Пасьянс гиперборейцев

ВТОРАЯ ПЕТЛЯ (из цикла «Одиссея альтернатора»)

— …это случайность, которой просто не должно быть! Прошу поверить, я говорю чистую правду. Если бы за те три месяца по относительному времени и семьдесят лет по абсолютному не разрядились аккумуляторы моей капсулы, я никогда бы не попал… Да что там говорить… Дайте мне всего два дня. Я найду способ их зарядить, и вы больше не меня увидите.

— Ты отступник — прокаркал адепт-хранитель, — и отступник упорствующий. Для того, чтобы послать тебя на костер, Священной Комиссии достаточно взглянуть на твой наряд… А ведь ты еще умеешь читать и писать?

Человек в грязной, изодранной тунике кивнул.

— Так я и думал. Иначе откуда ты смог бы узнать о деятельности былых времен? Но ты невнимательно читал канонические книги или умышленно искажаешь их. В твоем рассказе столько нелепостей, наглой лжи и явного отступничества, что…

— Но я же говорил, альтернативная возможность…

— Увести его!

— Его нужно казнить хотя бы из уважения к истине, — сказал адепт-хранитель, когда за пленником закрылась дверь, и добавил в сторону секретаря, — это не для протокола, для мемуаров. История одна, и она изложена в канонических книгах. Другой нам не надо. Если же хотя бы сотая доля его рассказа соответствует действительности и об этом кто-нибудь узнает, великая смута в умах неизбежна. Его нужно казнить ради незыблемости истории и истины, и никто никогда не посмеет обвинить меня в несправедливости.

И он подписал приговор.

Еще на первых курсах нам твердили, что история — наука экспериментальная, прикладная, но не до такой же степени!

Конечно, теория допускает, что вместо того, чтобы быть в альтернативной действительности невидимым и неосязаемым, исследователь вдруг обретает плоть, но вероятность этого настолько мала…

Со мной это произошло дважды. И этот второй раз будет, похоже, последним.

Все, допрыгался альтернатор. Говорила мне мама: «Не ходи, сынок, в альтернаторы, ходи в физики-теоретики». Не послушался. И пойдут теперь мои хорошо обжаренные косточки на удобрения, хотя, наверное, они и удобрений-то еще не знают. А в этой реальности, может быть, и не узнают вовсе. Тем хуже для меня. Буду растаскан на все четыре стороны воронами черными да собаками бездомными…

И до того меня расстроила безрадостная будущность, что чуть было не брызнули на гнилую солому скупые мужские слезы. Непременно скупые, как альтернатору и положено.

Нет уж, дудки, такого удовольствия я им не доставлю! Дематериализуюсь к чертовой матери, то-то обалдеет Верховный Хранитель!

Я представил Верховного Хранителя обалдевшим, и мне стало почти хорошо.

А все-таки гад он порядочный. Отступник! Отступничество! На костер! Гад, вдобавок непорядочный. Чинуша проклятый, буквоед занудный, маньяк плесневелый… А почему, собственно, плесневелый? Просто маньяк, а может, и не маньяк вовсе. Работа у него такая, время такое, а сам он не что иное, как порождение этого времени, продукт, так сказать, теперешнего уровня развития цивилизации в данной альтернативной действительности, а для теперешнего уровня данной АД пожарить живого человека на костре — самое что ни на есть благое дело.

Я-то перед ним с перепугу как распинался, даже стыдно. Чихать он хотел на множество альтернативных действительностей, на вертикальное и горизонтальное перемещение по ним, на меня, на капсулу и на аккумуляторы. Он даже понять не захотел, что я не отсюда!

Отступничество. Не бывает. И камни с неба не падают. Стойкая позиция Главное, спокойная.

Ну и физиономия у него была, когда капсула выскочила из темпорального потока. Зрелище впечатляющее до заикания. Я и сам бы испугался, но при чем здесь костер?! Пироман несчастный. Нет, несчастный из нас двоих как раз я, он-то сидит сейчас где-нибудь и возлияния совершает с закусываниями… а может быть, сейчас пост, и он в порыве религиозного экстаза плоть уязвляет? С трудом верится, если учесть, в какой щекотливый момент я предстал пред его грозные очи.

Есть-то как хочется. Это ж сколько времени я не ел? Целую вечность. Триста лет до новой эры да плюс еще веков пятнадцать-шестнадцать… За эти века Европа сменила развеселое язычество на христианство, в лязге железа проползла вереница крестовых походов, выяснили отношения Алая и Белая Розы, Данте посетил ад и вернулся обратно, Мартин Лютер защитился чернильницей от искушавшего его дьявола, Леонардо да Винчи изобрел все мыслимое от часов до подводной лодки, корабли Колумба привезли табак и картофель…

Но все это было в моей действительности. Здесь же, куда меня занесло благодаря влиянию малых членов разложения темпорального поля в ряд Игнатьевой-Рамакришны-Либидиха, все могло быть совсем по-другому. Европа могла называться не Европой, а как-то еще, а любимым архитектурным сооружением могли бы быть ацтекские пирамиды или храмы Солнца. Хорошо еще, что я не попал в полосу тупиковых действительностей. Тут, по крайней мере, есть люди.

