Перехлестье

Путь первый. Грехобор

Малышка напевала под нос, возясь на лужайке перед большим добротным домом. Девочка была очень занята – она строила из веточек шалашик для лыковой куклы. Солнце немилосердно палило с неба, припекая кучерявую макушку. В деревне царила тишина. Не горланили петухи, не блеяли овцы, даже цепные псы и те предпочитали лежать в тени, тяжело и прерывисто дыша, вывалив розовые языки до земли.

Жарко!

Может быть, именно поэтому сморенные зноем собаки не учуяли пришлеца? Он вошел в поселение никем не замеченный и медленно брел по дороге, загребая ногами пыль.

Путник остановился в нескольких шагах от маленькой певуньи и замер, словно заслушался безыскусным мотивом. Осунувшееся темное лицо, иссеченное глубокими бороздами стариковских морщин, окаменело. Только растрескавшиеся губы сжались в тонкую линию, а ладони – в кулаки. Да еще старый шрам, едва заметный в складках морщин, стал белее.

Мужчина судорожно вздохнул и посмотрел на свои руки. Кончики пальцев стремительно сковывал мерцающий иней. Странник медленно разжал кулаки. Растер холодными ладонями уставшее лицо в попытке взбодриться и успокоиться. Все ведь правильно она поет. Дэйны и впрямь защищают от волшебства, подчиняясь укладу, завещанному людям от богов. Стоят на страже порядка. Вот только цена этого порядка уж слишком высока. И платили ее не жители деревень или городов, не служители храмов и уж точно не сами дэйны или ви́дии.

«Уймись». И сразу отпустило. Во всяком случае, глухая, непримиримая ярость как-то поугасла. Холодный голос трезвого рассудка, эхом отозвавшийся в больной голове, прозвучал вовремя. Ой, не надо еле живому путнику думать о справедливости. Нет у лишенца права рассуждать о божественнном провидении. Да и пользы от подобных мыслей никакой. Маета одна.

Поэтому странник шагнул прочь от безмятежно играющего ребенка. Шагнул… и остановился. Видимо, недостаточно он успокоился, потому что ноги против воли понесли его ближе к девчушке.

Вот ведь птаха беспечная! Она заметила незнакомца лишь тогда, когда мрачная тень упала на почти готовый шалашик. Девочка вскинула голову, жмурясь против солнца. Курносая. И верхняя губа трогательно вздернута. Ни испуга, ни оторопи. Смотрит на чужака с любопытством, даже прикрылась ладошкой от слепящих полуденных лучей. Взрослый как взрослый. Только тощий, запыленный, весь в морщинах, а седые патлы сосульками висят вдоль лица и спадают, не убранные, ниже плеч.

На мгновение ему показалось, что она не боится… Темный соблазн, неодолимый, выматывающий душу, подтолкнул мужчину сделать еще один – последний – шаг и протянуть девочке руку.

Такая чистая… такая легковерная… ребенок… Обмануть ее не составит труда, пока эти ясные яркие очи глядят в его – погасшие и пустые.

В этот самый миг глаза маленькой певуньи (которая уже и позабыла петь!) широко распахнулись – дитя увидело, что на правой руке мужчины нет мизинца. Несчастная дернулась, чтобы сбежать, но уже попала в капкан пристального взгляда. Пухлые ручонки разжались. Лыковая кукла упала в траву.

Да, иди сюда, дитя, ближе…

Она поднялась, глядя огромными глазами, в которых застыл страх. Шагнула вперед, даже протянула ручонку, готовая принять его дар…

НЕТ!

Мужчина резко закрыл глаза, испугавшись сам себя, и отшатнулся, разрывая связь. Девочка хлопнула ресницами, в затуманенных зрачках вспыхнул запоздалый ужас.

Очнулась.

Заплакала от обиды и страха, бросилась прочь, путаясь ногами в подоле рубашонки, боясь оглянуться – вдруг он гонится следом?

