Передислокация

Мы стреляли в собак. Не по ошибке, а нарочно. Операция «Тузик» — так это у нас называлось. Я сам собачник, так что я много об этом думал.

В первый раз это вышло инстинктивно. Я услышал вскрик О’Лири «Ах ты ж!» и гляжу: тощий бурый пес лакает кровь, как воду из миски. Кровь была не американская, но все равно, пес ее лакал! Наверно, тот случай стал последней каплей — после этого мы и открыли охоту на псов.

Там-то об этом не думаешь. Там думаешь, кто сидит в следующем доме, какое у него оружие и как он собирается прикончить тебя и твоих друзей. Прочесываешь квартал за кварталом с винтовками, которые эффективно бьют больше чем на полкилометра, а расстреливаешь людей в бетонных коробках метров с пяти.

Мысли приходят потом, когда у тебя появляется время. Это ведь не то что хлоп — и попадаешь с войны прямиком в джексонвильский супермаркет[1]. Когда нас решили вернуть обратно, то сначала отправили на базу Аль — Такаддум в пустыне, чтобы мы там, говоря по — ихнему, сняли стресс. Не знаю, что они под этим понимали — снять стресс. Мы так поняли, что это значит почаще дрочить в душе, без конца дымить сигаретами и шлепать картами. А потом нас привезли в Кувейт и посадили на рейсовый самолет, чтобы доставить домой.

Вот так. Был ты в зоне военных действий, где тебя того и гляди грохнут, а тут сидишь в бархатном кресле, глядишь вверх на маленькую дулку кондиционера и думаешь: твою мать! Меж колен у тебя винтовка, как и у остальных. У некоторых морпехов были пистолеты М-9, но штыки у всех отняли, потому как с ножами в самолет нельзя. Ребята все худые и какие-то запачканные, хоть и недавно из душа. Глаза запавшие, камуфляж драный. И вот ты сидишь, и закрываешь глаза, и думаешь.

Беда в том, что мысли у тебя не выстраиваются по порядку. Не то чтобы так: ага, я сделал то-то, потом то-то, а потом еще то-то и то-то. Стараешься думать о своем доме, и вдруг ты в доме пыток. Видишь куски тел в ящике и умственно отсталого в клетке. Он кудахтал, как курица. Голова у него усохла до размеров кокосового ореха. Не сразу вспоминаешь слова дока, что ему вводили в мозг ртуть, но и это ничего толком не объясняет.

Ты вспоминаешь, что видел в те моменты, когда чуть не погиб. Разбитый телевизор и труп мусульманина. Эйхольца в крови. Лейтенанта с рацией.

Ты видишь фотографии девочки, которые нашел в столе Кертис. На первой очаровательный иракский ребенок лет семи — восьми, босиком и в красивом белом платьице, как для первого причастия. Дальше — она же в красном платье, на высоких каблуках, сильно накрашенная. На следующем снимке — в том же платье, но косметика размазана по лицу, а у виска она держит пистолет.

Я пытался думать о другом — например, о своей жене Шерил. У нее очень светлая кожа и тоненькие черные волосики на руках. Она их стесняется, но они мягкие. Нежные.

Но думать о Шерил было как-то неловко, и я стал думать о младшем капрале Эрнандесе, капрале Смите и Эйхольце. Мы были как братья — Эйхольц и я. Однажды вместе спасли жизнь другому морпеху. А через месяц Эйхольц полез на крышу, и тут из окошка высовывается повстанец и стреляет ему в спину, когда он на полпути.

Так что я думаю об этом. И вижу того умственно отсталого, и девочку, и стену, на которой умер Эйхольц. Но вот какая штука: еще я никак не могу выбросить из головы этих гребаных собак.

Думаю я и про свою собаку тоже. Про Викса. Как мы взяли его из приюта, потому что Шерил захотела взять старого пса: их, мол, никто не берет. Как мы так и не смогли ничему его научить. Как его рвало какой-то дрянью, которую ему для начала не надо было жрать. Как он уползал весь такой виноватый, на полусогнутых, поджав хвост и опустив голову. Как через два года после приюта он стал седеть, и на морде у него появилось столько седых волос, что они выглядели как усы.