Бряцанье засова прервало мои размышления. Тяжелая дверь с истошным визгом повернулась на петлях, и в проеме нарисовался похожий на огромного медведя адепт с факелом в одной руке и каким-то свертком в другой.

— Вставай, отступник, — прорычал адепт и гулко икнул.

Сердце екнуло и куда-то провалилось, оставив вместо себя сосущую пустоту. Я отчетливо ощутил выступивший на ушах иней и схватился за дематериализатор.

— Уже на костер? — шепотом спросил я и тоже икнул.

— А ты очень торопишься? Боишься, что к твоему приходу котлы в аду остынут? — он громко захохотал, с потолка посыпалась труха, пахнуло чем-то смрадным, чесночно-сивушным.

— Оденься, — он бросил мне узел с тряпьем. — Смотреть противно.

Можно было поспорить о том, что имеет более эстетичный вид — моя почти новая туника или дырявые штаны и грубая дерюжная рубаха, но я вовремя сообразил, что спор в данной ситуации — дело не только бесполезное, но и явно опасное. И спорить не стал.

Пока я переодевался, громила адепт презрительно хмыкал в адрес моей далеко не геркулесовой фигуры, давая понять, что будь на то его, адепта, воля, он не стал бы возиться со всякими там расследованиями, приговорами, кострами и прочими глупостями, а просто положил бы меня на одну ладонь, другой прихлопнул, сдул то, что осталось, и все. И никаких забот.

Но! Дисциплина есть дисциплина, и воли адепту никто не давал, что я не без удовольствия отметил. Так что пришлось ему смирить свои кровожадные порывы, завязать мне глаза куском мешковины и, поминутно икая и недовольно бормоча, куда-то повести. Будь на то моя воля, я завязал бы себе нос, ибо смердел ревнитель веры нестерпимо.

На самом деле все не так уж плохо, думал я, шлепая босиком по холодному скользкому полу и ощущая на плече полновесность адептовой длани. Если меня собираются сжечь, то зачем повязка? И потом, я всегда смогу дематериализоваться. Заряда моего браслета как раз хватит на то, чтобы разложить на атомы или меня, или половину моего стража. Наполовину дематериализованный адепт — веселое, должно быть, зрелище.

Каменные плиты под ногами сырые, но вода уже не хлюпает. Поворот налево, ступенька, я чертыхаюсь: мог бы и предупредить. Еще ступенька, еще и еще. Сорок одна ступенька. Адепт хрипит и фыркает, как больная лошадь.

Поворот направо, еще поворот. Сухой пол, если верить моим подошвам, — дощатый, плохо выструганный. Еще поворот, прямо, поворот, когда же это кончится? Кажется, пришли.

Адепт сорвал с меня повязку и втолкнул в полутемную комнату. Около высокого узкого окна, похожего на бойницу в крепостной стене, в сизом облаке благовоний сидела томная девица и лениво щипала струны чего-то отдаленно напоминающего гитару. После каждого щипка инструмент пронзительно дребезжал, и девица капризно морщилась. На коленях у нее лежала огромная книга. Золотое тиснение по красному кожаному переплету. В памяти у меня всплыло красивое слово инкунабула. Я огляделся: свечи, множество оплывших свечей в тронутых зеленью подсвечниках. Горят лишь некоторые. Драпированные побитым молью бархатом стены. Девица. Лицо девицы мне знакомо, не просто знакомо, а мучительно, до зуда в мозгах знакомо. Если умыть ее с мылом, немного подвести глаза, постричь черные космы и сделать их светло-каштановыми… На кого же она похожа?

Я готов был выругаться от бессилия вспомнить.

— Здравствуй, отступник, — сказала девица неожиданно низким голосом.

— Желать здоровья человеку, которого вот-вот сожгут, как сосновое полено?

Нечего с ними церемонии разводить, пусть знают, с кем имеют дело. Я расправил плечи так, что затрещала рубаха, и выпятил грудь.

— Ну-у-у, — не замечая моей воинственной позы, девица сладко потянулась и зевнула, — сожгут тебя или не сожгут, еще неизвестно.

— Верховный Хранитель подписал приговор.

Девица хмыкнула.

