Печаль Гота Одина

372 г.

Входная дверь распахнулась, и в залу ворвался ветер. Пламя в очагах вспыхнуло с новой силой; едкий дым, клубившийся под крышей, в которой были проделаны отверстия, чтобы он выходил наружу, устремился вниз. Ярко засверкало сложенное у двери оружие: наконечники копий, лезвия топоров, шишечки щитов и рукоятки клинков засияли неожиданным светом. Мужчины, что сидели за столами, вдруг притихли; женщины, подносившие им рога с пивом, принялись беспокойно озираться по сторонам. В полумраке, царившем в зале, как будто ожили резные лики богов на колоннах, а вслед за одноруким отцом Тивасом, Донаром и Братьями-Конниками пробудились к жизни изображения зверей и славных воинов, и словно зашелестели листьями переплетенные ветви на деревянных стенных панелях. «Ух-ху», — шумно вздохнул ледяной ветер.

Показались Хатавульф и Солберн. Между ними шагала их мать Ульрика, и взгляд ее был не менее свирепым, чем у ее сыновей. Они остановились — на мгновение, но тем, кто ожидал их слова, этот миг казался неимоверно долгим. Потом Солберн закрыл дверь, а Хатавульф сделал шаг вперед и поднял правую руку. В зале установилась тишина, которую нарушало лишь потрескивание дров да учащенное дыхание людей. Первым, однако, заговорил Алавин. Вскочив, он воскликнул:

— Мы идем мстить! — Голос его сорвался: ведь Алавину минуло всего только пятнадцать зим.

Воин, сидевший рядом, потянул мальчика за рукав.

— Садись, — проворчал он, — и слушай, что скажет вождь.

Алавин поперхнулся, покраснел — и подчинился.

Хатавульф криво усмехнулся. Он пришел в мир на девять лет раньше своего нетерпеливого единокровного брата и на четыре года опередил родного брата Солберна, но выглядел куда старше — высокий, широкоплечий, с соломенного цвета бородой и походкой крадущегося дикого кота. Он правил соплеменниками вот уже пять лет, со дня смерти своего отца Тарасмунда, а потому возмужал духом быстрее ровесников. Находились, правда, такие, кто уверял, что Хатавульф беспрекословно повинуется Ульрике, но всякому, кто ставил под сомнение его мужество, он предлагал поединок, и мало кому из противников вождя удавалось уйти с места схватки на собственных ногах.

— Да, — произнес негромко Хатавульф, но его услышали даже те, кто располагался в дальнем конце залы. — Несите вино, женщины. Гуляйте, мои храбрецы, любите жен, готовьте снаряжение. Друзья, предложившие помощь, спасибо вам. Завтра на рассвете мы поскачем отомстить убийце моей сестры.

— Эрманариху, — пробормотал Солберн. Он был ниже Хатавульфа ростом и волосы его были темнее; труд земледельца и ремесленника гораздо больше привлекал его, нежели война или охота, однако он словно выплюнул то имя, что сорвалось с его уст.

По зале пробежал ропот. Смятение среди женщин: одни отшатнулись, другие кинулись к своим мужьям, братьям, отцам, возлюбленным, за которых собирались выйти замуж. Те же — кто обрадовался, кто помрачнел. Среди последних был Лиудерис, воин, осадивший Алавина. Он встал на скамью, чтобы все видели его — коренастого, седого, покрытого шрамами, вернейшего сподвижника Тарасмунда.

— Ты выступишь против короля, которому принес клятву? — спросил он сурово.

— Клятва утратила силу, когда Эрманарих приказал затоптать Сванхильд конями, — ответил Хатавульф.

— Но он говорит, что Рандвар покушался на его жизнь.

— Он наговорит! — вмешалась Ульрика, становясь так, чтобы быть на свету. Рыжие с проседью кудри обрамляли ее лицо, черты которого казались отмеченными печатью Вирд[1]. Шею Ульрики обвивало янтарное ожерелье из северных земель, плащ был подбит роскошным мехом, а на платье пошел восточный шелк, — ведь она была дочерью короля и вдовой Тарасмунда, род которого вел свое начало от богов.

Стиснув кулаки, она бросила Лиудерису и остальным:

— Нет, не из пустой прихоти замыслил Рандвар Рыжий убить Эрманариха! Слишком долго страдали готы под властью этого пса. Да, я называю Эрманариха псом, который недостоин жизни! Пускай он возвеличил нас и раздвинул пределы от Балтийского моря до Черного, пускай. То — его пределы, а не наши, и они отойдут с его смертью. Вспомните лучше о податях и поборах в казну, об обесчещенных девушках и женщинах, о неправедно захваченных землях и обездоленных людях, о зарубленных и сожженных заживо за то только, что осмелились противоречить ему! Вспомните, как он, не сумев заполучить сокровища своих племянников, не пощадил никого из их семей, как он повесил Рандвара по навету Сибихо Маннфритссона, этой змеи, что нашептывает ему на ухо! И спросите себя вот о чем: если Рандвар и впрямь был врагом Эрманариха, врагом, которого предали, прежде чем он успел нанести удар, — даже если так, за что погибла Сванхильд? За то, что была ему женой? — Ульрика перевела дыхание. — Но еще она была нашей с Тарасмундом дочерью, сестрой вашего вождя Хатавульфа и его брата Солберна. Те, чьим прародителем был Вотан, должны отправить Эрманариха в преисподнюю, чтобы он там прислуживал Сванхильд!

— Ты полдня совещалась с сыновьями, госпожа, — проговорил Лиудерис. — Сдается мне, они покорились тебе.

Ладонь Хатавульфа легла на рукоять меча.

— Придержи язык, — рявкнул вождь.

— Я не… — пробормотал было Лиудерис.

— Кровь Сванхильд Прекрасной залила землю, — перебила Ульрика. — Простится ли нам, если мы не смоем ее кровью убийцы?

— Тойринги, вам ведомо, что распря между королем и нашим племенем началась много лет назад, — подал голос Солберн. — Услышав о том, что случилось, вы поспешили к нам. Разве не так? Разве не думаете вы, что Эрманарих испытывает нас? Если мы останемся дома, если Хеорот примет виру[2], какую сочтет подходящей король, то мы просто-напросто отдадим себя ему на растерзание.

Лиудерис кивнул и ответил, сложив руки на груди:

— Что ж, пока моя старая голова сидит на плечах, мы с моими сыновьями будем сопровождать вас повсюду. Но не опрометчиво ли ты поступаешь, Хатавульф? Эрманарих силен. Не лучше ли выждать, подготовиться, призвать на подмогу другие племена?

Хатавульф улыбнулся — более веселой, чем раньше, улыбкой.

— Мы думали об этом, — сказал он, не повышая голоса. — Промедление на руку королю. К тому же нам вряд ли удастся собрать многочисленное войско. Не забывай: вдоль болот шныряют гунны, данники не хотят платить дань, а римляне наверняка увидят в войне готов друг против друга возможность завладеть нашими землями. И потом, Эрманарих, похоже на то, скоро обрушится на тойрингов всей своей мощью. Нет, мы должны напасть сейчас, застать его врасплох, перебить дружинников — их немногим больше нашего, — зарубить короля и созвать вече, чтобы избрать нового, справедливого правителя.

Лиудерис кивнул опять.

— Ты выслушал меня, я выслушал тебя. Пора заканчивать разговоры. Завтра мы поскачем вместе. — Он сел.

— Мои сыновья, — произнесла Ульрика, — быть может, найдут смерть. Все в воле Вирд, той, что определяет жребии богов и людей. Но по мне пусть они лучше падут в бою, чем преклонят колени перед убийцей своей сестры. Тогда удача все равно отвернется от них.

Юный Алавин не выдержал, вскочил на скамью и выхватил из ножен кинжал.

— Мы не погибнем! — воскликнул он. — Эрманарих умрет, а Хатавульф станет королем остготов!

По зале прокатился, подобно морской волне, многоголосый рев.

Солберн направился к Алавину. Люди расступились перед ним. Под его сапогами хрустели сухие стебли тростника, которыми был устлан глиняный пол.

— Ты сказал «мы»? — справился он. — Нет, ты еще мал и не пойдешь с нами.

На щеках Алавина заалел румянец.

— Я мужчина и буду сражаться за свой род!

Ульрика вздрогнула и выпрямилась.

— За твой род, пащенок? — язвительно спросила она.

Шум стих. Воины обеспокоенно переглянулись. Возобновление в такой час старой вражды не предвещало ничего хорошего. Мать Алавина Эрелива была наложницей Тарасмунда и единственной женщиной, о которой он по-настоящему заботился. Все дети, которых она принесла Тарасмунду, за исключением их первенца, к вящей радости Ульрики умерли совсем еще маленькими. Когда же и сам вождь отправился на тот свет, друзья Эреливы поспешно выдали ее за землепашца, который жил на значительном удалении от Хеорота. Алавин, впрочем, остался при Хатавульфе, сочтя бегство недостойным для себя, и вынужден был сносить придирки и колкости Ульрики.

Их взгляды скрестились в дымном полумраке.

— Да, мой род! Сванхильд — моя сестра, — на последних словах Алавин запнулся и от стыда закусил губу.

— Ну, ну, — Хатавульф снова поднял руку. — У тебя есть право, паренек, и ты молодец, что отстаиваешь его. Ты поскачешь завтра с нами.

Он сурово посмотрел на Ульрику. Та криво усмехнулась, но промолчала. Все поняли: она надеется на то, что сын Эреливы погибнет в столкновении с дружинниками Эрманариха.

Хатавульф двинулся к трону, что стоял посреди залы.

— Хватит препираться! — возгласил он. — Веселитесь! Анслауг, — добавил он, обращаясь к своей жене, — садись рядом со мной, и мы выпьем кубок Водана.

Затопали ноги, застучали по дереву кулаки, засверкали, точно факелы, ножи. Женщины кричали заодно с мужчинами:

— Слава! Слава! Слава!

Входная дверь распахнулась.

Приближалась осень, поэтому сумерки наступали достаточно рано, и за спиной того, кто возник на пороге, было темным-темно. Ветер, игравший полой синего плаща, что наброшен был на плечи позднего гостя, швырнул в залу охапку сухих листьев и с воем пронесся вдоль стен. Люди обернулись к двери — и затаили дыхание, а те, кто сидел, поспешно встали. К ним пришел Скиталец. Он возвышался надо всеми и держал свое копье так, словно оно служило ему посохом, а не оружием. Шляпа с широкими полями затеняла его лицо, но не могла скрыть ни седин, ни блеска глаз. Мало кто из собравшихся в Хеороте видел его раньше воочию, но каждый сразу же признал в нем главу рода, отпрыски которого были вождями тойрингов.

Первой от изумления оправилась Ульрика.

— Привет тебе, Скиталец, — сказала она. — Ты почтил нас своим присутствием. Усаживайся на трон, а я принесу тебе рог с вином.

— Нет, — возразил Солберн, — римский кубок, лучший из тех, которые у нас есть.

Хатавульф, расправив плечи, подошел к Праотцу.

— Тебе ведомо будущее, — проговорил он. — Какие вести ты нам принес?

— Такие, — отозвался Скиталец. Голос его звучал низко и зычно; слова он выговаривал иначе, нежели южные готы и все те, с кем им доводилось сталкиваться. Люди думали, что родным языком Скитальца был язык богов. Этим вечером в его голосе слышалась печаль. — Хатавульфу и Солберну суждено отомстить за сестру, и тут ничего не изменишь. Такова воля Вирд. Но Алавин не должен идти с вами.

Юноша отшатнулся, побледнел, из горла его вырвался звук, похожий на рыдание.

Скиталец отыскал его взглядом.

— Так нужно, Алавин, — промолвил он. — Не гневайся на меня, но ты мужчина пока только наполовину и смерть твоя будет бесполезной. Помни, все мужчины когда-то были юнцами. К тому же тебе предназначен иной удел, куда более тяжкий, чем месть: ты будешь заботиться о благополучии тех, кто происходит от матери твоего отца, Йорит, — не дрогнул ли его голос? — и от меня. Терпи, Алавин. Скоро твоя судьба исполнится.

— Мы… сделаем все… что ты прикажешь, господин, — пробормотал Хатавульф, поперхнувшись вином из кубка. — Но что ждет нас… тех, кто поскачет на Эрманариха?

Скиталец долго глядел на него в тишине, которая воцарилась в зале, потом ответил:

— Ведь ты не хочешь этого знать. Будь то радость или горе, ты не хочешь этого знать.

Алавин опустился на скамью, обхватив голову руками.

— Прощайте, — Скиталец закутался в плащ, взмахнул копьем. Громко хлопнула дверь. Он исчез.

1935 г.

Я мчался на темпороллере через пространственно-временной континуум, решив переодеться позднее. Прибыв на базу Патруля, замаскированную под склад, я сбросил с себя все то, что носили в бассейне Днепра в конце четвертого века нашей эры, и облачился в одежду, которая подходила для Соединенных Штатов середины двадцатого столетия.

И тогда, и теперь мужчинам полагались рубашки и брюки, а женщинам — платья. На этом сходство заканчивалось. Несмотря на грубую ткань, из которой был сшит наряд готов, он нравился мне больше современного пиджака с галстуком. Я положил готский костюм в багажник своего роллера и туда же сунул разнообразные приспособления, вроде маленького устройства, с помощью которого мог слышать, находясь снаружи, разговоры во дворце вождя тойрингов в Хеороте. Копье в багажник не влезало, поэтому я прикрепил его к борту машины. До тех пор пока я не отправлюсь во время, где пользовались подобным оружием, оно мне не понадобится.

Дежурному офицеру было, должно быть, двадцать с небольшим; по нынешним меркам, он едва вышел из подросткового возраста, хотя во многих других эпохах давно бы уже был семейным человеком. Судя по выражению его лица, я внушал ему благоговейный трепет. Он, по-видимому, не догадывался, что я, формально принадлежа к Патрулю Времени, не имею никакого отношения к героическим деяниям вроде прокладки пространственно-временных трасс и вызволения попавших в беду путешественников. На деле я был простым ученым-гуманитарием. Правда, я мог перемещаться во времени по собственному желанию, чего юному офицеру не было положено по должности.

Когда я очутился в кабинете, который официально занимал представитель некой строительной компании — нашего плацдарма в этом временном промежутке, — офицер бросил на меня внимательный взгляд.

— Добро пожаловать домой, мистер Фарнесс, — сказал он. — Похоже, вам пришлось несладко, да?

— Почему вы так решили? — машинально отозвался я.

— У вас такой вид, сэр. И походка.

— Со мной ничего не случилось, — оборвал его я, не желая делиться своими чувствами ни с кем, кроме Лори, да и с ней отнюдь не сразу. Закрыв за собой дверь кабинета, я прошел через холл и оказался на улице.

Здесь тоже стояла осень. День выдался из числа тех свежих и чистых, которыми славился Нью-Йорк до того, как его население начало бурно разрастаться. Так совпало, что я очутился в прошлом за год до своего рождения. Здания из стекла и бетона возносились под самые небеса, голубизну которых слегка нарушали белые пятнышки облаков, подгоняемых ветерком, не замедлившим одарить меня холодным поцелуем. Автомобилей было не слишком много, и доносившийся откуда-то аромат жареных каштанов почти начисто заглушал запах выхлопных газов. Выйдя на Пятую авеню, я направился по ней вверх, мимо поражающих изобилием товаров магазинных витрин, за стеклами которых делали покупки прекраснейшие в мире женщины и богачи со всех концов света.

Я надеялся, что, пройдясь пешком до дома, сумею избавиться от терзавшей меня печали. Город не только возбуждает, он может и исцелять, верно? Мы с Лори неспроста выбрали местом своего обитания Нью-Йорк, хотя могли поселиться где и когда угодно, будь то в прошлом или в будущем.

Пожалуй, я преувеличиваю. Подобно большинству супружеских пар, мы хотели жить в достаточно привычных условиях, чтобы нам не пришлось учиться всему заново и постоянно держаться настороже. Тридцатые годы — чудесное времечко, если ты белый американец и у тебя все в порядке со здоровьем и деньгами. Что касается отсутствия удобств, например кондиционера, его можно было установить без особого труда, разумеется не включая, когда у вас в гостях люди, которым до конца жизни не суждено узнать о существовании путешественников во времени. Правда, у власти находилась шайка Рузвельта, но до превращения республики в корпоративное государство было рукой подать, к тому же оно никоим образом не влияло на нашу с Лори жизнь; распад же этого общества станет явным и необратимым только, по моим подсчетам, к выборам 1964 года.

На Ближнем Востоке, где, кстати, сейчас вынашивает меня моя матушка, мы вынуждены были бы действовать чрезвычайно осмотрительно. Нью-йоркцы же, как правило, были людьми терпимыми или по крайней мере нелюбопытными.

Моя окладистая борода и волосы до плеч, которые я, будучи на базе, заплел в косичку, не привлекли всеобщего внимания; лишь какие-то мальчишки закричали мне вслед: «Борода!» Для хозяина дома, соседей и прочих современников мы — оставивший преподавательскую работу профессор германской филологии и его супруга, люди с некоторыми, вполне простительными странностями. И мы не лгали — то есть лгали, но не во всем.

Вот почему пешая прогулка должна была успокоить меня, помочь восстановить перспективу, контакт с реальностью, каковой следует иметь агенту Патруля, если он не хочет сойти с ума. Замечание, которое обронил Паскаль, верно для всего человечества на протяжении всей его истории. «Как были веселы первые акты, последний всегда трагичен. Твой гроб засыпают землей, и отныне для тебя все кончено». Нам необходимо свыкнуться с этой мыслью, впитать ее в себя, сжиться с ней. Да что там говорить: мои готы в целом отделались куда легче, чем, скажем, миллионы европейских евреев и цыган в годы второй мировой, спустя десять лет, или миллионы русских в эти самые тридцатые.

Ну и что? Они — мои готы. Их призраки внезапно окружили меня, и улица со зданиями, автомобилями и людьми из плоти и крови превратилась вдруг в нелепый, наполовину позабытый сон.

Я ускорил шаг, торопясь в убежище, которое приготовила для меня Лори.

Мы с ней жили в огромной квартире, окна которой выходили на Центральный парк, где мы гуляли теплыми ночами. Наш привратник отличался могучим телосложением и не носил оружия, полагаясь целиком на силу своих мышц. Я ненамеренно обидел его, едва ответив на дружеское приветствие, и осознал это уже в лифте. Мне оставалось только сожалеть, ибо прыжок в прошлое и внесение в него изменений нарушили бы Главную Директиву Патруля. Не то чтобы такая мелочь могла угрожать континууму: он довольно-таки эластичен, а последствия перемен быстро стираются. Кстати, возникает весьма интересная метафизическая задачка: насколько путешественники во времени открывают прошлое и насколько создают его?

Кот Шредингера[3] обосновался в истории ничуть не хуже, чем в своем ящике. Однако патруль существует для того, чтобы обеспечивать безопасность темпоральных перемещений и непрерывность той цепочки событий, которая приведет в конце концов к появлению цивилизации данеллиан, создавших Патруль Времени.

Стоя в лифте, я размышлял на привычные темы, и призраки готов отодвинулись, сделались менее назойливыми. Но когда я вышел из лифта, они последовали за мной.

В загроможденной книгами гостиной стоял запах скипидара. Лори в тридцатые годы сумела завоевать себе известность как художница: она ведь еще не была той замороченной профессорской женой, которой станет позднее; вернее, наоборот. Предложение работать в Патруле она отклонила, поскольку, из-за физической слабости, не могла рассчитывать на должность агента-оперативника, а рутинный труд клерка или секретаря ее совершенно не интересовал. Признаюсь, отпуска мы обычно проводили в, мягко выражаясь, экзотических эпохах.

Услышав мои шаги, Лори выбежала из студии мне навстречу. Я увидел ее и немного приободрился. В заляпанном краской халате, с убранными под платок каштановыми волосами, она оставалась по-прежнему стройной и привлекательной. Лишь приглядевшись, можно было заметить морщинки в уголках ее зеленых глаз.

Наши нью-йоркские знакомые завидовали мне: мол, мало того что жена у него симпатичная, так она вдобавок куда моложе, чем он! В действительности же разница между нами составляла всего шесть лет. Меня завербовали в Патруль, когда мне перевалило за сорок и в волосах уже начала пробиваться седина, а Лори тогда находилась почти в расцвете своей красоты.

Обработка, которой нас подвергали в Патруле, предотвращала старение, но не могла, к сожалению, вернуть молодость.

Кроме того, большую часть своей жизни Лори провела в обычном времени, где минута равняется шестидесяти секундам. А я, будучи оперативником, проживал дни, недели и даже месяцы за то время, которое проходило с утра, когда мы с ней расставались, до обеда, — время, в которое она занималась собственными делами, пользуясь тем, что я не мешаюсь под ногами. В общем и целом мой возраст приближался к сотне лет.

Порой я чувствовал себя — и выглядел — на добрую тысячу.

— Привет, Карл! — Ее губы прильнули к моим. Я прижал ее к себе. «Запачкаю краской пиджак? Ну и черт с ним!» Лори отстранилась, взяла меня за руки и пристально поглядела в лицо.

— Путешествие далось тебе нелегко, — прошептала она.

— Я знал, что так оно и будет, — ответил я устало.

— Но не подозревал, насколько… Ты долго там пробыл?

— Нет. Подожди чуть-чуть, и я расскажу тебе все в подробностях. Честно говоря, мне повезло. Я попал в нужную точку, сделал, что от меня требовалось, и ушел. Несколько часов скрытого наблюдения, пара минут действия — и все.

— И правда, повезло. А возвращаться тебе скоро?

— В ту эпоху? Да, достаточно скоро. Но я задержусь здесь — передохну, осмыслю то, что должно произойти… Ты потерпишь меня недельку-другую?

— Милый, — она обняла меня.

— Я должен буду привести в порядок мои записи, — проговорил я ей на ушко, — но вечерами мы сможем ходить в гости, в театры, словом, развлекаться вдвоем.

— Хорошо бы, у тебя получилось. Обещай мне, что не будешь притворяться ради меня.

— Все образуется, — уверил я ее. — Я буду выполнять свое задание, попутно записывая предания и песни, которые они сочиняют. Просто… Мне нужно приноровиться.

— А нужно ли?

— Необходимо. И вовсе не с точки зрения ученого, нет, дело не в этом. Они — мои подопечные. Понимаешь?

Лори молча прижалась ко мне. Она понимала.

Чего она не знала, подумал я с горечью, и чего, если Господь будет милостив ко мне, не узнает никогда, так это того, почему я буквально не спускаю глаз со своих потомков. Лори не ревновала. Она ни разу не попрекнула меня моими отношениями с Йорит. Как-то мы разговорились, и она со смехом заявила, что совсем не в обиде, зато мне моя интрижка позволяла занять в обществе, которое я изучаю, положение, поистине уникальное для моей профессии. Она успокаивала меня и даже утешала, как могла.

Но я не сумел заставить себя открыться ей в том, что Йорит была для меня не только другом, который по чистой случайности оказался женщиной. Я не смел признаться Лори в том, что любил ту, которая обратилась в прах шестнадцать столетий тому назад, ничуть не меньше, чем ее, что люблю до сих пор и буду, пожалуй, любить до конца своих дней.

300 г.

Дом Виннитара Грозы Зубров стоял на обрывистом берегу реки Вислы.

Хозяйство у него было большое: шесть или семь жилых домов, амбары, сараи, кухня, кузница, пивоварня, множество мастерских. Предки Виннитара поселились здесь в незапамятные времена, и род его пользовался у тойрингов почетом и уважением. К западу тянулись луга и поля. Земли же на востоке, за рекой, пока оставались дикими, хотя по мере того, как возрастала численность племени, люди все чаще поглядывали в ту сторону.

Они, наверно, извели бы лес на восточном берегу под корень, если бы не странное беспокойство, которое гнало их прочь из родных мест. То была пора волнений и хлопот. Стычки между переселявшимися племенами стали вполне обычным делом. Издалека пришла весть, что римляне тоже ссорятся и подымаются друг на друга, не замечая того, что империя, которую воздвигали их отцы, рушится. Северяне в большинстве своем выжидали, лишь немногие отваживались совершать набеги на имперские рубежи. Однако южные земли у пределов империи — богатые, теплые, беззащитные — манили к себе готов, и они готовы были откликнуться на этот зов.

Виннитар не спешил куда-либо перебираться. Из-за этого ему чуть ли не круглый год приходилось сражаться — в основном с вандалами, порою же с отрядами готов — гройтунгов и тайфалов. Сыновья его, подрастая и становясь мужчинами, покидали отчий кров.

Так обстояли дела, когда появился Карл.

Он пришел по зиме, когда на хуторах рады любому гостю, ибо его появление нарушает тягучее однообразие жизни. Сперва его приняли за разбойника, потому что он был один и шел пешком, но все равно решили отвести к вождю.

Карл легко шагал по заснеженной дороге, опираясь на свое копье. Его синий плащ был единственным ярким пятном на фоне белесых полей, черных деревьев и серого неба. Собаки зарычали и залаяли на него, но он не испугался; позднее выяснилось, что тех, кто нападет на него, ожидает смерть. Воины отозвали собак и приветствовали путника с уважением и опаской, ибо на нем были дорогие одежды, да и сам он производил внушительное впечатление. Он был выше самого высокого из них, худощавый, но жилистый, седобородый, но проворный и гибкий, как юноша. Что довелось видеть его блестящим глазам?

— Я зовусь Карл, — ответил он на вопрос о том, кто он такой. — Хотел бы погостить у вас.

Он свободно изъяснялся по-готски, однако выговор его отличался от всех, какие были известны тойрингам.

Виннитар ожидал пришельца в зале, ибо вождю не подобало выбегать на двор, чтобы поглазеть на чужестранца. Увидев Карла в дверях, он поднялся со своего трона.

— Приветствую тебя, если ты пришел с миром и добром. Да пребудут с тобой отец Тивас и благословение матери Фрийи.

— Благодарю, — отозвался Карл. — Ты не оттолкнул того, кто мог показаться тебе нищим. Я не нищий, и надеюсь, мой подарок будет достойным тебя. — Пошарив в сумке, что висела у него на поясе, он извлек оттуда браслет и протянул Виннитару. Вокруг послышались вздохи изумления: массивное запястье было из чистого золота, его украшала искусная резьба и многочисленные самоцветы.

Хозяину с трудом удалось сохранить спокойствие.

— Такой дар под стать королю. Раздели со мной трон, Карл, и оставайся у нас, сколько тебе будет угодно. — Он хлопнул в ладоши. — Эй, принесите нашему гостю меда, да и мне тоже, чтобы я мог выпить за его здоровье! — Он повернулся к работникам, служанкам и детям, что толпились у стола. — А ну, расходитесь! Вечером мы послушаем то, что он пожелает нам рассказать, а сейчас он наверняка устал.

