Павлов И.П. Полное собрание сочинений. Том 1.

Экспериментальная терапия как новый и чрезвычайно плодотворный метод физиологических исследований [217]

Господин президент!

Милостивые государыни, милостивые государи!

Я позволю себе начать с второстепенного, если хотите. вопроса, но такого, который мне представляется чрезвычайно типичным в смысле физиологическом, вопроса, поднятого, если судить по некоторым свидетельствам, еще в кассической древности и которым наблюдатели уже много занимались в XVI, XVII и XVIII веках. В начале прошлого столетия он впервые стал предметом анализа, но только в конце XIX века можно было считать его разрешенным.

Я хочу говорить о смерти животнаступающей после перерезки блуждающих или пнеймогастрических нервов в области шеи. Внимание первых анатомов было привлечено одной странной особенностью в сложной структуре животного организма: это были два белых волокна, симметричных, довольно тонких, покрывающих своими разветвлениями почти все главные части тела, подобно паутине; откуда и их название: блуждающие нервы.

Распространение этих нервов по главнейшим частям тела заставляло, естественно, верить в их большое значение для животного организма, и это, вероятно, и вызвало к жизни с самых давних времен физиологический опыт перерезки этих, так называемых блуждающих нервов.

Произведенные опыты подтвердили догадки: единственный по своей протяженности нерв обнаружил исключительное функциональное значение; его нарушение неизбежно вызывало смерть животного. Но исследователи не остановились на этом, им нужно было больше.

Один за другим возникли следующие вопросы. Какого рода нарушение вызывается перерезкой? Почему эта перерезка ведет к смерти? Нет ли какого-нибудь способа предупредить этот роковой исход? Вскоре предмет представился настолько сложным, что первые наблюдатели не решились бы, может быть, к нему приступить, если бы предвидели все его трудности.

До XIX века по вышесказанному вопросу имелось лишь несколько отдельных более или менее удачных предположений; смелый наблюдатель всегда оставляет после себя некоторые следы, приближающиеся к истине, несмотря, быть может, на наименее благоприятные для его работы условия.

Некоторые особенности, представляемые ваготовированными животными, могли, конечно, породить предположения для объяснения причин их смерти; это были: ненормальное дыхание, патологический процесс в легких, резкое исхудание (у птиц) и т. д. Все эти симптомы, очевидно, нельзя было изучать в отдельности и оценить их с достаточной глубиной, дабы избежать смерти. Для этого прежде всего необходимо было бы создание обширного отдела физиологии, отдела нервов. Только благодаря великим открытиям XIX века физиолог смог разложить таинственный нервный аппарат на его простые элементы.

Специальное изучение блуждающего нерва дало неисчислимые материалы о его функциях. Различные категории его волокон почти достигают числа 100; это легко понять, так как блуждающий нерв сообщается по крайней мере с десятком различных органов и в каждом из них с рядом изолированных частей, как, например, чувствительные и рефлекторные поверхности, мышцы, кровеносные сосуды, различные железы; следует добавить, что во многих случаях эти связи с органами двойные, антагонистичные. Так что если внимание анатомо было главным образом обращено на распространение ветвей блуждающего нерва, то современный физиолог прямо поражается почти неисчерпаемой разносторонностью его функций.

Таким образом с течением времени вопрос о причинах смерти ваготомированных животных не только не упрощался, но, наоборот, еще более усложнялся. Действительно, появилось множество новых предположений для объяснения этой загадочной смерти. Было бы бесполезно приводить их все. Достаточно сказать, что не осталось ни одного органа, находящегося в связи с блуждающим нервом, который бы не рассматривался как причина смерти ваготомированных животных. Поэтому неудивительно, что даже за последнее время поднимались голоса, открыто утверждавшие, что неуспеху сохранения ваготомированных животных нечего удивляться; что, наоборот, было бы странно, если бы повреждение такого важного органа -- повреждение, вызывающее нарушение кровообращения, дыхания, пищеварения и т. д., не было роковым для жизни животных.

Несмотря на все эти трудности, разрешение проблемы назревало. Получали объяснение отдельные главные механизмы этой столь сложной смерти, и в то же время становилось ясно, что последовательные нарушения, считавшиеся смертельными, в действительности таковыми не были.

Легаллуа первый обнаружил одну из истинных причин смерти, наступающей вследствие перерезки блуждающих нервов на шее: это паралич связок гортани, который у животных с мягкими гортанными хрящами постоянно влечет за собой непроходимость гортанной щели и через короткий промежуток времени последовательное удушение. Но не представляло никакой трудности устранить эту причину при помощи трахеотомии, частичной перерезки нервов, наконец, посредством выбора других животных, более подходящих для опыта, например взрослые собак, и т. п.

Преодолев первый шаг, продолжали работу; животные всетаки умирали; другие причины вызывали их смерть. Чем же она объяснялась?

К концу 1849 г. или в начале 1850 г. возгорелась жестокая полемика между Траубе и Шиффом. Траубе полагал, что смерть происходит главным образом от паралича гортани, но он понимал дело иначе, чем его предшественники; если, с одной стороны, перерезка блуждающих нервов вызывает постоянное сближение голосовых связок, которые уже больше не раздвигаются во время вдоха, то, с другой стороны, упомянутые связки не закрывают достаточно герметично гортань во время акта глотания и рвоты, чтобы не позволить инородным телам проникать в трахею и в легкие; отсюда - воспаление легких, на которое различные авторы уже давно указывали и которое, обостряясь, должно было довести животное до смерти.

