Паводок

Роберт Йёрстад

Неделю-другую было тихо-спокойно — по телефону он не названивал, глаза не мозолил, но 29 мая лафа кончилась. Прикатил на служебной машине. Сверху, от автозаправки «Статойл», я углядел, как он притормозил возле Брекке, свернул на мост, миновал Тросетов участок и двинул дальше по ухабистому проселку. Зарулил к нашей усадьбе, вылез из машины, осмотрелся, потом быстро прошагал к крыльцу и без стука, по-хозяйски исчез в доме. Я не знал, что ему приспичило, но явился он наверняка из-за меня, как всегда. Вот надоеда! Никак от него не отвяжешься, на неделю-другую угомонится — и снова-здорово! Я вошел в закусочную. Нильс Оле орудовал за стойкой. Заметив меня, он отправил корзинку с картофельной соломкой во фритюрницу и занялся чизбургером. Бургеры у Нильса Оле классные. Хоть он и уверяет, что они точно такие же, как во всех других статойловских забегаловках, я сильно подозревал, что делает он их собственными руками.

— Что это у тебя? — Нильс Оле кивнул на бумажный пакет, который я положил на стойку.

— Настоящий провансальский цыпленок.

— Не станут они его есть, помяни мое слово.

Я покосился на корзинку с жареной картошкой. Аппетитная, прямо слюнки текут. В животе громко заурчало. С той минуты как сел в Мелхусе на автобус, я только и думал что о еде. Нильс Оле поджарил бургер, выложил на тарелку, добавил картошки. Я устроился за столиком на веранде и начал есть. Накрапывал дождь. Две с лишним недели уже поливает без передыху. Тепло, безветренно. На окрестных склонах пятнышки тумана. Я скользнул взглядом по округе. Родные места. Плодородная зеленая долина с немногочисленными солидными усадьбами. А посредине — серебряная лента Квенны, искристая, спокойно-широкая. Я любил эту реку, она была вроде как близким родственником или другом, без которого я жить не смогу. Так здорово — сесть в лодку, тихонько грести прочь от дома либо просто плыть по течению и глядеть на красное гумно в Оркерёде или на постройки и скотный двор в Вассхёуге, а если дело было вечером, я смотрел на неоновую вывеску «Статойла» наверху, в Брекке. Овцы на лесистых склонах и солнце, встающее над Хаммером. Мои коровы, медленно жующие траву и пялящие на меня пустые глянцевые глаза. Зачем мне блуждать по свету, по всяким-разным городам? Я не хочу жить в большом городе. Нужно другое — расшевелить и нашу округу, пускай и здесь кое-что происходит. Раз-другой я намекал Вассхёугу, что неплохо бы затеять сообща что-нибудь новенькое, у него ведь и деньжата есть, и инструмент, и силы, только он и слушать не стал; он не из тех, кто будет разводить страусов, кабанов или французских цыплят. В общем, я так и предполагал, но все же попытался. Вассхёуг, как все остальные, предпочитал иметь дело с «настоящими норвежскими помидорами». И с «гарантией качества», то бишь с мясом, которое наверняка не заражено где-то в Европе коровьим бешенством. Я понимал, что здешние чурбаны руками и ногами цепляются за свои драгоценные продукты. Ведь они вроде меня, тоже смотрят на окрестные холмы, задерживают взгляд на доме, потом глядят на реку с удовольствием и радуются, что все это существует и что мы здесь живем. У многих приезжих свое мнение насчет нас, выросших тут и живущих, но обычно мы на это лишь презрительно усмехаемся или, наоборот, согласно киваем, хотя на самом-то деле эти задаваки, что заявляются сюда на Пасху и летом, ни черта не смыслят. Приезжают с лыжами, фотоаппаратами и дорогой выпивкой, норовят закорешиться с местными, разглагольствуют о всяких там священных традициях и исконной естественности. Невдомек им, что Ула носит костюмы от Армани, Кари же нынче едет на семинар по вопросам культуры в Берлин, а завтра — в Нью-Йорк.

Я глянул вниз, на Мелё. Островок этот, около километра длиной, почти весь порос ельником и сосняком. Посредине подымается высокий холм, а на вершине его — старая крепость, построенная давно-давно, тысячу с лишним лет назад. Позднее на холмах в долине возвели сторожевые башни, и всякий раз, как на них загорались огни, народ спешно укрывался в крепости. Ведь сигнал предупреждал: идет шайка разбойников. Пониже крепости располагались два земельных участка: на верхнем конце одного стоял сеновал, на нижнем конце другого — усадьба Йёрстад. Белый жилой дом, черный скотный двор — длинная деревянная постройка, с задней стороны которой проделан сток да я навоза, — курятник и большой машинный сарай с гаражом. Мои предки обосновались здесь еще в конце прошлого века. Прадед был арендатором, крестьянствовал на одном из самых крутых склонов к северу от Брекке, но однажды снялся с места, поменял фамилию — из Дала стал Йёрстадом, — перебрался на Мелё и объявил его своей собственностью. С той поры летнему выпасу овец и коров на острове пришел конец. Прадед наотрез отказался как покинуть остров, так и заплатить за землю, которую начал обрабатывать. Вот бы мне встретить такого человека!

Я доел жареную картошку, думая, что нынче все выглядит, пожалуй, как обычно. Земля зеленеет, трава колышется на ветру, а наверху, на лесной опушке возле крепости, пасется косуля. Я увидел, как в доме отворилась дверь и на крыльцо вышел Стейн Уве вместе с моей матерью. В доме он пробыл целых полчаса. О чем, интересно, он так долго разговаривал с мамашей? Он всегда «забегал на минутку», «перекинуться словечком-другим», причем отнюдь не без задней мысли. Стейн Уве помахал рукой и поехал обратно, в сторону бреккенского моста. Я встал выкинуть объедки. Нильс Оле стоял на крыльце, прислонясь к дверному косяку, с маленьким биноклем в руке. По причине неуемного любопытства он постоянно держал бинокль в пределах досягаемости.

— Что ты натворил на сей раз? — спросил он.

— Ничего.

— Ну да! Что-то наверняка было.

— Я ничего такого не припоминаю.

— Семьдесят пять, включая кока-колу.

— Завтра заплачу.

— Семьдесят пять, с колой, сегодня. Между прочим, он в форме был. Все-таки что-то с тобой неладно. И давай без скандала. — Он вернулся в зал, за стойку, положил бинокль на место.

Я тоже зашел внутрь, расплатился, взял сдачу и опять вышел на воздух. Стейн Уве вырулил на площадку перед «Статойлом». Вылез из машины, захлопнул дверцу и направился к закусочной. С виду он совершенно не похож на полицейского. Веснушчатое, белесое лицо, тонкие рыжеватые волосы. Однажды мне довелось их потрогать: мягкие, как у младенца, шелковистые. Опершись о спинку скамьи, я окликнул его:

— Что ты делал у нас в усадьбе?

— С тобой хотел потолковать.

— Ну, тогда выкладывай.

— Кто-то два вечера кряду стоял у Терье Трёгстада в саду и заглядывал в окна. Еще и виселицы на яблонях вырезал. И по телефону угрожал. А нынче ночью сучка его пропала, сеттер.

— Кому ж это приспичило глазеть на Терье? — спросил я.

— Вчера вечером ночной дежурный из «Бельвю» видел там тебя.

— С какой стати мне заниматься такими вещами? — Я рассмеялся.

— Нам известно, что у тебя зуб на Терье, потому как в Вассхёуге он приставал к Нине.

— А откуда вам это известно?

— Ты сам говорил.

— Я бы не стал говорить, врезал бы ему, и дело с концом. — Я выпрямился во весь рост. — Ты вот сказал, что хотел потолковать со мной. Почему же тогда целых полчаса сидел у моей мамаши?

Он опустил глаза.

— Я не только из-за этого приходил. Предупреждение ей принес насчет паводка.

Я подошел к нему вплотную.

— А еще, Стейн Уве? Давай говори.

— Проверил, был ли ты вчера вечером дома, в Йёрстаде.

Я сгреб его за лацканы, встряхнул хорошенько и силком усадил на скамейку.

— Шныряешь тут, мамашу мою расспросами достаешь! Ну сколько ж можно! — гаркнул я, схватил его за горло и занес кулак.

Он просипел: «Отпусти!» Стейн Уве полицейский, но отпустил я его не поэтому. Не мог я ничего ему сделать, хоть он и таскается за мной по пятам с тех пор, как погиб мой отец. Было что-то такое в его голосе, в глазах, в тощей фигуре, в бледных веснушчатых кулаках. Тоже мне полицейский! На десять лет старше меня, а выглядит не моложе и не старше. Без возраста парень, иначе не скажешь. В общем, отпустил я его. Он встал, пошатнулся и задел мой пакет. Цыпленок выпорхнул из бумаги и спикировал прямиком в лужу.

— Знаешь, что это? — Я показал на цыпленка.

— Как что? Курица, — пробормотал он.

— Настоящий деревенский цыпленок из Прованса. А знаешь, сколько он стоит?

— Да плевать я хотел, деревенский это цыпленок или городской.

— Гони двести пятьдесят крон, — сказал я.

— Где ты был сегодня ночью? У меня есть свидетели.

— Двести пятьдесят крон, — повторил я, наступая на него.

Стейн Уве попятился.

— Я всего лишь пытаюсь тебе помочь. — Он сплюнул на асфальт, быстро прошел к машине, сел за руль, захлопнул дверцу. — Завтра жди в гости. Тебе и дома покоя не будет.

Автомобиль рванул с места. Я только и успел дать пинка по заднему крылу. Выруливая со стоянки, Стейн Уве едва разминулся с машиной, которая заезжала на противоположный квадрат, нажал на клаксон и погрозил водителю.

Я подобрал цыпленка, сунул обратно в пакет. Нильс Оле опять стоял на крыльце и вроде как собирался что-то сказать.

— Чего зенки-то пялишь? Я же расплатился.

Я прямо воочию видел сливочный соус с красным перцем, тушеные овощи и запеченную в духовке картошку. Будто предвкушал вознаграждение под конец долгого и противного рабочего дня. За мостом мой путь лежал мимо дома Тросета; он построил его еще в середине шестидесятых. Мальчишкой я частенько забегал к нему и его жене, но в конце семидесятых что-то случилось, Тросет стал угрюмым, недоверчивым. А в восьмидесятые годы вовсе одичал и озлобился. Если я ехал мимо на велосипеде, он выскакивал на крыльцо и кричал, чтоб мы оставили его в покое. Потом он вбил себе в голову, будто я брал у него взаймы разные вещи, а назад не отдавал. К примеру, твердил, что как-то на Страстную пятницу одолжил мне пишущую машинку. На самом деле ничего подобного, хотя для Тросета это значения не имело. Раз в три месяца он заявлялся к нам и требовал вернуть машинку. Иногда я удирал от него в Мелхус, но частенько забывал про его визит и спохватывался, только когда он уже подходил к нашему дому, долговязый, тощий, в черных брезентовых штанах. Он стучал в дверь, ждал, когда кто-нибудь выйдет, и говорил: «Я насчет „Ундервуда“. Может, отдадите его наконец?» Бессмысленно спрашивать у него, на что бы мне пишущая машинка. Тросет стоял на крыльце, желтолицый, с гнилыми зубами, и надтреснутым голосом требовал свое. «Та-ак, стало быть, ты и на сей раз не желаешь поступить по совести?» — обычно говорил он нараспев, а если я повторял, что нет у меня никакой машинки, или предлагал зайти и поискать самому, он добавлял: «Нет уж. Выходит, надо обращаться в соответствующие инстанции», — и ссутулясь, опустив руки, плелся восвояси. Проехав через мост, я заглянул в окошко Тросетовой кухни. Он сидел за столом, что-то прикручивал отверткой. Физиономия, склоненная над работой, белела в полумраке, словно обрывок холстины.

На подтопленном участке плавали среди камышей какие-то деревяшки да одинокая лысуха. Последний поворот — и я увидел Юнни. В моем дождевике он стоял на берегу, где большая сосна, возле скалы, и смотрел на вздувшуюся реку.

Я прислонил велосипед к сосне и окликнул его:

— Что стряслось?

Он с обреченным видом мотнул головой.

— Надеюсь, ты не валялся на ее постели?

Не поднимая глаз, Юнни смотрел на мыски своих стоптанных башмаков.

— Ты же знаешь, так делать нельзя. Она терпеть этого не может.

Он умоляюще взглянул на меня.

— Ладно, я поговорю с ней. — Я обнял его за плечи.

Всякий раз, когда я после моих выпивонов встречал Юнни, у меня щемило сердце и возникало предчувствие, будто что-то случится. Я не знал, что это будет. Просто предугадывал: для жизни он не годится, существует сам по себе, особняком, но все же не настолько самодостаточен, чтобы обходиться собственными силами.

Я вывел его на дорогу, взял велосипед и зашагал к машинному сараю, дому и скотному двору. Мы держим там девятнадцать коров и трех бычков. Коров я люблю, а вот курятник действует мне на нервы. С курами цацкается мамаша, торгует яйцами, но меня все это раздражает — и запах, и клетки, и паршивые пернатые твари, квохчущие среди вонищи. Терпеть не могу чистить за ними и кормить их. Обычно мамаше помогал Юнни. И отлично справлялся, пока одна из кур не подохла. Он пришел в отчаяние, увидев, как остальные расклевывают мертвую тушку.

На кухне мать хлопала дверцами буфета. Я остановился возле Нининой комнаты. Нина сидела у окна, с одной из своих книжек в мягкой обложке, и смотрела на вереницу электрических столбов, сбегающих по склону холма. Работал транзистор, но так тихо, что слов диктора было не разобрать. Как же все это знакомо! Долгие дождливые дни. За окном смотреть совершенно не на что, а она все равно вглядывалась в пропитанный сыростью воздух очередного свинцово-серого, дождливого дня. Нина листала свою зачитанную книжонку — «Человек из лесов». На обложке там изображен молодой парень: мускулистое тело, безволосая грудь, повязка на глазу, вскинутые вверх руки сжимают ружье, — а за спиной у него полыхает замок. Вот такими опусами зачитывалась Нина. Рыцарские романы, «Книга об исландцах» и всякие дешевые книжонки с высокоградусным драматизмом и роковыми страстями, — у нее в комнате целая стена ими уставлена, и все хотя бы раз внимательно прочитаны. Конечно, для девчонки-подростка развлечений на Мелё не больно-то много, но безостановочно читать, по-моему, явный перебор. Вдобавок везде одна и та же шарманка: какие-нибудь крепкие ребята, цыгане или бродяги, умыкали бедную крестьянскую дочку, которая от отца с матерью только и знала, что колотушки да брань, либо несчастную девицу благородного звания, причем и сами злодеи на поверку почти всегда оказывались бедолагами, которые в детстве хлебнули несправедливости и теперь в отместку обольщали грудастых чернокудрых красоток. Но говорить ей об этом без толку. Стоило мне пренебрежительно отозваться о «Деяниях тьмы» или «Палаче любви», как она с удвоенным рвением налегала на эту дребедень.

Нина отложила книжку и, по-прежнему глядя на столбы за окном, сунула в рот прядку светлых волос. Кончиком пальца провела по шраму от заячьей губы. Потом повернула створку окна и принялась рассматривать свое отражение. Лично мне без разницы, будь у нее хоть десять шрамов на губе или косые глаза, но сама Нина явно придавала этому огромное значение. Разговаривая с кем-нибудь и даже просто чувствуя чей-то взгляд, она обычно прикрывала шрам пальцем. Не могла успокоиться, сколько бы я ни твердил, что никто не обращает на шрам внимания, пока она не начинает его трогать. Вот и сейчас она опять изучала этот тонкий рубец, тянувшийся от верхней губы к носу, водила по нему пальцем, нажимала. Потом стала ковырять ногтем, пока шрам не покраснел.

Неожиданно она оттолкнула створку.

— Ты чего тут торчишь?

— Не ковыряй. До крови расцарапаешь, — сказал я.

Нина опять поднесла ноготь к шраму. Я прошел к себе, сбросил на пол белую рубашку, стянул вельветовые брюки, помял живот. Переоделся в чистое и, прихватив пакет, спустился вниз. Пахло обедом. На кухне за столом сидела Нина. Мать стояла у плиты, что-то помешивала в кастрюле.

— Я тут цыпленка принес. Отличного жирненького провансальского цыпленка.

— Нынче у нас тефтели, — бросила мать, продолжая орудовать ложкой.

Нина глянула на пакет.

— Жирный?

— Не слишком, — сказал я. — В самый раз.

Она сморщила нос.

— В самый раз? Как это?

Я было заикнулся, что цыпленка надо съесть сегодня или завтра, но мать отрезала:

— По вторникам у нас шведские тефтели.

Я не стал начинать сызнова. Сунул пакет в холодильник и, увидев его среди другой снеди, сразу смекнул, что ничего больше сделать не в силах. Придется затолкать подальше, а недели через две я его достану, погляжу на осклизлую тушку и отправлю в мусорное ведро.

Мамаша водрузила на стол кувшин с соком и покосилась на красную джинсовую куртку Нины. Я эту куртку никогда раньше не видел.

— Откуда она у тебя? — полюбопытствовала мамаша.

— Подарок, — буркнула Нина.

— От кого-то, кого я знаю?

— Нет, от кого-то, кого знаю я.

— Стало быть, от подружки?

— У Нины подружек нет, — заметил я.

— Везет тебе, от парней подарки получаешь, — хихикнула мать.

Нина молчала. Ждет следующего вопроса. Так и будут продолжать. У них это вроде игры, болезненной игры. Сил моих больше нету. И я решил смотаться в Хёугер.

Мать поставила на стол картошку.

— Сегодня утром я звонила на почту, — сказала она, выкладывая тефтели из кастрюли на блюдо.

— И что же? — спросил я.

— Мы опять без гроша.

— Я тут ни при чем.

— Да уж конечно.

— Не прикасался я к твоему счету.

— Он к счету не прикасался! — воскликнула мать.

— Ясное дело, — ехидно усмехнулась Нина.

Мать положила себе тефтелей и картошки. Как всегда, после нас.

— Надеюсь, все тут едят с чистой совестью, — сказала она, подцепила вилкой тефтелю, положила в рот, начала жевать. Под глазами у нее чернели темные круги, жевала она торопливо. Я положил вилку и нож, обернулся к Нине.

— Ты опять гоняла Юнни?

Она отодвинула тарелку.

— Он же не понимает, — сказал я.

— Нет, понимает! Вдобавок он не вытирает зад, не желает мыться и волосы у него жирные. И вообще, незачем ему валяться на моей кровати!

— Любит он тебя, потому так и делает.

Нина отодвинула стул и встала.

— По мне, так лучше б он окочурился, — прошипела она.

Мать возмутилась: нельзя этак говорить. Нина не ответила. И мать повторила: нельзя этак говорить про Юнни. Я глянул в окно. Он стоял возле дровяного сарая, развешивал сеть. Наверняка тщательно вычистил ее, ни клочка водорослей в ячеях не оставил.

Нина отпустила очередную колкость. В последнее время она стала совершенно несносной.

— Заткнись! — прицыкнул я.

Она взглянула на меня и усмехнулась.

— А что ты сделаешь, если я не заткнусь?

Я наклонился над столом и тихо, чтоб мамаша не услышала, проговорил:

— Проверю, кто поставил мою подпись, когда снимал деньги со счета.

— О чем это он? — встрепенулась мамаша.

— Анекдот рассказал про алкашей, — буркнула Нина.

С тарелкой на коленях Юнни сидел на керосиновой бочке, окуная в подливку последнюю картофелину. Я пошел к нему мимо сетей. Он смотрел вверх, на крепость. Интересно, что он там углядел.

— Куда это ты смотришь?

Он махнул вилкой в сторону каменной ограды, хрюкнул и знаком изобразил человека.

— Ты видел там кого-то?

Юнни кивнул, показывая на деревья.

— Когда?

В понедельник, знаком ответил он.

— Не разглядел, кто это был?

Юнни покачал головой, дочиста вылизал тарелку и поставил на поленницу.

Мы пошли наверх, к крепости.

— Что он там делал? — спросил я.

Он приставил кулаки к глазам, будто бинокль. Когда мы добрались до опушки леса, Юнни показал в заросли рябины. Я ничего там не увидел. Странно, по-моему, чтоб кто-то стоял среди деревьев и в бинокль смотрел на нас. Я раздвинул ветки. Зеленые листья, пропитанная влагой лесная почва. Хвоя, сгнившие ветки.

— Ты уверен, что здесь кто-то был?

Юнни поднял руку и выставил вверх три пальца. Я не понял. Он показал на кусты.

— Ты видел его три раза?

Он кивнул.

— Этой весной?

Он опять кивнул, потом изобразил знак января и поднял один палец.

Я прошелся под деревьями, осматривая почву, но ничего не нашел. И все-таки я поверил Юнни. Нет у него привычки врать. Значит, тут вправду кто-то стоял, наблюдая в бинокль за жизнью в Йёрстаде. Я попросил, чтобы он дал мне знать, если опять увидит этого типа, но мамаше и Нине — ни гугу.

Мы зашагали вниз, к усадьбе. Мать с корытом в руках вышла из курятника. Я открыл калитку, размышляя о том, кто бы это мог быть. Безусловно, не Тросет. Он и так много чего навидался. Врагов у меня хватает, только они не станут пялиться на меня в бинокль, у них совсем другое на уме, я-то знаю. Надо еще разок сходить к крепости и пошарить там как следует. Я подошел к матери. Она мыла корыто, изо всех сил скребла его своими большими красными руками, выколачивала, заливала водой и снова опорожняла.

— Пойду прокачусь, — сказал я.

Плеснув в корыто воды, она опять принялась ожесточенно скрести.

— Коров может загнать Нина.

— Конечно, езжай, — безучастно обронила мамаша и потащила корыто на место, в курятник.

— Я ведь и говорю…

— И я говорю: иди катайся.

— Скажи мне одну вещь: ну почему я должен стоять тут и оправдываться?

— Разве я кого-нибудь просила оправдываться? — с неподдельным удивлением сказала она и поплелась к дому, а на крыльце обернулась. — Возьми Юнни с собой. Нина разбушевалась, удержу ей нет. Себя девка не помнит.

Я сел в «дацун», дождался Юнни.

Хёугер расположен милей дальше на юг по реке, на Заднике. В поселке есть магазинчик колониальных товаров и маленькое кафе, в том же доме. От Мелхуса до Хёугера рукой подать — всего-навсего десять — двенадцать километров, но почти никто в этот поселок не заезжал, ведь заняться там совершенно нечем, ну разве что поохотиться в горах или поплескаться в речушке, протекающей мимо кафе.

Я выбрал дорогу, пересекавшую трубы, которые много лет назад проложили мы с отцом и Хуго. Ведь каждую весну река протягивает рукав между Мелё и Задником. Вот и теперь, пока я был в городе, Квенна заняла привычное русло и бежала по камням, виднеющимся среди деревьев. Мне нравится, что вода течет по нашим трубам. Нравится ее золотистый цвет на грунтовых мелях, нравятся блестящие камешки на дне, нравится стоять в прибрежных кустах и заманивать на крючок щук. Сразу после нереста щуки прожорливы как никогда, что хошь заглотают.

Мы ехали мимо ручья с каменным мостиком, мимо заросшего травой пятидесятиметрового откоса. Я прибавил газу, одолел подъем, миновал заброшенную усадьбу Йёрсума. Затем дорога сделала поворот и пошла под уклон — к хёугеровскому кооперативу и кафешке. Заглушив мотор, я минуту-другую смотрел на окна с рекламой давно почивших сортов пива. Потом вместе с Юнни поднялся на крыльцо и вошел в кафе. Поодаль у окна сидела какая-то девчонка. Сутулый старик чертил что-то на салфетке. Я прошел к стойке. Юнни устроился возле окна. Из подсобки появилась хозяйка.

— Миндальное пирожное и кофе, — сказал я и, поскольку раньше она всегда соглашалась, продолжил: — Я оставлю его тут на часок, ладно? Вы уж угостите его, чем он захочет. Хлопот от него не будет.

Она взглянула на меня.

— На часок, не больше.

Я положил на стойку сотенную, взял пирожное и кофе и вернулся к столику.

— Слушай, мне надо отлучиться. На часок, не больше. Можешь поиграть на автомате.

Юнни взял чашку и издал один из своих нечленораздельных звуков.

— Играй сколько хочешь. Всего лишь часок, ну, может, чуть побольше.

Он откусил кусочек пирожного. На скатерть посыпались крошки. Я взял тарелку, подошел к стойке, поставил черствое пирожное возле кассы, взял чистую тарелку и другое пирожное, вернулся к столику.

— Я скоро.

С парковки я глянул в окно: Юнни сидел, уставясь на пирожное, наверняка такое же черствое. Я перешел через мост и свернул по тропинке направо. Там, на горе, стояли два дома; в том, что ниже по склону, жила Эстер, маленькая худышка лет около пятидесяти, незамужняя, а в верхнем — Сив. Поселилась она здесь сразу после Нового года. Дом принадлежал ее малахольной тетке.

Сив была в перепачканных рабочих брюках, руки в синей краске. Секунду она с удивлением смотрела на меня, потом распахнула дверь.

— Заходи. Я стулья крашу.

Она пошла в спальню переодеться. Я стоял, вдыхая уютный запах этого дома. Что-то такое Сив клала в шкафы, и весь дом был пропитан легким ароматом не то шалфея, не то лаванды. Она вышла из спальни. Я обнял ее, поцеловал.

Всю весну я помогал ей с ремонтом. Поставил в ванной новый умывальник, поменял окна в большой комнате, выровнял лужайку. И делал все это с большим удовольствием. Мы вошли в комнату.

— Что-нибудь случилось? — спросила Сив.

— Кто-то распустил сплетню, будто я угрожал Терье Трёгстаду по телефону и собаку у него свел, мало того, я будто бы торчал у Терье под окнами да еще и виселицы на яблонях вырезал.

— Вчера в новостях про Терье упоминали. Фургон у него угнали со всей музыкой. — Она прошла на кухню, открыла холодильник, налила мне стакан джина с тоником.

Я отпил большой глоток, поблагодарил, погладил ее по волосам. Она маленького роста, пухленькая, с пышным бюстом. Лицо широкое, скуластое, глаза большие, зеленые, с карими прожилками. Так бы и смотрел на нее, день и ночь глаз не сводил.

А в комнате вдруг стало светло. Широкие солнечные полосы легли на стены. Тучи разошлись. Я так отвык от солнца, что невольно отвернулся.

— Недели три с последнего-то раза прошло, — сказал я.

— Давай-ка прогуляемся.

Сив вышла в коридор, решительно обула кроссовки. Это мне тоже нравилось. Пожалуй, мне все в ней нравилось, кроме толстоватого живота. У меня, конечно, тоже есть живот, но это совсем другое дело. Впрочем, куда труднее отгонять мысли о том, чем она занималась в мое отсутствие. Однако и допытываться неохота. Она была замужем, теперь в разводе. Из ванной Сив принесла два больших полотенца, запихнула их в сумку, мы вышли из дома и через лужайку зашагали в лес, к водопаду. Среди деревьев ветер поутих. Я обнял Сив за плечи. Она посмотрела на меня, и в ее взгляде я прочел нежность, которая была мне приятна, но и что-то еще, чего предпочел бы не видеть. Я крепко прижал Сив к себе. Где-то на сосне, а может, на елке застучал дятел. Чуть дальше за деревьями негромко шумела Йёра. Мы очутились среди высокого сосняка, где в конце лета обычно собирали белые грибы и маслята. Здесь свои звуки и тишина совсем другая. Когда мы приходили в этот сосновый лес, я всякий раз думал о том, как бы все сложилось, если б мы с Сив были вместе по-настоящему, как положено. И пока мы шли среди сосен, мне стало ясно, что больше всего на свете я хочу жениться, поставить в Йёрстаде новый дом и жить в нем вместе с Сив.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— А ты о чем?

— В лесу так хорошо…

Я остановился, заметив в кучке листьев какой-то предмет, поднял находку. Это был компас.

— Смотри-ка!

Сив взяла у меня компас. Но сколько мы ни вертели коробку, стрелка не двигалась, все время показывала в одном направлении, и мне это действовало на нервы. Сив положила компас в сумку и зашагала дальше. Я пошел за ней, думая о том, почему, когда любишь, всякий жест и всякий поступок любимого человека кажутся намеренными, даже нарочитыми. Почему ощущение, будто участвуешь в игре, особенно обостряется, когда наконец находишь того, кто тебе нужен? Почему все не может быть таким, каким представляется с виду, хотя бы на несколько минут?

Вот и водопад; мы разделись, достали полотенца.

От студеной воды захватило дух, по телу прошла дрожь, мы оба невольно охнули и поплыли к водопаду. Ощущение холода быстро прошло, кожа как бы утратила чувствительность. Возле водопада мы замерли, позволяя бурлящим струйкам плескаться, щекотать, поглаживать ноги, живот, бедра. Потом забрались на камни за стеной воды, с шумом падавшей вниз по гладкой скале, и уселись в этой пещерке. Подставляли ноги под брызжущие струи, наклонялись вперед, чтобы вода била по плечам, по спине. А немного погодя опять соскользнули в реку, в кипящий пенный котел. По-прежнему сияло солнце. С севера наплывали темные тучи, но они были еще далеко и вряд ли нам помешают. Мы выбрались на берег, обсушили друг друга, нашли теплый камень и занялись любовью. А после лежали там, обнявшись, и я уснул, прежде чем успел выйти из нее. Сквозь забытье я чувствовал, что так и не расслабился, а через некоторое время она начала двигаться и сон у меня как рукой сняло.

Возвращались мы более короткой дорогой. Сив притихла, о чем-то размышляя.

— Я получила деньги, — сказала она в конце концов.

— От кого?

— От мамы, — ответила она, поднявшись на крутой склон и глядя вниз, на Хёугер.

— Много?

— Больше чем достаточно. Аванс в счет наследства.

Я сунул руки в карманы, принялся насвистывать. Запретить ее матери слать деньги я не мог. Надеялся только, что они вправду от нее.

— И что ты решила с ними сделать?

— А как ты думаешь?

Мы шли вниз по берегу Йёры. Река негромко шумела.

— Зачем ты мне все это говоришь? — спросил я.

— Просто хотела, чтобы ты знал, — ответила Сив, отодвигая в сторону ивовые ветки.

Мы вышли на лужайку, покрытую сплошным ковром желтых и фиолетовых цветов. По краю росла высокая трава. Здесь мы гуляли светлыми летними ночами, говорили всякие глупости, совершенно невозможную чепуху.

Мы вошли в дом.

— Выкладывай, чего уж тут, — сказал я.

— Я уезжаю.

Я молчал. Это не было для меня неожиданностью.

— Не могу здесь оставаться.

— Понятно.

— Мне скоро стукнет сорок.

— На вид нипочем не скажешь.

— Надо подыскать приличную работу. Здесь-то делать нечего.

Я глянул в окно. Темные тучи висели все там же, над северной частью долины. Несколько ребятишек шли по железному мосту через Йёру. Сив стала рядом.

— Почему ты никогда ни о чем не просишь?

— А о чем я мог бы попросить?

Она открыла бар, достала бутылку бакарди. Плеснула в стакан, выпила, отставила стакан. Я налил себе.

— Сив, почему ты не хочешь жить у меня?

— Вместе с твоей мамашей, чокнутой сестрицей и немым братом?

Я осушил свой стакан. Она налила еще.

— Разве нам плохо вдвоем?

— Нет. — Я смотрел на залитую солнцем лужайку.

— Не могу я больше ждать.

Ответить было нечего. Я думал о Юнни. О Нине. О матери. Об усадьбе, о реке, что текла рядом, о своей заново просмоленной лодке. Думал о безмятежной ночной тишине на Мелё, о светлом небе и темной земле.

Я посмотрел на часы. Отлучка моя продолжалась без малого два часа.

— Мне пора. — Я шагнул к двери, не глядя на Сив. Она шла следом. — Позвоню.

Закрыв за собой дверь, я думал: почему она раньше ничего об этом не говорила? Даже словом не обмолвилась!

Я пересек дворик, миновал двор Эстер Хёуг и направился вниз, к мосту. Возле рощи остановился, дрожа, весь в поту. Грудь разрывалась от боли. Я готов был что угодно разнести в пух и прах и, отчаянно размахивая кулаками, ринулся через кювет в гущу деревьев. Топал в грязи, оскальзывался и падал в папоротники, снова вставал. Перед глазами у меня была спальня с зелеными стенами, кровать и Сив, я чуял свежий запах простынь, вдыхал ее запах, видел ее лицо, зеленые глаза с карими прожилками, тонкогубый рот. Дождевые капли с какого-то дерева струей стекли прямо мне за шиворот. Я выбрался на дорогу, пригладил волосы, быстро спустился к мосту и вошел в кафе. Девчонка успела уйти. Старикан по-прежнему орудовал карандашом.

— Куда подевался Юнни? — спросил я у хозяйки.

— Я ненадолго выходила, а когда вернулась, его уже не было, — ответила она, доставая из стеклянной витрины пирожное с кремом.

Я обернулся к старику.

— Не видали, куда он пошел?

Старикан поднял одну из салфеток, показал мне. Я шагнул к столику, взял у него салфетку. Это был портрет Юнни.

— Сороковник? Или тридцатник? — изрек старикан.

Я швырнул салфетку на стол и выбежал на крыльцо. Юнни и раньше, бывало, уходил.

Направляясь к машине, я громко звал его по имени, сел за руль, достал ключи, прикинул, куда он подался — домой или в город. Как-то раз он ушел из дома и дошагал почти до Мелхуса — услышал, как я сказал, что он лишний, ненужный. Я-то говорил о том, что мать с Ниной заставляют его чувствовать себя лишним, ненужным, но этого он не слышал. Вот и ушел. Я включил мотор, обернулся, чтоб задним ходом не наехать на хозяйкин джип, и тут увидел его. Юнни стоял за углом дома.

Я выскочил из машины, бросился к нему.

— Где ты был?

Он показал на дверь уборной.

— У тебя лоб в крови, — заметил я.

Он плакал, глаза покраснели и опухли. Я зашел в уборную. На раковине лежала вилка. Перепачканная кровью. С минуту я глядел на эту вилку. Потом вымыл ее и вышел из уборной. Юнни стоял на прежнем месте, все с той же миной. Я прошел в кафе, положил вилку на стойку и попросил кусочек пластыря. Хозяйка опять обиженно надулась. Я грохнул кулаком по стойке, не давая ей открыть рот, и рявкнул:

— Пластырь!

Она проворчала, что-де нечего этак орать, ушаркала в подсобку и принесла несколько кусочков пластыря. Я схватил их, выбежал на улицу, велел Юнни минутку постоять спокойно. Он жалобно пискнул и захныкал.

— Не реви. — Я обнял его за плечи. — Прости меня. Больше такое не повторится. Я тебя не брошу. Ты ведь мой брат.

Хозяйка и старикан глазели на нас в окно. Хозяйка что-то сказала, старикан кивнул. Я повел Юнни к машине, прикидывая, как бы ему объяснить, из-за чего я так надолго застрял у Сив; может, просто сказать, что он тут ни при чем, но ведь не скажешь, поскольку он очень даже при чем. Я открыл дверцу. Юнни жалобно посмотрел на меня.

— Не надо так смотреть. Виноват я, а не ты.

Усадив его в «дацун», я сел за руль, включил зажигание и дал задний ход прямиком к новенькому японскому джипу хозяйки. Затормозил в нескольких сантиметрах от водительской дверцы, заметил легкое шевеление за окошком кафе и рванул со стоянки.

Тросет стоял на берегу возле магистрального шоссе и тыкал в воду длинную мерную рейку. Мы с Юнни по камням спустились к реке. Тросет вытащил рейку.

— Чем это ты занимаешься?

— Замеряю уровень воды, — ответил он.

— Ну и как, поднялась река за последнее время?

Он взглянул на меня так, будто я брякнул невесть какую глупость.

— Поднялась ли река?

— Именно. Уровень повысился?

— Я вот здесь отмечал. — Тросет показал на один из больших камней в воде.

Я наклонился посмотреть. Белой краской он пометил на камне нынешний уровень. Еще три белые полоски уже скрылись под водой.

— Многовато, раньше в эту пору река стояла пониже, — сказал я.

— Об том и речь.

— Думаешь, нынче будет большой паводок?

— Наверняка.

Юнни подошел к воде поглядеть на отметки. Тросет сгреб его за дождевик, потянул к себе.

— Осторожно. Камни тут неустойчивые.

— Пожалуй, стоит сделать насыпь.

Он покачал головой.

— Нет, не стоит.

— Ты же сам сказал, что будет большой паводок, верно?

— Насыпью тут не обойдешься, — решительно объявил Тросет.

Я взглянул на серо-черные горы, грузно нависшие над Задником, на ровный, темный контур леса на севере, на редкие дома вдали, где жили всякие бирюки, глубоко презиравшие всех, кто смотрел телевизор, ел овощи и имел машину. В нескольких милях к северу был арендаторский хутор — тесная кучка домишек, словно бы пяливших на тебя глаза, когда ты ехал мимо по ухабистому проселку. Я понятия не имел, что за народ там обитает — шизики какие-нибудь или вполне нормальные люди, не знал, чем они занимаются. Может, там вправду окопалась шайка чокнутого мужичья, а может, я просто насмотрелся фильмов и начитался газет. Вообще-то беспредельщиков я в жизни не встречал, здешние буяны если и затевали склоку, то ничего из ряда вон выходящего не устраивали, а вдобавок у них всегда имелись причины для подобных поступков. Взять, к примеру, Тросета. У него тоже были свои причины. Я знал, из какой он семьи и каково ему жилось до тридцати с лишним лет. Его история наверняка похожа на многие другие, но мне она представлялась иначе. Я воочию видел скотный двор, где гуляли сквозняки, и парня, который сидел там в одном вязаном свитере, дыхание белыми клубами вылетало у него изо рта, зубы стучали от холода, — младший брат вышвырнул его из дома. Хорошо хоть, он сумел встать на ноги, нашел себе невесту, женился. Завел пони, маленькую конюшню, дом и жил там — между Йёрстадом и Квенной. Потом пони околел. Жена померла. А он по-прежнему жил в усадьбе. Стал бояться людей, и в поведении появились нелепые странности. Н-да, что тут скажешь. Я смотрел на его тощую физиономию, словно скроенную из светло-желтой пластмассы, на вытертый пиджак, давно лишившийся нескольких пуговиц, на брюки, заправленные в высокие черные сапоги.

— Зашел бы к нам как-нибудь, а? — сказал я.

Тросет вытаращил глаза.

— Чего-чего?

— Может, зайдешь завтра пообедать?

Он долго смотрел на меня, потом переспросил:

— Пообедать?

— Ну да, пообедать, а после пропустить по стопочке.

Он отвел глаза.

— По стопочке?

— Ага, как раньше.

— Не знаю. Правда не знаю.

— Мы ведь соседи как-никак.

Тросет опять глянул на меня, сложил мерную рейку, нагнулся, подхватил ведро.

— Надо подумать… Да, вот так мы и скажем. — С этими словами он зашагал к дороге.

Я проводил взглядом долговязую фигуру. Он прошел по мосту и направился к своему дому, на который вечно пялились все мимоезжие автомобилисты, а те, кто успевал присмотреться, замечали прибамбасы на крыше. Много лет назад он набрал в лесу замысловатых коряг, залез на крышу и приколотил их к коньку, сплошняком, от одного конца до другого.

Лежа на кровати, я перечитывал два письма, которые так и не отправил. Не нравились они мне, хотя не отослал я их не по этой причине. Речь в письмах шла обо мне самом. Я писал о том, чем занимался последние две недели, о событиях в Йёрстаде, об отце и матери, о Нине и Юнни. В одном из писем я упомянул и про Хуго. Рассказал, как он шел за мной по Главной улице, а я схоронился за углом и оттуда врезал ему. Написал о драке и о том, что вокруг собрались мужики и с удовольствием наблюдали, как я схватил Хуго за горло и повалил и он, прижатый к земле, прошипел, что я осрамил фамилию Йёрстад и что мне все это дорого обойдется. В конце концов он тогда обмяк, перестал сопротивляться, но про это я не написал, потому что не понял, в тот раз не понял. О Сив я ничего толком не написал — ни о том, как она мне нравится, ни о том, что мне хочется с ней делать. Струсил, должно быть. По всему видать, письма накатал человек, которого не интересует никто, кроме собственной персоны. И снова я попробовал убедить себя, что рано или поздно она поймет, кто был прав. Несколько раз Сив заезжала к нам, в отсутствие остальных домочадцев, и усадьба пришлась ей по душе. Она с удовольствием возилась со скотиной, водила трактор, убирала навоз. А я с удовольствием смотрел, как она это делала. Прямо-таки хорошела от деревенской работы.

За окном послышался шум автомобиля. Он затормозил на дороге, не рискнул подъехать ближе. Я надел халат, спрятал письма в шкаф. Машина развернулась и уехала. Немного погодя до меня донесся шорох гравия. Она опять была в городе. Снова настала тишина. По мокрой от дождя траве она шла к крыльцу. Да, думал я, шестнадцать лет девчонке, а она чуть не каждый вечер где-то шастает. Хотя еще год-другой назад мы вместе рисовали солнце и деревья. Она сочиняла стишки про китайцев и про астры. С первого класса приходила ко мне с любой своей неурядицей, с любым вопросом. И вот все кончилось. Разом переменилось. Давно она не сидела на моей кровати, не вела со мной разговоров. Раньше я часто гладил ее по волосам, но теперь, едва я поднимал руку, она отшатывалась. Вот недавно, в начале мая, когда она выглядела очень усталой, я попытался погладить ее по щеке. Она отпрянула и посмотрела на меня так, будто я не в своем уме. Я потуже затянул пояс халата; внизу скрипнула дверь, Нина сняла туфли, тихонько поднялась по лестнице и шмыгнула в свою комнату на другом конце коридора. Я прошел в ванную, расположенную рядом с ее комнатой. Мне было слышно, как она включила свет, открыла шкаф, что-то достала. Я сел на крышку унитаза. Надо выяснить, где ее носило.

Неожиданно она вскрикнула, рывком распахнула дверь и помчалась вниз.

Нашел я Нину в комнате Юнни, возле кровати. Юнни лежал на кровати, прикрыв голову руками. А Нина лупила его кулаком.

— Чертов псих! Всё, хватит! С ходу в дурдом загремишь!

Я взял ее за талию и оттащил к двери. Она шипела от злости, потом крикнула:

— Это последний раз!

Юнни, по-прежнему закрывая голову руками, издал какой-то скрипучий звук, словно шестеренка, забитая песком. Я спросил, что стряслось.

— Погляди на мою постель, — сказала Нина, плюнула и выскочила вон из комнаты.

Я выглянул за дверь. Мамаша, в голубом халате, лохматая, с блестящим от крема лицом, что-то делала на кухне. Я присел на край кровати, погладил Юнни по волосам, велел ему почитать книжку, а сам поднялся наверх, к Нине. У нее в постели, на простыне, лежал пуховый птенчик. Неоперившийся дрозденок. Мертвый. Я взял его за лапку и выбросил в окно. Потом сменил простыню и пододеяльник, опять спустился к Юнни и рассказал ему, что нашел у Нины.

Он показал на открытое окно, затем на кровать.

— Почем ты знаешь? Ты там был? — спросил я. Он помотал головой. Я не знал, что и думать.

Иногда он валялся у Нины на постели или шел к ней, напуганный ночным кошмаром. Иногда рылся в ее одежде и косметике. Но душить птенцов?

— Она перепугалась, потому и стала драться. Я поговорю с ней. — Укрыв его одеялом, я вышел.

Мамаша все еще была на кухне.

— Ну что же мне делать? — Она схватила меня за плечо. Я отвел ее руку, но она опять вцепилась и жалобно воскликнула: — Не понимаю, почему все тут вечно ссорятся!

— Пойди посиди с Юнни, — сказал я.

Я поднялся наверх. Нина, закутавшись в одеяло, сидела на кровати.

— Это не он, — сказал я. — Птенец сам залетел.

— Много ты знаешь!

— Где ты была нынче вечером?

Она отвернулась.

— Где тебя носит в такую поздноту?

Нина рассмеялась:

— А тебе какое дело?

— Тебе же всего шестнадцать.

Неожиданно Нина отбросила одеяло. Она была в чем мать родила. Повернулась ко мне и раздвинула ноги.

— Прекрати! — сказал я.

— Мне же всего шестнадцать. — Она опять натянула на себя одеяло и повернулась ко мне спиной.

Интересно, понимает Нина, чем занимается, или нет, думал я. Надеюсь, что да. А то ведь оглянуться не успеешь, как она будет стоять в очередях на такси и лаяться так, что любого лесоруба за пояс заткнет.

Стейн Уве Санн

За Оркерёдом я очутился в Сунде и, продолжая путь, угодил в такой густой туман, что видимость сократилась до считанных метров. С черепашьей скоростью я миновал съезд на Вассхёуг, где проживал в своей усадьбе Ролф Вассхёуг с женой Элсой и тремя сыновьями. С шоссе все выглядело солидно, ухоженные надворные постройки задушевно рассказывали о былых временах и на свой лад сохраняли живым тот мир, который мог представляться ушедшим и исчезнувшим, но тем не менее существовал. Не все позабыли историю родного края и его людей. В Вассхёуге разводили бычков на мясо, держали до восьмидесяти голов, и звонкую монету приносил Ролфу Вассхёугу не конный заводик, а фирма «АО САМКО». Эту фирму он организовал сообща с двумя другими здешними фермерами, которые более-менее свернули свое хозяйство. «САМКО» занялась разработкой новых продуктов и уже через несколько лет наладила производство, широко рекламируя свои товары по всей стране. Как я слыхал, со сбытом у них полный порядок. Главное здание Вассхёуга разглядеть невозможно, но впереди угадывалось что-то большое — не то трактор, не то грузовик со скотобойни. Причем вроде бы с какими-то длинными отростками по бокам. Я совсем сбросил скорость, пытаясь определить, не ползет ли эта штуковина по шоссе, — нет, стоит на месте, будто, как в сетях, застряла в густом сером море тумана. Я опустил боковое стекло, но услыхал только урчание собственного мотора и далекий плеск Квенны. Некоторое время я так и ехал, потом к урчанию автомобиля примешался еще какой-то гул. Желтая тень скользнула мимо патрульной машины и исчезла. Скорость не меньше восьмидесяти — девяноста. Я выпрямился за рулем, собираясь развернуться, и тут выехал из тумана. Передо мной была автобусная остановка «Брекке», и я продолжил путь. Взглянул на навес от дождя, где Роберт с Ниной, бывало, ждали автобуса. Роберт с Ниной, рядышком, брат и сестра из провинции, парень и девушка, они молча глядели вслед проезжающим машинам и не обращали внимания на гудки иных водителей, показывающие, что те знают, кто они.

Я проехал через мост, остановил машину и пешком спустился к дому Гуннара Тросета. Долго звонил и стучал, но он не открыл, хотя наверняка был дома. Я написал записку — велел ему связаться с полицейским управлением — и вернулся к машине.

В глубоких колеях грунтовой дороги, ведущей к Йёрстаду, стояла грязная жижа. А они и в ус не дуют, плевать им на скверную дорогу, и всё тут. Возможно, это своего рода безмолвное уведомление для немногих заезжих из внешнего мира, что умудрялись свернуть с магистрали и перебраться через мост. Что ни говори, а на последних метрах можно было запросто лишиться выхлопной трубы. С усадьбой их, с Георгом, с Гретой, с детьми вечно что-нибудь да приключалось. С Людвиком, отцом Греты, связана какая-то история военных лет. Такое впечатление, будто все это семейство окутано пеленой недоброжелательства и вражды. С первого взгляда видать: они прямо ищут случая ввязаться в заварушку, а если его нет, всегда готовы сами учинить какой-нибудь бенц. Так уж повелось, и весь город давно это уразумел, народ сворачивал в переулки, лишь бы не сталкиваться с ними.

После смерти Георга много чего болтали, и не без причин, хоть я лично и считал, что Хуго говорил правду. В тот августовский день, когда поступило сообщение насчет Георга, я как раз дежурил и на патрульной машине выехал на Мелё. Помнится, еще поглядел сверху на усадьбу с ее жилым домом, черным приземистым скотным двором, сараями и курятником, красиво раскинувшуюся по берегу Квенны. Будь я туристом, непременно бы остановился и, сидя за рулем, поразмыслил о том, как фантастически красивы порой здешние места. Но я не турист, я вырос в Мелхусе, вернулся сюда прямиком из Полицейской академии и боялся ехать через мост, где меня ждала встреча с Гретой, Хуго и Робертом. Боялся картины, которая предстанет перед нами. В юности меня считали на Мелё своим, а теперь мне предстояло забрать тело Георга — того самого Георга, которого я жутко боялся еще с тех пор, когда был шести-семилетним мальчонкой.

