Перебежчик

Глава первая

Наступление началось в полночь.

Это было не столько наступление, сколько масштабный рейд на лагерь мятежников, обнаруженный дозором и расположенный среди лесов, окаймлявших высокие утесы виргинского берега Потомака. Но двум тысячам человек, ожидавших приказа пересечь мрачную серую поверхность Потомака, приготовления этой ночи казались слишком важными для обычного рейда.

Назревающая схватка на противоположном берегу реки предоставляла им возможность доказать, как ошибались их критики. Одна газетенка назвала их «игрушечными солдатиками» — прекрасно подготовленными и вымуштрованными, но слишком драгоценными, чтобы пачкаться в грязи битвы.

И все же этой ночью презираемые всеми игрушечные солдатики будут сражаться. Сегодня Потомакская армия огнем и мечом ворвется в лагерь мятежников и, если все пройдет удачно, промарширует дальше в Лисберг, лежащий в двух милях от вражеского лагеря.

Томящиеся в ожидании солдаты представляли себе пристыженные лица граждан виргинского городка, которые, проснувшись, узрят звездно-полосатое знамя, снова развевающееся над их поселением. Они представляли себе марш на юг, глубоко на юг, пока мятеж не будет подавлен, а Америка — снова объединена в братство ради мира.

— Ублюдок! — раздался чей-то громкий вопль у берега реки — там, где рабочая группа спускала на воду лодку, доставленную от канала Чесапик-Огайо. Один из солдат поскользнулся на глине и выпустил кормовую часть лодки прямо на ногу сержанту.

— Криворукий, бесполезный, сучий, мать твою, ублюдок! — сержант кузнечиком ускакал от лодки.

— Извини, — нервно ответил виновник.

— Я тебя сейчас от души извиню, скотина!

— Тишина! А ну заткнитесь там! — великолепно одетый — новенькая серая шинель с великолепной красной подкладкой — офицер скатился с крутого обрыва и помог столкнуть лодку в воду, над поверхностью которой полз туман, скрывая противоположный берег.

Они работали под луной — ночь стояла безоблачная, и яркие и отчетливо видимые в небе звезды, рассыпанные то тут, то там, словно бы обещали успех.

Стоял октябрь — месяц запахов и ароматов, пахнущий яблоками и дымом. Месяц, когда изнурительные собачьи дни[1] уступили свои права ясной погоде, намекнувшей на наступающую зиму достаточно прозрачно, чтобы убедить войска надеть свои новенькие шинели, цветом совпадавшие с ползущим над рекой туманом.

Первые лодки неуклюже сползли с берега. Весла постукивали в уключинах, затем с плеском опускались в воду, отправляя лодки в туман.

Солдаты, которые только что суетились и переругивались, заваливаясь в неуклюжие лодки, внезапно превратились в силуэты воинов с торчащим во все стороны оружием, тихо и величественно скользящие по воде сквозь ночь — туда, где в тумане скрывались очертания вражеского берега.

Офицер, переругивавшийся с сержантом, теперь задумчиво смотрел вдаль.

— Полагаю, — тихо сказал он, — примерно так же себя чувствовал Вашингтон, пересекая ночью Делавэр.

— Мне кажется, тогда было гораздо прохладней, — ответил другой офицер — юный студент из Бостона.

— Скоро похолодает, — произнес его собеседник, майор.

— До рождества осталось всего два месяца.

Когда майор отправлялся на войну, газеты обещали, что восстание будет подавлено к осени, а теперь он гадал, окажется ли он дома вместе с женой и детьми на семейном праздновании Рождества.

В рождественскую ночь они обычно распевали рождественские гимны в бостонском парке, лица детей были освещены высокими фонарями, а потом их ожидали теплый пунш и куски поджаренной гусятины в церковной ризнице.

Потом, на Рождество, они ехали на ферму тестя в Стоутон, где запрягли лошадей, а дети радостно смеялись, когда кони мчались рысью по деревенским дорогам в облаках снега, звеня колокольчиками на санях.

— И мне кажется, генерал Вашингтон организовал свое предприятие лучше нас, — весело добавил студент, ставший лейтенантом. Его звали Холмс, и он был достаточно умен как для того, чтобы старшие офицеры его уважали, так и для того, чтобы этот ум не навлек на него их враждебность.

— Уверен, с организацией нашего предприятия все в порядке, — тон майора нес едва уловимую нотку защиты.

— Уверен, вы правы, — ответил лейтенант Холмс, хотя на самом деле совсем не был в этом уверен. Три полка северян ожидали переправы, тогда как в их распоряжении имелось всего лишь три маленькие лодки для перевозки войск с мэрилендского берега на остров, который находился возле другого берега реки, где высадившиеся войска должны были пересесть на две другие лодки для последней и короткой переправы на берег Виргинии.

Вне всяких сомнений, они пересекали реку в месте, наиболее близком к лагерю противника, но лейтенант Холмс не вполне понимал, почему нельзя было переправиться милей выше по течению реки, где никакие острова не преграждали реку.

Возможно, предполагал Холмс, это такое неожиданное место для переправы, что повстанцы даже и не подумают его охранять, вот лучшее объяснение, которое он смог найти.

Но если выбор места для переправы был непонятен, по крайней мере, цель этой ночи была ясна. Экспедиция взберется на утеса Виргинии, откуда атакует лагерь повстанцев и захватит как можно больше конфедератов.

Некоторые из повстанцев убегут, но эти беглецы обнаружат, что их путь блокировала вторая группа янки, которая переправлялась пятью милями ниже по течению.

Этот отряд перекроет главную дорогу, ведущую от Лисберга к штабу повстанцев в Кентервиле, и поймав в ловушку побежденные войска повстанцев, северяне обеспечат себе небольшую, но значительную победу, доказав, что Потомакская армия способна не только на муштру, тренировки и проведение впечатляющих парадов.

Захват Лисберга будет дополнительной наградой, но главная задача этой ночи — доказать, что свеженабранная Потомакская армия готова и способна разгромить ободранных повстанцев. Вот почему маленькие лодки изо всех сил сновали туда и обратно в тумане.

Каждая переправа, казалось, длилась вечно, и нетерпеливым солдатам казалось, что выстроенные на мэрилендском берегу и ожидающие своей очереди шеренги вовсе не уменьшались. Пятнадцатый массачусетский полк пересекал реку первым, и некоторые солдаты из Двадцатого массачусетского опасались, что их товарищи разгромят лагерь мятежников задолго до того, как малочисленные лодки перевезут Двадцатый на тот берег.

Всё казалось таким медленным и неуклюжим. Винтовочные приклады стучали по фальшборту, штыки в ножнах застревали в прибрежных зарослях, пока их владельцы забирались в лодки.

В два часа ночи выше по течению была обнаружена и перенесена к переправе лодка побольше. Ее появление встретили ироничным приветствием.

Лейтенанту Холмсу казалось, что люди, ожидавшие переправы, слишком уж шумели — достаточно, чтобы оповестить ближайший дозор мятежников, наблюдающих за виргинским берегом. Но ни один отклик не разорвал тишину, ни один выстрел не отразился от поросших деревьями уступов, зловеще мерцавших за островом.

— У острова есть название? — поинтересовался у майора, задумчиво рассуждавшего о Рождестве, лейтенант Холмс.

— Остров Гаррисона, кажется. Да, Гаррисона.

Лейтенанту Холмсу название показались слишком уж обыденным, без должного драматизма. Он предпочел бы что-нибудь более звучное для боевого крещения Двадцатого Массачусетского. Что-нибудь вроде стали Вэлли-Фордж или благородной простоты Йорктауна. То, что сохранится для истории и будет смотреться подходяще в качестве вышивки на боевом знамени полка. Но остров Гаррисона — это как-то слишком прозаично.

— А холм за островом? — с надеждой спросил лейтенант. — На том берегу?

— Бэллс-Блафф, — ответил майор.

Здесь и вовсе героизмом не пахло. «Битва у Бэллс-Блафф» больше напоминала название партии в покер, чем событие, которые ознаменует возрождение оружия Севера.

Холмс ожидал начала вместе со своей ротой. Им первым из Двадцатого массачусетского предстоит пересечь реку, так что в бой пойдут именно они. Если Пятнадцатый полк уже не захватил лагерь.

Перспектива оказаться в пекле битвы нервировала людей. Ни один из них еще не бывал в бою, но каждый слышал рассказы о битве у Булл-Ран тремя месяцами ранее, о том, как одетые в серое ряды мятежников сумели продержаться достаточно долго, сумев обратить превосходящую числом федеральную армию в паническое бегство. Но Двадцатый массачусетский был уверен, что им уготована не такая судьба.

Они были прекрасно экипированы, отлично подготовлены и находились под командованием профессионального военного. Они верили, что разобьют любого мятежника, когда-либо жившего на земле. Конечно, существовала определенная опасность, и они ожидали и даже желали ее, но это ночное мероприятие, без сомнения, завершится победой.

На одной из лодок, прибывшей с острова Гаррисона, доставили капитана Пятнадцатого полка, который пересек реку еще с первыми подразделениями и теперь возвращался для доклада командирам полков.

Капитан поскользнулся, спрыгивая с носа лодки, и едва не упал — удержала его лишь твердая рука лейтенанта Холмса.

— На Потомаке всё спокойно? — шутливо поинтересовался Холмс.

— Все тихо, Уэнделл, — судя по голосу, капитан был чем-то расстроен.

— Слишком тихо. Да там даже вражеского лагеря нет.

— Нет палаток? — удивленно спросил лейтенант.

— Правда?

Он надеялся, что его тон должным образом отражает огорчение, подобающее воину, которому отказали в битве. И часть него действительно сожалела, ибо он с нетерпением ожидал столкновения, но он осознавал и свое чувство постыдного облегчения от того, что, видимо, не было никакого врага, затаившегося на кручах.

Капитан оправил шинель.

— Черт его знает, что там усмотрел патруль ночью, но мы ничего не нашли, — он ушел, лейтенант же сообщил новости свое роте.

Никто не поджидал их в лесах у переправы, а значит, корпус двинется дальше, чтобы занять Лисберг. Один из сержантов поинтересовался, замечены ли в самом городе мятежники, но Холмс признался, что не знает. Майор, услышав разговор, предположил, что максимум, что они рискуют встретить в Лисберге — это горстку виргинских милиционеров, вооруженных, скорее всего, ружьями, доставшимися им по наследству от дедов, воевавших с британцами.

Майор сообщил, что их новой задачей будет захват урожая, недавно загруженного в амбары Лисберга. Он предупредил, что урожай считается законной военной добычей, тогда как всю остальную частную собственность нужно уважать.

— Мы здесь не для того, чтобы воевать с женщинами и детьми в их домах, — сурово предупредил он.

— Мы должны показать южанам, что войска Севера — их друзья.

— Аминь, — произнес сержант. Он был доморощенным проповедником, усердно пытавшимся отучить солдат полка от азартных игр, выпивки и походов по бабам.

Последние массачусетцы 15-го полка пересекли реку, и одетые в серое солдаты Холмса спустились к лодкам, ожидая своей очереди. Чувствовалось, что их охватило разочарование.

Они надеялись на захватывающую охоту, но, похоже, на этот раз придется ограничиться изъятием ружей у каких-то стариков.

Где-то в темноте на виргинском берегу реки загрызла кролика лиса. Резкий и пронзительный крик животного затих, едва начавшись, в темном спящем лесу остались лишь запах крови и эхо смерти.

Капитан Натаниэль Старбак нашел полковой лагерь в три утра. Ночь стояла ясная, подсвечиваемая луной и яркими звездами, и лишь в лощинах присутствовал слабый намек на туманную дымку.

Он шел от самого Лисберга и вымотался до предела, пока достиг поля, на котором расположились четыре ровных ряда палаток Легиона. Часовой третьей роты дружелюбно кивнул молодому черноволосому офицеру:

— Слышали кролика, капитан?

— Уиллис? Ты Уиллис, кажется? — спросил Старбак.

— Боб Уиллис.

— И почему же ты, Боб Уиллис, меня не окликнул? Не поднял винтовку, не потребовал пароль и не пристрелил меня к черту, если я ошибусь?

— Я ведь знаю вас, капитан, — усмехнулся в лунном свете Уиллис.

— Как по мне, Уиллис, ты оказал бы мне огромную услугу, пристрелив меня. Что там с кроликом?

— Судя по всему, помер, капитан. Видать, лис сцапал.

Старбака передернуло от удовольствия в голосе часового.

— Спокойной ночи, Уиллис, спи, убаюканный пеньем херувимов[2], - Старбак, лавируя между кострами, зашагал к палаткам, у которых расположились на ночлег несколько легионеров Фалконера.

Большая часть палаток полка была утеряна в хаосе Манассаса, так что большинство обходилось сном на свежем воздухе или же аккуратными сооружениями из веток и земли.

Среди пристанищ одиннадцатой роты легкой пехоты Старбака мерцал костер, и один человек поднял на подошедшего капитана глаза.

— Трезвый?

— Сержант Траслоу не спит, — резюмировал Старбак. — Вы когда-нибудь вообще спите, Траслоу? Я абсолютно трезв. Трезв, как священник, в общем-то.

— Знавал я парочку пьяных священников, — кисло ответствовал Траслоу. — Например, одного недоделанного баптиста в Росскилле, который без брюха, полного виски, и молитвы-то прочесть не мог.

Он однажды чуть не утонул во время крещения толпы вопящих баб у реки за церковью. Они там все молятся, а он нализался так, что прямо стоять не мог. Так чем вы там занимались? Кошачий концерт устраивали?

Неодобрительный оборот «кошачий концерт» в устах сержанта обозначал гулянки с женщинами. Старбак, усаживаясь у костра, сделал вид, что раздумывает над вопросом, затем соизволил кивнуть:

— Устраивал кошачий концерт, сержант.

— С кем?

— Джентльмен о таких вещах не говорит.

Траслоу фыркнул. Это был низкорослый и коренастый человек с суровым выражением лица, которого беспрекословно слушалась одиннадцатая рота, и это дисциплина проистекала не от чистого страха, вызванного жестокостью Траслоу, но, скорее, от боязни вызвать его презрение.

Он являлся тем человеком, одобрения которого ищут другие, может, потому что, похоже, являлся хозяином своего собственного сурового мира. В свое время он побывал фермером, конокрадом, солдатом, убийцей, отцом и мужем.

Теперь он был вдовцом и во второй раз в жизни солдатом, привнеся в это занятие чистую и незамысловатую ненависть к янки. Что делало его дружбу с капитаном Натаниэлем Старбаком еще более загадочной, потому что Старбак был янки.

Старбак родился в Бостоне, будучи вторым сыном преподобного Элияла Старбака, известного изобличителя Юга, вызывающего страх противника рабства и пылкого священника, чьи проповеди в печатном виде заставляли грешников по всему христианскому миру содрогаться от осознания своей вины.

Натаниэль Старбак уже находился на пути к собственному посвящению в сан, когда некая женщина отвлекла его от учебы в Йельской семинарии. В Ричмонде она его бросила, и там, слишком напуганный, чтобы отправиться домой и встретиться лицом к лицо с отцовской яростью, Старбак присоединился к армии Конфедеративных штатов Америки.

— Та светловолосая сука? — спросил Траслоу. — Которую вы подцепили после религиозной службы?

— Она не сука, сержант, — ответил полный оскорбленного достоинства Старбак. Сержант в ответ лишь сплюнул в костер, и Нат печально покачал головой: — Вот вы разве никогда не искали утешения в женском обществе, сержант?

— Иначе говоря, не вел ли я себя, как мартовский кот? Вел, конечно, но успел выбить из себя эту дурь до того, как бороду отпустил, — Траслоу замолчал, возможно, вспоминая жену, покоящуюся ныне в одинокой могиле на высоком холме. — Ну и где муженек светловолосой суки?

Старбак зевнул:

— С войсками Магрудера в Йорктауне. Майор артиллерии.

Траслоу покачал головой:

— Когда-нибудь вас поймают и вспорют брюхо.

— Это кофе?

— Так его называют, — Траслоу налил капитану кружку густой и приторной жидкости. — Вы хоть поспали?

— Я и не собирался этим вечером спать.

— Вы все такие, сыновья священников? Дорветесь до одного греха, а потом катаетесь в них, как свинья в грязи.

В тоне Траслоу звучало неподдельное неодобрение, но не потому, что он не любил дамских угодников, а потому что знал, что его собственная дочь внесла вклад в просвещение Старбака в этом вопросе.

Салли Траслоу, сбежав от своего отца, стала шлюхой в Ричмонде. Траслоу этот факт причинял горький стыд, и несмотря на то, что ему было неловко от мысли, что Старбак и Салли были любовниками, он также считал, что их дружба является единственным шансом его дочери на спасение. Жизнь иногда оказывается такой сложной даже для столь незамысловатого человека, как Траслоу.

— И что стало с вашими библейскими чтениями? — спросил он своего офицера, намекая на те нерешительные попытки проявить благочестие, которые время от времени предпринимал Старбак.

— Я вероотступник, сержант, — беспечно заметил Старбак, хотя, по правде говоря, его совесть была не так спокойна, как предполагал этот легкомысленный тон.

Иногда его охватывал страх перед пламенем ада, он ощущал, что загнал себя в ловушку греха, и подозревал, что никогда не найдет прощение у Господа, и в такие моменты погружался в мучительные угрызения совести, но приходил вечер, и он вновь бросался к своим искушениям.

Сейчас он отдыхал, прислонившись к стволу дерева и потягивая кофе — высокий, худощавый и немного огрубевший после нескольких сражений юноша с длинными черными волосами, обрамлявшими угловатое и гладковыбритое лицо.

Стоило Легиону занять очередной городок или деревню, и Траслоу замечал, как девушки разглядывают Старбака, и только Старбака.

Его собственная дочь тоже была пленена высоким улыбчивым северянином с серыми глазами. Траслоу считал, что держать Старбака подальше от греха было не проще, чем пса — от лавки мясника.

— А когда побудка? — спросил капитан.

— С минуты на минуту.

— О Господи ты Боже, — простонал Старбак.

— Надо было возвращаться раньше, — ответил Траслоу, закидывая полено в костер. — Вы светловолосой суке хоть сказали, что мы уходим?

— Ну, я решил не говорить. Прощание — это настоящий ад.

— Трус, — констатировал Траслоу.

Старбак задумался над брошенным обвинением и ухмыльнулся:

— Вы правы, я трус. Ненавижу их рыдания.

— Тогда не давайте им повода для рыданий, — Траслоу всё же понимал, что с тем же успехом можно просить воду перестать быть мокрой. Да и потом, подружки военных всегда рыдают. Такова природа самих военных.

Они приходят, завоевывают и уходят. И этой ночью Легион Фалконера уйдет из Лисберга.

В предыдущие три месяца полк являлся частью бригады, расположившейся лагерем около Лисберга, обороняя двадцатимильный участок Потомака, но враг не выказывал никаких признаков желания пересечь реку, а теперь, когда осень перетекала в зиму, множились слухи о последней атаке янки на Ричмонд, до того как лед и снег ограничат подвижность армии, так что бригаду решено было ослабить.