Отвергая эту теорию, Шифф считал гиперемию легких результатом паралича вазомоторных нервов, вызывающего уничтожение просвета легочных альвеол и бронхов главным образом благодаря расширению кровеносных сосудов и, частично, благодаря огромному скоплению слизи.

К сожалению, полемика приняла ожесточенный характер, и авторы кончили, как и начали, полными противоречиями, почти без всякого примирения; правда, заболевание легких как причина смерти было признано обоими авторами; но различие мнений по вопросу о происхождении этой болезни нанесло значительный вред выработке такого способа экспериментирования, который предупредил бы эту причину смерти ваготомированного животного и показал бы в то же время наличие или отсутствие других причин этой смерти.

Если изучать дело беспристрастно, то надо сознаться, что поступление инородных тел в гортань и в легкие способно вызвать смерть, раз удалось констатировать присутствие этих тел в легких ваготомированных животных. Этому факту, вызванному главным образом параличом гортани, благоприятствовали в то же время одновременный паралич пищевода и нарушение деятельности cardia - факт, вызывавший скопление пищи в нижнем отделе пищевода, что давало повод к частым рвотам и срыгиваниям.

Неспособность гортани хорошо закрываться давала себя особенно чувствовать ввиду того, что защита дыхательной трубки была почти полностью перенесена на голосовые связки. Очевидно, приходилось различать два разных механизма, обусловливающих смерть: внезапное проникновение в гортань громадного количества пищи должно было удушать животное, что фактически и наблюдалось большим количеством ученых; с другой стороны, постоянное проникновение маленькими дозами инородных тел в легкие, действительно, вызывало в них хроническое воспаление, а следовательно и смерть, если процесс был более или менее длительным.

Когда я работал в 1887 г. совместно с H. М. ШумовойСимановской над изучением иннервации желудочных желез, меня было множество собак желудочными фистулами и с пищеводом, вскрытым на уровне шеи, так что ротовая полость была полностью изолирована от желудочной полости: собак, естественно, кормили непосредственно через фистулу, и ничто не могло, таким образом, проникнуть в пасть в случае рвоты или срыгивания. Мы перерезали у каждой из этих собак левый n. vagus на шее, а правый - под местом отхождения п. laryngeus inferior и сердечных ветвей. Мы были крайне заинтересованы в выживании этих животных, и, несмотря на это, они погибали через 10--15 дней, причем их легкие были в прекрасном состоянии. Они, очевидно, пали жертвой расстройства пищеварения, которое проявлялось в рвоте и в разложении пищи в желудке. Доктор Тимофеев и доктор Крейль из лаборатории Людвига пришли к тому же результату.

Таким образом мы точно констатировали новую причину смерти ваготомированных животных: голод или, в случае искусственного питания, отравление разложившейся пищей.

В 1896 г. в период моих лекций о пищеварении, в то время как я экспериментировал над влиянием блуждающих нервов на желудочную секрецию при помощих перерезки, я решил бороться против этой четвертой причины смерти.

Перед тем как вводить в желудок более или менее твердую пищу, я вызывал секрецию желудочного сока посредством химических возбудителей, постепенно увеличивая порции еды. По По окончании пищеварения, имевшего место дважды в день, я практиковал промывание желудка тепловатой водой. Мы добились полного успеха; собака пережила обычные сроки. Через 2 месяца я проделал также на шее перерезку правого n. vagus; животное, таким образом, было вполне ваготомировано. Спустя 6 месяцев оно еще жило, веселое, сильное, нормальным весом, обнаруживая все признаки удовлетворительного физиологического состояния. Не следует никоим образом приписывать этот результат счастливой случайности: следующая собака, соберированная и выхоженная таким же образом, тоже выжила.

Мои сотрудники, доктора Качковский и Чешков, получили тот же результат; их операция несколько отличалась от моей в том смысле, что оба nn. vagi были перерезаны одновременно, и оба на шее.

Итак, я считаю себя вправе утверждать, что каждая взрослая собака должна быть спасена, даже если у нее перерезаны оба nn. vagi, при условии соблюдения уже упомянутых предписаний. Факт выживания этих собак указывает на категорическое разрешение всей серии отдельных фактов нашего вопроса. Он доказывает полную реальность второй итьей указанных выше причин смерти.

Ни одна из наших собак не погибла внезапно, потому чтоони не имели возможности забивать себе гортань инородными телами; легкие тоже не были затронуты ни непосредственно после перерезки, что констатировалось каждый раз тщательным выслушиванием, ни позже, что было установлено вскрытием через 6 или 7 месяцев после операции. И причина этого заключалась единственно в невозможности проникновения маленьких кусочков пищи в легкие.

За все время наблюдения дыхание у наших собак было редкое, от 4 до 6 раз в минуту, типичного характера. Таким образом, естественно, должна отпасть сама собой целая серия предположений, относящихся к смерти ваготомированных животных и объясняющих ее расстройством дыхательного аппарата. Что касается трофического влияния блуждающего нерва на сердце, тооно в действительности совершенно фантастично: спустя 6 месяцев после операции сердце оставалось совершенно нормальным...