Ворча, те повиновались.

— Почему ты так думаешь? — спросил Карл.

— Ближайшее поселение, в котором ты мог провести ночь, находится чуть ли не в дне пути от нас, — ответил Виннитар.

— Я там не был, — сказал Карл.

— Что?

— Ты бы так или иначе узнал об этом, а я не хочу, чтобы меня считали тут лгуном.

— Но… — Виннитар искоса поглядел на пришельца, подергал себя за ус и проговорил: — Ты не из наших краев. Да, ты явился издалека. Но твое платье выглядит так, словно ты надел его только что, хотя с собой у тебя нет ни узелка со сменой белья и снедью, ни чего-либо другого. Кто же ты, откуда ты пришел и… как?

Карл отвечал негромко, но в голосе его будто зазвенела сталь.

— Кое о чем я не могу говорить с тобой, но клянусь тебе, и пусть Донар поразит меня молнией, если я лгу, что я не изгнанник, не враг твоему роду и не тот человек, принимая которого, ты навлечешь позор на свой дом.

— Никто не станет допытываться у тебя, что ты скрываешь, — сказал Виннитар. — Но пойми, мы невольно задаем себе…

На лице его отразилось облегчение, и он воскликнул:

— А, вот и мед! Чужестранец, прими рог из рук моей жены Салвалиндис.

Карл учтиво приветствовал жену вождя, но взгляд его задержался на девушке, что стояла рядом, протягивая рог Виннитару. Крепкая и стройная, она ступала с легкостью лани; распущенные золотистые волосы обрамляли ее выразительное лицо; на губах играла несмелая улыбка, в огромных глазах словно отражалось летнее небо.

Салвалиндис заметила его взгляд.

— Это наша старшая, — сказала она Карлу. — Ее зовут Йорит.

1980 г.

После прохождения подготовительного курса в Академии Патруля я возвратился к Лори в тот же день, в который покинул ее. Мне требовалась передышка, чтобы прийти в себя: каково, по-вашему, перенестись из олигоцена в университетский городок в Пенсильвании? Кроме того, нам надо было разобраться с мирскими делами. В частности, мне нужно было дочитать курс лекций и расстаться с университетом в связи «с получением приглашения из-за рубежа». Лори тем временем продала дом и избавилась от вещей, которые не понадобятся нам там, где мы собирались обосноваться.

Прощаться с многолетними друзьями было очень и очень тяжело. Мы обещали иногда заглядывать на огонек, сознавая, что вряд ли исполним свое обещание. Лгать было неудобно и неприятно. Похоже, у знакомых создалось впечатление, что моя новая работа — не что иное, как прикрытие, необходимое агенту ЦРУ. Что ж, разве меня не предупреждали в самом начале, что жизнь патрульного состоит из сплошных разочарований? Мне еще предстояло узнать, что это означает в действительности.

В один из тех дней, когда мы рубили канаты, связывавшие нас с прошлым, раздался телефонный звонок.

— Профессор Фарнесс? Говорит агент-оперативник Мэнс Эверард. Я хотел бы встретиться с вами, желательно в эти выходные.

Мое сердце учащенно забилось. Статус агента-оперативника — это едва ли не высшая ступенька, на какую мог подняться сотрудник Патруля Времени. На миллион с лишним лет, которые охранял Патруль, таких агентов было наперечет. Обычно патрульный, даже если он полицейский, действует в пределах установленного временного промежутка, постепенно проникает в его тайны и является членом той или иной группы, которая выполняет определенное задание. А агент-оперативник может отправиться в любую эпоху и поступать там, как сочтет нужным. Он несет ответственность только перед собственной совестью, своими коллегами и данеллианами.

— О… Конечно, сэр, — выдавил я. — Меня устроила бы суббота. Может, вы приедете ко мне? Гарантирую вам вкусный обед.

— Спасибо, но я предпочитаю свою берлогу — по крайней мере, на первый раз. Тут у меня под рукой и документы, и компьютер, и все остальное, что может пригодиться. Если вас не затруднит, встретимся наедине. С авиалиниями связываться не стоит. У вас есть на примете такое местечко, где наверняка не будет любопытствующих? Отлично. Вас должны были снабдить локатором. О’кей, тогда определите координаты и сообщите мне, а я подберу вас на своем роллере.

Позднее я выяснил, что любезность — не маска, а черта его характера. Крупный, внушительный на вид мужчина, обладавший могуществом, которое и не снилось Цезарю или Чингисхану, он со всеми был необычайно предупредителен.

Я уселся на сиденье позади Эверарда. Мы прыгнули — в пространстве и чуть-чуть во времени — и очутились на базе Патруля в современном Нью-Йорке. Оттуда мы пешком добрались до квартиры, которую занимал Эверард. Грязь, беспорядок и опасность нравились ему не больше моего. Однако он чувствовал, что ему нужно пристанище в двадцатом веке, да и привык к этой, как он выражался, берлоге — до поры до времени упадок, охвативший страну позже, как-то этого уголка не касался.

— Я родился в вашем штате в 1924 году, — объяснил он. — Вступил в Патруль в возрасте тридцати лет. Я решил, что именно мне следует побеседовать с вами. Мы во многом схожи и, вероятно, сумеем понять друг друга.

Глотнув для храбрости виски с содовой из стакана, который он мне предложил, я проговорил, тщательно подбирая слова:

— Не уверен, сэр. Я кое-что слышал о вас в школе. До вступления в Патруль вы как будто вели довольно лихую жизнь. А потом… Я же человек тихий; пожалуй, меня можно даже назвать размазней.

— Положим, это вы хватили, — Эверард бросил взгляд на листок бумаги, который держал в правой руке. Пальцы левой обхватывали головку старой трубки из верескового корня. Он то попыхивал трубкой, то подносил к губам свой стакан с виски. — Вы позволите мне освежить кое что в моей памяти? Итак, за два года армейской службы вам не довелось участвовать в настоящем сражении, поскольку вы служили в так называемое мирное время. Однако в стрельбе у вас всегда были отличные показатели. Вам не сидится дома, вы лазаете по горам, плаваете, катаетесь на лыжах, ходите под парусом. В студенческие годы вы играли в футбол и, несмотря на ваше телосложение, добились известного успеха. К числу ваших увлечений относятся также фехтование и стрельба из лука. Вы много путешествовали, причем порой ваши маршруты пролегали далеко в стороне от безопасных туристских троп. Что ж, я бы назвал вас любителем приключений. Иногда эта любовь доводит вас до безрассудства; вот единственное, что слегка меня настораживает.

Чувствуя себя немного неловко, я огляделся. Квартира Эверарда казалась оазисом покоя и чистоты. Вдоль стен гостиной выстроились книжные шкафы, над ними висели три замечательные картины и два копья из бронзового века. На полу была расстелена шкура белого медведя, которую, как обронил Эверард, он добыл в Гренландии десятого столетия.

— Вы женаты и прожили с женой двадцать три года, — продолжал он, — что свидетельствует, особенно сегодня, о том, что вам свойственно постоянство.

В обстановке не было и намека на присутствие женщины. Должно быть, Эверард держал жену — или жен — в другом месте и времени.

— Детей у вас нет, — сказал он. — Гм… Извините, если я ненароком обижу вас, но вам, вероятно, известно, что, стоит захотеть, и наши медики восстановят вашей жене способность к деторождению. И поздняя беременность уже перестала быть проблемой.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Фаллопиевы трубы… Да, мы с Лори говорили об этом. Может, когда-нибудь мы и согласимся, но одновременно менять работу и становиться родителями представляется нам неразумным, — я хмыкнул. — Если, разумеется, можно рассуждать об одновременности применительно к патрульному.

— Мне нравится такая позиция, — кивнул Эверард.

— К чему все эти расспросы, сэр? — рискнул поинтересоваться я. — Ведь после рекомендации Герберта Ганца ваши люди проверили меня вдоль и поперек. Мне пришлось выдержать множество психотестов, причем никто не потрудился объяснить, с какой целью.

Да, так оно и было. Мне сказали, что речь идет о научном эксперименте. Я не стал отнекиваться из уважения к Ганцу, который попросил оказать услугу одному его приятелю. Профессиональная деятельность Ганца, подобно моей, была связана с германскими языками и литературой. Мы познакомились с ним на очередной конференции, быстро сошлись и некоторое время переписывались. Он восхищался моими статьями о «Деоре» и «Видсиде»[4], а я расхваливал его монографию по Библии Вульфилы[5].

Тогда я, правда, не знал, что она принадлежит перу именно Ганца. Она была опубликована в Берлине в 1853 году, а спустя несколько лет после публикации Герберта завербовали в Патруль; в будущем он разыскивал — естественно, под псевдонимом — помощника для своих исследований.

Эверард откинулся в кресле и пристально поглядел на меня.

— Компьютеры сообщили, что вы с женой заслуживаете доверия, — сказал он, — и что мы можем открыть вам истинное положение дел. Однако машины не смогли установить, насколько вы подходите для той работы, которая была вам подобрана. Иными словами, они не выявили степень вашей компетентности. Не обижайтесь. Людей, умеющих все, просто не существует, а задания будут трудными. Вам придется действовать в одиночку и предельно осторожно. — Он помолчал. — Да, предельно осторожно. Готы, безусловно, варвары, но они отнюдь не глупы, во всяком случае, не глупее нас с вами.

— Понимаю, — ответил я. — Но послушайте, достаточно ведь прочесть мои отчеты, которые я буду сдавать по возвращении с заданий. Если уже по первым станет ясно, что я что-то где-то напортачил, то оставьте меня дома копаться в книгах. По-моему, «книжные черви» тоже приносят пользу Патрулю.

Эверард вздохнул.

— Я справлялся, и меня уведомили, что вы успешно преодолели — то есть преодолеете — все трудности, которые перед вами возникнут. Но этого мало. Вы пока еще не сознаете, даже не догадываетесь, какое непосильное бремя взвалил на себя Патруль, как тонка наша сеть, раскинутая на протяжении миллиона лет человеческой истории. Мы не в состоянии неотрывно следить за действиями всех локальных агентов, особенно когда они не полицейские, вроде меня, а ученые, как вы, и находятся в эпохе, сведения о которой крайне ограничены или вообще отсутствуют, — он пригубил виски. — Поэтому, собственно, в Патруле и создано исследовательское отделение. Оно позволяет нам получить немного более четкое представление о минувших событиях, чтобы мы могли действовать с большей уверенностью.

— Но разве изменения, которые вдруг произойдут по вине агента в малоизвестном промежутке времени, могут иметь серьезные последствия?

— Да. Те же готы играют в истории немаловажную роль, верно? Кто знает, как скажется на будущем какая-нибудь, с нашей точки зрения, малость: победа или поражение, спасение или гибель, рождение или нерождение того или иного человека?

— Однако мое задание ни в коей мере не затрагивает событий, происходивших в действительности, — возразил я. — Мне поручено записать утерянные к сегодняшнему дню легенды и поэмы, узнать, как они складывались, и попытаться выяснить, какое влияние они оказали на последующие творения.

— Конечно, конечно, — невесело усмехнулся Эверард. — Неугомонный Ганц со своими проектами. Патруль пошел ему навстречу, ибо его предложение — единственный известный нам способ разобраться в хронологии того периода.

Допив виски, он поднялся.

— Повторим? А за обедом я расскажу вам, какова суть вашего задания.

— Не откажусь. Вы, должно быть, разговаривали с Гербертом — с профессором Ганцем?

— Разумеется, — отозвался Эверард, наполняя мой стакан. — Изучение германской литературы Темных Веков, если термин «литература» годится для устных сочинений, из которых лишь немногие были записаны, да и то, по уверению авторитетов, со значительными купюрами. Конек Ганца — гм-м… да, эпос о Нибелунгах! При чем тут вы, я, честно сказать, не совсем понимаю. Нибелунги обитали на Рейне, а вы хотите отправиться в Восточную Европу четвертого века нашей эры.

Меня побудило к откровенности не столько виски, сколько его манера поведения.

— Меня интересует Эрманарих, сам по себе и как герой поэмы.

— Эрманарих? Кто это такой? — Эверард протянул мне стакан и уселся в кресло.

— Пожалуй, начинать нужно издалека, — проговорил я. — Вы знакомы с циклом Нибелунгов-Вольсунгов?

— Ну, я видел постановку вагнеровских опер о Кольце. Еще, когда меня однажды заслали в Скандинавию, где-то в конце периода викингов, я услышал предание о Сигурде, который убил дракона, разбудил валькирию, а потом все испортил.

— Тогда вы почти ничего не знаете, сэр.

— Оставьте, Карл. Называйте меня Мэнсом.

— Сочту за честь, Мэнс. — Я пустился рассказывать так, словно читал лекцию студентам: — Исландская «Сага о Вольсунгах» была записана позже немецкой «Песни о Нибелунгах», но содержит более раннюю версию событий, о которых упоминается также в Старшей и Младшей «Эддах». Вот источники, из которых черпал свои сюжеты Вагнер.

Вы, может быть, помните, что Сигурда Вольсунга обманом женили на Гудрун из рода Гьюкунгов, хотя он собирался взять в жены валькирию Брюнхильд. Это привело к возникновению зависти между женщинами и, в конечном итоге, к смерти Сигурда. В германском эпосе те же персонажи носят имена Зигфрид, Кримхильда Бургундская и Брюнхильда из Изенштейна, а языческие боги не появляются вовсе. Но важно следующее: в обоих вариантах Гудрун, или Кримхильда, выходит впоследствии замуж за короля Атли, или Этцеля, который на деле не кто иной, как гунн Аттила.

Затем начинаются разночтения. В «Песни о Нибелунгах» Кримхильда, мстя за убийство Зигфрида, завлекает своих братьев в замок Этцеля и расправляется с ними. Здесь мы, кстати, встречаемся с Теодорихом Великим, остготом, который покорил Италию. Он действует под именем Дитриха Бернского, хотя в действительности жил поколением позже Аттилы. Его сподвижник Хильдебранд, пораженный вероломством и жестокостью королевы, убивает Кримхильду. Хильдебранду посвящена баллада, первоначальный текст которой и позднейшие наслоения надеется отыскать Герб Ганц. Видите, как тут все перепуталось.

— Аттила? — пробормотал Эверард. — Не скажу, чтобы я был от него в восторге. Однако его бравые молодцы терзали Европу в середине пятого века, а вы направляетесь в четвертый.

— Правильно. Теперь, с вашего разрешения, я изложу исландскую версию. Атли пригласил к себе братьев Гудрун с тем, чтобы завладеть золотом Рейна. Гудрун предостерегала их, но они явились ко двору, заручившись обещанием короля не покушаться на их жизнь. Когда Атли понял, что ничего от них не добьется, то приказал убить их. Но Гудрун посчиталась с ним. Она зарубила сыновей, которых принесла королю, и подала их сердца мужу на пиру. Потом она зарезала короля в постели, подожгла дворец и бежала из гуннских земель, взяв с собой Сванхильд, свою дочь от Сигурда.

Эверард нахмурился. Я сочувствовал ему: не так-то просто с ходу разобраться в подобных хитросплетениях судеб.

— Гудрун пришла к готам, — продолжал я. — Там она вновь вышла замуж и родила двоих сыновей, Серли и Хамдира. В саге и в эддических песнях короля готов называют Ермунреком, но нет никакого сомнения в том, что он — Эрманарих, человек, живший в середине-конце четвертого столетия. Он то ли женился на Сванхильд и по навету обвинил ее в неверности, то ли повесил того, чьей женою она была и кто злоумышлял против короля. Так или иначе, по его приказу бедняжку Сванхильд затоптали конями.

В то время сыновья Гудрун, Хамдир и Серли, уже подросли и стали мужчинами. Мать подстрекала их отомстить за Сванхильд. Они поскакали к Ермунреку и повстречали по дороге своего сводного брата Эрпа, который вызвался сопровождать их. Однако они убили его, причем непонятно, за что. Я отважусь высказать собственную догадку: он был сыном их отца от наложницы, а потому между ними троими существовала вражда.

Добравшись до дворца Ермунрека, братья напали на королевских дружинников. Их было только двое, но, поскольку сталь их не брала, они скоро пробились к королю и смертельно ранили его. И тут Хамдир обмолвился, что одни лишь камни могут причинить им вред; или, как утверждает сага, те же самые слова сорвались с уст Одина, который неожиданно появился среди сражавшихся в обличье одноглазого старика. Ермунрек велел своим воинам забросать братьев камнями, что те и сделали. На этом история заканчивается.

— Да, веселенькая сказочка, — хмыкнул Эверард. Он призадумался. — Мне кажется, последний эпизод — Гудрун у готов — был присочинен гораздо позднее. Анахронизмы в нем так и выпирают.

— Вполне возможно, — согласился я. — В фольклоре такое случается довольно часто. Важное событие постепенно обрастает посторонними деталями. Например, вовсе не Филдс сказал, что человек, который ненавидит детей и собак, не безнадежно плох. Эти слова принадлежат кому-то другому, я забыл кому, кто представлял Филдса на банкете.

— Вы намекаете на то, что пора бы Патрулю заняться историей Голливуда? — рассмеялся Эверард. — Но если тот эпизод не связан напрямую с нибелунгами, почему вы хотите исследовать его? — спросил он, снова становясь серьезным. — И почему Ганц поддерживает вас?

— Повествование о Гудрун проникло в Скандинавию, где на его основе сложены были две или три замечательные саги — если, конечно, то не были редакции неких ранних версий? — и вошло в цикл о Вольсунгах. Нас с Ганцем занимает сам процесс. К тому же Эрманарих упоминается во многих других источниках — скажем, в древнеанглийских поэмах. Значит, он был в свое время достаточно могущественным правителем, пускай даже как человек он у меня симпатии не вызывает. Утраченные легенды и песни об Эрманарихе могут быть не менее любопытны, чем все то, что сохранилось до наших дней на севере и западе Европы. Здесь могут обнаружиться влияния, о которых мы и не подозревали.

— Вы намереваетесь явиться к его двору? Я бы вам этого не советовал, Карл. Мы потеряли слишком много агентов по их собственной небрежности.

— Нет, нет. Тогда произошло что-то ужасное, что попало даже в исторические хроники. Мне думается, я смогу определить временной промежуток в пределах десяти лет. Но сначала я собираюсь как следует ознакомиться с этой эпохой.

— Хорошо. Итак, каков ваш план?

— Я пройду курс гипнопедического обучения готскому языку. Читать на нем я уже умею, но мне нужно говорить, и говорить бегло, хотя, разумеется, от акцента я вряд ли избавлюсь. Кроме того, я постараюсь усвоить все, что нам известно о тогдашних обычаях, привычках и так далее. Впрочем, заранее могу сказать, что сведения чрезвычайно скудны. В отличие от визиготов, остготы оставались для римлян весьма загадочными существами. Наверняка они сильно отличались от былых готов, когда двинулись на запад.

Так что, в качестве первого шага, я отправлюсь в прошлое глубже, чем следовало бы, год этак в 300-й. Освоюсь, пообщаюсь с людьми, потом буду навещать их через определенные интервалы, короче, буду наблюдать за развитием событий. Следовательно, то, что должно случиться, не застанет меня врасплох. Впоследствии я перенесусь чуть вперед, послушаю поэтов и сказителей и запишу их слова на магнитофон.

Эверард нахмурился.

— Использование подобной аппаратуры… Ладно, мы обсудим возможные осложнения. Насколько я понял, ваши перемещения охватывают значительную территорию?

— Да. Если верить римским хронистам, первоначальное место обитания готов — нынешняя центральная Швеция. Но я сомневаюсь, чтобы столь многочисленное племя могло проживать на таком клочке земли. Однако мне представляется достоверным утверждение, будто скандинавы передали готам основы племенной организации, как то произошло в девятом веке со стремившимися к государственности русскими.

По-моему, древнейшие поселения готов находились на южном побережье Балтийского моря. Готы были самым восточным из германских народов. Но единой нацией они никогда не были. Достигнув Западной Европы, они разбились на остготов, которые захватили Италию, и визиготов, покоривших Иберию. Кстати говоря, под готским правлением те земли вновь зацвели и разбогатели. Постепенно захватчики смешались с коренным населением и растворились в нем.

— А до того?

— Историки мимоходом упоминают о различных племенах. К 300-му году нашей эры готы прочно обосновались на берегах Вислы, примерно посредине нынешней Польши. К концу столетия следы остготов обнаруживаются на Украине, а визиготы расположились к северу от Дуная, по которому тогда проходила граница Римской империи. Должно быть, они вместе с остальными принимали участие в Великом переселении народов и окончательно покинули север, куда направились племена славян. Эрманарих был остготом, поэтому я буду придерживаться тех земель, где проживали именно они.

— Рискованно, — проговорил Эверард, — особенно для новичка.

— Наберусь опыта по ходу дела, Мэнс. Вы же сами сказали, что Патрулю не хватает кадров. Кроме того, я надеюсь добыть множество полезных сведений.

— Добудете, добудете, — улыбнулся он, вставая. — Допивайте и пойдем. Придется переодеться, но оно того стоит. Я знаю один салун — в девяностых годах прошлого века, — где нас накормят отличным обедом.

300–302 гг.

Зима нехотя отступала, сопротивляясь изо всех сил. Почти каждый день, с утра до вечера, бушевала пурга, перемежавшаяся ледяным дождем. Но те, кто жил на хуторе у реки, а вскоре и их соседи, постепенно перестали обращать внимание на непогоду, ибо с ними был Карл.

Поначалу он возбуждал подозрение и страх, однако мало-помалу люди уверились, что его приход не предвещает бед. Они благоговели перед ним, и преклонение это не уменьшалось, а, наоборот, возрастало. Виннитар сказал, что такому гостю негоже спать на скамье, словно простому воину, и уложил его на мягкую перину. Он предложил Карлу самому выбрать женщину, которая согреет ему постель, но чужестранец учтиво отказался. Он ел, пил, мылся и справлял нужду, однако находились такие, кто утверждал, что он притворяется, чтобы его считали человеком, тогда как на деле не испытывает ни голода, ни других потребностей.

Разговаривал Карл негромко и дружелюбно, хотя иногда в его голосе проскальзывало высокомерие. Он смеялся шуткам и сам зачастую рассказывал забавные истории. Он ходил пешком, ездил на лошади, охотился, приносил жертвы богам и наравне со всеми веселился на пирах. Он состязался с мужчинами в стрельбе из лука и в борьбе, и никто не мог победить его. Играя в бабки или в настольные игры, он нередко проигрывал; молва немедленно приписала его проигрыши стремлению уберечься от подозрения в колдовстве. Он беседовал с любым, будь то Виннитар, никудышный работник или крохотный мальчуган, внимательно слушал и был добр со слугами и животными.

Но души своей он не открывал никому. Не то чтобы он был угрюмым и замкнутым, вовсе нет. Он сочинял слова и клал их на музыку, и та зажигала сердца слушателей, как никакая другая. Он жадно внимал сказаниям, легендам и песням и не оставался в долгу, ибо ему было о чем поведать: казалось, он исходил весь белый свет, не пропустив ни единого укромного уголка. Он повествовал о могущественном и сотрясаемом внутренними неурядицами Риме, о его правителе Диоклетиане, войнах и суровых законах. Он рассказывал о новом боге — том, что с крестом; готы слышали о нем от бродячих торговцев и от рабов, которых порой продавали так далеко на север. Он говорил о заклятых врагах римлян, персах, и о чудесах, которые те творят. Он щедро, вечер за вечером, делился своими знаниями о южных землях, где всегда тепло, а у людей черная кожа, где рыщут звери, которые сродни рыси, но размерами с медведя. Он рисовал углем на деревянных дощечках изображения других зверей, и готы разражались изумленными восклицаниями, потому что рядом со слоном и зубр, и даже троллий конь казались едва ли не козявками. По словам Карла, у восточных пределов располагалось королевство, что было больше, древнее и великолепнее Рима или Персии. Кожа людей, которые его населяли, была оттенка бледного янтаря, а глаза как будто косили. Чтобы обезопасить себя от диких племен с севера, они выстроили стену, длинную, как горный хребет, и кочевники стали им не страшны. Вот почему гунны повернули на запад. Они, сокрушившие аланов и донимавшие готов, были лишь соринкой в раскосом глазу Китая. А если двигаться на запад и пересечь римскую провинцию, которую называют Галлией, то выйдешь к Мировому Океану — готы слышали про него в преданиях, — а сев на корабль, покрупнее тех, что плавают по рекам, и плывя за солнцем, попадешь в земли мудрых и богатых майя…

Еще Карл рассказывал о людях и об их деяниях — о силаче Самсоне, прекрасной и несчастной Дейрдре, охотнике Крокетте… Йорит, дочь Виннитара, словно забыла о том, что достигла брачного возраста.

Она сидела среди детей на полу, у ног Карла, и слушала, а глаза ее, в которых отражалось пламя, светились двумя яркими звездочками.

Порой Карл отлучался, говорил, что ему надо побыть одному, и пропадал на несколько дней. Однажды, несмотря на то что он запретил ходить за ним, за Карлом увязался паренек, еще юный, но уже умевший выслеживать дичь. Домой он возвратился очень бледный и пробормотал, что Седобородый ушел в Тивасов Бор. Готы отваживались появляться там лишь в праздник середины зимы, когда они приносили под соснами три жертвы Победителю Волка[6] — коня, собаку и раба, чтобы он прогнал стужу и мрак. Отец мальчишки выпорол сына, а разговоры затихли сами собой.

Если боги не карают пришельца, лучше не доискиваться, в чем тут дело.

Карл приходил обратно в новом платье и непременно с подарками. Пустяковые на первый взгляд, они поражали воображение, будь то нож с необычно длинным стальным лезвием, роскошный пояс, оправленное в медь зеркало или хитроумный садок для рыбы. Постепенно на хуторе не осталось ни единого человека, который не обладал бы тем или иным сокровищем. На все вопросы Карл отвечал: «Я знаю тех, кто это делает».

Весна продвигалась все дальше на север: таял снег, река взламывала ледяной панцирь, набухали и распускались почки. Из поднебесья доносились крики перелетных птиц. В загонах слышалось тоненькое мычание, блеяние и ржание.

Люди, щурясь от ослепительно сверкавшего солнца, проветривали дома, одежды и души. Королева Весны, восседая на влекомой быками повозке, вокруг которой танцевали юноши и девушки с гирляндами из листьев и цветов на головах, возила от хутора к хутору изображение Фрийи, чтобы богиня благословила пахоту и сев. Молодые сердца бились чаще и веселее.

Карл уходил по-прежнему, но теперь возвращался, как правило, в тот же день. Они с Йорит все больше и больше времени проводили вместе, гуляли по лугам и бродили по лесам, вдали от любопытствующих взглядов. Йорит как будто грезила наяву. Салвалиндис упрекала дочь в том, что она пренебрегает приличиями, — или она ни во что не ставит свое доброе имя? Виннитар успокоил жену; сам он не спешил с выводами. Что касается братьев Йорит, они хмурились и кусали губы.

