Перед лицом Родины

I

Прохора вызвал к себе в штаб новый командующий военным округом Федор Ерофеевич Просвиров.

— Здравствуйте, дорогой Прохор Васильевич, — поднялся он из-за стола навстречу ему. — Рад с вами познакомиться. Садитесь, пожалуйста.

Прохор присел в кресло у стола. Командующий уселся напротив него.

— Как вы себя чувствуете, Прохор Васильевич?

— Да, в общем-то, ничего, сносно, — сказал Прохор. — Отдохнуть бы надо.

— Непременно надо, — согласился командующий. — Мы вот вас направим месяца на два на курорт… Там отдохнете, поправитесь.

— Да-а, — многозначительно протянул Прохор. — Едва ли я смогу воспользоваться вашей любезностью…

— Это почему же?

— За мое отсутствие моя семья претерпела немало лишений… Надо мне быстрее устраиваться на работу…

— Об этом вы не беспокойтесь, — поднял руку командующий. — Мы вам материально поможем. Вы за полгода получите жалование… Подлечиться же и отдохнуть вам обязательно нужно. Нужно хотя бы потому, что вам предстоит большая ответственная работа…

— Я не знаю, о какой работе вы говорите, но работать, конечно, мне надо…

— Скажу вам пока между нами. Сейчас формируется Донская кавалерийская казачья дивизия… Есть предложение назначить вас командиром этой дивизии… Что вы думаете на этот счет?..

— Я коммунист, — сказал Прохор. — Подчиняюсь воле партии. Если партия назначает меня на эту должность, значит, так надо.

— Вот и хорошо, что вы так думаете, — кивнул командующий. — Я сообщу в наркомат обороны о нашем разговоре. Можно сказать, что вопрос этот улажен… Вы курите?.. Пожалуйста, — предложил он Прохору папиросы.

Они закурили.

— Прохор Васильевич, — после некоторого раздумья проговорил Просвиров, — должен вам сказать, что Положение сейчас довольно-таки напряженное… Вы вот сидели под стражей, а в мире в это время происходили большие события. Англичане и французы натравили на нас Финляндию. Началась война между Советским Союзом и Финляндией. Она немало вызвала жертв у нас. А тут фашистская Германия потрясает оружием. В 1938 году она присоединила к себе Австрию, а затем по мюнхенской сделке прибрала к рукам Чехословакию… Между Германией, Италией и Японией создался антисоветский блок — ось «Берлин — Рим»…

Для Прохора все это было ново. Да, действительно, он чертовски отстал. Кусок в два с половиной года с кровью оторвали из его жизни. Сколько бурных событий пролетело за эти годы. Они пролетели мимо его сознания, мимо его чувствования и ощущения, словно он эти два года с половиной был в небытии.

— Все это, конечно, происки англо-французских империалистов, продолжал командующий. — Они нас так любят, как черт ладан… Сейчас они всячески натравливают фашистскую Германию на нас… Какая же дьявольская хитрость, между прочим, у этих империалистов. В прошлом году они, ведя переговоры с нами о заключении военного соглашения против Германии, в то же время договорились с ней о разделе нашей страны… Но не на таковских дураков они напали… Мы сразу раскусили их коварство и, чтобы предотвратить создание единого фронта капиталистических стран против Советского Союза, вынуждены были заключить договор о ненападении с Германией. Этот шаг, конечно, недостаточно надежный, но на некоторое время полезный для нас…

— Неужели с фашистами заключили договор?! — вскричал в изумлении Прохор. — Разве им можно доверяться?.. Обманут, сволочи…

— Точно, — кивнул Просвиров. — Обманут… Но мы стреляные воробьи, нас на мякине не проведешь… Осенью прошлого года Германия напала на Польшу и разгромила ее. Потом напала на Францию, громит и ее… Чем дело закончится — трудно сказать… Боюсь, ой как боюсь! Втянут они, подлецы, и нас в войну. Нам надо быть наготове. Германия — сильная страна, и союзники ее сильны… Может завариться такая каша, что и не расхлебаешь.

— Спасибо за информацию, — сказал Прохор. — Я ничего об этом не знал. Положение действительно не из приятных… Но, как говорят, поживем увидим…

Они поговорили еще несколько минут. Потом Прохор поднялся.

— Благодарю вас за все, товарищ командующий.

— За что же меня благодарить, товарищ Ермаков, — встал и Просвиров. Я обязан был все это сделать для вас… Зайдите в финансовую часть, получите там деньги и путевку. Желаю вам хорошего отдыха. Как приедете с курорта, заходите ко мне — получите назначение в дивизию. Вопрос этот будем считать предрешенным.

Через два месяца Прохор Ермаков приехал из Кисловодска после лечения, получил назначение на должность командира Донской кавалерийской казачьей дивизии.

II

Сазон рвался в станицу. Ему казалось, что поезд ползет как черепаха. От нетерпения он ерзал на лавке, поминутно заглядывал в окно: не приближается ли та заветная станция, от которой до родной станицы всего каких-нибудь полсотни километров.

Ведь это же так близко!.. За день можно дойти. А тут еще есть и надежда, что кто-нибудь и подвезет.

Но вот, наконец, и эта желанная станция! Поезд, стуча колесами на стыках рельс, замедлил ход, рванул последний раз, лязгнул буферами и замер. С бьющимся от волнения сердцем Сазон сошел на платформу, по которой до этого не единожды хаживали его ноги, и оглянулся. Все она такая же, станция, маленькая, кирпичная, изношенная годами. Ничего в ней не изменилось. Словно Сазон ее видел только вчера.

Радостный и счастливый от сознания того, что он сейчас совершенно свободен и что он вот направится сейчас к себе в станицу, чтобы скорее повидать семью, Сазон попрощался с проводником и пошел к дороге…

Моросил мелкий весенний дождь. Дорога была грязная, расквасившаяся, но Сазон не обратил на это внимания. Шел он бодро, предвкушая скорую счастливую встречу с черноокой дородной женой своей Сидоровной, с детьми, которые теперь уже, наверное, неузнаваемо повыросли, с старухой матерью, если еще она жива.

Путь был тяжелый и утомительный. Но Сазон упрямо и настойчиво шагал вперед, хотя он чувствовал, что устал, устал очень. Надо бы отдохнуть. Но где отдохнешь? Хуторов на пути не было, кругом пустынно и безлюдно. За всю дорогу ни встречных, ни обгонявших…

Но все же однажды Сазон, раскопав до середины мокрую копну застаревшей гниющей соломы, сиротливо лежавшей у шляха, на минуту присел отдохнуть.

Копна шевелилась и шуршала, как живая, от сотен с отчаянным писком возившихся в ней мышей…

Сморщившись от брезгливости, Сазон хотел плюнуть и отойти от копны, но он до того устал, что ноги не повиновались уже ему.

— Э, да черт их дери! — махнул он рукой и опустился на солому. Писк усилился, и копна задвигалась с еще большей силой. — Хм! — ухмыльнулся Сазон. — Как в люльке.

Он достал из сумки кусок хлеба и бутылку с водой, стал есть… Потом он прилег на солому и на мгновение задремал, не обращая внимания на шнырявших по нем осмелевших мышей…

…В станицу он пришел в полночь. Фонари тускло освещали намокшую улицу. Сазон подошел к родному куреню и остановился, разглядывая его. С молчаливой грустью глядела и хата на своего хозяина подслеповатыми оконцами, словно приветствуя его с приходом под свою гостеприимную крышу.

Сазон стоял перед своим родным куренем и, приложив к бурно бившемуся сердцу руку, пытливо всматривался в темные непроницаемые оконца, словно стремясь проникнуть сквозь них и узнать, что происходит там, внутри куреня, какие сны видит сейчас его семья? Предчувствует ли она, что он вот сейчас стоит у порога?..

— Ха-ха-ха! — закатился он вдруг счастливым смехом, смахивая рукой радостные слезы со щек. Порывистым движением он толкнул калитку. Навстречу ему, заливаясь злым лаем, бежала маленькая лохматая собачонка.

— Орлик! — радостно кричит Сазон. — Да это все ты тут, оказывается, хозяинуешь?.. Здорово, дружище!

На мгновение собачонка замолкает в недоумении. Поводя ушами, она вглядывается в вошедшего человека и, узнав, восторженно завиляв хвостом, с визгом подпрыгивает, облизывает руки хозяину.

— Орлик! — ласкает Сазон собаку. — Милый ты мой… А я думал, тебя и вживе нема…

Собачонка еще пуще извивается, подпрыгивает, танцует, выражая свой чрезмерный восторг.

— Узнал… Ну, ладно, зараз я тебе гостинца дам.

Сазон вынимает из мешка оставшийся кусок хлеба и бросает собаке. Собака на лету хватает его.

— Ну, господи благослови! — ступил Сазон ногой на крыльцо.

Не успел он переступить второй ногой, как дверь из хаты вдруг распахнулась и из нее выскочила худенькая растрепанная старушонка. С рыданиями она припала сухоньким своим телом к Сазону.

— Чадунюшка ты моя родная, — запричитала она. — Вот вить опять мои глазушки увидали тебя… Народ-то брехал, что расстреляли, мол, твоего Сазона… А я не верила… Не верила никому, все и ноченьки не спала, все ждала и ждала, не забрешет ли Орлик… Очи мои слезы повыели… А вот ныне ночью-то и забрехал все-таки Орлик… Вишь, какое оно дело-то… Сердце мое с вечера вещевало… Всею ночь мучаюсь, не сплю… Подмывает меня, да и все… Подмывает. А к чему — не пойму… Лежу и слышу, калитка скрипнула… Вся задрожала я, прислухалась… Брехнула наша собачушка поначалу, а потом, стало быть, замолчала, потом как зачнет визжать. Ну, думаю, не иначе, как это сынушка… Глянула в окошко-то, ну и впрямь ты… Ну, слава тебе, создателю… Насовсем, Сазонушка, а?

— Ну, конешно ж, мамуня, насовсем, — обнимая мать, ликующе сказал Сазон. — Теперь дома буду. Все!..

— Отпустили, стало быть?

— Отпустили, мамуня, ни в чем не виноватый.

— А я так и знала, что не виноватый.

— Ну, как вы тут, мама, живете?.. Как детишки?.. Как жена?..

— Да все ничево, — неохотно буркнула старуха. — Все живы, здоровы…

— А Сидоровна-то дома?

— А где ж ей быть? — с сердцем выкрикнула старуха.

Озлобленность, послышавшаяся в голосе матери, несколько удивила Сазона. Он подождал, что она скажет еще. Но старуха больше ничего не произнесла.

Сын с матерью вошли на кухню. Старуха включила свет. Сазон оглянулся. Все было по-прежнему. На широкой деревянной кровати спали белоголовые ребята. Сазон, глядя на них, ласково улыбнулся и стал раздеваться.

— Мать, давай умываться.

Старуха поднесла к помойному ведру корец с водой, стала сливать на руки сыну. Сазон умылся, вытерся полотенцем, причесался перед зеркалом.

— Мамуня, — сказал Сазон. — Ты б разбудила Нюру.

— Не надо, сынок, не надо, — в смущении забормотала старуха.

— Как не надо? — изумился Сазон. — Она там? — кивнул он на прикрытую дверь в горницу.

— Там, — прошептала старуха. — Но она ведь не одна там…

— Что? — гаркнул Сазон. — Как не одна?.. — Потом вдруг у него мелькнула страшная догадка, он побледнел. — Значит… — Он не докончил и с силой ударил ногой дверь в горницу. На кровати спали двое. Жмурясь от света, Сидоровна удивленно протянула:

— Са-азон, да никак ты, а-а?

Сазон обессиленно опустился на стул.

— Значит, не дождалась?.. Обзавелась кобелем.

Сидоровна поднялась, протирая руками глаза, села на кровати, свесив босые ноги. Из-за ее спины испуганно выглядывал всклокоченный мужчина.

— Это не кобель, Сазон, — спокойно сказала Сидоровна, — а муж мой законный… В загсе с ним расписались…

— Хе, в загсе, — с горечью усмехнулся Сазон. — При живом-то муже?.. Это ни в одном законе так не записано…

— А откель же мы знали, что ты живой? — спросила Анна. — Ведь говорили, что тебя уже вживе нет… Спроси вон у своей матери, какой о тебе разговор шел… Давно, говорят, расстрелянный…

— Это верно, — прошамкала старуха из-за двери.

— Так что, по-твоему, я должна бы весь век вдовой быть? — ободренная поддержкой свекрови, снова спросила Сидоровна у Сазона.

Но он лишь молча вздохнул. Мужчина на кровати приподнялся. Сазон глянул на него и обомлел. Его место на кровати занял его закадычный друг Незовибатько.

— Конон! — вскрикнул он дико. — Да ведь это ж ты, чертов сын, оказывается, моим заместителем стал?..

Незовибатько, одевая брюки, виновато нагнул голову.

— Ой, брат, — сказал он глухо, — да и неловко же мне тебе в глаза глядеть… Ей-богу же, неловко… Да разве ж я думал, что так доведется быть?.. Да лучше ж допрежде с белого света сгинуть… Не знаю, поймешь ли ты, брат мой, что я это из лучших побуждений сделал?.. Ведь сказали, что расстрелян ты… Вот и женился я на твоей супруге… Хотел, чтобы у твоих хлопцев отец был… Ведь я их и усыновил, мою фамилию сын теперь носит…

— Стало быть, мои дети теперь не мои?.. Не Меркуловы, а Незовибатьковы?..

— Выходит так, — сконфуженно проговорил Конон.

— Сволочи! — озлобленно ударил кулаком по столу Сазон и заплакал. Мать, — воспаленными глазами взглянул он на старуху, — как твои старые глаза смотрели на это?.. Как ты могла допустить, чтобы моих кровных детей перекрестили на другой лад?.. Жену мою выдала замуж, в дом мой пустила кобеля…

— Сынушка, — запричитала старуха, — что б я могла поделать?.. Кто меня, старую, немощную, послухался бы?.. Ну, могет быть, я б могла добиться, чтоб твоих сынов оставили б со мной… А что б я с ними робила?.. Да разве же я могла б им воспитание да пропитание дать?.. С голоду все едино подохли б… А так, ежели здраво разобраться, то я твоей жене-то благодарность имею… Дай бог ей здоровья, она меня не бросила. И Конон Никонович не обижал, считал меня, старую, за свою… Даже матерью называл… И дитенков твоих за родных почитал…

Низко опустив голову, сидел Сазон за столом и раздумывал невеселую думу. Вот оно ведь какое дело-то. Вся жизнь, выходит, его искалечена. Оклеветали, посадили в тюрьму, как будто все шло к хорошему, реабилитировали его, оправдали. Рвался он домой, к семье. А оказывается, у него и семьи-то нет. Нет жены, нет и детей…

Насупив черные красивые брови, Сидоровна с сосредоточенным видом расставила на столе закуски, графинчик с водкой.

— Никонович, — сказала она, строго глянув на Незовибатько. — Садись вот и угощай своего друзьяка…

Натянув на ноги валенки, Незовибатько подошел к Сазону.

— Друже, — заглянул он ему в глаза. — Полчанин дорогой, с освобождением тебя… Поздравляю, родной!.. Поздравляю!.. Давай поцелуемся, брат.

Сазон хмуро глянул на своего друга, хотел выругаться. Но вместо этого порывисто поднялся, обнялся с Незовибатько.

— Давай!

Они крепко прильнули друг к другу.

Старуха хихикнула и смахнула с глаз слезинки. Разгладились морщины на лбу у Сидоровны, она заулыбалась. И куда только и девалась напряженность. Всем вдруг стало легко и радостно.

— Знай, Сазон, я тебе друг навечно, а потому и рад тебе.

— Друг-то друг, — проронил тихо Сазон. — Но дружба от недружбы всегда близко живет…

— Садись к столу, — пригласил Незовибатько.

Сазон подсел.

— Не знаю, как тебя тут считать, — сказал он, — горько усмехаясь, то ли гость, то ли… — Он не досказал.

— Садись, Сидоровна, и ты, — махнул рукой Незовибатько. — Выпьем да поздравим Сазона Мироновича с освобождением… А потом посоветуемся, как быть…

Сидоровна, сосредоточенно поджав губы, словно боясь, что они разожмутся помимо ее воли и она наговорит здесь такого чего-нибудь неподобающего в такую серьезную для ее жизни минуту, подсела тоже к столу. Она украдкой жалостливо поглядывала на Сазона и вздыхала.

Незовибатько дополна налил четыре стаканчика.

— Мамаша, — сказал он старухе, — подсаживайтесь и вы.

Старуха не заставила себя упрашивать и охотно присоединилась к сидящим за столом.

— Ну, друзья мои, — сказал Незовибатько, оглядывая компанию, давайте поздравим Сазона Мироновича с благополучным возвращением в свой родительский дом и пожелаем ему благополучия и здоровья на многие-многие годы…

Все стали чокаться с Сазоном, поздравлять его, а потом выпили.

— Спасибочко за доброе слово, Конон Никонович, — проникновенно проговорил Сазон. — Спасибо, Сидоровна, и тебе за ласку и угощение… Спасибо и тебе, мамуня, за твою приветливость ко мне… Желаю я вам всем тоже хорошего здоровья и благополучия в жизни вашей. Жизнь меня, дорогие, потрепала здорово… Да разве ж меня одного?.. Многие страдали зазря… Ну, слава богу, партия да власть наша разобрались… Повыпущали невинный народ… Налей-ка, Никонович, еще по одной… А то так это, без водки, и слово не клеится…

Незовибатько охотно наполнил рюмки.

