, замедляя свой бег, но затем снова пошла к берегу.

— А, черт! Не держит! Отдать вспомогательные! — велел командир.

Немедленно отдали шварт и буй, прозванные моряками «якорями надежды». Но и эта последняя мера ничего не изменила. «Флору» неумолимо волокло прямо на прибрежные камни.

— Ну, приходи, кума, любоваться! — крикнул кто-то в запале. — Счас понарадуемея!

Корвет со страшной силой швырнуло на клыки скал. Ударом вышибло руль. Тут же «Флору» буквально нанизало на гранитные клыки,

— Господи, вот она и пришла, погибель наша! — крестились многие.

Прижимным ветром корвет повалило бортом к волне и вновь положило набок. Теперь каждая новая волна с начала приподнимала «Флору» с камней, а затем швыряла на них со страшной силой. Каких-то несколько минут спустя трюм уже был полон воды. Люди столпились наверху, держась за что угодно, лишь бы не вылететь за борт при очередной волне.

Было совершенно очевидно, что долго корпус судна таких ударов не выдержит и время жизни корвета исчисляется теперь всего лишь несколькими часами. Проливной дождь с градом дополнял и без того жуткую картину кораблекрушения.

На шканцах совещались, что делать дальше. Стоя по пояс в пенных бурунах очередной волны, офицеры решали свою судьбу и судьбу своих подчиненных. Решение было единогласным и скорым: бросать за борт все тяжести, хоть немного облегчая судно, а затем свозить команду на берег.

В воду полетели пушки и ядра, пороховые бочки и запасной такелаж, но толку от всего этого было мало. «Флору» все так же неистово колотило о камни, и каждый новый удар казался всем последним…

В полдень 28 января капитан-лейтенант Кологривов решился, наконец, покинуть судно.

— «Флору» нам уже не спасти! — сказал он. — Попытаемся спасти хотя бы людей!

С большим трудом удалось спустить последний, еще не разбитый четырехвесельный ял. По перлиню, закрепленному на корвете, на нем отправился к берегу лейтенант с четырьмя матросами-добровольцами. Офицер решился добраться до берега, закрепить там другой конец перлиня и затем по нему на яле начать переправлять команду с корвета. Но храбрецам не повезло. Прибоем ял разнесло в щепки на камнях. Однако добровольцы все же дело свое сделали. Они не только спаслись сами, но и сумели удержать ходовой конец перлиня, который тут же и закрепили на ближайшем камне.

Теперь матросы по одному бросались в кипящую воду и, держась за перлинь, плыли к берегу. Со спасением надо бы торопиться, так как «Флора» трещала не переставая.

— Жив останусь — по возвращении мастера Исакова в усмерть упою! — стараясь перекричать шум прибоя, кричал старшему офицеру Кологривов. — За то, что судно столь добросовестно сработал. Схалтурил бы — и лежать нам всем уже на дне!

Эвакуацию команды начали с самых молодых матросов. К ночи на берег были уже свезены все матросы и лоцман-черногорец. Затем переправились офицеры и боцман. Последним, оставшись верным букве устава, покинул «Флору» Кологривов. Перед тем как прыгнуть в воду, капитан-лейтенант в последний раз оглядел свое погибающее судно:

— Прощай, «Флорушка», так уж получилось! — словно извиняясь, бросил он ей на прощание.

Лицо командира в этот миг было мокрым, то ли от брызг, то ли от слез, кто знает…

Во время переправы на берег погибли шесть малолетних юнг. Не умея хорошо плавать, они быстро слабели, выпускали из рук канат и шли ко дну. Крики погибавших заглушал рев шторма, и никто не мог уже им ничем помочь…

Измученная окоченевшая команда собралась на берегу. У кого-то из офицеров в кармане сюртука нашелся кремень. С его помощью кое-как высекли огонь. Развели костры. Немного обсушившись, улеглись спать. Ветер был по-прежнему холоден, а проливной дождь быстро залил костры. Однако люди, тесно прижавшись друг к другу, спали как убитые.

На рассвете проснувшись, они увидели, что от их красавицы «Флоры» остался только несуразный, избиваемый волнами остов. Глядя на это тягостное зрелище, многие плакали. Корвета «Флора» более не существовало.

Спустя месяц останки разбитой волнами «Флоры» обнаружит бриг «Феникс». По приказу командира брига остов несчастного судна будет сожжен. Однако о судьбе спасшихся моряков ничего узнать тогда не удалось.

Страшный шторм, помимо «Флоры», погубил и бриг «Аргус», тот самый, что был совсем недавно куплен в Англии. По ошибке лоцмана «Аргус» был поставлен на мель у Корфу и уничтожен штормовыми волнами. Команду и грузы его, впрочем, спасли. Потерпели от шторма и союзники-англичане. Британский флот потерял 64-пушечный линейный корабль «Афинянин», разбившийся о каменную скалу у Сицилии. При этом погибли капитан Рейнсфорд и три с лишним сотни матросов.

Албанский берег у скал Дураццо издавна славился разбойничьим людом. Бурное море часто приносило тамошним жителям добычу, разбивая о камни суда. Горе было попавшим на прибрежные скалы — не многие оставались в живых. Но и добравшихся до берега ждала не менее страшная участь, чем погибших. Албанцы смотрели на них как на вполне законную добычу. Спасшихся тут же убивали или же продавали в рабство, а останки судна грабили.

Разумеется, команда «Флоры» об этих обычаях местного населения ничего не слышала. Придя в себя от пережитого, капитан-лейтенант Кологривов первым делом провел перекличку и занялся выяснением местонахождения своей команды.

Окружающий пейзаж был достаточно неприветлив. Вокруг громоздились мрачные скалы. Далее шли покрытые лесом горы и, наконец, виднелась какая-то деревушка. Пока матросы и офицеры оглядывались и приводили одежду в порядок, послышался конский топот. К берегу прискакали три албанца. Больше жестами, чем словами они выразили свое сочувствие случившемуся и попросили показать старшего. Кологривов вышел вперед. Всадники объяснили, что они посланы пригласить капитана в деревню к местному аге. Тот якобы пригласил Кологривова разместиться с людьми у него, покуда не будет решен вопрос об отправлении потерпевших крушение на Корфу. Кологривов от приглашения поначалу отнекивался, больно уж не хотелось отделяться от команды, но албанцы были настойчивы, и командиру «Флоры» пришлось согласиться.

— Попробую договориться насчет какой-нибудь требаки, чтобы подкинули нас до Корфу! — сказал он старшему офицеру. — Вы — за меня!

С собой Кологривов взял двух мичманов — Сафонова и Клемента — да лоцмана-черногорца, который мог немного говорить по-албански. Особой тревоги у капитан-лейтенанта не было. С Турцией еще действовал мир, а потому потерпевшие крушение могли рассчитывать на уважительное отношение и помощь.

До деревни добирались долго, часа три. У околицы навстречу к русским морякам внезапно бросилось несколько десятков албанцев. Они с какой-то хищной радостью размахивали у лиц офицеров своими кривыми саблями.

— Учуяли добычу, шакалы! — переглянулись мичмана. — Кажется, будет нам весело!

— Ведите нас к своему aге! — не потерял присутствия духа Кологривов.

Албанцы было заупрямились, но решительность капитан-лейтенанта возымела действие, и офицеров повели к дому на центральной площади деревни.

Ага появился на крыльце, приветливо поздоровался с Кологривовым, пригласил офицеров к себе, но собравшаяся к этому времени поодаль толпа, думая, что начальник хочет присвоить их добычу, ворвалась в дом и, схватив моряков, потащила их в какой-то сарай, где и закрыла. У дверей для стражи поставили несколько подростков с саблями.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — сокрушенно произнес Кологривов, когда за спинами пленников опустился тяжелый засов.

— Не Юрьев, Всеволод Семеныч, а дьявольский! — подал голос мичман Миша Сафронов. — Вот уж попали так попали!

В завязавшейся драке в доме деревенского аги мичману сильно разбили лицо, и теперь он, присев на корточки, обтирал кровь рукавом рубахи. Из темноты сарая натужно блеяли козлы.

— Вот и соседи нам для компании! — нервно засмеялся Клемент. — Почти светское общество!

Заточение длилось четыре долгих нескончаемых дня. Кормить пленников почти не кормили, зато время от времени просовывали в окна чьи-то отрубленные головы, крича:

— У,рус! У-у, рус!

— Уж не наши ли ребятки? — волновался при этом Кологривов, вглядываясь в мертвые лица — Нет, кажется все же, это не из наших…

Тем временем возглавивший команду корвета старший офицер лейтенант Гогард, видя, что командира слишком долго нет, решил действовать сам. Да и голод подталкивал, ведь спасти с погибшей «Флоры» съестное не удалось. Через трое суток напрасных ожиданий команда корвета, вооружившись дубьем и камнями, выступила в поход на деревню.

— Нападем на албанцев, овладеем их оружием и освободим командира! — так поставил задачу матросам Гогард.

Те были согласны. Однако едва моряки отошли на милю от берега, навстречу им показался конный отряд.

— Матерь Божья! Сколь их на нас прет-то! — сжимали матросы в руках свои сучковатые дубины. — Драка, видать, предстоит сурьезная!

Всадники, а их было никак не меньше пяти сотен, стремительно приближались.

— Помирать — так с музыкой! — объявил Гогард. — Камни на изготовку!

Однако, не доезжая метров пятьдесят до русских моряков, конница внезапно остановилась. Вперед выехал на коне лоцман-черногорец.

— Господина капитана! — закричал он, размахивая руками. — Ту су свои!

— Чего-чего? — не понял Гогард.

— Ту су свои! Ту су свои! — не переставая кричал лоцман.

— Говорит, кажись, что это свои! — подсказал лейтенанту кто-то из стоящих рядом матросов.

Лоцман, подъехав к стоявшим с дубинами наперевес морякам, объяснил, что Кологривов с мичманами уже три дня сидит в деревне под замком, и местный ага, боясь, как бы его буйные односельчане не лишили офицеров жизни, послал гонца к владетелю провинции Ибрагиму-паше. Владетель немедленно выслал в деревню два конных отряда. Один из них только что ворвался в деревню и освободил пленников, другой же прибыл сюда, чтобы оградить русских моряков от возможного неистовства местных жителей.

— Ну и дела! — только и покачали головами наши. — Попали как кур в ощип!

В деревне их уже встречали Кологривов и мичманы, тоже, впрочем, охраняемые, во избежание возможных недоразумений, большим отрядом. Албанцы, стоя поодаль, яростно жестикулировали и громко кричали, возмущаясь, что у них отняли добычу. На них старались не обращать внимания. Утром следующего дня команда «Флоры» в окружении конных турок выступила в город Берат, где пребывал в то время Ибрагим-паша.

В дороге пришлось переночевать в каком-то полуразрушенном монастыре, и живший там одинокий греческий монах-отшельник, отдав все свои съестные припасы, как мог накормил моряков.

К Берату команда «Флоры» добралась в канун Рамазана. Усталых матросов сразу же окружила огромная толпа празднично одетых людей. Русских, да еще в таком количестве, здесь отродясь не видывали. У дворца прибывших встречал сам Ибрагим-паша — высокий худой старик в меховой шубе и пестрой чалме. Поклонившись Кологривову, он велел развести офицеров и матросов по домам. Хозяевам было строго-настрого велено не чинить русским никаких притеснений, а кормить всех вдоволь. Но это была чистая формальность, ибо большую часть моряков сразу же разобрали по домам местные греки и славяне.

Накормив и дав отдохнуть, потерпевших кораблекрушение жадно расспрашивали о России, русском царе и адмирале Сенявине, слава о котором давно дошла уже и до этих мест. Наши, чем могли, помогали в хозяйстве. Как водится, не обошлось и без любовных романов. Не один и не два матроса засобирались тут же жениться, едва их разубедил в том дальновидный Кологривов:

— Что вам этак приспичило? Потерпите малость, кто знает еще, что ждет нас впереди!

Так минуло две недели. Командир почти каждый день навещал Ибрагим-пашу, интересуясь об известиях из Константинополя, когда и каким образом команде можно будет убыть на Корфу. Губернатор в ответ лишь разводил руками:

— Пока никаких известий нет!

— Что ж нам остается, — качал головой Кологривов, — будем ждать!

— Прошу вас ко мне на кофе! — неизменно приглашал капитан-лейтенанта гостеприимный паша.

Тот не отказывался. Оба не торопясь попивали кофеек и обменивались любезностями.

— Говорят, что наш султан весьма недоволен вашим царем! — тревожно поглядывал на Кологривова Ибрагим-паша. — Как бы не было меж нами новой войны!

— Дай Бог, обойдется! — отвечал ему командир «Флоры».

На душе у Кологривова было муторно. Он понимал, что Константинополь молчит неспроста. Пока между Россией и Турцией мир, бояться нечего: рано или поздно, но команду отправят к Сенявину. Совсем иное дело, если начнется война. Тогда уж турки не выпустят никого, ну а что означает турецкий плен, лучше было и не думать.

— Дай Бог, обойдется! — говорил сам себе капитан-лейтенант, стараясь до поры до времени никого не посвящать в свои безрадостные мысли.

В один из дней, встречая русского офицера, губернатор был чем-то сильно расстроен и при этом особенно вежлив и предупредителен.

— Между нашими державами вот уж пять дней, как объявлена война, а потому теперь я уже никак не могу отпустить вас на Корфу, не рискуя при этом сам остаться без головы! — повздыхал он. — Согласно присланной из столицы бумаге вы отныне уже не гости, а пленники. Впрочем, пока вы у меня, милость моя по-прежнему с вами!

— Неужели война! — побледнел Кологривов. — Может, это все же какая-то ошибка!

В ответ Ибрагим-паша покачал головой и велел звать своего советника француза. Тот прочитал вслух султанский фирман. Теперь рассеялись и последние сомнения: война между Россией и Высокой Портой была состоявшимся фактом.

Вернувшись от губернатора, Кологривов собрал команду и объявил ей мрачную новость. Ответом было подавленное молчание. А на следующий день из Константинополя пришло новое известие: отправить русских пленников в столицу. Однако и здесь Ибрагим-паша показал себя с самой человечной стороны. Он не только не изменил своего отношения к русским морякам, но перед отправлением обеспечил каждого теплой буркой и смирной лошадью, а Кологривову от себя дал несколько тугих кошелей с пиастрами — на покупку еды. В конвой он определил начальствовать своего помощника — толстого и достаточно добродушного Мустафу-агу.

Провожать уезжавших вышло все христианское население города. Толкнул Мустафа-ага каблуком коня:

— Поехали!

Жители селения, понимая, что ждет в Константинополе русских моряков, плакали и махали на прощание руками. На душе у всех было тягостно. Внезапно кто-то из матросов затянул:

Вни-и-з по ма-а-а-ту-шке по Волге!

Вниз да по Волге, вниз да по реке!

Песню разом подхватили десятки голосов. Эхо диких албанских гор несло ее эхом по ущельям и долинам. На душе как-то скверно. Конвой был снисходителен, ночевали же в караван-сараях, где всегда поджидала горячая еда. Однако спустя две недели колонна пленников вступила во владения печально известного в Турции своей жестокостью Али-паши. На границе провинции произошла замена конвоя, и вместо добродушного Мустафы-аги наши моряки попали под опеку мрачного Юсуфа. Свое знакомство с Кологривовым тот начал с того, что подозвав капитан-лейтенанта к себе, провел по своему горлу рукой.

— Москов гяур, собака! — сказал многозначительно.

Сразу же стало ясно, что ничего хорошего ожидать более не придется. В тот же день новые конвойные обобрали своих пленников до нитки, забрав даже то, что дал им заботливый Ибрагим— паша. У офицеров отрезали пуговицы и отпороли все золотое шитье. Дальше двинулись уже босиком, полураздетые и голодные. Кормить неверных собак Юсуф-ага не собирался вовсе. Отныне пленники питались лишь тем, что подавали им встречные христиане. Иногда прямо на дороге они находили хлеб, который загодя клали греки и болгары. От турок подобной милости ожидать не приходилось. Они были страшно озлоблены против русских. Женщины и дети швыряли камни и комья грязи под гогот довольных конвойных. Особенно доставалось при этом всегда судовому доктору Гейзлеру. Немец никак не желал расстаться со своей треугольной шляпой, которую он шил у известного мастера в Гамбурге и которой сильно гордился. Непонятно почему, но шляпа особенно бесила турок. При входе в деревни беднягу доктора из-за этого закидывали камнями. Но упрямый доктор не сдавался.

— Я не посфолю глупый турка трогайт мой любимый шляпа! — говорил он неизменно на все советы матросов и офицеров избавиться от этого абсолютно бесполезного и опасного предмета одежды.

Офицеры и матросы не оставляли оскорбления безнаказанными. Палками, камнями и даже кулаками они немедленно давали отпор обидчикам. Но турки от этого лишь еще больше зверели и, выхватывая свои кривые сабли, принимались рубить налево и направо. С каждой такой схваткой раненых среди команды корвета становилось все больше. Кологривов, как мог, ободрял подчиненных:

— Ничего, ребята! Хоть и плохо нам, зато пока все вместе, а на миру и смерть красна!

В каждом селении пленников неизменно перво-наперво вели к забору, унизанному человеческими головами. То были головы казненных сербов воеводы Георгия Черного, уже много лет дравшегося с турками и албанцами в окрестных горах.

— То же проделает великий падишах и с вами! — хохотали конвоиры. — Чик-чик — и на кол!

Внезапно вдали синей полосой блеснуло Эгейское море. Еще несколько часов хода, и колонна пленников вышла на берег. И тогда глазам изумленных моряков явилось настоящее чудо. В туманной дали горизонта величественно выплыла колонна боевых кораблей. Опытному взору было достаточно одного взгляда, чтобы определить их принадлежность.

— Наши! Наши! Господи, это ж Митрий Николаич! — закричали все сразу, перебивая друг друга.

Турки сразу же взволновались.

— Гойда! Гойда! — кинулись они на столпившихся пленников.

— Эх, — грустили матросы, то и дело оглядываясь на далекие корабли. — Кабы знали наши, что мы здеся сейчас, небось враз бы всех у гололобых отбили!

За рекой Марицей пришлось надолго остановиться. Мимо шла на Дунай бесчисленная анатолийская конница. Надменные спаги с высоты своих деревянных седел плевали в русских пленников. В Родосте пленных водили по улицам, возбуждая обывателей идти на войну. Туркам особенно нравился оборванный вид моряков. Раз оборван, значит, кто-то на этом уже обогатился!

— А почему не я? — задавали себе вопрос турки и тут же бежали записываться в ополчение.

Там же, в Родосте, был на глазах у всех обезглавлен и тяжело заболевший матрос Павел Непорожний, которого товарищи уже несколько дней несли на руках. Голову несчастного турки тут же насадили на пику и возили впереди бредущей колонны.

Но вот, наконец, на рассвете одного из дней пути в дымке открылся загадочный Константинополь. Тяжелейшая дорога подошла к концу. Однако самые страшные испытания для офицеров и матросов «Флоры» еще только начинались…

Предместья Константинополя на редкость красивы. Повсюду абрикосовые и гранатовые сады. Олеандры и кипарисы радуют глаз своей необычностью. Да и сам воздух наполнен ароматами южной природы. Через каждую сотню метров на обочинах дорог выстроены красивые мраморные фонтаны, украшенные назидательными изречениями из Корана. Но, увы, до всех этих красот русским пленникам не было никакого дела. Команда погибшей «Флоры» терзалась неизвестностью.

На последнем привале у стен столицы начальник конвоя Юсуф-ага, оставив своих пленников, поспешил к великому визирю, чтобы узнать, что делать с русскими дальше.

— Вы передайте визирю, что мы оказались в ваших владениях еще до объявления войны! — говорил начальнику конвоя командир «Флоры» Кологривов. — А потому по всем законам не можем считаться военнопленными. Нас можно лишь интернировать!

— Чего-чего? — не понял Юсуф-ага. — Мы здесь не знаем, как там у вас, у неверных, но у нас вы пленники!

— Не забудьте передать о нашем прибытии российскому послу! Он вас отблагодарит за это! — крикнул уже вдогон уезжающему турку капитан-лейтенант.

Вести, с которыми вернулся Юсуф-ага, были неутешительны. Буквально за несколько дней до прихода пленников в Константинополь турецкую столицу покинул со всем составом посольства посол Иван Романович Италийский. Теперь покровительства и защиты ждать было уже не от кого.

— Теперь вас всех отправят в тюрьму! — с притворным участием сообщил Юсуф-ага. — А янычары ограбят вас до полной наготы! Поэтому самое лучшее будет для вас отдать мне все имеемые при вас деньги и вещи. Через три дня я вам все верну в сохранности!

Кологривов сдержанно поблагодарил конвойного агу за «заботу», извинился, что ни он, ни его люди ничего сдать на хранение не могут, так как давным-давно уже ограблены до последней нитки его же конвоем.

Вскоре появились и янычары. В сравнении с ними мародеры Юсуф-аги были сущими агнцами. Бритоголовые и бородатые, с закрученными усами и в высоченных островерхих тюрбанах, янычары были настроены зверски. Держа в левой руке обнаженные ятаганы, правой они вели пленников по одному за воротник. Бедного судового доктора Гейзлера, который, несмотря на все издевательства и побои, так и не снял своей знаменитой треуголки, окружили сразу семеро. Янычары, глянув на докторскую шляпу, также решили, что ее обладатель является самым опасным из пленников. Обросшие и грязные, босые, в рубище. Вместо одежды, моряки едва волокли ноги, пинаемые злорадными слугами ислама. Сами же янычары шествовали с такой гордостью, словно это именно они в жесточайшей схватке пленили столь большое количество неверных.

Улицы города были битком набиты народом. На пленных московитов (зрелище само по себе в Турции весьма нечастое) собрались поглазеть все от мала до велика. В моряков турки по своему всегдашнему обычаю плевались и бросались камнями, то и дело порывались бить палками. Каждый старался превзойти остальных в своей показной ненависти, а значит, и в своей любви к султану. Хуже всех здесь опять же пришлось несчастному доктору, которого из-за его шляпы лупили больше, чем остальных.

— Да выкиньте вы ее к такой-то матери! — кричали доктору все, от командира до последнего матроса. — На кой ляд она вам сдалась! Забьют же!

Но упрямый Гейзлер стоически оставался верным любимой шляпе.

Наконец пленников привели ко дворцу великого визиря. Последний тоже не отказал себе в удовольствии поглядеть на униженных россиян. Выйдя на балкон, он, оглядев моряков, а затем, подав какой-то знак взмахом платка, удалился. Пленных тотчас погнали куда-то по улицам дальше. Доведя до пристани, посадили в баржи и переправили на азиатский берег, в Галату.

Команду «Флоры» ждала самая страшная из всех турецких тюрем — каторжный двор Банье. В этом зловонном и жутком узилище издавна содержались самые отъявленные преступники, почти все с отрубленными руками и отрезанными языками. Исхода из Банье не было ни для кого. Одни погибали там от ран и болезней, других добивала стража.

На входе в тюремный двор наших заковали попарно в кандалы, делали это наскоро, без чинов и званий. Кологривов оказался на одной цепи с простым матросом, а бедолага доктор — с марсовым Сидоренко. Захлопнулись за спиной моряков тяжелые кованые ворота, и темная бездна поглотила всех и вся.

Едва глаза новоприбывших немного привыкли к темноте, как внезапно до них со всех сторон донеслись радостные крики:

— Братцы, да это же наши!.. Российские! Флотские! Родимыя! Да откель же вас так много?

Изо всех углов, гремя кандалами, к морякам потянулись такие же, как и они, горемыки. То были захваченные в плен на фуражировке драгуны и казаки-донцы с черноморцами. Новоприбывшие осмотрелись. Свет в чрево темницы проникал лишь сквозь два маленьких слуховых окна под потолком. Нары с поленьями вместо подушек, два крана с водой для питья и медными кувшинами на цепях — вот, пожалуй, и все убранство знаменитой Банье. В одном из углов висела маленькая иконка Спасителя, в другом, противоположном, располагалось отхожее место, вычищаемое раз в несколько недель.

Много крови портил узникам и начальник тюрьмы Мехмед, сам бывший в прошлом преступник. Когда-то он служил в турецком флоте и попал в крушение на Черном море. Единственного спасшегося из всей команды, его подобрали русские моряки и доставили в Севастополь. Там Мехмеда приютили и обогрели, спасли от горячки, а по выздоровлении, приодев и дав денег на дорогу, отправили с попутным судном в Константинополь. Вернувшись, Мехмед совершил какое-то преступление и был приговорен к смерти на колу. Его уже посадили на острие кола, когда доставили фирман о помиловании. Жить Мехмед остался, однако сидение на колу даром не прошло, и теперь он ковылял на костылях. Непонятно по какой причине, но русских пленников колченогий Мехмед ненавидел особо, стараясь доставить им как можно больше неприятностей и трудностей.

— Кепек гяур москов! Неверная русская собака! — кричал он всякий раз, входя в тюрьму, и бросался со злостью бить ближайшего к нему русскою пленника.

Потянулись бесконечные и однообразные дни заключения — без воздуха и света, без пищи и известий о происходящем в мире. Рядом с тюрьмой располагалась крохотная православная церковь, поставленная когда-то по настоянию императрицы Екатерины. В ней по воскресеньям совершал богослужение под бдительным оком стражи греческий монах. Единственным утешением пленников был спасенный ими еще во время кораблекрушения судовой пес по кличке Колдунчик, прошедший с командой «Флоры» весь путь до Константинополя. К собаке турки отнеслись, как ни странно, снисходительно, что не скажешь о людях.

Каждое утро пленников будили и пересчитывали. Затем давали по сухарю и по нескольку ложек плова. За эти жалкие крохи почти всегда вспыхивали ожесточенные драки, нередко заканчивавшиеся чей-то смертью. Местные уголовники, давно потерявшие всякое человеческое обличие, готовы были вцепиться в горло любому за корку прогорклого хлеба. После этого часть людей гнали на работы в адмиралтейство, остальные же оставались под запором. Периодически всех пленников выводили во двор и перед ними казнили кого-нибудь из местных преступников.

— Ишь, страсть-то какая! — крестились наши. — Кровь льют, что водицу!

На ночь ворота запирались массивными железными засовами, и их неусыпно стерегли вооруженные стражники. Кроме стражей ворот вокруг тюрьмы ходил еще и внешний караул. Каждый час он подходил к тюремным воротам, при этом обходные что есть мочи лупили в барабаны и вопили:

— Все ли благополучно?

— Эйч! Хорошо! — орали им в ответ внутренние стражники.

— Инш-Аллах! Слава Богу! — кричали они уже все вместе, и затем обходные продолжали свой путь вдоль тюремных стен.

Спустя некоторое время положение офицеров «Флоры» по воле случая несколько улучшилось. Дело в том, что мичман Иван Сафонов, большой любитель живописи, однажды жестами попросил стражника принести ему бумаги и красок. Стражник просьбу выполнил, а мичман в один день нарисовал морской пейзаж, который стража тут же преподнесла начальнику тюрьмы Мехмеду. Рисунок тому очень понравился, и Мехмед сразу же велел мичману нарисовать для него морской бой.

— Баталия так баталия! — пожал плечами Ваня Сафонов и тут же нарисовал несколько картин, где турецкий корабль топит сразу целую армаду французских.

Успех его полотен был поистине потрясающ. Неискушенные в тонкостях большой политики, кто и против кого ныне воюет, турки собирались толпами у сафоновских картин, радовались нарисованным победам и цокали языками. В награду за эти картины, по настоянию автора, офицеров прекратили выводить на изнурительные адмиралтейские работы, а с самим автором заказчики отныне расплачивались едой — хлебом и бараниной, которую тут же делили поровну на всю команду. Теперь Сафонов рисовал еще более жуткие полотна, на них храбрый турецкий корабль топил одновременно не менее полутора десятков вражеских. Спрос на его произведения был ажиотажный.

Однажды где-то в конце апреля команду «Флоры» неожиданно вывели на тюремный двор. Какой-то толстый и хмурый турок долго и придирчиво осматривал пленников, а затем стал топать ногами и кричать на оробевшего и что-то невнятно бормотавшего Мехмеда. Как оказалось, прибывшего привел в ярость изнуренный вид русских моряков. Однако причина неудовольствия вовсе не крылась в заботе о пленных. Покричав, турок отобрал из всей команды «Флоры» одиннадцать более-менее здоровых матросов. Отобранных тут же отделили от остальных и, окружив охранниками, куда-то увели.

— Не поминайте лихом! — кричали уходящие в неизвестность. — Авось еще когда-нибудь да свидимся!

— Прощайте, братцы! — отвечали им остававшиеся.

Куда и зачем были забраны матросы «Флоры», стало известно значительно позднее.

Позже также выяснилось и то, что Сенявин окольными путями, но все же нашел возможность как-то помочь своим попавшим в беду подчиненным. Через датского посла в Порте барона Гипша он добился выдачи пленникам ежемесячного жалования в 32 копейки офицерам и 16 копеек матросам. Однако моряки этих денег так и не увидели. Все присвоил себе уже известный нам Мехмед. Не получали они и провизию, которую регулярно передавал в тюрьму Греческий Патриарх. Единственный раз смилостивился Мехмед, когда на Пасху за изрядную взятку дозволили передать пленникам корзину пасхальных яиц.

А голод и болезни давали себя знать все больше и больше. В одну из ночей умер матрос Сергей Сухинин. Лишь спустя сутки турки расковали покойника от еще живого товарища. Освидетельствование же смерти вообще выглядело ужасно. Вначале стражники долго били умершего в живот ногами, прислушиваясь, не застонет ли. Затем вбили кувалдой в рот палку и только после этого, удостоверившись в том, что никакого обмана нет, выбросили покойника в Босфор.

Кологривов, как мог, поддерживал дух своих сотоварищей. Верные корабельному братству офицеры и матросы старались держаться вместе. Давным-давно ушли в прошлое все различия: какая разница, кто ты в тюрьме: дворянин, мещанин или бывший крепостной? Перед страданиями и лишениями равны все! К сплоченной команде «Флоры» постепенно прибились пленные драгуны и казаки, а за ними и все бывшие в тюрьме христиане. Неофициальным командиром над всеми стал опять же Всеволод Кологривов, решавший теперь не только внутренние проблемы своей команды, но выступавший судьей во всех возникающих спорах. Постепенно к словам командира корвета начал прислушиваться даже злобный Мехмед. Поутихли сокамерники из уголовников, норовившие первое время вырвать у русских пленников лишний кусок хлеба и горсть риса. С помощью своих матросов Кологривов установил в Банье относительный внутренний порядок и справедливое распределение пищи, чего никогда не было за долгие столетия существования этого тюремного двора. Но как бы то ни было, тюрьма оставалась тюрьмой, а плен пленом…

Тем временем Сенявин ни на день не забывал о попавших в турецкий плен. Сразу же после победного сражения с турецким флотом при Дарданеллах он послал в Константинополь плененного ранее агу Селима-Чауша с извещением о прибытии посланника для переговоров. Помимо всего прочею, Селим-Чауш обещал помочь команде «Флоры».

Пока в делах военных и политических в который уже раз решались судьбы мира, тюремная жизнь в печально знаменитой стамбульской Банье текла своим чередом голод и избиения, унижения и казни, все как всегда. Однако, несмотря на это, команда «Флоры» держалась дружно и стойко.

Однажды в один из майских дней со стороны Босфора внезапно послышался гул отдаленных раскатов. Вначале никто не понял, выстрелы это или гром. Узнать что-нибудь определенное тоже было невозможно, но именно с этого дня отношение стражи к русским пленникам сразу переменилось в самую худшую сторону. Начались мелочные придирки, за каждой из которых следовали жесточайшие избиения. Моряков совершенно перестали кормить. Не выдержав этого, Кологривов высказал свои претензии колченогому Мехмеду и потребовал от него улучшить питание и прекратить издевательства. Мехмед лишь зло оскалил свой беззубый рот:

— Самим скоро нет хлеба! Сеняфин пуф-пуф, и хлеба нет!

То, с какой ненавистью произнес начальник тюрьмы имя русского адмирала, многое прояснило капитан-лейтенанту. Кологривову стало ясно, что причина кроется в результатах успешного боя Сенявина с турецким флотом где-то вблизи Дарданелл, повлекшего разгром турок, и как следствие этого, установление продовольственной блокады турецкой столицы. Что ж, новость стоила, чтобы за нее и пострадать!

— Вне всяких сомнений, Дмитрий Николаевич перерезал туркам все продовольственные артерии и берет султана измором. Так делали в свое время и граф Орлов со Спиридовым. Тактика проверенная и верная! — прикидывали возможные варианты происходящего офицеры.

— Дали, видать, наши гололобым перца! — радовались матросы. — Знать, не зря голодаем!

Тем временем вице-адмирал Сенявин выманил турецкий флот из Дарданелл, хитростью заманил его за остров Тенедос к Афонской горе, где и дал генеральное сражение. Бой при Афоне был яростным. Турки дрались отчаянно, но противопоставить нашим морякам не могли ничего. Турецкий флот был наголову разбит. Те, кто смог спастись, бежали. Наши гнали их почти до самых Дарданелл. Но турки к этому времени успели уже несколько оторваться. Видя это, Сенявин велел линейным кораблям «Уриилу» с «Селафаилом» отсечь линкор младшего флагмана турецкого флота «Седель-Бахри». Догнать корабль Бекир-бея удалось лишь к ночи. Тот дал пару залпов для очистки совести и сдался безо всякого сопротивления. Ни храбрость отважного Бекир-бея, ни страшный меч араба Ибрагима, которым он сносил головы трусам направо и налево, — ничто ни могло уже изменить положения дел. Остатки команды наотрез отказались драться.

— Лучше сразу убивай, но не продлевай наших мучений! — кричали галионджи [5] с надрывом Бекир-бею. — Мы сделали все, что могли, но Аллах отвернулся от нас!

Державшиеся подле младшего флагмана «Бешарет-Нюма» с фрегатом и корветом, увидев приближающихся русских, не стали ждать развязки, а, обрубив буксир и бросив на произвол судьбы своего сотоварища, бросились наутек.

— Снимите хоть меня! — кричал им вслед взбешенный таким вероломством Бекир-бей, но его никто не слышал

«Селафаил» подвернул под корму беспомощного турецкого линкора, чтобы вычистить его палубы картечью. Наши были уже готовы дать залп, когда турки, побросав оружие, завопили во всю мочь своих глоток:

— Аман! Аман!

«Аман» по-турецки — «пощада», а это значит, что бить врага после такого слова нельзя.

Первыми на сдавшийся «Седель-Бахри» взошли матросы «Селафаила» под командой капитан-лейтенанта Языкова, который был определен командовать трофеем. Когда «селафаильцы» взобрались на борт сдавшегося корабля, то даже видавших виды моряков взяла оторопь. Вся палуба была залита кровью, трупы валялись штабелями, как валяются у плохого хозяина дрова к зиме. На трупах безучастно восседали немногие живые и терпеливо ждали своей участи, равнодушные ко всему происходящему. Ятаганы свои турки швыряли к ногам победителей без жалости. Отвоевались! Разглядывая ружья и пистолеты турок, наши свирепели, и не без основания! Свое оружие турки заряжали битым стеклом и ржавыми гвоздями. Однако, верные слову зла пленным не чинить, победители никого и пальцем не тронули. Да и не до этого было. «Селафаильцы» сразу же встали в караулы у крюйт-камеры и у руля.