Легион должен был отправиться в Кентервиль, где основная часть армии конфедератов защищала главную дорогу, ведущую из Вашингтона к столице мятежников.

Именно на этой дороге, около Манассаса тремя месяцами ранее, Легион Фалконера дал по носу первым вторгшимся северянам.

Теперь, если слухи были правдивыми, от Легиона снова могли потребовать проделать ту же работу.

— Но это будет совсем другое, — ответил Траслоу на незаданный вопрос. — Я слышал, нынче в Кентервиле все только и делают, что землю роют.

Так что если придут янки, мы перебьем ублюдков из-за добрых крепких стен, — он замолчал, заметив, что Старбак заснул с открытым ртом, пролив кофе.

— Вот же сукин сын, — прорычал Траслоу с теплотой, потому что Старбак, несмотря на все свои кошачьи концерты, доказал, что является достойным офицером.

Он сделал одиннадцатую роту легкой пехоты лучшей в Легионе, добившись этого смесью безустанной муштры и оригинальных тренировок. Именно Старбак, когда его людям недоставало пороха и пуль для оттачивания меткости стрельбы, повел отряд через реку, чтобы захватить на дороге у Пулсвилла фургон с амуницией северян.

Той ночью он вернулся с тремя тысячами патронов, а неделей спустя снова отправился назад и привез десять мешков отличного кофе.

Траслоу, знавший военное дело, понял, что Старбак обладает врожденными инстинктивными способностями. Он был мудрым воином, способным читать мысли врага, и солдаты одиннадцатой роты, по большей части мальчишки, похоже, с этим соглашались. Старбак, уверял Траслоу, был хорош.

Хлопанье крыльев заставило Траслоу поднять голову, и он увидел силуэт совы, мелькнувший на фоне луны. Траслоу решил, что птица охотилась на полях рядом с городом, а теперь возвращается к месту своего ночлега в густой чаще, находящейся над рекой на утесе Бэллс-Блафф.

Горнист взял фальшивую ноту, перевел дыхание и огласил ночь сигналом побудки. Дернувшись, Старбак проснулся, выругался, потому что пролил кофе на панталоны, и застонал от усталости.

Всё ещё стояла глубокая ночь, но Легиону следовало подняться, подготовиться покинуть их тихий дозор у реки и выступить на войну.

— Это был горнист? — спросил своего набожного сержанта лейтенант Уэнделл Холмс.

— Не могу знать, сэр, — сержант тяжело дышал, карабкаясь на Бэллс-Блафф, его серая шинель была распахнута, обнажая элегантную алую подкладку.

Эти шинели были подарком от губернатора Массачусетса, который был решительно настроен на то, чтобы полки из этого прибрежного штата находились в числе лучше всего экипированных подразделений армии федералистов.

— Вероятно, один из наших горнистов, — предположил сержант. — Может, высылает застрельщиков?

Холмс полагал, что сержант прав. Они пробирались вверх по крутой тропе, извивающейся к вершине утеса, где ждал Пятнадцатый массачусетский полк.

Склон был не настолько крутым, чтобы по нему приходилось подниматься, прибегая к помощи рук, но в темноте многие оступались, соскальзывая вниз, больно ударяясь о стволы деревьев.

Река внизу по-прежнему была поглощена туманом, из которого темным пятном проглядывал силуэт острова Гаррисона. На острове толпились люди, ожидая, пока две небольшие лодки переправят войска через последнюю полоску воды.

Лейтенант Холмс удивился, что течение оказалось сильным и норовило утащить лодку вниз по реке, в сторону далекого Вашингтона.

Гребцы ворчали, пытаясь бороться с течением, а потом лодчонка уткнулась в глинистый берег.

Полковник Ли, командующий Двадцатым массачусетским полком, столкнулся с Холмсом на вершине.

— Скоро рассвет, — бодро произнес он. — Всё в порядке, Уэнделл?

— Всё в порядке, сэр. Разве что я так голоден, что лошадь бы съел.

— Позавтракаем в Лисберге, — с энтузиазмом заявил полковник. — Ветчина, яйца, кукурузный хлеб и кофе. И свежее масло с Юга! Вот это будет дельце. И не сомневаюсь, что народец в городишке будет нас уверять, что они совсем не заодно с мятежниками, а добрые граждане, хранящие верность Дяде Сэму.

Полковник повернулся, встревоженный резким лающим звуком, ритмично повторявшимся эхом среди деревьев на вершине утеса. Этот звук, от которого кровь стыла в жилах, заставил стоящих рядом солдат быстро и настороженно оглядеться, подняв винтовки.

— Нет нужды волноваться! — призвал полковник.

— Это просто сова, — он узнал это уханье неясыти и предположил, что птица возвращается с ночной охоты с набитым мышами и лягушками животом.

— Продолжайте движение, Уэнделл! — Ли повернулся обратно к Холмсу, — вниз по этой тропе, пока не доберетесь до роты на левом фланге Пятнадцатого полка. Там остановитесь и подождёте меня.

Лейтенант Холмс повел свою роту за спинами сидевших на корточках солдат Пятнадцатого полка и остановился и освещенного луной края леса.

Перед ним теперь лежал маленький луг, усеянный темнеющими силуэтами кустов и робиний, за которым поднимался еще один черный лес.

Примерно там прошлой ночью патруль наткнулся на лагерь врага, но Холмс предположил, что напуганные солдаты легко могли перепутать в лунном свете черные тени далекого леса с силуэтами палаток.

— Вперед! — выкрикнул приказ полковник Девенс из Пятнадцатого Массачусетского, и солдаты вышли на белый от лунного света луг.

Никто в них не выстрелил, никто не бросил им вызов. Южане спали, и северяне продвигались беспрепятственно.

Взошло солнце, покрыв золотом реку и бросая алые лучи сквозь скрытые туманом деревья. Во дворах Лисберга закукарекали петухи, из колодцев вытащили полные бадьи с водой, а коровы выстроились на первую дойку.

Мастерские, закрытые в воскресный день, снова открылись, а инструменты разобрали со своих мест. За городом, в лагере бригады конфедератов, которая обороняла реку, дым от полевых кухонь просочился в свежесть осеннего утра. Костры Легиона Фалконера уже потухли, и полк неспешно покидал своё расположение.

День обещал прекрасную погоду, а поход к Кентервилю был довольно недолгим, так что восемьсот солдат неторопливо собирались, а майор Таддеус Бёрд, командующий полком, не пытался их торопить.

Вместо этого он компанейски расхаживал среди солдат, как добрый сосед, наслаждающийся утренней прогулкой.

— Боже мой, Старбак, — при виде капитана одиннадцатой роты Бёрд в изумлении остановился.

— Что с тобой случилось?

— Просто плохо выспался, сэр.

— Выглядишь, как живой мертвец! — Бёрд развеселился при мысли о испытываемом Старбаком дискомфорте. — Я когда-нибудь рассказывал о Мордехае Муре? Он был штукатуром в Фалконере.

Однажды во вторник он помер. Вдова выплакала все глаза, детишки выли, как обваренные кипятком коты, похороны назначили на субботу, полгорода оделось в траур, выкопали могилу, преподобный Мосс уже приготовился утомить нас своим обычным пустословием, но тут все услышали, как по крышке гроба кто-то скребет.

Гроб открыли, и вот он, тут как тут! Один очень озадаченный штукатур! Живехонек, как мы с тобой. Ну или как я. Но выглядел он прям как ты. Очень похоже, Нат. Как будто наполовину разложился.

— Премного благодарен, — заявил Старбак.

— Все разошлись по домам, — продолжил Бёрд свой рассказ.

— Док Билли осмотрел Мордехая. Объявил, что он проживет еще десяток лет, и, черт меня дери, он протянул ноги прямо на следующий же день. Только на сей раз действительно умер, и могилу пришлось копать заново. Доброе утро, сержант.

— Майор, — брякнул Траслоу. Траслоу был известен привычкой не называть офицеров «сэр», даже Бёрда, командира полка, которого сержант любил.

— Вы, конечно же, помните Мордехая Мура, Траслоу?

— Да уж конечно, черт возьми. Этот сукин сын не смог бы как следует положить штукатурку даже ради спасения собственной шкуры. Мы с отцом переделывали за него половину дома Коттона. И нам так за это и не заплатили.

— Что ж, в таком случае гильдия строителей только выиграла с его смертью, — с горечью произнес Бёрд.

Дятел Бёрд был высоким, нескладным и тощим, как скелет, человеком, служившим раньше школьным учителем в Фалконере, где полковник Вашингтон Фалконер, самый крупный землевладелец округа Фалконер и муж сестры Бёрда, и основал Легион.

Фалконер был ранен при Манассасе и теперь находился в Ричмонде, оставив Бёрда командовать полком. Учитель, вероятно, был последним человеком, которого можно было счесть пригодным для военной службы по всему округу Фалконер, если не по всей Виргинии, и получил назначение майором благодаря мольбам своей сестры, занявшись в полку бумажной работой, но неожиданно косматый учитель стал эффективным и уважаемым офицером.

Солдаты его любили, может, потому что чувствовали его величайшее сострадание к человеческим ошибкам. Бёрд тронул Старбака за локоть.

— На пару слов, — попросил он, оттащив юношу в сторону от одиннадцатой роты.

Старбак отошел с Бёрдом на луг, покрытый бледными круглыми пятнами, показывающими, где располагались немногочисленные палатки полка.

Между выбеленными кругами темнели мелкие опаленные клочки земли, указывающие на местонахождение костров, а за этими шрамами виднелись круги большего размера — там, где офицерские лошади выщипали траву в тех пределах, которые позволяли им веревки.

Старбак подумал, что хоть Легион и покинет это место, эти отметины останутся здесь еще многие дни, как свидетельство их существования.

— Так ты принял решение, Нат? — спросил Бёрд. Он любил Старбака, и голос был наполнен теплотой. Он предложил юноше дешевую темную сигару, взял одну себе, а потом чиркнул спичкой, чтобы закурить.

— Я остаюсь с полком, сэр, — ответил Старбак, затянувшись.

— Я надеялся на этот ответ, — заявил Бёрд. — Несмотря ни на что. Он затянулся, вглядываясь в сторону Лисберга, над которым вился тонкий утренний дымок.

— Хороший будет денек, — отметил майор. Послышался далекий треск винтовки, но ни Бёрд, ни Старбак не обратили на него никакого внимания. Редко когда поутру никто не охотился.

— И мы не знаем, действительно ли полковник собирается возглавить Легион? — поинтересовался Старбак.

— Мы ничего не знаем, — заметил Бёрд. — Солдаты, как дети, — живут в естественном состоянии сознательного невежества. Но риск есть.

— Вы тоже рискуете, — подчеркнул Старбак.

— Твоя сестра не замужем за полковником, — так же подчеркнуто отозвался Бёрд, — что делает тебя, Нат, гораздо более уязвимым, чем я. Позволь напомнить, Нат, что ты оказал этому миру услугу, прикончив будущего зятя полковника, и, несмотря на то, что небеса со всеми своими ангелами возрадовались этому событию, сомневаюсь, что Фалконер тебя уже простил.

— Но, сэр, — невыразительно пробормотал Старбак.

Он не любил, когда ему напоминали о смерти Итана Ридли. Старбак убил Ридли в неразберихе сражения, убеждая самого себя, что то был акт самозащиты, хотя, нажимая на курок, он знал, что вынашивал в своем сердце это убийство, и знал, что никакие рациональные объяснения не сотрут этого грех из той огромной книги, в которой на небесах ведется список всех его прегрешений.

Полковник Фалконер наверняка никогда не простит Старбака.

— Но всё равно я бы предпочел остаться в полку, — сказал Старбак Бёрду.

Он был чужаком в чужой стране, северянином, сражающимся против Севера, и Легион Фалконера стал его новым домом. Легион кормил его, одевал и дал ему близких друзей.

Это также было место, где он узнал, какое дело получается у него лучше всего, и с томлением юности, стремящейся к высоким жизненным целям, Старбак решил, что его судьба — стать одним из офицеров Легиона. Старбак принадлежал ему.

— В таком случае, удачи нам обоим, — заявил Бёрд, подумав, что удача им обоим понадобится, если его подозрения окажутся верными, и приказ выступить к Кентервилю являлся частью попытки Вашингтона Фалконера вернуть Легиона под свое командование.

Вашингтон Фалконер, несмотря ни на что, был человеком, создавшим Легион Фалконера, назвав его своим именем, снабдив лучшей амуницией, которую мог купить за свои деньги, а потом отправившийся с ним сражаться на берегах реки Булл-Ран.

Фалконер с сыном были ранены в том сражении и отправились назад в Ричмонд, где их чествовали как героев, хотя, по правде говоря, Вашингтона Фалконера и близко не было рядом с Легионом, когда тот отражал атаку превосходящих сил янки.

Был слишком поздно поставить всё на свои места — Виргиния, да и вообще весь Юг, считали Фалконера героем и требовали назначить его командующим бригадой, а если это случится, Бёрд знал, что герой наверняка будет ожидать, что его собственный Легион станет сердцем этой бригады.

— Но ведь еще нет точных сведений, что сукин сын получит свою бригаду? — спросил Старбак, безнадежно пытаясь подавить огромный зевок.

— Ходят слухи, что вместо этого ему предложат дипломатический пост, — согласился Бёрд, — и это бы подошло ему гораздо больше, потому что мой зять обладает природным даром с удовольствием лизать зады всяким принцам и прочим владыкам, но в газетах твердят, что он должен стать генералом, а чего хотят газеты, то обычно делают политики. Это проще, чем иметь собственные мысли в голове, видишь ли.

— Я рискну, — сказал Старбак. Он мог бы присоединиться к штабу генерала Натана Эванса и расположиться в лагере близ Лисберга, где Эванс командовал сборной бригадой конфедератов, обороняющей берег реки. Старбаку нравился Эванс, но он предпочел остаться в Легионе.

Легион был его домом, и он даже представить себе не мог, как высшее командование Конфедерации может произвести Вашингтона Фалконера в генералы.

В лесу, лежащем в трех милях к северу-западу, послышался еще один выстрел из винтовки. Этот звук заставил Бёрда обернуться, нахмурившись.

— Кто-то весьма энергичен, — неодобрительно заметил он.

— Перестрелка дозорных? — предположил Старбак. За последние три месяца часовые нередко сталкивались друг с другом у реки, и хотя большую часть времени вели себя дружелюбно, периодически какой-нибудь новый и энергичный офицер пытался спровоцировать войну.

— Вероятно, просто дозорные, — согласился Бёрд, а потом снова обернулся, потому что подошел старшина Проктор, чтобы доложить о том, что сломавшуюся у фургона ось, из-за которой поход Легиона откладывался, починили. — Это означает, что мы готовы, старшина? — спросил Бёрд.

— Готовы, как как это обычно бывает, полагаю, — Проктор был мрачным и подозрительным человеком, вечно опасающимся какого-нибудь несчастья.

— Тогда давайте отправляться! Давайте отправляться! — обрадовался Бёрд, зашагав в сторону Легиона, когда раздался еще один залп, только на сей раз выстрелы были не из дальнего леса, а с дороги к востоку.

Бёрд запустил тонкие пальцы в длинную всклокоченную бороду.

— И что вы думаете? — спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно, и даже не побеспокоившись внятно произнести вопрос.

— Может? — продолжал Бёрд с нарастающим возбуждением, а потом эхо нового залпа отразилось от утесов на северо-западе, и Бёрд задергал головой взад-вперед, что было его привычным жестом, когда он чему-то радовался.

— Думаю, нам придется немного подзадержаться, мистер Проктор. Мы подождем! — щелкнул пальцами Бёрд. — Кажется, — сказал он, — Господь и мистер Линкольн послали нам сегодня другое занятие. Мы подождем.

Продвигающиеся массачусетские войска вышли на мятежников случайно, наткнувшись на пикет из четырех человек, жавшихся в лощине в лесу вниз по склону.

Напуганные мятежники выстрелили первыми, заставив солдат из Массачусетса отпрянуть обратно за деревья. Пикет мятежников побежал в противоположном направлении, чтобы найти командира роты, капитана Даффа, который сначала послал сообщение генералу Эвансу, а потом повел сорок солдат своей роты в сторону леса на вершине утеса, где у деревьев теперь показались рассеявшиеся застрельщики янки. Прибывали всё новые северяне, их было столько, что Дафф сбился со счета.

— Там просто куча этих сучьих детей, — брякнул один из солдат, пока капитан Дафф выстраивал людей за зигзагообразной изгородью, приказывая стрелять.

Изгородь покрылась дымками, а пули засвистели верх по склону. В двух милях позади Даффа, в Лисберге, услышали стрельбу, и кто-то догадался побежать к церкви и позвонить в колокол, чтобы вызвать милицию.

Но только вряд ли милиция могла бы вовремя собраться и прийти на помощь капитану Даффу, который только сейчас начинал понимать, насколько противник превосходит его в численности.

Он был вынужден отступить вниз по склону, когда рота северян стала угрожать его левому флангу, и это отступление янки приветствовали криками и залпом из ружей.

Сорок солдат Даффа упрямо продолжали стрелять и по мере отступления. Они выглядели потрепанными и были одеты частично в желто-коричневую[3], а частично в грязно-серую форму, но значительно превосходили в меткости стрельбы северян, вооруженных, главным образом, гладкоствольными ружьями.

Обмундирование солдат было огромной головной болью для массачусетской армии, но винтовок на всех не хватило, так что Пятнадцатый массачусетский полк полковника Девенса сражался ружьями восемнадцатого столетия. Никого из людей Даффа не задело, а их собственные пули медленно, но верно прореживали ряды застрельщиков-северян.

Двадцатый массачусетский пришел на помощь своим соседям по прибрежному штату. У всех солдат этого полка имелись винтовки, и их более меткая стрельба вынудила Даффа отступить еще дальше по длинному склону.

Его сорок солдат отошли за изгородь на поле, где стояли копны овса. В полумиле отсюда не было других укрытий, а Дафф не хотел отдавать янки слишком много пространства, так что остановил солдат посередине поля и велел им сдержать ублюдков.

Противник во много раз превосходил силы Даффа, но они были выходцами из округов Пайк и Чикасо, что, по мнению Даффа, делало их получше других американских солдат.

— Думаю, нам придется преподать этой кучке черножопого мусора урок, ребята, — заявил Дафф.

— Нет, капитан! Это наши! — выкрикнул предупреждение один из солдат, указав на край леса, откуда только что появилась рота в серых мундирах.

Дафф в ужасе уставился туда. Он стрелял в своих? Двигающиеся вперед солдаты были одеты в длинные серые шинели. Ведущий их офицер расстегнул шинель и держал в руке саблю, которой по мере продвижения срезал траву, будто просто прогуливается по сельской местности.

Дафф ощутил, что его вся его уверенность и воинственность улетучились. Во рту пересохло, в животе бурлило, а мышцы прямой кишки пришли в движение.

Стрельба вдоль склона прекратилась, как только одетая в серое рота выступила вниз по полю овса. Дафф поднял руку и прокричал незнакомцам:

— Стоять!