Наконец Салвалиндис решила поговорить с дочерью. Она привела Йорит в помещение, куда женщины, если у них не было других занятий, приходили ткать и шить. Поставив девушку между собой и широким ткацким станком, словно чтобы она не сбежала, Салвалиндис спросила напрямик:

— С Карлом, верно, ты ведешь себя иначе, чем дома? Ты отдалась ему?

Девушка покраснела и потупилась, сцепив пальцы рук.

— Нет, — прошептала она. — Я с радостью поступила бы так. Но мы только держались за руки, целовались и… и…

— И что?

— Разговаривали. Пели песни. Смеялись. Молчали. О, мама, он славный, он добр ко мне. Я еще не встречала такого мужчину. Он говорит со мной так, будто видит во мне не просто женщину…

Салвалиндис поджала губы.

— Твой отец считает Карла могучим союзником, но для меня он — человек без роду и племени, бездомный колдун, у которого нет ни клочка земли. Что он принесет в наш дом? Подарки с песнями? А сможет он сражаться, если на нас нападут враги? Что он оставит своим сыновьям? Не бросит ли он тебя, когда твоя красота увянет? Девушка, ты глупа.

Йорит стиснула кулаки, топнула ногой и воскликнула, заливаясь слезами — скорее в ярости, чем в отчаянии:

— Придержи язык, старая ведьма!

И тут же отшатнулась изумленная, пожалуй, не меньше Салвалиндис.

— Так-то ты разговариваешь с матерью? — опешила та. — Он и впрямь колдун и навел на тебя чары. Выкинь его брошь, швырни ее в реку, слышишь? — Тряхнув подолом юбки, Салвалиндис повернулась и вышла на двор.

Йорит заплакала, но приказание матери не исполнила.

А вскоре все переменилось.

В день, когда лил проливной дождь и Донар раскатывал по небу на колеснице, высекая топором слепящие молнии, к Виннитару примчался гонец. Он едва не падал из седла от усталости, бока полузагнанной лошади бурно вздымались.

Воздев над головой стрелу, он крикнул тем, кто устремился к нему по заполнявшей двор грязи:

— Война! Вандалы! Вандалы идут!

Его отвели в залу, где он предстал перед Виннитаром.

— Я послан моим отцом, Эфли из Долины Оленьих Рогов, а он узнал обо всем от Дагалейфа Невиттассона, человек которого бежал из сражения при Лосином Броде, чтобы предупредить готов. Но мы и сами уже заметили зарево пожаров.

— Значит, не меньше двух отрядов, — пробормотал Виннитар. — Рановато они в этом году.

— Им что, не надо сеять? — спросил один из его сыновей.

— У них в избытке рабочие руки, — вздохнул Виннитар. — К тому же я слыхал, что их король Хильдерик сумел подчинить себе вождей всех кланов. Выходит, войско их будет больше прежнего и наверняка подвижнее. Как видно, Хильдерик вознамерился захватить наши земли, чтобы накормить своих псов.

— Что же нам делать? — пожелал знать закаленный в битвах старый воин.

— Созовем соседей и тех, кого успеем, того же Эфли, если он еще жив. Соберемся, как и прежде, у скалы Братьев-Конников. Может, нам повезет, и мы столкнемся с не слишком многочисленным отрядом вандалов.

— А что станется с вашими домами? — подал голос Карл. — Вандалы обойдут вас и нападут на хутора, а вы будете дожидаться их у своей скалы. — Он не стал продолжать, ибо и без слов было ясно, что последует: грабежи, насилие, резня, угон молодых женщин в рабство…

— Придется рискнуть, иначе нас уничтожат поодиночке, — произнес Виннитар. Пламя в очаге выбрасывало длинные языки, снаружи завывал ветер, стучал по крыше дождь. Взгляд вождя обратился на Карла. — У нас для тебя нет ни шлема, ни кольчуги. Может, ты раздобудешь их себе там, откуда приносишь подарки?

Карл не пошевелился, только резче обозначились черты его лица.

Виннитар сгорбился.

— Что ж, принуждать я тебя не стану, — вздохнул он. — Ты не тойринг.

— Карл, о, Карл! — воскликнула Йорит, невольно выступая вперед.

Мгновение, которое показалось собравшимся в зале очень и очень долгим, седобородый мужчина и юная девушка глядели друг на друга, потом он отвернулся и сказал Виннитару:

— Не бойся, я не покину друзей. Но ты должен следовать моим советам, какими бы странными ты их ни находил. Ты согласен?

Люди молчали, лишь пронесся по залу звук, похожий на шелест ветра в листве.

— Да, — промолвил, набравшись мужества, Виннитар. — Пускай наши гонцы несут стрелу войны дальше. А мы с остальными сядем за пир.

О том, что происходило в следующие несколько недель, достоверных сведений не имеется. Мужчины сражались, разбивали лагеря, снова сражались, возвращались или не возвращались домой. Те, кто вернулся — а таких было большинство, — рассказывали диковинные истории. Будто бы по небу носился на коне, который не был конем, воин с копьем и в синем плаще. Будто бы на вандалов нападали ужасные твари, а в темноте зажигались колдовские огни; будто бы враги в страхе бросали оружие и бежали прочь, оглашая воздух истошными воплями. Всякий раз готы настигали вандалов на подходах к какому-нибудь хутору; отсутствие добычи приводило к тому, что от войска короля Хильдерика откалывались все новые и новые кланы. Словом, захватчики потерпели поражение.

Вожди готов во всем повиновались Скитальцу, который предупреждал их о передвижениях врага, говорил, чего ожидать и как лучше выстроить отряды на поле боя. Он, обгонявший на своем скакуне ветер, призвал на помощь тойрингам гройтунгов, тайфалов и амалингов, он сбил спесь с высокомерных и заставил их слушаться.

Со временем все эти истории смешались с древними преданиями, и правду невозможно стало отличить ото лжи. Асы, ваны, тролли, чародеи, призраки и прочие легендарные существа — сколько раз участвовали они в кровавых распрях людей? В общем, готы в верхнем течении Вислы вновь зажили мирной жизнью. За насущными заботами об урожае и хлопотами по хозяйству о войне скоро забыли.

Но Карл возвратился к Йорит как победитель.

Жениться на ней он не мог, ибо у него не было родни. Однако среди зажиточных готов бытовал обычай брать себе наложниц, и это не считалось чем-то постыдным, если, конечно, мужчина мог содержать женщину и детей. К тому же, Карл был Карлом. Салвалиндис сама привела к нему Йорит после пира, на котором из рук в руки перешло множество дорогих подарков.

По приказу Виннитара его работники срубили на том берегу деревья, переправили их через реку и построили дочери вождя добротный дом. Карл велел сделать ему отдельную спальню; кроме того, в доме имелась еще одна комната, куда не было доступа никому. Карл частенько захаживал в нее, но никогда не пропадал там подолгу и совсем перестал ходить в Тивасов Бор.

Люди перешептывались между собой, что он слишком уж заботится об Йорит, что не пристало взрослому мужчине вести себя, как какому-нибудь влюбленному мальчишке. Однако Йорит оказалась неплохой хозяйкой, а охотников посмеяться над Карлом в открытую как-то не находилось.

Большинство обязанностей мужа по дому он передоверил управителю, а сам добывал необходимые вещи или деньги, чтобы покупать их. Он сделался заправским торговцем. Годы мира вовсе не были годами затишья.

Коробейники, число которых заметно возросло, предлагали янтарь, меха, мед и сало с севера, вино, стекло, изделия из металла, одежду, керамику с юга и запада. Карл радушно принимал их у себя в доме, ездил на ярмарки, ходил на вече.

На вече, поскольку он не был членом племени, Карл только смотрел и слушал, зато потом, вечерами, оживленно обсуждал с вождями те вопросы, из-за которых драл глотки простой народ.

Люди, равно мужчины и женщины, дивились ему. Прошел слух, что похожего на него человека, седого, но крепкого телом, часто видели в других готских племенах…

Быть может, именно его отлучки были причиной того, что Йорит понесла не сразу; хотя, если разобраться, когда она легла в его постель, ей только-только миновало шестнадцать зим. Так или иначе то, что она в тягости, сделалось заметным лишь год спустя.

Йорит, хоть ей приходилось несладко, буквально лучилась от счастья. Карл же вновь поверг готов в изумление — теперь тем, что переживал не столько за дитя, сколько за будущую мать. Он кормил Йорит заморскими плодами и запретил ей есть соленое. Она с радостью подчинилась, заявив, что так проявляется его любовь.

Тем временем жизнь продолжалась. На похоронах и поминках никто не осмеливался заговорить с Карлом, ибо от него веяло неизвестностью. Главы родов, выбравших его, откровенно изумились, когда он отказался от чести быть тем, кто провозгласит новую Королеву Весны.

Впрочем, вспомнив его заслуги перед готами, былые и настоящие, ему это простили.

Тепло; урожай; холод; возрождение; возвращение лета… Йорит приспела пора рожать.

Роды были трудными и продолжительными. Она стойко терпела боль, но лица женщин, которые помогали ей, были мрачными. Эльфам не понравится, что Карл настоял на неслыханной чистоте в спальне; а ведь он хотел еще — мужчина! — сидеть рядом с роженицей! Да ведает ли он, что творит?

Карл дожидался в комнате за стеной. Когда явились гости, он, как полагалось, выставил на стол мед, но видно было, что ему невмоготу. Когда, уже под ночь, они ушли, он не лег спать, а просидел в темноте, не смыкая глаз, до рассвета. Время от времени из спальни к нему выходила повитуха. При свете лампы, которую держала в руке, она углядела, что он то и дело посматривает на ту дверь, к коей не подпускал никого из домашних.

На закате второго дня повитуха в очередной раз вышла из спальни. Друзья, окружавшие Карла, смолкли. Из свертка на руках повитухи донесся писк. Виннитар испустил крик. Карл поднялся, ноздри его побелели.

Женщина, встав перед ним на колени, развернула одеяло и положила на земляной пол, к ногам отца, крошечного мальчугана: весь в крови, он сучил ножками и плакал. Если Карл не возьмет ребенка, она унесет его в лес и бросит на съедение волкам. Карл подхватил малыша, даже не глянув, все ли с ним в порядке, и прохрипел:

— Йорит? Как Йорит?

— Отдыхает, — сказала повитуха. — Ступай к ней, если хочешь.

Карл отдал ей сына и кинулся в спальню. Женщины, бывшие там, расступились. Он наклонился к Йорит. Лицо ее было бледным, глаза запали, лоб блестел от пота. Увидев над собой возлюбленного, она сделала такое движение, словно тянулась к нему, и улыбнулась уголками губ.

— Дагоберт, — прошептала она. Этим родовым именем она желала назвать своего сына.

— Конечно, милая, — проговорил Карл. Не обращая ни на кого внимания, он поцеловал ее. Йорит закрыла глаза.

— Спасибо тебе, — пробормотала она еле слышно. — Я родила сына от бога.

— Нет…

Вдруг Йорит вздрогнула, прижала руку к животу, открыла глаза — зрачки были расширенными и неподвижными. Тело ее обмякло, дыхание сделалось затрудненным.

Карл выпрямился и выбежал из спальни. Достав из кармана ключ, он отпер запретную дверь и с грохотом захлопнул ее за собой.

Салвалиндис подошла к дочери.

— Она умирает, — проговорила жена вождя. — Спасет ли ее колдовство? Или повредит?

Дверь распахнулась. Пропуская вперед своего спутника, Карл забыл затворить ее. Люди разглядели некий металлический предмет. Кое-кому вспомнился скакун Карла, на котором он летал над полем битвы. Кто схватился за амулет, кто поспешно начертал в воздухе знак, оберегающий от злых духов.

Карла сопровождала женщина, одетая, правда, по-мужски — в переливчатых брюках и такой же рубахе. Черты лица выдавали в ней иноземку: широкие, как у гунна, скулы, короткий нос, золотистая кожа, прямые иссиня-черные волосы.

Женщина несла в руке какой-то ящик.

Они ворвались в спальню. Карл выгнал из комнаты готских женщин, вышел вслед за ними, запер дверь в помещение, где стоял его скакун, и повернулся к людям, которые в страхе отпрянули от него.

— Не бойтесь, — выдавил он, — не бойтесь. Я привез мудрую женщину. Она поможет Йорит.

Ожидание затянулось. Наконец незнакомка выглянула из спальни и поманила к себе Карла. Увидев ее, он глухо застонал, подошел к ней на негнущихся ногах и позволил провести себя внутрь. Вновь установилась тишина. Потом послышались голоса: его — гневный и страдающий, ее — ласковый и умиротворяющий. Языка, на котором они говорили, никто из готов не понимал. Когда они вышли, вместе, Карл выглядел постаревшим на много лет.

— Кончено, — произнес он. — Я закрыл ей глаза. Приготовь ее к погребению, Виннитар. Без меня не хороните.

Они с мудрой женщиной скрылись за запретной дверью. На руках повитухи зашелся криком Дагоберт.

2319 г.

Я прыгнул во времени в Нью-Йорк тридцатых годов двадцатого века, потому что хорошо знал тамошнюю базу Патруля и ее персонал. Молоденький дежурный офицер сослался было на устав, но я быстро его окоротил, и он направил срочный вызов в медицинскую службу. Вышло так, что на этот вызов откликнулась Квей-фей Мендоса, о которой я слышал, но лично знаком не был. Задав мне всего два или три вопроса, она уселась на мой роллер, и мы поспешили к готам. Позже она настояла на том, чтобы мы отправились в ее клинику на Луне, в двадцать четвертый век. У меня не было сил сопротивляться.

Она заставила меня принять горячую ванну, потом уложила в постель; электронный лекарь погрузил меня в продолжительный целебный сон.

Проснувшись, я оделся во все чистое, съел, не ощущая вкуса, то, что мне принесли, и узнал, как пройти в кабинет Мендосы. Она встретила меня, сидя за огромным столом, и взмахом руки указала на кресло. Никто из нас не торопился начинать разговор.

Избегая смотреть на нее, я огляделся. Искусственная гравитация, которая поддерживала мой привычный вес, отнюдь не создавала ощущения того, что я нахожусь в домашней обстановке. Но я вовсе не хочу сказать, будто кабинет вызвал у меня отвращение. Он был красив своеобразной красотой, здесь пахло розами и свежескошенным сеном. Пол устилал ковер густого лилового цвета, испещренный серебристыми искорками. Стены поражали многоцветьем и плавными переходами красок. Из большого окна, если, конечно, то было окно, открывался замечательный вид на лунные горы: вдали маячил кратер, в черном небе сверкала почти полная Земля. Я не мог отвести взгляда от бело-голубого шара родной планеты. Две тысячи лет назад на ней умерла Йорит.

— Ну, агент Фарнесс, — спросила наконец Мендоса на темпоральном, языке Патруля, — как вы себя чувствуете?

— Нормально, — пробормотал я. — Нет. Как убийца.

— Вам следовало оставить ту девочку в покое.

Сделав над собой усилие, я отвернулся от окна.

— Для своих соплеменников она была взрослой женщиной. Наша связь помогла мне завоевать доверие ее родичей, а значит, содействовала успеху моей миссии. Но, пожалуйста, не считайте меня бессердечным злодеем. Мы любили друг друга.

— А что думает по этому поводу ваша жена? Или она не знает?

Я был слишком утомлен, чтобы возмутиться подобной назойливостью.

— Знает. Я спрашивал у нее… Поразмыслив, она решила, что для нее ничего страшного не произошло. Не забывайте, наша с ней молодость пришлась на шестидесятые-семидесятые годы двадцатого века. Впрочем, вам вряд ли что-либо известно об этом периоде. То было время сексуальной революции.

Мендоса угрюмо усмехнулась.

— Мода приходит и уходит.

— Мы с женой одобряем единобрачие, но не из принципа, а скорее из-за того, что удовлетворены нашими отношениями. Я постоянно навещаю ее, я люблю ее, в самом деле люблю.

— А она, как видно, сочла за лучшее не вмешиваться в вашу средневековую интрижку! — бросила Мендоса.

Меня словно полоснули ножом по сердцу.

— То была никакая не интрижка! Говорю вам, я любил Йорит, ту готскую девушку, я любил ее! — Я сглотнул, стараясь избавиться от вставшего в горле кома. — Вы правда не могли ее спасти?

Мендоса покачала головой. Голос ее заметно смягчился:

— Нет. Если хотите, я объясню вам все в подробностях. Приборы — неважно, как они работают, — показали аневризм передней церебральной артерии. Само по себе это не очень опасно, однако напряжение, вызванное долгими и трудными родами, привело к разрыву сосуда. Оживить девушку означало бы обречь ее на тяжкие муки.

— И не было способа, чтобы?..

— Разумеется, мы могли бы перенести ее в будущее, то есть сюда; сердце и легкие заработали бы снова, а мы, применив процедуру нейронного клонирования, создали бы человека, который внешне походил на вашу возлюбленную, но ничего не знал ни о себе, ни об окружающем мире. Моя служба не делает таких операций, агент Фарнесс. Не то чтобы мы не сочувствовали, но мы завалены вызовами от патрульных и от их… настоящих семей. Если мы начнем выполнять просьбы вроде вашей, работы у нас будет просто невпроворот. И потом, поймите: она не боролась за жизнь.

Я стиснул зубы.

— Предположим, мы отправимся к началу ее беременности, — сказал я, — заберем ее сюда, вылечим, сотрем воспоминания о путешествии и возвратим обратно, целую и невредимую?

— Мой ответ известен вам заранее. Патруль не изменяет прошлое, он оберегает и сохраняет его.

Я вжался в кресло, которое, подстраиваясь под очертания моего тела, тщетно пыталось успокоить меня.

— Не судите себя чересчур строго, — сжалилась надо мной Мендоса.

— Вы же не могли предвидеть этого. Ну вышла бы девушка за кого-нибудь другого — наверняка все кончилось бы тем же самым. По совести говоря, мне показалось, что с вами она была счастливее большинства женщин той эпохи. — Мендоса повысила голос. — Но себе вы нанесли рану, которая зарубцуется отнюдь не скоро. Вернее, она не затянется никогда, если вы не сумеете противостоять искушению вернуться в годы жизни девушки, чтобы каждодневно видеть ее и быть с ней. Как вы знаете, подобные поступки запрещены Уставом, и не только из-за риска, которому при этом подвергается пространственно-временной континуум. Вы погубите свою душу, разрушите свой мозг. А вы нужны нам, нужны, помимо всех остальных, вашей жене.

— Да, — выдавил я.

— С вас достаточно будет наблюдения за вашими потомками. Правильнее было бы вообще отстранить вас от этого задания.

— Не надо, прошу вас, не надо.

— Почему? — спросила она, будто хлестнула бичом.

— Потому что я… не могу бросить их… тогда получится, что Йорит жила и умерла ни за что.

— Ну, решать не вам и не мне, а вашему начальству. В любом случае, готовьтесь к серьезному наказанию. Быть может, они ограничат свободу ваших действий, — Мендоса отвернулась и потерла подбородок. — Если, естественно, не потребуется определенного вмешательства, чтобы восстановить равновесие… Ладно, это меня не касается.

Она вновь взглянула на меня, неожиданно перегнулась через стол и сказала:

— Слушайте, Карл Фарнесс. Меня попросят высказать мое мнение о случившемся. Вот почему я привезла вас сюда, вот почему я намерена продержать вас тут недельку-другую, — чтобы понять вас. Однако кое в чем я уже разобралась, ибо таких, как вы, в миллионолетней истории Патруля, уж поверьте мне, хватает: да, вы совершили проступок, но вас извиняет ваша неопытность.

— Это происходило, происходит и будет происходить. Чувство оторванности от людей, несмотря на отпуска и на контакты с коллегами вроде меня. Ошеломление, несмотря на подготовку, культурный и прочие шоки. Вы видели то, что было для вас несчастьем, бедностью, запустением, невежеством, неоправданной трагичностью — хуже того, бездушием, жестокостью, несправедливостью, зверством. Вы не могли не испытать боли. Вы должны были убедить себя, что ваши готы — такие же люди, что отличия между вами и ними — исключительно поверхностные; вы захотели помочь им, и вдруг перед вами отворилась дверь, за которой таилось нечто прекрасное… Да, путешественники во времени, в том числе — патрульные, часто поступают, как вы. Обычно их действия не представляют угрозы, ибо важны не предки той или иной конкретной исторической фигуры, а она сама. Если пределы растяжения континуума не превышены, тогда не важно, изменилось ли прошлое в каких-то мелочах или эти мелочи «всегда» присутствовали в нем. Не вините себя, Фарнесс, — закончила она тихо. — Чем скорее вы оправитесь, тем лучше для вас и для всех. Вы — агент Патруля Времени, а потому не думайте, будто скорбите в последний раз.

302–330 гг.

Карл сдержал свое слово. В молчании опершись на копье, он смотрел, как родичи Йорит кладут ее тело в могилу и насыпают сверху курган. Потом они с Виннитаром устроили поминки по усопшей, на которые созвали соседей со всей округи и которые длились целых три дня. Во время поминок Карл держался особняком, хотя, если к нему обращались, отвечал в своей обычной, вежливой манере. Нельзя сказать, чтобы он косо поглядывал на веселившихся, но в его присутствии никто не отваживался шуметь или петь удалые песни.

Когда гости разошлись и Карл остался наедине с Виннитаром, он промолвил:

— Завтра я тоже уйду. Скоро меня не жди.

— Ты исполнил то, за чем приходил?

— Нет, еще нет.

Других вопросов Виннитар задавать не стал. Карл вздохнул и прибавил:

— Если будет на то воля Вирд, я не покину твой род. Но пока судьба против меня.

На рассвете он попрощался и исчез за пеленой густого, холодного тумана.

Последующие годы породили немало слухов. Кое-кто уверял, что видел, как Карл в сумерках проникал, словно через дверь, в курган Йорит. Иные утверждали, что он ночами выводит умершую возлюбленную на прогулки. Постепенно в воспоминаниях людей он утрачивал человеческие черты.

Дед с бабкой подыскали Дагоберту кормилицу и воспитывали его как собственного сына. Все знали о том, кто был его отцом, но не сторонились мальчика, а наоборот, стремились завести с ним дружбу, ибо ему, если верить молве, предстояло совершить великие подвиги. Именно поэтому его обучали как искусству воина, охотника и землепашца, так и умению пристойно вести себя. Отпрыски богов были не такой уж редкостью. Мужчины становились героями, а женщины славились мудростью и красотой, но они были смертными, как обыкновенные люди.

Появившись три года спустя, Карл, глядя на своего сына, пробормотал:

— Как он похож на мать!

— Да, лицом, — согласился Виннитар, — но видишь сам, Карл, мужества ему тоже не занимать.

Кроме старого вождя, никто не осмеливался называть Скитальца по имени — или так, как, по мнению готов, было бы правильнее всего. На пирах они, по его просьбе, рассказывали недавно услышанные легенды и стихи. Вызнав, какие барды сочинили заинтересовавшие его сказания, он пообещал навестить их и впоследствии выполнил свое обещание, чем весьма польстил самолюбию поэтов. А от того, о чем повествовал он сам, как и прежде, захватывало дух. Впрочем, он пробыл у Виннитара недолго и снова пропал.

Тем временем Дагоберт вырос в статного, пригожего, веселого паренька. Ему исполнилось лишь двенадцать зим, когда он вместе со своими сводными братьями, старшими сыновьями Виннитара, отправился на юг, сопровождая караван торговцев. Они перезимовали на чужбине и вернулись домой по весне, изумленные и потрясенные увиденным. Да, на юг отсюда лежат свободные земли, богатые, плодородные, омываемые Днепром, по сравнению с которыми Висла — не более чем ручеек. Северные долины заросли лесами, но дальше на юг простираются бескрайние пастбища и земля, словно невеста, ожидает плуга пахаря. К тому же, тот, кто завладеет ею, будет держать в своих руках торговлю через порты Черного моря.

Готов там немного. Западные племена переселились на Дунай, по которому проходит граница Римской империи. Они вовсю торгуют с римлянами, однако, если вдруг разгорится война, им не позавидуешь: ведь отвага и выучка римских легионеров известна всему свету.

Днепр же протекает достаточно далеко от пределов империи. Правда, побережье Азовского моря заняли герулы, дикие племена, с которыми наверняка не обойдется без стычек. Но, поскольку они презирают доспехи и сражения в строю, с ними справиться будет легче, нежели с вандалами. К северу и востоку от герулских земель обитают гунны, кочевники, схожие с троллями своим уродством и кровожадностью. По слухам, грознее их воинов нет. Однако тем сладостнее будет победа над ними, если они нападут; готы одолеют их, ибо те разбиты на племена и кланы, которые скорее затеют свару друг с другом, чем объединятся, чтобы грабить хозяйства и жечь поселения.

Дагоберт не находил себе от нетерпения места, братья поддерживали его, но Виннитар призвал к осмотрительности. Прежде чем трогаться в путь, из которого не будет возврата, нужно как следует все разузнать. Кроме того, двигаться надо не по отдельности, а всем вместе, иначе переселенцы и их скарб станут добычей разбойников.

В ту пору восточные готы сплотились в единый союз под властью Геберика, вождя племени гройтунгов. Одних он принудил к повиновению силой, других склонил на свою сторону угрозами или посулами. Среди последних были и тойринги, которые в год пятнадцатилетия Дагоберта провозгласили Геберика своим королем.

Это означало, что они платили ему не слишком обременительную дань, давали ему, когда он того требовал, воинов, если только не нужно было в это время сеять или собирать урожай, и исполняли законы, принятые на Большом Вече для всего королевства. Зато теперь можно было не опасаться нападения соседних племен, которые тоже признали Геберика своим властелином. Торговля процветала, и представители тойрингов — неслыханное дело! — каждый год отправлялись на Большое Вече, где их слушали наравне с остальными.

Дагоберт отважно сражался за короля, а в промежутках между войнами сопровождал ходившие на юг торговые караваны. Он многое узнал в тех краях и многому научился.

Как ни странно, редкие появления отца всегда совпадали с его пребыванием дома. Скиталец наделял Дагоберта богатыми дарами и мудрыми советами, но разговора у них обычно не получалось, ибо что мог сказать юнец такому человеку, как Карл?

В тот год Дагоберт принес жертвы в святилище, выстроенное Виннитаром на месте, где стоял когда-то дом, в котором родился мальчик. Похоронив дочь, Виннитар велел сжечь этот дом, где она провела так мало дней. Скиталец запретил кровавые жертвоприношения и дозволил помянуть Йорит лишь первыми плодами земли. Позднее кто-то пустил слух, что яблоки, брошенные в огонь перед каменным алтарем, превратились в Яблоки Жизни.

