Перед лицом закона

Владимир Виноградов. СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ

Прежде чем постучать в дверь с табличкой «Старший следователь Раев», Вилков долго маялся, переминаясь с ноги на ногу, скреб затылок. Но все же решился.

Пришел не один. Привел с собой Урлина.

— Вместе затеяли, вместе и пойдем, — сказал.

— Мне-то зачем? — пытался возражать Урлин. Не хотелось ему идти к следователю. Как еще тот посмотрит на его действия, на его роль в этой истории. Но Вилков сущий медведь, разве вырвешься из его лап, чуть ли не в охапку сгреб. Ума нет, а силы — хоть отбавляй.

Капитан милиции Раев не успел предложить им сесть, как Вилков прогрохотал:

— Я вот с чем, товарищ начальник. Я, значит, «Волгу» выиграл по лотерейному билету... по денежно-вещевой...

— Поздравляю, — сказал Раев.

— Не с чем. Нету «Волги».

— Угнали?

— Не машину. Билет.

— Билет?

— Да, товарищ начальник.

— Что же все-таки произошло? Раз уж пришли, рассказывайте... Садитесь.

Вилков и Урлин сели.

— Значит, вчера мы были у его приятеля Варейко, — начал Вилков. — Они учатся вместе, студенты.

— Вы студент? — спросил Раев Урлина.

— Да, я учусь на третьем курсе в пединституте.

— А вы?

— Я в магазине работаю, грузчиком, — ответил Вилков.

— Рассказывайте дальше, — сказал Раев.

— Зашли мы к этому Варейко, а у того был еще Сысоев, так он назвался, я его впервые увидел. Ну и показал я им свой лотерейный билет. Похвалился... А когда мы уже ушли от них, он, — Вилков кивнул на Урлина, — говорит: «Посмотри-ка на всякий случай, не подменили?» Я посмотрел: билет вроде мой, и номер — сто пятьдесят девять — тот же, и серия — тридцать три тысячи девятьсот — та же. А пригляделся — похолодел.

— Мы сразу побежали к Варейко, — вставил слово Урлин, — а его уже дома нет. Спросили соседа. Тот сказал, что, наверное, уехал к жене, в Куравлево. «А где его приятель, Сысоев?» — спросили. «Я, — говорит, — не знаю, как его зовут, но если тот, что утром был, то Варейко будто бы про Киев говорил, вроде в Киев должен был уехать...»

— Мы на вокзал, — продолжал Вилков. — Да где там, их след простыл.

— Покажите билет, — сказал следователь.

Вилков достал лотерейный билет и протянул следователю. Раев осмотрел внимательно билет. На лицевой стороне были аккуратно наклеены цифровые знаки, вырезанные из другого билета того же выпуска. На обратной стороне ясно пропечаталась его настоящая серия — 33301 и номер — 047. Явная подделка.

Следователь попросил Урлина выйти в коридор, подождать там.

— Что же все-таки привело вас к Варейко? Зачем пошли к нему? — спросил он Вилкова.

— Я... просто показывал ему билет... хвалился, — смущенно пробормотал тот.

— И многим показывали, перед многими хвалились?

— На работе все знали, а так больше никому.

— Тогда зачем же вы все-таки пошли к Варейко?

Смущенный Вилков не ответил.

— Что ж вы молчите? С какой целью вы пошли к Варейко?

Вилков знал, что ему обязательно зададут этот вопрос и что надо будет отвечать на него. Не отмолчишься. Но не решался.

А следователь не торопил, томил:

— Давно вы знаете Варейко?

— Нет, недавно.

— А точнее?

— Меня с ним познакомил Урлин.

— Когда?

— В тот же день.

— Значит, до вчерашнего дня вы с Варейко знакомы не были и билета ему не показывали?

— Точно так.

— Что-то вы не договариваете, Вилков... Мне, например, ясно, что поддельный билет, который вам подсунули взамен вашего, был изготовлен заранее. Чтобы уже при первой встрече вручить его вам. Значит, кто-то предупредил Варейко, что вы выиграли «Волгу». Так кто же это был, по-вашему?

— Наверно, Урлин.

— Наверно, говорите. А не точно ли? Выходит, они были в сговоре?

— Нет, Урлин не пойдет на это. Мы с ним знакомы еще со школы, вместе учились...

— Но ведь он же позвал? Или вы сами пошли к незнакомому человеку?

— Да, позвал он, но и сам подсказал: «Посмотри билет, не подделан ли?» И не скрылся.

— Ну, скрываться ему некуда. А во-вторых, ваш друг придумал для себя неплохую реабилитацию. Кстати, сколько прошло времени после тиража?

— Почти месяц.

— И вы целый месяц разгуливали с билетом. Что же вам мешало получить автомашину или деньги?

«И с той и с другой стороны заходит, — подумал Вилков, — окружает. И все верно, все к цели...»

В те минуты, когда его палец, спускаясь по цифровой лесенке тиражной таблицы, чуть не проскочил заветную строчку, Вилков и не думал о столь крупном выигрыше. Известная фраза: «Купи билет — выиграешь «Волгу», звучала для него лишь невинной шуткой. И счастливцы, которым выпало такое, казались менее реальными, чем марсиане, о них ходили легенды.

Для грузчика продовольственного магазина Вилкова самым доступным, потому и желанным выигрышем был рубль. В это счастье он верил. И когда толстый палец проехал вниз, он, зацепившись взглядом за серию, все же успел затормозить и вернуть палец на место. «Повезло», — просто и коротко выразил он свою нехитрую радость. Ему нужен был не автомобиль «Волга», не холодильник «Ока», не стиральная машина «Кама». А всего лишь безымянный рубль. И обязательно к приходу Регины, продавщицы винной секции. Два остальных рубля были на подходе. Он не знал, у кого, в чьих руках, но твердо знал, что к одиннадцати утра их принесут.

Вилков мельком взглянул на конец короткой строчки: «Автомобиль «Волга». И подумал без зависти: «Кому-то здорово повезло». А номер «159» ему ничего не сказал. Он знал серию своего билета, ее и сличал. С тем бы и пошел в сберкассу, которая была через дом, но решил сличить еще раз. И когда посмотрел на свой билет и на нем увидел «159», — замер, словно током дернуло. «Может, померещилось?» Он отвел глаза, протер их, вернул на строку и приложил билет. Сошлось. Ошибки нет. Вилкову стало жарко. Он расстегнул куртку и рукой, в которой держал газету, вытер лоб.

Во дворе, где он сидел на ящике из-под калифорнийских лимонов, дожидаясь фургона с мясом, никого не было. Прошла старушка с ярко-зеленой сумкой. Он знал старушку, как-то подносил ей мешок с капустой. Вышел из соседнего подъезда мальчик в клетчатом пиджаке с большим прозрачно-красным паровозом. И его он знал — сынок красивой парикмахерши. Додик покатал паровоз по лужам и скрылся за песочной горкой. С балкона четвертого этажа дома напротив свесилась женщина в желтом халате, потрясла скатертью, махнула ему рукой и скрылась в комнате. Анна, он был у нее дома, чинил проводку. Все это в память влепилось, а остальное, что было в тот день, утонуло в тумане.

Сначала Вилков крепился, молчал. Механически принимал бело-красные туши и спускал их по скользкому железному желобу в подвал. Ставил ящики со звонкой стеклянной посудой. Носил жестяные коробки с крупой, подкатывал бочки с селедкой. Потом не выдержал, подошел к Регине и рассказал.

Регина не поверила, засмеялась. Тогда он показал ей газету и билет. И она смотрела на него строго и качала головой, будто он поделился не удачей своей, а тяжким горем, и она выражала ему искреннее бабье сочувствие.

— Смотри, Паша, никому не говори об этом. Лучше иди и сдай в сберкассу, пусть переведут на книжку, — сказала она. — И не вздумай выпить на радостях, слышишь. Смотри, парень, не проворонь счастье.

— Не провороню, Региночка, — сказал он весело. — Буду тебя на «Волге» катать.

В тот день он капли в рот не брал, но радостью своей делился с каждым, кого знал, кого встречал. И, странное дело, все ребята, рабочие магазина и продавцы, и примелькавшиеся завсегдатаи винного закутка — никто не предложил «обмыть» выигрыш. Хлопали по плечу, поздравляли, но советовали идти домой, спрятать билет подальше или сразу сдать в сберкассу для сохранности. Зато на другой день поджидали с раннего утра. Некоторые как на праздник пришли. Побрившись, надев чистые рубашки. И не было человека, кому бы Вилков не поднес, с кем бы не выпил на радостях.

— Давай, Вилков, в последний разок. Ведь за рулем, Павлуша, не выпьешь.

А вскоре стали давать мудрые советы...

— Я ведь не юрист, товарищ следователь, законов не знаю, я простой рабочий... А тут советчики нашлись, говорят: «Ты что, дурак? Выигрыш получать! Да за твой билет можно получить две «Волги», а не одну». — «Как это так, две «Волги»?» — спрашиваю. А они: «Есть такие дельцы, они за двойную цену у тебя купят билет. Им он позарез нужен, понимаешь, для оправдания...» Вы, конечно, знаете, товарищ следователь, для чего это делается.

— Знаю, Вилков.

— Заразили меня этими словами. Днем думаю, ночью, поверьте, спать не могу. Как у пьяного, в глазах «Волга» двоится. Хотя все эти дни в рот капли не брал, а пьяным ходил...

— От счастья, что привалило?

— Совсем нет. Одно беспокойство. Деньги ведь, они как снег. То тают в один момент, а то как снежок: покати — а он все толще, все больше... Знаете, как зимой ребятишки баб лепят...

— Вас-то кто таким вылепил? — сказал следователь. — Простой рабочий, законов, мол, не знаю. Да разве рабочий пойдет на такое дело — жуликов прикрывать? Эх, парень... одних жуликов искал, на других напоролся. Дальше рассказывайте.

— Обратился я к Урлину. Он, конечно, в других сферах вращается, может, знает кого...

— А директор магазина?

— Максимов-то?.. Что вы! К нему с этим делом лучше не заикайся... Ну, вот Урлин и нашел Варейко, а тот обещал свести с таким человеком, кому билет нужен.

— Вилков правильно показал, — подтвердил Урлин, когда пришла его очередь. — Сам я таких людей не знаю, откуда мне знать, а Варейко с нашего факультета, когда я с ним поделился, сказал, что есть такой человек.

— Сысоев?

— Нет. Он сказал: «Есть у меня один делец на примете — за этот листик двенадцать тысяч выложит». Сысоев поддакивал, а если, говорил он, не выйдет с ним, то сведет с другим верным человеком, тот еще больше уплатит.

— Номер и серию билета Варейко вы сказали?

— Я... Впрочем, он мог из газеты узнать... Он сказал, приводи парня с билетом, ну мы и пришли.

— Кто из них взял билет у Вилкова?

— Варейко взял и передал Сысоеву. А тот сказал, что сначала надо билет сфотографировать, чтобы показывать покупателям. Иначе они не поверят.

— Сфотографировали?

— Да, Сысоев ушел с билетом в каморку, у Варейко есть такая вроде чулана, там и сфотографировали.

— Я сам видел, как он его фотографировал, — сказал Вилков.

— Разве ты видел? — спросил Урлин.

— А как же! Пока ты разговаривал с Варейко, мы с Сысоевым были в чулане. При мне снимал. Он и билет вернул. Как подменил, я не заметил.

— Пленку проявил? — спросил Урлин.

— При мне не проявлял, может, потом.

Заявление было принято. Но прежде чем дать ход розыску людей, похитивших лотерейный билет с крупным выигрышем, необходимо было все же проверить показания Вилкова и его «ходатая». Вроде бы они не вызывали сомнения, да и Урлин достаточно толковый парень, должен понимать, во что может обойтись им ложный донос. Но в подобных делах случается всякое, бывают такие повороты, что подчас трудно разобраться, кто есть кто, кто смошенничал, а кого вконец надули, обобрали. Иной сам норовит попасться, ждет приманку, даже ищет ее. А схватит — так ловко обкусит крючок, что и сыт, и губа цела. Если же зацепится и не сорвется, и леску не оборвет, и удилище не сломает, тогда уж, попавшись, покрутившись, обернется жертвой со всеми ее правами. Находятся такие мошенники, что и следствие готовы использовать.

Но нельзя было медлить с розыском Варейко и Сысоева. Лотерейный билет не автомобиль. Его гораздо легче спрятать. Сами не пойдут выигрыш получать, а загнать могут.

Вилков на самом деле показывал билет многим, и они подтвердили, что видели билет. Хранил он его не дома, а у знакомой женщины. И она подтвердила. Но потом только ее показания остались.

Они сидели в маленьком уютном кафе за столиком в углу, потягивали пиво, слушали музыку. Когда «Меломан» замолкал и диск сбрасывал пластинку, один из них всякий раз вставал, приглаживая рыжеватые волосы и одергивая синюю нейлоновую стеганку, будто она налезала ему на шею, и отправлялся к музыкальному автомату.

Выбрав пластинку, он бросал в щель монету, нажимал кнопку и возвращался вразвалочку под музыку к соседу по столику, белокурому мужчине примерно одного с ним возраста, лет двадцати пяти, в желтой замшевой куртке поверх синего свитера.

Народу в кафе прибавилось, стало более шумно и дымно, и рыжего парня уже кое-кто подменял из любителей музыки.

В десять часов вечера в кафе вошли еще двое мужчин. Они направились прямо к стойке, взяли сигареты и, расплатившись, подошли к тем, что сидели в углу. Присели на свободные стулья.

— Здесь занято, — сказал грубовато мужчина в замшевой куртке. — В зале есть свободные места, а мы ждем знакомых...

— Думаю, что вы ждали нас, — пошутил один из присевших и, предупреждая ненужные осложнения, показал удостоверение сотрудника уголовного розыска. — Вот и приехали.

— С приездом, — сказал небрежно мужчина в замше, сохраняя спокойствие.

— Что это значит, — возмутился рыжий. — Тут что-то не то.

— Не прикидывайтесь, Бугров, — сказал второй сотрудник. Услышав имя, мужчина в замше вздрогнул. — Не суетитесь. Ну, так пошли, молодые люди, а то мы и так припозднились. Пока добрались до вас, все Куравлево обегали.

Когда их привели в горотдел и рассадили по разным кабинетам, Варейко сразу перешел в наступление.

— Прежде всего я заявляю, что человека, с которым вы меня незаконно задержали, я увидел сегодня впервые, в кафе. А до этого с ним знаком не был, имя его мне ничего не говорит. Прошу это записать... Во-вторых, прошу объяснить, за что я задержан, в чем меня обвиняют.

— Прежде всего, — ответил в тон ему инспектор уголовного розыска, — Бугров — ваш давний знакомый. Как вам известно, он был судим за грабежи и отбывал наказание вместе с вами в одной колонии, где вы, Варейко, сидели за кражу, подделку документов и хранение огнестрельного оружия. Я не ошибся?.. Еще будут вопросы?

— Вы не ошиблись, — сказал Варейко довольно спокойно. Он не был обескуражен ответом инспектора. Его только удивляло, как скоро работники милиции установили эти факты и как быстро нашли их самих. — А вопросы будут... Сколько можно охотиться за людьми, которые когда-то по молодости лет в чем-то провинились, но честно отбыли свой срок и теперь желают только одного, чтобы их оставили в покое? Знали бы вы, что мне пришлось испытать, пока я не наладил свою жизнь, не поступил в институт.

И так как инспектор молчал, Варейко счел нужным продолжить.

— Спрашивается, хорош бы я был, если бы отпихнул человека, у которого нет крова и работы?..

— Да, он без определенных занятий и места жительства.

— Вот именно, это на вашем милицейском языке. А по мне — Бугров глубоко несчастный человек. Но он спал со мной рядом на нарах, вместе отрабатывал норму и делился последней пайкой. И теперь, когда я устроен, когда у меня есть все — семья, дом, любимая учеба, я должен его оттолкнуть?

— Но вы же сами от него отказывались...

— Для его же пользы. Откуда мне знать, что вы ему вяжете.

— Не прикидывайтесь, Варейко. Вы прекрасно знаете, в связи с чем вас задержали.

— Нет. Ведь вы не ответили на мой второй вопрос.

— Я отвечу, Варейко, но вы лишитесь последней возможности самому рассказать правду, нечто похожее на повинную.

— На повинную?! Не делайте из меня идиота, инспектор. Не забывайте, что и мне пришлось в свое время черпануть из юридической науки.

— Расскажите, каким образом вы вместе с Бугровым, называвшим себя Сысоевым, подделали билет денежно-вещевой лотереи и обманным путем вручили его гражданину Вилкову взамен подлинного билета, на который выпал выигрыш — автомобиль «Волга»? Вам ясен вопрос?

— Я не знаю, как зовут того типа, которого привел ко мне домой мой сокурсник Урлин, но если он Вилков, то этот вопрос вам лучше задать ему. Этот Вилков, к вашему сведению, пришел затем, чтобы мы, то есть я и Урлин, подыскали ему клиента на покупку билета, по которому якобы выпал выигрыш «Волги», причем за двойную цену. Я сразу понял, что здесь пахнет аферой. Не знаю, рассказывал он вам или нет, но мы сфотографировали его билет.

— Кто фотографировал?

— Бугров. Но это не имеет значения. Он фотографировал моим аппаратом.

— Почему он назвался Сысоевым?

— А это важно?

— Где фотопленка?

— Дай бог, чтобы она была цела. С этого надо было начинать... Пленка у моей жены, здесь, в Куравлеве. Поезжайте и заберите. Только осторожнее, не засветите, она еще не проявлена.

...Дверь открыла молодая миловидная женщина.

— Гражданка Варейко?

— Да, я.

— Мы из милиции. Ваш муж сказал, что вы храните фотопленку, которую он передал вам сегодня. Это верно?

— Да, пленка у меня. А в чем дело? — взволнованно спросила женщина. — И что с мужем, где он?

— Ваш муж пока у нас, а пленка очень нужна следствию.

— Нужна следствию? Я могу отдать ее вам.

Варейко взяла с буфета черный блестящий цилиндрик и отдала инспектору.

— Спасибо, — сказал тот. — Сейчас оформим это протоколом добровольной выдачи...

— Вот, полюбуйтесь, — сказал эксперт и положил перед следователем Раевым отпечатки с пленки, выданной женой Варейко.

Раев увидел, что на снимках изображен билет, предъявленный следствию Вилковым. На увеличенных фотографиях хорошо проглядывалась подделка.

— Других снимков нет?

— Нет, только эти. Остальные кадры неотснятые.

— Здорово придумано, — сказал следователь.

— А может, не придумано? — сказал эксперт.

Раев вызвал Бугрова.

— Я снимал тот билет, который мне дали, — ответил Бугров, позевывая. Он проспал всю дорогу в машине, но все равно не выспался, сидел взъерошенный, недовольный. — Других билетов я в руки не брал. И этот не разглядывал. Просили снять, я и снял.

Потом настала очередь Варейко возмущаться.

— Благодарю бога, что я догадался сфотографировать проклятый билет. Мог ли я подумать, что мой сокурсник приведет ко мне в дом мошенника! Негодяй, как вы сами убедились, моими руками пытался продать подделанный билет, да еще втридорога.

— Значит, вы дали согласие на продажу билета?

— Никакого согласия я не давал. Но если быть откровенным до конца, я не отказал в просьбе. Конечно, если бы встретился подходящий покупатель. Криминального ничего не вижу, а если бы кое-что перепало от этой сделки, то вы же сами знаете материальное положение студента... Надеюсь, теперь вы сами убедились, кто кого обманывал... Я не протестую, что более двенадцати часов нахожусь в обществе работников милиции, что я всю ночь не спал... Зато бесплатно прокатили. Хотя я предпочел бы остаться у жены, успокоить ее. Но сейчас нам, право, пора распрощаться.

— Но прежде вы дадите объяснение по поводу некоторых интересных предметов, изъятых у вас на здешней квартире.

— Изъятых? У меня произвели обыск?

— Да, с санкции прокурора, — ответил следователь. — А вот что мы нашли у вас.

Он выдвинул ящик стола и вытащил несколько пакетов. Из одного вытряхнул на стол обрезки лотерейных билетов. Из другого — обломки бритвенных лезвий. В невысокой коробочке стоял пластмассовый початый пузырек с клеем.

— Все это находилось в вашем мусорном ящике, — пояснил следователь.

Варейко был обескуражен. Он ответил, не скрывая смущения:

— А правда, что можно сказать, когда такие доказательства находятся у тебя в доме?.. Мне остается лишь одобрить вашу оперативность, капитан... Но, — тут он приободрился, — рук не подниму... Разве я должен отвечать за то, что находят у меня в мое отсутствие?

— При обыске были понятые и работник ЖЭКа, — сказал следователь. — Или вы думаете?..

— Нет, нет, боже упаси! — вскричал Варейко, отталкивая руками воздух. — Я подумал совсем о другом... Когда Урлин приходил с этим Вилковым, тогда ведь не было представителей власти и понятых. Так кто же подбросил мне эти обрезки и обломки? Себе вы этот вопрос не задавали, капитан?

— Но если у Вилкова был настоящий билет, зачем же все это устраивать?! — не выдержал следователь.