— Свои! — отозвался один из серомундирников.

Их рота состояла из шестидесяти или семидесяти человек, а на винтовках были закреплены длинные сверкающие штыки.

— Стоять! — повторил Дафф.

— Свои! — отозвался офицер. Дафф заметил в их лицах нервозность. У одного солдата подергивалась щека, а другой смотрел куда-то вбок, на усатого сержанта, твердым шагом маршировавшего во фланге продвигавшейся роты.

— Стоять! — заорал Дафф. Один из его солдат сплюнул на жнивье.

— Свои! — снова закричали северяне. Распахнутая шинель их офицера обнажала алую подкладку, но Дафф не мог разглядеть цвет униформы, потому что солнце находилась за спинами чужаков.

— Они никакие не свои, кэп! — сказал один из солдат. Хотел бы Дафф чувствовать такую же уверенность. Господь небесный, но, предположим, что это и правда друзья? Не готовится ли он совершить убийство?

— Я приказываю вам остановиться! — выкрикнул он, но идущие вперед солдаты не подчинились, и тогда Дафф скомандовал своей роте прицелиться. Сорок винтовок взметнулись к сорока плечам.

— Свои! — повторил северянин. Теперь оба подразделения находились в пятидесяти ярдах, и Дафф слышал, как ботинки северян хрустят и шаркают по овсяной соломе.

— Никакие они не свои, кэп! — настаивал солдат из Миссисипи, и как раз в этот момент офицер атакующих споткнулся, и Дафф четко различил цвет формы под синей шинелью с алой подкладкой. Она была синей.

— Пли! — заорал Дафф, и выстрелы южан затрещали, словно горящий сахарный тростник, а северяне заголосили, когда пули нашли свою цель.

— Пли! — приказал северянин, и пули янки засвистели в обратном направлении через дымную завесу.

— Продолжать стрельбу! — Дафф опустошил свой револьвер в пелену порохового дыма, которая уже заслонила поле. Его солдаты укрылись за копнами овса и перезаряжали оружие.

Северяне делали то же самое, кроме одного солдата, корчащегося в крови. Справа от Даффа появились новые янки, и другие, выше по склону, но он не беспокоился о них.

Он решил устроить позицию именно здесь, прямо посередине поля, и теперь ему предстояло драться с мерзавцами не на жизнь, а на смерть.

В шести милях отсюда, у парома Эдвардса, всё больше северян пересекали Потомак, отрезав основную дорогу, ведущую в Кентервиль. Натан Эванс, зажатый между двумя вторгшимися группировками, решил не поднимать чрезмерную тревогу.

— Может, кто-то пытается меня надуть, пока другие хотят поиметь, разве не так это делается, Бостон?

«Бостоном» он называл Старбака. Они познакомились в битве при Манассасе, где Эванс спас Конфедерацию, сдерживая атаку северян, пока мятежники передислоцировались.

— Вруны, воры, распевающие гимны черножопые говнюки, — продолжал Эванс, очевидно, имея в виду всю армию северян. Он прискакал с приказом Легиону Фалконера остаться на месте, но обнаружил, что Таддеус Бёрд уже его опередил, отменив отъезд полка.

Теперь Эванс напряг слух, пытаясь по интенсивности ружейной стрельбы определить, какая из группировок представляет наибольшую опасность. Церковный колокол в Лисберге по-прежнему звонил, вызывая милицию.

— Так ты останешься с нами, Бостон? — отметил Эванс.

— Мне нравится быть ротным офицером, сэр.

Эванс что-то прорычал, хотя Старбак не был уверен, что этот сквернослов-коротышка из Южной Каролины расслышал его ответ. Эванс переключил внимание на конкурирующие друг с другом залпы двух атак северян.

Отто, его ординарец-немец, чья главная обязанность заключалось в том, чтобы таскать бочонок с виски, к которому генерал постоянно прикладывался, также прислушивался к стрельбе, так что головы обоих в унисон раскачивались туда-сюда.

Эванс остановился первым и щелкнул пальцами, потребовав глоток виски. Он осушил оловянную кружку и снова перевел взгляд на Бёрда.

— Вы останетесь здесь, Дятел. Будете моим резервом. Не думаю, что говнюков так уж много, для этого они производят маловато шума, так что, может, нам нужно просто не двигаться с места, если не сможем дать ублюдкам по носу. Прихлопнуть несколько янки — неплохое начало недели, а? — засмеялся он.

— Конечно, если я ошибаюсь, к ночи мы все будем в могилах. Поехали, Отто! — Эванс пришпорил лошадь и галопом помчался обратно, в сторону защищенного земляной насыпью укрепления, где располагался его штаб.

Старбак взобрался в фургон, нагруженный сложенными палатками, и завалился спать, пока солнце не прогнало с реки туман, высушив росу на полях. Всё больше войск северян пересекало реку, карабкаясь на утес и скапливаясь в лесу.

Генерал Стоун, командующий силами федералистов, прикрывающими Потомак, решил направить к переправе еще больше сил, разослав приказы, чтобы нападавшие не просто заняли Лисберг, а прочесали весь округ Лауден.

Если мятежники ушли, приказал Стоун, то янки должны занять всю зону, но если разведчики наткнутся на серьезные силы конфедератов, то войска северян могут отойти за реку, захватив с собой как можно больше конфискованного провианта.

Стоун направил артиллерию, чтобы поддержать наступающие войска огнем, но также совершенно определенно заявил, что решение о том, задержаться ли в Виргинии, остается за человеком, которого он поставил во главе всей операции северян.

Этим человеком был полковник Нед Бейкер — высокий, гладковыбритый седой политик с хорошо подвешенным языком.

Калифорнийский адвокат, сенатор Соединенных Штатов от Орегона, Бейкер являлся одним из ближайших друзей президента Линкольна, настолько близким, что Линкольн назвал в честь сенатора своего второго сына.

Бейкер был импульсивным, эмоциональным и добросердечным человеком, и от его прибытия к переправе по рядам солдат 15-го массачусетского полка, еще ожидающих вместе с полком Таммани из Нью-Йорка на мэрилендской стороне реки, прошла дрожь возбуждения.

Собственный полк Бейкера, Первый калифорнийский, теперь тоже присоединился к вторжению. Полк набрали в Нью-Йорке, но состоял он из людей, имеющих тесные связи с Калифорнией. Их сопровождала также четырнадцатифунтовая пушка с Род-Айленда и пара гаубиц с расчетами из солдат регулярной армии США.

— Переводите всех через реку! — энергично прокричал Бейкер. — Всех до последнего человека, включая пушки!

— Мне нужно больше лодок, — предупредил сенатора полковник из полка Таммани.

— Тогда найдите их! Постройте! Украдите! Притащите дерево гофер[4] и постройте ковчег, полковник. Найдите прекрасную женщину, и пусть ее лицо отправит в путь тысячи кораблей[5], но давайте поторопимся на пути к славе, ребята! — полковник вышагивал по берегу, прислушиваясь к стаккато стрельбы, звучащей с противоположного берега реки.

— Мятежники умирают, ребята! — Так давайте же отправим на тот свет еще нескольких!

Полковник полка Таммани попытался спросить сенатора, что должен делать полк, прибыв на виргинский берег, но Бейкер отмахнулся от вопроса.

Ему было плевать, было ли это просто налетом или историческим вторжением, которое послужит началом оккупации Виргинии, он знал лишь, что у него есть три артиллерийских батареи и четыре полка превосходных, хотя и не нюхавших крови солдат, что давало ему всё необходимое для того, чтобы предоставить президенту Линкольну и стране ту победу, в которой они так нуждались.

— На Ричмонд, ребята! — выкрикивал Бейкер, протискиваясь между солдатами на берегу.

— На Ричмонд, и пусть дьявол не пожалеет их души! За Союз, ребята, вперед, за Союз! Выкрикнем же наш боевой клич!

Они закричали достаточно громко, чтобы заглушить звуки беспорядочной ружейной стрельбы с противоположного берега реки, где позади лесистого утеса между копнами овса стелился пороховой дым и началась долгая жатва смерти этого дня.

Глава вторая

Майор Адам Фалконер прибыл в распоряжение Легиона Фалконера, едва перевалило за полдень.

— Янки на главной дороге. Они преследовали меня! — он выглядел довольным, словно бешеная езда последних минут была увеселительной прогулкой по пересеченной местности, а не отчаянным бегством от непреклонного врага.

Его лошадь, прекрасный жеребец с конюшни Фалконера, была вся взмылена, раздраженно прядала ушами и продолжала делать нервные шажки в сторону, которые Адам инстинктивно одергивал.

— Дядя! — сердечно приветствовал он майора Бёрда, после чего немедленно повернулся к Старбаку. Они дружили уже три года, но уже несколько недель не видели, и Адам бросился к нему с неподдельной радостью. — Ты выглядишь заспанным, Нат.

— Он был на молитве прошлой ночью, — прервал его сержант Траслоу таким кислым тоном, что никто кроме него и Старбака не догадался бы, что он шутит, — молился до трех утра.

— Молодец, Нат, — тепло сказал Адам, повернув жеребца к Таддеусу Бёрду. — Ты слышал, что я сказал, дядя? Там янки на дороге!

— Мы слышали, что они там, — как бы мимоходом ответил Бёрд, словно непутевые янки были такой же предсказуемой деталью осеннего пейзажа, что и перелетные птицы.

— Эти негодяи стреляли в меня, — Адам, казалось, был удивлен, что такая наглость может иметь место в военное время.

— Но мы убежали от них, не так ли, мальчик? — он похлопал своего взмыленного жеребца по шее, а затем, соскочив с седла, передал поводья Роберту Декеру, солдату из роты Старбака.

— Выгуляешь его немного, Роберт?

— С удовольствием, мистер Адам.

— Да, и не позволяй ему пока напиться. До тех пор, пока не остынет, — напутствовал Адам Декера, а затем объяснил дяде, что на рассвете он выехал из Кентервиля, рассчитывая встретить Легион на дороге.

— Я не мог вас найти, поэтому продолжал ехать, — весело рассказывал Адам. При ходьбе он слегка прихрамывал — следствие пули, полученной им в битве при Манассасе, но рана хорошо зажила, и хромота почти не была заметна.

Адам, в отличие от отца, Вашингтона Фалконера, находился в самой гуще схватки при Манассасе, хотя за несколько недель до этого его терзала неоднозначность моральной стороны войны, и он даже сомневался, сможет ли вообще принять участие в военных действиях.

После битвы, пока он поправлялся в Ричмонде, Адама повысили до звания майора, и он получил назначение в штаб генерала Джозефа Джонстона.

Генерал был одним из многих конфедератов, которые ошибочно считали, что Вашингтон Фалконер помог остановить неожиданную атаку северян на Манассас, и повышение сына, как и его назначение в штаб, являлось данью уважения отцу.

— Ты привез приказы? — в свою очередь спросил Адама Бёрд.

— Только себя собственной персоной, дядя. Слишком уж хорош этот день, чтобы торчать за бумагами у Джонстона, вот потому я и приехал. Хотя и совсем не ожидал вот этого, — Адам повернулся и прислушивался к ружейной стрельбе, доносившейся из дальнего леса.

Ружейный огонь теперь почти не затихал, хотя это и не было похоже на треск битвы. Напротив, это был методичный, механический звук, исходя из которого можно было предположить, что стороны обменивались выстрелами только потому, что от них этого ждали, а не пытаясь причинить друг другу урон.

— Что происходит? — спросил Адам.

Майор Таддеус Бёрд объяснил, что две группы янки перешли реку. Адам уже встретился с одной из вторгнувшихся групп, тогда как другая заняла высоту у острова Гаррисона.

Никто точно не был уверен, чего добивались янки своим двойным вторжением. Ранее казалось, что они пытаются захватить Лисберг, но всего лишь одна рота миссисипцев повернула вспять продвижение федералистов.

— Парень по фамилии Дафф, — рассказывал Адам Бёрду, — остановил мерзавцев. Выстроил своих ребят посреди пустого поля и обменивался с ними выстрелами, и черт меня подери, если они не удирали вверх по склону, как стадо испуганных овец! Рассказ о схватке Даффа обошел всю бригаду Эванса, наполнив их гордостью за несокрушимость южан.

Остатки батальона Даффа и сейчас оставались на том же месте, держа янки прижатыми к лесу на вершине утеса.

— Ты должен рассказать Джонстону о Даффе, — предложил Адаму Бёрд.

Но Адама, похоже, не интересовал героизм миссисипцев.

— А ты, дядя, что ты собираешься делать? — спросил он вместо этого.

— Ждать приказы, конечно же. Полагаю, Эванс не знает, куда нас послать, и ждет, чтобы понять, какая из группировок янки наиболее опасна. Как только это прояснится, мы пойдем и разобьем чьи-то головы.

Адам вздрогнул от тона своего дяди. Прежде чем присоединиться к Легиону и неожиданно стать старшим офицером, Таддеус Бёрд был школьным учителем, сардонически высмеивавшим как военное дело, так и саму войну, но одно сражение и несколько месяцев на должности командующего превратили дядю Адама в гораздо более мрачного человека.

При нем осталось его остроумие, но теперь оно приобрело грубоватый оттенок, признак того, по мнению Адам, как война изменила всё к худшему. Тем не менее, временами Адам гадал, неужели лишь он один осознает, как ожесточает и разрушает война всё, к чему прикасается.

Его товарищи, адъютанты в ставке армии, получали удовольствие от войны, рассматривая ее как спортивное соревнование, награду в котором получат самые рьяные игроки.

Адам миролюбиво выслушивал подобные напыщенные речи, зная, что любое проявление его настоящих взглядов будет встречено в лучшем случае с презрением, а в худшем — обвинением в малодушии и трусости.

Тем не менее, Адам не был трусом. Он просто верил, что война — это несчастье, порожденное глупостью и гордостью, поэтому он лишь исполнял свои обязанности, скрывая истинные чувства, и жаждал мира, хотя как долго он сможет выносить свое притворство и двуличие, он не знал.

— Будем надеяться, что ничью голову сегодня не разобьют, — сказал он дяде. — Слишком прекрасен этот день для убийств, — Адам обернулся, когда повар одиннадцатой роты снял котелок с огня.

— Это обед?

В полдень на обед был куш[6]: тушеная говядина, свиной жир и кукурузный хлеб в сопровождении пюре из отварного картофеля и яблок.

В округе Лауден, где фермы были богаты урожаем, а солдат Конфедерации не так уж много, еда была в изобилии. В Кентервиле и Манассасе, по словам Адама, с припасами дела обстояли намного хуже.

— У них даже кофе закончился в прошлом месяце! Я думал, будет мятеж.

Потом он с напускным весельем выслушал рассказ Роберта Декера и Амоса Танни о замечательном набеге Старбака за кофе.

Они перешли реку ночью и отшагали пять миль через леса и поля, чтобы ограбить маркитантские склады на краю лагеря северян.

Восемь человек пошли вместе со Старбаком, и все восемь вернулись назад, единственным заметившим их северянином оказался сам маркитант, торговец, зарабатывающий себе на жизнь, продавая солдатские предметы роскоши. Маркитант, спавший среди своих товаров, поднял тревогу и выхватил револьвер.

— Бедняга, — сказал Адам.

— Бедняга? — Старбак был против проявления его другом жалости. — Да он пытался пристрелить нас!

— И что же ты сделал?

— Перерезал ему глотку, — ответил Старбак. — Видишь ли, не хотелось всполошить весь лагерь выстрелом.

Адама передернуло.

— Ты убил человека из-за каких-то кофейных зерен?

— Плюс немного виски и сушенных персиков, — с воодушевлением добавил Роберт Декер. — Тамошние газеты посчитали, что это были сочувствующие отступникам. Партизаны, вот как они нас назвали. Партизаны! Нас!

— А на следующий день мы продали десять фунтов кофе дозорным янки на другой стороне реки! — гордо добавил Амос Танни. Адам слегка улыбнулся, а затем отказался от предложенной ему кружки кофе, заявив, что предпочитает обычную воду.

Он сидел на земле и слегка морщился, когда переносил вес на свою раненную ногу. У него было такое же, как и у отца широкое лицо, небольшая квадратно подстриженная бородка и голубые глаза.

Это было лицо, как всегда думал Старбак, неподдельной честности, хотя казалось, что в эти дни Адам потерял свое прежнее чувство юмора, сменив его постоянной тревогу обо всех мировых проблемах. После трапезы двое друзей прошлись по краю луга на восток.

Сделанные из дерева и травы землянки Легиона все еще стояли на своих местах, выглядя, как покрытые дерном свинарники. Старбак, притворявшийся, что слушает рассказы своего друга о штабной жизни, на самом деле думал о том, как же ему нравилось жить в этих землянках.

Когда он ложился спать, то чувствовал себя как зверь в логове — надежно. Его старая спальня в Бостоне со стеновыми панелями из дуба и широкими сосновыми досками пола, газовыми покрывалами и внушительными книжными полками казалась теперь мечтой, чем-то из другой жизни.

— Удивительно, но мне нравится находиться в стесненных обстоятельствах, — вслух произнес он.

— Ты слушал, что я тебе говорил? — спросил Адам.

— Извини, замечтался.

— Я говорил о Макклелане, — сказал Адам.

— Все сходятся во мнении, что он гений. Даже Джонстон говорит, что он действительно был самым умным парнем во всей прежней армии штатов. — Адам говорил с воодушевлением, словно Макклелан был командующим армией южан, а не лидером Потомакской армии северян.

Адам глянул направо, потревоженный неожиданным крещендо в звуке ружейной пальбы, доносившейся из леса над рекой.

Последний час стрельба была беспорядочной, но теперь усилилась до непрерывного треска, похожего на звук горящей сухой древесины. Бешеная стрельба продолжалась приблизительно полминуты, а затем снова притихла до спокойного и монотонного рокота.

— Скоро они должны будут переправиться обратно в Мэриленд! — гневно сказал Адам, словно его задевало за живое упорство янки в стремлении закрепиться на этом берегу реки.

— Так расскажи мне поподробней про Макклелана, — попросил Старбак.

— Его ждет блестящее будущее, — оживленно ответил Адам.

— Видишь ли, такое случается на войне. Старики начинают сражения, а затем их сменяет молодежь с новыми идеями. Говорят, Макклелан — новый Наполеон, Нат, помешанный на порядке и дисциплине.

Адам остановился, очевидно забеспокоившись, что, может быть, слишком уж увлеченно рассказывал о новом генерале противника.

— Ты действительно перерезал человеку глотку из-за кофе? — неуклюже спросил он.

— Это было не совсем хладнокровным убийством, как его описал Декер, — ответил Старбак.

— Я пытался заставить его умолкнуть, не причинив вреда. Я не хотел его убивать.

На самом деле в тот момент он был до смерти перепуган, дрожал и запаниковал, но он знал, что безопасность его людей зависела от молчания маркитанта. Адам скорчил гримасу.

— Не могу себе представить, как можно убить человека ножом.

— Ну, я и сам не мог себе представить, что мне придется это делать, — признался Старбак, — но Траслоу заставил меня попрактиковаться на свиньях, и это не так уж сложно, как ты себе представляешь.

