Переворот

Переворот

Сегодня в идейных процессах, бурлящих в российском информационном пространстве, происходят иногда многозначительные явления. Смысловые значения их, не связанные вроде бы между собой, имеют, тем не менее, фактическое родство. Предлагаю остановиться на одном из них.

Появилась в последние годы достаточно заметная популяция особей, полагающих свою жизненную позицию как систему взглядов, напрочь противостоящую такому понятию, как патриотизм.

Думаю, каждый из нас обязательно таких встречал. Их легко отличить по их особой ненависти к самому слову (даже не понятию, а слову), обозначающему это понятие. Обычно они с некоторой детской недоразвитостью обязательно его коверкают, как бы подвергая убийственному унижению и наказанию. Вот так, например, — «педриотизм», «поцреотизм» и ещё всяко инако в меру обширности мусорной прослойки своего словарного запаса. В общем, знакомая картина замены доводов разума энергичными гримасами и жестикуляцией. Собственно, и отличаются‑то они обычно повышенной скандальностью, что естественно вытекает из доказательного бессилия практически по любому затронутому ими вопросу.

Иногда, впрочем, подобные борцы с патриотизмом, получив, видимо, неосознанную оплеуху из того места, где у нормальных людей находится совесть, несколько спохватываются. И время от времени, движимые этим неясным и смутным для них ощущением, начинают пояснять, что истинный патриотизм состоит не в том, чтобы нахваливать Сталина и переписывать историю в свою пользу, а в том, чтобы честно разобраться в происшедшем и не повторять больше его ошибок. И что поэтому истинными патриотами являются именно и только они сами.

Оставляя за рамками обсуждения юмористически окрашенную тему честности этих персонажей, можно отметить только, что вскорости подобные побуждения у них исчезают. Видимо, вследствие всё той же эфемерности нравственного чувства, не позволяющей надолго испытывать какое‑то смутное неудобство от собственного мироощущения. И борец с патриотизмом снова становится полноценным борцом, не устающим поучать, что ЛЮБОЙ патриотизм сам по себе есть известное ему убежище негодяев.

Как соотносятся такие взгляды с только что утверждаемыми рассуждениями об их собственном истинном патриотизме, думаю, обсуждать не стоит. В связи со всё той же окрашенностью рассуждений об их честности.

Настоящая статья не ставит, впрочем, задачу какой‑либо полемики с мироощущением (понятие мировоззрения здесь не очень подходит) указанных особей. Намного интересней здесь проследить происхождение подобных взглядов. Их, так сказать, кровное родство с некоторыми подзабытыми сегодня событиями прошлого. Тем более, что видны здесь некоторые отчётливые аналогии.

Так что же это за ошибки такие сталинские, которые борцы с патриотизмом призывают не повторять?

Сегодня уже мало кто и знает, пожалуй, что были в России времена, когда слово «патриот» было попросту ругательным. Соответственно, и понятие «патриотизм» тогда носило резко негативный характер. Понятие «патриот» было тогда родственным такому понятию, как «буржуй». Или «недобитая контра». Времена эти наступили сразу после 1917 года и продолжалось, пожалуй, до самой середины 30–х годов.

Единственно, в те времена за исповедование патриотических взглядов не было уголовной ответственности. Грубо говоря, за патриотические взгляды в то время не сажали. Тем не менее, обвинение в патриотизме было тогда обычно неким политическим доносом, призывающим приглядеться к обвиняемому попристальнее. Поскольку «патриот» тогда полагался человеком явно «не нашим». Во всяком случае, если и не явной «контрой», то существом весьма близким к этому понятию. И ежеминутно готовым нравственно к «контре» этой примкнуть.

Такого отношения к патриотизму и к патриотам придерживались в то время не только отдельные высокопоставленные партийные вожди. Эти взгляды исповедовались тогда в массовом порядке, особенно в той среде, которая именовалась «старыми большевиками», а за ними, естественно, и всеми более–менее активными членами большевистской партии, признающими их безоговорочный авторитет. Отсюда проистекала распространённость этого отношения в обществе.

И слово это никто тогда в бессильной злобе не коверкал. Потому что тяжёлая ненависть к этому понятию вполне обеспечивалась всей силой и всей мощью советских карательных органов. Этого тогда было достаточно. Это придавало борцам с патриотизмом уверенность в своём неоспоримом идейном превосходстве над вымиравшими как класс «патриотами».