— Зачем?.. Но он же хотел два выигрыша. Ему одной «Волги» оказалось мало, или он вам не признался в этом? Или не так?! И вот, имея как основу настоящий билет, прикрываясь им, он мог не один, а два, три, десяток билетов сфабриковать! Показал целый, а всучил липовый, а ведь не всякий пойдет заявлять. Раз купил за двойную или хотя бы полуторную цену. Ведь спросят, черт возьми, на какие деньги, какими махинациями добыты. Дельцы, товарищ капитан, надо отдать им должное, когда горят, то стойко и молча. Это те же воры, только масштабом крупнее, в таких случаях они не идут за помощью к правосудию. У них свой правеж.

— Но ведь Вилков сам заявил, — следователь уже не опровергал доводы подозреваемого, а, словно приняв его версию, через спор с ним хотел убедиться в ее основательности.

— Я же его не знаю, товарищ капитан, — сказал Варейко. — На вид, верно, лопух. Билет пропал — куда деваться, жалко, побежал заявлять... Хотя в душу не влезешь... — Он замолчал. Будто сдерживал себя. Но решился: — Урлин!..

— Что Урлин?

— Его рук дело. Больше ничего не скажу...

Капитан вызвал Урлина.

— Какой билет фотографировался?

— Конечно, тот, что был у Вилкова. Я сам видел.

— Посмотрите на фотоснимки. Они отпечатаны с пленки, изъятой у Варейко.

Урлин взял. В его глазах была растерянность.

— Как передавался билет? Меня интересует очередность.

— Вилков отдал его Варейко, а тот передал Сысоеву.

— Нет, вы не совсем точны, — возразил следователь. — Сначала билет Вилков передал вам, а вы, в свою очередь, Варейко. Так они оба показали.

— Какая разница?

— Если бы билет не подменили, это бы не имело значения. Следствию важно узнать, на какой стадии это произошло.

— Вот как! — вспыхнул Урлин. — Уж не подозреваете ли вы меня?

— А почему мне не подозревать вас? — сказал следователь. И спросил: — Вы знали о том, что Варейко был судим?

— Я... знал.

«Даже если ты не виноват, эта встряска пойдет тебе на пользу», — подумал Раев, взирая на смущенного, трусившего студента.

Шел второй день следствия, и казалось, сделано немало: все участники дела в сборе, есть вещественные доказательства. Но где ясность?

Раздался телефонный звонок. Раев снял трубку. То, что ему сообщили, внесло в дело еще большую путаницу. Звонил сотрудник республиканского отдела БХСС. Он предупредил Раева, что потерпевший Вилков еще до похода к Варейко вызывался к ним в отдел, где его строго предупредили оставить затею с продажей билета.

— Не разыграл ли он всю эту историю, чтобы замаскировать спекуляцию? — сказал звонивший сотрудник. — Ты ему не слишком доверяй. Может, он уже продал билет... Во всяком случае, нас он не послушал.

Раев поблагодарил коллегу и положил трубку.

«Так кто же подменил билет?! Сам Вилков? Урлин? Варейко с Бугровым? Или за кем-то из них скрывается пятый, которому поручено хранить билет и анонимно представить следствию, если соучастнику станет худо?» Решил: «Ключ к разгадке — обрезки билетов». И первым вызвал Вилкова.

— Купил один, случайно, вместо сдачи дали, когда за квартиру платил. Я еще брать не хотел, кассирша уговорила, — ответил Вилков.

— У меня билетов не было, — сказал Урлин...

— Не покупал, — ответил Варейко...

— Не имел, — Бугров...

Раев продолжал искать. Беседовал с их товарищами по работе, учебе, соседям. Снова встретился со знакомой Вилкова, спросил Регину.

На допросе еще один свидетель — Яновский.

— Да, у меня были билеты, — ответил свидетель. — Погодите... Сейчас посмотрим. У меня ведь были записаны номера.

Свидетель стал листать записную книжку. Раев замер в напряжении.

— Вот запись, — Яновский протянул книжку капитану.

Сколько человек показало, что не имели билетов, сколько не записали номеров, у скольких не совпали записанные... Капитан смотрел и не верил глазам: «33301— 047»!

— «Волгу» не выиграли? — спросил следователь, сдерживая радость.

— Не выпало счастье, — свидетель засмеялся.

Засмеялся и Раев.

Свидетель не знал, зачем у него спрашивали о никому уже не нужных билетах, пустых бумажках. Но он понимал, что они важны для следствия, а пока оно идет — это тайна.

— У вас эти билеты не сохранились случайно? — спросил следователь.

— Нет... Впрочем, я хотел уже выбросить, но мой сосед попросил, и я, конечно, дал...

— Какой сосед? — будто не знал Раев, о каком соседе идет речь.

— У меня один сосед, Варейко, — сказал Яновский. — Я человек не любопытный, но все же спросил, зачем ему пустые билеты, но Варейко не сказал. Помню, у него тогда находился знакомый Сысоев, так зовут его. Тот сказал, что на память. Я торопился, должен был ехать за город, и ни к чему было... Дня через три или четыре приходили к ним еще двое молодых людей, они потом снова приходили, спрашивали Варейко и Сысоева, но те уехали. В тот же день и я уехал. Когда вернулся, жена рассказывала, что у Варейко был обыск, а в связи с чем — не знает.

— Скажите, Варейко, какие вещи вы привезли с собой, когда явились к жене в Куравлево?

Варейко пожал плечами, но вещи перечислил точно. Раев слушал очень внимательно и заметил, как он запнулся при описании чемодана: «Не то черный, не то коричневый».

— Вам знаком гражданин Яновский? — неожиданно спросил Раев.

— Да... Он мой сосед, — насторожился Варейко. — Но его нет дома, он в отъезде.

— С какой просьбой вы обращались к нему перед самым его отъездом?

— Он, что, вернулся?.. Ни с чем я к нему не обращался.

— Значит, обращался Бугров. С чем же? Впрочем, вы были оба при этом.

— Ну и что показал Яновский?

— А что он мог показать? Я вижу, его показания вас волнуют?

— Да, я говорил с Яновским о билетах. Кажется, я спрашивал, не выиграл ли он что-нибудь... Он сказал, что пустой номер, и при мне бросил их в помойное ведро... Да, да, припоминаю, при этом был и Бугров... Ах, черт возьми! Все ясно. Их взял Бугров. Так вот для чего он просил у меня ножницы и клей! Все ясно! Но когда он успел?!

— Вот именно, когда он успел?

— Когда я был в магазине, — быстро ответил Варейко. — Ну да, когда я ходил в магазин. Долго ли вырезать восемь цифр и наклеить... Я же ходил в магазин.

— Ходили, ходили, успокойтесь, — сказал следователь, не скрывая презрения. — Но от кого, как не от вас, Бугров узнал о том, что Вилков выиграл «Волгу» и хочет, чтобы вы нашли покупателя на билет? Что он придет с этим билетом? И его надо было соответствующим образом встретить, то есть с поддельным билетом. А ведь, повторяю, Яновский показал, что именно вы, а не Бугров, попросили у него билеты.

— Мало ли чего старый хрыч покажет, у него склероз, он путает... Или, может, он скажет, какие были номера брошенных билетов? Да! Пусть скажет. Или он их помнит наизусть? — сказал Варейко и засмеялся нервно. Все лезло из него: наглость, страх, хитрость и даже проблески надежды, когда его изворотливость подбрасывала ему очередную соломинку.

— Зачем ему помнить? Они были записаны, — сказал Раев и показал Варейко страничку из записной книжки Яновского. В глазах Варейко что-то догорало, гасло. — Логично мыслящему человеку нетрудно уяснить, что срок выплаты выигрыша короче срока, который может назначить суд за эту аферу. Не лучше ли его сократить, вернув билет?

Варейко сидел обмягший, смотрел куда-то в сторону, будто не слышал следователя. Но поднял голову и вяло произнес:

— Ищите его сами, капитан... Без меня... Вы найдете... — И все же он ухмыльнулся и сказал: — А мне уж лучше держаться своей версии. Я знаю, вы мне не верите. Вы юрист. Но и я не профан. Мы оба понимаем, что, кроме показаний Яновского, других доказательств против меня у вас нету. Моя версия — Бугров.

— Ваш друг, с которым вы лежали рядом на нарах и делили последнюю пайку.

— Да, черт с ним.

Раеву вдруг стало жалко Бугрова-Сысоева, этого рыжего неудачливого парня с перебитым носом. Он никогда не занимался боксом, но в его жизни было столько драк — ни одному боксеру не похвалиться. В какой-то из них ему перебили нос. Он создавал Бугрову известную репутацию, он предупреждал драки, и Бугрова это устраивало. Когда он в темном переулке или на глухой дорожке парка встречал скромную парочку или одинокого мечтателя, ему не приходилось махать ножом или выкрикивать угрозы. Убеждала грозная физиономия, в нормальных обстоятельствах довольно добродушная.

Встретив на своей плохо протоптанной жизненной тропе Варейко, Бугров был сбит с толку и, как изжаждавшийся путник, доверчиво припал к чужому источнику соображения, полностью доверяясь ему. Но пил отраву.

Следователь думал о Бугрове, который отбился от семьи, а новой не завел, который не выбрал себе полезного дела, зато уже имел две фамилии — если не остановится, то со временем ему сможет позавидовать любой испанский гранд.

Раеву потому было жалко Бугрова, что за всей наросшей на него грязью в этом парне все же проглядывало то наивное, оставшееся от детства, что способно сохранить человека до конца его дней. Словно крепкое зернышко в уже подгнившем яблоке, готовое на доброй почве, в благоприятных условиях прорасти и дать плоды. В этом парне не было собственной хитрости, расчетливой корысти, вредности. Все это он занял и за все расплачивался с процентами. Раев понимал, что за таких стоит бороться, не оставляя один на один с собой или, еще хуже, с варейками. Бороться, не откладывая, сейчас, на следствии, передавая дальше, в заботливые руки воспитателей взрослых людей.

— Думайте, Бугров, думайте, — сказал Раев. — Все против вас. Загибайте пальцы. Вы были последним, кто держал настоящий билет. Это — раз. Вы взяли его фотографировать, а вернули фальшивый. Это — два. Я зачитал вам показания Яновского. Это — три. И наконец, что показал ваш лучший друг? Вам остается одно — выдать билет.

— Ладно. Во всем виноват я.

— Тогда где билет?

— Где билет, я не знаю.

Бугров снес предательство Варейко. Доверяя его уму, он не очень полагался на его человеческие качества. Таким уж слепцом Бугров не был. Но ответить тем же...

Следователь ждал. Бугров понял, что он все равно вытащит из них всю правду, не увернешься.

— Я только подменил билет...

— А подделал? — спросил Раев.

— Его работа...

Вместе с инспектором уголовного розыска Раев проверил всю одежду и обувь подозреваемых. Подкладки, воротники, пояса, стельки, подошвы, каблуки. Каждый шов, каждую складку. В одежде билета не оказалось.

Инспекторы произвели повторный обыск на квартире Варейко. Осмотрели мебель, стены, полы, электропроводку, места общего пользования. Все предметы, все углы, все щели, каждый дециметр площади. Очень мал билет. Его могли скатать в трубочку, закрутить в шарик. Поиск был ювелирным, но безрезультатным.

«Билет был при них. Где? В чем?.. В чемодане... В каком? Коричневом или черном?.. Ага! Варейко подробно описал вещи, но утаил чемодан, с которым явился к жене».

Теперь обыск в Куравлеве. С той же тщательностью.

— С каким чемоданом приехал ваш муж?

Варейко показала на синий. В ее светлых глазах нет удивления, одна тоска. Она не была в курсе его афер. Не посвящал.

Инспектор отпарывает подкладку. Открывает замок. Отгибает наугольники. Нет, нет, нет. Осталась только ручка.

Он снимает ее. Разбирает.

Тоненькая трубочка целлофана.

Разворачивает... Лотерейный билет: серия — 33900, номер — 159. «Волга».

И вот следователь Раев разложил на своем столе все вещественные доказательства по делу. Получилась целая криминалистическая выставка. Главный экспонат — лотерейный билет Вилкова лежал в центре, рядом с поддельным.

Первым ввели Варейко. По взятой им привычке он уже хотел было небрежно развалиться перед следователем на стуле, но, увидев билет, вытянул шею и выкатил глаза. Не ожидал. Правой задрожавшей рукой стал нашаривать за собой стул, чтобы подвинуть и сесть, — вдруг почувствовал большую слабость в ногах. Левой потянулся к билету. Но пальцы застучали по стеклу. Оно надежно прикрывало билеты. Ни схватить, ни порвать.

Взгляд его прошелся по столу, фиксируя останки синего чемодана, разломанную ручку. Сел. Унимая дрожь, сказал:

— Торжествуете.

— Когда торжествует истина, и на нашу долю кое-что приходится, — сказал Раев просто. И подал Варейко лист бумаги с машинописным текстом и круглой печатью в правом углу. — Ознакомьтесь и распишитесь.

Варейко взял лист рукой, продолжавшей дрожать. Прочитал: «Постановление о заключении под стражу». Побледнел.

— Съели меня, — сказал и тяжело вздохнул, подписывая бумагу.

...Когда билет показали Вилкову, тот посмотрел на него с сомнением, будто не узнал.

Билет лежал под стеклом, недосягаемый, совсем чужой, и Вилков подумал: чей же он теперь, кому достанется? И поднял глаза на следователя.

Раев понял его немой вопрос, но не хотел отвечать. Тоже молчал, чего-то ждал.

Потирая влажные чугунные ладони, опущенные между колен, Вилков почувствовал, как его лицо, плечи, все тело заливает жгучая волна стыда, — давно такого не ощущал, отвык. Потому что чуть не спросил, вернут ли ему билет, да осекся. Но когда еще раз посмотрел следователю в глаза, один лишь раз взглянул, а свои, казалось, горели, услышал следователя, который все понял:

— А если вернут тебе билет, Павел?

— Э-эх! — выдохнул тот и смахнул с лица капли пота, а может, другое что.

— Деньгами возьмешь? — спросил следователь.

— Нет, товарищ капитан. Ни за что! Если отдадут, — еще не верил он, да и не в билете было дело, — машину. Пить окончательно завяжу. И, честно, уйду с этой работы. Я ведь по специальности электрослесарь. Вернусь на завод, на котором раньше работал. Честное слово даю.

— Что ж, Вилков, если так решил, значит, выигрыш твой все равно будет больше.

...— Нашли?! — вскрикнул Бугров, увидев билет. В голосе было не только удивление, но и невольное уважение, даже восхищение, хотя это доказательство подвело под обвинение и последнюю черту. И без гнева, но с горечью добавил: — Связал меня черт с этими химиками... Ну, что я получил со всего этого марафета? Еще один срок... Гарантия, говорил... Козел проклятый... Гражданин начальник, дайте, пожалуйста, сигаретку, мои все кончились.

Он закурил, затянулся. Выпустил колечко дыма. Следил, как оно медленно расширялось, таяло. Пустил второе, третье. Он словно прощался с какой-то ведомой только ему, никаким следствием не раскрытой туманной мечтой, голубой, как этот дымок.

— Колесико... Колеса. Задавили меня «Волгой», — сказал он.

— На что вы все-таки рассчитывали? — спросил следователь. — Ведь в любой сберкассе, куда бы вы ни предъявили билет, его бы задержали, и плакали для вас денежки. Лопнула бы затея.

— Мы не думали, что Вилков сразу побежит в милицию. Варейко сказал: если заметит подделку, все равно побоится заявить. А потом, мы сами бы не стали получать выигрыш. Сплавили бы билет подходящему покупателю, был такой у Варейко. А тот уж пускай сам со сберкассой воюет. Да и он бы не заявил. Такие не заявляют. Они же сами жулики. — Он вздохнул. — Сгубила нас, гражданин следователь, ваша быстрота.

Но Бугров не верил в удачу и тогда, когда смотрел, как ловкие пальцы Варейко аккуратненько вырезали бритвой зеленые цифирки из лотерейного билета, отданного соседом, слегка касались их кисточкой с клеем, а затем прикладывали к другому билету. Варейко приговаривал: «Это делается вот так». Не верил и после того, как ловко подсунул Вилкову фальшивку, и тот ушел с ней, не подозревая обмана. И потом, когда соучастник держал билет на ладони и напевал: «Ах ты, мой маленький, мой бесценный». И по дороге в Куравлево. И на пороге дома жены Варейко. Дальше его не пустили, И только в кафе, за кружкой пива, под музыку Бугрову вдруг привиделись проблески той райской жизни, которую посулил ему умудренный наставник, оглушив невероятно крупной добычей, идущей, по его словам, прямо к ним в руки. Но мечты были оборваны милицией.

Он стряхнул горькие мысли, как пепел с сигареты, потому что не умел не только долго грустить, но и вообще долго думать, и сказал залихватским тоном:

— Гражданин начальник, а нельзя пустить меня по делу потерпевшим... от автонаезда?

Борис Антонов. ДЕЛО ШТЕРНА И КАМПАНИЯ КЛЕВЕТЫ

Кампания клеветы и давления на советское правосудие в связи с делом Михаила Штерна началась несколько лет назад с митингов и сборов подписей в защиту этого человека, которого обвиняли в том, что, заведуя поликлиникой Винницкого областного эндокринологического диспансера, он вынуждал пациентов платить за лечение, вымогал взятки, спекулировал лекарствами. Тысячи терапевтов, хирургов, стоматологов, отоларингологов и других медиков в США, Канаде, Голландии, Англии, ФРГ подписывали послания и петиции, которые пачками приходили в советские государственные инстанции. Многочисленные телефонные звонки будоражили днем и ночью работников советской юстиции. Это требовали освободить Штерна, утверждая, что он не виновен.

И даже сейчас, когда советский суд, приняв во внимание возраст Штерна, состояние его здоровья, первую судимость, исходя из высокогуманных соображений, снизил срок наказания Штерну и освободил его, сионисты на Западе продолжают твердить, что процесс Штерна с самого своего начала не имел никаких оснований и был попросту затеян «антисемитами».

Недавно в Париже вышла в свет пухлая книга о деле Штерна — тенденциозная н фальсифицированная интерпретация судебного процесса в Виннице. Сионистская пропаганда пытается приравнять дело Штерна к одиозным делам Дрейфуса и Бейлиса, закрепленным в мировом общественном мнении в выгодной для сионистов трактовке, проводит между этими процессами спекулятивные и ложные параллели. Дело Штерна хотят превратить в хрестоматийный пример «антисемитского акта» в Советском Союзе. Не случайно сионисты инсценировали в Копенгагене суд над Штерном, превратив его в антисоветский спектакль. Организаторы фарса заранее потирали руки, предвкушая, как будут глумиться над демократией и правосудием в нашей стране: освобождение Штерна они вознамерились выдать за признание неправоты суда, за поражение советского правосудия. Но это не так.

В судебном определении о снижении Штерну срока наказания особо подчеркнуто, что вина его была доказана полностью и преступлению дана верная квалификация. Однако суд счел возможным проявить снисхождение к Штерну, глубокую человечность. Все это извращает сионистская пропаганда, используя дело Штерна для идеологических диверсий против советского общества. Вот почему правда об этом деле замалчивается сионистами, и нужно дать его всестороннее и объективное освещение, чтобы исключить всякие кривотолки.

В ноябре 1974 года я впервые увидел Штерна, посетив его в камере для подследственных Винницкой тюрьмы. Мы были вместе со старшим помощником прокурора области П. Лепшиным, который сообщил Штерну, что следствие по его делу закончилось и дело передано в суд. Он спросил затем Штерна, как тот себя чувствует и есть ли какие-либо жалобы.

— Жалоб никаких нет, — отвечал Штерн, экспансивный пятидесятишестилетний мужчина с черной густой бородой. — Здесь ко всем относятся вполне гуманно. Медицинская помощь оказывается каждому, кому требуется. Я в ней не нуждаюсь. Я не имею никаких претензий.

Когда представитель прокуратуры, побеседовав с другими подследственными (их в камере было несколько человек), собрался уходить, Штерн сказал, что хотел бы поговорить наедине. Его пригласили в отдельный кабинет, где он пространно и страстно стал доказывать свою невиновность (ну, подумаешь, брал червонец или два за прием — в качестве благодарности). Затем Штерн сообщил, что желает сделать заявление, которое просит передать председателю областного суда. В заявлении этом Штерн просил «в интересах Советской власти» отменить судебное разбирательство по его делу.

— За меня вступится заграница, и Советский Союз понесет большой пропагандистский ущерб, — так и сказал Штерн.

Ранее Штерн был согласен и на иной вариант. «В крайнем случае, мне может быть предъявлено обвинение в перепродаже дефицитных медикаментов по повышенным ценам, — писал он в заявлении в прокуратуру. — Как мне кажется, вышеизложенное дает основание предъявить обвинение в злоупотреблении служебным положением и спекуляции медикаментами... Мое условное осуждение будет свидетельствовать о советском гуманизме, терпимости, дальновидности и создаст благоприятную обстановку для полного переосмысливания моих ошибок и заблуждений». Это, повторяю, было написано ранее, когда следствие только началось. Теперь же, накануне суда, позиция Штерна явно ужесточилась, он стал говорить о «заступничестве заграницы».