— Боже мой, — прошептал Адам. — На свиньях?

— Только на молодых, — объяснил Старбак. — Их невероятно трудно убить. Кажется, что Траслоу делает это так легко, но он всё делает легко с виду.

Адам размышлял над идеей попрактиковаться в умении убивать, будто это было издержками военного дело. Это выглядело так драматично.

— Разве ты не мог просто оглушить несчастного? — спросил он. В ответ Старбак засмеялся:

— Я должен был убедиться, понимаешь? Конечно, мне пришлось поступить именно так! Жизнь моих людей зависела от его молчания, а нужно всегда заботиться о своих людях. Это главное правило воинского дела.

— И этому тебя научил Траслоу? — спросил Адам.

— Нет, — Старбак был удивлен вопросом. — Разве это правило не очевидно?

Адам промолчал. Он размышлял, и уже не в первый раз, о том, насколько они были непохожи. Они познакомились в Гарварде, где, казалось, нашли в друг друге те качества, которых не доставало каждому.

Старбак был импульсивен и непостоянен, Адам же вдумчив и старателен; Старбак был рабом своих желаний, тогда как Адам отчаянно пытался следовать жестким правилам своей суровой совести.

И всё же, несмотря на эти различия, их дружба крепла, перенеся даже напряженность в отношениях, последовавшую за битвой при Манассасе.

Отец Адама в Манассасе ополчился против Старбака, и тот теперь поднял эту деликатную тему, спросив, считает ли Адам, что его отцу поручат командование бригадой.

— Джо хотел бы, чтобы он получил бригаду, — неуверенно произнес Адам. «Джо» был Джозефом Джонстоном, камандующим армией конфедератов в Виргинии.

— Но президент не особо прислушивается к Джо, — продолжал Адам, — он больше ценит мнение Бабули Ли.

Генерал Роберт Ли начал войну с раздутой репутацией, но заслужил прозвище «Бабуля» после неудачной мелкой стычки на западе Виргинии.

— А Ли не хочет продвижения твоего отца? — взбодрился Старбак.

— Так мне сказали, — подтвердил Адам. — Ли, очевидно, полагает, что отца следует послать на переговоры в Англию, — улыбнулся Адам, — а мама считает, что это великолепная идея. Думаю, даже ее недомогание испарится, когда она сможет выпить чаю с королевой.

— Но твой отец хочет получить бригаду?

Адам кивнул.

— И забрать обратно Легион, — прибавил он, совершенно точно зная, почему его друг поднял эту тему. — А если он его получит, Нат, то потребует твоей отставки. Полагаю, он всё ещё убежден, что ты убил Итана, — Адам говорил о смерти человека, который должен был жениться на его сестре.

— Итана убил снаряд, — настаивал Старбак.

— Отец этому не верит, — печально заявил Адам, — и никогда не позволит себя в этом убедить.

— Тогда буду надеяться, что твой отец отправится в Англию пить чай с королевой, — беспечно заявил Старбак.

— Потому что ты и правда намерен остаться в Легионе? — спросил Адам с ноткой удивления.

— Мне здесь нравится. И я им нравлюсь, — Старбак говорил с легкостью, пытаясь скрыть свою пылкую привязанность к Легиону.

Адам сделал несколько шагов молча, а вдалеке всё громыхала стрельба, будто на какой-то другой войне.

— Твой брат, — неожиданно заявил Адам, а потом замолчал, словно подозревая, что переходит к скользкой теме.

— Твой брат, — снова начал он, — до сих пор надеется, что ты вернешься на Север.

— Мой брат? — Старбак не мог скрыть удивления. Его старший брат Джеймс был взят в плен в битве при Манассасе и теперь содержался в Ричмонде.

Старбак послал Джеймсу в подарок книги, но не попросил увольнительную, чтобы его навестить. Он находил любые встречи с членами семьи слишком болезненными.

— Ты его видел?

— Лишь выполняя свой долг, — подтвердил Адам и объяснил, что в его обязанности входило составление списков пленных офицеров для взаимного обмена между Севером и Югом.

— Иногда я посещаю тюрьму в Ричмонде, — продолжал Адам, — и видел Джеймса на прошлой неделе.

— Как он?

— Похудел, очень бледен, но надеется, что его освободят в обмен на северян.

— Бедняга Джеймс, — Старбак не мог представить своего тревожного и педантичного брата военным. Джеймс был очень хорошим адвокатом, но всегда ненавидел неопределенность и авантюры, а именно это компенсировало опасности и дискомфорт войны.

— Он беспокоится за тебя.

— А я беспокоюсь за него, — небрежно повторил Старбак, надеясь избежать неизбежной, как он предполагал, проповеди со стороны своего друга.

— Он наверняка обрадуется, что ты посещаешь молитвенные чтения, — пылко заявил Адам. — Он беспокоится за твою веру. Ты ходишь в церковь каждую неделю?

— Когда могу, — ответил Старбак, а потом решил, что лучше сменить тему. — А ты? Ты-то сам как?

Адам улыбнулся, но ответил не сразу. Он покраснел, а потом рассмеялся. У него явно было полно новостей, которые он стеснялся выложить вот так сразу, но хотел, чтобы из него их вытянули.

— У меня всё действительно прекрасно, — заявил он, приглашая к продолжению. Старбак совершенно точно понял эту интонацию.

— Ты влюбился.

Адам кивнул.

— Думаю, что, наверное, так оно и есть, — он говорил так, будто сам себе не верил. — Да. Правда.

Застенчивость Адама наполнила Старбака нежностью и радостью.

— Ты собираешься жениться?

— Думаю, что да. Мы так думаем, но не сейчас. Мы полагаем, что должны подождать до конца войны, — лицо Адама по-прежнему пылало, но неожиданно он рассмеялся, чрезвычайно довольный собой, и расстегнул карман кителя, как будто чтобы вытащить фотокарточку возлюбленной.

— Ты даже не спросил, как ее зовут.

— И как ее зовут? — послушно поинтересовался Старбак, а потом отвернулся, потому что стрельба снова загрохотала с безумным неистовством.

Над лесом теперь показалась тонкая пелена порохового дыма, этот прозрачный флаг сражения, который сгустится, превратившись в плотный туман, если ружья продолжат стрелять с той же интенсивностью.

— Ее зовут…, - начал Адам, но потом запнулся, потому что за его спиной по дерну громко стукнули копыта.

— Сэр! Мистер Старбак, сэр! — позвал чей-то голос, Старбак оглянулся и увидел Роберта Декера, скачущего по полю на жеребце Адама. — Сэр! — он возбужденно махал рукой Старбаку. — Мы получили приказ, сэр! Получили приказ! Мы выступим и будем с ними драться, сэр!

— Слава Богу, — отозвался Старбак и побежал назад, к своей роте.

— Ее зовут Джулия, — сказал в пустоту Адам, нахмурившись в сторону спины своего друга. — Ее зовут Джулия.

— Сэр? — озадаченно спросил Декер. Он спрыгнул из седла и подал поводья Адаму.

— Ничего, Роберт, — Адам взял поводья. — Ерунда. Иди к своей роте, — он смотрел, как Нат кричал на солдат одиннадцатой роты, видя, как они возбужденно зашевелились от перспективы отправиться убивать других.

Он застегнул карман, чтобы не выпала фотография его девушки в кожаной рамке, а потом взобрался в седло, чтобы присоединиться к Легиону своего отца, который направлялся на свое второе сражение. На тихих берегах Потомака.

Две переправы янки были разделены пятью милями, и генерал Натан Эванс пытался решить, какая из групп таила в себе наибольшую угрозу для его бригады.

Восточная переправа отрезала его от главной дороги, и тактически выглядела серьезней, так как угрожала его линиям коммуникации со ставкой генерала Джонстона в Кентервиле, но янки не посылали подкреплений горстке людей и пушек, которую перебросили туда из-за реки, тогда как все больше донесений сообщали о том, что пехота пересекает реку у острова Гаррисона, отправляясь далее по крутому склону к покрытой лесом вершине Бэллс-Блафф.

И именно там, решил Эванс, противник и готовит удар, и именно туда теперь он направил оставшуюся часть своих миссисипцев и два виргинских полка. 8-ой Виргинский он отправил к ближней стороне Бэллс-Блафф, а Бёрду приказал занять дальнюю западную сторону.

— Идите через город, — велел Эванс Бёрду, — встаньте слева от миссисипских ребят. И разберитесь с этими подонками янки.

— С удовольствием, сэр, — Бёрд отвернулся и громко выкрикнул приказы.

Ранцы и скатки солдат остались в обозе под охраной небольшой группы, тогда как все остальные легионеры выступили на запад с винтовкой, шестьюдесятью фунтами боеприпасов и тем дополнительным оружием, которое каждый выбрал сам. Летом, когда они впервые отправились на войну, солдаты были увешаны ранцами и заплечными мешками, флягами и патронташами, одеялами и непромокаемыми ковриками, длинными охотничьими ножами и револьверами, штыками и винтовками, вдобавок всевозможными личными вещами, которые семья могла прислать, чтобы обеспечить им безопасность, тепло и сухость.

Некоторые из солдат несли с собой шубы из бизоньих шкур, а кое-кто даже нацепил железные нагрудники, разработанные для защиты от пуль янки, но теперь немногие из них взяли с собой что-либо кроме винтовок и штыков, фляг, ранцев и ковриков с одеялами, скатанными в валик, который носили наискосок на груди.

Все остальное было лишь помехой. Многие бросили свои кепи с жесткими картонными козырьками, отдав предпочтение широкополым шляпам, которые защищали затылки от солнца.

Верх у высоких жестких ботинок был обрезан, а двойной ряд латунных пуговиц на кителях срезан и пошел в уплату за яблочный сок или вкусное молоко с ферм округа Лауден, а у большинства были срезаны и полы длинных кителей, чтобы получить материю на заплатки для штанов и рукавов.

В июне, когда Легион проходил обучение в Фалконере, полк выглядел столь же нарядным и прекрасно снаряженным, как и любое другое подразделение в мире, но теперь, после всего лишь одной битвы и трех месяцев охраны границы, они были похожи на оборванцев, но стали гораздо лучшими солдатами. Все они похудели, загорели и стали очень опасными.

— Видишь ли, они еще не расстались со своими иллюзиями, — втолковывал Таддеус Бёрд своему племяннику.

Адам ехал верхом на своей прекрасной чалой лошади, а майор Бёрд как всегда шел пешком.

— С иллюзиями?

— Мы считаем себя непобедимыми, потому что молоды. Речь не обо мне, как ты понимаешь, а об этих мальчишках. Раньше я обучал наиболее тупых и непонятливых юношей, а теперь пытаюсь сделать так, чтобы они не натворили глупостей, — Бёрд повысил голос, так что ближайшая рота могла его слышать.

— Вы будете жить вечно, мерзавцы, если только запомните одну вещь! Какую?

Он замолчал, и несколько человек нестройным хором ответили:

— Целиться низко.

— Громче!

— Целиться низко! — в этот раз ответ прокатился до задних рядов роты, а потом солдаты начали смеяться, а Бёрд засиял, как учитель, гордящийся достижениями своих учеников.

Легион маршировал по пыльной главной дороге Лисберга. Маленькая кучка людей сгрудилась у здания администрации округа Лауден, а другая, чуть большего размера, стояла у двери таверны Мейкписа на другой стороне улицы.

— Дайте нам оружие! — выкрикнул один из них. Мужчины оказались милицией округа, но у них не было ни оружия, ни патронов, хотя несколько человек, вооружившись за личные деньги, всё равно отправились на поле битвы.

Некоторые присоединились к Легиону, надеясь найти оружие на месте.

— Что случилось, полковник? — спрашивали они Адама, перепутав алую отделку и золотые звезды на его прекрасном мундире с формой командующего полка.

— Не о чем беспокоиться, — настаивал Адам. — Просто несколько заблудившихся северян.

— Но шума производят изрядно, — обратилась к ним женщина. Теперь янки и правда стало гораздо лучше слышно, сенатор Бейкер сумел доставить три орудия через реку и вверх по узкой скользкой дороге на вершину крутого берега, где канониры прочистили жерла пушек тремя залпами картечи, которая пронеслась по лесу, разнося в клочья листву.

Бейкер, приняв командование сражением на себя, обнаружил, что войска слишком распылены. Двадцатый массачусетский укрепился в лесу на вершине, тогда как Пятнадцатый пересек посеченный пулями луг и дальний лес и встал на открытом склоне с видом на Лисберг. Бейкер отозвал Пятнадцатый полк назад, настаивая на том, чтобы он встал на левом фланге Двадцатого.

— Мы встанем здесь, — объявил он, — а потом подойдут Нью-Йорк и Калифорния! — он обнажил саблю и махнул гравированным лезвием, срезав верхушки крапивы.

Над головами пролетали пули мятежников, время от времени срезая листья, которые кружились в теплом приятном ветерке. Пули будто насвистывали в лесу, и каким-то образом этот странный звук уменьшал их опасность.

Сенатор, сражавшийся добровольцем на Мексиканской войне, не чувствовал страха; более того, его охватило радостное возбуждение человека, которому выпал шанс прославиться. Сегодня будет его день!

Он повернулся к полковнику Милтону Когсвелу, командиру полка Таммани, который глубоко дышал, поднимаясь на вершину утеса.

— Заменит тысячу солдат eго призывный рог![7] — Бейкер поприветствовал вспотевшего полковника шутливым изречением.

— Я поведу этих чертовых солдат, прошу прощения сэр, — поморщился Когсвел, дернувшись, когда пара пуль просвистела в листве над его головой. — Каковы наши намерения, сэр?

— Наши намерения, Милтон? Наши намерения — победа, слава, триумф, мир, прощение наших врагов, восстановление дружеских отношений, великодушие, процветание, счастье и обещанная перспектива райского воздаяния.

— Тогда могу я предложить, сэр, — сказал Коглсвел, пытаясь отрезвить не в меру разошедшегося сенатора, — чтобы мы продвинулись и заняли вон тот лес?

Он указывал на деревья перед неровным лугом. Отозвав Двадцатый Массачусетский из того леса, Бейкер практически отдал эту позицию мятежникам, и пехота в серых мундирах уже расположилась в подлеске.

— Эти мерзавцы нас не потревожат, — пренебрежительно заявил Бейкер. — Наши артиллеристы скоро рассеют их, а затем мы выступим. Вперед, к славе!

Пуля прожужжала почти над самыми головами мужчин, заставив Когсвела гневно чертыхнуться. Он разозлился не из-за того, что в него чуть не попали, а потому-что выстрел был сделан с возвышения на восточном краю утеса.

Этот холм был самой высокой точкой гряды и доминировал над лесом, где концентрировались войска северян.

— Разве мы не собираемся занять ту высоту? — с ужасом спросил Когсвел Бейкера.

— Нет нужды! Нет нужды! Вы скоро выступим! Вперед, к победе!

Бейкер медленно прошелся, довольный своей уверенностью. Засунув руку под шляпу, куда когда-то клал юридические документы, прежде чем идти в суд, он вытащил приказ, полученный от генерала Стоуна.

«Полковник, — гласил приказ, нацарапанный в спешке неразборчивыми каракулями, — в случае сильного огня у острова Гаррисона выдвиньте вперед калифорнийский полк вашей бригады или заберите с виргинского берега подразделения полковников Ли и Девенса. На ваше усмотрение, по прибытии вы принимаете командование на себя».

Всё это, по-мнению Бейкера, почти ничего не значило, кроме того, что он являлся командующим, день был солнечным, враг находился перед ним, а военная слава была у него в руках.

— Его призывный рог, — сенатор напевал строчки из произведения сэра Вальтера Скота, пробираясь между солдатами, собиравшимися под деревьями, — заменит тысячу солдат! Отстреливайтесь, ребята! Дайте знать этим негодяям, что мы здесь! Стреляйте, ребята! Дайте им прикурить! Пусть знают, что северяне здесь, чтобы сражаться!

Лейтенант Уэнделл Холмс снял свою серую шинель, аккуратно сложил ее и оставил под деревом. Он вытащил свой револьвер, убедился, что все капсюли правильно сидят в гнездах, и затем выстрелил в далекие и темные силуэты мятежников.

Зычный голос полковника эхом отдавался в лесу вперемешку с треском и покашливанием револьвера Холмса.

— Слава вождю, — Холмс тихо произнес слова из той же поэмы, которую декламировал Бейкер, — что ведет нас к победам.

Сенатор Бейкер вытащил свои дорогие часы, подарок коллег и друзей из калифорнийской адвокатуры по случаю его назначения в Сенат.

День быстро убывал, и если он хотел захватить Лисберг до наступления темноты, ему следовало поторопиться.

— Вперед! — Бейкер спрятал часы в карман.

— Все вместе! Все вместе! Вперед, мои славные ребята, вперед! На Ричмонд! К славе! За Союз, ребята, вперед, за Союз!

Были подняты знамена — славный звездно-полосатый флаг, а рядом с ним белоснежное знамя Массачусетса с гербом штата развевались на одном фланге, а девиз «Вера и непоколебимость» ярко выделялся на другом.

Шелковые знамена развевались на солнце, а солдаты с криками покинули свои укрытия и устремились в атаку. Чтобы умереть.

— Пли!

Теперь в лесу находились два полка миссисипцев, их винтовки изрыгнули пламя через поляну, на которой неожиданно появились северяне.

Пули как саранча вгрызались в древесину и разносили в клочья желтые кленовые листья. После залпа около дюжины северян упали. Один из них, никогда в жизни не сквернословивший, начал сыпать проклятиями.

Мебельщик из Бостона с изумлением смотрел, как его мундир пропитывается кровью, и, призывая мать, пытался отползти назад в укрытие.

— Пли! — полковник Эпс из Восьмого виргинского стоял на высоте, доминировавшей над восточным флангом янки, и его стрелки поливали северян жестоким огнем.

От бронзовых стволов гаубиц янки отскакивало столько пуль и еще столько проносилось мимо, что канониры были вынуждены отойти к краю утеса, где им не угрожал злобный свист и шипение пуль мятежников.

— Пли!

Всё больше миссисипцев открывало огонь.

Они залегли между деревьями или встали на колени, укрывшись за стволами и вглядывались в пороховой дым, чтобы убедиться, что их залпы заставили атаку северян откатиться назад.

Рядом с миссисипцами расположились жители Лисберга и окрестных деревень, которые палили в дрогнувших янки из охотничьих ружей и дробовиков.

Сержант ньюйоркцев осыпал своих солдат проклятиями на гаэльском языке, но брань не принесла ничего хорошего — пуля раздробила ему челюсть. Северяне отступали в лес, под защиту деревьев, где перезаряжали ружья и винтовки.

Две массачусетские роты были набраны из немецких иммигрантов, и их офицеры кричали на своем языке, призывая солдат показать миру, как умеют сражаться немцы. Другие офицеры-северяне не обращали внимания на град пуль, щелкающих и свистящих по всей вершине утеса.

