Пепел Анны

Глава 2 Ночь кормления кошек

Выдохнули.

Мы покинули терминал и преодолели горячую полосу между зданием аэропорта и машиной, устроились внутри, в кондиционерной прохладе, вздохнули. Тут мама допустила неосторожность и сообщила водителю, что была здесь восемнадцать лет назад, и в следующие двадцать минут мы узнали все.

Здесь тоска.

Восемнадцать лет тоски, а до этого еще триста лет тоски.

Местным нечего жрать, поэтому они поют, пляшут, окучивают туристов, ненавидят туристов, обожают туристов.

Зарплата двадцать баксов в месяц считается очень высокой.

В центре можно гулять хоть ночью – это безопасно, главное, не разговаривать с местными и делать лицо кирпичом, преступность стремится к нулю, последнее убийство… давным-давно.

Нельзя ничего покупать с рук – впарят фуфло.

Нельзя ничего покупать с рук съестного – легко отравиться.

Ни в коем случае нельзя есть тростниковый сахар и пить тростниковый сок – все это кишит глистами.

Лучше всего вообще ничего не покупать, никаких хороших товаров, кроме рома, сигар и кофе, тут нет, а ром, кофе и сигары брать стоит фабричные по фиксированным ценам.

Народ драпает.

– До сих пор?! – удивилась мама.

Еще больше, чем раньше. Ходят слухи, что Америка скоро снимет блокаду и перестанет платить беженцам пособие, так что все стараются выбрать свободу сейчас-сейчас. Здесь тоска. Но пацана лучше одного с поводка не спускать, Остров свободы, сами понимаете, мало ли…

В этом месте водитель обернулся и подмигнул мне.

– У меня Великанова есть, – сказал я.

– Ты со своей Великановой… – мама скептически покачала головой, – влипнешь еще, поверь мне, опытной женщине, у нее руки, как копыта.

Водитель понимающе засмеялся и сказал, что он учился с девушкой, так у нее и ноги, как копыта, были, и ее тоже звали Великановой. Насчет копыт мама клевещет, совсем и не так, обычные крупные руки.

Водитель отсмеялся и продолжил кубинское, про Интернет.

Интернета тут еще меньше, чем вареной колбасы, которая по талонам и надо сильно знать места. Тут есть один известный художник, он меценат и филантроп, за свой счет раздает вай-фай вокруг своего дома. Иногда возле гостиниц еще получается зацепиться. А еще можно ловить на скамейках, говорят, в старом городе есть скамейки, на которых каждый вечер можно поймать свободный Интернет, называется «пятки Рауля».

– Почему «пятки Рауля»? – поинтересовался я.

По словам водителя, Рауль Кастро любит погожим вечером выйти погулять, по-простому, в гражданском платье, с сигарой и бюджетным смартфоном. Он идет по старому городу, останавливается в кофейнях, слушает музыку, отдыхает на скамейках, где проверяет почту и погоду. Поэтому вокруг всех скамеек по возможному пути Рауля сотрудники спецслужб, вооруженные полевыми вай-фай-раздатчиками, создают интернет-облако. Так что, если повезет, можно найти такую скамейку до или такую скамейку после.

Мама тут же спросила, неужели его не узнают. Еще как узнают, ответил водитель, но не верят, что это настоящий Рауль, думают, двойник. Тут полно двойников, за десять куков можешь хоть с Че сфоткаться, хоть с Сьенфуэгосом.

Мне история понравилась. Про заветную скамейку. Но водитель тут же все испортил и рассказал про еще более заветный холодильник. Чтобы скопить на холодильник, обычная кубинская семья тратит десять лет, и это если очень сильно экономить. Водителю явно приятно было это рассказывать, он то и дело усмехался и с сожалением покачивал головой, немного сокрушаясь об участи местных.

Мама же отметила, что время не стоит на месте, ветер перемен проникает в самые дальние закоулки мира, десять лет – это прорыв, когда она была на Кубе в последний раз, что такое холодильник, тут не знали вовсе.

Да, согласился водитель, времена меняются, двери приоткрываются, америкосы сюда как домой летают, да и эмигранты показываться начали. То есть не просто показываться, а много их.

– Ветер перемен, – сказал водитель. – «Роллинги» приезжали, представляете?