Характер этого заступничества был к тому времени уже ясен из зарубежных петиций, телеграмм и звонков. Но апофеозом всего, вне сомнения, стала статья в лондонской «Таймс» от 28 ноября 1974 года, которую написал обозреватель газеты Бернард Левин.

«В предстоящий понедельник в маленьком украинском городе Винница, — писал Бернард Левин, — начинается судебный процесс, подобного которому цивилизованный мир. не видел в течение последних пяти или шести веков. Заключенный — еврейский доктор Михаил Штерн — обвиняется в намеренном убийстве младенца путем отравления... Все пациенты Штерна, которых он принимал в течение последних десяти лет, допрашивались специальной группой из 25 следователей. Эти следователи требовали подтвердить вину Штерна в детоубийстве».

В статье Левина утверждалось, что Штерн ни в чем не виновен, отвергалась сама возможность какой-либо его вины. Фактически Штерн объявлялся неподсудным лишь на том основании, что он еврей.

Публикация эта не оставляла сомнений в том, что сионисты решили раздуть, в общем-то, заурядное дело о мошенничестве и вымогательстве взяток для разжигания национальной розни, возбуждения на Западе недовольства внутренними порядками в Советской стране и для дискредитации социалистической демократии. Этим целям содействовали сам подсудимый и его родственники, которые думали повлиять таким способом на правосудие.

Процесс в Виннице проходил открыто и гласно. В зале присутствовали представители общественности, печати, родственники подсудимого. Приехали из Москвы и несколько активных добровольных помощников, которые после каждого заседания звонили в Лондон и передавали в сионистские организации, ведущие пропагандистскую кампанию по делу Штерна, грубо искаженную информацию о ходе процесса. В Англии и других западных странах эту дезинформацию публиковали, подстрекая общественность выступать в поддержку «невинного доктора, которого судят антисемиты на Украине».

В первый день суда согласно процедуре председательствующий на процессе В. Орловский огласил обвинительное заключение, в котором говорилось, что Штерн, заведуя поликлиникой Винницкого областного эндокринологического диспансера, использовал в целях наживы свое служебное положение. Он вынуждал пациентов платить ему за лечение, продавал лекарства по спекулятивным ценам. Эти действия квалифицировались как вымогательство взяток и мошенничество согласно статьям 168 и 143 Уголовного кодекса Украинской ССР. В свидетелях не было недостатка. Житель села Плиски Погребищенского района Семен Гужва сообщил суду, что его жена в октябре 1971 года была тяжело больна, перенесла операцию. Он привез ее в эндокринологический диспансер на прием к врачу. Штерн осмотрел больную, обещал вылечить, но потребовал магарыч. Семен Гужва тут же поехал домой и привез Штерну пятьдесят рублей. После этого Штерн дал направление в стационар. Семен почти каждый день навещал больную жену в больнице и часто встречался на территории диспансера с доктором Штерном. Тот зазывал его к себе в кабинет, говорил, что активно участвует в лечении больной, хотя не имел к этому никакого отношения — М. Гужву лечили другие врачи. Штерн же систематически вымогал у Семена Гужвы деньги и продукты питания. Семен полагал, что Штерн и вправду лечит его жену, достает ей «дефицитные заграничные лекарства». За это Семен регулярно давал Штерну деньги, приносил к нему домой уток, кур, яйца, масло и другие продукты.

После того как М. Гужва выписалась из стационара, ей требовалось пройти обследование в Киевском научно-исследовательском институте эндокринологии и во врачебно-трудовой экспертной комиссии для оформления инвалидности. За выдачу направлений на эти обследования Штерн также требовал взятку и получил от Семена Гужвы девяносто пять рублей.

Вызванная в суд свидетельница Анна Оверчук сообщила, что ее сын лечился у Штерна. За это Штерн выудил у Оверчук и ее мужа тридцать два рубля для «покупки заграничных лекарств».

Ампулы Штерн продал матери своего несовершеннолетнего пациента В. Лесового Анне Матвиенко. Она сообщила суду, что за коробку сустанона она заплатила Штерну двадцать пять рублей, положив деньги в открытый ящик стола перед ним. После этого Штерн еще дважды продавал это лекарство Анне Матвиенко по завышенной цене.

Свидетельница Н. Кондратюк показала, что Штерн рекомендовал ей фепранон, за который она тут же уплатила ему пять рублей, тогда как это лекарство стоит в аптеке пятьдесят две копейки. «Я знала, что цена завышена в десять раз, — сказала Н. Кондратюк, — но я знала и то, что, если не уплачу, Штерн меня в следующий раз не примет».

Михаил Сушко рассказал, что Штерн прописал его несовершеннолетнему сыну тиреоидин и тут же предложил купить у него два флакона за десять рублей. Сушко купил лекарство и обнаружил, что цена на этикетке стерта. Он пошел в аптеку, где узнал, что флакон тиреоидина стоит пятнадцать копеек.

Отец другого пациента, Николай Безкурский из села Слободники, показал, что, осмотрев сына, Штерн сказал: «Лечение будет стоить дорого» — и предложил лекарство за плату. Взяв из рук Безкурского двадцать пять рублей, а затем три килограмма рыбы, Штерн на собственной автомашине подвез его к своему дому в Виннице, откуда вынес коробку префизона (государственная цена два рубля тридцать копеек). Когда через некоторое время Безкурский с сыном вновь приехали к Штерну и заявили, что лечение не дает результатов, Штерн предложил прийти к нему на квартиру, пообещав другие, «еще лучшие лекарства». Получив семь рублей, Штерн дал десять таблеток тиреоидина.

Колхозница Т. Плясун-Сокур сообщила суду, что Штерн продал ей для лечения сына коробку хориогонина, взяв за нее сорок рублей, тогда как она стоит два рубля двадцать восемь копеек.

«Штерн у меня вытряхнул последние деньги, — сетовал свидетель П. Малишевский, отец больного ребенка, лечившегося у Штерна. — Дал две коробки инсулина, флакон тиреоидина, апилан — их цена шесть рублей шестнадцать копеек. Я набрал девятнадцать рублей, порылся еще в карманах. А Штерн говорит: «Клади шо маешь!» Я отдал последнюю пятерку».

Жительница одной из деревень близ Винницы Богуцкая рассказала, как привела сына-подростка на прием к Штерну. Врач осмотрел В. Богуцкого и сказал, что вылечит его, но нужно, чтобы «мать не скупилась». «Придется какую-то десятку потерять», — сказал Штерн. Богуцкая дала Штерну двадцать пять рублей, получив за это две ампулы сустанона (государственная цена два рубля девяносто копеек). Впоследствии, когда В. Богуцкий приходил на прием к Штерну, тот неоднократно требовал принести ему земляники, черной смородины и денег. Подросток вынужден был бросить лечение.

Похожую историю рассказала мать подростка С. Полищука М. Полищук. После приема Штерн пригласил их в свою автомашину «Волга», приехал вместе с ними к городской аптеке № 5. «Там он потребовал у меня сорок рублей, — говорила М. Полищук, — и сказал, чтобы мы ждали в машине. Из аптеки он вынес много медикаментов. Потребовал у меня еще пять рублей и дал два флакона инсулина, коробку сустанона двести пятьдесят и гонадотропина. После этого я еще отнесла на дом Штерну петуха и двадцать яиц».

Когда государственный обвинитель стал уточнять стоимость лекарства и продуктов, Штерн вскочил и в оскорбительной форме потребовал, чтобы прокурор не вмешивался в показания свидетелей. Председательствующий В. Орловский разъяснил, что обвинитель действует согласно закону. В перерыве Штерн в присутствии члена Московской коллегии адвокатов Д. Аксельбанта, который осуществлял защиту интересов подсудимого в процессе, извинился перед прокурором, сказав: «Я ведь не знал закона».

Свидетельница М. Коваль, которая лечила у Штерна сына Владимира, сказала суду, что привезла домой Штерну курицу, тридцать яиц, отдала деньгами пятнадцать рублей.

Савва Король рассказал, что 15 февраля 1973 года Штерн осмотрел его сына Николая и потребовал двадцать пять рублей. Король дал. Тогда Штерн выписал Николаю рецепт на бесплатное получение большого количества лекарств. «Все, что получите, принесите мне», — сказал Штерн. Король принес все медикаменты, полученные бесплатно в аптеке. Штерн забрал их себе, отдав ему лишь коробку сустанона и инсулина.

Мать больного М. Прибега сообщила в своих показаниях, что Штерн сначала принимал ее сына в поликлинике диспансера, а потом предложил продолжить лечение у него на дому. За это она заплатила Штерну пятьдесят рублей и отдала двадцать яиц. «А ты скупенька!» — сказал Штерн, получив все это (он израсходовал на П. Прибегу сустанона на восемь рублей семьдесят копеек).

В ходе процесса судом была назначена для участия в разбирательстве судебно-медицинская экспертиза. Требовалось определить, были ли у Штерна медицинские показания для освобождения от призыва на воинскую переподготовку жителя Винницы А. Гармасара. Заключение Штерна гласило, что тот болен тиреотоксикозом. Штерн, однако, отвел председателя этой комиссии. Тогда в Винницу прибыл для участия в деле новый эксперт — главный эндокринолог УССР профессор А. Ефимов.

Мать Гармасара Антонина Гармасар сообщила: «Когда Винницкий городской военкомат направил сына в эндокринологический диспансер для обследования здоровья, Штерн сказал, что освободит его от призыва, как говорится, авансом. За это мы будем должны его отблагодарить».

Невзирая на то, что лаборантка диспансера Л. Егорова правильно определила основной обмен у А. Гармасара, Штерн сам исправил в медицинском журнале эту цифру и дал заключение, что Гармасар болен тиреотоксикозом и подлежит освобождению от воинского призыва.

«Некоторое время спустя, — рассказала А. Гармасар, — Штерн приехал к нам на дом и потребовал магарыч. Мы дали ему двести рублей. Штерн сказал: «Маловато». Тогда я вытащила ему еще продуктов: лук, чеснок, яблоки, мешок картошки. Все это Штерн увез на своей «Волге».

Суду было зачитано заключение медицинских экспертов, обследовавших А. Гармасара. Их вывод: «А. Гармасар здоров и никогда не болел тиреотоксикозом».

Когда суд приступил к допросу самого Штерна, тот ничего не говорил по существу, то и дело обращался к публике, сидящей в зале, и, энергично жестикулируя, вдавался в пространные рассуждения, обзывая всех, свидетельствующих против него, антисемитами. Председатель суда сделал Штерну замечание, подчеркнул, что Штерн избрал неубедительный и провокационный способ самозащиты, что национальная принадлежность Штерна ни при чем и его судят за вымогательство взяток и мошенничество.

Отчеты о ходе процесса, включавшие все свидетельские показания, агентство печати «Новости» направило по телексу в Лондон прямо в редакцию газеты «Таймс». Ее главный редактор сразу же понял, в какую лужу посадил респектабельную газету ставленник сионистов Бернард Левин. «Таймс» опубликовала отчеты советского агентства о процессе в Виннице и тем самым дезавуировала своего обозревателя.

Однако не дремали и сионисты. В разделе писем редактору «Таймс» появилось послание сионистского активиста из Англии Майкла Шербоурна. В его интерпретации свидетели, полностью изобличившие Штерна, превратились в хор, распевавший хвалебные гимны искусству «великого доктора». Судебно-медицинская экспертиза, раскрывшая обман при освобождении Гармасара от призыва в армию, была превращена в «комиссию», которая «оправдала» Штерна. Правда, в письме Шербоурна уже не утверждалось, что Штерна судят за отравление младенца.

На судебном следствии по делу Штерна были заслушаны показания 101 свидетеля. Такой объем свидетельского материала говорит об объективности следствия. Даже и неюристу ясно, что чем больше свидетельских показаний предъявляется суду, тем всестороннее и объективнее может быть рассмотрено дело.

Заместитель прокурора Винницкой области пригласил сына Штерна Виктора к себе на беседу Прокурор указал, что в то время, как суд публично и гласно ведет разбирательство дела, за рубеж при участии В. Штерна передается намеренно извращенная и клеветническая информация — для того чтобы из-за границы оказать политическое давление на ход процесса.

«У меня свой, субъективный подход, — оправдывался Виктор Штерн. — Важно любой ценой освободить отца».

Суд приговорил Штерна к восьми годам лишения свободы согласно статьям 143 и 168 Уголовного кодекса Украинской ССР. Этот приговор не представляет собой какого-либо исключения в советской судебной практике. Более того, Штерн был приговорен к минимальной мере наказания, предусмотренной законом за вымогательство взяток (статья 168 УК Украинской ССР предусматривает лишение свободы на срок от 8 до 15 лет с последующей ссылкой и конфискацией имущества).

Не без злого умысла дело Штерна с самого его начала западная антисоветская пропаганда пыталась притянуть к одиозным казусам средневекового мракобесия, связанным с обвинениями иудеев в ритуальных убийствах христианских младенцев.

Социальный вред преступления Штерна обусловлен не только размером полученных им взяток — Штерн, являясь врачом на государственной службе, использовал в целях наживы свое официальное положение. Право на бесплатное медицинское обслуживание — одно из важнейших прав человека, о нем мечтают, его добиваются повсюду в мире. Советские люди обеспечили для себя это право и рассматривают его как большое социальное завоевание.

Как известно, платная медицина зачастую более усердно служит наживе врачей, нежели здоровью пациентов. В западной прессе не раз писали о том, например, что перед тем, как поставить одну-единственную пломбу, дантист требует от клиента дорогостоящих рентгеновских снимков обеих челюстей. Английская «Санди таймс» писала об алчных хирургах, готовых для укрупнения счета за операцию вырезать у клиента абсолютно здоровый орган «заодно» с заболевшим. Гангстер со скальпелем едва ли не более страшен, чем бандит с пистолетом. Система советского здравоохранения организована так, чтобы заболевание ни у кого не пробивало бреши в семейном бюджете. Медицинское обслуживание у нас бесплатное.

Нужно сказать, что «невинными жертвами» сионистская пропаганда систематически объявляет различных уголовных преступников, наказанных советским правосудием. Это и расхитители народной собственности, и мошенники, подобные Штерну. Преступления, совершенные ими, наказуемы и по законам западных стран. Тем не менее «Таймс» и другие буржуазные газеты настаивают на невиновности этих преступников, регулярно публикуют требования освободить их.

Доходит до курьезов. Возьмем дело Пинхаса Пинхасова, плотника из Дербента. В Нью-Йорке его именем даже нарекли условно авеню Беннет. Ему создали ореол «мученика за убеждения». «Убеждения» состояли в том, что Пинхасов собрал авансы за будущие работы и решил сбежать от заказчиков в Израиль. Узнав, что Пинхасов собирается уехать, не выполнив работы, заказчики всполошились и обратились в суд. Им повезло: у них были расписки Пинхасова на 1300 рублей. За мошенничество Пинхасов был осужден дербентским городским народным судом. Ни одна газета, печатавшая фамилию Пинхасова в списках «инакомыслящих», ни словом не обмолвилась об этой истории.

Супругов Анну и Юрия Берковских, живущих в Новосибирске, суд осудил условно. Они на свободе. Однако за рубежом их причисляют к «узникам за убеждения», их имена — в списке «диссидентов». Анна Берковская, работавшая преподавателем, занималась мелкой спекуляцией. Торговала из-под полы модными кофточками и другими вещами. Ее изобличили свидетели, да она и не отрицала своей виновности. На суде ее спросили, испытывали ли они материальную нужду. «Никаких материальных затруднений у нас не было, — отвечала Берковская, — просто хотела побольше денег». При обыске у Берковских обнаружили пистолет «вальтер» № 773211 и патроны к нему. Пистолет принадлежал Юрию Берковскому, который незаконно приобрел и хранил его.

Братьям-близнецам Аркадию и Леониду Вайнманам по двадцать четыре года. Они также числятся «страдальцами за убеждения» и «диссидентами». Их «инакомыслие» состояло в том, что пьяные они зашли в магазин «Союзпечати» на Сумской улице в Харькове, где продаются марки. Стали требовать у покупателя Юрия Щербова три рубля, чтобы купить еще водки. Тот не дал. Тогда Аркадий Вайнман выхватил у Щербова кляссер с марками и вышел на улицу. За Щербова заступился прохожий — Евгений Сурков. Братья Вайнманы жестоко избили его. Подоспела милиция. В свидетелях недостатка не было: все происходило в три часа пополудни.

В число «диссидентов» занесен Михаил Левиев, бывший директор фирменного магазина «Таджикистан» в Москве. Получаемые для продажи лучшие национальные таджикские шелковые ткани не попадали на прилавок, а распродавались тайно по спекулятивным ценам. Всего таким образом было реализовано 220 тысяч метров ткани на полтора миллиона рублей. За это Левиев получил 77 500 рублей взяток. Левиев скупал и перепродавал золото, занимался контрабандой и незаконными валютными операциями.

Советским судом к Штерну проявлен гуманный подход, он на свободе. Но клеветническая и провокационная кампания в связи с его делом на Западе не утихает. Например, стокгольмская газета «Дагенс нюхетер» отвела целую полосу для публикации письма Виктора Штерна, в котором он пробует оправдать своего отца и доказать, что осудили его несправедливо.

Кто-то заплатил за публикацию 10 тысяч долларов. Под письмом стоят подписи нескольких сотен шведских врачей. Одновременно это письмо было опубликовано в крупных газетах США, Великобритании, Франции. Кто-то заплатил еще несколько десятков тысяч долларов: под публикацию отведены страницы, предназначающиеся для рекламы. Почему врачи подписали письмо? До некоторой степени можно понять: врачу, практикующему в Швеции, Англии, Франции или США, не придет в голову считать преступлением получение платы от пациента. Наоборот, они скорее потянут в суд пациента, если тот не будет платить за лечение.

Истина же состоит в том, что Штерн был осужден в полном соответствии с законами Советской страны. Но благодаря своему провокационному поведению этот, в общем-то, заурядный мошенник был избран империалистической пропагандой как повод для дискредитации социалистического правосудия.

Владимир Титов. ТАРАКАНЫ

Тараканы не любят света. Подобно разбойникам, они действуют ночью. Голодные, осторожные, выползают они из укрытий в поисках добычи. Наверное, они знают, что занимаются противозаконным делом. Потому так суетливы, так юркают в щели при появлении человека. Может быть, у них высоко развито сознание и они понимают, что красть чужое предосудительно? Но так уж они устроены. Другой образ жизни им неведом. Они тараканы. Они созданы поедать чужой труд. Они воры по самой своей сущности — их не перевоспитывают. Бесполезно.

Я вспоминал о тараканах, когда листал многотомное уголовное дело, которое целый год вели следственные органы Комитета государственной безопасности. Нельзя не поражаться искусству, терпению и проницательности оперативных работников, экспертов, сумевших разгадать хитроумный замысел двуногих тараканов, пытавшихся — иногда небезуспешно — переправить за рубеж золото, бриллианты, картины, старинные монеты, предметы антиквариата — вещи, сплошь и рядом имевшие музейную, а стало быть, и непреходящую национальную ценность. Это была не случайная группа любителей легкой наживы. Это был целый преступный синдикат, поставивший перед собой целью во что бы то ни стало, любой ценой сколотить себе капитал и здесь и за рубежом, ибо многие из них собирались выехать в Израиль или в какую-нибудь другую страну Запада. Они прекрасно знали, что земля обетованная будет для них таковой, если в банках ее они обзаведутся солидным счетом. Они не верили, что в окрестностях Мертвого моря их ждут сокровища копей Соломона. Поэтому сокровища они похищали здесь, в стране, где родились, выросли и жили. Они понимали, что не могут появиться «там» с пустыми руками. И потому не брезговали ничем: на их счету спекуляция, незаконные валютные операции, контрабанда.

Я видел их на суде, слушал их показания и не мог отделаться от ощущения, что передо мной насекомые — ловкие, проворные, хитрые, положившие всю энергию и, если хотите, одаренность на то, чтобы красть чужое. Я хочу подробно рассказать о них потому, что мы должны четко осознать опасность тараканьей деятельности. И вот результат: сегодня, как заявляют специалисты, уже невозможно достать старинного русского фарфора — он почти целиком вывезен за рубеж. Очень мало осталось антикварной мебели — и ее растащили тараканы. Серьезный урон нанесен нашим кладовым живописи, особенно живописи начала века. И тут они потрудились — жадные, юркие, цепкие. Я хочу рассказать об этой истории подробно еще и потому, что речь идет об ограблении нашего национального богатства, факт, который не может не волновать каждого из нас.

Из показаний Л. Боксинера:

В Баку, в ресторане «Интурист», суетились официанты — готовили банкетный стол на сто пятьдесят персон. Стройной шеренгой выстроились на столе марочные коньяки, запотевшие бутылки «Экстры» и редкие вина. Среди влажной зелени нежно розовела в вазочках кетовая икра. Радовали глаз багряные горки гранатов. Дымилась отварная осетрина.

Официанты знали — хозяин любит все по первому разряду, и выбивались из последних сил, справедливо предполагая, что «сладок будет отдых на снопах тяжелых».