Он не гнался. Остатки сил, что еще теплились в измученном теле, ушли на то, чтобы противостоять Злу, живущему внутри. Жажда, голод, усталость, отчаяние – все смешалось, и в этой жгучей смеси хотелось захлебнуться, ведь избавиться от нее, выплеснуть или даже просто разделить с кем-то другим не получится. Слишком долго ждал. Слишком долго шел…

– Эй! – Резкий окрик заставил мужчину разлепить сомкнутые веки.

Солнце сияло чересчур ярко. Слепило, усугубляло головную боль и жажду. Но все же сквозь обжигающе ослепительный свет получилось разглядеть спешащего к чужаку высокого крепкого и явно рассерженного парня. Лет семнадцати, не больше.

– Ты чего сестру напугал?! А ну…

В этот самый миг, когда грозное молодецкое «ну» должно было перейти в крепкий удар, вышибающий из полуживого странника остатки сознания и страданий, тот вскинул навстречу разгневанному заступнику обе руки.

Парень осекся и как-то сразу сжался – лишенные мизинцев ладони повергли его в оторопь. Он даже попятился, но через миг все же совладал со страхом, остановился, нахмурился и вновь шагнул вперед. Правда, уже без прежней решимости.

– Чего надо, бездольный?! Ты тут не нужен!

– Позови старосту, – едва слышно прошептал чужак.

Бушевавшие в нем боль, гнев, усталость, отчаяние уже побеждали рассудок, затапливали его глухой злобой. Еще немного и…

Похоже, стоящий напротив юноша это понял, потому что бросился прочь, испуганно оглядываясь на шатающегося из стороны в сторону пришельца.

Миг. Другой. Как долго они не идут! И солнце… солнце так печет… А во рту совсем пересохло, уже и язык не помещается, хочется вывалить его по-собачьи… И сердце так гулко тукает в висках, что можно оглохнуть. Мужчина снова закрыл глаза. Он не видел, как из дома напротив, крепко ругаясь и на ходу подтягивая штаны, бежит староста – кряжистый, совсем седой, но при этом подвижный и крепкий мужик с кустистыми бровями и поджатыми от досады губами. Вот он остановился напротив шатающегося путника, окинул настороженным взглядом по-прежнему вскинутые беспалые руки.

– Знахарь? – с какой-то затаенной надеждой в голосе спросил староста, приглаживая рукой всклокоченные волосы. И в сердцах выматерился, когда чужак в ответ отрицательно покачал головой.

– Выгони его, бать… – с благоговейным ужасом прошептал стоящий рядом парень, но тут же умолк, когда отец шагнул вперед.

Без слов поняв, чего от него хотят, странник слегка повернул голову, открывая на обозрение свой шрам – длинный и грубый, тянущийся от левого виска вниз по скуле, шее и так до самого кадыка.

– Грехобор… – выдохнул староста и резко повернулся к сыну. – Живо! Освободите с братьями водяную мельницу. Поставьте туда три пустых ведра, а одно наполните зерном! И принеси семь грошей. Чего стоишь, дурень?!

«Дурня» как ветром сдуло, а его родитель стремительно обернулся к виновнику переполоха и спросил:

– Сам дойдешь?

Тот в ответ только кивнул. Говорить сил уже не было. А потому он медленно двинулся вперед, загребая немеющими ногами дорожную пыль. В голове уже не осталось связных мыслей, только одно стремление – дойти. Потому что если не сможет…

Староста семенил следом, не зная, чем помочь жалкому доходяге, который мог сгубить всю деревню. Грехобора нельзя касаться, так что как бы ни хотелось дотащить эти живые кости до мельницы самому, приходилось лишь растерянно бежать след в след, крыть проклятого сквозь стиснутые зубы и надеяться, надеяться, что дотащит себя проклятый.

Путник едва брел, шатался, будто хмельной, один раз запнулся обо что-то в пыли (а может, и не запнулся – просто на ногах не устоял) и припал на колено. Староста охнул и от ужаса присел.

– Ну, давай, вставай, вставай! – Он бегал вокруг склоненного мужчины и хлопал себя руками по бокам, словно наседка, потерявшая цыпленка. – Уже ж пришли! Вставай, родненький!