Грета стояла во дворе, накинув на плечи шаль, и вся дрожала. Жестом показала: идите за мной. Мы с Рогером двинулись за нею, к скотному двору. На углу она остановилась, кивнула на заднюю стену, но дальше идти отказалась. Мы с Рогером обогнули видавшую виды постройку. Позади нее, возле навозной кучи и сточного колодца, стоял трактор: это на нем Хуго, двигаясь задним ходом, задавил отца. Крышка колодца была сбита на сторону. Мы подошли ближе, посмотрели, постояли там минуту-другую. Я понятия не имел, что сказать. Да и что скажешь-то — зрелище жуткое: голова у Георга вывернулась почти на сто восемьдесят градусов, словно была на резьбе и ее попытались открутить. Мы прошлись вокруг, спросили, где Хуго, и Грета, которая, сидя на камне, широко открытыми глазами смотрела в небо, выдавила, что он убежал в лес и наверняка спрятался в крепости. Я хорошо помню ее большие глаза. Всю жизнь она полагалась на Георга. Во всем, что она делала, муж служил ей опорой. Когда они познакомились, Георг был видным парнем, не удивительно, что мелхусские девицы бегали за ним. И вот теперь, когда его больше нет, для Греты все рухнуло. А тут еще не легче: Хуго вызвали в полицию для дачи показаний. Вызвали потому, что, по мнению патологоанатома, голова у Георга не могла так вывернуться ни от удара задней части трактора, ни от столкновения с крышкой колодца. Хуго дал объяснения и был отпущен. Сделать мы ничего не могли. Но позднее я много думал о двух вещах. Во-первых, утром Хуго крепко повздорил с Георгом. Мы в конце концов допытались, что долгие годы он копил на отца злобу, но до того августовского дня не давал ей выхода. А уж тогда выложил отцу все, что думал. Георг не ответил, бросился от сына наутек, за дом, Хуго побежал следом. Думаю, он почувствовал себя обманутым, когда отец обратился в бегство, лучше бы тот его ударил. Все это отнюдь не выставляло Хуго в благоприятном свете, но во время допроса мне стало ясно, что он не врал. Ведь, как говорится, парень сдал себе очень уж скверные карты. Не такой он хитрец, чтобы обвести нас вокруг пальца. Нет, большим умом Хуго не отличался. А вот вторая проблема по-прежнему не дает мне покоя. Хуго заявил, что, свернув за угол скотного двора, что-то заметил позади трактора, причем еще до того, как наехал на Георга. Он не мог сказать, что это было, но точно не отец. Какой-то промельк на периферии поля зрения, тотчас исчезнувший. Никто в полиции не пожелал в этом разобраться. Я твердил, что не мешало бы рассмотреть и версию о том, что на месте происшествия присутствовало третье лицо, но никто моим призывам не внял. Много лет я нет-нет да и размышлял об этих словах Хуго, и мне казалось, в его объяснении есть то ли неувязка какая-то, то ли недоговоренность.

Одно время Грета произносила речи о Георге перед пассажирами автобуса. Крикливым голосом разглагольствовала про своего замечательного мужа, и ни у кого язык не поворачивался осадить ее. Правда, через шесть-семь месяцев она угомонилась, в один прекрасный день села в автобус, аккуратно поставила сумку на колени, вела себя любезно и вежливо, улыбалась. Н-да, тут кое-как обошлось. Грета взяла себя в руки.

Я заглушил мотор, немного посидел в тишине. Двор чисто прибран, к стене машинного сарая рядком прислонены кой-какие инструменты. Роберт — парень безалаберный, но здесь не было и намека на безалаберность. Мне вспомнилось, как после похорон он стоял в углу приходского дома. На кладбище он не проронил ни слова. Я стоял по другую сторону могилы и смотрел на него: по-моему, чем-то он напоминал меня самого, не знаю, чем именно, однако же я украдкой наблюдал за ним, смотрел на длинные светлые волосы, темно-синий костюм, большие глаза. Когда все пошли в приходский дом, я постарался оказаться рядом с Робертом. «Если тебе что понадобится либо захочется просто поговорить, звони мне или заходи на работу. В любое время», — сказал я. Он недружелюбно покосился на меня: «Это вряд ли», — и прибавил шагу. Грета была уже в приходском доме, плакала навзрыд. Увидев Роберта, она громко всхлипнула и кинулась ему на шею. Он замер, глядя в стену и не поднимая рук, а она рыдала: «Бедняжка ты мой! Бедняжка! Что теперь с тобой будет?» Роберт поднял руки, разжал ее пальцы и отошел в дальний угол. Сперва в зале было тихо, но мало-помалу народ вполголоса заговорил между собой. Я сел. Роберт так и стоял в углу, будто на выставке, — манекен, до того похожий на человека, что никак не мог быть живым. Хуго переговорил с похоронщиком, вернулся в дом и сел рядом с Гретой. Накрыл ладонью ее руку и крепко сжал. Потом заметил Роберта. Собравшиеся продолжали разговаривать, но атмосфера изменилась, все напряженно следили за Хуго. Он встал, подошел к Роберту, сказал: «Пойдем, сядешь с нами. Мы сейчас должны быть вместе». Роберт не отозвался. Хуго положил руку брату на плечо, и тут Роберт бросился на него, как кошка бросается на щенка, целясь когтями в глаза. Точь-в-точь. Он шипел и пытался выцарапать Хуго глаза. Весь лоб ему изодрал, прежде чем я сумел его оттащить. «Ты сделал это нарочно!» — кричал Роберт, вырываясь из моей хватки. Хуго и бровью не повел, будто это происшествие совершенно его не касалось. Я буквально вынес Роберта на улицу. «Ты видел, что он там стоит!» — рычал Роберт, пытаясь высвободиться, по лицу текли слезы и сопли. Стоя во дворе, я крепко держал его, пока он не обмяк, а потом усадил на камень. Голова у него тряслась, светлые волосы слиплись и висели космами, мягкое большеглазое лицо исказилось от бешенства. Тогда-то я и принял решение. В глубине души решил сделать все возможное, чтобы в будущем присматривать за Робертом. Мне было немногим больше двадцати, однако ж я видел, к чему идет дело. В тот раз во дворе, когда я дал ему бумажный платок утереть глаза и нос, эта мысль еще не вполне оформилась, но теперь я знаю, принять такое решение меня побудила, в частности, его миловидность. Не поймите превратно, будто я любитель мальчиков, нет, ничего подобного, просто мне было невыносимо думать, что его лицо будет отмечено разрушением и, еще не дожив до тридцати, он превратится в опухший, никому не нужный отброс. Не хотелось мне, чтобы Роберт, в облике которого сквозила некая одухотворенность, встречающаяся здесь не так уж часто, спился с круга и стал злостным обманщиком, заслуживающим лишь презрения. Позднее я очень жалел, что очутился тогда с Робертом во дворе и набрел на эту мысль. Но жалеть я начал, когда убедился в безнадежности своей затеи. Когда она стала безнадежной. Когда я сломался на нем, а он вправду превратился в самый настоящий отброс. Нет, тут речь о другом, о том, что ты внезапно, в минуту полной ясности, понимаешь, как нужно поступить, и совершаешь поступок, примиряясь со всеми последствиями принятого решения.

Когда я направился к дому, сверху, от крепости, донесся крик. Я и раньше слыхал его: так кричит пойманный заяц. Словно перепуганный ребенок. Я различал участок по дороге к холму с давней крепостью. Некогда там нашли небольшое захоронение, а в нем два скелета — молодой женщины и ребенка. С раскроенным черепом. Нашел эту могилу Расмус, дядя Греты, в начале шестидесятых. Расмус хотел умолчать о находке, но кто-то из родни намекнул, что государство может отстегнуть деньжат за скелеты, и он передумал. Они заявили о находке, приехали археологи, увезли скелеты, но никаких денег Расмус от государства не получил. Вместо этого у моста установили табличку с надписью ПАМЯТНИК КУЛЬТУРЫ, которую Расмус сорвал. Через год-другой местные власти попробовали восстановить табличку, но и на сей раз ее сорвали. Георг постарался.

Я поднялся на крыльцо, вошел в дом. Встретила меня Грета.

— Ты говорил с Хуго? — спросила она.

— Пытался как мог.

— Что же он сказал? — поинтересовалась Грета.

— Может, в комнату пригласишь? Я бы не отказался от чашечки кофе.

Она поспешила на кухню. Я прошел в гостиную. Казалось бы, в доме такого человека, как Роберт, на порядок рассчитывать не приходится, ан нет, ничего подобного. Комната свежепокрашена. Мебели немного, зато сплошь красивая, ухоженная. Комод из свилеватой березы. Большой диван пятидесятых годов и дубовый столик. Вот и всё. На стенах две скверные картины, повешенные здесь по настоянию Греты. А еще — глиняная голова ее работы. Когда-то она училась на курсах керамистов и для экзамена вылепила мужскую голову.

Грета принесла кофе, спросила:

— Так как же?

— Он не ответил.

Она села с безнадежным видом.

— Ты ведь знаешь Хуго. Ему нужно время, — добавил я.

— Сколько же можно. То туда, то сюда. Никак на него не угодишь. Зачем ему эта усадьба?

— Что он говорил-то? — спросил я.

Грета отошла к окну, захрустела пальцами.

— Ноги его здесь не будет, пока Роберт не уедет, а Роберт не уезжает. Наверняка ведь есть способ образумить обоих. Нельзя же так, — вздохнула она.

— Или пускай Роберт уедет.

Она повернулась ко мне и сказала:

— Для Роберта усадьба — это всё.

— Ты уверена, что в пятницу он был тут?

Грета опять смотрела в окно.

— Я же сказала! — буркнула она.

— Весь вечер и всю ночь?

— Выходит, это был он? Ну почему они вечно ввязываются в неприятности? Почему не могут жить тихо-спокойно?

Я достал бумаги. Заехал-то по делу. Ведь они жили посреди реки, а поскольку уже которую неделю без конца лил дождь и стояла теплая погода, весь снег стаял. Мы знали, что будет паводок. Мало кто считал, что дело дойдет до большого наводнения, но все мы знали: река поднимется выше обычного. Я вручил Грете бумаги, и она стала читать, обстоятельно, не торопясь, а когда подняла глаза, мне показалось, что она ничегошеньки не поняла.

— Что это такое?

— Предупреждение, сама видишь.

— Предупреждение насчет чего?

Грета не дура, но она умела на свой лад отмежевываться от обстоятельств. Если ее что-то не устраивало, она принималась отстаивать прямо противоположное тому, что фактически имело место. Послушать ее, так нынешнего премьер-министра Норвегии, оказывается, зовут Ларе Корвалл. И на Луну люди никогда не высаживались. И отец ее не в тюрьме сидел, а был в Нарвике весьма почтенным врачом. Вот и теперь, похоже, в Квенне течет не вода, а овсяная каша.

— Здесь все написано. — Я ткнул пальцем в бумаги. — Через несколько дней река поднимется, поэтому вам лучше по-быстрому собрать вещи и приготовиться к эвакуации.

— Это еще зачем?

— Паводок продлится всего день-другой. Ну, может, неделю. Вдруг вода дойдет до усадьбы, и вообще, мало ли что случится, — сказал я.

Она пустыми глазами посмотрела на меня.

— Досюда вода никогда не добиралась. Интересно, кто пишет этакие прогнозы?

— Он получен из Управления водного хозяйства.

— И где это управление находится?

Я показал ей адрес. Она повеселела.

— Это ж вон какая даль. Откуда им знать?

Я сказал, что к выходным они должны собраться. Пик паводка ориентировочно ожидается в воскресенье. Грета улыбнулась и посмотрела на меня так, что было совершенно ясно: ничегошеньки до нее не дошло. Я подлил себе кофе, глядя на глиняную голову, которая стояла на этажерке рядом с полутора десятками книг, и вдруг сообразил, что выражение глиняного лица чем-то мне знакомо. Что-то в нем напоминало пожилых мужиков, каких я встречал в городе, совершенно непримечательных субъектов, до умопомрачения ломавших себе башку над каким-нибудь немыслимым планом или над чем-нибудь, что никак не поддавалось их разумению. Удивительно все же, как Грета сумела вылепить такую выразительную голову. Скульптура говорила о чем-то, смущала мои мысли. Грета… Кто она? Что ей известно о других, о себе самой? Судя по этой работе, она как будто бы многое понимала. А судя по ее поведению, вряд ли тут есть о чем говорить. Мне казалось, она сама себе вредила, и такое впечатление сложилось у меня давно, еще когда я был совсем мальчишкой, когда по воскресеньям родители брали меня с собой в гости к Йёрстадам и Георг был жив-здоров. Обычно я томился от скуки за столом вместе с Хуго и Робертом, которые были помоложе меня, но однажды, когда бесконечный разговор мутным потоком катился над пирогами и кофе, я впервые уставился на Гретины ноги, сидел и не сводил с них глаз, неожиданно до меня дошло, что она очень соблазнительная. Красивые бедра, хорошенький круглый зад, острые груди, а ноги… Они покачивались под юбкой вверх-вниз, иногда замирали, потом она меняла позу, и покачивание продолжалось. Я смотрел, как мышцы голеней то напрягались, то расслаблялись, то снова напрягались, а по-летнему загорелая, гладкая и блестящая кожа, туго обтягивая мышцы, подчеркивала их, и они словно бы жили собственной жизнью. У меня никогда и в мыслях не было, что ноги могут так выглядеть. Она встала, пошла к двери, и я проводил ее взглядом, следил, как при каждом шаге напряжение пробегало от босых стоп к бедру, как мышцы жили под загорелой кожей. Когда она возвратилась, села и опять стала покачивать ногой, мой взгляд сам собой скользнул вниз. Я смотрел на ее ноги, на бедра, на высокие острые груди, потом взглянул на лицо и тут только обнаружил, что она тоже смотрит на меня. Я отвернулся. Она смотрела на меня с чуть удивленной усмешкой. Я понимал, что и другие вполне могли заметить, чем я занимался, однако, когда наконец рискнул глянуть по сторонам, они разговаривали как ни в чем не бывало. Прежде чем мы встали и собрались уходить, Грета еще раз посмотрела на меня, и в глазах ее читалось одобрение. Оно льстило мне и одновременно смущало. Ведь ее взгляд еще и требовал, чтобы я показал себя не просто шальным шестнадцатилетним юнцом. Мне и самому хотелось этого больше всего на свете, но тогда рядом со мной не нашлось никого, кто мог бы объяснить или посоветовать, как мне надо действовать, чтобы не оказаться смущенным и растерянным подростком. Некому было посвятить меня в секреты мужественности или просто поддержать, придать непринужденной уверенности в общении с женщинами. Правда, из-за Греты я стал наблюдательней. Начал примечать, как она ведет себя в присутствии других мужчин. Мало-помалу я смекнул, что она всегда подавала мужчинам сразу по нескольку сигналов. Например, могла сидеть и ругать кого-нибудь из городских, уличенного в неверности, а заодно обнажать перед собеседником немалую часть своего бедра. Могла негодовать на какого-нибудь мерзавца, совращавшего маленьких мальчиков, а заодно облизывать губы и влажным взором поглядывать на кого-нибудь из мужчин. Что-то в ней словно призывало действовать, а не сидеть в благовоспитанном молчании. И при том она стучала по столу, возмущаясь всякими несправедливостями, обманами и предательствами. Мне кажется, Грета Йёрстад могла сделать что угодно и с кем угодно, не задумываясь о моральной стороне своих поступков.

— Ты должна отнестись к предупреждению серьезно, — сказал я.

Она отодвинула бумаги, подняла с полу мухобойку и прихлопнула муху, которая, громко жужжа, металась по столу. Расстегнула ворот блузки, вздохнула.

— Жарко, правда?

— Да, очень, — согласился я.

— И сыро, — пожаловалась Грета таким тоном, будто у нее зудела кожа, но она не понимала, в каком месте. Взяв муху двумя пальцами, прошла к двери веранды, открыла ее и щелчком отправила муху на улицу. — Пора бы ему быть дома. — Она пристально вглядывалась в туман.

На пороге появилась Нина.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — отозвалась она и прислонилась к косяку.

Что за манера такая — вдруг, как по волшебству, она стояла на пороге, на углу, у окна, и, очень может быть, стояла уже давно и наблюдала за тобой, а ты и знать не знал. Хотя она вовсе не из тех девчонок, которых не замечают. Но каким-то образом она умела стать невидимкой, а когда ты наконец замечал ее, то невольно вздрагивал. Словно рок стоял тут и смотрел на тебя. Нина высокая, стройная, волосы песочного цвета, прямые, и обычно она ходит в коротеньких юбочках вроде тех, что были в моде под конец шестидесятых. При взгляде на нее мне порой вспоминались Твигги и Мэриэнн Фэйтфул. Высокая, фигуристая Твигги, отмеченная шрамом Мэриэнн Фэйтфул. Хотя она не из их компании, ни с Миком Джаггером[1] не спала, ни первые полосы молодежных журнальчиков не украшала.

Грета закрыла дверь веранды.

— Ты где была? — спросила она у Нины и повернулась ко мне. — Вечно она где-то шастает сама по себе. Да, Нина?

Нина громко фыркнула. Сухим лошадиным смешком. Пожалуй, единственное, что ее вправду портило, это смех, очень некрасивый.

— Стейн Уве говорит, паводок будет, — сообщила Грета.

— Да? — с надеждой спросила Нина. — Большой?

— Возможно, довольно-таки серьезный, — ответил я.

— Но вообще-то они не верят, что вода поднимется выше обычного, — вставила Грета.

— Правда? — Нина опять прислонилась к косяку, будто все сызнова вернулось в давно накатанную колею, по которой изо дня в день катится жизнь.

— Пойду развешу белье, — сказала Грета и вышла из комнаты.

— Как у тебя с Робертом? — спросил я.

— Он мой дневник читает. По телефону подслушивает. Обзывает меня шлюшкой, — сказала Нина.

— Кто-нибудь тебя донимает?

Она сморщила нос.

— Да кому это нужно?

— Не знаю. Просто подумал. Так донимает?

Она презрительно скривилась, глядя в пространство.

— Может, поживешь денек-другой у меня? — предложил я.

Нина отошла к глиняной голове, поковыряла ее.

— Почему ты хочешь, чтобы я пожила у тебя?

— Обстановку тебе надо сменить. У меня ты будешь сама по себе. Я ведь на службе. С Гретой я договорился. Она согласна.

Нина потерла шрам на губе.

— А что, по-твоему, скажет Роберт?

— Он-то здесь при чем?

— Он с тебя шкуру спустит. — Она подбоченилась.

Я заметил, что она подкрасила свои большие глаза. Не слишком сильно, просто от этого они казались еще больше. В Йёрстаде у всех большие глаза, кроме Юнни. Нина сдула со щеки прядку волос, искоса взглянула на меня. А я смотрел на ее руку, на изгиб бедра.

Потом нагнулся, открыл кожаную сумку, вытащил две книжки, одну протянул ей. Называлась эта книжка «Дочь Аре». Она взяла ее, посмотрела на обложку. Я протянул ей вторую. Она состроила гримаску.

— А это что такое?

— Марит Истад. «Девчонки бунтуют», — сказал я.

— «Девчонки бунтуют»? Такие вот — и бунтуют? — Она фыркнула, глядя на обложку с тремя девчонками-хиппи. Потом сунула книжку мне и принялась изучать обложку «Дочери Аре», где белокурая женщина крепко прижималась к длинноволосому мускулистому красавцу в расхристанной рубашке с кружевами.

Неподалеку от Оркерёда стоял бреккенский автобус, наполовину в кювете.

Ким Адамсен курил, пристроившись на подножке. В кювете сидел на корточках какой-то парень в черном, с длинными черными волосами, — разглядывал маргаритки. Я припарковался рядом. Адамсен поднял глаза, внимательно посмотрел на сигарету, стряхнул длинный столбик пепла.

— Всего лишь поломка в моторе, — сказал он. Бросил окурок, растер каблуком.

— Может, у тебя бензин кончился? — спросил я.

Черноволосый любитель маргариток поднялся на ноги.

— А что? Может, так и есть?

— Много ты понимаешь в автобусах! Не лезь не в свое дело! — рассердился Адамсен.

— Да ведь мотор кашлял сперва, а потом сдох, — возразил черноволосый.

Адамсен метнул на него яростный взгляд, черноволосый пожал плечами и отвернулся. Я узнал его. Лицом он еще побледнел, одет в черную футболку, на поясе ремень с заклепками. На футболке надпись, название какой-то рок-группы. В руках кофр с фотопринадлежностями.

— Привет! — сказал он, протягивая мне руку.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я.

— От газеты приехал.

Адамсен встал с подножки. Раскурил новую сигарету, затянулся так, что табак затрещал.

— Помощь вызвали? — поинтересовался я.

— Финн уже выехал, — уныло сообщил Адамсен.

— Стефан просто помочь хочет, — сказал я ему.

— Некоторые лучше всего работают, сидя на бюллетене, — проворчал он.

— Что-что? — переспросил я.

Адамсен посмотрел на меня все с тем же постным видом.

— Я отвезу Стефана, — сказал я.

Мы сели в машину и опять погрузились в море тумана.

— В гости приехал к родителям?

Он покачал головой.

— Нет, насовсем.

— Вернулся в Хёугер?

— Да, домой, к отцу с матерью.

— А как же Лена?

— Все давно кончилось. Не выходит у меня с женщинами.

— Я думал, ты по свету ездишь, фотографируешь.

— Было дело. Но это не мое. Взгляд у меня не тот.

Кофр он поставил себе на колени.

— И чем же ты занимаешься?

— Временно замещаю одного парня в отделе спорта. Вот как раз возвращаюсь со стрелковых соревнований.

— Но ведь это же сущая тягомотина!

— Да, поэтому нужно придумать оригинальный поворот. А это не всегда легко, — сказал он, глядя в туман.

— Ну и как на сей раз?

— В нескольких километрах от стрельбища, возле Тельи, произошел небольшой обвал. Мы были на стенде и все видели. Какой-то автомобиль вместе с оползнем рухнул к реке. Ну, мы бросились к машинам, рванули туда и помогли владельцу вытащить тачку из-под завала. Вот тебе и поворот — обвал и экстренная спасательная операция.

— И несколько хороших фотографий, — вставил я.

Он посмотрел на меня в упор.

— Нет, потому что мне пришлось вместе со всеми тащить машину. — Он вдруг словно о чем-то вспомнил, чертыхнулся, открыл кофр, достал зеркалку, снял заднюю крышку и вытащил из кассеты всю пленку. Потом спрятал все обратно в кофр. — Как жизнь в полиции?

— Я был на больничном, но уже вышел на работу.

— А Сив как? Детишек не завели еще?

Я промолчал. Об этом я ни с кем не говорил, по-моему, так не годится, это вообще не тема для разговоров.

Он повторил вопрос.

— Мы разошлись, — ответил я.

Стефан смущенно хмыкнул, помолчал немного, потом сказал:

— Жалко. Мне Сив всегда казалась особенной. Все ребята о ней мечтали. Я и сам в школе вздыхал по ней издалека.

— Замечательно.

— Помню, как-то в начале восьмидесятых я видел тебя и Сив, вы шли по Главной улице, оба в коричневых замшевых куртках и в высоких башмаках. Я сидел на скамейке и думал: вот бы мне стать таким шикарным парнем, как ты, — но это была чистая утопия. Сив несла в руке «Easter» Патти Смит. Когда вы прошли мимо, я побежал в «Эксперт», купил пластинку, а после рванул на автобусе домой в Хёугер и сразу ее прослушал. Разбирал тексты и заучивал наизусть, не вникая в смысл. — Стефан улыбнулся. — Знаешь, я мечтал нацепить твою куртку, и башмаки, и перчатки. Ведь, кроме вас, в городишке других настоящих рокеров не было, все местные парни брали с тебя пример. — Он опять улыбнулся, совершенно искренне. — А потом ты пошел учиться на полицейского, и тогда… Ребята недоумевали. Стейн Уве Санн в Полицейской академии? Хотя Полицейская академия, конечно, штука нормальная, — быстро добавил он.

Я выпрямился, глядя на дорогу.

— Связь-то между собой поддерживаете? — спросил Стефан.

— Это зачем бы?

Он извинился за вопрос. Я сказал, что извиняться не за что, и в свою очередь спросил:

— Ты с Робертом говорил?

— Нет, после той истории с Леной не говорил.

— Он давно все забыл. Романов у него с тех пор было немеряно.

— Не-ет, Роберт ничего не забывает. Как-то раз звонил мне в Осло, угрожал.

— А я говорю: забыл он. Ты бы привлек его к какому-нибудь делу, по-моему, парню надо отвлечься.

— Мне так не кажется. — Он открыл кофр, достал свежий номер журнала «Фотография».

Я начал думать про оползень, прямо как наяву его увидел, а заодно вспомнил, что Мелхус стоит почти сплошь на глине. Я поерзал на сиденье, побарабанил пальцами по баранке. Туман слегка поредел. Мимо тянулись зеленые поля. Поодаль на прошлогодней стерне паслась в тумане косуля. А я мысленно видел оползень, скользящий вниз, к реке, и автомобиль на этой земляной глыбе.

Полицейское управление размещалось в сером бетонном здании, опоясанном длинными рядами окон; там же находились городской суд, конторы судебного исполнителя и винной монополии и еще кой-какие учреждения. Здание выходило на автостоянку с видом на церковь и городской парк, где каждую весну школьники готовились к экзаменам и крутили романы. Я поднялся на второй этаж. В паспортном столе Хенрик Тиллер разговаривал через барьер с одной из тамошних сотрудниц. Увидев меня, он вышел в коридор.

— В полпятого тебе надо быть здесь. У нас встреча с ленсманами[2], надо договориться насчет того, как будем принимать людей в Народном доме, — сказал он.

— Принимать людей? Неужто время уже не терпит?

— Ну, кое-кто придерживается противоположного мнения, — усмехнулся он.

Хенрик Тиллер — натура ироническая. Что ему ни скажи, он непременно отпустит ехидное замечание или хотя бы иронически на тебя взглянет. Сейчас он смотрел на меня так, что я сразу понял: что-то происходит, и узнаю я об этом, только если спрошу. Я двинулся дальше по коридору. Он тоже. Мы прошли мимо его кабинета. Побольше моей клетушки. Хенрик Тиллер — инспектор, потому и кабинет у него просторней, чем у рядового сотрудника. Он принялся насвистывать. Я остановился у своей двери, обернулся к нему, хотел сказать, что до стула меня провожать незачем, и тут заметил у себя в комнате Сив.

— Она уже давно ждет. Поговорить хочет с тобой, — сообщил Хенрик.

Я глянул в дверное стекло. Сив сидела у окна, с каким-то журналом на коленях, и смотрела на мой стул. За последнее время она несколько раз мне звонила. На слух голос казался необычным, в нем сквозил некий подспудный тон — растерянность, что ли, — отчего у меня щемило под ложечкой. Я присмотрелся. Она похудела, отрастила длинные волосы, покрасилась в рыжий цвет. И лицо у нее от этого изменилось. Словно помолодело.

— Я же говорил, чтобы она не приходила сюда.

— Ей надо обязательно с тобой потолковать, — тихо сказал Хенрик.

Сив взглянула на дверь, и я поспешно шагнул назад. Хенрик с любопытством наблюдал за мной. Я прислонился к стене, скрестил руки на груди.

— По-моему, у нее важное дело, — заметил Хенрик.

Мне помощь общественности не требуется. Я так ему и сказал и попросил не лезть в мою личную жизнь.

— Тогда не притаскивай ее сюда, эту свою жизнь, — отпарировал Хенрик, потом глаза у него опять заблестели, уголки губ поползли к щекам.

С Хенриком я о Сив не говорил, и вообще никому про это не заикался. Не хотел выдавать, что последние четыре месяца ни о чем другом думать не могу. Хенрик — парень веселый, дружелюбный, но, по-моему, он считает, что люди, которые живут вместе, непременно друг друга обманывают и иначе просто не бывает. Помню, он насмехался над своим братом, когда того однажды ночью нашли в сугробе, полузамерзшего и вдрызг пьяного. Брат узнал, что девушка, в которую он влюблен, завела шашни с другим, напился до бесчувствия и лег в сугроб, чтобы до смерти замерзнуть. Хенрик после твердил, что его младший братишка вечно делает из мухи слона: это ж надо — превратить такую пустяковину, как баба, в вопрос жизни и смерти! Братишка может поиметь кого угодно, а вместо этого решил помереть в снегу из-за девятнадцатилетней соплюшки. Он считал меня чудиком, ведь я говорил, что с женщинами дело вправду может идти о жизни и смерти. «Вот из-за таких, как ты, народ и верит во всяких там святочных гномов», — сказал Хенрик, а когда я поинтересовался, при чем тут святочные гномы, он фыркнул: «Очень даже при чем, Стейн Уве, очень даже».

Хуже всего, что держался он чертовски уверенно и народ безоговорочно ему доверял. Он мог навешивать людям на уши лапшу, а они принимали все за чистую монету — такой уж он человек. Не знаю, понимают ли другие в управлении, насколько опасно возлагать на него столько ответственности. Думаю, Коре сомневался, когда выдвигал Хенрика. Но иначе поступить не мог. Хенрик был надежный, хладнокровный, умел быстро принимать решения. Он имел награды, а что получил он их оттого, что никогда не рисковал и не позволял втягивать себя в истории, которые могли ему повредить или усложнить жизнь, никакой роли не играло.

У меня в кабинете зазвонил телефон. Сив вздрогнула.

Я поспешил к коммутатору и попросил дежурную телефонистку перебросить звонок в кабинет Туве.

Звонила мама. Деду стало хуже. Он уже некоторое время хворал, но теперь совсем плох. Она спросила, не могу ли я приехать. Я взглянул на часы. Успею. И сказал, что сейчас приеду. Мама поблагодарила. Хорошо, что я беспокоюсь о дедушке. Он ведь вправду плох. А папа сидит себе и в ус не дует.

Я повторил, что сейчас приеду.

— Спасибо, Стейн Уве, — мягко сказала она.

В коридоре ждал Хенрик.

— С дедом плохо. Надо ехать. Скажи Коре, к совещанию вернусь. — Я пошел к выходу.

Дом стоял на прогалине, у негусто поросшего деревьями склона, всего на несколько сотен метров ниже границы лесов. Здесь прошло мое детство. Я остановился возле дровяного сарая. Дедов дом обветшал. Ветряная мельничка, которую он соорудил у дорожки, опрокинулась. Штабель досок, из которых отец уже столько лет собирался построить мастерскую, так и лежал под драным брезентом. Я обернулся. Мама стояла у окна, смотрела на улицу. Вздрогнув, как от озноба, я попытался придумать благовидный предлог и смыться отсюда. Но речь-то не о родителях. Я расстегнул тужурку и вошел в дом.

Обнял мать. Странное все-таки ощущение — обнимать родную маму.

— Ну, как вы тут?

Она покачала головой.

— Выкарабкается дед. Сама знаешь, какой он.

— Да ведь ему как-никак восемьдесят пять.

Из комнаты доносился перестук клавиш компьютера — отец шуровал в Интернете. Потом все стихло.

— Пойду наверх, — сказал я.

Мама проводила меня умоляющим взглядом. Хотела что-то сказать. Насчет моей сестры, Катрин. Она-то не приехала. Но тут я ничем помочь не могу.

Я одернул тужурку, постучал, вошел в комнату.

Дед лежал на широкой двуспальной кровати, которая раньше стояла в его доме, — точь-в-точь беспомощный птенец. Беки воспаленные, будто обведенные красным карандашом. Худые руки испещрены стариковской гречкой.

— Что на пороге-то стал? Я тебя не вижу, — проскрипел он.

Я подошел к кровати. Он посмотрел на меня. Глаза ясные. Словно бы насквозь меня видят. Он откашлялся, утер рот и буркнул:

— Полная хреновина.

— Я слыхал, тебе хуже стало.

— Хреновина… — проскрипел он. — Отец твой вчера читал мне газету. Заметка там была про богадельню. Знаешь, под каким заголовком? «Нам здесь хорошо». Ишь ты, хорошо им! Много они понимают. Хреновина это, вот что. Так и надо было писать.

Дед попробовал сесть, но не сумел, опять откинулся на подушки. С трудом переводя дух, посмотрел в потолок, сцепил костлявые руки, пробурчал:

— Как у тебя дела?

— Вышел на службу. К паводку готовимся.

Он кивнул.

— А с Сив как? Заходишь к ней?

— Нет, мы не общаемся. Я же говорил.

Дед хмыкнул.

— Не общаетесь? Ты где работаешь-то? В какой-такой конторе? Послушать тебя — аккурат щенок, который цельный час в ледяной воде барахтался.

— Со мной все хорошо. Все в порядке.

— Помнишь, что я тебе говорил, когда ты стоял тут при полном параде и услышал, что, хоть и стал мужчиной, но ничегошеньки не понимаешь?

— С тех пор столько времени прошло, дедушка.

— Сделаешь для меня кое-что, пока время мое не вышло?

— Что ты, до этого еще далеко.

— Я хочу, чтобы ты привез сюда Сив.

— Зачем? С этим покончено.

— Да, ты говорил.

Иной раз дед бывал невероятно жестким и упрямым. Случалось, и хворостиной меня угощал, и тростью. Вспомнив об этих колотушках, я почувствовал что-то вроде признательности.

— Ладно, попробую привезти ее. Если она пожелает меня видеть.

Он закрыл глаза, попросил воды. Я подал ему стакан.

— Стало быть, по-твоему, не вышло пока мое время?

— Конечно, нет. Ты силен как бык.

— Ошибаешься. Я-то чувствую. Нутром чую.

— Скоро опять на ноги встанешь, гулять начнешь.

— Еще и насмешки строишь?

— Что ты, вовсе нет.

— Ты никак простудился? — спросил он.

— Есть немного.

— Н-да… — вздохнул он.

В комнате стало тихо, я взглянул на деда и обнаружил, что он задремал. Так и сидел некоторое время, смотрел на его лицо, на руки. Знаю, мне просто почудилось, но я словно бы видел, как от его усохшего, испещренного пятнами лица струится свет. Я положил руку на одеяло, рядом с его рукой. Моя рука — большая, сильная, его — маленькая, как у обезьянки, с набухшими жилами. Да, пожалуй, он прав. На сей раз ему не выкарабкаться. Я опять посмотрел на наши руки и загрустил, ведь дедова рука была такая маленькая, скрюченная, а моя — большая, красивая, и грустно мне стало оттого, что он, как видно, решил помереть.

Я встал.

— Мне надо кое-что тебе рассказать, — обронил дед.

Я вышел в уборную, потом вернулся.

— Приподними меня, — попросил дед.

Подсунув ему под спину еще одну подушку, я осторожно уложил его.

— Помнишь Людвика, отца Греты?

— Помню, был там кто-то, о ком никто из родни говорить не желал, — отозвался я.

— Это и был Людвик Йёрстад. Ты его никогда не видел, на Мелё его не допускали. И много лет он жил один где-то возле Хаммера.

— Почему?

— Прогнали его с глаз долой.

История наверняка будет долгая. Я сел.

— Мы с Людвиком — сводные братья, — сообщил дед.

— Почему же ты молчал об этом?

— Да так, молчал, и всё. Росли мы порознь, но много лет дружили, со школы еще, задолго до войны. Он жил на Мелё, я — неподалеку от Оркерёда, ты сам знаешь. Общительностью мы оба не отличались и друзьями стали, как говорится, по необходимости, нужда заставила. Мы были очень разные. Людвика считали парнем загадочным, угрюмым, вдобавок он чуть что вспыхивал как порох, и наши сверстники до смерти его боялись. Я был не такой вспыльчивый, зато дерзкий на язык, потому, наверно, частенько и оставался один как пень.

Дед вздохнул, помолчал, давая себе роздых.

— Ну так вот, Людвик… В пятнадцать лет он до того допек всю семью, что они вышвырнули его из Йёрстада, который был тогда совсем маленькой, захудалой усадьбой. Людвик нанялся скотником, но жилось ему паршиво, он и начал шататься по округе, и потянулся за ним слушок, будто он по мелочи подворовывает и надо держать с ним ухо востро. И вообще, малый опасный и строптивый. Оттого-то его из дому и выгнали, говорили в народе. Но уж кто-кто, а я знал: дома он вовсе не строптивничал. Норовистый, вспыльчивый, только ведь это не обязательно плохая черта. В самом деле, в пятнадцать лет парень оказался предоставлен сам себе, вот и мучился. Так он куролесил довольно долго, потом нашел место в типографии «Курьера» и проработал там не один год, до самой войны. А война всё меж людьми вверх дном перевернула. Людвик Йёрстад сделал то, на что почти никто из здешних пойти не захотел, — воспользовался случаем, вступил в партию и, как ни странно, сразу же был поставлен редактором в «Курьере», потому как раньше работал в типографии и пописывал заметки в газету. Может, недоразумение какое вышло, не знаю, но вообще-то были и другие, образованные люди, которые метили на эту должность. Так или иначе, главным редактором стал Людвик. Он обеспечивал руководство пропагандой тут, в горах, и справлялся, газету держал в ежовых рукавицах, никого не щадил. К примеру, подхватил сплетни про трех местных учителей, все перековеркал и тиснул на первой полосе. Учителей выслали в Финмарк, где двое из них погибли в трудовом лагере. Так продолжалось несколько лет, мало-помалу Людвика Йёрстада стали и бояться, и ненавидеть, и уважать — смотря по обстоятельствам. Жутко было смотреть, как этот человек всего лишь за год превратился в чудовище. Все его дурные стороны как бы вывернулись наружу, вышли на свет Божий и в итоге сделались единственным, что он мог показать. Потом он исчез. Просто сгинул куда-то в один прекрасный день. Никто понятия не имел, что произошло, но в глубине души большинство считало, что его либо закопали где-то в лесу, либо в озере утопили. Как бы там ни было, народ облегченно вздохнул, а режим, который он установил в Мелхусе, смягчился, и сильно, поскольку нацисты тоже были не в восторге от чересчур ретивого мини-квислинга[3]. Правда, я лично не верил, что его ликвидировали.

Дед повернулся на бок, перевел дух, хрипло попросил:

— Дай-ка еще водицы.

Я протянул ему стакан. Он напился и тихонько поблагодарил. Я забрал стакан, поставил на столик. Минуту-другую он лежал, глядя в потолок.

— И оказалось, так оно и есть. Всего через несколько дней после окончания войны мы узнали, что он сидит за решеткой, в Нарвике. Знаешь, что сделал этот мерзавец? — Дед хрипло рассмеялся и покачал головой. — Людвик и впрямь был сущий дьявол. Ну так вот, в тот вечер, когда пропал, он двинул на север, в Харстад, а там под чужим именем сумел проникнуть в Милорг[4]. Авантюрист он и есть авантюрист, ведь в Милорге наверняка знали про мелхусского подонка, но ему нравилось актерствовать, он и жил так. Словом, пробрался в подполье, участвовал в нескольких операциях, все больше втирался в доверие и в конце концов вошел в группу, которая переправляла людей морем в Англию. Как я слыхал, он шпионил для нацистов, те устроили карательную акцию и начали хватать подпольщиков одного за другим. Некоторых казнили, остальных вывезли в Германию, где тоже не один сложил голову. Не знаю, сколько жизней было у Людвика на совести, но уж точно немало. Я хорошо помню, какое волнение охватило Мелхус, когда стало известно, что он жив. Кое-кто из мужиков, самые непримиримые, собрался двинуть на север и пристрелить его. Только ничего у них не получилось. Мы думали, его казнят на севере или отвезут в Осло и казнят там, ан нет, дело затянулось. И это спасло Людвику жизнь. Кстати, именно на севере и родилась Грета, в войну. Людвик завел себе подружку, которая после его ареста переехала в Нарвик и первые годы, когда он сидел за решеткой, жила в этом городе, вместе с Гретой. А в конце сороковых старший брат Людвика, хозяйствовавший в Йёрстаде, привез ее и Грету на Мелё. Расмус был мужик порядочный, не хотел он, чтоб Людвикова дочка страдала за грехи отца. Да, Расмус был хороший человек. Жаль, рано помер.

Ясными глазами дед посмотрел на меня. Он устал, уголки рта побелели, лицо подернулось желтизной. Я встал, прошел к окну, открыл створки. Снаружи негромко щебетали птицы. Как же здесь тихо, спокойно! Я снова сел у постели.

— Людвик тоже сюда воротился. В середине пятидесятых. Представляешь? В тюрьме он вел себя как ягненок и вышел на волю. Большинство удивлялось, что он так легко отделался, но куда удивительнее, что, выйдя из тюрьмы, он заявился в Мелхус. — Дед хихикнул. — Местные до смерти перепугались. Заперли двери на засовы, обзавелись оружием. Ну, не все, конечно, но многие, в особенности паниковали те, кто сам с ним не сталкивался, а только слышал разные истории. Людвик еще до войны купил неподалеку от Хаммера охотничий домик, там и поселился, послал весточку брату и остальной родне, но они наотрез отказались и встречаться с ним, и говорить. И жене его тоже запретили с ним видаться. Так-то вот. С той поры началась для него в Мелхусе новая жизнь — жизнь отщепенца, изгнанника, который ни с кем не разговаривал и не здоровался, но занимался тем же, что и другие, только тихо и неприметно. Он обзавелся ружьем, охотился, должно быть, для пропитания, ну, против этого никто не возражал. И все ж таки странно, я ведь жил неподалеку от Хаммера и почитай каждое утро слышал, как он стреляет в горах.

Дед приподнялся чуток, откашлялся, сплюнул на пол.

— Тебя никак совесть заела? С какой стати? — спросил я.

— В пятидесятые и шестидесятые годы я несколько раз встречал его. И хотя мы были сводными братьями и дружили в юности, я с ним не поздоровался, не заговорил. Мимо прошел, будто в упор его не видел. Он отпустил длинную бороду, ссутулился, носил видавшую виды шляпу и обтерханные штаны. Каждый раз, когда мы проходили мимо друг друга, он замедлял шаг и вопросительно смотрел на меня, но я прикидывался, что ничего не замечаю, и шел дальше, не кивнув, не сказав ни слова. Вряд ли он застрелил или казнил кого-нибудь собственными руками, но доносить, по-моему, еще хуже, чем быть палачом. Ну вот. Так прошло несколько лет. Людвик в своем убожестве прозябал под Хаммером, а я, потеряв Ранди, начал присматривать себе новое местожительство, и тут, в начале семидесятых, кое-что случилось.

Дед умолк, раз-другой сглотнул, взял стакан, допил воду. Я отставил стакан на ночной столик.

— Странно, что одни и те же вещи в разное время выглядят для нас по-разному, верно? — продолжал он. — Вот смотрю сейчас на кухонный стакан, и он кажется мне тусклым, унылым. Но почему? Наверно, все дело в том, что такие стаканы у меня много-много лет… И в тот день тоже так было. Тогда я впервые после возвращения Людвика заговорил с ним. Я собирал в лесу бруснику. Помню, был ясный, свежий сентябрьский день. Солнце, воздух чистый, бодрящий. Только я наклонился над кочкой, а где-то поблизости вдруг ка-ак бабахнет. Я мигом выпрямился и навострил уши. Тишина после этого выстрела почему-то заставила меня прислушаться. Показалась совсем не такой, какая бывает после обычного охотничьего выстрела. Ну, я подхватил ведерко, двинул в ту сторону, откуда донесся выстрел, и через сотню-другую шагов очутился на пологой прогалине.

Смотрю: среди высокой травы лежит человек — Людвик Йёрстад. Подхожу ближе и вижу: висок у него пробит пулей и из раны течет кровь. А рядом в траве — ружье, «Краг-Йёргенсен». Либо сам застрелился, думаю, либо шальная пуля его достала. Так странно было видеть, как он лежит на боку, ровно отдыхает. Ну, вот тебе и каюк, старый мерзавец, подумал я, нагнулся, поднял ружье, переломил ствол — патрон-то на месте. Интересно. Секунду-другую я недоумевал, но потом сообразил, что к чему. Где-то неподалеку был кто-то еще. Я огляделся: со всех сторон лес, наверняка за кустом или за деревом сидит, а может, стоит и смотрит на меня какой-то человек. Он-то и стрелял, всадив пулю прямиком Людвику в висок. А после подошел к Людвику и, возможно, взял в руки его ружье — выстрелить хотел, — но тут услыхал мои шумные шаги. Помешал я ему, и теперь он где-то затаился и следил за мной. Хреново. Я знал, что, если положу ружье, он поймет, что я смекнул, как было дело. Я замер. Попытался вычислить, кто это и знаком ли он мне. Про Людвиковы лесные обычаи знали многие, правда, не так чтоб хорошо, ведь жил он один-одинешенек. А стрелявший наверняка изучил его привычные маршруты, видно, некоторое время ходил за ним по пятам. По крайней мере, я так подумал. А еще подумал, что больше ничего знать не хочу. И гадать не стану. Жутко смотреть, как Людвик лежит тут, а из виска у него течет кровь, но, если я начну доискиваться, кто стрелял, будет совсем худо. Вот и решил маленько подождать, выстрелить из Людвикова ружья, а потом сходить за народом, чтобы отвезти покойника в город. Сажусь на корточки и тут только вижу: глаза у Людвика открыты и смотрят на меня. От неожиданности я вздрогнул, выронил ружье, а в голове молнией мелькнуло: надо бежать отсюда! Только сам будто окаменел: сижу, смотрю на него и встречаюсь с ним взглядом. Кажется, я назвал его по имени, точно не помню, но, кажется, вправду назвал. Протянул руку, подобрал ружье и сообразил, что он вроде как в сознании. Взглянул на рану. Пуля вошла в висок, но выходного отверстия нет — стало быть, внутри застряла. Не выкарабкаться мужику. От меня помощи никакой. Я положил ружье на колени, гляжу, а он шевелит губами. Хочет что-то сказать. Я опять поднялся на ноги, стою, обмираю от страха, прислушиваюсь, опускаю взгляд и вижу: Людвик пытается повернуть голову, чтобы держать меня в поле зрения. Лежит на земле, истекает кровью, помирает, но хочет, чтобы я оставался рядом. Я не знал, что делать. Маленько оборвал траву и сел возле его головы, чтобы он меня видел. «Посижу тут», — сказал я, и он мигнул в ответ. Глаза у него были серые, как у Хуго, большой нос, большие уши. Глядя на него, я задумался о минувших годах и не без удивления отметил, что он все такой же, почти не изменился с тех пор, как мы учились в школе. То же лицо, те же глаза, нос, рот. А одет-то как плохо, думал я, потертые штаны, обтерханная шляпа, куртка рваная — большущие прорехи на локтях, на спине. Неправильно, что его этак вот застрелили, пусть даже он и виновен в смерти других людей. Губы у него шевелились, будто он непременно хотел сказать мне что-то очень-очень важное, и внезапно я понял что. Отложил ружье, посмотрел ему в глаза: «Людвик! Моргни, если слышишь меня». Он перестал шевелить губами, моргнул, потом губы опять пришли в движение, пытаясь произнести все те же слова, которые не желали выходить из его пробитой головы. «Не надо, не говори ничего. Не хочу я это слышать», — сказал я. Обвел взглядом прогалину, лес и склон напротив, опять взглянул на него. Губы не шевелились. Он меня услышал. Но глаза его говорили теперь о другом. Он лежал тут, зная, что умирает, и, хотя, наверное, давно устал от жизни, умирать не желал. Да только я был не в силах помочь. Мог просто сидеть рядом, и всё. «Людвик, — сказал я, — ты умираешь. Все хорошо. Я буду здесь, рядом с тобой». Он лежал в той же позе, на боку, подмяв под себя одну руку, а другую вытянув на траве. Бородатое лицо перепачкано, но кожа под грязью белая как мел. Мне не хотелось прикасаться к Людвику, но все-таки, сделав над собой усилие, я положил ладонь ему на плечо, наклонился поближе и тихо, спокойно проговорил, прямо ему в ухо: «Не сопротивляйся. Скоро ты освободишься». Немного погодя по изнуренному грязному лицу скользнула тень. Казалось, передо мной животное, которое понимает, что вот-вот умрет, и думает о том, о чем животные думать не могут: вот и конец. Неужели это всё? Страх ушел, глаза смотрели спокойно. Я похлопал его по плечу. «Молодец, Людвик. Так-то оно лучше». Он глядел на меня странным, печальным взглядом, будто зверек или маленький ребенок, не знаю, долго ли так продолжалось, помню только, что я словно угодил в какой-то туннель: все вокруг — деревья, воздух, солнце, трава — исчезло. Существовало, но было далеко, отодвинулось в неясный сумрак. Я видел только спокойные глаза Людвика, которым уже не на что было смотреть, в эти последние минуты они просто отдыхали. Я похлопывал его по плечу, кивал, силился улыбнуться, потом глаза Людвика закрылись, и он перестал дышать. Все произошло спокойно и тихо, а кровь тонкой, ровной струйкой по-прежнему вытекала из дырочки в виске. Я убрал свою руку, сидел и смотрел на изможденное лицо. Лес и прогалина вновь придвинулись. Немного погодя я взял ружье, встал и выстрелил. Потом закинул ружье на плечо, глянул на покойника. И тут меня охватило раскаяние. Ну почему я ни разу не остановился, не поговорил с ним? Мы вместе купались в Квенне, плавали бок о бок, знали, как здорово, когда есть с кем потолковать о разных вещах, о которых никому другому не скажешь, когда можно полностью друг на друга положиться. Мы вместе ходили на лыжах в горы, далеко забирались, сидели в снежной пещере и до смерти боялись замерзнуть, а чтобы не замерзнуть, понарошку валтузили друг друга, — да, ровно два дурака, сидели той ночью в снежной пещере и охаживали один другого кулаками, эта потасовка и спасла нам жизнь, я больше чем уверен. Идиотизм, конечно, с его стороны — вернуться в Мелхус, но он вернулся. Бродил один-одинешенек, растерянный, молчаливый, опозоренный. И временами встречал меня, единственного, кто помнил ту давнюю потасовку, а я даже не смотрел на него, хотя он замедлял шаг, готовый стать униженным просителем. Но нет, я проходил мимо, в упор его не замечал. И вот теперь, прозрачным погожим осенним днем, стоял посреди прогалины над покойником и по-щенячьи горевал, что не поборол тогда свою гордыню, не остановился, не сказал хоть слово. Не сказал, что мне известно, чем он занимался, и что я об этом думаю, и что простить это невозможно. Ну что бы мне сказать по крайности два-три слова, пока он был жив. Так нет же. Я спустился в город и сообщил о случившемся, только про патрон в стволе умолчал. Наверно, нас всего двое — тех, кто знает, как все было. Теперь это неважно. Важно, что я тогда струсил и до сих пор сожалею. И сожалел все эти годы.