Между тем к стоянке уже подруливали солидные «Волги» и скромные «Жигули», непременно с дугообразной итальянской антенной на левом боку, с кассетным, обязательно японским, магнитофоном. Дверцы распахивались, и дамы в мехах и золотых украшениях, сопровождаемые мужьями, степенно поднимались по гранитным ступеням к стеклянным дверцам, которые услужливо распахивал швейцар.

Но вот к подъезду подкатил темно-красный «форд» с хромированными крыльями и бампером, и взоры всех обратились к нему. «Сам, сам приехал», — прошелестело в толпе, в то время как пожилой швейцар бежал уже открывать дверь.

Из машины вышел невысокого роста молодой человек с худым нервным лицом, на котором лихорадочно темнели большие серые глаза. Ворот рубашки был распахнут, обнажая худую шею, на которой покачивался золотой медальон. Весь облик молодого человека как бы говорил о безмерной усталости или душевной апатии. Молча, ни на кого не глядя, он прошел сквозь почтительно расступившуюся толпу.

— Что происходит? — полюбопытствовал случайный прохожий. — Дипломатический прием?

— Прием, дорогой, прием, — ответили ему.

— По какому случаю?

— Сын родился.

— У кого?

— Ха! Он еще спрашивает. У Мансура, конечно!

Прохожий только пожал плечами: он не знал, кто такой Мансур. Зато весь «деловой» Баку с почтением произносил это имя. Большой человек! Не голова, а Президиум Академии наук!

Как ни ритуальны кавказские тосты, но на данном банкете они звучали почти искренне. Тамада и гости славили озабоченного Мансура, воздавали должное его роду — и в их застольных акафистах почти не было преувеличения. И дед, и отец Мансура Илизарова были богатыми людьми: деда знали в Баку в качестве искусного ювелира, оставившего потомкам круглую сумму. Что касается отца, невзрачного восьмидесятилетнего старца, восседавшего во главе стола, то он тоже не мог пожаловаться на бедность: во всяком случае, когда арестовали Мансура и произвели обыск у Илизарова-старшего, то в тайнике над сливным бачком сотрудники КГБ нашли чемодан со старыми облигациями на сумму 1 миллион 600 тысяч рублей (160,6 тысячи в новом исчислении).

Вся загадочная, как южная ночь, жизнь сего «почтенного» старца делилась примерно на две равные половины: одну из них он потратил на спекуляцию золотом и валютой, другую — в климатически некомфортабельных местах, где длительными сроками расплачивался за преступную душевную слабость к благородным металлам. Подобно председателю Фунту, он всегда имел наготове смену чистого белья и мешок с сухарями. В отличие от своего литературного прототипа он не засыпал на каждом слове. Даже в семьдесят с лишним лет Пинсах Илизаров энергично ворочал «делами».

— Дети, — говаривал он, — вечно только золото, а человек смертен.

Сын твердо усвоил завет отца. После окончания школы он не пошел ни на завод, ни в вуз. Он не желал поражать воображение друзей и родственников производственными успехами. Он пристроился в цех местной промышленности, продукция которого вряд ли фиксировалась в официальных отчетах. Мозолей здесь, как и почетных грамот, Илизаров-младший не нажил: он приходил два раза в месяц, чтобы расписаться в платежной ведомости за весьма скромные суммы. Зато негласные дивиденды радовали глаз круглыми цифрами.

Спустя несколько лет Илизаров поступил на заочное отделение Московского пищевого института, задавшись целью обзавестись дипломом. На всякий случай. Образование столь увлекло его, что он вообще порвал с родным предприятием. А последние три года вообще нигде не работал. Правда, это не помешало ему приобрести дорогую кооперативную квартиру, собственный «форд» (фургон, купленный по случаю за 27 тысяч), коллекцию восточных ковров, картин и антиквариата.

Но еще раньше он разъезжал в черной «Волге», сиденья которой были обиты полстью из черно-бурых лисиц. Не мог же он иметь обыкновенные «Жигули» — это просто оскорбляло его возвышенную натуру!

Чем занимался Мансур Илизаров, из каких источников он черпал доходы, знал только узкий круг доверенных лиц. Когда его арестовали, в записной книжке нашли телефоны Иерусалима, Тель-Авива, Парижа, Антверпена, Брюсселя, Нью-Йорка, Ванкувера и других зарубежных городов. Создавалось впечатление, что перед вами ответственный сотрудник внешнеторговой фирмы, имеющей деловые интересы во всех регионах мира.

Но это было позже. А во время банкета в зал неожиданно вошел пожилой человек. Он отыскал глазами Илизарова и, остановившись у него за спиной, что-то прошептал ему на ухо. Илизаров поспешно встал, рассеянно поблагодарил гостей за добрые пожелания его потомку и объявил, что неотложные дела призывают его в столицу. Он щедро расплатился с официантами и покинул банкетный зал.

«Форд» стоял у подъезда. Едва Илизаров сел в кабину, как машина плавно взяла с места и, мигая в сумерках рубиновым светом, устремилась в аэропорт.

Среди многочисленных деловых партнеров Илизарова был и сорокалетний Миша К., московский врач по гласной профессии и спекулянт ценностями по негласной. (Не называю фамилии, поскольку его уже нет в живых.) Он мечтал выехать в одну из стран Запада, где у него жили родственники. Но отважиться на этот шаг он мог только при условии, что выедет не с пустыми карманами. В ином случае он не рассчитывал на встречу с распростертыми объятиями.

Миша К. намеревался сколотить капитал и, превратив его в твердую, конвертируемую валюту, перевести в какой-нибудь надежный западный банк. Боясь осложнений с выездом, Миша К. предпочитал совершать сделки в глубокой тайне.

Познакомившись с Илизаровым, он понял, что в лице этого предприимчивого, хваткого молодого человека заполучит надежного партнера. Смерив его пристальным взглядом, Миша К. заявил без обиняков:

— Мне нужны доллары. И как можно больше.

— Будет приличный гонорар, будут и доллары.

— За царем служба не пропадет, — пообещал Миша.

Вскоре он убедился, что молодой партнер — человек слова. Не прошло и нескольких дней, как доложил, что достал доллары.

— Где? — полюбопытствовал Миша К.

— Секрет фирмы.

Секрет был не бог весть какой: в мастерской одного художника Илизаров познакомился с молодым веселым иностранцем, бывшим студентом московского вуза. Он обладал замашками купца и потому всегда нуждался в деньгах. Он попросил у Илизарова взаймы три тысячи рублей.

— Это можно, — согласился Илизаров. — Только при одном условии. Когда выедете за рубеж, переведете в Бруклин тысячу долларов.

На том и порешили, Илизаров отсчитал студенту требуемую сумму. И тот действительно, выехав в Европу, перевел в адрес родственников Миши К. тысячу долларов. За эту услугу Миша К. отвалил своему партнеру 1 тысячу 200 рублей и с тех пор проникся к нему доверием.

С помощью Илизарова Миша К. все обращал в доллары. Жестокий, напористый «рыцарь наживы», он теперь частенько ссужал «бакинского брата» деньгами, когда не хватало какого-нибудь пустяка — 50—60 тысяч.

Но и Илизаров, и Миша К. понимали, что их операции лишены масштабности. Им мерещились семизначные цифры, а тут приходилось довольствоваться «жалкими грошами».

Помог случай. Они узнали, что некто Бершадер выехал в Бельгию и открыл там антикварный магазин. Бершадера они хорошо знали, но идею «сотрудничества» с ним подкинул Зелик-маленький. (Заметим: «маленьким» его прозвали отнюдь не по его доходам.) Этот человек, как и они, тоже мечтал переправить свой капитал на Запад. А капитал у него был немалый: в течение многих лет он занимался темными махинациями в местной промышленности. Раньше он жил в Баку, но, опасаясь разоблачений, перебрался в столицу и устроился старшим инспектором отдела рекламы в Госкино СССР.

Организационное совещание, куда и торопился с банкета Илизаров, было проведено на квартире Л. Боксинера, студента шестого курса Московского стоматологического института. Этот молодой, но уже лысоватый человек был ближайшим другом и помощником Илизарова. Когда-то они вместе учились в одной бакинской школе. Потом, женившись, Боксинер перебрался в Москву. Случайно встретившись на улице Горького, они с Илизаровым каким-то чутьем поняли, что нужны друг другу. И посему установили деловой контакт.

На совещании все сошлись на том, что главная проблема — это надежный курьер, имеющий возможность часто пересекать государственную границу СССР. Эту роль взял на себя Давид Клайн, маленький, неизменно вежливый человек с тихим, вкрадчивым голосом, четко говоривший по-русски только тогда, когда дело касалось денежных сумм. Житель Закарпатской области, Клайн недавно перебрался на постоянное жительство в Венгрию, сохранив при этом советское гражданство. В Будапеште он работал директором холодильного предприятия и три-четыре раза в год наезжал в Москву. Особенно он интересовался комиссионными и антикварными магазинами.

Для Илизарова Клайн был не просто знакомый. Он являл собой образец крупного дельца с широкими международными связями. Клайн звонил, например, в Лондон — и оттуда в Будапешт являлся эксперт по живописи. Телеграфировал в Нью-Йорк — и из этого города могли откликнуться на его призыв. Вот так масштаб! Вот так деятельность! Илизаров в душе завидовал будапештскому другу. В Клайне ценны были его зарубежные связи, да и сам он в качестве курьера-контрабандиста — такого человека Илизаров искал давно.

Разные по возрасту, разные по жизненному опыту, люди вновь созданного «синдиката» были едины в одном — в жажде наживы, легкой, баснословной, исчисляемой в каратах, унциях, долларах. Всем или почти всем им снились собственная вилла где-то в окрестностях Лос-Анджелеса или Майами, яхты с поваром-китайцем, «роллс-ройс» с собственным шофером в мундире с галунами, словом, красивая жизнь, где нет ни забот, ни печалей, ни воздыханий, жизнь за счет чужого труда, чужих ценностей, чужого таланта и мозолей.

— От наших дел на версту разит кустарщиной, — изрек на совещании Илизаров.

— Да, мы могли бы создать фирму, — вставил свое слово Давид Клайн. — Или синдикат. Назовите как хотите. Я готов финансировать дело.

Илизаров и Боксинер тоже проголосовали «за».

— Теперь, когда Бершадер обосновался в Брюсселе и стал хозяином магазина...

— Бершадер — надежный человек, — согласился Илизаров.

Он знал, что говорил, ибо однажды уже имел дело с брюссельским другом. Бершадер был родным братом Каленовой, профессорской вдовы. Эта дама много лет нигде не работала, но зато обожала благородные металлы. Узнав о замыслах Илизарова, она изъявила желание вступить «в долю». И даже познакомила Илизарова с одним иностранцем, который частенько наезжал к нам, прекрасно говорил по-русски и охотно якшался с людьми сомнительной репутации.

Илизаров попросил его о небольшой услуге — взять с собой для передачи Бершадеру бриллиант в 8,5 карата, оцененный хозяином в 15 тысяч долларов, и три картины старинных мастеров — «Кавалькада», «Бой петуха с индюком», «Лесной пейзаж» (кстати, по заключению специалистов, все они имели музейную ценность и не подлежали вывозу из страны).

Судя по тому, с какой готовностью советник согласился оказать помощь почти незнакомому человеку, он не отличался особой щепетильностью и уважением к законам страны, гостем которой он был. Перед отъездом советника Илизаров принес ему сверток с картинами и бриллиантом в гостиницу «Интурист». Вскоре после отъезда нового «друга», связавшись с Брюсселем по телефону, узнал, что сверток благополучно дошел до адресата. Бершадер с выгодой продал «товар» и, главное, скрупулезно рассчитался, переведя выручку в Бруклин и Иерусалим.

— Почему только Бершадер, — вмешался в разговор Клайн, — у меня тоже есть кое-какие связи...

В результате коротких словопрений роли распределились следующим образом. Илизаров и Боксинер должны скупать на территории Советского Союза золото, бриллианты, антиквариат, произведения живописи. Клайну же отвели роль курьера, поскольку он частенько курсировал между Москвой и Будапештом. Дело, конечно, рискованное, но за 50 процентов с чистой прибыли «будапештский друг» согласился взять на себя эту миссию. Реализовав за рубежом «товар», Клайн или его западные партнеры должны были переправлять чистую прибыль по двум адресам: Б. С. Алаева, улица Аврама Ташуди, 12, Иерусалим (дальняя родственница Илизарова, несколько лет назад выехавшая в Израиль). А также — США, 4 «Б», Аре Сант, 1014, Бруклин (мать Миши К.).

Из уголовного дела:

Давид Клайн вернулся из Москвы в Будапешт в прекрасном расположении духа. Его чемоданы, как всегда, были набиты дефицитными товарами для перепродажи, а голова — не менее дефицитными идеями.

Илизаров не зря брал его за образец. В свои пятьдесят с лишним лет Клайн стал истинным «бизнесменом». Темными махинациями он занимался «с молодых юных лет». Еще во время войны, находясь в Австрии, в американской зоне оккупации, угнал грузовик с сигаретами. Пытался загнать их на черном рынке, но неудачно. В ожидании суда сидел под охраной «милитэри полис», но тут городок Р. перешел в советскую зону оккупации. Выдав себя за жертву нацизма, Клайн избежал наказания. Его отправили на родину, в Закарпатскую область.

Клайн спекулировал всем, что попадало в его цепкие руки, вплоть до лодочных моторов и миксеров. Часто пересекая границу, знал, как усыпить бдительность таможенников.

Сейчас все складывалось как нельзя лучше. В лице Миши К., Илизарова и Боксинера он нашел нужных людей. Двое первых снабжали его ювелирными изделиями, картинами, бриллиантами, Боксинер — главным образом старинными монетами. Особенно Боксинер уважал серебряные монеты времен Петра I и Екатерины II, гангутские рубли, серебряные монеты немецких княжеств и т. д. Он гонялся за ними, поскольку за них Клайн обещал дать хорошую цену. В его коллекции едва не оказались даже платиновые монеты, выпущенные в сороковых годах прошлого века всего лишь в десятках экземпляров. Даже по официальному каталогу одна такая монета стоит 12 тысяч рублей.

Теперь, когда был создан синдикат по выкачиванию ценностей из Советского Союза, «компания» явственно ощущала в воздухе запах больших денег.

На сей раз Клайн привез из Москвы бриллиант в 7,5 карата, который купил у Илизарова. Еще в Москве, в гостинице «Россия», куда Илизаров принес драгоценный камень, он долго рассматривал его в лупу. Бриллиант искрился многочисленными гранями. И хотя по правилам игры Клайн не должен был обнаруживать своего восхищения, это давалось ему плохо.

— Сколько? — шепотом осведомился он.

— Тридцать пять, — ответил Илизаров.

— На каких условиях?

— Пятнадцать тысяч наличными. Остальные в долларах. Переведете по бруклинскому и иерусалимскому адресам.

Кроме того, Илизаров предложил старинный альбом репродукций гравюр Гойи за 20 тысяч долларов. У Миши К. он взял для продажи за рубежом коллекцию полудрагоценных камней, картину Виникса «Охота». Ее оценили в десять тысяч долларов.

Вернувшись в Будапешт, Клайн позвонил в Лондон своему знакомому, некоему Джеймсу Эвансу. Официально тот числился владельцем ювелирного магазина, но кем он был на самом деле, этого не мог сказать и Клайн. Раньше он его знал как Генрика Оберлендера. Но в его лондонской квартире Клайн видел заграничный паспорт и на третью фамилию. Судя по всему, это был аферист международного класса. Но именно такой человек и подходил Клайну и его «компании»: не каждый уважающий себя владелец магазина согласится торговать контрабандным товаром.

Вскоре лондонский «ювелир» прибыл в Будапешт вместе с женой.

«Эвансу, — показывал Клайн на суде, — я сообщил в общих чертах о том, что в Москве познакомился с молодыми людьми (Боксинером и Илизаровым, фамилии которых не называл). Они, сказал я, имеют возможность приобретать картины, иконы, старинные золотые и серебряные монеты, антикварные вещи, драгоценные камни, изделия из золота и другие ценности и что я договорился с ними о спекуляции этими предметами... Одновременно я сообщил Эвансу о затруднениях нашей «компании», связанных с желательностью реализации предметов спекуляции».

Клайн предложил «лондонцу» войти в «дело», и тот проявил большую заинтересованность. В обязанности Эванса, как и Бершадера из Брюсселя, входило продавать «товар» и переводить деньги по иерусалимскому и бруклинскому адресам. Разумеется, не безвозмездно, а за определенный процент.

Кроме бриллианта, репродукций гравюр Гойи и картины Виникса, Клайн привез с собой каталог с фотографиями икон, картин, ювелирных изделий, которые он мог предложить своему лондонскому покупателю при следующей встрече. В каталоге, между прочим, значились приобретенные Илизаровым картины Рубенса и Рембрандта, множество икон шестнадцатого и семнадцатого веков, в том числе лиможская эмаль. В серебряном окладе, с чеканкой и финифтью, она поражала необыкновенным изяществом работы. По счастливой случайности «тараканам» не удалось сплавить ее за рубеж. Когда после ареста членов синдиката ее показали в музее искусств, сбежались все эксперты: им хотелось полюбоваться на этот шедевр. Выяснилось, что даже государственный музей не имеет в своей богатой коллекции подобных вещей.

При виде всего этого богатства у «лондонца» засветились глаза. Да, сказал он будапештскому другу, он согласен вступить в «дело». Они ударили по рукам.

Узнав, что переговоры Клайна с лондонским ювелиром и иностранного советника с Бершадером завершились успешно, Илизаров и Боксинер принялись за работу. Они шныряли по магазинам, по частным коллекциям и скупали все, на чем можно было сшибить доллары или рубли. Драгоценные камни, иконы, старинные миниатюры с финифтью, шарманки, поставцы, серебряные самовары — все шло в дело.

У Боксинера был широкий круг знакомых среди коллекционеров, и посему с помощью этого «студента» Илизаров совершил несколько удачных операций.

Однажды Боксинер, например, позвонил ему в Баку и взволнованно сообщил, что есть «дядя Коля». Илизарову не нужно было объяснять, что это такое. Речь шла о золотых монетах царской чеканки. И как он понял — в большом количестве. Илизаров тут же вылетел в Москву. Когда они встретились у метро, столичный друг рассказал, что одна его знакомая, сотрудница научно-исследовательского института, получила от бабки наследство — почти триста золотых монет. Ей срочно нужны деньги, и она готова их продать. Боксинер назвал цену — сто восемьдесят рублей за монету десятирублевого достоинства.

— Беру, — не колеблясь, сказал Илизаров.

Поехали на квартиру Боксинера, где их уже поджидала обладательница наследства. Она сидела в одной комнате, Илизарова поместили в другую. В целях конспирации продавец и покупатель не должны были встречаться друг с другом. И тот и другой прекрасно знали, что занимаются противозаконным делом, ибо золото в таких огромных размерах разрешается продавать только государству.

Боксинер принес в комнату и высыпал на журнальный столик сверкающие монеты. Они долго их считали дрожащими руками. Наконец Илизаров вытащил толстую пачку денег и отсчитал партнеру 50 тысяч 130 рублей. Сорок тысяч тот передал волновавшейся в соседней комнате «наследнице», остальное оставил себе «за риск». Илизаров тоже не остался внакладе. На следующий день он перепродал их одному из тех, кто уже «сидел на чемоданах», и получил свою долю прибыли.

Золото уплыло за рубеж.

Потом один из бакинских знакомых Илизарова, некто А. Матушанский, выезжал в Израиль, в связи с чем пристально интересовался драгоценными камнями, картинами, а также редкими изданиями книг по искусству. Разумеется, в подобной ситуации дело не могло обойтись без помощи столь квалифицированного эксперта, как Илизаров.

К хозяйке бриллианта, москвичке Г., «тонкий знаток искусства» заявился вместе с Матушанским под видом ювелира, желавшего бескорыстно оказать помощь другу. Хозяйка просила за бриллиант 15 тысяч. То ли Матушанскому «товар» не понравился, то ли он боялся, что накануне отъезда факт покупки приобретет огласку и затруднит ему выезд, но он воздержался от приобретения.

Но Илизарову не давал покоя блеск этого бриллианта. На следующий день он явился к Г. один и предложил за камень 16 тысяч.

— Знаете, — сказал он, — хотелось бы сделать жене подарок ко дню рождения. Моя жена, видите ли, прямо-таки обожает бриллианты. А что не сделаешь ради любимой женщины!

Так состоялась еще одна сделка.

Между тем Клайн мотался между Москвой и Будапештом, каждый раз вывозя что-нибудь то для брюссельского антиквара, то для лондонского, то для нью-йоркского — был у него и такой.

Из показаний Клайна:

«На сей раз, вернувшись из Москвы, я прежде всего встретился с Шомлан Йозафом в его номере гостиницы «Интерконтиненталь» и передал ему для перепродажи золотое кольцо с сапфиром весом в 35 каратов, полученное мною от Илизарова, и договорился об условиях его реализации...»

Клайн всегда был неутомимым дельцом. То он покупал слиток золота и перепродавал его знакомому аргентинцу за доллары, то за доллары скупил в Москве у родственника, ныне выехавшего в США, 37 тысяч рублей, то, наоборот, продавал доллары за форинты одному из своих постоянных контрагентов в Закарпатье, С. Ровту.