— Допрежде того, как выпить, — промолвил снова Сазон, — я хочу спросить вас, как же мы теперь будем жить, а?.. Все, конешно, я понимаю и сознаю, но все-таки как-то чудно получается: одна жена, а два мужа. Так не гоже, не бывает, людям на смех… Мы не татары и не турки, где, мол, имеют по нескольку жен али мужей… Я ни в коем разе не хочу обвинить Сидоровну в том, что она при живом муже вышла за другого. Так уж это получилось, потому как время ныне такое, все помутилось…

— Говорили, сынок, что тебя нет вживе, — проныла старуха.

— Ну, вот, тем более, — продолжал рассудительно Сазон. — Человек она молодой, без мужа ей жить трудно… Лучшего мужа, как Конон Никонович, ей не сыскать… Вот я и хочу выпить за их здоровье.

Все выпили, настороженно ожидая, что скажет еще Сазон. И он сказал:

— Все это хорошо. Но а все, какой же конец всему будет, а?.. Узел завязался накрепко, а вот как теперь его будем развязывать? И кто его будет развязывать?.. Ты, что ли, Конон?..

— Нет, — помотал тот головой. — Развязать этот узел должна Сидоровна…

— Верно, — согласился Сазон. — Нехай делает выбор… Либо со мной, либо с тобой… Середины тут не может быть…

— Нет, середины не может быть, — сказал и Незовибатько. — Если ей желательно жить с тобой, пусть скажет… Я сейчас же чемодан в охапку, пожелаю вам доброй жизни и айда… Уеду к себе, на Донбасс… А если, к тому, скажет, что желает жить со мной, то что же, я ее не оставлю… Как-никак, а ребятонок у нас с ней прижит, — указал он на люльку, привешенную к потолку, в которой мирно посыпывал младенец. — Никуда не денешься… Переедем на квартиру. Говори свое слово, Сидоровна, — устремил на нее взгляд своих серых глаз Незовибатько.

— Говори, Сидоровна, — поддержал и Сазон. — В тебе весь вопрос.

— Гутарь, сношенька, — пролепатала опьяневшая свекровь. — Выбирай из двух мужьев одного, с каким, мол, будешь век свой доживать…

Полными слез глазами глянула молодая женщина на Незовибатько, перевела затуманенный взгляд на Сазона и, подавляя рыдание, схватила жакет, выбежала во двор.

Незовибатько хотел было пойти вслед за ней, чтобы успокоить, но его задержал Сазон.

— Не замай ее. Пусть подумает. Подождем. Придет, скажет, что надумала. Налей водки.

— Как бы чего не натворила…

— Не беспокойся, — махнул рукой Сазон. — Она ведь не дура…

Они выпили. Сазон стал рассказывать о своей тюремной жизни. Слушая его, Незовибатько жалостливо покачивал головой. Мать то и дело в ужасе всплескивала руками.

— И не приведи господи!.. Матерь божья, упаси и помилуй… Страсти-то какие…

В люльке заворочался и заплакал ребенок. Старуха, покачиваясь, пошла к нему.

— Не уроните, мамаша, — опасливо сказал Незовибатько.

— Не бойся… Мне ведь не впервой с ними возиться.

Раскачивая люльку, она монотонно запела:

— А-а… Баю, баю, ка-ча-ю… Спи, голубенок, спи… а-а…

Сазон Миронович и Незовибатько мирно пили водку, поджидая прихода Сидоровны, беседовали. Меркулов рассказывал о своих тюремных злоключениях. Но вот вошла Сидоровна с припухшими от слез, покрасневшими веками. Мужчины замолкли, выжидающе поглядывая на нее.

Некоторое время она сидела с закрытыми глазами и молчала, словно обдумывая, что ей сказать. Потом она порывисто схватила свою недопитую рюмку, выпила.

— Слов нет, — сказала она медленно, растягивая слова. — Жалко мне дюже Конона… Дюже жалко. Человек он хороший, обходительный. Любовь поимел ко мне, несчастной, когда каждый тыкал в меня пальцем: дескать, жена врага народа. Проходу, бывало, по улице не давали, улюлюкали… А он вот не на что не поглядел, дитенков моих усыновил, на мне женился… Спасибо тебе, Конон Никонович, за все… Но а все-таки останусь я с Сазоном, с ним и жить буду.

— Ну, стало быть, вопрос решен, — сказал Незовибатько и глянул в окно. — Рассветает. Пойду поищу себе квартиру.

— Может, у нас бы побыл бы? — нерешительно спросил Меркулов.

— Нет, пойду.

III

Дела художественного салона шли отлично. Константин благодушествовал… и старел. Он несколько ожирел и стал рыхловат. Голова его побелела. И все же, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, он не производил впечатления старика. При помощи косметических средств и массажа морщины на его лице смягчились, сгладились. Пышные, белоснежные волосы красиво оттеняли смуглую кожу его лица.

Одевался Константин изысканно. Трудно теперь было узнать в нем бывшего офицера, донского казака. Это был типичный французский буржуа.

Люся не раз говорила Константину:

— Костенька… Давай поженимся… Мы уже люди пожилые, неудобно так жить…

— Ты, Люся, ничего не понимаешь, — отвечал Константин. — Нельзя мне жениться на тебе. Ты тогда будешь просто мадам Ермакова. Все титулы твои как мыльный пузырь лопнут. А ведь они украшение, приманка для салона нашего.

Константин теперь уже давно перебрался на квартиру к Люсе. Жили они в полном согласии, без ссор. В будние дни Константин работал в салоне, Люся занималась домашними делами. А по воскресеньям уезжали в собственном автомобиле куда-нибудь на прогулку за город. Раза два ездили в Мурэель к Максиму Свиридову.

Однажды во второй половине мая Константину позвонил знакомый француз.

— Алло, мсье Ермаков! — зазвучал его бархатный баритон в трубке. Говорит Понсе. Здравствуйте!.. Не хотите ли вы со своей супругой вместе с нами поехать покататься по Парижу? Я вместе с женой заеду за вами.

Понсе был владельцем шикарного магазина, торгующего изделиями изобразительного искусства. Отказываться было неудобно. Константин был связан с этим магазином, сбывая туда продукцию своей студии.

Вскоре маленький, толстенький, суетливый Понсе во фраке, с цилиндром в руке, появился в гостиной.

Все уселись в просторный блестящий, словно только что начищенный ботинок, черный лимузин Понсе.

— К Булонскому лесу, — сказал хозяин шоферу.

Легкие фиолетовые сумерки окутывали вечерний Париж. На улицах зажигались вертящиеся, прыгающие огненные рекламы. На тротуарах было людно, особенно на Елисейских полях.

Булонский лес стоял молчаливый и загадочный. Гуляющих было мало… Изредка лишь из какой-нибудь аллеи вдруг, как видение, появится изящная амазонка в блестящем шелковом цилиндре с развевающейся вуалью и исчезнет за каким-нибудь толстенным раскидистым платаном. А вслед за ней торопливо проскачет на разгоряченном скакуне всадник в берете…

Заехали в один из шикарных аристократических ресторанов. Метрдотель указал им столик.

— Пожалуйста, господа… Сейчас к вам подойдет гарсон.

— Смотрите, мсье, — озираясь, в восторге шептал Понсе, — вон там, налево, сидит министр финансов… А там вон, правее, в монокле сам Рокфеллер… Недавно приехал из Америки… Миллиардер, — благоговейно выдыхает маленький француз. — Подумать только!.. А рядом с ним английский посол…

Всюду, куда ни глянь, баснословная роскошь, элегантные фраки, мундиры, изысканные туалеты дам, бриллианты, жемчуга.

В трепещущих радужных огнях кружатся в вальсе пары. Какие чудесные элегантные вечерние туалеты! Белоснежные воздушные, золотистые, брызжущие искрами, муаровые… А сколько здесь прелестных горящих женских глаз!.. А сколько зацелованных декольтированных плеч и спинок…

Над толпой, как легкий морской прибой, плещется шутливый говор.

— Поймите, мсье, — в упоении говорил Понсе. — Это цвет Парижа… Франции!.. Это же рай!..

На что ж Константин многое повидал на своем веку, но здесь он чувствовал себя робко, неуверенно. А о Люсе нечего и говорить. Ничего подобного она в своей жизни не видела. Все вокруг казалось ей сказкой.

— За великую Францию и французский народ! — произнес тост Понсе, поднимая бокал с искрящимся вином. Но выпить ему не удалось. Вдруг танцевавшая, кутившая публика заволновалась, о чем-то бурно заговорила… Многие стали поспешно покидать ресторан.

— В чем дело, Понсе? — спросил Константин.

— Сейчас узнаю, — сказал тот и исчез в толпе. Через минуту он вернулся бледный, перепуганный.

— Большое несчастье, — пролепетал Понсе дрожащим голосом. — Немцы, не встречая сопротивления наших войск, подошли к побережью Ла-Манша… Не нынче, так завтра будут в Париже… Эжени, идем, — сказал он жене.

Когда они все уселись в машину и поехали, Понсе спросил у Константина:

— Что вы предполагаете делать? Ведь если немцы войдут в Париж, они нас не пощадят. Мы с вами бывшие офицеры, вы даже генерал. Оба участвовали в первой мировой войне.

— Гм… Я еще не думал об этом. А вы что, решили удирать из Парижа?

— Непременно, сейчас же, сегодня. Вон, смотрите, — указал он в окно, — предусмотрительные люди уже едут…

— А как с женой?

Понсе нерешительно и виновато взглянул на тоненькую изящную свою жену, которая ко всему тому, что говорил он, относилась, видимо, спокойно.

— Ну, Эжени, конечно, останется дома. Я не думаю, чтобы фашисты причинили ей неприятности… А бросать без присмотра дом, мою богатейшую коллекцию картин было бы крайне неразумно. А как вы — останетесь?

— Я еще не решил… Если надумаю уезжать, позвоню вам.

Но когда Константин приехал домой и встретил умоляющий взгляд Люси, он решил, что никуда не уедет.

— Мы с тобой, Люся, здесь ни при чем. Воюют немцы с французами. Россия ведь не воюет… Пошли они все к чертям! Заварили кашу, пусть сами расхлебывают… Наше дело — сторона.

На следующий день Константин видел, как по улицам Парижа двигались огромные толпы беженцев. Нескончаемыми потоками они тянулись через столицу Франции с севера на юг… Автомашины, экипажи, двуколки, крестьянские громоздкие колымаги, загруженные до отказа домашним скарбом, толпы стариков, женщин, детей с узлами, чемоданами, тачками, детскими колясками, велосипедами, с тяжелыми тюками, увязанными веревками и ремнями…

И все эти толпы угрюмо бредут и бредут, усталые, запыленные, голодные, сами не зная куда, оставляя за собой груды мусора и хламья…

«Ну куда же они все-таки идут, эти люди? — с сочувствием рассматривал толпы Константин. — Что их там, в неизвестном, ждет?.. Бездомная, бесприютная жизнь, мучительные скитания, голод… А быть может, и смерть от какой-нибудь инфекционной болезни или от вражеской авиабомбы и пулеметной пули с самолета…»

Несколько дней шли они по улицам Парижа, а потом несколько поредели и совсем исчезли. Париж был объявлен открытым городом. Отступающие французские воинские части обходили столицу. Город опустел. Стоял он скорбный и величаво молчаливый, храня в себе тайну веков, канувших в Лету. Как-то странно было Константину ходить по безлюдному городу, мимо домов с заколоченными ставнями. Лишь редкие прохожие встречались ему на пустынных, словно осиротевших улицах.

Только на набережной Сены можно было еще увидеть немногих рыболовов, удочками ловивших рыбу. Эти чудаки ничего на свете не замечали, кроме своих поплавков. Ажаны в черных, коротких до пояса плащах расхаживали по городу без оружия.

…А потом появились немцы. Они в своих серо-зеленых мундирах и до блеска начищенных тяжелых сапогах наполняли жизнью парижские улицы. Но жизнь эта была унылая, мрачная.

Как и всегда, Константин с педантичной аккуратностью являлся утром в салон. Все здесь, казалось, было по-прежнему: художники почтительно раскланивались с ним, молоденькие натурщицы и сотрудницы кокетливо делали реверансы. Студия работала, живописцы писали пейзажи, портретисты портреты, натурщицы позировали, в столярной мастера сбивали рамы… Все шло, как и прежде.

Правда, заказчиков почти не стало, за исключением случайно забредавших в салон пьяных гитлеровцев. Покуражившись в салоне, они заказывали свои портреты или какую-нибудь забавную неприличную картинку.

По Парижу, по всей Франции распространились слухи о том, что патриоты стали оказывать сопротивление оккупантам, бороться с ними. Слухи эти проникали и в Латинский квартал, в студию. Художники повеселели. Они ходили с таинственными, заговорщицкими лицами, словно нося в своих сердцах великую тайну.

Да оно так и было. Они знали тайну французского народа, тайну, повелевавшую каждому французу всеми своими силами, всем своим существом противостоять фашистскому игу. Это движение не могло не затронуть своим веянием и сотрудников салона. Ведь они же тоже французы.

Константин это понял.

— Да пусть, — махнул он рукой. — Меня это не касается. Моя хата с краю, ничего не знаю…

IV

Постепенно в опустевший Париж возвращались жители. Открывались мастерские, предприятия, кафе, рестораны.

Гитлеровцы нещадно обирали Францию. Состав за составом отправляли в Германию ее богатства: хлеб, мясо, кожи и все другое, что попадалось под руку.

Вскоре в Париже почувствовалась нехватка продовольствия. Народ заволновался, озлобился, возмущение оккупантами нарастало. Все чаще и чаще стали разноситься слухи о том, что там-то патриоты спустили немецкий воинский эшелон под откос, а там-то взорвали склад с боеприпасами, где-то обстреляли колонну гитлеровцев, а в другом месте убили немецкого офицера… Французский народ поднимался против своих поработителей.

…Однажды в июньский воскресный день Константин, проснувшись, долго не вставал с постели, перелистывая утренние газеты.

В гостиной заговорило радио. Видимо, Люся, встав, включила его. И вдруг она, ворвавшись в кабинет, мятущимся, надломанным голосом крикнула:

— Костя!.. Немцы напали на Россию. Идут бои. Пойди послушай…

Константин вскочил с постели и в ночной пижаме побежал в гостиную. Из радиоприемника с треском и гамом под звуки военного марша неслись страшные слова: гитлеровское военное бюро информации сообщало, что немецкие войска начали войну и, почти не встречая сопротивления, углубляются в Россию.

— Вот это новость! — воскликнул Константин. Сначала пришла мысль: «Ведь, это же на руку мне. Советской России теперь крышка… Вернусь еще на родину. Звезда моя еще взойдет!»

Но, странное дело, радости он не ощущал. Даже, наоборот, было страшно за родину.

Проходили дни. Константин видел, что русские эмигранты жили разными настроениями. Некоторые из них ликовали, веря в то, что война Германии с Россией принесет крушение ненавистному большевизму, а это знаменует собою если не восстановление монархии, то во всяком случае создание буржуазной республики. Но таких было меньшинство.

В большинстве же своем русские эмигранты были растеряны, не зная, что делать, как себя вести. Среди них находились и такие, которые вступали во французские отряды франтиреров, боровшихся с гитлеровцами…

Думалось Константину: «Кормилица-мать, родина, истекает сейчас кровью. Стелются по ней дымы пожарищ. Над окровавленными трупами ее сынов и дочерей кружатся стервятники. Слезами сирот залита земля русская».

Неожиданно он получил письмо из Берлина от генерала Петра Николаевича Краснова.

Константин немного знал Краснова, когда тот еще был войсковым атаманом на Дону в годы гражданской войны. Встречался он с ним и позже, когда Краснов некоторое время жил в своей вилле под Парижем.

В белоэмигрантских кругах Краснов пользовался авторитетом. Он ведь был не только генералом и войсковым атаманом в прошлом, но и писателем, опубликовавшим за границей несколько антисоветских романов под громким названием «От двухглавого орла до красного знамени».

Краснов был личным другом кайзера Вильгельма, с которым часто переписывался. По настоянию кайзера он и уехал в Германию, где стал вести большую работу по сплочению белоэмигрантов для борьбы с большевизмом. Он отправлял много писем всем более или менее известным белогвардейцам, проживающим как в Германии, так и за ее пределами, просил их организовывать из русских эмигрантов добровольческие отряды и посылать их на Восточный фронт для борьбы вместе с гитлеровцами против Красной Армии.

Одно из таких писем и попало Константину. В нем бывший атаман писал, что к концу года советский фронт не выдержит мощного напора гитлеровцев и развалится. А после этого должно начаться строительство новой России.

«Как генерал, к голосу которого прислушиваются в кругах русской эмиграции во Франции, — писал Краснов, — вы обязаны, дорогой Константин Васильевич, сделать все посильное во имя освобождения нашей незабвенной родины. Киньте клич по Франции. На ваш клич, верю я, отзовутся сотни, а то и тысячи казаков, проживающих на приютившей их земле французской. Они сплотятся вокруг вас в железные когорты и под водительством вашим пойдут на Тихий Дон, чтобы освободить его от большевизма».

— Сволочь старая, — проворчал Константин, разорвав на мелкие клочки письмо Краснова. — Чужими руками хочет жар загребать… Не выйдет дело.

Но на некоторых эмигрантов письма Краснова оказали действие, и несколько групп белогвардейцев направились в Россию воевать с большевиками.

