Пастораль

Несколько лет тому назад инженер Полуянов решил переменить судьбу и надежду, бросил хорошую должность в исследовательском институте и перешел работать на договор в маленький научно-популярный журнал, на чем потерял рублей сто в месяц, но зато приобрел возможность не ходить на службу и не тратить время на дела, для него уже неважные, о чем здесь не имеет смысла распространяться. Его новая работа заключалась в том, что два раза в месяц он брал пачки писем и рукописей, а второго и шестнадцатого сдавал их вместе с ответами в бухгалтерию журнала, где в засыпанной бумагами комнатке старая астматичка начисляла ему, вздыхая, сдельную оплату: сколько оприходовал листов, на сколько рукописей, предложений, прожектов, статей и благоглупостей он ответил — столько и получал. Выходило в общем-то сносно, хотя принуждало заниматься унизительным для сорокалетнего мужика делом — заклеивать и отправлять пятьдесят, скажем, писем кряду. Маленькие конвертики приходилось лизать, отчего язык становился липким и перченым. Большие брали много времени, пока одна добрая душа не обучила его делать, «как в райкоме». Оказывается, заклеивая конверты, следовало выложить их лесенкой, отвернуть клапаны наружу, разлить и размазать много клея, а потом быстро, подряд, заклеить все конверты и разбросать их на столе, чтобы они не слиплись.

После отправки почты Полуянов умывал руки и был свободен на две недели. Вообще-то полагалось еще и дежурить, принимать посетителей, отвечать на звонки — но тут Полуянову повезло. У него случился напарник, человек по фамилии Долгопол, тоже по неявной причине выброшенный центробежной силой жизни и зацепившийся за маленький журнальчик. Долгопол был высоченный кудрявый цыган, ходил пузом вперед, курил дешевую «Астру» и гасил окурки в цветочных горшках редакции. Говорил о себе: «Зело чреват», при встречах: «Здрав будь», а при прощании: «Благослови тебя Бог, милый!» Он был собирателем старинного русского охотничьего оружия и антиквариата по мелочи. Частью его коллекция досталась ему от отца, частью он прикупил ее, частью приворовал по разным провинциальным углам. При своей страсти к оружию он был не охотник, природу не терпел, исключая цветы в горшочках, которые использовал с известной целью, чем вызывал ярость всей редакционной братии. Долгопол рассеянно брал деньги в долг и не отдавал месяцами, зато охотно платил за других в пивных и в магазинах. Город он любил вместе со всеми его грязями, дымами, вместе с асфальтом, кривым переулочком и маленькой редакцией на третьем этаже бывшей гимназии с одной уборной для мужчин и женщин, с лестницами и щербатыми их ступеньками. Он был между тем очень толковым инженером и цепким работником — от таких на производствах избавляются быстро. Дежурства ему были не в тягость — выкурив в день пачку дешевой дряни, он успевал заколотить двадцатку ответами на письма и рецензиями. Полуянова он не донимал, потому что не знал идеи, из-за которой Полуянов вылетел на окраину жизни; но в душу не лез. Они сговорились быстро. Долгопол соглашался дежурить все лето и осень, а Полуянов всю зиму и весну.

Теперь, осенью, Полуянов смог уехать в деревню, осесть и заниматься своими делами, о чем здесь, как было замечено, не имеет смысла рассказывать. Деревня его называлась смешно — Кукареки, располагалась она в четырех часах езды от маленького научно-популярного журнала, посредине замечательного русского пейзажа, осеннего, раннего. Русская осень так превосходно описана классиками, что описывать ее здесь снова, значило бы посягать на золото чистой пробы — менять червонное на самоварное. Проще обойтись литературной ссылкой: протянуть руку, снять с полки книгу и, полистав, с любого абзаца переписать картины русской погожей осени.

Для точности укажу лишь, что деревня Кукареки находится в К....ской области, стоит она на маленькой речке Двери, к миру обернута задом, к лесу передом. Особенность ее в том, что дорога входит в нее не с торца, как во все прочие деревни, а с тыла, с огородов. Она врезывается в середину деревни и сразу же уходит в дикое поле. Деревня и дорога встречаются и расходятся, как двое прохожих, — не замечая друг друга, не разузнав ничего нового — каждый сам по себе. Дорога делит деревню Кукареки на две половины. В первый же день Полуянову шепнула певуче соседка Анечка:

— Хорошую вы половину выбрали, верную. А та-то, пьяная.

В этом напеве Полуянов услышал отголоски древнего конфликта, который к рассказу отношения не имеет. Следует заметить лишь, что в каждой половине деревни шесть домов, перед домами выстелен низкий луг, потом зарастающий в болото пруд, потом идут два поля — и потом леса до горизонта, леса.

В деревне жизнь Полуянова проистекала так: по субботам жена и сын привозили провизию и книги, пачки писем и рукописи, оставались на воскресенье и следующим вечером уезжали в город — доучиваться и работать. Бывало, добирались они сами, но чаще их подвозили бесчисленные полуяновские приятели, которых жена его, мученица Варя, целую неделю тонко соблазняла грибами, русскими пейзажами, картошкой с огорода и яблоками из сада. К субботе кто-нибудь, как правило, «дозревал», ссорился с женой или тещей, и все устраивалось наилучшим образом — они приезжали.

Полуянов тогда растапливал печку, жарил картошку на постном масле, открывал тушенку. На грунте он встречал машину, потом бежал по траве и жнивью в неясном свете фар, раскинув руки, указывая, как и где проезжать. И все заканчивалось ужином, водкой, курением на крылечке и всегдашним непозитивным разговором под осенними звездами, который в описании не нуждается, потому что, как всякий русский разговор, он невоспроизводим.

На неделе же Полуянов бывал один. Упоительное чувство свободы дополнялось здесь тем, что он немного строил забор, немного копал, немного солил грибы, переписывал, чинил полы, топил печь. Деревенские старухи, отвыкшие от вида молодого мужчины вообще и от вида мужчины трезвого в частности, наполняли его существование странным и значительным смыслом. Стоило Полуянову вскопать грядку, как две или три из них слетались на его огород и поднимали крик.

— Гляди-ка, вскопал! — кричала грубая и прямая баба Нинка Копылова.

— Надо ж, пять лет никто руки не поклал. А он пришел и образит, — так подкрикивала Полуяновская нежная соседка Анечка, крохотная, старенькая и голубоглазая.

— Молодец, Валерька! — кричала тетя Маня, грозная старуха, согнутая в дугу и привыкшая орать от общения со своей глухой и строптивой коровой Дочкой. — Не спить, не пьеть, а все работаеть.

Сами они вкалывали с утра до ночи в том прямом значении слова, которое уже приобрело в России, — как и все, что относится к работе, — иронический смысл. Иронии в жизни этих старух, однако, не было. Полуянов как-то вечерком подсчитал: три дойки, дорога туда и обратно на ферму через лес четыре километра. Получалось у него, что за свою геройскую жизнь бабки набегали каждая по одному экватору, то есть по сорок тысяч километров.

Полуянову трудно было оставаться плохим в лучах такой славы и душевной поддержки. Хотелось поделать что-нибудь путное: забор починить, сарай поправить. Сперва как-то это не выходило, и день разваливался, все норовил пройти стороной, пролиться теплым дождичком. К примеру, пойдешь в сарай за отверткой, чтобы лампы в комнате починить, задумаешься, а там, глядь, уже вечер, и день прошел. Время здесь текло по-другому, и словно сносило Полуянова по тихой и темной осенней реке вместе с опавшими листьями — то по основному своему руслу, а то по стоячему боковому рукаву. Когда приезжали люди из города, Полуянову казалось, что он их обманывает, проживая в одиночестве неодинаковое с ними время, какое-то свое, другое, не такое же, как у них.

Скоро Полуянов втянулся в деревенскую жизнь, и дела его пошли на лад. Он догадался, что бабки на всякий случай применили к нему — к новому, опасному для них человеку — старинную, ныне забытую педагогическую систему воспитания похвалой. Бабки загоняли его лестью в такие оглобли добра и «всеобщего полного одобрения», что выскочить Полуянов из них уже не мог. Через две недели он обнаружил, что разобрал старый сарай, вкопал столбы для забора, выкосил траву, вырубил сорняки, насушил полную сумку грибов на зиму и написал статью… — впрочем, последнее уже не имеет значения.

Косу ему отбил Веня, а косить учила окраинная Валя. Она его вообще-то терпеть не могла за то, что он дал за дом деньги, которых она собрать не сумела. Однажды она увидала, как косит Полуянов, подошла своей каменной походкой, будто вбивая больные ноги по колени в землю, и отобрала косу.

— Смотри, как косят, мудрила, — сказала она и принялась ровненько стричь траву, катая косу на пятке, как на ролике. — Коси как надо.

И Полуянов учился косить как надо.

Вечерами он ставил в доме мышеловки, которые все бабахали с оглушительным грохотом, норовя оттяпать ему первые фаланги пальцев. Наступали осенние холода, и хитрые мыши полезли в избы. Под тихое мышиное хрумканье он садился работать, отвечать на письма, зарабатывая хлеб свой насущный, о котором он ни в коем случае не должен был забывать в этой тиши и глухомани. Его грела и поддерживала при этом мысль, что он почти ничего не стоит своей семье, потому что питается в основном картошкой с огорода, грибами и привозной «пластмассовой» вареной колбасой по два двадцать, которой он одаривал и бабок. Бабки знали в ней толк. Сперва Полуянов есть эту колбасу не мог, но потом, пожив в деревне, полюбил ее страстно. Он подолгу сидел на лавочке перед домом и обсуждал с Анечкой достоинства колбасы.

Бывало это на чистом и нежном закате. Крик совы доносился из леса очень близко, словно ребенок кричал под ножом. И вдруг дважды из леса ударял большой колокол.

— Что это? — спрашивал испуганно Полуянов.

— Это? — переспрашивала Анечка, — это филин кричит или сова плачет. Ага. Ну вот, потом поджаришь ее на масле, лучку туда покрошишь, и картошку можно, можно даже вареную, ага. И так тогда хорошо, у меня малой вон ее как трескает, только кричит: «Бабка, дай колбасу!»

— Да нет, — перебил Полуянов, — вот словно били в рельс в лесу.

— В лесу? — с сомнением спрашивала Анечка, — чтой-то я не слыхала. Откуда ж там рельсы?

— Ну колокол…

— Может, из телевизора? Он у меня включенный. Не слыхала я, значит, Валер, но ты не удивляйся, у нас тут бывает.

Отвечая на письма, Полуянов приносил своей семье «чистую прибыль», которая целиком попадала в руки его жене, терпеливой Варваре. По доверенности зарплату его она получала в городе. За лето накопились кое-какие денежки, и Варя призналась ему, что стала подумывать о приобретении синтетического дутого пальто финского или французского производства. Этим сообщением она согревала его вечера у лампы. Появилось вдруг чарующее ощущение связи прохладных сентябрьских и октябрьских вечеров, дармовой картошки, грибов, печного тепла с несуществующей, разумеется, Финляндией, с дутыми ее пальто из синтетической ткани, и с еще более несуществующей Францией. Тут была какая-то тонкая мысль, неуловимая грань, описать которую под силу лишь настоящему писателю, но уж никак не научному консультанту в должности, каким представлялся Полуянов. Во всяком случае, разговоры о Финляндии и Франции сразу же напоминали Полуянову рассуждения его старого приятеля Измайлова о том, что никакой заграницы вообще нет, что вся заграница выдумывается в подвалах КГБ и что выезжающих просто гипнотизируют среди декораций, а для остальных снимают художественные фильмы. «Ты пойми, — кричал подвыпивший Измайлов. — Советская власть она уже везде, по всей земле, и даже, может быть, по всей Вселенной. Но люди должны надеяться, что где-то есть хорошая жизнь. Раньше этим местом был рай, а теперь Бога отменили, религию отменили и рай похерили. Пришлось выдумать капиталистическую заграницу, все эти Америки, Франции, Финляндии, чтобы население имело для себя тайную надежду хоть издалека знать, что где-то есть райская жизнь. Америки нет — все это делается в КГБ! Работают целые секретные фабрики по производству шмоток, автомашин и прочего — почтовые ящики от Минлегпрома, Минавтопрома и других министерств. Делают мало, дефицит, но вот этой малости как раз и хватает для «привоза с Запада». Это когда командировочных загипнотизируют, им суют эти шмотки. И так называемые иностранцы — это все сплошь сотрудники КГБ, но загипнотизированные на чужом языке. И «голоса» вещают с Лубянки. Ты сам подумай, голова: как бы ты смог жить, если бы понял, что эта вот действительность и есть ВСЕ? Ты думаешь, за границу посылают самых проверенных? Чудила, туда посылают самых гипнотизируемых. Поддашься дрессировке — поедешь, нет — нет. Давай еще выпьем водки — за дикий Запад, а?»

Вечерами Полуянов работал допоздна. Соседка его Анюшка, у которой доброта и мягкость были как-то неявно связаны со слезящейся голубизной глаз, говорила, зевая: «Отсмотрю телевизор, а у него свет горит. Работает, значит, бедный». И Полуянов вспомнил, как в детстве он читал у писателя Паустовского, что лоции то ли Гаронны, то ли Луары включали в себя «окно господина Флобера», имевшего привычку работать по ночам. Полуянов представлял, как со стороны леса в черноте деревеньки светится и его единственное окно, и от этого делалось хорошо на душе и немного тревожно. Хотелось погасить свет, стать невидимкой, раствориться в этой ночи. Хотелось думать про места, в которых люди не боятся горящего в ночи огня своей лампы, хотелось думать, что ты тоже смог бы чего-то добиться и достичь. После Анечкиных слов он чувствовал, как по спине бегают мурашки удовольствия, и давал себе юношеские зароки. Он обещал себе трудиться, трудиться долго и беспощадно и добиться в конце концов того, чего дадут от него жена, сын, отец, мама и мама его жены.