— Однако ты струсил, — сказала она, с любопытством глядя на меня. — Да будет тебе известно, что Верховный Хранитель сейчас болен. А говорил ты с генералом Бандини, главой святого ордена дандаистов. Он временно взял на себя тяжкое бремя охраны чистоты дандаистской веры.

Эта новость почему-то здорово меня ободрила.

— Ах, вот оно что, — сказал я. — То-то мне сразу показалось, что он не верховный… А что с самым главным? Бремени не вынес? У меня со временем туговато, и вообще…

— Не смей так говорить о наместнике святого Данда! — взвилась девица. — Не то в Священной Канцелярии тебя быстро научат почтительности.

Вот так всегда. Мой язык меня погубит, как говорила моя бабушка, а уж она зря ничего не обещала. Но на кого же похожа эта святоша?

— Что-то на площади перед Цитаделью давненько не пахло жареным, — веско вставил за моей спиной адепт. — Дозволь, высокородная, я его ударю.

Девица отмахнулась.

— Пока не надо. А ты, отступник, если дорожишь языком, говори только тогда, когда тебя спрашивают, понял?

Я кивнул.

— И еще, — девица многозначительно покачала у себя перед носом пухлым пальчиком. — Все зависит от тебя. Мой отец никогда не делает опрометчивых поступков. Понял?

Я не понял, но опять кивнул.

— Так ты… вы дочь генерала ордена?

— Нет, это он мой отец. Духовный отец.

И опять я ничего не понял, но на всякий случай обнажил зубы в подобии улыбки и поклонился. Почему-то хотелось подхалимски шаркнуть ножкой. Сдержался.

— Я его воспитанница, — хвастливо пояснила девица.

Адепт громогласно хмыкнул.

— Да, именно воспитанница! — повторила девица. — Пшел вон, образина!

Последние слова относились к адепту, но я вздрогнул, еще раз поклонился и все-таки шаркнул ножкой.

Недовольно ворча, адепт вышел. Девица несколько секунд прислушивалась к удаляющимся шагам, а потом сказала:

— От меня тоже кое-что зависит, понимаешь? Генерал немного рассказал мне о тебе, но хотелось бы услышать все из первых уст. Надеюсь, это меня развлечет, ну а если нет…

Тысяча чертей! И почему я в свое время не ходил на факультатив по истории мракобесия?! Знал бы хоть, как с ними говорить надо. Кажется, побольше лести и самоунижения… Люди-то, конечно, Остаются людьми в любой альтернативной действительности, разница только в том, как они себя называют, гетерами, наложницами, воспитанницами, экономками или товарищами по работе. Суть одна, а попробуй ошибись в названии — мигом изжарят.

— Я рассказывал его превосходительству э… господину генералу историю злоключений, кои имели место быть с вашим покорным э… слугой…

Я говорил долго, пока не споткнулся, пытаясь закруглить какой-то неудобоваримый комплимент, и со вздохом закончил:

— …и я с великим усердием, насколько позволят мои ничтожные силы, изложу тебе все, что ты пожелаешь, о несравненная дева, светоч добродетели и красоты, продлив свою жалкую жизнь хотя бы на время моего грустного повествования…

Вздох у меня получился талантливо. Да что там говорить, гениальный был вздох, полный самого безысходного отчаяния и смирения, но тут как назло в памяти всплыла обнаруженная мной в одной из действительностей история «Тысячи и одной ночи», и я закусил губу, убивая идиотскую ухмылку.

— Но почему же ты собираешься рассказывать грустное, — капризно сказала девица. — Я не хочу грустное, понял? Ну что же ты молчишь? Говори!

Говори! А что говорить? Рассказать об Институте, где я работаю? Нет, взгрустнет несравненная — и никто не даст за мою жизнь сгоревшего предохранителя. От скучающей женщины можно ждать что угодно.

Я усиленно ворочал мозгами, пытаясь вытряхнуть из извилин хоть что-нибудь смешное. Выдать ей обойму институтских анекдотов? Так разве поймет, куда ей, темной…

— Что читаешь? — спросил я, указывая на книгу.

— Иегуда Абарбанель, «Диалоги о любви».

— Нравится?

— Ну-у, как тебе сказать… — протяжно и почему-то в нос ответила девица.

И тут меня осенило. Ну-у, как тебе сказать… Конечно же, Эллочка из отдела костюмов и обрядов! Разница только в цвете и длине волос, как я раньше не сообразил? А раз так…

В следующий миг моя непринужденная улыбка осветила затканные вековой паутиной углы, я пристроился на полу рядом с девицей и попросил для вдохновения коснуться ее руки. И все. Дальше я уже все знал. Она могла бы молчать, последующий диалог был под силу мне одному.

— Могу ли я знать твое имя?

