Перевал

Уха

Шелковые нитки нашлись. В сундучке Дерикрупа отыскалось фасонистое шелковое кашне с красными полосками. От него отрезали две кисточки. Илька распорол угол подушки и вынул несколько рыженьких перышек. После этого он сел за стол и принялся делать обманки, или, как их еще называют, мушки. Сплавщики с любопытством наблюдали за его работой, дивились. Перышко, подрезанное и очищенное на концах, Илька продел в ушко крючка, обернул вокруг него и кончики прихватил ниткой. Эта нитка плотными рядками легла до изгиба крючка и пошла вверх, снова к ушку. Петельки постепенно образовали брюшко искусственной козявки, а растопыренное перо было крыльями.

Илька не без форса бросил на стол самодельную мушку, и она пошла по рукам.

— Этот парень, братцы, не пропадет! — заверил сплавщиков Сковородник. Он хотел добавить еще что-то, подумал и брякнул: — Одно слово, сирота!

— Фокусник! Скажете, нет? — приставал ко всем восхищенный Дерикруп.

— Ловкач! — хвалили по-своему сплавщики.

Один Исусик засомневался:

— Как на деле покажет себя эта штука…

— Покажет, покажет!

— И язва же ты, Исусик, — вполголоса сказал ему дядя Роман. Мальчишка мастерит своими руками — пусть забава, а ему радость…

— Не забава… Не забава! — услышав это, вскипел Илька и выбежал из барака. — Вот увидите! Сами увидите!.. Сами!..

Продукты вовсе на исходе, а баркас так и не появлялся. Илька все еще чувствовал себя нахлебником в артели, лишним ртом и хотел чем-нибудь пополнить артельные харчи, внести свою долю.

Илька рыбачил прямо с плота. Мушка подпрыгивала и вертелась возле бревна. Илька слегка потряхивал удилище, будто мушка беспомощно билась, попав в воду. В узлом закрученной струе раздался шлепок, и мушка исчезла. Илька снял с крючка крупного хариуса и ловко бросил его в ведро.

— Вот те и забава!

Мальчишка потчевал сплавщиков ухой очень торжественно. Он принес котел, вынул ложки, объеденные, треснутые. Перед каждым мужиком положил кусочек бересты и вывалил по разваренному хариусу, а если попадались рыбины меньше — по полторы. Потом выловил уголек из котла, плеснул через плечо и важно пригласил:

— Давайте, мужики, подвигайтесь!

Подвязанный мешком вместо передника, с мазком сажи на лбу, потный и довольный, он похаживал вокруг стола. Сплавщики наперебой запускали ложки в котел, обсасывая рыбьи косточки и хвалили Ильку.

— Постой, а сам-то ты чего не садишься? — спохватился Трифон Летяга, освобождая место на шаткой скамье.

— Ешьте, ешьте, я потом, — замахал руками Илька.

Так уж заведено в сибирских семьях: сперва накормить хозяина-работника, а хозяйке что достанется. Бригадир спросил у Ильки:

— Большая семья у бабушки была?

— Тринадцать дитёв, — сказал Илька и так внушительно, что всем стало понятно: «Тринадцать дитёв» — это не шутейное дело!

— Да-а, жизнь у твоей бабушки незряшная была, — Протянул Трифон Летяга, — но подражать бабушке во всем не след. — Бригадир велел Ильке сесть за стол, разделил пополам свою рыбину.

Вечером, перед закатом солнца, Трифон Летяга с Илькой удили хариусов и снова разговаривали про дедушку и бабушку.

— Моя бабушка щуку ни за что есть не станет, — рассказывал Илька. Хоть какую рыбу ест, а щуку ни в какую, ни Боже мой.

— Брезгует, что ли?

— Не-е, по леригиозным соображениям.

— Это как понять?

— Обыкновенно. У щуки в голове есть крест, из хряща крест, и бабушка считает, что есть рыбу с крестом нельзя, грех…

Илька замолк с таким видом, словно это бабушкино чудачество он снисходительно прощал. Помолчав, он сообщил как открытие:

— А я всякую рыбу ем. И в великий пост сметану с кринки пальцем слизал. За это бабушка меня антихристом назвала. Ага, антихристом. Она, ой, лютая, бабушка-то! Ой, лютая!

Трифон Летяга слушал Ильку, улыбаясь одними глазами. Он не мешал мальчишке вспоминать самое дорогое — дедушку и бабушку.

Вот едут Илька и дед с пашни. На телеге небольшой воз зеленой травы для скота. Конишка слабый, не может вытащить воз из лога. Дед распрягает лошадь, становится в оглобли и вытаскивает воз вместе с травой и Илькой на косогор. Потом неторопливо впрягает коня и, подъезжая к селу, роняет внуку: «В деревне-то не болтай».

— Скоро, скоро ты попадешь к дедушке и бабушке, — треплет по голове расслабевшего от воспоминаний мальчишку Трифон Летяга и отправляется спать.

Илька сидит один на краю плота, забыв про удочку, и когда вынимает ее, мушка оказывается обдерганной до того, что видна лишь нитка.

— Дрыхнул бы побольше, так и самого съели бы.

Привязав другую обманку, Илька пустил ее по течению и снова затих.

Плот причалили под скалой, которая щербатым животом нависла над рекой. Под скалой уже темно. А сверху струится еще желтоватый отсвет зари и, ударяясь в камешник на той стороне реки, высекает из него слюдяные искры. Илька засмотрелся на эту слепящую суету искорок, на вздремнувшего не ко времени молодого кулика и оттого вздрогнул, когда впереди булькнул камешек. Мальчик поднял голову и замер: на самом краю скалы, в поднебесье, проткнув рогами полотно зари, стоял горный козел. За ним на почтительном расстоянии замерли козлушки. Козел надменно смотрел на плот и на Ильку. Мальчик встал, и козы отпрянули вглубь, а козел не дрогнул и стоял все так же, подавшись грудью вперед.

Не успел мальчишка проводить стадо взглядом, как с неба в табун стрижей, спугнутых козами, ворвался сокол. Он ударил одну птичку, и на зорьке закружилась щепотка перьев. Стрижи завизжали еще яростней и ринулись на сокола, но он, спокойно, деловито помахивая крыльями, улетел в скалы.

Погасла зорька. Снизилась на реку темнота. Угомонились стрижи, спрятались в норки. Рокотала под скалой вода, и жалко поскрипывала упавшая сосенка, которую раскачивало, трепало течение, вырывая из расщелин корешок по корешку, обламывая хрупкие ветки.

Сплавщики раздевались, устраивались на нарах. В открытую дверь барака сочилась ночная стынь. Тонкими нитями в нее вплетались запахи иван-чая, багульника, ягоды черники и листвы, уже местами зажелтевшей.

На окне барака, словно заведенные, надоедно жужжали пауты и мухи. И окно, и дверной проем чуть отсвечивали от воды.

Как хорошо вытянуться, закинуть за голову гудящие от работы руки, несколько минут побыть наедине с собой и с этой тихой, обещающей крепкий сон ночью.

Но покой этот спугнула песня. Она звучала робко, вполголоса, как бы нащупывая себе дорогу в потемках. И все же голос крепчал, разрастался, отодвигал на стороны установившуюся было тишину.

Он был мальчишеский, этот голос:

Первый раз слышали мужики, как пел Илька, и боялись шевельнуться. Хорошо пел малый, тревожил сплавщиков, будил в них воспоминания, разжигал тоску по дому, по детишкам у тех, кто их имел. Он даже не пел — скорее думал.

Никто из мужиков не знал, что Илька затянул самую любимую бабушкину песню.