Внезапно из трюма раздались крики:

— Робяты! Родимыя! Никак свои!

Из люка выбрались на свет божий одиннадцать отощавших и обросших бородами человек. Тряся кандалами, они плакали.

— Да кто вы такие и откудова? — поинтересовался недоверчиво подошедший лейтенант Титов.

— Матросы мы с корвету «Флора»!

— Так вы ж погибли во время бури!

— Кто погиб, а кто и цел остался! Наши-то все в тюрьме стамбульской горюют, а нас вот оттудова забрали и на кораблик посадили, чтоб по своим палить. Но мы все одно в сторону били!

— А жив ли Кологривов?

— Как не жив, живой! Вместе с нами сидел на цепи привязанный!

Это были те самые одиннадцать матросов, отобранные турками для укомплектования своих поредевших после Дарданелльского сражения корабельных команд. Пленников приковали цепями к пушкам, а сзади поставили янычар с саблями. Но, несмотря на это, ни одного ядра наши в цель не послали. Удивления достойно и то, что среди всеобщей смерти ни одно ядро, выпущенное с российских кораблей, не задело пленников.

— Ну, ребятушки, — ободрил освобожденных пленников растроганный Языков. — Все напасти для вас уже кончились! У нас на «Селафаиле» почитай что как у себя дома будете!

— Да мы тута не одни, с нами и английцы сидят! — забеспокоились пленники, едва выбравшись на свет божий.

За ними следом были извлечены английский мичман и шесть его матросов.

— Отмаялись, союзнички! — хлопали наши англичан по плечам, — теперича домой вас отправим, пудинги с кофием кушать!

Спустя еще несколько суток в одну из ночей, когда все уже спали, внезапно за стенами тюрьмы началась беспорядочная ружейная пальба и отчаянные крики. А вскоре приковылял трясущийся от страха Мехмед.

— Открывайте ворота! — кричал он не менее испуганным стражникам. — Визирем велено принимать избиваемых!

Ворота отворили, и в Банье хлынула спасающаяся от янычарского разгула толпа греков, армян и евреев. Скоро их набилось в тюрьму столько, что стража едва смогла запереть за всеми двери.

Тогда-то армяне и греки рассказали, что Сенявин уже с марта месяца находится в Дарданеллах и держит в жесточайшей блокаде Константинополь, прекратив все перевозки от Венеции до Египта. В городе начался самый настоящий голод, а затем и погромы. Взбунтовавшиеся янычары потребовали от султана выслать флот против русских. Султан флот выслал, но Сенявин его разбил и сжег. Теперь янычары взбунтовались окончательно. Сорок тысяч их собралось на батарее в Топхане, требуя от султана выдать им для расправы всех министров и визиря.

— Мы заставим их жрать собственные потроха! — кричали янычары, потрясая острыми ятаганами. — Мы посадим себе на трон нового, достойного султана!

На пути к Топхане озверевшие слуги ислама рубили своими кривыми саблями всех, кто попадался им на глаза. В первую очередь, разумеется, христиан, а заодно с ними евреев и турок. Испуганные обыватели, хватая жен и детей, бросились искать спасения в тюрьму. В эту тревожную и кровавую ночь в Константинополе никто не спал. К утру беспорядки несколько стихли, страсти улеглись и жители покинули мрачный колодец Банье.

Однако, как оказалось, мятеж совсем не прекратился, а, напротив, еще только начал разгораться по-настоящему. Минуло еще несколько дней, и один из стражников проболтался, что янычары перебили в ту памятную ночь всех министров султана. Одного из них якобы предприимчивые евреи согласились спасти за очень и очень большие деньги. Обрядив спасаемого в еврейское одеяние, они положили министра в гроб и понесли с плачем и рыданиями за город, к своему кладбищу. Янычары каким-то образом разузнали об обмане. Настигнув «похоронную» процессию, они тут же на месте изрубили в куски всех ее участников, а самого прятавшегося в гробу министра закопали живьем в том же самом гробу. Но это все были лишь кровавые подробности происходящего за стенами тюрьмы, главное же заключалось в другом: янычары свергли султана Селима Третьего, который уже сам брошен в темницу, а новым султаном провозглашен его юный племянник Мустафа Четвертый.

Этому известию пленники радовались откровенно:

— Ну и адмирал!.. Ну и Митрий Николаич… Ну и наши!

— Ведь его здесь никто еще и в глаза не видывал, а гляди, какая полундра приключилась… Самого султана свалил! Знай наших!

Но, вопреки тщетным ожиданиям пленников, для них с переменой турецкого падишаха не изменилось ровным счетом ничего. Снова потянулись томительные и однообразные дни плена. Голодные, скорее похожие на скелеты, чем на людей, в кровоточащих ранах от кандалов, матросы и офицеры едва волочили ноги. Кологривов попытался было как-то через монаха грека обратиться к иностранным посланникам с просьбой хотя бы об избавлении от кандалов. Посланники деликатно промолчали, а французский посол Себастиани, говорят, долго смеялся. Что оставалось делать после этого пленникам? Ничего, кроме как горячо и усердно молиться о даровании побед российскому флоту и войску.

Со временем все чаще и чаще люди стали впадать в полнейшую апатию. Участились голодные обмороки. Когда же тюремщики заявлялись в Банье, чтобы увести на казнь очередного уголовника, со всех сторон вслед уводимому неслись голоса сожаления:

— Уж скорее бы и нас топором по шее! Сколько ж можно терпеть да страдать! Невмоготу боле!

А потому, когда 27 августа ночью внезапно отворились ворота и в тюрьму ворвались несколько сотен янычар, а пленников стали спешно будить, многие из последних даже обрадовались.

— Ну вот, кажется, и мы дождались своего часа смертного! Вот и к нам пришел красный праздничек!

Капитан-лейтенант Кологривов и здесь остался командиром, не потеряв присутствия духа. Подчиненных своих он подбадривал:

— На колени пред палачами не падать и слез не лить. Мы моряки россейские, а потому и встретить свой смертный час должны не уронив своей чести флотской!

— Да с чего нам-то слезы лить? — невесело усмехались выходящие во двор офицеры и матросы. — Уж не по этой ли жизни скотской?

Узнав о возможной казни, особенно почему-то обрадовался доктор Гейзлер. Нахлобучив на голову свою неизменную треуголку, он начал будить своего спавшего товарища по кандалам матроса Сидоренко, радостно крича тому на ухо:

— Пора вставайт, Ванья! Сейчас нам будут немного резайт головка!

— А пусть прямо тута и режут! — загремел цепью полусонный Сидоренко. — Чего будить-то зазря! Хотя б перед смертью выспаться дали!

Но спать не дали уже более никому. Пленников выгнали в тюремный двор. Вперед вышел секретарь французского посольства.

— Поздравляю вас всех, — сказал он со значением. — Только что нами получено известие о заключении мира между Россией и Францией и о начавшемся перемирии между Россией и Турцией. Я счастлив первым поздравить вас с освобождением!

Офицеры быстро перевели все сказанное французом матросам. И те и другие некоторое время стояли безмолвно, все еще не осознав до конца случившегося. И только затем грянуло дружное «ура». Все обнимались и целовались, смеялись и плакали. Глядя на эту бурю чувств, заулыбались далее стражники и приковылявший на своих костылях Мехмед. Затем пленников тут же расковали. Секретарь посольства попросил Кологривова, как старшего по званию среди пленных, отделить всех русских от остальных. Пользуясь всеобщей неразберихой, капитан-лейтенант тут же поставил в общий строй с моряками, драгунами и казаками более полутора сотен томившихся в тюрьме греков и армян, которых француз тут же записал в свой список как русских, а потому, безусловно, подлежащих немедленному освобождению.

Утром бывшие пленники были отведены в здание российского посольства, где их, наконец-то, по-человечески встретили, вымыли и накормили. После этого с первым же купеческим судном все они были отправлены в Россию.

По прибытии своем в Кронштадт капитан-лейтенант Всеволод Кологривов был отдан под суд за потерю вверенного ему судна. Но члены суда, взвесив все обстоятельства крушения и опросив команду корвета, признали бывшего командира «Флоры» в случившемся полностью невиновным. И Кологривова, и офицеров с матросами ждали новые назначения и новые корабли. От службы на флоте отказался лишь доктор Гейзлер, щеголявший перед всеми уже в новой огромной треугольной шляпе.

— Отшень много приключений для один бедный доктор! — заявил он. — Буду теперь лечит в обычная больница!

Как было дальше, точно неизвестно, однако в свое время говорили, что несколько лет спустя доктор Гейзлер уже исправно врачевал служителей на линейном корабле «Мироносец», которым командовал капитан 1-го ранга Всеволод Кологривов.

«Ингерманланд». Трагедия в проливе Скагеррак

Командир линейного корабля «Иезекииль» капитан 1-го ранга Трескин был весьма озабочен. Еще бы: практической эскадре Балтийского флота предстоял императорский смотр! В конце морской кампании 1840 года Николай Первый решил самолично ознакомиться с состоянием дел на корабельном флоте. Как всегда, из-за вечной неразберихи с бумагами на эскадре узнали о предстоящем смотре буквально за несколько дней, хотя сам император заявил о своем желании поглядеть на корабельные эволюции еще ранней весной. Поэтому адмиральский ордер о срочной подготовке к смотру вызвал эффект разорвавшейся бомбы. Некоторые углядели в случившемся особый тайный смысл. Сразу же поползли слухи о якобы имевшем место недовольстве морского министра командующим эскадрой. Сам командующий вице-адмирал Платер тайно подозревал государя в желании убрать его на берег. Но большинству капитанов было не до долгих рассуждений. В несколько дней им предстояло привести в парадный вид свои уже порядком побитые морем корабли, отработать все мыслимые учения, подтянуть привыкшие к вольной морской жизни команды. Кроме этого, все они знали и другое: кому-то из них выпадет принимать императора у себя на борту. Итог такого визита мог быть двояким: продвижение по службе в случае успеха или, наоборот, полная немилость в случае провала и, как следствие, печальное завершение всякой карьеры вообще. Волновались капитаны изрядно, но как бы то ни было, все готовились к смотру с тщанием и серьезностью.

74-пушечный «Иезекииль» был далеко не нов. Для парусного корабля 14 лет — срок весьма почтенный. Наверное, именно по этой причине капитан Трескин волновался из-за возможного визита императора менее других. Начальники всегда стремятся посетить самые новые и современные корабли, так гораздо приятней взору и радостней душе! Кроме того, капитан «Иезекииля» был уверен в своей команде. Вероятно, впервые за всю свою многолетнюю службу он сумел подобрать такой коллектив единомышленников-офицеров и вышколенную команду. Чего стоил один лишь старший офицер Андрей Истомин, преданнейший службе и морю человек!

Андрей Иванович Истомин — один из братьев Истоминых, оставивших заметный след в истории отечественного флота. Среди них: герой Синопа и Севастополя контр-адмирал Владимир Иванович Истомин, погибший на бастионах; герой Нарина, а впоследствии вице-адмирал Павел Иванович Истомин; также участник Наварина и абхазских десантов, а впоследствии полный адмирал и член Адмиралтейств-совета Константин Иванович Истомин.

Наконец настал день высочайшего смотра. На горизонте в клубах черного дыма показался пароход «Ижора» под императорским штандартом. Ударила сигнальная пушка с флагмана эскадры 84-пушечного линкора «Вола», и вслед за тем загрохотали орудия всех кораблей. Балтийский флот салютовал Николаю Первому верхними деками. А едва рассеялся пороховой дым, «Ижора» ответствовала из своих восьми пушчонок. Затем император перешел на борт адмиральского корабля.

— Следите зорче за сигналами! — велел вахтенному лейтенанту Трескин. — Сейчас будем брать ход!

И точно, с «Волы» ударило орудие, по фалам рассыпались сигнальные флаги. Началось эскадренное учение.

Прибавляя паруса и одновременно выравниваясь в кильватер друг другу, корабли взяли курс на остров Гогланд, чтобы там продемонстрировать императору выучку своих экипажей и мастерство капитанов. Натужно гудели натянутые ветром паруса. Дубовые форштевни мощно подминали под себя пологую балтийскую волну. Развевались в полнеба многометровые вымпелы. А они шли друг за другом, гордые и статные, линейные корабли российского флота: «Владимир» и «Вола», «Ретвизан» и «Финланд», «Орел» и «Иезекииль» — надежда и слава великой державы.

Когда же в туманной дымке показались гранитные берега Гогланда — ударила с флагмана пушка, и, повинуясь сигналу, корабли плавно легли на развороте. Маневры начались!

Отлаженная и сплаванная за лето эскадра действовала безукоризненно. Император был доволен. Затем корабли палили по брошенным в воду щитам, в несколько залпов разнося их в мелкую щепку. И здесь Николай Первый выразил свое удовольствие увиденным.

— Вот, кажись, и отстрелялись, — радовались на шканцах «Иезекииля». — Теперь и на Кронштадт пора ворочать!

Но у императора были свои планы. С «Волы» велели всем, убавив паруса, лечь в дрейф. А вскоре от борта флагмана отвалила шлюпка под императорским штандартом.

— Ну вот, Павел Михайлович, кому-то сейчас на орехи достанется! — обернулся к командиру «Иезекииля» старший офицер Истомин.

Трескин молча поднял зрительную трубу. Затем резко отнял ее от глаз.

— Андрей Иванович! Правый трап к спуску! Фалрепных к трапу! Команду во фронт!

Уже на бегу Истомин еще раз глянул на царскую шлюпку. Так и есть, она направлялась прямо к «Иезекиилю».

«Ну, теперь пан или пропал, третьего не будет! — усмехнулся про себя старший офицер. — Сейчас жарковато придется!»

Через четверть часа Николай Первый уже поднимался на палубу. Следом за ним — морской министр Меншиков, цесаревич Константин, за ними же — немалая свита из адмиралов да генералов.

— Что из мешка худого сыплются! — шепотом переговаривались меле собою матросы.

— Цыть вы, салажня! — прицыкнул тут же на них кто-то из унтеров. — Не вашего то ума дело! Коль лезут, значит, так надо для пользы общей!

Николай Первый тем временем обошел строй.

— Здорово, братцы! — зычно поздоровался он с командой.

— Здра-жла-ва-вели-ство! — было ему ответом.

— Что ж, командир, матросы у тебя бравы и веселы! — подкрутил ус, обращаясь к Трескину, император. — Теперь посмотрим, каковы они в деле. Займемся учениями!

— Какое прикажете играть, ваше величество? — приложил руку к треуголке командир «Иезекииля».

— Начнем с парусного, — кивнул ему Николай.

Запел горн, ударили барабаны, засвистали боцманские дудки… Ученье по постановке парусов началось. Свитские разом достали из карманов часы. Минута… вторая… третья…

— Ваше величество! — подбежал Трескин к внимательно наблюдавшему за действиями команды императору. — Марсели и бом-марсели поставлены!

Николай молча взглянул на услужливо представленные ему часы. Кивнул Затем отошел, встал, скрестив руки на груди:

— А теперь играй ученье пушечное!

И снова запели горны. Быстро и споро раскрепляли ловкие матросские руки пушки в положение «По-боевому».

— Неплохо, командир! — объявил Трескину император, когда артиллерийские упражнения были завершены. — Доложи прохождение службы!

Не ожидавший такого вопроса, Трескин на мгновение было запнулся.

— Давай, давай! — незаметно ткнул его в бок министр Ментиков. — Сейчас твоя судьба и решится!

— Участвовал в кампании 1812 года. Затем на фрегате «Патрикий» ходил в Кадис. Командовал палубным ботом. Поочередно служил на кораблях «Эмгейтен» и «Бриен», командовал фрегатом «Мария». С 1837 года командую кораблем «Иезекииль».

— Награды? — поинтересовался Николай.

— Владимир четвертой степени и Станислав второй!

— Ну что ж, — подвел итог расспросам император. — Корабль хорош, служители — тоже. Наверное, пора подумать и о перемене места службы. Не так ли?

— Да, государь, капитан первого ранга Трескин достоин продвижения даже не в очередь! — поддакнул из-за императорского плеча министр Меншиков.

Поблагодарив за службу команду и поощрив всех целковым да внеочередной чаркой, Николай Первый покинул «Иезекииль». Императорский катер брал курс к дымившему вдали пароходу «Ижора».

— Пушки верхнего дека к холостому залпу изготовить! — скомандовал Трескин, вытирая со лба выступивший от волнения пот.

Залп… Залп… Залп…

На «Воле», отойдя от штабных офицеров, потихоньку перекрестился старый вице-адмирал Платер:

— Слава тебе, Господи! Обошлось!

Завершалась морская кампания 1840 года. Балтийский флот брал курс к гавани Кронштадта, чтобы начать разоружение. Всю зиму корабли будут стоять вмерзшими в лед, весной снова будут ставить мачты и пушки, грузить припасы, чтобы уже летом опять выйти за Гогланд. Так плавали отцы и деды, так плавать и им, балтийцам сороковых годов века девятнадцатого!

Мир стоял на пороге великих перемен. Парус и весло, честно и преданно служившие человеку не одно тысячелетие, уступали место пару и механической тяге. И с каждым годом все больше и больше презираемых истыми парусниками «самоваров» пенило моря и океаны.

Сороковые годы XIX века — последнее затишье перед огненным смерчем пятидесятых, испепелившим Черноморский флот и сведшим на нет былое всемогущество Балтийского. Россия отстала от Европы всего лишь на несколько лет, но расплата за эту отсталость оказалась кровавой…

Было бы неверным говорить, что в России совсем не думали о пароходах. Нет! Думали и прекрасно понимали, какие выгоды несут в себе эти неказистые с виду и грязные «углевозы». Но от понимания до претворения на Руси срок долог. А потому моряки сороковых все так же любили свои белоснежные паруса, а лихие и отчаянные брамсельные были адмиральским сердцам куда ближе, чем изможденные и чумазые кочегары.

Любил парус и новый морской министр князь Меншиков, последний отпрыск фаворита великого Петра. Полный невежда в морских делах, князь никуда и не лез, полагая, что все должно идти своим чередом.

— Не нами началось, не нами и кончится! — говорил он неизменно, когда ему докучали прожектами флотского переустройства.

Но если высшее офицерство относилось к Меншикову с известной долей презрения и скрытого негодования, то молодежь видела в морском министре лишь острого на язык и снисходительного к мичманским проказам барина. В те годы на шумных мичманских пирушках распевали под гитару:

Меншиков пароходы не любил и не понимал, а потому, щедро отпуская деньги на постройку кораблей парусных, крайне неохотно подписывал бумаги на закупку за границей презренных «самоваров».

В те годы основу Балтийского флота составляли линейные корабли типа «Селафаил», названные так в честь головного корабля этой многочисленной серии — линкора «Селафаил». «Селафаилы» были кораблями на редкость удачными. Разработал проект знаменитейший российский корабельный мастер Александр Иванович Катасанов. Он прошел долгий путь от подмастерья до обер-сарваера, что соответствовало чину никак не меньше генеральского. В «Селафаиле» он воплотил все свое искусство и огромнейший опыт. Корабль выгодно отличался от своих предшественников плавностью обводов, прочностью корпуса. Главная же его особенность состояла в круглой корме, более надежной и крепкой, чем применявшаяся до этого на русском флоте транцевая «голландская».

Однако построить свой «Селафаил» Катасанову было не суждено. По его чертежам корабль сработал в петербургском Новом адмиралтействе его ученик Иван Амосов. Было то в 1803 году.

С тех пор на протяжении долгих десятилетий с российских верфей сходили 74-пушечные «Селафаилы». Умер корабельный мастер Амосов — и перенял эстафету его ученик Андрей Курочкин. Состарился он — и на смену пришли новые «селафаильцы»: Иван Игнатьев и Вениамин Стоке, а затем и архангельский мастер Василий Артемьевич Ершов.

Уже к двадцатым годам XIX века «Селафаилы» составляли становой хребет отечественного флота, как в XVII веке — знаменитые 60-пушечные «Екатерины». Но затем доля их стала падать. В составе флота все больше появлялось кораблей, несущих по 80–100 орудий. Время диктовало свои правила. Затем петербургские верфи полностью перешли на постройку кораблей более современных проектов. «Селафаилы» же продолжал строить Архангельск. Всего к 1840 году в России их было построено 43 единицы. Естественно, что с годами проект все более и более усовершенствовался. Свой почерк был и у каждого мастера, но общая катасановская идея оставалась неизменной.

Наверное, самым знаменитым из кораблей этой серии стал линейный корабль «Азов». В 1827 году в ожесточенном Наваринском сражении его экипаж под началом капитана 1-го ранга М.П. Лазарева явил миру столь яркие образцы доблести, храбрости и чести, что поверг в изумление всю Европу. Именно «Азов» первым в отечественном флоте удостоился высокой чести заслужить кормовой Георгиевский флаг — высшую награду для кораблей.

К числу «Селафаилов» принадлежал и «Иезекииль» капитана 1-го ранга Трескина. К 1840 году корабль выслужил свой положенный срок и подлежал сдаче в порт. В связи с этим было принято решение вместо него заложить на Соломбальской Архангельской верфи очередной «Селафаил» под № 44. Имени же ему пока дано не было.

Едва завершилась морская кампания, как капитана Трескина вызвали в министерство. Дежурный генерал проводил его к морскому министру. Князь Меншиков был немногословен.

— Государь остался весьма доволен твоим кораблем! — заявил. — Потому предлагаю ехать в город Архангельской и принимать там под начало новостроящийся корабль.

— Его величество говорил о повышении в ранге должностном! — напомнил Меншикову Трескин.

— Свободных вакансий пока нет! — пожал плечами тот. — Вернешься — дадим бригаду.

— Что за корабль спускают архангелогородцы?

— «Селафаил».

— Позволено ли будет мне взять несколько офицеров с «Иезекииля»?

— Не возражаю!

— А матросов?

— Нет! — насупил брови министр. — Укомплектуешься на месте унтерами местного экипажа да тамошними рекрутами.

— Но в мае предстоит переход вокруг Скандинавии, и я не могу идти в столь дальнее плавание с сырой командой!

— Не ты первый, не ты последний! — уже зло глянул на надоедливого каперанга Меншиков. — Всегда так было! Сплаваешься!

Давая понять, что разговор окончен, он принялся демонстративно рассматривать какую-то попавшуюся под руку бумажку.

— Честь имею! — вскинул голову Трескин и, повернувшись на каблуках, вышел

Домой в Кронштадт добирался пассажирским пароходиком. Дул остовый ветер, и слабосильный «самовар» едва выгребал против поднятой волны, трясясь как в лихорадке.

Супруги Трескины снимали меблированную квартиру неподалеку от Петербургских ворот. Марья Давыдовна встретила мужа на пороге.

— Ну что? Куда назначили? — спросила с тревогой в голосе.

— Едем в Архангельск! — ответствовал ей супруг. — Будем принимать корабль.

Уже на следующий день Трескин начал заниматься отбором офицеров для укомплектования своего корабля. Перво-наперво вызвал старшего офицера капитан-лейтенанта Андрея Ивановича Истомина. Такой старший офицер — клад для любого командира. Дело свое знает до тонкостей мельчайших. Кроме того, море и службу корабельную любит, что тоже немаловажно. За плечами капитан-лейтенанта походы по Атлантике и Средиземному морю. Почти десять лет отплавал на «Иезекииле». Храбро сражался в знаменитом Наваринском сражении, за что награжден орденом Святой Анны 3-й степени с бантом.

Андрея Ивановича уговаривать долго не пришлось.

— Плавание предстоит интересное. Вояж вокругскандинавский более мне по душе болтаний в «маркизовой луже», — заявил он Трескину. — «Селафаилы» я знаю как свою пятерню. Ну а с вами, Павел Михайлович, вместе служить всегда рад!

— Спасибо, Андрей Иванович! — растрогался командир. — Иного решения от старого соплавателя и не ожидал!

Согласились отправиться со своим командиром в Архангельск вахтенный начальник лейтенант Яков Васильев и лейтенант Александр Дудинский, мичманы Капитон Бубнов и Людвиг Рененкампф. Узнав о предстоящей новостройке, пришел к Трескину его старый сослуживец лейтенант Дергачев, в последнюю кампанию отплававший на линейном корабле «Не тронь меня». За ним оттуда же попросились уже отлично зарекомендовавшие себя в море лейтенант Дмитрий Сверчков и мичман Петр Назимов. Двоюродный брат Петра Назимова известен в русской истории, как командир корвета «Витязь», доставившего Н.Н. Миклухо-Маклая на берег Новой Гвинеи. Впоследствии он стал вице-адмиралом, членом Адмиралтейств-совета, командующим Тихоокеанской эскадрой.

Добровольцем пошел в экипаж новостроящегося архангельского корабля лейтенант Федор Андреев — педагог и ученый. Молодой офицер успел прекрасно проявить себя как преподаватель на офицерских классах и стать автором нескольких научных трудов, получивших широкую известность. Свое желание участвовать в переходе вокруг Скандинавии он объяснил так:

— Хотелось бы изучить магнитные склонения в широтах высоких!

Попросился в экипаж Трескина и мичман Дмитрий Аникеев, уже отплававший несколько боевых кампаний на Черном море. Мичман Аникеев служил там на линейном корабле «Силистрия» под командой капитана 1-го ранга П.С. Нахимова. Проявил беззаветную храбрость и хладнокровие при высадке десанта у местечка Субаши, за что получил орден Святой Анны 4-й степени.

Таким подбором офицеров Павел Михайлович Трескин мог быть вполне доволен. Еще бы, ему удалось собрать под свое начало цвет Балтийского флота.

Кроме того, он «выбил» у начальства и своего боцмана с «Иезекииля». Боцман Иван Завьялов отслужил уже на флоте за четверть века, ходил на шлюпе «Восток» к берегам антарктическим и на шлюпе «Суворов» — к пределам аляскинским, дважды хаживал вокруг Скандинавии, да и в баталиях морских испытан не единожды. Все знает и все умеет боцман Иван Завьялов. Второго такого, почитай, на всем флоте российском нет.

После Рождества капитан 1-го ранга Трескин сформировал санный поезд. Получилось за полсотни саней. Набрали всяческих припасов, навигационных инструментов. Многие ехали с семьями. Вез свою жену Марью Давыдовну командир корабля Трескин, вез жену Глафиру Ивановну и боцман корабля Завьялов.

Длинной вереницей выехали сани за петербургскую заставу. Остановились. Привстал капитан Трескин, оглянулся на свой караван, махнул рукой:

— С Богом!

Гикнули ямщики, рванули кони, и понесся санный поезд по заснеженной целине…

Архангельск встречал балтийцев колокольным перезвоном. Была уже Пасха. Прибывших давно ждали. Тут же отвели им дома для проживания. Сложили корабельное имущество в местном адмиралтейском сарае да замок амбарный на дверь повесили.

А на Соломбальской верфи уже высился частоколом шпангоутов остов будущего корабля. Строивший его корабельный мастер Ершов встретил приехавшую команду радушно.

— Вот, — говорил, седые волосы поглаживая, — присматривайтесь к тому, как строим, да изучайте понемногу! Ничего зря на свете не бывает! Все пригодится!

Уже в Архангельске стал экипаж линейного корабля за № 44 пополняться новыми людьми. Пришли штабс-капитан корпуса морской артиллерии Андрей Чевгуздин, штурман — капитан Алексей Воронин, штаб-лекарь Сакович и назначенный местным архиереем священник Василий Низарьин. Прямо из Морского корпуса прибыли новоиспеченные мичманы Владимир Греве и Дмитрий Лесли, оба выходцы из старинных морских родов.

Стали прибывать на укомплектование и матросы. Старых служак было мало. Большей частью приходили молоденькие архангелогородские рекруты, и хотя многие из них уже изведали штормовую морскую волну на отцовых да дедовых кочах[6], однако учить их еще предстояло немало.

Чтобы хоть как-то подготовить команду к будущему тяжелому переходу, Трескин договорился с начальником местного порта об учебных плаваниях по Белому морю. Часть матросов посадили на транспорт «Онега» под началом лейтенанта Дудинского, другую — на местную шхуну под командой лейтенанта Александра Шигорина. Все короткое северное лето суда оморячивали рекрутов, делая из них настоящих моряков.

К лету же из Санкт-Петербурга пришло, наконец, и радостное известие. Государь император присвоил линейному кораблю № 44 имя. Отныне строящемуся на Соломбальской верфи 74-пушечнику надлежало именоваться «Ингерманланд».

Давно известно, что корабельные судьбы сродни людским. Так же, как и люди, имеют корабли дату своего рождения и день своих именин. Вся разница при этом лишь в том, что у кораблей, как правило, день присвоения имени предшествует дню официального рождения.

Присвоение имени кораблю отмечали скромно, но весело. Произносили тосты. Желали имениннику легкой воды и долгих лет. Шутили, смеялись. Да по-другому, наверное, и быть-то не могло: ведь офицеры «ингерманландские» почти сплошь молодежь!

«Ингерманланд» — слово вроде иноземное, но это только кажется. Суть и смысл его всецело свои, российские. Ингерманландия — это приневская земля, отчина и дедина России. Существует легенда, что имя свое она берет от имени жены великою князя Ярослава Мудрого шведки Ингигерде, которой данные владения по берегам реки Невы князь преподнес в качестве брачного подарка. В Ливонскую войну земли эти были утрачены, а возвращены лишь при Петре Великом. Желая увековечить старое название приневской земли, распорядился Петр в 1715 году присвоить имя «Ингерманланд» новому линейному кораблю, построенному по его чертежам. Тот «Ингерманланд» долгие годы оставался любимым детищем Петра. На нем царь неизменно поднимал свой штандарт, выходя в Балтийское море.

Императору Николаю Первому не давали покоя лавры прапрадеда. Может, именно поэтому и решил российский монарх присвоить это заслуженное имя новостроящемуся кораблю…

А жизнь в Архангельске шла своим чередом Строился корабль, обучалась команда. Люди работали, изучали свое морское ремесло, отдыхали, веселились, влюблялись. На одном из местных вечеров и познакомился с дочерью архангельского чиновника Олимпиадой лейтенант Дмитрий Сверчков. Любовь всегда непредсказуема и внезапна. Ее нельзя ни предусмотреть, ни предупредить. Просто встречаются два человека и понимают, что больше друг без друга им не прожить и дня…

Свадьба у Сверчковых была шумная и разудалая. Гуляли офицеры, которых Дмитрий созвал к себе на торжество. Гуляли и матросы, которым щедрый лейтенант выкатил от себя два бочонка водки.

Супруга командира взяла опеку над молодой женой офицера. Наставляла, как что делать, делилась своим долгим житейским опытом Несмотря на большую разницу в возрасте, молоденькую Олимпиаду часто можно было видеть в гостях у Марьи Давыдовны Трескиной. Коротая время, женщины вместе вышивали, обсуждали новости, ходили по лавкам за покупками.

Женились и матросы. Рождались и дети, появление каждого командой «Ингерманланда» отмечалось особо. Трескин подобные праздники поощрял.

— Пусть люди получше узнают друг друга, — часто говорил он. — Да не только в труде нашем моряцком, каторжном, но и в отдыхе нечастом!

Может, именно по этой причине дом, где квартировал командир, никогда не пустовал. Там всегда были рады каждому офицеру корабля, для каждого находились ласковое слово, стол и добрый совет. Над молодыми офицерами шефствовала Марья Давыдовна. Ей поверяли они свои сердечные тайны, она же с материнской заботой заступалась за них перед своим требовательным к службе мужем.

Так в делах и заботах минул год 1841-й. К маю следующего, 1842 года корпус «Ингерманланда» был уже готов к спуску на воду. Теперь ждали лишь дня, когда Северная Двина сбросит с себя ледяные оковы.

Наконец пошел ледоход. Грязно-серые ледяные глыбы с треском и шумом понеслись по течению, навеки исчезая в волнах Белого моря. Капитан 1-го ранга Трескин был вызван к главному командиру порта. После долгих обдумываний и рассуждений адмирал объявил:

— Спуск корабля назначаю на 24 мая!

День спуска выдался на редкость погожий. Было тепло, неласковое северное солнце светило по-летнему. С раннего утра в порт и на городскую набережную потянулся народ. Архангельск — город небольшой, и спуск каждого корабля — событие великое. Здесь можно встретить всех, узнать последние новости и обсудить последние слухи. Словом, спуск кораблей издавна превращался в городе Архангельске во всеобщий праздник с салютом и гуляниями, ибо и флот, и город жили одними заботами и помыслами.

Где-то около полудня, когда все уже было готово к началу церемонии, прибыли городской губернатор и главный флотский начальник. Поднявшись на специально построенный помост, все они важно расселись в креслах. За спинами начальников толпились чиновники. Поближе — те, кто поважнее, далее — помельче.

Огромный корпус «Ингерманланда» покоился на массивных блоках и подпорках. Под ними с наклоном к воде были уложены в несколько рядов объемистые бревна-полозья, обильно обмазанные салом Над самим кораблем на временных флагштоках трепетали на свежем ветру многочисленные флаги.

Часть команды во главе с командиром находилась на борту, другая — в парадном строю рядом с ним. Там же стояли жены офицеров и матросов: Марья Давыдовна Трескина и Олимпиада Сверчкова, Глафира Завьялова и многие другие. Бегали и шалили дети. На душе у всех было торжественно и радостно.

Наконец генерал-губернатор вяло махнул рукой:

— Начинайте!

Вперед вышел седовласый архиерей. Громким басом отслужил молебен, окропил корабль святой водой.

Люди притихли. Смолкли разговоры. Наступал решающий момент. Теперь все смотрели на главного строителя. Полковник корпуса корабельных инженеров Василий Артемьевич Ершов перекрестился:

— Господи, укрепи!

Затем взял в руки рупор:

— Ну-ка, робяты, к спуску изготовсь!

По его команде мастеровые быстро разбежались по предписанным местам: одни — к блокам, держащим корабль, другие — к подпорам. Окинув быстрым взглядом происходящее и убедившись, что его команда исполнена в точности, Ершов зычно крикнул:

— Блоки вон!

Сразу весь эллинг заполнился шумом: это мастеровые быстро и ловко вытащили блоки.

— Подпоры вон! — скомандовал главный строитель.

И громогласное, единодушное «ура» приветствовало шумный натиск великана. Скользя по бревнам, «Ингерманланд» вначале медленно, а затем все быстрее и быстрее устремился к воде. Еще мгновение — и он в каскаде брызг закачался на волнах.

Гремел оркестр, утирали платками глаза флотские дамы, искренне жали друг другу руки офицеры и матросы.

Один из очевидцев этого достопамятного события впоследствии писал: «Не скоро смолк на берегу шумный восторг зрителей. Каждому наперерыв один перед другим хотелось взглянуть на богатыря, и сотни шлюпок мгновенно окружили его. Веселье и радость видны были на всех лицах — спуск был удачный. Весел был начальник нового корабля, радостны были мы, кому должно было совершить на нем первую кампанию».

Со спуском «Ингерманланда» команда перебралась на корабль. Работы меж тем продолжались: устанавливали мачты, грузили артиллерию и всевозможные припасы. Орудий приняли на борт не более двух десятков. Для плавания в мирное время этого было вполне достаточно. Остальные же пушки, в том числе и новейшие 68-фунтовые бомбические, надлежало получить в кронштадтских арсеналах по приходе к месту постоянного базирования.

Затем начались пробные выходы в море. Вместе с матросами и офицерами в этих плаваниях участвовали и соломбальские мастеровые во главе с полковником Ершовым. Главный строитель внимательно наблюдал, как ведет себя его детище на волне. Мастеровые же на месте устраняли обнаруженные недоделки.