— Мария-Изабель дель…

Там еще три раза повторялось дель, четыре раза де один раз ибн. Повторить ее имя я не смог бы даже под страхом смерти.

— Достаточно, — прервал я ее. — Твоих имен хватит на полностью укомплектованный женский монастырь. Я буду звать тебя Эллочкой. А меня зови просто Эрик. — Через полчаса, совершив краткий ознакомительный экскурс в проблемы пространственно-временного континуума, мы перешли непосредственно к волнующей даму теме.

О Мода! По убойной силе с твоими чарами могут сравниться разве что стрелы Амура! Ты всецело завладеваешь трепещущими женскими сердцами и заставляешь неандерталку сокрушать череп несъедобному пещерному леопарду, чтобы завладеть его шкурой, а женщину более цивилизованных времен — в сладком оцепенении замирать у прилавков и витрин. Как я благодарил твое извечное непостоянство и как признателен был Эллочке из отдела костюмов и обрядов за казавшееся раньше ненужным посвящение в свои тайны.

Я вскользь коснулся древнегреческих туник, хитонов, хламид и экзомид, рысцой пробежался по незнакомой мне одежде начала эпохи глобальных религий и медленно, смакуя каждое слово, поплелся по благодатной ниве мод просвещенных веков.

Платья вечерние и пеньюары утренние, плиссе и гофре, юбки мини-миди-макси, брюки и блайзеры, свитера и блузки, кокетки, планки, вытачки и полочки, клапаны врезные и накладные, подплечики, застежки потайные, смещенные и застежки-молния, рукава втачные, рубашечные и кимоно, воротники отложные и стойкой…

Бедная Эллочка краснела и бледнела, хваталась за сердце и голову попеременно, в ужасе отшатывалась, восклицая: «Святой Данда! Спаси от искушения — открытые колени!» Но очень скоро вошла во вкус, отбросила предрассудки и начала задавать вполне осмысленные вопросы типа; что такое карман ласточкой? Или: а здесь врезной или реглан? Когда зазвонил за окном полуденный, а может, полуночный колокол, она уже почти на равных могла бы общаться с прекрасной половиной моих современников. Во всяком случае, с Эллочкой из отдела костюмов и обрядов они нашли бы общий язык.

Мы исчеркали весь пол свечным нагаром, я возгордился и уже хотел перейти от изобилия форм верхней одежды к необозримым безднам нижней, как дверь без стука отворилась, и вошли двое в белых рясах и черных плащах.

— Покрой цельный, силуэт — трапеция без вытачек, — автоматически ответил я.

— Вы его уводите? — встрепенулась Эллочка.

— Завтра его желает видеть… — один из вошедших закатил глаза и указал на потолок, в то время как другой сосредоточенно изучал наши чертежи на полу.

— Эрик, — спросила Эллочка на прощание, — а если рукав реглан и воротник…

Я не успел дослушать и от удара костлявого кулака вылетел за дверь.

И опять мне завязали глаза и повел и по затхлым коридорам, где из-под ног с писком выскакивали мышиные семейства, и я опять очутился на гнилой соломе, с той лишь разницей, что теперь передо мной лежала черствая лепешка и стояла миска костей, судя по гигантским размерам, принадлежавших мамонту.

Всю ночь мне снились кошмары, за мной гонялись безголовые и безрукие портновские манекены и распевали унылые псалмы.

Стоя на верхней площадке башни Святого Гауранга, генерал жевал яблоко. Хороший добрый человек никогда не стал бы есть яблоко так. Генерал откусывал крохотные кусочки, склонив голову набок и внимательно прислушиваясь к чему-то внутри себя, долго их пережевывал, а потом резко, как лекарство, глотал. При этом его острый кадык под желтой кожей с редкими волосками судорожно дергался.

Когда творец задумал создать Город, он взял за основу местный способ приготовления пиццы, которую, если верить знатокам, готовят без рецепта из всех имеющихся в наличии продуктов. У творца их было много. Он щедро ссыпал в кучу дворцы, храмы и лачуги, добавил кривых и узких, похожих на спагетти улочек, круто все замешал на мутных водах священной реки и, закрыв глаза, бросил эту смесь на пресловутые семь холмов. Потом посмотрел на дело рук своих, ужаснулся и, чтобы хоть как-то исправить положение, в особо неаппетитные места втиснул площади и покрыл все толстым слоем грязи.

Довольно долго генерал рассказывал мне историю Города, а потом вдруг спросил:

— Если я верно тебя понял, то стоит мне столкнуть тебя сейчас вниз, и родится новый мир, в котором я тебя вниз не сталкивал?

Я отступил от края. У генерала был практический ум, даже слишком.