Были это, естественно, не просто некие отвлечённые взгляды. Гонения на патриотические воззрения нашли своё самое широкое выражение в литературе, искусстве, науке, особенно исторической. В образовании, само собой.

Из учебников истории были попросту выброшены упоминания о деяниях российских правителей, полководцев, учёных, деятелей литературы и искусства. Любые события российской истории объявлялись положительными или отрицательными вовсе не в смысле понимания какого‑либо блага или вреда для России. Поскольку провозглашалось, что не существует никакого блага России, а есть только благо для пролетариев и крестьянства. А лица, рассуждавшие о благе России, на самом деле пеклись о благе её правящих классов, а именно благе помещиков и капиталистов. Поэтому история преподавалась только с позиции истории борьбы классов, истории угнетения и борьбы с этим самым угнетением.

Как следствие, деятельность любого государственного деятеля российской истории, любого правителя, военачальника, дипломата рисовалась ими исключительно в чёрных красках, как деятельность бесконечно враждебную и невежественную. Именно тогда расцвели перепевы про агрессию и завоевательные войны царизма, ограбление им порабощённых народов. История же России представлялась ими бесконечной цепью ошибок и преступлений.

Да и трудно было, конечно, ожидать от тогдашних историков или общественных деятелей одобрительной оценки, например, деятельности полководцев 1812 года, если совсем недавно руководство большевистской партии придерживалось лозунга поражения в войне своей собственной страны.

Так что явление это не было случайным вывихом политического сознания. Это, пожалуй, с наибольшей силой выражало тогда самую сущность большевистского режима. Самый его главный смысл существования.

Одним из ярчайших представителей этого течения был знаменитый историк М. Н. Покровский, которого именовали тогда не иначе, как «создатель советской исторической науки». Успешность и востребованность подобных взглядов наглядно подтверждается и чисто формальными, внешними, так сказать, признаками его деятельности. Когда ещё и где активно занимающийся научной деятельностью учёный мог похвастаться настолько высоким положением во властных структурах. Подсчитано было, что М. Н. Покровский занимал в большевистском правительстве и партии одновременно двенадцать руководящих постов.

С мая 1918 года и до конца своей жизни (1932 год) он был заместителем наркома просвещения РСФСР, отвечал в правительстве за сферу науки и высшего образования. Иными словами не просто отстаивал свои научные взгляды, но директивно внедрял их в масштабах всей страны, во всех её учебных заведениях, как единственно марксистское, а потому единственно верное, учение.

Наряду с этим Покровский возглавлял Коммунистическую академию и Институт красной профессуры, был председателем Общества историков–марксистов, заведовал Центрархивом чуть ли не со дня его основания, возглавлял ряд других организаций в сфере науки и идеологии. Одновременно был редактором ряда исторических журналов.

Иными словами, была это в чистом виде не диктатура даже, а абсолютная всеподавляющая власть одной исторической школы. Школы, наиболее полно и всесторонне обеспечивавшей борьбу с патриотическими воззрениями.

Как видим, такие взгляды позволяли тогда вознестись к самым вершинам государственной власти. И, наоборот, любые, самые незначительные публичные проявления национального русского сознания предполагали тогда мгновенное и неотвратимое низвержение любого человека, какой бы пост он тогда не занимал. И как бы ни был на своём посту незаменим как специалист высокого класса.

Такой пример можно найти в воспоминаниях человека, которого можно заподозрить в сталинизме в самую последнюю очередь. Я имею в виду Льва Давидовича Троцкого. Во втором томе своего трёхтомного труда «Сталин» он припомнил такой примечательный, но совершенно негромкий эпизод:

«…Во время польской войны в военном журнале появилась грубо шовинистическая статья о «природном иезуитстве ляхов» в противовес «честному и открытому духу великороссов». Особым приказом журнал был прикрыт, а автор статьи, офицер генерального штаба Шапошников, отстранен от работы…»

Борис Михайлович Шапошников занимал в то время должность начальника Оперативного управления Полевого штаба Реввоенсовета Республики. Иными словами, возглавлял наиболее важное и ответственное управление в высшем оперативном органе Главного командования Красной Армии в годы Гражданской войны.