Но действительно ли мы рассмотрели все роды смерти, от которых могут погибнуть ваготомированные животные? He совсем: хотя наши животные остаются совершенно здоровыми, это происходит только при условии искусственно упрощенной жизни, умеренного и спокойного режима.

Пониженная жизнеспособность животных выражается не только в том, что они больше не могут сами есть и достаточно хорошо переваривать свою пищу, но простирается еще дальше. Однажды я потерял за несколько часов одну из моих собак, которая после ваготомии была совершенно здорова в течение примерно 7 месяцев, и случилось это только потому, что я дал ей обычную дозу камалы, чтобы избавить ее от солитера; этот же порошок, данный сразу же вслед затем в двойной и тройной дозе другим неоперированным собакам, оказался для них абсолютно безвредным. Также и для другой ваготомированной собаки обычная доза каломеля оказалась смертельной. Доктор Чешков из моей лаборатории наблюдает в данное время эффект, производимый различными энергичными жизненными условиями на ваготомированных собак, совертенно поправившихся после операции. Он делает им ванны из холодной воды, затем помещает их в очень жаркую комнату, заставляет их бегать, таскать разные грузы, и т. д. В целом ряде отношений разница между нормальными и оперированными собаками громадна.

Что прежде всего необходимо отметить, это внутреннюю температуру животного, которая делает резкие и частые скачки; небольшая прогулка поднимает ее на 1.5°, более длительная прогулка (около двух часов) по довольно свежей погоде подняла ее до 42.5°; пришлось прекратить опыт охладить животное из опасения смертельного перегревания. Пребывание в комнате при температуре в 28--30° также очень легко поднимает температуру до 42 градусов. Поэтому также приходится прерывать опыт и по тем же причинам; если же, наоборот, внешняя температура низка, то животное очень быстро и очень чувствительно охлаждается; при одинаковых внешних термометрических условиях колебания температуры от 0.3 до 0.4° до R формальной собаки соответствуют скачкам в 6 градусов оперированного животного; собака становится, так сказаль, хладнокровным животным.

Очевидно, в обычных условиях эти собаки легко бы погибли или от чрезмерного охлаждения зимой, или от перегревания летом. Но в настоящий момент, за отсутствием окончательного анализа, трудно с точностью решить, в чем дело в этом случае: является ли причиной изменение дыхательного механизма или, быть может, тут дело в каких-то специальных терморегулирующих аппаратах.

Есть еще другой факт, часто наблюдаемый у этих животных; это - неспособность сердца легко возвращаться к нормальному состоянию, раз оно уже ускорило свои движения. Проходят часы (вместо минут, как у нормальной собаки), прежде чем сердце вернется к ритму, свойственному ему до операции. В обычных условиях наша собака постоянно имела бы случай ускорять таким образом свой пульс и ее сердце рано или поздно истощилось бы от этого. Самое интересное это то, что в этих опытах давление крови и амплитуда колебаний этого давления остались без заметного изменения.

Таким образом, кроме различных родов смерти, констатированных нашими предшественниками у ваготомированных животных, имеется еще значительное количество возможных родов смерти.

Но положение экспериментатора по отношению к этим последним сегодня совершенно иное и относительно гораздо более выгодное, чем прежде. Полный мрак окутывал причины смерти ваготомированных животных; приходилось выискивать причины, проникать в них и тогда только находить способ спасти животное. В настоящее время экспериментатор может вполне сознательно, по своему желанию и действуя систематически, заставить действовать то или иное жизненное условие, могущее стать смертельным.

Господа, прошу меня извинить, что я так долго распространялся об этом второстепенном в физиологии вопросе, но мне кажется, что в нем сконцентрирована основная мысль моего сегодняшнего доклада.

Да, тайна смерти животного организма - организма, взятого как совокупность органов, не существует уже давно: она удалилась с глаз экспериментатора до более подходящего времени в глубины живой клетки и живой молекулы.

Выживание ваготомированных животных, так же как неисчислимое количество физиологических и главным образом медицинских фактов, является постоянным торжеством концепции животного организма как единого физико-химического и механического целого.

В самом деле, во всех стадиях разработки нашего вопроса не выявил ли себя животный организм исключительно как машина, чрезвычайно сложная, конечно, но все-таки покорная и послушная, как всякая другая машина?

Этой машине нанесено колоссальное повреждение, множество ее мелких и крайне важных частей сломано, отношения между ними глубоко изменены, машина стала ни к чему не годной; за этим последовало полное разрушение.

Что же делал физиолог перед этим разгромом? Искусно, терпеливо, в течение целого века он продолжал анализировать одно за другим все нарушения, которые он сам же производил своим грубым прикосновением к этой деликатной машине; а их, этих нарушений, было громадное количество; тем не менее от старался отыскать смысл и значение каждого из них в общей работе машины.

В результате получилась длинная градация важности разрушений: одни вызывали сразу полный развал всей остальной машины; другие доводили ее до гибели более или менее постепенно; третьи, наконец, вызывали лишь нерегулярность ее работы.

Вот, руководясь этими различными категориями фактов, и можно было добиться спасения машины.