Рецензии обычно начинались фразой; «Уважаемый имярек! Ваша рукопись (статья, письмо) прочитана в редакции журнала». Дальше в пяти-шести вариантах шли мотивировки отказов, разбор несостоятельного изобретения, ответ. Иногда порядок нарушался, попадалось что-то дельное: предложение, научная работа, просто человеческий голос или идея. И тогда из-за бумаги перед Полуяновым появлялся человек. Виделось далекое такое же окошко, и тоже лампа, и листы бумаги, склоненная фигура и лицо, которого всегда было не разобрать:

Тогда писалось в ответ много и горячо, хотелось убедить, помочь, и, наверное, дело было именно в желании помочь — дальняя эта и невидимая связь между консультантом и его адресатом часто срабатывала.

В один из таких дней, в пятницу, Полуянов пошел в баню с дядей Веней, в деревню Чернавки. Идти надо было через кладбище, за два поля, по тонкой стежке, по которой доярки бегали на ферму: маленькая, как девочка, Зойка и сестра ее, широкая и пожилая Саня. «Здрасьте», — кричала ему Зойка, пробегая на своих легких ножках. Она трезвая была и веселенькая, и миленькая. А Саня тяжело проходила мимо и говорила:

— А, приехал. Ну здравствуй, барин.

В тот день Полуянов шагал за дядей Веней, позади, стараясь не влезть в грязь и не поскользнуться. А дядя Веня уверенно и упорно шагал впереди него, ставя сапоги крепко прямо в самую непролазную грязь, выворачивая носки. Шел плотно, цепляясь за землю, по-плотницки, по-солдатски. Веня и со спины, и спереди, и сбоку, и издали больше всего походил на серого волка, поставленного на задние лапы. Он по ровному ходит так, будто лезет в гору. Он и трезвый-то странен, заморожен, как будто искусственный, неживой. Ему сперва надо увидеть, — это целое дело — потом понять, потом понять, что понял. А уж тогда он станет здороваться или отвечать. Таков он, странный человек. А выпив, он впадает в какой-то оскал изумления, рот у него отваливается, кожа стягивается. Образуется у него улыбка, страшнее которой Полуянову видать не приходилось. Глаза у дяди Вени горят, и, желая выказать человеку величайшую великодушную дружбу, он отводит мускулы рыжих худых щек и обнажает глубокий оскал серых и голубых зубов, которые в полуяновском детстве назывались «улыбка скелета». Он прожил трудную жизнь, дядя Веня, о которой тут не место говорить, горел в погребе мальчишкой, был раскулачен, сидел в детприемниках, голодал в ремеслухе на Урале, бежал, сидел и снова сидел. Жизнь заставляла его улыбаться каждому встречному, но улыбаться его разучила — как и многих других. И потому глаза его горят, как угли в темноте, от ненависти, а после трех стаканов он начинает видеть духов и петь гимны.

В тот день, в пятницу, они славно попарились в пустой деревенской бане. Прежний председатель построил ее для себя и для участкового, с которым они любители были париться, и прихватывали на это дело нестарую завфермой и сестру ее Катю. Оба они уже отлетели, а баня в память по ним осталась. Народу, чтобы помыться в ней, приходило так мало, что мылись по очереди в банный день то мужчины, то женщины — кто первый захватит. Крикнут с порога: «Кто это там моется?» И если свои, однополые, то заходи.

Мылись долго, с остервенением, с отдыхом, с перекурами. Полуянов приметил, что рассуждения городских людей о деревне имеют мало цены. Особенно убедился, когда зажил тут с ними вместе. Париться ни дядя Веня, ни пастухи Колька и Леха, ни печник Александр Александрович, по прозвищу Сварыч — никто из них париться подолгу не мог, задыхались. Они все были пьющие и сердечники. А Полуянов знал, как парятся в городских банях, много крепче. И там же хвалят деревню. Хвалят, стало быть, по памяти. И все, что помнится беглой, бывшей деревенской нации про ее деревню — это стилизация прошлой жизни, дачное это, пейзажное и наносное. Полуянов заметил, что как советскую жизнь придумали в газетах и журналах, так и деревенскую жизнь придумали себе тоже. Особенно же придумывали, как нарочно, то, чего деревня не хочет знать, ре любит и стыдится. Никто в деревне Кукареки не замечал красоты закатов и рассветов, звездных и туманных ночей, тишины. Если хвалили природу, то только поддакивая своим городским детям и племянникам. Хвалили неуверенно, без сердца, как чужие. Стыдились нее осени, неприбранности, поганых дорог, одиночества. Зимы стыдились, как болезни.

Дядя Веня был как бы и вовсе нерусский человек. Никакой широты души в нем не было и помину. Почти как все мужики, был он уже давно растянут словно на веревках и жгутах. Вечно все звенит в нем, трясется и дрожит. Нигде не встречал Полуянов такой истеричности в людях, как в русских чернавских и кукарекинских мужиках. Трезвые они клокотали все время, хрипели, готовы были завизжать, брызнуть слезами, замахнуться чем попало. На таком накале жить невозможно — они и не жили. Они пили каждый свое и общее вместе, и, качаясь на крепких петушиных ногах, работали работу, гоняли на мотоциклах, заготовляли сено, давали поросю, уткам и гусям, ставили заборы, копали, охотились и матерились.

Из бани вышли потемну, дядя Веня опять впереди, и когда они попали в рощу, на кладбище, когда светлая темнота доля сменилась березовыми сумерками среди крестов и немоты немногих могил, дядя Веря ВДРУГ сказал чинно, не останавливаясь и не оборачиваясь:

— Спокойной ночи тебе, Валер. С легким паром.

Полуянов остановился. Его поразило, как ласково все это сказал Веня. Деревенская вежливость осталась в Кукареках мягкой и нетронутой, как древние папоротники в лесу, такой же простой, как бедность, как матерщина и как повальная пьянка по субботам. Дядя Веня пошел вперед, казалось, чуть быстрее. И вдруг страшно быстро завертелся и исчез, словно сквозь землю провалился.

— Эй, — крикнул Полуянов слабо, — дядя Веня, ты чего?

И тут же по неопределенной пустоте лесного звука понял, что здесь, на лесном кладбище, он совершенно один. До деревни было рукой подать, и ночь еще не наступила.

Все еще светилась слабая полоска заката, и на том конце деревни хлебнувшая после бани Зинка пела про то, что «Алеша с войны возвратился, а ребеночку Катину — год». Полуянов вышел с кладбища и пошел посидеть с Анечкой на лавке перед ее палисадом. Аня говорила о том, что вот Зинка не выходит доить свою группу коров, и что они теперь стоят там и орут, а она валяется по избе вся пьяная. Что приезжал участковый и зоотехник, нашли бидон браги и что будут теперь ее оформлять в ЛТП.

— А кто ж доить-то будет? — спросил Полуянов. — Ты Веньку не видала?

— Нет, — отвечала Анечка. — А кто будет? Пенсионерка какая-нибудь и будет. Они ведь эту ферму переделать решили. Некому доить. Будут у них там телочки на откорме.

Полуянов понял, что Анечка уже согласилась доить Зинкину группу.

— Что это Венька, всегда так? Шел и исчез, — спросил он и не дождался ответа. — Доить пойдешь, значит?

— А и пойду, — сказала Анечка. — Ведь платят-то в месяц по четыреста рублей. Как не пойти. Надо Люльке платье и пальто новое.

— Ты ж сказала, что теперь на пенсии, хватит. Дочке твоей пусть муж помогает.

— А кто ж будет заботиться? — сказала она, не слушая вопроса. — Она дочка, я ей помогаю. Должно, Валера. Пошли по домам, а то свежевато что-то. А вы с Венькой разве не вместе из бани шли?

Она зевнула, тяжело поднялась и пошла в дом смотреть телевизор. И Полуянов пожалел, что расстроил ее немного этим разговором. Он побрел к себе. Когда взялся он за ручку двери, по траве мимо зашоркали тяжелые, упорные шаги. В полумраке он уже не враз и понял, кто идет.

— Спокойной ночи тебе, Валер. С легким паром, — точно так же, как в лесу, ласково сказал голос Веньки, и человек прошел, не останавливаясь, не прерывая тяжкого своего хода.

Полуянов даже ответить не успел. Он вошел к себе, осмотрелся, зажег огни, поставил мышеловки, запер дверь и принялся за работу.

Когда человек живет один, сам по себе, он замечает, как некоторые чувства в нем стушевываются, уходят в тень, а другие, наоборот, выпячиваются, вылезают. Ну с чего бы, к примеру, мог в голос хохотать или плакать, или испугаться одинокий мужчина, живущий осенью без телевизора в деревне? Смех, например, — дело коллективное, один редко посмеешься, а трогательные шутки деревенских старух вроде: «Не пьешь? а по голове бьешь, что ли?» — это присказки. Но что-то такое в человеке копится, копится, а потом как прорвется — словно ливень слез, хохота или страха.

К ночи Полуянов исписал уже стопку бумаги ответами, устал и дошел до притчи «Миру — мир». Конверт был большой, голубой, самодельный. В нем тетрадка и письмо. Автор просил в случае отказа прислать ему рукопись обратно — и больше ничего. Начиналась притча так:

«Чушь какая-то», — подумал Полуянов, глянул в черное окно, но, вздохнув, решил все же дочитать рассказ. Он взял рукопись, прилег и стал читать дальше.

Проснулся он рано-рано утром оттого, что по деревне Кукареки прогрохотал мотоцикл, а потом стал реветь и вертеться на задах, за огородами. У Полуянова спросонья мелькнула мысль, что кто-то приехал к нему из города, но потом он понял, что нет — это мотоцикл с коляской застрял на липких глинах. Уже перекрикивались баба Маня и Анюшка, потом подошла Нинка. Через несколько минут они все шли от домов через полуяновский огород к дороге. Шел кто-то еще от дальнего дома, Полуянов догонял бабок, и всем было видно, что это мотоциклист, имеющий в коляске пассажира в дождевике и шляпе, пытается раскачкой выволочь мотоцикл из грязи.

Утро стояло туманное, сентябрьское, из всех труб валили клочья дыма, сползали вниз. Мотоцикл ужасно надымил своим синим моторным выхлопом. Мотоциклист и пассажир сидели в нем и не вылезали, чтобы толкнуть мотоцикл. Бабки издали, подходя, кричали, чтобы они слезли и вытолкнули свою машину, но их не слышали. Приезжие сидели в мотоцикле, вертелись и качались в синем дыму.

— Ты чего? — сказала баба Зинка мотоциклисту. — Не выедешь, что ли?

— Не идет, — перекрикивая мотоцикл, орал парень, Володька из правления. С чисто русским остервенением он кидал и кидал его на маленькую стеночку грязи, которую он нагреб уже за четверть часа непрерывных усилий.

Полуянов с бабками в минуту вытянули его на жнивье, и он машину заглушил. Стало очень тихо, и слышно было, как за дорогой ревут коровы и матерятся длинно и протяжно пастухи. Мужчина в дождевике, с которым бабки вежливо и весело поздоровались: «Здрасьте, Лексей Сеич!» — сонно поглядывал из-под полей серой шляпы. Он покивал головой на приветствие и велел бабкам и Полуянову выходить на работу.

Бабки, почти все пенсионерки чернавской молочной фермы, на которую они всю свою жизнь в ночь и слякоть, в ледяные январские ночи, в волчью осень, в метель и в жару трижды в сутки ходили на дойки, начали охать и отнекиваться, словно всю жизнь не гнули спину на колхоз, на уполномоченного, на райком, словно всю жизнь не выполняли самую тяжелую, страшную и грязную работу на чужом поле и чужом скотном дворе. Но в глубине души они были польщены. Сонный же агроном, очень немалого ума мужчина, тоже всю жизнь проработавший в колхозе «Верный путь», переживший десятки председателей, сотни раз видевший, как на Доске соцобязательств, показателей соревнования и Доске почета перед названием колхоза появляется приписочка «ск», превращающая его в «скВерный путь», он суть колхозника, этой советской бабки понимал весьма тонко. Он дал бабкам отпричитаться, а потом сказал:

— Все три операции оплатим. Сейчас трейлеры придут, будете капусту грузить. Вы тоже помогите, если сможете.

Последнее обращено было к Полуянову. Он был здесь никто, и его местожительство стояло очень в зависимости от местного начальства. Лексей Сеич знал это, он вообще много чего знал, хотя наружу этого не показывал.

Мотоцикл скоро уехал, начал накрапывать маленький дождь, и все разбрелись по домам делать свои необходимые утренние дела. А через час, согнувшись, брели по капустному полю, по грядам, подбирали кочаны и кидали их за высокие борта трейлера. Работа эта недурно оплачивалась, и бабки считали, сколько им выпадет за это поле: у каждой из них при всей их видимой заброшенности были в городе дети, племянники или внуки и правнуки. Немногие родственники приезжали им помогать по субботам и воскресеньям, перекрывали крыши, ставили стенки в погребах, копали огороды и косили, помогали по хозяйству. Приезжали, как замечал Полуянов, однако, только те, что не могли без деревни жить. Приезжали по простоте своей — спасаться. Увозили в город картошку, огурцы, яблоки, компоты, самогон. И еще получали все понемногу денег. Себе на нужды и на покупки бабкам, потому что купить в деревне Лошадееве, на центральной усадьбе, было нечего, разве что брать каждый день серую вермишель и рыбный паштет в банках, накладывая все это в гнутые алюминиевые тазы.