Теперь же для него настал «звездный час». Он приобрел в Москве одиннадцать икон, шесть образков, два бронзовых креста и девять картин — все за 2,5 тысячи. Переправив все ценности на Запад, он заработал только на одной этой операции 2700 долларов и золотой браслет в придачу.

В последний раз у одной московской коллекционерки он скупил десять картин. Но реализовать их полностью ему не удалось: его хлопотливой деятельностью вплотную занялись органы государственной безопасности.

Я видел на суде владельцев всех этих ценностей. Среди них были люди сомнительной порядочности. Заключая сделку, они руководствовались только одним соображением — побольше урвать с клиента. Кто он такой, куда уйдет картина или камень — это их совершенно не волновало.

Но были просто наивные люди. Они рассуждали так: в конце концов, вещь моя, что хочу с ней, то и делаю.

Нет, произведение искусства не только собственность частного лица, оно — национальное достояние. И это не просто расхожая истина. В недавно принятом Законе об охране и использовании памятников истории и культуры говорится четко и ясно: «Вывоз памятников истории и культуры за пределы СССР запрещается». Подобные законы приняты почти во всех странах мира.

Известно, что крупные валютные ценности разрешается продавать только государству. Правило создано для того, чтобы драгоценности не стали предметом грязной спекуляции. И те, кто игнорировал это правило, вольно или невольно стали сообщниками Илизарова и «компании», способствуя расхищению национальных богатств.

Разумеется, у читателя может возникнуть вопрос: откуда у фирмы «Илизаров и К°» взялся первоначальный капитал? Ведь чтобы совершать все эти сделки (многие исчислялись шестизначными цифрами!), нужны средства. Между тем средний ежемесячный официальный доход, например, того же Илизарова никогда не превышал ста рублей в месяц. У других ненамного больше. Из каких же родников били финансовые гейзеры?

Я уже упоминал Э. Этакий Александр Корейка образца 70-х годов, он сколотил огромное состояние с помощью подпольных цехов местной промышленности.

Допустим, цех выпускает детское белье. Стоит гроши. И хоть оно крайне необходимо, но пронырливым дельцам выпускать его невыгодно. Куда прибыльнее, например, женские кофты «под лапшу». Детское белье стоит каких-нибудь два-три рубля, а кофты — двадцать. Но, разумеется, чтобы наладить их выпуск, нужны необходимые станки, сырье, красители, оборудование. Дельцы складывают свои капиталы, достают с помощью взяток и подкупов все необходимое и налаживают подпольное производство кофточек. Или модной обуви. Товар идет в магазины, прибыль — в карманы предпринимателям. Солидная прибыль, миллионная.

Пайщики таких цехов делятся на две категории: на тех, кто непосредственно занят на производстве, и на тех, кто только вкладывает в это производство наличность, так называемые «плавающие пайщики». «Плавающие» потому, что они могут выйти из игры и продать свой пай другому.

Э. был как раз таким «плавающим» пайщиком. Ему долго удавалось быть в тени, ибо он нашел небескорыстного покровителя в лице ответственного работника административных органов Азербайджана — ныне, правда, уже арестованного. Но еще раньше он догадывался, что его деятельность уже не секрет для соответствующих органов. Поэтому-то, заметая следы, он и покинул Баку.

Но были и другие статьи дохода. Время от времени Илизаров, например, получал в иностранной валюте переводы от неизвестных «благодетелей». Его отец — тоже. По 300—600 франков. Столь щедрое внимание оказывали не частные лица, а организации. Как нетрудно догадаться, сионистского толка. Уже после ареста Илизарова на имя его жены пришел перевод из Копенгагена на 1800 датских крон. За что? За какие выдающиеся заслуги? Не является ли подпись на чеке документальным одобрением преступной деятельности Илизарова? Не является ли эта сумма авансом за будущие сделки?

Тараканы в своих щелях молчат.

Да, они ворочали огромными суммами. Но при этом им пришлось попотеть от страха. По крайней мере, у тех «тараканов», что я видел на суде, была невеселая жизнь. Как и их ползучие родственники, они жили в постоянной тревоге, прячась от честного, прямого человеческого взгляда. Ибо они знали, что посвятили себя делу, бесперспективному в наших условиях. Они знали, что обречены на провал, и потому торопились.

А тут еще приключилась беда. Правда, не с той стороны, с которой они ждали (с той она пришла позже). Как-то в очередной приезд в Москву Илизаров узнал, что Миша К. убит неизвестными лицами. Прямо в своей квартире.

Из показания свидетеля Я. Глянц:

Из речи прокурора:

Мишу К. убили рано утром. Двое бандитов ворвались в его квартиру, набросили ему на рот полотенце и несколько раз пырнули ножом в горло.

В чемодане под кроватью хранилось 29 тысяч наличными. Шесть тысяч на сберкнижках, крупную сумму в облигациях (всего сорок тысяч) бандиты почему-то не взяли. Возможно, их кто-то спугнул, и они поторопились выскочить из квартиры. Возможно, ограничились тем, что попалось им под руку в комнате. (Илизаров потом показывал, что он видел у Миши золото, бриллианты, валюту.)

Думается, что убийство это не было случайным. В нем просматривается некая роковая закономерность, некий закон возмездия, что ли. В поисках ценностей Миша К. не гнушался знакомством даже с матерыми уголовниками. Как правило, рядом с подпольными финансовыми акулами вьются хищники-прилипалы.

Узнав об убийстве «наставника», Илизаров в страхе заметался. Он опасался, что «те двое» расправятся и с ним, что они способны на все, лишь бы завладеть его «капиталом».

— На меня было пять покушений! — выкрикнул он на суде, выкрикнул с искренним отчаянием. — Моей жизни угрожала опасность!

Он хотел, чтобы ему посочувствовали. Но сочувствия он не вызывал.

По очень простой причине. Каждый нормальный человек живет под сенью закона. Общество охраняет его своим коллективным мнением, своей нравственной поддержкой, наконец, всей силой юридических, административных институтов.

Илизаров почти всю сознательную жизнь жил вне общества, вне здоровой человеческой организации. Он существовал в своем особом мирке, темном и жестоком, где моральные законы подменялись властью чистогана, мошенничеством и просто заурядной подлостью. Он даже не мог обратиться за защитой к милиции — пришлось бы слишком много рассказывать. Он мог рассчитывать только на себя. Живя вне общества, он тем самым лишился его покровительства и защиты.

Илизаров вспомнил, что в день убийства Миша К. позвонил ему в шесть утра. Спросил: нет ли бриллиантов для продажи? Илизарова удивил и сам звонок — в столь неурочное время, и то, что Миша К. говорил о запретных вещах «открытым текстом» по телефону.

— Ты что, с ума сошел? — отходя от сна, прорычал он в трубку.

— Вот видите, ребята, — сказал Миша кому-то, стоявшему рядом. — У него ничего нет.

Потом Илизаров догадался, что «те двое» хотели и его заманить с бриллиантами на квартиру к другу, что крайне необычным тоном разговора «покровитель» хотел предупредить его о грозившей опасности.

В панике Илизаров кинулся в Баку к прихватил с собой все самое ценное — и в первую очередь картины Рубенса и Рембрандта. Он отвалил за них чудовищные деньги. Особенно за Рубенса, у которого был паспорт всемирно известной картинной галереи. Он надеялся, что рано или поздно выедет «туда» и тогда ливень зеленых купюр осыплет его — только подставляй шапку. Картины он спрятал в Москве, на квартире сестры.

И все же он дрожал: и за жизнь, и за сокровища. Выходя из подъезда или входя в него, пугливо озирался.

Уже после ареста он узнал, что за Рубенса он дрожал напрасно: эксперты не признали полотна подлинниками. Правда, цена им все равно внушительная, если даже, перед нами работы неизвестных голландских или фламандских мастеров. Только, естественно, не миллионная, на которую рассчитывал их владелец.

При этом известии Илизарова чуть не хватил удар. Будто земля уплывала из-под ног. Сколько средств, сколько ловкости потребовалось, чтобы раздобыть эти полотна! Даже в общество бакинских коллекционеров вступил. Конечно, не затем, чтобы отличиться на ниве общественной деятельности. А чтобы свести знакомство с «нужными людьми» да заодно и самому как-то «легализироваться».

Илизаров не поверил специалистам, хотя под заключением стояли авторитетные имена, и потребовал на суде повторной экспертизы. И хотя по решению суда полотна, как и все незаконно нажитое Илизаровым, подлежат конфискации, он все же стоял на своем. Тут уж, как говорится, затронут его престиж, его «деловая репутация».

Я слушал Илизарова и Боксинера на суде и все пытался понять генезис их личностей. Ну, дед и отец Илизарова — это понятно. Они унаследовали мораль прошлого. Можно как-то объяснить и внутренний облик Клайна — он с детства тоже рос в затхлой атмосфере стяжательства. Но Илизаров и Боксинер? Почему они, получившие образование в наших школах, в наших вузах, где прививались принципы нашей нравственности, всю энергию отдали грязным аферам? Почему не приложили силы в сфере разумной деятельности? Тем более что дипломы институтов выводили их на широкую дорогу. Только шагай — не ленись.

Оба молодых «одаренных» дельца росли в таких семьях, где человеческая личность взвешивалась на караты и унции, где важны были не доброта, не благородство, не талант, а только тугой бумажник, только количество ковров, только драгоценности в кубышке. В этих семьях всякий общественно полезный труд, если он только не сулил пятизначные цифры в месяц, вызывал глухую осеннюю тоску. Слово «работа» означало «красть». Да в этих семьях никто и не работал, а только числился. Вот эти понятия о жизни с детства прививались Илизарову и Боксинеру. Уроки тараканьей морали оказались действенней уроков школьных. Двуногие тараканы — не только паразиты, но и разносчики заразы. Нравственной! И тем они особенно опасны!

Илизаров был честолюбив. Деньги давали ему ощущение силы. В минуты откровенности он признавался следователю, что в «бизнесе» его привлекал не столько результат, сколько сам процесс — острый, рискованный, будоражащий нервы. Если хотите, это был комплекс коммерческого бонапартизма: приятно было сознавать, что в этой запрещенной игре ты можешь сделать «мат» партнеру.

Он и в Израиль-то собрался, движимый прежде всего желанием развернуть коммерческие таланты. Наша действительность их как-то стесняла. Странные у нас законы: они, видите ли, не одобряют жульничества и темных махинаций!

Не считаясь ни с какими нормами нашего общежития, Илизаров умел выкручиваться из весьма затруднительных ситуаций. Как-то, например, в одной бакинской газете о его некоторых «делишках» подготовили фельетон. Прослышав о грядущих неприятностях, Илизаров позвонил в редакцию и заявил, что если фельетон будет опубликован, то он зарубит топором всех соседей.

И в редакции решили за благо не связываться со «странным типом». Кто его знает, а вдруг и впрямь осуществит свою угрозу?

И в суде Илизаров вел себя вызывающе, кричал на судью, обрывал свидетелей, закатывал истерики...

Продолжая семейную «традицию», Илизаров попал в среду людей, также не блиставших добродетелями. На суде, в частности, всплыли многие подробности, когда «компаньоны», клявшиеся друг другу в верности, действовали даже между собой как мошенники.

Однажды Клайн, например, привез три тысячи долларов. Илизаров быстро нашел на них покупателя и вскоре вручил будапештскому партнеру толстую пачку денег. Тот принял не моргнув глазом. А вскоре к Илизарову заявился разъяренный покупатель и набросился на него с кулаками. Доллары оказались фальшивыми! В магазине «Березка» их новый владелец с трудом ускользнул от объяснений с милицией.

Клайн прикинулся тоже обманутым: мол, подвел зарубежный клиент. Он пообещал возместить убыток, но потом о нем «запамятовал».

Золотые десятирублевки Боксинер приобрел у женщины, с которой он находился в отношениях более чем дружеских. Но вот теперь, встретившись с ней на суде, этот «джентльмен» готов разорвать ее в клочья. Жаль только, что мешают барьер и охрана.

Кстати, Боксинер ловко надул и Илизарова, когда перепродавал ему эти монеты. Он не постеснялся нажиться на своем друге на целых десять тысяч рублей!

У Илизарова был еще враг и конкурент. Однажды, идя к нему на свидание, он прежде заехал в комиссионный магазин и купил за 500 рублей японский магнитофон: лишь затем, чтобы тайком записать беседу и потом шантажировать этой записью противника.

Э. отличался исключительной «широтой натуры». Он любил кутить в гостиницах с друзьями, непременно в окружении небольшого ансамбля девиц сомнительного поведения, которым в загуле имел обыкновение наклеивать на лоб купюры пятидесятирублевого достоинства.

В общем, как можно судить по настоящему делу, нынешний подпольный миллионер непохож на своего предшественника 20-х годов. Он уже не ходит в потертой толстовке, не пьет жидкий чай без сахара. Сегодня он облачен в импортный костюм, закатывает банкеты в ресторанах, разъезжает в собственной машине. Иногда даже иностранной марки. Да, он живет в страхе. Но не настолько, чтобы скрывать свое благосостояние. Потому что как-то незаметно мы стали терпимее к нему. Потому что мещанское «умеет жить» звучит теперь все одобрительней. Иногда чуть ли не комплиментом.

И все же главное не в этом. Более существенным в этом деле представляется то, что эти люди грабили свою Родину. Беззастенчиво, не терзаясь угрызениями совести.

Грабителям не читают морали. Их попросту изолируют от общества. Их заставляют в судебном порядке познать цену настоящего труда.

И все же трудно удержаться от сентенций.

За каждым бриллиантом, золотым кольцом, уникальной монетой, за каждой картиной видится тяжкий труд сотен и тысяч людей, которые мерзли на якутских морозах, продувались стылыми ветрами Колымы, подвергались массированным атакам гнуса. За каждым подлинным шедевром живописи видятся талант, творческие муки и душа его автора. Творцы художественных ценностей иногда годами, десятилетиями создавали то, что мы называем национальным достоянием. Оно, это достояние, не рождается вдруг, оно накапливается веками. Оно принадлежит народу — и только ему!

Между прочим, в трагические минуты нашей истории, скажем, во время минувшей войны, мы не только получали от союзников помощь по ленд-лизу. Мы платили за хлеб и оружие золотом и драгоценностями! В тот период у нас не было иного выхода. Пусть вечный металл всего лишь символ подлинного богатства, но символ пока еще необходимый для жизнедеятельности каждого государства.

Как-то мне довелось слушать одно судебное дело. Молодые супруги усыновили чужого ребенка. Шестнадцать лет его кормили, поили и дрожали от страха, если он чихнет или если его температура повысится хоть на один градус. Ему дали образование. Летом отправляли на побережье Черного моря.

Потом появились его настоящие родители. При этом вид у них был такой, как будто они на пять минут отлучились в булочную. Они предъявили права на сына. После долгих споров и тяжб уже рослое дитя в джинсах и патлах перебралось к настоящему отцу, не позабыв, в частности, прихватить из когда-то родного дома без ведома бывших родителей кое-какие ценные вещички. Отвратительность этого поступка не нуждается в комментариях.

Илизаров и «компания» напомнили этого «благодарного» сына. В том судебном деле пострадали двое супругов. В данном случае речь идет об интересах целой страны!

Они вывезли ценностей на крупную сумму. И могли бы вывезти больше, если бы органы государственной безопасности не положили конец их авантюрам.

Коллегия Верховного Суда РСФСР под председательством Г. Дякина, при участии прокурора М. Илюхина и защитника В. Швейского, заслушав дело по обвинению М. Илизарова, Д. Клайна, Л. Боксинера, приговорила: Илизарова — к 12 годам лишения свободы с конфискацией имущества, Клайна — к 10 годам с конфискацией имущества, Л. Боксинера — к 8 годам.

Дело по обвинению З. Энгеля и других выделено в отдельное производство.

Галина Ужова. КОНЕЦ «НЕНАСЫТНЫХ»

К судебным заседаниям привыкнуть еще можно, но чтение приговора — зрелище непереносимое. Ведь, кроме удовлетворения тем, что преступники понесут заслуженное наказание, нормальный человек испытывает гнетущую тяжесть хоть и чужой, чуждой, но изуродованной судьбы. Как подумаешь, глядя на осужденных, особенно на пожилых, что это и есть итог их жизни, все, к чему они пришли, — делается страшно...

Процесс был громкий. Не то чтобы весь Киев только о нем и говорил — двухмиллионный город работал, строил, учился, как обычно, и не кучке воров занять его внимание. Но толков было предостаточно. В поезде совершенно случайная попутчица, лингвист по профессии, поведала мне, что у Елкиной (даже фамилию знала!) в квартире были дверные ручки чистого золота и что в милиции из конфискованных вещей устроен целый музей.

Музей не музей, но комнату в здании Министерства внутренних дел Украинской ССР под «сокровища» Елкиной действительно выделили. Странное впечатление она производит. Ни блеск норковых шкурок, ни игра света в прекрасном хрустале не рождали восхищения, какое вызывает по-настоящему красивая вещь. Бирки оценщиков на каждом блюде, на каждой вазе и люстре белеют, точно клейма. Нет, это не музей. Скорее барахолка.

Нет здесь двух домработниц, чтобы протирать, чистить, перетряхивать. Ушли и шофер, и личный парикмахер, получавший по пятьдесят рублей за визит, и постоянный ветеринар, лечивший любимого песика Кордика — мудреную кличку Кардинал Елкиной было слишком трудно выговаривать. Подох Кордик, сгинули богатства, отшатнулись приближенные. Седая старуха злобно и бессильно кричит в зале суда...

Ресторан «Столичный» стоит на Крещатике, в самом центре Киева. На посещаемость здесь не жалуются. Внизу кафе самообслуживания, мрачноватое помещение, тоже всегда заполненное людьми. Это и есть бывшие владения Лидии Лазаревны Елкиной, официально занимавшей должность заведующей производством, державшей в руках все хозяйство, включая даже директора и его заместителя.

Никто не знает точно, сколько она украла. На предварительном следствии вырисовывались суммы прямо-таки фантастические. В суде подсудимые срочно и неоднократно меняли показания, стремясь уйти из-под наиболее грозной статьи «за хищение в особо крупных размерах». Но, несмотря на это, Верховный Суд определил ущерб, нанесенный преступной группой государству, в цифрах, намного превышающих сто тысяч рублей. А ведь деятельность «ненасытных» изучена только после 1971 года, поскольку прежние документы уничтожены.

А в каких рублях измерить моральный урон, нанесенный людям? В коллективе, где работают десятки людей, не осталось почти ни одного незамаранного человека. Честному здесь нечего было делать, он мгновенно отторгался как нечто чужеродное. Или уходить — или красть. Свидетельствует официантка ресторана: «Я сказала сначала, что мне не хочется в этом участвовать. Но я понимала, что условия в таком случае будут самые жесткие, блюда буду получать позже всех, умышленные придирки начальства и жалобы, которые посыплются от посетителей, все равно заставят меня уволиться».

Это был какой-то другой мир — все в нем словно вывернуто наизнанку. Бухгалтер-калькулятор Шульман говорит: «Елкина, довольная моей работой, давала мне ежедневно деньги за честность». Сама Лидия Лазаревна на предварительном следствии подчеркивает: «В таком деле, как наше, крайне важно доверие».

О всплывшей на следствии Ларисе Полищук, пожалуй, стоит рассказать подробнее. Она закончила Донецкий институт советской торговли, и без нее, дипломированного инженера-технолога, Лидия Лазаревна вряд ли смогла бы наладить столь доходный бизнес. Полищук заменяла Елкину во время отпусков, болезней. Подчиненные ее побаивались и ненавидели. Из показаний Береговой: «При Полищук денег изымалось из кассы больше, а технология приготовления пищи нарушалась так, что уж дальше было некуда. Суммы, которые она разделяла между сотрудниками, уменьшались». А чего церемониться — все уже были повязаны одной веревкой — и те, кто, как Полищук и Елкина, клали в карман сотни рублей в день, и те, кто довольствовался пятеркой-десяткой.

Как же добывались эти деньги? Непосвященному источником неправых доходов всегда представляется ресторан — там банкеты, свадьбы, дорогие закуски. Да, наживались и на этом. Но несравненно выгоднее для жуликов было кафе, невзрачное, темноватое кафе, где мы терпеливо стоим со своими подносами и не подозреваем, чем, оказывается, иногда кормят нас и кого «кормим» мы.

Становится не по себе, когда читаешь обвинительное заключение. В котлеты вместо филе индейки шла свинина, бульон разбавлялся водой на треть, компот — на две трети. Вместо сливочного масла применялся свиной жир, слоеное тесто заменялось простым. Это втрое дешевле. Вес наращивали в котлетах за счет панировки, в заливном — за счет желе. На каждых пятидесяти килограммах фарша «экономили» десять килограммов мяса. Расход сметаны и масла в каждой порции уменьшали на две трети. Вместо маринованных фруктов на гарнир давали соленые огурцы. И так далее, и так далее. Из «сэкономленных» продуктов жулики стряпали новые порции. Самое смешное и удивительное при этом, что за все время разгула воров посетители записали всего одну жалобу на качество пищи. То ли безропотность, привычка, то ли боязнь показаться капризным, скуповатым в «шикарном» месте...