Одну сломанную часть, насколько возможно лучше, заменили другою, такою же необходимой; но так как она, благодаря разрушению, несколько утратила свою силу и точность, то это было восполнено внешними способами; часть работы, хотя и важная, но не всегда необходимая, была просто сокращена с той целью, чтобы нерегулярная работа этой части не могла вызвать опасного изменения в других более существенно-необходимых частях.

И физиология в конце концов восторжествовала над всеми этими трудностями; исправленная таким образом животная машина продолжала свою работу вполне успешно.

Разве это не напоминает, как две капли воды, образ действия всех механиков, которым поручают ремонт той или иной сложной машины?

Так почему же тогда нам иногда рекомендуют иной путь, иное направление, которое будто бы лучше соответствует полноте жизненных явлений? С нашим старым знаменем в руках, разве мы перестали постоянно подвигаться вперед в изучении организма? Наша власть над этим животным организмом только и делает, что увеличивается.

После периода аналитической работы мы вступили безо всякого сомнения в период синтетический. Эта работа над ваготомией у животных, продолжавшаяся более ста лет, не указывает ли на постоянный и новый прогресс синтеза, увенчанный, наконец, полным успехом в этом частном вопросе?

И это лишь единичный пример среди массы других. Я напомню вам только изумительный опыт Гольца и Эвальда, которые вполне успешно выходили собак, почти совершенно лишенных спинного мозга.

Все это означает, что мы достаточно анализировали организм; наши познания об основных отделах организма теперь достаточно велики по сравнению с тем, что нам еще придется изучить. Нет никакого сомнения, что в этом направлении нас ждут еще более блестящие, еще более значительные успехи. Судя по тому, что мы уже знаем, синтез, широко примененный ко всему организму как новый метод, окажет великую помощь будущим физиологическим исследованиям; он сделается энергичным подстрекателем для других изысканий, для других исследований.

Задачей анализа было возможно лучше ознакомиться с какойнибудь изолированной частью; это было его законным долгом; он определял отношения этой части ко всем возможным явлениям природы. И это, естественно, характеризовало его, как нечто, идущее в глубину клеточной и молекулярной физиологии, остающейся, таким образом, всегда полезным для науки материалом.

Но физиология органов была порядочно-таки им запутана. Ну так как же, - задавали себе вопрос, - которые из изученных влияний является главным, руководящим в нормальной жизни срганизма?

Размеры деятельности, доля участия каждой отдельной части в общей работе организма оставались еще очень мало выясненными.

Цель синтеза - оценить значение каждого органа с его истинной и жизненной стороны, указать его место и соответствующую ему меру. С другой стороны, конечно, в физиологии органов осталось неизвестным большое количество функций, отношений, связей возбуждающих агентов. Все это заставит себя живо почувствовать при синтезе животногорганизма, и, конечно, придется отбросить множество синтетических попыток, но ведь это даст себя почувствовать только в определенном месте и в определенное время и колоссально облегчит, таким образом, исследование неизвестного, ясно указывая путь и цель исследований.

Синтез, следовательно, осуществляется в двух родах физиологического исследования. С одной стороны, жадно стараются изучить деятельность организма в целом и его частей в строго нормальных условиях и в связи с этими условиями. В виде примера этого метода я позволю себе указать на современную работу над изучением функций всех пищеварительных желез. С другой стороны, ставят перед собою и разрешают проблемы, имеющие целью нейтрализовать, удалять зло, причиненное организму тем или иным серьезным нарушением: таков случай выживания ваготомированных животных.

Ясно, что наш физиологический опыт, пространно изложенный в начале речи, является с медицинской точки зрения примером экспериментальной терапии. Раз животное серьезно, смертельно заболело благодаря нанесенной травме, то физиология задалась целью его вылечить, чтобы оно осталось живым и здоровым. И вот, после долгого пути, после бесчисленных исследований она достигла этой поставленной себе цели.

Совершенно аналогичный и такой же важный случай может представиться каждому врачу, ибо, к сожаления, возможность для каждого человека совершенно неожиданно заболеть колоссально велика. И этот врач очутится тогда в исключительно счастливом положении и тотчас же найдет в физиологии надежное и готовое лечение, абсолютно рациональный образ действия.

Второй род физиологического синтеза тоже находится в самой тесной связи с медициной. Физиологический синтез совпадает, отождествляется с медициной; с этой точки зрения он может быть по праву назван экспериментальной терапией.

Это столь полное совпадение физиологии и медицины уже не раз было использовано. Когда, например, врач лечит микседему препаратами щитовидной железы, он делает буквально то же самое, что физиолог, который с целью выяснить при помощи синтеза механические, химические и нервные функции этих желез делает инъекцию экстракта щитовидной железы какому-нибудь животному, лишенному этого органа.

Нет сомнения, что понятая таким образом экспериментальная терапия имеет право быть широко признанной и примененной. Разумеется, необходимо начинать с изучения производственных экспериментально совершенно точных изменений в организме, ибо, primo, всегда полезно начинать с более простого и, secundo, глубокое и одновременное изменение нескольких важных органов ставит естественную границу могуществу вышеупомянутого синтеза ввиду нашего недостаточного знания клеточной жизни.