Они прохаживались между деревьями, зная, что проявление беспечной храбрости былo необходимым для их должности качеством. Они платили за эту показуху кровью. Многие солдаты Двадцатого массачусетского развесили свои новые шинели с алой подкладкой на ветках, и одежда подергивалась от пуль, которые прошивали и раздирали темно-серую ткань.

Звуки битвы теперь превратились в постоянный шум, похожий на треск горящего тростника или рвущейся ткани, но на фоне этого оглушительного грохота теперь слышались причитания раненых, вопли тех, в кого только что попала пуля, и предсмертные хрипы умирающих.

Сенатор Бейкер орал на своих штабных офицеров, требуя заняться одной из брошенных гаубиц, но никто из них не знал, как вставить запал, и град виргинских пуль отогнал офицеров назад в укрытие.

Они оставили мертвого майора и захлебывавшегося кровью лейтенанта, который, пошатываясь, отходил от орудия. Одна пуля отщепила кусок от деревянной спицы колеса гаубицы, другая расплющилась о дуло орудия, а третья пробила ведро с водой.

Вне себя от ярости из-за ранения своего полковника, группа миссисипцев попыталась пойти в атаку через участок кочковатого луга, но стоило им показаться из-за деревьев, как отчаявшиеся северяне обрушили на них огонь.

Теперь отошли назад мятежники, оставив трех убитых и двух раненых. На правом фланге шеренги массачусетского полка еще стреляла четырнадцатифунтовая пушка, но род-айлендские канониры уже использовали свой небольшой запас картечи, и теперь могли стрелять только ядрами.

Картечь, разрываясь при выходе из дула пушки и рассеивающая убийственный град ружейных пуль по противнику, отлично подходила для для ведения смертоносного огня с близкого расстояния, а ядра были предназначены для ведения дальнего прицельного огня и были бесполезны, чтобы выбить пехоту из леса.

Эти продолговатой формы железные снаряды со свистом проносились через поляну, исчезая вдали или сбивая ветки с верхушек деревьев.

Пушечный дым зловонным облаком покрыл почти двадцать ярдов перед дулами орудий, образовав дымовую завесу, скрывшую правый фланг 20-го Массачусетского.

— Вперед, Гарвард! — прокричал офицер.

Почти две трети офицерского состава полка были из Гарварда, так же как шесть сержантов и с дюжину солдат.

— Вперед Гарвард! — снова прокричал офицер и выступил вперед, чтобы повести солдат своим примером, но пуля попала ему ему под подбородок, резко откинув голову назад.

Кровь расплывалась по его лицу, пока он медленно оседал на землю.

Уэнделл Холмс с пересохшим ртом смотрел, как раненый офицер осел на колени и завалился вперед. Холмс подбежал, чтобы ему помочь, но двое солдат находились ближе и оттащили тело к лесу.

Офицер был без сознания, его окровавленная голова задергалась, а потом он издал резкий щелкающий звук, и в его глотке забулькала кровь.

— Он мертв, — сказал один из солдат, оттащивший его обратно к укрытию. Холмс уставился на мертвеца и почувствовал подступающую к горлу рвоту.

Каким-то образом ему удалось ее сдержать, он отвернулся, заставил себя принять беспечный вид и пройтись по рядам роты. Он хотел просто лечь, но знал, что должен показать своим людям отсутствие страха, и потому расхаживал среди них с саблей наголо, потому что лишь так мог им помочь.

— Цельтесь низко. И тщательно! Не тратьте патроны понапрасну. Выбирайте мишени!

Его солдаты разрывали зубами патроны, ощущая во рту соленый вкус пороха.

Их лица почернели от пороха, а глаза покраснели. Холмс, остановившийся на залитом солнцем клочке земли, внезапно услышал, как мятежники выкрикивают те же слова.

— Целься низко! — призывал офицер конфедератов.

— Целься в офицеров! — подгонял солдат Холмс, сопротивляясь искушению спрятаться за стволами деревьев, выщербленными пулями.

— Уэнделл! — позвал полковник Ли.

Лейтенант Холмс повернулся к своему командиру.

— Сэр?

— Посмотрите направо, Уэнделл! Может, мы сможем обойти этих мерзавцев с фланга?

Ли показывал на лес за пушкой.

— Разузнайте, где заканчивается шеренга врага. И побыстрее!

Холмс, получивший тем самым разрешение перестать вымученно притворяться беспечным, побежал по лесу в сторону открытого правого фланга северян.

Справа от него, внизу и за деревьями он мог различить яркий блеск прохладной реки, и это зрелище странным образом подействовало на него успокаивающе.

Аккуратно сложив, он оставил свою серую шинель у подножия клена и побежал к флангу за спинами родайлендцев, толкающих свою пушку, и там, выскочив из дымовой завесы, увидел, что дальний лес и правда пуст, открывая полковнику Ли путь, чтобы обойти левый фланг конфедератов. И в этот момент в его грудь вонзилась пуля.

Он вздрогнул, всё его тело затряслось от разрывающей его, как пила, пули. Он резко и выдохнул и вдруг почувствовал, что больше не может дышать, но всё равно его охватило какое-то странное спокойствие и невозмутимость, так что он мог лишь отмечать свои ощущения.

Пуля, а он был уверен, что это именно пуля, ударила его с такой же силой, как могла бы лягнуть лошадь, почти парализовав, но когда он всё-таки попытался сделать вздох, то обнаружил, что его легкие еще работают, и понял, что это ненастоящий паралич, а, скорее, временная потеря разумом возможности управлять телом.

Он также понял, что его отец, профессор медицины в Гарварде, захочет получить отчет об этих ощущениях, так что он протянул руку к карману, где держал блокнот и карандаш, но потом вдруг стал беспомощно заваливаться ничком.

Он попытался позвать на помощь, но ни один звук не вылетел из его рта, а потом сделал попытку поднять руки, чтобы предотвратить падение, но они его не слушались.

Его сабля, которую он так и не засунул в ножны, упала на землю, и он заметил на начищенном до зеркального блеска клинке каплю крови, а потом всем телом рухнул на эту сталь, почувствовав чудовищную резь в груди и завопив от боли и жалости к себе.

— Лейтенанта Холмса подстрелили! — прокричал какой-то солдат.

— Принесите его! Принесите его обратно! — приказал полковник Ли, отправившись посмотреть, насколько тяжело ранен Холмс.

Он был на несколько секунд задержан артиллеристами Род-Айленда, кричавшими пехоте, чтобы освободили им место для стрельбы. Пушка откатилась назад по своей колее, выплевывая дым и пламя на залитую солнцем поляну.

Каждый раз, когда орудие стреляло, оно откатывалось еще на несколько футов назад, оставляя глубокую отметину в покрытой листьями глине. Расчет был слишком занят, чтобы передвигать пушку на место, и каждый выстрел производился с расстояния на несколько футов большего, чем предыдущий.

Полковник Ли добрался до Холмса, как раз когда того подняли на носилки.

— Простите, сэр, — только и смог сказать Холмс.

— Тише, Уэнделл.

— Простите, — повторил Холмс. Ли остановился, чтобы подобрать саблю лейтенанта, гадая, сколько человек полагает, что ранение Холмса было виной полковника.

— Отличная работа, Уэнделл, — горячо заявил Ли, а потом крики мятежников заставили его развернуться, чтобы увидеть, что к лесу с противоположной стороны поля прибыли новые войска южан, и он знал, что теперь уже не осталось ни единого шанса обойти вражеский фланг.

Скорее было похоже, что враг обойдет собственный фланг полковника. Он тихо выругался и положил саблю Холмса около раненого лейтенанта.

— Отнесите его вниз, и аккуратно, — велел Ли, а потом зажмурился от воплей капрала, которому пуля прошила живот.

Еще один солдат пошатнулся и отпрянул с залитым кровью глазом, а Ли недоумевал, какого чёрта Бейкер не дает приказ к отступлению. Пора было переправляться обратно через реку, пока всех не уложили.

На противоположной стороне поляны мятежники издали тот дьявольский звук, который северяне, ветераны битвы при Булл-Ран, знали как предзнаменование кошмара.

Это было какое-то дикое нечеловеческое улюлюканье, от которого у полковника Ли зашевелились волосы на затылке. Это был долгий вой, как у кричащего над жертвой зверя, и это было звуком, как опасался Ли, поражения северян. Он поежился, крепче сжал саблю и отправился на поиски сенатора.

Легион Фалконера поднимался по длинному склону, туда, где грохотало сражение. Проход через весь город и поиски нужной дороги в сторону реки заняли больше времени, чем кто-либо ожидал, а теперь день уже клонился к вечеру, и кое-кто наиболее самоуверенный жаловался, что пока Легион Фалконера доберется до места событий, янки уже будет мертвы и обчищены, а более робкие отмечали, что треск стрельбы всё не ослабевает.

Легион уже находился достаточно близко, чтобы почуять в воздухе горькую вонь пороха, принесенную северным ветерком, который сдувал пороховой дым сквозь зелень листвы, как зимний туман.

Дома, подумал Старбак, листья уже окрасились, превратив холмы вокруг Бостона в изумительную смесь золота, алого цвета, пламенеющего желтого и густокоричневого, но здесь, на северной границе Конфедерации Юга, лишь клены покрылись золотом, а другие деревья еще были зелеными, хотя эту зелень рвал и дырявил ураган пуль, налетевший откуда-то из глубины леса.

Легион прошел по подпаленному и словно проказой изъеденному пулями жнивью, где рота Даффа из солдат округов Пайк и Чикасо остановила продвижение наступающих янки.

Горящие пыжи, выплюнутые из винтовок вместе с пулями, подожгли солому, и теперь она догорала, оставляя на поле шрамы из пепла. Там было и несколько пятен крови, но Легион был слишком отвлечен сражением на вершине холма, чтобы беспокоиться об этих знаках, оставленных прежней битвой.

На краю леса обнаружились и другие остатки сражения. Там была привязана дюжина офицерских лошадей, а доктора перебинтовывали несколько раненых.

Мула, нагруженного боеприпасами, повели в лес, а другого, с пустыми сумками по бокам, в обратном направлении. Раб, пришедший на поле битвы в качестве слуги, бежал вверх по холму с фляжками, которые он наполнил в колодце на ближайшей ферме.

Пара десятков ребятишек прибежали из Лисберга, чтобы понаблюдать за сражением, и сержант из Миссисипи пытался отогнать их подальше от пуль северян.

Один мальчик притащил огромный дробовик отца и умолял позволить ему убить хоть одного янки до того, как придется идти спать.

Мальчишка даже не моргнул, когда четырнадцатифунтовый снаряд вылетел из-за деревьев и промелькнул прямо у него над головой. Снаряд упал на полпути к горе Катоктин, с мощным всплеском погрузившись в речушку сразу за дорогой на Ликсвилл.

Теперь Легион находился примерно в шестидесяти ярдах от леса, и те офицеры, которые еще были верхом, спешились и вбили в дерн железные скобы, чтобы привязать лошадей, а капитан Хинтон, заместитель командира полка, побежал вперед, чтобы точно установить, где находится левый фланг полка из Миссисипи.

Большая часть солдат Старбака была возбуждена. Облегчение от того, что они выжили в Манассасе, превратилось в скуку длинных недель на охране Потомака.

Эти недели едва ли напоминали войну, скорее они походили на летнюю идиллию на берегу прохладной реки. Время от времени то с одной, то с другой стороны реки раздавались выстрелы, и пару дней после этого дозорные прятались в тени, но большую часть времени противники не мешали жить друг другу.

Солдаты ходили купаться, находясь под прицелом врагов, стирали одежду и поили лошадей, с неизбежностью нередко сталкиваясь в часовыми противника, и обнаружили мели, где могли встретиться на середине реки, чтобы обменяться газетами или выторговать за южный табак северный кофе.

Но теперь, в готовности показать себя лучшими в мире, легионеры забыли о летнем дружелюбии и поклялись проучить лживых и вороватых говнюков-янки, чтоб не повадно было переходить через реку, не спросив сперва разрешения.

Капитан Хинтон вновь появился на краю леса и сложил руки домиком у рта.

— Первая рота, ко мне!

— Становиться слева от первой роты! — крикнул Бёрд остальным легионерам. — Знаменосцы, ко мне!

Один из снарядов скользнул по деревьям, осыпая идущих вперед солдат дождем из листьев и щепок. Старбак увидел место, где другой снаряд оторвал ветку от ствола, оставив зияющий свежей и чистой древесиной шрам.

Из-за этого зрелища внезапно у его горлу подкатил комок и участился пульс одновременно и от страха, и от возбуждения.

— Знаменосцы, ко мне! — повторил Бёрд, и знаменосцы подняли к солнцу флаги и побежали к майору.

Знамя Легиона базировалось на семейном гербе Фалконеров, на нем были изображены три красных полумесяца на белом поле, а сверху красовался девиз «Вечно пылающий».

Второе знамя было государственным флагом Конфедерации — две горизонтальных красных полосы с белой между ними, а в верхнем, ближайшем к древку поле на голубом фоне был вышит круг из семи белых звезд.

После Манассаса посыпались жалобы, что этот флаг слишком похож на знамя северян, и войска стреляли в своих, приняв их за янки, и ходили слухи, что в Ричмонде скоро разработают новый флаг, но в этот день Легиону предстояло драться под разорванным пулями шелком старого знамени Конфедерации.

— О Господи всеблагой, спаси меня, спаси меня, Иисусе, — Джозеф Мей, один из солдат Старбака, истово молился всю дорогу, пока они спешили за сержантом Траслоу.

— Сохрани меня, о Боже, сохрани меня.

— Лучше сохрани свое дыхание, Мей! — рявкнул Траслоу.

Легион продвигался колоннами поротно, и теперь развертывался с левого фланга, перестраиваясь из колонн в шеренгу для сражения.

Сначала подошла к лесу первая рота, а одиннадцатая рота Старбака должна была стать последней. Адам Фалконер скакал рядом со Старбаком.

— Слезай с коня, Адам! — крикнул Старбак своему другу.

— Тебя убьют! — ему пришлось кричать из-за громкого треска ружейной стрельбы, но этот звук наполнил Старбака каким-то странным экстазом.

Как и Адам, он прекрасно знал, что война — это неправильно. Она была грехом, она была ужасна, но как и грех, чертовски привлекательна. Если пережить это, чувствовал Старбак, то можно вынести любые превратности судьбы.

Это была игра с невообразимо высокими ставками, но также и игра, где привилегированный класс не получал никаких преимуществ кроме шанса и вовсе избежать вступления в игру, но те, кто так поступали, вовсе не были мужчинами, просто жалкими трусами и лизоблюдами.

Здесь, когда воздух наполнился дымом, а смерть свистела сквозь зеленую листву, существование упростилось до полного абсурда. Старбак внезапно загикал, преисполнившись радостью момента.

За его спиной одиннадцатая рота с заряженными винтовками рассыпалась по лесу. Они услышали радостное улюлюканье своего капитана и крики других войск мятежников, звучащие с правого фланга, и присоединились к этому дьявольскому вою, выражая им гордость южан и права южан и сообщая, что южане пришли, чтобы убивать.

— Задайте им жару, ребята! — крикнул Бёрд. — Задайте жару!

И Легион подчинился.

Бейкер погиб.

Сенатор пытался успокоить своих людей, у которых сдали нервы от воя этих мстительных южных демонов.

Бейкер сделал три попытки прорваться из леса, но каждая атака северян была отбита с морем крови, оставляя на небольшом лугу после себя очередную линию прилива в виде мертвецов, лежащих на покрытом дымом поле, разделяющем противников.

Некоторые из людей Бейкера смылись с поля боя, спрятавшись на крутом откосе, спускавшемся к реке, или просто укрываясь за деревьями и торчащими на вершине утеса камнями.

Бейкер и его адъютанты вытаскивали этих трусливых солдат из укрытий и посылали обратно, где храбрые еще пытались сдержать мятежников, но трусы снова прокрадывались обратно к укромным местам, лишь стоило офицерам отвернуться.

Сенатору ничего не приходило в голову. Весь его ум, ораторские способности и пылкость превратились в маленький узелок панической беспомощности.

Он не выказывал страха, а расхаживал с саблей наголо впереди солдат, призывая их целиться пониже, а дух держать повыше.

— Подкрепление уже близко! — говорил он покрытым порохом солдатам 15-го Массачусетского полка.

— Еще совсем немного, ребята! — подбадривал он людей из Первого Калифорнийского.

— Немного тяжелой работы, ребята, но они устанут первыми! — обещал он ньюйоркцам из полка Таммани.

— Если бы у меня был еще один полк вроде вашего, — говорил он гарвардцам, — мы бы уже сегодня вечером пировали в Ричмонде!

Полковник Ли попытался убедить сенатора переправиться обратно через реку, но тот, казалось, не услышал его просьбу, а когда Ли прокричал настойчивей, чтобы быть наверняка услышанным, Бейкер просто ответил ему печальной улыбкой.

— Не уверен, что у нас хватит лодок для переправы, Уильям. Думаю, нам придется остаться здесь и победить, а ты так не считаешь?

Пуля просвистела в нескольких дюймах над головой сенатора, но он даже не моргнул.

— Это всего лишь кучка мятежников. Нас не сможет победить этот сброд. Весь мир за нами наблюдает, так что придется показать свое превосходство!

Именно эти слова, вероятно, произнес предок Бейкера в битве при Йорктауне, подумал Ли, но мудро решил не произносить этого вслух. Сенатор родился в Англии, но теперь сложно было найти большего патриота Америки.

— Вы отсылаете назад хотя бы раненых? — вместо этого поинтересовался Ли у сенатора.

— Уверен, что да! — твердо ответил Бейкер, хотя не был в этом уверен, но теперь не время было беспокоиться о раненых. Ему нужно было наполнить солдат праведным пылом во имя любимого Союза.

Адъютант принес ему новости, что на противоположный берег реки прибыл Пятнадцатый массачусетский, и он подумал, что если переведет через Потомак свежий полк, у него будет достаточно людей для атаки возвышенности, с которой мятежники выкашивали его левый фланг, мешая гаубицам делать свое кровавое дело.

Эта идея наполнила сенатора внезапной надеждой и энтузиазмом.

— Так мы и сделаем! — крикнул он одному из своих адъютантов.

— Что сделаем, сэр?

— Вперед! Нам есть чем заняться! — сенатору нужно было добраться до левого фланга, и самый быстрый маршрут лежал через открытое пространство под прикрытием пелены порохового дыма.

— Пошли, — снова крикнул он, а потом поспешил вниз, прямо перед шеренгой солдат, призывая их не стрелять, пока он не пройдет.

— Подкрепление на подходе, ребята, — крикнул он.

— Уже недолго осталось! Победа приближается. Держитесь, держитесь!

Группа мятежников увидела, как сенатор со своими адъютантами спешит к дымовой завесе, и хотя они не знали, что Бейкер командует северянами, но понимали, что только старший офицер мог обладать украшенной кистями саблей и носить форму, так густо расшитую галуном и прочими украшениями.

Золотая цепочка от часов, увешанная побрякушками, обхватывала мундир сенатора, поблескивая в косых солнечных лучах.

— Это же главарь их банды! Главарь банды! — громко заорал высокий и жилистый рыжебородый миссисипец, указывая на фигуру, уверенно шагающую по полю боя.