С каким удовлетворением написала бы я, что расплата к преступникам пришла в лице общественного контролера или сурового ревизора из торга. Увы! Как сказано в деле, с августа 1972 года Елкина «вступила в преступную связь с начальником торгово-производственного отдела городского треста ресторанов Саленко, старшим инспектором по кадрам Межуевой, а с сентября 1972 года — с заместителем заведующего отделом торговли и общественного питания Печерского райисполкома (на общественных началах) Пятилетовым». Елкина не боялась проверок, рейдов, ревизий, экспертиз — одни проводились формально, о других она знала заранее. Да, сейчас Пятилетов, Межуева, Саленко осуждены на долгие сроки лишения свободы, но тогда они были готовы для Елкиной на все. Лидия Лазаревна среди своих презрительно называла их нахлебниками.

Итак, началось не с ревизии, а с заявления, подробного и обстоятельного, адресованного Министерству внутренних дел. Дело было поручено двум сотрудникам республиканского управления УБХСС подполковнику милиции Георгию Леонидовичу Лебедеву и майору Валентину Николаевичу Горину.

Когда рассказывает Лебедев — это готовые новеллы, яркие детали, образы, а когда Горин излагает обстоятельства дела тихим, порой монотонным голосом — эта логическая картина, где ни убавить, ни прибавить.

— Если откровенно, — говорит Лебедев, — мы вначале хотели пойти по легкому пути: найти анонима. Человек он был явно осведомленный. После письма раза два звонил, представился Иваном Ивановичем, интересовался, что мы намерены предпринять... Из автоматов звонил.

— Начали с азов, — продолжает уже Горин, — с инструктажа общественников, которые делали контрольные закупки.

— Понимаете, — подхватывает Лебедев, — у каждой кассирши в кафе стоит зеркальце — всю очередь видно. Они ведь психологи, сразу определяют, кто будет глядеть во все глаза, а кому можно что угодно подсунуть. А ведь надо их перехитрить, чтоб наших хлопцев да девчат они ни за что не распознали!

В ресторане «Столичный» и внизу, в кафе, появлялись посетители с определенными заданиями. Перед получением им заранее вручали специальные пакеты и мешочки, заказывали они определенные блюда; в точно отработанном порядке занимали очередь к кассам. В ресторане было проще — незаметно для официантки опустил в сумочку осетрину или злополучную котлету «Метро» — и дело с концом. Дальше слово за экспертами из пищевой лаборатории. Все пробы пищи ребята прямым ходом из «Столичного» несли в УБХСС, мешки пломбировались номерной пломбой, составлялся акт — в присутствии понятых, честь по чести.

Первые анализы дали ужаснейшие результаты. Свиные хвосты вместо фарша из вырезки, ополовиненные по весу порции сразу показывали: здесь воруют! Но надо было проводить рейд за рейдом, чтобы доказать, что хищение здесь не случай, а система.

Следующим был вопрос: что воруют? Продукты или деньги?

Те же бригады общественников попутно проверили работу касс. В «Столичном» никого не обсчитывали. Разве что чеки небрежно отбрасывали в сторону, но кто из нас глядит на чеки? А кто обращает внимание на табло, где должна появиться сумма, которую кассир пробивает на чеке? К тому же в кафе аппараты продуманно были поставлены боком, чтобы цифры трудно было разглядеть. А чаще табло просто завешивалось образцами талонов на питание для спортсменов, туристов. Все эти совпадения тщательно фиксировались в протоколах после каждого рейда. Приметы кассира со слов каждого участника рейда также попадали в протокол. Чтобы избежать случайных ошибок, старались к словесному портрету присоединить незаметно сделанную фотографию.

Шли группой. Допустим, трое ребят ставили на поднос столько блюд, чтобы их цена явно превышала рубль. Свидетели указывают — и это закреплено в протоколе, — что, когда платили, к примеру, рубль сорок, рубль десять, рубль шестнадцать, на ленте и на табло значилось сорок, десять, шестнадцать копеек. Уловка простая — кассиры не пробивали рубли.

Несколько раз в день из глубины кухни появлялась женщина, брала у кассиров какую-то часть денег и уносила наверх. Так установили, что кассы и кухня тесно связаны. Кухня у ресторана и кафе одна, а заведует производством Лидия Лазаревна Елкина. Повнимательнее к ней приглядеться сразу не удавалось — даже получить ее личное дело у трестовских кадровиков пришлось с величайшей осторожностью, после долгого поиска невинного предлога.

Сила невидимого противника почувствовалась в таком эпизоде. Некоторое время назад из «Столичного» уволилась буфетчица, причем с обидами, ссорами. Решили с ней побеседовать. Вежливо пригласили после работы на полчасика. Во время беседы ни на чем не настаивали, так, легкие расспросы. Буфетчица отвечала настороженно, а простившись, немедленно сообщила Елкиной, что ею интересуется милиция!

Разумеется, сотрудники УБХСС не впервые в жизни ловили расхитителей, и арсенал средств накоплен у них приличный. Профессиональных тайн они мне, естественно, не открывали, и последующие страницы этой истории заменялись короткими фразами: «получили возможность изучать ежедневные товарные отчеты», «установили, что преступники вели учет излишков».

— А если бы просто явиться и сразу накрыть всех за «работой»? — спрашиваю.

— Мы так и сделали, — отвечает Лебедев. — Оцепили здание, все четыре входа блокировали, около каждого рабочего места мгновенно установили пост, чтобы все движение было парализовано. Никуда не отойти, ничего не припрятать — так минут десять продолжалось, но и этого было достаточно. Все зафиксировали: и излишки в кассе, и черновые записи о количестве лишних блюд. Но до этого мы долго изучали их механику, приемы, мы наверняка знали, что ищем и что найдем при операции. А сама инвентаризация дала нам всего 462 рубля недостачи. Представьте, если не было бы подготовительной работы! За недостачу дирекция получила бы выговор, и только. А кассирши бы виновато потупились: «Ах, это я ошиблась!» Мы тут же, в зале закрытого ресторана, вынесли постановление о возбуждении уголовного дела. Бригады немедленно выехали с обысками по известным уже нам адресам. Потом включили обрезанный на время операции телефон и в кабинете директора начали первые допросы.

Так в крошечной комнатушке на втором этаже впервые встретились лицом к лицу Елкина и Горин. Валентин Николаевич знал о ней, кажется, все, но увидел только сейчас.

— Так это ты — Горин?! — взревела Лидия Лазаревна, когда он представился. — Так это ты Вовку посадил?

Вовка, сын Елкиной, тоже заведовал производством в кафе «Галушки» и тоже воровал, но до родительницы по размаху ему было далеко.

Конечно, и Лебедев с Гориным, и следователи Кузьминов Александр Семенович, а затем Кудинов Виктор Иванович догадывались, что в «Столичном» свился клубок мучительных страстей — и зависть, и ненависть, и алчность... Но на первом месте был страх. Елкина сумела внушить его своему окружению. И сумела убедить всех в полной своей собственной неуязвимости, безнаказанности. Да она и сама в этом уверилась. Подчиненных Лидия Лазаревна стравливала, оскорбляла. В ее «репертуаре» имелись и чисто художественные номера. Накануне важных правительственных приемов Елкина демонстративно исчезала из ресторана на полдня, потом появлялась в сногсшибательных туалетах, на ходу отдавала распоряжения и снова отбывала, чтобы наутро подробно рассказывать, как прошел прием и как выглядели его участники. Сотрудники УБХСС, которые к тому времени уже следили за каждым ее шагом, знали, что Лидия Лазаревна отбывала не на прием, а к себе домой. Но кассирши, повара и официантки слушали ее россказни, трепеща.

К ее допросу следователь Кузьминов готовился очень серьезно. Он решил работать на контрасте. Внимательно выслушав сыплющую проклятьями и угрозами матерую аферистку, он спокойно сказал:

— Что же, ошибки бывают. Давайте разберемся, кто мог вас, как вы говорите, оклеветать.

Первая беседа посвящалась теме: «Расскажите мне о себе». Вторая: «В чем состоит ваша работа». Третья: «Взаимоотношения внутри коллектива».

По-настоящему насторожилась она только на четвертой беседе, когда Кузьминов подошел к семейному бюджету. Но к этому времени кое-что было уже известно из допросов ее мужа. Стоило только сказать о его показаниях — и Лидия Лазаревна, кроме проклятий, не могла произнести ни слова. Вскоре она дала первые правдивые показания. Беседа тотчас была записана на видеомагнитофон.

К встрече с Ларисой Полищук следователь почти не готовился: было точно известно, что она не скажет ни слова. И действительно, Полищук хладнокровно все отрицала, а во время обыска, например, даже успела проглотить контрольный талон к сберкнижке на предъявителя. А ее приятельницы несли новые и новые сберкнижки, сумки с драгоценностями, которые она им отдавала накануне: пусть, мол, у тебя полежит. «Не мое. Впервые вижу», — усмехалась Полищук. От трех почерковедческих экспертиз, подтвердивших, что книжки ее, она отказалась наотрез. Она и на суде все отрицала, загадочно усмехалась, только во время чтения приговора побледнела. Она и Елкина получили по пятнадцать лет лишения свободы с конфискацией имущества.

Большую часть награбленного Елкиной хранила Евдокия Усикова, член Союза художников. Причем хранила истово, утверждая потом, что все это принадлежит лично ей, а золотые вещи, прямо-таки как профессионал, закопала на даче, но не на участке, а на улице, под пешеходной дорожкой! Разумеется, все равно не помогло, но изобретательность какова! У родственников Лидии Лазаревны изъяли ее облигации — и каждая поездка была драмой. Племянник, например, презрительно швырнул на стол пачку облигаций — забирайте, мол, свое, кровное, вот этими руками добытое! А между тем две из этих облигаций были той же серии, что взятые накануне у другого родственника за пятьсот километров отсюда!

— Я там гостил и... украл у дяди две штуки, — нашелся племянник.

Кстати, в его ванной нашли при обыске теткиных облигаций на 18 тысяч рублей.

...Раньше я считала выдумкой обычные концовки детективных историй — преступники наказаны, следователи едут в машине на новое дело. А теперь с радостью думаю, что наконец отдохнут от этого кошмара и следователи, и член Верховного Суда Украины Антонов, суровый, добрый человек, фронтовик, ставший на войне инвалидом. И мысленно вижу, как, приподнимая брови, Лебедев скажет заядлому болельщику Горину с убийственной иронией: «Опять на стадион, безумец?»

И мне самой легко и странно, как после тяжкого сна, идти из зала суда по шумным улицам и видеть обычную жизнь, цветы, переполненные троллейбусы. И постепенно избавляться, избавляться от ощущения того, точно я долгое время пробыла в темном, сыром и грязном погребе.

Иван Михайлов. ЛИХОИМЦЫ

Они живут среди нас, работают в одних с нами учреждениях, пользуются всеми благами нашего общества. И паспорта у них советских граждан, да и родились они при Советской власти и не видели живыми ни фабриканта, ни банкира или биржевого маклера.

На вид это респектабельные граждане, разъезжающие в собственных автомобилях. Они умеют блеснуть красноречием и манерами «интеллигентных» людей, поговорить о высоких материях, а при случае снисходительно поязвить над нашими недостатками. Советский образ жизни они принимают с серьезными оговорками и по возможности стараются вести свой образ жизни соответственно своему кодексу «нравственности». Если лучше к ним присмотреться, повнимательней взглянуть на их дела и поступки, сделать тайное явным, то можно обнаружить, что эти нелюди живут жизнью, несовместимой с нормами и принципами нашего общества.

Есть выражение «человек с двойным дном». Да, эти люди словно из другого мира, где действуют иные нравы, где процветает бизнес, где все продается и покупается. Вот почему им бывает неуютно среди нас — их образ жизни находится в постоянном противоречии с советскими законами. А закон порой бывает строг, особенно в тех случаях, когда речь идет об опасных преступлениях. Опасных тем более, что они, подобно тине, затягивают в свое болото людей неустойчивых, слабых духом.

Когда в 1963 году Лев Григорьевич Зельцер начал работать кладовщиком на плодово-овощной базе Тимирязевского района города Москвы, ему шел сорок пятый год. Сослуживцы Зельцера говорят, что именно на плодово-овощной ниве развернулся его могучий организаторский талант и недюжинные способности снабженца. Фрукт и овощ — продукт не только полезный, но и ценный. Зимой дефицитный, осенью скоропортящийся, но нужный людям круглый год. А коль нужный, значит, прибыльный. История не сохранила ярких деталей и поучительных подробностей десятилетней деятельности Льва Григорьевича в плодово-овощной сфере, оставив лишь скупой перечень ступенек должностной лесенки, по которой он восходил медленно, но верно. Через год Зельцер уже заведовал складом. Должность пришлась по душе, начальство им было довольно: находчивый, инициативный. В мае 1970-го он стал директором базы, в январе 1971 года — заместителем директора конторы, а уже в декабре — и. о. начальника торготдела.

Организаторский талант и прирожденные способности инициатора позволяли Льву Григорьевичу шагать все дальше и выше, но минимум образования тянул вниз: диплом заочного техникума торговли не очень много для работника большого масштаба. Впрочем, Лев Григорьевич, будучи человеком трезвым, иллюзий насчет очень уж крупного поста не питал. Но и плодово-овощную ниву не считал пределом карьеры: хотя и прибыльная, но все же хлопотливая. Запах гнилых помидоров и соленых огурцов его раздражал.

Зельцер мечтал о должности непыльной, но денежной. И конечно, в пределах области торговли. Здесь он чувствовал себя как рыба в воде. Лев Григорьевич любил жить красиво и широко, не считая рублей и копеек. Любил внешний лоск. В этом смысле фрукты и овощи его, конечно, шокировали. Иное дело — директор специализированного магазина с дефицитным товаром. Это даже лучше, чем директор универмага, где только и слышишь: план, план, план, и этот план начинает тебе мерещиться во сне. В специализированном магазине с дефицитным товаром проблемы плана практически нет. Тут не ты ищешь покупателя, а покупатель ищет тебя, ты ему позарез нужен, ты его благодетель. Знакомства с тобой ищут, твоей благосклонности жаждут, о дружбе с тобой мечтают.

Нечто подобное Зельцер уже испытал, работая в плодово-овощной системе. Телефонные звонки зимой: «Лев Григорьевич, дорогой, рад вас слышать. Как поживаете? Здоровьице как?.. Нельзя ли достать у вас свежих помидоров, огурчиков? Буду весьма признателен. Знаете, семейное торжество...» Лев Григорьевич решает — уважить или отказать. Ну, разумеется, нужного человека, «своего», можно уважить, «чужому» отказать. Тут действует принцип: услуга за услугу, ты — мне, я — тебе. Услуги, впрочем, не ахти какие, пустяки: огурчики, помидоры, бананы, мандарины. Да ведь все для друзей...

В 1972 году стараниями преданных друзей Зельцер стал директором красногорского магазина «Автомобили». Отныне он уже деятель областного масштаба, потому как вверенный ему магазин призван обслуживать покупателей Московской области — тружеников села, рабочих и служащих промышленных предприятий и учреждений.

Как известно, автомобиль пока что относится к категории дефицитных товаров. Образовалась естественная в таких случаях очередь. Каждый район области имеет свои фонды. Будущие владельцы «Жигулей» обращаются в исполком с просьбой поставить их на очередь. Исполкомы принимают решения, в которых указываются должность, имя и фамилия очередного покупателя. Решения эти направляются в магазин «Автомобили», очередной счастливчик едет в Красногорск, вносит в кассу деньги и получает ключи от «Жигулей». Такого порядка придерживались до 1972 года, до того дня, когда в магазин пришел новый директор — Зельцер Л. Г., добросовестный и инициативный работник, как аттестовали его служебные характеристики.

Узнав о новой должности Зельцера, его друзья, «нужные люди», пришли в великое волнение. Льва Григорьевича поздравляли. Восторженные поздравления заканчивались напоминанием, что, мол, давно мечтаю... Иные без обиняков просили. Но Лев Григорьевич, человек твердых принципов, поспешил охладить пыл своих почитателей:

— Это вам не овощи-фрукты. «Жигули» продаю только жителям области по спискам, утвержденным исполкомами.

Друзья недоверчиво улыбались: мол, мы тебя знаем, не таков наш Лев Григорьевич, чтоб не найти выхода из любого положения...

И он нашел выход. Конечно, не «за так» — услуга за услугу. Этот принцип Зельцер считал элементарной нормой человеческих взаимоотношений. Но услуги с обеих сторон должны быть равноценны. Это непременное условие. Впрочем, помочь «своему» за счет «чужого» он тоже считал для себя делом принципа. Он усвоил это давно: «своим» надо помогать, не считаясь с интересами «чужих», которых всегда больше.

А как же закон?

На этот счет у Зельцера есть свой твердый, непоколебимый взгляд: если закон стоит на твоем пути, его нужно обойти. В данном случае — существующий порядок продажи автомашин. Но это оказалось делом сложным. Нужен был сообщник в каком-нибудь одном или нескольких районах, кто-нибудь из тех, кто распределяет автомашины среди покупателей. Разумеется, дело это щепетильное, тут нельзя ошибиться: человек должен быть надежным и верным. Наиболее подходящей кандидатурой ему показался Вячеслав Николаевич Зонкин — председатель плановой комиссии одного из исполкомов. Молодой выпивоха, слабохарактерный, но в преступных махинациях он никогда не был замешан, словом, человек вне подозрений. Именно тот, кто был нужен Зельцеру. Зонкин составлял списки очередников на покупку автомашин, готовил решения исполкома.

Нужно было установить контакты, деловые, а затем и дружеские отношения с Зонкиным. Но... инициатива не должна исходить от Зельцера — Лев Григорьевич человек предусмотрительный и осторожный. Пусть Зонкин сам придет к Зельцеру. И Зонкин пришел. Пришел и спросил этак вежливо, почти заискивающе:

— Нельзя ли, Лев Григорьевич, увеличить району фонды на «Жигули»? Желающих много. Среди них есть уважаемые люди. Хочется помочь. А фонды не позволяют.

— Невозможного в этом мире, дорогой мой, ничего нет. Все возможно, — уверенно и с достоинством ответил Зельцер. — Все зависит от вас. Услужить достойному человеку необходимо и должно. Вы же исполком — вы принимаете решение! Давайте мне решение, и я продам тому, кому укажете.

Зонкин помялся, бросил на Зельцера многозначительный взгляд, решил пооткровенничать:

— Есть товарищи, которых не утвердят на исполкоме...

Зельцер ждал этих слов. Сказал загадочно:

— В том-то и дело. Я, конечно, могу вам дать несколько машин сверх фонда. Для ваших друзей. Но у меня тоже есть друзья и тоже уважаемые люди, но живут они в Москве и к вашему району тоже не имеют никакого отношения. А им, как и вашим друзьям, тоже хочется поскорей сесть за баранку. Пожалуйста, включайте их в списки.

— Сложно, — задумчиво произнес Зонкин. — Каждая кандидатура заносится в решение исполкома.

— А вы не заносите. И вообще измените систему распределения автомашин. Исполком выносит общее решение, не указывая, кому конкретно продать. Именной список вы прилагаете к решению, — подсказал Зельцер.

Но Зонкин еще не улавливал смысла.

— Допустим. И что это даст?

— Вы наивный человек. — Лев Григорьевич состроил ироническую гримасу. — Список можно заменить другим, это в вашей власти.

Зонкин понял. Так была заключена сделка, о которой затем в обвинительном заключении, утвержденном прокурором Московской области, будет сказано, что Зонкин обратился с просьбой «к директору магазина «Автомобили» Зельцеру Л. Г., деятельность которого с первых же шагов в должности директора автомагазина приняла преступный характер».

Итак, в 1972 году фирма «Зельцер и К°» начала деятельность. У читателя может возникнуть вопрос в отношении К°, мол, где же компания? Не спешите, уважаемый читатель, все в свое время. Одному Зельцеру и даже на пару с Зонкиным трудненько было бы осуществлять преступные операции. У них были подручные: у Зельцера — заведующий комиссионной секцией магазина Ценцеренский Борис Семенович; у Зонкина — старший экономист горплана Людмила Владимировна Овчинникова. Кроме того, у подручных были еще свои подручные.

Зельцер сдержал слово — район стал получать автомашины сверх плана. Каким образом? Самым обыкновенным и циничным: за счет других районов. Например, в четвертом квартале 1972 года ряд районов Московской области недополучил 32 машины, в 1973 году — 84 автомашины. Все Зельцер распределил по спискам Зонкина. По требованию Льва Григорьевича Зонкин включал в списки на продажу автомобилей не только своих приятелей и знакомых, но и приятелей знакомых Зельцера и Ценцеренского. Правда, приходилось на этих покупателей составлять липовые документы. Например, инженер Н. А. Сморчкова в решении исполкома названа бухгалтером совхоза, а работник столичного объединения музансамблей М. С. Гулько превратился в механизатора совхоза «Семеновский».

Таким образом, у Зельцера и Ценцеренского образовалась своя клиентура, у Зонкина и Овчинниковой — своя. Клиентура эта за соответствующее вознаграждение, именуемое в Уголовном кодексе кратким словом «взятка», вне очереди покупала автомашины.