«Родненький» сумел подняться с третьей или четвертой попытки. В нем уже не было жизни. Не было мыслей. Осталось только упрямство. И злоба. Яростная злоба на тьму, что вот-вот могла взять верх. Он брел, до скрипа сжав зубы, челюсти свело от мучительного усилия. А в ушах грохотала кровь: «Тук. Тук! ТУК!»

Силы покидали. И вот, в тот момент, когда измученный странник уже не надеялся достигнуть цели, в лицо ему повеяло прохладой близкой реки, а через миг слух уловил и мерное поскрипывание водяного колеса. Хвала богам, цель близка!

Лишь когда еле живой путник добрел до мельницы и даже не вошел – ввалился внутрь, с губ переполошенного старосты слетел вздох облегчения. Спасены. И он рывком закрыл дверь, чтобы не видеть того, что будет твориться внутри.

А внутри пока еще ничего и не творилось. Грехобор привалился к стене и судорожно дышал, пытаясь сглотнуть сухой ком, застрявший в горле. Тело била дрожь, внутри тоже все дрожало. Осталось чуть-чуть. Шаг. Другой.

Пустые ведра взлетели и поплыли по воздуху, когда мельничное колесо начало крутиться все быстрее, и быстрее, и быстрее. Деревянные бадьи наполнялись водой, летели к скорчившемуся на дощатом полу мужчине, опрокидываясь на седую голову и сгорбленную спину. Но живительная речная влага не касалась накалившейся от солнца макушки и усталых плеч. Шипя, она превращалась в пар, и ведра стремительно мчались обратно, вновь погружались в реку и снова неслись назад. Бесчисленное количество раз. И долго, мучительно долго…

Когда Грехобор наконец почувствовал холод обрушившейся на раскаленное тело воды, за окном уже стояло утро следующего дня. Почти сутки в этот раз ушли на то, чтобы очиститься. Содержимое очередной бадьи окатило с головы до ног, и казалось, будто иссушенная кожа впитывает влагу, словно губка. Мужчина поднял голову, потряс мокрыми волосами, отгоняя стоявший перед глазами туман. Последнее ведро он опрокинул на себя уже сам, чувствуя, как прежние сила и спокойствие наполняют тело и рассудок, по-собачьи потряс головой и, наконец, глубоко вздохнул, словно очнувшись от сна.

Он направился ко второму выходу с мельницы, попутно захватив ведро, в котором еще вчера было зерно. Золотая сыпучая пшеница.

Речка встретила чужака прохладой и мерным плеском ленивых вод.

Груз чужого зла, скопившийся за последние месяцы странствия, казалось, уже вот-вот собирался расплющить под собой владельца. Не было ничего мучительнее, чем это странное тянущее чувство, возникавшее всякий раз, когда нечто неведомое рвалось наружу, грозясь высосать из тела все живые соки, все человеческое. Уже несколько дней странник не притрагивался к еде – она, как и вода, стухала в его руках. Зато сейчас, когда вода смыла с него скверну, можно, по крайней мере, напиться.

Грехобор сделал несколько нерешительных шагов по настилу. С трудом переставляя еще неверные ноги, спустился по узкой лесенке к берегу. Здесь он встал на колени и припал к потоку, словно животное, что истомилось от жары и жажды. Он никогда не пил из горсти. Когда складываешь лодочкой ладони, лишенные мизинцев, не получается забрать в них много воды, да и пить не сподручно. Куда как проще прильнуть по-звериному и пить, пить, опустив лицо в холодный прозрачный поток.

Путник мог бы пить очень долго, но все-таки успел вовремя сообразить, что не принимал воды уже более полутора суток. К сожалению, измученный долгим переходом осознал это слишком поздно – тогда, когда желудок, доведенный до отчаяния, судорожно сжался, а затем подпрыгнул к горлу. Мужчина едва успел отвернуться к берегу, прежде чем его вырвало желчью напополам с водой. Он вытер губы, снова умылся и лишь тогда почувствовал, что стало действительно легче. Отсюда, с берега, сквозь плеск растревоженных волн доносилось мерное поскрипывание водяного колеса. И все-таки Грехобор слышал, как кричит от боли река, которая омыла его от скверны. Воды бурлили и пенились, бились о берега, яростно отбрасывая в траву мелкие мокрые камушки.