Полуянов брел рядом с бабками, накидывая кочаны в грузовик с высокими бортами. Полуянов давно заметил, что, работая вместе с ними в этой деревенской внешне неторопливой, но непрестанной работе, он успевал втянуться и сделать много больше, чем если бы «наваливался». Бабки словно знали какой-то секрет, при котором работа была не в тягость, а в необходимость, и натуги не было, и дело делалось себе.

Трейлер накидали с верхом, и все продолжали кидать, а присланный шофер все покуривал и покуривал и назад не смотрел. Ему было все равно, чем там они у него занимаются за спиной. А когда он попробовал тронуть машину с места, то она вдруг вся как-то прогнулась, как кошка, присела, колеса ее завертелись и глубоко зашли в мокрую землю. Шофер наддал газу, и колеса пошли крутиться еще более весело и быстро. МАЗ стал оглашать округу жутким воем, продолжая стоять на осях и даже не качаясь. Из-под колес, трением сушивших грязь и глину, вдел белый колесный пар. И шофер, вдруг очнувшийся от сна, стоял на подножке и матом оглушал окрестности, перекрывая рев мотора, покрывая поля и леса родины, бабок, Полуянова, капусту и вообще тот неправильный образ действий, который привел его к этому огорчительному финалу.

Бабки сидели на кочанах в кружок, грызли капусту, разрубая кочаны заточенными полосами железа, и слушали шофера. Как всякий русский житель, на которого обрушивается град мата, они понимали, что это не имеет лично к нам никакого отношения. Просто очередная одинокая человеческая душа кричит и мается, корчится и бьется под грубой рукой жизни.

Потом шофер замолк, выключил двигатель и спокойно пошел за трактором.

Сборщики сидели вокруг машины и ждали. Можно было бы в принципе натащить капусту домой, потому что дом был в трехстах метрах. Полуянов взял кочашок, заточил его на конус и съел. Кочан для засолки ему был ни к чему. Ну а бабки давно накрали себе капусты. Они проделали это с той естественностью, с какой принимались и соглашались работать всякую непосильную работу, но также брали то, что у них под рукой лежало, — колхозное, как свое. Зойка про это однажды выразилась бойко и определенно: «Кто мужик в колхозе не вор, Валера, тот в доме не хозяин».

Дождик кончился, солнце легко вышло из облаков, в мари туманной и печальной кочаны заблестели, как стеклянные. Жидкая грязь залучилась и заиграла. Минут через двадцать на поде пришел гусеничный трактор, притащивший тракториста, и шофера грузовика. Шофер бодро соскочил на землю, стал показывать, куда разворачиваться, вообще оживился, как всякий лентяй, которому предоставилась возможность покомандовать. Он отмотал лохматый и запачканный в навозе трос, кинул его на клыки МАЗа, а сам бодро полез в кабину.

— Давай! — крикнул он в окошко.

— Не потянет, — сказала опытная Аня, кусая мокрый зеленый капустный лист смачно и хрустко, как овца.

И верно — как ни рычал двигатель МАЗа, как ни крутился и ни елозил трактор, машина только раскачивалась и все не могла выскочить из ямы. Скоро шофер и тракторист закончили свои механические усилия по вытаскиванию грузовика и стали оживленно на привычном языке обсуждать проблемы машин и техники;

— Полную… накидали, — орал шофер. — Ну на кой… вы ето накидали? А? У ней грузоподъемность… тонн восемь.

— А? — так они с верхом накидали? Тонн тринадцать будет, да? — кричал тракторист. — На кой вы накидали столько, бодлива мать?

Он вдруг сел в трактор и уехал за более сильной помощью, а шофер сел с ними в кружок, достал перочинный ножик и тоже вдруг стал быстро есть капусту, а потом закурил. Он начал рассказывать и интересно рассказывал о многом: о движении на дорогах и своей невесте Любке, которую так любил, что когда приезжал к ней, сразу кричал с порога: «Раздевайся, Любка, сейчас буду тебя распиливать пополам!»

Вообще бойкое происходило дело, как всегда, впрочем. С увеличением техники на этом участке работы как-то все равно не прибавлялось. Не чувствовалось, что «она себя окажеть», как говорила тихая Анечка. Наоборот: чем больше тут набиралось всего, тем более чувствовалось, что ничего этого для дела не нужно.

Они тут друг дружке были нужны не для работы, а для сочувствия и рассказывания разных историй — вот вроде тех, что рассказывал шофер. Скоро председательская «Нива» прилетела по дальним опушкам и вырулила к ним. Председатель, мужчина быстрый, или, как Зойка скажет, «деловой», разжалованный в колхоз прямо из ПМК за пьянку и инициативу, Виталий Васильевич, начал кричать было, но тут увидел, что на поле катят уже два трактора.

— Эй, а может, скинуть эту капусту к этой..? — кричал тракторист и не успел договорить, куда предлагает скинуть капусту.

— Я те скину! — крикнул председатель. — Подавай трос, лимитундра.

Завели два троса, и трактора встали в затылок друг другу. Трактористы полезли в трактора. Шофер занял свое место за рулем МАЗа. Председатель отошел и приготовился дать отмашку шляпой. Отдельно стояли живописной группой бабки и Полуянов. И все это на одну секунду вдруг замерло, словно услышавшее полет тихого ангелу или запуск космической ракеты.

Машины взревели и взвились. Бабки подошли поближе, чтобы не упустить ничего. Кто-то что-то кричал, советовал, но его не было слышно за ревом двигателей. Председатель встал впереди всей тракторной колонны и дирижировал. А трактора старались вместе с машиной вырвать ее из грязи. И им это почти что удавалось. Но то ли тракторист второго трактора был с большого похмелья, то ли просто он этого делать не умел, но враз у них это никак не выходило.

Все оглашалось ревом и воем, и визгом механического трения, горения нефти в цилиндрах, грохотом выхлопов и дожиганий. Все что-то кричали. И вдруг им вроде удалось взяться вместе, но тут Полуянов заметил, что бабки начали медленно отходить, пятиться от тракторов, потому что металлические ниточки одного из тросов начали тихо кружиться, тужиться, раскручиваться, а потом в воздухе произошел большой звук, словно сыграла и лопнула басовая струна. Трактористы сразу заглушили моторы, МАЗ затих, и стало относительно тихо, как бывает в осенний ветреный день в лесу. Только воздух посвистывал в ушах, и какая-то пичуга заливалась в перелеске.

Белый от страха тракторист выпрыгнул из кабины на землю и обошел трактор. Лопнувший в могучем натяге трос концом ударил в кабину и оставил там такой след, будто его вбили в толстое железо металлическим кулаком — сантиметров на восемь. Тракторист осмотрел МАЗ, который почему-то не пострадал. Потом подошел к другому трактору и потрогал его зачем-то руками. Потом молча отсоединил троса, громко и размашисто выматерился — словно перекрестился, — бросил трактор и ушел.

Больше в тот день не работали. МАЗ простоял на поле до обеда, а после его вытащил какой-то жуткого вида армейский тягач с двумя кабинами, приземистый и страшный. Его приближение узнали в деревне по дрожанию посуды на полках, по осыпающимся из железных дымоходов кусочкам глины. Военная эта машина с веселым солдатиком на броне лихо развернулась по капусте, зацепила грузовик смазанным и ухоженным тросом с зеленым набалдашником на конце. Шофер не успел сразу завести МАЗ, а веселый солдатик застучал по броне сапогами, тягач рванул и выдернул МАЗ, словно морковку из земли. Мелко дрожали дома, поле и лес, шофер что-то кричал из МАЗа, махал руками, а МАЗ прыгал по полю вслед за тягачом, едва не оставляя оси в земле.

Капуста же, из-за которой и разразился весь сыр-бор, посыпалась с бортов и валялась, отмечая путь геройской связки. После обеда пошел дождик и долго отстаивалась тишина.

Полуянов снова принялся за рецензии. Он не сразу вспомнил оставленный с вечера забавный рассказ про квадратноголовых и треугольноголовых. Тут начала брезжить какая-то новая мысль. Он догадался еще вчера: дело идет к браку треугольноголового сына вождя с квадратноголовой девицей, и что в финале у них что-то должно родиться. Вот почему он хохотал накануне вечером. Автор по простоте и наивности предлагал скрещивание геометрических голов. Главное тут было — это Полуянов ухватил — кто у них должен родиться? Семиугольноголовый? Это развеселило его чрезвычайно, и он уже в уме составлял ответ, потому что дело было легче легкого: журнал фантастику не публиковал. Ответ мог выглядеть примерно так:

Полуянов уж совсем собрался написать ответ — все ему было ясно, — как вдруг из-за последнего прочитанного листка выпало маленькое письмо, которого он не видел раньше. В письме говорилось, что рассказ «Миру — мир» посылается в редакцию сестрой трагически погибшего молодого человека. И что сестра брата просит сказать ей — ни на что, впрочем, не претендуя — было ли в нем, в этом единственном оставшемся от мальчика сочинении, которое она сама перепечатала «для вашего удобства» из его школьной тетрадки, есть ли в нем (она исправилась: «была ли») искра божья, искра таланта. Полуянов читал письмецо, и его заливала краска стыда за свое хамское насмешливое равнодушие, за проект отказа, который он уже сочинил. Ну и еще царапало уже изнутри какое-то сложное предчувствие узнавания, которое посещает нас во сне, когда приближаешься к страшному месту сна и уже знаешь наперед, как там все будет, но боишься этого и не веришь, и идешь.

Полуянов быстро отыскал конверт с адресом: г. Видное, ул. Ленина, дом, квартира.

За окном снова начал сыпать мелкий дождь, ветер кинул пару горстей воды на стекла, намочил куст сирени, и листья заблестели. Маленькая любопытная пичуга запрыгала и забилась у стекла, стуча крылышками. Полуянов вспомнил старое поверье о том, что если птица рвется и залетает в комнаты, это к покойнику.

Он вышел на крыльцо и встал под козырьком, наблюдая плоские полосы дождя, яркий, тихий и зеленый мир, замкнутый в сферу поля, леса и травы. Нигде не было никакого другого цвета, кроме зеленого. Деревня словно плавала в чашке с зеленой водой дождя, пряталась от мира, отгородись заборами, деревьями и кривым полем.

Полуянову надо было хоть с кем-нибудь поговорить. Потому что одному ему было не вынести. Нельзя было не сойти с ума, пережить этот адрес, вынести это совпадение чисел и судеб. Нельзя было и поверить, что спрятавшийся от мира и жизни человек так был угадан и именно ему попал этот дурацкий рассказ.

Сашка появился в его группе случайно. Он был молодой, до армии ему было далеко — полтора года. Родители его умерли, он был сиротой, и некому было с ним возиться, кроме сестры. Вырос он на ее руках, и, наверное, поэтому он был такой всклоченный. Некоторые просто считали его ненормальным. Полуянов взял его, потому что попросили знакомые.

Особенность Сашки была в том, что если он «загорался», то от него не было спасу. Он начинал носиться с какой-нибудь идейкой пустяковой схемы и не давал Полуянову покоя до тех пор, пока тот не сажал его с собой рядом и два часа не доказывал бесполезность этой работы.

Смешной такой был парень, кудрявый, на Пушкина в детстве чем-то похож. Глаза голубые, рот приоткрыт. Его всегда дразнили лаборантки, что это у него от аденоидов. А он носился, осененный новой идеей. Он сразу попал на большую фирму. Люди, работа, дело вообще — все это потрясло его. Он стал готовиться в институт, но с наскока, и пролетел.

С властями у него все время были столкновения. В последний раз его послали в Белоруссию за приборами. Он приборы получил, но стая грузить их в пассажирский вагон — крупные деревянные ящики. Проводница раскричалась, сбежались начальник станции, дежурная по вокзалу. Стали его ящики выбрасывать. «Это секретное оборудование, — заорал Сашка, — это секретные приборы. Снимаю с себя ответственность!» Милиционер отказался иметь дело с секретным оборудованием. Гвалт стоял страшный. Потом появился какой-то милицейский начальник и ящики все-таки выбросили из вагонов. Дали отмашку на отправление поезда. Сашка плюнул в стекло милицейской машины — прямо в глаза главному милиционеру, прыгнул под вагон и лег на рельсы. Поезд задержали на двадцать минут. Ящики он не привез, но зато привез громадную «телегу» на себя. Полуянов сразу рванул туда же в командировку, помогли ребята с завода — за три литра спирта железная дорога и милиция согласилась бумагу забрать назад.

И вместе с тем Сашка был отличным малым. Целыми днями — это даже как-то приметил отдельно Полуянов — слушал он разговоры о литературе, о театре, которыми так полна на работе жизнь технарей. Многие из полуяновских пописывали в научно-популярные журналы, обсуждали политику, ругали советскую власть. Он все это слушал жадно. И был какой-то лихорадочный блеск в его глазах. Когда он провалился в институт, то Полуянов сказал ему: «А надо ли тебе идти в технический?»

А под конец в лаборатории Сашку многие просто ненавидели. Каждую глупость — но привычную, обычную, терпимую — он умудрялся доводить до абсурда. Он стал просто каким-то кривым зеркалом, юродивым. Он этого не понимал, лез ко всем, как щенок лезет к большим собакам. Полуяновские воротили от него морды и ждали, когда же он уйдет в армию.

И еще одно: он был пригородный, сирота и брался за любую работу, даже и самую грязную.

Дождь прошел, и зелень стала более тусклой. Анюшка вышла в огород порвать укропа и набрать в ведро лука. Она издалека поклонилась Полуянову, а он помахал ей рукой. Солнце подогревало и сушило землю, но так было недолго. Снова потемнело. Полуянов хотел выйти на огород, перекинуться с Аней, но вдруг очень понял, что даже рассказать об этом никому не может.