Вот так оно и было. Викс и операция «Тузик» — всю дорогу домой.

Может… не знаю, может, людей ты как-то готов убивать. Тренируешься на макетах в виде человека, ну и привыкаешь. Конечно, у нас были и мишени — собаки. Мишени «Дельта». Но они и на собак-то не похожи, еж их дери.

Вообще-то и людей убивать нелегко. Морпехи — новобранцы ведут себя так, будто приехали поиграть в Рэмбо, но это серьезное дело, это работа. Как правило. Однажды мы наткнулись на умирающего повстанца. Хрипит, дрожит, губы в пене — ясно, что хана. Ему прострелили грудь и тазовый пояс, жить осталось несколько секунд, но тут подходит наш замкомроты, достает свой боевой нож и перерезает ему горло. Говорит: «Приятно убить человека ножом». И ребята переглядываются — типа чё это он? Был бы балбес рядовой, тогда еще ладно, а от замкомроты такого как-то не ждешь.

Пока летел, я и об этом думал.

До чего же все странно! Ты сидишь, держишь в руках винтовку, но ни одного патрона взять негде. А потом приземляешься в Ирландии на дозаправку. Вокруг такой туман, что ни хера не видать, но ты знаешь: раз это Ирландия, здесь должно быть пиво. А командир экипажа, сука гражданская, читает объявление, что на время всего рейса армейские правила остаются в силе и мы еще считаемся на службе. Стало быть, никакой выпивки.

Но тут наш ротный вскакивает и говорит: «Это такая же чушь, как футбольная бита. Ладно, парни, у вас три часа. Я слыхал, тут дают гиннесс». Ну слава тебе яйца.

Капрал Уэйсерт заказал пять стаканов зараз и выстроил их перед собой. Сначала даже не пил, просто смотрел на них со счастливой улыбкой. «Довольный, как пидор на дереве х…», — сказал О’Лири. Так говорил наш инструктор по строевой. Кертису это выражение страшно нравится.

Так что Кертис усмехается и говорит: «Да, блин, вот уж дерево так дерево», — и мы все гогочем, счастливые уже от одного только сознания, что больше не надо быть начеку и можно спокойно нажраться.

И нам это удается мгновенно. Почти каждый из нас сбросил килограммов пять, а спиртного мы не нюхали семь месяцев. Рядовой Макманиган валялся на полу со спущенными штанами и говорил всем: «Кончайте пялиться на мои яйца, гомосеки». Младшего капрала Слотера хватило на полчаса, а потом он уже блевал в сортире, причем капрал Крейг, трезвый мормон, его придерживал, а младший капрал Грили, пьяный мормон, блевал в соседней кабинке. Даже комендор — сержант, и тот надрался в хлам.

Это было здорово. Мы залезли обратно в самолет и вырубились. Очнулись уже в Америке.

Только вот когда мы сели в Черри-Пойнте[2], там никого не было. Стояла ночь, холод, видимость нулевая, и половина из нас мучилась первым за много месяцев похмельем — чувствовали себя херово, но тогда в этом был и свой кайф. Вылезли мы из самолета и видим: здоровенная пустая взлетная полоса, с полдесятка парней в форме да несколько армейских грузовиков. Из родных — никого.

Комендор — сержант сказал, что они ждут нас в Лиджене. Чем скорей мы погрузим все наше добро на машины, тем скорей их увидим.

Ладно, грузить так грузить. Мы разбились на бригады, покидали в кузова все снаряжение и вещмешки. Разогрелись от тяжелой работы, так что вроде и не зябко. Заодно и часть алкоголя с потом вышла.

После этого подогнали автобусы, и мы все набились туда — везде торчат М-16, никто уж и не следит, куда направлено дуло, да теперь оно и неважно.

