Переплётчик

Глава 1 ИСХОДНЫЙ МАТЕРИАЛ

Анна-Франсуаза де Жюсси, герцогиня де Торрон, рожала в муках. Жарне не знал, что происходит, и совершенно не был готов к трудным родам. Он был настолько расстроен и рассеян, что даже разрешил травнику Шако напоить Анну какими-то болеутоляющими растворами, которые могли хоть как-то облегчить процесс. Анна-Франсуаза орала во весь голос, выгибалась, точно во время приступа столбняка, билась, металась по кровати и постоянно вырывалась из рук державших её служанок. «Держать! — приказал Жарне. — Пусть будут синяки — неважно, держать!» — Лекарь сам выполнял роль повитухи, он уже мог нащупать ребёнка, но тот всё никак не двигался, точно что-то его, крошечного, удерживало внутри. Ребёнок шёл головой вперёд, и теоретически никаких проблем не предвиделось, тем более странным казалось лекарю происходящее. Умудрившись каким-то образом просунуть руку мимо ребёнка вглубь, он нащупал пуповину в том месте, где её никак не должно было быть, — слава богу, что не вокруг тонкой шейки. Ребёнок запутался в пуповине, и Жарне плохо представлял, как его из неё выпутать. Он принял в своей жизни не одни роды, но прежде ему более или менее везло: все возникавшие проблемы были так или иначе разрешимы. Теперь же он не знал, что делать. И Жарне принялся на ощупь, одной рукой распутывать дитя, параллельно подтягивая его к выходу. Анна-Франсуаза орала так, что служанки совершенно оглохли, и даже де Торрон проявил нешуточное волнение, вымеряя широкими шагами совершенно правильный круг по одной из гостиных. Он боялся подходить к спальне из суеверных соображений. Герцогу казалось, что если он появится, то всё непременно закончится плохо, а так есть хоть какой-то шанс.

Шарль ничего не знал. В тот день он работал над переплётом — обыкновенным, не из человеческой кожи. Он примерно представлял себе, когда должен родиться ребёнок — плюс-минус неделя, но никакой расхваленной романистами духовной связи с Анной у него не было. И потому Шарль работал, сердце его было спокойно. Он понимал, что у него будет не то чтобы много возможностей увидеть ребёнка. Переплётчик был готов к тому, что на сына он сможет посмотреть лишь через несколько лет, когда того уже будут выводить в свет.

Тем временем Жарне почти справился. Он сумел как-то освободить ножку от одного витка пуповины, и ребёнок начал продвигаться. Правда, заодно у Анны началось серьёзное кровотечение, остановить которое до извлечения ребёнка не представлялось возможным. Она уже не орала, а просто стонала, протяжно, мучительно, несколько визгливо. Наконец, показалась головка, затем тельце — и ножки. Ребёнок, измазанный в крови, тем не менее был вполне нормальным и дышал. У Жарне отлегло от сердца. Он мгновенно перерезал пуповину, передал ребёнка помощнице-повитухе, а затем принялся искать источник кровотечения. Анна к этому моменту потеряла сознание.

«Мальчик», — сказала помощница и принялась обмывать ребёнка. Он разразился плачем и описался, чем вызвал бурный восторг окружающих. А вот у Анны-Франсуазы всё было не столь хорошо. Она бледнела на глазах, Жарне не мог понять, откуда течёт кровь, и руки его постепенно начинали дрожать. И самое страшное, что на глаза доктора наворачивались слёзы, потому что он боролся до последнего за человека, которого любил, и при этом понимал, что борьба тщетна, что ничего не выйдет. Он уже знал, что Анна-Франсуаза умрёт.

На несколько секунд она пришла в себя и, посмотрев на Жарне, попыталась что-то сказать. Он поднёс ухо к её губам, и услышал: «Книга, книга, я стану книгой, Шарль, я буду твоей книгой». И это были её последние слова. Ещё некоторое время Жарне пытался что-то сделать — а потом сел на край постели и закрыл окровавленными руками лицо. Он плакал.

«Скажите герцогу», — поднял он голову. Кто-то из слуг побежал выполнять. Де Торрон появился менее чем через минуту, взволнованный, вспотевший, хмурый. Сначала он бросился к ребёнку — и лицо его разгладилось, он понял, что с сыном всё в порядке, что мальчик жив и здоров, и уже готов, видимо, приложиться к груди кормилицы. Жарне всё предусмотрел и, несмотря на желание Анны-Франсуазы самостоятельно вскармливать ребёнка, подготовил женщину, готовую в любой момент заменить мальчику мать. Герцог же подошёл к кровати и посмотрел на окровавленного Жарне, на бледную, неподвижную Анну, после чего сказал: «Судьба». Больше он ничего не сказал и вышел из комнаты.

В первые несколько дней после трагических событий де Торрон показал себя заботливым и любящим — в меру — отцом. Он ежедневно приходил проведать ребёнка, пытался с ним заигрывать, хотя кормилица и говорила: «Рано ещё, слишком рано, хотя бы недельки две потерпите, он пока ещё вообще ничего не соображает». Про Анну же герцог будто бы и не вспоминал. Пожалуй, такое отношение можно было назвать защитным механизмом: мысль о том, что Анна умерла, вызывала непроизвольное дрожание нижней губы и желание заплакать, пусть он и не слишком любил супругу, скорее относился к ней с уважением. А плакать на публике герцогу де Торрону не пристало. Поэтому он постарался забыть. Главное было — пережить похороны, а там, глядишь, и всё снова наладится.

Совсем иначе переживал смерть дочери герцог де Жюсси. Горе перемешалось внутри него с радостью в равных пропорциях, и герцог то плакал, то смеялся, настроение его менялось раз в полчаса, и никто не мог предсказать, какой будет реакция хозяина на тот или иной внешний раздражитель. Когда де Жюсси думал о внуке, он воспринимал любую новость с восторгом — будь то даже что-то не слишком хорошее (например, через два дня после родов в одном из герцогских лесов случился пожар, унесший не только треть древесного массива, но и десяток жизней поселян, обитавших практически на опушке; герцог, услышав про это, сказал: «Ну и ладно, лесом больше, лесом меньше, разве это имеет хоть какое-то значение?»). Когда же де Жюсси вспоминал дочь, настроение его тут же становилось чернее тучи, он хмурился и орал на Дорнье, что не просто выбросит его, нерадивого неумеху, на улицу, но предварительно отрежет управляющему оба уха и язык, чтобы знал, против кого пошёл. Дорнье, у которого никогда и в мыслях не было противоречить герцогу в чём-либо, кивал, соглашался и незаметно отступал в тень, чтобы переждать бурю.

Сам Дорнье переживал больше самого де Жюсси. Он знал Анну-Франсуазу гораздо лучше, чем её собственный отец, и потому чувствовал за собой неприятную обязанность: поехать к Шарлю и оповестить его о смерти возлюбленной. Эту обязанность он оттягивал как мог: минул первый день, второй, и тело Анны-Франсуазы уже перевезли в отцовский дом, чтобы похоронить на фамильном кладбище (де Торрон согласился с этим решением; впрочем, ему было безразлично, где будет покоиться Анна), да и Шарль скорее всего уже всё знал, потому что слухи о подобных происшествиях в столь известных семьях распространяются быстрее ветра. И когда Дорнье уже был готов к беседе с переплётчиком, его внезапно вызвал герцог.

Войдя, Дорнье постарался сразу, по выражению лица господина, понять, в каком тот настроении, но безуспешно. Глаза герцога были пусты, а на столе перед ним лежала книга в переплёте из человеческой кожи. Дорнье стоял перед де Жюсси и ждал приказаний, но тот молча смотрел в пустоту, не произнося ни слова. Так прошло три или четыре минуты. Наконец, герцог пошевелился, подался вперёд и уставился на управляющего. «Дорнье, — сказал он, — ты понимаешь, как много для меня значила моя девочка». — «Да», — кивнул Дорнье. «Я хочу, чтобы её частичка всегда была со мной — как теперь со мной частичка её матери. — С этими словами он пододвинул книгу вперёд. — Езжай прямо сейчас, — продолжил герцог, — не откладывай ни на секунду, я знаю, что есть у тебя какой-то переплётчик, который умеет делать подобные книги лучше всех, и он сделал для меня эту, а потом, кажется, целую кучу книг из кожи того жирного подонка, так пусть он теперь сделает ещё одну; времени мало, я знаю, что кожа должна быть годна к обработке, поэтому торопись, Дорнье». Управляющий поклонился. Он решил не расспрашивать герцога ни о чём, просто сделать всё на своё усмотрение, как сделал он в прошлый раз, — и сделал великолепно. Но теперь работа осложнялась целым рядом факторов. В частности, Анна-Франсуаза для де Грези — родной человек, мать его ребёнка и любовь всей жизни, и управляющий не знал, как переплётчик отреагирует на её смерть.