Когда Дагоберт вступил в пору зрелости, Виннитар подыскал ему жену — Валубург, сильную и пригожую девушку, дочь Оптариса из Долины Оленьих Рогов, второго по могуществу человека среди тойрингов. Скиталец почтил свадьбу сына своим присутствием.

Он был среди готов и тогда, когда Валубург родила первенца, которого родители назвали Тарасмундом. В тот же год у короля Геберика тоже родился сын, Эрманарих.

Валубург рожала мужу одно дитя за другим, но не могла привязать его к дому. Дагоберт не ведал покоя. Люди говорили, что в его жилах течет отцовская кровь, что он слышит зов ветра, доносящийся с края света. Возвратившись из очередного похода на юг, он принес нежданную весть: правитель Рима по имени Константин победил всех своих соперников и сделался единоличным владыкой.

Может быть, именно это известие подстегнуло Геберика, хотя он и без того не спешил вкладывать меч в ножны. Потратив несколько лет на приготовления, король повел свое войско на вандалов.

Дагоберт между тем окончательно решил переселяться на юг. Скиталец одобрил его решение, сказав, что те земли предназначены готам судьбой и что, очутившись там первым, он сможет выбрать себе удел по собственному желанию. Дагоберт принялся созывать в дорогу соседей, понимая, что дед прав: в одиночку он туда не доберется. Но отказать королю, не откликнувшись на его призыв, значило покрыть себя бесчестьем, а потому, получив стрелу войны, он двинулся на соединение с Гебериком во главе отряда в сотню с лишним воинов.

Битва завершилась кровавым сражением, задавшим роскошный пир волкам и воронью со всей округи. В ней пал король вандалов Визимар. Погибли и старшие сыновья Виннитара, помышлявшие о переселении на юг заодно с Дагобертом. Сам Дагоберт уцелел, не был даже сколь-нибудь серьезно ранен, и все восхваляли его за проявленную доблесть. Нашлись, правда, такие, которые говорили, что на поле боя его оберегал от вражеских копий Скиталец, но Дагоберт возражал клеветникам: «Отец пришел ко мне лишь в ночь перед решающей схваткой. Мы долго сидели, и я попросил, чтобы он не умалял моей славы, сражаясь за меня, а он ответил, что на то нет воли Вирд».

Наголову разбитые вандалы вынуждены были спасаться бегством. Помыкавшись какое-то время по берегам Дуная, они испросили у императора Константина разрешения поселиться на его землях. Император, никогда не пренебрегавший добрыми воинами, позволил вандалам обосноваться в Паннонии.

Дагоберт, благодаря своему происхождению, женитьбе и завоеванной в боях славе, стал предводителем тойрингов и, дав им достаточно передохнуть после войны, повел их на юг.

Будущее рисовалось в радужном свете, а потому мало кто остался на насиженном месте, но среди этих немногих были старый Виннитар и Салвалиндис. Когда повозки переселенцев скрылись из глаз, старикам в последний раз явился Скиталец. Он был добр с ними, ибо помнил все, что связывало их, и ту, что спала вечным сном на берегу Вислы.

1980 г.

Меня распекали на все лады за нарушение устава и только лишь по настоянию Герберта Ганца, уверявшего, что ему некем меня заменить, позволили продолжать выполнение задания. Но распекал меня вовсе не Мэнс Эверард. У того были свои причины держаться в тени. Постепенно они выяснились — как и то, что Эверард изучал мои отчеты.

В промежутке с четвертого по двадцатый век прошло около двух лет моей настоящей жизни с тех пор, как я потерял Йорит. Горе сменилось глухой тоской — ах, если бы она пожила хоть чуть-чуть подольше! — но иногда обрушивалось на меня всей своей тяжестью. Лори, как могла, помогала мне свыкнуться с мыслью о потере. Признаться, я и не подозревал, какая замечательная у меня жена.

Я был в отпуске в Нью-Йорке 1932 года, когда Эверард вновь позвонил мне и предложил встретиться.

— Надо бы обсудить кое-какие вопросы, — сказал он. — Побеседуем часок-другой, а потом погуляете по городу. Разумеется, с женой. Вы когда-нибудь видели Лолу Монтес в зените славы? Я взял билеты. Париж, 1843 год.

Наступила зима. За окнами квартиры Эверарда шел снег; мы будто очутились в невообразимых размеров белой пещере. Подавая мне стакан с пуншем, Эверард справился относительно моих музыкальных пристрастий. Мы довольно быстро установили, что нам обоим нравятся мелодии кото, инструмента, на котором играл позабытый ныне, но, безусловно, гениальный средневековый японский музыкант. Что ж, путешествия во времени, помимо недостатков, связаны с определенными преимуществами.

Эверард тщательно набил трубку табаком и разжег ее.

— В отчетах вы ни словом не обмолвились о своих взаимоотношениях с Йорит, — заметил он как бы мимоходом. — Все открылось лишь после того, как вы обратились к Мендосе. Почему?

— Это касалось только меня, — проговорил я. — И потом, в Академии нас предостерегали насчет подобных вещей, но, насколько мне известно, как такового запрета не существует.

Эверард склонил голову. Глядя на него, я почему-то подумал, что он, должно быть, прочел все, что мне предстоит написать. Он знал мое будущее так, как я узнаю его, прожив отведенные мне годы, и ни минутой раньше. Правило, согласно которому агенты оставались в неведении относительно своего жизненного пути, соблюдалось в Патруле неукоснительно и нарушалось лишь в исключительных случаях.

— Не волнуйтесь, я не собираюсь бранить вас, — сказал Эверард. — Между нами, мне кажется, что координатор Абдулла слегка погорячился. Чтобы справиться с заданием, агенту нужна известная свобода. Многие попадали в переделки гораздо неприятнее вашей.

Выпустив изо рта клуб голубоватого дымка, он продолжил:

— Мне хотелось бы кое-что уточнить. Меня интересуют не столько философские обоснования, сколько сами ваши поступки. Я задам вам пару-тройку вопросов… э… научного толка. Как вы понимаете, я не ученый, но достаточно усердно копался в анналах истории, предыстории и даже пост-истории.

— Не сомневаюсь, — поспешил заверить я.

— Начнем с очевидного. Вы вмешались в войну между готами и вандалами. С какой целью?

— Я уже отвечал на этот вопрос, сэр… то есть Мэнс. Убивать я никого не убивал, поскольку моя собственная жизнь находилась вне опасности. Я помогал в разработке стратегии, ходил в разведку, вселял страх в сердца врагов, летая над их головами на антиграве, наводя иллюзии, стреляя ультразвуковыми лучами. Да одним тем, что напугал их, я спас десятки жизней! Но главная причина заключалась в том, что я, патрульный, затратил немалые усилия на создание базы в обществе, которое должен был изучать, а набег вандалов грозил свести их на нет.

— Вы не боялись, что ваши действия изменят будущее?

— Нет. Пожалуй, мне надо было как следует все обдумать, однако с первого взгляда у меня сложилось впечатление, что этот случай — чуть ли не пример из практического пособия. Вандалы замыслили самый обыкновенный набег. Исторических свидетельств о нем нет, значит, исход его в значительной степени безразличен для обеих сторон, если не принимать в расчет конкретных людей, а ведь некоторым из них мой план отводит важные роли. Что касается их и что касается того рода, основателем которого я явился, то здесь мы имеем дело с заурядными статистическими колебаниями, которые скоро сгладятся.

Эверард нахмурился.

— Карл, вы кормите меня теми же отговорками, какими пытались убедить координаторов. С ними у вас получилось, но меня вы не проведете. Постарайтесь усвоить раз и навсегда: действительность крайне редко совпадает с примерами из учебников и практических пособий.

— По-моему, я потихоньку это усваиваю, — мое раскаяние было вполне искренним. — Мы не имеем права обманывать людей, так?

Эверард улыбнулся. Я ощутил облегчение и поднес к губам стакан с пуншем.

— Ладно, давайте перейдем от общих рассуждений к частностям. Ну, например, без вашей помощи готы во многом остались бы на уровне дикарей. Я говорю не про материальные предметы: ибо они рассыплются в прах, или сгниют, или затеряются. Но вы рассказывали им о мире, существование которого до вас было для них тайной за семью печатями.

— Мне же надо было как-то привлечь к себе внимание. Иначе с какой стати им было припоминать для меня их собственные, давно набившие оскомину предания?

— Н-да, пожалуй. Но не попадет ли то, что вы им наговорили, в готский фольклор и не сольется ли с тем циклом, который вас так занимает?

Я позволил себе усмехнуться.

— Нет. Я заранее произвел психосоциальные вычисления и пользовался ими как руководством. Общества подобного типа обладают весьма избирательной коллективной памятью. Люди необразованные и живут в мире, где чудеса считаются вполне обыденными явлениями. То, что я поведал им, скажем, о римлянах, лишь дополняет подробностями сведения, которые они получили от бродячих торговцев, а эти подробности быстро растворятся в их расплывчатых представлениях о Риме. Что же до более экзотического материала, то Кухулин для готов — всего-навсего еще один обреченный герой, похожий на тех, о ком повествуют их сказания. Империя Хань — еще одна легендарная держава где-то за горизонтом. На своих слушателей я произвел впечатление, но при последующей передаче мои рассказы постепенно начнут восприниматься как волшебные сказки.

Эверард кивнул.

— М-м, — пыхнув трубкой, он вдруг спросил: — А вы сами? Вас трудно причислить к позабытым легендам. Вы — человек из плоти и крови, таинственный незнакомец, который время от времени появляется среди готов. Вы намерены сотворить из себя бога?

Я ждал этого вопроса и загодя приготовился к нему. Снова пригубив пунш, я ответил, взвешивая каждое слово:

— Роль божества меня не прельщает, но, боюсь, обстоятельства складываются не в мою пользу.

Эверард не шелохнулся.

— И вы утверждаете, что история останется неизменной? — протянул он с нарочитой ленцой в голосе.

— Совершенно верно. Сейчас я все объясню. Я не изображал из себя бога, не требовал поклонения и не собираюсь его требовать. Все вышло как бы само собой. Я пришел к Виннитару один, одетый как путник, но не как бродяга. С собой у меня было копье, обычное оружие пешего. Будучи рожденным в двадцатом веке, ростом я выше людей из четвертого тысячелетия, даже если они нордического типа. Волосы и борода у меня, как видите, седые. Я рассказывал о неведомых краях, летал по воздуху и наводил ужас на врагов. При всем при том меня не воспринимали как нового бога, ибо внешним обликом и действиями я походил на того, кому готы молились с незапамятных времен. С течением времени, где-то через поколение или через два, мы с ним, я думаю, станем единым целым.

— Как его звали?

— Готы именовали его Воданом, западные германцы — Вотаном, англичане — Воденом, фризы — Вонсом, и так далее. Наиболее известна поздняя скандинавская версия его имени — Один.

Удивление Эверарда было неожиданным для меня. Впрочем, отчеты для Патруля были куда менее подробными, чем те, которые я составлял для Ганца.

— Один? Но он же был одноглазым и начальником над остальными, тогда как вы… Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, — как приятно было вновь ощутить себя лектором перед студенческой аудиторией. — Вы говорите об эддическом Одине, Одине викингов. Однако он принадлежит другой эпохе, которая наступит гораздо позже; кроме того, обитает он намного севернее.

Для моих готов начальником, как вы выразились, над остальными богами был Тивас, чей образ восходит к древнему индоевропейскому пантеону. Там он присутствует наравне с образами прочих, если воспользоваться скандинавским названием, асов, которые противопоставлены хтоническим божествам — ванам. Римляне отождествляли Тиваса с Марсом, поскольку оба они были богами войны.

Те же римляне считали Донара, которого скандинавы называли Тором, германским двойником Юпитера, ибо он повелевал громами и молниями. Однако для готов Донар был сыном Тиваса, подобно Водану, которого римляне приравнивали к Меркурию.

— Значит, мифология тоже эволюционирует? — справился Эверард.

— Конечно, — отозвался я. — Постепенно Тивас превратился в асгардского Тюра. Люди продолжали помнить о нем лишь то, что он потерял руку, обуздывая чудовищного волка, который впоследствии уничтожит мир. Что касается Тюра, то это слово на древненорвежском означает «бог». Водан же, или Один, приобретал тем временем все большее значение и сделался наконец отцом богов. Мне думается — хотя, разумеется, надежнее всего было бы проверить догадку на практике, — это случилось из-за того, что скандинавы были чрезвычайно воинственным народом. Психопомп[7], приобретший к тому же через финское влияние черты шамана, был для них сущей находкой: он препровождал их души в Вальгаллу. Кстати говоря, Один был очень популярен в Дании, ну, может быть, в Швеции. В Норвегии же и в Исландии больше поклонялись Тору.

— Замечательно, — Эверард вздохнул. — Сколь многого, оказывается, мы не знаем и не успеем узнать до конца своих дней… Но давайте вернемся к вашему Водану в Восточной Европе четвертого века.

— Оба глаза у него пока в целости, — сказал я, — зато уже появилась шляпа, плащ и копье, которое на деле является посохом. Он — путешественник, Скиталец. Вот почему римляне отождествляли его с Меркурием, наподобие греческого Гермеса. Все, о чем я вам рассказываю, восходит к ранней индоевропейской традиции. Ее следы можно отыскать в Индии, Персии, в кельтских и славянских мифах; последние, к сожалению, весьма скудно отражены в источниках. Мои действия… Впрочем, неважно. Водана-Меркурия-Гермеса называют Скитальцем, поскольку он — бог ветра. Отсюда становится понятным, почему его возвели в покровители путников и торговцев. Странствуя по свету, он должен был многому научиться, поэтому его наделяли особой мудростью, а также считалось, что ему подвластны поэзия и магия. Сюда же примешалось представление о мертвецах, которые мчатся на ночном ветре. То есть мы возвратились к образу Психопомпа.

Эверард выпустил изо рта кольцо дыма и проводил его взглядом, словно оно было неким символом.

— Похоже, вы рисуете весьма любопытную фигуру, — проговорил он.

— Да, — согласился я. — Повторяю, меня подтолкнули к этому обстоятельства. Признаться, моя миссия бесконечно осложнилась. Я буду осторожен. Однако… миф-то существует. Упоминаний о появлениях Водана среди людей — бесчисленное множество. Большинство из них — легенды, но некоторые, сдается, имеют под собой реальную основу. Что вы думаете по этому поводу?

Эверард пыхнул трубкой.

— Не знаю. Не могу вам ничего посоветовать. Скажу лишь, что приучился не доверять архетипам. В них таится до сих пор не познанное могущество. Именно поэтому я и расспрашивал вас столь подробно о, казалось бы, очевидных вещах. Не такие уж они и очевидные.

Он не столько пожал, сколько передернул плечами.

— Что ж, метафизика метафизикой, а нам надо решить кое-какие практические вопросы. Потом захватим вашу жену и мою даму и отправимся развлекаться.

337 г.

Битва бушевала весь день напролет. Раз за разом гунны накатывались на ряды готов, словно штормовые волны, что бьются о подножие берегового утеса. Стрелы, пики, развевающиеся знамена затемнили солнце; земля содрогалась от топота конских копыт. Пешие готы уверенно отражали натиск гуннов. Они кололи пиками, рубили мечами и топорами, стреляли из луков, метали камни из пращи. Звуки рогов и зычные крики ратников перекрывали пронзительные боевые кличи гуннов.

Люди валились как снопы. Человеческие ноги и копыта коней давили упавших, ломали им ребра, втаптывали в кровавое месиво. Над полем битвы стоял неумолчный звон: то звенела сталь оружия, обрушиваясь на шлемы, отскакивая от кольчуг, рассекая деревянные щиты и кожаные нагрудники. Лошади, испуская предсмертное ржание, падали навзничь со стрелой в горле или с перерезанными поджилками. Раненые воины, оскалив зубы, сражались, покуда хватало сил. Противники крушили направо и налево, не разбирая, где свой, где чужой, безумие схватки застилало им глаза черной пеленой.

Гуннам наконец удалось прорвать строй готов. Ликуя, они поворотили коней, чтобы напасть на врагов со спины. Но тут, откуда ни возьмись, появился свежий отряд готов, и гунны очутились в западне. Вырваться сумели лишь немногие. Видя, что атака захлебнулась, гуннские военачальники приказали трубить отступление. С дисциплиной у степняков все было в порядке: они подчинились сигналу и поскакали прочь. Наступила долгожданная передышка; можно было утолить жажду, перевязать раны, издали обменяться с врагом обидным словом или свирепым взглядом.

Кроваво-красное солнце на зеленоватом небе клонилось к закату. Его лучи обагрили воды реки и выхватили из надвигающихся сумерек черные силуэты кружащих над полем стервятников. По истоптанной траве пролегли длинные тени, превратив разбросанные тут и там группки деревьев в нечто бесформенно-грозное. Прохладный ветерок носился над землей, шевелил волосы убитых, тихонько насвистывал, будто призывая мертвецов пробудиться.

Но вот зарокотали барабаны. Построившись в отряды, гунны, под звуки труб, снова устремились вперед, чтобы схлестнуться с противником в решающей схватке.

Усталые до изнеможения, готы все же выстояли. Смерть пожинала богатый урожай. Что ж, Дагоберт ловко и умело раскинул свою ловушку. Услышав о набеге гуннов — об убийствах, насилии, пожарах и грабежах, — он кликнул клич, созывая соплеменников под свое знамя. Отозвались не только тойринги, но и их соседи. Дагоберт заманил гуннов в лощину на берегу Днепра, в которой негде было развернуться коннице, разместил основную часть своего войска на склонах, а тем, кого поставил в долину, запретил отступать.

От его круглого щита остались одни щепки, шлем был весь во вмятинах, кольчуга порвалась, меч затупился, болела каждая косточка и каждая мышца, однако он стоял в первом ряду готской дружины, а над ним гордо реяло его собственное знамя.

Перед ним вздыбилась громадная лошадь. Дагоберт мельком увидел всадника: низкорослый, но широкоплечий, в вонючих одеждах из шкур под слабым подобием доспехов, лысая голова с длинным чубом, жидкая раздвоенная бороденка, многочисленные шрамы на носатом лице. Гунн замахнулся на него топором. Дагоберт отскочил в сторону, чтобы не попасть под копыта, и отразил удар. Зазвенела сталь, в сумерках ярко засверкали искры. Клинок Дагоберта пропорол всаднику бедро. Если бы его лезвие было таким же острым, как в начале битвы, гунн наверняка отправился бы к праотцам, а так он, обливаясь кровью и вереща, ударил снова, на этот раз — по шлему вождя готов. Дагоберт пошатнулся, но устоял на ногах. Мгновение — и противника простыл и след: его унес куда-то водоворот сражения.

Зато появился другой, который швырнул копье, и оно вошло Дагоберту между плечом и шеей. Гунн рванулся было в образовавшуюся в готском строю брешь, однако Дагоберт, падая, успел взмахнуть мечом и ранил гунна в руку, а его товарищ раскроил вражескому воину голову своей алебардой. Конь гунна помчался прочь, волоча за собой мертвое тело. Битва прекратилась внезапно. Уцелевшие враги в страхе бежали. Удирали они не скопом, а поодиночке, утратив, как видно, всякую веру в дисциплину.

— За ними, — прохрипел Дагоберт. — Не дайте им уйти, отомстите за наших…

Он хлопнул по ноге своего знаменосца, тот наклонил стяг вперед, и готы бросились преследовать гуннов. Те, кто ускользнул, могли считать себя счастливцами, ибо готы не ведали пощады.

Дагоберт ощупал шею. Кровь хлестала из раны струей. Шум схватки отдалялся, становились слышны стоны раненых и крики стервятников. Слух Дагоберта постепенно слабел. Он поискал взглядом солнце, чтобы посмотреть на него в последний раз.

Воздух рядом с вождем задрожал — из ниоткуда возник Скиталец.

Он соскочил со своего колдовского скакуна, упал на колени прямо в грязь, положил руку на грудь сыну.

— Отец, — прошептал Дагоберт; в горле его клокотала кровь.

Лицо человека, которого он помнил суровым и сдержанным в проявлении чувств, было искажено мукой.

— Я не мог… нельзя… они не позволили… — пробормотал Скиталец.

— Мы… победили?..

— Да. Мы избавились от гуннов на многие годы. Ты молодец.

Дагоберт улыбнулся.

— Хорошо. Забери меня к себе, отец…

Карл обнимал Дагоберта, пока за тем не пришла смерть, да и потом он долго еще сидел у тела вождя готов.

1933 г.

— О, Лори!

— Успокойся, милый. Это должно было случиться.

— Сын, мой сын!

— Иди сюда, поплачь, не стесняйся слез.

— Он был так молод, Лори!

— Он был взрослый мужчина. Ты ведь не покинешь его детей, не оставишь своих внуков?

— Нет, никогда. Хотя что я могу сделать? Скажи мне, что я могу сделать для них? Они обречены. Потомки Йорит погибнут, как им суждено. Чем я помогу им?

— Мы подумаем вместе, милый, но не сейчас. Тебе нужно отдохнуть. Закрой глаза, вот так, и постарайся заснуть.

337–344 гг.

В тот год, когда пал в сражении его отец Дагоберт, Тарасмунду исполнилось тринадцать зим. Похоронив вождя под высоким курганом, тойринги единодушно провозгласили мальчика своим новым предводителем. Пускай он был еще мал, но от него ожидали многого, и потом, тойринги не желали, чтобы ими правил какой-либо другой род.

Вдобавок после битвы на берегу Днепра у них не осталось врагов, которых следовало бы опасаться. Ведь они разгромили союз нескольких гуннских племен, устрашив тем самым остальных гуннов, а заодно и герулов. В будущем же, если и придется воевать, то не обороняясь, а нападая. Иными словами, у Тарасмунда будет время вырасти и набраться мудрости. И разве не поможет ему советами Водан?

Его мать Валубург вышла замуж за человека по имени Ансгар. Он был ниже ее по положению, но имел в достатке всякого добра и не рвался к власти. Вдвоем они правили тойрингами, пока Тарасмунд не вступил в зрелый возраст и не стал мужчиной. Он к тому же попросил их не спешить складывать с себя тяжкое бремя, ибо ему, как это, похоже, было заведено в их роду, не сиделось на месте и он хотел повидать свет.

Тойринги одобрили его желание, ибо мир менялся на глазах, и вождь должен был знать, с чем ему предстоит столкнуться в грядущем.

В Риме все было спокойно, хотя Константин, умирая, разделил империю на Западную и Восточную. Столицей Восточной он избрал город Византию, назвав его собственным именем. Константинополь быстро разросся и прославился на весь свет своими богатствами. После множества стычек, в которых им задали хорошую трепку, визиготы заключили мир с Римом, и торговля через Дунай заметно оживилась.

Константин объявил, что отныне в империи признают одного-единственного бога — Христа. Проповедники веры в него проникали все дальше и дальше, и все больше и больше западных готов прислушивалось к их речам. Те, кто поклонялся Тивасу и Фрийе, угрюмо ворчали. Древние боги могут разгневаться и причинить зло неблагодарным людям, да и новая вера, опять же, покоряет для Константинополя, не обнажая меча, некогда свободные земли. Христиане уверяли, что спасение души важнее свободы; притом, если вдуматься, лучше жить в пределах Империи, чем вне их. Год от года расхождения во взглядах делались все более очевидными.

Остготы же в своем далеке жили по старым, дедовским обычаям. Христиан среди них было наперечет, да и то большей частью — рабов из западных земель.

В Олбии имелась церковь, которую посещали римские торговцы, — деревянная, невзрачная и совсем крохотная по сравнению с древними, пускай даже ныне опустевшими, мраморными храмами. Однако время шло, число христиан понемногу возрастало; священники обращали в свою веру незамужних женщин и некоторых мужчин.

Тойринги же, подобно остальным восточным готам, не изменяли богам предков. Они собирали с полей богатый урожай, вовсю торговали с Севером и Югом, получали свою долю дани с тех, кого покорял готский король.

Валубург и Ансгар выстроили на правом берегу Днепра новый дом, достойный сына Дагоберта. Он встал на холме, что вознесся над рекой, над пойменными лугами и полями, над лесом, в котором не счесть было птичьих гнезд. Над щипецами дома парили разные драконы, над дверью сверкали позолотой рога зубров и сохатых; колоннам в зале придано было сходство с божествами — со всеми, кроме Водана, поскольку тому было отстроено святилище неподалеку.

Вокруг дома, по сути — настоящего дворца, поднялись прочие строения, и вскоре хутор превратился в целое селение, в котором кипела жизнь: мужчины, женщины, дети, кони, собаки, повозки, оружие, разговоры, смех, песни, топот копыт, скрип колес, визг пилы, перестук кузнечных молотов и молоточков, огни, клятвы, брань, иногда плач. У берега, когда не уходил в плавание, покачивался на волнах корабль; к пристани часто причаливали ладьи, что несли по реке чудесные грузы.

Дворец назвали Хеоротом, ибо Скиталец сказал с кривой усмешкой, что так назывался знаменитый чертог в северных краях[8]. Сам он по-прежнему появлялся раз в несколько лет, на пару-тройку дней, чтобы услышать то, о чем стоило узнать.

Русоволосый Тарасмунд был шире своего отца в кости, смуглее кожей, грубее лицом и мрачнее духом. Тойрингов это не пугало. Пускай утолит жажду приключений в юности, думали они, наберется знаний, а потом, образумившись, станет править, как и подобает вождю. Они словно чувствовали, что им понадобится мудрый и отважный правитель. Среди остготов ходили слухи о некоем короле, который объединил гуннов, как когда-то Геберик — их самих. Молва же уверяла, что сын и предполагаемый наследник Геберика, Эрманарих, человек жестокий и властолюбивый. К тому же королевский род, вслед за большинством подданных, вроде бы собирался покинуть северные топи ради солнечных южных земель. Поэтому тойрингам нужен был предводитель, способный отстоять их права.

В свое последнее путешествие Тарасмунд ушел, когда ему исполнилось семнадцать зим, и пробыл в отлучке три года. Он переплыл Черное море и добрался до Константинополя, где и остался, а корабль отправил домой. Родичи, впрочем, не боялись за него, ибо Скиталец пообещал охранять внука на протяжении всего пути.

Что ж, Тарасмунд и его воины повидали столько, что им теперь было о чем рассказывать соплеменникам едва ли не до конца жизни. Проведя какое-то время в Новом Риме, где каждый день случались немыслимые чудеса, они по суше пересекли провинцию Моэзию и достигли Дуная. Переправившись через него, они оказались у визиготов, среди которых прожили около года — по настоянию Скитальца, сказавшего, что Тарасмунд должен завязать с ними дружбу.

Именно там юноша встретил Ульрику, дочь короля Атанарика, до сих пор поклонявшегося древним богам и, как выяснилось, порой привечавшего у себя Скитальца. Он рад был союзу с вождем с востока. Молодые пришлись друг другу по душе. Ульрика, правда, уже тогда была высокомерной и крутонравной, но обещала стать хорошей хозяйкой и принести своему мужу здоровых, крепких сыновей. Договорились так: Тарасмунд возвратится домой, потом состоится обмен дарами и залогами, а где-нибудь через год он соединится со своей нареченной.