— Любое наше действие образует альтернативную действительность, — сказал я, — но если действие не влияет на дальнейшую судьбу мира, то материнская действительность и альтернативная практически друг то друга неотличимы. А если…

— Это я понял, — нетерпеливо оборвал генерал. — Только исторические поступки личностей могут породить эти другие миры. Так?

— Не совсем так, но в общем-то верно.

— И твоя машина, или как там ты ее называешь, может показать, что было бы, если бы в свое время кто-то сделал что-то не так, как он сделал, а иначе? И сейчас на нас может смотреть кто-то из твоих друзей, обладающих такой же машиной?

Генерал надолго замолчал и молча съел еще два яблока подряд. Кадык едва не разрывал кожу на шее.

А ведь сейчас он колеблется, неожиданно подумал я. Эти разговоры, сегодняшняя прогулка по застенкам — все это только подготовка. Слишком он волнуется, прелюдия окончена. Он волнуется так, будто должен сообщить мне нечто важное, важное для него. Скажет или нет?

Генерал сказал:

— Я верю тебе, — сказал он. — Тебе здесь не место. Тебе и твоей машине. Ты уйдешь отсюда.

И еще он сказал, что члены Священной Комиссии тщательно исследовали мою капсулу и пришли к выводу о потустороннем ее происхождении. Руки человеческие не в состоянии сделать ничего подобного, заявили просвещенные мужи, следовательно, я сам и моя капсула — Порождение Великого Искусителя.

И еще он сказал, что скромной моей персоной заинтересовался сам Верховный Хранитель и, хотя он не совсем оправился от болезни, пожелал меня видеть сегодня же.

— Будет лучше для тебя, — сказал генерал, — если ты не скажешь и половины того, что сказал мне. Иначе я не смогу тебе помочь.

Спустя немного времени я уже трясся на жестком сиденье тарантаса без окон. За стенками экипажа щелкали бичи, ржали кони, кто-то изо всех сил дул в рожок, прокладывая дорогу в сутолоке узких улочек. Колеса звонко простучали по мостовой, вероятно, мы через мост святого Вимудхаха въехали на площадь перед Цитаделью, потом несколько раз круто повернули, звук стал глуше, кучер прикрикнул на лошадей, и тарантас остановился.

Сухонький старичок с бойкими голубыми глазами и мохнатыми седыми бровями совсем не походил на главу и опору, живого святого, наместника Данда на грешной земле и прочее, прочее, прочее. И тем не менее это был он, Верховный Хранитель Цитадели — Данда Джурсен Неистовый.

Укутанный в одеяло и обложенный подушками, он полулежал на низкой кушетке перед столиком с фруктами, кувшином и золотой чашей. Он казался придавленным тяжелой нагрудной пластиной с изображением распластавшей крылья птицы.

— Так это ты до смерти напугал генерала Бандини? — спросил Верховный? Хранитель.

Не зная, как отвечать, я молча поклонился.

— Если это так, я тебе не завидую. Бандини умеет мстить. Он ведь был не один, а? — Верховный хихикнул. — Будем надеяться, это не отразилось на его достоинствах. Ну ладно, — он махнул рукой. — Значит, ты утверждаешь, что прозрачная бочка, которую вот уже три дня обнюхивает Священная Комиссия, перенесла тебя из глубокой древности к нам?

— Это так, — подтвердил я, пытаясь за спиной развернуть клочок бумаги, который в темном коридоре перед потайной дверью в покои Верховного мне сунуло закутанное в саван существо. Оно, как привидение, появилось из какой-то ниши и совершенно бесшумно исчезло.

— Это так, — повторил я. — И не совсем так. Произошла какая-то невероятная ошибка, случайность. Вместо того, чтобы быть невидимым, неосязаемым, я попал к вам во плоти. Наверное, что-то произошло с капсулой, потому что две такие случайности с одним человеком произойти просто не могут. Вдобавок ко всему разрядились аккумуляторы…

Верховный слушал меня и кивал, поглаживая пластину на груди. Может быть, его понимающий и сочувствующий вид так на меня подействовал или сказалось напряжение последних дней и веков, но я презрел советы Бандини и рассказал этому симпатичному старичку все от начала до конца. Мне вдруг показалось, что это как раз тот человек, который и хочет и может мне помочь.

— Ты сильно взволнован, — сказал он, выслушав мою сбивчивую исповедь. — Выпей воды.

Он позвонил в маленький колокольчик, и в комнате появился тощий юноша в черном. По изгибу спины и маслянистым глазам можно было сразу догадаться, что это секретарь.

— Матео, принеси еще бокал, — сказал Верховный.