Конечно, везти Анну в мастерскую было нельзя. Переплётчик должен был снять необходимое количество кожи здесь, во дворце, например в подвале месье Жюля. Поэтому, поклонившись, Дорнье тут же сел в карету и отправился на улицу Утраты. В дороге он думал, что нужно сказать де Грези и под каким соусом подать смерть Анны. Видимо, стоило сначала осчастливить его тем, что родился сын, и сын этот пока что совершенно здоров и находится под неусыпным надзором Жарне и Шако. Затем можно было переходить к трагическим вестям.

Переплётчик оказался дома, причём в своём основном кабинете, так как на стук в дверь он отреагировал практически мгновенно. Увидев на пороге Дорнье, он весь напрягся, вытянулся, как струна, и, не раскланиваясь, даже не поприветствовав гостя, спросил: «Ну что, как там, родила?» — «Да, — с порога кивнул Дорнье, — мальчик, красивый и здоровый, можно теперь войти?» Шарль пропустил визитёра внутрь. «А Анна?» — спросил он. «Анна умерла».

Шарль застыл. «Как умерла?» — «В родах». — «Почему умерла?» — «Потому что роды были трудными, и в первую очередь нужно было спасать ребёнка». — «Как?» — «Господин де Грези, я понимаю ваши чувства, но нам нужно поговорить спокойно». — «Как умерла?» — «Пойдёмте, господин де Грези». Дорнье взял Шарля под руку и медленно повёл вверх по лестнице. Переплётчик шёл механически, переставляя ноги, точно заводная игрушка. Дорнье ввёл Шарля в кабинет и усадил на стул посетителя, сам же занял хозяйское кресло. «Господин де Грези, у вас родился сын — здоровый и румяный мальчик, сейчас он у кормилицы; вы понимаете, что я говорю? — Шарль кивнул. — Но Анна-Франсуаза умерла — так бывает, так умерла и её мать, из кожи которой вы сделали переплёт семнадцать лет тому назад; вы понимаете?» — «Да». — «Но я здесь вовсе не для того, чтобы вам это сообщить». — «А для чего?» — спросил Шарль. Он впал в какой-то странный ступор, осознавая и переваривая поступающую информацию, но лишившись всех чувств, оперируя лишь голой логикой, фактами, разумом.

«Я здесь для того, чтобы поручить вам одну очень важную работу». — «Какую работу?» — «Вы должны сделать переплёт из человеческой кожи». — «Из её кожи?» — «Да, из её кожи».

Они замолчали. В голове переплётчика двигались шестерни, приводы, ремни, они перекручивали, перемалывали полученную информацию. Новое чувство поднималось изнутри, чувство, доселе незнакомое, странное, кажущееся неестественным в подобной ситуации. Анна-Франсуаза, его возлюбленная, его единственная, умерла страшной смертью, в муках произведя на смерть их общего ребёнка, но Шарль внезапно осознал, что ступор, в который он впал, услышав от Дорнье трагическую новость, не связан со скорбью, обидой, горем. Он понял, что с первой же секунды его внутренний механизм, его странное, скрытое «я» анализировало, вспоминало, раскладывало по полочкам веснушки на плечах Анны-Франсуазы, её родинки, шрамы, едва заметные складочки на коже — для того, чтобы сдержать обещание и сделать книгу её памяти. И вот теперь Дорнье просил его, Шарля Сен-Мартена де Грези, о том же самом.

«Я согласен», — спокойно сказал Шарль. Сердце его успокоилось, глаза приобрели стальной блеск. «Я догадался», — ответил Дорнье. «О чём?» — «О том, что она просила вас сделать этот переплёт». — «Да, просила». — «Что ж, тогда у нас общая цель и интересы; проблема состоит в том, что она умерла позавчера, и кожу нужно снимать и обрабатывать срочно; полагаю, лучше вас никто с этим не справится». — «Видимо, да». — «Но мы не можем транспортировать тело сюда, тем более тайно: вы поедете со мной и проделаете все необходимые операции там; работать будете у себя, но уже после похорон, и да, кожу с лица и рук снимать нельзя, проводить её придёт много людей, и мы не можем во второй раз, точно как с её матерью, организовать тайные похороны». — «Я должен взять инструменты и растворы». — «Конечно, у меня большой экипаж, вы можете взять с собой всё, что необходимо; сколько времени вам нужно на сборы?» — «Около получаса, полагаю». — «Хорошо, тогда я буду ждать вас снаружи, в экипаже; вам не понадобится помощь слуги?» — «Нет, я всё вынесу сам». — «Хорошо, я жду вас».

Дорнье вышел. Шарль уже не жил — он существовал и действовал. Внутри него включилась машина, он стал удивительным автоматоном[103] работы Камю[104] или Турриано[105], поющая внутри него птица никоим образом не могла сбиться с ритма или сфальшивить. Он прошёл в первый дом, спустился в подвал, взял набор ножей для снятия кожи, деревянный бидон с раствором для первичного замачивания — и направился к выходу. Снаружи и в самом деле ожидал чёрный экипаж с гербом де Жюсси, Дорнье сидел на козлах рядом с кучером. Увидев Шарля, выходящего из соседней двери, он спустился и молча, не привлекая слугу, сам открыл дверь кареты. Шарль забрался внутрь, оставив снаружи только бидон; управляющий подал последний, а затем сел в экипаж и сам. Они тронулись.

«У вас есть требования к оформлению книги?» — «Нет, я думаю, вы лучше нас всех, вместе взятых, знаете, как должна выглядеть книга её памяти; сколько кожи понадобится для изготовления переплёта?» — «Немного, пласта со спины должно хватить, но на всякий случай я бы запас чуть больше». — «Хорошо, вы сделаете так, как посчитаете нужным». — «А сама книга — о чём она, что вы хотите переплести?» Дорнье покачал головой: «Если бы я знал сам; наверное, выбрать книгу тоже придётся вам, господин де Грези».

Остальной путь они проделали в полном молчании. Лишь заезжая в ворота замка де Жюсси, Дорнье сказал: «Герцог в чудовищном горе, вы должны понимать, он не всегда себя контролирует; ведите себя как можно спокойнее и тише, если он вдруг нам встретится, хотя мы постараемся этого избежать». — «Хорошо». — «Анна-Франсуаза лежит в своей комнате, но я так понимаю, что спальня — не лучшее место для нашего дела». — «Не лучшее». — «А какое требуется?» — «Чтобы его не нужно было потом отмывать». — «Подвал?» — «Лучше всего». — «Тогда вы подождёте прямо там, в подвале, его хозяин — месье Жюль, он вам поможет». — «Кто такой месье Жюль?» — «При герцоге он выполняет, так сказать, несколько щекотливые функции, например, если кто-то сильно герцогу навредил, месье Жюль поможет восстановить справедливость». — «Догадываюсь». — «Вот и славно; в общем, тело мы со слугами принесём прямо к вам, вы же можете пока подготовить рабочее место». — «Да».

Карета объехала дворец и остановилась у домика месье Жюля. Палач открыл дверь — он ждал гостей. Дорнье помог Шарлю донести бидон до дверей и представил палача и переплётчика друг другу. Оба молча кивнули. «Что ж, — сказал Дорнье, — полагаю, что в течение получаса-часа мы принесём Анну-Франсуазу, ждите». И ушёл.

«Вам нужен стол?» — спросил Жюль. «Да». — «Пойдёмте вниз». Они спустились в подвал; посередине находился тот самый стол, на котором пытали некогда Арсени и Одноглазого. «Годится?» — «Вполне, только надо застелить тканью, желательно не очень грубой». — «Хорошо, что ещё?» — «Всё, больше ничего не нужно». Жюль кивнул и пошёл наверх за покрывалом. Шарль огляделся и поразился тому, насколько пыточная — инструменты, развешанные на стенах, не оставляли сомнений по части назначения помещения — напоминает его собственный подвал-мастер-скую. Только он работал с уже мёртвыми людьми, а Жюль — с ещё живыми.

