Патент 119

Победа Альберта Дюрана

В сущности слава Альбера Дюрана выросла из его фельетона «Любовник обезьяны», подобно тому, как роскошнокрылая бабочка махаон возникает из серой личинки.

Скандальный фельетон стал трамплином, с помощью которого Альбер Дюран оттолкнулся от тяжелого ремесла уголовного репортера и поднялся в еще недавно недосягаемую для него область политической интриги.

Если бы мы взяли на себя утомительный труд и просмотрели номера большем бульварной газеты «Солей», то на пожелтевших, пахнущих тленом страницах, среди сенсационных разоблачений, связанных с пропажей документов в Главном штабе в мае 1920 года, среди хроники светской жизни, где напыщенное описание бала соседствовало с альковными разоблачениям, мы без труда нашли бы фельетон Альбера Дюрана, озаглавленный несколько необычайно даже для такой бесцеремонной газеты, какой являлась «Солей». Как это ни странно, фельетон был направлен против Эрнеста Гуро, профессора университета, скромного ученого, биолога, читавшего тогда еще немногочисленному кругу слушателей курс своих лекций.

В те годы на страницах бульварной «Солей» Альбер Дюран начинал свою блистательную карьеру.

Ярким до слепоты июньским утром гарсон из кафе «Эклер» принес в редакцию «Солей» записку, приглашавшую Альбера Дюрана явиться в кафе между часом и двумя пополудни. Записка принадлежала мелкому чиновнику префектуры, Густаву Эйо. За скромную плату Эйо время от времени снабжал журналиста материалами, из которых он без особенного труда делал шумную и яркую, как ракета, сенсацию. К двум часам Дюран был в условленном месте. Казалось, в этот день солнце хотело испепелить жителей города. Серые каменные громады домов, асфальт площадей и тротуаров дышали нестерпимым зноем. Над рекой, катившей свои оранжевые, окрашенные нефтью воды, висело голубое марево. С острова в голубоватом чаду, словно руки, умоляющие о пощаде, поднимались в небо сталактиты готического собора. Изнемогая от зноя, люди толпами уходили в пригородные парки и леса в напрасных поисках прохлады. Но палящий жар, вдвойне невыносимый под бесполезным холщевым тентом кафе, не помешал деловой встрече.

— Какой денек, Дюран! Репортеры хорошо заработают сегодня на хронике солнечных ударов…

— В кочегарке «Пасифика» не жарче, дорогой Эйо. Не угодно ли гренадину?

Гарсон, в белом переднике, с безупречным пробором в напомаженных волосах, поставил на стол влажный от холода бокал. Эйо помешал золотой соломинкой кристаллы восхитительного льда и облегченно расстегнул верхнюю пуговицу пуговицу жилета. После паузы, показавшейся Дюрану длинной до неприличия, чиновник многозначительно сообщил:

— Донат пойман…

Журналист без труда разгадал нехитрый маневр собеседника. Из-за такого пустяка, как поимка Доната — подделывателя мелких векселей, Эйо не стал бы искать встречи.

Чиновник хитрил и чего-то не договаривал, желая, по-видимому, разжечь любопытство Дюрана.

— Это блюдо для хроникеров, — равнодушно ответил журналист.

Тогда чиновник навлек из потертого портфеля аккуратно исписанный лист бумаги и, лукаво улыбаясь, протянул его журналисту.

— Не будем ссориться из-за мелочей, дорогой Дюран. Что вы можете сказать по поводу этого письма?

Потягивая из бокала благоухающую влагу, Дюран быстро пробежал документ. Уже беглое чтение сказало ему, что в его руки попало сокровище. Глядя куда-то в пространство, он невозмутимо спросил:

— Сколько?

Кончиком влажной соломинки Эйо написал на поверхности мраморного стола цифру.

— 30.

Дюран зачеркнул цифру, написанную Эйо, и вывел соломинкой сверху:

— 10.

— Включая сведения о Донате, — пояснил журналист.

— Только из уважения к вашему таланту, Дюран, — сказал чиновник.

Дюран аккуратно спрятал документ в свой бумажник, пухлый, как брюхо лавочника.

