Пастер

…НО МЫ ЗАСТАВИМ ИХ СЛУЖИТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ

Никто не знает, когда впервые появилась на земле сибирская язва. Очевидно, очень давно — существует легенда, которая относит ее к древним временам Моисея. Сибирская язва, хоть и называется сибирской, на самом деле распространена почти по всему миру. Россия, Италия, Испания, Венгрия, Франция, Египет — кажется, не существует для нее географических границ. Она налетает, словно с неба сваливается, и разражается молниеносной эпидемией, поражая сотни тысяч овец, лошадей, коров, унося зачастую половину поголовья.

Спасенья от нее нет: она уходит сама по себе, как сама собой появляется. Для скотоводов она так же страшна, как нашествие саранчи для хлеборобов. Для людей — страшнее: кроме разорения, она несет с собой и смерть: заразившиеся от животных люди умирают в страшных мучениях.

Франция платила ежегодную дань этому мору. Все сельскохозяйственные районы поочередно, а иногда и сразу подвергались эпидемии. А были и такие, которые «сибирка» посещала буквально ежегодно. Их называли «проклятыми полями», «проклятыми горами».

Бактерии «сибирки» обнаружили давно, но не связывали их с происхождением болезни. Еще в 1837 году один преподаватель ветеринарной школы как любопытный курьез показал своим ученикам под микроскопом маленькие «палочки», которые он нашел в крови погибших от сибирской язвы животных. Давен и Райе, исследуя кровь умерших от «сибирки» овец, тоже нашли эти палочкообразные тельца и тоже не обратили на них особого внимания.

И только прочитав работы Пастера по самозарождению, Давен хватился: а не являются ли мои палочки возбудителями «сибирки», как найденные Пастером вибрионы оказались «возбудителями» разложения и брожения?..

И тут Давен обратился к опыту: он взял кровь погибших от «сибирки» двенадцати баранов, в которой полно было палочкообразных телец, привил эту кровь кроликам, и кролики все до одного погибли от сибирской язвы. А в крови их Давен обнаружил те самые странные на вид, неподвижные палочки. Он назвал их «бактеридиями» — маленькими, бактериями — и объявил, что они-то и есть истинная причина болезни.

Но вместо того чтобы заняться спасением от смертельной болезни, ученые занялись спорами о ней.

Как много времени в ту эпоху тратилось на нелепые споры, мешающие сосредоточить внимание на главном. Сколько слов и энергии затрачивалось на них, сколько внимания уделялось. И как все это тормозило дело, нужное, безотлагательное дело борьбы с болезнями.

Глубоко укоренившиеся взгляды на самопроизвольность заболеваний, клеточная патология Вирхова, мнения других незыблемых авторитетов, опасения остаться в дураках — какие только мотивы не руководили этими заклятыми спорщиками, консерваторами от науки, буквально ложившимися поперек дороги открывателей и не дающих их открытиям принести плоды.

Но на этот раз дело не ограничилось словопрениями. Опыт уже начинал прочно входить в медицинскую науку; ученые начинали понимать: не только в том вопрос, кто кого перекричит, важно доказывать свои возражения экспериментально, тогда кричать будет не о чем.

Два профессора — Жайяр и Лепла — возражали Давену его же оружием. В провинции Шартр в том году разгорелась эпидемия. Погибала масса животных. Достать кровь умершей от «сибирки» овцы или коровы ничего не стоило. Сидя в Валь де Грае, Жайяр и Лепла выписали из Шартра немного крови погибшей от сибирской язвы коровы.

Жара там летом стояла невообразимая, корова погибла три дня назад, и кровь прислали уже с живодерни.

Кровь этой злосчастной коровы два профессора привили кроликам. Кролики погибли в ужасных мучениях. Жайяр и Лепла исследовали под микроскопом их кровь. Бактеридии Давена не были обнаружены.

О чем они и поспешили объявить ученому миру. Разумеется, Жайяр и Лепла не сомневались в той части сообщения Давена, где он говорил, что видел в крови больных животных бактеридии. Они только возражали против выводов: бактеридии не являются возбудителями болезни, раз их не оказалось в зараженном и умершем от сибирской язвы кролике; они только случайные и редкие спутники ее.

Давен не мог согласиться — для него было ясно, что бактерии никакие не спутники, а именно возбудители болезни. Он помчался к своим противникам, посмотрел кровь погибшего кролика, не увидел в ней бактеридий. Но когда он перевил эту кровь другому кролику — тот погиб точно так же, как и первый.

«В чем тут закавыка, — подумал Давен, — быть может, они заражали кроликов не сибирской язвой? Где доказательство, что корова была больна «сибиркой» и что кролики погибли от нее? Доказательства нет…»

И Давен объявляет, что это была не «сибирка», а какая-то другая болезнь. Он так же вежлив, как и его противники: он не сомневается, что они-то были уверены в своих данных, просто их ввели в заблуждение ветеринары из Шартра.

Рассвирепевшие профессора повторяют опыт, получив кровь от барана, умершего два дня назад, безусловно, от сибирской язвы. Опыт сделан. Кролики умирают. Бактерий нет.

Давен ничего не мог выдвинуть против этого факта. Но, уверенный в своей правоте, он упрямо утверждал, что это были две разные болезни, что «сибирка» должна вызываться бактериями и что ветеринары что-то путают.

Теперь уже полемика приняла привычные очертания: слова, слова и слова. Полная бесплодность спора, где каждый оставался при своем мнении и никто не мог ничего убедительно доказать, была очевидной. Полемика сама себя изжила, постепенно заглохнув.

До тех пор, пока веское слово Коха не разожгло снова страсти. В 1876 году Кох опубликовал свои опыты по сибирской язве, и эти опыты не оставляли никаких сомнений в паразитарном происхождении болезни.

Вот тут-то впервые и узнал Пастер об исследованиях Коха. Он, разумеется, с самого начала был на стороне Давена, но и для него многое было неясно. А теперь Кох полностью разрешил эту загадку. Кох, а не он, Пастер, который так давно собирался заняться именно сибирской язвой…

Полностью разрешил загадку — это только Пастеру так казалось. Другие ученые тотчас же бросились опровергать Коха.

Возразить можно на все. При определенной неточности, при малейшем упущении можно даже опытным путем подтвердить свои возражения. Что и сделал Поль Бер — ученик и последователь Клода Бернара, лучшего экспериментатора в мире. Казалось бы, он-то умеет делать опыты, он-то научился искусству эксперимента у своего великого учителя.

Трудность для Бера заключалась в том, что в заразных болезнях он ничего не понимал, как, впрочем, и сам Клод Бернар, да и ни один ученый в мире. Если не считать, конечно, Коха, который пустил пучок яркого света в полную темень вопроса, и Пастера, который благодаря своим предыдущим трудам имел полное право утверждать, что заразные болезни вызываются микробами.

Итак, Поль Бер сделал оригинальный опыт, начисто опровергающий и Давена и Коха. Бер брал каплю крови, полную бактериями, которых Кох и Давен считали сибиреязвенными, убивал бактерии сжатым кислородом, переливал затем эту кровь кроликам, и кролики погибали. Никаких бактерий в их крови не было обнаружено.

Дело безнадежно запутывалось. Кох доказывал, что бактерии есть, но не разъяснял противоречия между опытами Давена и своими и опытами Жайяра и Лепла. Поль Бер убедительно опровергал Коха и Давена и полностью подтверждал правоту Жайяра и Лепла.

Пастер, обожавший все самое запутанное и трудноразрешимое, понял, что пробил его час: он вмешался в спор. Может быть, он единственный и мог его разрешить. У него сразу же возник определенный план исследований, и он объявил этот план своей лабораторной команде — помощникам, препараторам, ученикам — и, конечно, мадам Пастер.

— Сначала доказать, что прав Давен и сибирская язва имеет своего возбудителя, причем живого возбудителя, микроба. Затем попытаться распутать узел, который затянули Жайяр и Лепла. И тогда уже легко будет расправиться с возражениями Поля Бера. А когда мы докажем, что сибирская язва действительно вызывается микробом, в чем мы все ни секунды не сомневаемся, тогда мы подумаем, как ее лечить…

Да, час его пробил. С сибирской язвы и началась та сияющая слава, которая навеки озарила имя Пастера.

Всякое исследование, даже если оно ведет к выдающимся, гениальным открытиям, даже если оно разрешает тысячелетнюю проблему, даже если оно призвано спасать человечество, всякое исследование в стенах лаборатории — это будничная, кропотливая, напряженная и не всегда благодарная работа. И когда делаешь маленький опыт, который раскрывает только один уголок загадки, только ведет к дальнейшему решению, когда повторяешь его десятки и сотни раз, постепенно забываешь о том большом и важном, что стоит за этим опытом.

И начались будничные исследования, до тошноты однообразные. Опыты ставили один за другим. Никто не отлучался из лаборатории, пока опыт не приходил к концу. Потом — потом все начинали сначала.

Вот под микроскопом капля крови животного, умершего от сибирской язвы; в капле полно сибиреязвенных микробов. А вот стерилизованные сосуды с различными питательными средами, начиная от обычного бульона и кончая водой с пивными дрожжами и слегка подщелоченной мочой. Сюда, в эти сосуды, пипеткой опускается капля крови с микробами сибирской язвы. И несколько часов, пока сосуды стоят в термостате при температуре тела животного, вся лаборатория ждет. Никто, конечно, не сидит сложа руки — некоторые занимаются записями, другие готовят посуду для следующего опыта, третьи высматривают что-то в микроскоп. Все пытаются говорить о разных посторонних вещах. Но каждый знает, что все это обман: пока руки и языки их заняты другим, мысли не отрываются от маленьких сосудов в термостате.

Наконец томительные часы проходят. Медленно подходит Пастер к термостату и вынимает один за другим пробирки. Поднимает их повыше, чтобы всем было видно, как поверхность жидкости покрылась мутными хлопьями. Потом эти хлопья рассматривают в микроскоп. В них полно бактерий — длинных нитей, часто спутанных в клубок.

— Вот что значит поместить микроба в среду, которая для него наиболее благоприятна! — говорит Пастер. — Посмотрите, как они молниеносно развились, — это уже не коротенькие палочки, а длинные, разросшиеся нити, сытые и зловредные! Ох, какие зловредные!

Он любовно поглядывает на пробирку со зловредными микробами и продолжает:

— Итак, мы имеем культуру, о которой у нас есть основания говорить, что эта культура сибиреязвенных бактерий. Теперь наша задача — закрепить за ними это название. Культура еще далеко не идеальна — в ней есть еще частицы крови животного, а быть может, и посторонние примеси, которых мы не замечаем. Нам надо получить совершенно чистую культуру бактерий; эта культура должна убивать любое рогатое животное ничуть не хуже, чем капля крови, взятая от больной коровы. Приступим…

Одна капля жидкой культуры переносилась в другой сосуд с питательной средой. Сосудов было много, каждый сотрудник наблюдал за своими. Из второго разведения пересеивали культуру в третий сосуд. В промежутках заражали кроликов, и они исправно умирали от сибирской язвы.

Прошло сколько-то дней — они все потеряли счет им, — и, наконец, в сороковом пересеве получена совершенно чистая культура микробов. Ни следа крови, первоначально взятой от животного, тут уже не может быть. Здесь только искусственно созданная питательная среда и колонии микробов.

— Теперь наши микробы должны показать, на что они способны, — сказал Пастер, едва ворочая языком от усталости. — Давайте кролика и морскую свинку.

Ру и Жубер набирали в шприц одну каплю этой культуры и вводили ее под кожу животному. Еще несколько часов — и перед исследователями лежали уже трупы привитых животных: они погибли от сибирской язвы со всеми симптомами этой страшной болезни. В крови полно было сибиреязвенных микробов, которые уже с полным правом могли так называться. Ибо ядовитые свойства бульона, куда высевалась сороковая проба из тридцать девятого сосуда, тридцать девять раз разбавленной крови, могли сохраниться лишь в одном случае: если то, что было в них изначально ядовитого, размножилось. А размножаться может не химический яд, а только живой микроб.

Когда сдохли все зараженные сороковой культурой кролики и свинки, Пастер предложил видоизменить опыт, и тогда ни один человек в мире ничего уже не сможет возразить.

— Давайте поместим нашу сороковую культуру в узкую высокую пробирку, почти трубочку. И дадим ей отстояться, чтобы все бактерии осели на дно. А потом — понимаете, что мы сделаем потом?