Шарль провёл рукой по столу. Через некоторое время сюда положат Анну-Франсуазу — мёртвую. Её больше нет. Он больше никогда не почувствует её тёплое дыхание, не услышит её звонкий голос, не уткнётся носом в её густые рыжие волосы. Но в противовес смерти есть нечто иное — возможность сделать книгу, главную книгу. Лишь одно не давало Шарлю покоя — и это был вовсе не сын. О мальчике переплётчик не думал вовсе, тот был ему в определённой мере безразличен. Шарль никак не мог понять, что же должно быть написано в книге и почему она станет самой главной. Головоломка не сходилась, не собирались в единое целое осколки кувшина. Шарль думал, думал напряжённо, пытался поймать какую-либо подсказку, какую-либо идею, лежащую на поверхности, но почему-то не замеченную прежде, — и ничего не находил. Оставалось надеяться на будущее. Возможно, когда он, Шарль, увидит Анну-Франсуазу и тем более когда начнёт работать над переплётом, появится и книга.

Через несколько минут вернулся Жюль и постелил на стол большое покрывало. Шарль только кивнул. Жюль ничего не спрашивал и не пытался завязать разговор, просто вернулся к себе наверх. Шарль сел на стул и провёл в такой позе примерно полчаса — до момента, когда открылась входная дверь и четверо пажей внесли носилки с телом Анны-Франсуазы. Шарль услышал шум наверху и вскочил. Он встал у лестницы, и когда ноги первого пажа показались на ступеньках, сердце переплётчика чуть не выскочило из груди. Носилки спускали медленно, стараясь не наклонять — слава богу, ширина лестницы вполне это позволяла.

Тело было накрыто красным покрывалом. На стол Анну положили прямо на носилках, поэтому покрытие, принесённое Жюлем, оказалось излишним. Шарль не торопился. Последним вниз спустился Дорнье и сделал пажам знак покинуть подвал. Через некоторое время спустился и Жюль, но управляющий тут же отослал его обратно наверх. Только тогда Шарль нарушил молчание: «Я могу приступать?» — «Да». — «При вас?» — «Нет, конечно, не при мне; главное, не повредите шею, руки, лицо — всё то, что не будет прикрыто платьем». — «Не беспокойтесь, я сделаю всё аккуратно, практически незаметно». — «Я вас покидаю». — «Да, конечно». — «Если что, Жюль наверху; его можно попросить о помощи; когда закончите — зовите Жюля, а он вызовет меня». — «Хорошо».

Дорнье ушёл. Сверху послышались звуки разговора, затем входная дверь хлопнула. Шарль подошёл к покрывалу. Четыре свечи, стоявшие около стола, причудливо играли тенями пыточных принадлежностей на стенах помещения. Шарль медленно снял покрывало с головы Анны-Франсуазы. И только теперь поверил, что она действительно умерла.

Она была прекрасна. В оранжевом свете кожа Анны не казалась мертвенно-бледной. Вот-вот, ещё минута, и юная герцогиня встала бы, обняла бы Шарля, поцеловала бы его в небритую щёку. Переплётчик закрыл глаза в ожидании лёгкого прикосновения её губ, но затем помотал головой, отбрасывая наваждение прочь. «Она мертва», — сказал он вслух — и решительным движением скинул покрывало.

Анна была одета, что несколько усложняло задачу. В своей мастерской он просто срезал с мертвецов одежду, здесь же не был уверен, что дорогое платье можно безнаказанно испортить. Поэтому в течение следующих нескольких минут переплётчик возился с многочисленными застёжками, булавками и узелками. Интересно, каково надевать подобный наряд на мёртвую. Наконец, он справился, не без труда освободил тело от юбки и лифа; с нижней рубашкой он не церемонился, просто разрезав её по шву. Анна теперь лежала перед Шарлем обнажённой, и кое-где он заметил посинения, говорящие о том, что кожа с этих мест уже не годится для обработки.

Он аккуратно перевернул тело на живот. Его рука ненароком задела промежность Анны, Шарль почувствовал возбуждение — и попытался сразу же его унять. Он должен быть механизмом, он ничего не должен чувствовать. Спина была в неплохом состоянии; по крайней мере, было с чем работать. Шарль быстро и аккуратно вырезал большой квадрат — как раз на один переплёт могло хватить. Затем он принялся за ноги, сняв широкие участки с ляжек и полностью очистив от кожи голени. В принципе, материала уже хватало.

Он перевернул тело. Следы вмешательства переплётчика оказались внизу, Анна снова выглядела как живая. Шарль закрыл глаза. Но даже с закрытыми глазами мир вокруг него начал кружится, и с каждой секундой кружился всё быстрее и быстрее, и вдруг яркая вспышка затмила — именно затмила, а не озарила — подвал, и всё исчезло, наступила тьма. Тьма была непроницаема, просто чернота, не ночная, а абсолютная, точно переплётчик оказался в закрытом и закопанном гробу. Тишина тоже стояла поистине оглушительная. Внезапно из тьмы начали проступать контуры, их выпирающие элементы поблескивали серебристым, и потому Шарль начал узнавать предметы. Перед ним на чёрной поверхности разыгрывалась барельефная сценка, будто силуэты актёров и реквизита продавливали натянутую плёнку с обратной стороны. Справа появился человек, несущий в руке топор, слева — другой. Левый остановился перед Шарлем, встал на колени и наклонил голову, первый снёс её одним ударом. Слева снова появился человек, сценка повторилась. Потом ещё раз, и ещё, и каждая новая жертва появлялась всё быстрее и быстрее, и палач орудовал топором с нечеловеческой скоростью, и вдруг Шарль осознал, что тот и не является уже человеком, преображаясь во что-то невероятное. Палач стал выше ростом, ноги его вытянулись, а туловище спрессовалось, и топор двигался уже не перед ним, а где-то между его ног, и ходил вверх-вниз, удерживаемый тонкой, точно верёвка, рукой. Палач стал незнакомым Шарлю механизмом, рамой с опускающимся ножом, и головы катились по наклонному полу одна за другой. Так продолжалось некоторое время, и постепенно пол под палачом начал менять цвет — с чёрного на красный. Кровавое пятно расползалось, захватывало всё новые и новые территории, обтекало силуэт машины-палача, захватывало его жертв, следовало за их катящимися головами. И вдруг оно вырвалось из плоскости и ударило Шарля тугой солёной струёй, смело его; соль попадала в глаза и в рот, разъедала его кожу, но при этом кровь поднимала его всё выше и выше, где-то там, на запредельной высоте маячил едва заметный свет, и с каждой секундой он становился всё ярче и ярче, пока не превратился в ослепительно-белое солнце. Шарль почувствовал невероятно возбуждение, он понял внезапно, что может прямо сейчас оплодотворить всю планету собой, да что планету — заполнить Вселенную своим семенем, и он протянул руку, чтобы дотронуться до своего полового органа — но нашёл там женское влагалище, чрезмерно большое, с каким-то безумным количеством кожных складок, в этот момент Шарль достиг оргазма — и открыл глаза.

Анна-Франсуаза по-прежнему лежала перед ним. На её некогда прекрасном теле осталось всего несколько нетронутых участков кожи — лицо, шея, руки. Остальное было аккуратно нарезано и сложено в стопку, прослоённую тканью, которую принёс Жюль. Шарль посмотрел на свои руки: они были в крови и трупных отложениях.

По ноге стекала вязкая горячая жидкость.

Глава 2 ПРАВДА ДЕ ГРЕЗИ

«Ничего себе», — сказал месье Жюль. В глазах бывалого палача было удивление. Он не впервые сталкивался с человеком, лишённым кожи, но столь искусно проделанной работы не видел никогда. Граница, отделяющая нежную шею Анны-Франсуазы от окровавленного мяса на месте груди была абсолютно ровной, аккуратной, будто нарисованной на бумаге. Переплётчик стоял рядом и молча смотрел на Жюля. «Всё?» — спросил тот. «Да». — «Тогда я пойду за Дорнье». — «Да, идите». Жюль вышел.

Де Грези смотрел на дело рук своих. Он уже не видел Анну-Франсуазу, хотя лицо и волосы последней оставались нетронутыми. Анна-Франсуаза переселилась из этого изуродованного тела в аккуратную стопку кожи, сложенную на другом верстаке, у стены помещения. Шарль ещё раз осмотрелся, затем обратил внимание на тело Анны. Он попытался вызвать в себе те же ощущения, которые привели к возбуждению до того, — но не смог. Перед ним лежал просто труп, ничего особенного.