Дед откинулся на подушки, закрыл глаза, хрипло вздохнул. Казалось, он все еще там, в прошлом.

Я встал, шагнул к двери.

— Нет, погоди, — донеслось с кровати.

Он сел, пытаясь что-то сказать, прошептал:

— Не может быть, что это конец.

— Разумеется, нет. Еще много времени впереди.

Дед покачал головой.

— Мне хочется большего. Хочется верить. Но я не могу. Ведь сейчас я верю, только чтоб спасти себя. А это не вера. Вера… совсем другое.

— Ясное дело, вера — нечто большее.

Он криво, неприязненно усмехнулся.

— Ты что же, вдруг уверовал?

— А что прикажешь говорить? Я здесь. И я тоже боюсь смерти. Но не довелось мне пережить ничего такого, что помогло бы уверовать. Это все, что я знаю.

Я положил руку ему на плечо. Он задремал. В дверь постучали. Мама.

— Ну, как он? — спросила она.

— Выкарабкается.

— Ты правда так считаешь?

— У него железный организм.

— Стейн Уве… — быстро сказала она. И умолкла, не находя слов. Как всегда. — Ты бы почаще заезжал, а? Если на Клоккервейен все будет тихо-спокойно.

— Мне хорошо дома.

Она всегда обо мне тревожится.

— Ты мобильник не отключаешь?

— Звони, если ему станет хуже, — сказал я и спустился вниз.

Отец сидел возле печи, читал книгу о вьетнамской войне. Это его конек, второй после Джона Ф. Кеннеди. Он собрал массу книг о Кеннеди, мог поименно назвать всех его родственников и знал правду о том, почему Джона Ф. Кеннеди убили, но держал ее в секрете. Об этом никому рассказывать нельзя, тем более родным. Я стоял и молчал, не зная, что сказать. Никогда я не знал, что сказать отцу.

— Что читаешь? — спросил я в конце концов.

— Книгу о сложностях свертывания военного участия США во Вьетнаме.

— По-твоему, США всего-навсего участвовали в войне?

Он кивнул.

— А то! Сложности участия США во вьетнамской войне.

Снаружи в комнату сочился серый свет. За окнами тянулись длинные вереницы елок.

— Как на службе?

— Отлично, — ответил я.

— Много возни?

— Более чем.

— Ну и хорошо. — Отец перевернул страницу, устремил взгляд на фотографии «военного участия».

После совещания я вышел из зала вместе с Тиллером и Туве. Им предстояло съездить в верховья долины, обсудить с вспомогательными отрядами готовность к паводку. Хенрик шагал, засунув руки в карманы.

— Как дед?

— Думаю, оклемается.

— Ба, это еще кто такой? — спросил Туве.

Дальше по коридору стоял Терье Трёгстад, охотник на куропаток и контрабасист. Много лет он играл в собственном ансамбле. Группа неплохая, но исполняли они почему-то только чужие композиции. Однажды вечером я поинтересовался у Терье, почему они сами ничего не сочинят, способные ведь ребята. Он ответил, что сочинять дано не всякому, они вот умеют только подражать другим. Я много раз слышал, как их гитарист играл «Hey Joe» — на мой вкус, грубовато. И сказал Терье, что им бы все-таки не мешало попытать счастья — вдруг сумеют не просто копировать. Он послушал совета. Через полгода они записали на студии свой сингл. Под названием «Солнце светит». В Мелхусе он шел нарасхват. Я не сразу смекнул, что большинство покупало сингл для смеху. А уж когда и сам Терье сообразил, что к чему, встречаться с ним стало не очень-то приятно. Он насмешек не терпел.

— Вынюхивает небось, что тут было, — сказал я.

— Лучше б ему этого не слышать, — заметил Хенрик.

Отец Терье, Хьелль Трёгстад, в свое время продавал «саабы» и пользовался большим влиянием, и детство, проведенное рядом с торговцем автомобилями, наложило на Терье свой отпечаток. Мы рта открыть не успели, а он уже махнул рукой в сторону двери.

— У меня тут есть кое-что для вас.

Его машина была припаркована у подъезда. Мы вышли на улицу. Терье открыл багажник.

— Я нашел ее нынче после обеда, — сообщил он.

В багажнике на куске пластика лежала его пропавшая собака. С перерезанным горлом.

— Где ж она была? — спросил Хенрик.

— Под верандой, — ответил Терье.

Хенрик наклонился, внимательно осмотрел рану, выпрямился.

— Я пришлю кого-нибудь за собакой, надо отправить ее к патологу. Идемте.

— Посадите Роберта под арест, а? Жена до смерти боится.

— Вы точно видели ночью его?

— А кого же еще-то?

— Что у вас случилось в Хёугволле? — спросил я.

Терье так и вскинулся:

— Разве я тут обвиняемый?

— Нет. Но мы должны знать…

— Она проходу мне не давала, дуреха сопливая. Вот и пришлось дать ей тычка, пока не поздно… — Терье повернулся к Хенрику. — Думаете, я вру?

— Идемте, — сказал Хенрик.

Терье захлопнул багажник и скрылся в уборной.

Мы прошли в комнату для допросов и стали ждать.

— Ты хорошо знаешь Роберта, — обратился ко мне Хенрик. — Мог он такое сделать, как, по-твоему?

— Нет. — Я встал, выглянул в коридор: Терье безуспешно пытался застегнуть штаны, но молнию заклинило, и, махнув на нее рукой, он двинул к нам.

— Ну, так как? — спросил он с порога.

— Роберт не трус, — сказал я. — Он бы явился прямиком к вам.

— Прямиком ко мне?! — завопил Терье. — Шныряет у меня в саду которую ночь кряду, собаку мою убивает, всю мою жизнь норовит разрушить. Ночной дежурный из «Бельвю» видал его на Прёйсенвейен. А вы говорите, он не трус!

— Он только подозреваемый, — сказал я.

— Так я и думал, — буркнул Терье, садясь на стол.

— Как там с фургоном?

— С фургоном? Вы о чем?

— Никто вам не звонил? Иной раз владельцу звонят по телефону.

— Нет. Никаких звонков не было. — Он фыркнул, лицо побагровело.

— Вечером я вам звякну, — сказал Хенрик.

А Терье, похоже, что-то вспомнил. Сунул руку в карман куртки.

— Я вот еще что нашел. — Он протянул мне фортепианную струну.

На ней была кровь.

— Ах ты, черт… — пробормотал Хенрик.

— Да уж, полная хреновина, — кивнул Терье.

— Что верно, то верно. — Я достал из шкафа пластиковый пакет.

— Вы чего?! — хрипло вякнул Терье. Губы у него опять задрожали. Но во всем поведении чувствовалась какая-то фальшь. Скажет слово — и глядит на нас. Вроде как проверяет.

— По-моему, вы прекрасно все понимаете, — сказал я ему.

Он молча буравил меня взглядом. Потом чмокнул губами, посмотрел на Хенрика, а поскольку тот молчал, утопал из комнаты, в сердцах хлопнув дверью.

— Что ты думаешь? — спросил Хенрик.

— Нет, это не он.

— Тогда кто? — Он пристально рассматривал струну. — В Йёрстаде есть пианино?

— Не знаю, — сказал я и призадумался. — Подглядывать Роберт мог, но вот насчет струны — это вряд ли.

Хенрик отправил струну в пакет.

— Я поручу это дело Туве, — сказал он.

— Не можешь ты так поступить!

— А ты представляешь, что будет? На первой полосе «Курьера» тиснут фотографию собаки, хозяин которой, музыкант танцевального ансамбля, по уши в долгах. И в довершение всего — самозваный защитник подозреваемого!

— Так ведь у меня все версии на руках.

Хенрик навис над столом.

— Парень спит и видит, как бы с тобой разделаться. Надоело ему хуже горькой редьки, что ты везде лезешь. Вот тебе и версии.

— Я полицейский.

Хенрик утер рот.

— Дело возьмет Туве.

Я двинул к себе в кабинет. Полседьмого уже. Все-таки не сходятся тут концы с концами. Не мог Роберт струной перерезать собаке горло. Застрелить или пришибить до смерти мог. Но чтоб струной? Не-ет.

Я вошел в кабинет. А вдруг все-таки он? За последние годы он много серьезных глупостей наделал. Я набрал номер Хуго. В это время он обычно сидел в «Пиццарелли». Мобильник был включен, Хуго ответил. Я сказал, что буду через десять минут, и положил трубку, не дожидаясь отклика.

Хуго сидел на своем привычном месте, у окна. Между шестью и семью вечера он всегда пил кофе с пирожными, рассеянно глядя на уличную жизнь.

— Я сегодня в Йёрстад заезжал.

— Ну-ну, — буркнул он, прихлебывая кофе.

— Ты с Гретой поговорил?

— Времени не было.

— Думаю, тебе надо позвонить.

Хуго отставил чашку. У него не было ни малейшего желания встречаться с Робертом. Он мог бы, конечно, потолковать с Гретой, но и это все откладывал. Не любил разговоров с людьми, и точка.

— Ты что, пришел упрашивать, чтоб я матери позвонил? — спросил он.

Я заказал минералку. Хуго положил руки на стол и уставился на меня. Темно-серые глаза — словно заклепки меж веками.

— Решился? — в свою очередь, спросил я.

Он раздраженно провел пятерней по ершистым черным волосам. Доел пирожное, глянул в окно. Потом протянул руку назад, сдернул со стоячей вешалки кепку и старую куртку коричневой кожи.

— Уходишь?

— К делам пора возвращаться.

Он надел куртку.

— Паводок будет. Я пробовал объяснить Грете, но, по-моему, до нее не дошло. Кто-нибудь должен ей втолковать, что дело нешуточное. Кто-нибудь, кого она уважает.

Хуго кивнул, коротко и протестующе.

— Не исключено, что им придется уехать из Йёрстада, — продолжал я.

— Не исключено, — повторил он таким тоном, будто речь шла о прогулке по лесу.

Я сдался. Однажды я для пробы употребил при Хуго слово «диалог». Так он аж перекосился, будто я в морду ему плюнул. Парень разъезжал по усадьбам — с револьвером, ружьем и забойщицким пистолетом — и выстрелом в голову приканчивал животных, сломавших ногу либо лежавших со вздутым брюхом, больных и увечных коров, быков, овец, телят. Я не раз думал, что он носит в себе что-то такое, о чем никто знать не знает. Мозговал, что бы это могло быть, хотя в глубине души понимал, что не очень-то и хочу докапываться.

— Что сказать Грете? — спросил я.

— Скажи: чему быть, того не миновать. — Он надвинул на голову кепку и затопал к выходу, громыхая кожаными сапогами.

На улице лило как из ведра. Хуго направился в сторону Главной улицы. Домой идет, на Нурдре-гате, засядет перед теликом вместе со своей Бетти.

Я выпил два пива и двинул домой. Мой дом стоял высоко над городом, на уступе крутого склона, и обзор оттуда открывался фантастический. И город видно, и долину далеко окрест, и снежные вершины гор за холмами, и озеро. Дом был бревенчатый, и вообще-то его выстроили внизу, у магистрального шоссе. В начале века там располагалась маленькая почтовая станция, где меняли лошадей. В середине восьмидесятых, закончив Полицейскую академию, я купил участок на горе, разобрал сруб и перевез наверх, на Клоккервейен. А там снова собрал. Через несколько лет мне стало ясно, что ввязался я в крайне неблагодарное и утомительное предприятие. Сидел кругом в долгах и почти все время что-то разбирал, собирал, выкапывал, засыпал, пилил, приколачивал, ровнял и сажал. Три года вкалывал день и ночь. Только и делал, что ходил на службу, надрывался дома да спал. И все потому, что хотел иметь собственное жилье, а не снимать дом или квартиру в городе. Хотел освободиться от всего, что могло сделать меня зависимым от других, исключение составляли только служба да Сив. Я вошел в дом, открыл дверь веранды, приготовил себе тарелку кукурузных хлопьев и устроился на веранде, глядя в сад. Вокруг насыпи я посадил душистые травы — розмарин, шалфей, базилик. У стены — помидоры и подсолнухи. А уж среди высоких тенистых деревьев чего только не росло — сущий ботанический сад. Я доел хлопья и вернулся в дом. Стал посреди комнаты, огляделся по сторонам. Из Винье, что в Телемарке, я перевез сюда часть отцовского наследства, старинные вещи из крестьянской усадьбы, где прошло отцово детство. Сам отец давно потерял к ним интерес, хотя долгие годы они были ему полезными спутниками. Маслобойка, секретер, скамья-кровать, валек для катания белья, сотканное его матерью покрывало со сказочными узорами. Теперь все это находилось на моем попечении. Я подошел к угловому шкафчику, провел по нему ладонью, ощупал гладкую поверхность. Открыл дверцы, заглянул внутрь и подумал, что не мешает покрасить внутренние стенки. Принес краски, кисти, расстелил газеты, открыл банки с красками и принялся выгружать полки и ящики. И тут мне в руки попалась фотография — Сив и Финн. С Финном я не разговаривал с того дня, как застукал их вдвоем. Снимок был из похода, мы втроем ходили тогда к озеру Мёсватн. Лето, небо ярко-голубое, Сив и Финн стояли на палубе «Канюка», глядя на горы, обступающие озеро. Мы ставили палатки и шесть дней провели на плоскогорье Хардангервидда. И хотя жили в разных палатках, тогда-то все и случилось. Финн — заядлый рыболов. Он любил посидеть, а то и постоять у озера или водопада, забрасывая и подсекая, забрасывая и подсекая. Мне это надоедало, наводило скуку. Я любил ходить, моя стихия — движение. Под вечер мы разбивали лагерь, и они с Сив, взяв удочки, шли на рыбалку. Обычно их не было до темноты, а иногда и до глубокой ночи. Удивительно, как это я ничего не понял, ведь вообще-то Сив рыбалкой не интересовалась, а они раз от разу возвращались все позже и рыбы приносили все меньше. Дело происходило прямо у меня перед носом, однако я палец о палец не ударил. Как же так? Мало того, я еще и оправдывал их, когда они слишком задерживались. Среди ночи поодаль, за кустами, слышался звонкий смех Сив, потом резкий хохот Финна, а ближе к палаткам они приумолкали, переговаривались невнятным шепотом. У меня и мысли не мелькало насчет того, чем они там занимаются. Финн был мне приятелем, Сив — женой, мы все трое дружили. И продолжалось этак чуть не три года. Однажды Финн встречал с нами Рождество. Я лег рано, лежал и слышал в гостиной их голоса, звучавшие все тише, под конец почти шепот, потом я уснул. Сив и мой приятель. Друг дома. Не знаю, что тут хуже. Особенно меня бесило, что все это происходило у меня перед носом, а я ничегошеньки не замечал. Ну и что Финн был мой приятель.

Одно время я подумывал с ними разделаться. Сновал туда-сюда по дому на Клоккервейен и воображал, как пристрелю обоих, засуну трупы в пластиковые мешки, отвезу на озеро и утоплю. Но ничего такого я не сделал. Не тронул их ни в тот раз, когда нечаянно застукал в «Бельвю», ни после. В гостиницу я заехал за бездельником, который проживал там щедротами социального ведомства. И вот иду я по коридору и вижу: дверь одного из номеров открывается, и выходит оттуда Сив, а за ней — Финн, на ходу надевает куртку и целует Сив. Она оборачивается и видит меня. Я стою перед ней, зажав в зубах ручку. Они даже не пытались оправдаться. Сив сползла по стене на пол и заплакала. Финн стоял, с гипсовой улыбкой глядя на меня, куртку он надеть как следует не успел. Думал, наверно, я что-нибудь сделаю. Но я не из таких. Я вышел в холл и сел у стола, разглядывая стены, где висели пейзажи с водопадами, елями и плетнями. Финн притащился следом, попробовал что-то сказать, я не двигался, не смотрел на него. Упустил свой шанс. Финн тихо исчез. Через минуту-другую явилась Сив. Я мог бы ударить ее, но какой смысл? Разве что-нибудь изменится? Тошно было видеть ее испуганное, зареванное лицо. Она отлично знала, что наделала, и тем не менее все ближайшие дни безостановочно плакала и просила прощения. Пыталась разжалобить меня смирением, даже в ту минуту, когда стояла с чемоданами в руках, — ни дать ни взять жертва неподвластных ей сил. Я выставил ее за дверь, но злорадства не испытал.

В последнее время она опять начала названивать по телефону и заходить ко мне. Я знал, чего она добивается. Финн сбежал. Она осталась одна. И в Хёугере было уже не так уютно. Я бросил фотографию в шкаф, закрыл дверцу, убрал газеты и краски. Духу не хватило выкинуть снимок. Я опять слазил в шкаф, достал маленькую бутылочку бренди, хлебнул добрый глоток. Потом прошел в спальню. Полдвенадцатого уже. Я открыл окно, зажег свет, глянул на улицу, спрашивая себя, когда же это кончится. Меня бросило в холодный пот, ладони взмокли, я твердил себе, что ничего страшного не случилось.

Около двенадцати я надел куртку и опять двинул в город, точнее — в «Эйвинн». Это кафе располагалось к югу от центра, возле шоссе. Простенькое, скромное заведение. Я уже бывал там несколько раз.

Дул порывистый ветер, швыряя в лицо струи дождя, но было тепло. Я остановился, подумал, что наверняка пожалею, но все-таки зашагал дальше. Повернул за угол, увидал освещенные окна, а немного погодя уже входил в кафе, смахивая с куртки капли дождя. В зале было человек пять-шесть. Она стояла за стойкой, улыбалась мне навстречу. Я сел и взял кружку пива.

Четверть часа спустя она хлопнула в ладоши и объявила, что пора закрывать. Посетители, собрав вещички, потянулись к выходу.

Она навела порядок, вытерла столы, погасила свет. Мы вышли на улицу. Ветер еще усилился, так и норовил вывернуть наизнанку ее зонтик. Я отдал ей свой дождевик.

В центре ни души. Пустые, мокрые от дождя улицы.

Она старше меня и не сказать чтоб красавица, зато милая и уютная, к тому же ей нужен друг. Думаю, я не худший из тех, кого она приводила к себе домой. Да и она тоже не худшая из тех, с кем я имел дело. Честно говоря, их по пальцам перечтешь. Но она мне нравилась. С ней было хорошо.

Жила она возле Мёллы, в старом рабочем районе.

— Что с тобой сегодня? — спросила она.

— Да ничего особенного.

Мы свернули на Балдерс-вей.

— О ком ты думаешь? — опять спросила она.

— Ни о ком.

Она посмотрела на меня. Лицо у нее небольшое, круглое.

— Наверно, не стоит нам этого делать.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, не стоит идти ко мне.

Я обнял ее за плечи.

— Почему?

— Все дело в тебе, — сказала она, крепко сжав мой локоть. — Только не придавай этому большого значения.

— Чем нынешний вечер такой особенный?

Я остановился. Чуть дальше по улице, прислонясь к трансформаторной будке, стояла девчонка в красной джинсовой куртке. Я присмотрелся. Нина Йёрстад. Она меня не заметила. Раньше я никогда ее тут не видел. Тем более в такую поздноту — без малого в час ночи.

— Нина! — окликнул я и направился к ней.

Увидев меня, она поспешно отошла от будки.

— Что ты здесь делаешь? — крикнул я.

Нина побежала прочь, то и дело оглядываясь. Я бросился вдогонку. Она исчезла в боковом переулке. Я пересек мостовую, но в переулке никого не было, она исчезла.

Грета жаловалась, Роберт, мол, злобится на Нину, потому как думает, что в Мелхусе она с кем-то встречается, а ему не по душе, что она хороводится с девчонками и парнями своего возраста, ходит в кино или в «Макдоналдс». Он требует, чтобы Грета запретила Нине шастать по ночам, после одиннадцати она должна быть дома. Нет ли у Роберта каких сомнительных намерений, подумал я тогда. Но, так или иначе, это не объясняет, что Нине понадобилось в Мёлле. Ей тут совершенно нечего делать. Репутация у этого района не из лучших, если Мёллу вообще можно назвать районом.

Я вернулся к своей спутнице.

— Кто это был? — спросила она.

— Девчонка, за которой не мешает присмотреть.

— Она и раньше тут бывала. Среди ночи.

— Одна? Или с кем-нибудь?

— Одна вроде бы. А в чем дело-то?

— Я и сам плохо понимаю.

Роберт Йёрстад

Я взял щуку под жабры, затащил в лодку, а потом и на берег выволок. Она разевала пасть и сипло шипела. Достав нож, я сел на щуку верхом, приставил острие к твердокаменному хрящу между глаз и хватил кулаком по рукоятке. Щука выгнулась дугой, несколько раз дернулась и обмякла. Я вырвал нож, встал, сходил за безменом, прицепил рыбину к крюку и поднял.

— Десять с половиной кило!

Юнни, сидя на прибрежных камнях, пристально наблюдал за происходящим. Здоровенная щука, вторая по величине из пойманных здесь; первая, которую он поймал шестилетним мальчонкой, весила целых двенадцать с половиной кило. Строго говоря, ее тоже поймал не он. Нынешняя плавала в заводи возле берега, вертелась так и этак, ровно хворая. Я взял удочку, забросил блесну, повел — она и цапнула крючок. Удилище я передал Юнни, сказал, что добыча его, вдобавок вон какая громадная! Он подхватил рыбу за жабры, поднял и заковылял к дому. А я зачалил лодку и пошел следом, не сомневаясь, что в щуке полно всякой дряни. У меня не было ни малейшего желания торчать на кухне, срезать филе и пропускать через мясорубку. Я дотащился до крыльца, где со щукой в руках стоял Юнни, пытаясь задом открыть дверь. Я сам открыл ее.

— Скажи, что щуку поймал ты. Положи ее на кухонный стол, — распорядился я, снимая сапоги.

С радостной улыбкой он поволок добычу на кухню. Я стоял в сенях, глядя на черный выключатель. Потом повернул его — раз, другой, третий. Когда он поворачивался, внутри что-то щелкало. Обычно, когда я приходил домой и, повернув выключатель, зажигал свет, меня охватывало приятное чувство, но сегодня было иначе, сегодня и выключатель, и лампа наводили тоску. Я прошел в переднюю, бросил на пол сумку с рыбацкими причиндалами, заглянул в гостиную. Мамаша что-то писала, склонившись над столом. Она вздрогнула, прикрыла листок локтем и поинтересовалась:

— Ну, как улов?

— Юнни поймал щуку.

— Неужто опять щуку? — заволновалась она.

Мать не выносила рыбный запах, слизь и потроха, плавающие в мойке. Пока рыба не вычищена и не разделана, она наотрез отказывалась к ней прикасаться, а уж вонючей десятикилограммовой щуке в доме вообще не место.

— Что пишешь? — спросил я.

— Так, письмо.

— Кому?

— Подруге.

— Подруге? Ну-ну, — пробормотал я.

Она выпрямилась, посмотрела на меня.

— Юнни ждет на кухне, — сказал я и вышел из гостиной.

Нина, стоя в дверях, наблюдала, как Юнни чистит рыбину под струей воды. А ведь чем дольше щуку промываешь, тем больше слизи, но для Юнни это без разницы, он хоть целый день может чистить.

— Это Юнни ее поймал? — спросила Нина.

Я кивнул. Она прошла к рабочему столу.

— Давай поглядим, что она слопала напоследок! — Нина взяла длинный нож.

Я сбежал оттуда, вновь задержался на пороге гостиной. Мать по-прежнему писала. Потом подняла ручку, черкнула внизу страницы свое имя. Взяла конверт, сунула в него исписанный лист и запечатала.

— Вот так! — Она встала и направилась на кухню.

Господи, да пускай пишет кому угодно, только бы не в «Курьер», думал я. Последнее ее письмо в редакцию напечатали под заголовком «Король не улыбался», а накропала она его после визита в Мелхус короля Харалда, который открывал Дорожный музей. Когда король перерезал ленточку и произнес речь, мать, ясное дело, торчала на площади перед музеем. Но в заметке ни о музее, ни о торжественной церемонии, ни о людях, которые там выступали, не было ни слова. Мать критиковала короля Харалда. Она считала, что нынешний наш король не чета прежнему. Улаф V, старый король, всегда держал в запасе улыбку. А вот новый, Харалд то есть, почти никогда не улыбался. Лицо у него угрюмое, неприветливое, на вид чуть ли не всегда усталое, больное. Стало быть, Норвегия заполучила кислого, недовольного короля. А кому такой нужен? И мамаша моя предлагала: раз мы живем в демократическом обществе, то король должен поступить как другие «представители». Пускай пройдет курс улыбок и «таким образом вернет себе уважение и восхищение нации». После этого я целую неделю носа в город не казал. Потому как знал, что народ читает ее опусы и хохочет до слез, а журналюга, который печатает мамашины бредни, делает это нарочно, из ехидства. Но говорить ей без толку. Свои заметки она вырезала (о чем бы ни шла речь — о скверно покрашенных домах или о бесконечных дорожных работах) и вклеивала в папку. Что ж, вся надежда, что она вправду писала подруге, хотя это не более вероятно, чем появление Тросета об руку с обалденной красоткой.

— О Господи, — простонала мать.

Я тоже двинул на кухню. Юнни с Ниной стояли, наклонясь над мойкой. Мать, зажав нос, топталась у них за спиной.

— Что там? — спросила она.

— Маленькая щучка. Внутри большой, — ответила Нина.

Юнни поднял вверх бледную белоглазую рыбешку. Мать выскочила вон из кухни.

Нина скорчила гримасу, крикнула:

— Они лопают друг дружку! — и расхохоталась.

Я вышел на воздух. Туман редел. Видно и реку, и сосну, и дом Тросета, и сеновал поодаль. Я обогнул скотный двор, влез на трактор, посидел там минуту-другую. Надо бы съездить за сеном, задать скотине корм, убрать навоз. Для меня вкалывать на скотном дворе — самое милое дело. Накормишь коров, подоишь — сразу и полегчает. Я взялся за ключ зажигания, оглянулся на прицеп и, как уже не раз бывало, выпустил ключ из рук. Вспомнил, как Хуго стоял, глядя в колодец, словно прикидывал, прочистить сток самому или вызвать по телефону грязевой насос. Я подошел к нему, а он, как увидел меня, так прямо взбесился, сгреб за грудки, отпихнул в сторону и гаркнул: «Не на что тут зенки пялить!» Я прислонился к трактору, по-прежнему недоумевая, как же он сумел выкрутиться. Мне хотелось, чтобы он ответил за содеянное и во всем признался. Никто мне не верил, но ведь это ничего не меняло. Хуго убил отца и ушел от ответа. Годами он копил обиды, вредил исподтишка да наводил критику. Вечно препирался со стариком, а если придраться было не к чему, в два счета изобретал повод. Не один, так другой. То возмущался, что отец ходит в грязных брюках, то злился, что он пукнул при людях, то бурчал, что на праздниках старик напрямик выкладывает все, что думает о спортивной команде или о каком-нибудь начальнике. Назовет отец кого-нибудь в глаза лакеем или жополизом, так Хуго извиняется за него. Еще я вспомнил, как стоял во дворе и смотрел на отца, он копал канаву. Было мне тогда лет девять-десять, и я обратил внимание, до чего равномерно и сноровисто он кидает лопатой липкую глину, раз за разом совершая руками, корпусом и лопатой одни и те же движения, и мне это нравилось. Вот так и должно быть: мой отец под весенним солнцем копает канаву к реке, а кругом тают остатки снега и текут ручейки. Немного погодя он вылез из канавы, воткнул лопату в землю, взглянул на меня, утер пот, оперся на черенок и стал смотреть на дорогу. Так он простоял несколько минут. И тут я услыхал, что за спиной у меня вырос Хуго. Он глядел на отца, который стоял к нам вполоборота, и кривил губы. «Ишь, старый черт, — сказал Хуго, устремив на меня свои серые глаза-заклепки, — наверняка что-то замышляет». — «Что замышляет?» — спросил я. «Как обычно». — «Так что же?» — опять спросил я. «Это мы с тобой скоро на своей шкуре узнаем. Ты даже не представляешь, что у него в башке творится», — сказал он, повернулся и не спеша направился к дому. Отец выпрямился, посмотрел на меня, утер пот со лба, спрыгнул в канаву и опять принялся сноровисто кидать землю. Отец частенько совершал странные поступки, но никогда пальцем меня не тронул, и не только меня, Хуго тоже, по крайней мере я про такое не слыхал. И пьяницей он не был. Кряжистый, молчаливый, он говорил все, что думал, — кому угодно и когда угодно. Мог целый час простоять не шевелясь, глядя на гребни холмов, мог уйти и вернуться лишь поздно вечером, не сказав ни слова о том, куда собирается или где был. Суровый, неподкупно-честный, он тем не менее стал для Хуго сущим исчадием ада. Помню, еще подростком Хуго однажды пришпилил к стенке в своей комнате десяток-полтора рисунков — сплошь голые женщины. Дверь он оставил открытой, чтобы отец увидел. Так и вышло. Мы долго гоняли в футбол, потом двинули домой и уже с порога заметили отца: он стоял в дверях, смотрел на эти рисунки. Хуго вздохнул поглубже и направился к нему. Отец глянул на него сверху вниз, посторонился, пропустил в комнату. И, не говоря ни слова, зашагал прочь. Хуго замер как вкопанный, устремив взгляд на рисунки. Он чуть не плакал, глотал слезы и судорожно двигал челюстью, лицо побагровело. Что его так разозлило? Что он — сын, а отец — отец? Или тут другое? А ведь у Хуго был талант, которым я не обладал. Он умел рисовать. В те годы вся его комната была завалена рисовальной бумагой. Люди, животные — точь-в-точь как живые, того гляди, сойдут с листа. И рисовал он непрерывно, правда, другим свои работы никогда почти не показывал. Школьный учитель норвежского видел кой-какие и пришел в такой восторг, что специально заехал в Йёрстад поговорить с родителями: не послать ли Хуго в художественное училище. Но не тут-то было. Едва Хуго смекнул, куда клонит учитель, как сразу же взъерепенился и сбежал в крепость. А через несколько месяцев, на каникулах, порвал все рисунки, изломал карандаши и кисти, искромсал бумагу. Никто не пытался его остановить. Отец даже бровью не повел, хотя и против рисования тоже не возражал. И все-таки в итоге Хуго ходил туча тучей и брюзжал, словно именно мы принудили его бросить рисование и живопись.

Вел он себя тогда вообще странновато. Раздобыл в школе скакалку, сделал петлю, накинул себе на шею и повесился на пожарной лестнице. Так бы, наверно, и задохнулся, не наткнись на него кто-то из учителей. Потом он начал воровать в магазине, мало того, завел тетрадь, куда аккуратно заносил все украденное, с указанием стоимости. Отец нашел эту тетрадь, и грянул скандал. Вести учет собственных краж — как это похоже на Хуго! После становилось все хуже и хуже, я не мог взять в толк почему, но догадывался, по какой причине он в то утро метался по дому как психованный и почему так орал, когда отец остановил его — просто схватил за плечи, не говоря ни слова. Я сидел у двери в гостиную и слышал, как отец что-то тихо говорит, но разобрать ничего не мог. Время от времени доносились громкие всхлипы, один раз Хуго что-то выкрикнул, а позже в тот день он задавил отца.

Мать громыхала кастрюлями и сковородками, поставила воду. Я смотрел на ее спину, на руки, мелькавшие среди посуды, на забранные в пучок тусклые седоватые волосы. Она помешала в кастрюле, подняла ложку, постучала ею по краю, сунула в большую кружку. Потом обернулась. Глаза у нее блестели.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего.

— Ну да! Выкладывай.

— Стейн Уве заезжал.

— Что ему тут приспичило?

— Прогноз мне показывал. Вода, дескать, через день-другой может затопить усадьбу. Он говорил, что на выходные нам лучше уехать из Йёрстада.

— И всё?

— Да, а что?

Я поглядел на свои руки, на тыльной стороне жгутами проступали вены. Снял куртку, сел.

— Ты, мама, живешь тут с четырех лет. Вода поднимается каждый год, иной раз до самой дороги, но дорогу никогда не заливает. Зачем нервничать из-за прогноза, который составили в Управлении водного хозяйства, за сто километров отсюда? Ты разве не знаешь, как ведет себя Квенна?

Она сняла с огня кастрюлю с картошкой, выключила конфорку.

— А как же все-таки с прогнозом?

— Они предупреждают на всякий пожарный случай: ежели что, с них и взятки гладки. Каждый год одно и то же. Чтоб никто не обвинил их в нерадивости и безответственности, — сказал я и пошел на улицу.

Во дворе у дровяных козел стоял Юнни. Положив щуку на козлы, пытался отпилить ей башку. Дело у него отнюдь не спорилось. Я спустился с крыльца. Юнни поднял голову, опять взялся за пилу, но безуспешно. Он стиснул зубы — пила не слушалась.

Я сходил за топором и одним ударом снес щуке башку. Юнни поднял ее с кучи опилок.

— Червяков не было? — спросил я.

Он помотал головой. Потом показал на машинный сарай, предлагая мне приколотить щучью башку к стене, разделать рыбину и приготовить биточки. Принес молоток и гвозди. На стене сарая красовались высохшие серые форели, их еще отец там повесил; под ними я и прибил щучью голову. Жуткая харя. Юнни подтолкнул меня локтем, кивнув на нее.

— Да, так и будет висеть тут до скончания веков, — сказал я, глядя на щучью харю. Потом отнес молоток в сарай.

Юнни подхватил обезглавленную рыбину и зашагал в дом. Я жестом указал на гараж:

— Съезжу в город — за сливками, чесноком, петрушкой и зеленью!

В Мелхусе я закупил все необходимое и зашел в паб. Мортен вешал на стене над кассой неоновую рекламу «будвейзера», поправил ее и сказал:

— Красиво, да?

— Класс! — согласился я, прихлебывая пиво.

За окном лил дождь. Темнотища, прямо как в унылый зимний день. Мортен сел на табурет за стойкой.

— Сив вчера заходила.

— Ну и что?

— Два раза про тебя спрашивала.

— Одна приходила или с кем-то?

— Одна. Никак намечается что?

— Да нет. Что ты имеешь в виду?

— Ну, может, заварушка со Стейном Уве.

— А Стейн Уве при чем?

— Вдруг он узнал?

— Не иначе как от тебя.

Мортен нацедил себе пол-литра пивка. Иногда он выпивает на работе. Но не тайком, в открытую. Его неоднократно ловили на нарушении правил торговли спиртными напитками, и каждый раз ему приходилось на целый месяц закрывать лавочку. Однако ж, хотя в этой паршивой дыре собиралась вся мелхусская шваль, муниципалитет не делал поползновений прикрыть ее насовсем. Дело в том, что Мортен держал четыре игральных автомата — вон они лязгают и громыхают в глубине зала. Как ни крути, властям на руку, что наркоманов и алкашей тянет к этим автоматам будто магнитом. Тощие обкуренные типы из Эневарга, кривоногие телки из Алвхейма, «бесправные» шоферюги из Юна — все скопом пополняли культурный бюджет города. Здешняя разношерстная клиентура, по сути, и отстегивала львиную долю деньжат на мелхусскую культурную жизнь. Ведь Мортен ежегодно выкладывал большие тыщи за разрешение держать в пабе автоматы. Стало быть, пятерки из карманов Кари, Йёрна Уве и Ханса Петтера перекочевывали прямиком в культурную кассу, обеспечивая четырнадцатилетним подросткам возможность играть в хоккей, а любительскому театру — средства на очередную никудышную постановку «Волшебного клада» летом в Хёугволле. Вот таким манером в Мелхусе делают дела. Собирают голодранцев в одном месте, что, кстати, на руку и полицейскому, которому положено держать скандалистов под надзором.

— Нацеди еще пивка, — сказал я, подвигая Мортену свою кружку.

Он взялся за насос, нацедил еще пол-литра. Над дверью звякнул колокольчик.

— Господи, только не это! — тихо пробормотал Мортен.

Я повернулся вместе с табуретом и прямо перед собой увидел испещренную красными жилками физиономию Терье Трёгстада. Он кивнул кому-то из мужиков, шагнул к стойке и отсчитал несколько монет.

— Плесни-ка мне кофейку, большую чашку, — сказал Терье.

Мортен налил. Терье взял чашку, пригубил.

— Пей пиво, пока можешь, завтра будет поздно, — сказал он мне.

Я поставил кружку, вытащил сигареты.

— Я пью в любое время.

От Терье несло затхлым конторским потом. На указательном пальце у него блестел золотой перстень, якобы купленный на Страстном пути в Иерусалиме.

— Нынче утром я кое-что слыхал, — обратился я к Мортену.

Он поднял взгляд и тихо сказал:

— Пей свое пиво, ладно?

— Группа-то Трёгстадова обанкротилась. Долгов у них, говорят, немеряно.

— Не заводись, — буркнул Мортен.

— А тут вдруг фургон ихний угоняют, со всеми прибамбасами, — упорно продолжал я, оборачиваясь к Терье.

Он выпучил на меня свои рыбьи зенки, раздул волосатые ноздри.

— Разве не странно? — спросил я.

— Кто это сказал? — выдавил Терье.

— Фургон угнали часиков этак в одиннадцать, правда-правда.

— Кто это сказал?

— Тут, кажись, эхо бродит?

Терье вздрогнул и еще сильней набычился. Поставил чашку на стойку, поднял руку и толстым пальцем ткнул мне в физиономию.

— Возьми свои слова обратно.

Я отвел его руку.

— И тем самым долги погашены…

— Возьми свои слова обратно, — выдохнул он.

Я ждал, что он перейдет к действиям, хотя принимал в расчет и другой вариант: ожидания могут пойти прахом. Небось видал его на праздниках в клубе. Он стоял на сцене со своим контрабасом и страдальчески морщился, когда за рифленой стенкой слышался шум драки. Не одобрял он мордобой.

— Ну, берегись, — прошипел Терье, опять занес руку и громко выкрикнул: — Берегись! И за родней своей присмотри!

— Пятерню убери, — сказал я.

— К примеру, за сестрицей! — гаркнул он.

— Всё, Терье, кончай! — прикрикнул Мортен.

Я резко оттолкнул Трёгстадову руку.

— Ты Нину не трожь!

— Не трожь?! — Он помахал пальцем. — Да она сама ко мне липла. Знаешь, между прочим, кой-кому уже впору от нее шарахаться, никакого житья нету. А ты и не знал, да?

Я замер, глядя на рекламу «будвейзера».

— Роберт, — тихо предостерег Мортен.

Что было дальше, я толком не помню. Очухался возле уборной. Трое подвыпивших мужиков, прижав меня к стенке, орали наперебой:

— Хватит, Роберт! Хорош! Он свое получил! Кончай!

Краем глаза я углядел, что Терье, прикрыв рукой рот, сидит на полу возле перевернутого стола, среди битого стекла и окурков.

— Уймись! Хватит с него!

Терье кое-как встал на ноги, оперся о колонну, покачнулся и несколько раз моргнул. Недоуменно посмотрел на меня. Избил я его, впервые за долгое время избил кого-то за дело — и ничегошеньки не помню. Я поднял руки: дескать, сдаюсь.

Коре, Алф и Эудун ослабили хватку.

— Нельзя этак-то, — сказал Коре.

— Он ведь замухрышка, хиляк, — заметил Алф.

— А ты чересчур уж расходился, — добавил Эудун.

Терье вякнул что-то про полицию, шаткой походкой побрел к выходу. Мортен посоветовал ему не садиться за руль, а взять такси, но он, не отвечая, уковылял за дверь и потащился к стоянке. Мортен велел Коре, Алфу и Эудуну прибрать в зале и вымыть полы, а сам подошел ко мне.

— По-моему, ты сломал Терье челюсть.

— Жаль, что черепушку не проломил, — сказал я, хотя на самом деле ничего такого не думал. Видок у Терье был и впрямь фиговый, когда он отвалил из паба. Как бы мне хотелось верить в собственную правоту!

— Про что он толковал?

— Да выдумал он все.

— Нет, не выдумал. Кому это от Нины житья нету?

Мортен проворчал, чтобы я убирался отсюда, пока за мной не пришли.

— Кому от нее нету житья? — Я дал ему тычка.

— Понятия не имею. Мало ли что он напридумывал! — Мортен отпихнул меня к остальным.

Алф успел принести ведро и тряпку, и все трое стояли в ожидании. Я подошел к ним. Они принялись мыть пол и подбирать осколки. Я смотрел на них, а та мысль все вертелась в голове.

Коре поднял голову. Довольный, как паровоз, — развлеклись-то будь здоров!

— Так и будешь торчать тут столбом?

Я вышел на улицу. Рванул к поликлинике, к травмопункту, стал у входа и заглянул в стеклянную дверь. В приемной сидел Терье, раскачиваясь из стороны в сторону. Перед ним на корточках пристроился врач, ощупывал его челюсти. Терье заметил меня, показал рукой на дверь, что-то крикнул, схватился за подбородок и обмяк.

Дверь была заперта. Я сел на ступеньки. Вообще-то я и не думал искать неприятностей, так выходило само собой, неприятности будто сами ко мне липли. На ручку дверную нажать не могу — наверняка потребуют возместить убыток. Вот и теперь, вряд ли я очень ошибусь, если скажу, что Терье на меня заявит, а значит, будет суд, и дело кончится тем, что мне придется оплачивать баснословные счета челюстных хирургов и стоматологов, а чего доброго, еще и штраф. Деньги-то откуда взять? От усадьбы доходов кот наплакал, у матери и Юнни хотя бы есть страховка, а Нина по выходным моет полы в начальной школе.

Неожиданно я заметил мать и Юнни. Они стояли наверху, возле каменной ограды. Я помахал им рукой, и они стали спускаться вниз. Юнни отворил калитку. Мать подошла ко мне, скрестила руки на груди.

— Приезжали за тобой, — сообщила она.

— Кто был в машине?

— Туве Бакке да Ролф.

— Вы потому и рванули в лес?

— Ничего мы не рванули. Юнни кого-то углядел наверху, возле ограды. Мы и пошли туда.

— С какой стати там кому-то торчать?

— Почем я знаю. Он сказал, что углядел кого-то.

— А чего они за мной приезжали?

— Собаку Трёгстадову нашли. Удавил ее кто-то.

— Сучку его? Сеттера? Удавили?

— Струной от пианино.

Минуту-другую я молчал.

— А у нас пианино в сенном сарае, — пробормотала она.

— Сам знаю. Ну и что?

Она смотрела на меня с мягким сочувствием. Терпеть не могу этот ее взгляд.

— Пожалуй, надо нам вместе сходить в сарай и проверить, все ли струны на месте в этом треклятом пианино.

— Зачем? — быстро сказала мамаша. — Я тебе верю.

— Нет уж, пойдем проверим!

Она отпрянула, словно я кулаком на нее замахнулся.

— В чем дело?

— Ни в чем, — прошептала она.

— У меня и в мыслях нет драться, — сказал я.

Она снова отпрянула, даже глаза зажмурила.

— Не надо так! — воскликнул я.

Мать опрометью бросилась к курятнику — она всегда спасалась в курятнике, если попадала в затруднительное положение.

Отперев дверь, я прошел на кухню, достал щучье филе, порезал на куски. Не мог я взять в толк, кому понадобилось красть собаку да еще и душить ее. И если уж хотели подставить меня, то почему выбрали струну от пианино? Никто ведь не знал, что у нас в сарае стоит старое пианино. Впору поверить, что Терье по дурости сам все это устроил, но я-то знал, как он любит своих собак.

Я сложил кусочки филе в кухонный комбайн, полил сливками, добавил кукурузной муки, чуток оливкового масла, мелко порубленной петрушки и кориандра, рыбного бульона, имбиря и чесноку. Несколько лет я поставлял биточки Ларсу Гундерсену из Рыбного центра, пока не выяснилось, что он мухлюет с расчетами, и лавочку не прикрыли.

— Ты испугался, когда они явились? — спросил я, выключив комбайн.

Юнни помотал головой. Я повторил вопрос. Он кивнул.

— Ну и зря. Это пустяки. Они просто хотели задать мне пару вопросов. Никуда я не денусь.

Вооружившись ложкой, я начал формовать биточки. Все-таки готовка здорово помогает. Я выложил первый биточек на сковороду. Он зашипел, по кухне разнесся аппетитный запах. Мамаша наверняка стояла в коридоре. Я не слышал ни ее дыхания, ни шороха движений, но точно знал: она там.

В этот вечер я и увидал возле крепости какого-то человека. Он стоял на опушке леса, причем не с пустыми руками. Уже смеркалось. Едва я подошел кокну, он встрепенулся, прошагал вдоль каменной ограды к лесу и исчез за деревьями. У меня не было уверенности, что это мужчина, просто чутье подсказывало. Я оглянулся. Мамаша с Юнни смотрели по телику сериал о крупнейших цунами нашего столетия.

— Пойду прогуляюсь, — сказал я и вышел, прихватив с собой карманный фонарик.

На улице по-прежнему было тепло и сыро. Несколько часов уже такая духотища, что разрядить ее могла бы разве только свирепая гроза. Я поднялся по склону к каменной ограде и двинул вдоль ограды дальше, к крепости. На траве за оградой валялись обертки от шоколада, несколько бумажных стаканов от макдоналдсовской кока-колы и пустая упаковка из-под таблеток от головной боли. Я присел на корточки, подобрал обертки от шоколада. Так-так, стало быть, тут сидел какой-то сладкоежка, у которого болела голова, лопал шоколад и пялился на нас. Я глянул вниз, на дом. Гостиная видна как на ладони, мамаша с Юнни по-прежнему смотрят телик. Ну скажите на милость, зачем в окна-то пялиться? Ничего интересного там не увидишь. Мамаша, Нина, Юнни да я сам — бродим по дому, ссоримся, в картишки играем. Недруги у меня, понятное дело, есть, только вряд ли кто из них станет подглядывать. Я подобрал стаканы и упаковку от таблеток, направился к дому. С другой стороны, может, всё из-за Нины? Может, это какой-нибудь ухажер, которого она отшила. Или которого она вообще не знает. Или обиженный на нее. Или робеющий с ней заговорить.

У моста, на той стороне протоки, в вечерних сумерках стоял Тросет со своей мерной рейкой. Опять проверяет уровень воды. От его долговязой сутулой фигуры, тычущей рейкой в воду, веяло печалью, на ней словно лежала печать однообразной и никчемной жизни, которая близится к концу. Я поднялся на насыпь и окликнул:

— Тросет!

Он выпрямился, посмотрел на меня. Я помахал рукой и крикнул:

— Духотища!

Он взял ведерко с краской, извлек из пластикового пакета кисточку, окунул в ведерко. Темнело, Тросет тонул в сумраке, превращаясь в черный силуэт на фоне горы. А я думал о его жене и о том, как пусто, наверно, стало в его доме, когда она слегла и тихо угасала, словно уже от всего отрешилась. Под конец она была сущий скелет, вся в пролежнях и не говорила ни слова. Да и сам Тросет не больно-то много говорил. Я видел его черный силуэт на фоне чуть более светлой горы, видел, как под ровный плеск реки он шмыгнул через мост, спустился к дому, поставил ведерко и пакет с кисточкой на крыльцо, взглянул на яблоневый садик. Потом вдруг поднял ногу и с силой топнул по ступеньке. Резкий звук эхом прокатился меж холмов. Тросет открыл дверь и исчез в доме. Временами он этак вот чудил. Как-то ранним утром я вышел на лужайку, смотрю, а он пляшет на горе возле моста. Правда-правда. Пляшет без всякой музыки, в утренней тишине, один, грузно и неуклюже, ни дать ни взять цирковой слон. Топоча сапожищами и лихо размахивая руками. Страшно смотреть, ведь запросто может споткнуться, упасть и сломать ногу. Впрочем, все обошлось. Он вдруг оборвал пляску, словно кто выдернул из него штепсель, и ушел в дом.

Я снял ботинки и заглянул в комнату. Юнни лег спать. Мамаша смотрела телик.

— Пойду лягу, — сказал я.

— Больше ничего не стряслось?

— А что могло стрястись-то?

— Почем я знаю?

Я сходил в уборную, спустил воду.

— Роберт! — окликнула она из комнаты.

— Чего? — отозвался я.

— Я тебе худого не желаю. Так и знай. Ты всегда был добрым мальчиком.

В верхнем коридоре я задержался возле чулана, открыл дверь, запустил руку за коробки с гвоздями, где припрятал бутылочку медицинского спирта, полученную от Стефана. Доставал я ее, только когда совсем уж припрет. И сейчас был аккурат такой случай. Я хватил один глоток, потом еще один. И еще. И еще. И еще, маленький. Потом еще один и еще. Бутылка опустела. В желудке жгло, но слабовато.

Я включил радио. Меня бросило в пот, перед глазами маячили батареи пивных бутылок, холодных, запотевших. Каким резким шипом они отзывались на откупоривание! Поднести горлышко ко рту и впервые за долгую трезвую неделю почувствовать вкус пива. Обалденно приятный вкус холодного пива после целой недели трезвости. Для начала спокойненько высосать половину, крякнуть, глянуть на бутылку в руке, ощутить, как к горлу подступает отрыжка, и подумать, что вообще-то незачем пить после этого единственного глотка.

Неожиданно мне вспомнилась история, случившаяся несколько лет назад. Я тогда отыскал Юнни в лесу, с самострелом в руках. На тропинке перед ним сидела большущая жаба, а в спине у нее торчали три стальные скобки. Я напрочь забыл, что он стрелял в эту жабу, мучил ее. А теперь воочию видел его невинное лицо и глаза, устремленные на тропинку. Видел, как перед моим приходом он поднял самострел, прицелился, спустил пружину и обнаружил, что скобка вошла в жабью спину. Видел, как жаба дернулась, дрыгнула лапами и скакнула дальше. Юнни двинулся за ней, достал новую скобку, зарядил самострел, пальнул еще раз. Невинное мальчишечье лицо глядело на очередную скобку в жабьей спине.