Они уже все понимали, они умели угадывать его мысли, как только он открывал рот, чтобы заговорить. И, дождавшись, когда вся муть осела на дно трубок, они взяли верхний слой жидкости и ввели его тем же способом под кожу кролику и морской свинке.

День, два, три дня прошло, а животные и не думали заболевать.

— Ничего удивительного, — резюмировал Пастер, — мы привили им жидкость, в которой не содержалось бактерий. Как же они могли заболеть? А вот попробуй им ввести эту осевшую муть…

Они попробовали и это. И животные погибли от сибирской язвы.

Теперь факт был доказанным. Сибирская язва вызывалась бактерией, той самой, которую больше пятнадцати лет назад впервые увидел в микроскоп Давен. Факт был полностью доказан. Кто мог опровергнуть его?

Попутно Пастер проверил и описанные Кохом споры сибиреязвенных бактерий. Он наблюдал в микроскоп жизнь этих бактерий-нитей и видел, как через несколько часов в середине их появляются крохотные зернышки, споры. Когда он высевал эти зернышки на подходящую почву — в питательную среду, они вырастали и снова образовывали нити. Это были зародыши, дети взрослых бактерий. Они росли с такой быстротой, что способны были забить, словно войлоком, всю пробирку или колбу; клубки нитей можно было увидеть невооруженным глазом, и они казались брошенным в жидкость клочком расчесанной ваты.

— Посмотрите, — позвал Пастер Шамберлена, — какое сходство с жизнью растений. Растение тоже ведь размножается посредством черенков, как эти бактерии своими нитями. Но, как у растений, у них есть и семена — вот эти споры. Растения можно рассаживать и черенками и семенами, так и эти бактерии — и нитями и спорами. Я подозреваю, что споры куда страшнее их родителей — уж очень быстро они растут и размножаются…

Позже ему пришлось еще вернуться к этим зернам. И они действительно оказались страшнее, чем зрелые бактерии. Но это было несколько позднее. А пока — пока надо было приступать ко второму пункту намеченного плана исследований.

Надо было разобраться в опытах Жайяра и Лепла.

Довольно странная получалась у них картина — они прививали кроликам кровь, не содержащую бактерий, и кролики заболевали и дохли. Между тем совершенно ясно, что без палочек Давена сибирской язвы тут не могло быть. Значит, прав Давен, когда говорит, что кролики умирали от какой-то другой болезни.

Но от какой? И как доказать, что не от «сибирки»?

Очень просто, решает Пастер, другая-то болезнь была тоже заразной, раз передавалась через кровь, а коли так, то и она должна иметь своего микроба-возбудителя. Его-то и надо найти…

Девизом Пастера было — сочетать факты с обусловливающими их причинами. Факт был известен: животные гибли от привитой крови, в которой не присутствовали бактерии «сибирки». Причины этой гибели неизвестны. Значит, надо снова повторить тот самый опыт в тех же самых условиях, в каких десять лет назад его произвели Жайяр и Лепла.

Жайяр и Лепла получили кровь с живодерни Шартра, района, в котором свирепствовала сибирская язва. Пастер решил получить кровь там же, так как эпидемия и в этом году не пощадила этот район.

Жайяр и Лепла производили свои опыты жарким летом. Пастер тоже решил начать их в июне месяце. Жайяр и Лепла получили кровь от трупов животных, погибших два-три дня назад. Пастер, перед тем как выехать из Парижа, написал на живодерню, чтобы ему сохранили трупы погибших от «сибирки» коров в течение трех дней, предупредив, что приедет 13 июня.

Три трупа — барана, лошади и коровы, погибших за 16, 24, 48 часов до приезда Пастера, ждали его на живодерне.

Пастер немедленно приступил к опытам. Начал с барана — еще 16 часов назад он был жив. Баран, безусловно, умер от сибирской язвы, как и лошадь и корова. В крови барана было достаточно много бактерий «сибирки». И больше ничего в ней не удалось обнаружить. В крови лошади, погибшей за сутки до этого, Пастер нашел очень прозрачные, едва приметные микробы, похожие на микробов «сибирки». Наконец, в крови коровы, которая уже двое суток была трупом, эти микробы были найдены в огромном количестве. Извилистые и коленчатые по форме, они проделывали любопытную работу: как бы раздвигали эритроциты крови, втискиваясь в промежуток между ними. Кровь барана, которую Пастер тут же привил морским свинкам, вызвала у них сибирскую язву и смерть. Из крови этой свинки Пастер выделил чистую культуру сибиреязвенных бактерий. Кровь лошади и коровы тоже вызвала быструю смерть животных, но знакомых бактерий сибирской язвы в их крови обнаружить не удалось.

Пастеру уже ясно было, и в чем причина гибели последних животных, и почему Жайяр и Лепла получили свои удивительные результаты. Не сказав никому ни слова, Пастер прихватил с собой весь урожай поездки — чистую культуру «сибирки», полученную от убитой кровью барана морской свинки, немного крови лошади и коровы и кровь других подопытных животных — и отбыл в Париж. Здесь он намерен был после соответствующих опытов в лаборатории объявить о выводах, к которым пришел.

В Парижской Академии наук его уже дожидались; там объявился новый исследователь, парижский ветеринар Синьоль.

Синьоль, как и многие, интересовавшийся микробами, рассказал в Академии наук о своих наблюдениях.

— Достаточно удушить совершенно здоровое животное и через шестнадцать часов взять из его глубоко заложенных вен кровь, чтобы в них можно было обнаружить очень прозрачные, неподвижные бактерии, похожие на палочки Давена. Если такую кровь привить другому животному, оно быстро погибнет. Но в его крови эти таинственные бактерии не обнаруживаются сразу же после смерти.

Академия назначила комиссию, в которую входили Пастер, Буйо и член Академии наук Буле. После приезда Пастера комиссия собралась в ветеринарном госпитале, где работал Синьоль. Синьоль показал труп лошади, специально удушенной накануне.

Когда исследователи взяли кровь из глубоко лежащих вен этой лошади, они увидели под микроскопом длинные микробы, такие, какие описывал Синьоль и какие видел сам Пастер на живодерне в Шартре.

Жубер и Шамберлен, которых Пастер взял с собой, тоже посмотрели на таинственного микроба, а Буле, боготворивший Пастера, пришел в восторг, когда тот сказал:

— Это вибрион гниения, возбудитель гнилокровия. Но коли так, он должен быть анаэробным… Посмотрим…

Все было довольно просто — опыт с культивированием сибиреязвенных бактерий пошел на пользу. Микроба гнилокровия разводили так же, только лишали его воздуха. Он рос и размножался в безвоздушном пространстве или в присутствии углекислого газа.

Гнилостные микробы обитают в кишках животного и не приносят ему вреда: пока оно живо, зародыши не развиваются. Когда же со смертью животного прекращается дыхание и доступ кислорода, они превращаются во взрослых особей, из кишечника проникают в лишенную кислорода кровь и начинают свое разрушительное действие. Через несколько часов, не позднее чем через сутки, вся кровь уже полна этими микробами, и одной капли ее достаточно, чтобы вызвать гнилокровие у вполне здоровой лошади и погубить ее. Но сами гнилостные микробы опять-таки, пока пораженное ими животное живо, превращаются в стойкие споры и снова начинают проявлять себя только через сутки после смерти.

— Вот мы и распутали жайяровскую историю, — заключил Пастер, отирая пот со лба, когда последний опыт с микробом гнилокровия был завершен: — пока кровь погибших животных доходила из провинции до наших профессоров, она уже полна была микробов гнилокровия, анаэробов, которые исправно убивали животных; что касается сибиреязвенных бактерий, — те уже давно погибли в трупе из-за отсутствия кислорода.

Так, мимоходом, разбираясь в сибирской язве, Пастер открыл микробов заражения крови, исследовал их и установил связь между их присутствием в крови животного и заболеванием. Он их увидел, потому что искал. Жайяр и Лепла не увидали, потому что ожидали найти палочку Давена, а не эти прозрачные «вибрионы».

Ну, а с опытом Поля Бера было уже совсем нетрудно расправиться. Хотя микробы гнилокровия и анаэробны, а Бер как раз действовал в своем опыте сжатым кислородом, что, казалось бы, должно было погубить их, однако Пастер легко нашел этому объяснение: сжатый воздух убивал микробов гнилокровия, но не убивал их споры. Споры не боятся ни кислорода, ни углекислоты, ни температуры, ни сжатого воздуха. Привитые здоровому животному, они вызывают у него болезнь и смерть от гнилокровия.

Поль Бер принадлежал к категории тех заинтересованных в истине ученых, которые не упрямятся, если факты говорят против них. Он приехал к Пастеру, чтобы самому посмотреть на его опыты, и искрение признал свою ошибку.

А через несколько дней, в июне 1877 года, в Парижской Академии наук состоялось очередное заседание. Пастер должен был прочесть доклад о своих опытах по сибирской язве.

В небольшой зал набилась масса народу. Академики, врачи, студенты, приезжие молодые ученые из Италии и России. Зал приглушенно гудел до той минуты, когда с одного из кресел поднялся невысокий человек с коротко подстриженной бородкой и гладкими седеющими бакенбардами.

И сразу же наступила тишина. И в этой тишине явственно слышался шепот:

— Пастер встал! Пастер сейчас будет говорить…

Столько было в этих словах восхищения и любопытства, что с задних рядов, из самой глубины зала, не выдержав, поднялся во весь свой огромный рост длинный худой человек с умным острым взглядом глубоко сидящих глаз. Человек этот простоял весь часовой доклад Пастера.

Ученый говорил о зрелых бациллах сибирской язвы и о их зародышах — спорах; об открытых им попутно возбудителях гнилокровия и о том, что эти бациллы в отличие от сибиреязвенных — анаэробны; о том, в чем заключались ошибки Жайяра и Лепла и ошибка Поля Бера. И о том, как прав был Давен в своих исследованиях и как это послужило толчком для опытов его, Пастера.

Он говорил спокойно и сдержанно, будто речь шла о самых будничных вещах и будто никто из сидящих в зале и не думает возражать ему. Он только изредка кивал то в ту, то в другую сторону, и тот длинный, все время стоявший человек, не отрывавший от Пастера глаз, понял, что именно там сидит главные противники.

Пастер очень мягко и вежливо обратился к Полю Беру, когда упоминал о его «казусе», и словно бы пригласил его подтвердить эти слова.

И честный, правдивый Бер, для которого личный престиж ровно ничего не значил по сравнению с престижем науки, словно бы откликаясь на это предложение, громко крикнул на весь зал:

— Пастер прав, я полностью признаю его правоту и приношу извинения за свою собственную близорукость. Я ошибся — именно бактерии являются возбудителями сибирской язвы.

Весь зал аплодировал и этому мужественному ученому и победе Пастера. Аплодировали даже те, кто в душе не поверил ни тому, ни другому; аплодировали скрытые и явные враги — так накалена была атмосфера в этом высоком собрании, где великий ученый простыми, будничными словами возглашал миру об одном из своих великих открытий. Аплодировал и тот высокий человек, который на всю жизнь запомнил это заседание и потом, вернувшись в далекую Россию, рассказывал о нем и о Пастере своим друзьям и написал об этом в своих воспоминаниях.

Это был еще молодой ученый — будущая слава русской науки. Звали его Климент Аркадьевич Тимирязев. Вот как вспоминает он об этом событии:

«Живо помню, как летом 1877 г. мне привелось слышать одно из его замечательных сообщений в Парижской Академии. Это был один из интереснейших и знаменательных моментов в его деятельности… Пастер выступил перед Академией с докладом о результатах новых исследований над сибирской язвой. Он разъяснил, что все показания, противоречащие исследованиям Давена, происходят оттого, что явления заражения сибирской язвой смешивают с септицемией, гнилокровием, зависящим от другого микроба, через несколько часов после смерти животного уже вытесняющего бацилла сибирской язвы. Он показал, что этот бацилл образует споры, относящиеся совершенно иначе к внешним деятелям, чем вегетативные формы, и этим объяснил наблюдения Поля Бера, и так далее и так далее. По мере того как он говорил, туман, нависший над вопросом, все более и более расходился, противоречивые наблюдения получали совершенно новое освещение, из возражений они превращались в факты, находившие место в его теории в качестве разъяснений или дополнений. Когда, после почти часовой речи, он опустился в свое кресло, для всякого понимающего дело было ясно, что его учение было в эту минуту более сильно, чем когда-либо…»

Теория его действительно была сильна. Он не преминул доказать ее самым необычным образом, способом, от которого одни пришли в неописуемый восторг, другие — в яростное возмущение. Но когда он привел им свои доказательства, они вынуждены были заглушить ярость, так очевидно было это доказательство. Правда, они продолжали оставаться его врагами, но им пришлось уйти в подполье.