От Черри — Пойнта до Лиджена час езды. Сначала по лесу. В темноте мало чего разглядишь. Но и дальше, на шоссе, смотреть особо не на что. Магазинчики еще не открылись. Неоновые вывески на заправках и барах, и те не горят. Я смотрел в окно и более — менее понимал, где мы, но дома себя не чувствовал. Решил, что для этого надо поцеловать свою жену и погладить свою собаку.

В Лиджен мы въехали через боковые ворота — от них до места, где расквартирован наш батальон, еще минут десять. А то и пятнадцать, подумал я, судя по тому, как тащится этот козел. Скоро уже все заерзали. Потом автобус свернул на Макхью, я увидел казармы и понял: ну все. И тут он останавливается, не доехав метров четыреста. Прямо перед оружейным складом. Я бы запросто мог добежать туда, где собрались наши родные. За одной из казарм горели фонари, вокруг стояла куча машин. Голоса были слышны даже отсюда. Наши семьи были там! Но мы все выстроились в очередь, думая о том, как они близко. Я думал о Шерил и Виксе. И ждал.

Но когда я наконец добрался до окошечка и сдал свою винтовку, мне стало как-то не по себе. Я расстался с ней в первый раз за несколько месяцев. Я не знал, куда девать руки. Сначала засунул их в карманы, потом вынул и скрестил на груди, а потом опустил да так и оставил без толку висеть по бокам.

Когда все сдали винтовки, первый сержант приказал построиться, как на парад. Охренеть! Построились, подняли свой долбаный флаг и потопали по улице. Когда добрались до первых казарм, услышали впереди приветственные крики. Я никого не видел, пока не свернули за угол, а там — вот она, целая стена людей с плакатами. Свет прожекторов бил прямо в глаза, так что трудно было разобрать, кто есть кто. Сбоку уже поставили раскладные столы, и морпех в лесном камуфляже жарил на гриле хот — доги. А еще там был надувной батут в виде разноцветного замка, как на ярмарке. Надувной батут, мать его за ногу!

Мы маршировали дальше. Еще два морпеха в камуфляже слегка придерживали народ, и мы шли, пока не оказались прямо напротив них. И тут первый сержант дал команду остановиться.

Я увидел несколько телекамер. Было много американских флагов. В первом ряду, прямо в центре, собрался весь макманиганский клан с огромным плакатом, на котором было написано: «УРА! РЯДОВОЙ БРЭДЛИ МАКМАНИГАН, МЫ ТОБОЙ ГОРДИМСЯ!»

Я шарил по толпе глазами. В Кувейте я говорил с женой по телефону, совсем недолго, только «Привет, это я» и «Да, не позже чем через двое суток. Спроси в штабе, там скажут, когда прийти». И она сказала, что придет, но это было странно — по телефону. Я так давно не слышал ее голоса.

Потом я увидел Эйхольца — старшего. Тоже с плакатом. С надписью: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, ГЕРОИ!» Я наткнулся на него взглядом и вспомнил, кто это, потому что он нас провожал, и подумал: это отец Эйхольца. И тут они нас отпустили. И встречающих тоже.

Я остался стоять на месте, а ребята вокруг — Кертис, О’Лири, Макманиган, Крейг, Уэйсерт — так и кинулись в толпу. А толпа им навстречу. Вместе с отцом Эйхольца.

Он пожимал руку каждому морпеху, который ему подворачивался. Вряд ли его многие узнавали, и я понимал, что должен ему что-то сказать, но так и не сказал. Я отступил в сторонку. И стал озираться, искать жену. И увидел плакат со своим именем: «СЕРЖАНТ ПРАЙС». Но остальную надпись закрывала толпа, и кто его держал, я тоже не видел. А потом я пошел туда, подальше от Эйхольца — старшего, который обнимал Кертиса, и увидел остаток плаката. На нем было написано: «СЕРЖАНТ ПРАЙС, ТЕПЕРЬ ТЫ ДОМА, И ТЕБЕ ПРИДЕТСЯ ПОТРУДИТЬСЯ. ВОТ ТВОИ НАСУЩНЫЕ ДЕЛА: 1) Я, 2) СМ. ПУНКТ 1».

А держала этот плакат Шерил.