Дорнье спустился минут через пять. За это время Шарль нашёл в помещении бочку с водой, вымыл руки и сполоснул лицо, проверил, нет ли пятен на одежде: нет, всё в порядке, он работал аккуратно. Сойдя вниз, управляющий посмотрел на тело Анны и спросил: «Неужели понадобится столько кожи?» — «Я не знаю, сколько понадобится, взял с запасом». — «Ладно, мои требования вы выполнили, снаружи ничего видно не будет». — «Тело следует обложить компрессами, чтобы платье не намокало». — «Естественно, тут мы сами всё решим; но есть ещё один момент». — «Какой?» — «Герцог хочет посмотреть на человека, который будет делать книгу его дочери». — «Я уже виделся с герцогом». — «Когда?» — «Когда спас Анну». — «Да, конечно, но герцог пока этого не знает, и я, если честно, об этом не подумал; тем более вам будет проще найти общий язык». Шарль кивнул. «Пойдёмте». Дорнье направился вверх по лестнице, Шарль — за ним. «Кожу в таком виде можно транспортировать?» — спросил Дорнье. «Да». — «Тогда её перенесут в карету». — «Хорошо».

Они вышли из домика. Жюль стоял на крыльце. «Отнесите кожу в экипаж». Жюль кивнул. Они миновали двор и вошли через боковую дверь в левое крыло дворца. «Имейте в виду, — заметил Дорнье, — я не хотел, чтобы вы виделись с герцогом, он сейчас, как вы понимаете, несколько взбудоражен; я не берусь предсказать его реакцию на те или иные ваши слова и поступки; поэтому постарайтесь ограничиться минимальным количеством слов и телодвижений; вы меня поняли?» — «Да».

Они прошли в библиотеку. «Вот дверь в его кабинет, — сказал Дорнье. — Сначала зайду я, затем вы. Много времени аудиенция не займёт, хотя я не знаю, чего он от вас хочет. Будьте готовы ко всему». Шарль кивнул. Дорнье постучал, из-за двери донеслось: «Войдите». Управляющий исчез за дверью, следом вошёл переплётчик.

Герцог де Жюсси поднял глаза от бумаг и оглядел гостей. «Я вас знаю», — сказал он. «Да, господин герцог». — «Это вы спасли мою дочь года полтора назад». — «Да, это я». — «А я так и не заказал вам книгу, как обещал». — «Да». — «Что ж, — герцог поднялся, — значит, случай решил то, чего не смог решить я; теперь вы сделаете книгу; Дорнье сказал, что вам можно доверять». Повисла пауза; было бы странно, если бы Шарль сам сказал: да, мне можно доверять. Дорнье понял причину молчания де Грези и спас положение: «Я за него ручаюсь». — «Нет, Дорнье, так не годится, — сказал герцог, — я обращаюсь к вам, господин переплётчик, и я хочу услышать от вас: я сделаю лучший переплёт в мире, я создам шедевр». Де Грези поднял глаза. «Да, — сказал он, — я клянусь собственной жизнью, что этот переплёт будет лучшим из всех, которые когда-либо делал представитель моего цеха, и книга, которую он будет защищать, станет самой важной книгой из всех, когда-либо изданных». — «Вот так уже лучше, — сказал герцог, — и главное — не ошибитесь с книгой; я и сам не знаю, что я хотел бы видеть под вашим переплётом, но когда я увижу, я сразу пойму: это именно то, что нужно, или наоборот. Не ошибитесь». — «Я не ошибусь».

Герцог сел за стол, давая понять, что аудиенция окончена. Дорнье, стоявший чуть позади Шарля, открыл дверь; де Грези поклонился, повернулся и вышел из кабинета. Дорнье вышел вслед за ним, притворил дверь — и чуть не врезался в спину переплётчика, застывшего на месте. Перед Шарлем де Грези, точно напротив кабинета висел портрет герцогини Альфонсы д’Обильон, герцогини де Жюсси, написанный некогда для предсвадебной демонстрации герцогу. Она, статная, красивая, юная, смотрела с портрета прямо на переплётчика; ей было лет шестнадцать, её тонкая лебединая шея белела в красном кружевном воротнике пышного платья, зелёные глаза излучали внутренний свет. «Что случилось?» — спросил Дорнье. — «Кто эта дама?» — «Герцогиня де Жюсси, мать Анны-Франсуазы». — «Это старый портрет?» — «Да, ему почти сорок лет».

Шарль пошёл к выходу. «Кожа уже в экипаже», — заметил из-за спины Дорнье. «Да», — отозвался переплётчик. Они шли молча, затем управляющий обогнал гостя и пошёл впереди, чтобы удостовериться, что тот не заблудится в коридорах дворца. Они спустились на первый этаж, слуга в ливрее открыл дверь. Шарль споткнулся о порог, едва устоял на ногах; слуга поддержал его. «Всё в порядке, господин де Грези?» — спросил Дорнье. «Да-да, всё хорошо». Когда они подошли к экипажу, Дорнье задал ещё один вопрос: «Когда мне к вам заехать, господин де Грези?» — «Зачем?» — «Как зачем — предварительно посмотреть на эскизы, одобрить при необходимости выбранную вами книгу». — «Ах да, недели через две, я полагаю». — «Хорошо».

Де Грези уже забрался в экипаж — и тут повернулся к управляющему. «Господин Дорнье, позвольте задать вам один странный вопрос». — «Конечно, задавайте». — «В каком году мать Анны вышла замуж за герцога?» — «Да, — согласился Дорнье, — странный вопрос, — но в этом нет никакого секрета. Тридцать пять лет назад, в одна тысяча шестьсот пятьдесят первом; хотя тогда уже любезность за любезность — почему вы интересуетесь?» — «Нет-нет, — замялся Шарль, — просто я хотел уточнить, когда был сделан тот набросок, который я использовал для переплёта, до свадьбы?» — «Нет, практически сразу после неё и после первых родов; герцогиня тяжело их перенесла, и потому совершенно не похожа на себя на том наброске, но герцог всегда очень любил именно это изображение». — «Тридцать пять», — сказал де Грези вслух и откинулся на спинку сиденья. Слуга захлопнул дверцу, а Дорнье, возвращаясь к дворцу, хлопнул одну из лошадей по крупу, показывая кучеру, что можно трогать.

Дорога прошла быстро. Шарль смотрел в окно, но ничего за ним не видел — ни парижской грязи, ни каменных домов, ни крикливых торговцев на рыночных площадях. Голова его была совершенно пуста, точно бутылка, из которой высосали всё вино, а потом вымыли и просушили. Он даже не заметил, как экипаж остановился у мастерской и кучер, спрыгнув с козел, открыл дверцу.

Шарль сам принял из рук слуги стопку кожи и отнёс её внутрь. Оставив её на первом попавшемся столе, он сразу направился в старую половину, в кабинет отца. Там он открыл тот самый ящик, в котором хранились документы о его рождении, и извлёк нашейную ладанку со свёрнутым портретом девушки, его предполагаемой матери. Развернув тонкую ткань, он всмотрелся в черты — и теперь избавился ото всех сомнений. На портрете была изображена герцогиня Альфонса, мать Анны. Страшная догадка пронзила его разум и сердце. Конечно, существовала возможность ошибки, всё могло быть не более чем его догадками, но тем не менее вероятность того, что Анна-Франсуаза — его сестра, стала более чем осязаемой. Догадку следовало подтвердить доказательствами — или, что предпочтительнее, опровергнуть. И единственным человеком, которому Шарль в этом вопросе мог более или менее доверять, был, конечно, Дорнье. Переплётчик схватил ладанку и выскочил из кабинета.

Когда он выбежал из дома, кареты де Жюсси уже, конечно, не было. Переплётчик в считаные минуты поймал фиакр и крикнул извозчику: дворец де Жюсси. «Далековато, месье», — отозвался извозчик, но, поймав брошенный ему золотой пистоль, тут же тронул лошадей. Ехали довольно медленно, и Шарль не подгонял: у него как раз было время обдумать своё опрометчивое решение мчаться к Дорнье и предстоящий разговор с управляющим. Он удивлялся сам себе: ведь во время работы над той самой книгой он не заметил ни малейшего сходства, ему и в голову не могло прийти, что на портрете из ладанки и на эскизе изображена одна и та же женщина. Что же это получается — он сделал книгу из кожи собственной матери и собирается сделать вторую из кожи собственной сестры, причём последняя ещё и родила от него сына? Шарля, обычно хладнокровного, передёрнуло.

Наконец, они остановились перед воротами дворцового парка. Дальше хода не было, ворота были закрыты, около будочки стоял наёмник-часовой. Шарль вышел из кареты, оправил куртку и подошёл к часовому. «Добрый день», — сказал он. «Добрый день». — «Могу я увидеть господина Дорнье?» — «По какому делу?» — «Меня зовут Шарль де Грези, я переплётчик, я делаю для него одну работу, и мне нужно срочно уточнить у него некоторые моменты работы». Часовой кивнул и махнул какому-то слуге. «Беги к Дорнье, спроси у него, некто де Грези требует». Шарля несколько оскорбило, что его не пускают даже за ворота, но, впрочем, социальное положение герцога обязывало.

