Пепел красной коровы

Улица Дэгель Рэувен

Автобус подъехал, огромный такой, сохнутовский, все забегали, за чемоданы хватаются, а он в дверях стоит, мертвой хваткой — не поеду, — говорит, и точка.

В самолете пакетиками шуршал, на кнопочки жал, пыхтя, пристегивался, носился по салону, изображая мотор, — уснул, раскинувшись, весь перемазанный шоколадом.

За такси мужик в резиновых шлепках и советской майке, — а вы до Аллы? — кричит, — вы до Аллы? — вот от майки этой блеклой и этого «до Аллы» так хорошо мне стало, покойно, — будто домой вернулась, на свой второй этаж, — а всей этой кутерьмы, с самолетом, багажом, как не бывало. Мираж в пустыне.

На полу, посреди игрушек, ссорятся отчаянно, — он — дрожащим голосом — сквозь слезы — вот я сейчас домой уйду, — она — с ехидцей — глаза горят торжествующе — а вот и нет, вот и нет — не уйдешь, у тебя больше нет дома!!! Дома и правда нет, — он только утром с самолета, сонный, ничего не понимает.

Избирательный участок. Старушка в голубой панамке и аккуратных голубеньких же носочках — я на Нетаниягу работаю, — важно так.

Голубоватые виски, вкрадчивый голос. Выспрашивает. Оттенки — от песочного до терракоты. Пикейный жилет. Галльская легкость. Благожелательность. Европа. В двенадцать — ланч. Газета. Гарсоны — узнают, похлопывают, усаживают подальше от кондиционера. Чтоб не сквозило. Кофе без кофеина, круассан. Пресса. Улица Ротшильд. Бульвар. Девушки на велосипедах. Во время сиесты просматривает порносайты, раскладывает кресло-диван в офисе, освобождается от обуви, жилета, спит голый. Ровно час. Потом опять — бульвар, кафе, приморский ветерок. Жизнь полна сюрпризов. Хорошо быть пожилым клерком, говорящим по-французски.

А там, в мисрад-а-пним[28] старушечка такая, интеллигентная, — так вы времени не теряйте, — сразу к ней, — она поможет все заполнить, — она из польских евреев, ватичка[29], — русский хорошо знает, — каждый день, с утра до закрытия — как штык, — нет, не зарабатывает, просто так, волонтерша.

А после обеда она ругает советскую власть, — я ей — Эсфирь Моисеевна, — вы посмотрите, пальмы за окном, красота, — а она — какие пальмы, при чем пальмы, — вот вчера по Би-би-си…

Они сидят на скамейке около полусгнившего амидаровского барака[30]. Он и Она. Одинаково прозрачные, крахмально-бледные, в аккуратных одежках. Похожи на случайно уцелевших узников Аушвица. Держатся за руки. Наверное, уже лет пятьдесят, не меньше. А может, всю жизнь. С рождения. Так и уйдут.

Представь, она от любовника возвращается, на цыпочках, — а дома шум, все кричат, волнуются — как, ты не знаешь? ты где была? — там в премьера стреляли, — кажется, насмерть, — ну надо же, — села, ноги дрожат, а лицо спокойное, отрешенное.

Вот еще круг сделаю и войду, третий этаж налево, там дверь дерматином обитая, — нет, ни за что, — ну, минутку, и войду, — здрасте, присаживайтесь, раздевайтесь, — она будет голая, совсем без ничего, с синеватым несытым телом, закроет лицо руками, а он поднесет стакан воды, а после — вина, и глаза у него заблестят, — маленький, сухонький, он будет ходить вокруг мягко, вкрадчиво, как пантера.

Она их гипнотизирует — входит в автобус в полосатой майке, без лифчика, широко улыбаясь, на хорошем английском — как, мол, попасть в Герцлию, — все подробно объясняют, а за проезд денег не требуют. Еще и рукой напоследок машут.

Ему пятьдесят с лишком, ищет Дюймовочку, Принцессу, там еще фотографии его, в шапочке лыжной, на геолога похож из фильма, — на другом сайте тоже он, — Волшебник, двенадцать интимных фото, — верхний ищет нижнюю, — и еще на одном, он же, — Маленький Принц, он же Эльф — там что-то про золотое» то ли свечение, то ли сечение, — короче, жесть.

Она очень красиво кричит, когда кончает, — все вокруг замирает, — все их соседи, любвеобильный и чадолюбивый еврейский народ.

Рисунок ее губ несовместим с добродетелью.

Всю зиму крепился, а тут что-то лопнуло в груди, — будто льдина треснула, и хлынуло, хлынуло.

Совместима ли духовность с пресыщением?

Квинтэссенция одиночества — неряшливое чревоугодие — вид со спины.

Дружеский коитус — старательные манипуляции — неловкость.

Уныло взгромоздился, имитируя воодушевление.

Неловкость от неоправданного воодушевления.

Устал оказывать знаки внимания и уснул. Навсегда.

Ты что, еще не поняла? Ему интересно придумывать тебя, мечтать, вожделеть, — выстраивать по кирпичику, замирать, вспоминая о тебе, — вздрагивать от звука голоса, — а ты к нему с чемоданами, в калошах — нате вам, прошу любить и жаловать. Если ты Прекрасная Дама, Незнакомка, так и оставайся ею, и не ропщи.

А у него по тряпочкам все, по вырезкам, по книжечкам, — вся его душа, близорукая, детская, восторженная, — заикается славно так, спотыкаясь, хватает за предплечье, цепко, выдыхает в ухо потерянно, а снимет очки — вот тут уже без затей, — строго, по-мужицки, с размахом. И все его предки — в ряд — уездные учителя, лекари, писари, следователи НКВД, подследственные, раскулаченные, — кто-то в пенсне, подслеповато щурясь, а кто-то — в тулупе, по заснеженным весям.