Я лег, закрыл глаза, заворочался. В голову так и лезут самые неподходящие мысли. Я закутался в одеяло. Без толку. Включил лампу и, как всегда в бессонные ночи, уставился в стену, на узор обоев. Пока я так лежал, снизу донеслись шаги. Нина вернулась, сняла куртку, поднялась наверх. Мне было слышно, как она умывается, чистит зубы и идет к себе. Я закрыл глаза. Где-то далеко звучали шаги матери: она тоже пошла к себе. Я парил в темноте и в конце концов отключился.

Проснулся я оттого, что меня окликнули по имени. Нина. Стоит в дверях.

— Чего тебе?

— Не спится, — сказала она.

— Почему?

— Душно очень. А тебе нет?

— Я спал.

Мы помолчали. Я и не думал о том, что она без бюстгальтера. Груди у нее большие, но сестра есть сестра.

— Хорошо тебе — спать можешь.

— Ага, нынче мне повезло, — согласился я.

Она потерла шрам на губе, отвела с глаз прядку волос.

— Я усну, если пустишь меня к себе.

— Ты что, в постель ко мне хочешь?

Она подошла, присела на край кровати.

— Ну да, как раньше.

— Мало ли что было раньше. Дело прошлое.

— Что — прошлое?

Я смотрел на щелочку между ее передними зубами. Симпатичная такая щелочка. Очень ей к лицу и вовсе ее не портит, как пятнышки не портят кошку.

— Сама знаешь.

— Нет, не знаю, — с невинным видом отозвалась она, но глаза смотрели кокетливо.

Я попросил ее уйти. Она неожиданно бодро встала и пошла к двери. Я передумал, остановил ее. Не надо было этого делать, но я сказал, что она может ненадолго прилечь. Она вернулась, юркнула под одеяло, спиной прижалась ко мне.

Теплая и пахнет так хорошо. Она оглянулась через плечо и тихо проговорила:

— От тебя пивом несет.

Я вытянул руки по швам, чувствуя спиной прохладную стену.

— Если хочешь знать, ты что-то совсем поплохел, — деловито сообщила она, взяла мою руку, обняла ею себя, положила ладонью себе на живот. — Чувствуешь, какой холодный?

— Нет. Отпусти руку-то.

— Как насчет погладить маленько? Чтоб согреть. — Она Принялась водить моей ладонью по кругу.

Я резко высвободил руку.

— Давай спать, а?

Она было закинула на меня ногу. Я отодвинул ее на край кровати.

— Тебе не нравится? Что-то не так? — спросила она.

— Спокойной ночи! — Я повернулся к ней спиной. Услышал, как она села, оперлась на ладони, наверняка уставилась в одну точку. Я зажмурил глаза, стараясь дышать ровно. Она встала с кровати, тихонько прошла к двери, открыла ее и исчезла. Все смолкло. Я расслабился, перестал жмуриться, задышал свободно.

Немного погодя в коридоре опять послышались осторожные Нинины шаги. Она прошмыгнула в комнату. На сей раз на ней была ночнушка, которой я раньше никогда не видел и которая больше смахивала на распашонку. Розовая, полупрозрачная, с мелкими красными розочками на груди. Нина опять кокетливо глянула на меня.

— Смотри, что я вчера купила.

На меня вновь пахнуло ее запахом. Он изменился, стал более сладким и зрелым.

— Повернись ко мне, — шепнула она и, подойдя к кровати, кончиками пальцев слегка потеребила меня за плечо. — Я больше тебе не нравлюсь?

Я обернулся и в полумраке увидел ее длинные ноги и задравшуюся рубашонку.

— Выходит, я для тебя недостаточно хороша? — Она наклонилась ко мне.

Я оттолкнул ее, послал к черту.

Она ушла, хлопнув дверью. Я прошелся по комнате, рухнул в кресло. Теперь она меня возненавидит. Ну и хорошо. Глядишь, полегче станет. Откинувшись на спинку кресла, я незаметно уснул. А ближе к утру подскочил как встрепанный — гром, что ли, бабахнул. Пошатываясь, добрел до кровати, лег на живот, перевернулся на спину и опять услыхал грохот.

Затарахтел будильник — я со стоном хлопнул по звонку, ощупью поискал стакан с водой и таблетки от головной боли, нашел, бросил в рот две штуки, запил тепловатой водой, открыл глаза и увидел в щелке между гардинами голубое небо. Солнечный луч падал в комнату, на истоптанные половицы. Я приподнялся на локтях. Полшестого, все еще спали. Мне снилось что-то про Сив, про тот первый раз, когда мы были вместе. Когда Стейн Уве выгнал ее, она переехала к подруге, медсестре из областной больницы. Вот там-то, на большом празднике, все и случилось. Я вдруг осознал, какая она хорошенькая. Впрочем, «хорошенькая» — не то слово. Красавица, да и только. После разрыва со Стейном Уве у нее в лице и в глазах появилось совершенно новое выражение. Я глаз с нее не сводил. А когда она посмотрела на меня, тотчас смутился. Вообще-то я думал, говорить с женщинами вовсе не трудно. Но неожиданно оказалось почти немыслимо не то что заговорить — пройти из одного конца зала в другой. Что я ей скажу? Ну как брякну что-нибудь невпопад? Что она тогда сделает? Улыбнется?.. Я встал с кровати, пошел в уборную. Сив почти на десять лет старше меня. Всем известно, что она веревки вьет из мужиков и что характер у нее — порох, кого угодно заклюет. Однажды, лет семь назад, она сцепилась на пикнике с двумя бабенками, которые решили, что она отбивает у них мужей. Все это говорило о том, что лучше оставить ее в покое. Но что-то в ее лице, в глазах притягивало меня, как магнит. Она словно бы знала нечто такое, о чем мне тоже хотелось узнать… Я стоял в уборной, взвешивая «за» и «против», как старая хрычовка, и тут дверь распахнулась. Вошла Сив. Заперла дверь и стала прямо передо мной.

С тех пор минуло четыре месяца. Я все отчетливей понимал, что кончится эта история хреново. Но не мог не думать о ней, всегда, каждую минуту.

Я достал из шкафа одежду. Не знаю, что я скажу, но мне просто необходимо ее увидеть.

Надев чистую полотняную рубашку, я раздвинул гардины и заметил, что снаружи царит тишина. Полная тишина. Утро солнечное, а птиц почему-то не слышно. Я прищурился от яркого солнца, подождал, пока глаза привыкнут к свету, и увидел, что береза на лужайке завалилась набок. В нескольких метрах от земли ствол надломился, рухнул на телефонные провода и сорвал их. Я подумал, что ночью, как видно, бушевало жуткое ненастье, спустился вниз и вышел поглядеть на дерево и на провода — кругом по-прежнему глухая тишина. Тут-то я и заметил: моста как не бывало. Лишь на том берегу виднелись остатки опоры. Я пересек двор и бросил взгляд на Тросетов дом: он сиротливо стоял на крохотном островке посреди воды. Глянув на Квенну, я бегом помчался к калитке. Река разлилась по долине и теперь больше походила на фьорд. Ниже по течению, возле Хисты, где река образовывала излучину, стоял один из домов Веума — они звали его «прибрежным», — и сейчас вода поднялась до самых его окон. Вассхёуг я отсюда не видел, но на бычьем выгоне к северу от усадьбы плавало за огорожей что-то белое — ванна, из которой обыкновенно пили молодые бычки. Выйдя за калитку, я увидел мамашу. Она сидела у реки, под сосной. Я спустился к берегу, стал у нее за спиной. Она сидела, сложив руки на коленях. Слышала, как я подошел, но не обернулась. Она была в брюках, на голове — зеленый нейлоновый платок.

— Мост снесло, — сказала мамаша.

Я ответил, что уже видел, и поднялся на дорогу. Вот что я слышал сквозь сон. Не раскаты грома, а оглушительный грохот мостовых опор, которые не устояли под натиском стремнины и рухнули в грязно-желтый поток. Примерно треть моста была разбита вдребезги, и выброшенные водой обломки устилали шоссе чуть ниже по течению бешеной желтой реки. Я опять глянул на домишко Тросета. Вода затопила и дорогу, и его усадьбу, кольцом обтекала невысокую насыпь. Домишко стоял на ней словно этакий печальный памятник одиночеству и душевному износу. Яблони в воде. Дровяной сарай исчез.

— Надо вызволять Тросета! — крикнул я.

— Да он небось уехал, — отозвалась мамаша.

Я вернулся к ней. Как завороженная, она глядела на тот берег, на скалу, высматривала белую метку, которую Расмус сделал еще в пятидесятые годы, после высокого паводка. Квенна никогда и близко к этой метке не подходила. Но сейчас белая полоска скрылась под водой.

— У нас мало времени, — сказал я и направился к машине. Мать не пошевелилась. Я повернул назад, опять подошел к ней. — Ты слышишь? У нас мало времени.

— Еще немножко, — тихо попросила она.

— Нет.

— Ну, одну минуточку! — Она сидела выпрямившись, высоко подняв голову, устремив большие глаза на иссиня-черную водную гладь, поблескивающую на солнце. Я взял ее под мышки, поставил на ноги.

Дома я разбудил Нину и Юнни, а сам спустился вниз. Мать накрывала в кухне на стол. Вытащила из буфета десертные тарелки, разложила ножи и чайные ложки, расставила стаканы.

— Всмятку или вкрутую? — спросила она.

Я не ответил. Она поставила на стол подставки для яиц, принесла закуски и делала все это против обыкновения спокойно, без суеты.

— Все ценное надо перенести на второй этаж, — сказал я.

— Всмятку или вкрутую? — повторила мамаша.

Вошла Нина, глянула в окно на Квенну, на Брекке.

— Где мост? — спросила она.

— Снесло его ночью, — ответил я.

— Всмятку или вкрутую? — спросила мамаша у Нины.

— Мост снесло? Я не люблю яйца.

— Ну и ладно.

Мамаша порезала помидоры, выложила на тарелку, украсила петрушкой. Налила молока в белый кувшин. И остановилась, глядя на него. Вошел Юнни, прошагал прямиком к столу, сел, взял ломоть хлеба, намазал маслом и посмотрел на нас, ожидая, когда и мы сядем. Мамаша показала на кувшин.

— У моей мамы был такой же. — Она устремила взгляд во двор, на березу, повисшую на телефонных проводах. — Однажды Расмус срубил сухую березу, что стояла за прачечной. Когда береза упала, ствол треснул вдоль. Дупло там было. Ну, они взялись за пилы и топоры и видят: в дупле что-то синеет. Это оказались черепки от маминого молочного кувшина, который в один прекрасный день куда-то пропал. Мама решила, что кто-то из нас, детей, разбил его, а черепки выбросил, чтоб не получить взбучку, только она ошибалась, ведь кувшин лежал в дупле. Как он туда попал — ума не приложу. Однако ж черепки нашлись именно там. Мама их собрала и склеила. — Она налила нам молока. — Интересно, куда подевался тот кувшин? Может, на чердаке лежит? — Секунду она смотрела в пространство, потом стала опять разливать молоко.

— Мам, собираться надо, — сказал я.

— Садитесь-ка лучше, — сказала она.

Нина села за стол.

— Нина, я же сказал: нам пора уезжать отсюда.

Она метнула на меня сердитый взгляд. Мать села и замурлыкала какой-то мотивчик, будто радовалась завтраку на солнечной кухне. Будто и не слыхала, что я говорил. Пускай река хлынет во двор, адом сойдет с фундамента и унесется прочь, как фермерский домик из «Волшебника Страны Оз», — мамаша моя все равно будет напевать «Ни разу море не сверкало так».

Я притащил из подвала большое цинковое ведро, шваркнул его на стол.

— Подъем!

Они встали. Мать взглянула на меня. Она прекрасно понимала, что будет. Нина с Юнни отошли в угол, к двери Юнниной комнаты. Я сгреб тарелки с яйцами, помидорами и петрушкой, отправил все это в ведро. Побросал туда же порезанный хлеб, масло, печеночный паштет, сыры, банку сардин, земляничный джем, кофейные чашки, молочные стаканы, подставки для яиц, пакеты с молоком, огурцы и помидоры, поставил ведро на пол, умял содержимое, чтоб выкроить место, и смахнул туда со стола все остальное. По полу текло молоко, разлетались куски еды и осколки тарелок и стаканов. Я еще раз нажал сверху ногой — треск, звон стекла, осколки. Потом сунул ведро мамаше.

— Вот тебе завтрак. Закусишь в машине.

Она взяла ведро, но не удержала, оно грохнулось на пол.

— В нашем распоряжении час, — сказал я. — Через час все должны быть готовы к отъезду. Соберите все, что понадобится на одну-две недели.

Юнни присвистнул.

— Поедем в Мелхус, — пояснил я.

Юнни опять присвистнул.

— Боишься? — спросил я.

Он засвистел еще громче.

— Значит, радуешься?

Он помотал головой и знаками спросил, где мы будем жить.

— Устроимся где-нибудь.

Юнни опять помотал головой и знаками сказал: «Никто нас к себе не пустит».

— Что он говорит? — спросила мамаша.

— Интересуется, где мы будем жить.

— В «Бельвю», — ответила она и пошла к телефону. Поднесла трубку к уху, удивленно посмотрела на меня. — Не работает.

Я пошел на скотный двор.

Скотина может пастись на верхнем участке. Коровы, понятно, останутся недоены, но забрать их с собой в Хёугер невозможно. Я выпустил кур на лужайку, а коров и телят погнал в гору, к крепости. Огромные черные тучи наплывали с севера на долину. Скоро хлынет дождь.

Мамаша снимала с сушилки белье, причитая:

— Мы лишимся всего, что имеем. Всего, что нажили.

— Нет, Йёрстад наверняка выдержит паводок.

— А после? Когда вода спадет? Что тогда?

— Вернемся и все отстроим.

— Отстроим? На какие шиши? Деньги из воздуха не возьмешь!

— На страховку.

Она тревожно взглянула на меня.

Я греб по затопленному участку, возле первых водоворотов повернул лодку и, отчаянно налегая на весла, направил ее к саду. Вот и яблони — подплывая к крыльцу, я заметил, что киль цепляет за траву. Выпрыгнул на ступеньки, зачалил лодку за перила. У Тросета в доме я не бывал с той осени, когда он упал с лестницы и здорово расшибся, но, едва войдя в сени, я сразу узнал запах линолеума, сырой одежды, залежавшейся и оттого заплесневевшей, тяжелый смрад пригоревшего свиного сала, пережаренных котлет и тушеной капусты, въевшийся в стены. В комнате все та же мебель, что и в семидесятые годы. На полу три высоченные стопки мелхусского «Курьера». Я знал, что Тросет обожает новостные программы. Окна его светились голубым с пяти вечера и до окончания передач НГРТ[5]. Много раз я видел, как он сидит и смотрит репортажи о молодежной преступности, о покушениях на черных президентов, о поножовщине в Алжире, о пассажирских самолетах, которые взрывались и падали на жилые кварталы. Вся на свете мерзость и злоба не где-нибудь, но в комнате этого человека, который никогда не умел общаться с людьми. Вечер за вечером Тросет сидел в ушастом кресле и глазел на экран, тяжело, со скрипом ворочая мозгами. Взгляд переключался с националистов на антирасистов восточной ословской окраины. Произвол в трехстах километрах отсюда. Однако ж совсем рядом.

Я поднялся на второй этаж, глядя на поблекшие семейные фотографии, развешанные по стене. Тросет в лесу со своим отцом. На стадионе, с копьем в руках. Братья, которые шпыняли его, будто кутенка. Тросет с женой. Я почти забыл, как она выглядела, помнил только, что была она какая-то бесцветная, унылая. Сейчас, на лестнице, мне вдруг подумалось, как это иные женщины умудряются растерять всю свою особинку. Йенни или Марит куда-то исчезают, вместо этого появляется безликое серое существо, измученное заботами и разочарованиями. Вот такой была и жена Тросета. Взойдя по лестнице, я заглянул в первую комнату — никого, лишь диван да транзисторный приемник. В конце коридора виднелась приоткрытая дверь. Я постучал, глянул внутрь. Он сидел за столом, спиной ко мне, и смотрел в окно. Вокруг высились горы журналов и газет. Наверняка не одна тыща номеров. «Актуэл», «Норшк укеблад», «Де бесте», «Фамильен», «Криминалшурнал», «Форбрукер-раппортен», «Бил ог мотор», «Аллерш», «Факта» — великое множество газет и журналов, памятных мне с семидесятых и восьмидесятых годов. И среди этих пыльных гор, среди портретов Харалда Тюсберга, Йона Эйкему, Андерса Ланге, Норы Брукстедт, королевы Сони и Турид Эверсвеен сидел Тросет, повесив голову, как потерпевший кораблекрушение мореход на сиротливом островке из выцветшей бумаги.

Он повернул голову, посмотрел на меня.

— Чего тебе надо?

— Ты на реку глядел?

— Я ничего не сделал, — пробормотал он.

— А разве я сказал, будто ты что-то сделал?

Тут запах был сухой. Наверно, так пахнет всё, что за долгие годы стерлось из памяти. То, чем люди когда-то занимались, но уже запамятовали или перестали интересоваться.

— Глянь в окно, — сказал я.

Он потер нос, привстал, наклонился вперед, посмотрел.

— Что ты там видишь?

— Белку, — ответил он, не отводя глаз от окна.

— Какую еще белку?

— Обыкновенную, рыжую.

Настала тишина. Тросет опять сел, откинулся на спинку стула. Я выглянул в окно, но никакой белки не увидел. Обвел взглядом комнату. В углу, за кучей газет и журналов, стояла на мягком сером табурете старая черная пишущая машинка. Над стертой клавиатурой поблескивали золотые буквы: «Ундервуд».

Тросет шмыгнул носом.

— Я ничего не сделал.

— Само собой. И я тоже. Сказал ведь.

Вон она, причина, по которой он восемь лет кряду ежеквартально наведывался в Йёрстад. Его драгоценная машинка, якобы взятая мною на Вербное воскресенье да так и не возвращенная. Я, как сейчас, видел возле нашего крыльца его бесцветную физиономию, под солнцем, под дождем и снегом, слышал его брюзгливый голос: «Я насчет „Ундервуда“. Когда вы его вернете?» Почему он таскался к нам все эти годы, нудным настойчивым голосом требовал свое, а поскольку ничегошеньки не получал, грозил обратиться в соответствующие инстанции и ковылял восвояси? Может, думал я, таким манером он искал подходы? Может, использовал «Ундервуд» как предлог, в глубине души надеясь, что в один прекрасный день я пойму? Высказаться-то он никогда толком не умел. А уж в намеках и вовсе был не силен — пускай другие сами догадываются. В последние годы роль «других» играл я. Может, он шкандыбал но ухабам к нашей усадьбе с крохотной искоркой надежды в груди: что, если нынче все сбудется, наконец-то станет реальностью.

Чего же ему хотелось?

Иметь друга, и только. Всем хочется иметь друга.

И пожалуй, в этом Тросет отдавал себе отчет. Ведь когда его спрашивали, есть ли у него друзья, он наверняка хотел бы ответить, что конечно же есть один, к которому он нет-нет да и заходит потолковать о том о сем, вдобавок надежный, каких поискать. Словом, друг что надо, Роберт, симпатяга, сосед, всегда готовый помериться силами, надежный малый, на него во всем можно положиться.

— Твой дом посреди стремнины. Нельзя тебе тут рассиживаться. — Я взял его за плечо, он вздрогнул, замер, и в тот же миг дом покачнулся. Самую малость, но покачнулся, что-то там уступило напору.

Обеими руками Тросет вцепился в столешницу.

Я сел на перевязанную бечевкой стопку газет. Он напоминал мне этакого фараона в гробнице. Чокнутый малый, изучающий рисунки и письмена, выбитые и нарисованные на стенах и потолке. Упрямый старикан, не желающий расставаться со знакомым, любимым окружением.

— Еще две минуты — и я плыву обратно в Йёрстад.

— Ну, оно конечно… — пробормотал он, глядя в стол.

— Я не вернусь, — сказал я, подождал немного, встал и вышел за дверь. Спустился вниз, прошел по коридору на крыльцо, сел в лодку и начал считать до ста.

Мимо проплыли ель, морозилка, керосиновая бочка.

Досчитав до ста, я вылез из лодки, прямо по воде шагнул к перилам, распустил узел. И тут увидел на пороге Тросетовы резиновые сапоги. Я поднял голову. Он, в дождевике и зюйдвестке. В руке фибровый чемодан. Глаза прищурены.

— Иди садись, — сказал я.

Он еще сильнее зажмурился и пробормотал:

— Никогда этакой воды не бывало.

Я затащил его в лодку. Правда-правда. А что мне оставалось? Ухватил его за ногу и силком поставил ее в лодку. Потом взял старика за талию и поднял на борт, уложил на спину, головой к штевню. Он лежал и смотрел в небо. Я налег на весла. Лодка скользнула в сад, и мы поплыли среди яблонь. На ветках белели мелкие цветы. Тросет, словно худосочный Пиноккио, лежал и глядел на свои деревья. Может, думал о них. Может, о своей жене. А может, чувствовал, как когти паники вонзаются все глубже, все больнее, не давая ни о чем думать.

Кожаный диван, стеклянный столик, черная тиковая этажерка с дешевым кенвудовским музыкальным центром. Портрет лопаря, а рядом — крестьянские похороны. Я помню запах табачного дыма, пепельницы на столе в гостиной, вечно полные окурков. Шорох газетных страниц после обеда. Запах кофе из термоса, как вернешься со скотного двора. Добрый запах навоза в сенях. Трактор, урчащий на холостом ходу возле сараев. Лет с пяти-шести я мечтал сесть за его руль, газовать, поворачивать, выезжать на крутые участки, тащить на прицепе сено, пахать. Я мечтал о тракторе, как другие мечтают стать летчиками. В семь лет видел себя заправским трактористом: вот я сижу за рулем, орудую рычагами, переключаю скорости, утираю сопли, выезжаю на дорогу, а прицеп-то тяжеленный, с силосом. Мне нравилось смотреть, как отец задним ходом сноровисто подгоняет трактор к бетонному блоку, безошибочно попадает в пазы, спрыгивает на землю, закрепляет груз. В таких случаях я с гордостью думал: это мой отец, он все умеет. Настоящий хозяин. Когда-нибудь усадьба перейдет к Хуго, но пока здесь распоряжается он. Захочет — пойдет домой обедать или за скотный двор помочиться. Быстрый соскок с трактора, движение, которого никто, похоже, не замечал, и меньше всех он сам. Замечал один я. И с радостью предвкушал тот день, когда смогу вот так же соскочить на землю. Ходил за ним по пятам, стоял наготове с молотком, коробкой гвоздей или сеткой для курятника. Кустистые отцовские брови и спокойные глаза, бывало, в дрожь меня вгоняли. Иной раз я подходил к нему вплотную, хотел почуять запах его рук. Если он ходил в лес, валил там деревья и обрубал ветки, от его одежды шел свежий запах древесины. А временами его лицо замыкалось. Будто он обнаружил что-то такое, чем нельзя ни с кем поделиться. И тогда наставала тишина. Нет, тишина не то слово — вроде как сидишь возле динамитной шашки и слышишь шипение бикфордова шнура.

Он был работяга из тех, кто обтирает руки ветошью, ошкуривает бревна и рубит жерди, берется за дело без нытья и бахвальства, не смотрится по четыре раза на дню в зеркало, думая: ну, чем я не симпатяга?

Я вышел на улицу. Нина сидела на шелловской бочке. Мать с чемоданами и узлами топталась возле машины, будто ждала уже не один час. Я велел ей выбрать из этого багажа пару чемоданов или сумок. Она оглядела скарб, вытащила из кучи две сумки и чемодан.

Остальное я отнес на второй этаж. А на обратном пути еще раз проверил нижние комнаты. Открыл подвальные люки и двери, чтоб вода сливалась. Обошел гостиную, задержался у буфета, который так и стоял с приоткрытыми дверцами. Вытянул ящик с салфетками и фарфоровыми фигурками. У дальней стенки лежала небольшая пачка конвертов. Я достал их, открыл. Там были платежные бланки и уведомления страховщиков из «Стуребранн». Уведомления сообщали, что сумму задолженности мы сможем выплачивать по частям, так что сохраним страховку на дом от стихийных бедствий. Но в другом письме нас извещали, что наша страховка аннулирована. Прошлый год я точно выплатил страховой взнос, только вот какой и за что? Может, вовсе и не за дом. Ну и ну: мать умышленно прятала все эти бумаги! Получала их на почте, возвращалась домой, открывала буфет и засовывала подальше в ящик.

Я прошел на кухню, выглянул в окно.

Она по-прежнему ждала возле машины. Наверняка ведь все понимает. Если вода будет подниматься дальше, затопит Йёрстад и смоет постройки, никакой компенсации нам не видать. Что тогда? Жить негде. Полный финиш. Ничего у нас не останется.

Я въехал на гору и остановился. В нескольких километрах выше по реке, за верхушками елей, лежал Йёрстад. Я вылез из машины. Подъездная дорога уже под водой, вот-вот зальет калитку. По другую сторону, ближе к Брекке, река кольцом сдавливала Тросетов дом. Казалось, так и должно быть, словно дом его затем и построен, чтоб находиться посреди стремнины. Нина и Тросет тоже выбрались из машины. Он надел зюйдвестку, смахнул с лица капли дождя. Бода в реке закручивалась огромными воронками. Пока мы так стояли, в потоке объявился лось. Он пытался выплыть к нашему берегу, но течение понесло его дальше, вместе с деревьями, ящиками и всяким хламом. Внезапно он угодил в водоворот, закружился, будто на карусели, только морда и тяжелые рога еще торчали над водой.

Мы пошли назад, к машине. Остановился я неподалеку от каменного мостика через небольшой ручей и, когда открывал дверцу, увидел, что ручей затопил мост и промыл на нем поперечную борозду. Сейчас, подойдя к ручью, я понял, что машина здесь не пройдет. Вернулся к своим и сказал:

— Дальше пойдем пешком.

— Так ведь до Хёугера четыре километра! — воскликнула мамаша.

— Пойдем пешком, — повторил я, открыл багажник, вытащил чемоданы и сумки. Подхватил один узел, мешок и серый мамашин чемодан. Тут только и почувствовал, какой он тяжеленный. Подошли остальные, разобрали багаж и двинулись вброд по воде. Я запер машину и следом за матерью шагнул в ручей.

Неожиданно она остановилась, обернулась ко мне.

— Господи, я забыла выключить плиту! — В тот же миг она поскользнулась и потеряла равновесие.

Я швырнул чемодан на тот берег, бросился вперед и успел поймать ее, иначе бы она уплыла в Квенну. Мамаша молча лежала, вцепившись в свои узлы, барахтая ногами в мутной воде. Я подхватил ее под мышки, перетащил на другую сторону. Она села, отвела с глаз спутанные мокрые волосы, взглянула на меня.

— Ты не ушиблась?

— Нет! А ты?

— Да нет, в общем-то.

Остальные смотрели на нас. А мы на них. И вдруг все разом рассмеялись. Кроме меня. Мне этакое веселье действует на нервы. Я помог матери встать на ноги. Нина открыла чемодан, вытащила полотенце и сухую одежду. Мы с Тросетом отвернулись — мамаше надо переодеться.

— Шустрый ты, ровно молния метнулся.

— Не смотрите! — крикнула мать.

Как только она переоделась, мы пошли дальше.

Мать шла впереди, энергичными короткими шагами. Я знал, ей до смерти хотелось явиться в Мелхус этакой промокшей, бездомной бродяжкой, с жалким узелком пожитков в руках. Понятное дело, она была не в восторге от того, что пришлось оставить Йёрстад, но, раз уж поневоле бросаешь родные стены, в город нужно войти не иначе как мокрым до нитки, с высоко поднятой головой и неколебимой стойкостью в лице. А на тротуаре — толпа любопытных, стоит да смотрит. Я предполагал, что в Мелхусе, скорей всего, организован кризисный центр, и прямо воочию видел, как мамаша тащит Юнни вверх по лестницам, прокладывает себе дорогу сквозь очередь в контору, к стойке или к столу, толкает Юнни перед собой и крикливым голосом повторяет: «Поглядите на мальчика! На сынка моего! Бедняжка почитай что разут-раздет!» А потом начнет твердить, что нам никак нельзя ночевать на полу в спортзале вместе с другими бездомными; до тех пор будет голосить насчет немого оборванного сынка, что нам в конце концов отведут комнату в «Бельвю», лишь бы от нее отвязаться. Вот такая она, моя мамаша. Топая вниз по крутому склону, я смотрел, как она шлепает по грязи — ни дать ни взять терпеливая мученица. Теперь ее ничто не остановит. Она твердо решила гордо войти в город и добиться уважения и сочувствия от людей, которым, как ей казалось, на нее наплевать.

У подножия очередного холма Нина остановилась. Села на камень возле канавы, вытряхнула что-то из ботинка.

Мамаша уже была наверху и звала нас. Махала руками, показывая на реку. Нина обулась и пошла к ней. Я подхватил чемоданы, двинулся следом. Мамаша, прищурясь, смотрела в сторону Вассхёуга. Трое скотников выгоняли бычков с огороженного пастбища, что пониже усадьбы. Но мамаша смотрела не на них.

Выше по реке, под высоковольтной линией, плыло что-то непонятное.

— Вроде бы грузовик, — сказал я.

Непонятное сооружение медленно поворачивалось.

— Никакой это не грузовик, — возразила Нина.

Тросет стоял у обочины, физиономия бледная, длинная, сплошь в морщинах. Я спустился к нему.

— Думаю, тебе стоит глянуть на реку.

Он поднялся наверх. Нина кивнула на Квенну.

— Там твой дом, Тросет.

Тросет посмотрел туда, куда показывала Нина. В неспешном исчерна-зеленом потоке, ближе к нашему берегу, легонько покачиваясь, плыл его дом. На крыше по-прежнему красовались коряги, которые он очистил, отшлифовал, подрезал и прибил к коньку. Дом медленно поворачивался по кругу, теперь мы видели его торец. В длинной стене была солидная дыра, как от удара огромного камня. Сквозь этот пролом виднелась Тросетова спальня. Мы смотрели на старую, выкрашенную в белый цвет двуспальную кровать, которую он когда-то делил со своей молчуньей женой и которая теперь сдвинулась с привычного места. Стул, где еще час-другой назад аккуратно висела его одежда, опрокинулся и приткнулся к кровати. В остальном же все было как раньше. Совсем недавно я ходил в этом доме по коридору, по комнате, заглядывал на кухню, поднимался наверх. Такое ощущение, будто он выплыл из другого времени. У меня в голове не укладывалось, что я там был. Кукольный домишко, маленький, убогий. Мне вспомнилась фотография, висевшая возле лестницы: Тросет с женой в Сулёре, в начале семидесятых. Я взглянул на него — впалые щеки, выцветшие голубые глаза. Он смотрел, как его дом плывет прочь, и лицо у него было, как дочиста вытертая школьная доска. Никто из нас не проронил ни слова. Потом Тросет поднял руку, неопределенно взмахнул ею и сказал:

— Он сейчас перевернется.

Дом на что-то наскочил. Накренился, будто непременно хотел плыть дальше и налегал на препятствие, чтобы свалить его и снова оказаться во власти течения. Но стоял на месте, только наклонился вперед. Кровать отделилась от пола и боком скользнула к пробоине в стене. Перевалила через край и плюхнулась в воду. Мамаша тоненько пискнула. Я отвернулся — что-то мерзкое, противоестественное было в этой бултыхавшейся в воде белой двуспальной кровати. Тросет завороженно смотрел, как уплывают прочь его кровать, одеяло, покрывало, смотрел на застрявший дом. В конце концов постройка не выдержала напора воды — одна стена рухнула, черепичины и коряги градом посыпались в воду, угловые стойки вывернулись.

— На куски разваливается, — тихо сказал Тросет.

У его ног в грязи стоял коричневый фибровый чемоданчик. Там он его поставил. На первый взгляд, Тросет вроде и не волновался из-за дома, но фибровый чемоданчик, который стоял в грязи, впитывая дном дождевую воду, говорил о другом. С Тросетом что-то происходило, только ни по глазам этого не видно, ни по рукам, ни по лицу. Мне живо представлялись жестокие схватки на изрытом, топком поле боя, лязг стали, глухие удары по искореженным повозкам, раненые лошади, бьющиеся в грязной жиже среди рваных мундиров.

Тросет смигнул с век дождинки.

— Сызнова одни обломки. — Он нагнулся, поднял чемоданчик, зашагал дальше.

Мать кашлянула. Юнни сунул руки в карманы дождевика. Обернулся, глянул на Тросета, поспешил следом за ним, догнал и, опустив глаза, приноровился к ритму шагов нашего бывшего соседа.

Пониже Йёрсума на трухлявых остатках какого-то помоста под дырявым дощатым навесом сидела девчонка, а рядом с ней маленький черный щенок. Юнни подошел к ним. Девчонка погладила щенка, широко расставленные глаза снисходительно посмотрели на Юнни, который неотрывно глядел на щенка.

— Как его кличут? — спросил я.

— Эдип, — ответила девчонка.

— И сколько ему?

— Взрослый уже.

— Можно он его погладит?

— Нет.

— Почему?

— Гладить Эдипа можно только мне. — Она потрепала щенка по голове.

Я поставил чемодан на землю. Девчонка жила где-то возле Рёси. Подростком мне довелось однажды побывать в Рёси. По объявлению в «Курьере» отёц собирался приобрести там большую печку. Помню, мы заехали в Хёугер, кое-что купили в кафе, а потом двинули в Рёси. Когда я увидел эту усадьбу, у меня почему-то возникло ощущение, что на много миль окрест вообще нет людей, хотя до Хёугера было рукой подать. Мы зарулили во двор и вылезли из машины — отец, Хуго и я. Постояли в ожидании. Никого. Поодаль во дворе виднелось гумно. Отец посигналил. И вдруг из-за угла гумна высунулся лысый старикан в черном и уставился на нас, не говоря ни слова. Через минуту-другую в жилом доме открылась дверь. На крыльцо вышла бабенка лет тридцати, стриженная под горшок, в мужской одежде и в черных сапогах. Когда она здоровалась с отцом, я заметил у нее на руке мужские часы с металлическим браслетом. Голос этой бабенки показался мне странным, звучал все время на одной ноте. А старикан по-прежнему таращился из-за угла. Отец спросил, нельзя ли посмотреть на печь, и бабенка повела его к свайному сараю. Он заглянул внутрь. Мы прошлепали через грязный двор, зашли в сарай и начали по частям перетаскивать печь к машине. На втором заходе я заметил в углу сарая пыльный деревянный ящик с синими камнями. Таких камней я никогда не видал. Синие, как синий школьный мел, округлые. Я присел возле них на корточки, протянул руку и хотел было взять один, как вдруг чей-то голос за спиной произнес: «Не трожь». В дверях стоял мужчина. Тоже стриженный под горшок. Лицо худое, глаза впалые, воспаленные. Желтым от табака пальцем он показал на ящик и проскрипел: «Нельзя их трогать». Подошел ко мне, наклонился над ящиком, провел по камню кончиком пальца. Палец посинел. Он поднес его к губам, проскрипел: «Страшный яд!» — вышел за дверь и уковылял прочь.

— А почему вы пешком идете? — спросила девчонка.

— Пришлось из-за паводка покинуть усадьбу. В Хёугер идем, — сказал я.

— Там один человек утонул.

— Чего она говорит? — Мамаша подошла ближе.

— Женщина. Река ее забрала. — Девчонка прижала к себе щенка.

Я спрыгнул с помоста, подобрал узлы и чемодан и быстро зашагал дальше, таща за собой Юнни. Грязь летела во все стороны. Юнни хныкал. Я думал о Сив. Слышал, как мамаша что-то крикнула в дождь, и свернул за поворот. Вряд ли это Сив. Она откуда хошь выберется. Однажды попала в аварию, «фиат» раздолбала, а сама отделалась парочкой царапин. За поворотом я увидел дома. Юнни высвободился из моей хватки и, опершись ладонями на ляжки, пытался перевести дух. Я рванул к домам, а перед глазами у меня стояло ее лицо, каким я видел его, когда она закрывала за мной дверь. Я ей не позвонил. Между тем я добрался до деревянной церквушки с запущенным кладбищем. У ворот стояли две бабенки лет тридцати, разговаривали о чем-то.

— Очень милая была женщина… — донеслось до меня.

Я бегом припустил за угол. На площади перед кафе стояли два пикапа и несколько легковушек, а на газоне возле парковки толпилось десятка два-три людей. Оранжевый автомобильчик с оранжевой мигалкой на крыше остановился прямо на газоне. Из этого автомобиля вылез мужчина с одеялом в руках. Народ расступился. Мост уцелел, но щит с надписью «Осторожно, дети!» на том берегу исчез. Подъездная дорога и деревья по обе ее стороны тоже сгинули. Йёра вышла из берегов, проложила себе новое русло и смыла десяток метров дороги. Мутно-серая вода в реке вскипала белой пеной. У опушки леса и на лужайке пониже ее громоздились кучи выброшенных течением камней. Я поставил чемодан и узлы на землю. Через дорогу шла какая-то женщина с фотоаппаратом. Я спросил, что случилось. Она ответила, что одна из местных жительниц утонула, когда Йёра меняла русло.

Из-за угла выскочила запыхавшаяся мамаша.

— Кто утонул? — спросила она.

— Не знаю, — сказал я.

— Возьми Юнни! — Она побежала дальше.

Я взял Юнни за руку.

— Утонула Эстер Хёуг, — произнес женский голос.

Я обернулся. Это была хозяйка кафе.

Тросет, тяжело ступая, поднялся по лестнице и вошел в кафе. Мамаша, как я видел, пыталась протиснуться внутрь кольца зевак. Один из них оглянулся и что-то сердито буркнул. На дороге затормозила очерёдная машина. Из нее вылез мужчина с докторским саквояжем, направился к толпе. Мамаша сумела-таки протиснуться между двух зевак с зонтиками. Я видел, как она старается удержать отвоеванные позиции, с улыбкой глядя на одного из мужчин. Кольцо расступилось, пропуская врача. Я мельком увидал серый плед и ногу в белой кроссовке, потом — мужчину, который, сидя на корточках, делал Эстер Хёуг искусственное дыхание. На ней был коричневый свитер. Сив я на газоне не видел и пошел к углу кафе поглядеть, на месте ли ее дом. Выше по склону, между мостом и старой лесопилкой, из леса водопадом хлестала река. Она мчалась мимо дома Эстер, но садик и красный домишко уцелели. Я взобрался на придорожную кучу песка, посмотрел на дом Сив — в окнах темно. Слез на дорогу и вместе с Юнни направился к кафе. Хозяйка вышла на крыльцо, накинув на плечи вязаную кофту.

— Вы не видели Сив? — спросил я.

— Уехала она вчера вечером.

— Вчера? Одна уехала?

— Нет, с каким-то мужчиной. Он за ней заехал.

— Кто это был?

— Не знаю. Не присматривалась. Но точно не полицейский.

Жаль, я тогда не стукнул ее новенький японский джип. Что может быть омерзительнее этакой вот грымзы, обосновавшейся в медвежьем углу вроде Хёугера?!

— Ну-ка, отойди! — Она оттолкнула меня в сторону.

Юнни шагнул вперед и наступил ей на ногу. Она взвыла. Я дернул Юнни к себе, извинился:

— Он ведь немой, сами знаете.

Хозяйка что-то проворчала и ушла.

Я глянул на Юнни. Он пожал плечами.

В кафе я подошел к столику, за которым расположился Ларе Колдинг, поздоровался. Ларе крепко пожал мне руку, сказал: ну и дела, ужас что творится. Я кивнул: что верно, то верно, ужас. Он покачал головой: с Эстер-то Хёуг и впрямь жуткая история. Да, кошмар, сказал я. Но не стал говорить, что, насколько мне известно, Эстер Хёуг хороводилась чуть не со всеми здешними мужиками. Трахалась поголовно с каждым. Поселковой шлюхой ее не считали, просто с ней всегда можно было гульнуть. Бабы про это знали, однако ж здоровались с Эстер и разговаривали, будто так и надо. Почему — понятия не имею, ведь она не вызывала ни малейшей симпатии, а все-таки одержала верх над всем здешним населением. Вот и водопроводчик Ларе наверняка тоже ходил с ней в лес. Он не хвастун и не дурак. Но, стоя с ним рядом и слушая, как он убивается из-за Эстер, я подумал, что и ему доводилось по пьяной лавочке угодить к ней в койку. Что и он поступал, как все остальные. Ларе поинтересовался, как обстояло на Мелё, когда мы уезжали. Спросил насчет скотины. Пригладил волосы и повторил: ужас что творится. В зал вошла Бента, его жена.

— Я говорила с Гретой, — сообщила она. — Останетесь со мной. Я на машине.

— Мы можем и подождать, — сказал я.

Они вышли из кафе. За столиком у окна сидели те две бабенки, которых я видел возле кладбища. Обе смотрели на меня. Местные знали про нас с Сив.

Я налил две кружки какао, поставил их перед Юнни и Тросетом. Они сняли насквозь промокшие дождевики и сидели съежившись — точь-в-точь два вконец измученных брата.

— Заночуем здесь, — сказал я.

— А завтра что? — спросил Тросет.

— Переправимся на лодке.

— А после? — не унимался он.

— Что-нибудь придумаю.

Я отошел к стойке, взял себе венскую булочку, откусил и направился назад, к столику. За окном быстро прошагали к насыпи трое мужчин. Я остановился. Пышные кроны берез у церкви склонились от ветра, поднятого вертолетом. Четыре человека торопливо несли носилки, на которых лежала Эстер Хёуг. Одна ее рука свесилась вниз и покачивалась из стороны в сторону. Народ устремился следом. Небо мрачно хмурилось, острые верхушки елей казались совершенно черными, над полями за Йёрой лупил косой дождь.

Стефан занимал проходную комнату. На стенах множество фотографий, его авторские работы. Некоторые сделаны в других частях света. Я подошел к книжному шкафу. Уйма книг. Серьезная литература и видеозаписи семидесятых годов. Комната точь-в-точь как у студента или преподавателя. Но Стефан ни тот ни другой. Черные волосы до плеч, серое, малокровное лицо. Я вытащил одну из книг, взглянул на обложку, прочел вслух название. Поставил на место. Стефан сидел в низком кресле, обтянутом черным плюшем, на носу у него были очки в черной оправе. Я подошел к портьере, отодвинул ее в сторону.

— Там темная комната, — сказал Стефан.

Я отпустил портьеру. Он перебирал пальцами заклепки на ремне.

— Значит, в «Курьере» работаешь?

— Искал вакансию и получил место в спортивном отделе.

— После твоей фотовыставки в Осло…

Он встрепенулся.

— Ну, дела шли не так уж удачно.

— Но все же у тебя была персональная выставка.

— Я капитулировал.

— Из-за рецензий?

— Нет. — Он обиженно отвел глаза.

Я остановился перед одной из фотографий.

— Все-таки я не понимаю. У тебя была студия в Осло и персональная выставка, ты мог ездить по всему миру как фоторепортер. Зарабатывал кучу денег. И вдруг все бросил. Живешь в Хёугере с родителями, работаешь в местной газетенке.

Он молчал. Характер у него мягкий, несамостоятельный, заденешь по больному месту — парень сразу лапки кверху. Стефан подошел к аквариуму, принялся кормить золотых рыбок.

— А где сейчас Лена? — спросил я.

Он отставил банку с кормом, сказал:

— Я жалею о случившемся.

— Она сама тебя выбрала. Всё просто.

— Нет, тут было что-то большее.

— Выбрала она тебя, как яблоко. Ты и пальцем не пошевелил.

Он рассмеялся. Смех очень его красил.

— Так что же сталось с Леной? — спросил я.

Стефан разом посерьезнел.

— Знаю, ты жил в Уллеволе[6]. Сам не пойму, почему я к тебе не заехал, — сказал я.

— Выбрось это из головы.

В дверь постучали. Я встал, взял его за плечо и повел по коридору в гостиную. Ларе, Бента, Юнни и мамаша выстроились шеренгой, в бумажных колпаках, с дудками в руке. Я втолкнул Стефана в комнату. Они затянули деньрожденную песню, а потом расступились. За спиной у них на столе красовался кремовый торт с зажженными свечками.

— Задуй свечки! — скомандовала мать и хлопнула в ладоши. Она обожала дни рождения, хотя ее никогда на них не звали.

Стефан огляделся по сторонам.

— Это мне?

Ларе и Бента посмотрели друг на друга.

— Нынче тебе исполняется тридцать один год, — сказала мамаша.

— У меня нынче день рождения? — Стефан растерялся.

После кофе с тортом и вручения подарков мы со Стефаном вышли на воздух. Смеркалось, свет будто медным колоколом накрывал холмы и всю долину. Мы присели на краю газона. Ниже виднелись уступы с цветочными грядками. Колдинги любили цветы. Каждое лето высаживали возле дома множество роз, петуний, тюльпанов, мимоз и крокусов.

— Жить-то где будете? — спросил Стефан.

— Где поселят. В спортзале или в пансионате.

— А как насчет Хуго? У него ведь большой дом.

— Ты, видать, поглупел.

— Он вроде опять с кем-то судился?

— Да, Хуго любит сутяжничать.

— С кем же он судился на сей раз?

— Перво-наперво с охранником. Собрался в Хёугволл на рождественский бал. И у входа затеял перебранку с охранником. Объявил, что имеет право на скидку, поскольку состоит в Хёугволлском благотворительном обществе. А охранник слышать ничего не хотел. Хуго стоял на своем: давай, мол, скидку! — и не желал выходить из очереди. В результате охранник стукнул его по носу, потекла кровь. Хуго подал в суд и получил компенсацию — три тысячи крон.

— У него, кажись, и трудовой конфликт был?

— Ага, он судился с Ларсом Андерссоном, с «Готовым платьем».

Я рассказал, как Хуго устроился продавцом в магазин готового платья. Через год его уволили, потому что он грубил клиентам и постоянно препирался с хозяином, Ларсом Андерссоном. Сразу после увольнения Хуго подал на Андерссона иск, потребовал восстановить его на работе. Андерссон пытался достичь компромисса, но братец мой ни в какую. Обратился в суд по трудовым спорам, заручился поддержкой властей — и, как только суд вынес решение, на следующий же день явился в магазин. За одну неделю, можно сказать, вся клиентура разбежалась. Если кто и заходил, то поглядеть на Хуго. Ларе Андерссон — мужик обходительный и малость педантичный, наверняка старался по возможности угодить всем покупателям. Не больно-то великая личность, но, по крайней мере, честный, порядочный человек. Всего через месяц-другой после возвращения Хуго на работу Андерссон запил, да так, что уже не мог постоянно, изо дня в день, заниматься магазином. Еще через несколько месяцев «Готовое платье» пошло с молотка, а через год Ларе Андерссон превратился в полную развалину и уже не выходил из дома.

— Ты видел брата после отъезда? — спросил Стефан.

— Два раза. Первый раз — в «Йернии». Я там газонокосилку покупал. Он вошел в магазин, посмотрел на газонокосилку, которая стояла у прилавка, потом уставился на меня, будто на убийцу какого, и утопал за дверь.

Про второй раз я рассказывать не стал. Я тогда сидел у окна в «Твоем кафе», ел яичницу с беконом. Вдруг вижу — он, стоит за окном на тротуаре, спиной ко мне. С черной сумкой из кожзаменителя, купленной, еще когда ему было девятнадцать. Я хорошо помню, как он первый раз собирался на работу: в тот день он встал ни свет ни заря и, когда я спустился на кухню, укладывал в эту сумку пакет с едой, клетчатый термос и яблоко. Словно ходил на работу уже лет тридцать и успел состариться. А было ему девятнадцать. Потом он что-то буркнул, но, когда мать пожелала ему удачи, не ответил и зашагал к мосту. Я сидел у окна, смотрел за реку, на автобусную остановку. Вон он стоит, один-одинешенек, с сумкой в руках, упрямый и растерянный, словно в очереди ждет. И в тот миг, у окна, я почувствовал к нему легкую жалость. Да, иначе не скажешь, именно жалость. Мне было жаль, что он такой, каков есть, и никогда не изменится. Он стоял у окна кафе, спиной ко мне, с сумкой, в старой потертой кожаной куртке, за которую городские юнцы-рокеры наверняка бы отвалили не одну сотню крон, — стоял, как тогда на автобусной остановке: упрямый и растерянный. Смотрел через дорогу, где и смотреть-то вроде бы не на что. Немного погодя он слегка повернул голову, так что я увидел его профиль. Мне не хотелось, чтобы он заметил меня, и я замер без движения, будто это могло сделать меня незримым. И вот тут-то обнаружил, что он шевелит губами. Чуть-чуть, едва приметно, но пока я видел его профиль, губы все время двигались, быстро-быстро. Я прямо-таки обалдел. Мой старший братец, сутяга и крохобор, стоял на улице и разговаривал сам с собой. Достал из кармана носовой платок, развернул, высморкался, потом опять сложил платок и спрятал в карман. Слегка усмехнулся и тотчас же помрачнел. Тогда-то я тихонько отодвинул стул и пошел в уборную. Остановился у автомата с презервативами и сказал: «Черт побери!» Дважды повторил, во весь голос, а после добавил: «Нет, черт побери. Нет и нет!» — и треснул кулаком по автомату. В ту же секунду дверь открылась, на пороге возник начальник отдела культуры. Глянул на меня и выпятился вон. Я вернулся в зал, но остался в глубине. Хуго так и стоял на тротуаре, спиной к окну. Через несколько секунд он потер щеку и зашагал прочь, будто заметил, что я жду, когда он уберется, и что этим ожиданием он напоминает мне все то, о чем я не хочу думать.