Мама скептически пожала плечами.

Я думал, она расскажет, но нет, не рассказала. Как она родилась и училась в Нарьян-Маре, и любила группу «Бэд Бойз Блю», и держала на стене ее плакат, и безнадежно мечтала попасть на концерт. И не прошло и двадцати лет с детства, как группа «Бэд Бойз Блю» дала концерт в Нарьян-Маре, правда, сама мама в это время уже перебралась в Москву и любила не европоп, а Кшиштофа Пендерецкого.

– Да, «Роллинги» приезжали. Я сам там был, на стадионе, туда вся Гавана заявилась! – водитель оглянулся. – Все меняется, конечно…

Водитель снизил скорость, прибрался ближе к обочине и стал смотреть вправо, вытянув шею. Я ничего примечательного там не видел, кроме зелени и столбов, возможно, это были особые столбы.

– Все меняется, – повторил водитель.

И тут же поведал, что у него есть одна знакомая кубинка, она сама живет в Мирамаре, но у ее брата квартира в старом городе, и, если нам интересно, он может устроить, ну, посмотреть.

Мама закашлялась.

– В каком смысле – интересно? Что посмотреть?

– Жизнь. Я к тому, что все это очень интересно. Не пляжи, не касы съемные, а настоящее, где люди живут.

Это познавательно, сказал водитель. И популярно. Многие нарочно из Варадеро приезжают, чтобы пожить денек по-кубински, у этой его знакомой кубинки квартира на полгода вперед расписана, и недорого, но один японец отказался.

– Нет, спасибо, – отказалась мама. – У нас все рассчитано, каждый день…

Это вранье.

– А я бы посмотрел, – сказал я. – Это мне для проекта будет полезно.

– Для какого еще проекта?

– Нам на лето задали…

Я тут же наврал про проект «Унылая десятка»: нам с Великановой предложили на выбор – строить муравьиную ферму, делать сварочный аппарат или описать десять самых необычных мест, в которых мы побывали за лето. Я выступал за сварочный аппарат, Великанова – за муравьиную ферму, так что пришлось выбрать «Десятку». Великанова описала поход в передвижной серпентарий «Нагайна» и поездку на фестиваль театров теней в Тверь, я отставал, успев рассказать лишь о соседском балконе, сфотографированном с помощью селфи-палки. Поэтому от визита в настоящую кубинскую квартиру я бы не отказался, напротив, это моя мечта с четвертого класса…

Тут водитель просигналил, и мы приехали. Почти в сумерках.

Я выбрался из минивэна, откуда-то сбоку выскочил отец, он принялся обнимать нас, суетиться, смеяться, потянул нас в гостиницу, мы преодолели горячую полосу вечернего города без кондиционеров, зарегистрировались, посмеялись, и через пятнадцать минут я оказался в своем номере, там было холодно. В потолке гудел кондиционер, а никаких пулевых дыр в стенах не нашлось, наверное, запломбировали. Плетеное кресло, телевизор вполне себе плазма, зеркало. Гостиница как гостиница, молотка для забивания двери не нашлось, и я был немного разочарован. Ладно, жить мне здесь долго, стану здесь думать.

Вряд ли здесь еще что-то можно делать, только думать. Придумывать. В отеле бассейн, у меня есть три недели, буду сидеть в бассейне, буду о чем-нибудь думать. Или не думать.

Вообще, у меня не было особых планов на лето, с Гаваной так вдруг получилось. Сам я не люблю жару, я не люблю гостиницы, я не люблю историю и исторические города, если выбирать, я бы в Дублин, там прохладнее, хотя та же скука. Но с родителями выгоднее не спорить, напротив, надо дать им возможность побыть мудрыми и педагогичными, это усыпляет бдительность. Они хотели в Гавану, пусть Гавана, наверняка здесь есть все для сидения в бассейне.

Я вытряхнул рюкзак на постель, отгреб носки направо, футболки налево, по центру оставил телефоны и зарядки. В дверь постучали. Отец.

– Выходи гулять, – сказал он.

– Куда гулять, едва прилетели…

– Гулять-гулять, – отец был настроен решительно. – Гавану нужно получать в первый же вечер в лоб, как пулю, никак иначе. Умывайся – и вперед, у тебя десять минут.