В комнате он погасил желтую, тусклую лампочку, жалко горевшую в свете сумрачного дня, зажег настольную и быстро, жадно стал читать:

И дальше шло про то, как девушка Ирма из треугольноголового племени полюбила четырехугольноголового Марка, сына вождя, как они скрывали свою любовь, как бежали от жестоких родителей. Это был научно-фантастический вариант Ромео и Джульетты, но, как всегда в научной фантастике, героям было куда бежать. И конец предлагал автор, конечно, счастливый. У них рождался младенец, которому суждено было всех со всеми примирить. Да и какой еще мог придумать конец Сашка, мальчишка, в его-то семнадцать лет?

Полуянов тогда пропустил выход Сашки на стройку. Людей брали на новый корпус института убирать мусор, таскать носилки с раствором. И как всегда, было жалко отдавать кого-то из толковых ребят. Сашка же и был у них как бы на все случаи, когда надо кинуть человечка в колхоз или на стройку, послать в командировку, в которую никто не хочет ехать. И когда Полуянова приперли в профкоме, он сказал, что даст одного человека. Профсоюзник был зануда и язвенник, переросток из комсомольцев тридцатых годов. Легче было дать ему человека на стройку, чем терпеть его болезненную физиономию, сопящую над старым гроссбухом, в который он вписывал работников умственного труда. Стройка была предметом амбиций одного из замдиректоров, средств на нее не было, она тянулась лет десять.

Полуянов уехал в командировку, и ребята сказали: «Саша, давай, старичок, вперед! Покажи им, как это делается!»

Стояла зима, слякотная, с ростепелью. Но вдруг резко ударил Мороз, на новом корпусе было особенно холодно. Полуянов, вернулся, начал вертеться с документами, оформлялся в Венгрию, ему сказали, что Сашка на стройке, и он пропустил это мимо ушей. Это такая нынешняя манера не заботиться о том, кого ты послал в колхоз или на стройку. Уехал, ушел, с глаз долой — из сердца вон. А в Сашкином случае это было очень верно — все устали от него.

А потом — как это всегда бывает ужасно — в маленькой и поганой столовой института, когда Полуянов выходил с подносом скучной жратвы в обеденный зал, он краем уха услышал: «Слышали, парень разбился на третьем ризолите?» Вонь от варки костей, от кислой капусты стояла по всему этажу, какая-то музыка пиликала из репродуктора. Подавальщица Паня, большая и тупорылая воровка, обтирала кулаки передником. На кассе гремела худосочная Тамарка, подолгу и нудно ссорившаяся с едоками за копейки и пятаки. В задней комнате столовой рубили мясо с хаканьем и придыханием. Полуянов даже не вспомнил, что там, на стройке, есть кто-то из его людей.

Потом он бежал по ледяному ветру в одной рубашке, бежал в новый корпус, но Сашку уже увезли. И только худой, кашляющий прораб мотал на горле шарф, размахивал руками в вязаных варежках и кричал, стараясь выиграть время и прочахнуть с похмелья.

— Я говорил, что надо тихо с носилками ходить. А он побег и оскользнулся. Огородка была, как же, так он же аж под нее. А огородка была, была огородка. И технику безопасности он подписал.

Полуянов поднялся на третий этаж и увидел, как плотники по-быстрому лепили ограду вокруг дыры в полу. Внизу, в проеме этой двухметровой дыры, десятью метрами ниже, на первом этаже валялись доски, арматура, кучи битого кирпича и бетона. На это все Сашка и упал спиной.

Полуянов поехал в городскую больницу. Мест там не было, и Сашу положили в коридоре. Он был в сознании. На дворе спустились быстрые зимние сумерки; в коридоре больницы света еще не зажигали, и только красиво горела стеклянная лампа на посту медсестры. Сашу положили высоко, на подушки, и Полуянова поразило, как он молчал и как смотрел. Хирург буркнул Полуянову, что при переломах позвоночника сознания не теряют. Саша лежал высоко, внезапно показалось, что он очень красивый: смуглое тонкое его лицо, цыганские кудри темнели на подушке и яркие, светившие изнутри, глубокие его синие глаза. Он как-то тихо, снисходительно улыбался, нежно, как человек, узнавший уже главную тайну. Сашка казался очень чистым и юным.

Полуянов поехал домой, начал крутить диск телефона, чтобы устроить Сашку в клинику. И все охотно откликались на его просьбы, когда узнавали, что в больницу попал его человек. Они сразу схватывали именно эту сторону дела — ту, что знал прораб, и ту, о которой не подумал Полуянов. Никто не имел права посылать Сашку на стройку. Ему не было семнадцати лет. Всем было начихать, всем надо было выполнить никому не нужное предписание дирекции или там райкома — всем было все равно, лишь бы их не трогали. И именно этот момент все сразу понимали, потому что звонил Полуянов людям своего круга. Каждый знал, что может легко оказаться в положении Полуянова. Это все он скоро и ясно осознал: никто, никто решительно не интересуется самим Сашей.

Профессора нашлись, и нашлись ходы, но к утру все это уже оказалось ненужным. Ночью, часа в три, Саша умер в полном сознании, так сказала дежурная сестра. Это была молоденькая, робкая, какая-то еще не остервенившаяся от больничной жизни, практиканточка. Она тихо плакала, стоя перед Полуяновым, но это уже, кажется, было через два дня, когда он отыскал ее, чтобы узнать подробности, в следующее дежурство бригады.

В белом халате она напомнила Полуянову ангелов, которых можно видеть на старинных католических кладбищах. Ангелов, стоящих босыми пятками на засыпанных снегом памятниках и оплакивающих улетевшую душу. Полуянов стоял перед ней, крупный, рослый, в лабораторном белом халате, и проходящие больные огибали его, здоровались, думали, что это строгий врач распекает провинившуюся медсестру. Потом одна старуха сказала:

— Доктор, вы не ругайте нашу Нелечку, она очень хорошая…

Полуянов слепо посмотрел на нее, кивнул и пошел длинным больничным коридором.

В тот же день Полуянов взял отпуск за свой счет и принялся Сашу хоронить. Это оказалось не очень хлопотно, потому что Саша с сестрой жил в пригороде. Безобразий большого города тут не было. Перевезли Сашу в морг, убрали, приготовили. Хоронили в будний день. Народу собралось немало — подходили посторонние, особенно старушки, горячо интересующиеся всякими похоронами, в особенности же молодыми похоронами. В этом была для них высшая несвоевременность и загадка, которую разрешить они были не в силах; и тянуло, тянуло старух прикоснуться тайны ранней смерти, которой в их жизни уже не могло быть.

Когда Сашу выносили, все было очень буднично. Серый снежок будто сыпал с неба, гроб погрузили в автобус, поехали на кладбище — недалеко.

Хорошее место, это кладбище в Видном. Край поля, подлесок и уголок березовой рощи. Земля не замерзла, и вскопали быстро — те морозы, в которые погиб Саша, быстро отошли, земля не успела промерзнуть и была тяжелой и рыхлой. Гроб сперва поставили на землю, попрощались бегло и легко, опустили в яму, кинули по горстке земли, постояли на ветру, забросали землей. Выло зябко и хорошо в природе. Рядом какая-то чужая вчерашняя могила вся была завалена казенными тяжелыми венками, кто-то сказал рядом с Полуяновым: «Завалили, чтобы не поднялся, вишь?»

Шли к автобусу, и маленькая, и вообще какая-то нерослая сестрица его хватала всех за рукава, заглядывала в глаза и звала обязательно зайти. Она говорила все одно и то же тихо: «Зайдите к нам, выпейте за Сашину память». И полуяновские, лабораторские, которые собрались сразу удрать с этих поминок, глаза поотвели и обещали остаться. Многие из них просто струсили… На поминках многие знали, как бывает, когда наливший по брови дальний родич с маминой стороны, этакий какой-нибудь дядя Сеня, как перегнется через стол, да как даст по столу, да как на глазах у всей родни и вывалит, как начнет ворошить в душах по русскому обычаю:

— Так что ж вы его, едрена ваша мать, на погибель послали, а сами-то не пошли?

И тут слезы, крик, хватание за руки — и не ответишь ничего, и не смоешься. Очень уж у нас площади малые жилые для такого похоронного застолья: живым жить хватает, а мертвых поминать мало. Как сельди в бочке на этих поминках, честное слово.

Ходом прошли через старое кладбище и попали к могиле, которых теперь много: полированный черный камень, а с темной его глади серым глядит бравое лицо лейтенантика. Фотокарточка, с какой делали, должно быть, выпускная, браво смотрит вполоборота, и сидит трясущаяся старуха, подметает снег веничком, возит им по полу. «Будьте прокляты с вашей войной», — сказали за Полуяновым, и пошел там негромкий разговор про то, что вот послали бы Сашку в Афганистан, угрохали бы там за милую душу — какая разница? От судьбы не уйдешь — это кто-то из полуяновских себя уговаривал, чтобы дальше жить было можно. Полуянов оглянулся: кто? Быстров. Многие вспомнили, что и у них мальчики подрастают. «Если моего убили бы, я бы жить не стал», — сказал Ленчик. И так что-то стиснуло душу. И захотелось выпить водки, чтобы опомниться и согреться. Все пошли на поминки, не стали сбегать.

Длинный стол, две лавки, стулья. В этой квартирке и двоим тесно было бы, потому что она была как-то безобразно разгорожена шкафом, а за шкафом, как сказала сестрица, и был выделен этот уголок его, Сашкин кабинетик. Все это поняли и по тому, что столы были так поставлены, чтобы все видели это пустое пространство. И Действительно: было полное ощущение — от тесноты за длинным и узким столом, и оттого, что в углу было маленькое, но пустое место, казалось, что он здесь, среди нас, что он вышел и вот теперь войдет. Полуянов удивился такому сестринскому мастерству. Сидели на лавках боком, тетка трясущимися руками подавала блины.

Блинов хватило по первости не всем, но водки всем хватило. И тогда приподнялся один из тех, что постарше, и так, стоя на полусогнутых, сказал тихо: «Вот так, погиб, умер наш Саша, Сашенька. Теперь вот мы тут все, которые его знали и любили, собрались, значит, и за это спасибо всем, кто пришел, чтобы его помянуть, пусть спит с миром, пусть будет ему земля пухом». И в том конце всхлипнули женщины. А на этом краю зашелестели: «не надо… не чокайтесь, Иван… так… не надо». Все выпили медленно и чинно, не чокаясь.

А потом вразнобой зазвенели вилки, потому что вилки у них оказались какие-то разнокалиберные. Блины приносили и снова ели, и пили водку. А потом женщины как-то вдруг быстро заставили стол очень хорошей едой и закуской, всеми этими колбасами, кетой, семгой, салатами, крабами, огурцами свежими, ярко-зелеными и блестящими, грибами, мясом и рыбой. Стали доставать еще бутылки, родственницы ушли от стола помогать на кухню, раздвинулись локти, развернули плечи, и кто-то уже тайно тащил папиросину из пачки «Беломора», а тут как раз и на другом конце стола щелкнула зажигалка и завилось синее колечко табачного дыма.

И пошел, набирая скорый ход, разговор про то, откуда и как водку доставали, и про то, что городок маленький, и потому про Сашку многие знали, что очередь молчала и пропустила, когда вывозили ящики с водкой из магазина, и кто-то спросил испуганно: «Из Кабула, что ли, привезли?» И снова пили, не чокаясь, а слова про покойного говорили уже и те, кто говорить не собирался, и все смотрели после таких слов в его «кабинетик» — одну секунду, молча, в пустое это пространство, где оставалась на столе недопаянная схема, две книги, тетрадка в зелененьком переплете.

Леня мигнул Полуянову через стол, и они стали, вся их команда, тихонько выбираться. За окном уже чуть засинели зимние русские сумерки. В прихожей разбирали пальто, шубы и кожухи. И Сашина сестра увидела Полуянова из кухни и быстро, на ходу обтирая руки о передник, подошла. Полуянов отдал ей конверт с тремя сотнями, которые насобирали и выбили из профкома. Она взяла молча, ничего не возражая, положила деньги в карман передника, отерла тылом ладони пот на лбу и убрала прядь волос. Потом быстро вынула из-под передника бутылку водки, и Полуянов почувствовал, как она тяжело скользнула в карман его пальто. А потом медленно и чинно сестрица Сашина всех их поцеловала — по-женски, крепко, влажно. Она была уже пьяненькая, глаза ее светились влажным блеском, и было странно, что на этом будто сжатом судорогой некрасивом лице так сияют Сашины красивые синие глаза.

Они шли к станции по сугробам, Измайлов стал бубнить про то, что надо им теперь Сашку по-человечески помянуть и чтобы, значит, Полуянов сам место выбрал. Они отошли по боковой тропе и у маленького химического ручейка, не замерзающего, черного, курившегося от черной воды паром и инеем, на обледенелом мостике стали быстро пить, передавая бутылку водки по кругу. Потом кинули пустую бутылку в ручей, и она поплыла, качаясь среди серых волн, к розовому снежному пласту над ручьем. Полуянов был не пьян, но его как-то знобило. Измайлов же крепко выпил, и какая-то лихорадочная мысль мелькала у него во всех движениях — он искал глазами, не зная, что теперь делать и как теперь быть. Полуянов даже пригляделся: Измайлов очень в этот момент покойного Сашку ему напомнил. В эту минуту он словно был в этом облике явлен. И Полуянов подумал, не в этом ли смысл русских поминок: чтобы мелькнул в облике пьяненького гостя последний след образа — точно так, как он запечатлелся в памяти.

Они выходили на широкий снежный простор откосов и оврагов, и Измайлов первым приметил огонек на горке, приятный даже теперь, на ветру, в этот зимний вечер, теплый огонек среди голых стволов березовой рощи. Это было старое кладбище, церковь стояла в роще. Вороны, уже почти невидимые, покаркивали над березами, далеко внизу пробегали электрички, сверкая и переливаясь чудесными электрическими огнями. А на горе, в роще, белая на белом, стояла над снегом и среди белых стволов церковь. Из ее окон шел тихий и неприметный свет. Полуянов давно знал эту церковь, ездил с матерью сюда, и ему как-то страшно ревностно не хотелось, чтобы ребята сейчас заметили ее.