На преступной стезе Зонкин был начинающим, неопытным деятелем. С одного покупателя в качестве благодарности брал импортную рубашку, с другого — дантиста — золотую коронку, с третьего — водолазный костюм, в котором, как потом шутили в зале суда, надеялся выйти сухим из воды. Двое покупателей «Жигулей» подарили Зонкину платяной шкаф с доставкой на дом. Иногда он довольствовался бутылкой отборного коньяка...

Иное дело Зельцер. Он не стал бы мараться из-за какой-то рубашки или водолазного костюма — и без спецодежды он умел ловить рыбу в мутной воде. В обвинительном заключении сказано об этом довольно красочно: «Обладая значительным опытом руководящей работы в системе торговли, организаторскими способностями, Зельцер и на новом для себя поприще — в должности директора магазина «Автомобили» — действовал с присущим ему размахом, и особенно, когда дело касалось получения взяток с лиц, которых по его указанию Зонкин вносил в подложные решения исполкома на приобретение автомашин в магазине «Автомобили». Размеры взяток Зельцер определял, исходя из предполагаемого дохода лиц, желавших приобрести автомашины».

Как видим, у Зельцера был дифференцированный подход к клиентуре. Пришел, к примеру, к Зельцеру водитель такси Ю. Б. Борисов с просьбой «устроить» ему вне очереди покупку «Жигулей». Не с улицы пришел, а по рекомендации знакомого. С Борисова Лев Григорьевич запросил «по-божецки» — 300 рублей. А вот у дантиста Молочникова Лев Григорьевич потребовал 1500 рублей. Мол, знаю вашего брата, деньжата у вас водятся, раскошеливайся. И Молочников раскошелился — прямо в кабинете вручил Зельцеру 1400 рублей наличными. Больше не было.

— За оставшуюся сотню поставишь золотую коронку моему другу, — смилостивился Зельцер. — Зайдет к тебе товарищ Зонкин, так ты ему уж услужи.

И Молочников услужил. Он только удивлялся точности, с какой Зельцер оценил зубы своего компаньона.

Как известно, аппетит приходит во время еды. Аппетит на взятки у Зельцера разгорался стремительно. В феврале 1974 года приятель Зельцера Ю. М. Алимовский предложил выгодного клиента — известного спортсмена. Лев Григорьевич ответил с присущим ему лаконизмом:

— Хорошо. Я позвоню.

Через несколько дней Зельцер звонил Алимовскому:

— С «Жигулями» для хоккеиста о’кэй. Можете приезжать. Не забудьте захватить деньги.

Речь шла о взятке, сумму которой Алимовский знал: 2 тысячи рублей. Зельцер решил не мелочиться: клиент может раскошелиться. Примчавшемуся в магазин «Автомобили» на крыльях радости покупателю и Алимовскому Зельцер показал решение исполкома, в котором спортсмен увидел свою фамилию. Тот уже приготовился было вносить за «Жигули» деньги в кассу, но Зельцер остановил его:

— Сначала внесите мне.

Спортсмен выложил на стол Зельцеру 1150 рублей. Зельцер со спокойной деловитостью посчитал и невозмутимо охладил ныл покупателя:

— Здесь не хватает восемьсот пятьдесят рублей.

— При мне больше нет, — виновато ответил покупатель.

— Тогда и машины нет, — отчеканил Зельцер.

— Но я потом привезу вам...

— Потом уже не будет, — отрубил Зельцер, давая понять, что разговор окончен. Он знал психологию автолюбителя и был уверен, что этот покупатель от него не уйдет.

— Хорошо. Возьмите у меня автомобильный магнитофон. Японский. Восемьсот рублей стоит.

Магнитофон Зельцеру понравился. Он решил не уступать ни рубля. Сказал:

— Магнитофон я беру. А еще полсотни?

Пятьдесят рублей нашлось у Алимовского, он дал их взаймы, и дело уладили.

Если у Зельцера шкала взяток была подвижной, зависящей от платежеспособности клиентуры, то Овчинникова держала твердую таксу — 300 рублей за машину. Хочешь иметь вне очереди «Жигули» — плати наличными три сотни.

У Ценцеренского так же, как и у Зельцера, была своя клиентура и свои маклеры, которые поставляли ему выгодных покупателей, готовых щедро «отблагодарить» за услугу. Это были разного рода темные личности, мошенники, спекулянты и дельцы вроде Вадима Джибладзе и Георгия Агаряна. Ценцеренский спекулировал не только комиссионными автомобилями, но и, воспользовавшись отсутствием Зельцера, продал за взятки четыре новые автомашины. Хитрый, осторожный, он получал взятки через Джибладзе. Как и у шефа, у Ценцеренского не было твердой таксы, но он был более сговорчив. С ним можно было торговаться. Когда работница ресторана Римма Михайловна Кулямзина — в официальной справке, выданной институтом имени Гнесиных, она значилась служительницей муз — пожелала купить «Жигули», Ценцеренский через Джибладзе запросил с нее 1000 рублей «за услугу». Но не тут-то было: Кулямзина умела торговаться. Она решительно сказала «нет». На любую половину согласна. Ценцеренский уступил: пятьсот рублей на дороге не валяются.

На следствии Зельцер утверждал, что со своих друзей он никаких взяток не брал. Ведь это же нехорошо — брать взятки со своих! Просто ему было приятно услужить своим людям, ну, например, с кем работал в плодово-овощной конторе: Е. И. Цехковскому, Л. Б. Червонному, М. А. Лайзерукову, Ю. И. Зазыкину.

Жил Лев Григорьевич на широкую ногу: разъезжал в собственной автомашине, кутил в ресторанах в обществе женщин легкого поведения. К одной из них «привязался», бросил семью и перешел к сожительнице. Так было удобней. Виллой и яхтой обзаводиться не стал. С начальством ладил — где польстит, где «пыль в глаза пустит», дабы поддержать репутацию деятельного, инициативного руководителя. Какова его подлинная инициативность — над этим никто не задумывался. Махровый комбинатор жил под вывеской «талантливого организатора». Эпитеты этой вывески украшали служебные характеристики Зельцера. Правда, в одной из характеристик проскочила фраза: с покупателями бывает груб. Проскочила потому, что слишком уж явно, вызывающе демонстрировал Зельцер свое презрение к людям не своего круга.

И все же напрасно Зельцер пренебрег пословицей «сколько веревочке ни виться...». Тучи сгущались медленно. Грянул и гром, пока несильно. Сначала только над Зонкиным, но он насторожил, спугнул Зельцера. Лев Григорьевич по собственной инициативе оставил магазин «Автомобили» и снова перебрался в столицу, заняв пост директора магазина № 21 в РПТ Свердловского района. Надеялся таким образом избежать грозы, переждать. Пусть, мол, там Зонкин за все отдувается. А тот, почуяв беду, тоже избрал нехитрый, можно сказать, примитивный, но довольно распространенный способ улизнуть от ответственности. Он срочно «заболел» и даже слег в больницу (в этом ему тоже удружил Зельцер, который предпочитал держать Зонкина под рукой). И пока здоровьем Зонкина занимались столичные врачи, преступными делами его занимались старший инспектор УБХСС Анатолий Александрович Корнеев и старший следователь Московской областной прокуратуры Владимир Михайлович Гуженков. Дело было нелегкое. Пришлось много потрудиться, чтоб распутать клубок преступлений Зельцера и К°.

Лев Григорьевич внимательно следил за ходом следствия — опять же через многочисленных друзей и знакомых. Когда понял, что дело принимает угрожающий оборот, решил выставить в качестве козла отпущения своего сообщника Зонкина. Прежде всего вместе с Ценцеренский он помчался в больницу к Зонкину. Мол, там идет следствие, дело пахнет тюремной решеткой, а ты прячешься в больничной палате. Он посоветовал Зонкину немедленно выйти на работу и попытаться «замести следы», уничтожив кое-какие изобличающие документы. Зонкин колебался — он был явно растерян. На другой день в больницу к Зонкину уже явились трое: Зельцер, Ценцеренский и некто, назвавшийся Леонидом. Между прочим, личность этого Леонида так и осталась неустановленной... А события с этого дня развертывались, как в детективном романе. Дружки и сообщники предложили Зонкину немедленно бежать из больницы. Тайком. Машина ждет внизу. Есть, мол, идея, которой нельзя не воспользоваться. Сам Зельцер советует.

— Надо выписаться, получить вещи, больничные документы, — заколебался Зонкин, но тон «хозяина» был строг, как приказ:

— Все это потом. А сейчас поедешь в чем есть.

И Зонкин подчинился. Подталкиваемый сообщниками, в больничном халате, он втиснулся в машину, и они помчались по каким-то переулкам старой Москвы. Куда и зачем его везут, Зонкин не знал и не спрашивал. Он был подавлен и деморализован. Тем более что в машине сидевший рядом с ним некто Леонид злобно рисовал ему картину предстоящего будущего: суд, колония усиленного режима, конфискация всего имущества, и советовал скрыться. Впрочем, это был скорее приказ, чем совет.

Неделей позже врач больницы, где «лечился» компаньон Зельцера, с невинно-покорным видом скажет следователю, что утром 15 июля больной В. Н. Зонкин бесследно исчез из палаты. Сам же Зонкин утверждал, что он был похищен и вывезен насильно. Привезли его в более чем странном одеянии на квартиру к гражданину Г. М. Абайдулину и сказали, что здесь будет его временное убежище. Сфотографировали. Объяснили, что для фальшивого паспорта. Обещали быстро изготовить документы и переправить в Израиль. Зонкину было все равно — Израиль, Сингапур или Берег Слоновой Кости. Только бы не колония.

Пока Зонкин, сидя взаперти в чужой квартире, терзался душевными муками, Ценцеренский и его подручные объезжали всех сто с лишним владельцев «Жигулей», купивших автомашины незаконным путем, показывали им фотографию Зонкина и давали подробный инструктаж, как вести себя на следствии. Инструктаж был до примитива прост: говорите, мол, что вы ездили к товарищу Зонкину, давали ему взятку, и он вносил вас в список на покупку автомашины. Если следователь попросит описать внешность Зонкина, вот вам, пожалуйста, его портрет. И еще: если следователь поинтересуется, кто вам посоветовал обратиться к Зонкину, назовите такого-то. И тут называлась фамилия человека, недавно уже отбывшего из СССР.

Казалось, все рассчитали, все предусмотрели. Виноват во всем Зонкин, мошенничал он, взятки брал он, а магазин, то есть Зельцер и его заместители, лишь выполнял решения исполкома. И думать не думали и знать не знали, что решения эти подложные.

Когда владельцы «Жигулей» были предупреждены и проинструктированы, на квартиру Абайдулина заявился собственной персоной Лев Зельцер, встревоженный и удрученный. Сказал Зонкину, что выезд в Израиль с фальшивыми документами оказался делом весьма сложным и, в сущности, невозможным. Поэтому у Зонкина остается единственное — добровольно явиться в прокуратуру или в милицию и всю вину взять на себя одного. Мол, бес попутал. Судите, казните, признаюсь и каюсь. Никаких таких Зельцера и Ценцеренского знать не знаю. А уж Лев Григорьевич, с его огромными связями и деньгой, сделает так, чтобы следствие шло по благоприятному руслу, чтобы суд учел все смягчающие вину обстоятельства и вынес минимальное наказание. И еще — Зонкин получает от Зельцера кругленькую сумму в виде компенсации за страдания, а семья его за все время пребывания Зонкина в колонии будет получать ежемесячное пособие...

Щедрым был Лев Григорьевич, не скупился на обещания. Да, очевидно, и выполнил бы их, если б дело пошло по разработанному им плану. Но увы! Тщательно продуманный план рухнул. А. А. Корнеев и В. М. Гуженков оказались опытными следователями. Не такие дела приходилось распутывать. И похлестче Зельцера преступников видали.

Первым был арестован Зонкин. На следствии вел себя осторожно — свою вину признал, но выдавать Зельцера и К° не спешил. Проинструктированные Ценцеренским владельцы «Жигулей» вели себя на следствии довольно стереотипно. На вопрос следователя, каким образом попали в списки на приобретение машины, отвечали:

— Мой знакомый Фельдман посоветовал обратиться к Зонкину.

— Фельдман, конечно, уехал в Израиль, — с легкой иронией заметил Корнеев.

— Да! А вы откуда знаете?..

— Мы многое знаем. Вы на чем ездили к Зонкину? — полюбопытствовал Корнеев.

— На электричке.

— С какого вокзала отходит электричка?

— С Киевского... Хотя нет, кажется, с Белорусского. А впрочем, не помню.

— Тогда, может, скажете, сколько времени идет электропоезд от Москвы?

Незадачливый свидетель растерянно моргает глазами: этого Ценцеренский не предусмотрел, не подсказал. Отвечает наобум:

— Минут сорок.

— Ровно два часа, — уточняет Корнеев. И еще вопрос: — На каком этаже кабинет Зонкина?

— На втором, — уверенно отвечает свидетель. Этот вопрос Ценцеренский предвидел и предупредил.

— А сколько этажей имеет здание исполкома?

Вопрос ставит свидетеля в тупик, он мысленно ругает Ценцеренского, который не предусмотрел такой детали, отвечает невпопад:

— Кажется, четыре или пять. Не считал.

— Всего два, — уточняет Анатолий Александрович.

Неспокойно было в эти дни в «лагере» Зельцера. Его подручные дотошно выпытывали тех, кто вызывался к следователю в качестве свидетеля. Лев Григорьевич хотел знать, тянется ли ниточка к нему и его заместителям или оборвалась на Зонкине. Узнав, что свидетель Молочников все рассказал, Зельцер почувствовал себя как лиса, попавшая в капкан. Нужно было что-то предпринять. И тогда в зубоврачебный кабинет к Молочникову заявился очередной пациент. Фамилии своей не назвал. Пришел и сел в кресло.

— Ну-с, что с вами случилось? — задал доктор обычный в таких случаях вопрос.

— Со мной ничего. С вами случилось, — с глухим раздражением ответил пациент.

— Со мной? — Молочников недоуменно уставился на незнакомца.

— Да, с вами. Нам известно, что вы были у следователя. Знаем, какие вы дали показания. Так вот, должен вам заметить, что поступили вы неразумно. Во-первых, вас будут судить как взяткодателя. Во-вторых, у вас конфискуют автомашину, как приобретенную незаконным путем. В-третьих, все так называемые свидетели покажут, что вы их направляли к Зонкину. А Зельцер тут ни при чем. В-четвертых, все друзья, родственники и знакомые Зельцера, у кого есть во рту хоть одна золотая коронка, укажут на вас, что вы им вставляли и по спекулятивной цене. И в-пятых, вообще вам не жить на этом свете. Своей смертью не умрете. Но выход у вас есть: на суде отказаться от своих показаний. Скажите, что следователи вынудили вас дать ложные показания против Зельцера.

Аналогичные разговоры состоялись и с другими свидетелями, которые рассказали следствию правду.

Сам Зельцер на следствии и в суде вел себя как изворотливый преступник. Либо отказывался отвечать на вопросы, либо отрицал неопровержимые факты и улики. Иногда на него «находило», и он позволял себе пооткровенничать со следователем. Он говорил:

— Не понимаю вашей мелочности. Из-за чего весь этот сыр-бор разгорелся? Ну, предположим, получил я каких-то там три тысячи восемьсот рублей. Разве это деньги? И потом: учтите, не из кармана государства я взял, а у каких-то людишек. Взял потому, что дают.

Майор милиции Корнеев говорил мне потом:

— Противно было слушать его циничную «философию». Это человек из какого-то другого мира — ему враждебно все наше, советское. Он хищник, жестокий и жадный, презирающий людей, среди которых жил и которых бесстыже обирал. Впрочем, понятия «стыд», «совесть», «порядочность» для него не существуют. Пустой звук. Когда я сказал ему, что нельзя жить по принципу «человек человеку — волк», он ухмыльнулся и процедил: «Каждый живет по своим принципам».

У Зельцера свои принципы, они вполне определенны. И на этот счет не может быть никаких сомнений. И не они вызывают особую тревогу. Вызывает тревогу то, что зельцеры действуют отнюдь не в одиночку, сбивая вокруг себя шайку, вышколенную, спаянную круговой порукой и общностью интересов, — шайку преступников. И борьба с подобными шайками должна быть решительной и беспощадной.

Суд над Зельцером и компанией состоялся. Приговор вступил в силу. Зельцер и Зонкин приговорены каждый к девяти годам лишения свободы, Ценцеренский и Овчинникова получили по шесть лет. Остальные приговорены к различным срокам лишения свободы. У взяткодателей были конфискованы машины, как приобретенные в результате незаконной сделки.

Давид Голинков. ДВОЙНАЯ ЖИЗНЬ

В середине 1928 года внимание советской общественности было приковано к так называемому «шахтинскому делу». Можно с уверенностью сказать, что вряд ли судебный процесс оставил кого-либо равнодушным — речь шла далеко не об обычном преступлении. Расследованием было установлено, что старые буржуазные специалисты, принявшие предложение Советской власти работать на угольных шахтах Донбасса, в течение длительного времени занимались активной вредительской деятельностью. Портили машины, затопляли шахты, совершали поджоги, тратили крупные государственные средства на восстановление нерентабельных, отработанных шахт, а в действующих шахтах разрабатывали самые худшие пласты. Кроме того, члены вредительской группы, занимая руководящие посты, постоянно нарушали советское трудовое законодательство, пренебрегали техникой безопасности в шахтах, занижали заработную плату, чтобы этими действиями спровоцировать антисоветские выступления.

Однако, прежде чем остановиться на самом процессе, расскажем кратко о внутреннем положении, которое сложилось в нашей стране в 1928 году.

В конце двадцатых годов, когда пошло второе десятилетие Октябрьской революции, враги Советской власти, те, кто был не согласен с генеральной линией партии на развитие индустрии, на коллективизацию сельского хозяйства, предприняли яростную попытку изменить политику молодого государства, изменить цели Коммунистической партии, заставить ее отказаться от тех задач, которые были поставлены перед народом. О масштабе развернувшейся борьбы говорит тот факт, что в 1928 году было зарегистрировано 1440 актов террора.

К этому же времени относится и резкое усиление активности «правого уклона» в партии. 15 июня 1928 года, как раз в те самые дни, когда шел процесс над шахтинской группой вредителей, ответственный работник Фрумкин (который, кстати, используя служебное положение заместителя наркома финансов, постоянно настаивал на сокращении средств, выделяемых на индустриализацию, капитальное строительство, создание коллективных хозяйств в деревнях) направил членам Политбюро письмо, в котором обобщал политические воззрения и программу правых. Фрумкин утверждал, что трудности, которые переживает страна, станут непреодолимыми, если партия не изменит своей политики. Хотя письмо адресовалось лишь членам Политбюро, оно усиленно распространялось правыми элементами, поддерживаемыми Бухариным, Рыковым, Томским и другими.

Проходящий судебный процесс они использовали для навязывания партии своей точки зрения не только на отношение к старым специалистам, но и к индустриализации, подготовке инженерных, технических, руководящих кадров нового типа.

Характер деятельности вредительской группы можно себе представить из сообщения прокурора Верховного Суда СССР от 12 марта 1928 года:

«...В шахтинском районе Донбасса органами ОГПУ при прямом содействии рабочих раскрыта контрреволюционная организация, поставившая себе целью дезорганизацию и разрушение каменноугольной промышленности этого района.

Руководящий центр этой организации, как подтверждается несомненными данными следствия, находится за границей и состоит из бывших капиталистических собственников и акционеров каменноугольных предприятий Донецкого бассейна...

Следствием установлено, что работа этой контрреволюционной организации, действовавшей в течение ряда лет, выразилась в злостном саботаже и скрытой дезорганизаторской деятельности, в подрыве каменноугольного хозяйства методами нерационального строительства, ненужных затратах капитала, понижении качества продукции, повышении себестоимости, а также в прямом разрушении шахт, рудников, заводов и так далее. При этом задача злоумышленников в случае интервенции, на которую они неизменно рассчитывали, состояла в том, чтобы организовать катастрофический срыв всей промышленности, резко понизить обороноспособность страны и тем помочь интервентам одолеть сопротивление Рабоче-Крестьянской Красной Армии».

Надо сказать, что экономический отдел ГПУ Украины еще в 1924 году вскрыл деятельность группы инженерно-технических работников Кадиевского рудоуправления, занимавшихся экономическим шпионажем и вредительством. Тогда же выяснилось, что в 1919 году, после разгрома деникинцев, члены правления Днепровского южнорусского металлургического общества, в состав которого входили и Кадиевские угольные рудники, бежали в Польшу, поручив доверенным лицам, своим бывшим служащим, сохранять предприятия и информировать их о положении дел. Из-за границы правленцы организовали связь со своей агентурой, используя для этого, в частности, аппарат польского консульства в Харькове — коммерческим советником туда был назначен бывший член правления общества Ружицкий. Именно он руководил шпионской деятельностью главного инженера Кадиевского рудоуправления Гулякова, он же и расплачивался с ним от имени бывших хозяев. В течение 1921—1923 годов Гуляков регулярно передавал Ружицкому сведения о техническом и хозяйственном состоянии шахт, выполнял его задания вредительского характера. При этом он вовлек в «работу» нескольких инженеров и техников — Балтайтиса, Манукьянца, Годзевича, Овсяного, с которыми делился хозяйскими подачками. Гуляков и члены его вредительской группы старались сохранить в исправности оборудование рудников, не допускали разработки ценных участков в надежде на скорое возвращение хозяев.