Жизнь — мудрый учитель, а время — строгий воспитатель. В какой-то период жизни мы можем наделать много, как нам покажется, вполне разумных, необходимых для нас поступков, а потом проходит время, и мы стыдимся даже вспоминать о них, раскаиваемся в совершении их.

Так было и с Константином Ермаковым. Вся его жизнь, прожитая в России до эмиграции, казалась ему неправильной. Если б ему пришлось снова пережить это время, так он бы прожил его совсем по-другому.

Прежде всего, он никогда бы не женился на Вере. А если б он на ней не женился, то и жизнь его сложилась бы совсем по-другому. «Все зло, — думал он, — происходило от нее». Может быть, ему и не пришлось бы тогда эмигрировать из России, которую он так любит всем своим сердцем, всей душой…

Как он завидует своему брату Прохору. «Молодец! — думает Константин. — А ведь было время, когда я его ненавидел смертной ненавистью, готов был убить…»

Он вспоминает, как он ездил в Советскую Россию с иностранными корреспондентами.

«Дурак! — мысленно ругает себя Константин. — Зачем, спрашивается, ездил… Хотел поднять мятеж против Советской власти… Срам!»

Чем шире развертывалось во Франции движение Сопротивления, тем с большей симпатией Константин стал относиться к нему. И он не скрывал этого от работников студии.

Однажды в кабинет к Константину вошел старый художник Франсуа Рошан, один их мэтров студии. Ему было уже лет за семьдесят. Маленький, тщедушный, с копной седых, волнами спадающих на плечи волос, он всей своей внешностью напоминал колдуна, сошедшего со страниц какой-то интересной сказки.

— Доброе утро, сударь, — с достоинством поклонился он Константину.

— Доброе утро, мсье Рошан. Прошу, — указал Константин на добротное, обитое кожей кресло у стола.

Волшебный старичок церемонно присел.

— Курите, — пододвинул ему коробок с сигарами Константин.

— Благодарю. Я мало курю… И то только свои сигареты, к которым я привык.

Старичок помолчал.

— Работы, сударь, мало, — пожаловался Рошан. — Художники бездельничают… Разве можно считать за работу случайные заказы бошей на какие-нибудь сценки фривольного содержания?

— Да, дела очень неважные, — вздохнул Константин. — Но что делать? Не закрывать же студию?

— Нет, конечно, — мотнул головой старик. — Надо подождать лучших времен. Не вечно боши будут здесь… Настанет час, когда они уберутся к себе, в Германию, — настороженно покосился он на Константина.

— Конечно, настанет, — подтвердил Константин, видя, что старый художник хочет поговорить с ним о чем-то более откровенном. «Прощупывает», — внутренне усмехнулся он и сказал: — Если они будут задерживаться, то, по-видимому, найдутся здесь такие, которые помогут им побыстрее убраться с французской земли…

Кустистые брови старого чародея дрогнули, он проговорил:

— Возможно. — Потом он заговорил о другом: — Война уничтожает не только материальные ценности, человеческие жизни, но и само искусство, понятие о нем. Боже мой!.. Человеческие души грубеют, верх берут низменные чувства… Я вам скажу, мсье, что в прошлом люди лучше понимали искусство, тоньше. Чуткость такая была у людей… А сейчас, — безнадежно махнул рукой старый художник, — понимание у людей исчезает… Правда, я не могу этого сказать про всех, но большинство искусства не понимает… Особенно подрастающая молодежь наша… А мастера раньше какие были! Кудесники!.. Я вам скажу, сударь, я учился у знаменитого живописца и графика Деболье. Вот это был мастер так мастер! Он утверждал, что искусство должно не только отображать существенную реальность, но и превосходить ее. Если, скажем, живописец изображает на полотне природу, то он так должен ее изображать, чтобы природа могла быть в опасении, что человек может показать ее лучше, чем она есть в самом деле… Как-то собрались в маленьком садике Деболье его друзья. Художник взял кошку и подвел друзей к дереву. Все увидели у подножья дерева прижавшуюся к стволу маленькую мышь. Самая настоящая, кажется, живая мышь… И глазки ее сверкают, и усиками она-то шевелит… Деболье бросил кошку. Она мгновенно бросилась на мышь, но, стукнувшись обо что-то мордочкой, в недоумении отпрянула… Мышь-то была нарисована…

«Вот это подлинное искусство!» — воскликнул кто-то из друзей Деболье… Простите, сударь, я заболтался, — спохватился старый художник. — Я пришел вам сказать, что нашу студию посетил немецкий офицер, который просит заключить контракт на отделку бывшей квартиры маркизы де Гюляр на авеню Фош… Из Германии приезжает какой-то генерал, который остановится здесь…

— Да? — сказал Константин. — Ну, что же, если будут исправно платить, то возьмем подряд… А кто этот генерал, как его фамилия?..

Старик порылся в жилетном кармане и, достав бумажку, прочитал:

— Барон фон Кунгоф…

— Возьмем подряд, — решительно сказал взволнованный Константин. Обязательно возьмем. А когда он приезжает?

— Для отделки квартиры дают месячный срок.

— Очень хорошо, мсье Рошан. Мы надлежащим образом встретим генерала…

Художник внимательно посмотрел на директора салона. Ему показалось, что тот последнюю фразу произнес как-то многозначительно, подчеркнуто.

V

Однажды ранним утром в дверь квартиры Мушкетовых торопливо и взволнованно постучали.

Кряхтя и кашляя, Харитоновна поднялась с постели, подошла к двери.

— Кто там? — спросила она.

— Харитоновна, родная, откройте, — послышался за дверью знакомый женский голос. — Это я.

— Надежда Васильевна! — не своим голосом вскрикнула старуха на всю квартиру. — Голубушка!

Она распахнула дверь. В прихожую вошла хозяйка, худая, измученная, постаревшая.

— Боже мой! — вскричала Харитоновна. — Радость-то какая к нам пришла!

— Здравствуйте, Харитоновна! — расцеловалась Надя со старухой.

— Милушка вы моя, Надежда Васильевна, — заплакала Харитоновна. — До чего ж вас там довели…

Вздрагивая от волнения, из кабинета выскочил в пижаме Аристарх Федорович.

— Надюшенька, милая ты моя женушка, — кинулся он к Наде.

Надя обняла его, расцеловала.

— Совсем седой стал, — гладила она его волосы. — Совсем. Пережил, наверное, много, старичок мой дорогой…

— Пережил, пережил, Надюшенька… Много пережил… Но, слава богу, все это позади теперь… Главное, ты теперь дома. С нами.

Из спальни донесся плач ребенка.

— Это что такое? — похолодела Надя, недоверчиво глядя на мужа.

Аристарх Федорович понял ее опасения.

— Нет, Надюша, это не мой ребенок, — успокоил он ее смеясь. — Это внучек.

— Лидушка замужем?

Аристарх Федорович многозначительно приложил палец к губам.

— После расскажу, — шепнул он.

Из спальни с ребенком на руках вышла Лида.

— Здравствуйте, Надежда Васильевна, — сказала она. — Поздравляю вас с освобождением.

— Лидушка! — кинулась к ней Надя. — Родная моя!

Они обнялись и расплакались.

— Ну, что вы, милые? — глядя на жену и дочь влажными глазами, произнес профессор. — К чему слезы? Успокойтесь.

— Твой ребеночек, Лидушка? — заглядывая ему в личико, спросила Надя.

— Мой.

— Какой хорошенький. По-моему, на тебя не похож.

— Он — копия отец, — серьезно сказала Лида. — Надежда Васильевна, вы там ничего не слышали о Воробьеве?

Надя сразу же поняла, кто отец этого ребенка.

— Нет, Лидушка, ничего не слышала… Он, значит, тоже там?..

— Там, — печально промолвила Лида. — Но о нем ничего не слышно… Жив ли он?

— Ну, как вы тут жили-можили? — спросила Надя. — Что слышно о брате Прохоре?

— Он освобожден, — сказал профессор. — Большой начальник теперь. Назначили командиром казачьей дивизии… Виктор Георгиевич тоже освобожден…

— Сейчас я вам, Надежда Васильевна, ванну приготовлю, — захлопотала Харитоновна.

— Да, это замечательно. С удовольствием искупаюсь.

Надя вошла в ванную комнату, разделась и с наслаждением погрузилась в воду.

— Миленькая вы моя, Надежда Васильевна, — причитала добрая старуха, глядя на хозяйку. — Тело-то у вас какое худенькое стало, пожелтело… Одни косточки торчат… Ну, ничего, откормим вас, выходим… Опять порозовеете, красавицей будете… Давайте, я зам спинку-то потру…

Моя мочалкой спинку Нади, старуха шептала:

— Аристарх-то Федорович совсем тут без вас истосковался… Прямо старик стал… Жалко смотреть на него. Так и вздыхает, так и вздыхает… А так, чтоб на женский пол глянуть, так ни за что… Ну, теперь, слава богу, повеселеет…

Утром семья сидела за столом, завтракала. По такому торжественному случаю Аристарх Федорович поставил на стол бутылку портвейна.

— Давно, очень давно, — сказал он, — я не прикасался к вину. А нынешний день мы должны отметить. Обязательно должны. Сколько радости он принес… Все выпьем… Харитоновна, давайте вашу рюмку… Даже внук Гурьян должен выпить…

Профессор разлил вино по рюмкам.

— Ну, друзья, берите. За Надюшку нашу. За ее здоровье. За ее новую жизнь. Ура-а!..

Все выпили. Аристарх Федорович намочил конец салфетки вином и провел им по губам младенца:

— И ты, Гурьян, за бабушкино здоровье хоть понюхай вина.

Ребенок заплакал.

— Ну уж, дорогой, это ни к чему. Так не годится. Смеяться надо, а ты плакать…

Смотря на поблекшее, исхудавшее лицо мачехи, Лида заметила:

— Надо бы Надежде Васильевне поехать на курорт отдохнуть…

— Ой, нет! Нет! — испуганно возразила Надя. — Одна я никуда не поеду… Я по вас так соскучилась, что даже и подумать боюсь, чтоб снова одной остаться…

— Поезжайте с папой, — предложила падчерица. — Он тоже не ахти какой здоровяк. Ему тоже не мешает отдохнуть, подлечиться…

— А это идея, — воскликнул профессор. — Ты права, Лидочка, мне тоже следует отдохнуть… Я ведь уже года три не пользовался отпуском… Поедем в Кисловодск, Наденька?

— С тобой поеду, — сказала Надя.

— Ну и отлично. Договорились. Сегодня же я поговорю по поводу этого с начальством… Путевки, я думаю, сумею раздобыть…

— Уж если ехать, — заметила Надя, — то надо бы поехать в Железноводск или Ессентуки. У меня с желудком что-то неладно стало.

— Можно и в Железноводск, — согласился профессор. — А Лидочка с Харитоновной побудут дома, а?

— Ну конечно, папочка, — ответила Лида. — Может быть, меня на работу вызовут. Тогда, вероятно, Гурьяшку придется в ясли устроить.

— Ну, уж этого я, Лидушка, никак от тебя не ожидала, — разобиделась старуха. — Неужто ты ко мне недоверие имеешь?.. Ай я с ребеночком не смогу управиться? Кто же тебя-то вынянчил, а?.. Своими рученьками я тебя выпестовала, а своего ребеночка мне не доверяешь.

— Харитоновна, — да что вы? — бросилась Лида к старухе и обняла ее. Да разве я в этом смысле?.. Я вам многим обязана, я вас за родную мать считаю… Я ведь это сказала потому, что не хочу вас утруждать… Вы ведь старенькая стали, вас надо жалеть…

— На том свете отдохну, — отмахнулась старая женщина. — А пока еще, слава богу, ноги держат, руки работают… Никому не отдадим дитенка, сама его выхожу…

— Милая вы моя, славная, Харитоновна, — со слезами на глазах расцеловала Лида свою старую няню.

VI

Всю зиму и весну Виктор с увлечением писал новый роман. Герои произведения казались ему реальными людьми. Он жил их жизнью, переживал их любовь, радость, огорчения…

В ночь под двадцать второе июня Виктор работал допоздна. Уже за полночь он поставил последнюю точку. Рукопись была окончена. Восемь месяцев напряженной работы остались за плечами. Он закурил и, смотря на рукопись, подумал: «Что теперь скажет читатель?»

…Встал Виктор поздно. Марина приготовила завтрак. Семья сидела за столом. Был воскресный день. У двери звякнул звонок, почтальон принес газеты.

— Опять из Москвы ничего нет, — огорченно сказал Виктор. — Не отвечают…

— Стоит случиться несчастью, как все отвертываются, — вздохнула Марина.

Зазвонил телефон. К аппарату подбежал Андрюша и взял трубку.

— Папа, тебя дядя Проша зовет.

Виктор взял трубку.

— Алло! Ты, Прохор?

— Да, здравствуй, Витя. Слышал?

— Что?

— Неужели не слышал? — удивился Прохор. — Что, у тебя радио, что ли, выключено?..

— Выключено. А в чем дело, Проша?

— Война! — воскликнул Прохор. — Германия напала на нас. Прощай, дорогой! Привет Марине и детям.

— Ты куда?

— А куда ж теперь? На фронт. Подробности я тебе говорить не буду. Прощай вот.

— Я успею проводить тебя?

— Нет. Я звоню с вокзала. Сейчас поезд трогается. Обнимаю. Прощай!

— Прощай! — вздохнул Виктор и повесил трубку.

Дети и жена с ужасом смотрели на Виктора.

— Что случилось, Витенька? — спросила Марина.

— У нас всегда радио выключено! — с досадой сказал Виктор.

— Ты же спал. Не хотелось тебя беспокоить. А что, Витя, случилось?

Андрюша включил радиоприемник. Передавалось выступление председателя совнаркома о нападении Германии на Советский Союз.

Послушав выступление, Виктор торопливо оделся и вышел на улицу. Идя по городу, Виктор не узнавал его. Только еще вчера город жил своей обычной мирной жизнью. Ничто не предвещало беды. По тротуарам спокойно текли людские толпы, в скверах беспечно щебетали дети. А сегодня люди встревожены, видно множество военных в новом, видимо, только что полученном обмундировании. По мостовым грохочут колесами пушки, лязгают гусеницами танки. Духовые оркестры гремят марши, под их такт вышагивают только что мобилизованные граждане с мешками за плечами, направляясь к вокзалу. Их провожают матери, жены, дети.

VII

Немцы упорно продвигались в глубь страны. С ожесточенными боями советские войска отходили, с болью сердечной отдавая врагу деревни, поселки, города. Перевес в силе был пока на стороне врага.

Казачья дивизия, которой командовал Прохор Ермаков, не успела прийти на фронт, как сразу вступила в кровопролитные битвы с гитлеровцами. Почти все время дивизии прикрывала отход главных сил.

От беспрестанных боев с противником казаки измотались, обессилели. Они почти не смыкали глаз, некогда было спать. Но сражались они стойко, самоотверженно. Не раз в сводках Совинформбюро объявлялось об успешных боевых действиях казачьей дивизии. За подвиги дивизия была переименована в гвардейскую. Многие казаки и офицеры награждены орденами и медалями. Прохор в числе десятка казаков и офицеров получил высокое звание Героя Советского Союза. Кроме этого, за боевые отличия он был произведен в генерал-лейтенанты. Потом он был назначен командующим крупным кавалерийским соединением из донских, кубанских, терских и оренбургских казачьих частей.

Со своими конниками Прохор совершил ряд смелых рейдов в тыл противника. Однажды благодаря одному из таких рейдов наступление гитлеровцев на фронте было приостановлено на месяц. Между тем советские войска сумели прочно укрепиться на занятых позициях. За это Прохор был награжден второй звездой Героя Советского Союза.

Вскоре Прохор был назначен командующим Н-ской армией.

В то время, когда Прохор принимал армию, в армейскую газету «За Родину» явился назначенный туда Виктор Волков.

Сотрудники редакции встретили его приветливо, но предупредили, что редактор Загурнов человек очень придирчивый, с тяжелым характером.

Войдя в кабинет Загурнова, Виктор вытянулся:

— Старший политрук Волков явился в ваше распоряжение, товарищ полковой комиссар.

Редактор Загурнов, высокий русоволосый мужчина лет тридцати пяти, поднялся из-за письменного стола, протянул руку.

— Рад познакомиться, — сказал он. — Садитесь…

Он нехотя взял у Виктора предписание, с которым он прибыл в редакцию, и прочел.

— Так, — сказал он, глянув неприязненно своими серыми глазами на Виктора. — А куда же, собственно, я вас смогу определить?.. У меня вакантных должностей нет.

— Мне сказали, что у вас есть вакансия очеркиста, — сдерживаясь, ответил Виктор.

— Кому лучше известно — тем, кто вам говорил о мнимой вакансии, или мне, руководителю газеты?

— Бесспорно, вам, — согласился Виктор.

— Куда я вас дену? — хмуро повторил редактор.

— Если у вас нет вакансии, товарищ полковой комиссар, то прошу вашего содействия, чтобы меня направили работать в дивизионную газету.

— И для этого не нахожу никаких оснований, ведь я совсем не знаю вас, — сухо заявил Загурнов.

— Тогда верните мне предписание, и я с ним пойду к командующему армией. Он сам направит меня в дивизионную газету.

Загурнов разразился смехом:

— Вот учудил… Будет с ним заниматься в такое время генерал… Ха-ха-ха!.. Ну, ей-богу, рассмешил. При армии, как вам должно быть известно, существует политотдел. Вот туда вам и следует обратиться…

В эту минуту в кабинет редактора вбежал взволнованный секретарь редакции.