— Он мой! — прокричал верзила и выбежал вперед.

Дюжина его товарищей ринулась за ним в надежде обшарить тела богатых офицеров-северян.

— Сэр! — предупредил один из адъютантов.

Сенатор обернулся, подняв саблю. Ему следовало бы отступить к лесу, но он пересекал реку не для того, чтобы сбежать от какого-то мятежного сброда.

— Давайте же, чертовы мятежники! — крикнул он, взмахнув саблей, словно собирался драться на дуэли.

Но рыжебородый воспользовался револьвером, и четыре пули вошли сенатору в грудь, как топор в мягкую древесину. Сенатора отбросило назад, он стал кашлять и схватился за грудь.

Его сабля и шляпа отлетели, когда он попытался подняться на ноги. Еще одна пуля вонзилась ему в горло, и кровь алым потоком хлынула на двубортный китель с медными пуговицами, задержавшись на золотой цепочке от часов.

Бейкер попытался вздохнуть и качал головой, будто не мог поверить в то, что с ним случилось.

Он удивленно посмотрел на своего долговязого убийцу, а потом рухнул на траву. Рыжебородый мятежник побежал, чтобы заявить права на его тело.

Выстрел из винтовки заставил рыжебородого крутануться вокруг своей оси, а следующая пуля его уложила. Залп отогнал других солдат из Миссисипи, пока два адъютанта сенатора оттаскивали своего мертвого командира обратно к лесу.

Один из них подобрал шляпу сенатора и вытащил из нее пропитавшуюся потом сложенную бумагу с сообщением, которое послужило началом этого безумия на другой стороне реки.

Солнце стояло низко на западе. Листья еще не окрасились в осенние цвета, но ночи уже стали длиннее, и солнце полностью скрывалось за горизонтом в половине шестого. Однако темнота теперь уже не могла спасти янки.

Им нужны были лодки, но в наличии имелось только два маленьких суденышка, и некоторые раненые уже утонули, пытаясь переплыть обратно на остров Гаррисона.

Всё больше раненых неуклюже спускалось с утеса, где подстреленные северяне уже заполнили небольшой клочок плоской местности, лежащей между основанием крутого холма и берегом реки.

Два адъютанта отнесли тело сенатора сквозь толпу стонущих людей к одной из лодок и приказали расчистить место для мертвеца. Дорогие часы сенатора выпали из его кармана, когда тело тащили к берегу.

Часы раскачивались на окровавленной цепочке, сначала извалявшись в грязи, а потом с силой ударяясь о деревянные борта лодки. От удара стекло разбилось, и мелкие осколки разлетелись по днищу. Окровавленное тело сенатора бросили на них.

— Отвезите его обратно! — приказал адъютант.

— Мы все умрем! — заверещал кто-то с вершины утеса, а сержант из Массачусетса велел ему заткнуться и умереть как мужчина.

Группа мятежников попыталась пересечь поляну, но ее отогнала усилившаяся со всех сторон ружейная пальба, вырывающая щепки из деревьев за их спинами.

Массачусетского знаменосца подстрелили, и его огромный, пробитый пулями шелковый флаг полетел в грязь, но другой солдат ухватился за отделанный кистями край и поднял звезды обратно к солнцу до того, как они коснулись земли.

— Вот как мы поступим, — сказал полковник Когсвел, в конце концов осознавший, что теперь он оказался единственным оставшимся в живым старшим офицером и, тем самым, командующим четырьмя полками янки, оказавшимися в ловушке на берегу Виргинии, — мы пробьем себе путь к парому, вниз по течению.

Он хотел вывести своих людей из убийственной тени в открытое поле, где враги не смогут больше прятаться за деревьями.

— Мы пойдем быстро. Это значит, что придется оставить орудия и раненых.

Никому не понравилось такое решение, но лучшей идеи ни у кого не нашлось, так что приказ отправили в 20-ый Массачусетский, который стоял на правом фланге янки.

Четырнадцатифунтовую пушку Джеймса в любом случае пришлось бы оставить, потому что она откатилась так далеко, что в итоге свалилась с утеса.

Она произвела последний выстрел, и канонир громко поднял тревогу, когда тяжелая пушка накренилась над откосом и с мерзким скрежетом покатилась на крутому склону, пока не наткнулась на дерево.

Теперь канониры прекратили попытки затащить ее обратно на вершину и слушали, как полковник Ли объясняет офицерам, что будет делать полк.

Они оставят раненых на милость мятежников и соберутся на левом фланге северян. Там они предпримут атаку, чтобы пробиться через силы мятежников вниз к заливному лугу, ведущему в то место, где вторая группировка янки пересекла реку, чтобы отрезать главную дорогу.

Вторую группировку прикрывала артиллерия с мэрилендского берега реки.

— Здесь мы не сможем вернуться в Мэриленд, — сказал Ли офицерам, — потому что у нас мало лодок, так что придется пройти пять миль вниз по течению, всю дорогу сражаясь с мятежниками, — он посмотрел на часы.

— Выдвигаемся через пять минут.

Ли знал, что столько времени потребуется, чтобы приказы дошли до всех рот, а раненые собрались под белым флагом. Ему была ненавистна идея оставить раненых, но он знал, что ни один солдат его полка не доберется этой ночью до Мэриленда, если они не бросят раненых.

— А теперь поспешите, — сказал он офицерам, пытаясь придать голосу уверенность, но не мог скрыть напряжения, а его природный оптимизм истрепался под постоянным свистом пуль мятежников.

— Поспешите! — повторил он, а потом услышал жуткие вопли со стороны открытого правого фланга, встревоженно повернулся и внезапно понял, что никакая спешка ему уже не поможет.

Похоже, что гарвардцам придется драться уже на том месте, где они стояли. Ли вытащил саблю, облизал сухие губы и вверил душу Господу, предоставив своему любимому полку двигаться к неизбежному концу.

Глава третья

— Мы слишком отклонились влево, — прорычал Траслоу Старбаку, как только одиннадцатая рота добралась до поля боя.

— Ублюдки вон там, — Траслоу указал через поляну, туда, где у кромки леса висела дымовая завеса.

Эта пелена дыма находилась на приличном расстоянии правее роты, а прямо напротив людей Старбака никакого дыма не было, просто пустой лес и длинные удлиняющиеся тени, в которых клены выглядели ненатурально яркими.

Некоторые солдаты одиннадцатой роты начали стрелять по пустому лесу, но Траслоу рявкнул, чтобы прекратили тратить понапрасну боеприпасы.

Рота с нетерпением ожидала приказов Старбака, а потом повернулась, когда из-за кустов подбежал другой офицер. Это был лейтенант Мокси, считавший себя героем с тех пор как получил незначительное ранение в левую руку при Манассасе.

— Майор говорит, что вы слишком близко к центру, — тон Мокси был наполнен возбуждением момента.

Он помахал револьвером в сторону стрельбы.

— Велел вам выступить в качестве подкрепления роте Мерфи.

— Рота! — закричал Траслоу в предвкушении приказа Старбака выдвигаться.

— Нет! Стойте! — Старбак по-прежнему смотрел на спокойный лес на противоположной стороне поляны. Он повернулся направо, отметив, что янки внезапно прекратили огонь.

Несколько секунд он гадал, означало ли это затишье в стрельбе, что северяне отступают, но потом внезапная атака вопящих мятежников вызвала яростную пальбу винтовок северян.

На несколько мгновений стрельба превратилась в безумный треск, но в тот же момент, как мятежники отступили, она закончилась. Старбак понял, что северяне не стреляют, пока не увидят цель, а южане продолжают беспрерывно палить.

И это значило, по мнению Старбака, что янки беспокоятся, хватит ли им патронов.

— Майор велел вам выступать немедленно, — настаивал Мокси.

Это был худой молодой человек с бледной кожей, очень недовольный тем, что Старбак получил капитанское звание, в то время как он сам остался лейтенантом.

Он также был одним из немногих легионеров, раздосадованных присутствием в полку Старбака, полагая, что виргинскому подразделению не пристало иметь в своих рядах ренегата-бостонца, но держал свою точку зрения при себе, потому что Мокси знал характер Старбака и что тот весьма охотно пускает в ход кулаки.

— Ты слышишь меня, Старбак?

— Слышу, — ответил Старбак, не сдвинувшись с места.

Он размышлял о том, что янки дерутся в этом лесу почти целый день и, вероятно, почти израсходовали свой запас патронов, а значит, полагаются на то малое количество боеприпасов, которое можно перевезти через реку.

Он также думал, что войска, беспокоящиеся о том, хватит ли им патронов, это войска, которые легко могут удариться в панику. Он видел панику у Манассаса и считал, что она и здесь может принести столь же быструю и безоговорочную победу.

— Старбак! — Мокси желал быть услышанным. — Майор приказал тебе выступить на помощь Мерфи.

— Я тебя слышал, Мокс, — повторил Старбак, опять ничего не предприняв. Мокси изобразил, будто считает, что Старбак туповат.

Он похлопал Старбака по плечу и указал через лес направо.

— Это там, Старбак.

— Убирайся, Мокс, — ответил Старбак и снова перевел взгляд на поляну.

— И по пути скажи майору, что мы перейдем здесь поле и погоним ублюдков наверх с левого фланга. С нашего левого фланга, усёк?

— Что ты собрался сделать? — Мокси взглянул на Старбака, а потом на Адама, который сидел верхом в нескольких шагах позади Старбака.

— Скажи ему ты, Адам, — призвал к авторитету Мокси.

— Вели ему подчиняться приказам!

— Мы пересечем поле, Мокси, — медленно и любезным тоном объявил Старбак, будто адресовал эти слова туповатому ребенку, — и атакуем мерзких янки из-за леса вон оттуда. А теперь иди и доложи это Дятлу!

Этот маневр казался очевидным. Противники в настоящее время огрызались выстрелами по обе стороны поля, и хотя у мятежников было явное преимущество, ни одна сторона, похоже, не могла двинуться вперед под мощным огнем врага.

Пересекая поляну у незащищенного фланга врага, Старбак мог безопасно провести своих людей в занятый северянами лес, а потом атаковать их фланг.

— Убедитесь, что оружие заряжено! — крикнул Старбак солдатам.

— Ты не можешь так поступить, Старбак, — сказал Мокси. Старбак не обратил на него никакого внимания. — Ты хочешь, чтобы я сообщил майору, что ты не выполнил его приказ? — язвительно спросил Мокси.

— Да, — ответил Старбак, — именно этого я и хочу. А еще скажи, что мы атакуем их с фланга. А теперь убирайся и сделай это!

Адам, по-прежнему верхом, нахмурился в сторону своего друга.

— Ты точно знаешь, что делаешь, Нат?

— Знаю, Адам, точно знаю, — отозвался тот. По правде говоря, возможность обойти янки с фланга была так очевидна, что даже полный идиот мог ее увидеть, хотя мудрый человек сначала бы получил разрешение на этот маневр.

Но Старбак был так уверен в своей правоте, не сомневаясь в том, что фланговая атака разделается с обороной янки, что считал получение разрешения лишь тратой времени.

— Сержант! — позвал он Траслоу.

Траслоу вновь предвидел приказы Старбака.

— Примкнуть штыки! — крикнул он роте.

— Убедитесь, что они как следует закреплены! Не забудьте провернуть штык, когда всадите его! — голос Траслоу был спокоен, словно это был просто еще один день тренировок.

— Не спеши, парень! Не действуй на ощупь! — он обращался к солдату, который в возбуждении уронил штык, а потом проверил у другого солдата, хорошо ли закреплен штык на дуле винтовки.

Хаттон и Мэллори, еще два сержанта роты, похожим образом проверяли свои взводы.

— Капитан! — крикнул один из солдат Хаттона.

Это был капрал Питер Ваггонер, чей брат-близнец тоже был капралом роты.

— Вы остаетесь или уходите, капитан? — Питер Ваггонер был крупным и медлительным человеком и истовым верующим.

— Я направляюсь туда, — ответил Старбак, указывая на ту сторону поляны, намеренно сделав вид, что не понял вопроса.

— Вы знаете, о чем я, — сказал Ваггонер, и большинство солдат роты тоже это знали, пристально уставившись на своего капитана.

Они знали, что Натан Эванс предложил ему место, и многие боялись, что назначение в штаб может привлечь яркого молодого янки вроде Старбака.

— Ты по-прежнему веришь, что те, кто пьет виски, отправятся в ад, Питер? — спросил Старбак капрала.

— Так это ведь правда, — сурово отозвался Ваггонер. — Божья правда, мистер Старбак. Будьте уверены, что ваши грехи вас настигнут.

— Я решил остаться здесь, пока ты с братом со мной не выпьешь, Питер, — заявил Старбак.

Возникла секундная пауза, пока солдаты соображали, что это значит, а потом по рядам прошел вздох облегчения.

— Тихо! — огрызнулся Траслоу.

Старбак снова посмотрел на вражескую сторону поляны. Он не знал, за что солдаты его любили, но был действительно тронут их привязанностью, настолько, что отвернулся, чтобы скрыть эмоции.

Когда его произвели в капитаны, он понял, что солдаты примут его, потому что он пришел к ним вместе с одобрившим это назначение Траслоу, но с тех пор они обнаружили, что их офицер-янки был умным, пылким и воинственным человеком.

Он не всегда вел себя дружелюбно, как некоторые другие офицеры, подражавшие своим поведением тем, кем они командовали, но одиннадцатая рота приписала некоторую замкнутость и холодность Старбака его северному происхождению. Все знали, что янки были холодны как рыбы, а самыми странными и холодными являлись бостонцы, но солдаты также поняли, что Старбак пылко защищает своих людей и готов бросить вызов любым властям Конфедерации, чтобы вызволить роту из беды.

Они также чувствовали, что у него норовистый характер, а это делало его удачливым в их глазах, а все солдаты предпочли бы иметь удачливого предводителя.

— Вы и правда остаетесь, сэр? — спросил Роберт Декер.

— И правда остаюсь, Роберт. А теперь приготовься.

— Я готов, — ответил Декер, растянув губы в довольной улыбке.

Он был самым юным из пятидесяти семи солдат роты, почти все они являлись выходцами из округа Фалконер, где учились в школе у Таддеуса Бёрда, лечились у майора Дэнсона, слушали проповеди преподобного Мосса и по большей части работали на Вашингтона Фалконера.

Нескольким было за сорок, нескольким за двадцать и тридцать, но большинству — семнадцать, восемнадцать или девятнадцать лет.

Они были братьями, кузенами, шуринами, друзьями и врагами, но в большинстве своем не чужими друг другу, все знакомы с семьями друг друга, с сестрами и матерями, с собакам, с надеждами и слабостями.

Для незнакомца они выглядели как нечесанные и злобные псы, вспотевшие после целого дня зимней пробежки, но Старбак знал их лучше. Некоторые, как близнецы Ваггонеры, были глубоко религиозны и молились каждую ночь вместе с другими солдатами за душу их капитана, а другие, такие как Эдвард Хант или Абрам Стэтхем, являлись мерзавцами, которым ни на йоту нельзя было доверять.

Роберт Декер, пришедший из той же долины Голубых гор, что и сержант Траслоу, был добрым, трудолюбивым и доверчивым, а другие, например, близнецы Коббы, были ленивее кошки.

— Ты должен отправиться на подкрепление роте Мерфи! — лейтенант Мокси всё ещё болтался рядом со Старбаком.

Старбак повернулся к нему.

— Иди и передай Дятлу мое сообщение! Бога ради, Мокс, если хочешь быть мальчиком на побегушках, то будь уж хорошим. А теперь беги!

Мокси отправился назад, а Старбак поднял глаза на Адама.

— Не окажешь ли любезность, отправившись к Дятлу, чтобы сообщить о наших действиях? Я не доверяю Мокси.

Адам пришпорил лошадь, и Старбак опять повернулся к солдатам. Он говорил громко, чтобы перекричать шум стрельбы, объяснив роте, чего от них ожидает.

Они должны быстро пересечь поляну и, оказавшись на противоположной стороне, повернуться направо и встать в шеренгу, а потом пройти по лесу, сметя открытый фланг янки.

— Не стреляйте, пока не возникнет необходимости, — приказал Старбак, — просто громко крикните во все горло, и пусть увидят ваши штыки. Они побегут, обещаю! — он инстинктивно понимал, что неожиданного появления группы орущих мятежников будет достаточно, чтобы янки запаниковали.

Солдаты нервно ухмылялись. Один из них, Джозеф Мей, молившийся, пока они взбирались на холм, всматривался в крепление своего штыка, чтобы убедиться, что он вставлен должным образом. Старбак заметил, что он щурится.

— Где твои очки, Джо?

— Потерял, капитан, — грустно засопел Мей. — Сломал, — в конце концов признался он.

— Если кто-нибудь из вас увидит мертвого янки в очках, принесите их Джозефу! — велел Старбак, а потом прикрепил собственный штык к дулу винтовки.

В битве при Манассасе по настоянию Вашингтона Фалконера офицеры Легиона шли на сражение с саблями, но выжившие поняли, что снайперы врага больше всего любят целиться в мужчин с клинками, и потому обменяли свои элегантные сабли на винтовки как у простых работяг, а свои вышитые рукава и воротники заменили обычной тканью.

У Старбака также имелся револьвер с рукояткой из слоновой кости, который он получил в качестве трофея в битве при Манассасе, но сейчас он собирался оставить дорогое английское оружие в кобуре, положившись на крепкую винтовку Миссисипи с длинным, похожим на пику штыком.

— Готовы? — спросил Старбак.

— Готовы! — ответила рота в жажде сделать свое дело и покончить со сражением.

— Никаких выкриков, пока будем пересекать поле! — предупредил их Старбак.

— Мы не хотим, чтобы янки узнали о нашем приближении. Двигайтесь быстро и очень тихо!

Он оглядел их лица и увидел смесь возбуждения и нервного предвкушения. Потом взглянул на Траслоу, который коротко кивнул, словно прибавляя свое одобрение к решению Старбака.

— Так вперед! — призвал Старбак и повел роту на покрытое желто-зелеными пятнами света поле, а косые лучи солнца сверкали сквозь жемчужную пелену дыма, как клочки туманного покрывала опускающуюся между деревьями.

День сменялся чудесным осенним вечером, и Старбак ощутил внезапный приступ страха, что умрет в этом прекрасном свете, и ускорил бег, опасаясь снаряда с картечью из пушки или чудовищного удара пули, способного сбить с ног коня, но ни один северянин не выстрелил в легионеров, пока они бежали к дальнему лесу.

Они пробились к подлеску на той стороне поляны, где находились янки.

Как только они оказались в безопасности среди деревьев, Старбак заметил блеск воды там, где река поворачивала, разбиваясь об утес, а за этой яркой излучиной он различил длинные, зеленые и накрытые вечерней тенью поля Мэриленда.

Это зрелище причинило ему внезапную душевную муку, но потом он приказал солдатам повернуть направо и встать в шеренгу, взмахнув рукой, чтобы показать, как им нужно выстроиться, но люди не стали ждать приказов, а уже шагали по лесу в сторону врага.