Предварительное следствие по «шахтинскому делу» установило, что начало вредительской деятельности в угольной промышленности Донбасса относится к годам гражданской войны. На состоявшемся еще в 1920 году в Ростове последнем съезде углепромышленников Донбасса был разработан детальный план действий для остающихся на предприятиях старослужащих, верных прежним хозяевам.

«Целая группа инженеров и техников с рудников приехала в Ростов, так как рудники были заняты красными... Была уверенность, что Советская власть просуществует очень недолго, и потому твердо вопрос об организации... не ставился. Но все разговоры велись в том направлении, что в случае занятия рудников красными войсками мы должны работать в пользу старых хозяев по сохранению рудников и оборудования».

Такие вот настроения господствовали тогда среди бывших владельцев угольных предприятий и буржуазных специалистов. Разработанный ими план сводился к тому, чтобы и при Советской власти действовать в интересах бывших хозяев — сохранять оборудование, сокращать добычу, эксплуатировать худшие пласты и приберегать более ценные «до лучших времен».

Вредительских организаций в тот период бывшие владельцы и их агенты еще не создавали. Уверенные в скором падении Советской власти, они лишь с помощью агентов следили за «своими» предприятиями. Шахтовладельцы «подкармливали» бывших служащих, надеясь, что те будут лучше охранять их хозяйские интересы. Подачки благовидно назывались «пособиями». Важно отметить, что в то время каждый владелец предприятия действовал единолично, на свой страх и риск, некоторые шахтовладельцы, получив сообщения о начале разработок их участков, отдавали буквально варварские указания о «консервации» предприятия. Например, горный техник С. А. Бабенко по указанию инженера Н. Н. Березовского осенью 1921 года затопил шахту бывшей Ново-Азовской компании. Он показал на следствии: «Березовский мне тогда говорил, что это надо сделать в интересах бывших хозяев, которым нежелательно, чтобы ее эксплуатировали. Шахта эта была на ходу, эксплуатация была бы выгодной».

Бывший управляющий Берестово-Богодуховским рудником, работавший при Советской власти уполномоченным Шахтинского района, Г. А. Шадлун по указанию спешно уезжавшего за границу директора французского акционерного общества Ремо в декабре 1917 года затопил шахту № 14, чтобы из нее «не выбирались недра».

Из показаний Г. А. Шадлуна: «Перед отъездом на Харькова (в конце 1919 года) Ремо выдал мне расписку на получение из кассы денег — восьмидесяти тысяч рублей и распорядился раздать их старшим служащим Берестово-Богодуховского рудника, чтобы они заботились о руднике и сохраняли имущество согласно его указанию».

Впоследствии, начиная с 1922 года, Шадлун получал деньги от Ремо несколько раз — долларами, фунтами, червонцами. Это была плата хозяина за верную сторожевую службу, за подробную информацию о состоянии рудников.

Но начиная примерно с 1923 года деятельность хозяйских подручных приобретает организованный характер вредительства. Устанавливается регулярная связь между бывшими шахтовладельцами и их агентурой на советских предприятиях. Новая экономическая политика, как казалось бывшим владельцам угольных предприятий, открыла для них возможность получить «свои» шахты и рудники в порядке денационализации или концессии. Завоевать страну внедрением частного капитала в экономику — такова была исходная позиция всей буржуазии в тот период.

В 1923 году в Париже из остатков капиталистического объединения «Совет съездов горнопромышленников Юга России» образовалось «Объединение бывших горнопромышленников Юга России» во главе с Соколовым, Прядкиным, Фениным. Примерно в то же время в Польше было учреждено «Польское объединение бывших директоров и владельцев горнопромышленных предприятий в Донбассе». Возглавил объединение Дворжанчик — бывший директор-распорядитель Донецко-Грушевского акционерного общества.

Эти капиталистические объединения, помимо охраны интересов бывших владельцев угольных предприятий, ставили целью добиться возвращения принадлежавших им предприятий в порядке денационализации или концессии. Для этого они решили организованно и планомерно направлять деятельность всей своей агентуры, оставшейся на советских шахтах и рудниках. Началась организация вредительских групп из антисоветски настроенных буржуазных специалистов. Если раньше связи служащих с бывшими хозяевами предприятий носили личный характер, то теперь наступил этап организованных действий объединений капиталистов и вредительских групп на советских предприятиях, теперь вредители выполняли не личные поручения хозяина, а задания объединений. Возросла и оплата — индивидуальные вознаграждения и подарки к праздникам были заменены организованным и целенаправленным финансированием.

Начиная с 1922 года в Донбассе постепенно образовались такие группы в Донецко-Грушевском, Власовском, Несветаевском, Щербиновском, Брянцевском, Селезневском, Екатерининском, Гришинском и других рудоуправлениях. К середине 1928 года в 11 из 28 рудоуправлений Донбасса уже действовали антисоветские группы инженерно-технических работников, занимающиеся активным вредительством.

Из показаний инженера Донецко-Грушевского рудоуправления Н. Н. Березовского: «Во второй половине 1922 года инженер Шадлун однажды похвастался передо мной, говоря, что его бывшие хозяева пересылают ему деньги из-за границы. Я заинтересовался этим и выразил сожаление, что не получаю денег от хозяев. Шадлун мне сказал, что это легко можно сделать через Горлецкого... Тогда же Шадлун мне сказал, что деньги эти являются вознаграждением со стороны хозяев за сохранение в порядке отобранных у них шахт... за сокрытие от Советской власти наиболее ценных месторождений с тем, чтобы наиболее важные подземные богатства к моменту падения Советской власти могли быть возвращены хозяевам нетронутыми и неистощенными. Я согласился принять на себя выполнение этих заданий... После этого я получил от Горлецкого письмо с изложением директив по вредительской работе».

Впоследствии Березовский вовлек в преступную деятельность несколько инженеров и техников Донецко-Грушевского рудоуправления и образовал вредительскую группу. О порядке ее финансирования Н. Н. Березовский сообщил: «До конца 1923 года я получал деньги от Шадлуна не только для себя, но и для распределения по периферии. Деньги я передавал Калганову, и последний мне сообщал, что распределял их между членами организации. После расформирования института райуполномоченных я деньги получал непосредственно от Горлецкого; последний, как и Шадлун, деньги передавал мне лично, эти передачи происходили в правлении «Донугля». Расписок не требовалось, отчеты были устные: Калганов отчитывался передо мной, я перед Горлецким. Лично я получил в свою пользу за все время от 15 тысяч до 20 тысяч рублей».

В Екатерининском рудоуправлении вредительскую группу организовал инженер Д. М. Сущевский, он же и распределял деньги. Впоследствии распределение денег было поручено Ю. Н. Матову, работавшему в правлении «Донугля».

Обвиняемый С. П. Братановский показал: «Деньги я получал от Сущевского в конвертах с надписями на машинке... Кроме денег, никаких писем или директив в пакетах не было. По внешнему виду конверты были заграничные. Первый пакет был получен осенью 1923 года. Деньги были в новых купюрах червонного исчисления, в 100 рублей каждая».

Так же распределялись деньги среди участников вредительских групп и в других рудоуправлениях.

В 1923 году образовался так называемый «Харьковский центр» вредительских групп, состоящий главным образом из инженерно-технических работников советского хозяйственного объединения «Донуголь». Руководители «Харьковского центра», являясь одновременно ответственными работниками «Донугля», имели возможность дезорганизовать работу советских шахт и рудников.

Большую роль в создании «Харьковского центра» сыграл все тот же Дворжанчик — активный белоэмигрантский деятель. Он поддерживал регулярную связь с бывшими служащими горных предприятий, перешедшими на советскую службу, Сущевским, Матовым, Детером, получал от них сведения о состоянии рудников, снабжал их деньгами. Экономический шпионаж Дворжанчик согласовывал с польскими разведывательными органами. В частности, он поддерживал отношения с советником польского консульства Ружицким, через которого передавал указания и деньги своим агентам. Кроме того, Дворжанчик имел постоянного связного — члена вредительской организации инженера С. З. Будного, который часто выезжал за границу по делам «Донугля».

Один из руководящих деятелей «Харьковского центра», Ю. Н. Матов, рассказал о некоторых обстоятельствах возникновения «центра»: «Однажды в «Донугле» ко мне подошел Сущевский и сказал, что у него есть для меня письмо от Дворжанчика, которое ему привез Будный. Я прочел это письмо, в котором Дворжанчик пишет, что предлагает мне периодически давать сведения о шахтах и принять участие в работе в Донбассе, подробности о чем мне расскажет Сущевский».

Ю. Н. Матов решил примкнуть к организации. На него оказало немалое влияние то, что Дворжанчик предлагал довольно большое денежное вознаграждение — ежемесячное «пособие» не менее получаемого им жалованья в «Донугле».

Вот как этот хозяйский прихвостень описывает задачи «Харьковского центра»: «Информация бывших владельцев о... добыче, состоянии работ и перспективных планах развития рудников и шахт. Проведение вредительской работы при производстве добычи, замедление темпа нового строительства... Общая установка сводилась к дезорганизации всей каменноугольной промышленности».

Деятель «Харьковского центра» С. Б. Братановский, работавший в «Донугле» с 1925 года, в показаниях уточнил задачи «центра»: «Главнейшими задачами организации были: 1) сохранение в неприкосновенном виде более ценных недр и машин для эксплуатации в дальнейшем прежними владельцами или концессиями; 2) доведение рудничного хозяйства до такого состояния, при котором Советское правительство было бы вынуждено сдать рудники в концессию иностранцам или вообще капитулировать перед иностранным капиталом; 3) в случае войны помогать врагам СССР расстройством тыла, прекращая добычу и разрушая или затопляя рудники Донбасса; 4) пропаганда против Советской власти».

По признанию С. З. Будного, он получил нелегально из-за границы и передал организации с 1922 по 1926 год не менее 40 писем от Дворжанчика. Помимо переписки, член правления «Донугля» Н. Н. Бояршинов и Ю. Н. Матов имели личные свидания с Дворжанчиком и другими деятелями капиталистических объединений во время командировок за границу. Финансирование вредительских организаций полностью перешло теперь к «Харьковскому центру» и производилось из средств объединений бывших шахтовладельцев. Матов на следствии показал: «Деньги распределялись Сущевским... между всеми членами на основе месячной оплаты. Деньги поступали не всегда регулярно, но в сумме этот принцип выдерживался. Деньги поступали с 1924 по 1927 год включительно... Ориентировочно считаю: 50 членов организации, получая в среднем по 400 рублей ежемесячно, всего получили около 250 тысяч рублей в год, а за три года — 700—800 тысяч рублей».

Надо сказать, что в показаниях подсудимых вообще занимают большое место всевозможные денежные подсчеты, прикидки, сколько получила организация всего, сколько получил каждый. По всему было видно, что денежный вопрос в немалой степени занимал мысли и чувства вредителей. Наблюдая энтузиазм рабочих, советских людей, занятых восстановлением разрушенного хозяйства, наблюдая, как, несмотря ни на какие лишения, люди отдавали все силы строительству нового общества, вредители не могли не понимать беспочвенности надежд своих хозяев, не могли не видеть необратимости происходящих в стране перемен. Что же заставляло их продолжать свою деятельность и даже больше того — стремиться к ее расширению? Ответ очень прост — возможность заработать второй месячный оклад и смутная надежда, что когда-нибудь все-таки начнется обещанная хозяевами война и тогда они станут «большими людьми».

А пока они вели двойную жизнь — говорили правильные слова, участвовали в митингах и собраниях, регулярно получали не такую уж малую по сравнению с другими зарплату и думали только о том, чем бы еще ублажить заграничных хозяев, как заставить их лишний раз раскошелиться. И можно хорошо себе представить их радость по случаю затопления очередной шахты, очередной загубленной партии оборудования. Да, это были враги не менее жестокие и опасные, нежели те, которые пришли все-таки в нашу страну в сорок первом году.

Однако продолжим рассказ о «шахтинском деле». В 1926 году была создана вредительская группа в Москве. Надо сказать, что на нее возлагались особо большие надежды. Ведь в случае успеха вредить уже можно было не только в Донбассе, но и в масштабе всей страны, а там, глядишь, можно будет перекинуться и на другие отрасли промышленности. Среди руководителей московской группы оказался бывший акционер — директор Ирининского каменноугольного общества Л. Г. Рабинович. Кстати, к тому времени Рабинович занимал очень ответственный пост председателя научно-технического совета каменноугольной промышленности Высшего Совета Народного Хозяйства. Специалисты были нужны, специалистов не было, и Советская власть предоставила буржуазной технической интеллигенции возможность работать на благо народа. Поскольку Рабинович поклялся, что всей душой принял задачи Советской власти, ему и был доверен столь ответственный пост. Кроме него, во вредительскую группу вошли работник плановых органов Н. И. Скорутто и другие специалисты чином поменьше. Планы у московской вредительской группы были довольно обширные — объединять и привлекать к антисоветской деятельности работников наркоматов, трестов, плановых органов, то есть тех, кто имел непосредственное отношение к руководству промышленностью.

Между тем так называемая «концессионная тактика» вредительских организаций, осуществляемая в 1922—1925 годах, не оправдала надежд, возлагаемых на нее «хозяевами». Начавшаяся социалистическая реконструкция народного хозяйства, общее укрепление Советской власти делали совершенно безнадежными расчеты бывших владельцев шахт и рудников, как и всей буржуазии в целом, на восстановление капитализма в стране. Достаточно сказать, что если по народнохозяйственному плану на 1927/28 финансовый год увеличение выпуска промышленной продукции намечалось примерно на 16 процентов, то фактический прирост составил более 22 процентов. Значительно был перекрыт и план следующего года. Конечно, приходилось преодолевать немало трудностей, в том числе и искусственно созданных, приходилось вводить режим самой жесткой экономии, использовать буквально все резервы, однако дело двигалось, промышленность набирала темпы, осваивала все новые виды продукции.

И тогда заговорщики пришли к выводу о необходимости активного вредительства. Теперь они все чаще стали возвращаться к идее военной интервенции со стороны капиталистических стран. Срыв социалистического строительства, подготовка прямой вооруженной интервенции, организация экономических и хозяйственных кризисов — такова была теперь основная тактическая линия всей деятельности вредителей.

В 1926—1927 годах «шахтинцы» усилили подрывную деятельность. В результате участились случаи взрывов и затопления шахт, они портили дорогостоящие механизмы, закупали за границей негодное оборудование. Чтобы вызвать недовольство рабочих Советской властью, были пущены в ход все средства: умышленное занижение зарплаты, нарушение законов о труде, полное пренебрежение правилами техники безопасности в шахтах.

Рабочие и служащие угольных предприятий подробно рассказали на следствии и на суде о вредительских актах, совершенных подсудимыми, их издевательском отношении к рабочим. «Нет почти ни одной области в производстве, — говорилось в обвинительном заключении по «шахтинскому делу», — где бы рабочие не указывали следствию на конкретные случаи вредительства и на определенных виновников его. Уличенные многочисленными показаниями, обвиняемые были вынуждены признать свою вредительскую деятельность».

Некоторые из обвиняемых во время пребывания белогвардейцев в Донбассе были тесно связаны с деникинской контрразведкой, это подтвердили и сами ее бывшие сотрудники. Вот показания Константина Клатько: «Контрразведку посещали и были связаны с ней специалисты с рудника Петропавловского — механик-инженер Абрам Борисович Башкин, техник Калганов Николай Ефимович и инженер Николай Николаевич Березовский. Все эти люди были связаны лично с головкой контрразведки ротмистром Прудентовым и его помощниками... Эти лица, безусловно, давали ценные для контрразведки сведения о лицах, сочувствующих Советской власти... Рабочие расстреливались пачками». Бывший начальник контрразведки ротмистр Павел Прудентов, между прочим, показал: «Инженер Калганов имел тесную связь с шахтинской контрразведкой, и не один раз его экипаж останавливался у подъезда, где помещалась наша контрразведка. В свои посещения контрразведки Калганов делился с нами сведениями о настроениях рабочих в Петропавловске, указывая на тех рабочих, которые выделялись среди последних или как агитаторы, или как большевистски настроенные». Прудентов подтвердил также связи с шахтинской контрразведкой Березовского, Колодуба, главного механика Власовского рудоуправления Башкина.

По окончании расследования суду было предано 53 участника вредительской организации в Донбассе Среди них оказалось четыре бывших шахтовладельца, однако в основном это были старые инженеры и техники, которые занимали при капиталистах важные посты, получали значительные жалованья, а некоторые даже участвовали в прибылях предприятий.

Вот резолютивная часть обвинительного заключения, составленного по материалам расследования деятельности антисоветских групп Донбасса:

«...Обвиняются в том, что они состояли членами вредительской контрреволюционной организации, действовавшей с 1920 по 1928 год, разновременно вступив в нее и поставив своей целью подрыв советской каменноугольной промышленности в контрреволюционных целях, для достижения чего производили разрушение и срыв производства на местах, срыв работ организационного центра каменноугольной промышленности Донбасса — «Донугля», срыв работы центральных органов, руководивших каменноугольной промышленностью.

Для достижения этих целей означенная контрреволюционная организация не только использовала аппараты советских учреждений, противодействуя их нормальной деятельности, но и, связавшись с пребывающими за границей и на территории СССР враждебными СССР лицами, группировками и органами, выполняла их враждебные в отношении СССР задания, передавала им сведения об экономическом состоянии каменноугольной промышленности для использования этих сведений во вред СССР и получала от заграничных контрреволюционных объединений и иных органов денежные средства для продолжения и дальнейшего развития своей контрреволюционной деятельности».

На основании постановления Президиума ЦИК СССР от 24 марта 1928 года дело было передано на рассмотрение специального присутствия Верховного Суда СССР.

Судебный процесс, вызывавший огромный интерес советского общества, проходил с 18 мая по 6 июля 1928 года. Обвинение поддерживали государственные обвинители Н. В. Крыленко и Г. К. Рогинский, а также группа общественных обвинителей. В процессе участвовала и группа защитников.

Большинство подсудимых как на предварительном, так и на судебном следствии признали свою вину, дали подробные объяснения по существу дела. Их показания были подтверждены и другими материалами расследования.

Суд, который продолжался около двух месяцев, не только тщательно разобрался во всех деталях антигосударственной, антисоветской деятельности вредительской группы в Донбассе, но и определил вину и степень тяжести преступлений, совершенных каждым членом организации. Несколько человек были осуждены условно, десять человек были приговорены к лишению свободы от одного до трех лет. Но организаторы, активные вредители, враждебная деятельность которых привела к существенному ущербу, были осуждены по всей строгости закона. Например, Л. Г. Рабинович был приговорен к шести годам лишения свободы, Н. Е. Калганов, А. К. Колодуб и А. Б. Башкин — к восьми годам, Н. И. Скорутто, А. В. Детер, Д. М. Сущевский — к десяти годам лишения свободы. Что касается таких вредителей-«ветеранов», как Н. Н. Горлецкий, Н. Н. Березовский, Г. А. Шадлун, А. И. Казаринов, Н. Н. Бояршинов, Ю. Н. Матов, С. В. Братановский, Н. К. Кржижановский, В. Я. Юсевич, С. З. Будный, Н. А. Бояринов, то они были приговорены к расстрелу. Однако Верховный Суд СССР счел нужным довести до сведения Президиума ЦИК СССР, что осужденные признали свою вину и помогли следствию раскрыть преступную деятельность организации. В связи с этим суд просил Президиум ЦИК СССР заменить Березовскому, Братановскому, Казаринову, Матову, Шадлуну и Бояршинову расстрел другой мерой наказания. Президиум ЦИК СССР согласился с ходатайством и заменил расстрел десятью годами лишения свободы.

«Шахтинское дело» послужило серьезным уроком для советского народа. Оно обсуждалось на апрельском (1928 года) объединенном Пленуме ЦК и ЦИК Коммунистической партии, где был дан анализ классовой подоплеки «шахтинского дела». Пленум ЦК вскрыл недостатки в хозяйственной и политической работе советских и партийных организаций, проявившиеся в неправильном подборе хозяйственных кадров, плохой подготовке и недостаточном выпуске советских специалистов. Пленум констатировал, что в ряде мест существует слепое доверие к буржуазным специалистам, что руководящие хозяйственные кадры слабо привлекают широкие рабочие массы к управлению промышленностью, на предприятиях нарушаются советские законы о труде, правила техники безопасности, не ведется надлежащей борьбы с этими ненормальными явлениями.

Коммунистическая партия и Советское правительство наряду с ликвидацией очагов вредительства предложили хозяйственным и партийным организациям создать благоприятные условия для работы честных и добросовестных специалистов, привлекать их к активному участию в социалистическом строительстве.

В то же время был взят курс на подготовку специалистов, руководителей промышленности, проявивших себя преданными делу революции, делу построения социалистического общества. Как было сказано в документах Пленума, «в этом одна из основных задач хозяйственного строительства, без успешного осуществления которой не может быть проведена социалистическая индустриализация».