Многие врачи, беспристрастно относившиеся к открытиям Пастера, старались подтвердить его теорию в своей медицинской практике. Они теперь ни одного больного, погибшего от хирургической инфекции или женщину, погибшую от родильной горячки, не оставляли, чтобы не исследовать кровь и не поискать в ней бактерий. И вот однажды профессор университета в Нанси Фельтц сообщил Академии наук, что в крови, взятой им у женщины, умершей от родильной горячки, он обнаружил неподвижные нити, простые или членистые, прямые или изогнутые.

Ничего подобного Пастер не обнаруживал при своих исследованиях родильной горячки. Естественно, он заинтересовался новым микробом. Он попросил Фельтца прислать ему несколько капель крови умершей.

По одному только описанию Фельтца Пастер уже разобрался в очередной путанице, так часто происходящей из-за бактериологического невежества врачей. Когда кровь прибыла и Пастер положил ее под микроскоп, он убедился, что догадка его верна. Он написал Фельтцу, что женщина умерла не от родильной горячки, а от сибирской язвы, которой ее заразили, по-видимому, уже в госпитале. В доказательство Пастер послал вместе с письмом посылку — трех живых морских свинок. Одной из них была привита кровь, присланная Фельтцем, второй — кровь лошади, больной сибирской язвой, из Шартра и третьей — кровь больной коровы из Юры.

Разумеется, об этом стало известно в медицинских кругах Парижа. Разумеется, эта «наглость» вызвала ярость медиков: как, опять этот Пастер, который имеет нахальство ставить диагнозы заочно, даже не взглянув на больную! Это поистине беспрецедентно! Он скоро совсем монополизирует и ветеринарию и медицину, и нам, бедным врачам, попросту нечего будет делать…

Пока шумел медицинский Париж, добросовестный Фельтц, получивший всех трех свинок в целости и сохранности, внимательно следил за ними до самой их смерти, которая не заставила себя ждать. Он наблюдал и видел, что все три свинки одновременно заболели, болезнь протекала у них одинаково, и умерли они одна за другой. А когда свинки погибли, он вскрыл их и не обнаружил никакой разницы между содержимым крови и состоянием внутренних органов у всех трех животных. В крови жили бактерии сибирской язвы, органы были характерно изменены. Животные погибли от «сибирки».

О чем потрясенный Фельтц написал и Пастеру и Академии наук: «Очень жаль, что я не был знаком с сибирской язвой в прошлом году; тогда я смог бы правильно диагностировать странное осложнение, жертвой которого явилась моя больная, и проследить способ заражения, что совершенно невозможно в настоящее время». Кое-что Фельтц все-таки попытался узнать. И он узнал, что умершая жила в маленькой комнате по соседству с конюшней; возможно, в ней находились больные лошади.

Все очевидней становилось, что врачам не обойтись без изучения бактериологии. Все больше и больше фактов собирали они, исследуя кровь своих больных, которая подтверждала теорию микробов Пастера. Все чаще и чаще ощущали свою беспомощность в постановке диагноза там, где речь шла о заразной болезни. Одним словом, необходимость признать теорию Пастера и всерьез изучить ее настоятельно стучалась в двери госпиталей и частных приемных, где работали мало-мальски добросовестные медики и ветеринары.

Между тем, ошеломленные потоком бактериологических открытий, старые врачи и профессора довольно беспомощно пытались защитить свои прежние представления. Не так-то просто отказаться от того, что веками считалось незыблемым, что вошло в плоть и кровь медицины, без чего, казалось, наступит полный крах, полный пересмотр этой науки.

«Нельзя рассматривать болезнь как отвлеченное понятие, — говорили эти медики, — мы должны лечить больного и заботиться о нем, а не думать об невидимых существах, которые якобы являются универсальным злом на земле. Не их же будем мы лечить! Что с того, что мы начнем с утра до ночи смотреть в микроскоп — от этого наши больные не перестанут болеть и умирать…»

Некоторым образом они были правы: что с того, что в крови больных найдены какие-то микробы, что с того, если даже эти микробы и являются возбудителями болезней? Как избавиться от них, если, по утверждению самого Пастера, они носятся повсеместно в воздухе, во всех уголках земного шара? Как лечить болезнь, вызванную внедрением этих микробов в организм человека, если невозможно понять, как они внедряются, и невозможно избавиться от них, когда они уже внедрены? Пусть даже в хирургии пресловутые асептика и антисептика принесли известную пользу, чего нельзя уже отрицать. Но как быть с терапией? Что ж, и тут поливать все карболкой — квартиры, где живут люди до заболевания, госпитали, в которые они попадают, заболев, или заставить их пить карболку и сулему, или вливать то и другое в кровь? Быть может, микробы от этого погибнут, но вместе с ними погибнут и люди!..

Они были по-своему правы. Пастер это знал. Пастер об этом неустанно думал, и в его дальнейшие планы как раз и входило: суметь найти методы борьбы с микробами, научиться лечить людей, заболевших микробными болезнями. Он знал, как это важно и как ответственно. И он готовился к этому исподволь, осторожно, не торопясь.

Ему нужно было сперва досконально изучить поведение хотя бы одного вида болезнетворных микробов, изучить так, чтобы можно было командовать им, как он научился делать это с возбудителями пебрины и флашерии. И тогда он сможет перейти от животных к человеку. И пусть все медики мира устраивают ему обструкции, пусть он погибнет на этом деле, зато будут спасены миллионы человеческих жизней, его сверстников и их детей, и детей их детей, и так во веки веков…

И он потихоньку, хотя, казалось бы, и стремительно, изучал сибирскую язву, раз уж судьба подкинула ему эту возможность.

А судьба словно бы нарочно подкидывала ему одну возможность за другой.

В те дни он писал своему школьному товарищу Жюлю Верселю:

«Я очень занят. Еще ни разу в течение всей моей научной карьеры я не работал так много, как сейчас, и ни разу не был заинтересован своими исследованиями, которые, надеюсь, прольют новый и яркий свет на некоторые отрасли медицины…»

И в эти же дни в Академию наук прислал длинный доклад какой-то школьный учитель, ветеринар из провинции Альфоре, некто Колен. На 17 страницах он доказывал, что в результате пятисот проделанных им опытов по сибирской язве он убедился, что утверждения Пастера ничего не стоят. Никакие бактерии тут не играют роли, есть только некий таинственный фактор в крови больных животных, который и вызывает заболевание. Он приводил описание своих опытов: он смешивал каплю больной крови с водой и заражал этой жидкостью животных, и они заболевали. Хотя в этой крови ему далеко не всегда удавалось обнаружить бактерии. Стало быть, говорил Колен, дело не в них, а в самой крови — носительнице невидимого болезнетворного начала. Вопрос о спорах он оставлял без внимания.

Когда Пастеру в Юру написали об этом докладе, он рассвирепел. Он шагал по кабинету, где перед ним стояли Жубер и мадам Пастер, и, размахивая руками, доказывал им то, в чем они давным-давно были убеждены.

— Неужели они все думают, что я стал бы выступать перед ними с докладом, который я тогда сделал от своего имени и от имени вас, дорогой Жубер, если бы сообщенные мною факты требовали еще дальнейшей проверки и если бы на них могли оказать хоть какое-нибудь влияние возражения господ Коленов?! У меня нет никаких знаний ни в медицине, ни в ветеринарии, и меня немедленно обвинили бы в чрезмерном самомнении, как уже не раз обвиняли, если бы я осмелился говорить то, в чем уверен только наполовину. Все врачи и ветеринары немедленно и с полным правом закидали бы меня камнями, если бы я выступил со спорными данными. Ведь этот Колен все на свете извратил! Его опыты, как нарочно, сделаны так, чтобы оставить широкое поле для сомнений в причинах заразности взятой им крови… Разве мы так проводим свои опыты? Вот что, дорогой Жубер, давайте поставим еще раз наши культуры, пересевая их до ста раз…

И, засучив рукава, они снова взялись за повторение старых опытов: брали каплю крови, разводили ее в бульоне, потом каплю такого бульона разводили в следующем сосуде, и так до ста раз. И сотая культура, где уже не было и следа первоначальной крови, а только бульон и чистейшие, свеженькие бактерии, убивала наповал кроликов и свинок, как и самая кровь, взятая от больных животных. И культура и кровь убитых животных были перенаселены бактериями сибирской язвы.

Сделав эту новую серию опытов, Пастер еще раз убедился в своей правоте и успокоился. Но стоило ему вернуться в Париж и появиться в Академии медицины, как весь его покой мгновенно улетучился. Колен, оказывается, выступал почти на каждом заседании, где так или иначе упоминалось имя Пастера. Он как будто нарочно говорил все наоборот тому, что утверждал Пастер. Это доходило до нелепостей, до абсурда, но его, как ни странно, слушали, а Пастера заставляли отвечать.

Это было бесконечно утомительно, это действовало на нервы, у Пастера случались припадки ярости после таких встреч с Коленом.

Но что он мог сделать? Колен как-никак был ветеринаром, а Пастер — всего лишь химиком, вторгнувшимся в чужую область. Он вынужден был отвечать, он вынужден был притворяться сдержанным. Это стоило ему новой волны бессонницы, новых приступов головной боли; а его близким — новых опасений за его здоровье и жизнь.

Наконец, доведя всю эту историю до анекдота, Колен сам себя изжил.

Во всем виновата была… курица. Курице суждено было сыграть решающую роль в работах Пастера. Но это была еще не та курица, — это была другая, обыкновенная здоровая пеструшка. Как-то раз Пастер сказал, что птицы, в частности куры, не болеют сибирской язвой. Раз Пастер сказал «нет», Колен обязательно должен был сказать «да». Он и заявил, что господин Пастер, как всегда, впадает в ошибку, — он, Колен, берется доказать, что кур можно заразить «сибиркой»…

Пастер ухватился за эту возможность раз и навсегда поставить на место надоедливого противника. Он предложил Колену произвести такой опыт и представить курицу, которую удалось заразить сибирской язвой.

— Не сомневайтесь, я вам доставлю ее на будущей неделе, — самоуверенно заявил Колен.

Прошла неделя, за ней другая — ни Колена, ни курицы. На ближайшем заседании Академии медицины Пастер спросил:

— А где же обещанная курица, которая должна была умереть от сибирской язвы?

— Я только что после каникул возобновил свои работы, — надменно ответил Колен, — через несколько дней я принесу вам курицу, зараженную сибирской язвой.

И еще прошли недели, и, наконец, Колен раздраженно заявил:

— Далась вам эта курица! Я очень сожалею, но две курицы, которые я приобрел для опытов и которых заразил очень вирулентной кровью животного, погибшего от сибирской язвы, почему-то не заболели. Возможно, мне и удалось бы в конце концов заразить их, но моя собака сожрала обеих… А возможно, вы и правы, и это единственное, в чем вы оказались правы.

И тут Пастер не сдержался. Расхохотавшись, он сказал:

— Ну, дорогой коллега, а я докажу вам, что можно и курицу заразить сибирской язвой, если быть так хорошо знакомым с ее возбудителем и знать все его повадки, как я. Теперь уж я привезу вам в Альфоре курицу, умирающую от сибирской язвы…

Академики, стоявшие возле, пожимали плечами: все это смахивало на анекдот. Разойдясь, они забыли о разговоре. Но Пастер помнил.

Придя в лабораторию, Пастер в отличном настроении, в каком его давно уже не видели близкие, вдруг заявил:

— Надо купить трех куриц и заразить их «сибиркой»…

И рассказал о разговоре в Академии медицины. Помощники и ученики Пастера умели работать как звери, месяцами забывая о веселье и личной жизни. Но они умели и веселиться, если представлялась возможность. Они искренне хохотали, когда Пастер передавал им свой разговор с Коленом в присутствии маститых академиков. Но сразу же посерьезнели, когда он заявил, что курица должна заболеть сибирской язвой.

— Как же, — попробовал возразить кто-то из сотрудников, — ведь мы же все знаем, что куры действительно абсолютно не склонны ею болеть!

— А мы им скомандуем, и они заболеют, — живо отрезал Пастер, — разве мы не командуем нашими микробами, как хотим? Разве мы не знаем все их повадки? Разве мы не понимаем, в чем тут дело?