Переночевав в Хеороте, Скиталец попрощался с Тарасмундом и исчез. Люди не решались обсуждать его поступки: он, как и встарь, оставался для них загадкой.

Но однажды, годы спустя, Тарасмунд сказал лежавшей рядом Эреливе: «Я раскрыл перед ним свое сердце, как он того просил, и мне почудилось, будто во взгляде его были любовь и печаль».

1858 г.

В отличие от большинства агентов Патруля, Герберт Ганц сохранил связь со своим временем. Завербованный в зрелом возрасте, убежденный холостяк, он удивил меня тем, что ему нравилось быть «господином профессором» в Берлинском университете Фридриха-Вильгельма. Как правило, он возвращался из очередной командировки минут через пять после того, как исчезал, и снова обретал слегка, быть может, напыщенный ученый вид. Поэтому он предпочитал отправляться в будущее с его прекрасно оборудованными станциями и крайне редко посещал эпоху варварства, которую, тем не менее, изучал.

— Она не подходит для мирного старика вроде меня, — ответил он, когда я поинтересовался как-то о причинах подобного отношения. — Равно как и я для нее. Я выставлю себя на посмешище, заслужу презрение, вызову подозрение; может статься, меня даже убьют. Нет, мое дело — наука: организация, анализ, выдвижение гипотез. Я наслаждаюсь жизнью в том времени, которое меня устраивает. К сожалению, моему покою скоро придет конец. Разумеется, прежде чем западная цивилизация всерьез приступит к самоуничтожению, я приму необходимые меры и симулирую собственную смерть… Что потом? Кто знает? Быть может, начну все сначала в другом месте, например в постнаполеоновском Бонне или Гейдельберге.

Он считал своей обязанностью радушно принимать оперативников, если те являлись, так сказать, лично. Уже в пятый раз за время нашего знакомства он потчевал меня поистине раблезианским обедом, за которым последовали сон и прогулка по Унтер-ден-Линден. В дом Ганца мы вернулись к вечеру. Деревья источали сладкий аромат, по мостовой цокали копыта запряженных в экипажи лошадей, мужчины, приподнимая цилиндры, раскланивались со встречными дамами, из садика, где цвели розы, доносилось пение соловья. Иногда по дороге нам попадались прусские офицеры в мундирах: будущего они на плечах пока не несли.

Профессорский особняк был довольно просторным, хотя множество книг и антикварных вещиц создавало ощущение тесноты. Ганц провел меня в библиотеку и позвонил, вызывая служанку. На той было черное платье, белый фартук и крахмальная наколка.

— Принесите нам кофе с пирожными, — распорядился он. — Да, захватите еще бутылку коньяка и бокалы. Никто не должен нас беспокоить.

Служанка вышла, а Ганц чинно уселся на софу.

— Эмма — хорошая девушка, — заметил он, протирая пенсне. Медики Патруля в два счета ликвидировали бы его близорукость, однако он отказался от операции, заявив, что не желает объяснять всем и каждому, как ему удалось исправить зрение. — Она из бедной крестьянской семьи. Знаете, плодятся они быстро, но жизнь так к ним сурова! Я заинтересовался ею, разумеется, с платонической точки зрения. Она уволится в ближайшие три года, ибо выйдет замуж за приятного молодого человека. Я, в качестве свадебного подарка, обеспечу ее скромным приданым и буду крестным отцом ее первенца, — красноватое лицо профессора помрачнело. — Она умрет в сорок один год от туберкулеза. — Он погладил ладонью лысину. — Мне разрешено лишь немного облегчить ее страдания. Мы, патрульные, не вправе придаваться скорби, тем более — заранее. Я приберегу жалось и чувство вины для моих несчастных друзей и коллег братьев Гримм. Жизнь же Эммы куда светлее, чем у миллионов других людей.

Я промолчал. Мне прямо-таки не терпелось — раз никто нам не помешает — приняться за настройку аппарата, который привез с собой. В Берлине я выдавал себя за английского ученого, поскольку был не в состоянии справиться с акцентом, а американца засыпали бы вопросами о краснокожих и о рабстве.

Ну так вот, будучи с Тарасмундом у визиготов, я встретился с Ульфилой и записал нашу встречу, как и все остальное, что представляло интерес для профессионала. Естественно, Ганцу захочется посмотреть на главного константинопольского миссионера, апостола готов, чей перевод Библии был до недавних пор единственным источником сведений о готском языке.

С появлением голограммы обстановка комнаты — подсвечники, книжные шкафы, современная для той эпохи мебель в стиле ампир, бюсты, гравюры и картины в рамах, обои с китайским рисунком, темно-бордовые портьеры — словно исчезла, превратилась в мрак вокруг костра. Я перестал быть собой, ибо глядел на самого себя, то бишь на Скитальца. Крошечное записывающее устройство действовало на молекулярном уровне, оно впитывало в себя окружающее. Мой рекордер помещался в наконечнике копья, которое я прислонил к дереву. Желая побеседовать с Ульфилой, скажем так, неофициально, я решил перехватить его на пути через римскую провинцию Дакию, которая в мои дни стала называться Румынией. Поклявшись друг другу в том, что не имеют враждебных намерений, мои остготы и его византийцы разбили лагерь и разделили друг с другом ужин.

Мы расположились на лесной поляне. Дым от костров поднимался к верхушкам деревьев и заволакивал звезды. Где-то поблизости ухала сова. Ночь была теплой, но на траве уже выступила холодная роса. Люди, скрестив ноги, сидели у огня; стояли только мы с Ульфилой. Он, как видно, в подвижническом рвении не считал нужным садиться, а я не мог допустить, чтобы он хоть в чем-то превзошел меня в глазах воинов. Те поглядывали на нас, прислушивались, исподволь крестились или делали в воздухе знак Топора.

Ульфила — вернее, Вульфила — был мал ростом, но коренаст, мясистый нос выдавал в нем каппадокийца. Его родители были захвачены готами во время набега 264 года. По договору от 332 года он отправился в Константинополь — как заложник и как посланник. Оттуда он возвратился к визиготам уже в качестве миссионера. Вера, которую он проповедовал, была не та, что получила одобрение Никейского Собора; нет, Ульфила держался суровой доктрины Ария, которую Собор заклеймил как еретическую. Тем не менее он был одним из провозвестников христианского завтра.

— Как можно просто рассказывать о своих странствиях? — проговорил он. — Как можно забывать о вере? — Голос его был негромким и будто отстраненным, но взгляд словно норовил проникнуть мне в душу. — Ты не обычный человек, Карл. Это я вижу и по тебе, и по глазам тех, кто следует за тобой. Не обижайся, однако я не ведаю, человек ли ты.

— Я не злой дух, — отозвался я.

Неужели это и вправду я — высокий, худой, закутанный в плащ, седой, обреченный на знание будущего? В ночь полторы тысячи лет спустя мне показалось, будто там — не я, а кто-то еще, может статься, сам Водан, вечный бродяга, лишенный пристанища.

— Тогда ты не побоишься поспорить со мной, — пылко воскликнул Ульфила.

— Ради чего, священник? Тебе известно, что готы не почитают Книгу. Они могут и приносят жертвы Христу в его землях, а ты, находясь на земле Тиваса, ни разу не поклонился нашему богу.

— Верно, ибо Господь запретил нам искать иных богов, кроме себя. Следует почитать лишь Бога-Отца, потому что Христос, хотя он и Сын Божий… — Ульфила пустился проповедовать.

Его никак нельзя было отнести к пустословам. Он говорил спокойно и разумно, порой даже шутил, без малейшего сомнения обращался к языческим образам, излагал свои мысли толково и убедительно. Мои люди задумчиво внимали ему.

Арианство лучше подходило под их обычаи и нравы, чем католицизм, о котором они, впрочем, не имели никакого понятия. Оно будет той формой христианства, какую в конце концов примут все готы, из-за чего впоследствии возникнет немало трудностей.

Похоже, я выглядел бледновато. Но с другой стороны, каково мне было защищать язычество, в которое я не верил и которое, как я знал, постепенно отмирало? Если следовать логике, то по той же причине я не мог защищать и Христа.

Я из 1858 года поискал взглядом Тарасмунда. В его лице явственно проступали милые черты Йорит…

— А как идут литературные исследования? — спросил Ганц, когда изображение погасло.

— Неплохо, — ответил я. — Нашел новые стихотворения со строками, из которых, по всей видимости, родились строфы «Видсида» и «Вальтхере». Говоря конкретнее, с той битвы на берегу Днепра… — проглотив комок в горле, я извлек свои записи и продолжил рассказ.

344–347 гг.

В тот самый год, когда Тарасмунд вернулся в Хеорот и сделался вождем тойрингов, король Геберик почил во дворце своих предков в Верхних Татрах, и повелителем остготов стал его сын Эрманарих.

В конце следующего года к Тарасмунду во главе многочисленного отряда явилась его нареченная Ульрика, дочь визигота Атанарика. Свадьба запомнилась людям надолго: гуляли целую неделю, сотни гостей ели, пили, принимали подарки, развлекались и веселились. По просьбе внука молодых благословил Скиталец; он же при свете факелов отвел Ульрику в помещение, где ожидал ее жених.

Пришлые, не из тойрингов, болтали, будто Тарасмунд вел себя чересчур самоуверенно, словно позабыл о том, что он — всего лишь подданный короля. Вскоре после свадьбы ему пришлось расстаться с женой. На готов напали герулы; чтобы отогнать их и примерно наказать, потребовалось провести в сражениях всю зиму. Едва с герулами было покончено, как пришла весть, что Эрманарих созывает к себе вождей всех остготских племен.

Встреча оказалась весьма полезной. Были обговорены разнообразные замыслы, которые нуждались в обсуждении. Эрманарих вместе со своим двором переехал на юг, где проживало большинство готов. С ним, помимо гройтунгов, отправилось много вождей, которых сопровождали их воины. Такой переезд заслуживал того, чтобы быть упомянутым в песнях. Барды взялись за дело, и Скиталец вскоре смог пополнить свое собрание.

Неудивительно поэтому, что Ульрика понесла не сразу. Однако, возвратившись, Тарасмунд восполнил упущенное. Ульрика уверяла своих женщин, что у нее наверняка будет мальчик, который прославится не меньше, чем его предки.

Она родила сына студеной зимней ночью. Одни говорили, что роды прошли легко, другие утверждали, что Ульрика сумела скрыть, как ей было больно.

Весь Хеорот преисполнился радости. Счастливый отец разослал гонцов, приглашая соседей на пир.

Те поспешили откликнуться на зов, ибо с праздника середины зимы не имели никаких развлечений. Среди гостей нашлись такие, которым надо было переговорить с Тарасмундом наедине. Они таили злобу на короля Эрманариха.

Зала дворца была украшена ветками вечнозеленых растений, тканями, римским стеклом; хотя снаружи был еще день, горели лампы, свет которых отражался от блестящих металлических поверхностей. Облаченные в свои лучшие наряды, богатейшие и храбрейшие тойринги и их жены окружили трон, на котором стояла колыбель с младенцем. Прочие взрослые, дети и собаки сгрудились чуть поодаль. В зале пахло соснами и медом.

Тарасмунд сделал шаг вперед. В руке он сжимал священный топор, который собирался держать над сыном, испрашивая для него благословения у Донара.

Ульрика несла кувшин с водой из источника Фрийи. Подобные обряды прежде происходили разве что при рождении первенца в семье короля.

— Мы здесь… — Тарасмунд запнулся. Взгляды обратились к двери, по толпе пробежал ропот. — О, я надеялся! Привет тебе!

Стуча копьем об пол, Скиталец медленно приблизился к трону и нагнулся над младенцем.

— Надели его именем, господин, — попросил Тарасмунд.

— Каким?

— Тем, которое принято в роду его матери и крепче свяжет нас с западными готами. Нареки его Хатавульфом.

Скиталец замер, словно вдруг окаменел, потом поднял голову. Тень от шляпы легла ему на лицо.

— Теперь я понимаю, — пробормотал он. — Хатавульф. Что ж, такова воля Вирд, значит, так тому и быть. Я нареку его этим именем.

1934 г.

Я вышел с нью-йоркской базы Патруля в холодный декабрьский вечер и решил пройтись до дома пешком. Витрины магазинов соблазняли рождественскими подарками, но покупателей было немного. Иллюминация поражала воображение. На перекрестках услаждали слух прохожих музыканты Армии спасения, звонили в свои колокольчики Санта-Клаусы, грустные продавцы предлагали вам то одно, то другое. У готов, подумалось мне, не было Депрессии. Ну, с материальной точки зрения, им попросту почти нечего было терять. В духовном же отношении — кому судить? Во всяком случае, не мне, хотя повидал я предостаточно и увижу еще больше.

Услышав мои шаги на лестничной клетке, Лори открыла дверь, не дожидаясь звонка. Мы заранее договорились встретиться в этот день, после того как она вернется с выставки в Чикаго.

Она крепко обняла меня. Мы прошли в гостиную и остановились посреди комнаты. Я заметил, что Лори обеспокоена. Взяв меня за руки, она взглянула мне в глаза и тихо спросила:

— Что стряслось на этот раз?..

— Ничего такого, чего бы я не предвидел, — мои слова прозвучали на редкость мрачно. — Как твоя выставка?

— Чудесно, — отозвалась она. — Продала две картины за кругленькую сумму. Ну, садись же, я принесу тебе выпить. По правде говоря, ты выглядишь так, словно ввязался в уличную драку.

— Я в порядке. Не тревожься за меня.

— А может быть, мне хочется проявить заботу. Такая мысль тебя не посещала? — Лори усадила меня в мое любимое кресло. Я откинулся на спинку и уставился в окно. На подоконник, отражаясь и дробясь в стекле, падал свет фонарей. По радио передавали рождественские гимны. «О, дивный город Вифлеем…»

— Снимай ботинки, — крикнула Лори с кухни. Я последовал ее совету и тут только ощутил, что действительно вернулся домой, как будто был готом и расстегнул пояс, на котором висел меч.

Лори поставила передо мной стакан шотландского виски с лимоном, прикоснулась губами к моему лбу и уселась на стул напротив.

— Добро пожаловать, — сказала она, — добро пожаловать всегда.

Мы выпили. Она терпеливо ждала.

— Хамдир родился, — выпалил я.

— Кто?

— Хамдир. Он и его брат Серли погибнут, пытаясь отомстить за сестру.

— Я поняла, — прошептала Лори. — Карл, милый…

— Первенец Тарасмунда и Ульрики. Вообще-то его зовут Хатавульфом, но на севере его переделают в Хамдира. Второго сына они хотят назвать Солберном. Время тоже совпадает. Они — те самые, кто будет… когда… — я не мог продолжать.

Лори подалась вперед и погладила меня по голове, а потом решительно спросила:

— Тебе ведь не обязательно переживать все это, Карл, а?

— Что? — я опешил и даже забыл на мгновение о терзавших меня муках. — Конечно, обязательно. Это моя работа, мой долг.

— Твоя работа — установить источник песен и легенд, а никак не следить за судьбами людей. Прыгни в будущее. Пусть, когда ты появишься в следующий раз, Хатавульф давно уже будет мертв.

— Нет!

Сообразив, что сорвался на крик, я единым глотком осушил стакан и, глядя на Лори в упор, сказал:

— Мне приходило на ум нечто похожее. Честное слово, приходило. Но поверь мне: я не могу, не могу бросить их.

— Помочь им ты тоже не можешь. Исход предрешен.

— Мы не знаем, как именно все случится… то есть случилось. А вдруг мне… Лори, ради всего святого, давай закончим этот разговор!

— Ну разумеется, — вздохнула она. — Ты был с ними поколение за поколением, при тебе они рождались, жили, страдали и умирали, а для тебя самого время шло гораздо медленнее. Поступай, как считаешь нужным, Карл, пока ты должен как-то поступать.

Я молчал, чувствуя, что ей по-настоящему больно, и был благодарен ей за то, что она не стала напоминать мне о Йорит.

Она грустно улыбнулась.

— Однако ты в отпуске, — проговорила она. — Отложи свою работу. Я купила елку. Надеюсь, ты не против, чтобы мы вместе нарядили ее, как только я приготовлю праздничный ужин?

348–366 гг.

Король западных готов Атанарик ненавидел Христа. Он хранил верность богам предков и опасался церкви, в которой видел лазутчика империи. Дайте срок, твердил он, и сами не заметите, как начнете служить римским правителям. Поэтому он натравливал людей на церковников, прогонял родственников убитых христиан, если те являлись требовать виру, и убедил Большое Вече принять закон, по которому в случае религиозных беспорядков ревнителей новой веры можно было убивать совершенно безнаказанно. Крещеные же готы, которых теперь насчитывалось не так уж мало, уповали на Господа и говорили, что все в воле Божьей.

Епископ Ульфила упрекнул их в неразумии. Да, согласился он, мученики становятся святыми, однако лишь тела праведников разносят благую весть из края в край. Он добился от императора Констанция позволения своей пастве переселиться в Моэзию. Переправив их через Дунай, он помог им обосноваться у подножия Гаэмийских гор, где они со временем сделались мирными пастухами и землепашцами.

Когда новость о переселении достигла Хеорота, Ульрика громко рассмеялась.

— Значит, мой отец наконец-то избавился от них!

Но радость ее была преждевременной. Тридцать с лишним лет возделывал Ульфила свой виноградник. За ним на юг последовали отнюдь не все христиане из визиготов. Были такие, которые остались, и в их числе — вожди, имевшие достаточно сил, чтобы защитить себя и домочадцев. Они принимали проповедников, и те старались, как могли, отплатить хозяевам за гостеприимство. Преследования со стороны Атанарика вынудили христиан избрать себе собственного вождя. Их выбор пал на Фритигерна, происходившего из королевского рода. До открытого столкновения дело пока не доходило, но мелкие стычки между враждующими возникали постоянно.

Моложе своего противника годами и богаче его, ибо римские торговцы предпочитали единоверца язычнику, Фритигерн обратил в Христову веру многих западных готов — просто потому, что это сулило удачу в грядущем.

Остготы не обращали на передряги у соседей почти никакого внимания. Христиан хватало и у них, но увеличение их числа происходило медленно и не сопровождалось никому не нужными волнениями. А королю Эрманариху было чихать как на богов, так и на загробный мир. Он стремился насладиться жизнью в этом и захватывал любые земли, какие подворачивались под руку.

Войны, развязанные им, сотрясали Восточную Европу. За несколько лет он сломил и покорил герулов; те из них, кто не пожелал сдаться, бежали на запад, где обитали племена, носившие то же название. Затем Эрманарих напал на эстов и вендов: они были для него легкой добычей. Ненасытный, он двинул свое войско на север, за пределы тех краев, которые обложил данью его отец. В конечном итоге его власть признали все народы от берегов Эльбы до устья Днепра.

Тарасмунд в этих походах завоевал себе славу и немалые богатства. Однако ему не нравилась лютость короля. На вече он часто говорил не только за свое племя, но и за других и напоминал королю о древних правах готов.

Эрманариху всякий раз приходилось уступать, ибо тойринги были слишком могущественны — вернее, он был еще недостаточно силен, — чтобы затевать с ними свару. К тому же готы в большинстве своем отказывались обнажать клинок против рода, основатель которого время от времени навещал потомков. Так, Скиталец присутствовал на пире в честь третьего сына Тарасмунда и Ульрики, Солберна. Второй ребенок умер в колыбели, но Солберн, как и его старший брат, рос здоровым, крепким и пригожим. Четвертой родилась девочка, которую назвали Сванхильд. Тогда Скиталец явился снова, а потом исчез на долгие годы. Сванхильд выросла красавицей с добрым и веселым нравом.

Ульрика принесла мужу семерых детей, но трое последних, рождавшихся раз в два-три года, не зажились на этом свете. Тарасмунд бывал дома лишь наездами: он то сражался, то торговал, то советовался с мудрыми людьми — словом, правил тойрингами, как и подобает вождю. А возвращаясь, чаще всего проводил ночи с Эреливой, наложницей, которую взял себе вскоре после рождения Сванхильд.

Она не была ни рабыней, ни плебейкой, ибо приходилась дочерью зажиточному землепашцу. Кроме того, ее семья состояла в отдаленном родстве с теми, кто происходил от Виннитара и Салвалиндис. Тарасмунд повстречался с ней, когда объезжал селения соплеменников, как то вошло у него в обычай, узнавая, что радует и что беспокоит его людей. Он загостился в доме отца Эреливы, и их часто видели вдвоем. Позже он прислал гонцов, наказав им передать, что зовет ее к себе. Гонцы привезли с собой подарки родителям девушки и обещания Тарасмунда окружить Эреливу заботой и любить ее. От таких предложений обычно не отказываются, да и сама девушка как будто не возражала, поэтому, когда гонцы Тарасмунда собрались в обратный путь, она поскакала вместе с ними.

Тарасмунд сдержал свое слово. Он всячески заботился об Эреливе, а когда она родила ему сына, Алавина, устроил пир, ничуть не уступавший в изобилии тем, которыми было отмечено рождение Хатавульфа и Солберна. Всех других детей Эреливы, кроме первенца, свела в могилу болезнь, но Тарасмунд отнюдь не охладел к ней и не перестал опекать ее.

Ульрика страдала, но не от того, что ее муж завел наложницу — для мужчины, который мог позволить себе такое, это было в порядке вещей; ее огорчало и злило то, что Тарасмунд сделал Эреливу второй после нее по старшинству в доме и отдал крестьянке свое сердце. Она была слишком горда, чтобы затевать ссору, тем более что победа наверняка досталась бы не ей, но и не скрывала своих чувств. С Тарасмундом она держалась намеренно холодно, даже когда он ложился с ней в постель. Вполне естественно, что он начал избегать ее как женщины и вспоминал о ней лишь тогда, когда думал о том, что у него маловато детей.

Во время его продолжительных отлучек Ульрика измывалась над Эреливой и поносила ее. Та краснела, но терпеливо сносила все придирки дочери Атанарика. У нее появлялись новые друзья, а высокомерная Ульрика постепенно оставалась в одиночестве и потому уделяла все больше внимания своим сыновьям, которые росли, все больше привязываясь к ней. Впрочем, им не занимать было храбрости, они быстро учились всему тому, что пристало знать и уметь мужчине. Где бы они ни появлялись, везде их принимали с искренним радушием. Нетерпеливый Хатавульф и задумчивый Солберн пользовались среди тойрингов всеобщей любовью, как и их сестра Сванхильд, красота которой восхищала и Алавина с матерью Эреливой.

Скиталец навещал готов довольно редко и обычно не задерживался. Люди благоговели перед ним и относились как к божеству. Стоило кому-нибудь заметить вдалеке его высокую фигуру, как в Хеороте трубил рог и конники мчались к холмам, чтобы приветствовать его и проводить к вождю. С годами он сделался еще более мрачным. Казалось, его гнетет тайное горе. Ему сочувствовали, но никто не смел подступать к нему с расспросами. Сильнее всего его печаль выражалась в присутствии Сванхильд, проходила ли та мимо, или, гордая доверием, подносила гостю кубок с вином, или сидела, наравне с другими подростками, у его ног и слушала рассказы о неведомых землях и заморских диковинках. Однажды Скиталец сказал со вздохом ее отцу: «Она похожа на свою прабабку». Закаленный в битвах воин, Тарасмунд вздрогнул, припомнив, сколько лет прошло со дня смерти той женщины.

Эрелива пришла в Хеорот и родила сына в отсутствие Скитальца. Ей велено было поднести ребенка гостю, чтобы тот посмотрел на него; она повиновалась, но не сумела скрыть страх. Скиталец долго молчал, потом наконец спросил:

— Как его зовут?

— Алавин, господин, — ответила Эрелива.

— Алавин! — Скиталец провел рукой по лбу. — Алавин? — Судя по всему, его удивление было непритворным. Он добавил шепотом: — А ты Эрелива. Эрелива… Эрп… Да, может статься, таково будет твое имя, милая.

Никто не понял, что значили его слова.

Годы летели чередой. Могущество короля Эрманариха все крепло, а попутно возрастали его жадность и жестокость.

Скиталец в очередной раз пришел к остготам в сороковую зиму от рождения короля и Тарасмунда. Те, кто встретил его, были угрюмы и немногословны. Хеорот кишел вооруженными людьми. Тарасмунд откровенно обрадовался Скитальцу.

— Мой предок и господин, ты когда-то изгнал вандалов из нашей древней отчизны. Скажи, на этот раз ты поможешь нам?

Скиталец застыл как вкопанный.

— Объясни мне лучше, что тут происходит, — сказал он.

— Чтобы мы сами это уяснили? А стоит ли? Но если на то твоя воля… — Тарасмунд призадумался. — Разреши, я кое за кем пошлю.

На его зов явилась весьма странная пара. Лиудерис, коренастый и седой, был доверенным человеком Тарасмунда. Он управлял землями вождя и командовал воинами в отсутствие своего повелителя. Рядом с ним стоял рыжеволосый юнец лет пятнадцати, безбородый, но крепкий на вид; в его глазах сверкала ярость взрослого мужчины. Тарасмунд назвал его Рандваром, сыном Гутрика. Он принадлежал не к тойрингам, а к гройтунгам.

Вчетвером они уединились в помещении, где могли разговаривать, не опасаясь быть подслушанными. Короткий зимний день заканчивался, и на дворе смеркалось, но внутри было светло от ламп. От жаровен исходило тепло, но люди кутались в меха, а изо ртов у них вырывался белый пар. Помещение поражало богатством обстановки: римские стулья, стол с жемчужной инкрустацией, шпалеры на стенах, резные ставни на окнах. Слуги принесли кувшин с вином и стеклянные стаканы. Снизу, через дубовый пол, доносились шум и веселые крики. Сын и внук Скитальца потрудились на славу, приумножая богатства своего рода.

Тарасмунд, хмурясь, провел пятерней по нечесаным русым кудрям, погладил короткую остриженную бороду и повернулся к гостю.

— Нас пятьсот человек, и мы хотим посчитаться с королем, — проронил он, ерзая на стуле. — Его последняя выходка переполнила чашу терпения. Мы потребуем справедливости. Если он откажется, над крышей его дворца взовьется красный петух.

Он, разумеется, имел в виду пожар, восстание, войну готов против готов, кровавую бойню и смерть.

В полумраке, который царил в комнате, выражение лица Скитальца разглядеть было отнюдь не просто.

— Расскажите мне, что он сделал, — проговорил гость.

Тарасмунд отрывисто кивнул Рандвару.

— Давай, паренек, и ничего не утаивай.