Матео поклонился, исчез и через секунду вновь появился, но уже с хрустальным бокалом. Он налил воду, предложил чашу старику, но тот отрицательно покачал головой, и Матео, поставив чашу на столик, направился ко мне. Он не шел, а парил над полом, едва касаясь его кончиками узких туфель. Кто ступает легко, тот пойдет далеко, вспомнилась мне старая поговорка. Если ей верить, будущее этого юноши можно считать обеспеченным. Он протянул мне бокал, но выпустил его из рук за долю мгновений до того, как я его взял. Нежный звон — и осколки хрусталя разлетелись по комнате.

В изысканных выражениях Верховный Хранитель высказал предположение о том, откуда у секретаря растут руки.

Юноша умоляюще смотрел на меня.

— Это я виноват, — сказал я, — даже не знаю, как это получилось.

— Неважно, — сказал Верховный, взмахом руки отпуская секретаря.

— Если я правильно тебя понял, — продолжал он, когда за секретарем закрылась дверь, — твоя машина может, минуя вечера, перенести тебя сразу в позавчера?

— И даже дальше. Я могу прыгать на любой отрезок времени назад по горизонтали и в любую альтернативную реальность по вертикали.

— Этого я не понимаю… А в завтра, в завтра ты можешь перенестись?

— Будущее недоступно, — сказал я. Потому что оно — следствие наших поступков сегодня.

— Хорошо сказано, — задумчиво проговорил Верховный Хранитель. — И часто мы стыдимся сегодня поступков вчерашних… Послушай, а если я влезу в эту машину вместе с тобой, то я тоже смогу увидеть происходившее в древние времена?

— Сможете, — со вздохом солгал я. — Конечно, сможете.

— И тогда я смогу видеть, что было бы, не поддайся я искушению и не сделай того, что сделал. Найду корни ошибок и в будущем исправлю их…

Верховный довольно быстро ухватил суть работы альтернатора: учиться на ошибках, исследовать альтернативные действительности, чтобы прогнозировать будущее.

— Но ведь… — он вдруг умолк, обвел расширившимися глазами свои покои и тихо, полувопросительно-полуутвердительно сказал: — Я смогу видеть, как Хромой Данда привел горстку людей в эту землю, спасая их от гибели, как он учил их, как был мученически убит отступниками и стал святым?.. Я увижу, все это я увижу своими глазами! Я всегда подозревал, что в канонических трудах не все правда, но теперь я увижу! А изменить, я смогу что-нибудь изменить?

— То, что случилось уже, нельзя неслучившимся сделать, — заученно повторил я высказывание древнего мудреца, выбитое над главным входом в наш Институт.

— Да-да, верно, — пробормотал Верховный. — Но мне хотя бы одним глазом посмотреть на мир, в котором я не сделал тех ошибок, которые сделал в этом мире…

Его глаза подернулись пеленой мечтательности. Похоже, за свою жизнь он совершил немало ошибок.

— Все это станет возможным, если я смогу зарядить аккумуляторы, — прервал я его размышления.

— Что? — Верховный встрепенулся. — Да-да, ты получишь все необходимое. Дай мне попить.

Я подал ему чашку, он отпил и продолжал:

— И как этот Бандини выпустил тебя из своих лап? Воистину промысел Данда, и он не смог ему противиться. Ну, ничего, придет день, я и Бандини с твоей помощью приберу к рукам. Ты будешь готовить машину под моим личным наблюдением, я…

Лицо его вдруг исказила гримаса боли, он вскочил с кушетки, хватая ртом воздух, на губах выступила кровавая пена. Раздирая ногтями горло, он сделал шаг ко мне, споткнулся и рухнул на пол, прежде чем я успел хоть что-нибудь сообразить. Тело его выгнулось дугой, глаза закатились. Кто-то за моей спиной заорал: «Измена! Держи отравителя!», но этот вопль закончился хрипом и бульканьем, будто кричавшему перерезали глотку.

Все дальнейшее отложилось у меня в памяти отдельными кадрами, контрастными и беззвучными, как фильмы начала эпохи ложного просвещения.

…Комната полна какими-то людьми в серых плащах с закрытыми капюшонами лицами. Они роются в бумагах, перетряхивают книги, снимают картины со стен.

…Руки Верховного Хранителя с коричневыми старческими пятнами беспомощно шарят по нагрудной пластине, судорожно дергаются и замирают.

…Черная бесшумная тень Матео скользит меж серыми плащами. Он видит меня, осмаливается, подмигивает, склоняется над тем, кто еще совсем недавно был наместником Святого Данда на грешной земле, а когда исчезает, вместе с ним исчезает и нагрудная пластина…

…Я пытаюсь вырваться и дотянуться до дематериализатора, но цепкие руки выволакивают меня из комнаты и тащат по коридору мимо статуй святых, с изумлением взирающих на происходящее из глубины своих ниш.