– Темно же… – Я пытался сопротивляться.

– Еще восьми нет, – отмахнулся отец. – Самое время.

– Мы полдня в небе болтались…

Но отец был неумолим.

– Десять минут. Ждем тебя внизу.

За десять минут я успел.

Холл гостиницы «Кастилья» был обширен и выполнен в колониальном стиле. Здесь имелся широкий атриум с фонтаном, конные скульптуры прежних героев, каменные лавки, бар, эстрада, скамейки, пальмы, диваны, на стенах много фотографий, в основном мафиозного вида мужчины в белых костюмах былой славы.

Я выбрал свободный диван, уселся. Идти получать Гавану, как пулю, не очень-то хотелось, хотелось холодной воды и вытянуться на кровати, не уснуть, так поваляться. Но, видимо, уклониться не получится, печаль. Вот Великановой такое безобразие понравилось бы, Великанова сторонница выхода из зоны комфорта, чем чаще человек сидит на приставных табуретках в междугородных автобусах, тем ближе ему Царствие Небесное.

Я немного подумал о Царствии Небесном, и тут же ко мне подсела мама.

– Что ты такой мрачный-то?! – спросила мама. – Не будь таким букой-букой! Каникулы же! Гавана – прекрасный город!

К ней вернулся самолетный оптимизм, но мне теперь проще – теперь он на отца обрушится, а ему не привыкать. К тому же сам он пессимист, его внутренний Иа обычно с запасом дезинтегрирует маминого внутреннего Пятачка, мой внутренний Гек проплывает мимо бойни на плоту.

– Не, нормально, – сказал я. – Я давно хотел Гавану повидать.

– Да?!

– Ага. Ты так много о ней рассказывала, что я словно сам здесь был.

– Слушай, ты не разочаруешься! Тут сохранились действующие паровозы…

– Ого! – восхитился я. – Что, прямо так и ездят по Кубе взад-вперед?

– Нет, по Кубе не ездят… Хотя я не знаю, может, и ездят… Слушай, я тебе рассказывала, как была в Алапаевске? Там чудесная узкоколейка…

Про Алапаевск и узкоколейку она мне рассказывала. К двенадцати годам родители рассказывают своим детям все, что они могли бы им безнаказанно рассказать, отчего спираль передачи жизненного опыта запускается на второй виток, а потом и на третий сразу. К шестнадцати годам ты уже по три раза выслушал про Алапаевск, про дизель-электровоз, про дрезину, про конец прекрасной эпохи, про Джексонвилл же бессчетно.

– …а одна заведующая отделом…

А одна заведующая отделом фондохранилища с детства хотела сидеть в тамбуре вагона и свешивать ноги в одуванчиковый ветер, вот она села и выставила, сняв босоножки, и через полкилометра ей эти ноги снесло семафором, по самые подколенки отчекрыжило. А босоножки остались, и вот сидит она с босоножками в руках, улыбается, улыбается… Да нет, не снесло, вывалилась она – вот и все, скатилась по склону, ушиблась, и то несильно.

– Вот такие дела, – сказала мама.

Показался отец.

Он держал в руках пакет с колбасой.

– Твой папочка все никак не наинфантилится, – усмехнулась мама, кивнув на пакет. – Возраст такой, видимо. Скоро побежит покупать красный «Мерседес»…

– Лучше красный «Мерседес», чем зеленый «Кавасаки», – сказал я.

Иногда я могу и афоризмами.

– И то верно, – зевнула мама. – Целее будет.

– Семья! – отец обнял нас с мамой, на меня пакет с колбасой положил, на плечо. – Семья, вы мелкобуржуазны! Ну, мелкобуржуазность старшего поколения… – отец кивнул на маму, – …объяснима. Оне имели трудное детство и призванием филолог, а там куда ни плюнь, то Жан-Жак, то Жан-Поль, а то и вовсе Кастанеда какая. Поневоле в макраме ударишься. А вы, молодой человек, от чего плесневеете?

– В его возрасте независимые юноши много обдумывают житие и от этого делаются сильные резонеры, – сказала мама. – Все окружающие люди, независимо от возраста, кажутся им малолетними прыщавыми… скажем так, недоумками.