Тот судорожно сглотнул, но ярость, которая бушевала в его душе, помогла ему справиться со смущением. Стуча себя кулаком по колену, он повел свой рассказ.

— Знай, господин — хотя, сдается мне, тебе это давно известно, — что у короля Эрманариха есть два племянника, Эмбрика и Фритла. Они — сыновья его брата Айульфа, который погиб в сражении с англами далеко на севере. Когда Эмбрика и Фритла подросли, они стали славными воинами и два года назад повели отряд на аланов, которые заключили союз с гуннами. Возвратились они с богатой добычей, ибо разыскали место, где гунны прятали дань. Эрманарих объявил, что по праву короля забирает всю добычу себе. Племянники не соглашались; ведь с аланами бился не король, а они сами. Тогда он позвал их к себе, чтобы переговорить обо всем еще раз. Братья поехали к нему, однако, не доверяя королю, укрыли сокровища там, где ему их было не найти. Эрманарих обещал, что не тронет их и пальцем, но, едва они приехали, тотчас приказал схватить их. Когда же племянники отказались поведать, где схоронили сокровища, он сперва велел пытать их, а потом убил и послал на розыски своих воинов. Те вернулись ни с чем, но сожгли дома сыновей Айульфа и зарубили тех, кто в них был. Эрманарих заявил, что заставит слушаться себя. Господин, — воскликнул Рандвар, — где тут правда?

— Так уж заведено у королей, — голос у Скитальца был такой, словно его устами говорило железо, обретшее вдруг дар речи. — А как ты оказался в этом замешан?

— Мой… мой отец, который умер молодым, тоже был сыном Айульфа. Меня воспитали мой дядя Эмбрика и его жена. Я отправился на охоту, а когда пришел обратно, от дома осталась лишь куча пепла. Люди поведали мне, как воины Эрманариха обошлись с моей мачехой, прежде чем убить ее. Она… была в родстве с Тарасмундом. Вот я и пришел сюда.

Он скорчился на стуле, стараясь не разрыдаться, и одним глотком выпил вино.

— Да, — произнес Тарасмунд, — Матасвента приходилась мне двоюродной сестрой. Ты знаешь, в семьях вождей приняты браки между родственниками. Рандвар — мой дальний родич, однако и в его, и в моих жилах течет частичка той крови, которая была пролита. Так случилось, что ему известно, где находятся сокровища. Они утоплены в Днепре. Нам нужно благодарить Вирд, что она отослала его из дома и уберегла от гибели. Завладев тем золотом, король окончательно распоясался бы и на него совсем не стало бы управы.

Лиудерис покачал головой.

— Не понимаю, — пробормотал он, — все равно не понимаю. Почему Эрманарих повел себя так? Может, он одержим демоном? Или просто безумен?

— Думаю, ни то ни другое, — отозвался Тарасмунд. — По-моему, он слишком уж прислушивается к тому, что нашептывает ему на ухо Сибихо, который даже не гот, а вандал. Но — слышит тот, кто хочет слышать. — Он повернулся к Скитальцу. — Ему все время мало той дани, какую мы платим, он затаскивает в свою постель незамужних женщин, желают они того или нет, — в общем, всячески издевается над людьми. Сдается мне, он намеревается сломить волю тех вождей, которые осмеливаются перечить ему. Если этот поступок сойдет ему с рук, значит, он одолел нас.

Скиталец кивнул.

— Ты, без сомнения, прав. Я бы добавил только, что Эрманарих завидует власти римского императора и мечтает о подобной для себя. А еще он слышал о распре между Фритигерном и Атанариком, поэтому, должно быть, решил заранее покончить со всеми возможными соперниками.

— Мы требуем справедливости, — повторил Тарасмунд. — Он должен будет заплатить двойную виру и поклясться на Камне Тиваса перед Большим Вече, что будет править по древним обычаям. Иначе я подниму против него весь народ.

— У него много сторонников, — предостерег Скиталец. — Поклявшиеся в верности, те, кто поддерживает его из зависти или страха, те, кто считает, что готам нужен сильный король, особенно теперь, когда гунны шныряют вдоль границ и вот-вот перейдут их.

— Да, но на Эрманарихе ведь свет клином не сошелся, — вырвалось у Рандвара.

Тарасмунд, похоже, загорелся надеждой.

— Господин, — обратился он к Скитальцу, — ты победил вандалов. Покинешь ли ты свою родню в канун предстоящей битвы?

— Я… не могу сражаться в ваших войнах, — ответил Скиталец с запинкой. — На то нет воли Вирд.

Помолчав, Тарасмунд спросил:

— Но ты хотя бы поедешь с нами? Король наверняка послушает тебя.

Скиталец откликнулся не сразу.

— Хорошо, — промолвил он. — Но я ничего не обещаю. Слышишь? Я ничего не обещаю.

Так он оказался, с Тарасмундом и другими, во главе многочисленного отряда.

Эрманарих не имел постоянного места проживания. Вместе со своими дружинниками, советниками и слугами он ездил от дворца ко дворцу. Молва уверяла, что после убийства племянников он направился в пристанище, которое находилось в трех днях пути от Хеорота.

Те три дня весельем не отличались. Укрывший землю снег хрустел под копытами коней. Небо было низким и пепельно-серым, а сырой воздух застыл в неподвижности. Дома под соломенными крышами, голые деревья, непроглядный мрак ельников, — разговоров было мало, а песен не слышалось вообще, даже вечерами у костров.

Но когда отряд приблизился к цели, Тарасмунд протрубил в рог и всадники пустили коней в галоп.

Под топот копыт и конское ржание тойринги въехали во двор королевского пристанища. Их встретили дружинники Эрманариха, вряд ли уступавшие им числом; они выстроились перед дворцом и наставили на незваных гостей копья.

— Мы хотим говорить с вашим хозяином! — крикнул Тарасмунд.

Это было намеренное оскорбление: вождь тойрингов приравнивал королевских дружинников к собакам или римлянам. Один из людей Эрманариха, покраснев от гнева, ответил:

— Всех мы не пропустим. Выберите нескольких, а остальные будут ждать тут.

— Согласны, — сказал Тарасмунд, отдавая приказ Лиудерису.

— Ладно, ладно, — громко пробормотал старый воин, — раз вы так перепугались. Но учтите, вам не поздоровится, если с нашими вождями случится что-нибудь этакое, вроде того, что произошло с племянниками короля.

— Мы пришли с миром, — торопливо вмешался Скиталец.

Он спешился следом за Тарасмундом и Рандваром. Их троих пропустили во дворец. Внутри воинов было еще больше, чем снаружи. Вопреки обычаю, все они были вооружены. У восточной стены залы, окруженный придворными, сидел Эрманарих.

Король был крупным мужчиной и держался с подобающим его сану величием. Черные кудри и борода «лопатой» обрамляли суровое лицо с резкими чертами.

Облачен он был в роскошные одежды из заморских крашеных тканей, отороченные мехом куницы и горностая. На запястьях Эрманариха сверкали тяжелые золотые браслеты, на челе переливался отраженным светом пламени золотой же обруч. В руке король сжимал кубок из граненого хрусталя, а на его пальцах поблескивали алые рубины.

Когда утомленные трехдневной скачкой, с головы до ног в грязи, путники приблизились к его трону, он смерил их свирепым взглядом и буркнул:

— Странные у тебя друзья, Тарасмунд.

— Ты знаешь их, — ответил вождь тойрингов, — и тебе известно, зачем мы пришли.

Костлявый человек с бледным лицом — вандал Сибихо — шепнул что-то на ухо королю. Эрманарих кивнул.

— Садитесь, — сказал он, — будем пить и есть.

— Нет, — возразил Тарасмунд, — мы не примем от тебя ни соли, ни вина, пока ты не помиришься с нами.

— Придержи-ка язык, ты!

Скиталец взмахнул копьем. В зале установилась тишина, только дрова в очагах как будто затрещали громче.

— Прояви свою мудрость, король, и выслушай его, — проговорил он. — Твоя земля истекает кровью. Промой рану, наложи на нее целебные травы, пока она не загноилась.

— Я не выношу насмешек, старик, — отозвался Эрманарих, глядя Скитальцу в глаза. — Пускай он думает, что говорит, и тогда я выслушаю его. Скажи мне в двух словах, Тарасмунд, что тебе нужно.

Тойринг словно получил пощечину. Он судорожно сглотнул, овладел собой и перечислил все свои требования.

— Я догадывался, что ты явишься с чем-нибудь подобным, — сказал Эрманарих. — Ведай же, что Эмбрика и Фритла понесли заслуженное наказание. Они лишили короля того, что принадлежало ему по праву. А воры и клятвопреступники у нас вне закона. Впрочем, мне жаль их. Я готов заплатить виру за их семьи и дома — после того как мне доставят сокровища.

— Что? — воскликнул Рандвар. — Да как ты смеешь, убийца?!

Королевские дружинники заворчали. Тарасмунд положил руку на плечо юноши и сказал, обращаясь к Эрманариху:

— Мы требуем двойной виры за то зло, которое ты учинил. Принять меньше нам не позволит честь. А что до сокровищ, их владельца изберет Большое Вече, и каким бы ни было его решение, все мы должны будем подчиниться ему.

— Я не собираюсь торговаться с тобой, — произнес ледяным тоном Эрманарих. — Согласен ты с моим предложением или нет, все одно — убирайся, пока не пожалел о своей дерзости!

Скиталец, выступив вперед, снова воздел копье над головой, призывая к молчанию. Лицо его пряталось в тени шляпы, складки синего плаща походили на два огромных крыла.

— Слушайте меня, — провозгласил он. — Боги справедливы. Они карают смертью тех, кто нарушает законы и глумится над беспомощными. Слушай меня, Эрманарих. Твой час близок. Слушай меня, если не хочешь потерять королевство!

По зале пронесся ропот. Воины боязливо переглядывались, делали в воздухе охранительные знаки, крепче стискивали древки копий и рукояти клинков. В дымном полумраке все-таки было видно, что у многих в глазах появился страх: ведь прорицал не кто иной, как Скиталец.

Потянув короля за рукав, Сибихо вновь что-то шепнул ему, и Эрманарих вновь кивнул. Протянув в сторону Скитальца указательный палец, он произнес так громко, что от стропил отразилось эхо:

— Бывали времена, старик, когда ты гостил в моем доме, а потому не пристало тебе угрожать мне. Вдобавок ты глуп, что бы ни болтали о тебе дети, женщины и выжившие из ума деды, — ты глуп, если думаешь запугать меня. Говорят, будто ты на деле — Водан. Ну и что? Я верю не в каких-то там богов, а только в собственную силу.

Он вскочил и выхватил из ножен меч.

— Давай сразимся в честном бою, старый плут! — крикнул он. — Ну? Сразись со мной один на один, и я разрублю пополам твое копье и пинками прогоню тебя прочь!

Скиталец не шелохнулся, лишь дрогнуло копье в его руке.

— На то нет воли Вирд, — прошептал он. — Но я предупреждаю тебя в последний раз: ради благополучия готов — помирись с теми, кого ты оскорбил.

— Я помирюсь с ними, если они того захотят, — усмехнулся Эрманарих. — Ты слышал меня, Тарасмунд. Что скажешь?

Тойринг огляделся. Рандвар напоминал затравленного собаками волка, Скиталец словно превратился в каменного идола, Сибихо нагло ухмылялся со своей скамьи.

— Я отказываюсь, — хрипло проговорил Тарасмунд.

— Тогда вон отсюда, вы все. Или ждете, чтобы вас вытолкали взашей?

Рандвар обнажил клинок, Тарасмунд потянулся за своим.

Дружинники короля подступили ближе. Скиталец воскликнул:

— Мы уйдем, потому что желаем готам добра. Подумай, король, подумай хорошенько, пока ты еще король.

Он направился к двери. Эрманарих расхохотался. Его раскатистый смех долго отдавался в ушах троих миротворцев.

1935 г.

Мы с Лори гуляли в Центральном парке. Природа с нетерпением ожидала весну. Кое-где по-прежнему лежал снег, но во многих местах из земли уже пробивалась зеленая трава. На деревьях и кустах набухали почки. Высотные здания сверкали, точно свежевымытые, а разрозненные облачка на голубом небе устроили своеобразную регату. Легкий мартовский морозец румянил щеки и покалывал кожу.

Но мыслями я находился не здесь, а в той, давно минувшей зиме.

Лори сжала мою руку.

— Не надо, Карл.

Я понимал, что она старается, как может, разделить со мной мою боль.

— А что мне было делать? — отозвался я. — Я же говорил тебе, Тарасмунд попросил меня отправиться вместе с ними. Ответив отказом, как бы я мог потом спокойно спать?

— А сейчас ты спишь спокойно? О’кей, может, ничего страшного и не случилось. Но ты вмешался, ты пытался предотвратить конфликт.

— Блаженны несущие мир, как учили меня в воскресной школе.

— Столкновения не избежать, не правда ли? Оно описывается в доброй половине тех поэм и преданий, которые ты изучаешь.

Я пожал плечами.

— Поэмы, предания — как отличить, где в них истина, а где вымысел? Да, истории известно, чем кончил Эрманарих. Но впрямь ли Сванхильд, Хатавульф и Солберн умерли той смертью, о которой повествует сага? Если что-либо подобное и произошло в действительности, а не является продуктом романтического воображения более поздней эпохи, впоследствии добросовестно записанным хронистом, то где доказательства того, что это произошло именно с ними? — Я прокашлялся. — Патруль охраняет время, а я устанавливаю подлинность событий, которые нуждаются в охране.

— Милый, милый, — вздохнула Лори, — ты принимаешь все слишком близко к сердцу, а потому чувства одерживают в тебе верх над здравым смыслом. Я думала — и думаю… Конечно, я не была там, но, быть может, благодаря такому стечению обстоятельств, вижу то, что ты… предпочитаешь не видеть. Все, о чем ты сообщал в своих докладах, свидетельствует: поступки людей определяются их неосознанным стремлением к одной-единственной, общей цели. Если бы тебе, как богу, суждено было убедить короля, ты бы убедил его. А так континуум воспротивился твоему вмешательству.

— Континуум — штука гибкая, какое значение имеют для него жизни нескольких варваров?

— Не притворяйся, Карл, ты все понимаешь. Меня мучает бессонница, я боюсь за тебя и не могу от страха заснуть. Ты совсем рядом с запретным. Может статься, ты уже перешагнул порог.

— Ерунда, временные линии подстроятся под изменение.

— Если бы было так, кому понадобился бы Патруль? Ты отдаешь себе отчет в том, чем рискуешь?

Отдаю ли? Да. Ключевые точки, или узлы, расположены там, где становится важным, какой гранью упадет игральная кость. И разглядеть их зачастую отнюдь не просто.

В памяти моей, словно утопленник на поверхность, всплыл подходящий пример, который приводил кадетам из моей эпохи инструктор в Академии. Вторая мировая война имела серьезнейшие последствия. Прежде всего, она позволила Советам подчинить себе половину Европы. Ядерное оружие было не в счет, поскольку оно не было связано с войной напрямую и все равно появилось бы где-то в те же годы. Военно-политическая ситуация породила события, которые оказали влияние на последующее развитие человечества в течение сотен и сотен лет, а из-за того что будущие столетия, естественно, обладали собственными ключевыми точками, влияние второй мировой распространялось как бы волнообразно и бесконечно.

Тем не менее, Уинстон Черчилль был прав, называя сражения 1939–1945 годов «ненужной войной». Да, к ее возникновению привела слабость западных демократий. Однако они продолжали бы мирно существовать, если бы ко власти в Германии не пришли нацисты. А это политическое движение, поначалу малочисленное и презираемое, потом какое-то время преследовавшееся правительством Веймарской республики, не добилось бы успеха, не победило бы в стране Баха и Гете без Адольфа Гитлера. Отцом же Гитлера был Алоис Шикльгрубер, незаконнорожденный сын австрийского буржуа и его служанки…

Но если предотвратить их интрижку, что не представляет никакой сложности, то ход истории изменится коренным образом. Мир к 1935 году будет совершенно иным. Вполне возможно, в некотором отношении он будет лучше настоящего. Я могу вообразить, что люди так и не вышли в космос; впрочем, и в нашем мире до этого еще далеко. Но я не в силах поверить в то, что это изменение поможет осуществить какую-нибудь из множества романтических и социалистических утопий.

Ну да ладно. Если я как-то повлиял на римскую эпоху, то в ней я по-прежнему буду существовать, но, возвратившись в этот год, могу обнаружить, что моя цивилизация словно испарилась. И Лори со мной не будет…

— Я не рискую, — возразил я, возвратившись мысленно к разговору с Лори. — Начальство читает мои доклады, в которых все описано в подробностях, и наверняка одернет меня, если я вдруг сверну в сторону.

В подробностях? А разве нет? В докладах описываются все мои наблюдения и действия; я ничего не утаиваю, лишь избегаю проявлять свои чувства. Но, по-моему, в Патруле не приветствуется публичное битье себя кулаком в грудь. К тому же никто не требовал от меня схоластической скрупулезности.

Я вздохнул.

— Послушай, — сказал я, — мне прекрасно известно, что я — обыкновенный филолог. Но там, где я могу помочь — не подвергая никого опасности, — я должен это сделать. Ты согласна?

— Ты верен себе, Карл.

Минуту-другую мы молчали. Потом она воскликнула:

— Ты хоть помнишь, что у тебя отпуск? А в отпуске людям положено отдыхать и наслаждаться жизнью. Я кое-что придумала. Сейчас расскажу, а ты не перебивай.

Я увидел в глазах Лори слезы и принялся смешить ее, надеясь вернуть то радостное возбуждение, которое зачем-то уступило место печали.

366–372 гг.

Тарасмунд привел свой отряд к Хеороту и распустил людей по домам. Скиталец тоже не стал задерживаться.

— Действуй осмотрительно, — посоветовал он на прощание. — Выжидай. Кто знает, что случится завтра?

— Сдается мне, ты, — сказал Тарасмунд.

— Я не бог.

— Ты говорил мне это не один раз. Кто же ты тогда?

— Я не могу открыться тебе. Но если твой род чем-то мне обязан, уплаты долга я потребую с тебя: поклянись, что будешь осторожен.

Тарасмунд кивнул.

— Иного мне все равно не остается. Понадобится немало времени, чтобы настроить всех готов против Эрманариха. Ведь большинство пока отсиживается в своих домах, уповая на то, что беда обойдет их кров стороной. Король, должно быть, не отважится бросить мне вызов, ибо еще недостаточно силен. Мне нужно опередить его, но не тревожься: мне ведомо, что шагом можно уйти дальше, чем убежать бегом.

Скиталец стиснул его ладонь, раскрыл рот, словно собираясь что-то сказать, моргнул, отвернулся и пошел прочь. Тарасмунд долго глядел ему вслед.

Рандвар поселился в Хеороте и на первых порах был ходячим укором вождю тойрингов. Но молодость взяла свое, и скоро они с Хатавульфом и Солберном сделались закадычными друзьями и вместе проводили дни в охотничьих забавах, состязаниях и веселье. Как и сыновья Тарасмунда, Рандвар часто виделся со Сванхильд.

Равноденствие принесло с собой ледоход на реке, подснежники на земле и почки на деревьях. Зимой Тарасмунд почти не бывал дома: он навещал знатных тойрингов и вождей соседних племен и вел с ними тайные разговоры. Но по весне он занялся хозяйством и каждую ночь дарил радость Эреливе.

Настал день, когда он радостно воскликнул:

— Мы пахали и сеяли, чистили и строили, заботились о скоте и выгоняли его на пастбища. Теперь можно и отдохнуть! Завтра отправляемся на охоту!

На рассвете, на глазах у людей, он поцеловал Эреливу, вскочил в седло и под лай собак, ржание лошадей и хриплые звуки рогов пустил коня вскачь. Достигнув поворота, он обернулся и помахал возлюбленной.

Вечером она увидела его снова, но он был холоден и недвижен. Воины, которые принесли его на носилках из двух копий, покрытых сверху плащом, угрюмо поведали Эреливе, как все произошло. Отыскав на опушке леса след дикого кабана, охотники устремились в погоню. Когда они наконец настигли зверя, то сразу поняли, что гнались за ним не зря. Им попался могучий вепрь с серебристой щетиной и изогнутыми, острыми как нож клыками. Тарасмунд возликовал. Но кабан не стал дожидаться, пока его прикончат, и напал сам. Он распорол брюхо лошади Тарасмунда, и та повалилась на землю, увлекая за собой вождя. Тарасмунд оказался придавленным и не сумел увернуться от кабаньих клыков.

Охотники убили вепря, но многие из них бормотали себе под нос, что, верно, Эрманарих, по совету лукавого Сибихо, наслал на них демона из преисподней. Раны Тарасмунда были слишком глубоки, чтобы пытаться остановить кровотечение. Смерть наступила быстро; вождь едва успел попрощаться с сыновьями.

Женщины разразились плачем. Эрелива укрылась у себя, чтобы никто не видел ее слез; глаза Ульрики были сухи, но она словно окаменела от горя. Дочь Атанарика, как и подобало супруге вождя, омыла мертвое тело и приготовила его к погребению, а друзья Эреливы тем временем поспешно увезли молодую женщину из Хеорота и вскоре выдали ее замуж за вдовца-крестьянина, детям которого нужна была мать и который жил достаточно далеко от дворца. Однако ее десятилетний сын Алавин выказал редкое для его возраста мужество и остался в Хеороте. Хатавульф, Солберн и Сванхильд оберегали его от гнева Ульрики и тем завоевали искреннюю любовь мальчика.

Весть о гибели Тарасмунда разлетелась по всей округе. В зале дворца, куда принесли из льдохранилища тело вождя, собралось великое множество людей. Воины, которыми командовал Лиудерис, положили Тарасмунда в могилу, опустили туда его меч, копье, щит, шлем и кольчугу, насыпали груды золота, серебра, янтаря, стекла и римских монет. Старший сын погибшего, Хатавульф, заколол коня и собаку, которые будут теперь сопровождать отца в его загробных странствиях. В святилище Водана ярко вспыхнул жертвенный огонь, а над могилой Тарасмунда вознесся высокий земляной курган. Тойринги несколько раз проскакали вокруг него, стуча клинками о щиты и завывая по-волчьи.

Поминки продолжались три дня. В последний день появился Скиталец. Хатавульф уступил ему трон, Ульрика поднесла чашу с вином. В сумрачной зале установилось почтительное молчание, и Скиталец выпил за погибшего, за матерь Фрийю и за благополучие дома. Посидев немного, он поманил к себе Ульрику, что-то прошептал ей, и они вдвоем покинули залу и уединились на женской половине.

Снаружи смеркалось, а в комнате уже было почти совсем темно. Ветерок, задувавший в открытые окна, доносил запахи листвы и сырой земли, слышны были трели соловья, но Ульрика воспринимала их будто во сне. Она взглянула на ткацкий станок, на котором белел кусок полотна.

— Что еще уготовила нам Вирд? — спросила она тихо.

— Ты будешь ткать саван за саваном, — откликнулся Скиталец, — если не переставишь челнок.

Она повернулась к нему.

— Я? — в ее голосе слышалась горькая насмешка. — Я всего лишь женщина. Тойрингами правит мой сын Хатавульф.

— Вот именно. Твой сын. Он молод и видел куда меньше, чем в его годы отец. Но ты, Ульрика, дочь Атанарика и жена Тарасмунда, мудра и сильна, у тебя есть терпение, которому приходится учиться всем женщинам. Если захочешь, ты можешь помогать Хатавульфу советами. Он… привык прислушиваться к твоим словам.

— А если я снова выйду замуж? Его гордость тогда воздвигнет между нами стену.

— Мне кажется, ты сохранишь верность мужу и за могилой.

Ульрика поглядела в окно.

— Но я не хочу, я сыта всем этим по горло… Ты просишь меня помочь Хатавульфу и его брату. Что мне сказать им, Скиталец?

— Удерживай их от неразумных поступков. Я знаю, тебе нелегко будет отказаться от мысли отомстить Эрманариху, Хатавульфу же — гораздо труднее. Но ты ведь понимаешь, Ульрика, что без Тарасмунда вы обречены на поражение. Убеди сыновей, что, если не ищут собственной смерти, они должны помириться с королем.

Ульрика долго молчала.

— Ты прав, — произнесла она наконец, — я попытаюсь. — Она взглянула ему в глаза. — Но тебе ведомо, чего я желаю на самом деле. Если нам представится возможность причинить Эрманариху зло, я буду первой, кто призовет людей к оружию. Мы никогда не склонимся перед ним и не станем покорно сносить новые обиды, — слова ее падали, точно камни. — Тебе это известно, ибо в жилах моих сыновей течет твоя кровь.

— Я сказал то, что должен был сказать, — Скиталец вздохнул. — Отныне поступай, как знаешь.

Они возвратились в залу, а поутру Скиталец ушел из Хеорота.

Ульрика вняла его совету, хотя сердце ее переполняла злоба. Ей пришлось помучиться, прежде чем она сумела доказать Хатавульву и Солберну правоту Скитальца. Братья твердили о бесчестье и о своих добрых именах, но услышали от матери, что смелость — вовсе не то же самое, что безрассудство. У них, молодых и неопытных, не получится убедить большинство готов примкнуть к заговору против короля. Лиудерис, которого позвала Ульрика, с неохотой, но поддержал ее.

Ульрика заявила сыновьям, что они не посмеют своим сумасбродством погубить отцовский род. Надо заключить с королем сделку, уговаривала она. Пусть противников рассудит Большое Вече; если Эрманарих согласится с его решением, значит, они могут жить более-менее спокойно. Те, кто погиб, приходятся им дальними родственниками; вира, какую обещал заплатить король, не такая уж и маленькая; многие вожди и землепашцы будут рады, что сыновья Тарасмунда не стали затевать междоусобную войну, и начнут уважать их самих по себе, а не только из-за принадлежности к славном роду.

— Но ты помнишь, чего боялся отец? — спросил Хатавульф. — Эрманарих не уймется, пока не подчинит нас своей воле.

Ульрика плотно сжала губы.

— Разве я утверждала, что вы должны беспрекословно повиноваться ему? — проговорила она чуть погодя. — Клянусь Волком, которого обуздал Тивас: пусть только попробует подступиться к нам! Однако ему не откажешь в сообразительности. Думаю, он будет избегать стычек.

— А когда соберется с силами?

— Ну, на это ему понадобится время, да и мы не будем сидеть сложа руки. Помните, вы молоды. Если даже ничего не случится, вы просто-напросто переживете его. Но, может статься, столь долго ждать не потребуется. Он постареет…

День за днем, неделю за неделей увещевала Ульрика своих сыновей, пока те не согласились исполнить ее просьбу.

Рандвар обвинил их в предательстве. Разгорелась ссора, и в ход едва не пошли кулаки. Сванхильд бросилась между юношами.

— Вы же друзья! — закричала она.

Ворча, меряя друг друга свирепыми взглядами, драчуны постепенно утихомирились.