На ней были камуфляжные шортики и топик. Не по погоде, но я догадался, что это для меня. Я помнил ее не такой худенькой. И косметики, кажется, стало больше. Я был усталый и взвинченный, и она немного изменилась. Но это была она.

Нас окружали другие семьи, широкие улыбки и измотанные морпехи. Я пошел к ней, она увидела меня и просияла. Чтобы женщина мне улыбалась — в последний раз такое было давным — давно. Я бросился к ней и поцеловал ее. Разве не это мне полагалось сделать? Но мы слишком долго не виделись, оба нервничали, и вышло как-то… ну просто как ткнулись губами в губы, что ли. Она отстранилась, посмотрела на меня, положила руки мне на плечи и заплакала. Потом вытерла глаза, а потом обняла меня руками за шею и притянула к себе.

Тело у нее было теплое и удобное. За океаном я все время спал на земле или на брезентовой койке. Носил бронежилет и винтовку на ремне через плечо. Семь месяцев я не чувствовал ничего похожего на тело своей жены. Я почти забыл, каково это, а может, никогда по — настоящему не знал, а теперь появилось это новое ощущение, и все остальное поблекло, как будто сделалось черно — белым, по сравнению с цветным. Потом она меня отпустила, я взял ее за руку, мы забрали мои вещи и пошли оттуда.

Она спросила, не хочу ли я повести машину, и я сказал «еще бы» и сел за руль. Тоже забытое ощущение. Я включил задний ход, выехал из ряда и повернул к дому. Я подумал, что хочу приткнуться где-нибудь в темном местечке и залезть с ней на заднее сиденье, как школьник. Но я выехал со стоянки и покатил по Макхью. Теперь, в своей машине, это было не то что в автобусе. Типа, это Лиджен. Этой дорогой я ездил на работу. А темень какая! И тихо.

— Ну как ты? — спросила Шерил, что означало: ну, как все прошло? Ты теперь сумасшедший?

— Ничего, — сказал я, — со мной все нормально.

И снова наступила тишина, и мы свернули на Холком. Я был рад, что веду машину. Это давало возможность на чем-то сконцентрироваться. Едешь по одной улице, поворачиваешь руль, едешь по другой. Без суеты. Делаешь одно, потом другое — все по порядку.

Она сказала:

— Слава богу, что ты вернулся!

А потом:

— Я так тебя люблю!

И потом:

— Я горжусь тобой.

— Я тоже тебя люблю, — ответил я.

Когда мы приехали домой, она открыла мне дверь. Я даже не знал, где мои ключи. Викс не встретил меня у порога. Я вошел, осмотрелся и увидел его на диване. Он тоже увидел меня и медленно поднялся.

Шерсть у него поседела еще сильнее, чем раньше, а на ногах были эти сволочные жировые шишки, от которых у меня всегда мороз по коже. Для лабрадоров это обычное дело, только у Викса их было теперь чересчур много. Он повилял хвостом. Потом слез с дивана так осторожно, что мне стало ясно, как у него все болит. И Шерил сказала:

— Он тебя помнит.

— Чего он такой худой? — спросил я, нагнулся и почесал его за ушами.

— Ветеринар велел контролировать вес. Да в нем и еда уже почти не держится.

Шерил тянула меня за руку. Прочь от Викса. И я поддался.

— Ну что, хорошо дома? — спросила она.

Голос у нее дрожал, как будто она была не очень уверена в ответе. И я сказал:

— Да — да, конечно!

Тогда она крепко меня поцеловала. Я взял ее на руки, поднял и отнес в спальню. Я старался все время широко ухмыляться, но это не помогло. Она все равно выглядела малость испуганной. Думаю, все жены были тогда малость испуганны.

Вот так я и вернулся домой. В общем-то неплохо, наверно. Точно в первый раз глотнул воздуха после того, как чуть не утонул: вроде и больно, а все равно хорошо.

Мне не на что жаловаться. Шерил меня не подвела. Позже я видел в Джексонвилле жену младшего капрала Кертиса. Она успела потратить все, что он заработал, вместе с надбавкой за боевые действия, и к тому дню, когда мы вернулись, была на шестом месяце, а для морпеха, который уезжал на семь месяцев, это маловато.