Заметим. Журнал был военный, а значит, по определению не имел широкого распространения среди читающей публики. Такие издания обычно рассчитаны на достаточно узкий круг читателей. И, тем не менее, даже это соображение не остановило карательной меры большевистской власти.

В общем‑то, понятно, кто мог распорядиться закрыть военный журнал по такому, казалось бы, незначительному поводу. И кто мог по этому же поводу отстранить от работы одного из высших штабных работников Красной Армии. Наиболее толковых работников, подчеркну. Причём отстранить в ходе войны, когда востребованность на талантливых военных специалистов была наивысшей.

И пожалуйста. Вот нам яркая иллюстрация к сказанному выше о категорической борьбе большевистской партии и большевистского руководства с любыми, самыми незначительными проявлениями патриотических настроений. Если так могли обойтись с одним из самых высокопоставленных и заслуженных командиров Красной Армии, да ещё и в ходе войны, то можно себе представить, чего могли стоить патриотические взгляды для людей менее известных.

Нет, не корёжил тогда никто само это слово. Тогда у этих ребят была в руках сила. Настоящая сила. И как ею распорядиться для обуздания патриотов они тогда знали очень хорошо.

Не зря именно М. Н. Покровский на рубеже 20–х — 30–х годов оказался инициатором чисток в Академии Наук. Не зря именно он же, глава «марксистской школы историков», был фактически инициатором и идейным вдохновителем так называемого «Академического дела», когда органами ОГПУ была арестована большая группа учёных–историков. Среди них были такие крупные исследователи, как С. Ф. Платонов, М. М. Богословский, Е. В. Тарле, М. К. Любавский, А. И. Андреев, В. И. Пичета, С. В. Бахрушин, Б. А. Романов. В декабре 1929 — декабре 1930 годов по этому делу были арестованы свыше 100 человек (главным образом специалисты в области гуманитарных наук). Обвинялись они в заговоре с целью свержения советской власти. На самом же деле, действительная их вина состояла в том, что не сменили они своих патриотических взглядов в угоду новым веяниям.

Одновременно большевистскими вождями внедрялись любые меры, разрушающие самые основы общества.

Одной из таких мер являлись, безусловно, жесточайшие гонения на религию и церковь. Надо сказать, что абсолютное большинство революционеров, будучи воспитанным на нигилистической литературе девятнадцатого века, были атеистами. Придя к власти и будучи политиками самого радикального толка, относились к церкви и священнослужителям просто и без затей — всё мешающее им они стремились либо уничтожить, либо нейтрализовать. Последнее различие, кстати, было вызвано тем, что относились разные их группы к религии и церкви по–разному. Отношения здесь варьировались от истерически–враждебного до вполне нейтрального. Именно в силу этого, а ещё вернее, в силу той или иной степени собственной политической осторожности, относились они и к этой проблеме.

Несмотря на это, в те годы главенствующим было, безусловно, резко враждебное отношение большевиков к религии и церкви. Что вылилось в самые жестокие репрессии к священнослужителям. Рискну предположить, но едва ли не самые жестокие, чем к какой‑либо иной социальной группе. Включая даже дворян и представителей имущих классов.

Репрессии сопровождалось самой огульной антицерковной пропагандой, принимавшей иногда характер поистине сатанинский.

Борис Соколов в своей книге «Михаил Тухачевский: жизнь и смерть «Красного маршала» описал такой примечательный эпизод из жизни большевистского полководца.

«…Возможно, ко времени службы Тухачевского в Военном отделе ВЦИК относится забавный случай, о котором рассказал Сабанеев: «Им был составлен проект уничтожения христианства и восстановления древнего язычества, как натуральной религии. Докладная записка о том, чтобы в РСФСР объявить язычество государственной религией, была подана Тухачевским в Совнарком. Он явно издевался, но в Малом Совнаркоме его проект был поставлен на повестку дня и серьезно обсуждался. Тухачевскому только это и было нужно, он был счастлив, как школьник, которому удалась шалость». Подобная шутка ярко демонстрировала атеизм Тухачевского и наверняка пришлась по душе членам Совнаркома…»

Неясно только, почему автор посчитал, что Тухачевский, представляя во ВЦИК свой проект, «издевался», да ещё и «явно». Не менее явно можно понять, что такие проекты в серьёзные инстанции ради шутки не подают. Особенно в тот момент, когда изо всех сил делают себе карьеру. И «счастлив» Тухачевский был не от своего, якобы озорства, а от того, конечно, что мера эта привела к самому для него главному. К самому заветному в его жизни. К максимальному удовлетворению своего непомерного тщеславия. Автора этого проекта явно заметили на самом верху. Не зря всего несколько месяцев спустя этот никому раньше неизвестный подпоручик был назначен командовать сразу целой армией.