Спустя несколько недель капитан Трескин мог с чистой совестью доложить командиру порта:

— «Ингерманланд» превосходен. На волну всходит легко. Не валок. На курсе устойчив. В управлении легок и маневрен. Все сработано превосходно!

Присутствовавший при разговоре полковник Ершов с показным равнодушием пожал плечами:

— Дело самое обычное. Строим для Отечества своего!

Вскоре корабль был готов к дальнему переходу. А так как обычно из судов, идущих на Балтику, формировался отдельный отряд, то начальником этого отряда, как старшего по званию и должности, морской министр определил командира «Ингерманланда». Помимо линейного корабля под начало Трескина поступили и два новостроенных транспорта — «Волга» и «Тверца».

Тогда же потянулись к Павлу Михайловичу и просители. Люди желали плыть в Кронштадт на борту линейного корабля. В этом не было ничего необычного. Морское плавание в летнее время, как правило, было не особенно продолжительным. К тому же при хорошей погоде оно гораздо приятнее, чем отупляющая тряска по разбитым российским дорогам. Имелась и еще одна, быть может, самая главная, причина. Военные моряки денег за провоз не брали, довольствуясь лишь небольшой суммой за питание из общего котла. Поездки же на перекладных для средней руки российского обывателя влетали в копеечку…

Практика перевоза пассажиров попутными военными судами в России существовала издавна. Кроме того, командир «Ингерманланда» брал на переход свою супругу. Вместе с Марьей Давыдовной решила отправиться морским путем и гостившая у Трескиных в Архангельске ее младшая сестра Лиза. Брал с собой жену и лейтенант Сверчков, решили не разлучаться с женой и сыном боцман Завьялов и некоторые другие. Так что пассажирам отказа не было.

Отъезжающие на «Ингерманланде» грузились на него за день до отхода. Долго перегружал со шлюпки на корабль чемоданы отставной полковник корпуса морской артиллерии Борисов. Старый служака отдал военному делу без малого тридцать лет, приняв крещение еще на славном Бородинском поле. Год назад ветеран вышел на пенсию подчистую и решил было доживать свой век в милом сердцу Архангельске, но случилось несчастье. Купаясь в Двине, утонула по нечаянности одна из его дочерей. Не выдержав горя, умерла жена. И старик остался один с двумя старшими дочерьми. Тогда-то, наверное, и решил полковник переменить место жительства. Слишком уж многое напоминало ему здесь о недавнем горе. А тут и случай представился: от своей престарелой тетки получил он небольшой домик в Петербурге. Думал-думал старик, ехать ему или нет, а потом решился. Поедем! К тому же и дочери на выданье, а в столице, глядишь, и женихов себе найдут по сердцу и с положением.

Прибытие на борт «Ингерманланда» семейства Борисовых вызвало среди корабельных офицеров заметное оживление. И было отчего! Дочери полковника Борисова были совершенные красавицы. С первой же минуты своего прибытия девушки оказались в центре внимания. Однако, снисходительно принимая знаки расположения всех офицеров, сами они выделяли из их числа лишь двоих — братьев Назимовых, бравых и обаятельных лейтенантов. И если Надежде нравился Петр, блиставший в корабельной кают-компании своим неистощимым остроумием, то Софье был более по душе скромный и даже немного застенчивый Евгений.

Уже перед самым отплытием Олимпиада Сверчкова призналась мужу, что ждет ребенка; но как ни отговаривал ее от морского путешествия Дмитрий, Олимпиада осталась непреклонной: еду с тобой — и все тут! Чтобы ей было легче перенести плавание, сопроводить решительную женщину вызвалась ее тетка Елизавета Андреевна. Помимо всего прочего, у тетушки нашлись кое-какие дела в столице, а чувствовавшей себя далеко не лучшим образом Олимпиаде такая помощь была как нельзя кстати. Разрешил Трескин взять с собой и мальчика Ваню Терентьева. Ваня отправлялся в столицу держать экзамен в штурманское училище. За мальчонку заступился корабельный штурман Воронин.

— Возьмем мальца, Павел Михайлыч, сирота ведь! — уговаривал он командира. — Где ему к экзамену подготовиться… А мы за время плавания мальчонку подучим, да и на службу флотскую поглядит, какова она есть не на картинке писаной. Век будет вас благодарить!

— Ну что с вами делать! — махнул рукой Трескин. — Берем!

Не отказывал капитан и матросам, которые брали с собой не только жен, но и детей малых.

Волновали Трескина и заботы иные, куда более для него существенные. На «Ингерманланде» не хватало положенных по штату офицеров, а ведь кораблю плавание предстояло не только долгое, но и достаточно сложное.

— Разумеется, для внутреннего плавания двумя офицерскими вахтами я бы вполне удовлетворился, — выговаривал он местному адмиралу. — Но для путешествия по морям Ледовитому и Немецкому (Северному. — В.Ш.) того явно недостаточно.

Адмирал особо не возражал:

— Сколько требуется?

— Десяток толковых офицеров, — без долгих раздумий ответил Трескин.

— Да этак ты у меня последних выгребешь! — развел руками командир порта. — Дам, сколько смогу! За остальное не взыщи, у самих с этим туго, знаешь!

Слово свое адмирал сдержал, и перед отходом на «Ингерманланд» прибыли сразу шесть офицеров, служивших ранее в Архангельске.

23 июля Трескин провел предпоходовый смотр. Тогда же прибыло пожелать доброго пути кораблю местное начальство. В кают-компании распили шампанское на легкую дорогу и поставили свечи к образу Николая Угодника. Офицеры, как полагается, переоделись из сюртуков в вицмундиры. На борт подняли все гребные суда.

24 июля поутру отец Василий отслужил молебен, после чего Трескин дал команду к съемке с якоря. Ровно в полдень 74-пушечный линейный корабль «Ингерманланд» вступил под паруса и при попутном ветре взял курс к берегам далекого Финского залива. Под дубовым форштевнем круто вскипала беломорская волна.

Первые дни погода явно благоприятствовала мореплавателям. Ветер был свежий и ровный. Ярко светило летнее солнце. «Ингерманланд» как флагман отряда судов шел под одинарным вымпелом. Следом за ним белели парусами транспорты «Волга» и «Тверца». Трюмы судов были заполнены сушеной треской, составлявшей неотъемлемую часть рациона балтийских моряков и весьма ими почитаемой.

Один из участников плавания на «Ингерманланде» впоследствии вспоминал об этих первых днях похода: «Быстро, под всеми парусами понеслись по волнам Белого моря. Недолго видели мы удалявшиеся берега Архангельска, и, хотя сильно поднимала их рефракция, взошедшее солнце лишило нас зрелища их. Настала морская жизнь и потекла своим строгим порядком. Прекрасная погода и по временам открывавшийся западный берег Белого моря удерживали многих на верхней палубе. Все любовались ходом корабля и новыми переменными видами».

Команда согласно расписанию занималась парусными да артиллерийскими учениями. Пассажиры отдыхали, прогуливались по палубе, знакомясь друг с другом и коротая время в приятных беседах. И если при этом старики вели промеж себя разговоры серьезные да политические, то молодежь откровенно радовалась солнцу, морю и легкому ветру.

Но на палубе «Ингерманланда» рождались не только приятельство и дружба. Вскоре разве что слепой мог не заметить, что лейтенанты братья Назимовы уже не просто увлечены, а по-настоящему влюблены в очаровательных дочерей полковника Борисова. В свою очередь девушки отвечали молодым людям полной взаимностью. Когда днем один из братьев заступал на вахту, его возлюбленная как бы нечаянно прогуливалась неподалеку, глядя со стороны на ловкость и умение своего избранника. Наблюдательная Марья Давыдовна Трескина уже через несколько дней шепнула:

— Готовься, Павлуша, по приходе в Кронштадт еще две свадьбы справим!

— Откуда, Маша? И сразу две?! — изумленно посмотрел на нее муж.

— На всем корабле, наверное, один ты и не знаешь, что твои лейтенанты Назимовы уже просили руки у Надежды и Софьи Борисовых! — пояснила супругу Марья Давыдовна.

— Надо же! — еще более изумился капитан «Ингерманланда», — Такое и нарочно не придумаешь!

— Будет тебе, — замахала руками довольная произведенным на мужа эффектом капитанша. — Братья Назимовы — люди весьма порядочные и благонравные, а дочери у Василия Михайловича Борисова просто прелесть. Это будут не пары, а одно загляденье! Я так Василию Михайловичу и сказала!

— А он-то что? — вздохнув, поднял на жену глаза Трескин.

— Что, что! — развела та руками. — Известное дело, за голову схватился! Ну ничего, никуда не денется, смирится!

— И везде-то ты успеваешь! — закончил разговор Трескин. — Мне наверх пора, спи!

Вечером в кают-компании за самоваром уже всеми обсуждался вопрос о помолвке братьев Назимовых с сестрами Борисовыми. Сам старик Борисов, довольный неожиданным поворотом в судьбе дочек, молча попивал чай с блюдца. На вопрос Марьи Давыдовны, благословит ли он своих дочерей под венец, полковник согласно кивнул:

— Им жить, их и выбор! Я ж им счастья желаю!

Капитанша перекрестилась:

— Дай-то Бог счастья да деток вашим девочкам!

На другом конце стола шел разговор иной. Лейтенант Дмитрий Сверчков с молодой женой мечтали о будущем своего ребенка.

— Вот видишь, Митя, — выговаривала лейтенанту Олимпиада. — Ты ведь не хотел меня брать в это плавание, а как все чудесно получилось, как здесь хорошо и весело!

Сверчков огляделся. Разбившись на небольшие группы, офицеры и пассажиры играли в карты и шутили. Тихо трещали нагоревшие свечи. В дальнем углу мичманы Володя Греве и Митя Лесли, дурачась, в четыре руки барабанили по клавишам пианино «Собачий вальс». Ближе, уже в кругу более солидном, лейтенантском, обсуждались вопросы серьезные. Спорили, как всегда, о флотском переустройстве.

— Ни дать ни взять — великосветский салон! — усмехнулся Сверчков.

Затем поцеловал жену в щеку:

— Дай бог, чтобы погода и далее нам благоприятствовала. Тогда и вправду не переход, а прогулка по водам получится!

На исходе пятых суток плавания корабельный штурман Воронин доложил Трескину:

— Так что, Павел Михайлович, прошли мы семьдесят второй градус северной широты. Вступаем в моря полярные!

— Ясно! — кивнул капитан. — Что барометр?

— Быстро падает! — озабоченно сообщил штурман. — Не иначе, к ненастью!

Трескин поднял голову. Вымпелы, до того лишь слегка развевавшиеся на ветру, туго вытянулись во всю свою многометровую длину.

— Да, ветерок крепчает, — нахмурился капитан. Он повернулся к вахтенному лейтенанту: — Приготовьте корабль по-штормовому! Да проследите, чтобы пушки на качке не сорвало!

К полудню следующего дня хлесткий зюйд-вест уже вовсю трепал верхушки волн. Резко усилилась и качка. «Ингерманланд» с каждым часом все больше и больше зарывался в пенные волны.

Свободные от вахты люди теперь отлеживались в койках. Укачавшиеся пассажиры не вставали вообще. Чтобы никого не смыло за борт, Трескин распорядился натянуть вдоль всего корабля штормовые веревки-леера, за которые можно было бы в случае нужды ухватиться.

Исчезло солнце. Небо быстро затянуло свинцово-черными тучами, грянул дождь.

Так среди непогоды день за днем линейный корабль пробивался вперед. Через несколько суток болтанки «Ингерманланд» попал в полосу туманов и окончательно потерял маячившие до того на горизонте транспорты. Теперь лишь изредка слышался едва доносившийся откуда-то издалека хриплый звук туманного рога, извещавший соплавателей, что на борту судна все живы и продолжают свой нелегкий путь.

«Ингерманланд» уже давно шел лишь под фок-стакселем да зарифленными грот-марселем с контр-бизанью. Остальные паруса во избежание потери убрали. На корабле сами собой стихли шутки и смех. Лица людей осунулись. В выгородке, где размещались матросские жены, в рев кричали укачавшиеся дети. Из-за сильного крена перестали готовить горячую пищу, а раздавали сухую провизию и воду. Из-за боязни опрокидывания печей их прекратили топить. Сразу же встала проблема: как сушиться после вахты? В нижних помещениях и трюме стало сыро и холодно.

Заволновался корабельный штаб-лекарь Сакович: не начались бы болезни!

— Надобно давать матросам и женщинам с детьми специальный порошок да увеличить винную порцию желающим! — советовал он капитану.

Трескин самолично пожелал попробовать порошок первым. Поморщился:

— Экая дрянь! — И выплюнул. — Передайте мое приказание выдавать перед вином. Кто эту гадость съедает, тот и двойную винную порцию получает. Я, конечно, Александр Степанович, в ученость вашу верю, но все же, сдается мне, добрая чарка во сто крат полезней ваших мудрствований. Ибо не токмо нутро лечит, но и бодрость духу дает немалую!

Штаб-лекарь молча пожал плечами. Вступать в споры по медицинским вопросам он считал для себя несолидным.

Сильный шторм продолжался более двух суток кряду. «Ингерманланд», несмотря на все отчаянные усилия команды идти прямым курсом, тащило куда-то в сторону. И поэтому, когда к исходу вторых суток штурман Воронин доложился капитану, что, согласно счислимым расчетам, они продвинулись вперед по пути следования на целых пять миль, Трескин обрадовался:

— Что ж, для такой болтанки, в какую мы угодили, это совсем даже неплохо! Гораздо печальнее было бы, если бы за эти двое суток нас отшвырнуло миль на полсотни назад!

Тем временем ветер несколько спал, уменьшилась качка. Люди вздохнули свободней. Прибавив парусов, «Ингерманланд» наверстывал упущенное время.

А плавание продолжалось. За днем ночь, за ночью день. Вокруг по-прежнему расстилался безбрежный океан, а над ним — низкое и хмурое северное небо. На двадцатый день плавания в капитанскую каюту постучал штурман.

— Входите! — приподнял голову от подушки прилегший было отдохнуть Трескин.

Воронин замялся в дверях:

— Я, конечное дело, извиняюсь, что побеспокоил вас, но только что мы миновали самую крайнюю точку маршрута — семьдесят три градуса сорок одна минута северной широты!

— Ну и ладно, — кивнул капитан. — Теперь вниз по карте как по маслу покатимся!

Узнав, что корабль повернул к югу, повеселели и в орудийных палубах:

— Слава те господи, уже к теплу завернули! Глядишь, там снова полегше станет! Да хоть бы и повстречать кого на пути своем, все ж не так тоскливо!

Матросы печалились не понапрасну. Северные воды в те годы довольно редко посещались судами. Поэтому, потеряв в шторм свои транспорты, «Ингерманланд» плыл в полном одиночестве. Лишь раз где-то на горизонте появились и исчезли несколько купеческих судов.

Каждое утро, выходя на шканцы, Трескин первым делом спрашивал у вахтенного лейтенанта:

— Как ветер?

И всякий раз слышал в ответ неизменное:

— Все тот же зюйд-вест, Павел Михайлович!

Тяжело вздыхая, капитан отправлялся осматривать корабль. Огорчения командира понять было можно. Осточертевший всем зюйд-вест упорно не давал «Ингерманланду» спуститься к югу. Сильно недогруженный, без фальшкиля, корабль с трудом продвигался лавировкой при противном ветре. Когда порывы несколько стихали, «Ингерманланд» еще шел вперед, но стоило усилиться зюйд-весту — и корабль быстро сносило обратно. Порой за какие-то несколько часов летел насмарку труд нескольких суток.

— За последние двадцать суток мы вылавировали от параллели Нордкапа всего двести миль.

— Двести миль — это сутки хорошего хода, — заметил кто-то из сидящих офицеров.

— Вот именно, — согласился Трескин. — Поэтому, Андрей Иванович, ограничьте выдачу воды по кружке в день независимо от чинов и положений.

— Как быть с женщинами и детьми? — поинтересовался Истомин.

— Им порцию менять не будем, — решил Трескин. Сырость, скученность, отсутствие горячей пищи и нехватка воды всегда сопряжены в длительном плавании с массовыми заболеваниями. На «Ингерманланде», к счастью, все обошлось: число больных не превысило и десятка. Что способствовало этому: искусство ли штаб-лекаря Саковича, природная ли закалка архангелогородских да вологодских рекрутов, сказать трудно…

Двадцать первого августа барометр вновь стал резко падать.

— Убрать паруса! — распорядился Трескин. — Офицерам собраться на юте!

Когда все прибыли, капитан со старшим офицером провели беглый инструктаж по штормовой готовности и действиям на случай непредвиденных обстоятельств. Здесь же присутствовал и корабельный батюшка отец Василий.

А с севера уже обволакивали небо непроницаемо-черные тучи. Ветер стонал в снастях и рвал в клочья паруса.

— Господи, никак шквал накатывает! — крестились те, что были поопытней.

Молодые же матросы, ежась в предчувствии чего-то недоброго, вжимали головы в плечи.

— Господа офицеры! Прошу всех занять предписанные вам места! — закончил свои наставления командир корабля. — И поскорее!

А вокруг все уже кипело…

Один из членов экипажа «Ингерманланда» впоследствии вспоминал об этих ужасных минутах: «Все затрещало — в одно мгновение грот-марсель изорвало в клочки; крюйсель-шкоты лопнули… Проливной дождь хлынул параллельно палубе — так силен был порыв ветра; свет дня принял какой-то коричневый цвет; голос человека был задушен, и только оглушительный вой бури раздавался над нами. Побелевший как снег океан рассыпался громадными валами спереди и сзади корабля, и поверхность его, казалось, слилась с мрачным небом Предсказания барометра оправдались — начался шторм Наступившая ночь придала картине еще более ужаса Невообразимая фосфорическая игра воды невольно пугала нас при неимоверной качке, когда корабль проходил между валов, казалось, что огненная масса двигается на нас и одним ударом уничтожит все…»

Но прошло совсем немного времени, и команда пообвыклась. К чему только не привыкает человек! Через час-другой то там, то здесь уже слышались соленые матросские шутки, смех.

— Ну как там служители наши? — поинтересовался у капитан-лейтенанта Истомина Трескин, когда тот вернулся на шкафут, обойдя в очередной раз корабль,

— Злы как черти, но веселы. Матушку царя морского вкругоря поминают! — отвечал тот.

— Значит, уже оморячились понемногу! — удовлетворенно отметил командир, безуспешно пытаясь укрыться от ветра, чтобы раскурить сигару.

Среди паствы — безотлучно отец Василий. Каждому у него слово доброе найдется, совет да взгляд ласковый. Никто и не догадывается, что укачивает батюшку страшно. Но отойдет отец Василий в сторонку, справит за борт нужду морскую, чтобы никто не видел, — и снова к служителям.

— Двужильный, што ли, он у нас! — переговариваются промеж себя матросы. — Мы-то хоть на подвахте подремлем, а он и вовсе вниз не сходит!

Матросы ошибались. Отец Василий вниз сходил, и часто, но только для того, чтобы подбодрить запертых в душных каютах женщин и детей. И там его слова ждали как лучшего из лекарств.

А шторм все крепчал. Отчаянно кренясь и зарываясь носом по самый бак, «Ингерманланд» несся в темную неизвестность среди круговерти волн. На штурвальном колесе висело уже до десятка дюжих матросов, однако все было бесполезно. Изменить курс корабля не было никакой возможности.

— Держитесь носом к волне! — кричал, стараясь перекрыть вой ветра, Трескин. — Станем бортом — опрокинет!

Но удержать корабль было уже нельзя. Время от времени «Ингерманланд» ложился на борт так, что волны перекатывались через верхнюю палубу. И тогда замирали сердца самых отчаянных матросов. Встанет или нет? Однако проходило мгновение, другое — и корабль, вначале медленно, а затем все быстрее и быстрее, поднимался из воды, чтобы через несколько минут так же повалиться на другой борт.

Ровно сутки продолжалось это неистовство разъяренной стихии. Такого шторма не видели даже самые опытные моряки «Ингерманланда». Боцман Завьялов, побывавший, наверное, на всех широтах, и тот на вопрос капитан-лейтенанта Истомина отрицательно помотал седой головой:

— Нет, Андрей Иванович, такого шторма я еще не видывал, ни на Тихом окияне, ни в Бискайке гиблой. Только теперь и прознал, что такое настоящая буря!

— Да и я, Трофимыч, тоже! — признался ему старший офицер. — Будто судьба нас к чему-то готовит, а к чему — не знаю.

От сильных ударов волн разлетелся в куски двуглавый орел в носовой части корабля. Кто-то усмотрел в этом дурное предзнаменование:

— Коль головы орлиные с коронами слетели, далеко ли до людских!

Рассудительного этого сразу же одернули сурово:

— Типун тебе на язык, дурень! Заметил что, так помалкивай! Неча сумлениями своими добрым людям головы морочить!

Корабельный батюшка меж тем, подобрав рясу, бегал от волн по верхней палубе, чтобы добраться до своих любезных матросиков. Кончина двуглавого орла на батюшку впечатления не произвела.

— Улетел орелик наш! — успокаивал он напугавшихся было рекрутов. — Полетает, полетает да снова к нам и возвернется!

— Так может ли орел-то деревянный летать? — спрашивали рекруты недоверчиво.

— То ваши деревенские, коль деревянные, так ни на что и не способны, а наш флотский все может! — отвечал им батюшка, хитро глаз щуря.

Говорят, что не бывает худа без добра. Наверное, так произошло в этот раз и с «Ингерманландом». При всем своем неистовстве штормовой ветер оказался самым попутным, и до Немецкого моря корабль пронесся как на крыльях, всего лишь за четверо суток.

В Немецком море тоже штормило изрядно, но его миновали достаточно быстро и без потерь в парусах и такелаже. На «Ингерманланде» повеселели — в кают-компании мичмана уже с видом старых морских волков делились друг с другом оценками перспектив:

— Ну, господа, можно считать, что мы уже почти дошли. Осталась разве что самая малость: пройти проливами да пробежаться по Балтике! Думается, неделька хорошего попутного ветра — и мы уже у стен кронштадтских!

На лейтенантском конце кают-компанского стола никаких оценок не давали. Здесь понимали, что ничего никогда наперед загадывать нельзя, тем более на море.

По проходе Скагеррака Трескин рассчитывал завернуть на пару дней в Копенгаген, чтобы налиться водой и дать небольшую передышку людям. Известие о предстоящем заходе в столицу Датского королевства было встречено на корабле с одобрением всеми без исключения. Еще бы! Впереди несколько дней отдыха! Наперебой писали письма. Кто одно, кто два, кто три, а вот Павел Шигорин аж десять: батюшке с матушкой, бабке, трем кузинам, тетке, друзьям да еще одной юной особе, чей портрет в медальоне носил мичман на шее.

Старший офицер Истомин же всяческие разговоры о делах земных считал вредными и обрывал:

— Вот когда положим дагликс на рейде кронштадтском, тогда и скажете, что дома, а пока вокруг вода, о том забудьте.

Уже перед самой Ютландией ветер поменялся на противный. Снова началась бесконечная утомительная лавировка — непрерывное маневрирование и смена парусов, чтобы хоть как-то продвигаться вперед. Работа очень тяжелая, а зачастую и бесполезная. Недаром говорили в старину, что лавировки выматывают не только силы, но и души моряков.

Маневрам «Ингерманланда» мешала и темнота штормовых ночей. Днем же непрерывно моросил дождь да ложилась на воду непроницаемая пелена. И это в датских проливах, издревле печально известных как кладбище кораблей!

На шканцах — капитан Трескин в накинутом поверх мундира брезентовом плаще Рядом с ним — его соплаватель и верный товарищ Андрей Иванович Истомин. Оба уже давно на пределе сил…

— Трое суток не имеем обсервации, да еще в проливах! — сокрушается командир. — Не плавание, а напасть какая-то!

— Да, Павел Михайлович, пытаться высмотреть что-либо сейчас бесполезно, — опускает зрительную трубу Истомин. — Даже берега за моросью не видно. Как определяться будем, ума не приложу!

Толпившиеся на рострах у фальшборта пассажиры со страхом поглядывали вдаль. Там, в дымке тумана, вставали из волн десятки клубящихся смерчей. Будто огромные поминальные свечи, сопровождали они корабль в пути…

— Господи! — в ужасе крестились женщины. — Не иначе как к несчастию сие знамение!

— Сие есть явление природное, кое по законам не токмо Божьим, но и физическим проистекает! — заслышав шум, подошел вездесущий отец Василий.

Немного успокоив женщин, священник отошел в сторону и сам несколько раз истово осенил себя тремя перстами:

— На все воля Божья!

Оглянулся по сторонам. Не слышал ли кто его сомнения? Боялся отец Василий, чтоб не закрались в души людские робость да страх, чтобы ни на минуту не усомнились они в силах своих перед бушующей бездной. Кто знает, что ждет впереди?

— Смотрите! Смотрите! — кричали со всех сторон. Отец Василий глянул туда, куда указал пробегающий мимо матрос. Сквозь серую завесу тумана было отчетливо видно, как один за другим, словно по чьей-то команде, быстро рассыпались смерчи. Вот наконец исчез последний. В тот же миг засвежел ветер, наполнив ветрила попутным порывом. Капитан хода, однако, не прибавил, не без основания опасаясь скал и подводных камней.

Предоставим слово одному из членов экипажа — мичману Говорову, опубликовавшему много лет спустя свои воспоминания о плавании на «Ингерманланде»: «Медленно тянулся день 30-го августа. Какое-то необыкновенное, безотчетное уныние поселилось в кают-компании, и, удивляясь общей молчаливости, мы сами не понимали, что могло нас так сильно тревожить. На распорядительность и осторожность капитана вполне мы полагались. Малейший случай не оставался без внимания его. Опытность наших штурманов еще более обнадеживала нас безопасностью. Что ж такое было причиною нашей грусти? Что могло наводить такую страшную тоску, и именно в день 30-го августа? Ничей ум не разгадает нам тайного волнения души и ее предвидений — ей одной, бессмертной части нашего существа, доступна будущность предчувствием».

С ночи тридцатого августа еще более засвежело. Короткие и сильные удары волн то и дело сотрясали корабельный корпус. Не в силах заснуть, люди тревожно ворочались на своих зыбких ложах. Безрадостным было и утро следующего дня. Густой туман по-прежнему препятствовал любой попытке спуститься и отстояться в каком-нибудь из близлежащих портов.

Тридцать первое августа чтится на Руси с давних времен особо. Это день святого Александра Невского. На «Ингерманланде» праздник отмечали торжественным молебном с коленопреклонением За певчих были корабельные офицеры. Однако положенную после этого пушечную салютацию командир отменил из-за непогоды.

Свистел и завывал в снастях ветер. Сплошь белело пенными шапками растревоженное море. Было зябко и неуютно.

В кают-компании подан был праздничный обед, но настоящего праздника так и не получилось. Хороший стол не мог не напомнить, что корабельные продукты уже на исходе, и с завтрашнего дня все без исключения переходят на матросский рацион. Тосты произносили в порядке, принятом на русском флоте: за государя, за флот, за прекрасных дам… На десерт подали пирог.

Общий разговор меж тем не клеился. Говорили в основном с соседями по столу, говорили о разном: о будущей выплате морского жалованья и глупости столичных начальников, о прочности корабельного корпуса и последних парижских модах, о нынешних ценах на меблированные комнаты в Кронштадте и скандально популярном журнале.

Сам Трескин разговор вел со строителем «Ингерманланда» Василием Артемьевичем Ершовым. Командир был очень доволен своим кораблем, его мореходными качествами.

— Ну что вы, Павел Михайлович, — разводил руками Ершов. — Над этим типом кораблей трудилось не одно поколение лучших российских корабелов. Я лишь снял пенки с их трудов!

— Полноте! Ваша рука здесь чувствуется во всем. Особенно ж добротно сработан корабельный корпус!

После полудня резко увеличилось число встречных торговых судов. Старший офицер Истомин, во избежании возможного столкновения, велел расставить вдоль бортов дополнительных наблюдателей.

День заканчивался. Сумерки в такое время коротки, и скоро наступила темная ночь. Ветер по-прежнему был крепок. Порывы его то и дело хлестали людям в лицо поднятыми с гребней волн брызгами, пузырили брезент на палубе.

После ужина штурман Воронин раскатал перед командиром карту Скагеррака.

— Вот наше счислимое место! — ткнул он пальцем. — Но полностью быть уверенным в этом нельзя. Расчеты самые приблизительные. Ведь мы уже несколько дней не видели берега и были лишены возможности определить точное место по солнцу и звездам. К тому же течение в здешних местах непредсказуемое и нас могло отнести весьма далеко от расчетной точки!

— Сколько до ближайшего берега? — спросил Трескин настороженно.

— По карте до норвежского побережья полсотни миль, но на самом деле, думается, мы значительно ближе!

— Ладно, — подумав, произнес командир. — Двигаться далее в такой обстановке опасно. Следовать к берегу — тоже. Поэтому постараемся сохранить свое настоящее место, пока не изменится к лучшему погода!

Впоследствии, когда действия капитана 1-го ранга Трескина будет исследовать специальная комиссия, состоящая из самых высоких флотских авторитетов, она признает, что данное решение было весьма своевременным и грамотным…

Ворочая то вправо, то влево, «Ингерманланд» буквально крутился на одном месте, стремясь избежать возможных опасностей.

После ужина свободные от вахты и работ офицеры собрались в кают-компании. Говорили о надоевшей всем солонине с бобами.

— Василий Артемьевич! — обратился к подошедшему полковнику Ершову лейтенант Дергачев. — Вот вы везете в Петербург с собой холмогорскую корову, но, по-моему, пропадет она там средь столичных буренок зазря. Где ей со столичными тягаться! На нее там ни один бык порядочный не позарится!

— Отдайте корову на закланье! — поддержали Дергачева остальные со смехом. — На том свете вам сия щедрость зачтется!

— А, ладно! — махнул рукой Ершов. — Режьте мою холмогорочку! Что не сделаешь для пользы родного кораблика! Владейте, злодеи!

— Ну, Василий Артемьевич! Вы и впрямь наш добрый ангел! — обступили кораблестроителя обрадованные офицеры. — И корабль нам сладили, и с голоду опухнуть не дали!

С вахты пробили две склянки — девять часов вечера. Павел Михайлович Трескин в это время находился на юте, наблюдая за обстановкой. Сидя на бухте каната, он торопливо пил принесенный рассыльным чай, поглядывая в то же время по сторонам.

— Не нравится мне наше положение, — говорил он старшему офицеру Истомину, находившемуся тут же, — ох не нравится! Как слепые котята тычемся, а куда — не знаем!

В кают-компании за пустым столом сидели лейтенанты Дергачев и подсменившийся с вахты Александр Шигорин. Уставший Шигорин отодвинул в сторону тарелку с солониной:

— Надоело!

— Пойдем ко мне в каюту! — пригласил его Дергачев. — У меня где-то остался приличный кусок сыру, поужинать хватит!

Офицеры направились к выходу из кают-компании. Но в дверях столкнулись со спустившимся сверху штурманом Ворониным.

— Вы не видели Васильева? — обратился он к офицерам.

— Только что был здесь, но куда-то вышел, — ответил Шигорин.

— Хотел у него трубу зрительную взять, — с сожалением произнес Воронин. — Ладно, пойду посмотрю по каютам. По правому борту открылся огонь, а у меня труба ночного видения ни к черту!

Шигорин с Дергачевым понимающе кивнули. Еще несколько лет назад, будучи в Лондоне, лейтенант Яков Васильев потратил почти все годовые деньги — купил очень уж дорогую, но великолепную зрительную трубу, позволявшую довольно сносно видеть и в ночное время. И если ночью на «Ингерманланде» возникала необходимость, трубу всегда просили у Васильева; лейтенант никогда не отказывал.

На верхней палубе события разворачивались следующим образом. Обнаружив вдалеке огонь, командир корабля предположил, что это светит встречное судно. Капитан Трескин ошибался: то светил маяк! Однако какие-то сомнения в его душе все же оставались.

— Что-то этот огонь мне не нравится! — повернулся Трескин к вахтенному начальнику.

— Да и мне тоже, — отозвался лейтенант Андреев. — Какой-то странный огонь. Откуда у купца фонари с рефлектором?

Тогда-то и послал командир штурмана вниз за хорошей зрительной трубой.

— Будем ворочать вправо! — распорядился Трескин. — Чтобы разойтись с этим господином подалее!

Он подошел к вахтенному начальнику:

— Командуйте к повороту на правый галс!

В этот момент раздался удар… Сила его была такова, что спавших повыбрасывало с коек. Затрещали переборки.

«Ингерманланд» быстро повалился на борт. Все летело на палубу: люди, вещи… Отовсюду слышались крики испуганных, стоны расшибленных.

— Осмотреть корабль! Доложить о повреждениях! — кричал в рупор Трескин. — Всем занять места по аварийному расписанию!

Вскоре на шканцы стали поступать доклады:

— В носовом трюме обильная течь!

— В кормовом вода бьет фонтаном!

— На канатном кубрике все офицерские каюты разнесло в щепки!

— Сорван и переломан пополам руль!

Последнее сообщение было наиболее тревожным. Еще бы, в такую погоду да при таких тяжелых повреждениях корабль остался без всякого управления! А вахтенный лейтенант уже кричал зычно:

— Подвахтенная смена к помпам! Живо! Койки долой!

Засвистали боцманские дудки, и остолбеневшие было от случившегося матросы бросились по предписанным местам. Загремели цепными передачами громоздкие каттенс-помпы, побежала по ватер-шлангам первая вода. Борьба за спасение корабля началась!

Капитан тем временем собрал на шканцах офицеров. Наскоро совещались, что лучше предпринять для спасения корабля.

— Перво-наперво нужен свет! — оглядевшись, заключил командир. — Зажгите все имеемые фонари!

Исполнить команду бегом кинулся капитан-лейтенант Истомин. Спустя несколько минут темноту ночи рассеял тусклый свет нескольких масляных фонарей.

— Вон, вон огонь! — крикнул один из братьев Назимовых, показывая рукой.

Все оглянулись. Вдали действительно слабо мерцал свет, то затухая, то вновь ярко разгораясь.

— Это, несомненно, маяк, который мы приняли за судовой огонь! — заключил Трескин сокрушенно. — Теперь нам следует по возможности держать к берегу или хоть бы зацепиться якорями за грунт.

По трапу на шканцы взбежал мичман Половцев. Тяжело дыша после бега, он доложил:

— В трюме воды уже до половины!

Офицеры быстро разбежались, каждый получил свое задание: кто к помпам, кто готовить шлюпки, кто руководить заделкой пробоин.

Гулко ударили в темноту пушки, оповещая всех проплывающих мимо о постигшем мореплавателей несчастии. Разбрасывая яркие снопы искр, вспыхнули зажженные фальшфейеры.

Трескин подозвал к себе Шигорина и унтер-офицера Арзамасского:

— Вам задача особая: спасать корабельный флаг!

Лейтенант Васильев занялся спасением корабельных денег.

Бросили лот. Он показал глубину в тридцать саженей.

— Все ясно, — утер лицо от соленых брызг командир. — Мы на развороте с маху врезались в каменную скалу!

Капитан-лейтенант Истомин тем временем руководил отдачей якорей. Но и якоря не помогли удержать «Ингерманланд». Корабль куда-то тащило течением и ветром. Сделать же что-либо с разбитым рулем было просто невозможно. Скоро опускаемый лот уже не доставал дна. Судя по всему, «Ингерманланд» сносило на середину пролива.