Никто, признаться, этого не понимал. Но Пастер не стал томить их неизвестностью — он тут же объяснил, что, по-видимому, все дело в температуре тела курицы.

Догадка была гениально проста: температура птицы 42–43 градуса, а овец, коров, лошадей и других животных, которые болеют и умирают от сибирской язвы, — 36–38. И эта ничтожная разница в несколько градусов для развития микроба могла играть решающую роль.

Лаборатория на улице д'Юльм чего только не перевидала — и длинногорлые колбы с лебедиными шеями, и батареи бутылок с вином, и виноградные лозы, завернутые в вату, и решета с шелковичными червями. Сейчас лаборатория превратилась в курятник. Куры кудахтали, правда, не очень решительно — обстановка не внушала им доверия; они немного побаивались этих людей в белых халатах, этих стеклянных блестящих сосудов.

И еще в лаборатории появились обыкновенные хозяйственные тазы. В них наливали воду и погружали в нее куриц. Ненавидящие воду курицы сипло орали. Холод пронизывал их до костей, они жалко дрожали и вырывались из рук.

Увы, это было не худшее, что их ожидало. Вынутой из ванны курице меряли температуру. Температура была 38 градусов. Тогда ей вводили культуру сибирской язвы. И на другой день она уже лежала, навеки застывшая, задрав кверху лапки. А селезенка, легкие, кровь были полны сибиреязвенных бактерий.

Довольный Пастер проделал еще один опыт: он охладил курицу, привил ей микробов, потом снова согрел до обычной температуры. Курица как ни в чем не бывало приняла этих микробов, способных убить корову, весело кудахтала и на другой, и на третий день, и еще много дней подряд.

В очередной вторник прохожие на улице д'Юльм с удивлением увидели, как великий Пастер вышел из двора Эколь Нормаль, неся под рукой клетку, в которой, нахохлившись, сидели две белые курицы, угрюмо глядевшие на труп третьей. Пастер погрузил клетку в фиакр, уселся сам и в сопровождении Жубера и Шамберлена поехал в госпиталь Шарите на очередное заседание Академии медицины.

Таинственная, прикрытая кисеей клетка была поставлена на кафедру, на которую взошел Пастер. Затем кисею эффектно сдернули, и маститые медики увидели двух живых и одну мертвую куриц. Пока они с изумлением рассматривали их, Пастер рассказывал, как ему и его сотрудникам удалось заставить кур заболеть сибирской язвой. Потом объяснил, что за куры находятся в клетке. Одна из них нафарширована бактериями, оставшимися недеятельными в ее организме, потому что высокая температура не дает им необходимых условий. Мертвая — это та, которую охладили и потом заразили; через 29 часов она умерла. А третья — самая любопытная: ее сначала охладили и заразили, а потом, когда зараза начала уже развиваться, снова согрели. И она осталась невредимой…

— Господа академики могут разрешить мне повторить этот опыт на их глазах — у нас с собой еще одна клетка с двумя здоровыми курами и культура сибиреязвенных бактерий.

Академики отказались — для этого надо было сутки просидеть на заседании. Они бурно аплодировали Пастеру — спектакль немало развлек их. Кроме того, большинство было довольно, что Пастер так здорово осадил этого назойливого ветеринара Колена из провинции.

А те, которым все же хотелось возразить, побоялись: Пастер наверняка заставил бы их просидеть здесь до завтрашнего дня и убедиться в своей правоте.

Один только Колен так и не успокоился: на следующем заседании он потребовал произвести вскрытие курицы, умершей от сибирской язвы, и показать имеющихся в ней бактерий.

— Я бы очень хотел видеть бактеридии у мертвой курицы, — сказал он, — которую господин Пастер показал нам здесь, не вынимая ее из клетки, и которую он унес целую, вместо того чтобы дать нам возможность присутствовать при вскрытии ее и микроскопических исследованиях…

Пастер сдержал возмущение — это было оскорбление, но оскорбление поверженного противника, который надеялся… На что, собственно, он надеялся?.. И Пастер, усмехаясь про себя, согласился удовлетворить законное любопытство господина Колена. В зале совещания Академии медицины состоялось вскрытие курицы, которой после охлаждения была введена культура сибирской язвы, наповал убившая ее. Члены комиссии и сам Колен увидели под микроскопом во всем теле курицы «палочки Давена». Колену некуда было деваться — он заявил, что удовлетворен доказательством и что вскрытие остальных куриц не требуется. Пастер как чародей управлял этими бактериями по своему усмотрению: тут же, на столе, в отдельной клетке, едва держась на ногах, стояла другая курица; она еще не оправилась от заражения и от холодной ванны, но ее вовремя отогрели, и она не заболела. И вдруг эта курица быстро заклевала зерна пшена, лежащие в кормушке, словно объявляя комиссии о полном своем выздоровлении.

На протоколе комиссии стояла подпись Колена — драгоценный автограф, как выразился по этому поводу ветеринар Буле.

Министр сельского хозяйства поручил Пастеру изучить причины заболевания сибирской язвой, «спонтанно» возникавшей в ряде районов.

Составив целую программу исследований на много лет вперед, Пастер вместе со своими сотрудниками — Ру, Жубером, Шамберленом — выехал в Шартр.

Обширные поля, на которых паслись бараны, казались такими тихими, зелеными и сочными. И в этой сочной зелени гнездилась страшная болезнь, опустошавшая эти стада и эти поля. Наблюдения и опыты шли планомерно. Бараны болели и заражали других. Вскрытия всегда показывали одну и ту же картину: кровь баранов кишела бактериями «сибирки».

Для опытов купили несколько совершенно здоровых животных и накормили люцерной, содержащей споры сибирской язвы. Бараны поели вкусный корм и, не считаясь с интересами науки, не заболели. Пастер встревожился. Он твердо был убежден, что все дело в спорах, которые так стойко могут переносить самые неблагоприятные условия, что именно они остаются в полях на всю зиму и на другой год заражают через траву животных. И вдруг животные остались здоровыми. Все здание грозило рухнуть.

Но тут кому-то из сотрудников пришла в голову мысль: ведь животные на пастбищах едят не только мягкую люцерну — они жуют все, что попадается под ноги; среди трав есть и колючие, которые повреждают слизистую рта и облегчают спорам доступ в кровь.

К зараженной люцерне добавили колючих трав — несколько баранов заболели и умерли. В глотке, во рту, на языке у них были ссадины, и заболевание начиналось как раз на задней стенке горла и во рту. Значит, эти ранки, никакого значения не имеющие для здоровья животного, являются «воротами» для сибирской язвы.

Пастер поставил контрольный опыт, результаты которого могли выясниться только через 14 месяцев. Контрольным баранам скормили люцерну, в которой были споры сибирской язвы. Бараны не заболели и не погибли, они продолжали пастись на поле. На следующий сезон группа Пастера должна была выяснить: есть ли в этой почве споры сибирской язвы, которые должны были попасть сюда через подопытных животных.

Через год пробы почвы были взяты. Их развели в воде, отделили бесконечно малые плотные частицы и изолировали. Ими заразили морских свинок. Свинки погибли от сибирской язвы.

Вот она, причина «спонтанного» заболевания на некоторых полях! Вот отчего начинается эпидемия! Достаточно, чтобы на землю попала капля крови зараженного «сибиркой» животного или чтобы в этой земле был зарыт труп такого животного, как споры попадают в почву, остаются в ней на неопределенный срок и затем, попав с кормом здоровым животным, заражают их. Неисчислимые колонии бактерий, рассеянных в почве, давали стойкие споры, и в любой момент эти споры начинали развиваться и размножаться.

Пастер писал о своих опытах и выводах и министру сельского хозяйства, и Академии наук, и Академии медицины. Опыты были точны, выводы абсолютно логичны. Но, пренебрегая всем этим, противники все еще упорствовали, утверждая спонтанность возникновения сибирской язвы, и снова и снова возбуждали дискуссии на всех заседаниях.

— Это ужасно, что мне приходится опять и опять отвечать на необдуманные опровержения, — жаловался Пастер в лаборатории, — я совершенно обескуражен тем, что в медицинской литературе разбирают эти опровержения и рассуждают о них, оставляя в стороне правильные пути экспериментального метода…

А жене он однажды с грустью и горечью сказал:

— Я никогда не думал, что у меня так много врагов! Почему это? Слепцы, как они не понимают, что доктрина о спонтанности уже устарела и потерпела полное поражение?! Кому они приносят этим пользу? Ради чего воюют против очевидности?

Однажды, вскоре после того, как Пастер вернулся из очередной поездки в Шартр, он рассказывал домашним о любопытных вещах, с которыми там столкнулся.

В то время шумели о новом способе лечения «сибирки», изобретенном ветеринаром Луврье в горах восточной Франции. Луврье лечил коров и, как рассказывали, вылечил уже не одну сотню их. Такие результаты давали право на научное признание. Но осторожная Академия наук решила выяснить все на месте. Командировали Пастера.

— Ужасно, сколько этот Луврье причиняет страданий несчастному животному, — рассказывал чувствительный Пастер, — вы только подумайте: безо всякого обезболивания несчастную корову растирают в несколько могучих рук сильные работники. Когда корова горит как в лихорадке, этот живодер делает на ее теле длинные надрезы и вливает в них — что бы вы думали? — скипидар! Все это похоже на пытки в застенках инквизиции. Коровы истошно ревут, вырываются, чуть ли не плачут. Вы же знаете, какие выразительные, человеческие глаза у коров! Смотреть в эти рыдаюшие глаза просто немыслимо. После всего этого варварства Луврье покрывает все тело коровы толстым слоем пластыря, смоченного в горячем уксусе, и сверху окутывает огромной простыней. Нужно обладать поистине коровьим организмом, чтобы не умереть от такого лечения!

Слушатели хохотали до слез.

— Ну, и коровы выздоравливают?

— Выздоравливают! От этой процедуры они почему-то не умирают. От сибирской язвы некоторые тоже не умирают. Но ведь известно, что далеко не все заболевшие животные погибают от «сибирки», даже если их и вовсе оставить в покое! Я так и сказал этому ветеринару. Ну и, как всегда, решил сделать опыт. Мы взяли четырех коров, пригласили нескольких фермеров и заразили всех четырех коров «сибиркой». Будьте уверены, я дал им отличную дозу бактерий. И что ж вы думаете? Все коровы, разумеется, заболели. Луврье над двумя из них проделал свою варварскую процедуру. Зверское лечение спасло одну. Но из тех двух, которых не терзали, только одна умерла, а другая взяла и выжила. Вот вам и лечение!..

— Погодите, это еще не все, — вмешался Ру, — главное впереди. Луврье, конечно, шарлатан. Но все это помогло нам в другом. Вы расскажите, господин Пастер.

Пастер кивнул. Хотя, признаться, рассказывать об этом не собирался. Он суеверно боялся, что надежды его не оправдаются.

Он неохотно начал:

— Дело в том, что оставшимся в живых коровам мы решили еще раз впрыснуть сибиреязвенную культуру. Серьезную дозу, очень серьезную… Коровы не заболели. На месте прививки не образовалось даже опухоли. Они оказались невосприимчивыми… Вот и все. А теперь, друзья, отдыхать.

Так он пресек дальнейшие расспросы. Так лаконично и невыразительно рассказал о прологе к «Meленскому чуду», которым вскоре поразил мир.

На самом деле этот маленький эпизод послужил поводом для глубоких размышлений. Наконец-то Пастер впервые воочию убедился в том, что животное, переболевшее сибирской язвой, вторично ею не заболевает. Оно иммунизировано, организм его больше невосприимчив к микробам этой болезни. Как бы так сделать, чтобы животные могли заболевать легкой формой «сибирки» и — приобрели иммунитет к дальнейшему заражению? Что бы такое тут придумать?

Вот вопрос, который отныне мучил и его и его ближайших сотрудников, этих замечательных молодых ученых, которые так много ему помогали и частенько подсказывали некоторые вещи из области медицины, о которых он понятия не имел. Они мучились этим вопросом, обсуждая его со всех сторон, и пока не приходили ни к каким выводам.

В лаборатории Пастера это стало навязчивой идеей — как заставить зловредных микробов превратиться в полезных, как поставить их на службу человечеству? Из убийц превратить в покорных слуг…

Так от брожения перешел Пастер к возбудителям заразных болезней. От них к идее предупреждать эти болезни. А несколько позже — к врачеванию. Он, химик и минералог, всю жизнь считающий, что незаконно занял место во Французской Академии медицины…

Пастер думал не только о спасении от сибирской язвы. Склонный к обобщениям, он всегда считал, что частный случай в науке — это всего лишь частный случай, как бы значителен он ни был. Дело ученого — искать законы природы, которые имели бы универсальное хождение.