Это была копия письма, адресованного префекту полиции гражданином Жоселеном, скромно проживавшим в доме № 04 по улице «Семи слепых». В письме своем Жоселен, движимый лучшими чувствами добропорядочного гражданина и верного сына церкви, извещал префекта о том, что проживающий по соседству с ним профессор биологии, Эрнест Гуро, собирается осуществить опыт, который, по мнению Жоселена, является не только преступным, но и кощунственным.

«Глубокоуважаемый господин префект, — писал в своем письме Жоселен. — Из случайной беседы со старшим прозектором университета мне стало известно, что профессор биологии, Эрнест Гуро желая доказать правоту бессмысленной идеи о животном происхождении рода человеческого, собирается искусственным путем оплодотворить человеческими клетками самку-обезьяну, по имени Руфь, вывезенную им для этой цели из Суматры. Я знаю холодное равнодушие Республики к вопросам религии, но все же я надеюсь, господин префект, что наше сердце содрогнется при одной мысли о том поругании, которое грозит великому таинству зачатия. Ибо что сможет сказать наша святая церковь, если обезьяна понесет под сердцем своим от человека и станет родоначальницей нового неслыханного племени? С тех пор, как наместник Петра его именем пасет смиренную паству, ничего не предпринималось более кощунственного и недостойного. Опыт Эрнеста Гуро опаснее злоучений ересиархов, пытавшихся запятнать белоснежные ризы церкви. Мне, как католику, — писал в заключительной части своего письма Жоселен, — остается только пожалеть, что времена святейшей инквизиции остались в прошлом. Стражи церкви, великие инквизиторы Торквемада и Арбузе, служившие в трибуналах святому делу спасения человеческих душ, тронутых соблазном, без труда узнали бы в профессоре Эрнесте Гуро слугу дьявола. Я ни на минуту не сомневаюсь, что святейшее судилище инквизиции предало бы профессора Эрнеста Гуро бескровной казни, очистительному пламени костра. Ибо в главе пятнадцатой от Иоанна в стихе шестом сказано: „Такие ветви собирают и бросают в огонь, и они горят“. Я верю, что вы оцените по достоинству тот ядовитый соблазн, который несет опыт, подготовляемый профессором Эрнестом Гуро, и властью, предоставленной вам, пресечете в самом начале кровосмесительное и безбожное начинание».

Альбер Дюран оценил по достоинству документ, приобретенный им за скромную сумму. Письмо Жоселена было находкой для «Солей». Документ давал газете еще одну улику против левых. Сирийский банк, оплачивавший большинство публикаций «Солей», мог легко использовать письмо для кампании против министерства, с которым у банка были старые счеты. И, совершенно неожиданно для себя смиренный профессор Эрнест Гуро стал мишенью жестокой газетной атаки.

Вечерний выпуск газеты известил читателей, что завтра жители столицы найдут в «Солей» сенсационный фельетон — «Любовник обезьяны», принадлежащий перу талантливого Альбера Дюрана. День славы наступил. Огромный фельетон, посвященный опытам профессора Эрнеста Гуго, стал Аустерлицем талантливого журналиста, блестящей победой, вырванной им из рук судьбы. Номер газеты с фельетоном Дюрана читатели брали с боя. В газете портрет Гуро был напечатан рядом с изображением чудовищной гориллы. За три часа тираж газеты вырос в несколько раз. (Скандальный фельетон обвинял профессора в чудовищных грехах, клеймил безбожную науку, подрывавшую основы семьи и церкви и заодно забрасывал грязью министерство, оплачивавшее труды Гуро. «Любовник обезьяны» в этот день был у всех на устах.

До роспуска палаты на летние каникулы оставалось еще несколько дней. Воспользовавшись этим, депутат Жюде от имени католиков внес запрос министру культов о мерах, предпринимаемых им с целью пресечь кощунственный опыт профессора Гуро, порочащий доброе имя страны.

После палящей жары над столицей грохотали электрические грозы. Несмотря на то, что лето уже вступило в свои права, палата давно не видела такого многолюдного съезда, как в день запроса. Кулуары были затоплены человеческим потоком.

В напряженной тишине зала на трибуну поднялся депутат Жюдэ.