— А второй раз?

— Тогда Роберт получил взбучку, — сказал девичий голос.

Стефан вскочил. Я присмотрелся: она стояла за деревьями.

— Ну что ты болтаешь!

Нина подошла ближе.

— Хуго отлупил Роберта.

— Враки. Все было наоборот, — сказал я.

Нина улыбнулась Стефану: дескать, уж я-то знаю.

— Хотя Хуго вообще-то послабее, — добавила она.

Стефан встревоженно посмотрел на меня.

— Пойду прогуляюсь. — Он зашагал вниз по уступчатому откосу, засаженному цветами. Я прямо-таки воочию увидел на этих уступах всех троих — Ларса, Бенту и Стефана — теплым весенним вечером. Они орудуют лопатами, надев перчатки, выпалывают сорняки, сажают в почву семена. Шуршит передник, шелестят кусты: Бента — ей года двадцать три — двадцать четыре, на ногах кроссовки — встает и направляется к грядке с земляникой, а Ларе откладывает лопату и смотрит, как она раздвигает листья и легонько ощупывает пальцами незрелые ягоды. Малыш Стефан сидит неподалеку, глядит на звезды. Чего еще желать? Как узнаешь, что лучше всего?

Я пошел к дому — во всех окнах свет, уставший за день народ разошелся по комнатам.

Мы с Юнни разместились в одной из подвальных комнатушек. Юнни спал на старой Стефановой кровати. Я подошел, поправил ему одеяло. Он громко всхрапнул, притих и засопел снова. С ним всегда так, не может он не сопеть во сне. Я погладил его по волосам и тоже лег.

Немного погодя в дом вернулась и Нина, прошла в ванную.

Потом в коридоре скрипнула дверь. Послышались шаги: она спускалась по лестнице. Я повернулся на бок, лицом к стене. Она в потемках доковыляла до нашей двери, открыла ее и шепотом окликнула:

— Роберт?

Я дышал ровно, спокойно.

— Ты же не спишь, я знаю.

У меня вырвался тяжелый вздох.

— Меня не обманешь, — шепнула она и тихонько подошла к кровати.

Я открыл глаза. Она стояла рядом и улыбалась. Длинные светлые волосы падали на лицо.

— Это всего лишь я. — Она наклонилась ко мне. — Подвинься. — Во взгляде светилось кокетство. Сестры не должны так смотреть на старших братьев. На других парней или мужчин — сколько угодно, но не на родных братьев.

— Кровать слишком узкая, — шепотом буркнул я.

— Не жадничай, — отозвалась она.

— Нехорошо это, для нас обоих.

— А кто знает, что для нас хорошо?

Она опять наклонилась ко мне. Ее волосы упали мне на лицо, защекотали губы, нос, щеку. Но я не пошевелился. Надо было оттолкнуть ее, выставить за дверь. А я замер, приподнявшись на подушке; она молчала, я тоже ничего не говорил, только слышал свое учащенное дыхание, которое пытался унять, чтобы она не услыхала, ведь я слышал и ее учащенное дыхание, она-то не пыталась унять его, просто дышала как дышалось и ждала, чтобы я поступил так же и притянул ее к себе. Я смотрел на ее нежное лицо, на высокие скулы, на большой рот со шрамом на верхней губе.

Она села на кровать, положила руку мне на грудь.

— Я хочу научиться.

— Чему?

— Когда ты меня научишь?

Я оттолкнул ее, шепотом сказал:

— Ступай наверх.

— Нет, покажи мне.

— Нина, пожалуйста!

— Что?

Она наклонилась ко мне, близко-близко, закрыла глаза, вытянула губы для поцелуя. Но не для сестринского, а для такого, какой шестнадцатилетняя девчонка дарит мужчине, в которого влюблена. Я отчаянно прижался к стене. Она откинула одеяло, маленькая рука накрыла мое причинное место. Погладила. Это не я, и она вовсе не Нина, думал я. Она взяла мою руку, положила себе на живот. От прикосновения бархатистая кожа вздрогнула. С детской кровати донесся храп. Я убрал свою руку, но Нина вернула ее на прежнее место и крепко прижала. Юнни сел на кровати. Нина сдвинула мою руку под резинку своих трусиков. Я попробовал вырваться, но она держала крепко.

— Юнни проснулся, — прошептал я.

Полулежа я смотрел на нее и заметил в выражении лица, в уголках губ и в глазах кое-что знакомое, виденное раньше. Нина сильнее потянула мою руку, затащила глубже в трусы. Я словно открыл дверь в комнату, где находится что-то такое, чего, как я знал, мне видеть нельзя, но заглянуть все равно хочется. Вот оно, прямо передо мной. Ее шея, глаза, рот. Она обняла меня одной рукой и поцеловала в шею. На миг я едва не уступил, едва не пошел у нее на поводу. Несколько минут, а что потом?.. Нет! Я вырвался, неловко взмахнув рукой, угодил ей по лицу. Сильно. Она отлетела назад, скатилась на пол и сжалась в комок. Я соскочил с кровати, присел рядом на корточки. Она смотрела на меня. Секунду казалось, будто она получила то, чего хотела и долго ждала. Потом отпихнула меня, бросилась к двери, распахнула ее и выбежала вон.

Юнни во весь рост встал на своей кровати.

— Ну-ну, успокойся, — сказал я.

Он горностаем шмыгнул к двери.

Стоя в желтом свете дворового фонаря, я смотрел на медные трубки, отходившие от стены над дверью. Из одной сочилась вода. Над головой слышались шаги и голоса: Нина разговаривала с мамашей, мамаша — с Бентой Колдинг, Бента Колдинг — с Ларсом Колдингом, а Стефан, наверно, был у себя в комнате, в дальнем конце коридора, тоже прислушивался к шуму и не иначе как думал, что вся эта суматоха из-за него. Я подошел к окну, открыл створки. Весенняя ночь. Ясное исчерна-синее небо уже наливалось бирюзой. Мне вспомнились летние ночи, все те ночи, когда я тихонько шагал из Мелхуса домой, вечно один, без подружки, которая сочла бы романтичным прогуляться в мягком ночном мраке вместе с взрослым и тоже романтичным парнем. Я никогда не водил их на Мелё, ни единого разу.

Приехал за нами старший сын Ролфа Вассхёуга, перевез на лодке через Квенну и высадил на берег пониже фабрики вешалок. Мы прошли на площадь перед фабрикой и стали ждать, когда нас отправят дальше. Мать, Юнни и Нина присоединились к кучке хёугерских обитателей. Мать искоса поглядывала на меня. Синяк у Нины был здоровенный. Губа распухла и треснула. Я хотел попросить прощения, но мамаша поднимала крик, едва я пытался к ней подойти. Два дня назад сама выпихнула дочь из дому, на ночь глядя послала в город, а теперь, вишь, негодует, что я, мол, совсем ума решился и озверел. Именно так она и твердила: ума решился и озверел. Ее не интересовало, что Нина делала у нас в комнате. Всем своим видом — ямочкой на подбородке, прямой спиной, скрещенными на груди руками — она старалась сказать: я знала, давно этого ждала, и вот пожалуйста… Чему быть, того не миновать.

Что бы мне уехать еще тогда, думал я, восемнадцатилетним мальчишкой, той ночью, когда это встало между мною и Хуго. Мать так и не примирилась с его уходом. Почему уехал старший сын, которого она очень любила? Почему не младший, скандалист и выпивоха?.. Я увидел, как на площадь вырулил автобус спортивного общества, и стал ждать, какой фортель мамаша выкинет на сей раз. Когда случалось что-нибудь этакое, она непременно устраивала заварушку. Автобус затормозил рядом с нами, дверца открылась. Водитель, Адамсен, глянул на Тросета, тот стоял впереди всех, с фибровым чемоданчиком в руке.

— Ты и чемоданчик собрал, Гуннар?

— Без дома я остался, — вздохнул Тросет.

Кое-кто из хёугерских засмеялся.

Я занял последнее свободное место, в самом первом ряду.

Адамсен запустил мотор и выехал с площади.

— «Курьер» видел? — спросил он.

— Нет, — сказал я.

— Там фотка одной из собак Терье Трёгстада, прямо на первой странице. И знаешь, под каким заголовком? «Вопиющий случай жестокого издевательства над животными». А внизу: «Английский сеттер удавлен фортепианной струной».

— Почему ты говоришь об этом мне?

— Почему? — Адамсен обернулся ко мне и фыркнул. — Так ведь там и Терье заснят, со скобкой на челюсти после ваших с ним плясок в пивной. — Он громко заржал, прибавил газу и замурлыкал синатровский «Нью-Йорк, Нью-Йорк». — Что теперь будешь делать, а?

— Придумаю что-нибудь.

Адамсен опять затянул «Нью-Йорк».

— Хочешь, еще кое-что расскажу?

— Нет, черт побери, не хочу, — отрезал я.

Помурлыкав минуту-другую, Адамсен снова обратился ко мне:

— Я слыхал, инструменты и усилитель из фургона Терье вчера вечером отыскались тут же в долине, подальше к северу, на сеновале. Знаешь, чей сеновал-то?

— Иорданского короля!

— Шурина Трёгстадова. Мужик твердит, что вообще не пользуется этим сеновалом и понятия не имеет, кто поменял старый висячий замок на новый и каким образом все это добро там оказалось.

— Врешь!

— Так в народе говорят. Терье-то, жертва Йёрстадовского норова, сидит со скобкой на челюсти и словечка толком сказать не может. А полиция наверняка не знает, что делать. — Адамсен опять осклабился и завел свой «Нью-Йорк».

Я вдруг обнаружил, что мать пересела на место позади меня и слышала наш разговор.

— Как ты мог сделать такое? — тихо сказала она.

— Хочешь что-то мне сказать, так выкладывай, — тоже тихо отозвался я.

— Вечером я звонила Хуго.

— На Нурдре-гате мы не поедем.

Адамсен замурлыкал «My Way»[7].

— Я сказала, что нам нужно пристанище, и спросила, нельзя ли пожить у них. Не только Нине, Юнни, Гуннару и мне. Я сказала, что ты тоже будешь с нами и хочешь уладить ваши разногласия.

— Разногласия? Хорошенькое словечко!

— «What is a man…» — напевал Адамсен.

— Я туда не поеду. Ты прекрасно это знаешь, — сказал я, хлопнув по стеклу.

Мать придвинулась ближе.

— Ты поедешь с нами, к их дому. Вежливо поздороваешься с Бетти и с Хуго и будешь вести себя прилично. Никаких ссор, никаких подковырок, никакой ругани. Есть вещи, которые нельзя называть вслух. Их надо обходить молчанием, ни под каким видом не поминать. Мы с этим справимся. Ты должен меня послушать. Понял? — шепнула она, брызнув слюной мне в ухо.

Подъездную дорожку он заасфальтировал. В гараже под потолком висели велосипеды, вдоль стен стояли покрышки и лыжи, в одном углу — верстак с электроинструментом, отвертки, паяльники, молотки, провода, алюминиевые ящички, вольтметры и прочие нужные вещи, которыми человек успевает обзавестись за семь лет. Интересно, он до сих пор хранит старые гвозди в консервных банках? И по-прежнему записывает, какие у местных торговцев цены на подержанные автомобили, чтобы всегда знать, у кого дешевле? Мы ждали, когда мать откроет железные ворота и войдет. Она подергала ворота. И внезапно они с тихим гудением скользнули в сторону. Мать уставилась на ворота, огляделась вокруг, словно ища того, кто их открыл. Робко тронула железную створку. Опять послышалось гудение, и она отдернула руку. Обернулась к нам и с уважением произнесла:

— Он изобрел открыватель ворот. Старшенький-то мой.

В конце концов она решилась, вошла во двор и направилась к дому. Бетти обняла ее, мамаша что-то сказала и всхлипнула, потом Бетти тоже всхлипнула и что-то сказала, обе смахнули слезы и улыбнулись, потом Бетти обняла Юнни, хотела обнять и Нину, но та увернулась.

— Она перед самым отъездом упала с лестницы, — объяснила мамаша.

Бетти покачала головой.

— Неужто этак торопиться пришлось?

— Ой, не говори, все как снег на голову свалилось, — тихо сказала мамаша.

Бетти взглянула на меня. Иногда мы ненароком сталкивались в городе. Разговаривали, но о Хуго упоминали редко. Бетти чуть старше тридцати, крашеная блондинка с длинными волосами, загорелая, стройная, красивая, но стоило ей открыть рот — и все насмарку. Голос у нее был хриплый — мне почему-то сразу вспоминались горластые эстрадники шестидесятых, которые на выступлениях орали до хрипоты. Так вот Бетти сипела еще почище.

— А где Хуго? — спросила мать, заглядывая в переднюю.

— Его на забой вызвали, через пару часов вернется, — ответила Бетти.

В передней висел плакат с надписью ЗАГАДОЧНАЯ ВЕНЕЦИЯ. Изображал он религиозную процессию — судя по статуе Девы Марии, которую несли во главе шествия, это был праздник Успения Богоматери. Мы все замерли как вкопанные и уставились на плакат. Я понять не мог, зачем он тут. Насколько мне известно, ни Бетти, ни Хуго в Италии не бывали да и религиозностью не отличались. Мы пошли дальше. Дом был темный и пустоватый. Походил на армейскую казарму, и тишина в нем царила неприятная, как в погребальной часовне. Запах и тот напомнил мне склепы в мелхусской церкви, куда я пробрался однажды, давным-давно, когда готовился к конфирмации. Специфический сухой запах цемента, камня и пыли. А заметив у двери в гостиную, на столике с кружевной салфеткой, серый телефон образца семидесятых годов, я подумал, что когда-то и в Йёрстаде была такая же атмосфера, запах и вид, как тут. После ухода Хуго все это исчезло. Словно двери и окна сразу распахнули, одеяла и перины перетряхнули и проветрили, полы дочиста отмыли. Я подошел к окну. Маленький ухоженный садик упирался в крутой склон, поросший лиственными деревьями и поднимавшийся к двору Сонеровской школы для детей и подростков. Там, прислонясь к ограде, стояла кучка ребят. Они ели свои школьные завтраки и пили молоко. Один длинноволосый мальчишка смял обертку от бутербродов и молочный пакет и швырнул вниз, прямиком в садик Хуго и Бетти. Бетти говорила, что они всегда так делают. Изо дня в день, когда в школе кончались уроки, Хуго шел в сад, собирал мусор и сжигал в печке за гаражом. Я спрашивал у Бетти, жаловались ли они школьному начальству. Ведь больше ничего и не требовалось. Но они не хотели выступать в роли занудных жалобщиков, так она сказала.

Я взял чемодан и поднялся с Бетти наверх. Следом топал Тросет. Никто, кроме него, делить со мной жилье не пожелал. Бетти открыла дверь в гостевую комнату. На стене висел диплом, полученный Хуго за победу в стрелковых соревнованиях. На подоконнике — несколько небольших кубков. У каждой стены — по раздвижному дивану. Между ними торшер под светло-желтым креповым абажуром.

Я сел на один из диванов.

Тросет плюхнулся на другой, попробовал пружины. Бетти так и стояла на пороге.

— По-твоему, это правильно? — обратилась она ко мне.

— Почему ты спрашиваешь? — ответил я вопросом на вопрос.

— Мое мнение тебе известно.

Бетти считала, что нам с Хуго встречаться нельзя, темпераменты у нас совершенно несовместимые, и на практике это создает серьезную проблему, а что мы братья, никакого значения не имеет. Так уж оно вышло, говорила она. Я попробовал урезонить ее.

— Потолкуем, когда все утихнет, — сказала она и закрыла дверь. Вот уж не знал, что мы с ней не в ладах.

Тросет все еще испытывал диванные пружины.

— Ты тоже считаешь меня свиньей? — спросил я.

Он замер.

— Тебя? Нет, что ты, — сказал он и опять начал качаться.

Интересно, подумал я, сколько же раз за последние годы он уезжал с Мелё. Несколько раз такое точно случалось, но нечасто, все поездки по пальцам одной руки перечтешь. Он скинул куртку, встал, открыл шкаф, повесил куртку на плечики и определил в шкаф. Потом расстегнул верхнюю пуговку на рубашке, вернулся к дивану, сел, снял носки. Положил их рядом на диван и уставился на свои большие бледные ноги. На пятках виднелись водяные мозоли. Он поднял руку, покрутил ею, поворачивая так и этак. Потом наклонился вперед, закрыл ладонями лицо. Сперва я решил, что он просто выдохся. Но потом услышал. Он плакал. Я встал, тронул его за плечи, отдернул руку. Он так и сидел, наклонясь вперед, закрыв лицо ладонями, не шевелясь и не издавая ни звука. Подавленный, напуганный. Мы были семьей — Юнни, мать, Нина и я. А Тросет, впервые за много лет покинувший свой дом, был один как перст. Я сел на диван.

— Я ничего не сделал, — невнятно донеслось до меня.

— Почему ты все время это повторяешь?

Он отнял руки от лица. И я вдруг понял, что это не пустые слова. Тросет что-то такое сделал и мучился угрызениями совести. Что именно — я понятия не имел. Он прошел в ванную, отвернул кран. Некоторое время я слушал журчание воды. Потом решил поглядеть, что там. Склонившись над раковиной, он отчаянно тер полотенцем физиономию. Впору с ума сойти. Не то кожу с лица норовит содрать, не то само лицо. Я вернулся к дивану, открыл чемодан, достал сухую одежду. Тросету позарез нужно на кого-нибудь опереться, нужна вроде как собака-поводырь, которая будет его вести. Сам я на эту роль не претендовал. Тросет вошел в комнату, морда у него была багрово-красная.

— Ну, как ты? — спросил я.

Он сел на диван.

— Редко мне бывало так хорошо, — пробормотал он, открыл мокрый чемоданчик, вытащил три пары носков. Все три насквозь мокрые. Одну пару он надел, спустил ноги на пол. — Хотя кой-чего все же недостает.

Лежа на диване, я услыхал, как грузовичок подъехал к гаражу и остановился. Скрипнул рычаг ручного тормоза, мотор умолк. Это был он. Хуго. Мой старший брат. Молчун с массивным подбородком, серыми глазами и квадратной фигурой. Я вздрогнул, когда он захлопнул за собой дверцу кабины. Тросет тоже проснулся. Я отодвинул занавеску, выглянул наружу. Хуго, стоя на пороге гаража, вытирал ветошью руки. Потом нагнулся и взял прислоненное к скамейке ружье. Старое ружье «Краг-Йёргенсен». Он всегда возил его с собой, видно, и теперь не отказался от этой привычки. Я наведался в туалет, потом открыл дверь в коридор, вышел на лестницу. Хуго, топая сапогами, шагал по коридору первого этажа. Он и в Йёрстаде никогда не разувался, даже вернувшись со скотного двора. Бывало, натащит грязищи, а мать подтирает. Я сел на верхнюю ступеньку, посмотрел вниз. Он стоял возле вешалки, снял свою коричневую кожанку, повесил на крюк. Под курткой оказался бежевый, запятнанный кровью пуловер. Вообще-то ему полагалось надевать халат, но он считал, что лучше так. Хуго отошел к зеркалу, чуток запрокинул голову назад, разглядывая свои ноздри. Выдернул один волосок, потом другой. Хмыкнул, еще больше запрокинул голову, придирчиво изучая нутро носа. Приблизил лицо к зеркалу, оттопырил верхнюю губу, осмотрел верхние зубы. Между ними виднелись темные полоски от крученого табака. Он поковырял ногтем в зубах, перестал гримасничать, пригладил губу большими пальцами, выпрямился и сквозь зубы втянул воздух. Фыркнул еще раз, подхватил ружье и утопал в подвал. Как все это знакомо. Манера входить, торчать перед зеркалом. Я вернулся в комнату. Тросет сидел в уборной. Крепкий мужик, судя по запаху. Все-таки что я буду говорить, а? Скандалить я не собирался. В первый раз тут, на Нурдре-гате, надо держать себя в руках. Без хамства. Без намеков и напоминаний о том, кто он есть и что сделал, а чего не делал. Нет, нужно взять его за руку, посмотреть в глаза и сказать: «Давай все забудем и начнем сначала. Мы ж братья как-никак». На слух вроде зачина предвыборной речи, и шансы на выполнимость примерно такие же, как у предвыборных обещаний.

Тросет вышел из ванной.

— Чувствуешь себя хреново? — спросил я.

— Угу, есть маленько, — просипел он.

— Так приляг.

Он повалился на диван.

— Я скажу Бетти, чтоб смерила тебе температуру и напоила чем-нибудь горячим.

Тросет лег на спину, закрыл глаза.

Я обтер руки о штаны. Из гостиной доносились голоса матери и Нины. Я спустился вниз. Хуго в гостиной не было. Мамаша кивком показала в сад. Стоя под деревьями, он орудовал лопатой. Потом утоптал землю, вскинул лопату на плечо и зашагал к дому, а там, прислонив ее к стене, раздвинул занавеску между гостиной и верандой. Он по-прежнему был в том пуловере.

— Прошлый год лемминги замучили, а нынче от лисиц спасу нет, — сказал Хуго и тут увидел меня. Он похудел и оттого словно бы раздался в плечах, спортсмен да и только. Отпустив занавеску, он подошел вплотную ко мне, взгляд горел злобой. — Ты в моем доме.

Я пожал плечами.

— У меня в доме кулаки в ход не пускают, ясно? — тихо проговорил он, пошел к двери и уже с порога бросил остальным: — Через несколько минут будем обедать. — Хуго затопал вверх по лестнице.

— Все в порядке, все хорошо, — сказала мамаша тоном директора психушки, беседующего с пациентами.

Хуго опять спустился в гостиную, на сей раз без сапог, в толстых носках серой шерсти. Уселся во главе стола, явно на свое обычное место. Мать послала ему улыбку.

— Что у нас нынче? — спросил Хуго, расстилая на коленях салфетку.

— Рыбная запеканка, — ответила Бетти.

— Так-так, стало быть, запеканка. — Он наклонился к Юнни. Слабая тень улыбки тронула уголки губ. — Ну, как делишки-то? Трудновато тебе пришлось, могу себе представить!

Юнни издал радостный обезьяний визг. Он любил Хуго.

— Ничего, ты справишься. Вон каким молодцом стал. — Хуго похлопал его по плечу.

Юнни смущенно смотрел на стол. С первого дня, как только родился, он был любимчиком Хуго. Единственным, с кем Хуго ласково говорил, хлопал по плечу.

Хуго повернул голову, посмотрел на Нину.

— А как твои дела, Нина?

Она глаз не подняла от стола.

— Неплохо.

— Нуждаешься в чем-нибудь?

Нина взглянула на него.

— Нет, — ответила она и опять опустила глаза.

Он послал ей улыбку.

— Ладно, поешь и отдохни хорошенько.

Я глянул на Нину. Она смотрела на меня. Вроде как с испугом.

— Жуткое дело, лисья-то напасть, — сказал я Бетти.

Юнни сызнова визгнул по-обезьяньи и зажал ладонью рот.

— Чего это он сказал? — спросил Хуго у Бетти.

— А ты хорошо выглядишь, Хуго, — поспешно встряла мамаша.

— Надо мной насмехается?

— Насмехаюсь? Это над кем же? — возмутился я.

Хуго бросил на меня злой взгляд. Взял вилку, начал ковыряться в запеканке.

Я потянулся за картошкой. Мамаша что-то говорила Нине, Бетти расспрашивала Хуго, что стряслось в горах, Хуго отвечал, что последняя ездка оказалась вообще пустым номером, потому как теленок сдох на заборе, можно было спокойно поворачивать восвояси, что он и сделал. Я накладывал на тарелки запеканку, передавал сдобренное петрушкой масло, пробовал отварную морковь и горох. Самая обыкновенная норвежская еда, но я не припомню, когда последний раз ел обыкновенную рыбную запеканку, картошку и овощи с таким вот удовольствием. Я смотрел на Бетти, и она казалась мне еще красивее и деликатнее прежнего. Женщина, которая так вкусно готовит, никак не может быть ведьмой.

— Полный улет, — сказал я Бетти.

— Ну-ну. Мы говорим о рыбной запеканке, — заметил Хуго.

— Ага, как раз поэтому.

— Что «поэтому»?

— Как раз поэтому. Потому что речь о запеканке, — сказал я.

Он перевел взгляд на тарелку и стал есть дальше. До конца обеда никто не проронил больше ни слова. Хуго громко рыгнул и потянулся за зубочисткой. Облокотился на стол, ковыряя в зубах. А взглядом буравил Нину. Немного погодя он положил зубочистку, взял новую.

— Как там насчет страховки? — спросил он у матери.

Мамаша поставила стакан с соком на стол.

— Насчет страховки?

— С ней все в порядке? Или нет?

— А ты как думаешь? — сказала она, глядя на меня.

— Полис у вас с собой? — спросил Хуго.

— Хочешь прямо сейчас посмотреть?

— А что, это мысль! — одобрил Хуго.

Мамаша допила сок, поставила стакан, но из рук не выпустила.

— Мы, никак, оставили его там? — пробормотала она.

Хуго бросил зубочистку в пепельницу.

— Значит, полис вы забыли, — подытожил он.

— Никакого полиса вообще нет, — сказал я. Мамаша икнула. Хуго вооружился очередной зубочисткой, поковырял нёбо.

— Ты хочешь сказать, что Йёрстад не застрахован?

— Взносы по страховке не платили много лет. Мамаша потянулась за соком. Хуго взял кувшин, до краев наполнил ее стакан, поставил кувшин на место. Потом отправил зубочистку в пепельницу.

— Йёрстад под водой, а у тебя нет страховки от стихийных бедствий?

— Ты же слышал, — сказал я. — Когда вода спадет, мы ни эре от страховой компании не получим. Придется искать другой способ возместить убытки.

— Кое-что мы от государства наверняка получим, — пискнула мамаша.

— Это еще неизвестно, — возразил я. — После паводка восемьдесят девятого года одна семья так и живет в вагончике на Киркенере. Никакой гарантии нету.

Хуго откинулся на спинку стула.

— Н-да, вообще-то я ничуть не удивлен. Все в мире идет своим чередом, и у моих родичей тоже. Плохо дело, — сказал он и уныло посмотрел на Бетти.

— Хуго, — тихо обронила она.

Он кивнул, тем давним, всеведущим кивком, будто собрал в голове все знания об этом большом, прогнившем мире, потом изрек:

— Вообще-то лучшего вы и не заслуживаете.

— Хуго, прошу тебя! — прошептала Бетти.

Хуго вытянул трубочкой бескровные губы и уставился на дорогу, где как раз проходили мимо умственно отсталые подростки-монголоиды под надзором руководителя.

— Годами нос задирали, знаться с нами не хотели. За километр обходили. А как пришла беда, мигом позабыли про свою фанаберию. Тут и злодей Хуго пригодится. Манатки на плечо и давай Бог ноги — приюти, Хуго, будь добр!

— Так ведь ты сам не желал нас видеть! — вставила мамаша.

— Одного из вас. Только одного, — сказал он, глядя на нее.

— Говори прямо, что имеешь в виду меня! — вспылил я.

— Я вот, между прочим, сижу и кой о чем думаю. — Он замолчал. Такая у него манера. Начнет что-нибудь говорить и вдруг замолчит, ни слова больше не скажет, пока кто-нибудь не задаст вопрос. Тогда только он продолжит прерванный монолог, будто и не слыхал вопроса.

— Как жить в одном доме с человеком, который бьет родную сестру? — изрек Хуго.

Нина выскочила из-за стола. Хотела что-то сказать, да так и не сказала. Выбежала из комнаты. В коридоре хлопнула дверь уборной.

Хуго сверлил взглядом мои руки.

— Поздравляю! — Глаза у него потемнели.

Мамаша отодвинулась от стола, встала.

— Может, кончите препираться? Я хочу кое-что сказать.

Судя по звукам, доносившимся из коридора, Нину рвало. Мамаша покосилась на дверь.

— Пожалуйста, не надо речей, — попросил я.

— Ты можешь помолчать? — вскинулась она.

Я вздрогнул. Этак вскидываться вообще-то не в ее привычках. С торжественным и беспокойным видом она огляделась, потом сказала:

— Ну почему всегда так получается? Почему никто здесь ничего поделать не может? Почему у нас в семье вечные распри?

— Вон она, причина, на том конце стола, — ввернул я.

Хуго начал вставать со стула.

— Сядь! — сказала мамаша. Хуго сел. — У нас два пути. Один мы давно испробовали и знаем, куда он ведет. Но есть и другой путь, который ведет к восстановлению усадьбы, семьи и доброго имени Йёрстадов.

Я не поднимал глаз от стола, мне было неловко.

— Все наверняка утрясется, — сказал я.

— Не перебивай, пусть говорит, — прицыкнул Хуго, задрав подбородок.

— Спасибо, — поблагодарила мамаша. — Я хочу покончить с этой враждой. Хочу, чтоб мы были вместе и, как только неприятности останутся позади, взялись за работу, дружно, засучив рукава. Мы можем сделать очень много. Отстроим скотный двор побольше, и новый сеновал, и новый дом. Скотины прикупим.

— А деньги-то откуда возьмутся? — вставил я.

— Я полагаю, вам известно про мой счет в сберкассе, — сказал Хуго. Быстро так сказал — наверняка заранее все спланировал. Потом скрестил руки на груди и легонько кивнул, очень довольный собой.

Мамаша оперлась на спинку стула и пробормотала:

— Да, ты что-то говорил.

— А почему ты завел об этом речь именно сейчас? — поинтересовался я.

Мамаша испуганно покосилась на меня.

— Один из нас должен кое-что отдать, иначе ничего не получится, — сказала она и посмотрела на меня так, словно уже просила прощения.

Я откинулся на спинку стула, сцепив руки на затылке, а мамаша добавила:

— Я решила перевести усадьбу на Хуго.

— Ты сбрендила. Так дело не пойдет. — Я покачался на стуле.

— Усадьба принадлежит матери, — заметил Хуго, беря новую зубочистку.

— Управляю Йёрстадом я. И буду управлять. Никто не помешает мне вести хозяйство в собственной усадьбе, — сказал я, продолжая качаться.

Мамаша помотала головой.

— Хуго согласен вступить во владение. Ты ловко управляешься со скотиной, но к финансовым делам у тебя таланта нету. Того гляди, доведешь хозяйство до ручки. Я уверена, так будет куда лучше.

И это говорила женщина, которая годами копила в ящике напоминания страховой компании, впадала в истерику всякий раз, как предстояло заполнять налоговую декларацию, а земельный участок на Заднике сдала в аренду буквально за гроши. Я воочию видел перед собою йёрстадский дом, видел, как он понемногу темнел и оголялся, как по стенам разбегались трещины, шторы выцветали, мебель старела, и отдает она усадьбу не ради выгоды, не затем, чтобы та стала прибыльной, а затем, чтобы превратилась в идеальное хозяйство по версии Хуго.

— Я тут прикинул, куда бы тебя устроить, — сказал Хуго. — Можешь поработать подсобником на трейлерах. Рояли будешь возить. Осло — Амстердам и обратно. И жилье тоже полагается, в Осло.

— Как раз для тебя, ты же на месте усидеть не способен, — вставила мамаша.

— Неужели ты думаешь, я позволю вам это сделать? Вот так просто позволю сломать все, что строил долгие годы? А кстати, — я обернулся, глянул на мать, — почему я ничего про это не слышал? Что за шахеры-махеры такие у меня за спиной? Пороху не хватило прямо-то сказать, дождались, пока все под воду ушло?

— А нам что, твое разрешение нужно, чтобы поговорить? — Хуго грохнул по столу кулаком.

— Фермой я управляю! — крикнул я и смахнул со стола все, что стояло передо мной: тарелки, приборы, салатники, стаканы полетели на пол. Бетти всхлипнула, Хуго вскочил и замер, широко расставив ноги, готовый ко всему.

— Ты в этом никогда не разбирался, — объявил он.

Бетти принялась собирать черепки.

— Брось! — сказал я.

Она подняла голову. Я повторил: дескать, перестань.

— Где уж тебе заметить, что все кончено, — добавил Хуго.

Я стоял, глядя на размазанную по полу рыбную запеканку.

— Никто меня из Йёрстада не вышвырнет! — Круто повернувшись, я вышел вон из гостиной. Мимоходом в коридоре сбросил со стены большое зеркало. Зазвенело стекло. Последнее, что я услышал, был голос мамаши, она кричала, что я должен вернуться, ведь все можно решить, надо только выслушать ее до конца.

Я пересек автостоянку у Кредитной кассы, остановился, глянул в сторону паба. Квадратное здание вокзала со всех сторон окружала вода. Автобусов нет, большая площадка для такси пуста. Один из шоферов на пару с охранником греб в пластиковом ялике к вокзальной парковке. Сейчас там стояли военные машины. Солдаты скидывали с зеленого грузовика мешки с песком. Они начали обносить дамбой участок перед пабом, который выглядел сиротливым островком среди воды. К перилам крыльца был привязан деревянный челнок, а в самом пабе сидели Коре и остальные мужики, пили пиво. От других дней нынешний отличался единственно тем, что в пивную Мортен доставил их на лодке. Я крикнул, помахал рукой. Мортен вышел на крыльцо, отвязал челнок, сел на весла и направился ко мне. Я шагнул в челнок, оттолкнул его от берега, уселся. Мортен налег на весла.

— У Хуго устроились? — спросил он.

— Я — нет.

— А как с Йёрстадом?

— Завтра съезжу глянуть.

— Пониже Вассхёуга оползень сошел.

— Черт! Где бы мне перекантоваться?

— У меня нельзя, — сказал Мортен.

— Да у тебя ж полно места.

— Родня в гости понаехала. На потеху, вишь, посмотреть охота.

— На потеху посмотреть? Нашли развлечение! Они, часом, не из Трённелага? Тамошний-то народ ничем не проймешь.

— Угадал, оттуда. — Мортен подвел челнок к крыльцу.

Я встал, подобрал шкот, зачалил лодку и вошел в паб. Настроение там было вялое. Коре и Алф с Эудуном, сидя за столом для завсегдатаев, накачивались пивом, какой-то из эневаргинцев, явно под кайфом, сражался с одноруким бандитом, на одном столике виднелся графин с красным вином, а рядом пепельница, в которой, пуская к потолку голубые струйки дыма, лежала непогашенная сигарета. Всё как обычно, подумал я и прошел к стойке. К рекламе «будвейзера» подвели электричество — она ярко мигала на стене. Я сел. «Будвейзер». «Будвейзер». «Будвейзер». Мортен нацедил кружечку, я повернулся к нему и отхлебнул глоток. Думал я о Хуго. Этот гад небось решил сдать в наем, а то и продать дом на Нурдре-гате — вот тебе и нужная сумма. Пыжится как индюк, корчит из себя солидного, щедрого мужика, а ведь сроду таким не был. Нашел, наконец, применение для своих по грошику скопленных деньжонок, которые наверняка каждый Божий день пересчитывает, сидя за письменным столом. Хуго любил потолковать о деньгах. С тех пор как ему сравнялось восемнадцать и он сдал на водительские права, он старался создать впечатление, будто знает толк в финансах. Вот таков был Хуго в двух словах. Человек, якобы знающий толк в денежных делах. Сбережения, акции, пенсионные фонды, проценты — во всем, что выползало и вытекало из финансовых вопросов, он мнил себя экспертом. Голосовал он за партию Хёйре[8], а вообще симпатизировал крайне правым и с жаром разглагольствовал о том, что стране нужен политик, который сумеет заткнуть пасть пустозвонам из Рабочей партии. Человек смелых решений. И все отлично понимали, кого он имел в виду. Впрочем, поддерживать этого политика целиком и полностью Хуго остерегался. Кой-какие его стороны, не связанные с экономической политикой, не вызывали у Хуго одобрения. Я как-то раз слыхал, мужик один рассказывал про свой разговор с Хуго: брат мой аккурат завел речь про этого политика и все сетовал, что его партия не лишена позорных пятен. Вот так он рассуждал. Он был просто умеренный норвежец, разбиравшийся в финансах, хотя деньжат у него от этого не прибывало, и поддерживал он политика, который с жаром толковал о праве маленького человека поступать как ему угодно, без помех со стороны государства, — толковал, прекрасно зная, что умеренные вроде Хуго, окажись он у власти, так и будут, как раньше, заниматься болтовней. Довольные тем, что денег у них в банке чуток прибавится. Конечно, хорошо рассуждать о свободе индивида, пока тебе не от чего освобождаться. Что бы Хуго стал делать, если б в один прекрасный день ему сказали, что он обладает «индивидуальной свободой»? Да если б он смекнул, что вдруг может делать что угодно, он бы, выпучив глаза, бросился наутек и спрятался в лесу.

На часах уже почти семь.

Передо мной выстроилась целая батарея пол-литровых кружек, но я был ни в одном глазу. В пабе почти никого не осталось. Мортен читал, сидя за стойкой. А не спросить ли мне совета?

— Мортен!

— Да? — Он оторвался от книги.

Наши взгляды встретились.

— Нет, ничего.

Я пошел в уборную и стал перед унитазом, глядя на дырку в стене за бачком, которую так и не собрались заделать. Надо взять себя в руки, сосредоточиться.

Когда я вернулся в зал, у стойки стояла Сив. Мортен подвинул ей стакан джина с тоником. Мы с ней много джина с тоником выпили. Обычно после нескольких стаканов она становилась дерзкой на язык. Вот оно, мое счастье, — дерзкие на язык женщины, пьющие джин. Сив прикупила новые шмотки. Вроде как похудела и выглядела вправду классно. Почему-то меня кольнула обида: ведь прошло всего-навсего два дня с тех пор, как я заходил к ней домой. Пила она жадно, нервозно. Я сел на табурет у стойки.

— Почему ты уехала в город?

— Надо было кое-что уладить, — ответила она.

— Кто за тобой заезжал?

— Один человек. — Она холодно посмотрела на меня.

Я вертел пальцами пивную кружку.

— Кто это был?

— Тот, на кого я могу положиться.

— Прекрасно. И где ты живешь?

— Как раньше, у Евы. — Сив подняла стакан, отпила глоток.

— Вчера я был в Хёугере.

— Вот как? — равнодушно обронила она.

— Эстер Хёуг утонула в Йёре.

— Я слыхала.

— Но твой дом цел.

Она закурила, глядя на рекламу «будвейзера».

— А Йёрстад как?

— Затоплен Йёрстад.

— Это плохо, — сказала Сив и глубоко затянулась.

— Что с тобой? Я тебя обидел?

Она смотрела в окно. Обычно я целовал ее, обнимал. Делал то, что мужчина делает с женщиной. То, что, казалось бы, не имеет значения, взгляды, жесты, прикосновения — и вот теперь всему конец. А я не хотел конца.

Я глянул на свои руки. Сплошные ссадины да мозоли. Руки работяги. Я накрыл ладонью руку Сив, погладил.

— Ева на работе?

Она попыталась высвободить руку, но не успела, я наклонился и поцеловал ее. Погладил по волосам и кое-что шепнул на ухо.

— Или как? — тихонько выдохнул я, целуя ее в шею.

Она оттолкнула меня, но я обхватил ее за талию. И правда, тонкая какая. Я держал ее крепко, не грубо, но крепко.

— У тебя дивная талия…

— Глупости!

Я поднял ее с табурета, прижал к себе, поцеловал. Так бывало уже не раз, но опять подействовало, вот что клёво-то, все видят, что ты замыслил, и тем не менее результат налицо, главное — создать впечатление, что ты именно этого и хотел, а я действительно хотел.

Сив отперла дверь большого белого коттеджа. В передней царила тишина. Мы поднялись по лестнице, прошли в спальню. Она задернула шторы. Я нервничал, точно все это было впервые. Расстегнул на ней платье, вдохнул запах спины и подмышек, скользнул взглядом по ее лицу, по зеленым глазам, по тонким губам. Сдернул с нее платье. Она пыталась рукой удерживать меня на расстоянии, но внезапно прекратила сопротивление.

Я положил ее на постель. Вошел в нее.

Она напряглась как струна и головой стукнулась о спинку кровати.

От моего натиска она еще раз ударилась о спинку, я знал, что, кроме нас, здесь никого нет и не будет, потом мысли исчезли, а я почувствовал, что хочу только одного: проникнуть в нее как можно глубже, заполнить ее всю, каждую клеточку ее тела.

За окнами смеркалось. Я наклонил голову и в неверном свете увидел перед собой ее круглую белую попку. Нагнулся, куснул ее спину, снова вошел в нее. А в комнату заползала темнота, и мы каким-то образом оказались на полу. Я лежал на спине, а она, обхватив меня бедрами, терлась причинным местом о мое лицо. Мне было нечем дышать, но это не имело значения, зачем дышать-то? Она крепко сжимала мои виски, давила, грудь у меня готова была разорваться, в голове туман, надо высвободиться, но тут она вся задрожала, откинулась назад, и вдруг из нее брызнула струя, прямо мне в лицо. Она застонала, соскользнула на пол. Струя залила мне глаза, нос, рот. Я сглотнул. Не запаниковал. Не разозлился. Чудно. Такого со мной никогда не случалось, а теперь вот случилось и было так странно, что и слов никаких не подберешь.

Я сел.

— Я хочу, чтобы ты ушел, — сказала она.

— Но ведь все было хорошо.

— Можешь сделать, как я прошу?

— Мне понравилось. Иди сюда.

— Ты что, ничего не понимаешь? — крикнула она.

Я прошел в ванную, умылся, оделся.

— Я получила мамин дом.

— Но у тебя же есть дом.

— Это между Осло и Моссом, у фьорда. Перееду туда, и как можно скорее.

— Станешь жить одна между Осло и Моссом?

— Смотря как все обернется. — Она посмотрела на меня.

Я глядел в окно, на деревья, тонущие в летнем сумраке, на их мягкие, душистые тени. Пахло черемухой. В эту пору года нет запаха лучше.

— Ты слышишь? Завтра вечером я уезжаю. — Она закуталась в простыню, словно затем, чтобы я не видел ни пятнышка ее наготы.

— С кем? — спросил я.

Она не ответила.

— Кто поведет машину?

Похоже, она опять того гляди заплачет. Я не стал расспрашивать дальше. Невыносимо думать, что с ней будет другой. Мне хотелось знать, кто он, но ответа я не получу.

— Подожди денек. Я должен кое-что сделать.

— Почему тебе всегда не хватает одного дня?

Я посмотрел вдаль. На отдаленные вершины гор, белые, как масло. Потом прошагал к двери, взялся за ручку. Я не мог ей сказать. Не мог, и всё тут.

Я ввалился в коридор, налетел на стену, попытался снять куртку, но толком не сумел и двинул дальше, врубился в стену, где раньше висело зеркало, пошатываясь, остановился в дверях комнаты. Поднял руку, наугад шагнул в пространство и схватился за косяк.

Бетти была одна.

— Говорить не могу, слишком пьян.

— Думаешь, я не видала пьяных мужиков? — сказала она.

Я кое-как добрался до кресла, рухнул на сиденье и, едва ворочая языком, вякнул:

— Знаешь, что я надумал сделать?

— Могу себе представить, — спокойно отозвалась она.

— Крик-то не станешь подымать, не станешь его будить?

Она покачала головой.

— Значит, не возражаешь, чтоб я поколотил твоего мужика?

Волосы у Бетти были собраны на макушке хвостом, а теперь она их распустила. На столе лежали книга и коробка конфет. Я взял одну конфету, но уронил ее на пол.

— Я боюсь, — сказала Бетти.

— Чего?

— Хуго.

— Почему это?

— Он ведет себя очень странно.

— А точнее?

Помедлив, она сказала:

— Только никому не говори, ладно?

Я пообещал, что не скажу.

— Он начал закрываться в комнатах. Все время я застаю его за закрытыми дверьми: сидит и смотрит в стенку. А в кабинете завел привычку сам с собой разговаривать. Как-то вечером он забыл запереться на ключ. Я открыла дверь и вижу: он стоит на коленях возле дивана.

— Это еще зачем?

— Локти поставил на диван, а ладони сложил вместе. По-моему, он молился.

— Хуго? Молился?

— Мне так показалось. Я услыхала несколько слов. Что-то вроде «защити».

— Защити? Кого?

— Не знаю. Я закрыла дверь и постаралась забыть, что видела.

Вообще говоря, я не вижу ничего особенного в том, что люди стоят на коленях и молятся. Только вот с Хуго это совершенно не вяжется. Размышления не его стихия, по крайней мере такие размышления. Он из тех, кому достаточно заглянуть в нутро мотора, чтобы в два счета смекнуть, как там все работает. А вникать, как устроены люди, что думают и чувствуют, им неинтересно. Ну а на Бога им и вовсе начхать.

— Где он? — спросил я.

— Спит, в подвальной комнате.

— Вы что же, спите врозь?

— Уже который год.

Бетти посмотрела мне прямо в глаза. Уму непостижимо, как она очутилась под одной крышей с моим братом.

— В кабинет его можно заглянуть?

— Загляни.

Я так и сделал. Обыкновенная комната: диван-кровать, чертежный кульман, рядом с ним, у стены, — ружье, «Краг-Йёргенсен». Над диваном — картина, которая когда-то висела в Йёрстаде, в комнате бабушки. Она привезла ее из Нарвика, когда вместе с мамой перебралась сюда, на юг. На картине был изображен Христос: он стоял, оберегая двух малышей, склонившихся над ручьем. Вот перед этой-то картиной Хуго и молился о защите.

Я вернулся к Бетти.

— Нашел что-нибудь? — спросила она.

Я сказал, что особо и искать не пришлось.

— Что думаешь делать?

— Мое дело крестьянское. А ты что будешь делать?

Она ответила не сразу.

— В Йёрстад я не поеду. Терпеть не могу твою мамашу и нахалку сестру, не выношу твоего недоумка братца. Ты мне нравишься, но тебя там не будет. Я останусь тут. Желаю удачи! — Она встала, взяла книгу, закрыла конфеты крышкой и вышла из комнаты.

Я сидел, глядя на зыбкий огонек стеариновой свечки. Ну что ж, соберу вещи, пойду в паб, заночую там, а утром двину в Йёрстад.

Стейн Уве Санн

Я сказал им, что надо доверять друг другу. Тридцать пять лет вместе прожили, пора бы уж не сходить с ума от ревности и не внушать себе всякие ужасы. У него толстая нижняя губа, мокрая от слюны и вся в бурых табачных пятнах, а над глазом рана, которую следовало бы зашить. Но такой народ по врачам не ходит. У нее жидкие седые волосы, хитрые глазки, дряблые мешки в подглазьях.

— Я просто почту отнес, и всё. Адрес там перепутали, — сказал он.

— Ничего подобного. Шашни у тебя с ней, мерзавец ты этакий! — крикнула она и треснула его кулаком.

Опять они за свое. Я взял мужика за плечи, силком посадил на стул. Дрожа от страха, он просипел:

— Скажи ты ей, что нельзя драться-то.

— За две недели я уже третий раз приезжаю. Вам надо найти способ жить в мире, без мордобоя, не швыряя друг в дружку утюги да аквариумы. В противном случае я буду вынужден прислать социального работника, он вам тут новый порядок наведет.

— Нам новый порядок ни к чему! — взвизгнула жена.

— Да неужели?

Я сел, посмотрел на них. Толку не будет, что бы я ни говорил и ни делал. Тупо выслушают мои нравоучения, а едва я выйду за дверь, опять примутся за старое. Ревность не имеет возрастного ценза. Однажды мне пришлось разбираться с девяностолетним Ромео, который, прячась в кустах, подглядывал в окошко за своей семнадцатилетней избранницей. Я не возьмусь утверждать, что любовь тут ни при чем. А что это противно и смешно, роли не играет. Я покосился на стену. Хозяйка повесила там свою вышивку — образцом ей послужила картина «Читающий мужчина». Вышито плохо, вкривь и вкось, сразу и не поймешь, что это такое.

Я все сидел, глядел на вышивку и чувствовал, что больше не могу. Не хочу ни уговаривать их, ни грозить, ни упрашивать. Пускай дерутся, пускай убивают друг друга. Я встал.

— Ладно. Как хотите, так и живите.

Они переглянулись и опять уставились на меня.

— Будьте здоровы! — сказал я.

— Погоди маленько, — растерянно пробормотала хозяйка.

Я открыл дверь.

— Выходит, ты не… — нерешительно начала она, замолчала и махнула рукой.

— Можете поубивать друг друга. Вам ведь этого хочется, — сказал я, вышел на улицу, сел в машину. Мне и самому не раз этого хотелось. Взгляд скользнул по складной сушилке для белья, которая со скрипом поворачивалась на ветру. Они жили на горе, в дачном поселке. Жили много лет, в одном и том же домишке. Все-таки что-то со мной неладно: ни до чего мне нет дела, вон еще и разрешил им поубивать друг друга, — это меня тревожило, не давало сосредоточиться. Причем уже не первый раз за последнее время.

Они глядели в окно. Наверняка решили, что я припас для них кое-что похуже нового порядка от социального ведомства. И вдруг до меня дошло: они же до смерти боятся, как бы я не разлучил их насовсем. Страшней беды не придумаешь. На кого им орать, на кого кидаться с кулаками, если я отправлю их в разные места?