— Командующий армией приехал! — выпалил он и тотчас же скрылся.

Редактор побледнел, растерянно оглянулся. Выйдя из-за стола, оправил гимнастерку, подтянул пояс и вытянулся посреди комнаты, выжидающе глядя на дверь.

Из общей комнаты, где находились сотрудники и секретарь редакции, громко и дружно послышалось:

— Здравия желаем, товарищ гвардии генерал-лейтенант!

— Какого черта вы стоите тут посреди комнаты? — сердито зашипел на Виктора Загурнов. — Отойдите к окну…

В комнату быстро вошел командующий армией, подобранный, молодцеватый, загоревший, обветренный. От всей его ладной, ловко скроенной фигуры в серой драповой шинели веяло силой, уверенностью. У Виктора радостно затрепетало сердце: он узнал своего двоюродного брата Прохора Ермакова.

— Здравствуйте, товарищ редактор! — поздоровался Прохор, еще не видя Виктора.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант! — старательно прокричал редактор. — Разрешите представиться: полковой комиссар Загурнов.

Прохор подал ему руку. Загурнов, почтительно изогнувшись, пожал ее. Бросив взгляд на стоявшего у окна человека и узнав Виктора, Прохор обрадованно кинулся к нему:

— Витька, чертушка ты этакий, да это ты, что ли?

— Я, Проша, я, дорогой, — шагнул ему навстречу Виктор.

Загурнов остолбенел от удивления.

Братья расцеловались.

— Ты что, Витя, тут служишь?

Виктор не успел еще ответить, как Загурнов, подскочив к Прохору, затараторил:

— Так точно, товарищ генерал. Товарищ Волков командирован для работы в редакцию. Я зачисляю его на должность очеркиста… Эту должность занимал поэт Норков. Но он уже более двух месяцев болеет, в Москве находится… Неизвестно, вернется к нам или нет… Так вот я и решил зачислить на эту должность товарища Волкова, — ласково улыбнулся он Виктору.

— Витя, — промолвил Прохор, — как я рад тебя встретить. Знаешь, это все случайно произошло. Проезжал я мимо, а мне сказали, что в этом доме разместилась редакция армейской газеты. Ну, я и подумал: «Надо бы познакомиться с редактором и сотрудниками…» И вот как здорово вышло-то, — обнял он брата, — тебя встретил здесь… Ну, ладно, мне сейчас очень некогда — я еду к командующему фронтом. Как освобожусь, пришлю за тобой машину. Нам надо обязательно с тобой поговорить… Как Маринка? Дети?..

— В Ташкенте, в госпитале работает. Дети с ней.

— Моя семья тоже в Среднюю Азию эвакуировалась. Итак, до скорой встречи. До свидания, товарищ редактор.

Когда Прохор ушел, Загурнов спросил у Виктора:

— Товарищ ваш, наверное, хороший?

— Брат двоюродный.

— Вот как! Брат? — помолчав, он тихо добавил: — Ну, что ж, товарищ Волков, будем работать… Давеча мы немного погорячились… Ну, да с кем это не бывает. Помиримся. Не правда ли?

Виктор промолчал…

VIII

Война еще продолжалась…

Как-то Виктор, выполняя редакционное задание, шел по улице только что освобожденного большого украинского села.

Было дождливо, грязно. На запад, к фронту проходили тяжело груженные грузовики, автомашины с солдатами, боеприпасами, лязгали гусеницами танки, шли ощетинившиеся штыками колонны пехотинцев с подоткнутыми к поясам шинелями.

«Черт знает, где же эта батарея?» — размышлял Виктор.

Вчера в бою за это село отличились артиллеристы одной батареи. Она находилась сейчас где-то здесь, в селе. Виктору надо было разыскать ее, побеседовать с артиллеристами, чтобы написать очерк для армейской газеты.

— Виктор! — вдруг окликнул кто-то его. — Товарищ Волков!..

Виктор оглянулся. Мимо проезжал сверкающий черным лаком автомобиль. Из окошка его выглядывал смеющийся Прохор.

— Здорово, Витя! — сказал Прохор. — Куда шагаешь? Садись, подвезу.

Виктор рассказал, куда и зачем он идет.

— Мы поможем тебе найти эту батарею. А пока поедем пообедаем со мной… Кстати, побеседуем хотя немного, а то ведь давно не виделись. У меня есть новости, да и у тебя, наверное, тоже…

Виктор, открыв дверцу, сел в машину.

— Езжай, Саша, — сказал Прохор шоферу. Машина тронулась. Обернувшись к Виктору, Прохор заговорил: — Я очень огорчен. Встретил сейчас случайно своего станичника Силантия Дубровина… Помнишь, наверное, такой рыжий? В моем отряде Красной гвардии когда-то был…

— Помню.

— Так вот рассказал он мне печальную историю. Служил он вместе с Сазоном Меркуловым в казачьем корпусе генерала Горшкова. Сазон был командиром эскадрона. В одном из боев он попал в окружение. Отчаянно дрались, но лишь очень немногие вырвались из кольца… Точно не известно, что с Сазоном. Или убит, или взят в плен. Жаль беднягу…

Машина завернула в переулок и остановилась перед крытым железом домом с голубыми ставнями.

— Здесь, товарищ гвардии генерал-лейтенант, ваша квартира, — сказал адъютант.

Они вошли в дом. Их встретила миловидная, еще молодая украинка и провела в чистенькую горницу, разувешенную расшитыми искусными узорами рушниками. В углу перед образами горела лампада.

— Ну, как, хозяюшка, насчет чайку? — спросил Прохор. — Самовар есть?

— Та самовар-то е, — заулыбалась женщина. — А вот цукера нема.

— Найдется и цукер, найдется и еще кое-что, — усмехнулся и Прохор. Вскипятите нам, пожалуйста, самоварчик.

— Зараз, — охотно согласилась хозяйка.

Адъютант внес в горницу вместительный саквояж с продуктами, начал вытаскивать копченую колбасу, сыр, консервы, поставил коньяк. Хозяйка принесла тарелки, вилки.

— Что же, одна и живешь? — спросил у нее Прохор.

— Вдвоем… Со свекровью.

— А муж?

Глаза у молодой женщины повлажнели.

— Був вин на войне, пропал без вести.

— Ничего, милая, не огорчайся. В плену, наверное. Отобьем, скоро вернется домой.

— Дал бы бог! — вздохнула женщина.

— Садись, Виктор, выпьем по рюмочке, — сказал Прохор. — Наливайте, обратился он к адъютанту. — Хозяюшка, выпейте с нами за успех советского оружия.

— Ни, — замотала головой та. — Зроду ни капельки в рот не брала.

— За возвращение мужа надо выпить, — сказал Виктор.

— Ну, разве за возвращение, — проговорила хозяйка, беря со стола рюмку с коньяком. — Бувайте здоровеньки, дай бог скорой победы над врагом…

Все выпили, стали закусывать. Хозяйка пошла на кухню приготавливать чай.

— Так что за новости у тебя? — спросил Виктор у брата. — Выкладывай.

— Да новостей у меня полон воз, — засмеялся Прохор. — Получил я вчера от Нади письмо. Ну, прежде всего, она просила передать тебе привет от нее и Аристарха Федоровича…

— Спасибо. Что еще пишет?

— Пишет, что племянник Леонид, закончив музыкальное образование, оказался отличным певцом. Выступает, имеет немалый успех…

— Молодец! — похвалил Виктор. — А я и знал, что из него толк получится… Голос-то у него прямо-таки соловьиный. Успех ему обеспечен. В армию его, значит, не берут?

— Забронирован. Но главное-то не в этом, — сказал Прохор. — Главное, пожалуй, в том, что Леонид женился на Лидочке.

— На какой Лидочке?

— На Надиной падчерице.

— На Мушкетовой? Вот это действительно новость.

— Но новость еще не окончена, — посмеиваясь, продолжал Прохор. Лидочка оказалась прекрасной пианисткой и аккомпанирует Леониду. Вместе и выступают.

— Вот это новости, — покачал головой Виктор. На мгновение он задумался, потом сказал: — Проша, а нельзя ли пригласить к нам бригаду артистов с участием Леонида и Лиды?

— Да, это хорошая мысль. Что же, можно написать об этом в ПУР…

— А как Аристарх Федорович? Что с ним?

— Работает в московском госпитале. Он ведь великолепный хирург, делает просто чудеса. Ты разве не читал о нем статью в «Правде»? Очень похвалили его… Война калечит людей, а он многих исцеляет…

— Ах, эта война! — воскликнул с горечью Виктор. — Я получил вчера письмо из Ростова. Пишут, что много наших ростовских знакомых погибло… Лошаков, Сурынин, Грецман, Кронов… да что там говорить, миллионы погибли…

— Да-а, — раздумчиво протянул Прохор. — Война много жертв унесла и немало еще унесет с собой… Вот подсчитано, что за историю существования человечества бушевало более четырнадцати с половиной тысяч войн. И эти войны унесли с собой более трех с половиной миллиардов человеческих жизней… Подумать только, какие богатства для человечества создали бы эти погибшие люди… Сколько люди, тратя средства на войну, пустили денег на ветер… Я думаю, на эти богатства можно было давно наладить сообщения между планетами или, скажем, растопить айсберги Антарктиды и изменить климат таких пустынь, как Сахара, и сделать их цветущими на радость людям…

— Верно, — кивнул Виктор. — Я вот где-то читал, что стоимость одного крейсера равна строительству шестнадцати тысяч домов… Какое бы счастье испытали шестнадцать тысяч семей бедняков, поселившихся в этих домах!

Они выпили еще по рюмке коньяку. Адъютант вышел.

— Ты что-нибудь пишешь сейчас? — спросил Прохор.

— Некогда писать. Но материалов много.

— Погодил бы писать.

— Почему?

— Пусть отлежится материал. События тогда станут на свои места… После войны будет виднее, как писать. Напишешь тогда что-нибудь вроде «Войны и мира».

— Благодарю за пожелания, — смеясь, проговорил Виктор…

Они помолчали, каждый думая о своем.

— Все-таки, Проша, надо прямо сказать, что мы с тобой счастливые люди, — проговорил Виктор. — Ей-богу, счастливые.

— Я не пойму, о чем это ты?.. О каком счастье говоришь?

— Да вот о таком счастье я говорю, что нам с тобой удалось вырваться из тюрьмы, — сказал Виктор. — Вырвались из тюрьмы, реабилитированы, восстановлены в партии. В тяжелую минуту нашей Родины мы удостоены великой чести — с оружием в руках защищать независимость нашей страны от лютого нашего врага — фашизма… Разве это не счастье?..

— Это верно, — согласился Прохор. — Большое счастье. А все-таки я не пойму, к чему это ты заговорил об этом?..

— Сегодня мне пришлось встретить одного солдата, отличившегося в бою, — сказал Виктор. — Очерк о нем буду писать. Разговорился я откровенно, с этим солдатом, и оказалось, что он тоже писатель, поэт… Даже член Союза писателей… Судьба его сложилась незадачливо. В тридцать седьмом году его оклеветали и арестовали. Особое совещание заочно приговорило его к пяти годам исправительно-трудового лагеря… Недавно ему каким-то чудом удалось освободиться… И он добровольцем пошел на фронт. Так вот он мне по секрету рассказал, что сейчас делается в лагерях. Ужас!.. Сколько невинных людей томится там! Вот когда я послушал его обо всем этом, то и подумал о тебе и о себе: какие мы счастливчики, что выбрались оттуда.

— Да, я знаю обо всем этом великолепно, — грустно покачал головой Прохор. — Много еще невинного люда страдает в лагерях. Видимо, правда, когда нас с тобой освободили, восторжествовала только наполовину… Нам с тобой, да еще некоторым счастливчикам, она улыбнулась, а вот к огромному большинству повернулась спиной. Не настало, видимо, еще время, чтобы она окончательно восторожествовала…

— При Берии вряд ли она восторжествует, — проронил тихо Виктор.

— Виктор, — нахмурился Прохор…

— А что, я неправду говорю? — вскипел Виктор. — После Ежова в НКВД поставили Берию. Он, этот Берия, чтобы продемонстрировать перемену курса на первых порах, для видимости, распорядился кое-кого освободить из-под стражи. Подчеркиваю — кое-кого (в это число попали и мы с тобой по воле случая). А многие невинные люди уже более десятка лет сидят в лагерях.

Прохор хотел что-то сказать, но в это время в дверь постучали.

— Войдите! — сказал он.

Вошел адъютант.

— Разрешите обратиться, товарищ генерал, — вытянулся он перед Прохором.

— Разрешаю, — кивнул он.

— Та батарея, товарищ майор, — сказал адъютант, обращаясь к Виктору, — которую вы разыскиваете, расположилась здесь недалеко. Я могу вас проводить.

— Отвезите майора на моей машине, — распорядился Прохор.

— Вот и хорошо, — поднимаясь, сказал Виктор. — Прощай, Проша. Пойду.

IX

Сазон Меркулов, произведя разведку в тылу немцев, попал в окружение вместе со своим эскадроном. Бой был кровопролитный, ожесточенный, но казакам прорваться не удалось. Почти все они пали в неравной схватке. Лишь с десяток уцелело, но все они были жестоко изранены. Гитлеровцы подобрали их с поля боя и развезли по концлагерям.

Был среди них и командир эскадрона Меркулов. Его отвезли в Восточную Пруссию и бросили в один из лагерей для военнопленных. В кошмарном полубреду проходили томительно длинные дни и ночи за колючей проволокой в лагерном бараке, когда Сазон с воспаленными ранами метался на нарах. Его отходили от смерти товарищи по плену. Они ухаживали за ним, как могли, лечили и все же выходили.

Меркулов стал поправляться. Слабого, обессиленного, едва передвигающего ноги, его вместе с другими военнопленными стали гонять на работу ремонтировать шоссейные дороги.

А потом Меркулова с группой других советских военнопленных отправили сначала в один из концлагерей, расположенных в Польше, а спустя несколько месяцев повезли во Францию и там заставили работать при войсковых частях, аэродромах, госпиталях.

Меркулов стал подумывать о побеге. Но одному бежать очень трудно. Нужны сообщники. С кем же из военнопленных можно поделиться своими планами? Страшно. В душу ведь каждому не влезешь.

Стал присматриваться Меркулов к своим товарищам по лагерю. Ему понравился молодой украинец Гульницкий, парень умный, сметливый, он нередко помогал в работе Меркулову.

Как-то выгреб с Гульницким мусорную яму в одном из госпиталей, Меркулов тихо проронил:

— Эх, доля наша! Бежать бы надо, Костя.

Отставив лопату, Гульницкий внимательно посмотрел на старого казака.

— Это что ж, Сазон Миронович, всерьез сказано али ради шутки?

— Разве такими вещами шутят?

— Тогда давай об этом поговорим…

Но побеседовать на этот раз им не удалось — подошел конвоир. Только спустя несколько дней они поговорили по душам. В их заговор о побеге включилось тринадцать человек, среди заговорщиков нашлись и такие, которые имели связь с подпольной организацией Сопротивления, организованной французскими патриотами. Им удалось условиться с подпольщиками о помощи в побеге.

…Тускло светит ночной фонарик у двери большой казармы в лагере. Крепко спят на топчанах пленные. Кто-то, неловко повернувшись, громко застонал. Другой заскрежетал зубами. Потом снова настала тишина…

Открыв глаза, Меркулов приподнялся, огляделся. За окном свищет ветер. Где-то прогудел локомотив проходящего поезда. Доносится собачий лай. Это лагерные псы-ищейки скучают без дела.

Часы показывают два.

— Пора, Костя, — шепчет Меркулов лежащему рядом на топчане Гульницкому.

Тот открывает глаза, поднимается на ноги, одевается. То там, то здесь поднялись еще одиннадцать.

Все они, один за другим, тихо, осторожно, чтобы не разбудить своих товарищей, подошли к окошку. Широкоплечий дюжий лейтенант Шурбин обеими руками сильно рванул железную решетку окна. Она была уже заранее подпилена и легко поддалась. Молодой лейтенант тихо поставил решетку к стене, подвязал к радиатору парового отопления длинный жгут, сплетенный из разного тряпья и рваного белья, опустил конец в окно, во мглу ночи.

Первым вылез из окна Гульницкий. Он знал, что ему нужно опуститься по жгуту на десять метров в небольшой овражек, лежавший внизу, как раз под окном. Было условлено, что как только он коснется ногами земли, то должен дернуть жгут, давая понять остальным товарищам, что он спустился благополучно и что его примеру могут следовать другие…

Прошло минуты две-три, как полез вниз Гульницкий, а сигнала от него все не было. Стоявшие у окна и вглядывавшиеся в ночную темь узники заволновались: уж не попал ли Гульницкий в лапы гитлеровцам? Кое-кто из заговорщиков намеревался отказаться от побега и вернуться на свои топчаны, залечь на них, как будто ни в чем и не был замешан.

Сазон, поняв, что плану побега грозит провал, решил сам спуститься вниз. На этот раз условились подать сигнал по-другому: если спуск Меркулова пройдет благополучно, то он должен бросить в окошко камешек.

Меркулов был уже почти у цели, когда вдруг обнаружил, что жгут не достигает земли метра три. Ухватившись за конец жгута, он заболтал в воздухе ногами. Но тут ему помог спуститься на землю Гульницкий. Оказалось, тот спрыгнув в овражек, несмотря на свой высокий рост, никак не мог достать конец жгута, чтобы подать знак товарищам.