Старбак хотел, чтобы они атаковали фланг янки ровной шеренгой, но они предпочли броситься вперед небольшими яростными группами, и их энтузиазм с лихвой искупил неровность строя. Старбак побежал вместе с ними, не осознавая, что начал завывать, словно привидение.

Томас Траслоу находился слева от него с ножом в руках, лезвие достигало девятнадцати дюймов в длину. Большая часть Легиона когда-то владела подобными зловещими ножами, но вес этого мощного оружия убедил почти всех солдат от них избавиться.

Траслоу, напротив, свой сохранил и теперь выбрал именно его. Единственный в роте он не производил никаких звуков, будто предстоящая работа была слишком серьезной, чтобы кричать.

Старбак увидел первых янки. Два солдата использовали поваленное дерево в качестве укрытия для стрельбы. Один перезаряжал, засовывая в ствол винтовки длинный шомпол, а его товарищ целился из-за ствола.

Северянин выстрелил, и Старбак заметил, как дернулось от отдачи его плечо и показался дымок со снопом искр от взорвавшегося капсюля.

За спиной двух янки лес внезапно наполнился синемундирниками, и ещё более удивительно, с деревьев свисали серые шинели, раскачиваясь, когда в них попадали пули мятежников.

— Убейте их! — заорал Старбак, и двое за упавшим деревом повернулись и в ужасе уставились на атакующих мятежников.

Тот, что заряжал винтовку, повернул ее в сторону Старбака, прицелился и нажал на спуск, но в панике забыл взвести курок.

Винтовка щелкнула с металлическим звуком. Северянин вскочил на ноги и побежал мимо офицера, стоящего с саблей в руке с выражением потрясения и замешательства на обрамленном бакенбардами лице. Старбак, заметив выражение лица офицера, понял, что поступил правильно.

— Убейте их, — закричал он, совершенно не сознавая, что произносит такие кровожадные слова.

Он просто почувствовал экстаз человека, который только что перехитрил врага и навязал ему свою волю.

Это чувство было всепроникающим, наполнив его просто маниакальным восторгом.

— Убейте их! — завопил он снова, на сей раз эти слова, похоже заставили весь фланг янки прийти в движение.

Северяне побежали. Некоторые спрыгивали с утеса, скользя вниз по склону, но большинство бежало обратно вдоль шеренги к вершине утеса, и пока они бежали, всё больше людей присоединялись к ним, и отступление становилось всё более беспорядочным и многолюдным.

Старбак споткнулся о раненого, который жутко завыл, а потом выбежал на поляну, где пушка родайлендцев пропахала рваную борозду с вершины утеса. Он вскочил на ящик со снарядами, по-прежнему вопя свой призыв наступающим солдатам.

Не все северяне побежали. Многие офицеры считали долг важнее собственной безопасности и с храбростью, граничащей с попыткой самоубийства, продолжали драться с наступающими с фланга мятежниками.

Один лейтенант хладнокровно прицеливался из револьвера и упал, заколотый двумя штыками. Он попытался выстрелить, даже умирая, и третий южанин всадил ему пулю в голову, вызвав фонтан крови.

Лейтенант умер, а солдаты всё тыкали его тело штыками с жестокостью охотничьих собак, разрывающих тело убитого оленя. Старбак крикнул им, чтоб оставили мертвеца в покое, и поспешили вперед. Он не хотел дать янки время опомниться.

Адам Фалконер скакал по залитой солнцем поляне, призывая остаток Легиона пересечь ее и присоединиться к роте Старбака.

Майор Бёрд повел знаменосцев в сторону темнеющего дальнего леса, наполненного пронзительными криками атакующих мятежников и стрельбой. Офицеры-северяне, приказывающие солдатам остановиться, не имели ни единого шанса, что в этой панике им кто-либо подчинится.

Траслоу велел северянину бросить винтовку, а тот то ли не расслышал, то ли решил бросить ему вызов, и охотничий нож сделал лишь один взмах с дьявольской экономией усилий.

Группа янки, которой заблокировали путь к отступлению, развернулась и вслепую побежала обратно в сторону атакующих. Большинство остановилось, осознав свою ошибку и подняв руки в знак поражения, но один офицер яростно взмахнул саблей в лицо Старбаку.

Старбак остановился, позволил клинку просвистеть рядом, а потом воткнул в него штык. Он ощутил, как сталь ударилась о ребра янки, и выругался, что колол сверху вниз, а не наоборот.

— Нат! — выдохнул офицер-янки. — Нет! Пожалуйста!

— Хрень Господня! — вырвалось проклятие из уст Старбака.

Человек, которого он атаковал, был прихожанином его отца, старым знакомым, Старбак делил с ним вечность уроков в воскресной школе.

Последние новости, которые Старбак слышал об Уильяме Льюисе, были о том, что он поступил в Гарвард, но теперь Льюис тяжело дышал, пока штык Старбака скользил по его ребрам.

— Нат? — спросил Льюис. — Это ты?

— Брось саблю, Уилл!

Уильям Льюис покачал головой, но не в отказе подчиниться, а от потрясения, неожиданно увидев старого друга в облике мятежника. Потом, заметив яростное выражение лица Старбака, он бросил саблю.

— Я сдаюсь, Нат!

Старбак оставил его стоящим над брошенной саблей и побежал догонять своих людей. Встреча со старым другом выбила его из колеи. Неужели он сражался с бостонским батальоном?

Если так, то сколько еще поверженных врагов его опознают? Кого еще из близких знакомых он погрузит в траур своими сегодняшними действиями на вершине виргинского холма?

Но он отбросил все сомнения, когда увидел бородатого верзилу, кричавшего на мятежников. Мужчина в подтяжках и рубашке с закатанными рукавами одной рукой размахивал банником как дубиной, а в другой держал некое подобие римского острого меча, обычно выдаваемого канонирам.

Путь к отступлению был отрезан, но он отказывался сдаться, предпочитая скорее умереть героем, чем прослыть трусом. Он уже свалил одного из людей Старбака и теперь вызывал других на драку.

Сержант Мэллори, шурин Траслоу, выстрелил в верзилу, но пуля прошла мимо цели, и бородатый канонир как фурия обрушился на жилистого Мэллори.

— Он мой! — прокричал Старбак и, оттолкнув в сторону Мэллори, бросился вперед, а затем отскочил назад, когда верзила замахнулся банником. Это, считал Старбак, было его обязанностью как офицера.

Рота должна увидеть, что он самый бесстрашный и готов к схватке. Кроме того, сегодня он чувствовал себя непобедимым. Боевой клич словно огненная вспышка прошел по его венам. Он со смехом делал выпады штыком, но короткий клинок противника с силой отбивал штык в сторону.

— Ублюдок! — канонир плюнул в Старбака, затем сделал несколько быстрых зловещих движений, пытаясь сковать все внимание Старбака на клинке, а сам замахнулся банником.

Он думал, что обманул офицера мятежников, и с восторгом заревел, предвкушая, как похожий на дубину деревянный наконечник размозжит череп врагу, но Старбак пригнулся, так что банник просвистел над широкополой шляпой, сила этого ужасного замаха была такова, что верзила покачнулся.

Теперь настал черед Старбака победоносно закричать, кольнув штыком, с силой проталкивая его вверх, несмотря на невероятное сопротивление кожи и плоти, он еще орал, когда верзила дернулся и упал, корчась на длинном острие штыка, как умирающая загарпуненная рыба.

Старбак запыхался, пытаясь высвободить штык, но плоть верзилы плотно обхватила сталь, и штык даже не двигался. Северянин бросил свое оружие и ослабевшими руками хватался за винтовку, торчащую у него в животе.

Старбак тоже пытался вытащить штык, но судороги умирающего держали его в каменных тисках. Старбак спустил курок, надеясь высвободить штык, но он не сдвинулся.

От удара пули канонир жутко захрипел, а Старбак бросил оружие, оставив северянина умирать на траве.

Он вытащил из кобуры прекрасный револьвер с рукояткой из слоновой кости и побежал догонять своих, обнаружив, что одиннадцатая рота теперь была в лесу не одна, растворившись в волне серых и ореховых мундиров, которая захлестнула оборонявшихся северян, заставив выживших в паническом страхе бежать с вершины утеса к узкому и глинистому ложу реки.

Сержант ньюйоркцев закричал, когда, оступившись, покатился вниз по склону и сломал ногу.

— Нат! — Адам несся на своем жеребце по лесу. — Отзови их!

Старбак непонимающе уставился на своего друга.

— Всё кончено! Вы победили! — произнеся эти слова, Адам показал на группу мятежников, начавших стрелять вниз с крутого склона утеса в попавших там в ловушку янки.

— Останови их! — просил Адам, будто винил Старбака за это проявление ликующей, но мстительной победы, а потом резко развернул лошадь, чтобы найти кого-нибудь, облеченного властными полномочиями, и остановить убийства.

Но только никто не хотел их прекратить. Северяне попали в ловушку у подножия утеса, а южане поливали эту истерзанную, корчащуюся и истекающую кровью массу беспощадным огнем.

Группа янки попыталась ускользнуть от резни, пробираясь по спинам раненых к безопасности только что прибывшей лодки, но та перевернулась под весом беглецов.

Какой-то солдат звал на помощь, когда течение уносило его прочь. Другие пытались переплыть реку, но вода бурлила и разлеталась брызгами от пуль. Наполнившая поток кровь потекла в сторону моря.

Люди тонули и умирали, а безжалостная резня продолжалась, мятежники заряжали и стреляли, стреляли и заряжали, глумясь над своими побитыми, испуганными и сломленными врагами.

Старбак проложил себе путь к краю утеса и уставился вниз, на эту адскую сцену. Подножие утеса наполнилось колышущейся живой массой, словно огромное животное умирало в сгущающихся сумерках, хотя у этого зверя еще оставались клыки, потому что снизу по-прежнему доносились выстрелы.

Старбак засунул револьвер за пояс, сложил руки у рта и прокричал вниз, чтобы янки прекратили стрельбу.

— Вы пленники! — крикнул он, но единственным ответом было мелькнувшее в темноте пламя и свист пуль рядом с его головой.

Старбак вытащил револьвер и опустошил его в сторону подножия холма. Траслоу стоял рядом, выхватывая заряженные винтовки из рук солдат сзади и стреляя в головы тех, кто пытался переплыть на другой берег.

Река пенилась и выглядела так, будто косяк рыбы яростно пытаюлся выбраться с мели через прибой. Тела медленно уносило вниз по течению, другие застряли в ветвях или их прибило к глинистым отмелям.

Потомак стал рекой смерти, наполненной кровью и иссеченной пулями. Майор Бёрд скривился, увидев это зрелище, но не предпринял ничего, чтобы прекратить стрельбу.

— Дядя! — запротестовал Адам. — Останови их!

Но вместо того, чтобы прекратить резню, Бёрд смотрел вниз, как исследователь, который только что наткнулся на некое природное явление.

С точки зрения Бёрда, война включала в себя подобную мясорубку, и совершенно бессмысленно участвовать в войне, но протестовать против резни. И кроме того, янки не сдавались, а отвечали на огонь, и Бёрд откликнулся на требование Адама, подняв револьвер и выстрелив в эту кучу малу.

— Дядя! — протестующе воскликнул Адам.

— Наша задача — убивать янки, — ответил Бёрд, наблюдая, как племянник галопом ускакал прочь.

— А их задача — убивать нас, — продолжал Бёрд, хотя Адам уже не мог его слышать, — и если мы оставим их в живых сегодня, то завтра настанет их черед убивать, — он снова повернулся в сторону творящегося кошмара и опустошил револьвер в реку, однако не причинив никому вреда.

Вокруг него солдаты стреляли с искаженными от ожесточения лицами, и Бёрд смотрел на них, видя, как вскипает жажда крови, но по мере того, как удлинялись тени, а ответная стрельба затихала, страх и пыл кульминации этого долгого дня отхлынули, солдаты прекратили стрельбу и отвернулись от подернутой кровью реки.

Бёрд нашел Старбака, снимающего очки с мертвеца. Линцы были густо покрыты кровью, которую Старбак вытер о мундир.

— Потерял зрение, Нат? — поинтересовался Бёрд.

— Джо Мей потерял очки. Пытаемся найти ему подходящие.

— Лучше бы ты нашел ему новые мозги. Он один из самых тупых созданий и всегда был настоящим несчастьем во время учебы, — заявил Бёрд, убирая револьвер в кобуру. — Должен поблагодарить тебя за то, что не подчинился приказу. Отличная работа.

В ответ на этот комплимент Старбак ухмыльнулся, и Бёрд заметил на лице северянина выражение какого-то дикарского ликования, гадая, как сражение способно принести человеку такую радость.

Бёрд полагал, что некоторые рождены, чтобы стать военными, а другие — учителями или фермерами, а Старбак, по мнению Бёрда, был рожден солдатом, пригодным для самым темных делишек.

— Мокси на тебя жаловался, — сказал Бёрд Старбаку, — так что будем делать с Мокси?

— Отдайте сукиного сына янки, — ответил Старбак, вышагивая рядом с Бёрдом вниз, обратно к лесу, где рота из Миссисипи собирала вместе пленных.

Старбак попытался избежать угрюмых северян, не желая быть узнанным кем-нибудь из земляков-бостонцев. Солдат из Миссисипи подобрал упавший белый флаг и демонстрировал его в сумеречном свете. Старбак разглядел вышитый на забрызганном кровью шелке герб штата Массачусетс.

Он гадал, находится ли Уилл Льюис еще на вершине утеса или в суматохе поражения лейтенант прошмыгнул вниз к реке, сделав попытку перебраться на другой берег.

И что будут говорить в Бостоне, размышлял Старбак, когда услышат, что сын преподобного Элияла вопил победный клич мятежников, носит изорванный серый мундир и стреляет в прихожан преподобного?

Да к чёрту всё то, что они скажут. Он мятежник, жребий брошен, и он поставил на восставший Юг, а не на этих гладких, хорошо экипированных солдат-северян, которые казались ухмыляющимся длинноволосым южанам словно сделанными из другого теста.

Он оставил Бёрда под знаменами Легиона, и продолжил свои поиски в лесу, ища очки или любую другую полезную добычу, которую можно было снять с мертвых. Некоторые мертвецы выглядели безмятежно, а на лицах других застыло выражение удивления.

Они лежали, запрокинув головы и открыв рты, а их протянутые руки скрючились как клешни. Мухи густо облепили их ноздри и открытые глаза.

Над мертвецами раскачивались с веток оставленные там изрешеченные пулями серые шинели, в убывающем свете походившие на висельников.

Старбак нашел одну из шинелей с алой подкладкой, аккуратно сложенную у ствола дерева, и решив, что она пригодится ему грядущей зимой, подобрал и вывернул, чтобы убедиться, что она не повреждена пулями или штыком.

На воротнике шинели были аккуратно вышиты инициалы, и Старбак попытался разобрать так тщательно нанесенные на маленькую белую полоску ткани буквы.

«Оливер Уэнделл Холмс младший, — гласила бирка, — 20-ый масс.».

Эта фамилия неожиданно воскресила в его памяти воспоминания об образованной бостонской семье и кабинете профессора Оливера Уэделла Холмса с его банками с образцами на высоких полках.

В одной из таких банок хранился сморщенный бледный человеческий мозг, припомнил Старбак, а другие содержали странных большеголовых карликов в мутной жидкости.

Эта семья не посещала церковь Старбака, но преподобный Элиял одобрял деятельность профессора Холмса, и Старбаку было дозволено проводить время в доме доктора, где он подружился с Оливером Уэнделлом младшим — крепким, худощавым и добродушным молодым человеком, находчивым в споре и великодушным.

Старбак надеялся, что его друг пережил это сражение. Затем, накинув на плечи шинель Холмса, Старбак отправился разыскивать свою винтовку и узнать об успехах своих людей в этом сражении.

В темноте Адам выплескивал наружу содержимое своего желудка.

Он стоял на коленях в мягкой листве у клена, и блевал до тех пор, пока у него не пересохло в животе и не заболело горло, потом закрыл глаза и молился, словно все будущее человечества зависело от его усердия в мольбе.

Адам знал, что ему врали, но хуже всего было то, что он сам охотно верил в эту ложь. Он верил, что одно тяжелое сражение окажется достаточным кровопусканием, чтобы остановить болезнь, охватившую Америку, но первая битва лишь усилила эту лихорадку, и сегодня он был свидетелем, как люди убивали друг друга, подобно диким зверям.

Он видел, как уподобившись животным, убивали его лучший друг, его соседи, его дядя. Он видел, как люди проваливались в ад, видел, как жертвы погибали, словно насекомые.

Уже стемнело, но от подножия утеса, где лежали истекающие кровью и умирающие северяне, доносились громкие стенания.

Адам пытался спуститься туда и помочь, но кто-то заорал на него, предложив убраться куда подальше и выстрелив вслепую в его сторону, и одного этого дерзкого выстрела было достаточно, чтобы вызвать целый шквал огня со стороны мятежников на вершине холма. И еще больше людей застонало и завопило в темноте.

Вокруг Адама загорелось несколько костров, и около этих костров с дьявольскими ухмылками рассаживались южане. Они обобрали мертвецов и вывернули карманы пленных.

Полковник Ли из Двадцатого массачусетского был вынужден отдать свой богато вышитый галуном мундир погонщику мулов из Миссисипи, который надел его и уселся перед костром, обтирая свои грязные руки об полу кителя.

В ночном воздухе витал грубый запахи виски, резкий запах крови и тошнотворно-сладкое зловоние разлагающихся трупов.

Немногочисленный убитые южане были погребены на лугу, спускающемся в сторону горы Катоктин, но тела северян еще не были похоронены.

Большинство из них собрали и сложили, как штабеля дров, но несколько трупов еще были скрыты в подлеске. Утром группа рабов, собранная из окрестных деревень, выроет яму, достаточно глубокую, чтобы вместить всех убитых северян.

Рядом с штабелем мертвецов солдат играл на скрипке у огня, и несколько солдат тихо пели под грустную мелодию. Господь, решил Адам, оставил этих людей, так же как и они оставили его.

Сегодня у берега реки они присвоили себе право Бога убивать или миловать. Они продались дьяволу, решил он в своем взвинченном состоянии. Не имело значения, что некоторые из победивших мятежников в сумерках молились и пытались помочь поверженному врагу, их всех, по мнению Адама, опалило дыхание дьявола.

Потому что дьявол крепко сжал в своей хватке Америку и тащил самую праведную страну в мире в свое мерзкое логово, и Адам, позволивший убедить себя, что Югу необходим свой момент воинской славы, знал, что он дошел до предела.

Он знал, что ему придется принять решение, и это решение таило в себе опасность быть разлученным с семьей, соседями, друзьями и даже девушкой, которую он любил, но лучше потерять Джулию, нежели душу, убеждал он себя, стоя на коленях в насыщенном смертью и блевотиной воздухе на вершине утеса.

Войне должен быть положен конец. Таково решение Адама. Он пытался предотвратить конфликт до того, как начались военные действия. Он работал в Христианская Комиссия по установлению мира и видел, как эти благочестивые и уважаемые людей были задавлены большинством пламенных сторонников войны, и теперь он использует саму войну, чтобы остановить ее.