В трюме тем временем отчаянно боролись с водой. В ход шло все: пожарные рукава и ведра, артиллерийские кадки и артельные котлы, матросские кивера и даже ротные барабаны… Но пробоины были столь велики, что вода все равно продолжала поступать и люди вынуждены были отступать все выше и выше. Из-за большого напора воды не успели принести парусины, чтобы хоть как-то затянуть дыры в корпусе; вся парусина после ударов о скалу почти сразу оказалась затопленной.

Однако люди продолжали неравную борьбу. Трюмные люки, через которые уже начинала поступать вода, затягивали брезентами. Меж тем водный поток с силой вышвыривал наверх всевозможные предметы: койки, чемоданы, сундуки и брашпили. Многих било этими вещами, но никто не отошел Одного из матросов перехватило канатом и протащило по палубе до самого клюза, прежде чем его сумели освободить; однако в сознание он не пришел Прибежал лекарь Сакович, все инструменты которого тоже остались в залитом водой кубрике.

— Не жилец! — констатировал штаб-лекарь, наскоро оглядев матроса. — Положите его в подвесную койку и оставьте в покое!

Это была первая жертва, но, увы, далеко не последняя…

Тем временем капитан пытался с помощью одних парусов направить «Ингерманланд» к норвежскому побережью, но все его попытки завершились ничем: корабль был во власти волн.

А вода уже выливалась из комиссарского погреба и подступала к жилой палубе. Перед тем как окончательно оставить трюм, лейтенант Дергачев в последний раз по грудь в воде обошел трюмные помещения, проверяя, не остались ли где-нибудь люди. Впоследствии он вспоминал: «До перехода в жилую палубу я вошел в брод-камеру… и увидел, что в ней плавают мешки с сухарями, а между тем баталер Федоров, старший писарь Дряхлицын, жена Федорова и сестра боцмана Гусева, женщина пятидесяти лет, сидят себе и беседуют, а двое детей баталера Федорова спят в койке; я сказал Федорову, чтобы он со всем своим семейством шел в верхнюю кают-компанию, и, взяв одного из спящих детей, понес его туда».

Из трюма выскочил мичман Аполлон Говоров. Он спешил сообщить командиру, что трюм вот-вот окончательно заполнится водой и тогда корабль неминуемо пойдет на дно.

Трескин воспринял известие внешне спокойно.

— Хорошо! — кивнул он. — Ступайте и выводите людей наверх!

Затем подошел к стоящему поодаль кораблестроителю Ершову:

— Василий Артемьевич, сколько времени продержимся еще на плаву?

Ершов на минуту задумался, затем ответил:

— Еще до Нордкапа я велел вашему трюмному унтер-офицеру Вахрушеву забивать пробками пустые бочки. Таковых у нас в трюме более трех сотен. Думаю, что по этой причине затопление трюма нам гибелью не грозит. Бочки будут нас поддерживать. Беда в другом Вода пойдет выше, да и штормовая волна будет постепенно разрушать корпус. К тому же наличие мачт может способствовать нашему опрокидыванию.

— Сколько выдержит корпус? — спросил командир.

— Если ветер не уменьшится, то, думаю, суток двое! — отвечал старый корабел.

Трескин с некоторым недоверием поглядел на него.

— Да, да, Павел Михайлович, не сомневайтесь! — укоризненно покачал головой Ершов. — За то, что я сработал своими руками, отвечаю головой!

Предположение создателя «Ингерманланда» полностью подтвердилось. Предусмотрительно подумав о пустых бочках, старый корабельный мастер надолго продлил жизнь своему детищу.

Однако «Ингерманланд» уже подстерегала другая опасность, о которой тоже говорил опытный корабел: корабль все больше и больше заваливался на борт, черпая воду левым фальшбортом

— Будем рубить мачты! — вздохнул Трескин. — Иного выхода нет! Прежде всего надо избавиться от грот-мачты. Она сейчас наиболее опасна!

Тотчас к грот-вантам кинулись дюжие молодцы с топорами в руках. Несколько взмахов — и страшный треск возвестил всем о том, что грот-мачта полетела в волны. «Ингерманланд» сразу выпрямился. Кое-где, радуясь этой маленькой удаче, кричали «ура». Но, как оказалось, радоваться было рано. Грот-мачта, удерживаемая многочисленными снастями, не желала расставаться с кораблем. Рухнув в воду, она по-прежнему, хотя и значительно меньше, кренила корабль своим весом. Оставлять ее в таком положении было равносильно самоубийству. Кому-то надо было пробраться на погруженные в волны руслени и перерубить удерживавшие мачту снасти.

— Да, забот не убавилось! — мрачно сказал командир. — Кличьте охотников!

Первым прибежал мичман Володя Греве. Срывающимся от волнения голосом юноша заявил, что почтет за честь исполнить столь рисковое дело.

— Возьми пару матросов из добровольцев и ступай с Богом! — напутствовал его командир. — И… береги себя!

Обвязавшись концом веревки и вооружившись топором, Греве бесстрашно бросился на левый руслень. Несколько матросов, тоже из охотников, его страховали.

Греве, меж тем, пробирался к мачте. Мгновение — и первая волна захлестнула смельчака с головой. Там, где только что находился мичман, пузырилась пена. По палубе «Ингерманланда» пронесся стон: неужели погиб? Все замерли.

— Смотрите! Смотрите! — внезапно закричал кто-то из матросов. — Он жив!

— Где? Где? — неслось отовсюду.

— Да вон же, вон! — показывал рукой матрос. — Левее!

И точно: левее места, куда вглядывались люди, целый и невредимый, едва виднелся в темноте мичман Греве. Не теряя времени, он уже вовсю рубил толстые намокшие ванты. Удар — еще… еще… И новая волна… Еще несколько ударов — и снова его захлестывает бурный штормовой поток… Наконец перерублен последний подветренный талреп, и грот-мачта, вначале будто нехотя, а затем все быстрее и быстрее, заскользила на борт, короткий всплеск — и вот она уже качается неподалеку от «Ингерманланда».

Весь промокший до нитки, с разбитым лицом, Володя Греве взобрался на палубу. Сейчас он обманул смерть, в другой раз это ему уже не удастся…

На жилой палубе, последнем ярусе нижних помещений, шла тем временем не менее отчаянная борьба. Работая по грудь, по горло в стылой воде, люди сражались до последнего.

Говорят, что во время опасности человеческие силы утраиваются. У ингерманландцев они, наверное, удесятерялись! Когда старший офицер Истомин доложил Трескину, что матросы на руках перенесли с ростр на шканцы двенадцативесельный катер, на котором предполагали эвакуировать женщин и детей, тот не поверил, пока сам не увидел

— Я не могу не верить своим глазам! — сказал Трескин. — Но все равно это невозможно!

В катер загрузили запасы воды и провизии, но спустить его пока не было возможности из-за большого крена корабля.

— В крайнем случае будем просто сталкивать за борт, а там что бог даст! — решили моряки.

Тем временем артиллеристы во главе со штабс-капитаном Андреем Чевгуздиным выбрасывали за борт пушки и ядра, чугунный и каменный балласт.

Вести ж, поступаемые на шканцы со всех сторон, были одна другой тревожнее. Корабль все больше и больше оседал в воду, и хотя люди знали, что в ближайшее время он затонуть не должен (в трюме — множество пустых бочек), они не на шутку были обеспокоены опасностью не менее страшной. Полузатонувший «Ингерманланд» становился легкой добычей штормовых волн, которые с каждой минутой все легче и легче перехлестывали через его осевший в воду борт.

К концу подходила и неравная борьба на жилой палубе. Ударами волн одну за другой выбило задрайки из носовых клюзов, и вода, клокоча, с бешеной силой хлынула внутрь корабля.

— Все, робяты, более тут ничего сделать не можно! — крикнул кто-то из остававшихся там матросов. — Пора выбираться, пока здесь навсегда не остались!

Но один человек все же решил остаться на заливаемой водой палубе. Это был артиллерийский унтер-офицер Баев. Решение он принял отчаянное! Унтер-офицер задумал все же пробраться к носовым клюзам и заткнуть их. Попрощавшись с товарищами, Баев по горло в воде двинулся в свой страшный путь. Назад отважный моряк не вернулся. Никто так никогда и не узнал, каков был его конец, удалось ли ему исполнить свой замысел. В памяти ингерманландцев остался лишь его подвиг — подвиг, достойный поклонения.

Женщины и дети, меж тем, собрались в кают-компании. Тревожно прислушиваясь к ударам стихии, они молились о спасении Николаю Угоднику.

— Заступись, святой Микола, спаси нас и деток наших! Не дай сгинуть в пучине морской!

Но молчал в ответ святой. Только раскачивалась под ним мерцающая лампадка, бросая тревожные блики на лица женщин. Матери, как могли, успокаивали испуганных детей:

— Спи, спи! Вот проснешься — и все уже закончится!

Сестры Борисовы, тесно прижавшись друг к дружке, будто ища тем спасения, молчали. Рядом с ними — супруга лейтенанта Сверчкова Олимпиада. Молодая женщина тоже испереживалась: как там сейчас наверху ее Митенька, что с ним?

В кают-компании уже гуляла вода. Женщины плакали.

— Успокойтесь, родные! — уговаривала их, как могла, капитанша. — Вот увидите, все будет хорошо. В море и не такое случается!

Марья Давыдовна — в ночной рубахе до пят. Как спала, так из каюты и выскочила.

Вскоре сверху прибежали посланные командиром матросы, и женщин стали выводить на верхнюю палубу. Вслед за ними потянулись и больные из лазарета. Один из тяжелобольных выходить наверх отказался:

— Оставьте меня здесь, — сказал он пытавшимся вынести его. — Мне уже недолго осталось, займитесь другими. — Забравшись в дальний угол лазарета, он затих и так, тихо, через какие-то полчаса отошел…

По команде Трескина лейтенант Шигорин возглавил сооружение плотов и приготовление к спуску шлюпок. В них спешно складывали компасы, сухари, бочонки с водой.

Из воспоминаний лейтенанта Дергачева: «Когда вода стала сильно прибывать в батарейную палубу, то я с несколькими людьми, взявши связанные матросские койки, пошел в кают-компанию для забивки портов и нашел кают-компанию уже пустою, потому что всех жен и детей вывели наверх. Почти при конце забивания портов волною ударило в кормовые окна кают-компании так, что койки из элен-порта полетели, как ракеты, а рамы из транцев подняло и вода пошла в окна, как в мельничные шлюзы. Тут уже нечего было надеяться на отливание воды, а нужно было думать о спасении. Я сказал находившимся со мною матросам: „Ребята, бросай, пойдем наверх спасаться“. Выйдя из кают-компании, встретил у склянок священника, с которым пропели: „Спаси, Господи, люди твоя!“, простились, и я закричал людям, находившимся на батарейной палубе при отливке воды, чтобы бросали работу и шли наверх спасаться. Этот момент был самый ужасный, люди бросились наверх с невероятной быстротою…»

А в люках уже бурлила черная вода… Паники не было. Наоборот, смертельная опасность, нависшая в равной мере над всеми, сплотила людей. Матросы без всяких раздумий шли на выручку офицерам, а те, в свою очередь, готовы были жертвовать собой ради подчиненных. Старые матросы, как могли, ободряли рекрут. То там, то здесь раздавалось «ура». Боевой клич подбадривал людей, давал им веру в себя, в свои силы.

— Вместе служили, вместе и погибать будем! — неслось отовсюду.

Несмотря на расчеты полковника Ершова, Трескин, не желая рисковать, отдал распоряжение сажать людей в шлюпки и на плоты. Но мест там было немного. Тогда в первую очередь посадили женщин, детей и больных. В каждую шлюпку командир определил по офицеру — старшим. Затем сели матросы. Сам командир, священник, старший офицер садиться не пожелали, твердо решив разделить судьбу своего корабля. Вместе с ними остался и мастер Ершов.

Корабль меж тем все более погружался. Ниже и ниже оседали в волнах разбитые борта. Внезапно погружение прекратилось, а затем «Ингерманланд» вроде бы даже немного приподнялся из воды.

— Все! — выкрикнул давно ожидавший этого момента Ершов. — Более он не осядет! Пока волны окончательно не разобьют корпус, «Ингерманланд» будет держаться на плаву!

Теперь взгляды всех были устремлены на огромные штормовые валы, которые все больше и больше захлестывали корабль. Что-то страшное происходило и под палубой. Огромный напор воды буквально выгибал палубные доски. Они то там, то здесь с треском разламывались, и тогда в образовавшиеся дыры били мощные водяные фонтаны.

Но люди упрямо продолжали верить в чудо спасения, которое непременно должно было произойти с рассветом.

— Только б до солнышка продержаться, а там и черт не страшен! — подбадривали друг дружку матросы.

Офицеры были реалистичней:

— Днем шансов на спасение значительно больше. Прежде всего при свете куда легче бороться, к тому же места здесь судоходные, так что и заметить должны!

Предоставим слово очевидцу: «Настало мгновение ужасное, невообразимая тишина, как будто предсмертный час приготовления к смерти. Все едва переводили дыхание. Служитель веры, с крестом в руках, осенял на все стороны, и молитвы на разных языках неслись к престолу Божию. Вода страшно забушевала в батарейной палубе. Корабль начал трещать и валиться то направо, то налево и наконец остановился прямо. Ветер свирепствовал по-прежнему. Вдруг корабль наклонился налево, вздрогнул. „Мгновение — и он погрузится!“ — думал каждый. Все смолкло, наступило торжество религии, все сняли фуражки. Священник в истинном величии своего сана напутствовал нас отходною молитвою в жизнь вечную, и вслед за тем шумное „ура“ нескольких сот человек, казалось, хотело заглушить рев ветра и шум бурана, свирепствовавшего внутри корабля…»

Возле шлюпок наконец-то встретились сестры Борисовы со своими женихами Евгением да Петром.

А волны меж тем швыряли по палубе шлюпки и плоты, разбивая их в щепки. О том, чтобы спастись на них, теперь не могло быть и речи. Все устремились на ют, к бизань-мачте и на бушприт — в места, которых еще не достигла разъяренная стихия.

Но вот по группе пробирающихся на ют прокатился водяной вал. Раздались сдавленные крики… и все. В живых не остался ни один! На палубе творилось невообразимое. Первыми гибли дети. Уставшие женщины роняли их в воду: кричащих младенцев вырывала из материнских рук бурлящая вода и уносила с собой навсегда. Обезумевшие матери прыгали за борт следом за своими чадами. Не в силах видеть происходящее, на помощь бросались матросы и офицеры и гибли, гибли, гибли…

Командир корабля, тем временем, отдал распоряжение рубить ют. Расчет Трескина был таков: подрубленный со всех сторон, ют должен непременно всплыть при полном погружении корабля и служить ингерманландцам своеобразным огромным плотом, на котором можно будет продержаться некоторое время.

А шторм неистовствовал. Огромные волны одна за другой били в корабельные борта, и каждая из них не уходила бесследно: зияющие пробоины и разбитые шлюпки, остатки рангоута и изувеченные человеческие тела — вот что оставляли они после себя. Но несмотря ни на что, люди продолжали пробираться к бушприту и бизань-мачте. Путь туда был теперь смертельно опасен: перепутанные снасти, водовороты преграждали дорогу к этим островкам спасения. Судьба ставила перед людьми страшный выбор: остаться на месте, смирившись с неизбежным, и погибнуть или пуститься в смертельно опасный путь и, может быть, спастись. Ингерманландцы избрали борьбу! Штормовые волны, перехлестывая через корабль, уносили смельчаков десятками, но оставшиеся в живых упорно, группами и поодиночке, двигались вперед.

Палуба была усеяна трупами. Среди них то тут, то там еще встречались изувеченные шевелящиеся тела…

На 12-весельном корабельном катере пытались найти спасение с десяток матросов во главе со штурманом Ворониным. На груди под шинелью Воронин спрятал сложенную вчетверо карту и шканечный журнал — документы, крайне необходимые при будущем расследовании причин кораблекрушения. Даже если в живых почти никого и не останется, документы могут спасти главное — честь и доброе имя.

Но корабельным документам лечь на стол судебного заседателя было, увы, не суждено. Огромная волна со всего размаху ударила в катер. В одно мгновение он, переворачиваясь, полетел в воду и исчез там навсегда с находящимися в нем людьми…

Братья Петр и Евгений Назимовы пробивались на ют вместе со своими невестами Надеждой и Софьей. Волны разлучили их. Затем один из валов подхватил Надежду и со всей силы бросил на изломанный баркас. Страшно крича, девушка забилась на железной уключине, глубоко вошедшей ей в живот. Длинная коса Надежды зацепилась за что-то, и умирающая девушка никак не могла освободиться.

Несколько матросов, оказавшись ближе всех к девушке, кинулись было на выручку ей, но тут же были смыты за борт. Тогда к невесте бросился Петр Назимов. Невзирая на опасность, он уже было добрался до нее.

— Надюша, я иду к тебе! — кричал он, стараясь перекрыть шум ветра и рев шторма.

Но дойти до невесты Петр не успел. Очередная волна буквально размозжила его о сломанный рангоут. Надежда Борисова так и осталась висеть на обломках баркаса. Некоторое время она еще кричала в рвалась, но затем затихла, и долго еще ее обездвиженное тело терзали волны…

Тем временем Софья и Евгений Назимов пробирались к юту вдоль борта. Разлученные волнами, они снова нашли друг друга.

— Теперь уж до последней минуты будем вместе! — шептал своей любимой лейтенант. — Ты только не бойся!

— А я и не боюсь ничего, когда ты рядом! — отвечала та, крепко прижимаясь к жениху.

Так, держась за руки, они медленно, метр за метром, продвигались вперед. Но тут пенный поток сбил обоих с ног. Из последних сил схватились лейтенант с девушкой за запасные ростры, стараясь удержаться за них. На помощь бросился бывший рядом унтер-офицер Немудрый, но не успел: ростры перевернулись и Евгений с Софьей оказались далеко за бортом. Видя, что смерть неминуема, они обнялись и так, вдвоем ушли на дно…

Из нескольких десятков людей, пробиравшихся на ют, дошли туда буквально несколько человек. Оставшиеся в живых повернули назад: не все ли равно, где погибать! Тонущих ободрял отец Василий.

— Мужайтесь, братья! — басил он. — Мужайтесь, ибо в борении за жизнь земную и есть высшая добродетель человеческая!

Окружавшие священника матросы и офицеры крестились:

— Укрепи, Господи, чтобы встретить свой час достойно!

Прощаясь друг с другом, целовались, просили прощения за прошлые обиды. И не было уже среди них никакого различия ни в чинах, ни в происхождении. Перед лицом смерти все стали равны.

Внезапно «Ингерманланд» повернулся носом к волне. Может, Господь и впрямь сжалился на некоторое время над русскими моряками?.

С новыми силами люди бросались вперед на ют. И снова гибли, но все же некоторым удавалось достичь цели.

Некоторые избрали себе местом пребывания одиноко возвышавшуюся бизань-мачту. Здесь был свой резон: волны могли достичь ее лишь при полном затоплении корабля. Но была и опасность — при столь сильном ветре мачта могла обломиться и рухнуть в любой момент, и тогда судьба находящихся на ней людей была бы предрешена. Кроме того, часами висеть на вантах было делом нелегким даже для крепких, здоровых мужчин, не говоря уж о женщинах. И все же бизань-мачта была одним из немногих островков спасения, куда, рискуя жизнью, устремились десятки ингерманландцев.

И снова предоставим слово одному из переживших весь ужас этой трагедии, Аполлону Говорову. Вот что писал он об этих минутах: «Оставалась еще бизань-мачта… Женщины следовали примеру мужчин, но надежда спасения была тщетная, и немногие из них достигли желанной цели. Пять или шесть человек перебрались кое— как на крюйс-марс. Видя их, решился я испытать счастья и, перекрестившись, полез туда, стараясь добраться до остатка грот-мачты… Пучины, образовавшиеся в пути из… корабельных люков, воспрепятствовали моей смелой попытке. Нас било всем, что попадала в волны. С палубы смывало все… Страшная волна подхватила меня с несколькими матросами и бросила к кнехтам грот-мачты. Каждый из нас хватался за что мог. Я ухватился за остаток сломанной мачты… Впереди меня все было усеяно матросами. Измученный… остановился я отдохнуть, когда надо мною раздался хриплый голос: „Ваше благородие! Упаду, ваше благородие! Упаду!“ И вслед за тем кто-то спустился на плечи мои. Напрасно думал я удержаться, несчастный упал и потащил меня с собою; руки мои оборвались, я схватился было ногами, но силы меня совершенно оставили, и я упал в бурун на шканцы… Бившись недолго руками и ногами, начал я погружаться, еще минута и в это мгновение два или три конца веревок ударили меня по голове… Не теряя надежды, окостенелыми руками уцепился я за веревку…»

Спасителем Говорова, как и многих других матросов и офицеров, был отважный мичман Дмитрий Лесли. С несколькими, как и сам, смельчаками он вылавливал обессиленных людей и доставлял их на ют. Скольких спасли они, теперь уже не скажет никто. Да и кто считал! Мичман Лесли с товарищами продолжал свое дело до тех пор, пока очередной штормовой вал не накрыл их навсегда…

Командир корабля Трескин, находясь на юте, пытался оттуда по мере сил руководить переправкой людей. На шканцах же переброску матросов, пассажиров и офицеров на ют осуществляли трое: старший офицер корабля Андрей Истомин, штаб-лекарь Александр Сакович и корабельный батюшка отец Василий. Когда шканцы опустели, все трое тоже двинулись в путь. Но они опоздали. Вконец разбитая волнами верхняя палуба, местами просто вставшая на дыбы, делала их попытку безрассудной. Герои были обречены. Все трое прекрасно понимали свое положение, но все же не сдавались: где ползком, где бегом упрямо продвигались к корме корабля.

Когда же на их пути сорвало с крепления баркас и понесло его прямо на отважных людей, капитан-лейтенант Андрей Истомин не растерялся. В какую-то последнюю долю секунды он все же сумел оттолкнуть в сторону доктора и священника. Сам отскочить уже не успел… Тяжелый баркас с размаху вдавил капитан-лейтенанта во вздыбленный палубный настил. Смерть старшего из славной династии братьев Истоминых была мгновенной.

Через несколько минут в одном из многочисленных водоворотов нашел свой конец и корабельный лекарь Сакович. Отец Василий на случайно подвернувшейся доске вплавь добрался до юта. Оттуда ему бросили веревочные концы, и по ним батюшка кое-как выбрался из воды.

По юту, расталкивая столпившихся, как безумный метался в поисках своей молодой жены лейтенант Сверчков.

— Не видели ли вы моей Олимпиады? — спрашивал он каждого.

Люди отводили взгляды. Да и что они могли сказать ему? Один из очевидцев ужасной смерти этой молодой женщины вспоминал впоследствии: «Супруга его, выброшенная из баркаса на шканцы, долго гребла руками, поддерживаясь на какой-то доске, пока огромным обломком коечных сеток не ударило ее по спине, и, облитая кровью, она погрузилась в общую могилу».

Вглядываясь в уходящую темноту, люди с надежной ждали наступления рассвета, связывая с ним свое спасение. И никто еще не знал, сколь труден будет этот долгий день, сколь многие из них не увидят его конца. Где-то за штормовыми тучами вставало солнце где-то гасли последние звезды, а вокруг растерзанного «Ингерманланда» по-прежнему бушевала стихия. Противостояние продолжалось, еще далеко не было ясно, кто же выйдет победителем из этой неравной схватки…

Когда рассвело, взору оставшихся в живых открылась страшная картина: полузатопленный, неузнаваемый «Ингерманланд», рядом с которым — волны, усеянные обломками вперемешку с человеческими телами, и пустынная штормовая даль, теряющаяся в туманно-дождливой пелене.

Сам корабль представлял собою скорее уже какой-то остов, по которому то и дело прокатывались огромные волны, все круша на своем пути и тут же унося это с собой. В центре корабля, на месте грот-люка, образовалась гигантская дыра, где вовсю кипел мощный водоворот. Ночью при переправке на ют не один десяток людей был затянут сюда. И теперь при свете дня было отчетливо видно, как стремительно вращающаяся воронка то и дело выбрасывала на поверхность донельзя обезображенные тела.

— Смотрите, смотрите! — вдруг закричали люди. — Что это такое?

Неподалеку от «Ингерманланда» в пенных разводьях волн мелькнули огромные черные тени. Мелькнули — и пропали.

— Почудилось! — решили люди.

Но они ошиблись. Тени были. Это примчались на страшный пир всесильные и беспощадные властители северных глубин — касатки. Пока они только осматривали место своего будущего пиршества. Пока их было мало. Их час еще не пришел, но скоро-скоро настанет…

Невдалеке от борта корабля мотало на волнах разбитый баркас. Долгое время он перекатывался штормовыми валами по палубе, нанося тяжелые повреждения «Ингерманланду» и давя людей, пока не был сброшен за борт. Теперь в нем нашли спасение до десятка смытых за борт моряков. Еще столько же плавало рядом, пытаясь ухватиться за баркас.

Капитан Трескин, невзирая на опасность, стоял среди волн, широко расставив ноги. Уже дважды его смывало за борт, и дважды матросы спасали своего командира. Трескин из последних сил пытался как-то организовать команду, и это ему удавалось. Под его руководством оставшиеся в живых офицеры наскоро сбивали матросов в десятки и так продолжали борьбу за спасение людей. Сильные и сохранившие бодрость духа стояли впереди. Слабых и обессиленных поставили в середину. Действия Трескина сразу же уменьшили количество гибнущих.

Но командиру недолго суждено было возглавлять свою команду. Очередной пенистый вал сбросил его далеко за борт. Обессиленный командир едва держался на плаву, и, безусловно, смерть его была бы уже предрешена, если бы не счастливая случайность. Неподалеку от него дрейфовал полузатопленный корабельный катер, куда набились такие же, как он, сброшенные за борт.

С катера кричали, взывая о помощи. И тогда, несмотря на опасность, от борта «Ингерманланда» отвалила капитанская гичка — последнее средство спасения, остававшееся в распоряжении ингерманландцев. По единодушному решению оставшихся в живых офицеров отправили на выручку попавших в беду. Однако справиться с ветром и волнами гичке было, увы, не под силу. Подгоняемая ветром, она понеслась было за катером, но потом ее потащило куда-то в сторону. С корабля было видно, как натужно, из последних сил, выгребали находившиеся в ней матросы. Вскоре и гичка, и катер исчезли среди волн, будто их и не было вовсе.

День меж тем был уже в самом разгаре. Вдалеке в туманной дымке проступали скалы норвежского побережья. Холодный порывистый ветер пронизывал насквозь и без того продрогших людей. То и дело падали обессиленные. Короткий вскрик… Плеск волны… И все.

К полудню ют почти полностью ушел в воду. Ряды ингерманландцев все редели. Почти каждая новая волна, прокатываясь вдоль корабля, уносила с собой добычу. Теперь люди искали последнего спасения на вантах бизань-мачты, и без того давно заполненной. Места там уже почти не было, и тогда более сильные оставили мачту, чтобы помочь спастись слабым. Ни один не кричал и не пытался оттолкнуть товарища. Из тех матросов и офицеров, кто покинул бизань-мачту, не уцелел почти никто…

На вантах же люди висели гроздьями. Более полусотни матросов, офицеров, женщин и детей собралось на крюйс-марсе — небольшой деревянной площадке, расположенной в верхней части бизань-мачты. Здесь буквально лежали друг на друге в два, а то и в три ряда. Один на другом, без разбора. Многие были раздеты, такими их застало крушение. Надо ли говорить, что смерть забирала их первыми. От холода и жестокой усталости многие впадали в забытье и падали, падали, падали… Так погиб любимец кают-компании весельчак и балагур лейтенант Федор Андреев, до самой последней минуты подбадривавший товарищей. Так погибли многие другие.

А волны по-прежнему неистовствовали. Пенные верхушки уже лизали бизань-ванты почти в самой середине. Спасаясь, люди отступали. И чем выше они поднимались, чем меньше оставалось для них места, тем чаще они срывались вниз.

В поисках спасения шли на самые невероятные предприятия. Так, один из офицеров обратил внимание, что у судового колокола возится матрос, стоя по грудь в воде. То был канонир Шефер.

— Что ты делаешь? — изумился изумленный офицер, разглядывая немыслимое сооружение, над которым трудился матрос.

— Домик, ваше благородие! — отвечал тот, отплевываясь от набегавшей волны и с яростью продолжая отдирать очередную доску от корабельной обшивки.

— Но зачем он тебе? — еще больше дивился спрашивающий.

— А лягу в него, как совсем немочно станет, да и поплыву, куда окиян понесет, авось куда и вынесет!

Вскоре неуклюжее сооружение, более всего напоминавшее гроб, было кое-как сбито гвоздями и для верности обмотано обрывками веревки. Но воспользоваться результатами своего труда матросу так и не удалось: волна разнесла его ящик в щепки. Можно только догадываться, что было бы с предприимчивым канониром, пустись он в своем «гробу» в самостоятельное плавание.

— Слава те, Господи, что уберег от сей затеи! — перекрестился матрос и полез на ванты. — Буду теперича здесь смертного часа дожидаться!

— Смотрите, смотрите! — раздался внезапно сверху чей-то взволнованный голос.

Люди медленно приподнимали головы:

— Что? Где?

— Да вон же! Паруса! Паруса!

В сером мареве непогоды отчетливо белели пятнами паруса Они быстро увеличивались в размерах — приближались! Сразу три судна держали курс прямо к «Ингерманланду».

— Неужели все уже позади?! — радостно выкрикнул кто-то.

— Ура! — гремело над бизань-мачтой.

— Ура! — донеслось с отрезанного от остальных бушприта

На мачте видели паруса только те, что был лицом к ним. Другие из-за тесноты просто не могли повернуться и лишь нетерпеливо спрашивали:

— Ну что там?

— Что за суда и куда плывут?

— Скоро ли?

— Да, да! Они правят прямо на нас! — отвечали им и тем самым еще более разжигали нетерпение большинства.

Скоро суда (а это оказались небольшие, но достаточно мореходные лоцботы) сблизились с «Ингерманландом» почти вплотную и стали подходить к корме.

Спасавшиеся на бушприте, думая, что их по какой-то причине не заметили, кричали на проходившие мимо суда:

— Спасите! Мы здесь! К нам! К нам!

Люди махали шляпами и кафтанами. Несколько человек, думая, что с бушприта снимать не будут, взялись, невзирая на опасность, через волны пробираться на ют. Они почти сразу погибли.

Боцман Завьялов с тремя матросами решился на предприятие весьма рискованное. Они забрались в брошенную на палубе и вконец разбитую шлюпку-«восьмерку». Завьялов твердой рукой развернул ее на очередном накате, а следующий вал перебросил «восьмерку» в море. Гребли попавшимися под руки банниками и обломками досок. Несколько раз наблюдавшим с корабля казалось, что шлюпку вот-вот опрокинет волнами. Но всякий раз в последнюю долю секунды Завьялов успевал вывернуть ее из-под удара. Опытнейший боцман еще раз доказал, что не зря на всем флоте пользовался славой искусного моряка Не многие знали, что Завьялов пустился в свое рисковое плавание не ради собственного спасения. Боцман хотел, пробравшись на одно из проходящих рядом суденышек, подсказать тамошним морякам, как способнее спасать людей с корабля, где борт менее поврежден и где можно наладить канатную дорогу. Потому-то, оставив на попечение товарищей жену с сыном, и кинулся Завьялов в объятия бушующей пучины.

Через несколько минут «восьмерка» поравнялась с первым из лоцботов. По «Ингерманланду» пронесся вздох облегчения:

— Слава те господи! Хоть кто-то уже спасся. Сейчас и за нас примутся!

Радость русских моряков оказалась преждевременной. Лоцботы и не думали заниматься спасением людей с гибнущего корабля. Но и это не все! Первый из ботов, к которому кое-как подгребла завьяловская шлюпка, наотрез отказался принять к себе на борт моряков. Та же история повторилась и со вторым ботом. Теперь у Завьялова с товарищами оставалась последняя надежда — третий лоцбот. Если и его капитан откажет в спасении, то четырем смельчакам не останется ничего, кроме смерти. Сил вернуться уже не было! Капитан третьего лоцбота, сжалившись, все же принял на борт матросов со шлюпки. И только боцман Завьялов последним покинул ее, как «восьмерка», клюнув несколько раз в воду носом, камнем пошла на дно…

Едва вступив на палубу судна, боцман бросился к капитану, чтобы попытаться убедить его в необходимости спасения людей с тонущего корабля.

— Там женщины и дети! — убеждал он бородатого кэптэна.

Однако тот безмолвствовал, попыхивая трубкой. Капитана лоцбота, как и двух его коллег, волновало сейчас иное: вместе спасения погибавших команды лоцботов вылавливали матросские койки!

Морская история знает не так уж много примеров, когда гибнущим отказывалось в спасении ради самой дешевой наживы. Ингерманландцам довелось познать и это!

— Мародеры! — кричали с полузатонувшего корабля. — Будьте вы прокляты!

Но штормовой ветер заглушал слабые голоса.

Видя, что никто и не думает заниматься спасением людей, Завьялов ударом кулака сшиб с ног ближайшего лоцботовского матроса и попытался выпрыгнуть за борт. Но не успел, навалились сразу впятером. Скрутили по рукам и ногам, а затем бросили в трюм, где уже сидели трое его матросов. Лязгнул замок — а русские моряки очутились в кромешной тьме. Лишь слышно было, как бессильно билась о борт крутая волна. И тогда, уткнувшись лицом в бухту намокшего каната, Завьялов зарыдал…

А лоцботы, строго держа один в корму другому, легли на разворот.

— Неужели они уходят?.. — кричали на «Ингерманланде».

До самого последнего момента люди надеялись, что капитаны судов, подобрав плавающую добычу, все же займутся спасением уцелевших. Но эти надежды оказались тщетными. Лоцботы уходили. И тогда вдогонку им понеслись проклятья. «Прощай, минута надежды… — вспоминал один из очевидцев этого гнусного поступка. — Нами снова овладело отчаяние…»

Снова ингерманландцы остались одни среди бушующих волн.

— Не спать! Не спать! — кричали офицеры. — Заснете — погибнете!

Но продрогшие и уставшие люди то и дело засыпали, чтобы уже никогда не проснуться.

Кто-то решил, что в воде будет намного теплее, чем на пронизывающем ветру. Сразу несколько человек спустилось в воду, чтобы хоть немного согреться. Через некоторое времени все они погибли. Затем кто-то обнаружил в вахтенных ящиках у гакаборта позабытые всеми сигнальные флаги. Находка пришлась как нельзя кстати, тем более что флаги каким-то чудом оказались сухими. Ими обвязывали головы, заворачивались в них полностью. Офицеры рвали полы своих длинных сюртуков, создавая из обрывков некое подобие тюрбанов.

«Ингерманланд» меж тем по-прежнему куда-то дрейфовал. Куда? Этого не знал никто.

И снова надежда! На сей раз это был большой торговый бриг, правивший прямо на «Ингерманланд». Но, раз обманутые в своих ожиданиях, люди были намного сдержаннее: они лежали и висели молча, сберегая последние силы.