Сазон бросил в окно ком мокрой земли, и тогда из окна казармы спустились и все остальные беглецы.

Ползком они добрались до колючей проволки, ограждающей концентрационный лагерь со всех сторон. Проворно разыскали то место, где французские друзья заранее перерезали ее, и один за другим выскочили на лужайку. Их здесь поджидала грузовая автомашина. Дружеские руки французских патриотов втащили русских беглецов в кузов, где они легли, а французы закидали их мешками, набитыми паклей.

К рассвету беглецы были уже далеко в горах. Французские патриоты доставили их на сборный пункт, там капитан французской армии Гельо формировал один из первых партизанских отрядов…

В отряде уже было сотни две людей, но оружие имелось лишь у немногих. Надо было добывать его…

И вот однажды Гельо получил сообщение от подпольщиков движения Сопротивления о том, что по шоссе от Монпелье на Ладеф завтра до восхода солнца должен проследовать автотранспорт с оружием.

Капитан отдал приказ, и вольные стрелки — франтиреры ночью выступили в поход. К рассвету подошли к широкому асфальтированному шоссе. Залегли вдоль него. Рядом растянулись на земле донской казак Сазон Меркулов со студентом Сорбонны Флоримоном Бедо, украинец Костя Гульницкий с докером из Марселя Жаком Жано, русский лейтенант Петр Шурбин с крестьянином из Шампани, грузин Вано Джапаридзе с французским шахтером, солдат Красной Армии с парижским гарсоном из модного ресторана…

Вправо на автотрассе блеснули молнии фар. Франтиреры насторожились. Огни все ближе и ближе… Меркулов пытается подсчитать машины… «Сколько их?.. Одна… две… три… четыре… Пожалуй, будет с десяток». Грохочет залп… Огни фар, словно в испуге, заметались по полю, выхватывая из тьмы то густые разросшиеся платаны, то какие-то белесые здания, то черные полосы пашни. Еще залп и еще, потом отдельные выстрелы. Вскоре с шоферами и конвоем все было покончено. Автоматы, патроны, гранаты мгновенно выгрузили из машин. И снова над шоссе наступила мягкая утренняя тишина, словно ничего тут и не произошло. Только с десяток опрокинутых автомашин да несколько десятков трупов говорили о том, что здесь только что разыгралась кровавая драма.

С этого и начались боевые дела отряда франтиреров капитана Гельо. Об этом отряде заговорили далеко вокруг. Патриоты — с восхищением, а гитлеровцы — со страхом. Вскоре отряд настолько разросся, что его преобразовали в одну из частей первой полубригады юга Франции. Из советских военнопленных была сформирована рота в составе шестидесяти семи человек. Командиром ее был назначен лейтенант Петр Шурбин, взводными Сазон Меркулов и Константин Гульницкий. Меркулов в частых схватках с фашистами проявил себя отважным, неустрашимым воином. Он уже имел несколько благодарностей от командования и был представлен к награждению французским орденом.

Как и все французские маки (так народ прозвал франтиреров — по имени мелкого колючего кустарника, растущего в горах), Меркулов носил легкую, цвета хаки куртку и синий берет с маленькой звездочкой.

Дел было много. Маки взрывали мосты, пускали под откос немецкие военные составы, рвали телефонную и телеграфную связь. А позже перешли и к более крупным делам — стали штурмовать города и селения, выгоняя из них гитлеровцев.

…Как-то раз капитан Гельо вызвал к себе Сазона Меркулова и студента Сорбонны Флоримона Бедо. Вызвал он их, видимо, с умыслом, так как знал о завязавшейся крепкой дружбе между пожилым дюжим донским казаком Меркуловым и юным, тщедушным белобрысым французом Флоримоном Бедо. Флоримон бегло говорил по-русски, он изучал русский язык в парижском университете Сорбонне, интересовался историей России. И вот вдруг судьба свела его с настоящим донским казаком.

Капитан Гельо, высокий, худощавый мужчина лет сорока, с умными серьезными глазами, сидел под раскидистым дубом, когда к нему подошли Меркулов и Бедо. Капитан встал и пожал им руки.

— Друзья, — сказал он им, — я знаю вас обоих как-храбрых, отважных солдат, борющихся за свободу и независимость своих стран. Вы, — указал он на Флоримона, — за чудесную Францию, а вы, — посмотрел капитан на Меркулова, — за не менее прекрасную Россию. Переводите, Флоримон.

Юноша перевел. Меркулов важно наклонил голову в знак полного согласия со словами капитана.

— Вы не раз доказали свою преданность делу, за которое мы с вами боремся, — продолжал капитан, покручивая черные, тонкие, как стрелки, усики. — Я много не буду говорить, да и не умею. Коротко дело вот в чем: в наших рядах оказался предатель. Мною были посланы с секретным заданием в Париж три франтирера. За старшего у них был Жан Гудеран. Вы его должны помнить, он ходил в ярко-желтой кожаной куртке. Гудеран сражался отважно, я ему доверял. Одно время он даже был моим помощником. Не знаю, что им руководило — может быть, обида, что я его отстранил, а может, немцы подкупили, но только он изменил нам. Когда он прибыл с моим заданием в Париж, то выдал гестапо как своих товарищей, посланных мной с ним, так и руководителей группы Сопротивления, работавших в Музее человека, к которым я его направил… Их тоже схватили гестаповцы.

Дальше капитан Гельо рассказал, что в парижском Музее человека работали двое молодых французских ученых русского происхождения Григорий Левицкий и Борис Вильде. Еще в 1940 году они создали из сотрудников музея боевую группу для борьбы с оккупантами. Она так и называлась «Группа Музея человека». Группа выпускала подпольную газету «Сопротивление». Название это стало популярным не только в Париже, но и во всей Франции. Именно поэтому патриотическое движение борьбы с гитлеровскими захватчиками начало называться движением Сопротивления.

— Вот этих замечательных людей и предал Гудеран, — с грустью сказал капитан. — Левицкого и Вильде арестовали, долго пытали, требуя выдачи сообщников, а потом, не добившись ничего, расстреляли на площади Мон-Валерьян…

Капитан Гельо помолчал немного, а потом проговорил:

— Мне сказали, Бедо, что вы хорошо ездите на мотоцикле. Верно ли это?

— О, еще бы, капитан! — широко улыбнулся Флоримон. — Ведь я же спортсмен. За езду на мотоцикле я получил несколько призов и две медали…

— Чудесно! Ну вот, Бедо, я поручаю вам и вашему русскому товарищу поехать в деревушку Мурэель, находящуюся под Парижем, схватить там Жана Гудерана и привезти его сюда. Как мне сообщили, он там преспокойно живет со своим отчимом. Отвозит в Париж овощи, спекулирует ими на рынке… Мы устроим здесь над ним суд.

Флоримон перевел Меркулову приказ капитана.

— Слушаюсь, — коротко, по-военному, ответил Меркулов. — А спроси, Флоримон, у капитана, ежели мы не сумеем увезти Гудерана, тогда что с ним делать?

— Тогда вы должны его убить, — проговорил капитан. — Но это только в крайнем случае. Постарайтесь привезти его сюда живым, мы будем судить его.

— Мотоцикл подготовлен? — спросил Флоримон.

— Да. Вы поедете сегодня в ночь на мотоцикле с коляской под видом крестьян, везущих на парижский рынок лук и горох… При этом, — взглянул он на Меркулова, — вы будете играть роль немого… Понятно?

Бедо перевел.

— Ясно, — сказал Сазон. — Все будет выполнено.

И Меркулов с Флоримоном отправились выполнять задание капитана.

X

Просьба генерала Ермакова прислать бригаду артистов была удовлетворена.

Желающих поехать на фронт с концертами среди актеров нашлось немало. Но пока комплектовали бригаду, советские войска победоносно шествовали вперед, приближаясь к границам врага. А между тем поезд, в котором ехали артисты на фронт, шел на редкость медленно. Вагон, их часто отцепляли от составов, и он подолгу простаивал на станциях: в первую очередь пропускали эшелоны с солдатами, едущими на пополнение частей, составы со снаряжением, боевыми припасами…

А когда, наконец, приезжали на место, то оказывалось, что соединение, в которое они направлялись, ушло вперед. И так происходило несколько раз. Угнаться за фронтом было просто невозможно.

И только в одном из чистеньких аккуратных городков Германии Рурнаре — артисты все-таки, нагнали политотдел армии. Офицеры политотдела, радушно встретив долгожданных гостей, разместили их в пустующих домах и тотчас же, чтоб не откладывать дело в долгий ящик, пошли по улицам города в поисках нужного для концерта помещения…

После долгих хождений все пришли к одному мнению, что самым подходящим для концерта зданием является городская ратуша. Это было внушительное, фундаментальное здание готического стиля, сложенное из красного кирпича.

Вместительный зал ратуши вполне подходил для концерта, тем более, что в зале находился помост, с которого в торжественные дни бургомистр города выступал с речами перед бюргерами. Помост этот был весьма удобен для выступлений артистов, а поэтому они очень обрадовались такой находке.

— Ну, конечно, это помещение только в расчете на нас и было запроектировано, — громогласно заявил знаменитый певец, народный артист Гнутьев.

— Точно, — согласились с ним многие. — Тут можно устроить концерт.

— Кстати, здесь есть и орган, — заметил кто-то. — Может, кто-нибудь еще сыграет на нем…

— А зачем он здесь? — спросила Лида, оглядываясь.

— Да, действительно, — подхватил Гнутьев, — зачем он тут?

Спросили об этом сторожа ратуши. Сухощавый, вздрагивающий от страха старичок лет семидесяти стал объяснять Леониду Ермакову, который заговорил с ним на немецком языке.

— А как же, господин… Нам без него никак невозможно. Орган нам нужен… Без органа не обойтись. В дни национальных Праздников в этом зале устраивались торжества. Бюргеры пировали, пили пиво, угощались, а молодежь под звуки органа пела песни и танцевала.

Кто-то из артистов попробовал сыграть на органе. Зал отозвался тысячами серебристых колокольчиков и флейт.

— Какие волшебные звуки! — воскликнула в восторге Лида. — О, если бы я умела играть на органе!

— Ну, знаете, моя милая, — заметил Гнутьев, — если вы играете на фортепиано, то сумеете сыграть и на органе. Надо только уяснить технику.

— Итак, дорогие товарищи, — заявил полковник, пришедший с актерами осматривать ратушу, — значит, решено: завтра в десять утра устраиваем здесь концерт. Наши гости пока отдохнут с дороги, а мы за это время все подготовим…

Возвращаясь из ратуши, Леонид сказал жене:

— Хорошо, что не сегодня концерт. Сейчас пойдем в политотдел, узнаем, где дядя Прохор Васильевич… Позвоним ему…

— Пойдем, — согласилась Лида.

Но в политотделе армии их ждало огорчение. Оказывается, генерал Ермаков отсутствовал, он был на докладе у командующего фронтом.

— Ах, какая досада! — воскликнул Леонид. — Будьте добры, — сказал он офицеру, который сообщил ему об отъезде генерала, — а нельзя ли узнать о другом нашем родственнике, майоре Викторе Георгиевиче Волкове… Он работает в армейской газете…

— Знаю майора Волкова, — сказал офицер. — Сейчас выясню, где он.

Но молодых супругов ждала снова неудача: Волкова тоже не было, он уехал на передовую за материалом для газеты.

— Не беспокойтесь, — заверил Леонида офицер. — Как только генерал приедет, ему тотчас же доложат о вас… И майора Волкова известят. Все будет в порядке. Отдыхайте пока.

Когда Леонид и Лида вышли на улицу, они решили прогуляться по улицам города. Всюду были только советские солдаты.

Главная улица городка, по которой они сейчас шли, как полет стрелы, прямо от края до края, прорезала весь город.

— Посмотри, какая мостовая, — говорила Лида. — Выложена из гранита, а какие плитки ровные.

— На то они и немцы, чтоб с такой аккуратностью все делать…

— А стиль, стиль-то каков! — задирая голову на здания, восклицала снова Лида. — Исключительная готика… У кого бы спросить, давно ли основан этот прелестный городок…

Но спросить было не у кого. Среди сновавших по улицам советских солдат горожан не было видно. Они позаперлись в своих квартирах, забаррикадировались в них, как в неприступных крепостях.

На первый взгляд можно было даже подумать, что городок пуст, все обитатели его при приближении советских войск покинули свои дома. Но это только казалось. Если внимательно присмотреться, то можно было заметить выглядывающую украдкой из окна детскую головку или нос и дымящуюся трубку старика из-за дверной притолоки какого-нибудь островерхого каменного домика с красной черепичной крышей.

— Посмотри, Леня, а жители-то кое-где есть, — сказала Лида.

— Да, я вижу. Маленькие ребятишки да глубокие старики. Прячутся, душа у них в пятках от страха…

— Что поделаешь, — вздохнула Лида. — Война для всех страшна.

Своей чистотой и опрятностью городок определенно им понравился, хотя среди красивых, уцелевших от бомбардировок домов немало было и развалин.

Они проходили мимо ратуши, в которой несколько часов тому назад уже были.

— Давай зайдем, Леня, — попросила мужа Лида. — Меня очень заинтересовал орган… Хочу попробовать поиграть на нем.

— Ну, что ж, зайдем.

Площадь перед ратушей была забита грузовиками, санитарными машинами. Вокруг сновали солдаты. На Леонида и его спутницу никто не обращал внимания.

Они подошли к ратуше. Двери ее были широко распахнуты, и из них рокочущими бархатными волнами величаво плыли аккорды.

— Кто-то играет, — приостановилась Лида.

— Да, играет, — подтвердил Леонид. — Пойдем послушаем.

Тихо ступая по каменным плитам, они подошли к органу. За ним сидел седовласый старик и вдохновенно играл Анданте Бетховена.

Встряхивая своими белоснежными волосами, старик так углубился в игру, что, кажется, ничего не замечал, Не заметил он и как подошли к нему Леонид с Лидой.

Маленькая хорошенькая девочка лет трех-четырех в малиновом плюшевом пальтеце, благоговейно сложив ручонки на груди, словно для молитвы, не спуская очарованных глаз со старика, стояла около него.

Прослушав последний аккорд, в дрожании растаявший где-то под потолком огромного зала, старик вопросительно глянул на Леонида. Его добрые мутно-голубые глаза были печальны.

— Браво!.. Браво!.. — зааплодировала Лида.

Старик приподнялся со стула и сделал, как это обычно делают старые актеры, полный достоинства церемонный поклон.

— Благодарю вас, фрау, — сказал он глухим голосом по-немецки. Извините, если я помешал своей игрой. Я органист, — пояснил он. — Все время война да война… и поиграть некогда, — улыбнулся старик печальной улыбкой. — Стосковался я по музыке… Люблю ее очень… Вот и приплелся поиграть…

И Леонид и Лида поняли, что сказал старик. Они еще в школе изучали немецкий язык.

— Нет, не извиняйтесь, — проговорила Лида. — Вы нам доставили огромное удовольствие…

— Вы музыкантша? — спросил старик.

— Пианистка. Мы с мужем артисты, — с трудом подыскивая слова, стала объяснять Лида. — Мой муж поет, а я ему аккомпанирую.

— Гут… Гут… — кивал старик. — Понимаю… Понимаю… Вы артисты. А как вас зовут?

— Меня — Лида, а мужа — Леонид.

— А я Штудман, — снова чопорно отвесил поклон старик. — Отто Штудман. Рад познакомиться с русскими артистами. Я слышал, как поет Шаляпин. О! Гений… Вас зовут Лида. Очень хорошо. Красивое имя. Вы, может быть, сыграете на органе?

— О нет! Я не умею.

— Я вас научу. Это нетрудно. Кто умеет играть на рояле, тот всегда сумеет сыграть и на органе.

Заметив взгляд Лиды, остановившийся на девочке, старик нежно улыбнулся ребенку.

— Внучка моя Эрика, — пояснил он. — Сперва очень боялись русских солдат. А они нас не тронули. Даже хлеб, сахар давали нам. Добрые… Ну, мы и осмелели — выползли с внучкой на свет божий…

— Славная девчушка, — приласкала Лида девочку. Эрика прижалась к ней. — Господин Штудман, сыграйте что-нибудь еще.

— Пожалуйста, герр Штудман, — попросил и Леонид.

— Что же, я-то сыграю, — блеснул глазами старик. — А вы-то споете, а?

— Могу и спеть, — согласился Леонид.

— Вот и концерт получится, — усаживаясь за орган, улыбнулся Штудман. — Что споем?

— Давайте Вагнера… Знаете арию из «Тангейзера»?

— Звезда вечерняя?

— Да, — кивнул Леонид.

Старик склонился над клавишами. Леонид запел:

Высоко поднимаясь к потолку, звуки органа и голос певца, как стая звонкоголосых птиц, бились о каменные стены ратуши, словно стремясь вырваться на волю и заполнить все пространство, весь мир безудержной радостью, бурным ликованием, счастьем…

Солдаты и офицеры, один за другим, входили в ратушу, окружая органиста и певца. В почтительном молчании они слушали этот импровизированный концерт.

У старого органиста поблескивали глаза. Он все вдохновеннее играл на органе, а Леонид пел одну арию за другой… Люди, стоявшие в зале, застыли в глубоком молчании. Все, что сейчас происходило здесь, в этом огромном зале, казалось необычным, неправдоподобным, похожим на сон…

Эрика, сидя на коленях у Лиды, с восторженным изумлением смотрела на Леонида, как на чудо.