— Или церковь и мораль, или обезьяна и социализм, — начал Жюде свой запрос. Левые ответили ему свистом и грохотом пюпитров. На правом крыле аплодировали. Чей-то женский голос требовал каторги для профессора Гуро. В этот день журналисты, освещавшие работу палаты, зарегистрировали в кулуарах четыре вызова дуэль и одиннадцать пощечин.

Больше других негодовала мадам Бугати, хозяйка политического салона, пользовавшаяся благосклонностью самого министра культов. По четвергам в ее салоне собирались политики, люди литературы и театра, женщины, не слишком дорожившие добродетелью. В салонах мадам Бугати опыт Гуро был встречен единодушным осуждением. Здесь возникла мысль о петиции на имя министра культов. Петиция требовала категорического запрещения опыта.

— У нас не хватит женихов для бедных девушек, — негодовала мадам Бугати. — Я утверждаю это как председательница общества помощи бедным невестам.

— Но ведь речь идет не о браке с обезьяной, — робко пытался защитить профессора Гуро один из гостей мадам Бугати. — Планы профессора не простираются так далеко. Это только научный опыт, попытка искусственного скрещивания…

— Разврат, — капризно утверждала мадам Бугати. — Разврат… О, вы не знаете этих ученых. Личина смирения прикрывает иногда чудовищные страсти.

Слова мадам Бугати прозвучали как приговор, и скромный Эрнест Гуро был единодушно отнесен к числу самых порочных людей, каких только знала история. Тут же был набросан текст петиции на имя министра культов. На следующий день один из юмористических листков поместил текст петиции, снабдив его иронической припиской: «Мадам Бугати боится соперницы».

Весть об опытах профессора Гуро дошла до Рима. Папа счел нужным обратиться с письмом к архиепископу, в котором указывал на необходимость во что бы то ни стало добиться запрещения опыта. Как это ни странно, папа почти дословно повторял доводы Жоселена с улицы «Семи слепых».

«С того дня, писал папа, как в чистые воды церкви упала полынная звезда неверия, мир не знал еще ереси более соблазнительной и преступной, чем опыт, профессора Гуро».

Министр культов, не желая создавать новых затруднений кабинету, достаточно скомпрометированному пропажей документов из Главного штаба, в личной беседе просил Гуро отложить опыт до лучших дней. Каким-то образом об этой беседе узнала молодежь, и к ужасу Жоселена на улицу «Семи слепых» хлынула толпа пылких обитателей студенческого квартала, устроивших под окнами профессора шумную манифестацию.

— К чёрту попов, да здравствует наука! — кричала молодёжь, высоко подымая к небу пылающие смоляные факелы.

Историограф Франции мог бы без преувеличения сказать, что ближайшие недели были отмечены каким-то своеобразным психозом. Владельцы текстильных фабрик, заказывая художникам рисунки для тканей, требовали во что бы то ни стало обезьяньих сюжетов. Фешенебельные портные, законодатели наряда, отделывали костюмы только мехом обезьяны. В ночных кабаках уже отплясывали модный обезьяний танец…

…В те дни Альбер Дюран был не менее популярен, чем маршал Фош, чьи останки недавно были перенесши под своды Дома инвалидов.

Приложение

Сохранившийся Пролог оперы-буфф Д. Д. Шостаковича «Оранго» на либретто А. Н. Толстого и А. О. Старчакова, впервые введенный мною в научный оборот в 2006 году, продолжает интриговать и провоцировать на новые, подчас парадоксальные, умозаключения. Ранее сокрытые документы проливают свет на историю возникновения этого оперного замысла и его историко-биографический контекст; литературные материалы к опере, обнаруженные в фонде А. Н. Толстого, вскрывают жанровую амбивалентность сюжета о человеке-обезьяне и позволяют увидеть его в неожиданно драматическом ракурсе.

Оперу «Оранго», как уже известно, Шостакович начал сочинять в 1932 году к 15-летию Октября.