Минут через десять появился Дорнье на лошади, следом на второй — ещё один слуга. Слуга спешился, часовой открыл ворота, и через минуту де Грези уже ехал вместе с Дорнье к дому. «Скоро же вы вернулись, двух часов не прошло». — «Дело не терпит отлагательств». — «Что ж, излагайте ваше дело». Шарль не знал, с чего начать, и молчал. «Ну же», — подбодрил Дорнье. Шарль достал из кармана ладанку и передал её управляющему. «Что это?» — «Откройте». Лошадь шла медленно, Дорнье спокойно открыл ладанку и развернул ткань. Потом он пристально посмотрел на де Грези. «Откуда это у вас?» — «Я не родной сын Жана де Грези. Он взял меня из приюта, и это единственная вещь, бывшая тогда со мной». Дорнье остановил лошадь.

«Стойте», — сказал он. Голос его чуть не сорвался даже на этом простом, коротком и тихом слове. «Вы знаете, кто я?» — спросил Шарль. «Да, — ответил Дорнье, — теперь я знаю, кто вы; но поверьте, лучше бы ни мне, ни вам этого не знать». — «Мы с Анной — брат и сестра?» — «Да, по матери». — «У герцогини были дети до брака с герцогом?» — «Да, сын». — «И это я?» — «Да». — «А кто мой отец?»

Дорнье опустил голову. «Я, — ответил он. — Я ваш отец, Шарль». Де Грези смотрел на квадратного человека, сидящего на лошади в нескольких футах от него, и не мог поверить. Ни одной чёрточки, ничего он не взял от этого человека, ни одной линии фигуры, ни одного жеста, ни единой повадки. Тем не менее он чувствовал, что Дорнье не просто уверен в собственных словах. Дорнье в самом деле не ошибался.

«И что теперь?» — спросил Шарль. «Теперь мы будем жить с этим знанием — как жили и раньше». — «А ребёнок?» — «Да, ребёнок, — протянул Дорнье, — он рождён в результате кровосмешения, но, кажется, отклонений нет — по крайней мере, Жарне, наш врач, утверждает, что всё хорошо. Ребёнка будет воспитывать де Торрон, и имя ему даст также де Торрон. Возможно, когда-нибудь вы увидите этого ребёнка, моего внука. Вы же сделаете переплёт — лучший переплёт в своей жизни, вы прыгнете выше головы и совершите невозможное. Вы сделаете свой шедевр, потому что знание придаст вам сил. Я думаю, иногда я буду навещать вас. Вы всегда были мне интересны, теперь же у этого интереса есть некое логическое объяснение. Кровная связь не стирается».

«Да, видимо, так. Я не знаю, что ещё вам сказать; теперь мы оба знаем всё. А герцог, — спросил Шарль, — герцог не знает о том, что у герцогини был сын?» — «Нет, конечно, не знает. Она выходила замуж девственницей, врачи умеют имитировать такие вещи». Шарль кивнул, да, конечно. «Уезжайте, господин де Грези, вам здесь не место; я заеду через две недели, как мы и договаривались». — «Ничего не изменилось?» — «Ничего; езжайте прямо на этой лошади, можете оставить её себе». — «Спасибо». Дорнье усмехнулся.

Шарль развернул лошадь и тронул в сторону ворот. Дорнье посмотрел ему вслед, а потом понял, что так и не вернул переплётчику портрет Альфонсы. Он посмотрел на ткань, а потом смял её и засунул в карман. Альфонса давно умерла, а память о ней и так преследует его на каждом шагу. Надо будет сжечь этот портрет. Впрочем, нет. Именно Альфонса настояла на том, чтобы положить ладанку в колыбель ребёнка, потому что надеялась, что спустя много лет он найдётся. Что ж, она была права — но сама не дожила до этого момента. И хорошо, подумал Дорнье, не стоило бы ей знать, при каких обстоятельствах Шарль снова появился в жизни управляющего. Дорнье достал портрет, свернул его, аккуратно сложил в ладанку. Пусть это будет память о Шарле — будто они сейчас втроём — управляющий, герцогиня и их новорождённый сын.

Чувства нахлынули на Дорнье значительно позже — когда он сидел в своей комнате и смотрел на портрет Альфонсы. Нет, не на маленький портрет, доставшийся ему от переплётчика, а на большой, примерно три на пять футов, обычно свёрнутый и лежащий в чехле под кроватью. Будь его воля, Дорнье повесил бы портрет герцогини перед своим рабочим столом, и перед кроватью, и над трюмо, — чтобы видеть её прекрасное лицо постоянно, ежедневно, без единого перерыва. Но подобное поведение могло вызвать определённые подозрения у герцога, тем более слухи о том, что Дорнье иногда спит с герцогиней, при её жизни весьма активно ходили среди слуг. Конечно, это были не слухи. Дорнье действительно спал с женщиной, которую любил больше всей жизни, с единственной женщиной, сумевшей покорить его каменное сердце.

Когда отец Альфонсы, маркиз д’Обильон, узнал, что его дочь на выданье мало того что беременна, так ещё и неизвестно от кого, он поступил здраво. Так как отца ребёнка Альфонса выдавать отказалась категорически (характером Анна-Франсуаза пошла в мать), маркиз дождался родов, затем приказал ребёнка изъять и отдать в приют. Так как ребёнка относил лично Дорнье, которому было поручено это щекотливое дело, он по просьбе возлюбленной всё-таки положил в колыбельку крошечный портрет матери. За время беременности Альфонса ни разу не показывалась на публике — то под предлогом недомогания, то под предлогом отъезда, — а после родов грамотный врач проинструктировал её, как действовать, чтобы сымитировать девственность во время первой брачной ночи. Для этих целей обычно использовались крошечные капсулы, заведомо наполненные телячьей кровью.

Маркиз сам подобрал Альфонсе жениха; познакомились они, по сути, за пару недель до свадьбы, когда всё было уже решено. Впрочем, Альфонсу выбор отца устроил — де Жюсси был видным, симпатичным и мужественным. И очень, очень богатым. Единственным условием, которое поставила Альфонса, было то, что она возьмёт с собой в новый дом всех слуг и служанок, к которым привыкла, в том числе и Дорнье. Старик д’Обильон догадался, что среди них есть, вероятно, и отец мальчика, но вслух ничего не сказал. Будь что будет, подумал он, замуж выдали, а дальше уже не мои проблемы.

Восемнадцать лет Дорнье был любовником герцогини де Жюсси, и не просто любовником, а возлюбленным. Когда она умерла, он вдавил своё горе в такую глубь, в такую пропасть, что внешне никто бы не заподозрил, что он что-то чувствует. Он работал как механизм, как машина, выполнял поручения и принимал решения, и лишь по ночам, уткнувшись в подушку, беззвучно рыдал, открывая рот, точно рыба. Когда герцог потребовал сделать переплёт из кожи Альфонсы, Дорнье сперва пришёл в ужас, а затем понял, что книга будет памятью не только для герцога, но и для него. Правда, пошловатые стихи де Жюсси совершенно не нравились управляющему — и книгу он не читал, лишь поглаживал кожу переплёта и рассматривал портрет герцогини, сделанный каким-то проходимцем-художником вскоре после того, как она родила первого герцогского ребёнка.

Теперь боль вернулась. Она накатила внезапно, Дорнье вспомнил последние минуты своей возлюбленной, а потом, в обратном хронологическом порядке, её живую, прекрасную, молодеющую с каждым прожитым годом. На задворках сознания Дорнье мелькнула ещё одна мысль, которая заставила его задрожать. Эта мысль была у него и раньше, но никаких доказательств не было, и она могла оставаться не более чем пустым домыслом, рассуждением, не опирающимся на факты. Анна-Франсуаза тоже могла быть дочерью Дорнье.

Он старался об этом не думать.

Глава 3 ПОДГОТОВКА ГОЛЬЯ

Шарль Сен-Мартен де Грези, теперь имеющий полное право добавить к своим именам ещё и фамилию Дорнье, сидел за столом в новом кабинете и смотрел в пустоту. Есть мысли, которые попросту невозможно уложить в голове, они не способны соседствовать, вытесняя одна другую, выдавливая наружу — такими на описываемый момент являлись почти все мысли Шарля. Он сделал переплёт из кожи собственной матери. Он спал с собственной сестрой, и, более того, она родила от него сына. Ему вспоминался миф о царе Эдипе, но никаких выводов из этой ассоциации Шарль сделать не мог. Разум отказывался служить переплётчику.