А жена капрала Уэйсерта его и вовсе не встретила. Он усмехнулся, сказал, что она, наверно, время перепутала, и О’Лири подбросил его домой. Приезжают, а там пусто. Не то что людей нет, а вообще ничего — ни мебели, ни занавесок. Хоть шаром покати. Поглядел Уэйсерт на это дело, покачал головой и давай хохотать. Они пошли, купили виски и надрались прямо там же, в пустом доме.

Уэйсерт заснул пьяный, а когда проснулся, рядом с ним на полу сидел Макманиган. И не кто-нибудь, а именно Макманиган почистил его и вовремя притащил на базу, на обязательные занятия, где нам должны были объяснить, почему не надо стреляться и бить жену. А Уэйсерт им типа: «Я бы свою, может, и побил, да только где ее взять?»

На первой неделе нам дали четыре выходных подряд, и моя очередь дежурить с Уэйсертом выпала на пятницу. У него был разгар трехдневного запоя — непрерывная карусель с виски и стриптизом. Я вернулся домой только в четыре утра, после того как отвез его в казарму к Слотеру, и своим приходом разбудил Шерил. Она не сказала ни слова. Я думал, она здорово разозлится. Вид у нее и правда был не слишком счастливый, но когда я лег, она подкатилась ко мне и чмокнула в щеку, хотя от меня разило выпивкой.

Слотер передал Уэйсерта Аддису, а Аддис — Грили, и так далее. Все выходные мы передавали его с рук на руки, а то мало ли что.

Когда я не общался с Уэйсертом и другими ребятами, то сидел с Виксом на диване и смотрел бейсбольные матчи, которые Шерил для меня записала. Иногда мы с Шерил говорили про то, как она жила в эти семь месяцев, про чужих жен, про ее родных, ее работу, ее начальство. Иногда она задавала мне разные мелкие вопросы. Иногда я на них отвечал. И как ни рад я был вернуться в Штаты, как ни ненавидел эти последние семь месяцев — ведь там я держался только благодаря ребятам, с которыми служил, и мыслям о доме, — у меня появилось чувство, что неплохо бы вернуться назад. Потому что пошло это все на…

Всю следующую неделю мы работали по полдня, а в остальное время была всякая ерунда. Врачебные консультации по поводу травм, которые ребята скрывали или терпели. Приемы у зубного. Отчетность. И каждый вечер мы с Виксом смотрели на диване бейсбол и ждали, пока Шерил вернется со смены в кафе, где она работала.

Викс спал, положив голову мне на колени, и просыпался всякий раз, когда я подсовывал ему под нос кусочки салями. Ветеринар сказал Шерил, что ему это вредно, но надо же было хоть чем-то его порадовать. Стоило мне его погладить, как я натыкался рукой на какую-нибудь опухоль, а это наверняка было больно. Казалось, ему вообще все больно: вилять хвостом, есть свой корм. Ходить. Сидеть. А когда его рвало, что бывало практически каждый второй день, он сначала кашлял, прямо надрывался, и только секунд через двадцать что-нибудь выходило наружу. Тяжело было это слушать. Ковер-то вытирать я не возражал.

А потом Шерил приходила домой, смотрела на нас, качала головой и говорила: «Да, братцы, выглядите вы хреново».

Мне хотелось, чтобы Викс был рядом, но смотреть на него не было сил. Наверно, поэтому на выходных я дал Шерил вытащить себя из дома. Мы взяли все, что мне заплатили за участие в боевых действиях, и устроили большой шопинг. Вот так Америка борется с террористами.

Мои впечатления? Представьте, что жена привозит вас на шопинг в Уилмингтон[3]. В последний раз, когда вы шли по городской улице, первый боец из вашей группы шел перед вами по обочине дороги, проверяя, все ли чисто впереди и на крышах домов по другую сторону. Следующий боец проверяет окна на верхних этажах зданий, тот, что за ним, — окна этажом ниже, и так далее, до окон на уровне улицы, а замыкающий следит, что творится сзади. В городе миллион мест, откуда вас могут убить. Сначала вы просто теряетесь и не знаете, что делать. Но потом действуете, как вас учили, и это работает.