Я немного покраснел. Почему сразу прыщавыми? И… Если уж говорить о думании. Человек молодой слишком много думает, но это неслучайно, это так эволюцией предусмотрено – бегать, пока ноги гнутся, думать, пока гнется мозг. Работай на зачетку, потом расслабишься. Точно так. Вот я смотрю на своих родителей – они сейчас почти не думают, они все придумали до своих двадцати лет, на все вопросы у них давно припасены ответы, все просчитано и разложено на надлежащих чердачных полочках, их остроумие, эрудиция и парадоксальный интеллект – это не плод могучего разума, это отточенная ментальная логистика.

Во как.

– Тогда понятно, – отец похлопал меня пакетом с колбасой. – Тогда так держать. Может, тебе, сынище, татуху набить?

– Отец, – строго сказала мама. – Не искушай малых сих.

– А что? Давай, сынище? Я «Кавасаки» в салоне выберу, а ты через дорогу на плечо набьешь… Даже не знаю, что вы там набиваете?

– Не хочу я никакой татуировки, – сказал я. – И я совсем не считаю окружающих…

– А ты, отец, – перебила меня мама, – подаешь ему странные примеры.

– Да брось, – отец усмехнулся. – Мы ведь на краю! На самом краю Ойкумены, а на всяком приличном краю белому джентльмену к лицу заниматься глупостями и немного шалить. И хватит рассуждать, семья, вечер ждет!

Отец подхватил нас под руки и потащил к выходу. Я хотел сказать, что не стоит спешить, надо постепенно…

Но постепенно не получилось, мы спустились по ступеням и еще на крыльце встретили гаванскую ночь.

Я почувствовал запах города.

Обычно города не пахнут, вернее, пахнут одинаково, но тускло, мертво, в бензиновых оттенках. И здесь был бензин, но не на поверхности, ниже, прохладнее. А поверху Гавана пахла мылом и стиральным порошком. Перегретым железом. Масляной гарью. Скисшими водорослями, бельем. Кошачьими подъездами. Чердачной рухлядью, отсыревшей за долгую зиму. Распухшей от дождя бумагой. Я ждал сигар, кофе, фруктов – тут же фрукты, и рома – тут же родина рома, но Гавана была другой.

– Старый город! – отец втянул воздух. – А?

– Да, – сказал я. – А.

– За двадцать лет ничего не изменилось, – сказала мама. – Все так же воняет.

Отец поспешил возразить, но мама остановила.

– Знаю-знаю, – сказала она. – Через день я привыкну и не буду ощущать. Но тем не менее… – Мама понюхала воздух. – Повеяло молодостью, – поморщилась она. – Проще говоря, смердит. Как бы ты это ни переименовывал.

– Ах, – отец сентиментально вздохнул и согласился. – Смердит. А где не смердит?

– В большинстве мест, – возразила мама. – Впрочем, я не собираюсь с тобой спорить…

– Воняет? – отец вопросительно поглядел на меня.

– Вопрос не по адресу, – опередила ответ мама. – В его годы человек не может точно разделять. Для меня, отец, стакан наполовину полон, для тебя наполовину пуст, а для него… – Мама указала на меня пальцем. – Для него стакан всего лишь стакан. Переходный возраст, он сам не знает, что ему надо.

Обострение кухонной философии. И никакого переходного возраста у меня нет, он миновал давно.

– Я себя помню в этом возрасте, – продолжала мама. – Это же ужас. Мне вдруг резко разонравилась беллетристика, я переключилась на экзистенциализм и литературу духовного поиска…

Мы стояли на ступенях гостиничного крыльца, и все, кто выходил, и все, кто входил, вынуждены были нас вежливо огибать, но мама этого не замечала, увлекшись.

– …ошибочно и еще раз ошибочно! Душа выгорает с четырнадцати до восемнадцати! Дальше, как ни крути, начинается доживание. Да, оно может быть долгое и счастливое, но, в сущности, это угли. Наша задача…

Запечатлеть это выгорание с безоговорочной точностью дагерротипа, ибо каждая деталь может быть бесценна для наступающих поколений. Это я сто пятьдесят раз слышал, это из будущей маминой книги «Попутный пес», там примерно про то, что наша литература во многом выросла не из шинели Акакия Акакиевича, а выстрелилась из рогатки Мишлена Квакина.