Я включил мотор, поехал через поселок. Пусто, ни души. Через несколько сотен метров ниже по склону дорога разветвлялась. В Мелхус надо ехать прямо. Вторая дорога вела в Рёлдал и дальше, к озеру. Вообще-то мне пора в полицейское управление. В Народном доме назначено совещание кризисного центра, я должен подготовиться, прикинуть, что надо сделать, куда размещать людей. Но, как я уже говорил, мне было на все наплевать, вот я и передумал, свернул налево, в сторону Рёлдала. Смотреть там особо не на что, просто я решил сделать крюк. Машина спокойно катила вниз, через редкий ельник, мимо заштатного собачьего питомника, по холмам к поселку. В Рёлдале я поехал вдоль реки, которая тоже здорово поднялась. Апатия не отступала, и мысль о разговорах с другими вызывала у меня отвращение, поэтому я отключил радиосвязь с управлением и стал смотреть на воду. Вздувшийся поток тащил прочь большущие деревья, фонарные столбы, какие-то мелкие вещи из сеновалов и сараев. Вот и центр поселка. Впереди был мост через один из притоков Рёлдалсэльвы, и я надеялся, что его не снесло. Перед мостом река петлей выгибалась в сторону пруда, расположенного за шоссе. Проехав поворот, я увидел, что река затопила дорогу и слилась с прудом. Примерно пятидесятиметровый участок ушел под воду, но проехать можно, глубина небольшая. Я сбросил скорость, тихонько повел машину к затопленному месту и тут вдруг вижу: в пруду, метрах в двадцати от берега, плавает «форд-эскорт». А у воды топчутся несколько человек, кричат, машут руками. Съезжаю на обочину, выхожу из машины. «Форд» в воде медленно поворачивается, вот-вот ко дну пойдет. Люди — две женщины и двое мужчин — кричат кому-то в машине, чтобы он поскорей из нее выбирался. Потом одна из женщин замечает меня. Я спускаюсь к ним, спрашиваю:

— Что здесь происходит?

— Там мой отец! Он старый, не заметил, что река разлилась. Машина у него пошла юзом и свалилась в воду, а теперь он не может выбраться, — в отчаянии лопочет женщина.

— Вы аккурат вовремя подоспели, — говорит один из мужчин.

Они смотрят на меня так, словно всё уже в порядке. Не будь на мне формы, тут бы царила полная паника. Двое взрослых мужиков — и ни один, как я погляжу, ничего не предпринял, чтобы помочь старику. Мне, конечно, неохота лезть в ледяную воду, но багажник «форда» начинает погружаться, и я иду к своей машине, включаю рацию, вызываю «скорую». Но «скорых» нет, все в разгоне. Стою и думаю: может, сесть за руль и уехать? Нет, не могу. Снимаю тужурку, опять спускаюсь на берег, прохожу мимо этой четверки — в воду.

Плыву к «форду», взбираюсь на капот.

Старик в машине пытается открыть дверцу, что рядом с водительским местом. Я стучу по лобовому стеклу. Старик озирается по сторонам, явно не понимая, откуда идет звук. Стучу снова, кричу. Теперь он видит меня. На нем большие квадратные очки, лицо растерянное. В провинции полно таких типов. Глухие, подслеповатые, а то и вовсе в маразме, они на перекрестках сворачивают не в ту сторону, на железнодорожных переездах застревают или включают не ту скорость. Он щурится под очками, наклоняется к дверце, дергает ручку. И тут я вижу: все дверцы заперты изнутри, заблокированы запорными кнопками. Сызнова стучу. Он глядит на меня. Я показываю на ближайшую к нему кнопку. Старикан таращит глаза на кнопку, потом опять на меня. Не понимает, в чем дело. Внезапно слышится громкое бульканье. Торчавший из воды капот начинает погружаться. Соскользнув в воду, подплываю к водительской дверце, берусь за ручку, дергаю изо всех сил. Не выходит. Замок заблокирован, а старикан по-прежнему не понимает, в чем дело. От холода у меня сводит икры и бедро. Выпускаю ручку, плыву к берегу. Дочь старика топчется у воды.

— Почему он не выходит? — жалобным, гнусавым голосом спрашивает она.

— Дверцы заблокировал и не хочет отпирать, — отвечаю я.

— Открой дверцы! — кричит она.

Я пытаюсь размять икры и ляжки.

— Почему вы его бросили? — вопит она.

— Ноги свело. — Я изо всех сил мну мышцы, бью по ним ребром ладони.

— Вы не можете все бросить. Плывите к нему! — кричит женщина.

Багажник вынырнул, капот ушел под воду и продолжает погружаться. Перепуганная женщина мечется по берегу, требует, чтобы я плыл к машине. Толкает меня.

— Погодите минутку! — Я отчаянно стараюсь снять судорогу.

— Вы не имеете права бросить его там!

Отупевший и насквозь промерзший я опять лезу в воду, плыву. Он по-прежнему теребит дверь. Уму непостижимо! Во мне вскипает злость на слабоумного старикана — так бы и врезал ему! Приподнявшись, заглядываю внутрь — он уже по колено в воде, стучу по стеклу, ору, что надо снять блокировку, но старикан только щурит глаза под толстыми очками, недоуменно пялится на меня, теребит дверь. Я заношу локоть, чтобы выбить ветровое стекло.

И тут «форд» резко погружается.

Я теряю равновесие, опрокидываюсь на спину, барахтаюсь, вижу, что из воды торчит только задний бампер, ныряю, плыву к водительской дверце, кое-как различаю кузов, бью по стеклу. Без толку, не поддается. Выныриваю совершенно закоченевший, слышу крики на берегу. Ноги вот-вот снова сведет судорогой, и я решаю прекратить попытки. Все равно уже поздно. В такой холодной воде старик продержится разве что несколько секунд. Я по-прежнему сбоку от «форда», как вдруг ноги что-то задевают. Опускаю лицо в воду, различаю у дверцы какое-то существо и ныряю. Водительская дверца открыта, старикан почти вывалился наружу, корпус безжизненно висит в воде, ноги внутри. Хватаю его, тащу, чувствую, как ляжку сводит мучительная судорога, бултыхаю ногами, чтобы всплыть. Я слишком долго пробыл под водой, и меня одолевала слабость, но вынырнуть все же удалось. Ноги скованы судорогой. Боль жуткая, но я кое-как плыву и старика тащу с собой. Наконец нащупываю дно, ковыляю к берегу, выволакиваю старика на сушу, будто мешок, падаю на четвереньки, слышу крик его дочери:

— Он жив? Жив?

А я до того устал и выдохся, что не в силах ответить. Безуспешно пытаюсь перевести дух, мышцы ног, кажется, готовы лопнуть от жгучей боли. Пробую распрямиться, но не могу, так и стою на четвереньках, тупо глядя на тину, на какие-то слипшиеся травинки. Потом слышу мужской голос, он кричит, что старикан жив.

— В себя приходит! — восклицает кто-то из женщин.

— Глаза открыл, — сообщает мужчина.

Вообще-то нельзя этак стоять до бесконечности, на четвереньках-то, я поднимаюсь на ноги.

— «Скорую» вызвали? — спросил один из мужчин.

— Несите его в машину. Сам отвезу.

— А вы можете вести машину в таком состоянии? — недоверчиво сказал женский голос.

— Несите в машину. Быстро.

Ковыляю к автомобилю. Голова кружится, слабость, отдышаться не могу, все тело как чужое, кожа онемела и саднит. Судороги отпустили, но вести машину я не в состоянии. И все-таки сажусь за руль, опасаясь, что дело затянется, что никто из них ехать не сможет. Я-то за рулем наверняка соберусь и вряд ли буду клевать носом. Наконец принесли бедолагу. Открывают заднюю дверцу, кладут его на сиденье.

— Вот так. Приподнимите немножко. Ага, хорошо, — слышен мне чей-то голос.

Врач подал мне пакет с одеждой. Мы направились в холл. Он сказал, что я не пострадал, только отдохнуть надо бы денек-другой. Я заметил в ответ, что чувствую себя отлично, хотя на самом деле устал как собака, никак не мог совладать с одышкой, а вдобавок мучился жуткой головной болью. В холле ждал Коре Нурдагуту, начальник полиции. Он взял меня за руку и повел к лифту.

— Они внизу собрались. Хотят поговорить с тобой, — сказал он.

— Кто?

— Журналисты.

— С какой стати мне говорить с журналистами?

— Ты же герой дня, Санн. Тут новости мигом расходятся.

Лифт открыл двери. В кабине Коре сообщил врачу, что в управлении отнюдь не много таких добросовестных и дельных полицейских, как я.

— Санну все нипочем. Если он что задумал, ни в жизнь не отступит.

Врач сказал, что мне нужен отдых. Просто чудо, что я сумел доехать до города.

«Санну все нипочем». Уму непостижимо, а ведь этот самый Коре два месяца назад вызвал меня к себе в кабинет и любезно предложил сесть. Обычно, если что было не так, Коре горячился, стучал кулаком по столу, ругался. По натуре он не злой, но решительный и всегда действует сразу, без промедления. Потому я и относился к нему с симпатией. Однако в то утро, когда выяснилось, что мне дали больничный, он держался приветливо и предупредительно и говорил со мной, как взрослый с ребенком. Вспомнить страшно, как он все время ходил вокруг да около, стараясь любой ценой увильнуть от проблемы, которая состояла в том, что я начал вести себя странно и непредсказуемо, а потому нуждался в отдыхе. По дороге к лифту, под эскортом врача и Коре, я прямо воочию увидел, как он тогда встал, ободряюще улыбнулся, дружески похлопал меня по плечу, после чего посоветовал не вешать форму в шкаф, а отдать в чистку. И еще добавил: «Не забудь, оставь ключи Нимуену. Временно, разумеется. Ну, удачи тебе». Разрыв с женой я так и не преодолел. Но теперь все это было забыто. Мне, вишь, все нипочем. Лифт доставил нас на первый этаж, в кафе. Я пожал врачу руку, поблагодарил за помощь и спросил у Коре, на машине он или его подвезти, но тут у меня закружилась голова и я невольно схватился за спинку стула. Постоял так несколько секунд, дожидаясь, пока все вернется на свои места, потер глаза.

— Вон они идут, — сказал Коре.

Их было пятеро. Дочь старика и четверо журналистов. Один из «Курьера», малорослый, по имени Юаким. Он вечно названивал в управление и приставал с вопросами, будто мы не полиция, а служба новостей. Юаким пожал мне руку.

Один из трех других вышел вперед.

— Мы бы хотели сделать несколько снимков.

— Давайте по очереди, — сказал Коре.

— Мы из «Дагбладе»[9], — уточнил тот.

— Ишь ты, из «Дагбладе»? — Коре отодвинул Юакима в сторону.

— Стань вон там, ладно? — Газетчик из «Дагбладе» кивнул туда, где в кадках зеленели юкки.

— О чем ты думал, когда вытаскивал его? — спросил Юаким.

— Да ни о чем, — ответил я.

— А почему он застрял в машине? Травму получил?

— Дверцы заблокировал и не хотел отпирать.

— Стой вот так, — велел парень из «Дагбладе».

Неожиданно передо мной выросла старикова дочь, схватила за руку.

— У меня просто нет слов, скажу только одно: спасибо за отца.

Она улыбнулась — репортеры защелкали фотоаппаратами. Потом обняла меня за плечи — опять вспышки, опять щелчки фотоаппаратов. А я стоял, не зная, куда девать руки. Кто-то взял мою руку, положил ей на плечо, и репортеры отсняли еще несколько кадров.

— Ну а теперь улыбнитесь! — Она крепко меня обняла, глядя прямо в глаза, а фотографы отошли немного в сторону и сделали еще несколько снимков, потом один потеребил меня за рукав и сказал:

— Отлично… То, что надо.

Они опять защелкали камерами.

Женщина, чье имя было мне по-прежнему неизвестно, рассказывала, что ноги у меня свело судорогой, но я все равно опять полез в воду и не отступился, пока не выломал дверцу и не вытащил ее отца. А потом я-де на руках вынес старика на берег, осторожно положил на землю и потерял сознание. Она трещала, как сорочий выводок в гнезде, стояла тут и врала, но газетчики все равно записывали ее слова, а не мои, это факт. Меня только поминутно дергали за рукав и то так поворачивали, то этак, этими дерганьями они вконец меня достали, я на дух не выношу людей, которые всех куда-то тащат, всеми командуют, всех дергают. Парень из «Дагбладе» спросил, не соглашусь ли я сфотографироваться у постели спасенного, тот пришел в себя. И вот тут я не выдержал. Буркнул что-то невразумительное — авось сойдет за шутку, — высвободился, быстро прошагал к двери, вышел на улицу и остановился, хватая ртом воздух. С выдохом был полный порядок, но со вдохом никак не ладилось. Я пытался перевести дух, пытался контролировать ситуацию. Бросил взгляд в кафе. Врач разговаривал с газетчиками. Коре Нурдагуту тоже вышел на улицу.

— В «Дагбладе» целую полосу дадут, — сообщил он.

— Может, в управление двинем?

— Это нам всем на пользу пойдет, — удовлетворенно подытожил Коре.

Я сплюнул мокроту. Он скользнул взглядом по сгустку на асфальте. Похлопал меня по спине и решительно изрек:

— За руль сяду я.

— Теплынь-то какая, верно?

— Теплынь? Я бы не сказал.

В машине он некоторое время тихонько насвистывал, потом решительно изрек:

— На сегодня ты от работы свободен.

— Да ведь дел-то сколько!

— Никаких возражений. Я не хочу, чтобы ты слег.

Услышав резкие, категоричные нотки, я обрадовался. В больнице-то он был любезный, предупредительный. Сверх всякой меры. Теперь же я видел перед собой давнего, хорошо мне знакомого Коре Нурдагуту. Человека решительного, не терпящего возражений. Я очень надеялся, что сейчас Коре скажет, чтоб я не переживал из-за этого театра в кафе, но не тут-то было. Совсем наоборот. Он сказал, что я отлично справился и с газетчиками, и с дочкой этой, на лесть не поддался, не хвастал, хотя многие на моем месте наверняка бы не устояли. С другой стороны, и под скромнягу косить не стал, что тоже хорошо.

— Ты сыграл натурально и выглядел вправду растерянным. — Коре улыбнулся, словно вдруг обнаружил, что прибабах-то у меня покруче будет, чем все думают.

Мы заехали в подземный гараж под управлением и припарковались. Я думал о стариковой дочери — как было бы замечательно, если б она от радости, что отец жив, бросилась мне на шею, так нет, слезу пустила, в непомерных благодарностях рассыпаться принялась. Могла бы и без этого обойтись, сказать о своих чувствах поспокойнее.

Я прошел к лифту, нажал на кнопку.

— Кофейку выпьешь? — спросил Коре.

— Я ж не при смерти.

Он засмеялся. Пора бы и мне развеселиться, но я чувствовал себя больным и разбитым, как ревматик. И внезапно меня окутал густой, гнусный мрак, голова утонула в вязкой черной жиже тоски. Мне казалось, я никогда оттуда не выберусь, засосет меня этот зыбун.

В дежурке мы застали Туве, Рогера и Хенрика Тиллера, они пили кофе.

— Как дела? — спросил Туве.

— С дыхалкой плоховато, — ответил я.

— Молодец! — Хенрик пожал мне руку.

— Ну, спасибо, — промямлил я.

Он отпустил мою руку и подбоченился.

— Да, это тебе не по барабану лупить в школьном оркестре на Первое мая.

Остальные сперва смотрели недоуменно, потом заулыбались.

Ехать на Клоккервейен совершенно неохота. Только и буду слоняться по комнатам, ломать себе голову до полного умопомрачения, потеть, ворочая одни и те же мысли. Вот ведь как в жизни бывает — вдруг словно бы подходишь к пределу и знать не знаешь, как стерпеть себя самого. Не то чтобы это сваливалось как снег на голову, нет, беды копятся постепенно, и долгое время ты изо всех сил отодвигаешь неприятности подальше, но они никуда не деваются, лежат себе там, и брюзжат, и норовят вырваться на волю. А в один прекрасный день ты уже не в силах сдержать их, и тогда вся эта мерзость захлестывает тебя, сбивает с ног. Вот так случилось со мной. Я шагал через центр, хватая ртом воздух, дрожа, чувствуя боль во всем теле. И жалел, что вытащил из воды тонущего старикана. Нет, не жалел, хотел только, чтобы этого не было. Завтра мой портрет появится в «Курьере» на первой полосе, а «Дагбладе» тиснет что-нибудь про храбрых и надежных полицейских из глубинки.

Я поплелся в «Книголюб». Последний раз мы с сестрой разговаривали неделю назад, а то и больше. В юности, бывало, часами болтали, ночи напролет рассуждали обо всем на свете. Потом она поступила в пединститут и уехала от родителей, а годом позже и я перебрался в Мелхус. Закончив институт, Катрин вернулась сюда и начала работать в Сонеровской школе. Как раз тогда я здорово изменился. С братьями и сестрами, когда они меняются, обстоит непросто. Долгое время я мечтал стать ударником в музыкальной группе, но в один прекрасный день уразумел бессмысленность этого занятия. Так и буду год за годом наяривать на ударных, меж тем как вокалист будет завывать «You gotta get it on» или что-нибудь еще, никому не понятное и никого не интересующее? Стоит ли тратить на это всю жизнь? Я хотел нести ответственность, получать задачи и решать их, а потому послал документы в Полицейскую академию и был принят. Сестра мое решение не одобрила. Это ж надо — в легавые подался! Неужто мне по душе патрулировать на улицах? Разгонять демонстрантов перед посольствами, чего доброго, наезжать на них конем или стоять в оцеплении — со щитом, в каске и с дубинкой? Одно время мы каждый день препирались, потом я уехал учиться, закончил Академию, ходатайствовал о назначении в родной город и получил место в полицейском управлении; встретившись, мы с сестрой опять начали ссориться и в конце концов стали друг друга избегать. Вражды не было, просто мы не общались. Свела нас вновь Сив. Она и Катрин много лет дружили. И вдруг ни с того ни с сего Сив оборвала с Катрин все отношения. Ни Катрин, ни я не могли взять в толк почему. А через несколько дней я застукал Сив и Финна в «Бельвю». После этого мы с сестрой опять стали регулярно разговаривать. Не одобрял я только одного: Катрин упорно старалась не терять связи с Сив.

Я вошел в книжный магазин, который Катрин купила, оставив учительскую работу. У нее была всего одна сотрудница — близорукая особа, откликавшаяся на имя Рут. Когда я вошел, Рут стояла, праздно уставясь на прилавок. Привычная картина. Я спросил, где Катрин.

— В Ложу пошла, в «Прогресс».

— Что ей там понадобилось?

— Не помню, — сказала Рут.

Я пошел туда. У дверей толпился народ, человек пятьдесят. В том числе и Катрин с женой начальника отдела культуры. С тех пор как открыла «Книголюб», сестра завела новых друзей. Она сообщила, что одна из местных молодых дам дает концерт. Скрипачка. Закончила консерваторию, выступила в ословской «Ауле», причем с фантастическим успехом. Ту же программу она исполнит и в «Прогрессе». Произведения для скрипки, виолончели и фортепиано, добавила Катрин.

Я сказал, что нам нужно поговорить. За дверью прозвенел звонок.

— Пойдем вместе на концерт, а после поговорим, — предложила она.

Музыкой я теперь не интересовался, но настроение было хуже некуда, да и не только настроение, я вообще чувствовал себя паршиво, а поскольку сестра зачастую действовала на меня успокаивающе и ободряюще, я согласился. В юности мне довелось слышать кое-что из классики — Равеля, Пятую симфонию Бетховена, ну, словом, обычную туфту, которую слушают все, но было это давно и особого восторга я тогда не испытал. Тем не менее мы вошли, а так как Катрин оказалась в компании жены нашего «главного культурника», нас усадили впереди, вместе с другими светилами местной культурной жизни: несколькими художниками и мастерами художественных промыслов, владельцем небольшой галереи, поэтом-лириком и учителем пения в выпускных классах, который на досуге писал церковную музыку, — с людьми, отчаянно цеплявшимися за свою профессию, но без успеха.

Скрипачке было лет двадцать пять. Длинные светлые волосы. Черный жакет, короткая черная юбка, черные колготки и черные туфли на высоком каблуке. Стройная, хрупкая и, похоже, спокойная. Она подстраивала струны, временами с улыбкой поглядывая в зал. Настала тишина. Девушка подняла скрипку к подбородку, и концерт начался. Эта музыка ничего мне не говорила. Чтобы хоть чем-то заняться, я стал наблюдать за игрой музыкантши. У деда была скрипка, и иногда он пиликал на ней, ужасающе фальшивя. Но это было совсем другое. Меня поразила уверенность ее игры. Порой она энергично раскачивала корпусом, резко, порывисто бросала себя из стороны в сторону, словно сражалась с инструментом. Да, это вам не десятиминутное соло на ударных, когда палочки под конец летят на пол.

Я выпрямился в кресле. Вот так играть, зарабатывать на жизнь, исполняя классиков перед внимательной публикой, получать аплодисменты и рецензии, а после концертов попадать в толпу поклонников, жаждущих автографа. Да, напряг, конечно, немалый, и работенка в общем-то неблагодарная. Но так или иначе, думал я, играть она умеет, и сидящие в зале это слышат и показывают, что слышат.

Мне вдруг стало ясно, что я больше не хочу возвращаться на работу. Когда-то у меня были свои цели, свои задачи, ноя перестал с ними справляться. Речь не о самой полицейской работе, а о коллегах. Я ничего не имею против Туве, Коре или Рогера, меня грызет другое. Я себя не люблю, такого, какой я с ними. Не люблю свой голос, свой смех, свои ужимки. Голос, по-моему, звучит фальшиво, жесты какие-то деланные. Наверняка они надо мной смеются, и это меня мучит, а еще больше мучит, что я пойман в себе самом, в человеке по имени Стейн Уве Санн. Вот что мне стало ясно.

Взять моих друзей. Нету их больше. И с любимой женщиной я порвал. Коллеги меня избегают. Люди, которых я старался вытащить из неприятностей, презирают меня. Никто не хочет иметь со мной дела. Такая вот история. Если уходить — что мне делать? Я слушал музыку, но без толку. Мысль о том, что я остался совершенно один, заполонила собою всё.

Первая часть закончилась. Я зааплодировал.

— Фантастика, — шепнула Катрин.

— Да, вправду фантастика, — согласился я.

Кому охота, чтобы все его бросили? Кому охота жить в забвении и одиночестве? Только не мне. Однако именно я, того и гляди, стану одиночкой, отщепенцем. Как же вышло, что я превратился в Санна с Клоккервейен, с которым никто не хочет иметь дела? Мне хотелось совсем другого, но, чтобы ситуация изменилась, надо что-то делать, а чтобы что-то делать, надо разобраться в причинах, выяснить, почему я дошел до жизни такой. Я снова выпрямился в кресле. И в эту минуту закончилась очередная часть. Кто-то захлопал, весь зал присоединился, скрипачка с улыбкой поклонилась. Подняла скрипку, посмотрела на пианиста и заиграла следующую часть. Я и пытаться не стану ее описывать. Это ж полная глупость. Что ни скажи, все будет невпопад. Но никак нельзя отрицать, что-то такое в музыке задевает нас прямиком по нервам, трогает куда непосредственнее, чем другие виды искусства, например изобразительные. Мне так кажется. В юности, когда я играл на ударных, музыка часто приводила меня в волнение. Бывало, стою возле стереопроигрывателя с конвертом от пластинки в руках, слушаю какую-нибудь вещицу и от избытка чувств хлюпаю носом. Правда, уже много лет ничего подобного со мной не случалось. А вот теперь я сидел тут, в «Прогрессе», где звучала музыка, созданная не для сопровождения, не для фона, нет, она царила в зале, до краев наполняла его прозрачными, напевными звуками. Понятия не имею, что они исполняли, да это и неважно, просто я вдруг осознал, что какой-то барьер во мне рухнул. Я растрогался, на глаза вот-вот навернутся слезы. Сдержаться невозможно. По-моему, нет ничего плохого в том, что, слушая музыку, человек приходит в волнение и плачет. Причина всегда найдется. Но я-то заплакал прямо в переполненном зале, где собрались люди, над которыми я обычно потешался и острил, ведь так называемая культурная элита Мелхуса сама на это напрашивалась. Самодовольные, нетерпимые, они смотрели на других свысока — ну как же, мы ведь все тут сплошь заурядная и невежественная деревенщина. А теперь я сижу среди этих снобов и плачу как ребенок. Сижу, по-прежнему выпрямившись, гляжу на сцену и ничего не вижу, а слезы текут по щекам. Музыка продолжалась, ей не было конца. Я слегка повернул голову, покосился на жену «культурника», которая сидела слева. Она удивленно смотрела на меня. Мне почудилось в ее лице какое-то жадное, неприятное выражение, словно она накинулась на торт, до того жирный и противный, что никто в здравом уме и притронуться к нему не рискнул бы. Я опять устремил взгляд на сцену, потом посмотрел направо, на сестру. Она не таращилась на меня. Видела, конечно, мои слезы, но деликатно отвернулась. Я обнаружил, что еще две женщины в нашем ряду, наклонясь вперед, глазели на меня с тем же неприятно-жадным видом, что и моя соседка слева. Осторожно выпрямился, сложил руки на коленях. Ни встать, ни уйти. Придется сидеть до конца. Хуже, чем сейчас, уже не будет, думал я. Но ошибся. В самом лирическом месте этой части я вдруг громко всхлипнул. Нечаянно. Потом еще раз и еще. Все бы отдал, лишь бы перестать, но не мог, все будто хлынуло наружу, вся накопившаяся во мне злость, и агрессия, и жалость к себе, вся эта мерзость, которую я отчаянно старался спрятать, чтоб не мешала. Во время концерта в «Прогрессе» она хлынула наружу и не желала остановиться, а немного погодя я сообразил, что весь зал видел это и слышал, но силился не смотреть на меня. Наконец концерт кончился, можно поаплодировать молодой скрипачке, которая с блеском дебютировала в Осло. Публика встала, закричала «браво!», я тоже встал, захлопал в такт со всеми, закричал «браво! браво! браво!».

Медленно, нога за ногу, как двое косолапых школьников, мы пошли к рыночной площади. Катрин тоже была смущена.

— Как у вас с Сив? — в конце концов спросила она.

— Да никак, по-моему.

— Ну-ну.

Возле тротуара текла среди крокусов и одуванчиков грязная вода.

— Ты виделся с ней в последнее время?

— По-моему, у нее есть кто-то другой.

— Вот как? — удивилась Катрин.

— Ты прекрасно это знаешь.

— Нет, не знаю. Кто же он?

Мы пересекли Ивар-Мос-вей.

— Не все ли равно. Если она нашла себе нового мужика, значит, перестанет звонить. А то ведь всю душу вымотала своими звонками. Но вообще-то я хотел поговорить с тобой не о Сив.

— Тогда о ком? О дедушке?

— Обо мне и о моей работе.

— А что такое?

— Я больше не могу.

— Трудно чересчур?

— Работа потеряла смысл.

— Уйти хочешь?

— Не вижу в ней смысла.

— Стейн Уве, а что-то другое ты умеешь?

Мы поравнялись с видеокиоском.

— Я не знаю, что мне делать.

Катрин остановилась, пристально посмотрела на меня.

Надо бы рассказать ей, что случилось, но я не мог. Это ведь все равно что отправиться в бесконечно долгое странствие. И опять в голове мелькнуло: лучше бы ничего этого не было. Лучше бы в машине сидел я. Я бы сделал то же самое, что и старикан, только дверцу не стал бы открывать.

Вот и «Книголюб».

Рут по-прежнему глазела на прилавок. Будто вообще с места не сходила. Подняла голову, уставилась на меня сквозь толстые линзы очков, повернулась к двери подсобки и прокаркала:

— Барышня! Барышня! Он пришел! — И опять устремила взгляд на прилавок.

Катрин исчезла в подсобке и тотчас снова вышла. Попыталась улыбнуться, постояла немного, теребя пуговицы блузки. Я присел на стремянку.

— Тут кое-кто хочет с тобой поговорить.

— Самое время!

— Знаю, ты не хочешь. И все-таки поговори с ней, а?

Я глянул на входную дверь.

— Ты что, не знаешь Сив? Да она что угодно сделает, лишь бы привлечь внимание. Стоит повернуться к ней спиной и заняться чем-нибудь без ее участия, как она сразу с тормозов срывается. Я в эти игры больше не играю. Хватит ей мною помыкать.

Перед глазами у меня возникла сцена из «Крестного отца», когда Аль Пачино[10] выгнал из семьи старшего брата Фредо. Потом у них умирает мать, и Фредо разрешают прийти, но Пачино не желает находиться с ним в одной комнате. Сестра, семейный миротворец, идет к Пачино. Становится перед ним на колени и говорит: «Неужели ты не можешь простить Фредо? Он такой милый и без тебя совершенно беспомощный. Ты очень ему нужен». Пачино выходит, обнимает брата, заявляет, что отныне Фредо снова будет жить вместе с семьей, и одновременно делает знак, приказывая убить его. Абсурдная история о гордыне и обмане, о человеке, уничтожающем всё и для себя самого, и для своих близких, ведь он уверен, что совершенно точно знает, как все должно быть, а когда реальный мир уже не совпадает с его представлениями, он не желает от них отказаться. Я знал, Сив попробует меня разжалобить. Ей хочется, чтоб я размяк, стал податливым как воск, тогда она опять начнет командовать. Ну уж нет! Едва войдя в подсобку, я понял: так оно и есть. Сел на стул, думая, что во всем этом нет никакого смысла, Сив нипочем не расслабит хватку, она если уж вцепится, так намертво.

— Ты был в управлении, я знаю, — сказала она. — Боишься поговорить со мной?

— Меня вызвали по телефону.

Она с обидой посмотрела на меня. Этот взгляд меня порадовал. Так легче. Щелчком я сшиб со стола дохлую муху.

— Я не должна любить тебя.

Что бы это значило? Я взял со стеллажа иллюстрированный журнал, снова сел и тут заметил на столе перед Сив стакан с холодным кофе, в котором плавал сгусток мокроты.

— Мне надо кое-что тебе рассказать, — начала Сив.

— Я и так знаю.

— Откуда? — Она опешила.

— Рад, что у тебя есть кто-то. Мне же лучше.

— Нет у меня никого. О ком ты говоришь-то?

Я промолчал.

— О ком ты? — повторила она.

— Забудь. Черт с ним.

— У меня правда никого нет.

— Ладно, выкладывай, — терпеливо сказал я.

— Ребенок у меня будет.

Я не сводил глаз с грязного стакана.

— Ну зачем тебе это вранье?

— Не вру я. У меня будет ребенок.

Я скрестил руки на груди.

— Неужто не видишь?

Она была бледная, но уже не пухленькая, наоборот, вроде как постройнела.

— С каких это пор беременные женщины начали худеть?

Сив положила руку себе на живот. Впалый, между прочим.

— Он тут, под моей ладонью. Можешь с моим врачом поговорить.

Слышать дальше мне было неинтересно. Я знал, она и под дверью у меня стояла и даже как-то раз таскалась за мной в Хёугволл на концерт, хотела снова влезть в мою жизнь. Но это уж слишком. Такие приемы использовать нельзя.

— Ладно. Ты ждешь ребенка. И у него есть отец. Если тебе требуется помощь, я готов, только ничего личного. Денег дам, и всё.

Она отпрянула, будто ей в лицо выплеснули ведро воды.

— Ты что, не понимаешь? Ребенок твой.

Секунду-другую я смотрел на страницу журнала, потом сказал:

— У меня встреча через несколько минут.

— Отец ребенка — ты, Стейн Уве.

Я отмахнулся.

— Мне пора.

Сив шагнула к двери, плотно ее закрыла.

— Помнишь последний вечер?

Я подобрал с полу несколько книжек, поставил их на стеллаж, замурлыкал какой-то мотивчик.

— Я не предохранялась.

— Мне надо идти!

Я подошел к окну. Мимо спешил народ, какой-то автомобиль сигналил другому, который почему-то не трогался с места. Казалось, все это происходит не за окном, а на экране. Снаружи был другой мир, где люди думали и говорили совершенно непонятные мне вещи. Понимал я только одно: их не мучают заботы и тревоги. У них все хорошо.

Она попросила меня сесть, сказала, что поговорить все-таки нужно, хочу я этого или нет, и что я не могу делать вид, будто ее не существует, — ведь я отец ее ребенка. И она знает: все, что мы пережили вместе, не умерло, но она не рассчитывает, что будет как раньше, вряд ли это возможно.

— Понятно, почему Финн так заспешил с отъездом из города, — сказал я.

— Что? — Она вскочила.

— Почему бы тебе разок не пойти со своими проблемами к тому, по чьей милости они возникли? Ты спала с Финном, а не со мной. И забеременела от него, а не от меня. А он поджал хвост и бросил тебя в беде. Так куда ты пойдешь?

— Он уехал, потому что я ушла от него.

— Ты никогда ни от кого не уходила, — засмеялся я.

Сив бросилась на меня с кулаками — лупила, кричала, шипела. А когда опомнилась, посмотрела на меня так, будто не может взять в толк, с кем имеет дело. Она оцарапала мне щеку, и я стер кровь тыльной стороной руки. Мне вспомнились слова другой женщины. Она говорила, что лицо у меня прямо каменное какое-то, ей редко доводилось встречать людей, у которых на лице невозможно прочесть ни мыслей, ни чувств. И ведь я не то чтобы холодный, нет, здесь что-то другое, но что именно — она не понимает. Я вдруг сообразил, что все прожитые вместе годы воспринимал Сив как должное. Она постоянно менялась, не преднамеренно и не обдуманно, так выходило само собой, помимо ее воли. У нее все было на поверхности. Это и ввело меня в заблуждение. Я думал, она вправду такая, какой я ее вижу.

Я подошел к ней. Скользнул взглядом по волосам. Раньше они были густые, теперь слегка поредели. Я был совершенно спокоен, словно все вдруг открылось мне как на ладони.

Стиснул ее руку, обозвал шлюхой.

Она взяла со стула свою сумку. Постояла, глядя на обручальное кольцо, которое, как я только сейчас заметил, опять надела, потом сдернула его с пальца и процедила:

— Надеюсь, ты так и сгинешь в одиночестве.

Я слышал, как она выбежала из магазина. Медленно прошел к двери, напряг слух. Тишина. Я вернулся к столу, поглядел на стакан с этой дрянью, думая, что и на сей раз все пошло наперекосяк, совершенно не так, как мне хотелось. Будто кто-то другой встревал в мои дела и направлял их, куда не надо. Вот и теперь она оказалась страдалицей. А кто крутил роман с лучшим другом собственного мужа? Кто так униженно просил за себя? Кто так беззастенчиво врал?

Вошла Катрин.

— Я хочу побыть один. Чувствую себя паршиво.

Катрин посмотрела на меня.

— Грета Йёрстад звонила.

— Грета Йёрстад, — повторил я.

— Наверняка по поводу Нины. Сказала, что дело важное.

Так бы и разнес в клочья эту комнатушку. Все эти умные книжки, которыми моя сестрица бесконечно дорожит, рядами стояли на полках и потешались надо мной. Я стиснул голову ладонями.

— Плохо мне.

Катрин взяла со стола стакан и властным голосом позвала:

— Рут!

Та пришаркала в подсобку, квакнула:

— Да, барышня?

Катрин показала на сгусток мокроты.

— Чтоб больше ты к этому стакану не прикасалась. Он мой. Понятно?

Я взял ее чемодан, отнес его к машине, открыл Нине дверцу. Она села. Я вернулся к калитке. Грета смотрела на меня страдальческим и благодарным взглядом. Я спросил, долго ли она намерена так жить.

— Пока неприятности с Робертом не кончатся, — ответила она.

Она потопталась у калитки, потом сообщила, что нынче в обед перевела Йёрстад на Хуго, а Роберт разорался и расколотил зеркало. Бедный мальчик, пробормотала она, будто потеряла его при трагических обстоятельствах. Судя по всему, ей тоже хотелось уехать на Клоккервейен и спрятаться там. Надо отвечать за свои поступки, сказал я, сама ведь решила передать усадьбу Хуго, помешать тебе в этом никто не мог, и меньше всего Роберт. Я вернулся к машине, сел за руль. Нина рылась в моих компакт-дисках. Да, братишка не иначе как перепутал ее с боксерской грушей, вид у девчонки жутковатый.

— Он попросил у тебя прощения? — поинтересовался я.

— Прощения? Роберт?

— Но ведь так нельзя!

— Почему нельзя-то?

Мы ехали по Нурдре-гате.

Нина искоса взглянула на меня и стала тихонько подпевать музыке.

— Классный мотивчик! — Она принялась насвистывать припев. Потом улыбнулась, отчего из подсохшей было ранки на верхней губе снова потекла кровь.

Я достал из бардачка бумажный платок, подал ей. Она прижала платок ко рту. А я как наяву увидел перед собой Роберта: голый по пояс, он кулаками мутузит ее в хёугерском подвале. История вроде как с собакой Трёгстада. Концы с концами не сходятся. Ну, вот и добрались. Клоккервейен. Я зарулил во двор, вытащил из машины багаж. Нина села на траву возле ограды, глядя на Квенну. Всё сплошь затоплено. Лодки сновали туда-сюда меж крышами сеновалов, сараев и односемейных домиков. Какой-то мужик в оранжевой робе — крохотная фигурка далеко внизу, — стоя в лодке, уговаривал собаку спрыгнуть к нему с крыши. Нина смотрела на реку, на мусор, на обломки в воде. Я спросил, о чем она думает.

— Ты терял сознание в воде? Что ты тогда чувствовал? Покой?

— Почему ты спрашиваешь?

— Да так, интересно. — Она покраснела.

Сколько раз я слыхал такие вопросы. Не первый год жил и работал в этом городе, заходил в дома, разговаривал с девчонками и парнями. Родители и учителя глаза бы вытаращили, если б дознались, что за фантазии роятся в голове какой-нибудь маленькой толстушки в черном платьице, от которой словечка не дождешься. А я с ребятами разговаривал, да и кое-кто из психологов был не прочь нарушить врачебную тайну. Нина, конечно, другая, и все-таки что-то в ней напоминало мне об этих юных сумасбродках, взахлеб рассуждающих о смерти и сатане. Я сходил на кухню за бумажной салфеткой, присел подле Нины на корточки и стал стирать кровь с ее рта. Она сложила губы трубочкой. Ну вот, готово. Она облизнула свой шрам, потом спросила:

— Как ты меня находишь?

— Ты очень симпатичная.

— На самом деле ты так не думаешь.

— С чего ты взяла?

— Ты же никак этого не показываешь.

— А надо?

— Конечно!

Она положила руку мне на колено, смерила меня взглядом, явно стараясь представить себе, что сейчас будет, что она скажет.

— По-моему, тебе надо немножко отдохнуть, — сказал я.

Нина подняла голову. Встала и пошла в дом. Я за ней. В комнате она подхватила с полу чемодан, бросила на кровать, открыла. Он был битком набит растрепанными книжками, теми драматическими опусами, которые я последние два года привозил из «Книголюба». Она взяла одну из книжек, легла на кровать и стала читать. Я пошел к себе в спальню, открыл платяной шкаф, разыскал там пластиковую корзинку со снотворными таблетками и собрилом. Потом поставил на кухне чайник. Достал сковородку, вытащил из холодильника яйца, молоко, ветчину, зеленый лук. Приготовил все для омлета, налил в фарфоровый чайник кипятку, опустил туда два пакетика «Липтона». Намазал несколько хрустящих хлебцев апельсиновым джемом и мягким сыром. Наполнил большой стакан молоком. Поставил сахарницу и молоко на поднос, запек омлет, положив сверху тонкие ломтики сыру. Вынул из чайника пакетики с заваркой и, водрузив его и все остальное на поднос, двинулся с этим добром в гостевую комнату. На полдороге остановился, пристроил поднос на полу, зашел в ванную, пустил горячую воду и, подхватив поднос, продолжил путь. У двери гостевой комнаты на секунду-другую замер, прислушиваясь. Все тихо. Может, она уснула? Что ж, тогда я просто оставлю поднос на столике. А сам пойду в гостиную, почитаю немножко, приберусь, покрашу шкаф изнутри. Вообще-то надо связаться с Педагогико-психологической службой или с Детской психиатрической поликлиникой, но не сейчас, пускай она отдохнет, успокоится, потом я поговорю с ней, послушаю, что она расскажет о случившемся. То, что Роберт избил свою младшую сестру, уже не казалось немыслимым. Я тихонько отворил дверь и вошел в полутемную комнату. Нина спала, ничком лежа на постели. Я поставил поднос, сел на край кровати и заметил у нее в зубах какое-то украшение. Одна рука засунута в трусы. С губ слетают невнятные тихие звуки. Зад ритмично двигается.

Меня так и вынесло за дверь. Но в конце концов я опять подошел к двери, заглянул внутрь. Она лежала, приоткрыв рот, дышала шумно и тяжело, рука теперь свешивалась с кровати. Я тихонько подкрался к ночному столику. Она открыла глаза.

— Ты спи, спи, — сказал я.

Она приподнялась на локте, утерла рот.

Я шагнул к двери.

— Он уже несколько лет прохода мне не дает.

— Что ты сказала? — Я повернул обратно.

— Правда-правда. Он меня лапает.

Я присел на край кровати.

— О ком ты?

Она взяла с подноса хрустящий хлебец.

— Иногда просто сидит и смотрит на меня. А иногда я кое-что делаю. — Она взяла вилку, отрезала кусочек омлета.

— О ком ты говоришь?

Нина резко смахнула поднос на пол, взвизгнула:

— По-твоему, я вру?! — и повернулась ко мне спиной.

Я встал, посмотрел на нее секунду-другую, вышел из комнаты, побрел в гостиную, а оттуда — на веранду. Стал смотреть на Мелхус и на огромное пространство, залитое водой, которая все прибывала. Уму непостижимо, как я мог быть таким наивным. Ведь и дома у них бывал, и в автобусе не раз сидел рядом с Ниной, и с Робертом в пабе встречался, и Грета ко мне на Клоккервейен приезжала, но я ничегошеньки не заметил. Ни ее беспокойства, ни его неприязненности и злости, будто он хочет что-то скрыть. Ни Гретиной уклончивости, когда речь заходит о них.

Я позвонил на Нурдре-гате. Трубку сняла Бетти.

— Грета дома? — спросил я.

— Нет, ушла куда-то. Что-нибудь ей передать?

— Я заеду. А Роберт у вас?

— Нет. Передать ему, что ты звонил?

— Я сейчас приеду.

Я пересек территорию электростанции, выехал на Нурдре-гате, миновал «Брейдаблик», где под руководством Хьерстада несколько монголоидов в тренировочных костюмах прыгали на лужайке, свернул на подъездную дорожку и остановил машину перед домом Хуго и Бетти. Юнни стучал в футбол об стенку гаража, Тросет сидел под яблонями на садовых качелях. В траве у его ног стоял коричневый фибровый чемоданчик. Я открыл входную дверь, заглянул внутрь, вошел в коридор. У окна в гостиной стояла Грета.

— Мы слышали про тебя по радио, — сказала она.

— Мне нужно поговорить с тобой.

— Я знала, ты непременно совершишь что-нибудь этакое. Так всем и твердила: помяните мое слово!

Как же ей об этом сказать?

— Между Робертом и Ниной было что-нибудь в последнее время?

— Да ведь ты знаешь, что произошло. Роберту здесь, в доме, остаться нельзя.

— Нет, я не о том, я имею в виду, было между ними что-нибудь… ну…

Как сказать матери, что ее сын и дочь состоят в интимных отношениях?

— Ты к чему это клонишь? — Она жутко перепугалась.

Дохлый номер. Грета и слушать не станет. Пропустит мимо ушей, и всё, подумал я. В мире Греты Йёрстад такое не существует, она будет стоять столбом, а потом пойдет смотреть телетекст.

— Ладно, забудь, — сказал я.

Грета отодвинула штору, глянула в сад.

— Гуннар на север собрался, к сестре.

Начался дождь. Капли застучали по стеклу.

— Я сказала ему, что перевела усадьбу на Хуго. — Она вздохнула и мелкими шажками поспешила вон из гостиной, куда-то на второй этаж.

Я немного постоял, глядя на мужчину в коричневом костюме, который сидел на качелях и ладонями разглаживал на коленках вытертые брюки. Дождь усилился. Я прошел на кухню. Хуго сидел за столом, чистил ружье. Стол застелен газетами, на них разложены детали «Крага». Сейчас он щеткой и белой тряпицей драил ложе. Хуго всегда тщательно ухаживал за оружием. Вообще, во всем, что касалось оружия, он был образцом — и в исправности его содержал, и обращался с ним умело, и стрелял прекрасно. Побеждал в стрелковых состязаниях, мог бы и до первенства страны дойти, но его это не интересовало.

— Слыхал, усадьба к тебе переходит, — сказал я.

Он кивнул.

— То, что от нее останется.

— Нынче утром все постройки стояли.

Он перестал полировать ложе.

— Почем ты знаешь?

— В управление обо всем сообщают.

Хуго собрал «Краг», вскинул ружье, прицелился в стену и отставил.

— А что с Тросетом? — спросил я.

Он недоверчиво покосился на меня.

— Откуда мне знать?

— Он говорит, что поедет к сестре.

— Ну и что? — Хуго пожал плечами.

— Сестре восемьдесят девять, она почти слепая, ноги не ходят. Живет в приюте для престарелых, а свой дом продала. Как же он может у нее жить?

— Он взрослый мужик.

Впервые за все то время, что я знал Хуго, мне подумалось, что он холодный и скользкий тип. Я всегда твердил себе, что он одинокий волк, неразговорчивый недотепа, но сейчас он сидел тут и говорил мне, что ему начхать, пускай Тросет хоть повесится.

Я вышел на лужайку, к Тросету. По-прежнему моросил дождь, тихий, весенний.

— Говорят, ты уезжать собрался?

Иногда у меня вообще никакого контакта с людьми не получается. Не вижу я, чего они хотят, о чем думают, что чувствуют. А иногда разом все замечаю. Некоторые люди как открытая книга, а таких, у кого по-настоящему серьезные проблемы, среди них совсем мало. Тросет был более чем готов выложить все, над чем ломал себе голову.

Я тоже сел на качели. Он подхватил чемоданчик, водрузил на колени.

— Дорога на север перекрыта, все с паводком воюют, так что с отъездом дело дрянь. Если хочешь, я потолкую с социальной службой. У них есть жилье, — сказал я.

— Вряд ли это понадобится.

— Из-за дома, да?

Он не ответил.

— Компенсацию получишь.

— Деньги роли не играют.

— Ты с кем-то повздорил?

Опять молчание.

— Может, с Йёрстадами что?

Тросет открыл рот и снова закрыл. Грязным ногтем поковырял чемодан.

— Ты с Людвиком Йёрстадом когда-нибудь встречался?

Он поднял кустистые брови.

— Ну. Заходил он, было дело.

— К тебе и к Еве, в шестидесятых?

— Для Греты это была единственная возможность повидать отца.

— Грета и Людвик встречались у тебя, тайком?

— Она была взрослая. Сама решала.

— А Расмус знал об этих встречах?

— Нет. Он бы вышвырнул ее из дому.

Мне вдруг пришла в голову одна мысль, и я рискнул:

— Что произошло у тебя с Георгом?

Тросет поставил ноги на землю, перестал качаться.

— Между вами что-то случилось?

— Пожалуй, что не исключено, — тихо сказал он.

Я, как наяву, увидел перед собой Георга, носатое лицо, голос, непреклонный взгляд, непомерное чувство справедливости. Почему человек, до такой степени одержимый справедливостью, непременно должен быть справедливым? Вопрос напрашивался сам собой, но я никогда об этом не задумывался.

— Вы стали врагами?

Тросет покачал головой.

— Враги — слово неподходящее.

Мне вспомнилось кое-что слышанное мимоходом на вокзале. И имевшее отношение к Тросетовой жене. Анекдотическая история о том, как Тросет в кафе не позволил какому-то малому сесть за их столик, напротив Евы. Встал и попросил уйти из кафе. Малый отказался. Тросет поглядел на него, потом вдруг схватил пустую чашку из-под кофе и принялся стучать ею по столу, а сам все смотрел на этого мужика. Смеялся народ над Тросетовой ревностью и над непутевой бабенкой, на которой он был женат. Но что-то в этой истории меня царапало, казалось странным.

— Как Ева и Георг относились друг к другу? — спросил я.

Он крепко прижал к себе чемодан.

— Между ними что-то было?

Лицо Тросета посерело как бумага. Он стиснул зубы, кашлянул и едва заметно кивнул. Из носа вытекла блестящая струйка, сбежала по губам. Он опять кашлянул, потом пробормотал:

— Некоторые вещи в привычку вошли.

Я прямо воочию видел, как Георг грузно топал к соседям, пока Тросет ходил в магазин или ездил в Мелхус, как он входил к Еве на кухню, отпускал ей жадный и равнодушный поцелуй, лапал за грудь и тащил безропотную тихоню в комнату.

Лицо Тросета выдавало, что это еще не всё. Я так и сказал:

— Это ведь не всё.

Прилетела сойка, уселась на дерево.

— Я ничего не сделал, — прошептал он.

— И все-таки лучше тебе рассказать.

Он встал с качелей, но глаз не поднимал, словно стыдился чего-то.

— Я был на верхнем участке.

— И что ты там делал?

— Он этак вот взял да и поехал. — Тросет развел руками и вздрогнул.

Сперва я не понял. А потом до меня вдруг дошло.

— Ты это про несчастный случай? Тот, с трактором?

Он во все глаза смотрел на сойку.

— Что Хуго сделал? Нарочно наехал на Георга? А после еще добавил? Или так вышло нечаянно?

Гуннар не ответил.

— В колодец Георга столкнул Хуго?

Он опять вздрогнул. Глаза покраснели.

— Послушай, — сказал я. — Срок давности не истек. Если ты говоришь правду, речь идет об умышленном убийстве. И расследование можно возобновить. Но тогда тебе придется под присягой дать показания о том, что случилось за скотным двором.

Тросет снова подхватил чемодан.

— Нельзя это так оставлять, — сказал я, вставая с качелей.

Все зависело от старого упрямца. Он чуточку поддался, но в том-то и дело — наконец облегчил душу. Тринадцать лет носил это в себе.

Почему он ничего не говорил?