В Уилмингтоне у вас нет ни группы, ни напарника, нет даже оружия. Вы двадцать раз спохватываетесь, проверяя, где оно, а его нет. Вам ничего не грозит, ваша готовность должна быть на белом уровне, но это не так.

Вместо того чтобы гулять спокойно, вы прячетесь в магазин одежды. Ваша жена приносит вам какие-то вещи, и вы заходите в крошечную примерочную. Закрываете дверь, и вам не хочется открывать ее снова.

Снаружи люди идут мимо окон, как будто в этом нет ничего особенного. Эти люди понятия не имеют, где находится Фаллуджа, в которой погибли трое из вашего взвода. Они провели всю свою жизнь на белом уровне.

Они никогда и близко не подойдут к оранжевому. Для этого надо хотя бы раз угодить в перестрелку или увидеть взрыв СВУ[4], которое ты прозевал, и понять, что жизнь всех твоих товарищей, каждого из них, зависит от того, облажаешься ты или нет. А твоя — от них.

Некоторые тут же перескакивают на красный. Проводят на нем сколько-то времени, а потом ломаются и падают ниже белого, еще ниже чем «умру, и насрать». А почти все остальные надолго застревают на оранжевом.

Вот что такое оранжевый: вы видите и слышите не так, как привыкли. Химия вашего мозга меняется. Вы фиксируете в окружающем каждую деталь, каждую мелочь. Я замечал на тротуаре монетку за двадцать метров. У меня словно были усики, которыми я ощупывал целый квартал. Сейчас трудно даже точно вспомнить, как это было. Я думаю, в таком состоянии воспринимаешь сразу столько информации, что ее невозможно сохранить, и поэтому ты ее просто забываешь, освобождаешь в мозгу место, чтобы в следующий миг воспринять все, что может спасти тебе жизнь. А потом забываешь и этот миг и концентрируешься на следующем. А потом — на следующем. И на следующем. И так семь месяцев.

Вот что значит оранжевый. А потом вы едете на шопинг в Уилмингтон, без оружия, и думаете, что можете так просто взять и вернуться на белый? Хрена с два вы вернетесь на белый — для этого надо еще ох сколько времени!

Когда пришла пора возвращаться, я уже еле держался. Шерил не позволила мне сесть за руль. Я бы разогнался до ста миль в час. А когда мы приехали, оказалось, что Викса снова вырвало, прямо у двери. Я поискал глазами и увидел его на диване — он пытался встать на дрожащих ногах. И я сказал:

— Черт возьми, Шерил. Так дальше нельзя.

— Думаешь, я не знаю? — спросила она.

Я посмотрел на Викса.

— Завтра я отвезу его в ветеринарку, — сказала она.

— Нет, — ответил я.

Она покачала головой. И сказала:

— Оставь это мне.

— То есть ты заплатишь сотню какому-то уроду, чтобы он убил мою собаку? — спросил я.

Она ничего не ответила.

— Так не пойдет, — сказал я. — Давай уж я сам.

Она смотрела на меня взглядом, которого я не выношу. Мягким. Я поглядел в окно — ни на что.

— Хочешь, я поеду с тобой? — спросила она.

— Нет, — сказал я. — Не надо.

— Ладно, — сказала она. — Но так было бы лучше.

Она подошла к Виксу, наклонилась и обняла его. Ее волосы упали и закрыли ей лицо, так что я не видел, плачет она или нет. Потом она встала, ушла в спальню и тихо закрыла за собой дверь.

Я сел на диван, почесал Викса за ухом, и у меня в голове сложился план. Не бог весть какой, но план. Иногда достаточно и этого.

Поблизости от моего дома есть неасфальтированная дорога, а чуть поодаль от нее течет речка, которая золотится на закате. Там красиво. Раньше я там иногда бегал. И мне пришло в голову, что это будет самое подходящее место.