Однако церковь так была поставлена, что пьяненький Измайлов ее увидал и воодушевился. И как ни держал своих Полуянов, как ни грозился уйти, они повернули к кладбищу. Леня вдруг сказал Полуянову очень ровно и трезво: «Не хочешь с нами — уходи», — пожал плечами. Полуянову было не до обид, стыдно было пускать пьяных в церковь. Но они, словно одной рукой поднятые, пошли туда — народ пугать. Полуянов двинулся сзади, рассчитывая на то, что сторож их не пустит. Но в церкви шла служба, и во дворике, чисто выметенном от снега, никого не было.

У входа в церковь они как-то подобрались, потоптались на снегу, а когда вошли, то без напоминания, все разом сняли шапки и разбрелись по углам. Полуянов следил за ними, боясь их потерять в толпе молящихся, но краем глаза увидал тихие, почти новогодние огни в лампадках, услышал, как горели и трещали свечи под образами. Было очень душно с мороза и тяжко от ладана. Теток и старичков в церкви скопилось изрядно. Полуянов испугался, что ребят развезет в тепле и сладости душного воздуха. Их тогда надо тащить наружу. Но стоял позади него Измайлов, моргал благожелательно и весело. И тихо притулились, стесняясь, в уголке Леонид с Мишей. Певчих не было, но кое-какое слабое бабье пение раздавалось в толпе, то рядом, то где-то впереди. Полуянов постоял недолго и совсем уж собрался их вытаскивать, но пропустил тот момент, когда вышел священник и стал читать по книге. Он прошел через разошедшийся ряд народа и встал почти у входа, с ним был еще какой-то облаченный в церковное человек. Уйти стало совсем невозможно. И становилось все теплее — в церкви было хорошо натоплено. Полуянову пришлось расстегнуть пальто.

Поп был молодой мужик, лет под сорок, черноволосый, гладкий, блестящий и быстрый, как крот. Читал он хорошо поставленным голосом, словно диктор на радио. Поэтому, наверное, слова не доходили. Полуянов их с голоса не понимал. Поп говорил как-то слишком быстро, словно на нерусском каком наречии. Но вдруг он сбавил ход, снизил обороты и сказал очень просто:

— Память совершаем всех от века усопших православных христиан, отец и братий наших.

И эту тихую фразу он как бы вбил Полуянову в лоб, как топором врубил. Полуянову стало вдруг сладко во рту и горько, и горячо в груда. Он очень пожалел себя, и ему захотелось поплакать. Вдруг он понял, что Саша действительно умер, и теперь он закопан в эту сырую, тяжкую и холодную землю, и что в этом холоде и тяжести он лежит. И над ним будет проходить время, будут времена года сменяться — тепло и холод. Но что и после него долго-долго будет реять ясный голос в мире, который непременно скажет в маленьком храме на вселенском холоде и ветру: «Память совершаем всех от века усопших православных христиан, отец и братий наших!»

Его развезло, он подхватил Измайлова, который тоже вовсе раскис, все пребывая в умильном и радостном настроении и все повторяя: «Отпоем Сашеньку, а?» Они выбрались на холод, а за ними выскочили другие, надевая на ходу шапки.

Спускались по длинной отлогой дороге к электричке, к платформам. Измайлов шел впереди, размахивая руками, расстегнувши пальтецо и бросив шапку, которую они подобрали. И вдруг он засмеялся весело на ветер, оглянулся и побежал вниз. Он бежал быстро, выкидывая свои журавлиные ноги, и все разгонялся, разгонялся. Длинные волосы его развивались и летели. Они не сразу поняли, что его уже несет под уклон, что он ничего не соображает, потому что пьян и не может остановиться. А когда поняли, то все сразу закричали, потому что увидели, что он сейчас убьется прямо у них на глазах. Измайлов словно летел, делая шаги все больше, шире, чаще, подпрыгивая, загибал ноги в коленках, словно вот-вот должен был оторваться от земли и полететь. Все кинулись догонять его с гиком. И Леня почти догнал, но прямо с разбега Измайлов вдруг не удержался на ногах и в самом низу, у платформы, сорвался головой вперед и полетел в оледенелые сугробы, ударился и затих в снежной пыли.

Они вытащили его за ноги, стали сбивать с него налипший снег, а Измайлов вдруг повернул к ним какое-то звериное лицо, снежную маску, полную крови и слез, из которой глядели на них два темных немигающих глаза и 8 которой был разверзнут красный большой рот с кривыми зубами, полный пьяного воздуха — он посмотрел на них, захохотал и заплакал, идиот!

В пятницу вечером в Кукареки к Полуянову приехала целая депутация: мама, жена, сын Ванька — их привез на своей машине бывший полуяновский начальник и сокурсник Гена Жорник. Гена приехал за яблоками. Он был сыроед, вегетарианец, йог, член КПСС, секретарь про иностранным делам института и процветал в жизни, как никто другой из полуяновских сокорытников.

Сад же ломился от яблок. Антоновка с пятнадцати яблонь уже лежала на траве. По утрам бараны бабки Мани забегали в сад, легко и грациозно, по-горски перемахивая низенькую садовую калитку. Эти удивительные животные с внимательными глазами быстро пробегали по саду, пробуя сладкое яблоко, и подолгу стояли под яблоней и ели. От их укусов на плодах оставались следы, похожие на человеческие.

Сперва они стояли под красной румяной анисовкой, под большим старым деревом с редкими красноватыми листьями на ветках; потом под деревенскими штрифелями, потом под тонколистой и густой коричневкой, потом под славянкой — мощной и бледной, потом перешли на кислую и твердую антоновку. Если Полуянов хлопал в ладоши, они легко слетали с места, проносились по саду изящным антилопьим аллюром, перелетали через изгороди и исчезали в осеннем тумане полей.

— У-у, проклятые! — кричала баба Маня громко и протяжно. — Чтоб вы подохли, сволочи окаянные.

Геннадий Петрович Жорник приехал за яблоками, но еще и потому, что ему было любопытно посмотреть на ушедшего от мира Полуянова. И посему Полуянов сперва ничего ему не сказал про рукопись, про Сашу.

Жорник особенно Сашку не любил. Жорник был «деловой» — в том самом оскорбительном смысле, который вкладывают в это слово нынешние девушки, когда к ним клеятся на улице. Жорник «умел крутиться». Ему так повезло в жизни, что у него научная карьера вызывала интерес и энтузиазм. Наука платила ему взаимностью. Он не лез в звезды, не погружался в глубинные тайны мироздания. Защитился он мгновенно, возглавил лабораторию и теперь метил в большие научные воротилы. Сам он, казалось, не имел ни времени, ни желания задумываться о себе и о жизни, тем более что жизнь ему повода для этого не давала. Когда-то он усвоил вполне достаточный набор студенческих шуток (Гашек, Ильф и Петров, Стругацкие), способов зарабатывать (ученики, диссертация), отдыхать (байдарка, Карелия), целый набор масок поведения и способов жить. Недурно женился по любви, родил двух детей. Вместе с тем он не был ни дураком, ни пройдохой. Как всякий человек, долгое время погруженный в дело, требующее сосредоточенности мысли, он был способен на неожиданные ходы и умел действовать.

Жорник был оригинал: летом на работу он ездил на велосипеде. За здоровьем своим следил пристально — это первое, чему он научился в загранкомандировках. Дети его отродясь не ели мяса. Он и приехал для того, чтобы до весны запастись яблоками. Впрочем, при своем сыроедении и вегетарианстве Жорник мог по старинной студенческой привычке — и, кажется, только и именно следуя ей — мертвецки напиться. В последние два года он трижды работал за границей, то есть был отмечен высшей советской наградой: не жить в родной стране.

Саша был ему очень не нужен, вреден, Жорник обвинял Полуянова, ссорился с ним, они разругались из-за Саши, когда тот вытворил очередную штуку с высоковольтными вводами. Но после гибели Саши, в сущности, именно Жорник спас Полуянова от тюрьмы. Так что Полуянов решил ему пока про Сашину рукопись не говорить. Да и как было объяснить, оправдаться перед прагматиком и дельцом Жорником?

Было уже поздно, когда они приехали, темно. Полуянов сам сел за руль и привел «жигуленок» к дому. С разгона он выскочил из осеннего ночного тумана, который все клубился впереди в свете фар, и выехал под длинный косой луч, падавший из-за занавесок веранды на мокрые редеющие кусты сирени. Полуянов заглушил мотор, женщины пошли разгружаться и готовить ужин, а они вдвоем немного посидели в тишине, покурили, помолчали.

— Ну, здравствуйте, — сказал Жорник громко.

Полуянов как-то уже догадался, что Жорника может привести к нему в скит не жадность до яблок, а какая-нибудь личная неудача или житейская несправедливость. В темноте светился огонек сигареты, но Гена молчал и вздыхал.

Потом вполне чинно посидели, поужинали деревенской картошкой с солеными грибами и московскими консервами, выпили разбавленного спирта из пузырька, который привез с собой Жорник. Спирт был жуткий, желтоватый и крепко драл горло.

— Ой, что это? — спросила мама и передернулась.

— Это из морилки, — сказал Полуянов.

— Из морилки? А это не вредно?

— Двойная химическая перегонка из морилки для морения дерева. Она спиртовая. Есть еще на изопропиловом, но есть и такая.

— Но это не отравлено?

— Весь химический факультет вырос на этом народном напитке, — любезно объяснил Жорник, по привычке слишком низко наклоняясь над мамой, точно так, как он наклонялся над молоденькими девушками. — Свадьбы игрались, первенцев крестили. Нет, это не вредно.

Мама таяла. Для нее люди жорниковской породы так навсегда и остались тихой, недостижимой мечтой. Она всегда хотела блестящей легкой карьеры для сына. И странно: его всегда окружали такие парни, каким она хотела видеть Полуянова. Но сам он словно уклонялся от предназначенного для него мамой пути, отстранялся. И этим страшно бесил, ссорил их. Мама смотрела на Жорника с нежностью — в нем все было наружу: модная профессия, хороший оклад, перспективы роста, положение в обществе, его ранняя партийность, выездная внешность и анкета. Она, кажется, уже тихо опьянела от спирта, слушая короткие, хорошо построенные Генины рассказы о жизни за рубежом. Мама вежливо задавала ему вопросы, на которые знала ответы, и Гена отвечал, хотя знал, что ответы известны заранее. Слегка закосевший Полуянов с наслаждением слушал эту беседу.

— Геннадий, а почему вы ездите в Америку? Это вам необходимо по работе?

— Скорее всего, да, — говорил задумчиво Жорник и бросал быстрый взгляд на Полуянова и на Варю. — Когда потом возвращаешься, то можешь оценить свежим взглядом, что же сделано здесь.

— И это, наверное, относится не только к работе?

— Конечно, так и природу начинаешь ценить по-другому, и памятники культуры, многое.

Все это напоминало телевизионные диспуты, в которых были заранее распределены роли: вежливая и доброжелательная мама, высокий, с косой прядью, падающей на лоб, с этим аспирантским смешком в углу красивого рта и веселыми глазами, Жорник. Он был профессиональный обаяшка, нравился и любил нравиться, и теперь он говорил быстро, легко, нешироко размахивая руками. Он даже чуть покачивался на стуле и закидывал голову набок — очаровывал.

Варя тоже негромко смеялась и говорила:

— Жорник, вы пижон.

Потом мужчины курили на крылечке. Выло очень темно, налетевшие с ветром облака прикрыли сумрачные звезды осенней ночи. Свет падал только из боковых окошек, и туман отошел.

Жорник говорил, остывая от своего застольного успеха:

— Оформляли хоздоговора, отчеты писали, то да се. Ничего толком сделать не смогли — ну ты знаешь. Не в котлы же было лезть. Спрашиваем Холоднова: как писать отчет? Он остановился в этой своей профессорской позе — как на кафедре, помнишь? — и говорит так задумчиво: «Отчет пишите. А цифры будем ставить волевым образом».

Полуянов засмеялся. Он оценил: Жорник все еще числил его своим, предлагал ему выход, отход назад; он показывал, что с ним все еще можно говорить о делах так же, как они говорили каждый день, когда были вместе.

— Как там дела-то? — спросил Полуянов.

— Нормально. Помаленьку. Я в Японии был.

— Знаю.

— Насмотрелся всего: телевизоры цветные на стенке, в кармане, в машине. Воздух чистый, между прочим, — это все сказки про то, что там засоряют. Чище, чем в Европе. Компьютеры какие хошь. Самолеты и эстакады — жуть просто.

— Светлое будущее, — сказал Полуянов.

— Не знаю, наверное. Но только я бы там жить не хотел. Если бы сюда все это — другое дело.

Полуянов все ждал. Не для таких разговоров приехал к нему Гена Жорник. Жорник закурил еще одну, стал затягиваться, как-то обиженно засопел. Полуянов понял, что Гене надо пожаловаться, но он не умеет, а от Полуянова он все-таки отвык. Что ему надо сказать одну фразу, а сказать он ее не умеет. Не получается. Но ведь и у него не получалось рассказать про Сашкину рукопись.

Жорник как-то свял, поскучнел.

— Ну что, пойдем спать? — спросил Полуянов.

— Да, пора, — Жорник выкинул окурок.

— Ты что, с Нинкой собрался разводиться? — спросил Полуянов.

— Ты откуда знаешь?

— Все несчастные семьи похожи друг на друга, все счастливые счастливы по-своему, — сказал Полуянов. — Коренное, между прочим, отличие двадцатого века от века девятнадцатого.

— Да-да, — сказал Гена. — Все смешалось в доме Жорников.