– …с точностью фотоснимка, в каждой детали, в каждом мельчайшем движении…

– Получается, что вся твоя литература – это разговор с мертвецами, – перебил я маму.

– Что?

– Ты же сама говоришь – после восемнадцати лет доживание…

– Отец!

Отец послушно щелкнул меня по затылку.

– А что ты хочешь, мать? – спросил он. – Сама виновата. Нечего было его развивать с подгузников. Если мозг растет слишком быстро, на его поверхности образуются растяжки. Как на бицепсах. Эти растяжки проявляются в тотальном нигилизме, завышенной самооценке и ненужной конфликтности. Как там у классиков… «интеллектуальное развитие в этом возрасте порой опережает развитие духовное».

Отец постучал меня кулаком в плечо.

– Ну, знаешь…

– Это все от белковой пищи, – сказал отец. – Жрать стали лучше, вот поэтому и умные такие. А духовность не прокачана. Качай духовность, сынище. Вот я недавно читал про Нестора Махно…

– Может, мы выйдем все-таки? – спросил я.

Отец рассмеялся.

– Никакие мозговые растяжки тут ни при чем, обычный молодой хам, – закончила мама. – Они все сейчас…

– Что будет с нашей страной? – вопросил отец.

Теперь я рассмеялся.

– Идиот, сын идиота, – сказала мама.

Мама повертела пальцем у виска, и мы все-таки выбрались на воздух.

«Кастилья» действительно находилась в самом центре Гаваны, если в одну сторону три минуты до Капитолия, в другую – полторы до Музея Революции, а через дорогу – Музей современного искусства, я сверился с картой, все так. Хорошее место. Сама гостиница квадратной архитектуры, похожа на крепость, много пятиэтажных корпусов, а сбоку десятиэтажный донжон приставлен, наверное, поэтому и «Кастилья». В розовый цвет почему-то покрашена.

У обочины выстроились желтые такси и черно-белые таксисты, справа и слева от входа вдоль стены стояли люди с мобильными телефонами и терпеливыми лицами. Много людей. Чуть подальше, рядом со входом в аптеку, стояла женщина лет тридцати, в белом длинном платье, с корзиной, заполненной бумажными трубочками, похожими на худые новогодние конфеты. Женщина улыбалась, телефона у нее не было.

– Что они делают? – Мама указала на терпеливых.

А я понял что. Ловцы вай-фая это. Бесплатного небесного электричества.

Отец не услышал и потащил нас куда-то вбок, направо, мимо таксистов и мимо ловцов.

Я думал, что в такое время на улицах никого не будет, но оказалось, что, наоборот, народу было полным-полно. И все разные, и щенковатые, и как я, и среднего возраста, и старперцев немало, им давно спать пора, а они ходят-бродят о чем-то, бегут покоя. Как на вокзале, только ехать никуда не надо, все на месте.

– Мы куда идем-то? – поинтересовалась мама. – Если ты в сторону порта хочешь, то сегодня я против. Это далеко.

– Там чудесные рестораны теперь, – сказал отец. – Прямо на пирсах. Но да, далеко, хотя и красиво. Походим вокруг, тут и вокруг много всего интересного. Вперед.

И мы свернули куда-то. Отец тут же оторвался от нас, шагал впереди, это у него любимая повадка, отрываться. Он большой умелец ходить сквозь толпу, особенно в компании. Компания мгновенно теряется во встречных, отец же рассекает их, как афалина косяк ставриды, его спутники отстают, злятся, смотрят поверх голов, запинаются и злятся еще больше. Это профдеформация: отец – журналист и привык будоражить всех и подчеркивать ото всех свою независимость, мама и я не исключение.

Старый город. Гавана.

Не знаю, что отец тут находил особо интересного. Мы шагали по узким улицам, на которых не разъехалась бы и пара машин. Под ногами неудобная брусчатка, неровная, бугристо-скользкая, шагать не получалось, кроссовки то и дело цеплялись за выбоины, как по рассыпанным теннисным мячам передвигались. Мама периодически хватала меня за руку, пугаясь велорикш, выныривающих из темноты, ведь свет на улице горел экономный и хилый.