Физиология вызывала и вызывает при своих аналитических исследованиях многие изменения организма, влекущие за собой либо болезнь, либо смерть. Экспериментальная патология воспроизводит в настоящее время множество болезней, подобных человеческим. Какое обширное и плодотворное поле раскрылось бы для физиологического исследования, если 6ы немедленно после вызванной болезни или ввиду неминуемой смерти экспериментатор искал с полным знанием дела способ победить ту и другую.

Я умышленно не говорил до сих пор о блестящей и важной экспериментальной терапии, составляющей современной бактериологии. Ее большое теоретическое значение понятно всякому, ее громадная практическая польза бросается всем в глаза, ее великие основатели останутся навсегда благодетелями в памяти людей. И все это, разумеется, опять-таки области той же физиологии. Но я особенно хотел настаивать еще и еще на одной, помоему, недостаточно оцененной подробности этого колоссального прогресса нашей науки - на законности и своевременности именно этого метода научного исследования в отношении других деятельностей организма, кроме тех, которые касаются войны с микроорганизмами; и я именно хотел на этом настаивать, опираясь на факты, имеющие отношение исключительно к упомянутым деятельностям. Я глубоко убежден, что и здесь мы одержим не менее блестящие победы, чем те, которыми столь законно гордится бактериология.

Таким образом эта только что народившаяся экспериментальная терапия является лишь грандиозным результатом предшествующей физиологической работы, который дает современному физиологу полную уверенность в надежности его пути и необыкновенно возбуждает его энергию для будущих работ. А с другой стороны, должно быть громадным поощрением для врача видеть, что физиология со своими специальными ресурсами и шансами на успех, движимая своей собственной инициативой и для своих собственных целей, стремится к такой научной работе, которая по своей главной идее полностью совпадает с образом действия медицины по отношению к больному человечеству.

В заключение чувство долга обязывает меня произнести здесь с глубоким уважением имя гениального физиолога, который уже с очень давних пор соединил в своем обширном и глубоком мозгу в одно гармоничное целое физиологию, экспериментальную патологию и экспериментальную терапию, тесно связывая работу физиолога в своей лаборатории с практической деятельностью врача под знаменем экспериментальной медицины.

Я подразумеваю Клода Бернара.

О трофической иннервации [218]

Как ясно прямо, горизонт медицинского наблюдения жизни неизмеримо обширнее, чем область жизненных явлений, которую имеют в глазах физиологи в своих лабораториях. Отсюда всегда остающееся несоответствие между тем, что знает, видит и применяет эмпирически медицина и что может воспроизвести и объяснить физиология. Сюда, между прочим, относятся шоковые и нервно-трофические явления клиники. Для первых у физиологов нет общепринятого объяснения, вторые до сих пор не могут быть наблюдаемы в условиях точного эксперимента.

Я в лаборатории, однако, не экспериментально, а тоже клинически, постепенно склонялся к заключению клиницистов о существовании особых трофических нервов. В течение многих лет оперируя животных в области пищеварительного канала (разные фистулы, искусственные соединения и разъединения разных отделов этого канала и т. д.) с целью дальнейшего удобного экспеориентирования, продолжавшегося недели, месяцы и годы, я много раз неожиданно наблюдал посторонние и часто поразительные симптомы у наших выживающих животных. Об этих симптомах мною было сделано несколько сообщений в заседаниях Общества русских врачей в С.-Петербурге. Пред моими глазами проходили трофические нарушения кожи, слизистой оболочки полости рта, тетании, парезы, раз остро (в 1012 дней) протекший, типически восходящий паралич спинного мозга, также раз заболевание больших полушарий (в виде сильного уплотнения) с полным искажением нормальных отношений животного к внешнему миру и, наконец, шоковые явления, то приводящие быстро к смерти, то обнаружившиеся во временном обмирании животного до почти полного симулирования смерти. Все это носило нервный характер то неудержимо прогрессировало, то шло назад.

Все эти наблюдения постепенно укрепляли во мне догадку, что описанные явления могли бы толковаться как рефлексы с ненормально раздражаемых центростремительных нервов пищеварительного канала на особые задерживающие трофические нервы разных тканей, Предполагалось, что химический жизненный процесс каждой ткани регулируется в его интенсивности особыми центробежными нервами и притом по распространенному в организме принципу, в двух противоположных направлениях. Одни нервы усиливают этот процесс и тем поднимают жизненность ткани, другие ослабляют его и при чрезвычайном их раздражении лишают ткань способности сопротивляться разрушительным, постоянно внутри и вне организма действующим влияниям всякого рода.

Встречающиеся шоковые явления понимались при этом предположении как острый, быстро наступающий результат сильнейшего рефлекторного раздражения трофических задерживающих нервов, а хронические болезненные изменения тканей - как другой результат тех же рефлекторных раздражений, только более слабых, но зато более длительных.

В 1920 г. вместе с О. С. Розенталемы нарочито оперировали животных несколько иначе. Произведя те же натяжения нервов смещением и фиксированием разных отделов пищеварительного канала, но без ранних нарушений его целости, мы видели и теперь многие из ранних симптомов, как то: трофические заболевания кожи и слизистой оболочки рта, парезы и значительное падение температуры тела. Таким образом мы получили лишний довод в пользу того, что наблюдаемые явления не обусловливаются непосредственным нарушением пищеварительного процесса, как в ранних опытах, когда животное лишалось более или менее значительной доли пищеварительных соков.