Он помолчал.

— Я встретил женщину… Удивительная… Но там двое детей, она замужем, счастлива, любит мужа. У нас с ней такое завертелось… Нет, не это. Только разговоры, и один раз целовались в машине. Плачет, но не могу оторвать ее от себя. Две несчастные семьи. О разводе не может быть и речи. У нее муж, обожает детей, ее любит, молится на нее. Дети там — свет в окошке. И полное доверие — карт-бланш на любые действия. И потому обмануть она его не может. И я не могу обманывать. Полная катастрофа.

Полуянов молчал и курил.

— Мы словно попали в обвал. Вот жизнь: она построена, размечена. Уже внутри все перебродило, устоялось. Какой-то там даже уже внутри человек расположился в тебе — ты сам. Со своими привычками, со своими болячками совести — но уже устроился. И тут как лавина, как судьба. И нельзя, нельзя. Ничего нельзя.

— Встречаетесь? — спросил Полуянов.

— Очень редко. Даже звонить не имею права. Уже получается обман. А она абсолютно чистый человек — плачет, мучается. А когда встретимся, молчит. Час, два. А я тараторю, тараторю, что под руку попадется. Если на нас со стороны посмотреть — и не понять ничего. Двое знакомых, и все. Но как расставаться, это взрыв. Прижимается, дрожит и даже поцеловать себя не дает — боится себя. И не может уйти, говорит: «Не емко».

— Не емко?

— Да, «не емко» — мало, значит. А по телефону голос холодный, радостный, ровный. Когда вижу ее, руки трястись начинают, ледяной водой окатывает. И такое чувство непоправимого счастья. Я ей из Японии подарок привез — не взяла.

— А вообще чего привез-то? Видак?

— Да, разное, его тоже. Загнать — мне он не нужен.

Уже по деревне Кукареки погасили огни, повыключали телевизоры. Из соседнего дома был негромко слышен зуммер конца программы, и тихо свет голубел в окошке. Анюшка опять уснула у телевизора. Полуянов знал, что она проснется через скорое время по своей давнишней привычке — к утренней дойке. И тогда сама, зевая и потягиваясь, выключит телевизор, сходит на двор, пощупает щеколды. Собака Тайка полает для порядка и тоже выйдет и потянется, длинно выгибаясь всем телом и ложась на передние лапы. Куры завозятся в сарае, хрюкнет поросенок. В Лошадееве залает дурная собака и смолкнет. Осенняя ночь будет длиться и стыть.

— Ты с ней познакомился до поездки в Японию, что ли? — спросил Полуянов.

— Да, давно уже тянется. Я ж говорю, подарок вез ей — не взяла. Муж — настоящий, близкий друг до такой степени, что ни одну новую вещицу нельзя внести в дом, чтобы не объяснить: откуда она, кто привез, почему подарили. В общем — тупик. Общие друзья, общие мысли, дети. А тут я со своими чувствами. И она со своими. Некуда нам это все девать, что делать, ума не приложу.

В темноте исчезли очертания яблоневых веток, но свет из окна стал казаться резким и стало заметно, что электрический он, желтый, грубый. Полуянов усмехнулся: он правильно угадал, что Гена приедет, только если крепко тряхнет его. Знать он не хотел Полуянова после его бегства, называл его пренебрежительно «дезертиром», «ушельцем», острил. А как прижало, так и нашел к нему дорожку, приехал. И понимая, что думает нехорошо, не по-товарищески, не мог Полуянов отделаться от радостного чувства, что его-то люди все рядом. Что в доме идет тихий разговор двух родных ему женщин, что сын спит на старенькой кровати, закрываясь от лампы ладошкой. И что покой царит в этом строго обязательном мире. И что как все счастливые семьи, они счастливы совершенно по-своему — очень даже странно они счастливы.

Вдруг потянуло рассказать Жорнику о Сашкином сочинении. Именно теперь рассказать. Полуянов слушал Жорника и думал: ведь попади Сашка на другое место, он бы жив остался. Он бы так не тянулся, не корежился, не старался доказать себе и всем. Он бы не старался подражать Полуянову и Жорнику побеждать во всем. И это его посмертное сочинение только о том и кричит: «Я могу, я могу». Все думали — и Жорник тоже, — что вот бегает мальчик, придурочек. А он со своим пригородным десятиклассным образованием старался сравняться с такими, как Жорник, догнать и перегнать. Жить ему приходилось в бешеном напряге. Он и фантастику потому же начал писать. И его плющило, корежило.

Он это чувствовал. Единственное, чего он не знал и что Полуянов понял только здесь, в темноте, на крылечке, — что в мире натянутых струн и пружин и нервов нет ничего проще, чем управлять таким человеком, — посылать его на стройку, забыть о нем, отдать его.

Полуянову вдруг показалось, что этой мысли нужно какое-то подтверждение. Он сказал:

— Помнишь, как Сашкину первую установку запускали?

Жорник промолчал — это так было принято, при упоминании Сашкиного имени секунду молчать. Полуянову показалось, что Жорник улыбнулся в темноте.

Сашка по заданию Жорника паял первую высоковольтную установку. Ее вроде проверили — все было на месте. А потом вечером, уже часов в десять, когда все ушли, решили запустить. Включили в сеть, дали напряжение. Тихо замычал трансформатор, загорелась большая лампа — баретр на пятьсот ватт, зацокало реле. Они вдвоем с Жорником зажали уши ладонями — ждали, не бабахнет ли сразу. Ничего не произошло, только лампа светилась внутри металлического короба желтым светом. И тут Жорник сказал: «Смотри, сопля». Это был провод сброса, он висел неприпаянный. Жорник машинально даже протянул руку к установке, но Полуянов схватил его за запястье. «Я в этой комнате ответственный по технике безопасности, — сказал он шутя. — Уж если лезть в установку, то лезть отверткой. А то убьет — мне отвечать». Он выключил тумблеры, реле зацокали, лампа погасла. Потом протянул Жорнику отвертку. «Уж если лезть отверткой, — в тон ему ответил Жорник, — то лезть отверткой с высоковольтной изоляцией», — и показал Полуянову длинную отвертку с наборной прозрачной ручкой. Он прикоснулся металлом к железной стойке и стал подводить конец отвертки к тому висячему проводу. Иного выхода не было проверить, разрядился ли конденсатор. Иначе можно было ждать сутки.

Как провод коснулся жала отвертки, Полуянов не увидел. Видел он только ослепительный шар взрыва, алый шар огня, который на миг возник внутри корпуса. А потом они вдвоем сидели на полу и молчали. То есть Жорник все время что-то говорил, губы его двигались, но Полуянов ничего не слышал. Это было уморительно, видеть Жорника сидящим на полу с оплавленным огрызком отвертки в руках, видеть шевелящиеся червячки его безмолвных губ. Слух возвратился через день. И смотрели на мир они искоса, потому что в середине глаза стоял зеленый круг слепоты. Через неделю и это прошло.

— Помню, — сказал Жорник. — Он вообще был малограмотным, Сашка. Потом я проверил, он все «земли» в воздухе оставил, думал, что так нужно. Он и погиб-то из-за неграмотности.

Версия была официальной. Полуянова убедили, когда он приходил на работу и молча целыми днями курил у окна. Комиссия была строгая, но так и показали: по халатности. Выговор влепили всем и по всей строгости.

Эта история была именно потому гнусью, что кончилась таким выводом. И Жорник первый с ней согласился. Полуянов промолчал и, стало быть, тоже согласился. Да и кому нужны были бы его вопли — детям того прораба, который получил бы срок?

Снова Полуянов почувствовал, что вдруг между ним и Жорником словно натянулась пружина, виток ее напрягся.

— Спать идем, — сказал он. — Поздно уже. Завтра много работы.

Конец Сашиного рассказа был таким:

До завтрака набирали яблоки в большие красные сетки, которые Жорник украл на овощной базе. Утро было солнечное, но заспанное, мокрое. Листья блестели на открывшихся яблонях, под ногами пружинил сплошной мокрый ковер из листьев и падалицы. Варя подбирала яблоки с земли, аккуратно укладывала их в ящик. Полуянов и Жорник стояли на лестницах и снимали мокрую, желтую и твердую, как деревянный брус, антоновку.

Жорник был возбужден, он выспался в деревенском доме среди живой шуршащей тишины и холодного ночного тумана.

— Ты знаешь, — говорил он, — совершенно дурацкий сон: просыпаюсь среди ночи в поту, потому что понял, что поменял собрание сочинений Пушкина в книжном магазине на собрание советских детективов. И прямо холодный пот прошиб — нет у меня больше Пушкина! Испугался страшно, чуть не заплакал. «У лукоморья дуб зеленый…» Негде больше прочитать. Нету. И так, поверишь ли, одиноко мне стало без Пушкина — как без матери. Чуть не заплакал от обиды, ей-богу.

К обеду сеток накидали полную машину. Жорник сослался на дела и уехал. Мама уехала с ним — не хотела оставлять отца надолго одного.

А Варя с Ванькой остались. Наконец-то они все были вместе. Целый день они провели на огороде и в саду, копали картошку, сажали кусты смородины, окапывали яблони. Ванька, правда, больше кидался гнилыми яблоками, вздыхал, бродил по саду с лопатой.

С той поры, как Полуянов купил дом в деревне, он решительно и твердо объявил на всей своей территории абсолютизм, ввел просвещенную абсолютную монархию, а себя назначил монархом. Власть свою Полуянов называл идеальной в том смысле, что она призвана поддерживать в его владениях равновесие сил: не давать никому тиранить другого. Кодекс такой власти он вычитал в какой-то книге, где была приведена программа русской анархической группы. Звучал этот кодекс так:

Соединив абсолютизм с анархией, Полуянов добился выдающихся результатов. Стоило кому-то сказать: «Иди и покопай в саду» — как Полуянов сердился вполне серьезно. Он жестко говорил, что здесь, в Кукареках, только он может навязывать свою волю другим, а если это кому-то не нравится, то — скатертью дорожка.

Первое время мама и отец еще пытались заставить Ваньку копать или теща заставляла Варю чистить картошку, но после бурных объяснений, начинавшихся вроде бы в шутку, а кончавшихся ссорой, уходом в лес, долгими вечерними обидами, перестали. И все происходило чудесно само собой. Копался огород, чистилась картошка, хорошо и свободно ходилось в лес, на реку, а то и просто можно было валяться на глазах у всех в саду, в гамаке. Приезжавшие гости сразу спрашивали: «Наверное, надо покопать?» — и с мукой в голосе предлагали они свои вымученные услуги. Полуянов пресекал эти глупости с жестокостью истинного абсолютного монарха — сразу же знакомил гостей с кодексом. И какое облегчение читалось тогда в их глазах! Они начинали резвиться как дети, а потом тайком вылезали в сад и… копали в охотку на припеке, и сажали, и обрезали, укрепляли забор. Если делали плохо, то Полуянов только посмеивался.

Днем прилетел ветер с юго-запада, принес тепло и влагу. С яблонь опять полетели листья. Они с Варей обрезали ветки, разговаривали, а Ванька, умаявшись от безделья, теперь окапывал третью яблоню. Потом обедали, пили чай на веранде, говорили о клематисах, о диком винограде — и вообще делали те легкие обязательные дела, мелкие, но важные, которые и составляют суть и плоть отношений любящих друг друга людей, которые счастливы так самостоятельно, так по-своему.

После обеда пошли в лес по грибы, по знакомым местам. Сперва шли по озимым, по проторенной тракторной колее, по которой возили хлысты бабкам на дрова. Ваньке задали в школе учить кусок «Слова о полку Игореве» на вторник, и сперва было решили не идти, остаться, но потом Варя предложила учить вслух, на ходу, и это Полуянову чрезвычайно понравилось — учить «Слово» среди полей и дорог. Ванька сперва похныкал, но потом согласился и он, потому что очень хотел по грибы и знал, что без него не пойдут.

— Давай по-честному, — сказал Полуянов. — Будем учить вместе, за компанию. Мы с тобой. Только условие: учить не перевод, а старый текст, старославянский. Зато это верная пятерка.

Они шли под тяжелым, мокрым ветром к лесу. Мелкие брызги и водяная пыль тянулись с неба. Над ними низко гудели и пели провода высоковольтной линии. Ванька, как все эти нынешние дети, выпестованные советской школой, не любил и боялся всяких нестандартных ходов. И они немного поссорились и поругались, но потом дело у них пошло.

«Уже бо, братие, — спотыкаясь, на ходу читал Ванька, — не веселая година въстала,

Они шли, учили, запинались, снова и снова повторяли фразы. И все это как-то кисло шло, потому что не было живой связи между тем дальним веком и нынешним днем жизни здесь, в Кукареках, на поле, засеянном тем же древним злаком, между теми же полями и перелесками. Не было у Полуянова слов, чтобы объяснить сыну, как это все близко ходит из века в век, что «упуди жирня времена» — это тоже и наши бедные времена, как ни жалуйся на жизнь.

Варя уже вошла в лес и палочкой разгребала листья, искала в березнячке. А Полуянов рассказывал Ваньке про конных и пеших, про князя Игоря, который был просто завоеватель, который хотел чужого грабануть. И который в первом бою чужими награбленными одежками болота гатил, чтобы провести войско. Говорили про храброго Мстислава «иже зарѣза Редедю предъ пълкы касожьскыми»:

— Редедя был очень сильный, большой — он потому и вызвал Мстислава биться перед полками один на один. И он начал было его одолевать, но тут Мстислав взмолился Богородице, чтобы дала силу и за это обещал ей церковь поставить. И поимел такую силу, что сбросил Редедю на землю. И так сильно бросил, что Редедя не смог подняться. И тогда богомольный Мстислав спрыгнул с коня, вынул нож и его, лежачего, «зарѣза».