Ехать туда недалеко. Мы добрались как раз к закату. Я поставил машину на обочине, вылез, достал из багажника винтовку, повесил на плечо и подошел к машине с другой стороны. Открыл дверцу, взял Викса на руки и понес к речке. Он был тяжелый и теплый и по дороге лизал меня в лицо, медленно и лениво, как лижут собаки, которые всю свою жизнь прожили счастливо. Когда я положил его на землю и отступил назад, он поднял на меня глаза. Повилял хвостом. И я застыл.

Только однажды до этого я так запнулся. Во время боев за Фаллуджу сквозь нашу линию обороны прорвался повстанец. Когда мы подняли тревогу, он исчез. В панике мы искали его повсюду, пока Кертис не заглянул в цистерну для воды, где устроили выгребную яму. Это был большой круглый резервуар, на четверть наполненный жидким дерьмом.

Повстанец сидел там, погрузившись в дерьмо с головой, и всплывал, только чтобы глотнуть воздуха. Вы, наверно, видели, как рыбы в реке ловят мух. Его рот появлялся на поверхности, раскрывался, чтобы вдохнуть, потом захлопывался, и партизан снова уходил в глубину. Я не мог в это поверить. Даже запах, и тот трудно было вынести. Четыре или пять морпехов сразу опустили винтовки и стали палить в дерьмо. Все, кроме меня.

Сейчас, когда я смотрел на Викса, со мной творилось то же самое. Было такое чувство, как будто если я это сделаю, что-то во мне лопнет или порвется. Но я представил себе, как Шерил везет Викса к ветеринару, как чужой человек трогает мою собаку, и подумал: я должен это сделать.

У меня был не дробовик, а винтовка AR-15. Она примерно такая же, как М-16, с которой меня учили обращаться, а учили меня серьезно. Берешь цель на мушку, контролируешь спусковой крючок, следишь за дыханием. Фокусируешься на мушке, а не на цели. Цель должна быть расплывчатой.

Я сфокусировал взгляд на Виксе, потом на мушке. Викс расплылся в серое пятно. Я снял предохранитель. Выстрелов должно быть три. Это не просто нажал на крючок — и готово. Все надо сделать правильно. Двойной выстрел в тело. Затем точный заключительный выстрел в голову.

Первые два раза нужно стрелять подряд, причем очень быстро — это важно. Наше тело в основном состоит из воды, так что попавшая в него пуля похожа на камень, брошенный в пруд. Она поднимает рябь. Бросьте второй камень сразу за первым, и вода между местами, где они упали, взбаламутится. То же самое происходит и с нашим телом, особенно если это пули калибра 5,56 мм, летящие со сверхзвуковой скоростью. Рябь, которую они создают, разрывает внутренние органы.

Если я выстрелю в вас по обеим сторонам от сердца так: раз… и второй, вы получите два продырявленных легких, два открытых пневмоторакса. Конечно, вам крышка. Но вы проживете еще достаточно долго, чтобы почувствовать, как ваши легкие наполняются кровью.

Если я произведу два этих выстрела быстро, никаких проблем не будет. Рябь разорвет ваше сердце и легкие, и вы даже захрипеть не успеете — вы просто умрете. У вас будет чистый шок, без боли.

Я нажал крючок, почувствовал отдачу, сфокусировался на мушке, а не на Виксе, — и так три раза. Две пули прошли сквозь его грудь, одна сквозь голову, и летели они быстро, так быстро, что их нельзя было почувствовать. Вот как надо это делать. Каждый выстрел сразу за предыдущим, чтобы организм даже не пытался восстановиться — ведь именно тогда и возникает боль.

Я еще постоял некоторое время, глядя в прицел. Викс был расплывчатым черно — серым пятном. Свет гас. Я не мог вспомнить, что собирался сделать с его телом.

Перевод Владимира Бабкова

Фотограф Николай Ховальт

© 2014 by Phil Klay, All Rights Reserved.

Excerpt from Redeployment by Phil Klay.

Light Break — Photography / Light Therapy

Nicolai Howalt / Courtesy Martin Asbk Gallery