А одна статуя в белом саване сокрушенно качает головой.

Телега в окружении конных гвардейцев медленно пробивалась сквозь беснующуюся толпу. Лиц я не различал, все злобные или ликующие вопли слились в один, все разинутые рты виделись мне одной огромной пастью, алчущей человечины, мяса, крови.

Моего мяса и моей крови.

Попытки хоть как-то прикрыть наготу остатками одежды вызывали новые взрывы злобного хохота и криков, и я их оставил. Я только старался уворачиваться от комков грязи, огрызков и камней, которыми добросердечное человечество провожало меня в последний путь. Каждое меткое попадание вызывало шквал восторга. Было больно и еще было обидно. За них обидно, потому что я-то знал, что совсем рядом, в другой действительности, развивающейся параллельно этой, с негодованием давно отвергли идею смертной казни эти же самые люди. Впрочем, опять же рядом есть и другие действительности, в которых меня сожрали бы живьем. И сделали бы это те же самые люди. Самой спокойной в этом аду была кляча, впряженная в телегу. Она думала о чем-то своем и лишь изредка прядала ушами да похлопывала жидким хвостом по костлявому крупу, не причиняя особого ущерба вившемуся над ней слепню. Олимпийская выдержка клячи внушала уважение. Я старался брать с нее пример и сам себя уговаривал: «Ну ничего, уже скоро, совсем скоро доедем. Там добрые дядечки костер сложили, чиркнуть спичкой… нет, не спичкой, спичек они еще не знают, чем-нибудь другим чиркнуть, и все. Сначала огонь весело побежит по хворосту, будет больно, совсем недолго, ты почувствуешь запах горелого мяса, твоего мяса, дружок, немного покричишь, кстати, кричать можно все что угодно, ты уже придумал, что будешь кричать? Потом потеряешь сознание. Ничего страшного, не ты первый, не ты последний. А эта кляча отправится домой, поест овса или чего там она ест, а потом повезет еще кого-нибудь из застенка на площадь перед Цитаделью, но это уже будешь не ты, кто-то другой, тебе играть главную роль в этом спектакле только один раз».

Нахальство слепня наконец пересилило апатичность клячи, и она взбрыкнула крупом. Слепень обиделся и решил перебраться на более аппетитную лошадь одного из гвардейцев. Я проследил полет слепня, перевел взгляд на чистое небо…

…и увидел поверх голов на вершине поленницы капсулу!

Эта пародия на лошадь, ходячая мечта Дон Кихота едва переступала ревматическими ногами. Я представил хворостину и начал мысленно ее этой хворостиной стегать. Кляча удивилась, укоризненно скосила лиловый глаз и остаток пути делала вид, что бежит легкой рысью.

Красномордый палач, окутанный густым тяжелым запахом давно не мытого тела, схватил меня за руку с явным намерением стащить с телеги. Я дождался, когда он развяжет мне руки, вырвался, лягнул его напоследок в отвислый живот, проскользнул под брюхом многострадальной клячи, под истеричный вой толпы на четвереньках преодолел поленницу, юркнул в капсулу, захлопнул дверцу и без сил рухнул на сиденье.

Оглушительная тишина. Толчки пульса в висках и немой рев толпы за звуконепроницаемыми стенками капсулы. Еще бы, такого зрелища им больше не увидеть: отступник сам запрыгивает на костер!

Заготовка для костра была колоссальна. Смолистые поленья, любовно переложенные вязанками хвороста. Еще не веря в спасение и повизгивая от счастья, я смотрел сверху на людей у подножия костра, на простолюдинов, поднимающих выше детей, чтобы они смогли насладиться зрелищем казни злодея-отравителя, наглядеться на золоченые кареты знати, на конных гвардейцев, плотным кольцом окруживших площадь.

В дальнем конце площади, на помосте, возвышающемся над толпой, в кресле с высокой спинкой, в окружении дюжины приспешников красовался новоиспеченный Верховный Хранитель. Организовано все было великолепно. Не успел остыть труп Джурсена Неистового, а конклав уже единодушно избрал нового Верховного Хранителя. Конечно же, им оказался генерал Бандини.

На следующий день я предстал перед Священным Трибуналом. О мотивах отравления никто и не заикнулся, считая вопрос этот ясным для обеих сторон. Нужен был козел отпущения, и он свалился им на голову. Он говорит, что он из будущих времен? Отступничество! Связь с Великим Искусителем установлена? А как же протоколы Священной Комиссии? К отравлению причастен? Еще бы, вот показания секретаря, сам он, бедняга, присутствовать не может, утонул. Вопросов больше нет — на костер, и чем скорее, тем лучше, народ требует справедливого возмездия.