Вскоре бриг поравнялся с кораблем. Над ним хлестко трепетал на ветру торговый британский флаг. На рострах покоился солидный баркас. Даже неопытному глазу было совершенно ясно, что спасательная операция для такого крупного и прекрасно оснащенного судна не составит особых хлопот. Не сбавляя парусов, «купец» едва не раздавил плававших прямо по его курсу матросов, что спасались, держась за обломок фок-мачты. Пройдя буквально в нескольких саженях от гибнущего корабля, бриг как ни в чем не бывало продолжал свой путь и вскоре исчез из виду. А на «Ингерманланде» продолжалась отчаянная битва за жизнь. Но каждый новый час уменьшал шансы на победу в ней.

Вот оборвало толстый трос и понесло в море плававшую до той поры подле корабля грот-мачту, служившую последним прибежищем для смытых за борт. На мачте осталось человек пятнадцать матросов во главе с мичманом Бубновым. Некоторое время несчастные были еще видны, но затем окончательно пропали из виду. Следом за грот-мачтой затерялось в волнах и большое бревно, за которое держался с десятком товарищей унтер-офицер Немудрый.

Над волнами все чаще и чаще раздавалось негромкое «ура». Это потерявшие всякую надежду на спасение моряки подбадривали друг друга боевым кличем. В довершение ко всем бедам начала разваливаться палуба юта. На глазах у оцепеневших ингерманландцев расходились пазы. Посредине юта от бесконечных ударов волн образовалась огромная дыра, в которой кипел водоворот, то и дело поглощавший все новые и новые жертвы. Спасавшиеся на бушприте могли лишь издали наблюдать за смертью своих обреченных товарищей. Помочь чем-либо они были бессильны. Между ними было бушующее море.

А день уже клонился к закату. Низкое скандинавское небо чернело тучами.

Вновь вокруг корабля замелькали острые плавники. С бизань-мачты было хорошо видно, как кроваво забурлила вода у одного из обломков мачты, где спасалось человек пять матросов. Касатки начали свой ночной пир…

На корабле люди готовились ко второй ночевке. Каждый искал место поудобнее да повыше. Не особенно надеясь на свои истощенные силы, привязывались веревочными концами. Если уж идти на дно, то вместе с мачтой!

Артиллерийские офицеры братья Чевгуздины решили перебраться на фок-мачту, что плавала у самой кормы. Почему они посчитали, что там им будет безопаснее, неизвестно. Братьев отговаривали, но те твердо решили рискнуть.

— Здесь теснота, один на другом сидим, а там места вдоволь. Да и держаться есть за что! — отвечал они всем.

Молодые и сильные, они уже почти добрались до цели по протянутому к мачте канатному концу, когда огромная волна погребла их под собой…

С треском и грохотом стал разваливаться корабельный борт, отделяясь от основного корпуса огромными кусками. На одном из таких кусков сгрудились человек до сорока. Там оказались главный строитель «Ингерманланда» корабельный мастер Ершов, лейтенанты Васильев, Сверчков, Дудинский. Были там и две женщины Марья Давыдовна Трескина и жена боцмана Завьялова с младенцем на руках.

Пять раз смывало за борт Марью Трескину, но каждый раз ценой нечеловеческих усилий она снова и снова забиралась обратно. Вид недавно еще светской дамы в разорванном нижнем платье, с окровавленным лицом и разбитыми ногами был ужасен. Но присутствия духа капитанша не теряла. Вместе с женой боцмана они поочередно держали на руках малыша, оберегая его от волн и ветра.

Вот волна сбивает женщин с ног. Ребенок с криком летит в разводья бушующей пены. Мать в ужасе закрыла глаза… Но уже прыгает кто-то из оказавшихся рядом матросов и буквально в последний момент выхватывает малыша из воды.

Сорвало и понесло в море горничную семьи Сверчковых. Широкий сарафан надулся от ветра как колокол, и захлебывающуюся девушку со страшной силой понесло от корабля. Мелькнула лоснящимся черным боком касатка — и несчастная исчезла навсегда. До конца оставался со своей паствой отец Василий. В последний раз его видели среди больных, размещенных на юте. Больных доставили туда в самом начале кораблекрушения, и они так там и сидели, прижавшись друг к дружке, тесной группкой, выделяясь среди остальных своими халатами и колпаками. Погибли они все без малейшего крика, ибо к смерти были готовы давно. С ними был погребен в волнах и батюшка, отказавшийся искать спасения на бизань-мачте и разделивший добровольно участь этой наиболее беззащитной части команды. А смерть выхватывала все новые и новые жертвы…

И вновь воспоминания Аполлона Говорова: «Много было перед глазами нашими ужасных, раздиравших сердце сцен. Семейство одного артиллериста спасалось на юте. Мать, выбившаяся из сил, уронила своего малютку за борт. Младенец начал биться ручонками и долго держался на воде, приводя тем всех в изумление, он как будто ждал кого-то. Через несколько мгновений сбросило буруном в море его отца и мать. Обессиленные, они недолго держались, хватаясь друг за друга, и через минуту оба погрузились. За ними исчезло в волнах и дитя их, и вот кого ждал младенец, вот с кем хотел он соединиться в будущей жизни…»

Ряды ингерманландцев быстро редели, но оставшиеся в живых продолжали борьбу с неослабевающим упорством. А день уже кончался. Быстро темнело. По-прежнему бушевал шторм, по-прежнему свирепствовал ветер. И впереди у обессиленных людей была еще одна ночь — ночь, которую переживут немногие.

С наступлением полной темноты корабль почти совсем скрылся под водой и волны уже вовсю захлестывали нижнюю часть бизань-мачты и бушприт.

Эта вторая ночь была куда более тяжелой, чем первая. Ингерманландцы ослабели до такой степени, что не могли двигаться. У многих начались галлюцинации.

— Вижу! Вижу! — кричал лейтенант Сверчков, чей разум помутился с гибелью жены. — Вижу на шканцах множество каменьев, а на каменьях сады из цветов необычайных!

Из последних сил Сверчков стал сползать с бизань-мачты, чтобы пробраться к одному ему ведомым садам и нарвать там цветов для своей жены. Взгляд лейтенанта был бессмыслен, лицо белое, почти покойницкое. Сверчкова спасли матросы: сразу же несколько человек кинулись к лейтенанту и силой удержали его от верной гибели. Вскоре Сверчков впал в забытье, и его привязали к мачте. Незадолго до полуночи, совсем окоченев на ветру, потерял сознание и свалился с мачты в воду мичман Аникеев. Лишь легкий всплеск волны сопроводил его конец. А затем было видение. Никто из сохранивших еще полное сознание не мог в точности позднее сказать, было оно явью или нет.

Внезапно из мглы прямо на «Ингерманланд» выскочил маленький лоцбот. Отчаянно кренясь на крутой волне, он приблизился к плававшему обломку грот-мачты и ловко снял державшихся за него людей. Обойдя вокруг корабля, но не решившись приблизиться к нему из-за большого наката, лоцбот так же внезапно растворился во тьме.

Ночная картина была ужасной. Море вдруг, словно празднуя свою победу над посланцами суши, покрылось каким-то дьявольским фосфорическим светом. Сам корабль полыхал зловещими синими огнями, всплески волн разбрасывали по воздуху горящие снопы брызг-искр.

А люди все гибли. Вот затрещал и лопнул поддерживавший бизань-мачту толстый канат-штаг, и все спасавшиеся на нем тотчас исчезли в волнах. Лишь бился запутавшийся в снастях и повисший вниз головой неизвестный матрос, но скоро затих и он.

Ближе к утру люди начали умирать уже десятками. Смыло за борт строителя корабля Ершова. Умер от истощения и мальчик Ваня Терентьев, ехавший держать экзамен в столичное штурманское училище. Одним за другим погибли мичман Николай Головачев и сын создателя корабля мичман Левкий Ершов. Сорвался с мачты и камнем ушел ко дну отчаянный смельчак мичман Володя Греве, не потерявший до последней минуты ни присутствия духа, ни бодрости. Погиб мичман Александр Сухов. Страшная смерть ждала и майора ластового экипажа Зубова, находившегося на «Ингерманланде» в качестве пассажира. Попав в водоворот, он был в одно мгновение буквально растерзан волнами. Не суждено было выжить и старику-полковнику Борисову. Потеряв дочерей, он лишился рассудка. Приставая к людям, несчастный то и дело принимался доказывать, что его дочери уже давно дома. Затем начинал звать их, вглядываясь в волны. Рыдания его сменял внезапный безумный смех. Перед рассветом старик сообщил окружающим, что дочери позвали его к себе.

— Вон они! — говорил он, глядя невидящими глазами куда-то вдаль. — Я вижу их! Они стали русалками! Как прекрасны они, мои доченьки! Я здесь, мои милые! Я иду к вам!

Оттолкнув пытавшихся схватить его, полковник Борисов смело шагнул в бездну…

Оставшихся в живых на юте возглавил лейтенант Александр Шигорин. Подле него сгруппировались мичманы Половцев, Левин, Рененкампф и комиссар Андреев, матросы. Несмотря на почти безвыходное положение, Шигорин даже организовал погребение погибших, насколько это было возможно. Под его руководством приступили к сооружению плотов. Первый плот при спуске за борт тут же разбило со всеми людьми, но второй плот все же удалось спустить. На нем нашли приют человек пятнадцать.

Плот быстро понесло вдаль, и вскоре он затерялся в волнах. Люди на нем уцелели. Через некоторое время их подобрало проходившее мимо торговое судно, которое и доставило русских моряков в Копенгаген. Оттуда после отдыха и лечения они были переправлены в Кронштадт.

Тем же, кто оставался еще на обломках корабля повезло гораздо меньше. Дрожа в ознобе, ингерманландцы тесно жались друг к другу. Все понимали, что до следующей ночи им не дожить. Корабль хоть и медленно, но неумолимо погружался, сил не оставалось вовсе…

И снова парус! На этот раз он показался незадолго до полудня. Это был небольшой грузовой тендер, с трудом лавировавший против ветра. С «Ингерманланда» при виде его уже никто не кричал. Люди лишь еле слышно шептали молитвы.

Поравнявшись с бушпритом корабля, тендер прошел под нос «Ингерманланда». Тендер был мал, на палубе его находилось не более пяти матросов, а на рострах стояла лишь одна шлюпка-скорлупка. Наверное, по этой причине оставшиеся в живых ингерманландцы не очень-то надеялись, что столь утлое суденышко станет их спасать. Ведь куда более крупные суда старались даже не приближаться к тонущему кораблю. Но опасения русских моряков на этот раз оказались напрасны — крохотный тендер вел себя совершенно иначе, чем другие. С его палубы матросы кричали ингерманландцам что-то подбадривающее, размахивая в знак приветствия шейными платками. Лишь рулевой тендера оставался невозмутим. Сжимая в руках румпель, он уверенно правил своим суденышком. Раздалась команда капитана — и на палубе тендера засуетились. Когда же тендер дошел до середины «Ингерманланда», глазеющих на его палубе уже не было и в помине. Каждый член маленького экипажа был занят делом. А посреди палубы стоял высокий худой старик в штормовой зюйдвестке, с трубкой в зубах. Не вынимая трубки изо рта, капитан что-то прокричал, и тотчас четверо матросов бросились к шлюпке. Минута, другая — и шлюпка на ходу сброшена за борт. Двое членов экипажа стремглав слетают в нее. С тендера им бросают веревочный конец, и шлюпка, тяжело выгребая, направляется к останкам «Ингерманланда». Седой капитан грозит русским морякам топором.

— Чтой-то он? — испугались молодые матросы.

— Боится, чтобы разом в шлюпку его не бросались не потопили бы ненароком! — отвечали старослужащие. — Энто зря, — шептали рекруты. — Что мы, непонятливые, что ли!

Подойдя к кораблю, со шлюпки передали один конец и сразу приняли другой. Этой операцией на «Ингерманланде» руководил лейтенант Шигорин. Шлюпка развернулась и, не беря никого на борт, устремилась в обратный путь. Подойдя к тендеру, с нее передали оба конца. На корабле ликовали: веревочная дорога готова, и можно приступать к переправке людей на тендер!

Шигорин выделил сразу несколько наиболее сильных матросов. Те быстро подтянули концом пустую шлюпку к борту «Ингерманланда».

— Первый десяток может грузиться! — скомандовал Шигорин. — Женщины и самые немощные!

Офицеры и матросы безмолвно расступились, давая дорогу тем, кому определено было первыми покинуть корабль. Среди женщин были Марья Давыдовна Трескина и жена боцмана Завьялова с ребенком.

На тендере дружно налегли на канат, и вскоре первые ингерманландцы уже были там. Люди бросились было благодарить капитана, но тот отстранил их: некогда!

Спасенных встречали на палубе тендера ржаным сухарем и кружкой воды пополам с водкой. После перенесенных страданий угощение это казалось верхом блаженства. Спать не давали никому. Специально отряженный капитаном матрос то и дело обходил ингерманландцев, расталкивал их:

— Ноу, ноу! Слип ноу! Сон ест смерт!

Большего капитан тендера Николайсен дать спасенным не мог. Больше у него ничего не было. В прошлую полночь капитан вернулся из рейса и, едва ошвартовавшись, услышал о крушении какого-то большого корабля. Говорили, что тот вовсю палил из пушек и жег огонь, но выйти к нему на спасение нельзя — мешает сильный шторм. И даже капитаны лоцботов, кто все же выходил к гибнущему кораблю, утверждали, что из-за сильного наката снять с него людей нет никакой возможности.

Все это капитан Николайсен выслушал молча. Затем, не вынимая изо рта трубки, выругался.

— Нет плохой погоды, — сказал он. — Есть плохие моряки!

Повернулся и пошел враскачку к своему суденышку. Придя, собрал команду. Сказал, что хочет идти, спасать русских, а кто из команды идти с ним не желает, того неволить не станет. Отказников в команде тендера не нашлось.

Тогда же ночью судно покинуло порт. Местонахождение тонущего корабля Николайсен знал лишь приблизительно, к тому же «Ингерманланд» сильно сдрейфовал за то время, когда его видели с лоцботов. Но капитан тендера был моряком опытным и воды здешние знал, как «Отче наш». Все утро он неустанно искал гибнущий корабль, пока вдали не показалась в разводьях мглы одинокая, облепленная людьми мачта.

Штормовая волна клала тендер почти на борт. У матросов захватывало дух: «Выберемся ли?» Но Николайсен упорно правил прямо на мачту. Вскоре он уже видел, как люди с мачты отчаянно машут ему кусками паруса.

— Мы поспели вовремя, ребята! — крикнул матросам капитан. — Шлюпку на воду! Приступаем!

Перевозка людей на борт тендера шла медленно и продолжалась без малого три часа. Сто семьдесят человек снял старик Николайсен с погибавшего корабля. Перегруженный тендер отошел только тогда, когда на юте «Ингерманланда» не осталось ни одного человека. Последним спрыгнул в шлюпку лейтенант Александр Шигорин, до конца исполнив свой офицерский долг.

Глубоко осевший и сразу ставший неповоротливым, тендер ворочал к берегу. Люди безотрывно смотрели на удаляющийся полузатопленный остов, с которым их отныне будут связывать самые страшные воспоминания до конца их дней.

Тендер капитана Николайсена снял людей с юта и бизань-мачты, но оставались еще спасавшиеся на бушприте. Уже на отходе капитан тендера завидел паруса. То спешил к «Ингерманланду» на своей бригантине старый приятель Николайсена капитан Бенсен. А на горизонте пачкал небо дымом какой-то направлявшийся к тонущему кораблю пароходик.

Только убедившись, что оставшиеся на борту «Ингерманланда» люди будут сняты спешащими на помощь судами, старик Николайсен окончательно повернул румпель на портовый городок Мандаль.

Но на этом опасения капитана тендера не закончились. Приняв столь большое количество людей, судно едва двигалось. А погода была все еще весьма свежей. Однако никакие трудности не могли повлиять на отношение экипажа к спасенным, заполнившим трюм и палубу.

«Капитан и его команда раздали нам свое платье и белье, — вспоминал впоследствии мичман Говоров. — Поили нас теплым джинбиром неприятного вкуса, но он облегчал боль в горле, после чего мы могли глотать по несколько крошек черного сухаря, необходимых для поддержания жизни…»

К вечеру погода стала более сносной. Вдали все еще виднелась мачта, подле которой кипела вода, — это сотни касаток довершали свою кровавую тризну…

Ночью тендер попал в полосу штиля и почти не двигался вперед. Среди ингерманландцев же росло нетерпение. Люди торопились попасть на берег. Спасшись сами, они теперь терзались догадками о судьбах своих товарищей. Но вот задул легкий попутный ветерок, и тендер, ведомый опытной рукой кормчего, взял хороший ход.

Вот наконец и берег. Красный вековой гранит Норвегии. Обогнув скалу, тендер вошел в шхеру. Судно уверенно лавировало среди многочисленных камней, и парусов на нем не сбавляли. Еще несколько поворотов — и показался сам городок: множество аккуратных белых домиков с крышами из красной черепицы. В самом живописном беспорядке они прилепились у подножия угрюмых гор.

Капитан Николайсен, попыхивая трубкой, подошел к лейтенант Шигорину:

— Вон город, а вон и церковь!

Деревянная набережная была усеяна народом. Встречать русских моряков вышло буквально все население, от мала до велика. Но людьми при этом двигало вовсе не любопытство, а глубокое сострадание и желание хоть чем-то облегчить тяжелую долю ингерманландцев.

Ошвартоваться сразу тендер, однако, не смог. Ветер заштилел совершенно, и судно отбуксировали к берегу вовремя подоспевшие шлюпки. С первой из них на палубу тендера перепрыгнул помощник здешнего российского консула Сальвазен, уже оповещенный о несчастии, постигшем русских моряков. С ним при огромном чемодане, набитом лекарствами, — местный аптекарь Хильмерс. Но каково было удивление спасенных, когда со второй шлюпки на палубу судна перепрыгнул не кто иной, как боцман Завьялов! Спустя мгновение он уже сжимал в объятиях рыдающую жену и сына.

— Кого еще спасли? — набросились на него тотчас с расспросами. — Жив ли командир?

Ничего утешительного Завьялов сообщить не мог. Его с тремя товарищами самих только несколько часов назад доставили сюда.

У борта, закрыв лицо руками, навзрыд, плакала Марья Давыдовна Трескина. И только сейчас, оглянувшись, все увидели, что ее еще недавно черные как смоль волосы стали совершенно седыми…

Едва судно коснулось причала, как с берега раздалось громкое «ура». Так добросердечные мандальцы приветствовали подвиг русских моряков. Многие из стоявших на берегу плакали. Не могли сдержаться и ингерманландцы. Люди не стыдились слез.

Многих несли к берегу на руках — силы у людей иссякли.

«Боже! Прости неосновательное сомнение! — писал впоследствии один из спасенных, потрясенный этой трогательной встречей. — Как могли мы предполагать, что в Норвегии нет гостеприимства, нет радушия, — здесь, где все дышит жизнью сердца и сострадательною благотворительностью! Здесь страдалец вполне найдет отраду своих бедствий, здесь не словами стараются выказать добродетель, не одними вздохами помогают несчастным — нет, последний кусок хлеба отдается неимущему!»

Забота и внимание к спасенным проявлялись абсолютно во всем. Прежде всего самых слабых разместили для отдыха и восстановления сил в ближайшем от пристани доме, жители которого, предоставив свое жилье русским морякам, приняли самое живое участие в уходе за ними. Моряков отпаивали горячим молоком, им перевязывали раны. Со всего города несли одежду. Матросы были расселены по частным домам, офицеров разместили в городской гостинице. В одном из самых больших домов срочно был оборудован лазарет, куда поместили самых слабых.

Вскоре подошла к мандальскому причалу и шхуна. С нее выгрузили еще сто двадцать человек. Капитан шхуны Андерс Бенсен сразу же поспешил к прибывшему в городок губернатору провинции Сему:

— Господин губернатор! С гибнущею корабля сняты все люди. Последних забрал пароход «Нордкап». Доставленных шхуной ингерманландцев так же быстро расселили по домам, как и тех, что прибыли раньше.

В течение двух дней спасенные русские моряки приходили в себя после пережитого и восстанавливали силы. Вскоре в Мандаль прибыл окружной вице-губернатор Фальк и сообщил лейтенанту Шигорину как старшему из русских моряков, что сам он лично только что ходил пароходом из Христианзанда к останкам корабля, снял с него последних сто пятьдесят человек, из которых двое скончались по пути к берегу. Пароход пытался было отбуксировать «Ингерманланд» к мели, но из-за его почти полной погруженности и слабосильности пароходной машины эту затею пришлось оставить. Спасенных с парохода «Нордкап» доставили в город Христианзанд, где поместили в портовый лазарет.

Как только дело у большинства спасенных стало идти на поправку, Александр Шигорин отправил двух офицеров — мичманов Левина и Половцева — в Христианзанд к находившемуся там российскому консулу Исаксену. Мичманы, еще толком не оправившиеся от перенесенного, в путь отправились добровольно, знали, как важно скорее сообщить о несчастии в Россию и организовать сбор всех оставшихся в живых. Местом сбора Шигорин объявил Христианзанд.

Мичмана Говорова лейтенант направил вместе с командиром парохода «Нордкап» капитаном 2-го ранга Альбрехтом, чтобы осмотреть все близлежащие прибрежные городки. Может, и там отыщется кто-нибудь? Но главной заботой Говорова были поиски капитана. Ингерманландцы надеялись, что командир жив.

Говоров и Альбрехт тронулись в путь на двух одноконных колясках. Ехали молча. Говорова все еще бил озноб, а мысли мичмана то и дело возвращались к товарищам, навеки оставшимся в мутных глубинах Скагеррака…

На одном из подъемов в гору ехавшая первой говоровская одноколка поравнялась с едущей навстречу коляской. Прибрежные норвежские горные дороги узки, и коляски разъезжаются там с трудом Рассеянным взглядом окинул мичман сидевшего во встречной коляске седого норвежца в байковом сюртуке. И вдруг что-то до боли знакомое блеснуло на шее незнакомца. От неожиданности Говоров даже привстал с сиденья. То был крест Святого Станислава! Мичман перевел взгляд на лицо норвежца. Перед ним был не кто иной, как капитан 1-го ранга Трескин!

— Павел Михайлович! — закричал Говоров срывающимся от радости голосом — Неужели это вы! Какая радость, вы живы!..

— Кто спасся? Где люди? Затонул корабль окончательно? — этими словами начал разговор с мичманом командир.

И только получив на все свои вопросы исчерпывающие ответы, Трескин глухо спросил:

— Не слышно ли чего о судьбе моей жены?

— Жива, жива ваша Марья Давыдовна! В Мандале пребывает со всеми нами!

Командир «Ингерманланда» перекрестился:

— Поехали в Мандаль! Поворачивайте!

В коляске с Трескиным находился еще один человек — мичман Капитон Бубнов. Дорогой он пересел в одноколку к своему другу и однокашнику Говорову. От него-то и услышал Аполлон рассказ о злоключениях тех, кто был смыт за борт.

И в первые, и во вторые сутки множество ингерманландцев было выброшено волнами за борт корабля. Большинство из них погибало почти сразу: одних тут же разбивало волнами о корабельный борт, другие тонули, не в силах бороться с огромными волнами, третьи находили свой страшный конец в пастях кровожадных касаток Но были и те, кто, пройдя все это, остался жив.

В первый же день после крушения за бортом «Ингерманланда» оказался корабельный катер. Висевший на крюке запасного марса-рея, он при погружении корабля всплыл и был отнесен в сторону. С разбитой кормой, заливаемое волнами, суденышко билось о плавающую рядом грот-мачту. На катере были двое: матросы Иван Домничев и Матвей Сафонов. Вскоре они выловили из воды тонущего лейтенанта Дергачева. Лейтенанта, которого поток воды уже затягивал в разбитый корабельный порт, втаскивали в катер за ногу. Здесь было уже не до этикета! Затем все трое принялись заделывать пробоины в катере. Их затыкали парусиновой робой Домничева и сюртуком Дергачева. Сапоги Сафонова заменили ведра — ими черпали и выливали за борт воду.

С корабля попытались было помочь оказавшимся на катере. Квартирмейстер Кудрин бросил им объемистую артиллерийскую кадку, но не рассчитал силы. Не долетев до катера, кадка плюхнулась в воду и утонула. Дергачев тем временем организовал спасение выброшенных за борт и оказавшихся неподалеку от суденышка матросов. За короткое время из воды вытащили двадцать два человека. Среди них был и командир корабля капитан Трескин.

Командира спас боцман Гусев, подцепив за шиворот отпорником, когда того, казалось, уже навсегда накрыл штормовой вал. Когда его втащили в катер, Трескин был почти невменяем. Лицо посинело, кровоточило; к тому же полностью отнялась речь. По приказу Дергачева командира положили в нору гребного судна и накрыли обрывком парусины.

А борьба за жизнь на катере продолжалась: люди непрерывно черпали воду, пытались заделывать многочисленные дырки в борту, но, несмотря на все их усилия, вода почти не убавлялась. Порой было достаточно одной волны, чтобы перечеркнуть работу целого часа. В довершение всего лопнул веревочный конец, которым удавалось какое-то время удерживать катер у борта «Ингерманланда». Теперь разбитый и почти затонувший катер был предоставлен воле волн.

Не удалось зацепиться и за плавающую неподалеку грот-мачту: катер буквально перебросило через нее. Предприняли, как уже упоминалось, отчаянную попытку спасти оказавшихся на катере и с «Ингерманланда». Вдогон уносимым устремилась оставшаяся еще целой шлюпка-гичка. Но и ее постигла неудача. Волною, едва не перевернувшей гичку, унесло весла и уключины. Теперь находившимся в ней матросам во главе с унтером Сидоровым впору было думать лишь о своем спасении…

А катер уносило волнами все дальше и дальше в море. В командование суденышком вступил лейтенант Дергачев. Вместе с боцманом Гусевым он нашел под банками два весла и устроил из них своеобразный руль, чтобы хоть как-то править по волнам и ветру. Затем матросы соорудили из нескольких досок подобие мачты, привязали к ней брезент. Катер быстро несло по волнам. Когда же очередной вал настигал его, то накрывал полностью. Дергачев сам, сидя на руле, правил утлым суденышком.

Вскоре, не выдержав пережитого, сошел с ума один из молодых матросов. Выхватив парусиновый нож, он стал бросаться с ним на товарищей. После недолгой борьбы несчастного обезоружили и связали. Потеряв сознание, упал на дно катера лейтенант Дергачев. Упавшего ту же заменил на руле матрос Юрий Тенис.

Спасаясь от ветра, матросы садились на дно катера и, оказавшись там по горло в воде, грелись. Так погиб, захлебнувшись, один из матросов.

Придя в себя, вновь вступил в командование Александр Дергачев. Через некоторое время он увидел вдали черную полосу.

— Земля! Земля! — закричал обрадовано. — Правим на нее!

В носу катера приподнялся на локтях Трескин, которому матросы ножами только что разжали сведенные судорогой зубы.

— Это мираж! — слабо проговорил он и снова упал на спину.

Дергачев опять повернул катер по направлению волн. Уже темнело, когда вдали показался берег. Предоставим дальше слово самому лейтенанту Дергачеву: «К вечеру нас принесло к мысу, как впоследствии оказалось, близ Листерских маяков, у деревни Крилио, откуда лоцмана выехали нас спасать, а на берегу собралось много народа. Когда нас прибуксировали к берегу, я выскочил в воду, окунувшись несколько раз, выйдя на берег, тут же упал без чувств, а когда пришел в себя, то увидел, что лежу в комнате на соломе где и все наши матросы, бывшие в катере, разложены на полу, около некоторых хлопочут лоцмана и трут терками, что, говорят, и со мной делали. Взглянувши же на стенные часы, я увидел полночь; в комнате было много свету, топилась печь и нам грели пиво; каждому давали по маленькой рюмке водки и по стакану горячего пива, но еды не давали, как мы ни упрашивали, так как мы не ели двое суток. Спустя немного времени дали есть вареного картофеля и хлеба, сказав, что если бы они дали нам сразу есть, то мы все бы умерли, потому что они видели подобные случаи нередко. Около 2 часов пополуночи приехали два чиновника и привезли разных припасов; впоследствии оказалось, что они из города Фарезунда, куда лоцмана дали знать о нашем спасении; это были русский консул с доктором. Подавши помощь нуждающимся матросам и снабдив нас необходимою одеждою, они взяли капитана с собой, как больного, в Фарезунд, а я с матросами остался в деревне… На другой день мы сделали покойнику гроб из данных жителями досок и, по указанию их старшины, похоронили на кладбище, куда многие из жителей провожали наше шествие; многие женщины даже плакали. Я, сделав покойнику крест, поставил на могиле, с надписью имени погибшего, года и числа; вероятно, крест и в настоящее время находится на кладбище деревни Крилио, потому что жители этой деревни весьма добродушно приняли и проводили нас…»

Через три дня местные жители исправили катер. Работы у них было предостаточно: весь левый борт гребного судна держался разве что на честном слове, кормовая же часть была разбита до самого киля.

Погрузив провизию, ингерманландцы попрощались с гостеприимными крилионцами и сели в катер. Места гребцов заняли норвежские лоцманы. Русские моряки были еще слишком слабы, чтобы работать веслами. Вся деревня провожала отплывавших. На глазах многих стояли слезы…

Выйдя из бухточки, где располагалась деревня, катер взял курс на городок Фарезунд. Плыли шхерами, иногда выходя на небольшие плесы. Дорогой останавливались в прибрежных селениях, жители которых, уже зная о постигшем русских моряков несчастии, всюду оказывали самый радушный прием.

Спустя двое суток катер ошвартовался у фарезундской набережной. Местные жители сердечно отнеслись к прибывшим, их тут же накормили, разместили для отдыха по лучшим квартирам и вообще окружили всеобщим вниманием и заботой.

Кроме уже прибывшего в город командира корабля, команду Дергачева встречал мичман Бубнов с двумя матросами. Эти три моряка спаслись чудом. Выброшенные за борт «Ингерманланда», они сумели доплыть до одного из обломков мачты и какое-то время держались за нее. Когда же Бубнов увидел, что силы покидают людей, он привязал к мачте своих товарищей, а затем привязался и сам. Вместе с мачтой моряков вынесло далеко в море, где их, уже почти умирающих, подобрали проходящие мимо фарезундские рыбаки.

Немного позже стала известна и судьба маленькой шлюпки-гички, той, что отважно пыталась спасти моряков с разбитого катера. Гичку обнаружили далеко в Немецком море. Ко времени обнаружения из двенадцати человек, находившихся на ней, семеро умерли от холода и истощения. Командовала же шлюпкой Матрена Гусева — потомственная поморка, сестра одного из ингерманландских боцманов. Отважная женщина не только бессменно находилась на руле, но и ободряла молоденьких матросов-рекрутов, оказавшихся в шлюпке. Когда же гичка была обнаружена, то Матрена Гусева покинула ее, как и подобает настоящему капитану, только после того, как были сняты все живые и умершие…

Тем временем в Фарезунд прибыл русский консул. Моряков с «Ингерманланда» переодели в новое платье, снабдили всем необходимым. А через два дня пришло известие, что в городах Мандале и Христианзанде находится основная часть экипажа, спасенная жителями этих мест. Тогда-то и отправились Трескин и мичман Бубнов на коляске в Мандаль, а лейтенант Дергачев с остальными последовал туда катером.

Через пять дней плавания катер пришел в Мандаль, где его уже ждали.

Не обошлось и без курьезов. Через день после спасения ингерманландцев к берегу прибило волнами сундук с экипажными деньгами. Сундук вскрыли в местном банке, деньги высушили и сдали на хранение прибывшему в Мандаль командиру корабля.

— Все ладно, робяты, будет! — повеселели матросы. — Вот и денежки наши вслед за нами приплыли!

Еще целую неделю находились русские моряки у гостеприимных мандальцев.

Прибывший сюда норвежский генерал-губернатор предложил перевезти команду «Ингерманланда» в город Христианзанд.

— Город этот большой, поэтому и разместить спасенных мы сможем получше и продукты там дешевле! — объяснил он Трескину свою позицию.

Капитан не возражал. Тогда же вернулся в Мандаль и пароход, посланный губернатором к останкам русского корабля. Капитан парохода Сигкольт доложил:

— Видели лишь плавающую мачту со стеньгою. Остальное — на дне морском! Да вот еще что…

Два матроса, стоявших за спиной норвежского капитана, вынесли и поставили перед губернатором и Трескиным небольшой ободранный сундучок.

— Вот нашли! — пожал плечами капитан парохода, — Плавал на месте гибели корабля. Может, хозяин объявится!

Когда сундучок вскрыли, оказалось, что принадлежал он корабельному мастеру Ершову. Среди немногих личных вещей обнаружили и чертежи «Ингерманланда» с расчетами крепости его корпуса при всевозможных повреждениях. Почитав объяснительные записи, Трескин вздохнул:

— Все рассчитал и все предусмотрел наш старый мастер! Ведь только благодаря поставленным им в нарушение всех инструкций дополнительным креплениям и продержался наш «Ингерманланд» на воде столько времени. Скольких спас Василий Артемьевич, а сам не сумел…

Капитан 1-го ранга Трескин, к счастью, ошибался. В.А. Ершов был подобран в море проходящим судном и остался жив, дослужившись впоследствии до генеральского чина.

Утром 7 сентября экипаж «Ингерманланда» собрался вместе, Трескин произвел перекличку. Наступила минута прощания с гостеприимными норвежцами… Из воспоминаний лейтенанта Дергачева: «Шкипер судна указал мне большую корзину, зашитую клеенкой, с надписью сверху: „Вам и вашим товарищам“. Раскрыв корзину, мы нашли разные закуски, табак, сигары, вино, портер и даже несколько бутылок шампанского. На вопрос мой, кто прислал этот подарок, шкипер отвечал, что за несколько дней из городской ратуши привезли корзину через таможню, сказав ему, что когда офицеры переберутся на его судно, то чтобы он эту корзину предъявил старшему. Это было новое доказательство гостеприимства жителей Норвегии».

А буквально перед самым отплытием из Христианзанда ингерманландцы испытали большую радость. На маленьком пароходике в порт доставили еще пять матросов, подобранных в море.

О последних часах пребывания на гостеприимной норвежской земле наиболее полно и ярко написал впоследствии Аполлон Говоров: «Накануне дня отправления посетили мы всех почетных жителей Христианзанда, удостоивших нас своею радушной приязнью. Радость, с какою встречали нас, обращалась теперь в уныние, как будто мы расставались с родными и как будто в нас провожали они своих родных. Среди добрых, гостеприимных норвежцев самое несчастье наше казалось нам легко. Никогда не будут забыты нами почтенные семейства Фальке, Исакена, Сальвазена, доктор Гуль, господа Дедекам, Рейнхард, Рюберг, Гильмерс, Альбрехтсон, Согкольт, Ватне и все другие. Великодушные дела их мы передаем благодарности наших соотечественников».

Ранним утром семнадцатого сентября, когда первые лучи солнца едва пробились из-за гранитных скал, транспорт «Тверца» при попутном ветре взял курс к родным берегам. В последний раз оглянулись ингерманландцы на гостеприимный норвежский городок, на маленькие аккуратные домики под красной черепицей, на островерхие кирхи, на тысячную толпу, пришедшую, несмотря на столь ранний час, проводить русских моряков. Встречная волна плавно подняла транспорт, а затем с шумом опустила вниз. Плавание продолжалось…

Ветер был самый подходящий, и в несколько часов «Тверца» достигла Копенгагенского рейда. А затем было плавание по Балтийскому морю.