– Матушка, не гневайся. Прими, – тихо попросил странник.

И вода зашумела, словно принимая его просьбу.

Только после этого пришлец вывалил в поток прогнившее, испорченное зерно. Волны закипели, скрывая нечистоты в глубине, и река успокоилась.

– Спасибо, матушка.

Опустившись на берег, странник какое-то время бездумно разглядывал блики на воде. Сейчас, в этот миг, он был почти… спокоен. В душе не бушевало зло, ни одна темная мысль не проникала в мозг. Он сидел на траве, не чувствуя ни голода, ни жажды, ни жары, ни собственного уставшего за долгие дни пути тело. Как всегда бывало в моменты избавления, он не думал ни о чем, кроме спасения. Еще никогда прежде он не был столь близок к безумию.

Почувствовав на руке какое-то легкое шевеление, Грехобор скосил глаза и увидел, как по запястью медленно и деловито вползает на рукав рубахи пчела. Предоставив ей самой решать, к кому льнуть – к человеку или цветку, мужчина закрыл глаза. Теперь ему было странно подумать, что еще некоторое время назад пчела эта, сядь она на его руку, упала бы замертво.

Сегодня странник едва совладал с собой. Едва не сгубил случайно попавшуюся на дороге девочку. Как хотелось попросить ее: «Возьми! Возьми это! Возьми навсегда, чтобы я больше не знал подобной муки». Сейчас его даже передернуло от этой мысли. Чуть не убил ребенка, поддавшись собственной слабости. То-то маленькая испугалась и бросилась прочь. Дети не хуже животных и птиц чувствуют зло и опасность. Особенно такие крохи. Их не обманешь ни ласковыми улыбками, ни уговорами.

Лишенец устало усмехнулся, вспомнив, как замелькали в подоле рубашонки пыльные пухлые пятки. Хорошо, что девочка убежала. В этот раз ему было очень трудно бороться с подступившим искушением и болью, схватившей нынче за горло.

Мужчина снова открыл глаза и посмотрел, как пчела, деловито подергиваясь, продолжает ползти по грубой ткани рубахи.

Сейчас ему уже лучше, сейчас он может держать себя в руках и, пожалуй, даже сумел бы пройти мимо ребенка, не напугав того до слез. Он мог бы поиграть и с собакой или кошкой, вот только никто из зверей в здравом уме не подойдет к такому, как он, – слишком страшный путь у Грехобора. Столько зла, сколько носил в себе бездольный странник, безгрешное существо не может воспринять и выдержать. Потому-то чаще псы рвались с цепей, почуяв запах чужака, потому-то щенки, жалобно скуля, забивались в углы, а кошки шипели и изгибались дугой.

Вот уже девять лет как Грехобору не удавалось погладить или как-то иначе приласкать домашнее животное. Даже лошадь по холке потрепать. А когда-то он любил ездить верхом…

С той поры много воды утекло. Воды, которая смывала с проклятого путника чужое зло. Поскольку кому, как не проточной бурной воде, выполаскивать грязь и скверну? Вода все смоет, все очистит и примет даже то, что не примет земля. Он с наслаждением вдохнул речной воздух – сладкий, полный мелких брызг.

Мужчина прижался спиной к мощной деревянной свае, которая удерживала часть настила перед мельницей, и посмотрел на небо. В пронзительной безоблачной синеве возникла черная точка. Она все увеличивалась и увеличивалась, росла и росла, пока не превратилась в птицу, кругами парившую над мельницей.

Вот птица сложила крылья и камнем рухнула к земле. Наверное, полевку увидела… Но нет. Опустилась в траву и скосила желтый глаз на человека. Грехобор глянул в сторону странного пернатого гостя, но не двинулся с места. Сокол… символ свободы. Он как издевка и постоянное напоминание о судьбе следовал за путником. И нет бы всегда, а то лишь последние несколько дней. Птица никогда не мешала, просто неожиданно вдруг оказывалась в поле зрения, появляясь именно тогда, когда это было особенно уместно. Когда измученный, усталый человек мог думать о чем-то другом, кроме зла, раздирающего душу на части. Когда он мог думать о себе. И о своей жизни.