Ванька как-то оживился, дело пошло лучше. Он любит, как Полуянов рассказывает. Он чувствует, что есть за военными его рассказами какая-то правда. Валера Полуянов родился после войны и много-много наслушался военных историй, и детской своей памятью схватил многое так ярко и сильно, что потом оба его старика сильно удивлялись, что он помнил такое, что сами они забыли. Тут намечалась целая линия, о которой говорить Ваньке не имело смысла, наверное.

Целое полуяновское поколение послевоенных мальчишек было под завязку полно военных воспоминаний, рассказов, фильмов и как-то всю свою будущую жизнь строило на том, что им войны не миновать. И не было на земле людей, больше ожидавших будущей войны, чем мальчишки послевоенных лет рождения. Они ждали ее со всем пылом русской провинциальной романтичности. Но потом войны не случилось, жизнь как-то прошла мимо. Целые поколения офицеров выросли, отслужили и ушли в отставку.

Полуянов вспомнил, как его старик, кадровый военный, отслуживший всю войну на передовой, говорил, брезгливо щурясь, о нынешнем разладе и застое:

— Издержки мирного времени, — говорил он, твердо ставя слова, и Полуянов не мог его сбить с этой мысли.

Обо всем этом мальчику не скажешь, а Варя не любит говорить на эти темы. Как многие женщины, она так устает от работы, дома и всяких занятий, что больше говорить об этом не имеет мочи. Они давно обо всем договорились: дома эти темы не трогать. Тут какая-то чисто женская, материнская защита. Потому что говорить об этих наших делах общей жизни — только душу рвать и себя травить горечью. Это дом разрушает, огорчает, отвлекает от человеческого, частного, интимного, и Варя запрещает это. Лицо ее кривит такая мученическая судорога, что нет желания продолжать начатый разговор.

— Расскажи еще что-нибудь, — попросил Ванька.

— А учить когда?

— Да выучу я, — сказал он и, запинаясь, сосредоточенно отбарабанил кусок, — ну как?

— Плохо, — сказал Полуянов. — Ну, ладно… Вот слушай. Дело было в году пятьдесят шестом уже, дед твой тогда служил на самой границе, в маленьком городке, окружавшем старинную скобелевскую крепость, в которой размещался артполк. По стенам крепости мы, пацанва, бегали как по дорожкам стадиона — на этих стенах могли разъехаться две машины. На углах стояли широкие бастионы. С севера можно было видеть скалистый хребет, серый такой и голубой. А на юге гор не было, там текла мутная река, желтая, находившаяся в погранзоне. Берега ее заросли тугаями, острова на ней год от года меняли очертания, и за ней на полях копошились маленькие фигурки. Они были маленькие, цветастые, это были дехкане из чужой страны, Афганистана, но нам они казались как будто из восточной сказки с картинками. Нам казалось, что там все сказочное, за рекой.

— А в крепости?

— А в крепости было тоже замечательно. Там стояли такие маленькие пушки, трехдюймовки, словно специально сделанные для мальчишек.

— Ты из них стрелял? — спросил Ванька.

— Нет, сам не стрелял, а рядом стоял.

— Громко бьют?

— Да, мне твой дедушка сказал, чтобы я рот открыл, тогда не будет так громко. Вот я и стоял с открытым ртом — и ничего, хорошо. Но там были и гиганты гаубицы-пушки, 152-миллиметровые. То есть у них дыра была в стволе — во! Снаряд огромный, его подавали только два человека, очень крепких артиллериста из обслуги. Дед рассказывал, что когда она стреляет, то ствол откатывается назад, а удар весь уходит в две колонны с пружинами — они стоят по бокам. Эти пружины берут на себя энергию выстрела. Они сжимаются внутри колонн вверх-вниз, гаубица подпрыгивает и, словно слон, топает страшно в землю двумя сапогами разом. Всякая техника, она, знаешь, похожа на зверей или на людей. Гаубица эта похожа на огромную рогатую лягушку, которая страшно кричит и стреляет.

— Гаубица, — сказал Ванька, — похожа на гусеницу.

Полуянов глянул на него искоса и удивился. Он читал где-то, что в сходстве, в рифме проявляются давно забытые значения слов и смыслов. «Гаубица» действительно похожа на «гусеницу».

— А ведь верно, — сказал он. — Я видел на Бородинском поле короткие стволы рогатых гаубиц, шведских, очень похожих на гусениц. На них было написано: «Последний довод короля».

— Что такое «довод короля»?

— Это значит, что если король не сумел убедить кого-то на словах, то он поручает договориться гаубицам. Они бьют большими ядрами навесным огнем и убеждают.

— Я понял, — сказал Ванька.

— Ну вот. Нас, мальчишек, взрослые часто брали в полк, когда не с кем было оставить. И мы играли около «сорокапяток». А дома у нас у всех были разряженные болванки снарядов. Мы их с грохотом катали из угла в угол. А вечерами, если родители уходили в Дом офицеров в кино, а мы оставались в доме, запертые, то мы эту болванку брали с собой — она нас охраняла. Я, помню, все боялся пожара, потому что твой дядя, мой братик, спал в постели — он был маленький. А у нас на окнах были решетки — и я все ходил проверять, пролезет ли сквозь них моя голова в случае пожара. Потому что знал, что если голова пройдет, то и весь человек пролезет. Но все-таки мне, как старшему, было страшновато. И снаряд, который стоял на полу посреди комнаты острием вверх — блестящий белым металлом, тяжелый снаряд, — очень хорошо меня защищал в эти длинные вечера. Я засыпал около него на полу, и потом отец переносил меня в кровать.

Дело, о котором рассказывал дальше Полуянов, случилось на учениях. Солдат, водитель тягача, взял влево, гаубица на прицепе повалилась под откос, левая колонна у нее подогнулась, сталь лопнула на месте изгиба. Дело было чрезвычайное. Выпрямить колонну почти невозможно — пружина распирает. Вынуть ее, изогнутую, тоже не могли. Оставалось доложить по команде и ждать. Но именно этого они и не могли сделать.

В каждой воинской части бывает, как в жизни человека, тяжелое время. Три несчастных случая подряд подорвали у офицеров и солдат веру в удачу. Командир был на волоске от трибунала. Сплетение человеческих, служебных, семейных линий, которое всегда тащит за собой неудача, уже начало разъедать полк. Бабы по домам судачили о том, что командир на полку не жилец. Все повторялось, как сто и тысячу лет назад, когда удача князя ценилась выше всего и когда от неудачливого бежали свои и чужие. Полку нужна была удача.

За несколько дней до этого на ночных учениях молодой офицер взял неверный прицел, солдат добавил ошибки, снаряд попал за зону оцепления и разорвался у костра чабанов. Двух чабанов и собаку убило, мальчишка остался цел. Потом через неделю чинили засоренную канализацию, выкачивали глину, движок заглох. Солдатик полез его чинить, и задохнулся от выхлопных газов. Его вытащили, он умер в госпитале.

Отец был молодой командир, полк он принял за месяц до этих событий. Но по полку уже забегали военные прокуроры. Никому не было дела до вины или безвинности нового командира. Он был неудачлив, и этого было достаточно, чтобы его сочли плохим князем. Он расхлебывал ошибки прежнего командования. И полк разлезался, рвался по швам, как гнилое обмундирование — незаметно и неслышно.

И тогда отец вывел полк на ночные учения — подальше от баб и пересудов, от военных прокуроров, чтобы делать то военное дело, ради которого существовал полк. Люди подобрались, вся ткань отношений окрепла. Две недели они совершали марши, стреляли, водили тяжелые машины, кормили и снабжали себя водой. Наводили переправы, строили мосты. То есть делали обычное на войне или учении дело, в котором быстро выветривается настроение зимних квартир и наступает строгое, сухое и трезвое военное действие — поход.

Покореженная гаубица была для отца страшно некстати. Полк окреп: он вернулся боевой единицей. Военная работа — одна из суровых, но честных и справедливых работ — переделала людей. Отцу нужна была удача. Чтобы в него поверили, чтобы поверил в себя он сам. Поэтому он не доложил про гаубицу с покореженной колонной. Ночью он с заместителем по технической части, со старым своим другом, выпивохой и хохмачом, но милостью божьей зампотехом пошли смотреть, что там можно сделать. Все оказалось несложно: надо было выпрямить колонну и прихватить сваркой. А потом вынуть пружину и менять колонну.

Труба колонны держалась на сантиметрах стали. Трещины бежали по трубе. Удар многотонной пружины мог выбросить ремонтника — или его останки — за стены высокой скобелевской крепости.

Ночью они переоделись в черные танковые комбинезоны, надели шлемы с ларингами. При свете прожекторов закрепили гаубицу металлическими петлями на бетоне, завели на колонну трос с хомутами. Подцепили артиллерийский тягач. Отец полез на гаубицу, а зампотех сел за рычаги тягача. Отец подал знак, зампотех качнул тягач на миллиметры вперед. Колонна скрипнула, дрогнула, чуть выпрямилась. Тонкие лапки трещин бежали к месту слома. Но сталь еще держала. Только оставалось ее очень немного — вот что плохо было.

Раз двадцать подавали они тягач, и всякий раз подавалась, попискивала, поскрипывала сталь. Отец держал поднятой правую руку и старался не глядеть на тот лоскут металла, что держал пружину. Он знал, что в случае неудачи не успеет ничего почувствовать. Он был опытный артиллерист, воевал и видел, как это бывает. Через час они поставили колонну на место, сваркой схватили разлом, потом отпустили пружину.

Глубокой ночью отец разбудил Полуянова, а младшего братишку не будил. Он сидел клевал носом, гладил сына по голове. Он вообще был смешной, когда выпьет — как многие непьющие люди. Он все встряхивал головой, засыпал снова, смеялся.

Потом через много-много лет он рассказывал Полуянову — и в этом вся соль истории, — что, стоя на гаубице, он вдруг почувствовал, что будто ток разлился в воздухе от той пружины. Словно гроза подошла или провис провод высокого напряжения, и как на острие или на шпиле, стало покалывать в глазах, в голове и в кончиках пальцев. И что-то такое словно плющилось и корежилось, словно крутилось и стонало в тихом воздухе невидимо и неощутимо. Будто далекий гул такой от землетрясения, чужие голоса, брызги грома и первые колкие капли дождя на лице. И прожектор — золотое перо, направленное ему прямо в глаза.

Под вечер в воскресенье жена и сын Ванька уезжали. Их подхватил сосед на «Москвиче» и обещал подбросить до станции. Жена велела Полуянову вести себя хорошо и на неделе приезжать. Полуянов поцеловал своих в толстые щеки. Потом залез по приставной лесенке на крышу, и стал махать рукой, и с конька смотрел, как, переваливаясь, уходил «Москвич» за большое поле, мимо трех дубов на дороге, а потом исчез, покатил по грунтовке.

К этому послеобеденному воскресному часу все гости уже отбыли из деревни Кукареки, все машины уехали, и Полуянову сверху было как-то особенно хорошо видно, как сразу опустела и затихла деревня. Какое-то сиротство спустилось на селение, когда городские уехали: никто не копался в огородах, никто не бегал по соседям. Все затихло и переживало отъезд.

Сверху были видны желтые сады, игрушечные крыши изб, погребов и сараев, прудок, старые вербы на косогоре. У леса на озимых паслись две коровы. Они были черно-белые, словно составленные из разных кусков. За ними начинался редкий лес, слоями, как на марлю, наклеенный на сизый осенний воздух.

Анюшка сидела на лавочке у своего палисада, выкрашенного новой ядовитой сине-зеленой краской. Вставки новых желтых, коричневых, зеленых раскрасок очень забавно оживляли привычный осенний вид деревни.

— Уехали? — спросила Аня.

— Уехали, — сказал Полуянов. — Смотри, Аня, а коровы-то!

— Ага! — ответила она в быстрой своей манере. — Колюнька пропил.

— Кого пропил?

— Да он браги нагнал, нализался и спит теперь где-то. А они вон отбились. Теперь раскусили и будут шастать. Пропил, словом, пастух херов.

Как все бабки деревни Кукареки, она умела вставлять мат во всякий самый невинный семейный соседский разговор. И нимало не стеснялась — она была очень чиста, Анечка.

Колька, второй мужик деревни Кукареки, был он совсем не то, что дядя Веня. Он добрый: мордастый, опухший от браги и насмешливый. «Здорово, Валерьга» — кричал он Полуянову. Когда из деревни уезжали гости, то Колька подходил ко всем, просил привезти вина и водки, клялся матерью и божился, что у него есть знакомый начальник склада ГСМ, и обещал две канистры бензина за бесплатно. Все это знали, водку не обещали, смеялись и Кольку похлопывали по плечу. Он считался в деревне не пропащим мужиком. Лет ему за пятьдесят.

На этот счет в деревне Кукареки свое строгое правило. Если кто «затирает» брагу и гонит самогон — для себя и для дела — тот не пропащий, хороший человек. Тот, кто «затирает» и пьет брагу без выгона — тот пропащий, «пьяница». Колька еще гонит, но уже «пьяница», пропадает.

— Ну теперь он их пропьет, — сказала Анечка Полуянову. — Вот эти две, которых он проспал пьяный, пропил, они теперь сюда на озимые дорожку выучили, и уже они со стадом ходить не будут. Так и будут теперь отбиваться и по кустам сюда драпать.

— Придется ему по кустам за ними побегать, — сказал Полуянов.

— Ой нет, что ты, Валер! Пастухи так не сделают. Он ее в лес заведет, одним кнутом рога запутает, к дереву привяжет. Ватником своим голову накроет и начнет вторым кнутом стукать.

— Чтобы не бегала?

Анечка не поняла его.

— Вот так стукать начнет, — она показала как. — Чтобы и следов само главное не было. А у них рука сильная, они умеют. У них корова, бывает, с одного удара на колени падает. Потом он подождет, когда она подымется, и снова ударит.