В записке, которую я не удосужился прочесть в комнате у Верховного Хранителя, было только три слова: «Не трогай воду», и эскиз платья. Рукав реглан и воротник апаш.

Пламя быстро охватило поленницу, и клубы черного жирного дыма скрыли от меня толпу и помост с ликующей сворой адептов.

Они-то радуются, что сгорает лишний свидетель, а я чего развеселился? Это очень здорово, что сжечь меня решили вместе с капсулой, слов нет, удачная мысль пришла кому-то в голову, уж не моему ли знакомцу? Сгореть я, конечно, не сгорю, стенки могут выдержать и не такое, но будет тепло, даже жарко. А что будет потом, когда у них кончатся дрова? Открыть капсулу они не смогут, да и зачем ее открывать? Недельку поголодаю и сам вылезу. А потом? Хорошо, если сразу убьют, а если опять застенок? Бандини показывал мне там прелюбопытные места, например, комнату дознаний с колесами, дыбой, шипами, деревянными сапогами, щипцами, иглами, крючьями для вытягивания жил, аккуратными ножичками для подрезания кожи…

И все это для меня. И дематериализатор куда-то делся во время свалки в покоях Верховного. Не иначе, Матео спер.

Воздух в капсуле нагрелся градусов на десять, по стене потекли струйки пота. Порыв ветра отнес дым в сторону помоста, и я злорадно хмыкнул: ну-ка, почихайте!

Еще пять градусов. Пот потек уже не отдельными струйками, а сплошным потоком, застилая глаза. Я зажмурился, а когда снова обрел способность видеть, то чуть не заорал, нет, вру, заорал, да еще как! На табло датчика расхода энергий будто нехотя перемигивали цифры!

Восемь… через несколько секунд — девять, десять. В аккумуляторах появлялась энергия! Капсула оживала!

Костер почти догорел, было невыносимо жарко, но зато на табло — сорок пять! Когда будет пятьдесят — можно стартовать.

К костру пробилась телега с дровами, и в мгновение ока ревнители веры погребли капсулу под новой порцией дров.

Пятьдесят девять, шестьдесят. Можно стартовать, куда-нибудь да вынесет, но чем больше я запасу энергии, тем ближе к дому окажусь. Сухой горячий воздух обжигал горло, и я включил охлаждение. Рост чисел замедлился, зато стало прохладнее.

Девяносто два, девяносто три, девяносто четыре…

Толпа на площади продолжала бесноваться, но уже более сдержанно. Такого количества дров хватит, чтобы изжарить стадо быков, а стенки капсулы даже не закоптились! То ли будет, когда они поймут, что сжечь меня вообще невозможно! А как там поживает мой старый знакомый? Старый знакомый поживал, прямо скажем, неважно: тиара у него сбилась набок, похоже, он адски ругался. Вокруг него суетились адепты, ревнители чьего-то там наследия. По команде к костру со всех сторон тащили стулья, бревна, бочки и вязанки хвороста.

«Ну, милые, ну, еще вязаночку!» — орал я им из капсулы. Каждое полено приближало меня к дому.

Жаль, что нет громкоговорителя, я б сказал Бандини на прощание несколько теплых слов, горяченьких, прямо из костра. Я бы испортил ему карьеру, я бы… Вру я все, не стал бы я этого делать. Если бы и сказал, то не ему, а тем, кто, выбиваясь из сил, тащит топливо для моего костра. Нельзя обвинять в своих бедах кого-то, сказал бы я им. Пройдет сотня-другая лет, и вы будете показывать на портреты Бандини и плевать в ту сторону. Покажите лучше пальцем на себя, ведь это вы по его приказу тащили дрова для костров, подслушивали разговоры соседей и докладывали в Священную Канцелярию. Это вы создавали эту действительность, и какая она — ваша заслуга.

Сто семь, сто девять. Этого хватит с запасом. Я вдруг заметил у костра девушку. Она не орала и не бросала ничего в огонь, она стояла в новом платье и смотрела на меня. Рукав реглан и воротник апаш. Эллочка. Нет, не Эллочка. Изабелла дель что-то и ибн как-то… просто Мария, так зовут мою бабушку.

Я перехватил ее взгляд, показал на платье с множеством разных карманов, кармашков и застежек и выставил кулак с оттопыренным вверх большим пальцем. Она поняла, улыбнулась и помахала рукой. А я утопил кнопку старта, и когда стенки капсулы подернулись долгожданной сиреневой дымкой, услышал, как звякнули, упав, цепи, которыми капсула была прикована к столбу в центре костра.

А может быть, мне это послышалось.

Сканирование — Беспалов, Николаева.

DjVu-кодирование — Беспалов.