Аккорды органа гремели залповыми ударами грома, рокотали по зданию, заглушая, казалось, все в мире.

Но вот стоявшие у дверей солдаты заволновались, настороженно стали поглядывать на дверь, о чем-то заговорили друг с другом. Некоторые даже выскочили из ратуши.

На мгновение органист замолк. Но только на мгновение, кажется, лишь для того, чтобы глотнуть воздух… И снова орган торжественно и величаво заговорил. По залу полились волшебные звуки «Реквиема» Моцарта.

Где-то совсем рядом с ратушей, наверное, на площади, один за другим прогрохотали два взрыва. Здание дрогнуло. С потолка посыпались кирпичи. Потом снова загрохотало, теперь уже, казалось, здесь, в ратуше. Люди попадали на каменные плиты. На них обрушился шквал обломков кирпича, глины, дерева. Падая, Лида старалась своим телом прикрыть Эрику…

— Берегись!.. — исступленно взвизгнул чей-то голос.

С грохотом и дымом пыли рухнул потолок, придавливая всех, кто попался на пути его падения. Раздались обезумевшие крики придавленных…

…Языки пламени жадно лизали стены ратуши. Солдаты тушили пожар, отрывали заваленных. Уже было отрыто несколько трупов, в числе их и труп… Леонида Ермакова.

Откопали органиста. Белая голова его была обагрена кровью. Он был жив, но тяжело ранен. По лицу старика лились слезы.

— Бог мой! — стонал он. — Зачем ты оставил меня в живых? Где моя Эрика? Где моя милая девочка?..

Какой-то маленький русский солдат, понимающий немецкий язык, успокаивал его:

— Сейчас, дедушка, сейчас ее отроют… Не плачьте.

И ее действительно отрыли. Маленькая Эрика была жива и невредима. Ее, прикрыв своим телом, спасла Лида.

Придя в себя, Лида, увидев девочку невредимой, улыбнулась.

— Ну, слава богу, все обошлось хорошо. Ведь у меня тоже такой маленький есть…

Она замолкла, потеряв сознание. Санитары уложили ее на носилки и понесли.

XI

Переодевшись в крестьянскую одежду, нагрузив коляску луком и горохом, Флоримон Бедо усадил сзади себя Меркулова и как ветер помчался по отливающему стеклом шоссе в Париж.

Они часто обгоняли машины, переполненные немецкими солдатами, и им на пути встречалось немало немцев. Но никто из них даже и не подумал остановить Флоримона и Сазона Мироновича, чтобы проверить, что они за люди. Да кому бы пришло в голову подумать, что среди бела дня, на виду у всех так смело мчатся два франтирера на мотоцикле?

Вдобавок, гитлеровцы обращались куда мягче с жителями Франции, чем с населением стран Восточной Европы.

Часов в десять вечера Флоримон заехал в лесок близ Мурэеля.

— Приехали, Сазон Миронович, — сказал он, слезая с мотоцикла. — Эти места я прекрасно знаю, приходилось здесь бывать, когда выезжали на прогулки. Я пойду в деревню, там есть у меня знакомые. А вы побудьте здесь…

— Ладно, — кивнул Меркулов. — Буду спать, тогда разбудишь… Кустик, кустик, пусти поспать, мне не век вековать, одну ночку ночевать…

Он лег около мотоцикла и тотчас же заснул. А Флоримон исчез во тьме…

Вернулся он в час ночи с молодым французом и разбудил Меркулова.

— Поспали?

— Вздремнуть не вздремнул, — сказал Сазон, — а всхрапнул да присвистнул… А как у тебя дела?

— Дела хорошие. Познакомьтесь, — указал он на пришедшего с ним парня. — Это Поль из Мурэеля. Он все узнал про Жана Гудерана. Жан сегодня утром вместе со своим отцом выезжает с овощами на рынок в Париж. Мы уже все обдумали, как захватить Жана. Управляет машиной обычно Жан… Мы заляжем у шоссе. Поль хорошо знает старенькую автомашину Гудерана. Как только она появится перед нами, мы обстреляем ее по баллонам. Машина остановится, и мы тогда заберем Жана голыми руками…

— Плохой план, Флоримон, — покачал отрицательно головой Меркулов. Никудышный.

— Никудышный? — переспросил студент. — Я что-то этого слова в русском языке не встречал… Что оно значит?

— Значит, ни к черту не годный, — пояснил Меркулов.

— А-а, — понимающе протянул юноша.

— Это еще бабушка гадала да надвое сказала: то ли ты попадешь в машину, то ли нет. Да ежели к тому и попали бы, так пока машина остановится, она еще далеко пройдет… Пока мы доберемся к его машине, так и след Жана простынет… Да и стрелять тут нельзя — немцев можем выстрелами привлечь…

— Да, вы правы, — согласился Флоримон. — Я все это сразу не продумал. А что вы предложите?

— Надобно обмануть Жана с его отчимом. Мы остановимся с мотоциклом на дороге к Парижу, как будто у нас бензин кончился. А когда Жан будет ехать на своей машине, то выйдем ему наперед, остановим его, попросим продать по хорошей цене литров пять бензину, дескать, нам до Парижа только… И вот когда Жан остановится, начнет нам наливать бензину, тут-то мы его и сцапаем…

Несколько секунд Флоримон молчал, а потом захохотал.

— Правильно. Так и сделаем. Поль, послушай-ка… — обратился он к крестьянину и рассказал ему о плане Меркулова. Тот, хлопнув себя по ляжкам, тоже рассмеялся.

— Ловко получится, — сказал он. — Мы поможем вам. Наши парни скоро подойдут… Но только нам нельзя показываться на глаза Жану и его отчиму. Они нас знают. Но мы все время будем в придорожных кустарниках, около вас. Надейтесь на нашу помощь.

— Надо еще одно дело уточнить, — выслушав Флоримона, переведшего слова Поля, сказал Меркулов. — Как мы узнаем, что едет по трассе именно Жан Гудеран?.. Ведь будет еще темно.

Флоримон спросил об этом Поля.

— О! — успокаивающе закивал тот. — Не волнуйтесь. Все будет в порядке. Я со своими товарищами стану ближе к Мурэелю. Как увидим машину Жана, так сейчас же просигнализируем вам электрическим фонариком. На расстоянии полкилометра фонарик видно хорошо…

— Ладно, договорились, — промолвил Меркулов. — Не уговорясь на берегу, не пускайся за реку…

Вскоре к ним подошли еще двое молодых фермеров из Мурэеля, а потом все они двинулись к шоссе, ведущему в Париж.

— Вот здесь мы будем стоять, — сказал Поль Флоримону, — а вы на своем мотоцикле отъезжайте от нас на полкилометра и просигнальте нам своим фонариком два раза, мы вам ответим…

Флоримон вскочил на мотоцикл, усадил сзади себя Меркулова и отъехал от засады крестьян на полкилометра, как было условлено. Меркулов дважды посветил фонариком. Оттуда, где остался Поль со своими товарищами, тоже два раза слабенько засветил фонарик.

— Ну, все в порядке, — сказал Меркулов. — Будем теперь ждать.

Проходили томительные минуты ожидания. Изредка с шумом проносились груженые автомашины крестьян, везущих на парижский рынок молоко, птицу, овощи. Иногда и со стороны Парижа пробегали громоздкие автомашины с горланящими на них немцами.

— Людно тут, Флоримон, — сказал Меркулов.

— Верно, — подтвердил тот. — Но как ни людно, а Гудерана мы все-таки увезем… Не увезем — прикончим…

Со стороны Мурэеля блеснули два огненных ослепляющих глаза какого-то автомобиля.

— Не Жана ли это? — сказал Меркулов. — Смотри зорче, Флоримон, не сигналит ли Поль, а то у меня глаза что-то затуманило.

Молодой француз пристально глядел в сторону приближавшейся автомашины. Свет ее фар то исчезал на склонах дороги, оставляя за собой мутное зарево, то вдруг с новой силой вспыхивал, когда автомобиль въезжал на гребень.

— Не видать сигналов? — осведомился Меркулов.

— Пока нет.

Машина была совсем уже недалеко от них, когда Флоримон воскликнул:

— Поль просигналил! Это мчится машина Жана.

Юноша выбежал вперед, на шоссе и, сняв шляпу, начал ею размахивать. Меркулов, зажимая под полой куртки веревки, стоял около, держа в руке пустой бидон.

Машина мчалась прямо на них. Но франтиреры и не думали уступать ей дорогу. Флоримон, подпрыгивая, по-прежнему размахивал шляпой.

Автомобиль на быстром ходу с визгом затормозил, остановился около франтиреров.

— Какого черта надо? — выругался, высунувшись из машины, пожилой мужчина.

— Мсье, ради бога, прошу вас, — взмолился Флоримон, — продайте литра три-четыре бензину. Не хватило нам до Парижа. Мы везем туда горох, лук… Мотор заглох. Будьте милостивы, сударь.

— Что у нас тут, лавочка бензиновая? — огрызнулся кто-то из машины. Сойдите с дороги!

— Мы вам в пять раз дороже заплатим. Даже в десять, — клянчил Флоримон. — Тысячу франков дадим. Нам очень нужно попасть до утра в Париж.

Алчность охватила пожилого мужчину.

— Полторы тысячи франков, — сказал он.

— Ладно, — произнес Флоримон. — Согласен.

— Жан, ну их к черту, от них не отвяжешься, — сказал пожилой молодому. — Получи с них тысячу пятьсот франков да отлей литров пять бензину из запасного бидона.

Наступил рассвет. Меркулов пристально вглядывался в пожилого мужчину, сидевшего в машине. И по голосу, и по всему облику этого располневшего толстяка в сумеречной полумгле зарождающегося утра он смутно угадывал близко знакомого человека. Прошло более двадцати лет, как он не видал его, а все-таки узнал. Это был друг его детства, односум Максим Свиридов.

— Ну, скорей! Скорей, Жан! — нетерпеливо подгонял Свиридов пасынка, который, как видно, неохотно вылезал из машины. — Поторапливайся, дорогой! А то все хорошие места на рынке займут…

Сойдя с машины, Жан открыл багажник, достал бидон, наполненный бензином.

— Во что вам перелить? — буркнул он.

Флоримон, взяв бидон у Меркулова, многозначительно посмотрел на него. Сейчас самый бы раз скрутить Жана, да как на грех по шоссе, хлестая молниями фар, приближалась еще какая-то машина. Проходили томительные минуты. Меркулову казалось, что эта машина ползет, как черепаха. «Вот проклятая-то, — мысленно ругался он. — Черт ее вынес откуда-то!..»

Жан уже заканчивал отливать бензин.

— Приготовьте деньги, — сказал он, не оборачиваясь.

— Сейчас, мсье, — кивнул Флоримон, делая вид, что полез в карман за деньгами, а сам, оглянувшись, посмотрел, далеко ли еще эта несносная машина, которая, кажется, испортит им сейчас все…

Но нет, обдав их ветром и пылью, машина, заполненная кричавшими немцами, проскочила мимо.

— Пора, — тихо сказал по-русски Флоримон Меркулову.

— Что «пора»? — вдруг тоже по-русски обеспокоенно спросил Жан.

— А то, что руки вверх! — наставляя на него револьвер, крикнул Меркулов.

Дико вскрикнув, Жан бросился в сторону. Меркулов дал ему под ножку. Жан упал. Сазон и Флоримон, оглядываясь, не идет ли еще какая-нибудь машина, стали его связывать. Жан был сильный парень, он крутился, вертелся, не давал себя связать. Но все же франтирерам удалось опутать его веревками. А чтобы Жан не орал, в рот ему забили кляп из тряпок.

Поняв, что сзади машины происходит что-то неладное, Максим Свиридов поспешно вылез из нее. Он увидел, что те люди, которые просили у него бензин, тащили к мотоциклу его пасынка.

— Мерзавцы! — взревел он, бросаясь на выручку пасынка. — Что вы делаете?

Сазон наставил на него револьвер.

— Отойди, Максим, не то пристрелю…

Свиридов отпрянул и ошеломленно уставился на Меркулова.

— Кто ты?.. Откуда меня знаешь?

— Не узнаешь, сволочь?

Теперь уже хорошо развиднелось, и Свиридов в этом приземистом рыжеватом человеке узнал своего бывшего друга.

— Сазон?! Откуда тебя черти сюда принесли!

— Не мешай нам, Максим. Мы тебя не тронем, ты нам не нужен. А ежели будешь мешать, то за ножку да об сошку.

Свиридов со страхом смотрел на Меркулова и не двигался с места. Он видел, как Сазон и его спутник выбросили из коляски лук, горох, а потом, положив в коляску Жана, накрыли его брезентом, увязали.

— Садитесь! — крикнул Флоримон Меркулову. Франтиреры уселись и тронули.

— Прощевай, Максим! — крикнул Сазон. — Не поминай лихом!

Со стороны Парижа, поблескивая наг восходе солнца фарами, мчалась машина с немецкими солдатами.

— Стой! — заорал Свиридов, бросаясь ей навстречу. — Стой!..

Машина остановилась.

— В чем дело? — строго спросил гитлеровский офицер.

— Вон!.. Вон!.. — рыдая, указал на исчезающий за пригорком мотоцикл Свиридов. — Моего сына Жана франтиреры увезли… Спасите его, умоляю… Когда мать узнает об этом, она с ума сойдет…

— Догоним, — успокоил его офицер и приказал шоферу. — Вперед! На предельную скорость… Догнать во что бы то ни стало этих партизан на мотоцикле!..

Свиридов, стоя на шоссе, смотрел вслед военной немецкой машине и думал: «Догонят или нет?»

…К вечеру того же дня в их дом привезли труп убитого пасынка. Привезший тело Жана ажан рассказал, что немцы нагнали мотоцикл и убили франтиреров.

Но это была неправда. Погиб только Флоримон. Меркулов же был тяжело ранен. Поль и его товарищи успели его укрыть и отвезти в Париж, где передавали на лечение надежным людям из Сопротивления.

XII

Патриотическое движение Сопротивления захлестывало Францию от края до края. Французские патриоты не могли терпеть нашествия на свою землю гитлеровцев. Они объединялись в подпольные группы, создавали многочисленные отряды франтиреров. Наиболее активными и стойкими оказались отряды, организованные французскими коммунистами.

В рядах французских партизан немало было и советских военнопленных, бежавших из концлагерей, а также представителей русской молодежи, проживавшей во Франции.

Но создавались на территории Франции и самостоятельные отряды. Плечом к плечу с французскими франтирерами они боролись за освобождение Франции. Вот далеко не полный список этих советских партизанских отрядов: «Ленинград», «Железняк», «Чапаев», «Каховка», «Котовский», «Ковпак», «За Родину», «Донбасс», «Сталинград», два отряда «Родина», причем один из них состоял исключительно из советских женщин.

Всеми отрядами руководил главный комитет советских военнопленных, куда входили старший лейтенант Василий Таскин и политрук Марк Слободинский. Комитет, штаб которого обосновался в городе Нанси, установил связь с комитетами военнопленных в концлагерях Парижа, Обуэ, Пьенна, Жудревиля, Ландре, Ламурье, Тукена, Эрувиля, организовывал побеги, создавал новые партизанские отряды, выпускал газету, листовки.

Во многие эти отряды вступали русские эмигранты, члены организации «Русские патриоты». Зная местные условия, жителей, французский язык, они были незаменимыми проводниками, связистами, разведчиками…

Один из четырех уполномоченных, которым национальный фронт Франции поручил руководить действиями советских партизан, отметил: «Нельзя написать историю освобождения Франции от гитлеровских орд, не рассказав о советских людях, которые бок о бок с французами участвовали в этой борьбе… Французский народ исполнен вечной благодарности к собратьям по оружию — советским партизанам, сражавшимся на земле Франции. Кровь советских партизан, оросившая французскую землю, — самый чистый и самый прочный цемент, навеки скрепивший дружбу французского и русского народов…»

Константин теперь достаточно знал, что в его салоне действует подпольная группа Сопротивления. И, что удивительно, наряду с молодыми художниками в нее входят и старые мастера — мэтры, и юные красавицы натурщицы, вообще, все, кто горячо любил Францию, все, кому была дорога свобода.

Если раньше сотрудники настороженно относились к директору салона, остерегались, а возможно, даже побаивались его, то теперь почему-то никто не таился от него. Каждый при нем говорил то, что думал, открыто, откровенно…

Константин вначале дивился такой перемене, а потом понял все. Ведь он сам был таким же, какими были и они, его сотрудники. Он жил теми же настроениями, что и они, он сочувствовал патриотическому движению, ненавидел фашизм. И они этого не могли не заметить.

Однажды в кабинет Константина вошел чем-то взволнованный старый мэтр Франсуа Рошан.

— Сударь, — сказал он торопливо, — к вам сейчас войдет один достопочтенный француз, профессор Шарль Льенар. Ему нужно поговорить с вами совершенно конфиденциально по одному серьезному делу. Прошу, сударь, доверьтесь ему полностью. Я его хорошо знаю. Он не подведет…

«Что ему нужно? — удивился Константин. — Льенар… Что-то знакомая фамилия…»

— Пусть входит. Пожалуйста.

Старик вышел из кабинета и тотчас же вернулся в сопровождении элегантно одетого француза средних лет, в очках.

— Пардон, мсье, — сказал профессор. — Я, наверное, вас побеспокоил… Но что поделать, такой уж экстраординарный случай. Надеюсь, вам сообщили, кто я?..