…в договорах от 17 мая 1932 года первоначально подразумевалась совершенно другая опера на либретто Толстого и Старчакова — «Сын партизана». Её ходульный сюжет (борьба советских учёных со средневековым сознанием алтайской бедноты; противодействие баев при поддержке «зелёных»; переживания и выбор «колеблющейся» учительницы, осознавшей, наконец, преимущества советского уклада жизни и предавшей «заблуждающегося» отца ради светлого будущего) не претендовал на интригу и подлинный драматизм, но зато укладывался в юбилейное клише и полностью отражал тему договора. Очевидно, он был одобрен и принят Большим театром, иначе Старчаков не приступил бы к детальной работе над первым актом. Но Шостакович, воспользовавшись правом veto, забраковал текст, потребовал замены, и — из небытия, наконец-то, вынырнул «Оранго».

19 июля 1932 года Г. Н. Попов, близкий друг Шостаковича и А. О. Старчакова, записал в своём дневнике: «С 12 июня с Толстым испорчены отношения его <…> поступком: тема трагическо-оперного фарса, обещанная мне по коллективному сговору между мной, Толстым и Старчаковым и найденная Старчаковым в складках его памяти благодаря моей настойчивой агитации за этот жанр, вдруг (!) была продана (!) Большому театру для Шостаковича (!?!), и мне сообщено всё post factum. Ныне: осознав свою подлость, Толстой распространяет слухи о моём якобы отказе писать на эту тему из-за якобы неустраивающих меня сроков».

Оставив в стороне моральную подоплёку ситуации и её щекотливые детали, зададимся вопросом: о каком трагическом фарсе Толстого-Старчакова мог писать Попов в июле 1932 года? Только об «Оранго»! «Сына партизана», во-первых, Шостакович к этому времени уже отверг, и, стало быть, его сюжет был свободен для притязаний Попова, если бы тот пожелал их предъявить. Во-вторых, сюжет «Оранго» действительно был «найден Старчаковым в складках его памяти», а именно — разработан на основе его же раннего рассказа «Победа Альбера Дюрана», опубликованного в 1930 году в авторском сборнике «Особняк на площади». В рассказе идёт речь о хроникёре парижской бульварной газеты Альбере Дюране, которому с помощью осведомителя удаётся проведать о сенсационных опытах учёного-эмбриолога Эрнеста Гуро, намеревающегося оплодотворить мужскими клетками обезьяну Руфь. Скандальный фельетон Дюрана «Любовник обезьяны» произвёл переполох среди обывателей, политиков и клерикалов, в результате чего опыты были остановлены, ученый подвёргся остракизму, парижский «свет» получил новую пищу для пересудов, лёгкая промышленность обновилась модными обезьяньими аксессуарами, а сам Дюран на гребне скандала сделал блистательную журналистскую карьеру.

О дальнейших событиях мы узнаем из уникального документа — сценарного плана оперы, сохранённого А. Н. Толстым вместе с полным либретто Пролога вопреки трагической судьбе А. О. Старчакова, репрессированного и расстрелянного в 1937 году (соответственно, его творческому наследию была уготована та же судьба — уничтожение и забвение). Начало текста содержит краткое изложение рассказа; продолжение же повествует о том, что…

…Эрнест Гуро всё же проделывает во имя науки свой опыт и отсылает оплодотворенную обезьяну Руфь в Южную Америку к своему другу, Жану Ору. Из писем Ора он «узнает, что Руфь в положенный срок родила гибрида мужского пола». Переписка прервалась с началом первой мировой войны, во время которой Эрнест Гуро и его дочь Рене активно сотрудничают с Барбюссом, Ромен Ролланом и Горьким и «ведут борьбу с шовинизмом».

После окончания войны в дверь Гуро постучал «коренастый человек, среднего роста, низколобый, длиннорукий, в солдатской шинели и шлеме, насквозь пропахший порохом». Сын Руфи, наречённый «Оранго» (от «Ора» и «орангутанга»), через 20 лет вернулся к своему генетическому отцу. Он становится репортёром под началом Альбера Дюрана, ставшего заправилой газетного мира, постепенно добивается успеха с помощью грязных биржевых спекуляций и газетного шантажа и, наконец, занимает место своего патрона.