Позднее Сванхильд увела Рандвара гулять. Они шли по лесной тропинке, вдоль которой росла ежевика. Деревья, шелестя листвой, ловили солнечный свет, звонко пели птицы. Золотоволосая, с большими небесно-голубыми глазами на прелестном личике, Сванхильд двигалась легкой поступью лани.

— Почему ты такой печальный? — спросила она. — Смотри, какой сегодня чудесный день!

— Но те, кто воспитал меня, лежат неотмщенные, — пробормотал Рандвар.

— Они знают, что рано или поздно ты отомстишь за них, а потому могут ждать хоть до скончания времен. Ты хочешь, чтобы люди, произнося твое имя, вспоминали и о них. Так потерпи… Смотри! Ой, какие бабочки! Словно закат сошел с небес!

Былой приязни в отношении Рандвара к Хатавульфу с Солберном уже не было, но в общем и целом он неплохо уживался с ними. В конце концов, они были братьями Сванхильд.

Из Хеорота к королевскому двору отправили посланцев, у которых хорошо подвешены были языки. На удивление всем, Эрманарих пошел на уступки, как будто почувствовал, что после гибели Тарасмунда может действовать помягче прежнего. От уплаты двойной виры он отказался: это означало бы признать свою вину. Однако, сказал он, если те, кому известно, где находятся сокровища, привезут его на Большое Вече, король покорится воле народа.

Ведя с Эрманарихом переговоры о мире, Хатавульф, подстрекаемый Ульрикой, деятельно готовился к возможному столкновению. Так продолжалось до самого Вече, которое собралось после осеннего равноденствия.

Король потребовал сокровища себе. Существует древний обычай, напомнил он, по которому все, что добыл, сражаясь за своего господина, тот или иной человек, доставалось господину, а уж он потом разбирается, кого и как наградить. Иначе войско распадется, ибо каждый ратник будет думать о добыче, а не о славе на поле брани, начнутся свары и поединки. Эмбрика и Фритла знали об этом обычае, однако решили повести дело по-своему.

Когда Эрманарих закончил, поднялись люди Ульрики. Король изумился: он никак не предполагал, что их будет так много. Один за другим они разными словами говорили об одном и том же. Да, гунны и их союзники аланы были врагами готов. Но в том году сражался с ними не Эрманарих, а Эмбрика с Фритлой, которые с тем же успехом могли уйти не в военный, а в торговый поход. Они честно завоевали сокровища, и те принадлежат им по праву.

Долгим и жарким был спор, который велся то у Камня Тиваса, то в шатрах племенных вождей. Речь шла не просто о соблюдении закона предков, а о том, чья возьмет. Ульрика устами своих сыновей и их посланцев сумела убедить немало готов в том, что хотя Тарасмунд погиб — именно потому, что он погиб, — для них будет лучше, если верх одержит не король. Тем не менее разногласий было не перечесть. В итоге Вече разделило сокровища на три равные доли: Эрманариху и сыновьям Эмбрики и Фритлы. А раз те пали под мечами королевских дружинников, их доли переходят к приемному сыну Эмбрики Рандвару. Так Рандвар за одну ночь сделался богачом.

Эрманарих покинул Вече в весьма мрачном расположении духа. Люди боялись заговаривать с ним. Первым набрался храбрости Сибихо. Он попросил у короля дозволения побеседовать с ним наедине. Что они обсуждали, никто не знал, но после разговора с вандалом Эрманарих заметно повеселел. Узнав об этом, Рандвар пробормотал, что когда, ласка довольна, птицам надо остерегаться. Однако год завершился мирно.

Летом следующего случилась странная вещь. На дороге, которая бежала от Хеорота на запад, показался Скиталец. Лиудерис выехал ему навстречу, чтобы приветствовать и проводить во дворец.

— Как поживают Тарасмунд и его родня? — справился гость.

— Что? — Лиудерис опешил. — Тарасмунд мертв, господин. Разве ты забыл? Ты ведь был на его поминках.

Седобородый старик тяжело оперся на копье. Окружавшим его людям почудилось вдруг, что день стал не таким теплым и светлым, каким был с утра.

— И правда, — прошептал Скиталец еле слышно, — совсем забыл.

Он передернул плечами, взглянул на всадников Лиудериса и сказал вслух:

— Запамятовал, с кем не бывает. Простите меня, но, похоже, я должен буду попрощаться с вами. Увидимся в другой раз. — Он круто развернулся и зашагал в ту сторону, откуда пришел.

Глядя ему вслед, люди делали в воздухе охранительные знаки. Немного спустя в Хеорот прибежал пастух, который рассказал, что встретился на выпасе со Скитальцем и что тот принялся расспрашивать его про гибель Тарасмунда. Никто не мог догадаться, что все это предвещает; работница-христианка, впрочем, сказала, что теперь, дескать, всяк видел — древние боги слабеют и умирают.

Как бы то ни было, сыновья Тарасмунда с почетом приняли Скитальца, когда он появился вновь, уже осенью. Они не осмелились спросить у него, почему он не навестил их раньше. Скиталец держался дружелюбнее обычного и вместо дня-двух провел в Хеороте целых две недели, уделяя особое внимание Сванхильд и Алавину.

Но с ними он смеялся и шутил, а о серьезном разговаривал, разумеется, с Хатавульфом и Солберном. Он побуждал братьев отправиться на запад, как поступил в молодые годы их отец.

— Пребывание в римских провинциях пойдет вам только на пользу, а заодно вы возобновите дружбу со своей родней среди визиготов, — увещевал он. — Если хотите, я буду сопровождать вас, чтобы вы нигде не попали впросак.

— Боюсь, ничего не выйдет, — ответил Хатавульф. — Во всяком случае, не в этом году. Гунны становятся все сильнее и нахальнее и снова подбираются к нашим поселениям. Знаешь сам, как мы относимся к королю, но Эрманарих прав: пришла пора опять взяться за меч. А мы с Солберном не из тех, кто может прохлаждаться, когда другие сражаются.

— Да уж, — подтвердил его брат, — и потом, до сих пор король сидел смирно, однако любви он к нам не питает. Если нас ославят как трусов или лентяев и если ему вздумается однажды посчитаться с нами, кто тогда встанет на нашу защиту?

Скиталец явно опечалился.

— Что ж, — сказал он наконец, — Алавину исполняется двенадцать. Чтобы отправиться с вами, он еще молод, а вот в компанию мне годится как раз. Отпустите его со мной.

Братья согласились, а Алавин запрыгал от радости. Наблюдая, как он кувыркается, Скиталец покачал головой и пробормотал:

— Как он похож на Йорит! Ну да, он родня ей по отцу и по матери. Вы с Солберном ладите с ним? — неожиданно спросил он Хатавульфа.

— Конечно, — отозвался изумленный вождь. — Он славный паренек.

— И вы никогда с ним не ссорились?

— Почему, ссорились, по всяким пустякам, — Хатавульф погладил светлую бородку. — Наша мать недолюбливает его. Но пускай себе тешится старыми обидами; глупцы могут болтать что угодно, однако мы слушаем ее лишь тогда, когда ее советы кажутся нам разумными.

— Храните вашу дружбу, — Скиталец, скорее, молил, нежели советовал или приказывал. — На свете мало найдется сокровищ дороже ее.

Он сдержал свое слово и возвратился по весне. Хатавульф снарядил Алавина в дальний путь, дал ему коней, сопровождающих, золото и меха для продажи. Скиталец показал драгоценные дары, которые взял с собой, сказав, что они помогут завязать знакомства в чужих краях. Прощаясь, он крепко обнял обоих братьев и привлек к себе Сванхильд.

Они долго смотрели вслед уходящему каравану. Рядом с седоголовым стариком в синем плаще Алавин выглядел совсем юным. И всех троих посетила одна и та же мысль: по вере предков, Водан был богом, который забирает на тот свет души умерших.

Но миновал год, и Алавин вернулся домой в целости и сохранности. Он вытянулся, стал шире в плечах, голос его погрубел; он то и дело принимался рассказывать о том, что видел, слышал и испытал на чужбине.

Новости Хатавульфа и Солберна были не слишком радостными. Война с гуннами пошла вовсе не так, как ожидалось. Ловкие наездники, издавна пользовавшиеся шпорами, гунны научились сражаться в едином строю и подчиняться приказам. Им не удалось одолеть готов ни в одном из многочисленных сражений, но они нанесли противнику немалый урон, и говорить о том, что они потерпели поражение, было бы преждевременно.

Измученные непрекращавшимися набегами кочевников, голодные, оставшиеся без добычи воины Эрманариха вынуждены были уйти восвояси. Иными словами, война закончилась ничем.

А потому люди вечер за вечером с восторгом внимали Алавину. Его рассказы о Риме казались грезами наяву. Порой, однако, Хатавульф и Солберн хмурились, Рандвар и Сванхильд обменивались недоуменными взглядами, а Ульрика сердито фыркала. В самом деле, почему Скиталец избрал именно такой путь?

Когда они путешествовали с Тарасмундом, то поплыли прямиком в Константинополь. А сейчас он начал с того, что привел караван к визиготам, где тойринги задержались на несколько месяцев. Они засвидетельствовали свое почтение язычнику Атанарику, но чаще их видели при дворе христианина Фритигерна. Последний был, как уже говорилось, не только моложе своего соперника, но и превосходил его по числу подданных; Атанарик же, как и в былые года, ревностно искоренял христианство в своих землях.

Получив наконец разрешение пересечь границы Империи и переправившись через Дунай, Скиталец направился в Моэзию, где свел Алавина с готскими приверженцами Ульфилы. Потом они все-таки, но ненадолго, заглянули в Константинополь. Попутно Скиталец растолковал юноше обычаи и нравы римлян. Поздней осенью они возвратились ко двору Фритигерна, там и перезимовали. Визигот хотел окрестить их, и Алавин чуть было не поддался на его уговоры, находясь под впечатлением величественных соборов и прочих чудес, какие ему довелось узреть на берегах Золотого Рога, но в конечном счете отказался под тем предлогом, что не желает ссоры с братьями. Фритигерн не обиделся на его отказ и сказал лишь: «Наступит день, когда для тебя все переменится».

По весне, дождавшись, пока высохнет грязь на дорогах, Скиталец привел караван обратно в Хеорот — и исчез.

Тем летом Хатавульф женился на Анслауг, дочери вождя тайфалов. Эрманарих тщетно старался расстроить их брак.

А вскоре Рандвар попросил Хатавульфа о разговоре наедине. Они оседлали коней и поскакали туда, где бродил по пастбищам скот. День выдался ветреный, и по рыжевато-коричневой луговой траве будто пробегали волны. По небу проносились снежно-белые облака, отбрасывая мимолетные тени на землю внизу. Из-под конских копыт взлетали птицы, высоко в поднебесье кружил, высматривая добычу, ястреб. Прохладный ветер нес на своих крыльях запах прогретой солнцем почвы.

— Сдается мне, я знаю, чего ты хочешь, — прервал молчание Хатавульф.

Рандвар провел пятерней по копне рыжих волос.

— Сванхильд в жены, — пробормотал он.

— Хм… Она вроде бы всегда рада тебе.

— Мы с ней… — Рандвар запнулся. — Ты не прогадаешь. Я богат, а у гройтунгов меня ожидают поля и пашни.

Хатавульф нахмурился.

— Гройтунги далеко, а тут мы все вместе.

— Многие люди пойдут за мной. Ты потеряешь товарища, но приобретешь союзника.

Хатавульф продолжал размышлять. Тогда Рандвар воскликнул:

— Не обессудь, но ты не волен разлучить наши сердца. Так что лучше будь заодно с Вирд.

— До чего же ты опрометчив, — проговорил вождь не без приязни, к которой, впрочем, примешивался укор. — Эта вера в то, что для крепкого супружества достаточно одних только чувств мужчины и женщины, выдает твое безрассудство. Предоставленный сам себе, каких дел ты можешь натворить?

Рандвар побледнел. Останавливая поток резких слов, готовых сорваться у юноши с языка, Хатавульф положил руку ему на плечо и сказал:

— Не обижайся. Я всего лишь хотел, чтобы ты все как следует обдумал, — он улыбнулся печальной улыбкой. — Да, это не в твоих привычках, но все же попытайся — ради Сванхильд.

Смолчав, Рандвар доказал, что умеет сдерживаться.

Когда они вернулись, им навстречу выбежала Сванхильд. Она припала к колену брата и заглянула ему в лицо.

— О, Хатавульф, ты дал согласие, да? Я знала, знала! Ты доставил мне такую радость!

Свадьбу сыграли осенью в Хеороте. Сванхильд немного расстроило отсутствие Скитальца. Она заранее решила, что их с мужем благословит не кто иной, как он. Ибо разве не он был Хранителем рода?

Рандвар отправил своих людей на восток, и они выстроили новый дом на месте сожженного жилища Эмбрики и обставили его так, как подобало вождю.

Молодые приехали туда в сопровождении многочисленных спутников. Сванхильд перешагнула порог, держа в руках еловые ветки — ими она призывала на дом благословение Фрийи. Рандвар задал пир для всех, кто жил по соседству. Постепенно они начали свыкаться со своим изменившимся положением.

Рандвар горячо любил красавицу жену, но вынужден был частенько покидать ее. Он разъезжал по округе, знакомился поближе с соседями; если человек казался ему подходящим, он заводил с ним разговор о том, что его всего сильнее волновало, и речь у них шла не о скоте, не о торговле, не даже о гуннах.

В один пасмурный день накануне солнцестояния, когда с неба на стылую землю сыпались редкие снежинки, во дворе залаяли собаки. Взяв копье, Рандвар вышел посмотреть, кого принесла нелегкая; его провожали двое плотно сбитых крестьянских парней, тоже с копьями в руках. Увидев около дома высокую фигуру в плаще, Рандвар опустил оружие.

— Привет тебе! — воскликнул он. — Добро пожаловать!

На голос мужа выбежала Сванхильд, спеша узнать, чему так обрадовался Рандвар. Ее глаза, волосы, что выбивались из-под платка, и белое платье, облегавшее гибкий стан, словно разогнали немного серый сумрак дня.

— Ой, Скиталец, милый Скиталец, добро пожаловать в наш дом.

Когда он приблизился, Сванхильд смогла разглядеть его лицо, все время остававшееся в тени шляпы, и испуганно прижала руку к губам.

— Ты исполнен печали, — выдохнула она. — Что случилось?

— Прости меня, — ответил он; его слова падали как камни, — но не обо всем я могу говорить с вами. Я не пришел к вам на свадьбу, чтобы не омрачать ее своей грустью. Теперь же… Рандвар, я добирался к тебе по нетореной дороге. Позволь мне передохнуть. Давай просто посидим, выпьем чего-нибудь горячего и повспоминаем прошлое.

Вечером, когда кто-то запел песню о последнем набеге на гуннов, Скиталец вроде бы слегка оживился. Сам он, как обычно, повествовал о заморских краях, но слушателям порой казалось, что он принуждает себя говорить.

— Я жду не дождусь, чтобы тебя услышали мои дети, — вздохнула Сванхильд, забыв, похоже, о том, что еще даже не в тягости. Скиталец почему-то вздрогнул, и на миг ей стало страшно.

На следующий день он уединился с Рандваром и проговорил с ним чуть ли не до вечера. Гройтунг потом сказал жене так:

— Он снова и снова предостерегал меня насчет Эрманариха. Мол, здесь мы — на королевских землях, сил у нас мало, а богатство привлекает завистливые взгляды. Он хочет, чтобы мы бросили дом и переселились к западным готам. В общем, ерунда. Скиталец Скитальцем, но доброе имя важнее. Он знает о том, что я подбиваю людей против короля, уговариваю их держаться друг за друга и, если понадобится, сражаться. Он считает, что я спятил, потому что рано или поздно о моих замыслах станет известно королю.

— Что ты ему ответил? — спросила Сванхильд.

— Ну, я сказал, что готы — свободные люди, а потому могут говорить о чем угодно, и добавил, что мои приемные родители до сих пор не отомщены. Если богам не до справедливости, то за них воздадут убийце по заслугам люди.

— Ты бы послушал его, Рандвар. Ему ведь ведомо то, чего мы никогда не узнаем.

— Но я же не собираюсь действовать сгоряча! Я подожду; может, все решится само собой. Люди часто уходят из жизни безвременно; если умирают такие, как Тарасмунд, то почему бы не сдохнуть Эрманариху? Нет, милая, мы не покинем землю, которая принадлежит нашим не рожденным пока сыновьям. Значит, мы должны быть готовы защищать ее, верно? — Рандвар привлек Сванхильд к себе.

— Кстати, — усмехнулся он, — не пора ли нам подумать о детях?

Потратив на бесплодные увещевания несколько дней, Скиталец в конце концов распрощался с Рандваром.

— Когда мы увидим тебя снова? — спросила у него Сванхильд с порога.

— Я… — он запнулся. — Я… О, девушка, похожая на Йорит! — Он обнял ее, поцеловал и торопливо пошел прочь. Передавали потом, что он плакал.

Но к тойрингам он прибыл прежним, несгибаемым и непреклонным Скитальцем. Он провел среди них не месяц и не два, то появляясь в Хеороте, то навещая простых крестьян, коробейников или моряков.

Надо признать, что его слова с трудом находили отклик в сердцах тойрингов. Скиталец хотел, чтобы они крепили связи с Западом. Он говорил, что, помимо выгод от торговли, у них всегда будет место, куда переселиться, если, паче чаяния, на них нападут хотя бы те же гунны. Он убеждал их послать к Фритигерну людей и припасы — так, на всякий случай; настаивал на том, чтобы под рукой всегда имелись снаряженные в путь корабли и повозки; рассказывал всем, кто согласен был его слушать, о землях, через которые пролегает дорога к визиготам.

Остготы удивлялись и терялись в догадках. Они сомневались, что торговля со столь отдаленным племенем окажется выгодной, а потому не желали рисковать своими богатствами. О том же, чтобы куда-то переезжать, нечего было и думать. Бросить дома, поверив какому-то Скитальцу? Да кто он такой, чтобы ему верить? Его часто называют богом; по слухам, он явился к тойрингам давным-давно, в незапамятные времена, но кто он? Может, тролль или чернокнижник? Или — как утверждали некоторые христиане — дьявол, посланный обольщать людей и сбивать их с толку? Или обыкновенный выживший из ума старик?

Однако кое-кто, внимая его речам, все же задумывался; нашлись и такие — молодые парни, — кого он сумел заразить своим безумием. Первым среди них был Алавин. Хатавульфа тоже обуяла жажда странствий; Солберн пока сохранял здравый рассудок.

Скиталец убеждал, улещивал, угрожал. К осеннему равноденствию он уже мог пожинать плоды своих трудов. Золото и припасы были переправлены к Фритигерну; на следующий год к нему же отправится Алавин, чтобы договориться о расширении торговли; если вдруг возникнет необходимость, готы могли сняться с насиженных мест, почти не теряя времени на сборы.

— Ты положил на нас столько сил, — сказал как-то Скитальцу Хатавульф. — Если ты из богов, значит, они устают не меньше нашего.

— Да, — вздохнул Скиталец, — и они погибнут вместе с миром.

— Ну, это произойдет наверняка не завтра.

— Минувшее засыпано осколками уничтоженных миров. Они гибнут из столетия в столетие. Я сделал для вас все, что мог.

В залу, чтобы попрощаться, вошла жена Хатавульфа Анслауг. Она держала у груди своего первенца. Скиталец долго глядел на малыша.

— Вот оно, будущее, — прошептал он. Никто не понял, что он разумел. Вскоре он ушел, опираясь на копье, по дороге, которую устилала гонимая ветром листва.

А какое-то время спустя по округе разнеслась весть, которая как громом поразила тех, кто обитал в Хеороте.

Эрманарих готовится к набегу на гуннов, именно к набегу, а не к войне с ними; поэтому его войско состояло лишь из королевских дружинников, нескольких сотен славных воинов, преданных своему господину. Он намеревался наказать гуннов за то, что они вновь затеяли возню на границах готских земель, ударить неожиданно, перебить скот и, если выйдет, спалить два-три становища. Прослышав о замысле короля, готы одобрительно кивали головами. Пора, давно пора проучить этих вшивых кочевников, чтобы они не зарились на чужой кусок!

Но поход Эрманариха завершился неожиданно быстро. Пройдясь огнем и мечом по землям гройтунгов, королевский отряд внезапно очутился у дома Рандвара.

Силы были явно неравными, и схватка не затянулась. Связав Рандвару руки за спиной и угощая его пинками, дружинники короля выгнали юношу на двор. Лицо его было залито кровью. Он убил троих из тех, кто напал на него, но у них был приказ взять его живым, а потому они не обнажали клинков и действовали дубинками и древками копий.

День клонился к вечеру. Задувал пронизывающий ветер, поднимались к небесам, заволакивая багровое солнце, клубы дыма. Посреди двора валялись тела погибших. Рядом с Эрманарихом, который гордо восседал на своем коне, стояла ошеломленная Сванхильд; ее стерегли двое королевских ратников. Она как будто не понимала, что происходит; должно быть, ей казалось, что она грезит, грезит наяву.

Рандвара швырнули наземь перед королем. Тот усмехнулся.

— Ну, что скажешь в свое оправдание?

Рандвар вскинул голову.

— Что не нападал тайком на того, кто не причинил мне никакого зла.

— Да? — пальцы короля — он поглаживал бороду — побелели. — А разве пристало слуге злоумышлять на господина? Разве пристало ему подстрекать к неповиновению?

— Я ничего такого не делал, — пробормотал Рандвар с запинкой. Слова вставали колом в его пересохшем горле. — Я всего лишь оберегал честь и свободу готов…

— Изменник! — воскликнул Эрманарих и разразился напыщенной речью.

Понурый Рандвар, похоже, и не пытался прислушаться к ней.

Заметив его безразличие, Эрманарих замолчал.

— Ладно, — сказал он чуть погодя. — Повесить его, как вора, и оставить на потеху воронью.

Сванхильд вскрикнула. Бросив на нее опечаленный взгляд, Рандвар ответил королю так:

— Если ты повесишь меня, я отправлюсь к моему предку Водану. Он отомстит за меня…

Эрманарих пнул его в лицо.

— Кончайте! — распорядился он.

Дружинники перекинули веревку через выдававшееся из-под крыши амбара стропило, надели на шею Рандвару петлю — и дернули. Он долго бился в петле, но наконец затих.

— Скиталец посчитается с тобой, Эрманарих! — крикнула Сванхильд. — Я проклинаю тебя проклятием вдовы и призываю на тебя, убийца, месть Водана! Скиталец, уготовь ему самую холодную пещеру в преисподней!

Гройтунги вздрогнули, схватились за талисманы, принялись чертить в воздухе охранительные знаки. Эрманариху тоже как будто стало не по себе, но тут подал голос Сибихо:

— Она зовет своего бесовского праотца? Так убейте ее! Полейте землю кровью, какая течет у нее в жилах!

— Верно, — согласился Эрманарих и отдал приказ.

Страх вынудил воинов поторопиться. Те, кто держал Сванхильд, повалили ее и оттащили на середину двора. Она мешком упала на камни. Понукаемые всадниками, издавая громкое ржание, к ней приблизились кони. Мгновение-другое — и по камням расплылось кровавое месиво, из которого торчали обломки костей.

Наступила ночь. Воины Эрманариха, празднуя победу, пировали во дворце Рандвара до утра; с рассветом они отыскали сокровище и забрали его с собой.

Мертвый Рандвар глядел им вслед, покачиваясь на веревке над обезображенным телом Сванхильд.

Люди поспешно похоронили молодого вождя и его жену. Большинство гройтунгов дрожало от ужаса, но были среди них и такие, кто поклялся отомстить, а узнав о случившемся, к ним присоединились все до единого тойринги.

Братья Сванхильд не помнили себя от горя и ярости. Ульрика внешне сохраняла спокойствие, но сделалась молчаливей прежнего. Однако, когда нужно было сделать выбор и принять решение, она отозвала сыновей в сторонку и принялась в чем-то убеждать их.

Ближе к вечеру они втроем вошли в залу Хеорота. Мы решились, сказал Хатавульф, нашему терпению настал конец. Да, король будет ждать нападения, но, если верить очевидцам, его отряд едва ли превосходит численностью тех, кто собрался ныне в доме правителя тойрингов. Затаиться же означает дать Эрманариху время, на которое тот, без сомнения, рассчитывает — время, чтобы покончить с любым возжелавшим свободы остготом.

Воины отозвались на слова Хатавульфа радостными криками. Юный Алавин кричал чуть ли не громче всех. Вдруг распахнулась дверь, и на пороге появился Скиталец. Велев последнему из сыновей Тарасмунда оставаться в Хеороте, он развернулся и скрылся в ветреной ночи.

Ничуть не устрашенные, Хатавульф и Солберн в сопровождении своих людей на рассвете выступили в путь.

1935 г.

Я бежал домой, к Лори. На следующий день, когда я возвратился с продолжительной прогулки, мне навстречу поднялся из моего кресла Мэнс Эверард. От дыма, исходившего от его трубки, першило в горле и щипало глаза.

— Вы? — искренне изумился я.

Примерно одного со мной роста, но шире в плечах, он буквально нависал надо мной — черный силуэт на фоне окна за спиной. Лицо его ничего не выражало.

— С Лори все в порядке, — успокоил он меня. — Я просто попросил ее поотсутствовать. Вам и без того несладко, чтобы еще переживать за нее. — Он взял меня за локоть. — Садитесь, Карл. Я так понимаю, из вас выжали все соки. Не хотите ли пойти в отпуск?

Рухнув в кресло, я уставился на ковер под ногами.

— Надо бы. Конечно, я с удовольствием, но сначала… Господи, до чего же мерзко…

— Нет.

— Что? — я недоуменно посмотрел на Эверарда. Он возвышался надо мной, расставив ноги и уперев руки в бока. — Говорю вам, я не могу.

— Можете и пойдете, — проворчал он. — Прямо отсюда вы отправитесь со мной на базу, как следует выспитесь, но безо всяких транквилизаторов, потому что должны почувствовать то, что произойдет. Вам понадобится обостренное до предела восприятие. Учтите, от вас требуется усвоить урок. Если вы подкачаете, если не пропустите эту боль через себя, то никогда не избавитесь от нее. Вы превратитесь в одержимого. Но, ради Патруля, Лори и себя самого, вы заслуживаете лучшей участи.

— О чем вы говорите? — спросил я, стараясь справиться с охватившей меня паникой.

— Вам придется закончить то, что вы начали. И чем раньше, тем лучше. Что у вас будет за отпуск, если над вами будет висеть незаконченное дело? Вы сойдете с ума, и все. Так что за работу; развяжитесь с ней как можно скорее и тогда вы сможете полноценно отдохнуть.

Я помотал головой — не отрицательно, а озадаченно.