Такое поведение живого существа было для мужчины в диковинку. Птица не боялась его! В отличие от людей… Мужчина на мгновение прикрыл глаза, пытаясь вспомнить ощущение от чужого прикосновения, и… не смог. Слишком давно это было. В той, другой жизни, в Клетке магов, когда его еще не сделали Грехобором. Когда он просто был.

Отогнав ненужные мысли, лишенец встал и направился прочь от реки, туда, где его наверняка уже ждали. Он оказался прав – у мельницы собралась мало не вся деревня. Староста стоял чуть впереди, сдвинув кустистые брови, а на земле перед ним лежали гроши. Подойдя, путник присел и поочередно коснулся пальцем каждого. Гроши почернели, впитывая силу чародея.

– Что делать, знаешь? – спросил странник, спокойно глядя в глаза старосты.

Тот пораженно кивнул, вглядываясь в облик незнакомого молодого мужчины – на загорелом лице чужака не осталось и следа былых морщин, серые глаза смотрели спокойно, а темные волосы, рассыпавшиеся по плечам, больше не напоминали грязную паклю. Только широкая седая прядь у левого виска выдавала в нем того изможденного старика, который вошел в деревню накануне.

В остальном странник изменился – раздался в плечах, выпрямился и более не выглядел высохшим и истощенным. Если забыть про изувеченные руки, так просто загляденье: статный, крепкий, высокий.

Староста оказался столь изумлен, что не услышал вопроса. Лишь смотрел, не веря глазам, даже захотелось, простите боги, коснуться мага. Живой ли он? Или то Морака наложила какую волшбу?

Грехобор повторил свой вопрос громче, и теперь в его голосе прозвучала сила. Услышав ее, глава деревеньки испуганно отпрянул и еле сдержался, чтобы не осенить себя защитой.

– Знаю, Грехобор, – быстро проговорил староста.

Да, говаривали люди, будто с грехами на магов оседают и годы, и что стоит им очиститься, как молодость возвращается… Но одно дело слышать, как об этом болтают в кабаках да трактирах, а другое – видеть своими глазами. Вчерашний едва живой дед сегодня превратился в молодого мужчину, которому не дашь более двадцати семи лет от роду. Только глаза остались такими же древними и пустыми.

Староста помолчал, не зная, что еще сказать или сделать, и наконец спросил неловко:

– Поесть останешься?

Он говорил это и очень, очень хотел услышать в ответ отказ.

К счастью, маг отрицательно покачал головой. Ему нельзя переступить порог чужого дома. Он обречен скитаться. А есть на улице на потеху толпе и вовсе не будет. Еще одно проклятие, на которое лишенец уже перестал обращать внимание.

Не прощаясь, путник медленно пошел прочь. Он спиной чувствовал недобрые взгляды людей. Они смотрели ему вслед, радуясь и горюя одновременно. Радовались тому, что маг не задержался, а горевали, что не прошел мимо.

Теперь в деревне семь лет не будет хорошего урожая – по году за каждый четвертак, лежавший сейчас на земле. А если староста ошибется в заветах, закапывая черные кругляши, деревню придется покинуть, потому что земля перестанет родить, а скот начнет падать.

Грехобору не нужно было оборачиваться, чтобы видеть страх и злобу в глазах людей. Он знал, что его ненавидят. Боятся. Мечтают прогнать, если он не нужен, но молят прийти, когда он необходим. И оттого, что во всей Аринтме был всего один Грехобор, они злились и ненавидели его еще сильнее.

Интересно, как бы они боялись, узнай, что такой, как он – один во всем мире? Что это назвище было придумано нарочно для него и ни один маг более не сможет его нести?

Шаг. Еще один. Если бы кто-то спросил его – когда он остановится, Грехобор бы не ответил. Ему предстояло ходить по городам и весям столько, сколько выдержат рассудок и тело. И вот этой-то выдержки у разрешенного мага оставалось с каждым днем все меньше и меньше.

Идя по дороге, он уже не спрашивал себя, почему и за что боги так его наказали. В глубине души Грехобор давно понял – богам плевать на таких, как он.