Скоро он открыл такой закон благодаря опять-таки… курице.

Он полюбил этих домашних птиц, с тех пор как они стали орудием его победы над Коленом. Они, эти милые птички, никогда не болели сибирской язвой. Зато они болели холерой. Специфической куриной холерой, которая безжалостно поражала цыплят, крохотные желтые живые комочки, такие теплые и беспомощные.

И снова лаборатория Пастера превратилась в курятник. И из этого «курятника» он совершил волшебный скачок в будущее.

Соблазняло Пастера то, что микроб куриной холеры был так мал, что и в микроскоп его едва удавалось различить. Выращивание в искусственной среде такой крохи требовало большого мастерства, и для Пастера-экспериментатора это было все равно что сложнейшие технические пассажи для талантливого пианиста.

Началось все с головы петуха. Этот подарок Пастер получил от одного ветеринара, изучавшего куриную холеру. Петух погиб, а голова очутилась в Париже, на улице д'Юльм, в лаборатории Эколь Нормаль. Пастер выделил из мертвой петушиной головы микроба, крохотного, тоненького, слегка перетянутого посредине, и попытался вырастить его в искусственной среде. Микроб оказался капризным — с десяток сред испробовал Пастер, но микроб не желал размножаться в них.

И, как всегда, самое простое разрешение вопроса оказалось и самым лучшим: микроб великолепно размножался в курином бульоне. Через несколько часов прозрачный бульон начинал мутнеть, а потом вдруг снова становился почти прозрачным, только на дне сосуда оставался едва приметный слой осадка. Исследовав под микроскопом этот осадок, Пастер убедился, что крохотные тельца стали еще меньше и превратились в точечки. Но зато и ядовиты же были эти точечки! Ничтожная капля бульона на крошке хлеба убивала наповал взрослую здоровую курицу.

Каплю ядовитого бульона переносили в чистый бульон, он, в свою очередь, сначала мутнел, потом на дне его образовывался тонкий слой осадка, потом этим бульоном заражали цыпленка, и он погибал. В конце концов из головы петуха получили больше сотни колб с ядовитейшим бульоном, и каждая такая культура в самой ничтожной дозе была наверняка смертельна для курицы.

Это был постоянно действующий яд. Это было то самое, чего добивался Пастер, — культивирование сильного микроба-возбудителя, который послушно, в любой по порядку культуре, исправно делал бы свое злое дело.

Вся лаборатория была полна живыми и дохлыми цыплятами, которых тут же вскрывали; все полки были заставлены колбами с культурами холерного микроба. Кроме цыплят и кур, здесь обитали кролики, заражающиеся куриной холерой, и морские свинки, которые ею не болели. Правда, если впрыснуть свинке яд прямо в вену, то и она заболеет, но если ввести его под кожу, свинка останется здоровой, только на месте укола образуется нарыв. Нарыв — как сосуд, он не пропускает микробов внутрь и вскоре заживает. Но если в одну клетку поместить зараженную морскую свинку и курицу, она совершенно «без причин» погибнет от холеры; для этого достаточно, чтобы у свинки вскрылся нарыв и капля из него попала в пищу.

— Вот как надо быть осторожным в своих выводах о «беспричинных, спонтанных» заболеваниях, — сказал Пастер своим сотрудникам, — и как надо уметь ученому видеть там, где никто ничего не замечает…

Все это было очень мило, но ни на шаг не приближало к желанной цели. Как научиться ослаблять микробов, которые даже в тысячной разводке сохраняют свои заразные свойства, — все это опыты не объясняли.

Наступило лето 1879 года, и Пастер с семьей уехал в Арбуа. Лабораторию закрыли, колбы с ядовитым бульоном, заткнутые ватными пробками, пылились на полках.

В Париж вернулись через три недели. Пастеру не терпелось возобновить свои опыты с цыплячьей холерой. В первый же день он пришел в лабораторию на час раньше Ру и Шамберлена и, взяв с полки первую попавшуюся колбу, набрал на тоненькую платиновую иглу каплю культуры, опустил ее в другую колбу со свежим бульоном, который приготовил для него служитель, знавший, что г-н Пастер тут же займется своими микробами. Когда пришли остальные сотрудники, Пастер прививал двум постаревшим за лето курицам культуру холерного микроба из старой колбы.

Потом все занялись своим делом. Перед уходом на обед посмотрели на привитых кур, — они, как и следовало ожидать, впадали в сонливость и едва держались на ногах.

— Утром будем вскрывать, — сказал Пастер и вышел из лаборатории.

Но утром вскрывать было некого: куры, которые вчера явно были больны, сегодня благополучно кудахтали и жадно клевали свой корм.

— Что за странность? Почему они не сдохли? — ворчал Пастер. — Давайте-ка проверим наши культуры, которые мы вчера пересеяли из старых.

Целый день они опять занимались пересевами. Заразили еще двух кур. А на завтра опять некого было вскрывать — куры помаялись немного, поболели и выздоровели.

Пастер был недоволен: оставили на произвол судьбы столько добра, а оно тем временем испортилось. Культуры оказались бесплодными, микробы не размножаются, курицы не погибают. Надо все начинать сначала…

Еще никто не догадывался, что все это значит. Неудача с прививками ничего, кроме раздражения, не вызвала. Свежие культуры вырастили в новых колбах и начали прививать их новым курам. Куры исправно болели и дохли.

— Надо выкинуть всю эту рухлядь, — сказал Пастер служителю, указывая на батарею колб, заткнутых ватой, — тех самых, которые все лето стояли и пылились на полках, — они совершенно ни к чему не пригодны. Кстати, а как там те четыре курицы? Может быть, у них была какая-нибудь особая форма холеры и они умерли через несколько дней?

Служитель покачал головой — все четыре курицы до сих пор здоровы и жиреют от ничегонеделанья.

— Давайте их завтра в опыт, надо их использовать…

И вот тут-то куры показали себя. Свежую культуру безусловно смертельной холерной разводки привили двум курицам, которых только что купили и двум старым, которых уже однажды заразили куриной холерой. Два трупа на другой день лежали приготовленными для препаровки.

— А еще две — мы же вчера заразили четырех? — спросил Ру.

— Две другие живы и здоровы, — пояснил служитель, — они даже не поморщились от вашей прививки.

— Что? — воскликнул Пастер. — Они не заболели от безусловно смертельной дозы микробов из совершенно свежей культуры? Где они, эти курицы, покажите мне их немедленно…

Он очень волновался, пока служитель принес ему этих двух немолодых уже, хорошо упитанных и совершенно здоровых кур.

— Вы уверены, что это те самые? — изумленно спросил Пастер, стараясь скрыть свое волнение.

Обиженный служитель только пожал плечами.

— Послушайте, друзья, — дрожащим голосом сказал Пастер Ру и Шамберлену, — они даже не поморщились… А вы знаете, что мы им привили… Как вы думаете, что это значит?

Потом быстро, не дожидаясь ответа от потрясенных сотрудников, добавил:

— Ладно, ладно, рано еще нам думать о том, что это значит. Надо повторить опыт и быть совершенно твердо уверенным, что это не случайность.

Они привили свеженькую разводку еще двум новым курицам и двум из тех четырех, которые переболели холерой. И на другой день они опять вскрывали только два трупа, каждая клеточка которых была полна живыми микробами. А две другие были живы и здоровы…

В чем тут дело? Почему изменилась активность микроба? В чем секрет понижения его болезнетворных качеств? Ведь не в старости, — сколько бы Пастер ни пересеивал старых микробов, они отлично развивались и давали великолепное потомство.

Загадка разрешилась довольно просто: дело оказалось в кислороде воздуха. Колбы были заткнуты ватой, пропускавшей кислород. В таких же, только наглухо закупоренных колбах, микробы неизменно оставались ядовитыми.

И тогда все поняли, что они нашли…

Последующие дни прошли как в лихорадке. Никто не ел и не спал. Закупали на базаре кур, прививали им культуру из летних запасов — спасибо служителю, он не сразу выполнил распоряжение Пастера и не выкинул этих колб, заткнутых ватой. Когда куры, переболев легкой формой, снова становились здоровыми, им прививали свежую культуру, и они не думали заболевать…

Они болели, но не умирали, они были совершенно устойчивы к безусловно смертельным дозам, от которых безропотно гибли непривитые куры.

Было от чего закружиться голове! Предохранительная прививка — мечта всей жизни Пастера…

Всего лишь от куриной холеры, всего лишь для кур. Но разве в этом дело? Стоит только научиться ослаблять культуру любого другого микроба, как эта прививка станет универсальной для всех микробных заболеваний. Нужно создать метод ослабления микробов, и тогда они будут служить для исцеления от болезней, ими же самими вызываемых.

Пастер постучался в запертую на семь замков дверь, и дверь эта медленно раскрывалась перед ним. Он вспомнил коров, которые не заболели после вторичной прививки им сибирской язвы, и понял, что тут одна и та же закономерность, применимая и для кур, и для коров, и для крупных микробов сибирской язвы, и для этих мельчайших шариков куриной холеры. Как куры, так и коровы, однажды переболев слабой формой болезни, уже застрахованы от повторного заболевания.

Пастер горел в те дни как в лихорадке. Идея получить «второе издание» куриной холеры из сибиреязвенных бацилл неотступно преследовала его. Ру и Шамберлен забыли, как выглядят парижские улицы, ночевали они тут же, в лаборатории, ели вместе с семьей Пастера. Но и есть было некогда.

«Второе издание» упорно не давалось в руки. Микробы сибирской язвы великолепно приспосабливались к действию кислорода: они немедленно рассыпались на мелкие споры, и эти споры оставались ядовитыми, даже если на них по целым суткам дули чистым кислородом.

Можно было сойти с ума от умения приспосабливаться к обстоятельствам этих проклятых сибиреязвенных бацилл! Казалось, ничто не способно на них подействовать, — бациллы неизменно превращались в споры, ядовитость их не поддавалась ослаблению.

И тут на выручку пришел… Колен! Не он сам, а скверные воспоминания о нем. И чудесные — о курице, которую Пастер заставил-таки заболеть сибирской язвой…

Ру и Шамберлен напомнили Пастеру об этой триумфальной истории:

— Курица заболела потому, что вы охладили ее, снизили температуру тела, значит…

Дальше уже незачем было говорить — Пастер подхватил на лету:

— Греть их надо, греть до сорока двух — сорока трех градусов — естественной температуры курицы!..

Недели и месяцы потребовались, чтобы убедиться в правильности догадки. Бактерия «сибирки» была, наконец, окружена со всех сторон: стоило приготовить ее в теплом бульоне, температура которого была 43 градуса, как она становилась бессильной. Бактерии еще развивались с неделю, но прививка их уже не способна была убить даже морскую свинку. А при температуре в 45 градусов бактерии не в состоянии были даже образовывать споры. За одну неделю они проходили все степени постепенного ослабления, и каждую из этих степеней можно было поддерживать сколько угодно времени.

Наконец наступил день, когда в лаборатории Пастера научились управлять бактериями сибирской язвы, как возчик управляет лошадью с помощью поводьев. Одни культуры убивали двух баранов из десяти, другие — ни одного барана, но еще способны были убить морскую свинку, третьи были безвредны для морской свинки, но гибельны для мышей. И, наконец, получили такую культуру, которая даже у мышонка вызвала только слабую лихорадку, а потом этот же мышонок благополучно переносил прививку микробов, способных убить корову.

Огромное практическое значение такой вакцины трудно было переоценить: жертвы сибирской язвы в одной только Франции исчислялись тысячами, а убытки — миллионами. А ведь вакцину можно было рассылать по всему свету, и скольких животных она спасет от гибели!

В лаборатории царило праздничное настроение. Какую огромную задачу удалось выполнить — вскрыть причину заболевания, указать на способ размножения микроба, создать верную и легкую профилактику. Нет, они недаром путали дни с ночами в эти долгие месяцы; они с трудом узнавали друг друга — так все похудели и изменились за это время. Но труд их принес богатые плоды.

Еще до того, как Пастер огласил свое новое открытие в Академии наук, весть о нем просочилась за стены лаборатории Эколь Нормаль, за пределы улицы д'Юльм, за ворота Парижа.