Но, к сожалению, патологические явления и теперь оставались непостоянными и колеблющимися, почему и нельзя было приступить к точному и подробному анализу их нервного механизма. Но эти новые опыты укрепили нашу веру в нашу догадку, и в настоящее время мы пробуем другие приемы в расчете сделать интересующие нас явления более стойкими. И это тем более, что настойчивое обдумывание предмета соединяет очень много данных как из физиологии, так и из медицины в пользу нашего предположения.

Может быть, гипотетические сейчас для нас, трофические нервы уже находятся даже в руках физиологов и притом для главнейшего органа животного. Сорок лет тому назад физиологией было доказано, что, кроме известной ранее пары ритмических сердечных нервов: замедляющих и ускоряющих, существует, несомненно, еще пара особых сердечных нервов, которые можно было характеризовать как влияющие - опять-таки антагонистычески - на жизнеспособность сердечного мускула: поднимающие и понижающие ее. Один нерв усиливал сердечный удар, обусловливал более быстро протекающую систолу, повышал возбудимость мускула, устранял диссоциацию отделов сердца и всякие вообще беспорядки в сердце, когда они наступали при неблагоприятных условиях; другой - имел прямо противоположное действие на сердце. Что они такое, эти нервы? Может быть, это сосудистые нервы коронарной системы? Но против этого имеются очень веские экспериментальные данные: действие этих нервов обнаруживается на вырезанном, обескровленном сердце. Тогда ничего другого не остается, как признать их именно за трофические нервы.

Другой случай из физиологии. Давно уже покойным Гейденгайном были установлены для слюнных желез два сорта нервов: один, который вообще возбуждал секреторную деятельность желез, другой накоплял в секрете их специальные органические вещества. Первый нерв он назвал секреторным, второй - трофическим, хотя он тут же оговорился, что употребляет последнее прилагательное условно, не в том смысле, как понимают это слово вообще. Опыты Гейденгайна, после некоторого оспаривания позднейшими физиологами, нашли решающее подтверждение в недавних опытах профессора Б. П. Бабкина. Но прав ли Гейденгайн относительно условности в его случае термина «трофический» Ведь слюна, как бы она ни была жидка, при раздражении секреторных волокон всегда содержит все ее составные части. Следовательно, действие трофических волокон, несомненно, надо понимать как усиление ее постоянного жизненного химизма, а это и относится к функции трофических нервов в обыкновенном смысле слова. Соответственно тому, что слюнные железы имеют только один, именно - возбуждающий их функцию, нерв без антагониста, и трофический нерв - тоже только один, положительного действия.

Теперь - данные со стороны медицины. Я не могу говорить об общеизвестных между врачами специальных случаях, которые обычно считаются за выражение нервно-трофических расстройств. Я обращусь к этиологии и терапии некоторых болезненных состояний, для понимания чего у современной физиологии нет соответственных механизмов.

Почему ненормальности в пищеварительном канале, в особенности у детей, ведут к разным заболеваниям кожи? Обратно: почему известные воздействия на кожу обусловливают заболевание внутренних органов: плевры, легких, почек и т. д.? В лаборатории у наших собак я видел много раз размягчение костей, и часто повсеместное и в сильнейшей степени. Наблюдения и даже некоторые опыты склонили меня к заключению, что это результат хронического приложения к коже сырого холода, т. е. когда на холоду кожа постоянно увлажняется,

А терапевтические приемы? Почему, как помогают согревающий компресс, горчичники, сухие банки и т. д.? Разве мы имеем на это удовлетворительный ответ со стороны физиологии? Тут очевидно имеется огромная прореха в современной физиологии. А все только что перечисленные этиологические моменты и терапевтические агенты стали бы в механизме их действия ясными, если бы мы допустили существование антагонистической пары трофических нервов, то усиливающих жизненность ткани, то ее понижающих. Тогда это были бы случаи рефлекторных раздражений этих нервов, то вызывающих заболевание вследствие упадка жизнеспособности ткани, при сильном чрезмерном раздражении задерживающих трофических нервов, то способствующих победе ткани над болезнетворными агентами повышением ее жизнеспособности, при раздражении положительных трофических нервов.

Конечно, и при нормальном ходе животной машины эта пара нервов должна находиться в постоянной работе, но мы, понятно, пока ничего не знаем о том, когда и чем она нормально раздражаются, раз мы еще не уверены в самом их существовании. Однако гипотетически можно вообразить некоторые крайние случаи их физиологической работы при экстренных условиях. Например, стародавний и постоянный медицинский факт -- плохой, обложенный язык при расстройстве пищеварения. Что значит он и как понимать его механизм? Ведь, нельзя же всегда представлять себе непрерывность патологического процесса от желудка до полости рта. Позволительно предположить, что заболевание желудка и вообще пищеварительного канала создает раздражителя для рефлекса на задерживающие трофические нервы слизистой оболочки рта, и преимущественно языка, чем и обусловливается известное ненормальное состояние, ведущее последовательно к искажению и даже потере вкуса, так как в ней расположены воспринимающие приборы вкусовых раздражителей. Потеря же вкуса делается причиной воздержания от пищи, что дает покой пищеварительному каналу - главнейший терапевтический прием против болезненного процесса. Таким образом это был бы самоисцеляющий рефлекс со стороны организма.