— Что на крыльях летим! — переговаривались матросы. — Кабы жив был наш «Ингерманланд», то-то радости промеж нас щас бы было!

За Гогландом заштормило, «Тверцу» качало отчаянно. Но уныния не было. Не бывает так, чтоб два раза подряд тонуть!

Под напором ветра нитками рвались ванты, треснула фор-стеньга. Временами кренило так, что казалось, транспорт уже не поднимется из волн. Наконец стихия, будто сжалившись над многострадальными моряками, отступила. Ветер стал понемногу стихать.

С каждым часом, с каждой минутой ингерманландцы приближались к родной земле. Вот уже открылись справа обрывистые откосы Красной Горки. Вот забелел вдали Толбухин маяк.

— Смотрите, смотрите! — раздался чей-то взволнованный голос.

На горизонте ясно обозначились кресты кронштадтских церквей, проступавшие через частокол корабельных мачт. Ударила приветственная пушка с брандвахтенного фрегата «Кастор». В ответ семью залпами «Тверца» известила порт и крепость о своем приходе.

Прошли мимо огромного 100-пушечного линейного корабля. На резной корме его, под двуглавым золоченым орлом, славянской вязью значилось «Россия».

Была суббота, семь с половиной часов пополудни, когда командир «Тверцы» капитан 2-го ранга Чепелев скомандовал:

— Отдать якорь!

Огромный разлапистый дагликс с грохотом ушел в воду, подняв фонтан брызг. Все, теперь уже окончательно дома!

Тем временем и Кронштадт и Санкт-Петербург были полны самых невероятных слухов о судьбе «Ингерманланда» и его команды. Еще 12 сентября с пришедшего в Кронштадтский порт французского парохода сообщили о происшедшем неподалеку от Скагерракского рифа несчастии.

Главный командир порта вице-адмирал Беллинсгаузен немедленно отписал о полученной информации члену Адмиралтейств-совета адмиралу Галлу. Тот в свою очередь представил докладную записку Николаю Первому. В записке той значилось следующее: «…Получено (основанное, впрочем, на одних слухах) известие, что некий русский линейный корабль 2 сентября был стаскиваем пароходом с отмели Шкагенской; и когда корабль был стащен на полную воду, без двух уже мачт, то в скором времени наполнился водою по верхнюю палубу, на которой было видно до 600 человек. Корабль (ежели слухи эти справедливы) должен быть „Ингерманланд“». Император отреагировал на известие резолюцией: «Ежели несчастие сие подтвердится, то для перевозки спасенных людей следует послать пароходы „Камчатка“ и „Богатырь“, и ежели нужно, то транспорты и фрегаты». Помимо этого Николаем Первым было велено самым тщательным образом собирать и обобщать любые сведения о судьбе «Ингерманланда».

А с Кронштадтского рейда, дымя, уже набирали ход к датским проливам определенные для спасательных работ пароходо-фрегаты…

Буквально через день к императору поступили новые известия о случившейся трагедии. На этот раз это были статьи из скандинавских газет. Гибель русского корабля скандинавская пресса описывала в совершенно ином свете. По версии газетчиков, первыми оставили тонущий корабль командир со своими ближайшими помощниками. Спустив шлюпку, эти офицеры якобы бежали, бросив команду. Ознакомившись с напечатанным, Николай Первый пришел в ярость.

— Командира немедленно под суд! — распорядился он.

А вскоре подошла и «Тверца». По прибытии транспорта члены команды «Ингерманланда» были сразу же переведены на берег и размещены в специально отведенной для них казарме. У ворот встал караул. Всякое сношение с внешним миром было прекращено. Почти сразу же наехали дознаватели и начали тщательный сбор материалов и показаний для расследования обстоятельств гибели корабля.

Что касается капитана 1-го ранга Трескина, то прибыв в Кронштадт, он тут же попросил себе перо, бумагу и чернил, после чего написал «Свидетельство о необыкновенной заслуге мичмана Владимира Греве, погибшего от усердия».

«Свидетельство» стало началом рапорта, поданною командиром погибшего «Ингерманланда» главному командиру Кронштадтского порта. 26 ноября 1842 года В «Свидетельстве» было написано следующее: «Обязанностью моей почитаю представить Вашему Превосходительству, что действия всех офицеров корабля „Ингерманланд“ при его крушении, заслуживают величайшей похвалы: они везде присутствовали где было нужно и подавали пример при работах нижним чинам.

Особенно обязан упомянуть о мичмане Греве: этот офицер показал необыкновенный пример самоотвержения. За что заплатил жизнью, исполняя с прочими офицерами мои приказания; он являлся во всех местах, где требовалась отвага, в особенности когда срубленная грот-мачта, обрушившись, упала одним концом на борт корабля, удерживаемая подветренными вантами и такелажем. Она угрожала явною опасностью изломать корабль еще более, ежели не отойдет от него прочь; нужно было, чтобы кто-нибудь из охотников решился отрубить весь подветренный такелаж и Греве, не ожидая вызова, сам предложил свои услуги: обвязав себя одним концом веревки, заткнул за пояс топор и очутился за бортом, придерживаемый с другого конца двумя унтер-офицерами. Выходящее из-под корабля огромное волнение и над головою его качавшийся срубленный рангоут с такелажем угрожали каждую секунду унести или раздавить его, но, несмотря ни на что, он перерубил все девять талрепов и прочий такелаж, после чего мачта отошла, а корабль спрямился, и мы уже не опасались получить новые пробоины, от которых бы ускорилась погибель корабля. Исполнив это, он вместе с другими офицерами ободрял людей, выливавших в верхнем деке воду, потом на юте составлял с лейтенантом Дергачевым плот. Наконец, последним его усилием было прихватить сломанную крюйс-брам-стеньгу, но исполнить этого недостало его сил. При погружении корабля, он спустился с вант на палубу, вошел в катер на правом шкафуте стоявший, но выброшенный из него буруном, был вытащен на ют и тут от трудов и ушибов, ослабленный, умер на руках матросов. Утвердительно можно сказать, что он пожертвованием собственной жизни, увеличил число спасенных».

Помимо бумаги о подвиге мичмана Греве, Трескин написал и представление о награде «убитой вестью о его смерти матери», которая «будучи вдовой недостаточного состояния, могла ожидать от него на старости утешения и помощи», ибо сверх того, что о нем сказано в настоящем рапорте, он «подавал надежды со временем быть одним из полезнейших членов своего Корпуса».

Через несколько дней в Кронштадт прибыло торговое судно «Геба» с остальными членами экипажа. Командир «Ингерманланда» Трескин тотчас продолжил писать отчет о случившемся. Еще не обсохли чернила на последнем листе бумаги, а документ уже лег на стол к императору. Николай Первый занимался делом «Ингерманланда» самолично и дотошно.

Первые сведения о числе погибших, достигшие Петербурга, были весьма неточны. Позднее было условленно, что из восемьсот девяносто двух человек, бывших на борту «Ингерманланда», погибло триста восемьдесят девять человек. Из пяти старших офицеров, находившихся на корабле, погибли три, а из двадцати девяти обер-офицеров — семнадцать, из сорока семи унтеров — двадцать три, из пяти мужчин-пассажиров — четверо, из четырнадцати музыкантов — восемь, из трех денщиков — двое, из семисот пятидесяти трех матросов остались навсегда в море триста четыре человека. Кроме того, в момент кораблекрушения на борту «Ингерманланда» находились двадцать восемь женщин и восемь детей. В живых остались лишь семь женщин и один ребенок — сын боцмана Завьялова.

Гибель «Ингерманланда» потрясла всю Россию. За упокой «сгинувших в море Немецком» служились панихиды от Вильно до Охотска. Художники живописали крушение на огромных, многометровых полотнах. Поэты слагали в честь погибших поэмы:

Сразу-же вспомнили о событиях давнего 1798 года, когда у того же Скагеррака потерпел крушение на линкоре «Принц Густав» отец нынешнего командира «Ингерманланда». Кое-кто усмотрел в том высшее Провидение. Суд по расследованию причин гибели линейного корабля «Ингерманланд» был назначен из числа самых опытных флагманов Балтийского флота. Разбирательство длилось несколько месяцев.

Сам капитан 1-го ранга Трескин в письме на имя дежурного генерала так описывал основную причину катастрофы, которая некоторыми, даже излишне ретивыми, судьями почти не ставилась ему в вину: «Ваше превосходительство! Приготовьтесь узнать о величайшем несчастии, какое может постигнуть на юре человека: корабль „Ингерманланд“ погиб, ударившись о подводные каменья в 15 или 20 милях от норвежских берегов, не означенных на карте; вместе с кораблем погибло все казенное и частное имущество, и многие люди…»

Об обстоятельствах своего спасения он показывал в ответах перед судом следующее: «Усталый, весь разбитый, в крайней горести от великости несчастия, в беспамятстве и бреду, я не имел места где прислониться: все возвышенные места были заняты людьми. Я обхватился за шлюпбалку, на которой удержаться не мог, свернулся и упал за борт…»

В конце концов суд оправдал командира и полностью одобрил поведение экипажа корабля, определив:

«Капитан 1-го ранга Трескин не может быть обвинен в несоблюдении того, что предпринять должно по правилам морского искусства, и крушение корабля приписать единственно несчастной случайности.

Единогласные показания о принятых в сем случае мерах доказывают, что исполнено было все то, что в подобных обстоятельствах предпринять было возможно.

Показания офицеров и нижних чинов единогласно свидетельствуют, что командир не собственною волею покинул останки корабля, с коего упал он в воду.

Офицеры и нижние чины, все без исключения, исполняли свои обязанности, как повелевали долг службы и присяга; комиссия не могла не обратить внимания на особо похвальное сохранение дисциплины и строгой подчиненности команды, чему имеются в подобных случаях столь редкие примеры».

На итоговом заключении судебной комиссии император Николай Первый начертал: «Объявить капитану, что я его не виню в потере корабля, а офицерам и нижним чинам — что я совершенно доволен их поведением во время сего несчастья».

Российское правительство щедро наградило всех, кто участвовал в спасении людей с «Ингерманланда». Награждены были губернатор провинции и городской судья Христианзанда, капитан шхуны Андерс Бенсен и конечно же отважный капитан Николай Николайсен. Самому городу Мандалю было пожаловано две тысячи червонцев для оказания материальной помощи нуждающимся местным морякам. Деньги выделил российский император из своего личного бюджета. На них горожанами был основан фонд императора Николая, действующий и по сей день.

Первые годы ингерманландцы неизменно собирались в день гибели своего корабля. Вспоминали пережитое, поднимали чарки за погибших. Затем, как обычно бывает в жизни, встречи эти стали проходить все реже и реже. Жизнь разбросала бывший экипаж линейного корабля по всей империи.

Павел Михайлович Трескин вместе со своей верной подругой Марьей Давыдовной после завершения следствия уехал в заштатный Свеаборг. Несмотря на оправдательный заключительный судебный акт, с его карьерой было покончено навсегда. Но Трескин об этом особо и не жалел. В течение долгих двенадцати лет заведовал он тамошним портом. Однако время и болезни брали свое. В 1853 году Трескин подал прошение об отставке, которое было вскоре удовлетворено. В том же году бывшего командира «Ингерманланда» уволили с производством в чин генерал-майора.

Сослуживец Трескина по «Ингерманланду» мичман Говоров так написал о своем командире: «…Во мнении света погибли твоя прежняя слава, достоинство, честь. Не унывай, гордись заслуженным названием моряка! Бог, царь и свидетели общего бедствия рассудят справедливо страшную борьбу твою, ты станешь выше жребия людей обыкновенных — ты был избранник рока». Наверное, лучше о командире «Ингерманланда» и не скажешь…

По-разному сложились судьбы офицеров-ингерманландцев. В огне Крымской войны отличились лейтенанты Александр Дергачев и Яков Васильев, мичман Людвиг Рененкампф и Капитон Бубнов. Одним довелось принять бой у стен Свеаборга, другим — хлебнуть лиха в Севастопольской эпопее.

Двое из офицеров «Ингерманланда» — лейтенанты Александр Шигорин и Александр Дудинский — долгие годы посвятили исследованию Каспия. Именно им принадлежит честь освоения штормовых каспийских просторов на первых пароходах.

Добрую память оставил о себе и бывший мичман корабля Аполлон Говоров. Через два года после гибели «Ингерманланда» он написал замечательную по правдивости и бесхитростности книгу «Описание крушения российского 74-пушечного корабля „Ингерманланд“, случившегося 31-го августа 1840 года в Скагерраке у норвежских берегов близ маяка Окс-Э».

Что касается матросов с «Ингерманланда», то, по-видимому, их дальнейшая жизнь была типичной для всех нижних чинов русского флота тех лет. По истечении двадцатилетней службы их ждали матросские слободки или инвалидные дома…

Имя же «Ингерманланд» не кануло в Лету. Уже в 1843 году с Архангельской верфи сошел новый 74-пушечник, которому передали имя погибшего у норвежских берегов корабля.

С тех пор минуло полтора века Однако история «Ингерманланда» навсегда останется в памяти людей не только как воспоминание об одном из самых тяжелых кораблекрушений в отечественном мореплавании, но и как символ мужества и доблести русских моряков.

Канувшие в неизвестность

Из всех морских катастроф самыми таинственными, а потому, вероятно, и самыми страшными являются те, когда и корабли, и команды пропадают без всякого следа, оставляя всех только догадываться о настоящих причинах происшедшего. Наверное, нет в мире ни одного флота, в котором бы не случались подобные трагедии. Не является исключением и наш флот.

Первая такая беда произошла на российском флоте в 1773 году во время первой Русско-турецкой войны в Средиземном море, когда без всякого следа исчез 66-пушечный линейный корабль «Азия» со всей своей командой в 439 человек. О гибели «Азии» до сих пор известно только то, что 7 февраля она вышла от греческого острова Миноко в Архипелаге и взяла курс к острову Имбро. Помимо этого, современники отмечают лишь штормовую погоду и то, что некоторое время спустя к берегу острова Миноко прибило бизань-мачту и несколько корабельных обломков. Что именно случилось с новейшим линейным кораблем и сотнями людей, так и осталось тайной.

Через пятнадцать лет после пропажи «Азии», в 1787 году такая же трагическая участь постигла черноморский фрегат «Крым». Во время первого боевого выхода Черноморской эскадры против турок, начался сильнейший шторм, разбивший и разбросавший наши корабли по всему Черному морю. Во время этого шторма фрегат «Крым» погиб со всей командой. Однако, так как никто воочию не видел гибели фрегата, то и до сегодняшнего дня «Крым» числится в анналах нашего флота пропавшим без вести.

Бывая в Кронштадте, я всегда захожу в городской Летний сад. Там под сенью вековых деревьев как-то по особому ощущаешь дух кронштадтской старины, истории всего нашего флота. В глубине сада находятся два скромных памятника. Первый — мичману линейного корабля «Азов» Домашенко, пожертвовавшему во время Наваринской кампании собой во имя спасения простого матроса, второй памятник — это напоминание еще об одной трагедии, но уже куда более массовой. Его не спутаешь ни с одним другим. На вделанном в гранитную глыбу флагштоке приспущенный Андреевский флаг. И хотя он чугунный, буквально с нескольких метров кажется, будто он из чистого шелка. Рядом с камнем якорь, как символ последней надежды моряков. Это памятник пропавшему без вести в Индийском океане клиперу «Опричник». Когда-то поэт-маринист Алексей Лебедев посвятил этому памятнику целое стихотворение. Там есть такие строки:

Весной 1862 года в Кронштадте ожидали возвращения из трехлетнего плавания клипер «Опричник». Именно такой временной цикл боевой службы практиковался в середине позапрошлого века, когда корабли уходили в Восточный (Тихий) океан на охрану наших дальневосточных границ.

Переходы в обе стороны занимали по времени около года. Еще два года корабли крейсировали по всей акватории Тихого океана. В каких только портах не бывали: Сан-Франциско и Гонолулу, Шанхай и Нагасаки, Николаевск-на-Амуре и Петропавловск-Камчатский. Наиболее часто корабли собирались в незамерзающей и удобной для базирования Нагасаки, где командующий эскадрой обычно проводил смотры, ставил задачи и решал различные повседневные вопросы. Некоторые флагманы, как, скажем, вице-адмирал Попов, решали эти вопросы весьма круто. Один из смотров Попова в свое время получил название «Нагасакского погрома» и стал нарицательным для нескольких поколений моряков. Впрочем все основания для такой строгости у тогдашних флагманов были. Пройдя в своем подавляющем большинстве суровую школу Крымской войны, они готовили свои эскадры не для парадов, а для войны.

Середина прошлого века — это период весьма интенсивного освоения и укрепления Приморского края. И можно с полной уверенностью сказать, что без русского флота, а точнее, без Балтийских эскадр обжить и удержать этот край было бы нелегко. Все первоначальное многотрудное обеспечение Приморья выпало на долю небольших парусно-паровых кораблей. Конечно, случались аварии, поломки и другие неприятности, но в подавляющем большинстве своем они устранялись на месте. Этому способствовала высокая выучка экипажей, отличная морская школа, решительность командиров.

Некоторое запаздывание в прибытии очередного клипера в Кронштадт поначалу особого беспокойства не вызывало. Мало ли где он мог задержаться на долгом пути. Океан большой, всякое случается. Вообще-то, «Опричник» вполне мог прийти в Кронштадт еще зимой, однако лед в Финском заливе все равно не дал бы ему пройти восточнее Ревеля.

Майские остовые ветры уже давно выгнали лед из Финского залива, затем пришли белые ночи, а корабля все не было и не было. Хуже того, от него не поступало никаких известий. Постепенно стала нарастать тревога.

Общеизвестно, что существует определенный порядок донесений, в то время узаконенный корабельным уставом 1853 года. Устав гласил: «Командир корабля, назначенного для отдельного плавания, получив приказание идти в море, снимается с якоря при первой возможности, выходя с рейда, посылает рапорты, на основании циркулярных предписаний Инспекторского департамента Морского министерства…» Однако от «Опричника» никаких донесений не дождались. Может быть, командир корабля решил переждать зиму в одном из западных портов Балтийского моря или даже в Англии, хотя, отношения с последней в то время были весьма натянутыми и командирам без особой на то нужды заходить в английские порты не рекомендовалось. Однако при любом запланированном или внезапном заходе в порт командир всегда письменно уведомлял об этом начальство. Почта в те годы уже работала достаточно оперативно, а телеграф успешно завоевывал мир. В 1850 году кабель проложили под Ла-Маншем, теперь точки и тире доходили уже до индийской Калькуты. Кроме того, газеты считали своим долгом регулярно сообщать обо всех судах, заходивших в тот или иной порт. В этом были заинтересованы коммерсанты: корабли, возвращавшиеся с Дальнего Востока, нередко выполняли и попутные коммерческие перевозки.

Последний доклад командира клипера «Опричник» капитан-лейтенанта П.А. Селиванова пришелся на 10 ноября 1861 года. Селиванов уведомлял, что перед длительным океанским переходом из Батавии (Филиппины) к мысу Доброй Надежды он зашел в порт для пополнения припасов, осмотра судна, небольшого предпоходового отдыха экипажа. Переход от Шанхая до Батавии проходил без особых проблем, о чем свидетельствуют судовые документы и донесения командира корабля. «Опричник» вышел из Шанхая 31 октября 1861 года. Пройдя плавучий маяк, к вечеру того же дня прекратили пары, но наступившее маловетрие и противное течение принудили стать на якорь. «С рассветом 1 ноября при противном ветре от ост-норд-оста снялись с якоря под парусами и лавировали к группе островов Садль. Вечером того же числа, обогнув группу этих островов, взяли курс к Формозскому проливу, и, поставив реи прямо, почти не трогали брасов до положения якоря на Батавским рейде. Ветер редко отходил более четырех румбов от линии фордевинда, не доходя ни разу до галфинда, ход не превышал двенадцати узлов. Подгоняемый попутным муссоном, клипер достиг Пуло-Аора, и на другой день, пройдя параллель Сингапура, взял курс к Банкскому проливу. На переходе от Пуло-Аор так хлестали дожди, что вода едва успевала стекать в шпигаты. По приходе в Батавию 20 ноября клипер бросил якорь в двух с половиной милях от берега. А восемь суток спустя пошел далее». Как видим, все было в порядке, кроме; сильных дождей, которые хотя и приносили некоторые неудобства, зато позволяли сберечь пресную воду, но никакой роковой роли сыграть не могли.

Таким образом, этот этап перехода от Китая до Батавии прошел вполне буднично. Теперь «Опричнику» предстояло сделать «прыжок» через весь Индийский океан без заходов в промежуточные порты. Целесообразность такого маршрута была основана на многолетних плаваниях парусных судов; учитывались ветры, господствующие в это время года, и другие факторы. Именно там, к юго-западу от Явы, пролегал путь кораблей в Европу. Проторенная дорога для парусников всего мира.

Итак, «Опричник» давным-давно должен был где-то объявиться. Может быть, командир корабля по известным ему причинам изменил маршрут и пошел севернее, зайдя в какой-либо из портов Индии? Но тогда англичане, зорко следившие за всем побережьем своей колонии, не преминули бы громко заявить о незапланированном заходе русского военного корабля в их воды. А может быть «Опричник», получив повреждения в одном из штормов, укрылся в архипелаге Мальдивских островов?

Конечно, можно было бы идти каботажными маршрутами, вдоль Индийского побережья, через Аравийское море подойти к Африке и продолжать путь мимо ее восточных берегов. Но зачем? Это намного удлинило бы маршрут, оттянуло бы время прибытия домой. Кроме того, плавание в зимнее время, даже и в районе тропиков, в непосредственной близости от берега, увеличило бы вероятность навигационных аварий. Куда приятнее идти напрямую через океан, зная, что даже ошибка в счислении на десять-двадцать миль не грозит неприятностями. Даже если долгота получена с ошибками, то все равно, следуя вдоль побережья Африки, вряд ли пройдешь мимо, не заметив мыса Доброй Надежды. К тому же есть и промежуточный удобный Порт-Луи на острове Маврикий — большой международный порт, с хорошо отлаженной системой снабжения, ремонтными мастерскими. Но «Опричник» сюда не заходил, как, впрочем, и в иные порты.

В России постепенно росла тревога за судьбу корабля. Новый 1862 год никаких новостей о пропавшем клипере не принес. Прошло уже несколько месяцев, как корабль должен был прийти в Кронштадт, а от него не было ни слуху ни духу. И даже английская пословица, гласившая, что коль «нет вестей с моря — это хорошие вести», в данном случае утешения уже не приносила.

Существовала, правда, некоторая вероятность того, что корабль, поймав хороший ветер, прошел Африку без остановок и командир решил, после многотрудного форсирования Индийского и Атлантического океанов, отдохнуть где-то у восточного побережья Южной Америки. Таким пунктом мог стать Рио-де-Жанейро. Запросили наше посольство в Бразилии. Оттуда ответили, что никаких сведений об «Опричнике» не имеют, и у бразильских берегов он не появлялся.

Беспокоилось начальство, тревожились за судьбы близких семьи, истосковавшиеся в разлуке, длившейся уже четвертый год. В соборе Святого Николая Угодника, что на Крюковом канале, клали поклоны, ставили свечки и молились за плавающих и путешествующих, просили Богородицу о заступничестве и спасении.

Николай Карлович Краббе состоял в должности товарища морского министра (а «де факто» занимал должность министра) чуть больше года. И хотя многие из старого адмиралитета Краббе недолюбливали, не считая его настоящим «морским волком» (большую часть своей корабельной службы Краббе провел на Каспии), новый руководитель Морского министерства был человеком весьма деятельным и прогрессивным. В частности, Краббе настаивал на срочном перевооружении флота: на переходе от паруса к машине, от дерева к броне, от гладкоствольных орудий к нарезным, мотивируя свою точку зрения, кроме всего прочего, и необходимостью участия флота в обороне столицы. Уроки Крымской войны даром не прошли. Буквально за несколько лет на Балтике был создан оборонительный броненосный флот и положено начало флоту океанскому. Разумеется, что Краббе, в силу занимаемой им должности, пришлось заниматься и судьбой «Опричника». От посетителей отбоя не было. Но принять всех — никакой возможности. Дело в том, что в истории отечественного флота это был, пожалуй, единственный министр, не имевший… приемной и адъютанта при ней. Только вестовой, который открывал дверь всем просителям, являвшимся без предварительного доклада. Такая практика продолжалась вплоть до 1876 года — года смерти Николая Карловича Краббе.

Министр подробно объяснял плачущим женщина какие меры принимаются для уточнения судьбы «Опричника», доказывал, что не все еще потеряно. Но даже самые убедительные аргументы утешали мало. Куда подевался корабль, оставалось неясным. И министр, и чиновники морского ведомства ссылались на различные случайности, неизбежные на море, но и сами-то не очень верили в это. Наконец в июне 1862 года, когда все допустимые сроки прошли, было принято решение объявить официальный розыск пропавшего без вести корабля.

Формула «Пропал без вести» применяется редко и всегда только по отношению к кораблям или судам в силу неизвестных причин не пришедшим ни в порт назначения, ни в какой-либо другой порт (по современному морскому праву — в течение трех месяцев). Тайна бесследного исчезновения кораблей всегда порождала всякого рода вымыслы. И это понятно — при отсутствии очевидцев всегда возникают сто тысяч «почему». Можно назвать две основные причины гибели любого судна. Это, во-первых, аварии навигационного характера — посадка на мель или на камни, выбрасывание на берег, столкновение в тумане или при неудачном маневрировании и т п., которые тем тяжелее, чем хуже погода. Во-вторых — поражение в борьбе со стихией, когда при сильной и неравномерной качке ломается рангоут, смещаются грузы, теряется управление рулем, когда гуляет по палубе, вышибая люки и круша все на своем пути, штормовая или ураганная волна. Характерный пример этого — судьба учебно-грузового четырехмачтового барка «Памир». 21 сентября 1857 года при возвращении с грузом зерна из Аргентины в Европу он попал в тропический ураган. В результате груз оказался смещенным на один борт, судно потеряло остойчивость и опрокинулось. Из 68 членов экипажа и кадетов спаслось тогда всего шесть человек.

Что касается клипера «Опричник», то он был построен сравнительно недавно, в 1856 году, на старейшей в России судостроительной верфи Архангельска — Соломбальской. Здесь с 1734 по 1855 год было спущено на воду 335 судов всех классов. В период Крымской войны тут в срочном порядке заложили серию однотипных клиперов: «Джигит», «Стрелок», «Наездник», «Разбойник», «Опричник», «Пластун». Император Николай Первый полагал, что выйдя на океанские просторы, быстрые и достаточно хорошо вооруженные клипера устроят настоящий погром на океанских торговых коммуникациях Англии и Франции. К сожалению, маломощность отечественной промышленности не позволила ввести эти корабли в строй во время войны. Тем не менее, судьба уготовила этим кораблям вписать весьма яркую страницу в историю освоения Дальнего Востока.

Тактико-технические данные новых клиперов вполне отвечали требованиям того времени: длина — более 50 метров, ширина — более 9 метров, водоизмещение — 625 тонн, вооружение — 6 орудий среднего калибра. Корабли строились как винтовые, машины мощностью в 150 лошадиных сил для них изготовлял Ижорский механический завод (сегодняшние моторные лодки имеют до 100–200 лошадиных сил). Малый запас угля на тогдашних кораблях позволял использовать машину лишь периодически: при входе и выходе из гаваней и с рейдов, при штилях или, наоборот, в штормовых условиях. Основным движителем на океанских переходах по-прежнему оставался парус.

Как показало время, имена всех шести соломбальских клиперов не исчезли, они продолжают и сегодня жить в наименованиях бухт, заливов, островов на побережье русского Приморья.

Но вернемся к «Опричнику». Корабль был закончен постройкой 14 июля 1856 года (руководил строительством поручик Василевский) и той же осенью перешел под парусами в Кронштадт. Осенний переход через Баренцево море на Балтику — нелегкое дело. Тридцатого октября у мыса Нордкап «Опричник» попал в жестокий шторм от норд-веста. Шквалистые порывы ветра, многометровые волны — все это стало серьезным экзаменом для нового корабля и молодого экипажа Экзамен они с честью выдержали. Свидетельство тому — официальный документ: «Корабль соответствует своему назначению и способен бороться со всеми прихотями моря». Запомним фразу: «…со всеми прихотями моря…»

Следовательно, для корабля данного класса погодных ограничений нет. Это подтверждается и аттестацией собрата «Опричника» — клипера «Наездник». После нескольких лет плавания в океане в его формуляре появилась запись: «Имеет хорошие морские качества. Спускался и приводился в крепкий ветер прекрасно, и ни один всплеск не попадал на палубу, когда он переходил галфинд и крутой бакштаг. В полветра, при свежем ветре воды заливалось немного; редко и весьма недолго она превышала карлингсы». Далее в отчете указывалось, что клипера этого типа очень остойчивые: «Клипера свободно разрезают воду, не претерпевают ударов в носовую часть и на волнение всходят легко. И только в Индийском океане, при изменившемся ветре, когда курс был взят против огромной зыби, тогда клипера часто черпали носом… При жестких ветрах и когда обдает волнами, фок мокр до половины, фор-стаксель — сверху донизу». Как видим, характеристика отличная. Ничего не скажешь, не сплоховали архангельские мужики, строя последние деревянные суда. Если перевести это с языка парусной терминологии на обиходный, то станет ясно, что опрокинуть эти корабли чрезвычайно трудно; носом черпают воду они только при противной волне. Волны и брызги полностью фок не заливают. Корабль может идти против волны, может выдержать штормы и ураганные ветры.

Но океанская волна придет к «Опричнику» через год-другой. Пока же в Кронштадте дел невпроворот. Надо получить и разместить многочисленные запасы, провести учения по управлению парусами, стрельбе по щиту.

Особо следует остановиться на командах клиперов. Дело в том, что комплектовались они из оставшихся в живых защитников Севастополя. Прошедшие Синоп и год севастопольской бойни, матросы-черноморцы имели огромный боевой опыт, но наряду с этим подчиняться не слишком любили. Война научила их смотреть опасности в глаза. Именно поэтому и командирами первых клиперов ставили исключительно офицеров, прошедших севастопольские бастионы. Они пользовались большим и вполне заслуженным авторитетом, а потому легко находили общий язык с матросами-ветеранами. К примеру, командиром клипера «Посадник» был назначен один из знаменитейших героев Севастополя георгиевский кавалер и флигель-адъютант капитан-лейтенант Бирилев. Командир «Опричника» Петр Александрович Селиванов тоже прошел суровую севастопольскую школу, показал себя храбрым офицером и заслужил несколько орденов. Что касается морских качеств Селиванова, то, скорее всего, их следует оценить, как весьма средние. На Черном море он плавал только в мичманских чинах, затем была многомесячная оборона Севастополя и бои на бастионах. Там Селиванов получил лейтенантские эполеты. После этого был длительный отпуск, положенный всем оставшимся в живых черноморцам, и назначение старшим офицером «Опричника». Разумеется, что длительное океанское плавание сделали из Селиванова неплохого практика, однако назначение его на должность командира было достаточно внезапным, так как его предшественник по болезни был отправлен в Россию. Насколько грамотным командиром успел стать капитан-лейтенант Селиванов нам не известно. Известно, что отличался он своим демократизмом, к примеру самолично учил матросов грамоте, организовал корабельную библиотеку, устраивал в свободное от корабельных работ время громкие читки произведений русских классиков. Однако наряду с этим, Селиванов был, к сожалению, весьма подвержен зеленому змию. Так, во время стоянки клипера в Нагасаки, Селиванов несколько раз, напиваясь пьяным, закладывал свои ордена в местный ломбард, откуда их потом выкупал наш консул Гошкевич. На эти «шалости» командира «Опричника» начальники, впрочем, смотрели сквозь пальцы: с кем не бывает! О подверженности Селиванова пьянству вспомнят, но, увы, значительно позднее.

Итак, в июле 1862 года начались поиски «Опричника». Запрашивали крупные заграничные порты по всему миру, надеясь получить хотя бы малейшие сведения о пропавшем корабле. Время от времени возникали фантастические слухи, но все они оказывались несостоятельными.

Шестнадцатого июля капитан 1-го ранга Шварц, находившийся в Англии, донес, что по данным страховой конторы Ллойда, «Опричник» покинул Батавию одиннадцатого декабря. Дата примерно совпадала с донесением Селиванова. Консульства в Кейптауне и Австралии ничего сообщить не могли. Тогда Гидрографический департамент Морского министерства, непосредственно занимавшийся розыском, обратился к русским официальным представителям (агентам) с просьбой собрать выписки из метеорологических журналов всех судов, которые могли в тот период находиться в районе предполагаемого плавания «Опричника». Решение грамотное: попытались отсутствие прямых сведений заменить подробным анализом или, выражаясь современным языком, — смоделировать обстановку на маршруте перехода, совершенно справедливо взяв за основу гидрометеорологические данные: состояние моря, господствующие ветры, прошедшие шторма…

Из множества причин, приведших к трагедии, наиболее вероятными были именно погодные условия.

Капитан-лейтенант Федоров, представитель российского Морского министерства в Голландии, проявив незаурядное упорство и настойчивость, добыл выписки из судовых журналов девяти судов, примерно в тот же период следовавших от Явы до мыса Доброй Надежды. На основании полученных документов удалось воссоздать обстановку в Индийском океане, пусть не полно, но все же с определенной степенью достоверности, Федоров выяснил, какие суда находились тогда в той части Индийского океана. Одним из них оказался барк «Зваан» под голландским флагом. Запомним название этого грузового судна (его маршрут мы рассмотрим позже), а пока обратился к другим данным.

Так, контора Ллойда представила данные, что 29 апреля 1862 года недалеко от мыса Доброй Надежды сгорело судно водоизмещением 800 тонн, имевшее хлопчатобумажные паруса. Но смущала дата — 29 апреля…

Выходило, что из Батавии до южной оконечности Африки вместо двенадцати-шестнадцати дней корабль шел… пять месяцев.

В Соединенных Штатах материалы национальной обсерватории исследовал по судовым журналам капитан 1-го ранга Лесовский. Но и там следов «Опричника» не обнаружил. Из Англии капитан-лейтенант Колокольцев прислал фрагменты метеорологических журналов. Безрезультатно. Только материалы, добытые капитан-лейтенантом Федоровым, дали какой-то неясный намек на возможную судьбу пропавшего клипера.

Итак, за исходную точку рассуждений о судьбе «Опричника» решено было взять плавание голландского барка «Зваан», так как и по месту, и по времени движения он наиболее близко подходил к «Опричнику». Капитан «Зваана» утверждал, что в ту пору в Индийском океане свирепствовал ураган. И что во время урагана, а именно 25 декабря, со «Зваана» наблюдалось неизвестное судно, следовавшее к эпицентру урагана. Самоубийственный путь, путь неопытного командира. Кстати, 21 декабря «Зваан» также наблюдал судно, похожее на «Опричник».

И еще одно весьма ценное свидетельство. Дело в том, что в Батавии в это же время находился французский корвет «Лаплас». Он доносил, что русская канонерская лодка «Опричник» вышла из Батавии во вторник 10 декабря (по Ллойду — 11-го), а корвет «Лаплас» — 11 декабря; по выходе из Зондского пролива 12 декабря в семь часов утра с «Лапласа» наблюдали «Опричник», но скоро потеряли его из виду.