За две недели до доклада Пастера Общество землевладельцев Франции решило наградить ученого почетной медалью. Старик Дюма не мог быть на этом заседании и поручил сделать доклад члену Академии ветеринару Буле. Он написал ему:

«Я хотел бы быть там, чтобы показать, что я всем сердцем разделяю их восхищение человеком, которого мы никогда не сумеем наградить так, как он этого заслуживает своими открытиями и своей страстной преданностью истине и родине…»

28 января 1881 года Пастер должен был сделать свое знаменитое сообщение Академии наук о вакцине против сибирской язвы. Со всех концов Парижа к зданию Академии стекались ученые, врачи, ветеринары, студенты, учителя — вся интеллигенция столицы. Дюма шел вместе с Буле.

— Благодаря вашему письму, г-н Дюма, и мне обеспечена маленькая доля бессмертия, — сказал, улыбаясь, Буле.

И очень серьезно Дюма ответил ему, кивнув на идущего впереди Пастера:

— Вот благодаря кому мы оба попадем в число бессмертных…

Когда Пастер вышел к кафедре, в зале воцарилось гробовое молчание. Оно говорило больше аплодисментов и оваций о волнении собравшихся. Это был великий день. Случилось, наконец, то, чего медицинская наука тщетно добивалась в течение тысячелетий: найдены виновники заразных болезней, создан метод борьбы с ними.

Пастер говорил приглушенно, стараясь сдержать дрожь в голосе: он сам был донельзя взволнован. Он рассказал о самых тонких приемах ослабления сибиреязвенных микробов, вплоть до того, что они могли убивать однодневную морскую свинку и быть безвредными для трехдневной.

— Так как при сибирской язве рецидивов не наблюдается, — говорил Пастер, — то каждый сибиреязвенный микроб, вирулентность которого искусственно понижена лабораторным методом, представляет собой вакцину для исходного микроорганизма. Что может быть легче, чем найти среди этих последовательно ослабляемых культур такую, которая вызвала бы у коров, баранов и лошадей легкое заболевание сибирской язвой и тем самым предохранила бы их от возможности последующего смертельного заболевания? Мы с большим успехом проводили это на баранах. Как только в Босе начнется выгон скота на пастбища, мы проведем эти опыты в широком масштабе…

Им не пришлось ехать в Бос. Они выехали совсем в другое место, и их скромные опыты превратились в грандиозное зрелище, создавшее сибиреязвенной вакцине молниеносную и всемирную славу.

Как ни странно, виновником этого успеха был не друг, а враг Пастера.

Один из виднейших ветеринаров Франции, издатель журнала «Ветеринарная литература», доктор Россиньоль решил одним ударом расправиться и с Пастером и с его теорией микробов. В своем журнале он писал: «Вам нужен микроб? Он есть везде. Наука о микробах сейчас в большой моде. Это теория, которая не подлежит обсуждению, которую остается только безоговорочно принять, особенно если великий пророк ее, ученый Пастер, произносит священные слова: «Я сказал!» Только микроб характеризует болезнь. Это доказано и всеми признано, что в будущем теория зародышей микробов возьмет верх над клинической медициной. Микроб — вечная истина, и Пастер — пророк ее».

Россиньоль не ограничился желчными излияниями на страницах своего журнала — Россиньоль решил действовать. Убить врага его собственным оружием, более того — его собственными руками. Он уговорил Агрономическое общество в Мелёне предложить Пастеру сделать публичный опыт с вакцинацией. Он предлагал провести его в своем собственном именье Пуйи ле Фор.

Идея пришлась по вкусу не только деятелям Мелёнского общества — все противники Пастера возлагали на этот опыт большие надежды. Не веря в чудесную вакцину, возмущаясь кажущейся простотой, с которой Пастер добился того, чего они, бессильные, не могли добиться за многие годы ветеринарной практики, они с трепетом ожидали согласия Пастера. Таким образом они надеялись покончить с этим новшеством, подрывавшим авторитет старой медицины, и вернуться к прочным основам векового опыта, которому угрожает смертельная опасность от этого самозванного медика с улицы д'Юльм.

К их радости, Пастер сразу же согласился: не все ли равно, где проводить опыт — в Босе или в Мелёне?

Только что начались каникулы у всех его сотрудников, так зверски работавших последнее время. Ру и Шамберлен уехали на отдых в деревню. Одной рукой Пастер набросал план опытов, другой настрочил им телеграмму: «Приезжайте немедленно в Париж для публичной демонстрации того, что наша вакцина спасает овец от сибирской язвы. Л. Пастер».

Конечно, они сразу же приехали. Разве можно было не выполнить приказа командира в день объявления войны? А они понимали, что кроется за этим предложением, для этого им даже не надо было знать, кто является его инициатором. И, честно говоря, они изрядно волновались.

Пока не ступили на порог лаборатории и не увидели сияющего Пастера. Он тут же прочел им программу будущего грандиозного спектакля:

— Восьмого апреля я получил предложение Мелёнского Агрономического общества, двадцать восьмого у меня была уже готова программа испытаний, которую Россиньоль разослал в большом количестве экземпляров всем агрономам Франции. Сейчас вы ее узнаете…

Программа заключалась в том, чтобы вакцинировать 25 баранов дважды, с промежутком в 12–15 дней. Затем через несколько дней привить этим 25 вакцинированным и 25 невакцинированным баранам заведомо смертельную дозу сибиреязвенной культуры.

— Вот и все, — закончил Пастер, — как вы сами понимаете, все вакцинированные бараны останутся живы и здоровы, а все невакцинированные подохнут…

Потрясенные Ру и Шамберлен попробовали выразить сомнение.

— Могут быть разные случайности… — промямлили они, с опаской поглядывая в горящие глаза учителя, — одно дело — лаборатория, другое — открытый публичный опыт… Вдруг какой-нибудь барашек окажется слабосильным и все-таки умрет…

— Никаких вдруг, — закричал Пастер, — никаких вдруг не может быть! То, что удалось в лаборатории над четырнадцатью баранами, должно удаться в Мелёне над пятьюдесятью…

Возражать больше нечего было — Пастер мог разъяриться не на шутку, да и не было смысла подрывать его веру, раз уж он все равно решил проводить опыт.

И опять лаборатория пережила очередное превращение: стала похожа на вакцинный завод. Ру, Шамберлен и самый молодой сотрудник Пастера Тюилье с утра до ночи приготовляли вакцину, с ночи до утра разливали ее во флаконы и закупоривали их.

Наконец 5 мая, нагруженные сосудами с вакциной, Пастер и три его ближайших сотрудника двинулись из лаборатории к вокзалу, чтобы выехать в Мелён.

— Главное, не ошибитесь флаконами, — шутил перед уходом Пастер.

Но его молодым сотрудникам было не до шуток: на карту ставился не только престиж учителя — судьба теории микробного происхождения болезней и возможности предохранять от них.

Когда из Мелёна они приехали в именье Россиньоля, все животные были уже подготовлены для опыта. В последнюю минуту к ним прибавили еще 10 коров, хотя Пастер и предупреждал, что с коровами он экспериментов еще ни разу не проводил.

— Э, не все ли равно, — махнул он рукой, — что удавалось на баранах, удастся и на коровах…

Когда Пастер подошел к загонам, его окружила толпа. Ветеринары, фармацевты, врачи съехались на ферму со всей Франции, чтобы посмотреть на современное чудо. Многие были настроены враждебно, многие посмеивались, громко острили, и остроты эти были недоброжелательными.

Но Пастер не видел и не слышал в ту минуту ничего и никого. Он, Ру, Шамберлен и Тюилье видели только множество здоровых, крепких баранов и коров, из них нужно было отобрать тех, которые пойдут для опыта.

И вот настала минута, которая замкнула даже самые ядовитые рты: под двумя навесами стояли животные — направо те, которые наверняка умрут, налево — те, которые, по убеждению Пастера, останутся живы, а по мнению большинства собравшихся, только зря будут мучиться от прививок, а потом все равно погибнут. Налево стояло двадцать пять баранов, один бык и пять коров — этих должны были вакцинировать.

Наступила тишина. Толпа молча наблюдала, как помощники Пастера осторожно разворачивали шприцы и флаконы, как зажигали спиртовые лампочки. Но когда Пастер, слегка волоча левую ногу, подошел к навесу, чтобы впрыснуть первую порцию «вакцины № 1» ближайшему барану, толпа словно взорвалась: аплодисменты слышны были до самого Мелёна. Потом снова все замерло.

Вчетвером они сделали все прививки — по пять капель культуры бактерий в бедро баранам и козе и под лопатку коровам и быку. Животные только помахивали хвостами — укол показался им куда менее чувствительным, чем укус овода…

На этом первый акт драмы, как надеялся Пастер, или трагедии, как рассчитывали его враги, был закончен. Второй акт должен был состояться через 12 дней.

17 мая была повторена вся процедура, только вакцину впрыскивали более сильную, чем первая. И опять все разошлись до 31 мая, когда должен был произойти заключительный акт — третья и последняя прививка.

Все эти дни между прививками Ру и Шамберлен ежедневно приходили пешком из Мелёна в Пуйи ле Фор осматривать животных и мерять им температуру. Все коровы, у которых на правом роге была сделана отметка о том, что они получили вакцину, и все бараны и коза, у которых такая же отметка красовалась на ухе, чувствовали себя отлично.

В этих ежедневных прогулках два помощника Пастера встречались со многими людьми. Сколько насмешек пришлось им выслушать за эти дни! Сколько неприкрытой враждебности и недоверия! Как будто не спасать — губить приехали они сюда…

Пастеру, находившемуся в Париже, они, разумеется, ни о чем не рассказывали. К их удивлению, он, приехав 31 мая в Мелён, был необыкновенно спокоен и в этот решающий день чувствовал себя таким же бодрым и уверенным, как и тогда, когда в апреле читал им свою программу.

На этот раз толпа была еще большей. На этот раз прививка смертельных доз вакцины должна была быть сделана всем пятидесяти баранам, двум козам и десяти коровам — как привитым, так и контрольным.

Откуда-то из толпы к Пастеру вдруг подошел один из его яростных противников.

— Будьте добры, господин профессор, — сказал он, — разрешите мне встряхнуть флакон с вакциной… А то ведь может оказаться, что верхний слой ее вовсе не опасен и все ваши милые бактерии скопились внизу…

Подняв изумленные глаза на говорившего, Пастер безмолвно протянул ему флакон. Тот сильно встряхнул жидкость. Но этого ему было мало.

— Я прошу вас еще об одном одолжении, чтобы уже все было в порядке, — вкрадчиво улыбнулся он, — я слышал, что степень вирулентности прямо пропорциональна количеству жидкости, которую вы вводите животным; так нельзя ли для полной уверенности ввести им большую, чем обычно, дозу?

Пастер так же молча кивнул в знак согласия и утроил дозу.

В половине четвертого все было кончено. Следующую встречу назначили на 2 июня — только тогда, ни на час раньше, можно было знать, чем же закончился опыт: победой Пастера или Россиньоля?

Теперь уже «верующих» стало много больше, чем «неверующих». Заколебался даже тот ветеринар, который предъявлял свои наглые требования: так поразительна была уверенность Пастера, когда он соглашался на все! Собственно, это были не его требования — так посоветовал ему поступить посрамленный когда-то Пастером известный печальной славою Колен, которого он встретил за два дня до последней прививки. Ветеринар понимал: не может серьезный ученый так равнодушно позволять делать что угодно с его вакциной, если в нем нет железной уверенности в своей правоте. А если он окажется прав, то как же все они будут посрамлены!

Разговоров было масса, многие бились об заклад, но большинство уже уверовало в Пастера.

— Он слишком спокоен — не может быть, чтобы он ошибался! — так говорило большинство.

Увы! 1 июня Ру и Шамберлен сообщили Пастеру, что у некоторых вакцинированных животных повысилась температура, а Россиньоль прислал ему в Париж ядовитую телеграмму, из которой явствовало, что одного вакцинированного барана можно уже считать мертвым. Пастер в ту ночь не сомкнул глаз. Совершенно больной, разбитый приехал он наутро в Мелён.

— Напрасно я на это согласился, — заявил он, — напрасно поставил все на карту… Мало ли что может случиться…

Он сидел у стола, обхватив руками немилосердно болевшую голову, глаза его стали красными, веки вздрагивали. Ру и Шамберлен испугались, и теперь уже они, а не он, уговаривали, что все будет отлично, потому что «то, что удалось в лаборатории над четырнадцатью баранами, должно удаться над пятьюдесятью на ферме…»

Трудно было понять, отчего прошла эта минута слабости. Быть может, усилием воли Пастер взял себя в руки. Через час он был уже весел и бодр.