Прямо на улицы смотрели фасады домов, причем ни крылец, ни ступеней не полагалось – двери вели прямо в жилища или в большие прихожие, от которых расходились лестницы к квартирам. Местные сидели на приступках у дверей, на порогах или просто у стен, на подоконниках окон погружавшихся в мостовую домов, ничего не делали, курили, смотрели, улыбались. Иногда прямо в дверях были устроены лавочки с сильно самодельными сувенирами, несмотря на позднее время торговля продолжалась, я поглядел – сувениры все оказались на редкость дрянными, деревянные бусы, глиняные звезды, расписанные камни. У нас такого полно можно найти в любом Волгопужске – спускается живописец к реке, ищет валуны покруглее, разрисовывает котиками, продает на базаре, от Кубы ждешь другого, но тут, кажется, Волгопужск. И велосипедных рикш множество, так туда-сюда и шныряют. Я бы лично запряг какого велосипедного человека, пусть бы за десятку он нас тут везде покатал, чтобы ноги не ломать. Но заикаться про это не стоило – мама категорически воспротивится подобным колониальным забавам. И отцу нельзя, он тут журналист, ему на местных гонять некрасиво, ну, если где на окраине разве и недолго, в центре, хоть ушибись, никак.

Иногда отец возникал справа и советовал нам посмотреть на мемориальную доску, вот в этом доме отдыхал Виктор Гюго, он там пил кофе, ждал корабля и приветствовал национально-освободительную борьбу, а теперь там музей, смотрите, какие ворота!

А иногда он возникал слева и предлагал проследовать до площади Плас Кафедраль, она, во-первых, квадратная, а во-вторых, умеет удивительно исчезать в сумерках, мы следовали – и это оказывалось правдой. Площадь была совершенно квадратной и действительно чудесным образом исчезала, и собор с двумя колокольнями, и галереи по сторонам, и дерево с пышной кроной растворялись в темноте, спустившейся ниже крыш. На колоннах галерей светились желтые шары, от этого ночь делалась черней и ближе, у нас нигде такого не встретишь.

А еще иногда отец дожидался нас, останавливался среди людей, и мы сами его догоняли, а он подмигивал и сворачивал в проулок. Мы пробирались через следующую улицу, толкаясь со встречными и попутными, и оказывались на очередной площади, и там тоже имелся собор, или дворец, или и то и другое, я удивлялся – сколько в Гаване площадей и соборов.

Отец сообщал нам названия всей этой архитектуры и успевал рассказать, когда это было построено. А мама напоминала, что лично она все это знает и помнит, а сыну, то есть мне, на все наплевать. На самом деле мне действительно безразлично, отец это знает, но все равно рассказывает. А потом удивляются, почему у меня в мозгу нигилистические растяжки. Поколение, однако. Вон у Великановой в мозгу нигилистические рубцы, ее по мозгу будто нигилистической лопатой лупили… нет, там сошел с мещанских рельс нигилистический экспресс.

Про нигилистический экспресс мне понравилось, некоторое время я представлял, как он терпит крушение в великановской голове, и это немного отвлекло меня от Гаваны. А потом Гавана опять начала сыпаться мне в мозг со всех сторон, и это продолжалось еще часа два.

Потом я устал. Я полагал, что сыновний долг перед соскучившимся отцом выполнен и пора бы нам вернуться в гостиницу. Но отец никак не мог остановиться, шагал и шагал, шагал и шагал. Людей на улицах стало поменьше, и все они теперь кучковались вокруг забегаловок, музыканты, прежде рассредоточенные по улицам, подтягивались к свету, у меня развязались шнурки. Я устроился на скамейке возле небольшого кафе с саксофоном на вывеске, стал завязывать шнурки и уснул, ненадолго, проснулся почти сразу.

Передо мной стоял веселый мужик, похожий на того сикха в самолете, но не сикх. Он смеялся и что-то мне предлагал, а у меня вдруг теперь левое ухо заложило, и я не очень точно все расслышал. Подбежал отец и что-то ответил веселому, веселый отвалил.

– Что ему надо было? – спросил я.

– Он предложил тебе такси, сигары и…

Отец смутился, оглянувшись на маму.

– Да уж понятно, что он предложил, – сказала она. – Слово «чика» на многих языках означает примерно одно и то же.

– То есть? – я сделал вид, что не понял.

– Не прикидывайся плинтусом, – мама поморщилась. – Ты прекрасно понял, что предлагал этот негодяй.