Анализ обстановки, которую мы попытаемся осветить, изобилует цифрами, но без них никак не обойтись. Зондский пролив «Лаплас» прошел ночью и взял курс на зюйд-вест 45 градусов, что соответствует курсу по современной картушке 225 градусов. Первый обсервованный пункт в полдень был на широте 7 градусов 53 минуты и долготе 101 градус 20 минут от Парижского меридиана. «Русское судно находилось вблизи и притом шло ближе к северу, с тех пор его не видели» — донес командир «Лапласа».

С некоторой долей уверенности можно сказать, что 13 декабря в двенадцать часов дня в указанной точке находился «Опричник». Исходная точка для анализа есть. Чтобы читатель не разыскивал морскую карту, циркуль и не откладывал эту точку, скажем, что она была в северо-восточной части Индийского океана. А за конечную точку его пути Гидрографический департамент решил принять местонахождение «Зваана» на 25 декабря. Но прежде, чем сообщить координаты этой точки, неплохо перелистать судовой журнал «Зваана»:

«21 декабря. Широта — 19 градусов 24 минуты, долгота — 79 градусов 11 минут, ветер ост-зюйд-ост, море обыкновенное, штиль, состояние атмосферы хорошее. Видно трехмачтовое судно, идущее одним курсом.

25 декабря. Широта — 22 градуса 8 минут, долгота — 68 градусов 23 минуты, ветер ост-норд-ост 10–11 баллов, море очень бурное, видимости нет. Я (капитан „Зваана“. — В.Ш.) полагаю, что центр урагана — от судна к весту. Я хочу заранее привестись к ветру и лежать правым галсом, чтобы ураган прошел западнее нас».

Что же интересного в этой записи? Во-первых, то, что 21 и 25 декабря наблюдалось какое-то трехмачтовое судно (клипер «Опричник» был трехмачтовым); во-вторых, грамотные и четкие действия капитана «Зваана», согласующиеся с хорошей морской практикой. Он сравнительно легко определил положение судна по отношению к урагану и принял правильное решение на отход от его эпицентра.

Совершенно непонятно, во имя чего капитан неопознанного судна шел самоубийственным курсом в эпицентр урагана. Какая нужда принудила его к этому? Если это действительно был «Опричник», то почему командир его действовал столь вопиюще неграмотно, и никто из офицеров не указал на ошибки — ни штурман, ни старший офицер корабля? Два года назад, при встрече с тайфуном в Японском море, команда корабля отделалась легким испугом: потеряли всего-навсего утлегарь. Тогда командование действовало грамотно, четко. Сменился командир? Но Селиванов тоже не новичок и не менее грамотен, чем его предшественник. В тех водах он плавал и ранее. Кроме того, правила расхождения с вращающими штормами вбивались в голову гардемаринам еще в Морском корпусе. Даже специальная книжка с планкетками была выпущена в середине XIX века как напоминание командирам и как настольное пособие в их многотрудных путеплаваниях.

И снова прибегнем к помощи судового журнала «Зваана»: «В полдень 25 декабря мы видели судно, бегущее на фордевинд на вест».

Если эту фразу перевести на современный обыденный язык, то увидим, что неизвестное судно шло на запад, в эпицентр урагана. Картина наблюдалась дважды, 21 и 25 декабря. Одно было судно или же два разных? Трудно сказать. Журнал на это ответа не дает, да и вряд ли интересовало капитана «Зваана», какое это судно: прежде уже виденное или новое. У него, капитана, своих забот хватает, тем более что где-то впереди бушевал ураган, и надо было уклониться от него. Да и к чему дознание: войны нет, и коммерческое судно разведки не ведет.

Согласимся с Гидрографическим департаментом и примем местонахождение «Зваана» на 25 декабря за конечную точку. Итак, мы имеем начало и конец пути. Соединим эти точки и получим прямую, равную 2250 милям. Это гипотетический путь «Опричника».

Проведем некоторый анализ скорости русского корабля. Чтобы пройти данный путь за тринадцать суток, ему нужно идти со скоростью семь-восемь узлов, проходя за сутки более ста семидесяти миль. Реально ли это? С точки зрения всех характеристик «Опричника» — вполне. Восемь узлов — это хорошая скорость для парусных судов. На переходе из Шанхая в Батавию он шел даже с большей скоростью. Значит, все логично. Точки совпали, и «Зваан» видел «Опричника», устремившегося к своей гибели.

И все-таки, несмотря на кажущуюся простоту арифметических выкладок, полного тождества здесь нет. И вот почему. Во-первых, дотошный капитан-лейтенант Федоров внимательно просмотрел журналы еще восьми судов, находившихся примерно в том же районе в указанное время. И никаких ссылок на ураган не обнаружил. Это выглядит несколько странно. Ураган есть ураган. Кто из моряков хотя бы раз попадал в него, никогда не забудет этих минут до конца своих дней. К тому же влияние урагана распространяется на десятки миль, а отголоски — еще дальше. Во-вторых, вернемся к анализу скоростей кораблей. Сама по себе величина семь-восемь узлов для серийного клипера, регулярно проходившего докование, далеко не предельна. Эти корабли ходили со скоростью и в десять-одиннадцать узлов. Но заданной скоростью семь-восемь узлов надо было идти две недели! Возможно ли это? В общем-то, да, теоретически возможно. Но при этом требуются определенные условия: чтобы все время дул попутный, достаточно сильный, но не штормовой ветер. А между тем именно в декабре в северной части океана наблюдаются муссоны с запада, то есть противные ветры, которые задерживают движение судов с востока на запад на двое-трое суток. Правда, у нас не северная часть океана, а центральная, но влияние муссонов в это время года распространяется и на более низкие широты. Значит, ветер в декабре мешает движению судов, скрадывает их скорость. Так, американское судно расстояние в сто восемьдесят миль от Зондского пролива прошло в декабре за шесть суток. А в августе, когда господствуют пассаты с востока, — за двое с половиной суток. Есть и еще один пример — судно «Азия», находившееся в то же время в тех же местах. Так вот, оно прошло этот путь за семнадцать суток, причем вынужденно лавируя. А паровое судно «Авджено» преодолело его за четырнадцать суток.

Гидрографический департамент не ограничился анализом гидрообстановки. Специалисты проанализировали движение более ста судов — американских и голландских — за декабрь. Удалось выяснить, что их суточный переход был меньше теоретического у «Опричника» и составил сто тридцать восемь миль.

Можно возразить, что «Опричник» — военный корабль, для него скорость — один из элементов боевой мощи; однако корабль шел со значительным грузом, полученным на Камчатке (может быть, и в Шанхае что-то добавилось), с полным запасом продовольствия, боеприпасов. Гидрографический департамент выяснил, что только четырнадцать судов из ста двадцати четырех, прошедших Зондским проливом, были достаточно хорошими ходоками, чтобы находиться в точке «Зваана» спустя тринадцать суток по выходе. Отметим: четырнадцать — из ста двадцати четырех! Всего около десяти процентов. Но «Зваан» попал, выходит, в эти десять процентов.

А теперь внимательно прочтем страницу из судового журнала «Зваана» за 24 декабря: «Замечание. 24 декабря. Два дня как мы уже имеем хороший ветер от О. Хотя погода пасмурна и по временам идет крупный проливной дождь, но на небо невозможно смотреть без мучительной боли для глаз. Барометр, однако, ничего особенного не показывает… В 8 часов вечера барометр несколько понизился… к полуночи он упал еще больше, и ветер… усиливался все более и более, а море становилось все более взволнованным В 4 часа утра барометр показывал 29,80, а в полдень было уже 29,64; буря свирепствует, и море очень взволнованно. Нет сомнений, что курсом вест-зюйд-вест я приближаюсь к центру урагана и должен решиться или продолжать свой курс, или привестись к ветру, я решился на последнее к 10 утра 25 декабря так, чтобы центр урагана прошел к западу от меня».

Прервемся на минуту. Капитану «Зваана» не стоило больших усилий принять правильное решение и уклониться от ранее выбранного курса. Как видно из журнала, погода была плохая, но никаких иных причин, затруднявших действия экипажа, не было.

«Судно держится хорошо, несмотря на то, что правый борт постоянно находился в воде. В полночь 25 декабря барометр упал до 29,25; в 10 часов вечера сила ветра была самая жестокая. С 4 часов утра сила ветра стала несколько уменьшаться, а в полдень 26-го ветер имел силу уже крепкого. Во время яростной силы ветра у нас выломило борт судна со всеми портами. В 8 часов вечера 26 декабря небо прояснилось, а в ночь блистали звезды».

Разумеется, при урагане имеют значение и десятки миль ближе или дальше судно удалено от центра. Но картина тяжелая. Не зря родилась у моряков поговорка: «Кто в море не бывал, тот Богу не молился». Да, конечно, «Опричник» погиб. Увы, тут никаких сомнений не возникает. Но где погиб и когда? Могло ли это случиться раньше 25 декабря? Могло, но вероятность этого мала. Погода в начале пути была вполне благоприятная. Ну, а после 25 декабря как обстояло дело со штормами? По данным вахтенных журналов иностранных судов, в начале января 1862 года на широте 15 градусов 20 минут, долготе 75 градусов 40 минут (это восточнее архипелага Чагос) наблюдался шторм. Но это же на полпути от Зондского пролива до точки «Зваана» на 25 декабря. Следовательно, «Опричник» вперед продвигался медленно, мешали противные ветры… Восьмого января, по данным страховой конторы Ллойда, в этом районе погибло четыре судна. Их наименования и факт гибели зафиксированы точно. На оживленном морском пути ни обломка, ни хотя бы щепки «Опричника» найдено не было. А ведь до Маврикия от последней официально зафиксированной точки «Зваана» едва более трехсот миль.

Вместе с тем анализ плавания «Опричника» от Батавии до места возможной встречи со «Звааном» показывает, что среднесуточная скорость клипера была недостаточна, чтобы пройти расстояние более 2200 миль за 13 суток. К тому же маловероятно, что Селиванов и его штурман, не раз штормовавшие в океане, не смогли правильно рассчитать курс на расхождение с ураганом.

Но если клипер и миновал ураган 25 декабря, он мог погибнуть и позднее: до начала января 1862 года на его пути к мысу Доброй Надежды уже зарождались еще четыре урагана. В тропических ураганах скорость ветра достигает 70-100 м/сек. Попав в ураган, «Опричник», надо полагать, уже не нес никаких парусов: они были заблаговременно убраны или сорваны ветром. Однако даже голый рангоут с паутиной снастей имеет очень большое сопротивление. Вероятно, во время урагана клипер получил предельный динамический крен под ветер, был залит водой и ушел на дно со всем экипажем.

Конечно, в ураган суда гибнут, как и в шторм. И сто лет назад, и в наши дни. Но военный корабль с многочисленной командой в сто двенадцать человек — это не коммерческий барк, где всего-то десятка два человек команды. И почему командир пошел на явное самоубийство, в эпицентр урагана? Что это? Умопомрачение, усталость, перенапряжение? Но идти в эпицентр урагана не пять минут, не десять. Должно пройти значительное время. Есть и штурманский, и вахтенный офицеры, которые тоже могут усомниться в правильности курса. Маневр не мгновенен, протяженность его составляет по времени час и более. И вероятность того, чтобы никто не заметил грубейшей ошибки командира, ничтожна. Вторая по счету, но не по значимости причина — пожар, взрыв. Мы упоминали, что корабль деревянный, а огнеопасных предметов на борту много: котел с топкой, крюйт-камера с порохом, грузы. Да мало ли что может гореть на борту.

Вероятна и другая причина гибели «Опричника» — стихия, могучая стихия океана, всесокрушающая и всепоглощающая. Опять обратимся к цифрам. С 1713 по 1862 год произошло триста четыре кораблекрушения, причем только два корабля, не считая «Опричника», пропали без вести: яхта «Миюс» на переходе из Херсона в Смирну в 1782 году и транспорт «Курил» в Беринговом море в 1850 году. Яхта — судно небольшое, команда его немногочисленна. Вероятность ошибки при маневрировании достаточно велика, хотя море — не океан. Что же касается плавания в студеных водах Берингова моря, то тут транспорт подвергался двум напастям: быть захлестнутым водной стихией и угодить в ледовый плен.

Версия о возможном пьянстве командира «Опричника» во время перехода, и как следствие этого, его неадекватная реакция на настигающий корабль ураган тоже имела место. Основанием для нее служило сообщение капитана торгового судна, видевшего как «Опричник» вопреки всякой логике мчится в эпицентр урагана. Но эта версия обсуждалась лишь кулуарно. Так как никаких доказательств не было, ее сторонники могли быть обвинены родственниками погибшего командира клипера в клевете и оскорблении памяти, а потому желающих публично оглашать эту версию не нашлось.

Классическая схема кораблекрушения всегда примерно одинакова авария навигационного характера (посадка на мель, камни, выбрасывание на берег, потеря управляемости при поломке руля, столкновения) и, как следствие, гибель судна. Всему виной либо обычные упущения, либо непреодолимые силы стихии, не подвластные людям. Случаи же гибели корабля в «чистом виде» крайне редки. Да, в бурную погоду перемещаются грузы, ломается рангоут, особенно если качка неравномерна и стремительна. Резко увеличивается крен, вода гуляет по палубе, вышибая люки, срывая орудия. Всякое случается на море. Здесь уместно еще раз вспомнить кошмарную катастрофу линейного корабля «Лефорт». В момент поворота «Лефорт» внезапно сильно накренился и мгновенно исчез в пучине со всей командой и пассажирами: погибло восемьсот двадцать шесть человек. Не такая ли участь постигла и «Опричник»?

Тайна бесследного исчезновения корабля всегда рождала и рождает многочисленные вымыслы, красивые легенды. В жизни, думается, все проще и менее романтично. «Опричник» был хорошо подготовлен к океанскому плаванию. Не будучи приспособленным для перевозки грузов, корабль не стал бы брать их на верхнюю палубу (такое возможно лишь при каботажном плавании, скажем, из Ейска в Таганрог). Остойчивость клипера не менялась, значит смещение грузов исключается. Известно, что скорость ветра в тропических ураганах достигает ста метров в секунду, и нетрудно догадаться, сколь тяжкие разрушения причиняет такой ветер: скрученные металлические балки, сброшенные автомобили, разрушенные кирпичные дома.

Возможно, в момент встречи с ураганом парусов на «Опричнике» не было: их либо сорвало раньше, либо загодя убрали. Но даже голый, без парусного вооружения, рангоут оказывал достаточное противодействие ветру такой силы. Вполне возможно, что во время порыва клипер получил такой предельный динамический крен под ветер, что был залит, что называется, с головой: вода проникла внутрь корабля, и он ушел на дно со всей командой. В случае с «Опричником» эту версию подтверждает такое обстоятельство: отсутствие каких-либо следов гибели корабля.

Имеет право на существование еще одна версия — встреча «Опричника» с волной-убийцей. Это достаточно редкое гидрометеорологическое явление изредка встречается в юго-западной части Индийского океана, как раз там, куда шел русский корабль. Эти волны возникают при наложении внезапно усиливающегося юго-западного ветра (и в нашем случае господствовали ветры западных румбов) на мертвую зыбь со стороны Антарктиды. При высоте до восемнадцати метров они имеют очень крутой подветренный склон с глубокой впадиной у подошвы. Корабль не «отыгрывается» на волне, а буквально проваливается под волну и накрывается ее гребнем. Волны-убийцы легко ломают даже современные стальные суда, так что при встрече с ней у клипера не было никаких шансов уцелеть.

Впрочем, все это лишь догадки. Настоящую причину гибели, как и место трагедии, вряд ли удастся установить. Наш анализ позволил высказать с наибольшей вероятностью одну гипотезу: «Опричник» потоплен во время урагана.

В 1862 году Морское министерство официально исключило «Опричник» из списков. В указе об исключении корабля из списков императорского флота было указано, что вместе с клипером пропали без вести девяносто пять членов команды: командир корабля капитан-лейтенант Селиванов, старший офицер лейтенант Куприянов, лейтенанты де Ливрон и Суслов, мичман Карчкин, корпуса флотских штурманов прапорщик Иванов, врач Голомицкий, четырнадцать унтер-офицеров и семьдесят три матроса.

С тех пор минуло немало времени, но и сегодня мы с особым вниманием всматриваемся в события нашей далекой истории.

В Кронштадте, в Летнем саду вот уже более века стоит скромный памятник: камень, символизирующий океанскую волну под приспущенным Андреевским флагом — дань памяти пропавшим без вести в бескрайних просторах Индийского океана соотечественникам. Помимо этого есть и еще один памятник — нерукотворный. В Приморском крае напоминает о погибшем клипере одна из бухт, названная его именем.

Что касается самого клипера, то, скорее всего мы уже никогда не узнаем о том, какими были его последние минуты. Не узнаем, кто явил себя в последние роковые мгновения настоящим героем. Море умеет хранить свои тайны, а тайна гибели клипера «Опричник» и всей его команды лишь одна из их бесчисленного множества.

Забытая экспедиция

Морская стихия всегда непредсказуема, особенно когда речь идет о полярных морях. Увы, но каждый шаг освоения Арктики был оплачен неимоверными трудностями и жизнями первопроходцев. Кто-то из них совершил великие открытия, кто-то, наоборот, даже не успел этих исследований начать в силу каких-то форс-мажорных обстоятельств, но все достойны памяти потомков, хотя бы за то, что они были.

О некоторых давних трагедиях Арктики сегодня сложены легенды, написаны книги и сняты кинофильмы, о других и по сей день мы знаем крайне мало. Одни герои арктического штурма стали национальными героями, о других мы и по сей день пребываем в полном неведении. А потому наш рассказ об одной из малоизвестных и драматических страниц в истории освоения Русского Севера.

В 1861 году Морское министерство решило произвести исследования Карского моря и гидрографическую съемку устья Енисея. К тому времени было уже проведено несколько экспедиций к берегам Новой Земли и теперь в изучении Ледовитого океана требовалось продвигаться дальше на восток. На очереди было Карское море, которое еще никто и никогда детально не исследовал. Благодаря экспедициям сороковых годов девятнадцатого века под началом Пахтусова и Литке удалось составить примерные очертания Новой Земли. Однако исследовали в основном ее южные и западные берега. Северная и особенно восточная части по-прежнему оставались почти «терра инкогнито». Достаточно сказать, что к началу шестидесятых годов девятнадцатого века Шведская академия наук обещала наградить своей высшей наградой — большой золотой медалью — того из исследователей, кто первым пересечет Карское море и того, кто первым обогнет всю Новую Землю. Карт Карского моря тоже еще не существовало, как не было никаких сведений о флоре и фауне этого моря. Что же касается устья Енисея и близлежащих к нему берегов, то карты этих мест были составлены еще во время экспедиции Беринга, и за прошедшие полтораста лет безнадежно устарели. Инициатором Енисейской экспедиции выступил известный гидрограф и знаток северных морей адмирал Рейнеке, самый близкий друг покойного адмирала Нахимова. Рейнеке всю жизнь отдал Северу, а потому как никто другой знал тамошние проблемы. Поддержал Рейнеке и адмирал Литке, а также престарелый первый кругосветчик адмирал Крузенштерн. На заседании Морского министерства Рейнеке выложил перед адмиралитетом старые пожелтевшие от времени карты.

— Это что еще за преданья старины глубокой? — усмехнулись адмиралы, карты старинные туда-сюда перелистывая.

— Это карты составлены экспедицией Витуса Беринга в царствование императрицы Анны Иоанновны! — в тон им сказал Рейнеке. — Причем это не преданья старины глубокой, а самое лучшее, что мы имеем на сегодняшний день по берегу Карского моря! А потому полагаю, что давно пришла пора послать туда новую экспедицию и провести гидрографические работы в устье Енисея!

— А деньги? — поинтересовался герой Севастополя адмирал Новосильский. — Вы же знаете, что весь бюджет уже расписан великим князем на несколько лет вперед и предназначен на постройку мониторов и другие наиважнейшие вещи!

— Знание особенностей отдаленных районов есть знание стратегическое! — не остался в долгу Рейнеке. — Англичане не знали, что Татарский пролив является проливом, а не заливом, что позволило Завойко, как вы хорошо знаете, без всяких затруднений произвести эвакуацию из Петропавловска и укрыться с судами и людьми в Амурском лимане!

— Я за! — хмыкнул Новосильский, лысый затылок почесавши.

— Мы тоже! — кивнули остальные.

— Я понимаю, что у нас не густо с финансами, а потому планирую обойтись минимум средств! — продолжил Рейнеке. — Закупим в Архангельске пару парусных судов, тем и ограничимся!

Вообще-то работы в устье Енисея Рейнеке предполагал провести еще в середине 50-х годов, но события Крымской войны, по известным причинам, отсрочили эти дела. Теперь же время для исследования устья Енисея пришло.

Начальником экспедиции был назначен лейтенант Павел Павлович Крузенштерн. Для проведения работ в устье Енисея ему была определена шхуна, названая в честь завоевателя Сибири «Ермаком». Шхуна была построена еще в 1849 году в Соломбале по приказанию и на средства его деда адмирала Ивана Федоровича Крузенштерна для исследования северных берегов Сибири. Это было небольшое, всего 150 тонн, но достаточно крепкое и приспособленное для плавания в ледовых условиях судно. Впрочем, в ряде исторических исследованиях конструкция «Ермака» признана не слишком удачной.

Ранее «Ермак» уже участвовал в трех попытках пробиться в Карское море. В 1849 году под командой сына адмирала капитан-лейтенанта Павла Ивановича Крузенштерна шхуна пыталась дойти до северо-восточной оконечности Новой Земли и оттуда спуститься в Карское море, но смогла добраться только до Мезени, где зазимовала, а затем была вынуждена вернуться обратно. Павел Иванович был большим энтузиастом исследования Русского Севера. В свое время он участвовал вместе с графом Кайзерлингом в исследовании устья Печеры, занимался поиском лучших путей для сплава печерского леса, сотрудничал с Морским научным комитетом.

В 1850 году Павел Иванович Крузенштерн на «Ермаке» снова пытался прорваться в Карское море, на этот раз держа курс из Архангельска вдоль материкового берега. Но и эту экспедицию, ожидала неудача. На этот раз «Ермак» смог дойти только до устья реки Индиги. В этом плавании участвовал и сын Павла Ивановича — Павел. Свою любовь к Северу и страсть к открытиям, он передал и сыну.

Павел Павлович Крузенштерн — главный герой нашего дальнейшего повествования, а потому следует познакомиться с ним поближе. Внук знаменитого адмирала Морского корпуса не заканчивал, а был после окончания университета сразу принят юнкером на флот. В Крымскую войну на гребных судах он защищал от английского флота порт Або. Затем охотником пошел служить на первую подводную лодку инженера Бауфа с ручным винтовым приводом. Лодки эти представляли опасность для своего экипажа большую, чем для противника, и были настоящим «шагом отчаяния». Чтобы противостоять паровым эскадрам англичан балтийцы пошли даже на эту крайность. Шедших служить на эти примитивнейшие лодки считали смертниками. А мичман Крузенштерн не убоялся. После войны он служил на корвете «Палкан», на котором плавал в Средиземное море. А затем снова Архангельск и, купленная еще дедом, шхуна «Ермак». Младшего Крузенштерна манят неизведанные просторы, романтика и жажда открытий. Так когда-то мечтал, уходя в кругосветное плавание, его дед, так мечтал, отправляясь на исследование Новой Земли, его отец, так мечтает и он, желая продолжить славную традицию своей семьи и быть достойным продолжателем начатого старшими поколениями.

В 1860 году внук знаменитого адмирала становится командиром «Ермака». 10 сентября шхуна покинула устье Печеры, «где корабль, не смотря на скудные средства, находившиеся под рукою в этих неблагоприятных краях, приспособлен был своим юным капитаном весьма искусно». Уже спустя трое суток, «Ермак» преодолел Карские ворота, за которыми его встретил битый лед и сильный противный ветер. Неблагоприятная погода, позднее начало экспедиции и недостаточное снаряжение не позволили Павлу Крузенштерну и в тот раз пробиться через Карское море к Ямалу. Больше недели, борясь с противными ветрами, «Ермак» лавировал у Карских ворот в надежде, что ветер все же переменится на попутный. Но все было напрасно. Вернувшись в Архангельск, Крузенштерн узнал о присвоении ему лейтенантского чина.

И вот теперь Павел Крузенштерн все на том же «Ермаке» был готов снова попытать счастья и наперекор всему добраться до неприступного Карского моря. Новая экспедиция была организованна на деньги архангелогородского купца Сидорова, который давно знал семью Крузенштернов и был дружен с отцом Павла Павловича. Помимо «Ермака», в состав экспедиции для плаваний на мелководье был приобретен и палубный норвежский бот «Эмбрио» в 18 тонн. Помощником начальника экспедиции был назначен вольный штурман Вильгельм Матисен, кроме него в состав команды «Ермака» вошли: выпускник архангельского шкиперского училища унтер-штурман Черноусов, волонтер барон Алексей Будберг (из студентов, хорошо рисующий и разбирающийся в зоологии и ботанике), боцман Панкратов, фельдшер Лычев, 13 матросов из 3-го ластового экипажа, двое юнг из поморских мальчишек Пустозерска и вольнонаемный кок. С собой Крузенштерн взял и своего любимого пуделя по кличке Малыш. На боте находились: за командира унтер-офицер Иван Короткий, помощником мезенский мещанин Рогачев и три матроса.

В 1861 году суда экспедиции покинули Архангельск, имея на борту продовольствия на три года. В первую навигацию пробиться к Енисею не удалось из-за большой плотности льдов. Пришлось зимовать в деревушке Кую в устье Печеры, в 40 верстах от городка Пустозерска (ныне Нарьян-Мар). В августе следующего, 1862 года, суда экспедиции взяли курс на Югорский Шар — пролив между Новой Землей и островом Вайгач (ныне пролив Карские Ворота). На выходе из пролива из-за сильного тумана и несущегося мимо льда суда вынуждены были стать на якорь под берегом. Начался шторм. Напором льда оба судна были сорваны с якорей, сильно разбиты и унесены в разные стороны. Палубному боту, благодаря малым размерам, удалось вырваться из ледового плена и вернуться к Югорскому Шару. Там, недалеко от одного из ненецких стойбищ, Иван Короткий прождал «Ермак» две недели. По всем его расчетам шхуна должна была уже прийти к Куе, но ее все не было и не было.

— Очевидно, что с нашими что-то приключилось! — не на шутку заволновался Короткий.

Обеспокоенный отсутствием «Ермака», он послал своих матросов на оленях вдоль берега до устья реки Кары, что впадает в Карский залив, разделяющий материковый берег и полуостров Ямал. По мнению Короткого, это было то место, куда, вероятнее всего, могла добраться команда «Ермака» в случае кораблекрушения. Но ни шхуны, ни людей здесь обнаружено не было.

— Ничего на море не видать, Иван Терентьевич, окромя льда, да и тот все больше ветром уносит в море Карское! Побережье тоже пусто, никаких следов людей, ни обломков корабельных! — сообщили матросы унтер-офицеру по возвращении.

Продовольствие на боте меж тем подошло к концу. Поэтому Короткий рассказал обо всем случившемся саамскому старшине (самоедами в то время именовали в просторечье ненцев). А рассказав, попросил его:

— Ты, друг сердешный, уж не откажи в помощи, коли увидишь сотоварищей наших во льдах!

— Моя твоя понимай! — закивал самоедский старшина. — Моя свое дело знай и в беде не бросай!

Переход к устью Печеры был нелегким, так как бот еще в Карском море получил от удара льда большую пробоину, но кое-как добрались. По приходу в деревню Кую, Короткий отписал бумагу начальству в Архангельск да занялся исправлением бота, ожидая вестей с моря и распоряжений начальников.

Зажатую льдами шхуну «Ермак», тем временем, сильным ветром и течением уносило все дальше и дальше вдоль южного берега Карского моря. Несмотря на всю сложность обстановки, исследования моря не прекращались ни на один день, изучался ветер, течение, характер движения льда, замерялись глубины. Только через две недели ветер немного стих, и лед медленно двинулся в западном направлении. В небе играло сполохами северное сияние, но морякам было не до небесных красот. Лед вокруг шхуны внезапно начал двигаться и всей своей мощью давить на зажатое со всех сторон судно. Борта скрипели и трещали. Появились пробоины, а переборки в жилой палубе были полностью разломаны. С пробоинами пока справлялись, но как будет дальше не знал никто. Затем после нескольких сильных ударов, «Ермак» приподняло из воды на целый фут, и теперь он буквально повис в воздухе, зажатый со всех сторон мощными ледяными тисками. Офицеры и матросы переоделись в чистое платье и были готовы к худшему. Погода непрерывно менялось, ветер то усиливался до сильнейшего риф-марсельного, то, наоборот, стихал до маловетрия.

1 сентября разразился шторм. Вместе с ледовыми полями «Ермак» понесло на норд-норд-ост. Корпус шхуны трещал не переставая, в трюм начала поступать вода.

— Долго так не продержаться, Павел Павлович! — обратился к Крузенштерну штурман Матисен. — Надо свозить на лед хотя бы припасы!

— Согласен! — подумав, кивнул командир «Ермака». — Ставьте на льдине палатку и выгружайте туда провизию, а заодно выкиньте на лед несколько саженей дров!

Взяв зрительную трубу, лейтенант оглядел горизонт. Никакого берега не было видно. Видимость, впрочем, была отвратительная по причине густого снега.

— Павел Павлович! — внезапно подошел к нему барон Будберг. — Вы случайно не забыли какое сегодня число?

— Первое сентября, а что? — с удивлением повернулся к нему Крузенштерн.

— А то, что сегодня вся Россия празднует тысячелетие своей государственности!

— И вправду! — хлопнул себя по лбу лейтенант. — Тут в наших заботах и про собственный день рожденья забудешь. Что ж, праздновать, так праздновать!

Несмотря на критическую обстановку, на окружающий лед, шторм и тонувшее судно, Крузенштерн велел выдать всем по двойной порции водки и сварить к ужину горячего пунша.

Из воспоминаний участника экспедиции: «Команда на час забыла свое критическое положение. Среди льдов и бури раздавались веселые песни».

— Мы русские, а потому пусть гордость за великое прошлое отечества, поможет нам с верой смотреть и в будущее! — поднял первый тост командир «Ермака». — И да пусть славится Россия!

На что команда ответила дружным троекратным «ура».

Они были одни среди бушующей полярной стихии, но по-прежнему ощущали себя частью великого государства. Наверное, — на такое способны только наши моряки!

К утру Матисен доложил:

— Кажется барометр и анероиды начали понемногу подниматься!

— Слава богу! — кивнул Крузенштерн. — Хоть шторм пережили! Можно ли хоть примерно установить наше место?

— Какое там! — невесело усмехнулся штурман. — Берега не видно, счисление вести невозможно. Обсервацию, по причине небесной мрачности, тоже. С уверенностью можно утверждать, только то, что мы все еще в Карском море.

— Утешили, Вильгельм Михайлович! — скривился Крузенштерн. — Как глубины?

— Все время бросаем диплот, но пока не менее тридцати пяти саженей, а это значит, что мы в открытом море.

— Продолжайте мерить, — вздохнув, бросил Крузенштерн и отправился в трюм смотреть, как матросы во главе с боцманом подкрепляют треснувшую обшивку.

А на следующий день глубина под килем «Ермака» начала понемногу уменьшаться. В начале она была в 30, потом в 25 и, наконец, в уже 20 саженей. Крузенштерн, Матисен и унтер-штурман Черноусов совещались, чтобы это значило.

— Возможно, что это какая-то банка, но судя по остовому ветру, нас все же стремительно несет к материку, — высказался первым Черноусов.

— Если это действительно так, и ветер не переменится, то скоро следует ожидать удара ледяных полей о припай и материк, — покачал головой Матисен.

— Не уверен, выдержит ли «Ермак» этот удар при такой скорости льда, — сказал Крузенштерн. — Во всяком случае надо быть готовыми немедленно покинуть шхуну.

К радости мореходов к ночи лед свое движение замедлил, а затем и вовсе остановился, при этом он, однако, начал трещать и сжиматься. От напора ледовой массы «Ермак» носом почти полностью выпихнуло на лед и положило на бок. В кормовую же часть стала в большом количестве поступать вода. Начальники снова совещались.

— Корпус уже почти не держит, — доложился боцман Панкратов. — Еще один-два удара и корма будет затоплена.

— Надо на что-то решаться. Пока мы, кажется, уперлись в материк, но если льды снова погонит в открытое море, участь наша будет предрешена, — высказались Матисен и Черноусов.

— Будем выходить на лед! Иного выхода, похоже, у нас нет! — принял решение Крузенштерн.

Быстро сгрузили со шхуны все необходимые запасы. Команда, собравшись на палубе с заплечными котомками, ждала приказа на оставление «Ермака». Едва началась новая подвижка, все спустились на лед и перебрались подальше от полузатонувшей шхуны к палатке. Несколько часов все трещало и двигалось. Однако, ко всеобщей радости, лежащий на борту «Ермак», выдержал и этот напор ледовой стихии, а потому, чтобы напрасно не морозить людей, Крузенштерн приказал вернуться и ночевать на шхуне.

Из воспоминаний лейтенанта Крузенштерна: «Сильно уставшие, мы легли спать опять на шхуне, предвидя, что лед, упершись в берег, не будет нас беспокоить эту ночь. Льдина, на которой стояла палатка, несмотря на толщину в 6 саженей, дала, как я увидел на рассвете, огромную трещину. Итак, пришлось еще раз обмануться в своих надеждах! Я думал, что, если шхуну сломает, иметь, по крайней мере, убежище на льду; но если в первый шторм эта, по-видимому, громадная и не разрушенная льдина сломается, то что будет с нею во второй или третий шторм? Вполне поняв тогда невозможность благополучной зимовки в открытом море, я начал думать серьезно об оставлении шхуны и понемногу готовиться к тому».

Утром 2 сентября ветер поутих и небо прояснилось. Матисен и Черноусое немедленно вытащили секстаны и замерили высоту солнца.

— Ну что у вас? — в нетерпении спрашивал Крузенштерн.

— Сейчас! Сейчас! — отвечали ему штурманы, заканчивая свои интерполяции. — Готово! Наша широта 69 градусов 54 минуты нордовая, а долгота 66 градусов и 00 минут остовая!

— И что же сие означает? — спросил он и подошел к единственной бывшей на борту шхуны старой карте.

Матисен циркулем дырявил ватман:

— Сие означает, что мы находимся в юго-восточной части Карского моря, полуостров Ямал должен находиться примерно в расстоянии двадцати миль. К сожалению, карта еще осьмнадцатого века, а потому более точно по ней ничего сказать невозможно!

— Для исправления оных нас в эти края и направили, — вздохнул Крузенштерн.

Сразу же послали самого глазастого из матросов на марс, но он так ничего не углядел.

Из дневника лейтенанта Крузенштерна: «К утру 3-го сентября ветер стих и погода стала довольно ясная. Я спустил грот-стеньгу. По наблюдению долгота 66 градусов 00 минут остовая. Шхуну более никуда не несет; глубина та же. В полдень нашел густой туман, а после полудня ветер засвежел с дождем. Для облегчения шхуны, я выгрузил все бочки с водою. Ветер к вечеру весьма засвежел. В 8 с половиной часов лед кругом судна дал сильное движение, и треск послышался во всех членах шхуны; переборки на палубе были смяты и палуба поднималась по временам совершенным горбом. В ту же минуту вынесли на льдину все инструменты и выбросили провизию и вещи команды; все сложено в шлюпки и палатку. В 4 часа лед опять перестал двигаться; шхуну выперло носом на лед и положило на бок; корма осела ахтерштевнем на 9 с половиной футов.