— Ну что ж, друзья, вот и настал наш самый главный в жизни день. Я уверен, что он принес нам полную победу…

Это еще не был самый главный день в жизни Пастера. Но это был день очень важный для науки. Он стал рубежом между старой и новой эпохой в медицине.

Было два часа дня.

Толпа, собравшаяся в Пуйи ле Фор судить Пастера, казалась несметной. Депутаты общества земледельцев Мелёна — виновники торжества, представители медицинских и ветеринарных обществ, Центрального гигиенического комитета, журналисты, животноводы — кто только не приехал сюда 2 июня 1881 года!

Пастер шел прямо на толпу; чуть поодаль — его верные помощники. Он шел прямой и строгий, волоча левую ногу, не оглядывался по сторонам. И толпа расступилась перед ним. Он прошел сквозь эту расступившуюся толпу в тишине, становившейся жуткой. И только в ту минуту, когда он уже стоял у первого навеса, в котором пластом лежали двадцать пять зараженных сибирской язвой контрольных баранов и четыре коровы, только в эту минуту раздалось несколько приветственных криков.

Он постоял минуту возле погибших от его руки животных, этих безвестных мучеников науки, и, резко повернувшись спиной к ним, приблизился к загону с вакцинированными.

Двадцать пять вакцинированных баранов, пять коров и один бык, весело перебирая ногами и помахивая хвостами, жевали свою жвачку, будто и не были впрыснуты в их кровь миллиарды смертоносных бацилл.

Пастер и не заметил, как возле него очутился сияющий Буле, как протискался к нему недавний его противник — ветеринар и что-то говорил о том, что готов на себе провести в любое время подобный опыт, настолько он теперь уверился в чудотворной силе Пастера. И только когда услышал голос Россиньоля — самого яростного, самого хитрого и коварного своего врага, — только тогда поднял Пастер повлажневшие глаза.

— Поразительный успех! — воскликнул Россиньоль. — Примите мои самые искренние поздравления, великий Пастер, и примите еще одного обращенного в лоно своей веры.

Пастер взял реванш, о котором и сам не мечтал. В этой огромной толпе не было больше ни одного его противника — теперь здесь были одни только потрясенные приверженцы.

Чудо свершилось! Наука получила в свои руки первое в истории оружие борьбы с заразной болезнью, не случайное, а созданное на основе научного метода, который можно распространять на другие заболевания.

Это было действительно чудо. Не только с точки зрения тогдашней публики — еще большим чудом кажется оно с нашей современной точки зрения. Техника производства вакцины, методика прививок были еще так несовершенны, что только неслыханному везенью обязан Пастер этим чудом.

Прошло немного времени, и Пастер убедился в этом.

Он успел уже взяться за поиски возбудителя желтой лихорадки, вместе с Тюилье изучил заразную болезнь свиней — краснуху — и создал вакцину для профилактики ее. Он без конца выступал с докладами на заседаниях обеих Академий и получал награды. Он получил от правительства орден Почетного легиона и потребовал, чтобы Ру и Шамберлена наградили этим же орденом. Он писал статьи и читал лекции студентам, ездил на всевозможные конгрессы, где его встречали овациями. В его честь отливали медали и на чрезвычайных, специально ради него организуемых собраниях говорили благодарственные речи. Академия наук наградила его медалью, на которой был вычеканен его портрет и слова: «Луи Пастеру — его коллеги, его друзья, его поклонники».

Его пригласили на Международный медицинский конгресс в Лондон. Он вошел в зал Сент-Джеймского дворца, и крики «Виват!», «Ура!» оглушили его. Он скромно посторонился, чтобы дать дорогу человеку, к которому, очевидно, относились эти возгласы, и обернулся, ища его глазами. Через весь огромный старинный зал председатель собрания, смеясь, крикнул ему:

— Кого вы там ищете, господин Пастер? Это же вас приветствуют!..

Он был глубоко растроган, когда его усадили в президиум и бурно рукоплескали в ответ на его поклоны.

Словом, он пожинал заслуженные лавры. В эти месяцы он был полон энергии и по-настоящему счастлив.

И вдруг этот утомительный праздник кончился. Началась черная полоса в жизни Пастера.

Сбылось пророчество дорогого друга, преданного, жизнерадостного, принципиального и мужественного Сен-Клера Девиля: как он и предсказывал, стоя у ложа парализованного Пастера, он умер раньше его.

— Обещайте мне, что скажете надгробное слово на моей могиле, — сказал тогда Сен-Клер Девиль…

Невыносимо горько было стоять над его могилой и, захлебываясь слезами, говорить это слово! Пастер выполнил волю Сен-Клера, выполнил с болью в сердце и страхом в душе. Страхом перед тем, что скоро придет и его черед и он не успеет сделать в жизни всего, что задумал.

Он говорил о замечательном ученом — гордости Франции, а про себя вспоминал чердак над холерной палатой, где они с Клодом Бернаром и Сен-Клером, не думая об опасности, охотились за микробами губительной болезни.

А потом начался этот ужас с сибиреязвенной вакциной. Со всех сторон поступали письма о гибели тысячи животных — увы! — от прививки вакцины. Они дохли от самой вакцины, дохли и от сибирской язвы, несмотря на то, что были вакцинированы. Владельцы скота с возмущением требовали оплатить им понесенные убытки, ветеринары кричали, что пора прекратить это массовое убийство.

Эти письма вызывали в Пастере суеверный ужас, он дрожал, когда приходилось вскрывать конверты с различными почтовыми штемпелями, он боялся распечатывать их.

Можно только удивляться, откуда в его тщедушном теле взялись силы, чтобы пережить все это, как у него еще хватало энергии объявить в своей лаборатории аврал — все сотрудники отныне были заняты одним делом: тщательнейшей проверкой методики получения и качества самой вакцины.

В самый разгар этой работы Пастеру пришлось выехать из Парижа — его пригласили на Международный конгресс в Женеву. И тут начался самый серьезный бой, бой с человеком, который опередил Пастера в работе над сибирской язвой, с самым дотошным и скрупулезным из всех охотников за микробами того времени — с Робертом Кохом.

Еще до конгресса Роберт Кох написал серьезную и страшную для Пастера статью с резкими нападками на создателя сибиреязвенной вакцины. Нападки были подкреплены фактами, и эти факты говорили против Пастера. Кох высмеивал Пастера и его сотрудников за неумение пользоваться бактериологической техникой, за их шумливую погоню за славой. И, что хуже всего, ставил под сомнение самые принципы предупредительных прививок, разработанных Пастером.

Кох был достойным противником, подлинным ученым и, к сожалению, имел некоторые основания для своих резких нападок. Пренебречь Кохом Пастер не мог, как не мог не выступить в защиту метода вакцинации.

Встреченный приветственными аплодисментами, Пастер вышел на эстраду зала, в котором заседал конгресс, и начал свой доклад.

Он рассказывал о работах своих и своих сотрудников — Ру, Шамберлена и Тюилье, о созданной ими вакцине против сибирской язвы и краснухи свиней, о том, что, несмотря на все проверки и публичные опыты, из среды ученых все еще немало раздается голосов против его теории, что сам Кох, как слышал Пастер, однажды сказал: это слишком хорошо, чтобы быть верным.

— Вы все, наверно, знакомы с докладом доктора Коха, полностью перечеркивающим наши успехи в этой области. Я был бы рад, если бы присутствующий здесь доктор Кох высказал при мне и публично все свои возражения, чтобы я мог попытаться разъяснить ему и разуверить его…

Кох пристально и серьезно глядел в лицо говорившего из-под золотых очков, и Пастер читал осуждение в его внимательных близоруких глазах.

«…Да, я ничего не сказал о гибели животных от вакцинации, потому что вопрос этот еще изучается. Как же я могу говорить о нем на весь мир, когда еще неизвестно, в чем тут дело, и неизвестно, как можно все это объяснить?..» — думал Пастер, отвечая на невысказанные, явно неодобрительные мысли Коха.

Быть может, не совсем в этом было дело, быть может, Пастер просто не в состоянии был сейчас говорить о своих поражениях. Он твердо верил, что поражения эти временные, чисто технические, что они не могут и не должны порочить самый метод. Говорить здесь об этом — значило отречься от самого себя. Отрекаться он не собирался.

Он бросил Коху вызов и ждал. Но Роберт Кох не любил говорить. Поднявшись на трибуну, он заявил:

— Я не хочу занимать внимание высокого собрания нашей частной дискуссией по этому вопросу. Я предпочитаю ответить господину Пастеру в письменной форме.

Кох не замедлил сделать это. Он писал, что приобрел немного вещества, которое г-н Пастер называет сибиреязвенной вакциной. По утверждению Пастера, его первая вакцина убивает только таких-то животных, но безвредна для других, вторая, убивая этих вторых, не приносит ущерба третьим и т. д. Между тем вакцины дают совершенно обратные результаты — они убивают тех, кого должны спасать, и не убивают тех, кого должны бы убивать, а часто ни тех, ни других не спасают от заболевания. Он, Кох, тщательно проанализировал содержимое вакцин и убедился, что в них полным-полно других микробов, отнюдь не ослабленных, отнюдь не безвредных. Как же так г-н Пастер не поинтересовался — не содержится ли в его чудесных флаконах посторонних микробов?

Словом, статья не оставляла камня на камне от пастеровских вакцин. Написанная в ядовито-вежливом тоне, она разила без промаха. Пастер был убит этим тоном, этими фактами. Он был уязвлен в самое сердце последними фразами, где Кох ставил под сомнение его стремление к истине, основываясь, очевидно, на том, что он в Женеве ни слова не сказал о бедах, которые уже принесла его вакцинация.

Разгневанный этой статьей, он ответил Коху, опять-таки ссылаясь на все свои удачные опыты и опять-таки не упоминая о неудачах, которые до сих пор все еще оставались для него неясными. Он приводил цифры и факты и закончил свою отповедь словами:

«Как бы яростно Вы на меня ни нападали, Вы не сможете воспрепятствовать успеху моего метода. Я вполне уверен, что метод понижения вирулентности вируса окажет большую пользу человечеству в борьбе с угрожающими ему болезнями».

Коху казалось, что он развенчал Пастера — этого признанного научного бога. Кох ошибся — неприятности с вакциной были временными неприятностями, связанными с неправильным ее производством, с невозможностью делать ее в огромных количествах в крохотной лаборатории, с крохотным штатом, без нужного оборудования. Методика со временем усовершенствовалась, и очень скоро прививка против сибирской язвы стала таким же обычным делом, как принятие касторки или измерение температуры больному.

Пастер как был, так и остался «богом». Быть может, ярче всего это видно из того огромного количества противников и врагов, которые плодились как грибы, прямо пропорционально его успехам.

Пора уже перестать говорить о научной деятельности Пастера, как о создании теорий, доктрин, методов и т. д. Пора уже назвать вещи своими именами: Пастер создал новую науку, науку о бесконечно малых существах — микробиологию.

И чем больше развивал Пастер микробиологию, которую породил и вырастил, тем большее количество споров возникало вокруг нее, тем больше комиссий создавалось в обеих Академиях для проверки его открытий, тем больше злопыхательских выступлений и статей появлялось в научной печати.

Едва только закончился нашумевший спор с Кохом, как в Академии медицины началась новая полемика. Началась она с вопроса, казалось бы не имеющего отношения ни к сибирской язве или к куриной холере, ни к вакцинации, ни к самому Пастеру. Началась она с брюшного тифа.

Один немецкий врач придумал новый вид лечения от этой болезни: он погружал больных в холодную ванну с двадцатиградусной температурой, и, как ни странно, многие из больных выздоравливали. Кое-кто попытался ввести этот метод и во французских госпиталях. По этому поводу была назначена комиссия Академии медицины, а затем возникла дискуссия.

И, конечно, накинулись прежде всего на микробов.

— Оттого, что отдельные фантазеры утверждают, будто некоторые микробы боятся тепла, а некоторые холода, нельзя губить больных людей! Нельзя делать выводов, что микробы брюшного тифа, которых никто никогда не видел и наверняка не увидит, будут убиты в организме человека, если заставить его лежать в холодной ванне. Скорее всего это убьет самого больного! — кричали противники теории микробов.

— Гонятся за микробами и губят больных!

— Как можно усматривать причину брюшного тифа в микробе, когда нет к тому никаких намеков, кроме того, что Обермейер будто бы нашел какого-то зверька в крови больных возвратной лихорадкой?!