Вот так вознаграждались тогда такие взгляды.

И тот факт, что проект этот рассматривался на определённой стадии всерьёз, тоже никакого впечатления о его шутливости не вызывает. Другое дело, что сверхреволюционность меры заставила отказаться от неё даже самых заведомых радикалов в правительстве. Понимали всё же, с чем играют. Не захотели получить на свои головы вселенскую герилью. Да и ни к чему это им было. Хватало того, что делалось и без совсем уже закрайних мер.

Кроме того, были в большевистском руководстве люди, которые смотрели на жизнь достаточно трезво и осторожно. Они не были тогда в большинстве, но всё же влияние имели, окорачивая самые уж кровавые проекты. Но тот, кому проект Тухачевского безусловно понравился, имел, судя по всему, особое влияние именно в военных вопросах. Потому‑то вчерашний заместитель командира роты и стал вскорости командующим армией. А не начал делать такую же головокружительную карьеру в какой‑то иной области.

Другой мерой, разрушавшей основы общества, было планомерное наступление на институт семьи. Изо всех сил пропагандировалось освобождение женщины от рабских оков, которые накладывали на неё семейные нужды, в том числе и воспитание детей. Провозглашалось необходимым воспитание детей государством через сеть яслей, детских домов, школ, интернатов. А освобождённые женщины должны были широко вовлекаться в политическую и хозяйственную деятельность государства. Быть, так сказать, свободными подругами в политической и хозяйственной деятельности свободных мужчин.

В этой же связи поощрялось тогда разрушение нравственности. Настойчиво. Вовсю рекламировалась «свободная любовь» с её знаменитым лозунгом «стакана воды».

Молодому поколению прививалось всячески привычка к отрицанию авторитета старших, вплоть до отрицания авторитета родителей. Молодёжь объявлялась истинным носителем передовых взглядов и призывалась перевоспитывать своих отсталых и тёмных родителей.

Да и рассчитаны были все эти меры, конечно, в первую очередь, на молодёжь. Те, кто постарше, воспитывались в другом обществе. С традиционными устоями. С традиционной моралью. Их уже особо было не изменить. А вот молодёжи можно было попытаться привить инстинкты и мораль совершенно иные. Не скованные догмами и совестью.

Все эти попытки разрушения института семьи нисколько не скрывались. Более того, объявлялись чуть ли не главным достижением Октябрьской революции. Как образец освобождения пролетариев от мещанского угнетения условиями буржуазных институтов брака и семьи.

Почему‑то принято считать даже в среде достаточно информированных любителей истории, что настроения эти просуществовали всего несколько лет после Октябрьского переворота, как некий романтический перегиб революционной пылкости не очень грамотных революционеров. На самом же деле, продолжалось это явление чуть ли не два десятка лет. И, самое главное, не было это никаким перехлёстом революционной неопытности. Это была сознательная политика, насаждаемая сверху.

Направленность этих усилий понятна и логична именно в свете усилий по искоренению в России патриотизма. Потому что любовь к своей Родине невозможна в условиях разрушения семьи.

Так зачем всё это делалось?

Необходимость уничтожения патриотических взглядов в обществе объяснялась тем, что именно патриотизм являлся серьёзной идейной преградой на пути к мировой революции, к созданию мирового пролетарского государства. Тогда большевистскими вождями настойчиво пропагандировалась идея, что истинным патриотизмом является классовый (пролетарский) или интернациональный патриотизм, подразумевающий единство пролетариев всего мира вне зависимости от их национальной или государственной принадлежности. А патриотизм традиционный, национальный, называемый обычно национал — патриотизмом, объявлялся вредным или даже враждебным делу мировой революции.