Он предаст Юг, потому что этим предательством спасет свою страну. Север нуждается в любой помощи, которую он сможет ему предоставить, а как адъютант главнокомандующего южан Адам мог принести Северу пользы больше, чем кто-либо другой.

Он молился в ночи, и похоже, его молитва была услышана, потому что на него снизошло умиротворение. Оно говорило Адаму, что он принял правильное решение. Он станет предателем и сдаст свою страну врагам во имя Бога и Америки.

Трупы плыли вниз по течению, уносясь к Чесапикскому заливу, а потом и в открытый океан. Несколько тел застряло у порогов Грейт-Фоллс, где река сворачивала на юг к Вашингтону, но большинство проплыло мимо быстрин, и ночью тела прибило к опорам Длинного моста, по которому дорога шла на юг, из Вашингтона в Виргинию.

Река добела отмыла тела мертвецов, и когда на рассвете жители Вашингтона проходили мимо реки, бросив взгляд на илистые отмели у её берегов, то увидели своих чистых сыновей, с блестящей белизной мертвой кожи, но теперь их тела распухли, пуговицы оторвало, а швы их прекрасных новых мундиров треснули.

А в Белом Доме президент оплакивал смерть сенатора Бейкера, своего близкого друга, тогда как мятежный юг, увидев в этой победе божественное провидение, возносил Господу благодарности.

Листья пожелтели и опали, кружась в желто-алом хороводе над свежими могилами у Бэллс-Блафф. В ноябре войска мятежников отошли от реки, остановившись в зимних квартирах вблизи Ричмонда, в котором газеты предупреждали об увеличении численности войск северян.

Генерал-майор Макклелан, новый Наполеон, по слухам, обучал свою увеличивавшуюся армию, доводя ее до совершенства.

Небольшое сражение у Бэллс-Блафф, возможно, и наводнило северные церкви плакальщиками, но всё же Север утешал себя мыслью, что превосходно экипированной армии Макклелана предстоит отомстить на убиенных, обрушившись весной на Юг подобно каре Божьей.

Флот северян не ждал весны. В Южной Каролине, около Хилтон-Хед, он прорвался в бухту Порт-Роял, и десант приступом взял форты, охранявшие вход в гавань Бофорта.

Флот северян блокировал и контролировал все южное побережье, и хотя газеты южан пытались преуменьшить значение поражения при Порт-Рояле, эти новости вызвали восторг и радостные песни среди рабов Конфедерации.

Еще больше радости было, когда Чарльстон едва не сгорел дотла — кара ангела мщения, как уверяли священники-северяне. Те же проповедники ликовали, узнав, что военный корабль янки, пренебрегая морскими законами, остановил британское почтовое судно и снял с него двух представителей Конфедерации, направляющихся из Ричмонда на переговоры с европейскими державами.

Некоторые из южан тоже радовались этим новостям, заявив, что оскорбление, нанесенное Британии, без сомнения приведет королевский флот к берегам Америки, и к декабрю торжествующие газеты сообщали, что в Канаде высаживаются батальоны красномундирников для усиления постоянных гарнизонов на тот случай, если Соединенные Штаты предпочтут сражаться с Британией, а не вернуть двух похищенных представителей.

На Голубом хребте выпал снег, заметя могилу жены Траслоу и отрезав сообщение с восточной частью Виргинии, которая, не подчинившись Ричмонду, вышла из состава штата, присоединившись к Союзу.

Вашингтон отпраздновал этот переход, объявив это началом распада Конфедерации. Все больше войск маршировали по Пенсильвания Авеню к тренировочным лагерям на оккупированном севере Виргинии, где новый Наполеон оттачивал их навыки.

Каждый день с северных сталелитейных заводов на поездах прибывали новые орудия, выстраиваясь в огромный ряд в полях возле Капитолия, который сверкал белизной на зимнем солнце под паутинообразными лесами своего незавершенного купола. Один хороший решительный бросок, утверждали газеты, и Конфедерация рухнет, как старое гнилое дерево.

В столице Юга такого оптимизма не наблюдалось. Зима приносила только плохие новости и еще худшую погоду. Снег выпал рано, стояли ужасные холода, и казалось, что петля янки затягивается.

Перспектива грядущей победы северян в конце концов ободрила Адама Фалконера, который за две недели до Рождества выехал из города к каменной пристани в Роккетс-Лэндинг.

Ветер гнал по реке небольшие, но яростные свинцовые волны и свистел в просмоленных снастях судна под флагом перемирия, раз в неделю отплывавшего из столицы Конфедерации.

Судно должно было отправиться вниз по реке Джеймс, под дулами пушек форта повстанцев на утесе Друри, и дальше через солончаковые болота к месту слияния реки с Аппоматоксом, оттуда на восток по широкому фарватеру, пока, в семидесяти милях от Ричмонда, оно не достигнет Хэмптон-Роудс, где повернет на север к причалам форта Монро.

Форт, хотя и находился на территории Виргинии, удерживался войсками Союза с самого начала войны, и там под белым флагом судно высаживало пленных янки, которых Север обменивал на пленных мятежников.

Холодный зимний ветер хлестал Роккетс-Лэндинг порывами моросящего дождя и наполнял пристань запахами литейных цехов, которые выбрасывали клубы едкого дыма вдоль всего берега реки.

От дождя и дыма все стало скользким: каменные причалы, металлические швартовочные колонны, даже плохо подогнанные мундиры тридцати человек, ожидавших у трапа.

Это были офицеры-северяне, захваченные у Манассаса. После почти пяти месяцев плена их теперь собирались обменять на офицеров-мятежников, захваченных Макклеланом во время кампании по землям, называющих себя штатом Западная Виргиния.

Лица пленников были бледны в результате долгого времяпрепровождения в Касл-Лайтнинге, заводской постройке на Кэри-стрит, соседствующей с двумя большими цистернами, где хранился газ для освещения городских улиц.

После месяцев тюремного заключения и из-за потерянного веса одежда на пленных висела мешком.

Ожидая погрузки на пароход под нейтральным флагом, люди дрожали от холода. У большинства имелись небольшие сумки с скромными пожитками, сохранившимися во время их заключения — расческа, несколько монет, Библия, письма из дома.

Они мерзли, но мысль об освобождения согревала. Они дразнили друг друга, шутя о приеме, которым им окажут в форте Монро, и о роскошных обедах, ожидающих их в офицерских апартаментах.

Они мечтали об омаре, бифштексах, черепаховом и устричном супе, о мороженом и яблочном джеме. Об оленине, подаваемой с клюквой, об утке под апельсиновым соусом, о бокале мадеры и доброй бутылке вина. Но больше всего они мечтали о кофе. Настоящем, крепком, хорошем кофе.

Лишь один пленный не мечтал о подобном. Он прогуливался с Адамом Фалконером по причалу. Высокий, с когда-то упитанным лицом, теперь Джеймс Старбак отощал.

Всё еще молодой, из-за своей манеры держаться, хмурого вида и жидковатых волос он, тем не менее, выглядел гораздо старше своих лет. Когда-то он гордился великолепной бородой, ныне растерявшей свой лоск в сырости Касл-Лайтнинга.

До войны адвокат, а во время нее — пользующийся доверием адъютант Ирвина Макдауэлла, генерала, проигравшего битву при Манассасе, теперь Джеймс, отправляясь обратно на Север, даже не знал, кем станет.

Обязанностью Адама было удостовериться, что освобождены лишь те военнопленные, чьи имена обговорены обеими армиями. Для этого хватило обычной переклички, поэтому, как только процедура была завершена, Адам попросил Джеймса составить ему компанию для личного разговора.

По понятным причинам, Джеймс полагал, что Адам хочет обсудить его брата.

— Вы полагаете, Нат ни за что не сменит сторону? — задумчиво поинтересовался Джеймс.

Адаму не хотелось давать прямой ответ. На самом деле он был глубоко разочарован одержимостью, как он полагал, Старбака войной, в которую он погружался, словно страстный любовник.

Адам считал, что Нат покинул Господа, и оставалось лишь надеяться, что Господь не покинул Ната Старбака. Но Адаму не хотелось давать такой резкий и жесткий ответ Джеймсу, и он раздумывал над какими-нибудь благочестивыми словами, которые поддержат веру Джеймса в младшего брата.

— Он сказал, что постоянно посещает молитвенные собрания, — неубедительно пробормотал он.

— Это хорошо. Это очень хорошо! — Джеймс выглядел необычайно оживленным, но затем нахмурился, почесав живот.

Как и любой другой узник Касл-Лайтнинга он весь кишел вшами. Вначале он находил эту заразу ужасно постыдной, но со временем привык к ней.

— И что же Нат собирается делать в будущем? — спросил Адам, и сам же ответил на этот вопрос покачиванием головы.

— Не знаю. Если мой отец снова примет командование Легионом, то думаю, ему придется подыскать себе другое занятие. Видите ли, мой отец не в восторге от Ната.

Джеймс встревоженно вскочил от неожиданного громкого свистка пара, выпущенного локомотивом с находившейся неподалеку йорк-риверской железной дороги. Паровоз выпустил очередную большую струю пара, и затем его огромные ведущие колеса пронзительно завизжали, пытаясь найти точку сцепления на мокрых блестящих рельсах.

Надсмотрщик отдавал распоряжения двум рабам, которые, забежав вперед, разбрасывали пригоршни песка под вертящиеся колеса. В конце концов паровоз нашел-таки точку сцепления и рванулся вперед, длинная вереница вагонов тряслась и раскачивалась.

Адама с Джеймсом окутало густое облако едкого удушливого дыма. В качестве топлива для паровоза использовалась смолистая древесина сосны, которая оставляло сгустки смолы на ободе дымовой трубы, сильно смахивающей на горшок.

— У меня была особая причина повидать сегодня с вами, — неловко начал Адам, когда стих звук паровоза.

— Помахать рукой на прощание? — с удивительной недогадливостью предположил Джеймс. Одна из подошв его ботинок надорвалась и хлопала при ходьбе, из-за чего он время от времени спотыкался.

— Буду с вами откровенен, — нервно проговорил Адам и умолк, пока они обходили ржавую груду мокрой якорной цепи. — Войне, — наконец выговорил он, — должен быть положен конец.

— О, и в самом деле, — с жаром вымолвил Джеймс. — Конечно же, должен. Это моя сокровенная мечта.

— Я даже не в силах вам объяснить, — с тем же жаром отвечал ему Адам, — какое несчастье эта война приносит Югу. Я содрогаюсь только при одной мысли, что такое же зло постигнет Север.

— Аминь, — ответил Джеймс, хотя и совершенно не имел понятия о том, что имел в виду Адам. В тюрьме временами казалось, что Конфедерация берет в войне верх, и это впечатление только усилилось, когда прибыли несчастные пленные с Бэллс-Блафф.

— Если война продолжится, — то она низведет всех нас на низшую ступень развития. Мы станем посмешищем для всей Европы, потеряем весь моральный авторитет, которым обладаем в мире, — он покачал головой, словно досадуя, что нечетко выразился.

За пристанью набирал ход паровоз, колеса вагонов стучали на стыках рельс, а белый пар локомотива выделялся на фоне серых облаков.

Проводник запрыгнул на площадку служебного вагона и укрылся от холодного ветра внутри.

— Война — это зло! — прорвало наконец Адама.

— Она противоречит всем помыслам Бога. Я много думал об этом и умоляю вас меня понять.

— Я понимаю вас, — ответил Джеймс, но не мог ничего добавить, потому что ему не хотелось оскорблять своего нового друга словами о том, что поражение Конфедерации было единственным средством осуществить все Божьи помыслы.

Всё это сильно сбивало с толку, подумал Джеймс.

Некоторые из пленных северян в Касл-Лайтнинге открыто хвастались своими любовными похождениями, были богохульниками и насмешниками, любителями выпить и азартными игроками, возмутителями спокойствия и вольнодумцами, и всё же они были солдатами, сражавшимися за Север, тогда как этот исполненный боли и набожности человек, Адам — мятежником.

И тут к удивлению Джеймса Адам опроверг эту мысль.

— Что действительно необходимо для Севера, — начал Адам, — и я надеюсь на ваше доверие в этом деле, так это добиться быстрой и сокрушительной победы. Только таким способом можно остановить эту войну. Вы мне доверяете?

— Да, да. Конечно же доверяю, — Джеймс был поражен доводами Адама.

Он умолк и взглянул в лицо молодому человеку, не обращая внимания на звон колокола, призывавшего пленных подняться на борт судна под флагом перемирия.

— Я присоединю свои молитвы к вашим, — самодовольно заявил Джеймс.

— Это потребует чего-то большего, чем молитвы, — ответил Адам, и, вытащив из кармана библию из тонкой бумаги, вручил ее Джеймсу.

— Я прошу вас отвезти ее с на Север. Под обложкой спрятан список всех наших подразделений, с их сильными и слабыми сторонами и текущим местом дислокации в Виргинии.

Импровизированный тайник в кожаном переплете библии он заполнил всевозможными деталями, касавшимися обороны конфедератов на севере Виргинии.

Он перечислял нормы питания каждой бригады в повстанческой армии и говорил о возможности принятия ричмондским правительством всеобщей воинской повинности этой весной.

Должность в штабе позволила Адаму сообщить число артиллерийских орудий, еженедельно поступающее в армию с ричмондских сталелитейных заводов, и выдать, сколько пушек, нацеленных на пикеты северян в редутах у Кентервиля и Манассаса, на самом деле были фальшивкой.

Он набросал план обороны Ричмонда, предупреждая, что строительство кольца земляных укреплений и рвов еще не завершено и что с каждым месяцем препятствия будут расти.

Он сообщал северянам о новом броненосце, который в тайне строился на верфях Норфолка, и о форте, охранявшем подступы к Ричмонду с реки.

Адам, описав все слабые и сильные стороны южан, убеждал северян, что одно решительное наступление развалит мятежный Юг, как карточный домик.

Адам отчаянно надеялся, что всего лишь одной этой измены будет достаточно для завершения войны, но всё же был достаточно благоразумен, чтобы осознавать, что, кто бы ни получил это письмо, он мог потребовать еще больше сведений.

Вышагивая по скользкому причалу под холодным дождем, Адам обстоятельно объяснял Джеймсу, каким путем доставить ему послание с Севера. Адам долго разрабатывал эту схему, пытаясь предусмотреть все препятствия, которые могли разоблачить его перед ричмондскими властями, и знал, что наибольшей опасности будут подвергаться сообщения, отправленные с севера на юг.

— Вот почему будет лучше, чтобы вы никогда мне не писали, — предупредил он Джеймса, — но если придется, то умоляю, не упоминайте моего имени в письме.

— Конечно, — Джеймс обхватил ледяными руками кожаный переплет библии, виновато чувствуя прилив неожиданного счастья.

Не было ничего неправильного и предосудительного в том, что он радовался поддержке Адамом дела северян, но всё же он находил постыдным то, что видел в этой поддержке выгоду и для себя, виновато понимая, что спрятанное в библии письмо также могло поспособствовать его военной карьере.

Вместо того, чтобы возвращаться на Север скромным адъютантом неудачливого генерала, он неожиданно превратился в предвестника победы северян. На его молитвы воздалось сторицей.

— Если будет необходимо, я могу послать дополнительные сведения, — продолжил Адам, — но только вам. Никому другому. Я больше никому не могу доверять.

По обеим сторонам было полно доносчиков, которые предадут любого по цене бутылки виски, но Адам был уверен, что может доверять этому бостонскому адвокату, вне всякого сомнения, самому благочестивому и набожному человеку в обеих армиях.

— Вы готовы поклясться на библии, что будете держать в тайне мою личность?

— Конечно, — ответил Джеймс, все еще находясь в состоянии оцепенения от привалившего ему счастья.

— Я имею ввиду в тайне от всех, — настоял на своем Адам.

— Если вы раскроете мое имя генералу Макклелану, то у меня нет уверенности, что он не расскажет об этом кому-нибудь еще, и что этот кто-то не разрушит мою жизнь. Обещайте мне это. Никто кроме нас не должен об этом знать.

Джеймс снова кивнул.

— Я обещаю, — он отвернулся, потому что снова зазвонил судовой колокол.

Его пленные товарищи поднимались по трапу, но Джеймс так и не сдвинулся с места, чтобы к ним присоединиться. Вместо этого он порылся во внутреннем кармане своего вылинявшего грязного кителя и вытащил обернутый в промасленную тряпку пакет.

Джеймс сбросил небрежно свисавшую ткань, обнажив маленькую зачитанную карманную библию в потертом переплете.

— Вы отдадите это Нату? Попросите его почитать ее, хорошо?

— С удовольствием, — Адам взял толстую библию, наблюдая за тем, как Джеймс заворачивал в ткань свое новое Писание.

— И передайте ему, — добавил Джеймс упавшим голосом, — что если он вернется на север, я сделаю всё от меня зависящее, чтобы примирить его с родителями.

— Конечно, — ответил Адам, хотя и не мог себе представить, что Старбак откликнется на великодушие своего брата.

— Мистер, хотите остаться здесь? — окликнул Джеймса матрос с корабля.

— Помните о своем обещании, — попросил Адам. — Не говорите никому, кто дал вам это письмо.

— Вы можете мне доверять, — заверил Джеймс Адама. — Я никому не скажу.

— Благослови вас Господь, — Адам почувствовал неожиданную теплоту к этому славному неуклюжему человеку, который явно был его братом во Христе.

— И благослови Бог Соединенные Штаты.

— Аминь, — ответил Джеймс и протянул ему руку.

— Я буду молиться за вас.

— Спасибо, — поблагодарил его Адам, пожав Джеймсу руку, прежде чем проводить северянина до ожидающего корабля.

Трап подняли и отдали концы. Джеймс стоял у поручней, крепко сжимая новую библию.

Как только отдали последний конец и судно двинулось к реке, освобожденные пленные приободрились. Колеса начали вращаться, своими лопастями вспенив мутную воду.

Вращение лопастей вызвало еще одно бурное проявление радости освобожденных пленных, только Джеймс безмолвно стоял в отдалении. Клубы серого дыма, вырвавшись из высокой трубы чудна, поплыли вдоль реки.

Адам наблюдал, как пароход прошел мимо верфи, его продвижению способствовало холодное, подгоняемое ветром течение. Он в последний раз помахал Джеймсу рукой и, взглянув на карманную библию, обнаружил, что ее поля испещрены мелкими записями.

Это была библия человека, спорящего с Богом, библия хорошего человека. Адам закрыл книгу и крепко сжал ее в руке, словно мог почерпнуть силу слова Божья, и затем развернулся и прихрамывая пошел к своей привязанной лошади.

Ветер приносил холод и прохладу, но Адам чувствовал безмерное облегчение, потому что поступил правильно. Он выбрал мир и, поступая так, принесет счастье своей стране; страна снова станет единой — Север и Юг, объединенные во имя Господа.

Адам поехал в город. Позади него пароход под флагом перемирия поднимал брызги и дымил по всей излучине реки, отправившись на юг со своим грузом предательства и мира.