Кожи, которую он снял с Анны-Франсуазы, хватило бы на пять-шесть переплётов. Он вспоминал обещание, данное своей возлюбленной сестре, и понимал, что не может его выполнить. Вовсе не потому что он не был готов работать с её кожей, нет. Просто Шарль по-прежнему не знал, какую книгу должно переплести в столь ценный материал. А через две недели приедет Дорнье (или теперь нужно называть его отцом?) и потребует отчёта. Но какой может быть отчёт, если он не знает даже, с какой стороны подступиться к работе.

В течение некоторого времени Шарль шарил взглядом по своим книжным полкам, но ничего более или менее подходящего не находил. Для главной книги не годились ни рыцарские романы, ни философские трактаты, ни сборники стихов, ни религиозные книги. Переплётчик осознавал, что не сможет найти нужную книгу среди уже написанных, — но упорно продолжал искать, чтобы хоть как-то отвлечься от страшных и печальных мыслей.

Ничего не помогало. Часы тикали, время шло, а голова была пуста — если говорить об идеях или вдохновении. Мыслей у Шарля хватало, но они в первую очередь были воспоминаниями об Анне-Франсуазе и об отце. Не о Дорнье, а о старике Жане де Грези, который стал Шарлю настоящим отцом. Пожалуй, единственным из родных людей, который ни разу не появился в Шарлевых размышлениях, был его сын. Шарль не хотел видеть ребёнка, не хотел даже знать, как того назвали. Да как угодно — не всё ли равно?

Впрочем, одна смутная идея у Шарля имелась — он готов был ей воспользоваться в случае, если ничего лучшего в голову не придёт. В один из дней он встал, подошёл к шкафам с книгами и добрался по приставной лестнице до предпоследней полки, откуда извлёк книгу в недорогом переплёте, сделанном примерно полвека назад. Это была рукопись Кирхера[106], странный манускрипт на неизвестном языке, по слухам написанный в начале XVI века Якобом Хорчицки[107], личным врачом римского короля Рудольфа II[108]. Хорчицки, будучи выдающимся травником и не менее знаменитым криптографом, создал манускрипт, который никто не мог прочесть; цели врача оставались загадкой. Де Грези приобрёл книгу после смерти Кирхера, который хранил её у себя вплоть до 1680 года. Переплётчик просто любил редкие книги; он не задумывался над расшифровкой текста, но хотел когда-либо переплести сборник загадочных письмен в человеческую кожу. Похоже, время наступало. Главная книга должна быть загадкой, так полагал Шарль, хотя твёрдой уверенности у него не было.

Необычайная пустота, наполнившая его жизнь, в определённой мере мешала рутинной работе. Шарль не видел смысла в тщательном выделывании переплётов для рядовых заказчиков и отказался от ряда серьёзных клиентов. Денег у него хватало. Чтобы как-то скоротать время, Шарль навёл в мастерской идеальный порядок — причём и в верхней её части, где работал над переплётами, и в подвале, где обрабатывал кожу.

Так минуло две недели — в пустоте. Жизнь казалась Шарлю какой-то шуткой, сыгранной с ним всемогущими богами. Для того чтобы жить дальше, требовался толчок, рывок, резкое изменение, понимание чего-то нового, недоступного ранее. Де Грези надеялся, что встреча с отцом — новым отцом, Дорнье — поможет. И он ждал.

Дорнье в то же время страшно переживал. Сначала казалось, что жизнь идёт своим чередом, но уже на второй день он начал безумно скучать по Шарлю, которого теперь воспринимал не иначе как сына. Он понимал, что запоздалая отцовская любовь совершенно не нужна взрослому, сложившемуся человеку, мастеру высочайшего класса, — но ничего не мог с собой поделать. Управляющему огромных трудов стоило не явиться к переплётчику на следующий же день, или на третий, или на четвёртый. Он сдерживал себя.

Когда наступил условленный пятнадцатый день, Дорнье сорвался. Он кругами ходил по своим покоям, не мог найти себе место, потом приказал: заложить экипаж — и отправился в город. И он точно знал, ради чего едет. Сделает ли Шарль книгу, не сделает — это для Дорнье уже не играло почти никакой роли. Значительно важнее было, примет ли его Шарль не как доброжелателя, не как друга, а как отца. Нет, не примет, говорил себе Дорнье, но в глубине его сердца теплилась надежда. По дороге в Париж он тщательно продумал разговор с переплётчиком. Он хотел начать с сухого диалога, обсудить исключительно рабочие вопросы, выяснить планы де Грези относительно книги — а там ненавязчиво перевести разговор на дела личные. И будь что будет.

Карета остановилась на улице Утраты около полудня. Дорнье вылез сам, не дожидаясь, пока кучер откроет дверь, и остановился у входа. Он махнул кучеру, мол, не обращай внимания, опёрся о стену рукой и уткнулся в предплечье лбом. Нужно было собраться с силами, с духом, решиться. Он вспомнил, как приехал сюда впервые — семнадцать лет назад, и был тогда холоден, строг и жесток. Но тогда он слишком многого не знал. Боже, подумал Дорнье, сколько лет он был рядом со мной, сколько лет я ничего не знал о собственном сыне. Потом он закрыл глаза — и постучал. Дверь открылась через несколько секунд.

Они стояли друг напротив друга, заказчик и клиент, отец и сын, два человека, связанные несколькими кровями. Между ними была их собственная кровь — и кровь Анны-Франсуазы, точнее, её обработанная, гладкая, аккуратная кожа, лежащая в мастерской Шарля и ожидающая своего часа.

«Добрый день», — сказал Шарль. «Добрый день», — отозвался Дорнье, и голос его сорвался. «Пойдёмте наверх, нам, видимо, есть о чём поговорить». — «Да». Они поднялись, и Дорнье сел на стул, потому что его немножко шатало, точно он был пьян. Перед ним лежала открытая рукописная книга, но он не мог прочесть в ней ни слова, лишь смотрел на рисованное изображение странного растения и думал о том, что сказать Шарлю. «Это кодекс Кирхера», — сказал переплётчик. «Что?» — «Эта книга». — «А-а». — «Она написана на неизвестном языке». — «В смысле вы его не знаете?» — «Никто его не знает; автор его придумал». — «Зачем вы мне это говорите?» — «Я пытаюсь предупредить ваш вопрос относительно того, какую книгу я хочу переплести в кожу Анны-Франсуазы». — «Эту?» — «Да». — «Почему?» — «Потому что ни вы, ни герцог, ни кто-то иной никогда не сможет её прочесть».

Дорнье взял книгу в руки. Ему инстинктивно не понравилась идея Шарля. Даже мысли о предстоящем разговоре личного характера отошли на второй план. «Это неправильно», — сказал он. «Да», — кивнул Шарль. «Вы согласны, что это неправильно, и тем не менее собираетесь поступить так?» — «Если не будет других вариантов». — «Мне кажется, это не в ваших правилах». — «Не знаю, — покачал головой Шарль, — я думаю, что книга должна быть рукописной». — «Да, но почему травник?» — «Это не травник, а скорее словарь. Он разделен на несколько частей, объясняющих разные явления». — «Вы судите по иллюстрациям?» — «Да». Дорнье положил трактат на стол и поднялся.

«Это глупости, Шарль, — сказал он, — просто мы боимся говорить о том, о чём должны». Де Грези потупил взгляд. «И что теперь?» — спросил он. «Я хочу понять, — отозвался Дорнье, — о чём ты думаешь; хочу понять, чем ты дышишь, кроме своих книг и кож». — «Я дышал Анной». — «А теперь ты будешь дышать её сыном?» — «Как его зовут?» — «Анри». — «Хорошее имя; почему его так назвали?» — «В честь отца де Торрона». — «Видите, — сказал Шарль, — я не могу дышать ребёнком, принадлежащим другому человеку, пусть даже я зачал его; то, что я — отец с точки зрения природы, не даёт мне никакого преимущества и тем более — никакого права на этого ребёнка, на его воспитание, на влияние». Дорнье печально усмехнулся: «Тонкий укол». — «Это не укол, господин Дорнье, — это, к сожалению, правда; поверьте — я сделаю книгу, и сделаю её лучше, чем кто бы то ни было другой, но это ничего не изменит, потому что вы — не мой отец; мой отец — Жан де Грези, переплётчик; а матери у меня никогда не было, лишь кормилица Мари, которая исчезла много лет назад, поэтому я не могу сказать о герцогине: мать, вот и всё».