Во времена сталинские и уж тем более послесталинские коммунистическая пропаганда утверждала, что Октябрьский переворот большевики совершили для того, чтобы принести свободу трудящимся СССР. Утверждалось это долго и настойчиво. Так долго и так настойчиво, что в конце–концов в это поверили все. Это стало тем более убедительным, когда со временем, со сменой поколений ушли современники, бывшие свидетелями советской жизни двадцатых и начала тридцатых годов.

В это поверили не только те, кто более или менее разделял советскую социалистическую идеологию. И не только те, кто идеологию эту не разделял, мимикрируя при этом под убеждённого коммуниста. Но в это поверили даже те, кто открыто выступал против этой самой идеологии.

На самом же деле, было это не совсем так. Вернее, совсем не так. На самом деле Октябрьская революция её вождями задумывалась и осуществлялась вовсе не для освобождения только лишь российского пролетариата. Ибо тогда любой образованный марксист твёрдо знал, что победа пролетарской революции в отдельной стране, да ещё и стране преимущественно крестьянской, невозможна. Отсюда, задача освобождения пролетариата одной страны считалась просто обречённой на неминуемый провал. Поэтому освобождение российского пролетариата рассматривалось всего лишь как ступень, как первый этап к освобождению пролетариата мирового. Иными словами, революция в России затевалась как начало мировой революции. Как её детонатор, если угодно.

Соответственно, именно интересам мировой революции подчинялись тогда усилия руководителей партии большевиков, начиная с Ленина и Троцкого.

Отсюда, в общем‑то, и проистекала тогда позиция Троцкого, занятая им, якобы самовольно, на переговорах в Бресте с представителями германского командования. Тогда, в ответ на германский ультиматум, он ответил таким образом: «Войну прекращаем, армию демобилизуем, но мирного договора не подписываем». Это потом уже придумали историю про ленинский гнев по поводу этой выходки Троцкого. Какой уж тут гнев, когда, всего ничего после этого демарша, Ленин назначил того фактически создателем и единоличным властителем Красной Армии. Главной опоры всего большевистского режима. В каком качестве и пробыл Троцкий всю Гражданскую войну.

На самом деле роспуск регулярной армии планировался и Троцким, и Лениным как один из первых практических шагов победившей большевистской партии. По их тогдашним воззрениям, заменить эту старую армию должно было всеобщее милиционное служение вооружённых пролетариев и беднейших слоёв крестьянства. Что же до «ни мира, ни войны», то было это отголоском их ожиданий, что германское наступление, последовавшее за этим демаршем, поднимет на вооружённое восстание германский пролетариат, который не сможет просто смотреть, как уничтожается первая в мире коммуна их российских братьев.

Россия, таким образом, в этой ситуации рассматривалась ими как некая жертва, которую необходимо принести для разжигания мировой революции. «Ни мира, ни войны, а армию распускаем» — это же и есть самая что ни на есть жертва, поскольку Россия этой формулой приводилась в состояние подчёркнутой беззащитности перед любой вооружённой силой.

Революции в Германии тогда, однако, не случилось.

И пришлось красным вождям спешно откладывать в сторону (пока, как они тогда считали) свои идеи о милиционных массах вооружённых пролетариев. И заниматься вплотную и всерьёз созданием новой регулярной армии. Ну и заключать, всё‑таки, «похабный» (по выражению Ленина) Брестский мир.

Происшедшая в ноябре 1918 года в Германии революция не была вызвана, конечно же, альтруистским сочувствием германских пролетариев к пролетариям российским. Просто здесь тоже, как и в России, широчайшим слоям населения война, со всеми её сопутствующими явлениями, стала поперёк горла настолько, что сделалось просто невмоготу.

Однако в Кремле революционные вихри, веявшие тогда в Германии, произвели настолько глубокое впечатление, что там с новой силой уверовали в правильность своего предвидения. Углубляло эту уверенность и то, что практически одновременно произошли революционные события в Австро–Венгрии. Кроме того, в марте 1919 года в Венгрии была провозглашена советская социалистическая республика. Казалось бы, вот она, уже на пороге, мировая революция рабочих и крестьян. И ничего для неё не жаль, а уж тем более, и никчемную отжившую буржуазную государственность. В том числе и российскую. Никого ведь не интересует, во что превратится детонатор после того, как он отработает.