«Где я его видел? — размышлял Константин, глядя на профессора. — У меня зрительная память отличная…»

— Да, мне сообщили, кто вы, — сказал он. — Чем могу быть полезен? Прошу, садитесь.

— Некогда, — покачал головой профессор. — Я, может быть, сударь, навлеку на себя ваше недовольство тем, что сообщу вам, но другого выхода нет. Человеческая жизнь на волоске. Надо ее спасти. Меня заверили в том, что вы человек гуманный, патриот своей родины и что я со стороны вашей найду полное понимание, а главное, помощь…

— Поясните, в чем дело? — попросил Константин.

— Надо срочно сделать человеку операцию… Ваш соотечественник, русский, был во французском отряде франтиреров. Он опасно ранен. Я должен ему сделать операцию, сейчас же, в вашей студии.

— Но это невозможно. Как же вы будете делать операцию в студии русскому партизану, если студия полна народа? Ведь сейчас же донесут эсэсовцам…

— Нет, не донесут. Все в нашем салоне знают об этом и просят поторопиться дать согласие, человек может умереть.

— Делайте, что вам угодно, — сказал Константин.

— Мерси, дорогой!.. — крепко пожал его руку профессор. — Как это по-русски?.. Спасибо!..

— Но куда мы положим раненого?

— В вашей большой студии есть удобная маленькая комнатка, — сказал Льенар. — Я ее видел. Там проведем операцию.

— Но в студии бывают посетители, немцы. Они могут услышать стон или почувствовать запах лекарств…

— Мы попросим раненого потерпеть и не стонать, а запах лекарств смешается с запахом красок.

— Смотрите сами, как удобнее, — сказал Константин. — А как вы раненого перевезете сюда?

— А он уже здесь.

— В студии?

— Да. Мы его перебросили сюда без вашего ведома, — сказал Льенар. Если б вы не дали своего согласия, то мы все равно бы его лечили здесь, у вас… И вы, по-видимому, так бы и не узнали об этом. Но мы решили лучше поставить вас в известность обо всем. Это упростит дело.

Такая откровенность несколько покоробила Константина.

— Когда у вас перерыв на обед, сударь? — осведомился Льенар.

— Через десять минут.

— Нельзя ли закрыть салон сейчас? — попросил профессор. — Десять минут для раненого много значат…

— Хорошо, — покорно согласился Константин и позвонил швейцару. Закрывайте салон на обед.

Салон закрыли. Художники и сотрудники разошлись по бистро. В помещении остались только Льенар, облачившийся в белый халат, швейцар да одна натурщица по имени Кэти Обронская из обедневшей русской эмигрантской семьи. Она имела медицинское образование, и ее оставили у профессора в качестве ассистента.

— Ну, так что, коллега, приступим? — спросил у нее профессор.

— Да, я готова, — ответила натурщица.

Профессор начал тщательно мыть руки, подготавливаясь к операции.

— Вы любите свою родину, мадемуазель? — спросил профессор.

— Я не знаю, где моя родина, — ответила девушка. — Я русская, а родилась и живу во Франции. Я одинаково люблю и Францию и Россию, хотя и никогда в ней не была…

— Вы русская, вы должны любить Россию, — сказал Льенар. — Россия великая страна. Все прогрессивные люди мира относятся к ней с большим уважением. Но любите и Францию, вы в ней родились, получили образование. Я вот очень люблю Францию, — помолчав, проговорил профессор, глядя, как Кэти кипятила инструмент для операции. — Она — прекрасная страна, благодатная земля, которую добрые боги создали для счастья, — так в восемнадцатом веке воспевал ее поэт Андре Шенье… А наша гордость — Виктор Гюго — в своих стихах говорил, что если б он был богом-отцом и имел бы двух сыновей, то старшего он сделал бы богом, а младшего — королем Франции. Этими словами он высказал безграничную любовь к ней… Франция — это страна с многовековой историей, страна-музей. Каждый наш город — это летопись истории Франции. Сейчас мы с вами приступим к операции. Хирургия — великое искусство. Еще за три тесячелетия до нашей эры египтяне уже знали хирургию. В одном из сражений египтян с ливийцами сыну фараона красавцу Сутаро мечом отсекли нос. Горе юноши было безутешно, он хотел убить себя. Разве он мог жить обезображенным? Ведь ни одна красавица не взглянула бы на него. Тогда ему решил помочь ученый жрец. Строго сохраняя тайну хирургии, запершись с раненым юношей в храме, он отделил со лба Сутаро лоскут кожи и путем пересадки сформировал юноше нос. Такой же нос, какой у него и был… Все считали это сверхъестественным чудом. От этого престиж жреца вырос еще выше… Готово? Давайте, Кэти, займемся раненым.

Они вошли в маленькую комнату, в которой на диване лежал раненый русский — Сазон Меркулов…

…Когда гитлеровцы нагоняли на шоссе мотоцикл, на котором мчались Флоримон и Сазон со своим пленником Жаном, Флоримон понял, что им не спастись. Он выхватил из кармана пистолет и пристрелил своего пленника.

— Спасайся, Меркулов! — крикнул он и крутнул мотоцикл вправо. Мотоцикл, подпрыгнув через кювет, перевернулся. Флоримон и Сазон, вскочив на ноги, бросились в придорожные кустарники. Раздался залп. Флоримон, пронзенный смертельной пулей, упал и застыл неподвижно… Сазон, чувствуя, что он тоже ранен, некоторое время еще бежал, но потом, обессилев, упал. Его бесчувственного, потерявшего много крови, подобрали французские патриоты из деревни Мурэель, которые еще не успели уйти домой. А потом Сазона тайно переправили в Париж, к хирургу Льенару…

В то время, когда профессор Льенар с Кэти делали операцию Сазону, Константин сидел в своем кабинете и силился вспомнить, где он видел профессора Льенара. И вдруг откуда-то в его сознании всплыли образы старика букиниста Льенара и его сына Шарля, передавшего ему сувенир для профессора Мушкетова.

— Да, это он, — сказал Константин, и ему стало стыдно, что он тогда обманул Шарля, не передав его подарка Аристарху Федоровичу.

XIII

Прошло более месяца с тех пор, как профессор Шарль Льенар сделал операцию Меркулову. Натура у казака была живучая, и он стал поправляться. За ним все трогательно ухаживали, кормили, принося ему вкусные вещи. Но особенно добрые отношения сложились у него с Кэти. Наверное, потому, что она говорила с ним на родном русском языке.

— Хорошая ты, Катя, — говорил ей Меркулов. — Красивая, характер спокойный, не задира. Вот только зря твои родители уехали из России. Чего они испугались? Ай твой родитель какой генерал был либо князь?..

— Нет, — уклончиво отвечала девушка. — Я не знаю, почему они уехали.

— Ну, это их дело.

Между прочим, Меркулов был прав. Кэти очень красивая девушка. Грациозная, прекрасно сложенная, с прелестным одухотворенным лицом, она всех обворожила в салоне. Все молодые художники (а порой и старые) были влюблены в нее…

Как-то так получилось, что директора салона, в котором его приютили и вылечили, Сазон Меркулов до сих пор еще не видел. Со слов Кэти он знал, что директор этот русский, в прошлом белогвардеец, поддерживает патриотическое движение французского народа и сочувствует борьбе советского народа с гитлеровцами и что здесь, в студии, он, Сазон, находится по его разрешению.

Это немало удивляло Меркулова. Белогвардейцев он всегда считал негодяями, врагами социалистической Родины и всего советского народа, а тут вдруг нашелся среди них такой, который приютил его, израненного, дал возможность вылечиться… Ведь разве он, этот директор, не знает, какой опасности он подвергает себя, делая это?.. Гитлеровцы могут расстрелять его за укрывательство бежавшего из концлагеря советского военнопленного, вдобавок франтирера.

Когда Меркулов стал подниматься с постели, художники и сотрудники салона принесли ему обувь, белье, костюм, шляпу… Одевшись в костюм, Сазон бродил по студии, присматриваясь, как работают художники, даже старался помогать им, чем мог: то краски растирал, то на подрамник холст натягивал.

К нему все привыкли, называя его Созен. Меркулов знал, что все люди ведут смертельную борьбу с гитлеровцами. Следовательно, они не только его друзья, но и братья по борьбе с фашизмом…

Сазон так осмелел, что даже при появлении гитлеровцев в студии не прятался. Немцы на него и внимания никакого не обращали, принимая его за служащего салона.

Однажды Меркулов спросил у Кэти:

— Катя, а что это не видать директора салона? Мне хотелось бы поблагодарить его за приют…

— Сейчас он болеет. А вот как выздоровеет и явится, я ему скажу, что вы хотите его повидать…

Кэти выполнила свое обещание. Константин пригласил Меркулова к себе в кабинет. Когда тот вошел и увидел сидевшего за письменным столом Константина, он в изумлении вскрикнул:

— Прохор Васильевич? Товарищ генерал! Неужто, вы? Какими судьбами?..

Не менее Меркулова был поражен и Константин.

— Меркулов! — привскочил он на кресле. — Ты?..

— Я-а, — растерянно протянул Сазон, недоумевая, каким образом тут мог очутиться Прохор Ермаков. Но потом, вглядевшись в лицо Константина и поняв свою ошибку, проговорил: — Извините… Вижу, что я ошибся… Очень уж похожи на нашего станичника Ермакова Прохора Васильевича… Генерал-лейтенант он теперича…

— Вот как свела нас судьба, — глядя на Меркулова, проговорил Константин. — Кто бы мог подумать, что так получится? Как в сказке…

Меркулов внимательно рассматривал Константина.

— Ба! — обрадованно хлопнул Сазон ладонью по своему лбу. — Вспомнил. Это ж вы тогда, в тридцатом году, приезжали к нам в станицу с иностранными газетчиками. И тот раз, помните, когда мы сидели с вами, пили водку, глядел я на вас, да и думал, как вы похожи на моего друга детства Прохора Ермакова…

— Садись, Меркулов, — указал на кресло Константин. — Нам надо, дорогой, объясниться, поговорить начистоту… На Прохора Васильевича я ведь похож потому, что я его брат…

— Как, вы — Константин Васильевич? — удивился Сазон. — Да не может того быть!.. Вы же самоубитый! Я сам читал ваше письмо к родителям лет десять, а то, может, и более тому назад, что вы покончили жизнь свою. С того света, что ли, явились?..

— Выходит, так, — скупо улыбнулся Константин. — Но об этом мы еще успеем побеседовать. Как себя чувствуешь, Меркулов?

— Спасибочко, почти совсем поправился. Без дела мне скучно, Константин Васильевич. Домой, в Советский Союз, конечно, не пробьешься сейчас. Я вас хочу просить, поскольку вы меня вылечили, на ноги подняли, переправить меня опять в мой партизанский отряд. Хочу с автоматом свидание поиметь, немцев из него крошить…

— От меня это не зависит, — развел руками Константин. — Надо поговорить с кем следует…

Константин предложил закурить Сазону, закурил и сам. Потом пытливо взглянул на Сазона.

— Расскажи, что у вас там делается… Живы ли мои родные?

Сазон стал рассказывать о его родственниках.

— Значит, родители уже умерли, — вздохнул Константин. — А Прохор пошел далеко… Молодец, Прохор. Многого сумел добиться… И, видимо, не ставил все это он своей целью… Само все ему пришло… По способностям его, по таланту… А я в свои молодые годы из кожи вон лез, чтобы добиться генеральства, почета, уважения, положения. Да ничего у меня не получилось. Не по тому пути пошел…

XIV

Наконец, генерал Кунгоф с женой прибыли в Париж. Немецкие офицеры и французы — должностные лица в Париже, — встретили барона на аэродроме пышно, с почетом. Да иначе и быть не могло. Генерал Кунгоф ведь получал в парижской комендатуре важный пост. С ним надо было считаться…

Особняк бежавшего от немцев в Англию маркиза на авеню Фош, богато отделанный мастерами и художниками из салона Константина, очень понравился Кунгофу, а особенно его жене.

Когда Вера Сергеевна, сопровождаемая молоденьким адъютантом генерала капитаном Гансом Лейсле, обошла все комнаты дома, она в восхищении воскликнула:

— Очаровательно! Видно, что прекрасные мастера все это отделывали. Откуда вы их брали?

— Мы их брали, — ответил капитан, — из лучшей художественной мастерской Парижа графини Сфорца, княгини ди Колонна-Понятовской…

— Боже мой! — воскликнула Вера Сергеевна. — Ведь это ж моя хорошая приятельница. Какое совпадение! Капитан, наведите, пожалуйста, справку о телефоне графини…

— Немедленно же, баронесса, — изогнулся молоденький офицерик, влюбленный во все еще обаятельную, хотя уже и далеко не молодую генеральшу. Несмотря на то что ей было уже под пятьдесят (а может быть, и за), Вера Сергеевна действительно была еще свежа и хороша.

Бывает ведь в жизни так, когда женщины, заботящиеся о своей внешности, еще и в пятьдесят и даже более лет сохраняют свою юность и красоту.

В тот же день услужливый капитан вручил генеральше надушенный листик бумаги, на котором был выведен номер домашнего телефона графини Сфорца.

Вера Сергеевна тотчас же позвонила.

— Я слушаю, — прозвучал по-французски голос Люси.

— Люсенька, милая, здравствуй! — по-русски сказала Вера Сергеевна. Узнаешь?

— Верочка, неужели ты?

— Узнала! — рассмеялась Вера Сергеевна. — Ну, конечно, я… Ты знаешь, милая, я сегодня утром приехала в Париж. Мне очень понравился прекрасный дом, который предоставили мужу и мне… И представь мое удовольствие, когда я узнаю, что отделывали дом твои художники.

— Очень рада. Вера, что тебе понравилось.

— Я тебе очень благодарна, Люся.

— Меня-то за что же? Я здесь ни при чем. Благодари Константина Васильевича. Это его старания.

— Ах, разве? Ну, что же, благодарна и ему. Ты с ним в очень близких отношениях?

— Я — его жена, — сухо ответила Люся.

— Та-ак, — протянула Вера Сергеевна. — Но он ведь очень стар… Ему лет шестьдесят или больше…

— Нет, он ничуть не стар, — возразила упрямо Люся.

«Врет, — подумала, усмехаясь, Вера Сергеевна. — Старый изношенный сапог…»

— Ну, что же, я рада за тебя. Но если ты замужем за Константином Васильевичем, то как же ты сохранила за собой титул?

— Ведь я с Константином Васильевичем живу гражданским браком.

— Ага, понимаю. Это для того, чтобы сохранить титул?

— Ты, Верочка, как всегда, очень догадлива.

— Ну, я думаю, дорогая, ты меня навестишь? Запиши мой телефон и адрес.

— Спасибо, Вера, постараюсь.

Вечером Люся рассказала Константину о телефонном разговоре с Верой Сергеевной.

— Пригласила меня, — добавила она. — Да на что она мне?.. Подумаешь, азовская рыбная аристократка.

— А ты семикаракорская графиня, так, кажется, тебя называл твой муж Сфорца? — засмеялся Константин.

— Да дело не в этом, Костя. А в том, что ее муж фашист и она, наверное, такая же дрянь…

— Это верно, Люсенька. А впрочем, как-нибудь поезжай, посмотри, как живет Верка… Интересно все же…

С приездом генерала Кунгофа в Париж репрессии гестаповцев против подпольных организаций Сопротивления усилились. Эсэсовцы хватали правого и виноватого, заполняли французскими патриотами тюрьмы, пытали их в застенках, казнили.

Считали, что усиление террора против народа является делом рук Кунгофа, так как подавление народного движения входило в его обязанности.

На заседании парижского совета движения Сопротивления было постановлено: на террор гестапо ответить народным террором, в первую очередь убить ряд видных гитлеровских сановников, в числе их и генерала Кунгофа.

Убить Кунгофа возлагалось на подпольную патриотическую организацию, созданную при художественном салоне, которым ведал Константин Ермаков. Решение это было вполне продуманное, резонное, так как мастера, работавшие по отделке особняка для Кунгофа, были из этого салона, и они хорошо знали ходы и выхода в этом особняке. А где удобнее убить генерала, как не в его же доме?

«Да, все это, конечно, верно, — размышлял молодой, атлетического сложения художник, красавец Робер Рожан, подлинный руководитель группы Сопротивления при салоне. Эту роль играл старый мэтр Франсуая Рошан из конспиративных соображений. — Но как проникнуть в дом генерала двум-трем нашим парням? Ведь у Кунгофа все время дежурит охрана. Трудная штука, черт подери!..»

Долгое время ломая над этим голову, Гожан вспомнил, что директор салона Ермаков имел в прошлом какое-то отношение к жене генерала Кунгофа, — не то она была его женой, не то любовницей. Гожан слышал, как об этом болтали художники в студии. «Но важно то, — размышлял он, — что наш директор, говорят, ненавидит ее… Надо как-то тактично потолковать с ним, может, в чем посодействует…»

Решив поговорить с Константином, Робер Гожан, конечно, не собирался открывать ему намерения организации убить генерала фон Кунгофа, а ему просто хотелось выяснить, не знает ли тот, как удобнее пробраться в дом, занятый бароном…

— Можно к вам, патрон? — открыл дверь Гожан в кабинет Константина.

— Входите, Робер, входите, — радушно пригласил его Ермаков.

Гожан вошел и сел в кресло напротив директора, пристально посмотрел ему в глаза, словно стремясь проникнуть в его душу.

— Мсье Константин, — сказал он. — Можно с вами поговорить начистоту?