Дорнье замолк, глядя в пол. «Мне лучше уйти?» — «Да». — «Вы сможете сделать книгу?» — «Да, смогу». — «Когда мне заехать за ней?» — «Лучше пришлите кого-нибудь, слугу». — «Хорошо, пришлю». — «Думаю, через два месяца, через восемь недель». — «Хорошо».

Повисло молчание. Дорнье не хотел уходить. Он поднял взгляд на Шарля. Это был так или иначе его сын, и Дорнье таил надежду всё-таки достучаться до его холодного сердца. Но в глазах Шарля он не видел ничего — лишь прозрачную пустоту. Хотя нет: что-то промелькнуло в глубине зрачков переплётчика. Дорнье всмотрелся в их бездонность, и Шарль не отвёл взгляда. И Дорнье внезапно понял, что ждёт его там, в черноте, окружённой серовато-голубой радужкой. Дорнье понял, что Шарль уже знает, о чём будет его главная книга, просто не хочет об этом говорить. Тогда управляющий развернулся и покинул дом переплётчика, чтобы вернуться через два месяца.

Как только Дорнье вышел, Шарль закрыл за ним дверь и пошёл на кухню. Там он развёл огонь — тщательный, большой, аккуратный, уложив поленья ровными слоями со щелями для пропуска воздуха. Делал он это механически, бездумно. Он знал, что нужно сделать всё именно сейчас — иначе он просто не решится. Затем Шарль пошёл в мастерскую и взял кожу, снятую с Анны-Франсуазы. Её участки лежали в разных местах — какие-то уже были подготовлены к обработке, какие-то отмокали в чанах с раствором, какие-то просто валялись в стороне как непригодные. Шарль собрал все до единого и аккуратно сложил их на верстаке, один слой за другим, смешивая обработанные участки с гольём. Затем он поднял всю стопку и пошёл в кухню, где положил их на стол, пачкая чистую, отполированную столешницу, и сел рядом. А затем он стал по одному, аккуратно, внимательно следя за процессом, бросать участки в огонь. Ничего не должно было остаться целым, ни одного квадратного дюйма, ни одного клочка. Те, что не хотели заниматься, он подталкивал в самое жаркое пламя длинным прутом, иные поддевал и перекладывал в другую часть камина. Кожа, особенно влажная, горела плохо, и потому на сожжение всех отрезков у Шарля ушло более часа. Всё это время он был абсолютно спокоен, и лишь когда последний лоскуток превратился в чёрный пепел, он встал на колени прямо там, в кухне, у камина, и зарыдал во весь голос.

Глава 4 ТИСНЕНИЕ, ИНКРУСТАЦИЯ

«Давно не видно Шарля», — сказал господин Варень, типограф с улицы Монморанси. «Да, и в самом деле», — поддакнул Жорес, человек без определённого места жительства и рода деятельности. «А раньше, гляди-ка, хоть раз в пару дней, а показывался». — «Ага». — «И пить с ним было хорошо — пьёт, пьёт, а не пьянеет, и если что — фиакр наймёт за свои деньги да домой тебя отправит». — «Ага». — «Ты случаем не знаешь, что с ним?» — «He-а, не знаю». — «А кто знать-то может?» — «Ну, может, Планше». — «Ага, точно. Планше!»

Тот появился мгновенно, держа в правой руке кувшин с вином, в левой — тарелку с лепёшками; видимо, спешил к какому-то столу, да как раз проходил мимо. «Слышь, Планше, — обратился к нему Варень, — ты Грези давно в последний раз видел?» Планше нахмурил лоб, покачал головой и сказал: «Давненько, недели две уж как, не меньше, не заходит, видно, работы невпроворот». С этими словами Планше побежал дальше. «Да, — сказал Варень, не то чтобы много стало яснее: — Может, домой к нему сходить, а то дармовой выпивки хочется, карман-то не звякает». — «Ну, не звякает, ага», — согласился Жорес.

В этот самый момент господин де Грези вошёл в кабак. Вид у него был так себе — бледный, осунувшийся, с подрагивающими руками, прихрамывающий переплётчик едва дополз до ближнего к стойке стола, где тяжело свалился на стул. «Грези! — обрадованно воскликнул Варень. — Мы тут как раз про вас!» — и он сел рядом. Жорес пристроился напротив. «Как ваши дела, Грези, что-то вы выглядите так себе, переработали, видно». — «Да, — кивнул де Грези, — переработал». — «Выпьете с нами?» — «Выпью». — «Ну и отлично; Планше, ещё вина!»

Тот появился через полминуты с двумя кувшинами и здоровенным куском сыра; он знал, что переплётчик любит это сочетание. «Над чем работаете, Грези?» — спросил Варень. «Над переплётом». — «Ха-ха-ха, каков шутник, вы прямо сама очевидность; а серьёзно — или тайна за семью замками?» — «Можете считать и так». — «Что-то вы сегодня сам не свой, Грези, вот, выпейте», — и он налил переплётчику вина. Тот опрокинул стакан, поморщился, опустил руку обратно на стол, снова застыл в напряжённой, неестественной позе. Варень заметил, что рука де Грези чуть-чуть подрагивает. «У вас, гляжу я, что-то случилось», — сказал он. «Да нет, — де Грези изо всех сил старался вести себя, как обычно, — ничего не случилось, всё хорошо». — «Не верю я, право слово, не верю, ну скажите же ему, Жорес!» — «Да, — подтвердил Жорес, — что-то с вами явно не так — выкладывайте!»

Де Грези поднялся — тяжело, опираясь о стол рукой, — и пошёл прочь, к выходу. «Стойте, Грези!» — воскликнул Варень, но переплётчик будто бы не услышал его — он просто исчез в дверном проёме, и всё. «Стоп, — сказал Жорес, — он же за вино не заплатил, даже за своё». — «Видно, худо дело, очень худо, — подытожил Варень, — нужно бы помочь». — «Как?» — «Не знаю как, коли он сам не хочет. Но мы же вроде как друзья ему, ну, не то чтобы лучшие, но всё-таки, а человека в беде бросать нельзя, надо бы пойти к нему да выяснить, что к чему…» — «Может, не стоит? — нерешительно заметил Жорес. — Ну не хочет он нашей помощи, значит, не хочет». — «Что значит „не хочет“! — возмутился Варень. — Может, он хочет, но сам об этом не знает, и думает, что не хочет; иной раз человеку следует против его воли помочь, потому как сам он даже и не знает, что помощь ему требуется; ну и кто, в конце концов, выпивку тебе покупать будет, я, что ли?» Последний аргумент на Жореса подействовал, и он встал. «Ты куда?» — спросил Варень. «К де Грези, помогать». — «Э-э-э, не-е, — протянул Варень, — у нас тут ещё целый кувшин непочатый, сначала надобно его прикончить, а потом уже за Грези идти, не оставлять же вино этим выпивохам, согласен?» — «Согласен», — отозвался Жорес и сел на место.

Так они провели ещё час, потом ещё час, потом ещё и ещё, пока совсем не забыли о том, что собирались проведать де Грези. Впрочем, у них всё равно ничего бы не получилось: Шарль никогда не впускал в свой дом коллег, разве что цеховых старшин — в новую мастерскую. В старой уже много лет не бывало посторонних, не считая, конечно, Анны-Франсуазы, которую посторонней назвать довольно трудно, даже невозможно.

Пока господа Варень и Жорес выпивали (а Варень даже нашёл какую-то горячую девицу, которую посадил себе на колени и после каждого глотка щипал за объёмистую грудь), цеховой старшина Дюпре, сменивший на этой должности почившего с миром господина Вилье, вспомнил, что давненько ничего не слышал о таком видном представителе профессии, как де Грези. Дюпре взял с полки тяжёлую книгу для записей, раскрыл её и записал себе в планы посещение мастерской на улице Утраты. Правда, в ближайшие несколько недель отправиться туда не представлялось возможным, поскольку расписаны были все дни с утра и до вечера (не считая тех дел, которые в ежедневник вписывать не стоило, например визит в бордель). Но Дюпре никуда не торопился. Запись он сделал, чтобы просто не забыть о де Грези. Правда, отложив в сторону свою книгу для заметок, он тут же о переплётчике забыл: ждали другие дела.

Господин Дорнье в то же самое время мерил широкими шагами свои апартаменты. В последние недели он не находил себе места, потому что чувствовал: Шарль не выполнил заказ. Доказать Дорнье это не мог, но настроение Шарля во время последней встречи наводило на грустные мысли. К сожалению, Дорнье ничего не мог сделать: ехать к Шарлю досрочно он посчитал неправильным, тем более посылать кого-то под вымышленным предлогом, а более ничего и не сделаешь, собственно.