— Так она ж подохнет!

— Не, они с такого боя — каждый день если — доиться перестают. А он их так будет бить каждый день, вот этих, которые бегают. У них молоко уйдет, они станут самые худшие в группе, и их спишут на мясокомбинат. Вот их, глядишь, через месяц и нету — которых он проспал, пустил на озимые, пропил то есть по-нашему.

Она сидела на тихом осеннем солнышке и болтала в воздухе ногами, простодушная, как девочка. А Полуянов смотрел за пруд, за две большие ветлы, что стояли перед пустошью, на зеленое поле и на двух коров, которых прозевали, пропили.

Баба Маня, в три погибели согнутая, подошла и глянула своим чистым и ясным взглядом. Она согнута и скрючена, как старое дерево, и словно из дубовой коры, из коричневого ее истерзанного временем лица смотрят лучистые маленькие глаза. Это главный человек в деревне, потому что говорит всегда умно и верно. А когда кричит, то голубые глаза горят голубым огнем. Зато когда улыбается, то словно кривая молния пролетает над ее опаленным лицом — все оно освещается и гаснет. Зимой она поймала в курятнике и руками убила коршуна.

— Валер, — спросила она, — а верно ли, что цены будут поднимать? Говорят, а?

— Говорят, говорят, — ответила за него Анечка быстро и встала напротив бабы Мани. — На сахар, на хлеб, на масло и на муку.

Подошла немая и стала застенчиво улыбаться — так она здоровалась со всеми. Он была худенькая и плохая, словно недоевшая, недополучившаяся. Жила одиноко и молча с злобной и заливистой сучкой Пулькой, которую за злобный нрав все уважительно звали Пулей.

Стали подходить бабки. Ждали машину хлеба, ту, которая привозила буханки. Брали для свиней, их тут зовут только поросятами и откармливают до небольших размеров, на полцентнера.

Бабки стали вставать в тот же кружок и говорить по очереди. В брошенной миром деревне Кукареки все работают целый день, возятся на виду друг у друга, но как сойдутся, то так затараторят быстро, что кажется Полуянову: не по-русски они говорят. А будешь мимо проходить, и не поймешь, про что речь. И вот говорят, тараторят, тараторят, а потом вдруг как-то разом сбросят обороты и разбегутся.

Говорят же все разом о том, что они уже знают из разговоров друг с другом. Но какая-то нужда гонит их говорить об этом же, знакомом, всем вместе.

— Цены повысят на сахар. Это главное дело — будет трудно гнать.

— И варенье, и варенье, — сказала Анюшка.

— Председателя надо спросить.

— Ага, он для того и приезжал, а они вон с Колькой, Зойка — все в избе пьяные лежат, на полу валяются.

— Так они в газике трое были. Председатель, уполномоченный и участковый.

— Да, это она все. Она приехала на ферму и сказала: «Я, говорит, найду тут управу на вас. Чья эта группа недоеная?»

— А Зойка, сучка, второй день группу держала недоеной.

— Она говорит: «Это Илюхиной группа? Ну, сейчас…»

— И поехала к участковому.

— Взяли они председателя, сели на газик его и на «Ниву». Приехали. А те пьяные лежат. Ну тут она кричит: «Все, оформляем протокол». Написали протокол, Зойка проснулась. Они ей говорят: «Подписывай, будем тебя отправлять в ЛТП».

— А Зойка в халате нараспашку, голая. Говорит: «Ничего не буду подписывать, потому что я ничего не пила!»

— Ой, зараза какая наглая, да?

— И как вдруг стреканет из сеней на улицу. И побежала огородами.

— А они за ней на «Ниве» и на газике мчалися!

— Убежала? Нет, не убежала. Поймали и заставили подписать. Вот так!

На этом они неожиданно кончили, расцепились и разошлись. Даже как бы усталые от этого мгновенного разговора. Анюшка спокойно повела с Полуяновым плавную беседу о малине — будет ли, мол, окапывать и рассаживать. А баба Маня и Нинка пошли посмотреть на беспокойную овцу, которая все бегала на привязи по кругу, как секундная стрелка по циферблату, и равномерно блеяла на двенадцати часах.

Ночью на двух машинах милиция гонялась по огородам за голой Зойкой в развевающемся халатике, которая мчалась по огородам босиком, а за ней по траве и по пахоте неслись газик и «Нива» с зажженными фарами. Полуянов и бабки все эту историю знали, потому что выскочили из домов ка свет фар и рев двигателей. И стало быть, разговоры про известное были чем-то иным еще, чем просто разговорами.

Тема цен возникала у них часто. Про новые цены они ничего не знали и не могли узнать в своей глухомани, в Кукареках. Но они собирались, говорили и стало быть, как-то питали друг дружку этими слухами и разговорами про известное. А может быть, эти разговоры были тенью того далекого городского ветра, которым заносило сюда их детей и который выметал отсюда людей и приносил новости далеких отголосков общей жизни.

Вечер ложился на поля, сад затемнел, закурился, задышал в красном пламени заката. Звезды осторожно блеснули и исчезли. Большое облако с темного края легло на небо. Тайный колокол медленно и звучно дважды ударил из леса.

Полуянов прислушался. Он как-то незаметно привык и странностям, звукам, знакам деревни. Он настругал лучинок, наколол плашек, бросил в печку ленту бересты, старые рукописи, поджег. Печка быстро растопилась, и в темноте его дома пламя играло и билось во тьме, отражалось в окнах и грело лицо и руки. Печь загудела, и в доме сделалось тепло, мирно и очень хорошо.

Полуянов послушал новости по «Би-Би-Си», приемник выключать не стал и сел работать. Стол его, покрытый старой клеенкой, стоял между двух окон, и когда он поднимал лицо от бумаг, то видел, как в темном окне шевелились листья сирени прямо у стекол окна. На миг его охватывало детское чувство сладкого ужаса одиночества. Казалось, что вот сейчас с той стороны стекла в темноте встанет незнакомое лицо, прижмется к стеклу лбом и жутко посмотрит тебе прямо в глаза.

Он глянул в окно.

Маленькое лицо с той стороны прижалось к стеклу, быстрые, словно стеклянные и неживые, глаза смотрели ему прямо в зрачки.

Полуянов обмер. Сознание продолжало молотить: невозможно, невозможно… Но руки лежали на столе без движения. Ни один мускул не двинулся, и только кровь ровно и сильно била в виски, набегая по каналам и сосудам тела. Он хорошо видел и различал черты этого маленького белого лица.

Оно походило скорее на маску с маскарада, и можно было думать, что кто-то в шутку поднял ее с той стороны в темноте на палочке, чтобы напугать Полуянова. Как-то враз он понял, что глаз у этого лица нет — именно немигающая пустота глазниц делала взгляд таким невыносимо пристальным, скорбным и глубоким.

Лицо было мертвое — женское или детское — с изящным носиком, белым и припудренным. По лбу шла нервная косая линия жемчужных и серебряных точек, правое ухо, щеки и брови были золотисто-серые, в каплях. Голубые губы презрительно улыбались в двойной мути старых стекол.

Полуянов двинулся от стола. Лицо исказила гримаска, оно схватилось судорогой, брови задвигались, щеки опали, оно переменилось и рассыпалось.

Полуянов выскочил в сени, потом во двор и обогнул дом. Окно светилось тихо и влажно в туманном сыром воздухе. Он подался к окну. Большая, белая ночная бабочка, осыпанная сырой пыльцой, распласталась по стеклу. Полуянов поймал ее в горсть и кинул в траву. Бабочка пала, как кучка пыли, и затрепетала в ногах.

Полуянов вернулся в дом и долго не мог собраться с мыслями. Он принялся было отвечать на письмо Сашиной сестры. Но это оказалось очень трудно. Он понял это и отложил письмо. Если человек свободен — ему ничего не мешает и он все может. Полуянов сидел и думал, что как ни прятался он от мира, а свободным не стал. Тоскливый страх человека, который сидит на свету и виден всем со всех сторон из окружавшей дом темноты, — этот страх томил его. Вдруг вспомнил он детские рассказы про «попрыгунчиков», которые пугали людей до смерти, до обморока, и улыбнулся. Он опустил занавески на окнах, выключил верхний свет, подбросил дров в печку.

— Собаку надо завести — вот чего, — сказал себе Полуянов. Громко, чтобы услышать свой голос. Потом поиграл ручкой радио, поискал в эфире, нащупал голос Ватикана. Умный иезуит толковал о борьбе за мир. Странное сочетание слов: «борьба за мир», — говорил он. Ведь если есть борьба за мир, то есть враги мира. Есть враги — есть ненависть к врагу, иначе как бороться? Но если есть ненависть — то какая может быть, к шутам, победа? Победа всегда оставляет одних обиженными, ненавидящими победителей. Победа «дела мира» есть Пиррова победа. Ненависть будет, а не победа — вот что. Мира надо добиться в душе. Надо хотя бы научиться не ненавидеть своих близких, сограждан. Надо себя полюбить и полюбить дела других людей. Вот и все. А мир — он сам наступит. Мир — это Божье дело. Твое дело ненависть не увеличивать. Ты, главное, не увеличивай зла в мире, береги то, что рядом, а мир, он сам наступит.

Полуянов вспомнил Сашку, его рассказ про круглоголового по имени Мир. И подумал, что «Слово о полку Игореве» и Сашкина чепуховина — это одного ряда вещи, как ни странно. Из века в век одно и то же… Он потерял мысль, испугался этого, но тут же успокоился: это уже бывало с ним в Кукареках, но всегда в свое время все возвращалось. Если жить спокойно и без лишнего, то мысли всегда возвращаются на свой круг.

У Анюшки светилось голубым окно. Полуянов почувствовал, что может пойти по деревне и поговорить с любым, что он тут как раз и не останется один. Его всегда ждут. Голубой свет дал ему знать, что Анюшка тихо спит около телевизора. Телевизор ее как-то разом усыплял. Она говорила об этом робея, но с радостью, как говорила обо всем на свете. И все в деревне знали, что он сидит под лампой и что-то такое себе пишет или думает. И это тоже успокоило его.

Иезуит все бубнил, и Полуянов подумал, что если бы он сунулся к бабкам со своими рассуждениями про борьбу за мир, то они бы просто его не поняли. «Борьба за мир» для них, как для всех, кто на этом денег не гребет — политика. А политика — это недомашнее, неличное дело. Ее слушают с умным лицом, но в голову не берут. И что делить Полуянову с Анечкой, зачем им бороться за мир? Или такой же, положим, итальянской бабке? А следовательно, вся эта борьба за мир для того только и нужна, чтобы забивать головы мальчишкам, вроде Сашки покойного, да большим дядям, вроде Жорника, чтобы сладко пить, вкусно кушать и мягко спать.

— Фуфло, — как говорит его сын Ванька. — Полное фуфло.

Ночью по дому шастали на тихих лапках мыши или крыса, будили его, и проснулся он какой-то дурной. Крыса и мыши приходят к поздней осени, когда пусто на ферме и на полях. Ночами они ищут еду по дому, роняют мелкие предметы. Полуянов тогда просыпается, зажигает свет и с кочергой гоняется за ними по углам. Гиблое дело! Неторопливые, жирные осенние твари все равно его ловчее. А кота у него еще нет.

Утром он работать не стал, а пошел в лес. Печка была растоплена с вечера, надо было принести грибов, чтобы посушить на зиму. Он шел по полю, шел той самой тропой, на которой учили с сыном «Слово», и думал, почему ему так легко опиливать сад, копать земли под огород, ходить за грибами, топить печь, готовить еду, убирать и чинить дом, сажать кусты и картошку, убирать урожай? И почему так тяжело и подневольно ему писать ответы на письма, жить среди людей, ходить на работу, посещать общие и профсоюзные собрания, заполнять анкеты, ездить в дома отдыха, ходить на овощебазу?

День был пасмурный, но очень ясный, ровный, спокойный и строгий. Деревья, не шелохнувшись, замерли в потеплевшем воздухе, трава замерла и окостенела. Только теплая земля словно тихонько издавала маленькие низовые звуки — кряхтенье, потрескиванье, шепот. Листья беззвучно сходили с берез.

Полуянов пошел краем леса, и в душе его было какое-то легкое беспокойство, которое всегда появлялось после отъезда гостей. Он постепенно слышал в речах друзей этот упрек, в каждом слове. «Сбежал, — думал о нем каждый. — Мы все тут ломайся, а он сбежал. Устроился, на работу не ходит, место нашел. Хоть и за малые деньги, а бросил эту жизнь. Значит, ты не хочешь с нами жить. Презираешь».

Он вспомнил, как сказал ему инженер Аркаша Аксанов:

— Это он из-за Сашки дурит. Одумается, возвратится. Возвращайся, Полуянов. Нечего строить из себя…

И всякий раз это задевало Полуянова. Он шел к лесу и думал о том, как страшно жить без духовного подвига, когда одну веру потерял, а другой не нашел. Каждый тянет к себе и кричит: «се мое, то мое же». В людях рождается напряжение ненависти. И тогда война рождается из борьбы за мир так же естественно и просто, как уничтожение людей рождается борьбой за всеобщее счастье.

Здесь, в деревне, куда он спрятался от всего, не зная еще, как ему жить дальше, — и здесь его достает. Никуда он не ушел. Но что ему теперь дальше делать со своей жизнью — здесь, где бродят деревенские бабки, расталкивая палками траву и выкапывая из листьев толстые, как кукиши, белые грибы и похожие «на сам знаешь чего» — как говорит баба Нинка — подосиновые челыши? Хотя здесь-то все природой защищено: этим полем и этим лесом. И как кажется ему, здесь всякая одинокая жизнь спрятана и улажена. И непонятно — отчего так не жить всем?