4-го сентября в 8 часов пополуночи начал я выгрузку трюма. На лед были перенесены: упряжка ездовых собак, вся провизия, все дрова, все запасы, также паруса. После обеда начали выгружать железный балласт, что было чрезвычайно трудно; весь задний трюм был наполнен водою; сколь возможно было работали помпы и нам удалось выкачать к вечеру большую часть накопившейся в трюме воды».

Готовые по первому приказу оставить поврежденное судно, люди, тем не менее, из последних сил боролись за его спасение. Утром следующего дня Крузенштерн вызвал к себе двух поморов: подштурмана Черноусова и матроса Молчанова:

— Надо провести рекогносцировку на ост, поглядеть не видно ли где земли!

Вооружившись гарпунами и револьверами (на случай встречи с белым медведем) и лотлинем (для замера глубины), подштурман с матросом на лыжах отправились в путь. Пройдя около двадцати миль, они нашли высокую ледяную гору, и, взобравшись на нее, пытались в зрительную трубу увидеть берег. Однако, несмотря на ясную погоду, ничего разглядеть так и не удалось. Обратно возвращались по своим же следам. По возвращении доложились.

— Есть ли на льду промоины? — спросил Крузенштерн.

— Промоин и полых мест не видели, зато трещин и обрывистых льдин полным-полно! Кроме этого нашли глубину в 17 саженей, грунт ил! — доложились разведчики.

К этому времени команда уже закончила сооружение жилой палатки. Остов ее сделали из рангоута, который укрепили вместо кольев разнесенными в разные стороны якорями, сверху накрыли четыре слоя парусов, а по сторонам обложили еще в несколько рядов и корабельным канатом. Получилось вполне прилично. Одновременно готовили к пешему переходу бывшую на борту «Ермака» небольшую лодку. Для крепости ее оббили медью.

Из дневника лейтенанта Крузенштерна: «…Позднее время года, наступившие морозы и отчаянное положение шхуны, стоявшей уже неделю почти на одном месте, заставили меня думать о средствах спасения людей. Желая иметь мнение нижних чинов, я велел им выбрать из среды своей троих и составил совет для решения способа спасения всех. Этот совет состоял из меня и старшего штурмана Матисена, подштурмана Черноусова, исполняющего должность боцмана унтер-офицера Панкратова и трех матросов: Попова, Резанова и Молчанова, выбранных командою. На этом совете было решено следующее: если даже удастся нам удержать шхуну на воде, то, по недостатку дров, невозможно провести зиму в открытом море, ибо 7-го сентября находилось топлива на шхуне на 4 месяца, а по истечении этого времени пришлось бы сжечь шхуну. Если же шхуну окончательно раздавит и мы ее потеряем, тогда придется жить на льду в палатке, не имея дров во время сильных морозов; более чем вероятно, что в палатке мы все замерзли бы. Ко всему этому нужно присовокупить, что большая льдина, где складен был весь наш провиант, дала во время бури 1-го сентября большую трещину, разделившую ее на две части. Если в один шторм сделалась трещина, то в другой и третий льдина могла раздробиться на малые части и в таком случае все находящиеся на ней в живых должны быть разделены и погибнуть от стужи. Выслушав мнение всех и понимая вполне, что единственное спасение наше — стараться достигнуть берега, я решился оставить шхуну и направиться к восточному берегу, оставляя все имущество с тем, что если обстоятельства позволят, то на оленях приехать к шхуне и вывезти на берег, по возможности, все инструменты, материалы и провиант».

— Когда будем выходить? — задали вопрос участники совещания командиру.

— Немедля! — был ответ. — Берем продовольствия на двадцать дней хода и вперед. Время дорого, скоро ударят морозы и тогда вообще никуда не уйдем.

В лодку положили 12 пудов сухарей, несколько окороков, полведра белого рома, ящик с отчетными материалами о проведенных исследованиях, книгами и картами и четыре больших овчинных одеяла. Каждый из членов экипажа оделся как можно теплее, поверх обычной одежды одели самоедские малицы с пимами. В заплечные ранцы положили по 35 фунтов сухарей и смене белья. Кроме этого каждый член экипажа взял с собой по пике, для удобства передвижения, и чтобы, хоть как-то, отбиваться от возможных медведей. Помимо этого взяли пять винтовок, пять револьверов и навигационные приборы.

Утром 9 сентября в четыре утра поднялись. Сытно поели горячего и, помолясь Богу, двинулись на восток. Штурман Матисен записал в шканечном журнале последние координаты «Ермака»: широта — 69 градусов 57 минут нордовая, долгота — 66 градусов 2 минуты остовая. Где-то далеко на востоке должна была быть ближайшая земля — полуостров Ямал. В последний раз оглянулись на лежащую на боку шхуну, сняли шапки:

— Прощевай, Ермак Тимофеевич! Благодарствуем, что от штормов и других погибелей спасал и хранил, да прости, что оставляем одного на погибель неминучую!

У многих в ту горестную минуту горло перехватило, а мальчишки-юнги, те и вовсе, плакали навзрыд.

— Ну двинулись с богом! — махнул рукой Крузенштерн, и команда шхуны длинной вереницей потянулась в сторону предполагаемого берега.

Впереди всех, с компасом в руке, шел сам командир, следом большая часть команды и собаки под надзором штурмана Матисена волокли на лямках лодку, далее фельдшер Лычев и повар тащили санки с дровами и, наконец, юнги при помощи командирского пуделя везли еще одни небольшие санки. Однако уже через два часа пути стало очевидным, что с таким грузом далеко не уйти. Непрерывные трещины и торосы были почти не проходимы. Сани и лодка сломались, а люди совершенно выбились из сил. Некоторые уже неоднократно проваливались в трещины и воду.

Надо было принимать какое-то решение и Крузенштерн его принял:

— Бросаем лодку!

Часть груза пришлось бросить, остальной перераспределили между командой. Самым выносливым отдали винтовки, офицеры и унтер-офицеры взяли револьверы. Перед выходом в путь, Крузенштерн велел каждому выпить по кружке рома и досыта поесть.

Из воспоминаний Крузенштерна: «Впоследствии я благодарил Бога, что кроме провизии и самых нужный вещей не позволил взять с собой ничего… Опять помолившись Богу, мы отправились дальше; мачты нашей шхуны еще виднелись. Погода была довольно ясная; термометр показывал –5 градусов Реомюра. Хотя было весьма трудно лазить через торосы и скакать через трещины, мы со свежими силами двигались довольно скоро на ост. Я сам шел впереди с компасом, выбирая дорогу. В 1-м часу, замечая, что команда растянулась версты на две, что задние держаться с большим трудом, я остановился для отдыха возле ледяной горы. Поднявшись на нее, я в трубу уже не мог увидеть шхуны; горизонт был везде одинаков; ледяные горы со всех сторон загораживали вид. Когда последние из людей подошли к месту отдыха, мне сказали, что один человек, именно кузнечный мастер Сытников, отстал и идти вперед не в состоянии, потому что пьян и находится довольно далеко позади. Я немедленно вызвал охотников спасти товарища, но общее молчание доказало мне, что каждый думал более о сбережении собственных сил. Тогда я сбросил с плеч ношу и с боцманом Панкратовым отправился отыскивать потерянного человека; нам пришлось проходить почти три версты, пока нашли Сытникова спящим. Разбудив его, я велел ему встать и идти за нами, но, будучи пьян, он совершенно упал духом. Оставляя лодку, Сытников украдкой выпил три стакана рому. Не имея другого средства привести несчастного в чувство, я начал его тормошить изо всех сил, но он не вставал, плакал и говорил: „Ваше благородие, оставьте меня, мне суждено умереть здесь!“ Поняв, что он должен проспаться, и в таком виде, как был, идти не в состоянии, я снял с него малицу, думая, что скорее пройдет дурь из головы и оставил его в одной рубашке, приказав ему, когда проспится, приложить все старание, чтоб догнать нас по следам. Он мне это обещал, но я простился с ним, вполне убежденный, что вижу его в последний раз. Лишь только я догнал команду и успел навьючить на себя котомку, мы отправились по возможности скорее, держа курс на ост. Люди шли молча и видно было, что потеря человека на них сильно подействовала. Изредка, то один, то другой, спрашивали меня: „Ваше благородие, скажите правду: после вас Сытников живой не остался…“

Команде, не привыкшей к новому роду передвижения, было весьма трудно ходить с тяжелой ношею на плечах и с некоторыми делалась тошнота; но все, зная, что единственное спасение — достигнуть берега, молча и скрипя зубами, работали ногами».

Постепенно усиливался ветер. Теперь уже каждый шел медленно, стараясь беречь оставшиеся силы. Внезапно раздался чей-то отчаянный крик. Матрос Резанов сразу же без долгих раздумий сбросил свою ношу и побежал в сторону, откуда кричали. И вовремя! Матрос Вишняков провалился в озеро пресной воды и уже тонул. Опоздай Резанов на какую-то минуту, его было бы уже не спасти. Спасенного Вишнякова тут же переодели, дали рому и заставили двигаться, чтобы он хоть как-то согрелся. К вечеру вышли к широкой полынье, идя вдоль нее, конца полынье так и не нашли. В глубокую расщелину упал барон Будберг. Барона спасли, но бывшие при нем навигационные инструменты утонули.

— Теперь у нас остался только компас да солнце, — резюмировал ситуацию штурман Матисен. — Будем надеяться, что этого хватит!

Уже поздним вечером нашли хорошее место, закрытое со всех сторон торосами. Там и заночевали. Спали прямо в малицах, а так как лежали на голом льду, то к утру под каждым образовалась лужа и одежда была мокрой. На ночь Крузенштерн распорядился выставить часового с ружьем на случай появления белых медведей.

Утром 10 сентября позавтракали черными сухарями с кипятком, на приготовление которого израсходовали последние несколько поленьев. Внезапно, стоявший на торосе часовой закричал:

— Вижу человека!

Все кинулись смотреть. То был отставший пьяница-кузнец. Быстро проспавшись, он оделся в свою малицу и всю ночь шел по следам, что было в общем-то не слишком простым делом.

— Простите, братцы, — снял пришедший шапку. — Бес попутал!

— Не бес тебя попутал, а змий, — ответил ему Крузенштерн. — Пей кипяток с сухарями и готовься к переходу!

Отправившись в путь, «ермаковцы» вскоре нашли сравнительно узкое место в полынье. Быстро организовали переправу на небольшой льдине при помощи лотлиня. Импровизированный паром брал за рейс двух человек с грузом. Переправившись, перекрестились:

— Дай бог, чтобы полынья сия была первая и последняя!

Крузенштерн глянул в свой компас:

— Курс держим прежний — на ост!

Через несколько часов внезапно начали лаять и жаться к людям собаки, затем увидели свежие медвежьи следы. Теперь все уже внимательно глядели по сторонам, а то, того и гляди, местный косолапый из-за ближнего тороса кинется, тогда уж точно поминай как звали.

— Может кто хочет поохотиться? — предложил команде Крузенштерн. — Свежее мясо нам бы не помешало!

Но желающих тратить напрасно силы не нашлось.

Из воспоминаний Крузенштерна: «Многие до того устали, что начали бросать все, что можно было; полушубки казались им тяжелыми и их бросали, у некоторых дело дошло до сухарей. На каждом привале мы оставляли память о себе: кто лишнюю рубашку, кто сапоги, даже маленькие трубки бросали и казалось после этого, что гораздо легче идти! Вот что значит воображение! Вольнонаемный повар устал совершенно и принужден был оставить всю свою котомку с сухарями. Я сам шел довольно легко, не чувствуя особой усталости, и единственное, что я бросил из моих вещей, были длинные волосы на голове, которые до того не были острижены по форме; а так как мы шли без шапок, то длинные волосы совершенно обмерзали и мешали смотреть вперед. Чем ближе становился берег, тем более встречалось воды, и каждый раз, где узкое место позволяло, мы переправлялись, как в первый раз, на маленьких льдинах с помощью лотлиня, а где ширина была слишком велика, мы искали толстую льдину, плавающую в воде, и, перебираясь на нее, отталкивались как можно сильнее, гребли пиками, развешивали наши малицы и таким образом, пользуясь легким зюйд-вестовым ветром, правда, очень медленно, но достигали твердого противоположного льда и немедля отправлялись далее. К вечеру старший штурман Матисен почувствовал сильную боль в груди и тошноту; те же симптомы показались у фельдшера Лычева, и они оба тащились с большим трудом. В семь с четвертью вечера я нашел удобное место для ночлега и мы все, без исключения, уставшие до нельзя, сбросив с себя котомки, пали на лед и лежали некоторое время молча».

Примечательно, но при всем этом штурман Матисен еще умудрялся шутить.

— Всю свою жизнь был только мореплавателем и вот, наконец-то, сподобился стать и настоящим мореходом! — говорил он, на коротких десятиминутных привалах, которые Крузенштерн был теперь вынужден устраивать через каждый час.

Утром лейтенант велел замерить глубину моря. Все, затаив дыхание, ждали результатов, как знать, может они уже почти добрались до берега и осталось сделать лишь один последний рывок. Наконец Матисен с Черноусовым вытащили лотлинь.

— Четырнадцать саженей, грунт ил! — огласили они результат своего промера

Это значило, что до матерого берега еще идти и идти. Однако поднявшийся на ближайший торос, Крузенштерн все же сумел разглядеть в зрительную трубу далекие очертания сибирского берега

— Берег! Берег! Я вижу матерый берег! — закричал он что было сил.

Слабое, но дружное «ура» было ему ответом.

Из воспоминаний Крузенштерна: «Вид этого берега подействовал на всю команду как электрическая искра и снова явилась надежда на спасение, которая вчерашнего дня уже оставила большинство! Действительно, я сам не очень верил в возможность выйти на берег. Позади, впереди, вправо и влево нас окружала вода, а лодки не было. Надо было видеть людей, с какой быстротою они взяли на плечи ноши, какими победителями они смотрели и с какою уверенностью шли вперед, не давая мне времени ступить на свое место: „Ваше благородие, теперь берег в виду и мы можем впереди идти, одному ведь не выдержать каждый день прокладывать путь“. Но, увы! Через час мы встретили воду, а когда переправились через нее, то увидели и большое пространство мелкого льда, где казалось невозможно перейти. Между тем красный песок был ясно виден на утесах материка, позади же была гибель. Что делать? Я пустился вперед, где ползая, где перескакивая с помощью пики, за мной люди. Бог нам помог. Через полтора часа мы достигли снова твердого льда».

Из всех членов команды «Ермака», пожалуй, хуже всех переносил переход барон Будберг. Студент-романтик и талантливый художник, он отправился в экспедицию по зову души, совершенно не представляя, что его ждет в неведомых полярных морях и оказался совершенно не приспособленным к выпавшим на его долю трудностям. В довершение всего близорукий барон где-то потерял свои очки и теперь то и дело проваливался во все попадавшиеся на его пути полыньи, да так, что его порой успевали лишь в самый последний момент схватить за шиворот и вытащить.

Люди шли на последнем пределе сил, одержимые лишь одной мыслью — как можно быстрее добраться до берега и почувствовать под ногами не зыбкий лед, а твердую почву. Однако чем ближе к берегу, тем больше полыней было у них на пути, причем и сами полыньи становились все шире и шире, достигая порою свыше 150 саженей. Преодоление каждой из них превращалось в целую десантную операцию и отнимало уйму времени. Большей частью переправлялись на подвернувшихся льдинах, которые в шутку именовали промеж себя «ермачатами». Одна из таких переправ едва не закончилась трагически для всей команды шхуны.

Дойдя до очередной широкой полыньи и выбрав для переправы через нее весьма малую, но все же подходящую льдину, моряки, как обычно, погрузились на нее и начали переправу. И вдруг в то время, когда они находились как раз посреди полыньи, из воды показались сразу шесть здоровенных моржей. Увидев людей, моржи направились прямо к льдине. Подплыв, звери дружно начали залезать на нее. Что им надо было, так и осталось неизвестным. Может быть они были обозлены вторжением в свои владения, а может это было простое любопытство. Как бы то ни было, но льдина затрещала и стала резко наклоняться. Все сбились к середине, понимая, что если моржи выберутся на льдину, она неминуемо опрокинется и спасения тогда не будет никому. Ситуация выглядела критически. Не теряя времени, Крузенштерн схватил подвернувшуюся под руку пику и с силой ударил ею ближайшего моржа по голове. Тот нехотя плюхнулся в воду, однако, своих намерений взобраться на льдину не оставил. Следуя примеру командира, матросы принялись спихивать пиками моржей в воду. Через некоторое время это удалось, однако самый большой из них — матерый вожак-секач, помогая себе мощными клыками, упорно взбирался на льдину. Раздумывать было некогда, Крузенштерн выхватил револьвер и всадил секачу пулю в лоб. Огромная туша сползла со льдины и скрылась в черной воде. Следом исчезли и остальные моржи. Люди переводили дух. Окончание переправы прошло уже без приключений.

Едва преодолели полынью, как сразу же продолжили поход. Ближе к вечеру Матисен снова замерил глубину моря. На этот раз лотлинь показал уже 11 саженей. Медленно, но неуклонно люди приближались к сибирскому берегу. До него теперь оставалось не более восьми верст. По предположению Крузенштерна огромное ледовое поле, по которому двигалась команда «Ермака», приткнулось к материковой отмели, но при этом быстро ломалось, так как под напором ветра имела вращательное движение.

Из воспоминаний Крузенштерна: «Мы все уже начали чувствовать голод, ибо ели чрезвычайно мало, не зная, долго ли еще придется быть на льду; но морозы не давали спать долго и, конечно, от холода и голода явилась усталость. Г-н Матисен, не евший второй день и чувствуя сильную боль в груди, уже свыкался с мыслью о смерти на льду. Во весь день 11-го числа во время ходьбы его постоянно рвало, и одна твердая воля этого человека донесла его до третьего ночлега. 12 сентября поднялись на гору; кругом нашего ледового острова я не видал льду; ветер ночью перешел к осту и дул с силой брамсельного прямо с берега; в 8 часов нашел густой туман. Команда вовсе упала духом. По невозможности идти далее, мы легли на лед и молчали».

Положение на самом деле было почти гибельным. Впереди плескалась одна вода, к тому же от берега дул сильный отжимной ветер, который в любую минуту мог опять погнать ледяное поле в открытое море и тогда у людей не осталось бы ни малейшего шанса на спасение. Все что было возможно, они уже сделали и теперь оставалось только лежать, сберегая последние силы, и молиться. Но, видать, силен все же русский Бог! К полудню 12 сентября ветер внезапно поменялся на обратный, снова нагнало льда и, найдя подходящую льдину, команда шхуны начала очередную переправу. Во время этой переправы едва не погиб командир с унтер-офицером Черноусовым.

И снова предоставим слово самому Крузенштерну: «Я с подштурманом Черноусовым едва не остался на противоположной стороне. Переправа продолжалась довольно долго, лед разошелся и когда паром наш в последний раз отвалил от другой льдины к нашему острову, лотлинь оказался коротким. Я привязывал ремни, подвязки и шарфы, также на той стороне привязывали все, что было, и паром почти дошел до нас; расстояние осталось около пяти футов, которое и удалось перескочить с помощью пик. Но я должен сказать, что неустрашимость, ловкость и сила матроса Резанова спасла и на этот раз. Снова надежда явилась, и мы весело и скоро пошли к берегу, который с каждым шагом становился ближе».

Теперь команде шхуны оставалось преодолеть последнюю широкую полынью, после чего они оказывались на ледяном припае, который тянулся уже до самого берега. Еще одно усилие, еще один рывок! Однако судьба готовила отважным, пожалуй, самое страшное испытание. Едва команда «Ермака» приступила к форсированию этой последней полыньи, как резко переменился и усилился ветер, который быстро погнал их льдину-паром в открытое море. Можно только представить себе отчаяние людей, которые были в одном шаге от спасения и теперь опять оказались в объятьях смерти! Надев малицы, все сели на свои мешки в ожидании неизбежного. А ветер все усиливался. Волны то и дело выплескивались на небольшую почти гладкую льдину. Вскоре исчез из видимости и берег, который, казалось, был уже так близко. Несколько раз мерили глубину, потом бросили, уж больно быстро она увеличивалась. Льдину вместе со всей остальной массой льда быстро несло в Карское море и это означало только одно — смерть.

Из отчета лейтенанта Крузенштерна: «Окружающий нас лед, неизвестно по каким причинам, двигался быстрее нашей льдины, так что в короткое время мы потеряли его из виду и уже не видели ни льда, ни берега, а сильное волнение начало раскачивать наш островок. Мы согревались с трудом; мороз был сильный и ветер к вечеру дошел до шторма; я ежеминутно ждал, что нашу льдину разобьет на мелкие части. Нас единственно спасало самоедское платье; не будь его — замерзли бы все. Мы легли спать по два человека, ноги друг другу в малицы, убирая головы также в малицы и таким образом спасались. Вечером в 11-м часу небольшая часть нашей льдины отломилась и мы с трудом могли спасти 4 человек, спавших в том месте; между ними был и барон Будберг. Волнение ходило весьма солидное, поддавало через всю нашу льдину, так что мы, находясь, сколько можно было под ветром, не могли, однако ж, укрыться от воды, весьма неприятной во время стужи. Наконец 13 сентября в 7 часов пополуночи льдина наша была разбита пополам с ужасным шумом, уподоблявшимся пушечному выстрелу. Начало поддавать еще сильнее через крошечный наш островок. Здоровье г-на Матисена нисколько не улучшалось и он передал последнее свое желание: поклоны родственникам и тому подобное. Команду я старался ободрять рассказами о случаях на море и во льдах, где, после неимоверных трудов, люди все-таки спасались. Мое старание было, однако, не совсем успешно… Погода стояла теплая, мороз был около 1 градуса. С 6-ти часов утра пошел сильный снег, превратившийся в дождь, к 9-ти часам нас мочило сверху и снизу; все мы были мокрые донельзя. Один час мороза, вроде вчерашнего, положил бы конец всем нашим бедствиям. Но к полудню шторм улегся, весьма скоро сделалось маловетрие от зюйд-зюйд-веста и остаток нашей льдины выдержал».

Вскоре выглянуло солнце и люди получили возможность хоть немного просушиться. Затем ветер вновь посвежел, а замер глубины показал, что льдину снова понесло к берегу.

— О круговоротах льда в здешних местах я давно наслышан от поморов! — поделился мыслями с Матисеном Крузенштерн.

— Это вполне логично, ведь мы почти в самом юго-восточном углу Карского моря, а здесь течение и ветер дуют по кругу! — едва разлепил губы больной штурман.

Через несколько часов на горизонте показался и сам берег. Люди приободрились. Мимо льдины по направлению к берегу проплывали настоящие айсберги, столкновение с каждым из которых могло закончится печально. Поэтому Крузенштерн распорядился:

— Всем быть наготове! В момент столкновения сразу же перепрыгивать на большую льдину!

Оставшихся в живых собак засунули в заплечные мешки. И вот огромная льдина с шумом и скрежетом ударилась о льдину «ермаковцев».

— Приготовились! Пошли!

Команда шхуны разом дружно перепрыгнула на большую льдину и вовремя! В тот же момент их бывшая льдина была подмята и с шумом ушла под воду. Вскоре новая льдина сошлась с еще несколькими и, врезавшись друг в друга, они образовали довольно большое и надежное поле. Отойдя подальше от края, измученные морально и физически люди устроились на ночлег. В этот момент едва не потерялись кок Ларионов и барон Будберг, которые почему-то направились к опасному краю льдины и были вовремя найдены и возвращены обратно.

— Почему ты поперся куда не след? — гневно ругался на повара Крузенштерн.

— А их благородие пошли, а я и за ними. Они же из студентов, значит все знают, — оправдывался тот.

Крузенштерн только рукой махнул

— Ну а вы, Александр, чего пошли куда не надо, о чем вы думали?

— А ни о чем, — простодушно пожал плечами Будберг, щуря свои близорукие глаза.

На это у Крузенштерна не было уже не только слов, но даже жестов.

Вечером лот показал 12 саженей. Все приободрились еще больше.

— Теперича нам ничего больше не грозит, так как льдину два раза Господь оторвать не даст. Он, вот, и в прежний раз, попужал нас немножко и обратно возвернул, — делился своими соображениями боцман Панкратов.

Ночь на 14 сентября была такой холодной, что если бы раньше не успели просушить одежды, утром бы никто не проснулся. Сухарей к этому времени ни у кого уже почти не осталось. Делили последние. Утром осмотрелись. Ветер гнал льдину на ост-норд-ост, а лот показал 10 саженей. Лед понемногу двигался к берегу, на между ними еще оставалось много воды и приходилось только ждать. Почувствовал некоторое облегчение штурман Матисен. А вечером льдину в который раз погнало на норд-вест. Все сразу замолчали и глядели на боцмана, словно он был главным виновником происшедшего.

— А я то при чем? — пытался тот оправдываться.

— А кто накаркал, — сказали ему.

После этого каждый воздвиг себе изо льда некое подобие дома, который тут же обозвали «гробницей». Берег скрылся. Забравшись в него, легли спать, молясь чтобы Бог смилостивился и на этот раз.

— Будем надеяться, что нас снова покрутит и направит к берегу, прежде чем разломается льдина, — сказал Крузенштерн своим спутникам, устраиваясь на ночлег.

Опять шел сильный дождь со снегом и все снова вымокли до нитки. Собаки, делившие с «ермаковцами» все невзгоды, даже перестали скулить, а только жались к людям, ища хоть немного тепла. Командирский пудель при порывах ветра от слабости валился на спину и не мог встать.

Утром выглянуло скупое полярное солнце, и люди опять принялись сушиться. Крузенштерн увидел песца, хотел было его подстрелить, но тот убежал. Вольнонаемный повар Павел Ларионов попался на воровстве. Приберегая несколько своих сухарей, он предпочитал воровать у других и был пойман с поличным. Матросы грозились скинуть вора со льдины, но вмешался Крузенштерн и объявил, что прощает повара. Все лучше становилось штурману Матисену. Он уже вовсю жевал сухари и объявил, что вполне готов продолжать путь пешком.

Наступило 16 сентября. Из воспоминаний Крузенштерна: «Хотя ни у меня, ни у людей надежды не было достигнуть берега, потому что уже несколько раз были обмануты, мы, все-таки, помолившись Богу, тронулись в путь в 6 часов. Шел сильный дождь и мы все были мокры; первые два часа мы шли по весьма опасным местам, по сжатым маленьким ледникам, между которыми проваливались постоянно, часто до груди, и, наконец, в 8 часов пополуночи достигли до сплошного льда на котором была гора; с вершины ее увидели, к общей радости, берег верстах в 15 или 18. Не отдыхая нисколько, мы пошли весьма скоро вперед и сделали привал не раньше 11 часов. Берег отстоял от нас еще на 8 или 9 верст, но половина людей выбилась совершенно из сил и я принужден был дать полчаса отдыха. Особенно Будберг до того ослаб, что говорить уже не мог и падал на ровных местах. Мы все воспользовались этим временем и съели двойную порцию сухарей. Некоторые из команды повредили себе ноги при падении и тащились с трудом. До пяти часов мы шли без оглядки, не встречая полыней, осталось до берега не более одной версты. Около двух часов я сам был до того уставши, что помогала только сила воли. С величайшим трудом тащился я вперед; грудь и плечи болели донельзя, но эта слабость была непродолжительна: к 6-ти часам я шел также легко и быстро, как прежде. Последняя верста была необыкновенно тяжела для нас. Берег не дался нам без упорного боя и я не знаю попали ли бы мы вообще на него без помощи матроса Попова? Он шел передовым последнее время и я любовался его неустрашимостью и находчивостью в преодолении всякого рода препятствий; все остальные довольно равнодушно смотрели на берег как и на лед и у каждого из них было одно желание — лечь и отдохнуть».

Уже у самою берега моряки снова вышли на полынью, слава богу, не слишком широкую. Остановились, перевели дух, нашли, как всегда, подходящую льдину-паром и качали переправу. После переправы поход продолжился. Скоро до берега оставалось уже каких-то 50 саженей, но опять открылась вода, и на этот раз в обозримом пространстве не было видно ни одной подходящей льдины. Замерили глубину, она была совсем небольшая.

— Оставаться здесь, значит замерзнуть! Кроме того, нас в любой момент может снова отнести на льдине в открытое море. Два раза повезло, но как знать, повезет ли в третий! — объявил Крузенштерн. — Поэтому приказываю каждому, кто как знает и как может идти к берегу прямо по воде. Перед переправой всем разбиться по двое-трое, чтобы в случае чего можно было вытаскивать друг друга. Первые пошли!

Первыми двинулись к берегу боцман Панкратов с двумя матросами. Остальные, затаив дыхание, следили за ними. Вначале вода доходила переправлявшимся по грудь, потом по горло. Несколько раз они вообще проваливались под воду с головой, но каждый раз выныривали. Но вот, наконец, они выбрались на берег. Остававшиеся еще на льдине моряки приветствовали успех первопроходцев дружным «ура». Следом за первыми переправились и остальные. Выбравшиеся на берег люди были не только насмерть уставшими, но и (в какой уж раз) насквозь промокшими — и это на морозе! Но что это было по сравнению с осознанием того, что они, наконец-то добрались до столь желанного берега!

— Господи, неужель, землица русская! — плакали матросы, и становясь на колени, целовали стылые камни.

Пудель Малыш, видя радость людей, тоже радостно повизгивал. Немного придя в себя, осмотрелись. К большому огорчению команды «Ермака», на берегу не оказалось плавника и не из чего было разжечь костер. Поэтому нашли какую-то ложбину, куда не задувал ветер, там попадали, тесно прижавшись друг к другу, да так и продрожали всю ночь, изредка вставая для того, чтобы хоть немного согреться. Ранним утром все же удалось найти немного выкидного леса, который в то время северные мореходы не без юмора именовали «ноевым деревом». Плавник не без труда, но разожгли. Это позволило сварить припасенного кофе, которое казалось всем поистине божественным напитком. Кофе взбодрил людей.

— Жизнь-то, кажется, стала налаживаться, — рассмеялся Матисен.

— Сейчас бы еще сигару, — мечтательно закрыл глаза Будберг. — Вернусь в Питер, буду беспрестанно пить кофе и непрерывно курить сигары.

— Давайте вначале вернемся, — вздохнул Крузенштерн.

Когда окончательно рассвело, Матисен взял зрительную трубу и принялся внимательно осматривать окрестности. Внезапно он закричал:

— Вижу чумы! Вижу чумы!

Немедленно трубу у него схватил Крузенштерн и так же увидел верстах в пяти от места ночлега верхушки двух чумов. Немедленно к чумам был отправлен боцман Панкратов с тремя матросами, все, на всякий случай, с винтовками.

— Во что бы то ни стало задержать людей, если попытаются бежать! — велел Крузенштерн.

К счастью, местные ненцы бежать от появившихся незнакомцев и не собирались. Знаками боцман объяснил местным жителям, что они нуждаются в помощи. Ненцы немедленно запрягли трое нарт и вскоре все моряки были доставлены на стойбище, где их уже ждал огонь, горячий чай и жареная оленина.

В течении нескольких дней все отлеживались и отъедались. Затем Крузенштерн с командой на оленях были переправлены в ближайшее село Ижму. Отдохнув и там, команда «Ермака» отправилась в устье Печеры, в деревню Кую. Устроив там своих подчиненных на зимовку во главе со штурманом Матисеном и бароном Будбергом, Крузенштерн поспешил в Архангельск, чтобы доложиться о судьбе своего судна и его героической команды. С собой он вез и тетрадь с записями сделанных промеров в южной части Карского моря, зарисовками береговой линии, которую, несмотря ни на что, сохранил, держа на груди под малицей.

Написав подробнейший отчет об экспедиции, Крузенштерн принялся оббивать пороги высоких инстанций, прося дать ему возможность на организацию еще одной экспедиции в устье Енисея. Но из этого ничего не вышло.

— Ежели все предыдущие попытки были неудачными, значит время еще не настало для решения сей трудной задачи. А потому отложим это дело до более дальних времен, — сказали ему высокие начальники.

Подводя итог тому, что совершила команда «Ермака», можно сказать, что тяжелейший восьмидневный переход по морю, в котором не было потеряно ни одного человека, можно без всякого преувеличения назвать поистине уникальным и героическим. Кроме этого, проведенные исследования стали еще одним шагом в освоении русской Арктики. Команде «Ермака» несказанно повезло.

Они не пропали бесследно в бескрайних льдах высоких широт, а остались живы. Увы, так везло крайне редко. Бесследно пропали во льдах экспедиции Брусилова и Толя, не счесть сгинувших поморов и зверобоев.

Лишь спустя тринадцать лет после гибели «Ермака» известный шведский полярный исследователь барон А.Е. Норденшельд на судне «Превен», используя данные экспедиции «Ермака», пройдет его путем. Тщательно изучив отчет Крузенштерна, он сделает вывод: надо с осторожностью избегать возможности быть затертым льдом в южной части Карского моря и стараться пробраться к устью Енисея вдоль восточного берега острова Вайгач или через пролив Маточкин Шар.

Более благоприятная ледовая обстановка позволила Норденшельду воспользоваться первым вариантом, удачно обойти Ямал и дойти до устья Енисея, а потом, завершив круг по Карскому морю, вернуться через Маточкин Шар в Норвегию. Спустя год все тот же барон Норденшельд, уже на пароходе «Имер», снова пройдет тем же путем в устье Енисея и вернется обратно.

Что касается бесстрашного командира «Ермака», то судьба его сложилась следующим образом. После окончания экспедиции в Карское море он был назначен командиром канонерской лодки «Хват» на Балтийский флот. Много плавал в шхерах. Был награжден за выслугу лет орденом Станислава 3-й степени. Затем служил на корвете «Витязь». После этого Крузенштерн, как бывалый подводник, снова командует одной из первых экспериментальных подводных лодок и даже совершает на ней довольно успешные погружения. Затем начальство предложило храброму и талантливому офицеру службу на Аральской флотилии, где можно было заняться исследовательскими работами. Разумеется, он не отказался. В 1868 году Крузенштерн уже на Арале. То было время знаменитых среднеазиатских походов Черняева и Кауфмана, время присоединения к империи бескрайних просторов срединной Азии. На Арале Крузенштерн успешно командует баржой, а затем и пароходом «Арал», совершает на нем плавания по Сыр-Дарье. В 1871 году он получил капитан-лейтенантский чин, но в августе того же года скоропостижно умер во время одной из эпидемий. Увы, жизнь храброго и талантливого моряка оборвалась на самом взлете… Быть может, кто-нибудь скажет, что он не слишком много успел. Возможно это так, но Крузенштерн упорно шел вперед и можно не сомневаться, что если бы судьба подарила ему хотя бы еще несколько лет, имя Павла Павловича Крузенштерна было бы столь же почитаемо потомками, как и имя его знаменитого деда.

С каждым годом все дальше и дальше в неизвестность уходили полярные экспедиции, пока, наконец, в 1916 году ледоколы «Таймыр» и «Вайгач» впервые в истории не прошли вдоль всего северного побережья.

Неимоверно трудно шло освоение полярных российских морей, неимоверно трудно пробивались наши моряки вдоль северного фасада России, осваивая Великий Северный морской путь. Низкий им за это поклон!