— Я где-то ошибся? Где? Я же регулярно представлял свои отчеты. Если меня повело в сторону, почему никто не указал мне на это?

— Именно за тем я и явился к вам, Карл, — на лице Эверарда мелькнула тень сочувствия. Он уселся напротив и принялся вертеть в руках трубку.

— Случайные временные петли зачастую представляют собой весьма и весьма хитрое сплетение обстоятельств, — проговорил он. Голос его прозвучал мягко, но смысл фразы заставил меня встрепенуться. Эверард кивнул. — Да, мы имеем как раз такой случай. Путешественник во времени стал причиной тех самых событий, которые послан был изучать.

— Но… Каким образом, Мэнс? — пробормотал я. — Уверяю вас, я не забыл о правилах, я помню о них постоянно. Разумеется, я сделался частичкой прошлого, но той, которая вполне вписывается в его очертания. Мы же выясняли все это на следствии, и я исправил те ошибки, которые допустил.

Эверард сердито щелкнул зажигалкой.

— Хитросплетение обстоятельств, — повторил он. — Знаете, меня не отпускало ощущение того, что с вами что-то не так, поэтому я принялся внимательно наблюдать за вами. Я перечитал ваши отчеты: они удовлетворительны, но страдают неполнотой. Винить вас не в чем, ибо, даже обладая солидным опытом, вы, оказавшись в положении, подобном вашему нынешнему, наверняка упустили бы значительную долю подробностей. Что касается меня, я вынужден был основательно углубиться в ту эпоху, прежде чем сумел разобраться, что к чему.

Он выпустил очередной клуб дыма.

— Технические детали можно опустить, — продолжал он. — Главное заключается в том, что вы не заметили, как ваш Скиталец перерос свой образ. Среди многочисленных поэм, преданий и легенд, которые передавались из уст в уста на протяжении столетий, записывались, изменялись, скрещивались, есть немало таких, которые обязаны своим возникновением ему — не мифическому Водану, а существу из плоти и крови, то бишь вам.

Заранее поняв, к чему он клонит, я приготовил убедительный, на мой взгляд, ответ.

— Это был оправданный риск. Такое случается, и не то чтобы редко.

Подобного рода обратная связь — отнюдь не катастрофа. Моя группа отслеживает устные и письменные литературные произведения, но не интересуется тем, что их породило. И потом, какая разница для последующих событий, существовал или не существовал реально человек, которого кое-кто принимал за бога, если тот человек не злоупотреблял своим влиянием? — Я на мгновение умолк. — Верно?

Эверард развеял мои слабые упования.

— Не всегда, — отозвался он. — По крайней мере, не в вашем случае. Вам известно, что петля у истока времен несет в себе угрозу, поскольку может получиться резонанс, который способен перевернуть историю вверх тормашками. Единственный выход — замкнуть петлю. Кусая свой собственный хвост, Червь Всепобеждающий[9] бессилен проглотить что-либо другое.

— Но… Мэнс, я же отпустил Солберна с Хатавульфом на смерть! Да, я пытался отговорить их, ни капельки не думая о том, чем может обернуться мое безрассудство. Но они не послушались. Континуум неподатлив даже в таких мелочах.

— Откуда вы знаете, что ваша затея провалилась? Водан, что появлялся среди ваших готов из поколения в поколение, подвигнул тех, кто происходит от вас, искать себе славы и вершить великие деяния. В решающей схватке с Эрманарихом они, веря в то, что с ними Водан, вполне могут добиться своего.

— Вы хотите сказать… О, Мэнс!

— Они не должны, — проронил Эверард.

Боль захлестнула меня, накатила, как волна.

— А почему нет? Кому будет дело до какого-то короля уже через несколько десятилетий, не говоря о полутора тысячах лет?

— Вам. Вам и вашим товарищам, — ответил Эверард; во взгляде его сквозила жалость. — Помните, первоначально вы намеревались установить источник предания о Хамдире и Серли. А как быть с эддическими сказителями, с теми, кто складывал саги, и с прочими безвестными поэтами? Главное, впрочем, то, что Эрманарих — историческая личность, заметная фигура своей эпохи. То есть дата его смерти и то, как он окончил дни, историкам известны. События, которые последовали за его кончиной, потрясли мир. Поэтому ваш поступок — отнюдь не легкая рябь на поверхности потока времени, а скорее могучий водоворот. Единственный способ совладать с ним — замкнуть петлю.

С моих губ сорвалось бессмысленное, ненужное:

— Как?

Эверард произнес приговор:

— Поверьте, Карл, я разделяю ваше горе. В «Саге о Вольсунгах» говорится, что Хамдир и Серли почти победили, но их предал появившийся ниоткуда Один. Это были вы, Карл, вы и никто иной.

372 г.

Ночь наступила совсем недавно, и луна еще не взошла. Над холмами и лесами, где притаились тени, бледно сверкали звезды. На камнях потихоньку выступала роса. В холодном, неподвижном воздухе топот множества конских копыт разносился далеко окрест. В полумраке, вздымаясь и опадая подобно морским волнам, поблескивали шлемы и наконечники копий.

Король Эрманарих пировал в самом большом из своих дворцов вместе с сыновьями и дружинниками. В очагах жарко полыхало пламя. Свет ламп с трудом пробивался сквозь дымовую завесу; на стенах колыхались, словно ожившие, шпалеры, подрагивали оленьи рога, будто шевелились резные изображения на колоннах. Сияли золотые запястья и ожерелья, стукались друг о друга кубки, горланили и распевали песни хриплые голоса. Вокруг столов сновали рабы. Над головами пирующих нависали окутанные мраком стропила.

Эрманариху мешал веселиться Сибихо.

— Господин, нам рано радоваться, — говорил вандал. — Пускай мы не можем пока погубить вождя тойрингов, но нужно хотя бы опорочить его в глазах простых людей.

— Завтра, завтра, — отмахнулся король. — Неужто тебе никогда не надоедает строить каверзы? Сегодняшнюю ночку я припас для той рабыни, которую купил…

Снаружи затрубили рога. В залу ввалился воин из караульни. По лицу его текла кровь.

— Враги… там… — многоголосый вопль заглушил его слова.

— В такой час? — воскликнул Сибихо. — Они, должно быть, загнали коней, поспешая сюда, и убивали всякого, кто мог предупредить нас.

Вскочив со скамей, ратники устремились в караульню, где лежали кольчуги и оружие. В дверях образовался неожиданный затор. Послышалась брань, пошли в ход кулаки. Те дружинники, которые были вооружены — король всегда держал под рукой дюжину-другую воинов при оружии, — окружили Эрманариха и тех, кто находился рядом с ним.

А на дворе между тем кипела битва. Нападавшие медленно, но верно пробивали себе дорогу внутрь. Звенели клинки и топоры, погружались в плоть ножи и копья. В возникшей сутолоке мертвые падали не сразу, а раненые, рухнув навзничь, уже не поднимались.

Впереди всех бился молодой воин, меч которого сеял смерть.

— Водан с нами! — кричал он. — Водан! Водан! Хей!

Защитники дворца сгрудились у двери. Юноша налетел на них первым, а следом, круша направо и налево, подступили его сподвижники. Они прорвали строй оборонявшихся и ринулись в залу.

Королевские дружинники, не успевшие облачиться в доспехи, отхлынули назад. Нападавшие остановились.

— Подождем остальных, — раздался голос их предводителя.

Противники, тяжело дыша, глядели друг на друга, прислушиваясь к звукам сражения, которые доносились снаружи.

Эрманарих взобрался на трон и выглянул из-за шлемов своих воинов. Сумрак был ему не помеха: он узнал того, кто стоял у двери.

— Хатавульф Тарасмундссон, какое зло ты задумал? — спросил король.

Тойринг взмахнул окровавленным клинком.

— Мы пришли покончить с тобой, — бросил он.

— Берегись. Боги карают изменников.

— Верно, — вмешался в разговор Солберн. — Этой ночью, клятвопреступник, тебя заберет Водан, и ты о многом пожалеешь, увидев, какую обитель он тебе уготовил!

В залу ворвался во главе отряда ратников Лиудерис.

— Вперед! — рявкнул Хатавульф.

Эрманарих отдал приказ своим. Захваченные врасплох, его дружинники по большей части не успели ни надеть кольчуги со шлемами, ни взять щиты и копья. Однако у каждого из них был при себе нож. К тому же войско тойрингов состояло в основном из крестьян, которые могли позволить себе из доспехов разве что кожаный нагрудник да металлическую каску и которые шли сражаться лишь тогда, когда король объявлял всеобщий сбор. А дружинники Эрманариха были прежде всего воинами: они могли владеть кораблями или хозяйствами, но жизнь их была посвящена ратному труду.

Встав плечом к плечу, они закрылись столешницами; те, у кого были топоры, рубили колонны, раскалывали их на куски и подавали товарищам, которые размахивали ими, как дубинками. Годилось все — сорванные со стены оленьи рога, острый конец рога для питья, римский стеклянный кубок с отбитым верхом, выхваченная из пламени пылающая ветка. В рукопашной схватке, когда тебя со всех сторон стискивают друзья и враги, глаза заливает пот, а ноги скользят по мокрому от крови полу, от мечей и топоров толку мало; копья же могли пускать в ход только дружинники у трона: вспрыгивая на скамьи, они кололи тойрингов сверху вниз.

В зале бушевала слепая ярость, подобная ярости вырвавшегося на волю Волка. Хатавульф, Солберн и лучшие из их воинов шаг за шагом продвигались к трону, прокладывая дорогу остальным среди криков, стонов и скрежета стали о сталь. Но вот перед ними выросла преграда из щитов и копий. Эрманарих стоял на троне, чтобы все его видели, и потрясал пикой. Он то и дело поглядывал на сыновей Тарасмунда и криво улыбался, а те усмехались ему в ответ.

Строй королевских дружинников прорвал старый Лиудерис. Раненный в бедро и руку, он добрался-таки до скамьи и ударом топора раскроил череп Сибихо.

— Одной змеей меньше, — прошептал он, умирая.

Хатавульф и Солберн переступили через его тело. Эрманариха заслонил сын. Солберн зарубил паренька, а Хатавульф выбил из рук короля пику. Еще выпад — и правая рука Эрманариха безвольно повисла вдоль тела. Меч Солберна поразил короля в левую ногу. Братья занесли клинки для последнего удара. Их сподвижники сомкнули ряды, оберегая вождей от копий дружинников.

Эрманарих оскалил зубы.

И тут случилось нечто неожиданное.

Если бросить в пруд камень, по воде пойдут круги; подобно тому, как они распространяются, достигая самых берегов, по зале прокатилось изумление. Люди замерли и пооткрывали рты. В полумраке, который как будто стал с началом схватки гуще, над троном появился из воздуха диковинный скакун; металлические ребра его не обтягивала никакая кожа. На нем восседал высокий седобородый старик. Он кутался в плащ, лица его невозможно было разглядеть из-за низко надвинутой широкополой шляпы. В правой руке он сжимал копье. Наконечник оружия вдруг поймал блик пламени в очаге. Знамение? Предвестье бед?

Хатавульф и Солберн опустили мечи.

— Праотец, — выдохнул старший брат, нарушая мертвую тишину, — ты пришел помочь нам?

Скиталец воскликнул громовым, не по-человечески зычным голосом:

— Братья, примите то, что суждено, и вас не забудут. Эрманарих, твоя пора еще не приспела. Пошли людей, пускай они обойдут тойрингов сзади. И да будет с вами со всеми воля Вирд!

Он исчез.

Хатавульф и Солберн застыли как вкопанные, не веря собственным ушам.

Истекая кровью, Эрманарих прохрипел:

— Слышали? Кто может, живо в заднюю дверь! Внемлите слову Водана!

Первыми от изумления оправились королевские телохранители.

Издав боевой клич, они обрушились на врагов. Те отступили, и схватка закипела с новой силой. На полу, в луже крови под троном Эрманариха, распростерся мертвый Солберн.

Большинство тойрингов находилось во дворце, поэтому гройтунги, выбежав через заднюю дверь наружу, в два счета расправились с теми, кто оставался на дворе. Вскоре залитый лунным светом двор был как ковром устлан телами погибших.

Битва переместилась в караульню, где тойринги, едва отразив натиск спереди, вынуждены были тут же разворачиваться, чтобы не получить нож в спину. Зная, что смерть неизбежна, они сражались до последнего. Хатавульф окружил себя стеной из убитых недругов. Когда он наконец пал, тому смогла порадоваться лишь горстка уцелевших гройтунгов.

Короля же, наспех перевязав, на руках вынесли из залы, и он, впадая временами в беспамятство, навсегда покинул дворец, в котором с тех пор обитали одни только призраки.

1935 г.

Лори, Лори!

372 г.

Утром пошел дождь. Под завывания ветра он хлестал по земле, застилая окрестности непроглядной пеленой и барабаня по крыше опустевшего Хеорота.

Несмотря на то, что в зале зажжены были лампы и полыхало пламя в очагах, обычный полумрак как будто сгустился; от проникавшей снаружи сырости воздух был непривычно промозглым.

Посреди залы стояли трое — стояли, ибо о таких вещах сидя не говорят. С губ их срывались белые облачка пара.

— Погибли? — в смятении переспросил Алавин. — Все до одного?

Скиталец кивнул.

— Да. Но в домах гройтунгов тоже слышен плач. Эрманарих выжил, однако стал калекой и обеднел на двоих сыновей.

Ульрика искоса поглядела на него.

— Если это случилось прошлой ночью, то ты прискакал к нам не на смертном коне.

— Ты ведь знаешь, кто я такой, — ответил он.

— Знаю? — она согнула пальцы на руках, словно намеревалась выцарапать Скитальцу глаза. Голос ее пронзительно зазвенел: — Если ты и впрямь Водан, так он — двуличный бог, который не захотел помочь моим сыновьям.

— Тише, тише, — проговорил Алавин, смущенно взглянув на Скитальца.

— Я скорблю вместе с вами, — промолвил тот. — Но мы не властны изменить волю Вирд. Молва, может статься, будет утверждать, что я сам присутствовал там и даже спас Эрманариха, однако помните: ни люди, ни боги не могут противостоять ходу времени. Я сделал то, что было мне предназначено. Встретив гибель так, как они ее встретили, Хатавульф и Солберн прославили свой род, и, пока не умрет последний гот, их имена не будут забыты.

— А Эрманарих здравствует по-прежнему, — откликнулась Ульрика. — Алавин, теперь ты становишься мстителем.

— Нет! — возразил Скиталец. — Ему предстоит совершить нечто большее. Он возродит то, что едва не было погублено. Поэтому я и пришел к вам. — Он повернулся к юноше, который внимал ему, широко раскрыв глаза. — Мне ведомо будущее, Алавин, и даже врагу не пожелаю я такой участи. Но порой знание выручает меня. Слушай же и запоминай, ибо сегодня мы говорим в последний раз.

— Скиталец! — вырвалось у Алавина. Ульрика шумно выдохнула сквозь сжатые зубы.

Седой старик поднял ту руку, в которой не было копья.

— Скоро придет зима, — сказал он, — но за ней последуют весна и лето. С дерева твоего рода облетела листва, но в стволе его дремлет скрытая сила и оно снова зазеленеет — если его не срубит топор. Поспеши! Пускай ранен Эрманарих, он не уймется, пока не изведет все ваше семейство. Воинов у него гораздо больше, чем наберется у тебя. Если ты останешься здесь, то погибнешь. Подумай! Ты собирался на Запад, у визиготов тебя ожидает радушный прием, тем более что в этом году Атанарик потерпел от гуннов поражение на Днестре и ему нужны люди. Он наверняка отдаст под твое начало отряд. Слуги же Эрманариха, явившись сюда, найдут лишь пепелище, ибо ты подожжешь Хеорот, чтобы он не достался королю, помянув заодно сраженных братьев. Это вовсе не будет бегство, ибо на чужбине ты выкуешь для своих соплеменников светлое завтра. Ныне кровь твоих предков течет в тебе одном. Береги ее, Алавин.

Лицо Ульрики исказилось от гнева.

— Твой язык всегда был без костей, — прошипела она. — Не слушай его, Алавин, прошу тебя. Отомсти за моих сыновей — сыновей Тарасмунда…

Юноша сглотнул.

— Ты и вправду хочешь, чтобы я пощадил убийцу Сванхильд, Рандвара, Хатавульфа и Солберна? — пробормотал он.

— Тебе нельзя оставаться тут, — сурово ответил Скиталец. — Иначе твоя жизнь достанется королю заодно с жизнями сына и жены Хатавульфа и твоей собственной матери. Когда тебя превосходят числом, отступить не зазорно.

— Д-да… Я наберу войско из визиготов…

— Ты никого не станешь набирать. Через три года до тебя дойдут вести об Эрманарихе. Ты обрадуешься им. Боги покарают короля. Я клянусь тебе в этом.

— Ну и что? — фыркнула Ульрика.

Алавин набрал в грудь воздуха, расправил плечи, постоял так миг-другой, а потом сказал:

— Успокойся, мачеха. Решать мне, ибо глава дома — я. Мы примем совет Скитальца. — Но зрелость слетела с него в мгновение ока, и он жалобно спросил: — О, господин, неужели мы никогда больше не увидим тебя? Не покидай нас!

— Увы, — проговорил Скиталец. — Так будет лучше для вас. Да, прощание длить ни к чему. Мир вам!

Он пересек залу и вышел за дверь под проливной дождь.

43 г.

Тут и там во времени разбросаны были базы Патруля, на которых агенты могли отдохнуть от забот и треволнений службы. Одним из таких мест служили Гавайские острова до появления на них полинезийцев. Хотя этот курорт существовал на протяжении тысячелетий, мы с Лори посчитали себя счастливчиками, когда нам удалось зарезервировать там коттедж на один-единственный месяц. По правде сказать, мы подозревали, что тут не обошлось без Мэнса Эверарда.

Но когда он, ближе к концу нашего пребывания на Гавайях, навестил нас, мы не стали ни о чем выспрашивать. Держался он дружелюбно, отправился с нами на пляж, а потом отдал должное приготовленному Лори обеду. Лишь только под вечер заговорил он о том, что находилось для нас сейчас одновременно и в прошлом, и в будущем.

Мы сидели на веранде. В саду пролегли прохладные голубые тени; они тянулись до самого папоротникового леса. На востоке берег круто обрывался к серебрящемуся морю; на западе сверкала в небе над Мауна-Кеа вечерняя звезда.

Где-то поблизости журчал ручеек. Природа словно источала целительный покой.

— Значит, вы готовы вернуться? — поинтересовался Эверард.

— Да, — ответил я. — К тому же черновая работа вся проделана, базовая информация собрана и обработана. Мне остается только продолжать записывать песни и предания в том виде, в каком они были сложены, и отмечать последующие изменения.

— Всего-то-навсего! — воскликнула Лори с добродушной укоризной и накрыла мою ладонь своей. — Что ж, по крайней мере, ты излечился от своего горя.

— Это так, Карл? — спросил Эверард, понизив голос.

— Да, — отозвался я с напускным спокойствием. — Разумеется, от воспоминаний мне никуда не деться, но такова уж наша общая доля. Впрочем, на память чаще приходит хорошее, и это спасает меня от срывов.

— Вы, конечно, понимаете, что к прежнему возврата нет. Многим из нас приходится сталкиваться с чем-то подобным… — Мне показалось, или голос его, сделавшийся вдруг хрипловатым, действительно дрогнул? — Когда такое случается, человек должен переболеть и выздороветь.

— Знаю, — хмыкнул я. — Вам ведь известно, что я знаю?

Эверард выпустил изо рта дым.

— До определенной степени. Поскольку дальнейшая ваша карьера не отмечена никакими безрассудствами, не считая тех штучек, какие рано или поздно выкидывает любой агент Патруля, я счел непозволительным для себя тратить собственное время и средства Патруля на продолжение расследования. Я прибыл к вам не в качестве официального лица, а как приятель, которому захотелось узнать, как вы тут поживаете. Поэтому давайте не трогать тех тем, к каким у вас не лежит душа.

— В вас есть что-то от старого добродушного медведя, — рассмеялась Лори. Мне было не по себе, но глоток коктейля с ромом помог собраться с мыслями.

— Ну почему же? — возразил я. — Спрашивайте. Я убедился, что с Алавином все будет в порядке.

Эверард пошевелился.

— Как? — осведомился он.

— Не тревожьтесь, Мэнс. Я действовал осторожно, в большинстве случаев — не напрямик. Скрывался под разными личинами, и он ни разу не узнал меня. — Я провел ладонью по гладко выбритому подбородку: римская манера, как и коротко остриженные волосы. Если потребуется, мне даже не придется заново отращивать бороду — наклеят точь-в-точь такую, какая у меня была. — Да, Скиталец вышел в отставку.

— Разумно, — одобрил Эверард и откинулся в кресле. — А что стало с тем пареньком?

— С Алавином? Он увел на запад, к Фритигерну, довольно многочисленную компанию готов, в которой была и его мать Эрелива. — Вернее, ему еще предстояло увести их, три столетия спустя. Но мы говорили на английском, система времен в котором в сравнении с темпоральным совершенно не разработана. — Его там хорошо приняли, тем более что он вскоре крестился. Как вы понимаете, уже по этой причине со Скитальцем надо было кончать. Какие могут быть у христианина дела с языческим богом?

— Хм-м… Интересно было бы узнать о его ощущениях.

— Насколько я могу судить, он не распространялся о своем родстве со мной. Разумеется, если его потомки — он удачно женился, — если его потомки сохранили семейную традицию, они, должно быть, видели во мне призрака, бродившего когда-то по отеческим землям.

— По отеческим землям? А, так Алавин не вернулся на Украину?

— По-моему, нет. Обрисовать вам историческую ситуацию тех лет?

— Если можно. Я изучал ту эпоху, занимаясь расследованием вашего случая, но ограничился весьма узким временным отрезком. К тому же кое-что успело подзабыться.

Ибо с тех пор с тобой много чего случилось, подумалось мне. Вслух я сказал:

— В 374 году подданные Фритигерна с разрешения императора переправились через Дунай и поселились во Фракии. Со временем так же поступил и Атанарик; он перебрался в Трансильванию. Визиготы устали от непрекращавшихся гуннских набегов.

Несколько лет готы терпеливо сносили правление Рима, но потом решили, что с них хватит, и взбунтовались. Получив от гуннов некоторое представление о кавалерии, они развили его, и в битве под Андрианополем в 378 году их тяжелая конница смяла ряды римской пехоты. В том сражении, кстати, отличился и Алавин, и именно оттуда начался его путь к славе. В 381 году новый император, Феодосий, заключил с готами мир, и многие их воины поступили в римскую армию на правах федератов, то бишь союзников. Затем сплошной чередой тянутся стычки, битвы, переезды — ведь шло Великое переселение народов. Что касается Алавина, то я буду краток: после богатой событиями, но в общем-то счастливой и долгой жизни он умер на юге Галлии, где находилось в ту пору королевство визиготов. Его потомки были среди основателей испанской нации.

Так что сами видите — я расстался с ними и возобновил свои ученые занятия.

Лори крепко сжала мою руку.

Сумерки незаметно перешли в ночь. На небе замерцали звезды. Алый уголек в трубке Эверарда как будто подмигивал им. Сам Эверард выглядел черной тенью, этакой горой на фоне светящегося моря.

— Да, — пробормотал он, — я вроде бы что-то припоминаю. Но вы рассказывали о визиготах. А родичи Алавина, остготы, — они ведь захватили Италию?

— Со временем, — ответил я. — Сначала им пришлось пережить немало неприятностей, — я помолчал, ибо слова, что сорвались потом у меня с языка, были солью, попавшей на незажившие раны: — Скиталец не обманул их.

Сванхильд была отомщена.

374 г.

Эрманарих сидел в одиночестве под звездным небом. Тоненько поскуливал ветер, издалека доносился волчий вой.

Вскоре после того, как прискакали гонцы с вестями, король, будучи не в силах совладать со страхом и не желая слушать болтовню придворных, приказал двоим воинам вынести себя на плоскую крышу дома. Они посадили его на скамью, накинули ему на плечи подбитый мехом плащ.

— Идите, — буркнул он, и они торопливо подчинились.

Эрманарих наблюдал за тем, как на западе догорает закат, а на востоке собирались иссиня-черные грозовые тучи. Теперь они занимали уже добрую четверть неба, то и дело из них вырывались молнии. К рассвету гроза доберется сюда, а пока явился лишь ее предвестник, и сразу, в разгар лета, повеяло зимней стужей. Остальные три четверти небосвода были усыпаны звездами.

Звезды — крохотные, диковинные, безжалостные. Эрманарих попытался отвести взгляд от Колесницы Водана, что кружила вокруг неотрывно глядевшего с севера Ока Тиваса[10], но созвездие Скитальца словно притягивало его к себе.

— Я не слушал вас, боги, — пробормотал король. — Я верил лишь в свои собственные силы. А вы оказались хитрее, чем я думал, хитрее и кровожаднее.

Вот сидит он, могучий властелин, хромой калека, узнавший, что враг переправился через реку и разгромил войско, посланное остановить его. Самое время кликнуть клич, отдать приказ дружине; если людьми правит мудрый вождь, они пойдут за ним в огонь и в воду. Однако на ум королю не приходило ни единой мысли.

Вернее, мысли приходили, но их не пускали под своды костяного дворца мертвые — воины, павшие вместе с Хатавульфом и Солберном, цвет восточных готов. Были бы они живы, гунны бежали бы без оглядки, а остготы, с Эрманарихом впереди, гнали бы их все дальше и дальше. Но Эрманарих тоже погиб в той самой битве; остался лишь беспомощный калека с истерзанным болью рассудком.

Он бессилен что-либо сделать для своего королевства, разве только отречься в пользу старшего сына. Быть может, тот окажется достойнее и сумеет расправиться с гуннами. Эрманарих оскалил зубы. Он слишком хорошо знал тщетность своих надежд. Остготов ждало поражение, бойня, плен и рабство.

Если они когда-нибудь и станут снова свободными, это произойдет уже после того, как его кости сгниют в земле.

Он — какое бы то было счастье — или всего лишь его плоть? Чем встретит его загробный мир?

Эрманарих вытащил нож. Стальное лезвие блеснуло в свете молний и звезд. Рука короля задрожала. Ветер пронзительно свистнул.

— Кончено! — воскликнул Эрманарих и, собрав бороду в кулак, приставил нож к шее. Взгляд его как бы непроизвольно устремился к Колеснице. На небе мелькнуло что-то белое — обрывок облака, или то Сванхильд скачет следом за Скитальцем? Набравшись мужества, которого осталось совсем чуть-чуть, король надавил на нож и провел им поперек горла.

Струей хлынула кровь. Эрманарих ничком повалился на крышу. Последнее, что он слышал, был гром. В его раскатах стучали конские копыта, мчавшие на запад гуннскую полночь.