Тросет взглянул на дом, опустил глаза. Я обернулся. Возле кухонного окна стоял Хуго. Лицо жесткое, тяжелое, в иссиня-черной щетине, с ямкой на подбородке. Он задумчиво смотрел на нас, будто догадывался, что мы говорили о чем-то, связанном с ним.

— Гуннар, — сказал я.

— Мне надо кой-кого повидать.

— Он убил родного отца.

Тросет встал и направился к калитке.

— Ты куда идешь-то?

— В «Брейдаблик».

— Зачем?

Он вышел за калитку, заспешил прочь.

— Зайди вечером ко мне домой! — крикнул я ему вдогонку.

Широко шагая, Тросет исчез из виду. Хуго по-прежнему стоял у окна. Спокойный. Смотрел на меня из глубины своих владений.

Смеркалось, улицы погружались в тень, но небо еще было светлым. Народ по домам не расходился, одни спускались вниз поглядеть на солдат и на дамбу из мешков с песком, другие просто слонялись без дела, толковали про паводок, третьи предпочитали выпить. Я ехал через центр — побывал и в пабе, и в «Бельвю», и все злачные места прочесал, но Роберта не нашел. Возле пивоваренного завода развернулся и, переключив скорость, двинул в гору, на Клоккервейен, и стоило мне снова увидеть свой дом и участок, как нахлынуло беспокойство. Я зарулил во двор, запер ворота, глянул в долину, вошел в дом, запер дверь. Нинины туфли на платформе по-прежнему стояли в коридоре. Она была здесь. Я надеялся, что она уйдет на Нурдре-гате, и я бы не смог ей помешать. Но она осталась. Я поднялся наверх, сел с пивом в темноте, размышляя о том, что услыхал за день. Обычно я не слишком переживал, сталкиваясь в городе со всякими несчастьями. Иначе нельзя. По крайней мере, я всегда твердил, что полицейский не может принимать такие вещи близко к сердцу. Но когда вспоминал разные истории, с какими мне довелось соприкоснуться, понимал, что это неправда. Я переживал за старуху, до полусмерти избитую родным сыном, за девочку, которая на санках врезалась в автобус, за парня, который приставил себе к подбородку дробовик и спустил курок, но остался жив, без нижней челюсти и без носа, за затюканного мальчонку, который разломал ларек «Уличной кухни» и получил от отца по первое число. От такой работы, как у меня, дома отрешиться невозможно. Я допил пиво, поставил банку на стол. Не вышло из меня полицейского-профессионала. Я оставался на службе круглые сутки. Приоткрыв дверь, я заглянул к Нине. Она спала, укрывшись одеялом, дышала ровно. Давно я не слышал ночью на Клоккервейен чужого дыхания. Постоял немного, послушал, скользнул взглядом по плечам, по лопаткам, проступавшим в мягком весеннем полумраке. Потом подошел к кровати, наклонился и легонько провел пальцами по ложбинке на ее спине. Она не шевелилась. Я смотрел на светлые волосы, на эту ложбинку, исчезавшую в трусиках. Наклонился еще ниже и вдруг понял, что она не спит. Прикидывается спящей и чувствует мои прикосновения. Я отпрянул и попятился вон из комнаты. Щеки у меня горели.

Роберт Йёрстад

Проснулся я на диване, одетый. Из коридора доносились голоса, Бетти и Хуго негромко разговаривали между собой. Хуго, похоже, злился. Хлопнула входная дверь, они вышли на улицу. Все стихло. Я поднял с пола конфетную коробку, присел на корточки, подобрал парочку конфет, только уложить их в гнезда не смог — руки дрожали. Опять сел на диван. Вот так бы сидел и ждал, но все же поднялся и побрел в уборную. Запер дверь, отыскал ведро, сел на толчок, наклонился вперед: что будет, то и будет. Потом открыл окно, опять сел, мокрой, холодной тряпкой утер потный лоб. Накатила тошнота, я нечаянно сшиб ногой ведро, а в результате заблевал все вокруг да еще и на коленки рухнул. Такая вот у меня теперь жизнь. Сплошные мерзости, одна впритирку за другой, поэтому что-нибудь мало-мальски хорошее казалось ненормальным. Немного погодя я кое-как прибрал за собой, вымыл пол. Потом сел, перевел дух, попробовал прикинуть, что предпринять. Гостиница и пансионат отпадают — денег у меня нет. Да там и без того переполнено. Можно, конечно, устроиться в школе, в одной классной комнате с двумя десятками других, найти какой-нибудь сарай или соорудить шалаш из елового лапника.

Я прошел на кухню.

Юнни сидел за столом, что-то писал. Я шагнул ближе, глянул на листок. Это было заявление о приеме на работу. Перед ним лежала газета, развернутая на полосе с объявлениями. Он ходатайствовал насчет работы в фирме под названием «Асфальтсервис АО». Им требовался разнорабочий на ремонт после паводка. В заявлении Юнни написал: «Я сильный, выносливый и не опаздываю. На меня можно положиться, и горячего асфальта я не боюсь. Я немой».

— Почему ты ищешь работу? — спросил я.

Он взял другой листок и написал, что ему надоело сидеть сложа руки. «Надоело жить на социальное пособие. Хочу зарабатывать деньги».

Что ж, вполне логично. Вместе с тем я ощутил какую-то ползучую тревогу. Иногда, с похмелья, в мыслях у меня царит редкостная ясность. Мозги как стеклышко, насквозь просвечивают. Все ясно, все четко. Я сознавал, что дело тут не только в моей нечистой совести. Я злился. Был вне себя от злости, что Юнни немой, а ходит по улице, в психушку его не сажают, но и среди обычных людей ему нет места. Ведь это несправедливо. Но кто виноват? Кого винить в том, что у него такие странные волосы и детское лицо и что из горла у него вылетают обезьяньи звуки? Кто ответит за то, что я жалел парнишку, обманывал его и еще больше жалел, а ничего хорошего все равно не делал? Да, кой-чего мне недостает — способности организовывать, начинать, осуществлять и добиваться результата. Я взял Юннин листок, перечитал написанное, исправил ручкой несколько ошибок, объяснил, как пишется слово «заявление» и велел переписать заново. «Откуда ты знаешь, как надо писать?» — накарябал он на листке. Я сел, положил голову на руки и сказал:

— На курсах выучился. Есть такие двухнедельные курсы, где людей учат, как надо писать всякие заявления и ходатайства. Мы, брат, живем в Норвегии, и если тебе нужен совет, никогда не уходи с работы и не обращайся в контору по трудоустройству или в социальное ведомство. Тетки, которые сидят там и лыбятся, и не таким, как ты, бесхребетным, хребты ломают.

Я поднял голову. Юнни начал писать новое заявление. Я как наяву видел его в оранжевом комбинезоне, с лопатой, которой он, шагая за асфальтоукладчиком, разбрасывает горячий асфальт. Дописав заявление, он протянул листок мне, и тут вошла Бетти.

— Там какие-то люди пришли, хотят поговорить с Гретой.

— Она, вероятно, в комнате, с Ниной, — сказал я.

— По-моему, тебе стоит выйти к ним.

Я был не в силах ни с кем встречаться.

— А где Хуго?

— Уехал на забой.

Следом за Бетти я вышел в коридор. Она взялась за ручку двери.

— Не мешало бы сперва немножко привести себя в порядок, — сказала она.

Во дворе стоял худой мужчина с жидкими длинными волосами, в круглых очках. В руке он держал газету. Вокруг толпилось десять — двенадцать подростков-монголоидов. Я спустился с крыльца, поневоле опираясь на перила. Подростки, косоглазые, с одутловатыми лицами, казались испуганными. Мужчину звали Хьерстад, он был художник-любитель и часто сидел у реки, писал акварели с прёйсеновскими[11] домиками, водопадами, сеновалами.

Хьерстад взмахнул газетой.

— В жизни не видывал такой бесчеловечности! — воскликнул он и обернулся к подросткам. — Да-да, такой беспардонной наглости и бесчеловечности! — Он посмотрел на меня.

— А зачем вы сюда-то явились? — спросил я.

— Зачем явился? — повторил он и опять обернулся к монголоидам. — Он наверняка хочет, чтобы я ушел. Так мне уйти?

— Да-а-а, — промычала одна из девчонок.

— Не-е-ет! — крикнул невысокий парнишка.

Хьерстад опять воззрился на меня.

— Ярлыки любите навешивать, да? Решили отнять у тех, кто живет в «Брейдаблике», всю порядочность и человечность? Навредить им хотите? — Он жестом обвел подростков. — Кой-чего вы явно недопонимаете. Они не животные. Они люди. Посмотри на них — это люди, а не звери и не вещи. Они не дадут топтать себя ногами. — Он стукнул свернутой газетой по ладони.

Девчонка вдруг завыла. Остальные уставились на нее, переминаясь с ноги на ногу, похоже, и сами вот-вот завоют. Девчонка, запрокинув голову, голосила: «У-у-у-о-о-у-у…» Хьерстад обнял ее за плечи, но она не унималась. Черт, просто невероятно.

— Видите, что вы наделали? — воскликнул Хьерстад.

Он тихонько покачивал девчонку, и мало-помалу она утихла, закрыла рот, опустила голову, глядя в траву. Я уверен, Хьерстад заранее велел ей устроить этот спектакль, но это не имело значения, ведь я пока не выяснил, зачем они явились. Так я и сказал. Хьерстад оставил девчонку, опять подошел ко мне и взмахнул газетой.

— Что это, по-вашему, а?

— Сегодняшний номер «Курьера», — ответил я.

Он сунул мне газету.

— Откройте семнадцатую страницу.

На первой полосе красовалась большущая фотография Стейна Уве Санна: скосив глаза, он обнимал за плечи какую-то молодую особу с лошадиными зубами. Он спас в Рёлдале утопающего, о чем и сообщалось в хвалебных выражениях. «Местный полицейский рисковал жизнью». Я быстро перелистал газету, открыл семнадцатую страницу — читательские письма.

Я сложил газету. Они стояли вокруг, таращились на меня. Один утирал сопли. Девчонка жевала верхнюю губу. Маленький парнишка топтался в траве, урча как моторчик.

— Я вижу это впервые.

Хьерстад обернулся к подросткам.

— Хотел бы я знать, где находится автор этого опуса! Может, его написало привидение? Мираж? Фата-моргана?

— Ага, привидение! — взвизгнула девчонка.

— Мы подадим в суд, — сказал Хьерстад. Он словно нажал на кнопку: пять-шесть подростков сразу зашумели.

— Правильно. Подавайте в суд, — согласился я.

— Это не шутка. Мы вчиним вам иск.

— Вчиняйте, и немедля.

Хьерстад завращал глазами.

— Как вы себя ведете! — крикнул он.

Я вернулся к крыльцу, одним прыжком одолел лестницу, громко хлопнул дверью и бегом рванул в уборную.

Через четверть часа я поднялся на второй этаж, постучал к матери. Тишина. Я постучал еще раз, подергал дверь. Заперто. На ступеньках появилась Бетти.

— Впусти меня, — сказал я.

— Нет, — пискнула мамаша из комнаты.

— Тут кое-кто заходил. Знаешь кто?

— Я честно выразила определенное мнение, — ответила она.

— Нельзя так грубо нападать через газету на монголоидов. Все с ними носятся как с писаной торбой, коммуна на них не надышится. С тем же успехом ты могла бы написать, что Бундевик[12] изнасиловал целый детский сад.

Одно дело, что она накатала это письмо, и совсем другое — что редакция «Курьера» его напечатала. Я знал тамошних сотрудников и понимал, что никакой ошибки тут нет. Они сидели себе по кабинетам и опять животы надрывали от смеха.

— Я не уйду, пока ты не отопрешь, — сказал я.

Прошло с полминуты. Потом скрежетнул замок. Я распахнул дверь и обнаружил, что заперлась она еще по одной причине. Нинина кровать была не тронута. Чемоданчик, который я тащил всю дорогу, исчез.

— Где она? — спросил я.

Мать глядела во двор.

— Ей нужно побыть в другом месте, пока все не утрясется.

— Ты ее отослала?

— Она сама так решила.

— И где же она?

Мамаша опять уставилась в окно. Наверно, высматривала, не возвращается ли Хуго.

— Она просила никому не говорить.

— Вранье. Она ни капельки меня не боится.

Я шагнул к ней. Она попятилась.

— Кого ты подыскала? Мужика?

Она нетерпеливо поглядывала на подъездную дорожку.

— К кому ты ее отправила?

— Нина в хороших руках, можешь не сомневаться, — прошептала она, с трудом расклеив пересохшие губы.

Я смотрел на нее, на черные с проседью волосы, на рот, подведенный ржаво-красной помадой, на строгую блузку и клетчатую юбку. А глаза, они стали совсем как у бабушки, я помнил, как они иной раз сверкали. Мамаша так не умела. Не в ее это духе. Ее вспышки были наигранны, она использовала их как рычаг, чтобы добиваться своего. Я был не в силах смотреть в бездонную яму недоразумений. Кивком показал на кровать, велел ей сесть. Она покорно метнулась туда.

— Выпороть бы тебя прилюдно. Жаль, запрещено это теперь. Попробуем по-другому. Который час, Бетти?

— Четверть десятого.

— Отлично, — сказал я. — Сейчас я сяду и напишу извинение, а потом отнесу его в «Курьер» и добьюсь, чтобы оно завтра же было напечатано. После этого я вернусь сюда, и к тому времени Нина должна быть здесь. До половины одиннадцатого изволь привезти ее сюда. И мы втроем потолкуем. Надо кое в чем разобраться, внести ясность. Поговорим начистоту. Ты все поняла?

Мамаша сплела ладони и глядела в пространство.

— Ты забыл, что девчонка делала за обедом? — сказала она.

Я бросил взгляд во двор. Тросет и Юнни метали тарелки. Юнни освоил эту игру, где требовалось всего лишь легкое движение запястьем.

— Тогда я сам за ней съезжу.

Мамаша поджала губы.

— Ну что мне делать? Я должна думать обо всех. А обо мне хоть кто-нибудь думает?

Я схватил ее за плечо, встряхнул и рявкнул:

— У кого она?

Мамаша мотала головой.

— Роберт! — пискнула Бетти у меня за спиной.

— Говори, у кого она, черт возьми!

Мамаша все мотала головой, и внезапно от ее лица что-то отвалилось. Я отпустил ее. На полу у меня под ногами лежали накладные ресницы. Мать присела на корточки, подобрала ресницы, встала и уковыляла вон из комнаты.

Утренняя летучка кончилась, газетчики отправились собирать материал. В редакции я застал одного-единственного человека, секретаря редакции. Он сидел за письменным столом, а звали его Одд М. Мартинсен. У этого Одда М. Мартинсена румяная физиономия, прокуренные усы и рыбьи глаза. Он страдал каким-то мышечным заболеванием, и руки у него тряслись. Мартинсен был тут не из худших, но слабак. Он надел очки, взял у меня бумагу, прочел.

— Завтра пустим в номер. Сожалею. Зря мы это напечатали.

— Неужели вам недостает добропорядочности защитить людей от них самих? — сказал я.

Дверь редакции распахнулась настежь, мужчина лет сорока протопал к одному из кабинетов, рванул дверь и бросился в глубь комнаты к зазвонившему телефону. Речь шла о каких-то ословских политиках, которые приедут осматривать масштабы разрушений. Мартинсен пытался заодно следить за ходом того разговора.

— Вчера вечером дежурил временный сотрудник. Новичок. Недоразумение вышло с этой публикацией. Я с ним поговорю.

— Нет. Я сам с ним поговорю.

Мартинсен побагровел. Будто бегом поднимался по лестницам высоченного дома.

— Он в отъезде. Увы, народу у нас не хватает из-за паводка. Ни на что другое времени не остается.

Я видел, что он врет. Тот сотрудник вовсе не в отъезде. Он тут, в редакции, и Мартинсен хочет его выгородить. В редакцию ворвались еще несколько человек. В соседней комнатушке зашуршала бумага факса. Из спортивного отдела вышел невысокий человек, который обычно не выпускает изо рта свою трубочку. Он любит сидеть в залах суда, следить за процессами наркоманов или истязателей животных, а потом поливает их дерьмом, независимо от того, осудили их или нет. Он и про меня писал. Я позвонил ему и пригрозил, что зайду к нему домой. Заметив меня, он так вздрогнул, что чуть не прокусил зубами мундштук.

— Это он? — спросил я.

— Нет-нет, — поспешно отозвался Мартинсен.

— «Брейдаблик» хочет обратиться в суд. Если начнется разбирательство, я привлеку к ответу и вас. Закачу скандал будь здоров!

Он снял очки.

— Я напишу извинение от имени газеты. — Мою бумагу он по-прежнему держал в руке. Я забрал ее, порвал, сунул обрывки в карман.

— Забудь. Не в чем тут извиняться.

Я вышел из редакции. Не стану я пресмыкаться перед писакой, который пьет капли Бехтерева. Ни перед кем нельзя пресмыкаться. Я спустился на площадь, остановился за старой ратушей отлить, потом поплелся к кинотеатру и сел на скамейку. На ратушных часах без десяти десять. Термометр над Кредитной кассой показывал + 20°. День будет лучезарный, в самый раз для домохозяев, садоводов, владельцев кемпингов и спасательных отрядов. Не припомню, чтобы когда-нибудь в начале июня стояла такая теплынь. Снег совсем сойдет, речки и ручьи разольются, дороги завалит, а в довершение всего Квенна окончательно затопит округу, как во времена Ноя. С большими реками всегда так. Непокорные они, вода что хочет, то и делает. В один прекрасный день народ придумает, как добраться до Юпитера, а реки и тогда будут разливаться, смывая дома, дороги, скот, людей. Я прислонился к спинке скамейки, раскинул руки и стал думать о Нине. Представил ее себе на обычном месте в автобусе, на переднем сиденье. Нина в красном берете за лобовым стеклом. Нина со школьной сумкой на коленях, она оборачивается, смотрит на мальчишек и девчонок из Брекке, худеньких девчонок и рыжеволосых мальчишек, которые бились над теми же проблемами, что и она, с большим или меньшим успехом. Иногда ребята заходили к ней, иногда она сама встречалась с приятелями возле ларька «Уличной кухни» в Брекке. Но в автобусе Нина неизменно сидела впереди, а остальные — сзади. Бывало, и я встречал ее в автобусе, по дороге домой. Здоровался и проходил подальше в салон, садился отдельно. Я даже не пытался позвать ее назад. Однако ж видел, не слепой. Девчонка на переднем сиденье. Одна. Мне эта ситуация казалась грустной, не то чтобы безысходной, но все-таки паршивой, хотя и поправимой, нужно только найти надлежащий подход. Может, и напряга особого не потребуется. Не нашел я этого подхода, и сама Нина ничего не предпринимала, а мамаша вообще отказывалась замечать, что у девчонки есть проблемы. Отказывалась замечать, что у Нины этих проблем выше крыши, ведь Нина ей уступала и в принципе слушалась ее. Я мысленно видел, как Нина выходила из автобуса, выводила из-за сарая велосипед и катила через мост к дому. Вспоминал, как, приходя под вечер домой, заставал ее у телефона: облокотясь на табуретку и прижимая к уху трубку, она болтала с кем-то, кого мы знать не знали. Больше всего мне запомнилось не это, ведь все девчонки-подростки этак болтают по телефону, мне запомнилась собственная обида, потому что она не говорила, кто ее собеседник. Почему надо держать его в тайне, думал я каждый раз. А прошлогодние осенние вечера. Шум автомобиля в темноте у моста, сцепление пробуксовывает, потом машина трогает с места и уезжает. Через несколько часов вновь рокот мотора, смолкающий за мостом, чавканье Нининых шагов по грязи. «Зашла к подружке». «В кино ходила, на „Человека дождя“». Я вдруг осознал, чем мамаша занималась последние годы. Портила родную дочь. Речь шла не о кино, не о подружках. Тут совсем другое, причем ненормальное, и связано это с мужчинами, и отнюдь не с Ниниными ровесниками. Я вскочил со скамейки. Перед глазами у меня стояла фотография Нины, одно время висевшая на стене над моим секретером, маленький такой снимок. Улыбающаяся двенадцатилетняя девочка, что-то кричащая фотографу, на фоне цветущего розового куста. Наверняка она кричала, что не надо ее снимать, она не любила фотографироваться. Но вид у нее был невероятно радостный, а лицо со светлыми волосами словно вырастало прямо из роз. После эта фотография лежала у меня в ящике, а теперь куда-то исчезла. Я знал, что в Йёрстаде никто фотографию не брал. Ведь Нина жутко разозлилась на расспросы и сказала, что один ее близкий друг взялся скопировать для нее этот портрет. Помнится, она объявила, что он куда симпатичнее меня и не липнет к ней, как пиявка.

Я не спеша пересек Воллегате и ненароком уперся взглядом в витрину «Книголюба». Остановился. За стеклом женщина в толстых очках ставила на пюпитр какую-то книжку. Не биографию политика и не поваренную книгу. Карманный томик под названием «Бездна». Я наклонился рассмотреть обложку. Черноволосая девица в рваной юбке скорчившись лежит на каменном полу, словно кто-то ударил ее и отшвырнул прочь. «Нурланн, 1777 год. Она погибла в потоке грязи» — гласила надпись наверху обложки. Я заглянул в магазин. Сестра Стейна Уве, стоя на стремянке, наводила порядок на полках. При виде меня она, как всегда, скорчила кислую мину. Так, оказывается, Нинины любимые книжки занимают у них тут отдельный стеллаж. Я вошел и, подойдя к этому стеллажу, взял первый попавшийся томик.

— Кто же покупает такое чтиво? — спросил я.

— Большей частью женщины и те, кто часто в разъездах.

— А моя сестра покупает тут книжки?

Она подровняла книжные корешки.

— О ком ты спрашиваешь?

— О Нине, моей сестре.

— Да, она тут бывала.

— Одна или с кем-нибудь?

Катрин упорно ровняла корешки.

— Видишь ли, моя сестра зачитывается такими романчиками. Может, ответишь на вопрос, а?

Она покосилась на очкастую особу, словно ждала помощи от этого хрупкого создания, и тихо сказала:

— Была она тут несколько раз, со Стейном Уве.

— А зачем они приходили?

— Он покупал ей книжки, — прошептала она, будто речь шла о преступлении.

— Вот такие? — Я кивнул на любовные романы.

Она подтвердила.

— Я пыталась сказать, что лучше бы купить что-то посерьезнее, не такое далекое от реальности, но она настаивала.

Я рассмеялся.

— Посерьезнее? Ты это о чем?

— Некоторые девочки-подростки должны через это пройти, — пролепетала Катрин.

— Речь о дешевых книжках, а послушать тебя — так ты будто героином торгуешь. Что делает с людьми образование! — фыркнул я.

Особа в очках хихикнула.

— А где сейчас Стейн Уве?

— Я его со вчерашнего дня не видела.

— И как он выглядел? Бодрый был, здоровый?

— Сказать по правде, выглядел он не лучшим образом.

— Тогда небось в постели лежит.

Я поднялся на второй этаж, в гостиную. В доме царила тишина. Я вышел в коридор, открыл дверь в спальню, прошелся по комнате, глянул на крестьянскую кровать, коротковатую для мужика ростом метр восемьдесят пять, перебрал книжки на ночном столике, отворил платяной шкаф, скользнул взглядом по выглаженным рубашкам. Десяток одинаковых рубашек. Брюки с несминаемой складкой, форменные, тоже все одинаковые. Мне вспомнился парень, который в восьмидесятые вышагивал по Главной улице, в сапогах, в замшевой куртке с бахромой, вместе с Сив, у нее тогда были рыжевато-каштановые волосы до плеч и глаза как у лани. Семнадцать лет назад он поступил на работу в супермаркет и на другой же день, выкрасив волосы в синий цвет, появился за овощным прилавком. Одно время окрестный народ валом валил туда, только чтоб поглядеть на парня с синими волосами. Через месяц его выперли с работы. А теперь эти голубые рубашки, темно-серые брюки да несколько угольно-серых галстуков. Три пары остроносых ботинок, смятых у мысков. Гардероб человека, который не хочет выделяться. Раньше я как-то не задумывался, но сейчас меня это поразило; Стейн Уве, который везде и всюду наводит порядок, изо всех сил старается наставить молодежь на путь истинный, сидит тут один как перст, в Богом забытом углу, и никто к нему не заглядывает, никто о нем не думает. Я прошел в комнату напротив. Шторы были задернуты. Слабый темно-красный свет сочился сквозь них, падал на диван. А на диване, под цветастым одеялом, лежала Нина. Руки она засунула под подушку и походила на семилетнюю девочку. Дышала ровно, тихонько посапывая. Я присел на корточки. Опухоль вокруг глаза изменила цвет, стала желто-фиолетовой. Порез на верхней губе еще не поджил, на подушке виднелись пятнышки крови. Я легонько провел пальцем по ее щеке. Она открыла глаза, сквозь сон взглянула на меня, опустила веки и опять уснула. На полу сбоку от дивана лежал чемодан, который я тащил всю дорогу. Он был набит книжками. Я не удивился. Разве Нина может обойтись без романтических любовных драм? Мне вдруг стало ясно, что скоро она уйдет из дому. Она никогда не сбегала с Мелё, но ждать осталось недолго, сбежит она. И я не сумею ей помешать. Я представил ее себе — в парке, в каком-то из больших норвежских городов, в компании озябших юнцов, руки в карманах куртки, глаза внимательно смотрят по сторонам, а вокруг клубится морозный пар. Я осторожно закрыл за собой дверь. Вернулся в гостиную, прошелся по комнате, скользнул взглядом по стеллажам, взвесил на ладони синюю натовскую гранату. Положил на место, открыл разрисованный розами угловой шкафчик, покопался в его содержимом — главным образом, это были старинные вещицы из Телемарка. Он ведь так восхищался Винье и Сетесдалом — так почему же не уехал в Телемарк и не поселился в минувшем: видел бы свои крестьянские сны, не прикасаясь к навозным вилам. Я немного выдвинул один из ящиков и вздрогнул, увидев там фотографию. Финн и Сив, на катере, где-то в горах. Снимок был мятый, в пятнах. Мне хотелось изорвать его на мелкие клочки, но я сдержался, только смотрел. Молодые, здоровые норвежцы, друзья, в красных куртках, под ярко-голубым небом, на фоне снежных вершин. Лицо у Сив счастливое, радостное, и мне вдруг показалось, что я никогда не видел его таким.

Стейн Уве и Сив были вместе с тех пор, как познакомились в восемнадцать лет. Не знаю, сколько мелхусских парней сохли по ней тогда, но их наверняка много наберется. Она казалась здесь чужой, не только в силу внешнего облика, слишком уж сложная в общении и бойкая на язык для мелхусской уроженки. И вдруг стала ходить за ручку с этим рыжеволосым ударником, Стейном Уве Санном. Один из одноклассников несколько лет пробовал подъехать к Сив, не то чтоб пытался вызвать у нее интерес, просто поговорить хотел. Но дозволения не получил, потому что, так он сказал, очень уж она задается, сиськи у нее больно хороши. Мечтательно так сказал: сиськи Сив Мейер. И когда он увидел ее рука об руку со Стейном Уве, то сразу объявил: «Добром это не кончится. Помяните мое слово». Спустя шесть месяцев этот одноклассник переспал с Сив на каком-то празднике. После он говорил, что не понимает, что Стейн Уве нашел в этакой шлюшке. Знал бы Стейн Уве, подумал я, сколько раз Сив за эти годы спала с другими, пошел бы на чердак и повесился. За несколько дней до паводка Сив говорила, что не сможет сказать Стейну Уве всю правду, что бы ни случилось. Для него это будет сокрушительный удар. Я посмотрел на нее. Она знала, о чем я думал, и не стала уверять, что теперь все по-другому. Сам я тоже промолчал, понимая, что тема слишком щекотливая и она не желает ничего об этом слышать. Только спросил, как она относится к Стейну Уве.

«Как отношусь? Между нами все кончено. Я его больше не люблю».

Я смотрел на фотографию, на улыбающуюся парочку в альпинистском снаряжении под ярко-синим небом норвежского лета, и вдруг подумал, что Стейн Уве никак не мог сделать Нине ничего плохого, наверняка только разговаривал с девчонкой да присматривал за ней. Не такой он человек. Да, я ошибался, этот доброжелательный идеалист-полицейский вовсе не сволочь. Разве такой станет путаться с сопливой девчонкой? Он давал ей книжки, и всё. Я бросил фотографию в ящик, захлопнул дверцу шкафа, чертыхнулся. Повернулся к лестнице — и увидел его; он стоял на верхней ступеньке, одна рука на перилах, в другой сумка с покупками.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

Я достал сигареты.

— Нину ищу.

— А зачем тебе Нина?

— Я ей брат, как-никак.

— Из-за тебя она тут и очутилась. — Он настороженно смотрел на меня.

Потом прошел на кухню. Я услышал, как он выкладывает свертки с едой. В животе заурчало. Почти сутки у меня маковой росинки во рту не было. Стейн Уве опять возник на пороге. Ему явно много чего наплели.

— Я здесь, чтобы ее защитить, — сказал он и сообщил, что услышал от Нины.

Уму непостижимо. То есть я, конечно, понимал, что он может так подумать, но вот чтоб Нина говорила подобные вещи?! Разве я поступал с ней так? Разве не давал ей проходу? Как ни странно, я даже не очень обиделся. Скорее почувствовал облегчение, хотя выложил мне все это не кто-нибудь, но Стейн Уве. Я попросил его хорошенько подумать. Тринадцать лет он донимал меня, следил за каждым моим шагом. И что же, так меня и не знает? Вправду считает, что я способен домогаться родной сестры? Я рассказал, что Нина уже года три с кем-то крутит. И еще в четырнадцать лет стала допоздна где-то шастать. Подарки получала — одежду, туфли, побрякушки, — но не могла объяснить, откуда все это берется.

Похоже, он не поверил.

— И женщина у меня есть, — сказал я.

— Что ж ты молчал?

— Она замужем.

— А как насчет ее мужа?

— Он знает, что-то происходит, но понятия не имеет, что именно.

Стейн Уве фыркнул.

— Ты совсем совесть потерял?

— Он мне нравится. А еще больше нравится она.

— Но кто же это? — спросил он, и тут я почувствовал, что пора кончать, а потому сказал:

— Ты их не знаешь.

— Сукин ты сын. — Он долго смотрел на меня, а потом рассказал, что Нину не раз видели ночью на окраине, в Мёлле. Я спросил, откуда ему это известно. Слышал от кого-то, сказал он, и сам видел ее там третьего дня, опять-таки ночью, она убежала от него.

Я направился к гостевой комнате, где спала Нина.

— Ты куда? — спросил Стейн Уве.

— Хочу задать ей несколько вопросов.

— Оставь. Не надо.

Стейн Уве посмотрел на ее дверь, постоял, размышляя о чем-то. И все больше напоминал мне мальчишку, которого поймали на магазинной краже, а он изо всех сил старается собраться с духом и попросить у хозяина прощения. Он открыл дверь веранды, предложил немножко прогуляться и медленно вышел на улицу. Я последовал за ним. Мне не доводилось ни бывать у него в саду, ни видеть этот сад; единственный раз я заходил сюда, но в потемках. Я думал, садик совсем крохотный, но терраса оказалась гораздо просторнее, чем представлялось с дороги. Несколько яблонь и слив, клумбочки с цветами среди деревьев — желтые, красные, фиолетовые садовые цветы. Он спустился по ступенькам веранды на дорожку, вымощенную круглыми сланцевыми плитками. Я шагал следом, озираясь по сторонам. Мы подошли к прудику, разделенному пополам цепочкой камней, по которым можно было перейти на тот берег, что мы и сделали. В глубине сада стояла скамейка. Стейн Уве сел. Я смотрел на вишню, усыпанную мелкими лиловыми цветами.

— Как тебе это?

— Здорово! — сказал я.

Он простодушно усмехнулся.

Как давно я не бывал в таких спокойных, безмятежных местах. Я имею в виду, моя душа наконец-то немного успокоилась.

— Я и не знал, что у тебя есть сад. — Я подошел к прудику, глянул в воду. Рыбок там не было, только водомерки да жуки-плавунцы.

— Ты хочешь сохранить усадьбу за собой?

— А ты как думал?

— Я говорил с Гуннаром.

И Стейн Уве рассказал о признании Тросета: что он был тогда на верхнем участке и видел оттуда, как Хуго, подавая трактор назад, сбил отца, но не насмерть, и что Хуго, он почти уверен, голыми руками убил отца и бросил в колодец. Он просил Тросета дать показания в полиции, но тот отказался.

Я стиснул зубы, в желудке громко заурчало, и минуту-другую я стоял зажмурившись, ждал, пока буря в животе утихнет, потом вернулся к скамейке в полной растерянности. Стейн Уве подошел ко мне. Хотел что-то сказать, утешить, но я велел ему заткнуться. Сплюнул в траву, взглянул на вишню.

— Пойду на Нурдре-гате.

— Нет, погоди.

— Я ждал тринадцать лет! — крикнул я.

— Как по-твоему, что будет, если ты двинешь туда и кинешься на Хуго с кулаками? Нельзя давать ему козыри, которые он против тебя же и использует. Если хочешь, чтобы Хуго получил по заслугам и Йёрстад отошел обратно к тебе, надо подождать.

Черт бы его побрал, но он прав.

— Я должен поговорить с Гуннаром.

Стейн Уве стал под вишней, сорвал несколько цветков.

— Это мы сделаем попозже. Сперва я поеду в управление и подниму дело из архива. А ты своди Нину куда-нибудь, помирись с ней. Возьми мой «фольксваген». В машине разговор легче идет.

Мне было неловко от неожиданно установившегося между нами доброжелательного тона, и я надеялся, что дальше этого дело не пойдет. Пальцы у него подрагивали, наверняка хочет похлопать меня по плечу или пожать руку, а я стоял, наблюдая за ним, и ждал, когда это кончится.

Нина показывала в сторону Грёнберга, за дельтой. Дорога на Грёнберг исчезла. Футбольное поле тоже скрылось под водой. Надувная лодка скользила по свинцово-серой глади между воротами, таща на буксире что-то с виду похожее на холодильник. Мост пока не затопило, но, как выяснилось, движение там перекрыли. Мы поехали в гору, к туннелю, где долина сужается и река становится узкой и очень глубокой. В нескольких километрах к северу от туннеля река опять расширялась и уходила в провал ущелья. Нина опустила окно, и задолго до поворота я услыхал грохот воды. Подъехал к дорожному ограждению, вылез из машины, глянул вниз, в ущелье. Квенна с ревом мчалась меж угольно-черных скал, клокочущие валы взметались высоко в воздух, и над белыми каскадами в тумане брызг стояли полосы радуг. Асфальт под ногами дрожал. Нина повернулась, глядя на реку, которая длинной излучиной огибала мыс и дальше резко сужалась. Она куда-то показывала рукой. Посреди потока виднелись три коровы — беспомощно дрыгали ногами, стараясь держать голову над водой. Я велел Нине отвернуться, но она точно завороженная смотрела, как коровы боролись за свою жизнь, однако к берегу приблизиться не смогли, течение увлекло их прочь и, словно игрушки, швырнуло в стремнину ущелья.

Я взял Нину за плечи, посадил в машину. Взглянул на небо. Над головой летит облачная пелена. Кое-где в разрывах проблески синевы. Я спросил, как насчет съездить в Брекке, посмотреть на Йёрстад. Она вроде бы хотела что-то мне сказать, но не ответила, глядела вниз, на реку. Мы поехали дальше. На обочине кое-где были припаркованы автомобили, а на дамбе ниже по склону стояли люди с биноклями. На съезде с главной дороги супружеская пара в спортивных костюмах поставила раскладной столик. Оба сидели на стульях, закусывали и смотрели на разлив. Мы подъехали к Сунде. Там во дворе стояло штук десять машин — импровизированный приют для бездомных. Похоже, за последние несколько сотен лет паводка сильнее этого и правда не бывало, подумал я. Но страха не чувствовалось. Тихо, солнечно, тепло, Квенна спокойно и неторопливо несла мимо свои воды, усеянные всяким мусором, а внизу, в Мелхусе, по водной глади сновали катера и лодки, народ вылавливал вещи.

В нескольких километрах южнее Вассхёуга были выставлены заграждения. Дорога и здесь пострадала от оползней. Я съехал на обочину, подошел к одному из ленсманов, стоявших возле заграждения. Бросил взгляд на реку, но Мелё отсюда видно не было. Я спросил у ленсмана, как тут обстановка. Он ответил, что, по слухам, все усадьбы до самого Юна выстояли. В холмах к северу от Юна снесло дамбу, и вода смыла несколько мелких хуторов. Двое стариков погибли. Минуту-другую я смотрел на мутный бурый поток, хлеставший вниз по склону среди деревьев, потом отвернулся и зашагал назад к машине.

— Наша усадьба стоит, — сказал я Нине.

Она взглянула на солнце и тихонько обронила:

— Замечательно.

— Может, заедем куда-нибудь и перекусим?

Южнее туннеля, возле указателя, сообщавшего о достопримечательностях, я свернул. Съехал на площадку с заброшенным домом и, подхватив сумку-холодильник и одеяло, не спеша двинул к реке.

Лужайка сплошь пестрела цветами. Ограда у берега скрылась под водой. Бабочки порхали среди поповника и наперстянок. Я расстелил на траве одеяло. На опушке по-прежнему стояла старая ванна, служившая поилкой для коров, которые раньше тут паслись. Я несколько раз бывал здесь. Народ сюда заглядывал редко, тишина вокруг, птички поют да комары кусаются, вот и всё. Я достал стаканы, одноразовые тарелки, ножи. В сумке нашлось несколько бутылок пива, еще холодного; я нарезал зелень, испанскую колбасу и хлеб с кунжутом, разложил все на одеяле. Нина посмотрела на еду. Обычно продукты из той лавочки ей не нравились. Все, как она говорила, вонючая отрава — и оливки, и чесночная колбаса, и сыр бри. Ничего, за исключением норвежского вымоченного мяса или рыбы, она на дух не принимала. Сервелат и рыбные биточки были в самый раз. Нина попробовала и принялась за еду, без жалоб.

Минуту-другую я наблюдал за ней.

— Ну как? Вкусно?

— Вполне, — кивнула она, продолжая есть, откупорила себе и мне по бутылочке пива.

Мы не разговаривали, слушали щебет птиц, жужжание насекомых, шум реки. Желна застучала по сухой сосне неподалеку. Удивительно, как она только может раз за разом лупить башкой по твердому, как камень, дереву, ни голова у нее не кружится, ни наземь она не падает. У дятлов, что же, не бывает головной боли? И сотрясений мозга не случается? С какой стати Господь Бог надумал сотворить птицу, которая всю свою жизнь долбит клювом твердокаменные деревья и столбы?

— Почему ты не уезжаешь? — спросила Нина.

— Ты имеешь в виду — из дома?

— Тебе скоро тридцать. Все твои ровесники разъехались.

— А зачем? Я люблю встать пораньше, раздвинуть шторы и окинуть взглядом все те же знакомые луга и поля, люблю шагать с ведром через двор, или поставить под вечер сети возле Хисты, или сидеть в сумерках, слушая, как в Брекке воют собаки. Люблю ходить с Юнни на охоту, стрелять мелкую дичь.

— От этой любви ты вечно на всех и кидаешься?

Посреди лужайки росла одинокая береза. Я смотрел на ее высокую шелестящую крону. Листочки трепетали, и солнце взблескивало в этих трепетных ладошках.

Нина сняла кофту, подошла к березе, села, прислонясь спиной к стволу, подставив лицо солнечным лучам, и закрыла глаза. От детской пухлости в ней не осталось и следа. Некоторые девчонки здесь, в горах, взрослеют непостижимо рано. Природа словно решила, что лет в пятнадцать им уже пора становиться взрослыми.

Я собрал остатки еды и спустился к наскальным рисункам, выбитым в каменной стенке на высоте двух-трех метров. До вершины, пожалуй, метров десять будет. Туда, к обрыву, охотники гнали через лес оленей и лосей, животные падали с кручи, разбивались о камни. Как говорил мне один мужик, рисунки потому и сделаны, что народ считал: так они заманят сюда животных, а те упадут и погибнут. Даже верили, что лось, едва его нарисуют, практически уже мертв. Тонкая мысль, только, по-моему, сомнительная. Я в каменном веке не разбираюсь, но с какой стати они должны были в это верить? Зачем тогда вообще ходили на охоту, если думали, что добыча и без того лежит под обрывом? По-моему, у них было для этого много разных причин, в том числе и такая: они сочувствовали животным, которых убивали. Я, конечно, не ходил по Мелхусу и не твердил всем подряд, что люблю животных, но, кажется, знал среди родни кое-кого, кто был совсем другим, не мог ничего сказать, и глаза у него не поймешь какие — умные ли, глупые ли. Животные просто существовали рядом с нами, ходили, издавали звуки, мычали, блеяли, а зимой от них шел пар. Я спустился к реке. У подножия горы она образовывала маленькую бухточку, где вода, покрытая пеной и желто-бурой пыльцой, плавно закручивалась спиралью, кружа заодно ящик из-под фруктов, перекореженные сучья, зеленые ветки и пластиковые бутылки от шипучки. Какая-то рыбина — не то крупный хариус, не то форель — плеснула в течении, и опять все стихло.

Возле самого берега я заметил игрушечное ружье с голубым прикладом. Знакомая вещица. На одной стороне приклада я сам выжег точечками — ЮННИ. Наклонился и вытащил игрушку из воды, вспомнив, что лежала она в стенном шкафу на втором этаже. А теперь вот оказалась в реке. Я уже пробовал представить себе, что со мной будет, если я услышу, что нашу усадьбу смыло. Думал, будет плохо, но сейчас у меня по-страшному засосало под ложечкой, когда я вообразил себе лужайку, залитую паводком, без дома, вообще без единой постройки. Знал ведь, что означает иметь кров и как все там взаимосвязано и взаимозависимо. Почему в Херслеве у рагу вкус такой, а в Арле совсем другой? Почему у одного и того же вина разный вкус в Турине и в Бергене? Достаточно растереть в пальцах комочек земли и понюхать. В других местах у нее совершенно иной запах, не как здесь. Вот такие дела. Либо бери все это с собой, либо забудь. Я плюхнулся на камни, облокотился на колени, размышляя о том, что жилого дома нет и что сделать можно только одно, а начинать надо с визита к уездному агроному.

Я вернулся на поляну. Нина по-прежнему сидела, прислонясь к дереву. Ветерок шевелил ветки, трава была высокая, зеленая, цветы покачивались, а среди травинок шныряли шмели, грузные, с желтыми мешочками на задних лапках.

Нина открыла глаза, сощурилась.

— Что случилось?

— А разве что-то случилось? — спросил я.

— Ну, с усадьбой? — Она встала.

— Да нет, ничего.

Мы посмотрели друг на друга.

— О чем вы со Стейном Уве говорили?

— О тебе и Хуго, — ответил я.

Мы оба переминались с ноги на ногу, не смея продолжать.

— Ладно, поехали обратно, — наконец проговорил я и взял ее за руку.

Она уперлась. Я сказал себе, что понимаю ее и никоим образом не стану принуждать. И зашагал прочь, не торопясь выбрался на тропинку, что вела к машине. В руке я нес сумку, на плече — одеяло. Нина скоро догнала меня и пошла рядом.

Потом вдруг остановилась и тихо сказала:

— Это всё он.

Я обернулся, посмотрел на нее.

— Я не знала, о чем речь. Не знала, что это плохо. Он был тогда такой милый, добрый. Столько для меня делал. Помнишь? В тот раз он был добрый. — Из глаз у нее брызнули слезы, и она поспешила прочь.

Я был один в комнате. Тросет собрал свои вещи и ушел. А я сидел с письмом, которое мне дала Нина. Написал его Хуго. Я прочитал. Какая гадость. Лучше бы мне никогда этого не видеть. Сунул листок во внутренний карман. Запихал в сумку туалетные принадлежности, рубашки, брюки, носки, выходные ботинки. Взял одну из книжек, стоявших в комнате, ужастик с «Обезьяньей лапкой» и «Пауком», тоже сунул в сумку. На этих книжках по-прежнему стоит мое имя. Я сел на диван, глядя на маленькую картину — избушка у тихого водоема. В нижнем углу — его инициалы. Я достал из сумки финский ножик, прицепил ножны к поясу, шагнул к картинке и располосовал ее. Потом сунул нож в ножны, поднял сумку и чемодан, вышел в коридор, открыл дверь в комнату Юнни. Он сидел за столиком у окна, рассматривал что-то на столе. Шторы он задернул. Я закрыл дверь. Он вздрогнул и быстро спрятал под бумагами то, что лежало на столе.

— Меня не будет несколько дней, — сказал я.

Он знаками спросил, куда я собрался.

— Не знаю пока.

Юнни смотрел на свои руки.

— Я вернусь.

Знаками он показал, что не боится, уверен, что я вернусь. Но хочет знать, что я намерен делать перед уходом.

Он догадывался: что-то происходит.

— Ничего особенного. Просто мне надо на несколько дней уехать.

Юнни спросил, что я намерен делать с усадьбой.

— Смыло ее.

Он поник на стуле.

— Вот что я нашел возле наскальных рисунков. — Я протянул ему игрушечное ружьишко. Он взял его, повертел в руках. — Я подумал, что тебе лучше услышать это от меня. — Я погладил его по голове, а он взял мою руку и крепко сжал. — Я вернусь.

Юнни обеими руками стиснул мою ладонь.

— У тебя есть работа, ты можешь о себе позаботиться. Ты ведь стал мужчиной.

Еще несколько секунд — и он выпустил мою руку, отвернулся и заплакал.

Я не слышал, чтобы Хуго вернулся. Ни мать, ни Бетти понятия не имели, где он. Грузовичка на месте нет. В коридоре я поставил сумку и чемодан на пол, надел ботинки. Дверь в конце коридора была открыта. Там у Бетти и Хуго стоял телевизор. Я увидел свою мамашу, она была в комнате, но телик не включала. Подойдя к двери, я разглядел, что в руках у нее газета; она дрожала — не то замерзла, не то простыла. Но я ей не сочувствовал, она сама заварила кашу. С ней всегда так: сама что-нибудь затеет, а после жалеет. Ну, допустим, я премьер-министр в какой-то стране. Впущу я мамашу свою в страну, дам ей вид на жительство, а может, и гражданство? Допустим, страна эта совсем маленькая. Она там не спрячется, и от меня тоже. Все время будет рядом, чуть что заявится с воплями в самый неподходящий момент. Но если не дать ей вида на жительство и гражданства — что ей тогда делать? Она знать не знает, а оставаться здесь ей ни в коем случае нельзя. Я вошел в комнату, стал прямо перед нею.

— Я, бывало, не раз жалел, что ничего нельзя поправить. А вот теперь уже не так в этом уверен. Все происходящее имеет причину. — Я погладил ее по волосам.

Она испуганно посмотрела на меня. А я все гладил ее волосы, но ничего к ней не чувствовал, ни нежности, ни родства. Какая разница, прощу я ее или нет. Не знаю, заметила ли она это, наверно, заметила — по моему лицу, по тому, как я гладил ее волосы. Я провел ладонью по ее щеке и опустил руку. Думаю, что-то до нее дошло. Она была маленькая, худая и понятия не имела, что делать. Я сказал, что люблю ее, сказал точно так же, без всяких чувств. Расстегнул куртку, достал письмо Хуго.

— Не представляю, много ли ты поняла. Но хочу, чтоб ты знала, как все обстоит. Прочти, только попозже. — Я сунул письмо ей в руки и вышел.

Взял чемодан и сумку, спустился на асфальтированную дорожку, открыл калитку, не дожидаясь, пока автомат отворит ворота, и зашагал по Нурдре-гате. Оглянулся. За стеклом в окне второго этажа стояла Нина. Будто призрак девчонки, которая всю жизнь провела взаперти, под неусыпным присмотром сурового отца.

Я пошел дальше, поравнялся с «Брейдабликом».

Тросет в саду подстригал живую изгородь.

Я пересек газон, поставил багаж на траву и стал смотреть, как ловко и ровно он стрижет. С двух концов изгороди он забил колышки и протянул между ними бечевку, по ней и ровнял ветки. Опустил ножницы, утер потный лоб.

— С какой стати ты взялся за стрижку? — спросил я.

— Это всё Грета.

— Она-то при чем?

— Приходила извиниться, прощенья просила. В конце концов они даже подружились. И он сказал, что им нужен садовник.

— И она предложила тебя?

— Ага, так и было, — кивнул Тросет.

— Я знаю, что ты был там, Гуннар.

Он отвернулся.

— Знаю, что все эти годы ты молчал. Не знаю почему, но и упрекать тебя не стану. Ты, наверно, думаешь, я потребую, чтоб ты дал показания, только я не собираюсь ничего требовать. Ты дашь показания, если сочтешь, что так надо. Или не дашь, если решишь иначе.

Я пожал ему руку. Он уронил ножницы, стоял, покачиваясь с мыска на пятку, в полном замешательстве. Потом моргнул и тихонько пробормотал:

— Будем надеяться, что чего-нибудь выйдет.

Стейн Уве Санн

Белый коттедж. Она снимала второй этаж. На первом жила Ева, ровесница Сив. Я и ее знал. Много раз представлял себе, как они сидят, пьют чай и обсуждают меня. Будто наяву слышал, как Сив упорно уходит от того, что натворила, твердит, что чувствует в себе две стороны, никак не связанные друг с другом, а под конец распространяется о моем эгоизме и отчужденности. Я поднес палец к кнопке звонка. Конечно, признаваться неохота, но ведь, пожалуй, это одна из причин, что по ночам я лежу без сна, ворочаюсь и вижу перед собой ее лицо. Что, засыпая, все время слышу ее голос. По крайней мере, я хотел бы поговорить с ней, без горечи и издевки. Хотел бы узнать, правду ли она сказала или это просто последний способ вернуть меня. Чего ради ей прилагать столько усилий? Она эгоистка и готова соперничать с кем угодно, особенно с женщинами, из-за чего угодно, но долго ли она намерена стелиться передо мной? Я нажал на кнопку. Один раз и другой, потом и на кнопку первого этажа. Обошел вокруг дома, заглянул в нижнюю квартиру — пусто, никого нет. На втором этаже было открыто окно.