Потом мировая революция куда‑то исчезла. Но не исчезли ожидания. Ведь вот же она, только что была на пороге.

И снова её призрак забрезжил во время войны с Польшей.

Именно тогда Троцкий призвал «через Польшу распахнуть дверь коммунистической революции в Европе». Именно тогда призвал Тухачевский в своём знаменитом приказе «Вперёд, на Запад! На Варшаву! На Берлин!.. На штыках мы принесём трудящемуся человечеству счастье и мир».

Казалось, всё сказанное разделялось тогда всем большевистским руководством без исключения. Во всяком случае, для беспартийной публики это выглядело именно так. На самом деле, даже и тогда далеко не все деятели партии так уж безоглядно веровали в неизбежность мировой революции. То есть, случись она тогда на самом деле, никто и никак не отказались бы от её поддержки. Произойдёт — хорошо. А вот, если не произойдёт — надо что‑то думать, как быть в этой ситуации. Во всяком случае, конечно, не бросать безоглядно все ресурсы на одну только эту цель, как полагало тогда большевистское руководство. Только война, партийная дисциплина, да ещё и непререкаемый авторитет в партии Ленина, ставящего на мировую революцию, заставляли тогда этих людей не высказывать особое мнение по этому вопросу. Потому что вопрос этот носил не тактический, а стратегический характер, был одним из краеугольных камней большевистского учения. Усомниться в нём значило поставить себя вне партии.

Но даже и тогда находились люди, которые могли пытаться остудить горячие головы, бредящие «походом на Европу». В тот момент, когда Красная Армия воевала с поляками ещё только под Киевом, прозвучал, например, такой вот трезвый голос.

25 и 26 мая 1920 года в «Правде» была опубликована статья Сталина «Новый поход Антанты на Россию». Там, в частности, утверждалось:

«…Тыл польских войск в этом отношении значительно отличается от тыла Колчака и Деникина к большей выгоде для Польши. В отличие от тыла Колчака и Деникина, тыл польских войск является однородным и национально спаянным. Отсюда его единство и стойкость. Его преобладающее настроение — «чувство отчизны» — передаётся по многочисленным нитям польскому фронту, создавая в частях национальную спайку и твёрдость. Отсюда стойкость польских войск. Конечно, тыл Польши не однороден (и не может быть однородным!) в классовом отношении, но классовые конфликты еще не достигли такой силы, чтобы прорвать чувство национального единства и заразить противоречиями разнородный в классовом отношении фронт. Если бы польские войска действовали в районе собственно Польши, с ними, без сомнения, трудно было бы бороться…»

Помимо сомнений в целесообразности вступления Красной Армии на территорию Польши, звучит здесь отчётливо и другая нотка. Впервые, осторожно ещё, но было всё же признано, что никакая мировая революция не сможет одолеть такую серьёзную силу, которой является «чувство отчизны». До признания, что силу эту можно использовать и самим, было ещё далеко. Но прозвучало признание могущества этой силы.

Исходя из политической логики, в данном случае можно понять, что Сталин был в подобном настроении не одинок. Иначе сам факт подобного выступления на страницах центрального партийного издания не прошёл бы для него безнаказанным. Да и не в стиле это было Сталина, высказывать истины, которые не принимались бы достаточно ощутимым числом партийцев. Так, судя по всему, и было в действительности. Не могло не быть. Для людей прагматичных, для людей, связанных с жизнью прочнее иных теоретиков, ритуальные песнопения вокруг «мировой революции» не могли не оставаться некой бессодержательной риторикой. А таких людей, как мы понимаем, было немало.

Это признал и тот же Троцкий, обвиняя их в измене идеалам Октябрьской революции. В автобиографической книге «Моя жизнь» он писал о таких людях следующее.