Я зажал пальцами нос, дунул, ухо отложилось.

– Здесь на многие вещи смотрят шире, – заметил отец.

– На мерзость нельзя смотреть шире, – сказала мама. – Это недопустимо. А ты, я погляжу, тут расслабился?!

Мама уставилась свирепо на отца.

– Да при чем тут я? Я тебе в общем говорю, как антрополог антропологу…

Они стали разбираться в вопросе влияния тропиков на нравственное здоровье общества, но продлилось это немного – минуту, может. Мы пошли дальше.

– Все, как раньше, – кивала мама, глядя по сторонам и предупредительно придерживая меня за локоть. – Все, как раньше. Пожалуй… велосипедистов этих не было. И народу побольше. И забегаловок побольше. И двадцать лет назад в майках никто не ходил. И…

Мама обнаруживала и другие различия с тем, «как раньше», я раньше не был, я не обнаруживал. Историческая Гавана оказалась тесным городом, наверное, раньше, когда люди были средним ростом метр шестьдесят, он казался вольным и раскинутым на широкой прибрежной ладони, но за века акселерации ладонь эта плотно собралась в кулак. Кстати, мутных личностей с располагающими улыбками на улицах стало больше, и улыбались они сердечно и издалека, однако мама в ответ конструировала настолько неприступные лица, что эти веселые парни отступали без боя.

Отец хихикал и рассказывал про разные необычные вещи: про старинные пушки, вбитые в мостовую, про дерево, проросшее сквозь старый дом, через крышу, окна, двери и балконы, так что непонятно было – это дом вокруг дерева или дерево в доме, про Че-Рыбака – вроде где-то здесь, в старом городе, есть граффити с Че, но не обычный устремленный лик в берете, а Че, сидящий на берегу с удочкой, – если тебе встретится такой, то это к удаче. Я не поверил, но все равно стал поглядывать, искать Че с удочкой на стенах.

Не нашел, конечно, нашел несколько крюков в стенах – отец тут же сообщил, что к этим крюкам раньше приковывали неблагодарных рабов, а еще нашел батарею, выведенную зачем-то на внешнюю стену, батарея, кстати, привела в замешательство и отца.

А возле одного из домов подоконник, находившийся вровень с мостовой, был утыкан ржавыми железными штырями – чтоб всякие посторонние, значит, не присаживались без разрешения.

– Удушливое дыхание капитализма, – пояснил отец. – Нечего всяким протирать своими нищебродскими штанами частную собственность. Но, кстати да, такого я не замечал раньше.

Отец и мама уставились на штыри. А я вот вполне понимал этого штыриста – если тут штыри не вставить, то на подоконнике толпами сидеть начнут все, кому не лень. И как ты ни посмотришь в окно – утром, вечером или в середине дня, картина предстанет всегда одинаковая, печальная.

Мама штыри сфотографировала.

– Ладно, – сказал отец. – Надо немного и отдохнуть…

Мы стояли недалеко от ресторанчика, хотя тут, похоже, везде недалеко от ресторанчика. Отец огляделся, прошел по улице метров пятьдесят и свернул в переулок. Или в проулок, пустоту между двумя домами, похоже, что раньше тут находился дом, но потом его подцепили лопаткой и вытащили из общего каравая. И между двумя параллельными улицами образовался перпендикулярный проход.

– По-китайски такое называется «хутун», – пояснила мама.

Пекинская книжная ярмарка, однако.

– А по-сербски? – спросил я.

– По-сербски… не знаю. Рупица какая-нибудь.

Мы с мамой остались на улице. Отец углубился в хутун.

– Ну, не бред ли? – хмыкнула мама. – А? Кормить кошек сейчас, а?

– Да нормально, – успокоил я. – Вон, у Великановой отец замки коллекционирует.

– И что?

– Так он их не в магазине же покупает, он их крадет. Идет на мост – знаешь, там новобрачные замки цепляют, вскрывает потихонечку и дома на цепь вешает. Всю стену завешал, били его два раза за это, в отделение сдавали, а он только сильней от этого приохотился.

Отец тем временем подманил пару кошек и с умилением наблюдал, как они поедают колбасу.

– Мне кажется, Великанова в отца, – заметила мама. – У нас дома все время ножницы пропадают.