Я бросил камешек. В доме напротив на веранду вышел мужчина, сердито крикнул:

— Зачем камни-то бросаете?

— Все в порядке. — Я подобрал новый камешек.

— Я полицию вызову!

— Так я и есть полиция, — ответил я и опять бросил камешек.

— Только попробуйте бросьте еще раз! — Мужчина хватил кулаком по перилам веранды.

Я сел в машину и поехал прочь. Обычно она дважды в неделю ходила на тренировки, по понедельникам и средам; может, она и сейчас на стадионе. А может, позвонила мне на работу, узнала, что я заболел после истории в Рёлдале, и поехала ко мне. Я выбрал путь мимо купальни, спустился оттуда на Нурдре-гате и двинул в гору, на Клоккервейен. У ограды припаркована машина. Мой отец сидел на крыльце, ждал. Я зарулил во двор, вышел из машины, зашагал к дому. Отец не был на Клоккервейен больше года. Он встал, отряхнул брюки.

— Тебя можно поздравить, — сказал он.

— Спасибо.

— По телевизору тебя показывали.

— По местному каналу.

— Не только, еще и в «Новостях дня».

Я не знал, что сказать. Он теребил пиджак, чувствуя себя не в своей тарелке.

— Что, снова дед?

— Да, надо бы тебе приехать.

— Он в больнице?

— От больницы он отказался. Мы вызвали врача.

— Плохо дело?

— Да, вправду плохо.

— Едем.

— А на работу тебе не надо? У вас там полная неразбериха.

Мы пошли к машинам. Я пропустил его вперед и поехал следом. Так лучше всего. Отец всегда ездил с ветерком. Врубит четвертую передачу — и вперед, поэтому визг шин его автомобиля слышно издалека. В школе меня из-за него вечно дразнили. Он работал на электростанции ночным сторожем и в дневное время ходил усталый, с видом туповатым и измученным, а юные хулиганы, конечно же, этим пользовались. Постоянно подстраивали ему всякие пакости — то бумажник на дорогу подбросят, то глушитель снегом забьют, — и всякий раз он попадался на их удочку. Я стыдился появляться с ним вместе на улице. А уж родительские собрания или рождественские праздники вообще были настоящей пыткой. Я видел в заднем стекле машины его затылок, поредевшие волосы и снова, как наяву, почувствовал на себе выходной костюм, рождественский или выпускной, пиджак и брюки какие-то тесные, колются. Словно в цепях ходишь. Но я не жалел себя. Думаю, дело в том, что я не мог себе представить, что будет иначе, или что я могу потребовать чего-то большего, что жизнь может быть лучше и веселее. Печально, но я никогда не понимал, что можно добиться лучшего.

Мама ждала на лужайке. Сообщила, что в обед они помогли деду спуститься вниз и он поел вместе с ними. Казался бодрым, как никогда. Но скоро сник, сказал, что хочет прилечь. Мама слышала, как он потащился в уборную, а потом все стихло. Через некоторое время она проверила, но там оказалось пусто. Вышла на крыльцо и увидела его. Он шел в лес. Мама с отцом бросились за ним, а он спрятался за сосной и закудахтал как курица. Потребовал, чтобы отец ушел домой, иначе он ни слова не скажет. Отец ушел. Мать осталась, начала переговоры с упрямцем.

— Он сказал, что хочет отыскать себе местечко в лесу, — тихо заметила она.

— И чем же ты его задержала?

— Посулила, что ты приедешь.

— А еще что-нибудь сулила? Насчет Сив?

— Кажется, да, — пробормотала она. — Очень ему охота, чтобы вы помирились.

Отец отковырнул от стены кусок отставшей краски и медленно открыл входную дверь.

Я поговорил с врачом. Он спросил, не вызвать ли «скорую». Дед, конечно, не хочет в больницу, но можно дать ему успокоительного и отвезти туда.

Я отклонил эту идею.

Дед лежал, опираясь на целую гору подушек. Весь какой-то желтый, на лице темные пятна. Когда я заглянул в комнату, он спал, хрипло втягивая воздух и со свистом выпуская, но стоило мне закрыть дверь, как глаза открылись, хрипы умолкли. На вид он показался мне совсем слабым. Глаза, обычно ясные, зоркие, помутнели, словно подернулись молочно-голубой пленкой. Я сел на край кровати, глядя на его горбоносое лицо.

— Говорят, ты в лес собирался, новую жизнь хотел начать, — сказал я.

— Да ну? Неужто?

— Ты не помнишь?

— А что тут помнить? — Он закашлялся.

— Мама скрипку достала.

Я показал на полку над кроватью. Дед повернул голову, взглянул на свою старую скрипку.

— Да уж, иначе она никак не могла, — проворчал он. — Непременно ей надо напомнить мне о моих неудачах.

— А я любил слушать, как ты играешь.

— Это ты сейчас так говоришь, чтоб меня порадовать.

— Нет, правда любил.

Он повернул голову, без всякого выражения посмотрел на меня. Руки сплошь в печеночных пятнах. На одном предплечье черные синяки. Видно, врач брал кровь на анализ или лекарство колол. Дед поднес руку ко лбу, застонал.

— Я слышу, как течет кровь.

— Что ты сказал? — переспросил я.

— Слышу, как кровь течет.

— Ты просто себе внушаешь.

— Нет. Я чувствую. — Он отвернулся.

Опять пошел дождь. Капли монотонно застучали по гофрированной крыше за окном. Дед прислушался, попросил открыть окно. Я открыл и снова сел. Он закрыл глаза, вздрогнул и с тихим всхлипом поднял веки.

— Я рассказывал тебе о Людвике?

— Мы же вчера о нем говорили, разве ты не помнишь?

Он задумался. Похоже, вовсе не понимал, о чем я толкую. Потом веки вновь опустились, он задремал. Я сидел в этой комнатушке с косым потолком, слушал шум дождя. Сколько раз я сидел тут у окна, читал. И в дедовом доме тоже читал. Приходил к нему после школы, читал и обедал с ним вместе. Наверно, никогда не забуду дедов рыбный пудинг. Запах и вкус рыбного пудинга с карри, отварной картошкой, горохом и морковью.

— Я приврал, — проскрипел дед.

— Про Людвика?

— Не про все, но про то, что рассказывал о Людвике в лесу. Довольно много приврал. — На секунду-другую он вырубился. — Я всегда ему завидовал. И неудивительно. Мы дрались из-за девчонок, плавали наперегонки, соревновались в стрельбе, и всегда я чувствовал, что мне до него далеко. Думаешь, когда он вернулся после отсидки в наши края, стало по-другому? Ничего подобного! Хуже некуда. Людвик и на этом выиграл, ну как же, гордый нелюдим-одиночка, не мне чета, я-то жил наполовину в лесу, наполовину в городе и, как говорится, сразу двух зайцев убивал: и электричество у меня было, и водопровод, и ватерклозет, и лосятинка на столе. А он, дурень, ел мясо руками и вместо уборной в кустики ходил. Да, все осталось по-прежнему. Я косился на него и ждал случая отыграться. Вот тебе правда.

— Неудачник он был.

— Не-ет. Он кое-что сделал, — простонал дед, устало и раздосадованно.

Окно распахнулось настежь. Я закрепил створки крючками, обвел взглядом пейзаж с невысокими елками. Тучи вроде как редеют. Я вернулся к дедовой кровати. Он, прищурясь, смотрел на меня.

— Я заметил его, когда он стоял на поляне с ружьем, что-то выковыривал из ствола. У меня тоже было при себе ружье, я прислонился к дереву, поглядел на свое ружьишко, снял с предохранителя да и прицелился в Людвика. Зачем я это делал? Зачем целился в безобидного старика? Положил палец на спуск, держал его на мушке и думал, что стрелять не стану. Один раз он поднял взгляд, ровно что-то заметил, но опять опустил голову. Продолжал возиться с ружейным стволом. И тут мой палец нажал на спуск. Сам собой, почти без всякого усилия с моей стороны, спуск будто потянул палец за собой. Людвик дернулся, поднес руку к голове, будто оса его ужалила, и рухнул в траву. Я опустил ружье, сказал себе, что палец ненароком соскочил, хотя знал, поступок преднамеренный, как ни крути. Многие в округе наверняка скажут: оно и к лучшему, что Людвик на тот свет отправился. Иные еще и по плечу меня похлопают, с одобрением. Однако ж дело обстояло не так. У меня не было причины, я вообще не думал об этом. Разве он еще грозил людям опасностью? Разве я мстил за что-то? За что именно? Ведь мне он ничем не насолил. Никого из моей семьи и вообще из родни не трогал. Не было у меня причин. Я будто взял и вытащил из своего бытия сливную пробку, опустошил себя, а все потому, что не мог найти объяснения.

Дед с язвительной усмешкой взглянул на меня. А я думал о том, что все это с ним сделало. Как он, к примеру, смотрел на меня, внука, который топтался рядом, еще когда был двух-трехлетним малышом? Какие мысли мелькали у него о том, что может из меня получиться или что он может для меня сделать? Он ощупью искал стакан. Я взял стакан, поднес к его губам, попросил успокоиться. Он фыркнул.

— Все остальное, что я рассказал, правда, кроме одного. После я обыскал его куртку и нашел бумажник. Н-да, бумажник. Зачем он ему понадобился в этой чертовой глуши, в лесу? Осмотрел содержимое. Несколько грязных желтых десяток, зеленые водительские права, какие-то расписки, квитанции, обычные мелочи, а еще — завещание. Несколько слов, накарябанных на пожелтевшем листке, но тем не менее — завещание, с датой и Людвиковой подписью. Понятно, что он носил при себе такую бумажку. Там было написано, что все свое имущество он оставляет старшему сыну Греты. Вряд ли это много, подумал я и не ошибся; на следующий день мы вместе с ленсманом пошли в избушку Людвика, осмотрели скарб, и всего наследства оказалось ружье «Краг-Йёргенсен», несколько кастрюль да сковородок, снегоступы, лыжи с бамбуковыми палками, две картонные коробки с бумагами и газетными вырезками. Я съездил в Йёрстад. Хуго тогда было лет семь-восемь. Странный такой мальчонка. Помню его глаза, он словно насквозь тебя видел. «Краг» висел у меня на плече, я и протянул ему ружье. Оно, мол, теперь твое. Когда-нибудь будешь из него стрелять. Отличное ружье. Он взял «Краг», обеими руками прижал к себе, в глазах читалось удивление. Грета поблагодарила, я обещал сказать Георгу, что это мой подарок, а потом ушел. Мне вдруг стало неприятно смотреть на мальчонку с тяжелым ружьем в руках, я испытывал неотвязное ощущение, что сделал глупость. Ехал на своем старом «опеле» в сторону Хаммера и видел перед собой насмерть перепуганные глаза Людвика и как они потом успокоились, взгляд ушел в себя. — Дед повернул голову набок, с трудом перевел дух. — Не понимаю, почему я все время об этом думаю. Ведь ничего уже не поделаешь, поздно, — прохрипел он, закашлялся, попробовал отпить глоток воды. Не получилось. Сил не было. Дышал он тяжело и прерывисто, выглядел плохо.

Я встал, собираясь спуститься вниз.

— Нет, — прошептал он.

Я сел.

— Не могу больше.

— Тебе надо в больницу.

— Течет… — прохрипел он, со всхлипом втянул воздух и перестал дышать.

Я шагнул к двери, но услыхал, что он опять задышал. Глаза чуть приоткрылись, он смотрел на меня, причем вполне осмысленно. Но лицо изменилось. Стало восковым, отрешенным, словно погасло.

Подойдя к двери, я позвал маму, сказал, чтобы она поспешила. И опять вернулся к кровати. Дед открыл глаза. Они не смотрели, просто покоились под полуопущенными веками, без всякого выражения. На лестнице послышались торопливые шаги. Я наклонился закрыть ему глаза, но едва прикоснулся ладонью к лицу, как оно шевельнулось. По щекам пробежала дрожь; кожа подергивалась и жила, будто наэлектризованная. Продолжалось это три-четыре секунды, но я успел заметить, как дрожь возникла вокруг глаз, перекинулась на лоб, на щеки и рот, на подбородок и замерла. Я говорю «замерла», хотя продолжалось все это считанные секунды, а когда дрожь утихла, в лице не осталось ничего. Жизнь покинула тело, но для меня разница меж «до» и «после» была столь явственна, что, когда лицо успокоилось и я закрыл деду глаза, у меня первым делом мелькнула мысль: дедова душа покинула тело. Мысль эта казалась такой же естественной, как взгляд, брошенный на небо в студеную и ясную зимнюю ночь и отметивший, что в вышине сверкают звезды. Я сложил руки покойного на одеяле. В комнату вошли родители. Мама вопросительно посмотрела на меня — я покачал головой. Думал, она заплачет, но нет, она глядела на кровать с нежностью и даже с любопытством, потом подошла к телу своего отца, перевела взгляд на лицо, взяла его руку в свои маленькие ладони. Отец охнул, доплелся до старого чертежного стола, оперся на него и пробормотал, что дело дрянь. У меня чуть не вырвалось: «Заткнись!» Врач покосился на него, но промолчал. Отец все вздыхал и на покойного не смотрел — боялся. Я подошел к маме. Она по-прежнему держала дедову руку и не сводила глаз с его лица.

— Он что-нибудь сказал напоследок?

— Спросил про тебя.

Отец у чертежного стола вздыхал и охал. Мама заплакала. На кровати лежало высохшее, по-птичьи скрюченное тело, а ведь когда-то это был широкоплечий мужчина с большими, сильными руками, который со сломанной ногой пешком добрался из Дюренута до Брекке, что подтверждали свидетели — двое его спутников, от чьей помощи он наотрез отказался. Шагал сам, сломана ли нога, нет ли. Мама выпустила дедову руку. Сложила его ладони на груди и попрощалась. Слезы текли по ее щекам. Отец подошел к ней, неловко обнял. Я смотрел в сторону. Врач скользнул взглядом по телу покойного, повернул набок его голову, пощупал пальцами сонную артерию.

— Пойду вниз, позвоню, — сказал он.

Заметив на полочке ночного столика маленький аптечный пузырек, я взял его, открыл, понюхал содержимое. Я узнал этот резкий запах. Синильная кислота. Он держал ее наготове. Я спрятал пузырек в карман.

— О Господи, — всхлипнула мама.

Отец выпустил ее из объятий. Никто из нас не сказал больше ни слова.

Я пошел вниз, в гостиную. Свет не зажигали, но уже смеркалось. Мне было слышно, как врач разговаривает по телефону насчет перевозки. Он, мол, не знает, можно ли забрать тело прямо сейчас. Я вошел в комнату, сказал, что сперва будет прощание с покойным. Народу придет немного: я, Катрин да еще двое-трое; но у меня не было сомнений, что мама сочтет это необходимым. Я подошел к окну, стал смотреть на лес, нет ли какого движения среди темных деревьев. Бее спокойно. Дождь тихонько шелестит в листве; капли чуточку наклоняют листья, стекают вниз.

Я поехал к Сив, позвонил в дверь. Вышла Ева в халате. Я знал, она меня недолюбливает. Несколько раз мы приглашали ее к обеду, и однажды вечером, когда Сив вышла в туалет, она стала ко мне клеиться. Я сказал «нет», и после этого никакого спасу от нее не было, так и крутилась возле меня и к Сив ревновала. Ужасно ее оскорбило, что я не захотел изменять жене.

— Она в полицию уехала.

— Когда? Давно?

— Нет, несколько минут назад.

Я двинул в управление.

В дежурке был Хенрик и какой-то народ из Красного Креста. Заметив меня, Хенрик спросил, как дела у деда.

— Он умер.

— Когда это случилось?

— Примерно час назад.

— Черт… Мне очень жаль.

— Спасибо.

Я пошел дальше. По коридору сновали люди, наперебой тарахтели телефонные звонки, Коре Нурдагуту махнул мне рукой и крикнул, что я должен надеть форму, нам надо ехать в горы, в Лёурдал, там горит скотный двор, где заперты шесть сотен свиней. Я выезжал на такой пожар два года назад, занимался отстрелом. Стоял на тракторном прицепе и сквозь разбитые окна расстреливал горящих свиней. Это зрелище и запах мне никогда не забыть; вся округа на несколько километров провоняла горелым беконом. Вдобавок они жутко кричали, прямо как люди. В конце концов я не выдержал, слез с прицепа, работу закончил Ролф. Коре я сказал, что подменюсь, но, может, для меня найдется что-нибудь другое, связанное с паводком.

— Пожар тебя не устраивает? — спросил он.

— Ладно, поеду, — сказал я, прошел к себе, отпер дверь, взял ключи от гардеробного шкафчика, вышел в коридор. Мимо спешил один из юристов.

— Хуго Йёрстад заходил, хотел взглянуть на свое дело семьдесят пятого года, — сказал он.

— Что-что?

— Хотел посмотреть материалы расследования по факту гибели отца.

— Ну и как, посмотрел?

— Я разрешил ему полистать дело в моей конторе. Не надо было этого делать?

— Не знаю, — сказал я.

— Все плохо?

— Не знаю.

Я пошел в гардероб переодеться, но по дороге передумал; конечно, надо спешить, но я не мог не заглянуть в архив, прямо сейчас. Глупо, конечно, только ведь ничего не изменится — что случилось, то случилось. Я принялся искать папку, ее переставили, поиски затянулись, и надолго, так что у Коре Нурдагуту лопнуло терпение и он пошел за мной.

— Где этот разгильдяй? Кто видел Санна? — громко вопрошал он в коридоре.

Я спрятался за архивным шкафом. Коре распахнул дверь, секунду постоял на пороге, снова захлопнул дверь и затопал дальше, продолжая разоряться:

— Вечно с ним так! Сперва болеет, потом… Эй, погоди!

Я чувствовал себя хреново. Хорош полицейский — спрятался от начальника.

Вытаскивая очередной архивный ящик, я подумал, что у меня было время передумать и заняться той работой, на которую меня поставили, но отмахнулся от этой мысли. Мне хотелось одного: найти папку, которую Хуго Йёрстад читал в конторе у Стуэланна, юриста. Папка обнаружилась в дальнем конце ящика, она слегка выступала над остальными: то ли засунули ее в ящик неловко, то ли, наоборот, вытащили немножко, чтобы видно было. Я пихнул ее под мышку, выглянул в коридор и нырнул в кабинет Туве. Секунду-другую постоял с папкой в руках, неуверенный, стоит ли в нее заглядывать. Вдруг там что-нибудь есть, может, аккурат то самое, что расставит все по местам. А может, и нет там ничего, и вот этого я боялся. Сел, открыл папку, перелистал бумаги, взглянул на протокол осмотра места происшествия, мною же тогда и составленный, перевернул еще несколько страниц не слишком толстой пачки и добрался до протоколов двух допросов Хуго. Начал читать. Тринадцать лет прошло, и я, оказывается, много чего позабыл. Он сказал много такого, что совершенно выпало у меня из памяти. В частности, дважды повторил, что ему жалко мать, у которой будут большие проблемы с усадьбой, если он сядет в тюрьму. Значит, Хуго не сомневался, что его ждет судебный процесс и тюрьма. Рогер оба раза пытался втолковать ему, что до этого вряд ли дойдет. Пока что ведется расследование, и если он не ошибается, тем все и кончится. Почему я тогда не обратил на это внимания? Речь-то шла не о симптоме, не о знаке психологического характера, надо было все понимать буквально: фактически он признался, что убил родного отца. Слова Хуго записаны тут черным по белому, и никто из присутствовавших на допросе и читавших протокол не уразумел сути? Мы, понятно, не спецы по уголовным делам, но все ж таки? Вдобавок я заметил, что Хуго говорил как-то скованно, канцелярским языком, словно выступал перед общественностью от имени партии или предприятия. Вместо «я» упорно говорил «человек» или употреблял неопределенно-личную форму. А о братьях своих и о сестре — в первую очередь о Роберте — высказался так: «Он вообще ни о чем понятия не имел. Считал, что все в полном порядке. Этот болван знать не знал, как обстояло на самом деле». И тут никто не насторожился. Где я-то был во время допросов? Я открыл второй протокол, стал читать и наткнулся на пассаж, о котором вообще начисто забыл. Неожиданно, когда речь шла о его отношении к Георгу, Хуго принялся говорить о Тросетах, о Гуннаре и Еве. Рассказал, какие они хорошие люди, и как трудно жили, и как жаль, что Ева умерла так рано. В ее смерти ничего странного не было, она заболела раком, слегла и уже не встала. Это понятно, если вправду все обстояло так, как говорил Тросет. Но с чего бы мне сомневаться? Этаких охотников поскандалить да пошуметь почем зря, как Георг, еще поискать, он и впрямь больше шумел, чем дело делал, хотя, вероятно, вся штука в том, что у них в роду взяли за правило портить да рушить все, что подвернется, — и среди окружающих людей, и в семье тоже. С другой стороны, интерес Хуго к Тросетам. Ведь, по-моему, явно бросалось в глаза, как много он о них рассуждал. Допрашивающий хотел вернуться к несчастью, спросил, не случилось ли в тот день или «в недавнем прошлом» чего-нибудь еще, кроме этой стычки между ним и Георгом. И Хуго ответил: «Мы с отцом были у Тросета». Допрашивающий спросил, что они там делали. Хуго: «Послали Гуннара в магазин и позабавились маленько». Допрашивающий: «Позабавились? Чем же? Еву дразнили?» Хуго: «Нет… Так, поиграли». После этого Хуго попросился в уборную. Я сидел, глядя на строки протокола. «Послали Гуннара в магазин и позабавились маленько». Я отложил папку и прошелся по комнате. Георг Йёрстад. В эту семейку он вошел зятем. Через женитьбу. Нет, отмахнуться никак нельзя. Надо идти к Коре Нурдагуту, рассказать о Роберте и Нине, о моем разговоре с Тросетом, о Хуго. Я ведь слова не говорил о том, чем занимаюсь. Жди неприятностей, что бы дальше ни произошло.

Я вдруг понял, что не имею ни малейшего желания уходить из полиции. И эта мысль до смерти меня напугала.

Захлопнув папку, я вышел из архива. Что, если Роберт никуда с Ниной не поехал? Он казался таким спокойным, во всем со мной соглашался, и как раз это должно было меня насторожить. Вдруг он рванул за Хуго? Я как вкопанный замер на до блеска отмытом линолеуме. Третьего дня он сломал челюсть Терье Трёгстаду.

Я пошел к себе, отпер кабинет, положил папку на стол, позвонил по внутреннему телефону дежурному, спросил, где Коре, и услышал в ответ, что он уехал. Ладно, позвоню на Нурдре-гате. Я набрал номер. Включился автоответчик. Я оставил сообщение: пускай они немедля разыщут Хуго и доставят его в полицейское управление.

В коридоре мне опять встретился юрист.

— Коре был отнюдь не в восторге, — сказал он.

— Знаю, — бросил я и пошел дальше.

— Твоя жена заходила.

— Сив? Когда?

— С полчаса назад.

— Просила что-нибудь передать?

— Не знаю.

— Почему ты не попросил ее подождать? — спросил я, направляясь к выходу.

— С какой это стати я должен спасать твой брак? — крикнул он мне вдогонку.

Я вышел на крыльцо. Нужно это сделать. Уже которую неделю меня мучили жуткие головные боли и хроническая бессонница, и конца-краю этому не было. Я повернулся и снова открыл дверь, но в тот же миг возле лестницы затормозила машина, водитель нажал на клаксон. Тиллер с Рогером. Тиллер выскочил на тротуар.

— Едем с нами, — сказал он.

— Сперва мне надо кое-что сделать.

— Нет, ты должен ехать с нами.

Я взялся за ручку двери. Тиллер кивнул на машину.

— Садись.

Роберт Йёрстад

Скотобойня находилась пониже молокозавода, в Мулёкке, ближе к Квенне. Не настолько близко, чтоб возникла необходимость в эвакуации, хотя вода затопила лес в двух-трех сотнях метров от серой бетонной постройки и превратила его в болото. Сызнова лил дождь. Клубы тумана висели над гребнями холмов, как все последние недели. Я пересек площадку перед бойней, направился к торцу, к двери с надписью «Экстренный забой». Остановился, немного подождал и приоткрыл раздвижную створку. Внутри было пусто. Я опять вышел на улицу, зашагал к главному входу, думая, что делаю ошибку, что буду жалеть, но лучше уж пожалеть, чем видеть, как он в очередной раз выйдет сухим из воды. Пускай получит по заслугам. Вот и вход в забойный цех. Внутри верещал и хрюкал гурт свиней. Дожидался газовой камеры.

Подошел один из местных сотрудников.

— Хуго не видел? — спросил я.

— Только что был здесь.

— Не говорил, куда собирается?

— А он не домой поехал? Нет? Тогда, наверно, он у себя в бытовке.

— У него тут и бытовка есть?

— Ага, за бойней. Ты ведь Хуго ищешь?

Я вышел на улицу и двинул вокруг бойни. Никаких бытовок я тут раньше не видел, впрочем, и на задворки тоже не ходил. Прямо за углом стояли контейнеры с вонючими отходами — старые чаны, в которых когда-то шпарили свиней. Отслуживший свой срок «убойный» автомобиль лежал на боку с сорванной крышей. На поросшей травой площадке, ближе к залитому паводком лесу, стояла муэльвская бытовка. На двери красовался здоровенный висячий замок. А возле бытовки был припаркован грузовичок Хуго. Водительская дверца открыта. Я огляделся по сторонам. Что-то мне подсказывало, он где-то рядом; я прямо-таки чувствовал его взгляд. Подошел к двери, замер и прислушался. Внутри тишина. Подобрав камень, я попытался сбить замок, но он не поддавался. Взял другой камень, побольше, — снова без толку. Наверняка там что-то есть, твердил я себе, пошел к грузовичку, стал на подножку, заглянул в кабину. За сиденьями лежал «Краг». Я взял ружье, спрыгнул на землю, проверил, заряжено ли. Один патрон был в стволе. Сняв ружье с предохранителя, я вернулся к бытовке и пальнул по замку. Он крутанулся, однако ж остался целехонек. Я прислонил ружье к стенке бытовки, сходил к мусорным чанам, пошарил там, выудил железный прут, воткнул его между дверью и косяком и начал отжимать. Порядок! Дверь распахнулась. Я вошел внутрь. В дальнем конце у окошка стол и плетеный стул. У стены три голубых ящика из-под молочных пакетов, набитые старыми бумагами да газетами. На верстаке, приколоченном к стене, паяльник, вольтметр, инструменты и всякие электронные аппараты. Я взял в руки алюминиевую коробочку. Сбоку фломастером написано: СВЕТОЭКОНОМАЙЗЕР. Хуго давно увлекался электроникой. Мамаша считала его «настоящим изобретателем». Он сконструировал устройство, открывающее ворота, и, стало быть, штуковину, которая экономит свет. Если не ошибаюсь, его изобретения постигла та же судьба, что и рисунки. Я положил коробочку на место, подошел к столу, где лежали несколько фотографий и газетных вырезок. Первой мне в глаза бросилась фотография Нины, та самая, из моей комнаты. Да, она всегда была очень красивая, а на этом снимке казалась особенно живой и бодрой. Я спрятал снимок в карман. Потом глянул на газетную вырезку. Из мелхусского «Курьера» за 1942 год. Передовица о расовой гигиене, написанная нашим дедом, Людвиком Йёрстадом. Некоторые фразы о важности проведения генетической селекции среди населения, чтобы «обеспечить ему силу и жизнеспособность», были подчеркнуты. Под статьей помещена фотография трех мужчин в форме, на фоне какой-то казармы. На земле виднелись комья снега. Двое мужчин были в немецких мундирах, третий обведен карандашным кружком со стрелкой и подписью: Л. ЙЁРСТАД. Я видел дедовы фотографии, правда давно, и забыл, как он выглядел. Пока я рассматривал пожелтевший снимок, сердце вдруг учащенно забилось, меня бросило в холодный пот. Не знаю почему, кровь гулко стучала в висках, голова гудела. Я положил вырезку на прежнее место, подошел к молочным ящикам, копнул — старые письма, какие-то дедовы бумаги, а в самом низу в одном из ящиков обнаружилась пачка карандашных рисунков. Я их вытащил. На всех изображена усадьба. На каждом листе — одна или две постройки; ни единого, где бы он нарисовал и жилой дом, и сарай, и гараж, и скотный двор. Это был Йёрстад. Точные рисунки, не беглые наброски, а изящные и очень подробные. Я положил их обратно в ящик, вспомнил фортепианную струну, собаку Трёгстада, мужчину, который стоял в саду, и человека наверху, возле крепости. Прислонился к стене. Меня опять бросило в холодный пот. Я выпрямился, пошел к столу. Рядом, на полу, лежали газеты. Сжечь надо эту бытовку к чертовой матери. Глупость, конечно, но мне не хотелось, чтобы другие это увидели и как-то использовали. Сколько позора может выпасть человеку на долю? Я вынес газеты на улицу, порвал, разложил вдоль стены, вытащил спички и бросил взгляд на бойню.

На площадке, в грязи возле грузовичка, стоял Хуго в кожаной куртке и черных резиновых сапогах. Стоял сгорбившись, исподлобья глядя на меня. Этакий глуповатый бродяга, что носится с нелепыми прожектами, с которыми никому неохота связываться. Стоял и косился на меня, сутулый, физиономия кислая, обиженная. Неожиданно он усмехнулся, сухо кашлянул и передернул плечами.

Я бросил спички, шагнул к нему. Он наверняка видел, что я хотел сделать, однако ж не двигался, будто прирос к земле. Рядом были остатки сожженной мусорной кучи, сверху в золе валялась ножка от стула, из какого-то темного дерева. Я на ходу нагнулся, подобрал ее. Тяжелая штуковина. Отлично, подумал я, гикори[13], то, что надо. Хуго не шевелился.

— Ты понимаешь, что наделал? — крикнул я и вмазал ему деревяшкой по морде.

Он отшатнулся, но равновесия не потерял, стоял, по-прежнему ссутулясь, все с тем же глупым видом. Я заорал, чтоб он приготовился к встрече с Создателем, пошел на него и снова взмахнул своей дубинкой. Удар пришелся сбоку, почти в висок. Он покачнулся, правда, на ногах устоял, только скривился и мутным взглядом уставился на меня.

— Соображаешь, что натворил?!

Ответа не последовало.

— Ты что, оглох?

Хуго открыл рот и хрюкнул по-свинячьи. Он всегда ловко подражал голосам животных, и я не раз попадался на обман. Вот и сейчас он хрюкнул точь-в-точь как довольный поросенок, когда его почесывают. У меня потемнело в глазах. Я швырнул дубинку, попал ему по скуле. Он взмахнул рукой и, оступившись, плюхнулся наземь — сел в грязь, вытянув ноги вперед, как мальчишка на капустном поле. Захлопал глазами, того гляди, рухнет навзничь, но сумел-таки сфокусировать взгляд, стал на колени и поднялся на ноги. Из разбитой скулы длинной темной дорожкой текла кровь. Он шагнул в мою сторону, посмотрел на меня, опять хрюкнул и ухмыльнулся. В ухмылке не было ни насмешки, ни уступки. Идиотская, омерзительная ухмылка, будто прилипшая к физиономии. И тут я вконец осатанел. Ишь, хрюкает да лыбится как идиот. Никогда я не бил людей головой. А тут сгреб Хуго за куртку и треснул раз и другой. Шел к домишку, не выпуская его куртки, и лупил головой по лбу, по глазам, по губам, по носу. В горле у него булькало и хрипело, но он не сопротивлялся, мешком висел в моих руках, пока мы не остановились возле бытовки. Один глаз у него был сплошь залеплен кровью, другой тупо пялился на меня. Но сознания он не терял. Разбитые губы по-прежнему кривились в дурацкой ухмылке. Он попытался облизнуть их, закашлялся, снова одним глазом взглянул на меня, хотел что-то сказать. Из горла вырвалось шипение. Он закрыл рот, посмотрел вверх, снова провел языком по губам.

— Я хорошо о ней заботился. И она была благодарна. А когда она последний раз благодарила тебя, хоть за что-нибудь? — прохрипел он.

Одной рукой я поднял его за куртку, а другой нанес удар. Он слегка шевельнулся — вытянул голову вперед, навстречу моему кулаку. Я услышал хруст и отпихнул его. Он повалился навзничь, как сломанное огородное пугало, обмяк, перекатился на живот и замер, лицом в грязи. Лежал так минуту-другую. Потом шевельнулся, повернул голову, застонал. Кое-как перевалился на спину, одним глазом уставился на меня и прогнусавил:

— Я следил, чтоб никто ее не трогал. Это моя заслуга. Ты разве сумел?

— Заткнись! — рявкнул я и шагнул к нему.

— Она чистая. Чистая! Это моя заслуга, а не твоя, — прошептал Хуго.

— Заткнись!!

Вне себя я начал пинать его сапогами, со всей силы, потом разом остановился и отступил. Ведь он этого и добивался! Зря, что ли, толковал насчет того, чтоб быть избитым. А он посмотрел на меня, просипел: «Еще не конец, Роберт», — скроил гримасу и пополз к бытовке. Дополз, повернул голову, медленно, дрожа всем телом, опять посмотрел на меня, протянул руку и свалил «Краг» на землю. Слазил в карман куртки, что-то достал, положил в траву и начал ковыряться с ружьем.

— Хуго! — сказал я.

Он переломил ружье, выгреб из травы патрон. Терпеливо, с жутковатой замедленной обстоятельностью, словно забыл последовательность операций, которые пятнадцать лет кряду проделывал изо дня в день, загнал патрон в ствол. Опять лег на бок, с трудом перевел дух, шевельнулся, что-то прошептал. Похлопал по ружью, просительно взглянул на меня.

— Пожалуйста, — едва слышно донеслось до меня, будто шелест деревьев над головой.

Я не двигался. Тогда он стал поворачивать ружье, все так же медленно и обстоятельно, пока дуло не оказалось против его лица. Наклонил голову, прижался лбом к дулу и попробовал дотянуться до курка. Не достал, но шевелил пальцами, тянулся, чтобы пустить себе пулю в башку. Я подошел, поднял ружье, отступил на несколько метров и повернулся к затопленному лесу. Деревья глубоко тонули в воде. За ними, урча, плыла моторка.

Сзади послышался стон. Я оглянулся. Хуго на четвереньках стоял в грязи и раскачивался взад-вперед. На разбитых губах пузырилась кровавая пена. Он пытался посмотреть на меня, поднялся на колени, пошатнулся, попробовал собраться с силами и, цепляясь за стену, встать на ноги. Я отвернулся, слыша, как он упал и начал все сначала, медленно, с трудом, потом опять рухнул без сил, несколько минут лежал, тяжело, со свистом дыша, как продырявленный надувной матрас. И сызнова, хватаясь за стену, начал подниматься, с непостижимым терпением. На сей раз все прошло удачно — пошатываясь, он стоял на ногах. Поплелся к грузовичку, подковылял к подножке, взгромоздился в кабину, сел за руль. Довольно долго было тихо, потом закашлял мотор. Хуго сидел, опустив голову, смотрел на баранку. Немного погодя положил руку на рычаг скоростей. Отпустил сцепление, и грузовик, подпрыгивая на ухабах, покатил прочь, сшиб один из брошенных чанов, раздавил какую-то рухлядь и исчез за углом.

Я скользнул взглядом по травянистой площадке, где он лежал, по стене, за которую он цеплялся. Подошел к стене, вытащил из занозистого дерева отставший гвоздь. Осознал, что в кровь избил родного брата. До полусмерти избил человека, который даже не пытался дать сдачи, лупил так, как самый жестокий собачник не лупит самую паршивую сучку. Я вытащил патрон, поставил ружье в бытовку.

Вышел на улицу, поплелся вокруг бойни.

На погрузочной аппарели стояли трое мужиков в халатах, курили. Среди них тот малый, с которым я разговаривал. Он кивнул на ворота.

— Хуго только что уехал. Ты видал его?

Я прошел мимо молокозавода и направился к инвалидному дому. Старики сидели на верандах, грелись на солнышке. На остановке автобуса Отис в кресле-коляске хвастал медалями перед какими-то приезжими соплюшками. Зрелище было глупое и бессмысленное. Лучше б взяли да умерли, и дело с концом. Все равно скоро Богу душу отдадут. Чего они цепляются за последние склеротические годы или считанные месяцы, им оставшиеся, делают вид, будто им позарез необходимо подставлять свою сморщенную кожу жаркому летнему солнцу, украшать ее загаром?

Я продолжил путь к центру, мимо «Статойла» и промзоны, вышел к старому крытому бассейну, пересек улицу и площадь Домусторг и сел на скамейку возле пожарного депо. В депо кипела работа. Я достал сигареты, отсыревшие от пота, закурил. Пот катился по спине, по животу, по лицу. Я попробовал утереть лицо, но бросил это дело, сидел и глазел на пожарных, которые погрузились в машину с противодымным снаряжением и укатили. Надо бы двинуть к Сив, раз и навсегда убедить ее, что уезжать не стоит, подумал я, поднял голову и заметил Стефана Колдинга, он шел с Нурдре-гате. Брюки и куртка серые от грязи. Я отвернулся, но Стефан подошел ко мне.

— Про оползень слыхал? — спросил он.

— Оставьте меня в покое!

— Обвал случился, — повторил он.

Я бросил окурок.

— Где?

— Вон там, наверху, — ответил он, показывая рукой.

Я вскочил и побежал туда.

— На твоем месте я бы не ходил! — крикнул Стефан мне вдогонку.

Я бежал по Нурдре-гате, мимо автобусной остановки, добрался до дома Хуго и Бетти. Грузовичка во дворе не было, я завернул за угол, промчался мимо «Брейдаблика», одолел последний подъем и гребень горы. Высокий уступчатый холм, где жил Стейн Уве, располагался между подсвеченной лыжней и слаломной трассой. Теперь его не было. Не было ни дома, ни тихого сада. Казалось, тяжелая кулинарная лопатка раскроила склон — пониже полоски, разделявшей оползень и мелколесье, зиял иссиня-серый шрам. Оползень, расширяясь, съехал к болоту внизу и выплеснулся на него. По обе стороны дороги стояли автомобили. Две пожарные машины, «скорая» и две полицейские легковушки. Народ спустился к болоту, стоял возле оползня и смотрел на остатки того, что еще недавно было домом и скарбом Стейна Уве. Искореженный велосипед. Обломки красного кожаного дивана. Куски стены. На оползне стояли Стейн Уве и Хенрик Тиллер. Я бежал вверх по Клоккервейен и думал, что Стейн Уве должен бы знать об этой опасности. Под участком была глина, а поскольку охотников купить его не нашлось, Стейну Уве он достался задешево, хватило денег даже на покупку, перевозку и восстановление старой почтовой станции. Добежав до тропинки, я тоже спустился по ней к болоту. Люди сгрудились так тесно, что мне пришлось расталкивать их, иначе вперед было не пробиться. В конце концов я пробрался сквозь толпу и сразу же увидел пышущую здоровьем физиономию Рогера Мелломбаккена, резко выделявшуюся среди лысоватых тридцатилетних мужиков и тощих теток.

— Чего тебе надо?

— Не твое дело, — отрезал я.

— Ты поосторожней! — сказал он.

— Заткнись. Ты только рад будешь, если я гробанусь.

Я отпихнул его, спрыгнул вниз и, увязая в сизой глине, зашагал к Стейну Уве и инспектору. Тиллер вроде как старался увести Стейна Уве. Между нами на куче глины лежал холодильник. Целехонький. Будто какая-то великанская рука бережно поместила его туда.

Я подошел к ним. Тиллер теребил Стейна Уве за рукав.

— Он потерял все, что имел. Оставь его, — сказал я.

Тиллер уставился на меня. Я повернулся к Стейну Уве. Он стоял с отсутствующим видом, совершенно подавленный, кожа на лице обвисла дряблыми складками, взгляд безумный.

— И ты здесь, — пробормотал он.

— Да. Что произошло?

— Она погибла, — упавшим голосом сказал он.

Я взглянул на Хенрика Тиллера. Тот кивнул головой, показывая на какое-то место поблизости.

— Кого ты имеешь в виду? — спросил я.

Он опять кивнул.

Я повернулся и увидел ее. Она лежала на спине, в красном платье. Рядом стояла черная медицинская укладка. Кислородная маска валялась в грязи. Я подбежал, присел на корточки.

— Сив? — сказал я и только теперь увидел, что одна ее нога сломана и вывернута под прямым углом. На бедрах, икрах, плечах чернели кровоподтеки, порванное платье открывало грудь. Минуту-другую я сидел не шевелясь, смотрел на нее с таким ощущением, словно внезапно угодил в глубокий туннель. Все звуки, голоса, рокот моторов, вой сирен смолкли. Не может быть, это не Сив, твердил я себе, глядя ей в лицо. На носу, на щеках проступили веснушки. Я перевел взгляд на босую ногу. На ней виднелась ссадина. Мне нравились ее ноги. Маленькие, изящные, пожалуй, единственное в ней по-настоящему маленькое и изящное, и, на мой взгляд, именно такие, какими должны быть женские ножки. А сейчас жизнь из них ушла. Я повторял себе, что это она, Сив, что я смотрю на нее. Думал о том, что собирался заехать к ней, мы бы проговорили всю ночь, ведь как раз нынче вечером и ночью я бы постарался убедить ее, что ей нужно непременно переехать на Мелё, где мы построим себе дом, большой, красивый, наверху, возле крепости, поодаль от других. Заведем ребятишек и будем счастливы. Я брошу пить, и скандалить, и делать глупости. Мы же замечательно подходим друг другу, и я знал, как поступить с усадьбой, которую предстоит отстроить заново, она станет более удобной и практичной, чем старая допотопная развалюха. Вот чем я займусь, обоснуюсь на земле, остепенюсь, а все прочее, что толкало тебя на скверные поступки, заставляло снова и снова позориться на виду у всего города, все это никуда не исчезнет, но будет тихо-спокойно лежать, потому что ты заживешь по-другому, ко всему этому я за много лет привык, но смириться так и не сумел, не с кем было поделиться, вот что плохо-то, я — Весы, а Весы стремятся к гармонии и равновесию, каждому, кто мало-мальски разбирается в звездах, это известно, а ты была Скорпионом, которому необходимы Весы, мы двое нужны друг другу — так что же ты делаешь здесь, в обломках дома Стейна Уве Санна, доброжелательного полицейского, которого ты снова и снова унижала, а он и не догадывался?

Я тронул ее лицо. Холодное. Отдернул руку. Стейн Уве открыл ее сумочку, покопался в содержимом. Что-то нашел и вытащил.

Ее обручальное кольцо.

— Она его носила, Видишь?

— Пойдем, а? — попросил Тиллер.

Стейн Уве посмотрел на умершую.

— Она беременна, — прошептал он. — У нее будет ребенок. Мой ребенок.

Я встал.

— Что ты сказал?

Он обернулся ко мне.

— У нее будет ребенок, от меня, — пробормотал он и вдруг не выдержал, точно с цепи сорвался, бросился к ней, оттолкнул меня, упал подле нее на колени, прикрыл ей рваным платьем грудь. Потом взял ее руку, поднял, надел на безымянный палец обручальное кольцо. Наклонился, прижал ее руку к лицу, стал целовать. Да-да, осыпал эту руку поцелуями и повторял ее имя, снова и снова. Я смотрел на Сив, на ее впалый живот. Потом отошел к Тиллеру.

— Тебе что-то нужно? — спросил он.

Я долго молчал. Стейн Уве по-прежнему сидел, держа руку Сив. Я понятия не имел, что делать.

— Ты не знаешь, кто отец? — спросил Тиллер.

— Стейн Уве думает, ребенок его.

Тиллер посмотрел на меня, и взгляд его говорил, что ему хорошо известно, как много в мире всякой мерзости, но он не перестает удивляться такому положению вещей.

— Гроб несут, — сказал Тиллер Стейну Уве.

— Нет, пускай подождут, еще не пора, — тихо проговорил Стейн Уве и принялся счищать застывшую глину с ее рук, бедер, щиколоток. Попробовал отряхнуть платье. Я еще раз глянул на Сив, отвернулся и медленно побрел прочь от Стейна Уве и Тиллера.

Стейн Уве встал, окликнул меня:

— Ты что, уходишь?

— Да, ухожу, — на ходу сказал я.

Он догнал меня, схватил за плечо, пытаясь остановить.

— Роберт, не уходи! — Ему не хотелось оставаться тут одному. Потому он и старался меня задержать.

Я высвободился, увязая в грязи, дошел до края оползня, вылез на тропинку, раздвинул толпу и зашагал к дороге. Еще раз оглянулся назад, посмотрел на оползень. Стейну Уве что-то вкололи, и он опять пытался отделаться от Тиллера. Больше я не оборачивался, не знаю, что было дальше, я так еще и не смог съездить потолковать с ним. Мне совершенно не нравится вся эта ложь, с которой ему приходилось мириться, не по душе, что об этом знал весь город. Нет, он такого не заслуживал. Я услышал внизу, на оползне, чей-то крик, выбрался на дорогу и направился вниз, к Нурдре-гате. Прошел мимо «Брейдаблика», не отрывая глаз от асфальта. Обогнул поворот, миновал дом Хуго и Бетти, отметив краем глаза, что грузовичок на месте, возле гаража. Бетти скребла граблями газон. Остановилась, посмотрела на меня, окликнула по имени. Я продолжал идти. Мимоходом углядел, что на кухне кто-то есть. Вроде бы Хуго. Сидит, склонясь над столом. Все-таки едва ли он. Но я не ошибся, это действительно был Хуго.

— Роберт! Куда ты? — крикнула Бетти. Выбежала за калитку, почему-то с бутылкой инсектицида в руках.

А я шагал, не поднимая глаз, мимо автобусной остановки, вышел на Главную улицу, пересек ее, остановился на углу возле Кредитной кассы. Дальше не пошел. Теперь, сказал я себе, ты от всего откажешься. И примешь все, что будет. Плохое и хорошее не существуют по отдельности, они всегда перемешаны. Я оперся рукой о фонарный столб. Никакой жалости к себе быть не должно. Нет, просто жизнь временами наносит удары. И это один из многих, какие получают люди вроде тебя, подумалось мне.

Я поднял глаза. Перед «Экспертом» стоял Ян Туре.

— Минутка найдется? — спросил он.

Я покачал головой, глядя в сторону.

— Брат твой хочет кое-что тебе показать.

Оттолкнувшись от столба, я двинул к «Эксперту», все тело словно налилось свинцовой тяжестью. Открыл дверь. В глубине у прилавка стоял Юнни с дистанционным пультом в руке. Вид у него был довольный.

— Получил работу? — спросил я.

Он знаками показал, что, наверно, да.

— Ты в Йёрстаде был? — поинтересовался Ян Туре.

Я сказал, что дорогу перекрыли, но усадьбу, как я понимаю, смыло.

Ян Туре повернулся к телевизорам, взял пульт, включил видеоканал. Взял другой пульт, перемотал и нажал «воспроизведение». На экранах возникла Квенна. Мы были в вертолете.

— НГРТ передавало нынче после обеда, — пояснил Ян Туре.

Это был репортаж из Мелхуса, о паводке. Журналист говорил, что район вокруг Мелхуса — один из тех, какие сильнее всего пострадали от разлива. Вертолет летел над Квенной к верховью долины. Вот то место, где река сужалась и вода обрушивалась в стремнину между горами, потом она вновь разливалась тихим озером, на поверхности которого плавал всякий мусор. Я увидел Лиен — ближние к реке дома стояли в воде. Кругом ни души. Вертолет шел вдоль правого берега, на экране появился Вассхёуг. Бычки на участке возле аллеи. Во дворе новые вассхёуговские автомобили и сам Вассхёуг, смотрит вверх. Усадьба скрылась из виду, вертолет продолжал путь на север над широкой долиной. Дорога. В нескольких местах размытая. Автобусная остановка возле Брекке. Пилот развернулся и прошел над Мелё.

— Теперь смотри внимательно, — сказал Ян Туре.

Камера снимала участок между мостом и усадьбой. Всё под водой. Потом на экране возник Йёрстад. Дома затопило, но они стояли. И жилой дом, и скотный двор, и машинный сарай — все на месте. Странно смотреть, серо-зеленая вода и красная крыша жилого дома, красная кровля скотного двора и ржавый гофр машинного сарая. Мирное зрелище, вода спокойная, зеленая, неопасная. Вертолет шел над холмом. Камера дала крупный план: каменная загородка возле крепости, наши коровы, бычки и несколько мамашиных кур. Скотина щипала траву, куры важно расхаживали рядом. Я отчетливо видел их всех и тихонько назвал по имени каждую корову, каждого бычка. А вертолет был уже над крепостью, опустился к обрывистому северному склону и полетел дальше вверх по течению Квенны. Я прислонился к прилавку, глянул в окно. На тротуаре толпился народ, смотрел на экраны. Я обернулся к Юнни.

— Усадьба-то наша стоит!

Он радостно кивнул.

— А я думал, ее смыло.

Я подошел к стулу, сел. Жуткое дело, подумалось мне, Йёрстад выстоял. Я наклонился, обхватил голову руками, услыхал его шаги, понял, что он рядом. Он сел на соседний стул.

— Ничего страшного, — сказал я, — все идет по кругу. Этаким круговоротом. Ты вот мой брат.

Юнни обнял меня за плечи, а смотрел так, будто готов сделать для меня что-то очень хорошее, только не знает что.