В сорокаградусную жару она ходит голой по пояс, — развесив малоаппетитные архитектурные излишества по обеим сторонам рыхлого тела, ходит босая по липкому полу и взывает в раскаленную телефонную трубку — але, гверет, — медабер русит? русит?[31]

В шабат ездит к морю, а потом пьет теплую водку и жалуется, впиваясь в меня буравчиками мутных глаз, — они нас за людей не считают, ну кому мы нужны…

Хотя, кажется, недавно она нашла «хавера»[32], и немного успокоилась, и по вечерам возвращается довольная, в смазанной морковного цвета помаде и тесном в подмышках платье.

А она в этом, в Интернете, сутками, — нет, не за деньги, ей это не важно, в общем, — она духовный человек, тонкий, — через стенку по ночам слышно, — то смеется-заливается, то спорит, то плачет, — нет, не по телефону, — скайп называется.

Ну я же вижу, как он на барышень пялится. Сам говорит, а сам глазами ныряет. Ну а потом? Что потом? Ничего.

Мужчина, вы сходите? вы сходите, мужчина, — женщина повторяла одно и то же с возрастающим волнением, по-птичьи склоняя голову и царапая заточенными коготками чью-то непреклонную спину из кожзаменителя.

Тем летом было плохо ему, и он с готовностью ухватился, втянулся в эту самую увлекательную на свете игру. Воодушевления, как это водится в самом начале, хватило на двоих, на все пасмурные и солнечные дни, что выпали обоим.

Прошло лето, и осень, и зима — они выстояли. Проваливаясь в сугробы, падая, поднимаясь, карабкаясь по огромным, уплывающим в неизвестное льдинам, — мокли в дожди, хватали воздух в жару, — и вот снова — осень…

Настал ее черед. Плохие дни, говорила она, прислушиваясь к падающим стрелкам настенных часов. Стрелки падали, бессильно свешивались, — пугаясь темноты и тишины, такой оглушительной, внезапной, она хватала маленькие наручные часики, но и они показывали ушедшее время.

Я давным-давно выросла, и даже местами переросла — себя, этот город, — я давно никого не узнаю, будто пытаюсь укрыться от прошлого, — видимо, я беглец, сторонний наблюдатель, — при упоминании об одноклассниках перебегаю на противоположную сторону улицы — он давно безнадежно мал мне, этот чужой-родной город, — как старые одежки, сношенные башмаки, — ненужный груз, от которого освобождаешься с неприличной поспешностью. А старушки все те же — бочком входят в вагон метро, стоят с краешку — странницы в темном, сухонькие, тихонькие, смиренные, — с провалами глаз, щек, с заплечными мешками, корзинками, — ведь это уже дочери тех, прежних старушек… или я чего-то не по…

Старый мальчик ищет девочку, но девочку нельзя, и опять взрослая тетя покусывает за плечо, дергает за уши, канючит, — сверкает маникюром, прической, похрустывает суставом, вздыхает медвежьим нутром, — а ему бы девочку, плюшевенькую, чтоб покачивать на колене, щекотаться, шалить.

Пахнет одиночеством, как комната без окон.

Это она карму отрабатывает. Отработает — жизнь сразу наладится.

Заметила? у него носки ботинок повернуты внутрь, и весь какой-то снулый. Гидропоника.

Она старилась плавно, постепенно привыкая, обживаясь в новом амплуа, — осваивая мучительное искусство реставрации, — он рухнул внезапно, будто подсекли, — враз обвалившись кроной, корнями — безвозвратно.

Это неприлично — быть несчастным, не так ли? Голодным, грустным, опустошенным, — в тупике, — пресыщенным, старым, ненужным, — неприспособленным, несостоявшимся, — больным, ослабленным, одиноким. Неприличнее всего — потухшим, наверное.

Иногда он вкладывает палец мне в рот, и я не отказываюсь, хотя не уверена, мыл ли он руки.

В метро вертела колечко на пальце, замирая, вздыхая сладко, — мой, мой, — но время пошло.

Возмущенно — разве это женщина, какая она женщина, — ни разу не видел, как она пол моет.

Могучие чресла маятником — отлито из бронзы, на века, монгольское иго, сладкий плен, фетиш.

Представь, разделись, легли, смотрим «Вечный зов», все двадцать четыре серии.

Восточный базар, белотелые туристы в панамках, в сандалетах, в носках, им тут все мускус, соблазн, разврат.

Нет, все-таки странные эти русские — шабат, жара — нормальные люди молятся, отдыхают, а эти носятся по пустырю, запускают бумажных змеев, — мужчина и маленький мальчик, — красные, потные, — потом мужчина стирает белье во дворе, пританцовывает в огромном тазу и поет, — ничего, купят стиральную машину и закончатся их песенки. И змеи бумажные порвутся.

Они уходят. Из размытого изображения на сетчатке, из микрорайонов, многоэтажек, с кухонных полночных посиделок над забытой кем-то джезвой на плите, из полузапрещенных бесед, полураскованных поз, из собственных фантазий о жизни, в которой не место выкрашенной в ядовито-зеленый цвет стене и промасленному бруску в коричневой оберточной бумаге, — от кричащих на третьем этаже родильного дома желтушных младенцев, от измученных бытом жен. Они уходят, позвякивая ключами в карманах брюк, они уходят в ночь, свободные, в разлетающихся на ветру плащах, оставив нераспечатанные стопки журналов, вечные споры об истине, вине, цитаты из Омара Хайяма, томик Нарекаци на полке, — они уходят молодыми.