Возьмем другой случай. При голодании всего домьше, сравнительно с другими органами, удерживают свой нормальный вес сердце и мозг как важнейшие части организма. Мыслимо, что только в них соответственными рефлексами на их положительные трофические нервы поддерживается нормальная энергия жизненного химического процесса, во всех же других органах она ограничивается, сокращается, что и ведет их к особенно быстрому атрофированию.

С развитой точки зрения, пара трофических нервов была бы последним, самым непосредственным распределителем питательных ресурсов организма по его частям.

Таким образом, по нашему представлению, каждый орган находился бы под тройным нервным контролем: нервов функциональных, вызывающих или прерывающих его функциональную деятельность (сокращение мускула, секрецию железы и т. д.); нервов сосудистых, регулирующих грубую доставку химического материала (и отвод отбросов) в виде большего или меньшего притока крови к органу, и, наконец, нервов трофических, определяющих в интересах организма как целого точный размер окончательной утилизации этого материала каждым органом. Этот тройной контроль мы и имеем доказанным на сердце.

Сделав сейчас только незначительное фактическое сообщение и продолжая исследовать в лаборатории, при помощи нескольких сотрудников, наш сложный и трудный предмет в различных направлениях, я позволил себе занять ваше внимание преимущественно сырым, рабочим материалом лабораторного мышления с специальной целью. Мне хотелось с физиологической точки зрения несколько расширить среди врачей представление о трофических нервах, введя понятие об антагонистической паре этих нервов и выдвинув возможное универсальное и постоянное их значение в организме, чтобы этим способствовать, может быть, более соответственному и потому более плодотворному анализу представляющегося клинического материала.

Дополнительные замечания к работе доктора М. М. Миронова [219]

Я не имел в виду делать специального сообщения, а просто хотел сделать несколько дополнений к работе доктора Миронова, так как его опыты носили хронический характер и требовали для своего окончания месяцев, так что сам доктор Миронов не дождался их конца и уехал в Харьков. настоящее время опыты его закончены и результаты получены. Для того чтобы составить себе ясный отчет, я должен напомнить, что было сказано доктором Мироновым. Ввиду полного противоречия существующих исследований относительно иннервации молочной железы, доктор Миронов начал вопрос с самого начала: он повторил различные опыты, совершенствуя их как возможно, и пришел к следующим результатам.

1) Нет никакого сомнения, что влияние центральной нервной системы на деятельность молочной железы существует и может быть доказано лабораторным путем. Эти факты следующие. Если вы раздражаете чувствительный нерв собаки, в таком случае всякий раз, без исключения, во всех опытах (сделано всего 20 опытов) получается задерживание молочного процесса, происходит уменьшение количества молока, иногда очень значительное, до 50 % и больше; вместе с этим меняется его состав, молоко густеет.

2) Если перерезать (на козах) все нервы, подходящие к железе (причем таких нервов оказалось больше, чем находили предыдущие авторы), то после перерезки их обязательно во всех случаях (5 случаев) наблюдалось резкое и отчетливое уменьшение молока на 30-40 %. Один опыт был поставлен так, что всякое влияние каких-либо побочных обстоятельств было исключено; нельзя было думать ни о хлороформе, ни о чувствительном раздражении, ни о нагноении, иногда бывавшем. Было сделано так, что перерезывались нервы на одной стороне, около одной половины грудной железы, и результат этой перерезки точно сказался только на этой половине. В некоторых случаях существовала резкая несимметричность в работе одной и другой половины: одна давала, например, 500 куб. см, а другая - 300. После перерезки работа обеих половин этой железы сравнялась. Так что нет сомнения, что это чистейший результат перерезки, т. е. исключения центральной системы желез. Эти факты неоспоримо доказывают, что центральная нервная система влияет на отделение молока.

Для полной убедительности второго факта было сделано еще такое добавление. Предшествовавшие авторы не видели нервов, которые нашел Миронов, и потому надо было убедиться в том. что таких нервов больше не остается, что связи между центральной системой и молочной железой нет. Поэтому у такой козы, у которой все нервы были перерезаны и отделение молока пало на 30%, был повторен опыт с раздражением чувствительных нервов, и оказалось, что влияние исчезло: как долго ни производилось затем раздражение, задержки не было и, следовательно, не существовало обычных путей для проведения с центральной нервной системы. Так что факт влияния был вне всякого сомнения, но, с другой стороны, ясно, что, кроме этого влияния центрального происхождения, существуют условия и на периферии, вне центральной системы. может быть, в самой железе, потому что молоко все-таки отделяется, хотя и в меньшем количестве. Какие тут основания для этого отделения, сказать трудно. Если основываться на аналогиях, то должны иметься периферические молочные центры, которые и заправляют железой.