«…Биография Ворошилова свидетельствует о жизни рабочего–революционера: руководство стачками, подпольная работа, тюрьма, ссылка. Но, как многие другие в руководящем ныне слое, Ворошилов был только национальным революционным демократом из рабочих, не более. Это обнаружилось особенно ярко сперва в империалистической войне, затем в февральской революции. В официальных биографиях Ворошилова годы 1914–1917 образуют зияющий пробел, общий, впрочем, большинству нынешних руководителей. Секрет пробела в том, что во время войны эти люди были в большинстве патриотами и прекратили какую бы то ни было революционную работу. В февральской революции Ворошилов, как и Сталин, поддерживал правительство Гучкова — Милюкова слева. Это были крайние революционные демократы, отнюдь не интернационалисты. Можно установить правило: те большевики, которые во время войны были патриотами, а после февральского переворота — демократами, являются теперь сторонниками сталинского национал–социализма. Ворошилов не составляет исключения…»

Таким образом, нет ничего удивительного в том, что после ухода из политической жизни Ленина всё сильнее и сильнее заявляло о себе то крыло в большевистской партии, которое связывало своё будущее не с мировой революцией, а с будущим своей страны. Страны, которую эта часть большевиков вовсе не желала рассматривать как разменную пешку в большой игре за мировую революцию. Возглавил это крыло Сталин.

Надо сказать, что впервые о возможности победы революции в одной стране упоминал ещё Ленин. Упоминания эти были не очень тогда востребованы, и при общем азарте погони за мировой революцией прошли в то время в большевистской среде практически незамеченными. Но не для Сталина.

Сталин, объявивший себя наследником и учеником Ленина, не мог не пройти мимо этих столь нужных ему упоминаний вождя, которые должны были придать солидную теоретическую основу для резкого изменения курса партии. Уже в 1924 году Сталин во всеуслышание выдвинул теорию, утверждавшую возможность победы социализма в одной отдельно взятой стране.

Вся дальнейшая борьба в партии рассматривается сейчас обычно как борьба отдельных её руководящих деятелей за власть. Да, действительно, борьба за власть безусловно имела место. Но при этом забывается часто более глубокая сущность этой борьбы. Упускается обычно вопрос — а зачем, собственно, нужна была власть этим людям? За обывательским пониманием существа власти теряется понимание того, что боролись между собой революционеры, а значит, изначальные бунтари, пусть и битые жизнью и постаревшие. Боролись политические деятели. Боролись за свои идеи. Боролись за свои взгляды. И только власть, естественно, позволяла эти идеи и эти взгляды претворять в практическую жизнь.

И даже, если кто‑то из них и готов был продать эти идеи за вкусную жизнь, то всё равно логика политической борьбы уже не могла оставить их в покое, оставить их в состоянии довольства простыми радостями существования. Дело в том, что за каждым из этих деятелей стояла масса единомышленников, на которую они опирались. И лишь одна только эта масса могла дать и давала им силу и влияние. Даже если кто‑то из них и хотел бы уйти от борьбы, то сделать этого никто из них просто так уже не мог. Потому что они были связаны со своими единомышленниками. Потому что их неизбежно связывали с их единомышленниками. Даже при желании вождей уйти как‑то от борьбы, сторонники их всё равно продолжали действовать. И вождям волей–неволей приходилось уже следовать за этой борьбой. Так или иначе, явно или тайно.

Так что борьба эта была борьбой не столько персоналий, сколько борьбой интересов различных политических группировок. Вожди революции были в той или иной мере лишь выразителями этих интересов. Другое дело, что таланты и воля этих вождей помогали с тем или иным успехом выстраивать различные политические комбинации. Но обязательно в интересах этих группировок.

При этом всё многообразие столкновений интересов, всё многообразие противостояний и союзов в этой борьбе, сводилось в конечном итоге, в глубине, в самой своей основе, к отношению людей всего по одному вопросу. О возможности построения социализма в одной, отдельно взятой стране. Считавшие построение это возможным видели единственным средством для этого всемерное укрепление собственной страны. Считавшие такое построение невозможным, видели единственный выход всё в той же мировой революции. Для совершения которой своя страна была определена в конечном итоге опять‑таки на роль расходного материала.

Много писалось о том, как Сталин, получив в свои руки чисто технические средства воздействия на партию, быстро расставил на ответственные посты преданных ему людей. И тем самым очень быстро прибрал эту партию к рукам. При этом опускается обычно вопрос, кому преданных? Лично Сталину? Или политической платформе, которую он отстаивал? А если лично Сталину, то потому, что слепо ему верили (это в двадцатых‑то годах)? Или потому, что Сталин был наиболее сильным политиком из тех, кто выражал волю этих людей?