Яростней всех выступил некий доктор Петер.

— Я не верю в паразитов как причину болезней. Нам угрожают ими, как одиннадцатой казнью египетской! Они дошли до того, — возмущался Петер, на всякий случай не уточняя, кто это «они», — что стали уже говорить не о тифах, а о тифе, затем только о лихорадках и, наконец, только о жаре. И докатились до блестящей идеи лечить жар холодом! Организм горит — надо поливать его водой! Но ведь это теория пожарного!

Спорами о брюшном тифе заинтересовалась широкая публика. На заседаниях Академии в эти дни бывало полным-полно. В защиту микробов выступали приверженцы Пастера. Особенно Буле.

Он говорил о блестящих результатах, которые дала профилактика в области хирургии, при родильной горячке, сибирской язве и т. д. Он говорил о вакцинах Пастера и о том, что создание искусственного иммунитета Пастер превратил из мечты в реальность.

Как только упомянули имя Пастера — брюшной тиф был забыт. Прения разгорелись с новой силой, но речь шла уже только о Пастере и его трудах. Вопрос о том, что микробы являются возбудителями заболевания, стал в центре дискуссии. И тут д-р Петер развернулся вовсю.

Очень вежливо, пересыпая свою речь словами «безукоризненная научная честность», «великое учение», «великий человек» и так далее, признавая, что медицина обязана Пастеру многими полезными приемами, нашедшими свое применение в акушерстве и хирургии, Петер заявил:

— Однако медицина является самостоятельной наукой и открытие материальных элементов инфекционных заболеваний не проливает никакого «яркого света», как принято говорить, на патологическую анатомию, на эволюцию, на лечение и особенно на профилактику заразных болезней. Эти достопримечательности естествознания, несомненно, интересны, но не имеют, в сущности, почти никакого значения для медицины. Они совершенно не стоят ни затрачиваемого на них времени, ни поднявшегося вокруг них шума. Что изменилось в медицине оттого, что стало одним микробом больше? Извинением для г-на Пастера может служить то, что он, химик, вдохновляемый стремлением принести пользу, пожелал внести реформы в медицину, которой он совершенно чужд… Сражение должно быть дано генеральное всему этому новому, что чуждо медицине и отвлекает медиков от занятия своим святым делом. Я надеюсь, что победа останется в этом сражении за главными силами, то есть за старой медициной!..

Пораженный тем, что доктор Петер не желает считаться с фактами и не понимает значения микробов в патологии, снова выступил Буле:

— И это теперь, после того, как Кох доказал всему миру, что туберкулез вызывается проникновением в организм больного специфического микроба, указал пути этого проникновения и профилактику! Как можно быть такими косными и упрямыми ради упрямства?

Он много и горячо рассказывал о трудах Пастера, о том, как сам сперва скептически относился к ним, а затем, изучив и принимая участие в опытах, понял, какое великое открытие, какой переворот в медицине совершили и еще совершат эти труды. Он советовал Петеру убедиться собственными глазами, если он сомневается, и перестать упрямиться.

— Я уверен, — закончил он, — что изучение трудов Пастера заставит господина Петера прекратить свои нападки на великое открытие, которым мы все гордимся, и что он, как и мы все, преклонится перед этим химиком, который, не будучи медиком, проливает своими опытами яркий свет на вопросы медицины и рассеивает мрак, еще царящий в некоторых ее областях.

Все увещевания Буле действовали на Петера и его приверженцев — сторонников «старой медицины» — как щекотание мухи на слона: они только отмахивались и продолжали идти по своей вековой, навсегда избранной дороге. Они наглухо закрывались от солнечных лучей и говорили среди дня: теперь ночь, и эта ночь будет длиться вечно, мы уже привыкли работать в ночи, наши глаза приспособились к темноте, и мы даже боимся яркого света.

Измученный и оскорбленный, уходил Пастер с этих заседаний.

— Я не могу постичь, — говорил он Ру, сопровождавшему его, — не могу взять в толк, почему медики не хотят понять всего значения наших опытов?

Он чувствовал себя униженным и оплеванным и по настоянию жены и друзей уехал в Арбуа. Он думал там спрятаться от всех этих шумных и нелепых споров. Но и там его настигали письма и статьи, и оттуда ему приходилось отбиваться от самых диких и никчемных нападок.

Он был затравлен, затравлен за то, что всей своей жизнью, всем своим гениальным умом стремился принести великую пользу человечеству. И за то, что осуществил это стремление.

Между тем этих его гонителей было явное меньшинство. Рядовые врачи ухватились за бактериологию, агрономы выискивали микробов в почве, хирурги уже не мыслили себе работы в операционных без применения асептики и антисептики. Ученые в лаборатории, земледельцы в поле, ветеринары перед овцами, коровами, лошадьми и свиньями, виноделы перед суслом, пивовары перед брагой — все они руководствовались идеями Пастера. Иммунитет, пастеризация, дезинфекция, микробы приобрели смысл и вошли в обиход.

Умри Пастер в это время — имя его все равно осталось бы светочем в науке. Так много он успел для нее сделать, такой великий переворот совершил в ней.

Но именно эти годы были для него самыми тяжелыми, именно в эти годы он вынес на своих плечах огромный груз обвинений и оскорблений, пережил массу разочарований и горя…

В Египте вспыхнула холера, случаи ее появились в Англии и Франции. Пастер предложил послать в Александрию французскую комиссию для изучения холеры на месте. Пора было выяснить первопричину этого страшного заболевания, время от времени разражавшегося эпидемиями в самых различных странах и косившего тысячи жизней.

Комиссия была создана. В нее вошли и два любимых сотрудника Пастера — Ру и Тюилье. Выехал в Египет и Роберт Кох.

Эпидемия внезапно затихла, но Ру и Тюилье решили задержаться, пока не убедятся, что холера больше не возобновится. Они надеялись продолжить работы в поисках таинственного микроба, не зная, что Кох уже почти схватил его за хвост. А пока они занялись изучением чумы рогатого скота.

Эта задержка стоила жизни Тюилье. Уже при последнем издыхании холерной эпидемии этот двадцатишестилетний, самый молодой в Европе микробиолог погиб от молниеносного приступа холеры.

Пастер написал Дюма горькое письмо — он страшно переживал гибель своего юного ученика:

«Наука теряет в лице Тюилье смелого ученого, которого ожидало блестящее будущее. Я теряю любимого и преданного ученика, а моя лаборатория — одного из своих основных работников…»

А через несколько месяцев не стало и того, кому писались эти строки.

Один за другим ушли из жизни учителя Пастера, его старшие товарищи. Старый Био, так и не дождавшийся избрания его в Академию наук, в которую он прочил Пастера чуть ли не с университетской скамьи. Сенармон, чье место — вот злая ирония! — Пастер занял в этой Академии. Великий физиолог Клод Бернар — звезда экспериментального метода, все годы сиявшая Пастеру. Сердечный, самоотверженный, никогда не унывающий Балар, так щедро одарявший любимого ученика своими блестящими мыслями и изобретениями. Сен-Клер Девиль — самый близкий ему по возрасту, добрый друг и замечательный ученый.

А теперь ушел этот последний, бесконечно дорогой его душе человек, тот, кто повел его некогда за собой в дебри науки и в этом походе никогда не снимал твердой руки с его плеча, предмет его вечного преклонения, его постоянная поддержка — Жан-Батист Дюма. Он умер И апреля 1884 года, и эта утрата страшным горем поразила Пастера.

Не стало человека, чья ободряющая улыбка, похвальное слово, уверенная защита столько лет служили опорой Пастеру. Теперь он чувствовал себя незащищенным, одиноко брошенным в бурный и злой мир, где в тысячу раз больше усилий приходилось тратить на то, чтобы отстоять свое научное открытие, чем совершить его. Теперь это было особенно страшным, потому что Пастер предвидел и знал: не за горами то время, когда этот мир обрушит на него всю свою ярость и всю свою ненависть и некому будет встать на его защиту.

Весть о смерти Дюма настигла его в тот день, когда он должен был выехать на трехсотлетний юбилей Эдинбургского университета. Он был назначен официальным представителем французской науки и не мог отказаться от поездки. Но всю дорогу и все время, пока он был в гостеприимном Эдинбурге, он ни на минуту не переставал оплакивать свою горькую потерю.

Скорбью отмечены для Пастера эти годы. Но были в них и свои радости.

В декабре 1881 года Пастер был избран во Французскую Академию, в число сорока «бессмертных».

По обычаю в день своего первого появления на собрании Академии — 27 апреля 1882 года — Пастер должен был произнести благодарственную речь. В переполненном зале дворца Французской Академии, где до него с этой же трибуны выступали такие представители естественных наук, как Кювье, Клод Бернар, Дюма, Пастер слегка оробел. Под взглядом всех собравшихся, под взглядами своих новых коллег — ласковыми, поощрительными, равнодушными, скептическими — он чувствовал себя не в своей тарелке и боялся, что голос изменит ему.

Он стоял неподалеку от председательского кресла, где сидел известный французский философ и историк Ренан — величайший скептик на свете, — и перед этим непомерно толстым человеком, с проницательными, насмешливыми глазами полупарализованный, худой Пастер казался маленьким и незначительным.

Но вот он заговорил. Не сразу голос повиновался ему, но обаяние его речи заставило присутствующих прислушаться. И в глазах Ренана сверкнул интерес к этому ученому, которого он давно уже считал одним из самых великих своих современников.

Он выразил глубокую благодарность академикам, восхвалил по традиции заслуги своего предшественника — Эмиля Литтре. И вдруг в нем проснулся бунтарь, каким он, в сущности, всегда был. Голос зазвучал уверенно и звонко, аудитория насторожилась: толстая фигура Ренана слегка склонилась в его сторону.

Пастер, этот вечный борец за истину, заявил, что как ни ценит он заслуги своего предшественника, как ни преклоняется перед ним, он, однако, не разделяет его философских взглядов[3].

— В этом отношении я всегда буду стараться сохранять полную свободу своего мировоззрения…

С этой минуты Пастер завладел напряженным вниманием аудитории. Его речь была истинно пастеровской речью — честной и правдивой, горячей и свободолюбивой. Как удивились бы французские клерикалы, которые в период борьбы с самозарождением объявили его верным сыном церкви, если бы услышали эту речь! Это его-то считали они своим идеологическим вождем!

— Я славлю метод, завещанный нам великими экспериментаторами Галилеем, Паскалем, Ньютоном и их последователями в течение двух последних веков, — говорил Пастер, — удивительный и верховный метод, действующий под непрестанным контролем и руководством опыта и наблюдения, отрешившихся, как и разум, который прибегает к ним, от всякого метафизического предрассудка. Только он, этот верховный метод, дает истинное знание, ибо знать можно только с помощью научного метода…

Ренан, довольный, что именно он председательствует на этом заседании, улыбаясь, встал с кресла и приветствовал Пастера в стенах Французской Академии.

Сидевшие в зале хорошо знали издевательские слова писателя Жозефа де Местра об ученых: «В кургузом платьишке… с томами и инструментами под мышкой, бледный от трудов и бессонных ночей, весь забрызганный чернилами, задыхаясь, плетется он по дороге к истине, уткнув в землю свое лицо, испачканное алгебраическими знаками».

Этот пасквиль мог относиться к каждому из ученых, сидящих в этом зале. И этот пасквиль имел в виду Ренан, когда говорил Пастеру:

— Как хорошо, что вас не остановила эта дворянская брезгливость! Природа сама не аристократка; она требует, чтобы трудились; она любит мозолистые руки и делает свои откровения только челу, изборожденному морщинами. Как хорошо, что вы не испугались борьбы и сумели дать отпор своим противникам. Если нападки на вас прекратятся, знайте, что ваша научная работа пошла на понижение, что вы ослабли… Мы, конечно, не компетентны судить о ваших работах. Однако, помимо сущности их, которая вне нашей компетенции, вы, мосье, обладаете еще и тем, о чем мы, люди умственного труда, также можем высказать свое мнение. Есть что-то, что мы всегда можем распознать в самых различных проявлениях, то, что присуще в равной степени Галилею, Паскалю, Микельанджело и Мольеру, то, что делает великим поэта, мудрым философа, что составляет очарование оратора. Эту общую основу всех великих трудов, это священное пламя, это непреодолимое дыхание, вдохновляющее науку, литературу и искусство, мы видим и в вас, мосье, это — гениальность.

Так Пастер стал «бессмертным». Но только через три года сияние подлинного бессмертия, венец всенародной славы увенчали его гениальную голову…