– При чем здесь ножницы?

– При том. Ее папаша замки ворует, а она сама ножницы. Яблочко от яблочка недалеко котится.

Кошек прибавилось. И стало штук десять, повылазили, так что отец стал потихоньку отступать к нам, с видом сеятеля разбрасывая перед собой колбасные полоски. Несколько человек, проходящих мимо, остановились, поглядели на отца то ли с сочувствием, то ли с интересом, проходящая девушка достала телефон и стала снимать.

– Надеюсь, в Интернете его не опознают, – сказала мама.

– А чего такого?

– Ну, все-таки не пацан…

– Наоборот, – сказал я. – Это способствует карьере, сейчас кошки в тренде.

– Да?

– Да. Все понемногу подкармливают… Я в Москве много раз видел…

На противоположной стороне проулка показался человек. Высокий и длиннорукий, похожий на ожившую стремянку. Отец вроде как насторожился и долго смотрел на этого человека, а тот, кажется, смотрел на него.

– Ладно, – сказал вдруг отец. – Погуляли, пора и домой.

А вот и нуар пожаловал – в первый же вечер нашего визита в Гавану показался он, загадочный человек-лестница.

– А там человек был… – Его и мама заметила.

– Да мало ли тут народу ошивается?

Отец вытряхнул остатки колбасы и выкинул пакет, улыбнулся и пошагал прочь, я оглянулся и заметил, как кошки побежали навстречу незнакомцу. Мама издала сомневающийся звук.

– Можно было в первый же вечер и не тащить нас в этот кошачий дрифт, – буркнула она и передразнила: – «Гавану нужно получать, как пулю в лоб»… А всего-то и хотел покормить своих котиков…

– У каждого свои слабости, – ответил отец, не оборачиваясь.

До гостиницы мы добрались неожиданно быстро. Я опасался, что снова будем вилять, брести и любоваться, но, откормив кошек, отец пошагал скоро и целеустремленно, так что через десять минут мы оказались у парадного подъезда «Кастильи».

Таксистов стало меньше, а людей с телефонами больше.

– Так что же они тут делают? – снова спросила мама.

– Интернет ловят, – ответил я. – Его нет, но они его ловят.

– Ловцы, однако…

– Иногда я думаю, что это своеобразный каргокульт, – заметил отец.

– Интересное замечание, – рассмеялась мама. – Весьма…

Она оглянулась и сфотографировала стоящих у стены.

– Интернета нет, небожители унеслись на серебряных птицах в блистающий Валинор, но культисты продолжают ежедневно стоять с поднятой рукой, – сформулировала мама. – Рано или поздно боги кибернетики увидят и оценят эту преданность и прольют на них щедрый и безлимитный вай-фай. Главное – верить. И держать руку как можно выше, кто выше – тот обиженным не уйдет во первую голову.

А я подумал, что эти ждецы у стены правую дельту хорошо прокачают, постой-ка так с поднятой рукой в потолок, дельта за десять минут забивается в молоко.

– Культисты такие культисты, – сказал отец.

Но там не одни культисты были, возле дерева все еще стояла женщина с корзинкой и бумажными трубочками. Она улыбалась толстыми губами и щурилась, отчего на лбу у нее складывались живые морщины, такие глубокие, что спички можно вставить.

Женщина с бумажными трубочками улыбнулась.

– Да, культисты, – повторил отец. – Весь мир для них – рука, воздетая к небу в ожидании заветной искры…

И этого понесло. Гавана, как пуля, чего уж.

Отец замолчал, а я сразу увидел, как в голове у него вспышкой промелькнула Сикстинская капелла и как ему это понравилось, но, разумеется, отец удержался и промолчал.

Мама тоже поняла.

– Ктулху фхтагн, – мама почесала за ухом.

Она не любила, чтобы кто-то вокруг был метафоричнее ее, пусть и в мыслях.

– Фхтагн-фхтагн, – зевнул отец. – О чем я и говорю.

С мамой он дискутирует исключительно в отпуске, а сейчас он не в отпуске.

– Касса близко, – сказал отец.

Отец не хотел сдаваться.

– Ты полагаешь? – нахмурилась мама.

– А то!

И оба счастливо рассмеялись таким особым смехом, вроде как между собой, будто я не понимаю.