— Конечно. Только так и надо говорить.

— Я пять лет работаю в вашем салоне. В вашей студии я и научился мастерству у таких больших художников, как Франсуа Рошан и другие. Пять лет я наблюдаю за вами. Вы извините, что я говорю с вами так…

— Пожалуйста. Но к чему это?

— А вот к чему, сударь. Есть важные вещи в жизни, о которых стоит поговорить по душам… Я знаю, что вы в прошлом были лютым врагом Советской России, белогвардейским генералом, повоевали против советского народа. Правду я говорю?

— Правду, — кивнул Константин. — Но прежде я хочу задать вам один вопрос: что руководит вами — простое любопытство или вы, являясь руководителем подпольной группы Сопротивления в нашей студии, хотите чего-то добиться от меня?

Робер слегка смутился.

— Почему вы думаете, что я руководитель подпольной группы?

Константин улыбнулся:

— Дорогой мой Робер, я не настолько наивен, чтобы этого не знать. Разве под силу милейшему мэтру Франсуа Рошану быть руководителем боевой организации? Я знаю и то, что вы — коммунист.

— Разве?.. А я вот не знал об этом…

— Не шутите, Робер, — серьезно сказал Константин. — Ведь вы хотели со мной поговорить начистоту, по душам… Так давайте же поговорим… Так вот, вы — коммунист, а я — в прошлом белогвардеец… Но разве мы не сможем с вами найти контакт для общего дела? Сможем, уверяю вас. Вы ненавидите немецкий фашизм, боретесь с гитлеровцами. У меня тоже есть основания их ненавидеть. Я симпатизирую вашей борьбе и готов вам помогать.

— Мерси, патрон, — растроганно сказал молодой художник. — Раз вы обещаете нам помощь, я прямо скажу о нашем замысле. Надо, чтобы два-три наших парня проникли в дом генерала Кунгофа тайно или вполне легально.

— Надолго?

— Нет, на очень короткое время, но только нужно это сделать, когда генерал будет находиться дома.

Константин задумался.

— Понятно, — сказал он. — Надо проникнуть… Меня не интересует, зачем… Да, собственно, я и предугадываю, зачем. Но меня это не касается… Я сумею вам помочь в этом отношении. Когда госпожа Сфорца была в последний раз у генеральши, та пожаловалась ей, что в гостиной потрескался потолок. Она просила прислать мастеров подновить его. Вот под видом этих мастеров и могут проникнуть в дом генерала ваши парни, Робер. Называйте имена ваших людей, я напишу записку генеральше.

— Но, патрон, вы представляете себе, чем это может грозить вам?

— Все отлично представляю, — твердо заявил Константин. — Меня вы не жалейте…

— Дело не только в том, что можете пострадать вы и ваш салон, откровенно ответил Гожан. — Но салон ваш очень удобен для всех нас. Он является прекрасной ширмой. До сих пор салон еще не навлекал на себя подозрений у гестапо.

— Это верно, — согласился Константин. — Но другого варианта я не нахожу.

— Давайте, сударь, подумаем, — сказал Гожан, — и через два дня снова побеседуем об этом.

…Но поговорить им не удалось. На следующее утро произошло происшествие, которое изменило весь ход событий.

Когда в салоне собрались художники и служители, кто-то крикнул:

— Берегись! Гестапо!..

Все взглянули в окна. На улице, у салона, остановились несколько машин, с которых торопливо соскакивали эсэсовцы с автоматами.

— Предательство! — в бешенстве гаркнул Робер Гожан. — Нас предали, товарищи! Я знаю, кто это сделал!

Выхватив из кармана пистолет, он рванулся в кабинет директора.

Константин с изумлением взглянул на перекошенное от гнева лицо Гожана.

— В чем дело, Робер? — спросил он.

— А в том, — заревел молодой художник, — что ты собака, предатель! Смерть тебе!

Он Выстрелил. Константин со стоном свалился на стол.

— За что? — простонал он и потерял сознание.

Он уже не видел, как вслед за Гожаном в кабинет вбежало несколько солдат. Отстреливаясь от них, молодой художник скрылся в коридорчике, ведущем из кабинета в складские помещения. На ходу, треща из автоматов, немцы ринулись за ним…

Гожан сделал неправильные выводы и зря поторопился. Никто ни его самого, ни его товарищей не предавал. Произошло непоправимое недоразумение.

В Латинском квартале, близ салона, эсэсовцы решили произвести внезапную облаву, какие обычно они совершали то в одном, то в другом районе Парижа.

И вот когда впечатлительный, находившийся в постоянном нервном напряжении Робер Гожан увидел в окно эсэсовцев, идущих с автоматами к салону, у него мелькнула мысль, что эта облава немцев вызвана тем, что их подпольную группу выдал Ермаков, с которым, он Гожан, так пооткровенничал вчера.

Не только немцы, но и сотрудники салона не могли объяснить причин покушения на директора. Решив, что оно произошло по каким-то личным мотивам, эсэсовцы передали это загадочное дело на расследование полиции и уехали.

XV

Лежа в спальне на широкой деревянной кровати, Константин смотрел на ярко освещенное августовским солнцем окно. Сквозь проволочную сетку, вставленную в раму от мух, слышатся веселые ликующие голоса народа, смех, пение, заглушенные ружейные выстрелы. Изредка, приглушая все эти звуки, четко, металлически стучат пулеметы.

— Люся, — шепчет Константин своей подруге, сидящей у окна. — Что ты там видишь?

— Народ радуется. Слышишь, как кричат?

— Значит, Париж освобожден? А почему стреляют?

— Видно, кое-где немцы еще сопротивляются.

— Какая радость для народа! А что теперь в России делается?

— Сегодня по радио передавали, что советские войска перешли границу Германии.

— Возьмут Берлин. Непременно возьмут.

В передней слышится звонок.

— Звонят, — говорит слабым голосом Константин.

— Я слышу, — отвечает хозяйка. Она встает и идет открыть дверь.

Константин прислушивается к ее шагам. Его желтое, как пергамент, лицо покрылось белой щетиной бороды. Нос заострился, глаза заплыли синевой… Видно, что ему осталось недолго жить.

В передней послышались голоса.

Тихо ступая, в спальню вместе с хозяйкой вошли Сазон Меркулов и Робер Гожан. Они в темно-синих беретах со звездочками, в руках у них автоматы.

Гожан повалился на колени перед кроватью Константина и заплакал.

— Сударь, простите. Я виноват перед вами… Произошла ошибка. Вот вам автомат, убейте меня.

— Зачем же вас убивать? — слабо улыбнулся Константин. — Вы еще так молоды, пригодитесь своей родине. А что до меня, мне кажется, что я виноват сам перед собой и давно уже заслужил выстрел в лоб.

Смешно было смотреть на этого огромного парня с автоматом, стоявшего на коленях перед постелью умирающего и рыдавшего, как ребенок.

— Вы еще поправитесь, мсье.

— Нет, Робер, я скоро умру… Сазон Миронович, когда ты едешь в Россию?..

— Душа рвется, Константин Васильевич, — зажмурившись, потряс головой Меркулов. — Будь у меня крылья, так, кажись, сейчас полетел бы… Да, говорят, будто все мы, партизаны, должны влиться во французскую армию и с ней идти на Берлин на соединение с нашими, советскими.

— Ну, все равно, — сказал Константин. — Сейчас или позже, но Россию ты увидишь, увидишь и моих родных. России земно поклонись от меня, блудного ее сына. А моим родным, особенно брату Прохору, расскажи о последних днях моей жизни. Скажи, что умер, мол, я примиренный со своей родиной… Примиренный… Было бы легче мне умирать, если б я знал, что умираю и прощенный ею.

Он закрыл глаза. Казалось, он заснул. Отирая глаза руками, тихо и осторожно ступая, Гожан и Сазон вышли из спальни.

XVI

Отгремели громы кровопролитной, ожесточенной войны, отшумели бури битв и сражений. Облегченно вздохнула Европа, освобожденная советскими и союзническими войсками от немецких фашистов. По всему земному шару пронеслась слава великой социалистической державы, на которую выпала огромная, решающая роль в борьбе за освобождение европейских народов.

Авторитет Советского Союза поднялся высоко. Почти все знали, что, если бы не советские доблестные войска, не их подвиг и героизм, нельзя было бы разгромить гитлеризм, и фашистская паутина опутала бы если не весь мир, то во всяком случае большую часть его.

Советский народ ликовал, празднуя свою победу, доставшуюся ему очень дорогой ценой. Много было жертв принесено для достижения ее, много сирот и вдов появилось в нашей стране.

…В Москве только что отпраздновали День Победы. На Красной площади, у Мавзолея великого Ленина продефилировал парад победителей, повергавших у подножия Мавзолея немецко-фашистские знамена.

На парад Победы в Москву было вызвано из действующей армии много генералов, офицеров, солдат. Пригласили и генерал-полковника Прохора Васильевича Ермакова. Вместе с ним в столицу приехал и Виктор по заданию редакции газеты, в которой он сотрудничал.

Находясь в Москве, Прохор и Виктор вызвали туда своих жен и, собравшись у Мушкетовых, решили в семейной кругу отпраздновать победу.

Скудновато было с продуктами. Но кое-что выкроили из пайков, полученных Аристархом Федоровичем и Надеждой Васильевной. Помог еще Прохор Васильевич. От откуда-то достал пакет с консервами и рыбой, флягу со спиртом и прислал все это с адъютантом.

…Пока Надежда Васильевна с Харитоновной сервировали стол, устанавливали закуски и бутылки, Аристарх Федорович, придя из госпиталя пораньше, надел свой новый генеральский китель и торжественно расхаживал вокруг стола.

У ног его вертелся маленький внучонок, не спуская своих зачарованных глаз с серебряных погонов деда, с его позвякивающих и сверкающих орденов и медалей.

— Дедуська, — лопотал он, — возьми меня на ручки.

— Ладно, — согласился дед. Он сел на диван и посадил к себе на колени кудрявого бутуза.

Внимание мальчика тотчас привлекли ордена. Перебирая их ручонками, он спросил:

— Дедуська, ты генерал?

— Генерал.

— А я?

— А ты генеральский внук.

— Нет, — наморщился мальчик. — Я тоже хочу быть генералом.

— Но это надо заслужить.

— А как?

— Во-первых, надо слушаться маму, дедушку, бабушку, Харитоновну.

— А я слушаюсь. А еще что?

— Ну, а во-вторых, надо хорошо есть. А ты ешь плохо.

— Я буду есть.

— Ну, если обещаешь, посмотрим, может, и будешь генералом…

Прозвучал звонок.

— Первый гость, — сказал Аристарх Федорович, вставая с дивана.

Но это пришла Лида. Несмотря на то что похудевшее лицо ее было очень бледно, она по-прежнему казалась интересной. Когда ее привезли домой в Москву из Германии, она была на волоске от смерти. Аристарх Федорович сам оперировал свою дочь, сам и выходил ее.

А вслед за Лидой пришли Прохор Васильевич с женой и Виктор с Мариной, спустя несколько минут — Иван Ермаков со своей молоденькой женой, тоненькой, как полевая былинка, блондинкой.

— Знакомьтесь с моей женой, — представил ее Ваня. — Зовут ее Соней. Тоже художница, причем талантливая. Прошу ее любить и жаловать.

Молодая женщина была здесь впервые, а поэтому при виде незнакомых людей, причем таких солидных, чувствовала себя немного растерянно, робко. Подавая каждому руку, она смущалась и говорила тихо:

— Соня… Соня…

Когда все познакомились с молодой женщиной, Иван весело воскликнул:

— Дорогие друзья! Я вам хочу преподнести сюрприз. Кто бы вы думали этот человек? — указал он на прихожую и крикнул: — Входите сюда, гражданка!..

Из прихожей, улыбаясь, нерешительно выступила Сидоровна, как и всегда, пригожая, с полным румянцем.

— Здравствуйте! — певуче сказала она. — С победой вас!..

Все в комнате изумленно и радостно вскрикнули.

— Сама атаманша пожаловала, — сказал Виктор. — Высшая власть станицы Дурновской.

— Нет, Виктор Георгиевич, — покачала головой Сидоровна. — Теперь я не атаманша и не власть… А просто председатель колхоза.

— Вот как! И давно?

— Да вот с той поры, как выгнали гитлеровцев из станицы.

— В Москве по каким делам?

— Да кое-кого пригласили на Праздник Победы сюда. И меня вроде того… Зашла я к Ивану Захарьевичу, привезла ему гостинцев от родителей, а он меня сюда притащил…

— И очень хорошо сделал, — одобрила Надежда Васильевна. — Ну, нам ждать теперь некого. Садитесь, друзья, за стол где и как кому удобно.

Все начали усаживаться.

— Где сейчас ваш Незовибатько, мой старый сослуживец по гражданской войне? — спросил Прохор у своей соседки Сидоровны.

— Ох, Прохор Васильевич, — вздохнула Сидоровна. — Погиб на войне, как и мой муж Сазон Миронович.

Аристарх Федорович поднялся, оглядел всех строгим взглядом:

— Прошу, друзья, наполнить свои бокалы вином.

Профессор взял свою рюмку и сказал:

— Уж так, видимо, положено хозяину провозгласить тост. Хочу я вас поздравить с великой победой… Победа эта нам досталась очень дорого. Почти в каждой советской семье или кто-нибудь погиб на фронте, или искалечен. В нашей семье тоже есть потеря. Погиб Леня, талантливый певец. Давайте почтим память его, да и других наших близких, погибших на поле брани. Выпьем, так сказать, за помин их души.

Все выпили и минуту, стоя, помолчали.

— А теперь выпьем за живых, за тех, кто с честью и славой пронес советские алые знамены от Москвы до рейхстага берлинского, за тех, кто добился победы над врагом!.. Ура-а!..

— Ура-а!.. — закричали все.

Едва успели все осушить свои бокалы, как у входной двери зазвенел звонок.

— Ну, вот на наш огонек идет еще какой-то запоздалый гость, засмеялась Надежда Васильевна и поднялась, чтобы открыть дверь. Но Харитоновна опередила и уже впустила новых гостей.

Вошли два военных в непонятной иностранной форме.

— Профессор Мушкетов здесь проживает? — спросил один из них, небольшого роста, плотный.

Аристарх Федорович вышел в переднюю.

— Я Мушкетов. Чем могу быть полезен?

— Разрешите с вами побеседовать, — начал было тот.

В голосе вновь прибывшего Сидоровна почувствовала что-то близкое, родное. Она сорвалась со стула, бросилась в переднюю.

— Сазонушка! — вскрикнула она. — Родимец ты мой! Откуда же ты взялся, милушка?..

— Из самой Франции, дорогая моя женушка, — засмеялся Сазон Миронович, сжимая в своих крепких объятиях Сидоровну.

Расцеловав жену, Меркулов стал здороваться со всеми присутствующими. И только потом он обернулся к своему товарищу, стоявшему у порога.

— А это, товарищи, познакомьтесь. Наш военный врач, профессор Шарль Льенар, спасший мне во Франции жизнь… Он командирован в Москву… Он уже бывал у нас, знает немного русский язык. Он мне и говорит: «Вот, в Москве, мол, надо мне посетить моего друга профессора Мушкетова. Да, горе, адрес затерял…» А я ему в ответ: «Профессора этого я знаю… Знаком с ним, потому как моя станичница дорогая Надежда Васильевна за ним замужем…» В Москве мы быстро разыскали ваш адрес через справочное бюро… Ну, вот и пришли.

Гостей из Франции радушно пригласили к столу.

— Ну хорошо, Сазон Миронович, — сказал Прохор Васильевич, когда Меркулов уже успел и выпить, и закусить, и любовно поглядывал на свою радостную жену, — теперь расскажи, как ты воскрес из мертвых? Ведь все мы считали тебя погибшим…

— Да, правильно, Прохор Васильевич, я должен об всем этом поведать вам, — ответил Меркулов, — тем более, что говорить я буду о покойном Константине Васильевиче.

И Сазон Миронович не спеша рассказывал за этим праздничным столом свою историю пребывания во Франции, о своих встречах и о борьбе в рядах маки, и о смерти Константина…

Выслушав рассказ Меркулова, Прохор Васильевич грустно вздохнул.

— Да. В тяжелое время пришлось жить нашему поколению, в очень тяжелое. Империалистическая война, потом — гражданская… Годы разрухи и голода, трудности становления индустрии и первых лет коллективизации. Потом — годы самоотверженного труда, энтузиазма и полнокровной счастливой жизни, которая для некоторых внезапно оборвалась по клеветническому навету… И, наконец, огромная, еще не виданная по своим жертвам и потерям война, отнявшая у всех нас по нескольку лет жизни… Но теперь все это позади. Войну мы выиграли, мы отстояли свою независимость, мы доказали всему миру жизнеспособность нашего нового, еще никогда не бывавшего на земле строя. Мы заставили не только признать нас, но и уважать и во всем считаться с нами. И я очень рад, что мой брат Константин, хоть перед смертью, но примирился со своей Родиной. Это не какое-то вынужденное примирение. Это естественный итог жизни человека, допустившего в самом начале ее роковую ошибку. В таком примирении я тоже вижу знаменательный символ широкого признания наших успехов. И, откровенно говоря, я счастлив, что на долю моего поколения выпала честь строить новую жизнь и отстоять ее от коричневой чумы немецкого фашизма. Я счастлив, что живу в эпоху великих свершений, что, как и вы все, причастен к воплощению самой большой мечты человечества — строительству коммунизма.