Герцог нашёл своё счастье во внуке. Он стал ездить в гости к зятю почти каждый день. У них не было общих интересов и тем для разговора, зато де Торрон предложил де Жюсси временно забрать внука к себе — естественно, вместе с кормилицей, слугами, колыбельками и прочими сопутствующими. Сам де Торрон к сыну относился спокойно, сдержанно, хотя ему льстило то, что в итоге он всё-таки стал отцом. Заблуждения порой бывают во благо.

Ничего не менялось и у прочих — у месье Жюля, у слуги Луи и служанки Жанны, которая со смертью госпожи вернулась к своим обычным обязанностям простой, равной остальным прислужницы при доме. Всё шло своим чередом вплоть до одного прекрасного, солнечного понедельника — того самого дня, когда Дорнье должен был явиться к де Грези за готовой книгой.

В этот день типограф Варень отправился к знакомому мастеру, чтобы заказать некоторые литеры для особого, лично им разработанного шрифта. Он шёл, насвистывая, заглядывая симпатичным девушкам в вырезы платьев, ритмично позвякивая монетами в кошельке, беседуя с многочисленными знакомыми, встречаемыми на улице. До литейной оставалось совсем немного, когда навстречу ему устремился откуда-то из боковой улицы Жорес. Выглядел последний потёрто, в глазах его читалось не желание выпить, а голод. «Жорес, друг мой! — воскликнул Варень. — Что-то вы неважнецки выглядите!» — «Три дня толком ничего не ел», — грустно ответил Жорес. «Что же вы так?» — «Денег — ни гроша». — «Ну пойдёмте, у меня есть и время, и деньги, я вас накормлю!» И они вошли в первую же попавшуюся таверну.

Там Жорес получил порцию густого горохового супа и набросился на него с такой жадностью, что Варень отвернулся: смотреть на хлебающего похлёбку Жореса было неприятно. Впрочем, в глубине души Варень был доволен собственной щедростью: он полагал, что подобные поступки сложатся к концу его жизни в пирамиду, по которой он совершенно спокойно заберётся в Царствие Небесное.

Пока Жорес ел, Варень смотрел в сторону. Пить он не хотел, поскольку предстояла работа, а пить перед работой как-то неправильно. И вдруг Жорес, подняв голову от миски, сказал: «Слушай, а мы как-то, помнишь, к де Грези собирались». — «Точно, собирались, — отозвался Варень. — И забыли как-то совсем». — «Ага, из головы вылетело. А ведь с тех пор мы его и не видели, что с ним, как он там». — «Точно, не видели». — «Может, сейчас пойти, пока суть да справа?»

Варень хотел было заметить, что у него, в отличие от Жореса, есть кое-какая работа, и вообще планы на день были вполне определённые, но промолчал. Потому что понимал: если сейчас отказаться, то опять две недели пройдёт, пока они о переплётчике вспомнят. «Да, — сказал он, — пойдём сейчас, только быстро». — «Ага, быстро», — кивнул Жорес, и приятели вышли из кабака. Напоследок Варень бросил на стол монету, заведомо более ценную, нежели порция супа.

В то же самое время карета Дорнье уже ехала к Парижу. На сердце у Дорнье было неспокойно. С одной стороны, он предвкушал встречу с сыном, с другой — боялся, что тот не выполнил задание, а герцог уже интересовался, как там идёт работа над книгой. Настроение герцога постепенно приходило в норму, но раздражать его проволочками всё равно не следовало. Дорнье разрывался между разумом и чувствами и потому толком не мог ни на чём сосредоточиться. Он просто смотрел в чёрную стенку кареты и думал: скорее уже, скорее.

Случилось так, что на этот же самый день визит к де Грези был запланирован и у цехового старшины Дюпре. Этот ни о чём и ни о ком не волновался. Он был сыт, хорошо одет, доволен жизнью и обязанности свои выполнял без особого рвения. В принципе он мог бы ещё на недельку отложить поездку к переплётчику, а потом и ещё на недельку, но раз уж запланировал — так и быть, стоит съездить. Если де Грези долго не видно, рассуждал Дюпре, то он, видимо, готовит что-то потрясающее, а значит, стоит разведать и при необходимости поставить качественную работу де Грези себе в заслугу. Как же, думал Дюпре, может рядовой переплётчик справиться с чем-то серьёзным без крепкой руки старшины, без его отеческой поддержки, и так старательно толстяк себя в этом убеждал, что к концу поездки поверил сам.

Был полдень, где-то били часы и звенели колокола, а господа Жорес и Варень нерешительно стояли у двери нового дома де Грези, не решаясь постучать. «Давайте вы», — говорил Вареню Жорес, но тот отнекивался: «Лучше вы». — «Но какая разница! — возмущался Жорес. — Ведь когда де Грези откроет дверь, он увидит за ней нас обоих!» — «Вот именно, — отвечал Варень, — какая разница — вы и стучите». Так они препирались до тех пор, пока за их спинами не остановилась карета с цеховым гербом. Жорес карету не узнал, а вот Варень, принадлежавший к цеху, тут же склонил голову и рукой нагнул товарища. Слуга открыл дверцу, и оттуда с некоторым трудом выполз господин Дюпре. Он узнал одного из мужланов, стоящих у дверей мастерской, но вспомнить его имя не смог и просто вальяжно кивнул, демонстрируя, что относится к своим цеховым с уважением. Варень и Жорес разогнулись. Дюпре постучал в дверь. Никто не отозвался. Старшина постучал настойчивее. И снова тишина.

«Где он?» — спросил Дюпре у Вареня. «Не знаю, господин Дюпре, — пожал плечами тот, — мы вот сами пришли навестить товарища, а он дверь не открывает, может, на рынок пошёл за овощами, или к кузнецу за какими материалами». — «Да, возможно», — задумчиво отозвался старшина. Ему совершенно не хотелось уезжать несолоно хлебавши, но и ожидание было несколько ниже его достоинства. Пока он раздумывал, у мастерской остановилась третья карета — с гербом де Жюсси. Дюпре тотчас её узнал: он был шапочно знаком с герцогом. Варень и Жорес на всякий случай склонили головы.

Из кареты вышел Дорнье. Он узнал Дюпре, они взаимно поклонились. Варень и Жорес стояли, потупив взгляды. «Добрый день, господин Дюпре, — сказал Дорнье, — вы к господину де Грези?» — «Добрый день; да, господин Дорнье, — кивнул Дюпре, — именно так, я к господину де Грези». — «А вы, господа?» — спросил Дорнье у Вареня и Жореса. «И мы тоже, мы его друзья». — «О, у него есть друзья», — протянул Дорнье и решительно постучал в дверь. «Видимо, его нет дома», — прокомментировал Дюпре. «Возможно, его нет в этом доме, но есть в другом», — отозвался Дорнье.

И старшина, и пара «друзей» с недоумением смотрели, как Дорнье идёт к двери соседнего дома и стучит в неё. «Открыто!» — внезапно воскликнул он. «Это тоже его дом?» — спросил старшина. «Да». Дюпре поспешил к Дорнье, за ним направились и Варень с Жоресом. Дорнье вошёл в дом переплётчика первым, следом остальные.

В ноздри вошедшим ударила невыносимая вонь, трупная вонь — Дорнье мог отличить её от любой другой. «Фи, — сказал Дюпре, — как можно…» — «Тс-с!» — Дорнье повернулся и приложил палец к губам. Старшина затих.

Дорнье пошёл вперёд — он чувствовал, что вонь идёт из подвала. «У вас есть фонарь?» — спросил старшина. «Нет». — «У меня в карете есть. Надо принести». Дюпре обратился к Жоресу: «Будьте добры, сбегайте за фонарём в мою карету, кучер вам отдаст». Напуганный Жорес мигом выскочил из дома. Ждали они недолго, не более полуминуты. На этот раз Жорес, наученный горьким опытом, перед входом набрал полные лёгкие чистого воздуха, а затем старался дышать ртом, причём маленькими-маленькими глоточками, чтобы не чувствовать мерзкого запаха.

Дорнье зажёг фонарь огнивом, и они пошли вниз. Дверь в подвал была открыта. Они вошли — один за другим, потом Дорнье сделал ещё шаг вперёд, и они увидели закрытую книгу, лежащую в центре стола. За столом напротив них сидел Шарль Сен-Мартен де Грези, а вокруг его головы вились жирные трупные мухи.