После этих данных являлся следующий вопрос. Когда разорвана связь молочной железы с центральной нервной системой, то различные половые акты - беременность, роды и т. д. - достанут эту железу, повлияют на нее или нет? Выт пункт, на котором остановился доктор Миронов и на который раньше он не мог отвечать. В настоящее время произошли роды и результат известен. Оказалось, что имеется совершенно отчетливое влияние: родовой акт влияет на железу крайне резко. У нас в лаборатории имелось две козы, одна была куплена беременной, без молока и в лаборатории жила месяца 2 -3. У нее тотчас после привода были перерезаны все нервы; мало того, даже нервы кожи были перерезаны кругом, и все зажило прекрасно. Прошло 40 дней после операции, молока не было, но когда коза родила, то к концу этого дня железа доставила около 400 куб. см молока, и теперь это продолжается больше месяца. Другая коза не давала молока месяца за 3-4 до родов. В этом случае молоко ранее собиралось и определялось его количество; затем были перерезаны все нервы. Произошло обычное уменьшение количества на 40-45%, т. е. с 800 куб. см на 600. Затем с течением беременности эта работа молочной железы затихла, на месяц прекратилась совсем, или было около 10 куб. см в сутки, но дней за 10 до родов она начала прибывать и после родов достигла maximum -- 600 куб. см, который был сейчас после перерезки нервов, и такое количество держится по настоящее время. Таким образом нет сомнения, что лактация, помимо центральной нервной системы, находится в связи с родовым актом, с половыми органами. Значит, должен являться другой принцип, следует предположить что-то другое, так как допустить существование здесь особых нервов мало вероятно; является предположение об известном химическом влиянии. Очевидно, с актом родов происходит изменение химизма соков, и эти соки, достигая молочной железы и действуя на периферические окончания нервов, обусловливают деятельность железы. Конечно, чтобы придать силу этому предположению, необходимо сделать наблюдения над не беременными козами, но почему-либо имеющими затихшую работу молочной железы, перевести в них эти тела, вливая кровь беременных или производя сращение животных, чтобы тем самым призвать железу к жизни. Вот собственно то, что я хотел сообщить за доктора Миронова.

Прения

П р е д с е д а т е ль: Во всяком случае, если говорить о нервах, то нет уверенности, что все они исключены. Во-первых, Вы сами указали, что до работы Миронова не все нервы были известны, так что, может быть, и теперь найдутся новые нервы.

И. П. П а в л о в: В настоящее время это мало вероятно, так как все нервы и кожа были перерезаны.

Председатель: Но нервы могли срастись.

И. П. Па в лов: Это мало вероятно, так как были приняты меры против того, были вырезаны куски в 2 см. Затем факт тот, что чувствительный рефлекс есть реактив на изоляцию, а его здесь не было и следа.

Председатель: Но, кроме чувствительных рефлексов, существуют еще другие, например со стороны genitalia, со стороны других физиологических раздражений, помимо полового. Затем, может быть, в самой железе существуют центры.

И. П. П а в л о в: Да, но об этом не имеется сведений, хотя несомненно после перерезки нервов деятельность железы продолжается, так что, может быть, и есть самостоятельные центры и в молочной железе, как это доказано для других желез.

М. В. Я н о в с к и й: Есть так называемая мнимая беременность, когда женщина воображает, что она беременна, и даже собирается родить, при этом наступает набухание желез и даже выделение молока. Все явления при этом до такой степени напоминают беременность, что даже опытные акушеры были введены в заблуждение. Такие случаи говорят против предположения о существовании соков, раздражающих железу и зависящих от известной функции полового аппарата, матки и яичников.

И. П. П а в л о в: Но в таком случае выделение молока центрального происхождения, так как молока несомненно обусловливается центральной нервной системой.

Председатель: Мне кажется, что выражение «централь- bная нервная система» слишком широкий термин. так как он применяется, начиная с головного мозга до cauda equina; теперь при наших знаниях нужно было бы иметь более частные названия. Затем, есть, кажется, такого рода наблюдения относительно распределения нервов в коже, что будто через ее тонкие, едва заметные нервы могут делаться такие сообщения, о которых и не подозреваешь. Поэтому, слушая Ваше сообщение, вспоминая о тонкости нервных путей, думаешь, что, может быть, это влияние не исключено совершенно.

И. П. П а в лов: Мы это имели в виду и поэтому перерезали кожу, не оставляя ни одного живого места. Затем, Ваше замечание справедливо: действительно после перерезки кожных нервов замечалось еще более значительное падение отделения молока.

Председатель: Относительно химизма нужно подумать о том, что матка представляет орган, имеющий довольно большую величину, по крайней мере у человека, и когда делается обратный жировой метаморфоз ее, то элементы крови тотчас начинают терпеть изменение в своем химизме, получается большой запас жировой эмульсии, которая выносится, и так как специфические элементы для выделения существуют в молочных железах, то можно подумать, что если вводить в тело эмульсию, то это послужит возбудителем деятельности железы. Конечно, это грубое предположение, так как метаморфоз существует только некоторое время; но почему знать, насколько продолжителен эффект в Ваших опытах. На это следовало бы обратить внимание.

И. П. П а в л о в: Непременно, но с детальных опытов не было расчета начинать, так как точно расчесть невозможно, что тут действует -то ли, что Вы говорите, или что иное, - это была бы слепая работа. Лучше сначала установить факт, что имеется химическое влияние, и, когда буду убежден в этом, буду искать причины и делать предположения.

Стр.