Оранго уверенно идёт к власти. Ненавидя коммунизм, «он вдохновляет интервентов и террористов, является инициатором бешеной кампании против Советского Союза. Он определяет общественное мнение, валит министерства. Он заключает союз с Деттердингом. Оранго — законодатель вкусов и мод. Ему подражают. Вместе с политическим влиянием растёт его богатство. Лишь в одном он не удовлетворён — он хотел бы обладать Рене, но она отвечает презрением на его домогательства. Вместе с отцом, членом мировых академий, и своим другом, моряком французского флота, коммунистом, она ведёт деятельную кампанию против гибрида.

Оранго едет в страну Советов. Он видит совершенно новые, непостижимые для него общественные формы, он видит размах созидания. Он возвращается из России ещё более взволнованным, ещё более ненавидящим рабочий класс, коммунизм, Советы. Он женится на русской эмигрантке Зое Монроз — блестящей парижской кокотке. Его газета, его богатство становится орудием международной реакции. И с каждым годом в его лице отчётливее проступают атавистические черты, он всё более становится похожим на свою мать, Руфь.

Однажды на улице он встречает Рене, преследует её, проникает в жилище профессора и пытается силой овладеть Рене. Во время этой сцены в нём просыпается зверь. Он душит профессора, бесчувственную Рене уносит на руках. Разражается грандиозный скандал, который Оранго напрасно пытается замять. Скандал осложнён тем, что архив профессора становится всеобщим достоянием — обнародуются письма Жана Ора. Следует разоблачение Оранго. Он бросается под защиту католической церкви, становится правоверным католиком и за соответствующую мзду получает отпущение грехов».

На этом текст Старчакова заканчивается, а рукой Толстого сделана заключительная приписка: «Но — разражается мировой кризис. Оранго разорён. Папа отказывается от него. Оранго сходит с ума. Он совершенно превращается в обезьяну. Зоя Монроз продаёт его в цирк. Его показывают в клетке…». Очевидно, Толстому принадлежала и идея Пролога. Во всяком случае, он сам, своей рукой, написал к нему полное либретто со стихами и диалогами, которое, собственно, Шостакович позднее и положил на музыку. Показанная в Прологе встреча персонажей со своим прошлым, через разыгранную ими «в масках» историю жизни Оранго на фоне мировых катаклизмов, сюжетно смыкалась с эпилогом оперы и позволяла сделать кольцевое обрамление всего сочинения.

«Оранго» это единая рукопись, которую не пришлось собирать по кусочкам. Структурно завершен Пролог или первое действие: в Россию приезжают иностранцы, их развлекают самодеятельной программой, Весельчак рассказывает про чудеса света и демонстрирует Оранго. В какой-то момент Оранго начинает рычать, вцепляется в волосы одной из присутствующих иностранок и кричит: «Рыжая стерва, порву!». Хор, подобно хору античной трагедии, вопрошает: «Что случилось?». Выясняется, что один из присутствующих иностранцев узнает в Оранго своего сводного сына. Другой своего бывшего ученика, блестящего журналиста, какая-то дама сводного брата. Весельчак говорит: «Давайте расскажем зрителю историю этого человека-обезьяны Оранго: как он появился на свет, что с ним было, как он воевал, как приехал в Советский Союз, что там делал, как был разоблачен, как был выдворен из него, что делал дальше, каким образом был куплен в Гамбурге за 150 долларов и доставлен в Москву в качестве зооэкспоната».

И всё же, несмотря на столь многообещающее начало, трагический фарс-памфлет о политическом взлёте и крахе зарвавшегося гибрида так и не был завершён. События, увы, снова стали развиваться по уже известному плачевному сценарию: либреттисты не написали пьесы, и вопрос о злободневной опере отпал сам собой. Шостакович получил об этом официальное письменное уведомление от 11 октября 1932 года, 15 октября проставил, как и положено, личную резолюцию «согласен» и вычеркнул злополучного «Оранго» из списка неотложных дел, лишив современников и потомков оперного шедевра.

В одном из анонсов, напомню, назывался литературный источник оперы: повесть Александра Старчакова «Карьера Артура Кристи». Она пока не обнаружена и, возможно, так и не была написана, хотя её разработанный сюжет нам известен из сценарного плана оперы.

Курсивом выделен текст оригинала.

Ольга Дигонская