Об этом, кстати, вскользь упомянул в своих сочинениях Троцкий. Очень глубоко понимавший, конечно, при всех его мелочных личных нападках на Сталина, идейную подоплеку этого противостояния.

Всё в той же своей работе, посвящённой Сталину, Троцкий писал:

«…Тем временем жизнь партии подошла к новому кризису. В первый период борьбы мне была противопоставлена «тройка». Но сама она была далека от единства. Как Зиновьев, так и Каменев в теоретическом и политическом отношении были, пожалуй, выше Сталина. Но им обоим не хватало той мелочи, которая называется характером. Более интернациональный, чем у Сталина, кругозор, приобретенный ими в эмиграции под руководством Ленина, не усиливал, а, наоборот, ослаблял их. Курс шел на самодовлеющее национальное развитие, и старая формула русского патриотизма «шапками закидаем» усердно переводилась теперь на новосоциалистический язык. Попытка Зиновьева и Каменева хоть частично отстоять интернациональные взгляды превращала их в глазах бюрократии в «троцкистов» второго сорта. Тем неистовее пытались они вести кампанию против меня, чтоб упрочить на этом пути доверие к себе аппарата. Но и эти усилия были напрасны. Аппарат все более явно открывал в Сталине наиболее крепкую кость от своих костей. Зиновьев и Каменев оказались вскоре враждебно противопоставлены Сталину, а когда они попытались из «тройки» перенести спор в Центральный Комитет, то обнаружилось, что у Сталина несокрушимое большинство…»

«Наиболее крепкая кость от своих костей». Нет, всё‑таки нельзя не отдать должное Троцкому в его понимании существа политических баталий.

Видимые результаты этой борьбы начали проявляться где‑то к середине 30–х годов. Многое тогда начало меняться в советском обществе, на всех уровнях и в самых разнообразных сферах жизни. Начал исчезать куда‑то истерический революционный надрыв. Изменения коснулись не только политической жизни. Многое, совсем недавно прежде немыслимое и уже вроде бы подзабытое, оставленное в той, прежней жизни, как‑то естественно стало возвращаться к людям. Даже в быту, в самых его мелочах. Незаметно жизнь начинала становиться другой.

Это сейчас для нас может показаться смешной мелочью. Ну что здесь такого? Можно без опаски, что донесут соседи, праздновать Новый Год. Ёлку можно нарядить, к радости детей. И ещё непривычное. Красные командиры стали вдруг капитанами и полковниками.

А тогда для многих это было явлением чего‑то невообразимо нового. И в то же время вчера ещё опасно запретного старого. Снова где‑то кто‑то увидел вдруг казачьи лампасы. И не в прорезь прицела, а в обычных «буднях великих строек».

И Троцкий это тоже подметил, написав обвиняющее:

«…Пересмотр прошлого довершался столь лихорадочными темпами, что разрушались вчерашние авторитеты. Официальнейший историк Покровский был после смерти объявлен врагом народа, так как недостаточно почтительно относился к прошлой истории России. Началась реабилитация не только старого национального патриотизма, но и военной традиции. Начались исследования русской военной доктрины, реабилитация русских стратегов включая и 1914 год…»

Да, действительно. Незаметно и как‑то вдруг необыкновенно быстро изменилось отношение к «дореволюционной» истории России. И не в одних лишь академических аудиториях, далёких от простых людей. А в самой их гуще. Молодые люди бегали тогда в кино и смотрели не только «Чапаева» и «Юность Максима», но и фильмы, возникшие почти одновременно и воспевающие вот буквально вчера ещё проклинаемых людей.

В 1937 году вышла первая серия фильма «Пётр Первый». По новому роману графа (!) Алексея Николаевича Толстого. Да с какими актёрами! Симонов. Жаров. Черкасов.

И совсем уже не удивительно вчера немыслимое. Этот самый бывший граф и вчерашний «белоэмигрант» в этом же году становится депутатом Верховного Совета СССР первого созыва.

В 1938 году появляется фильм «Александр Невский». Который снова прославляет одного из русских правителей. Да не просто великого князя, а святого благоверного князя, канонизированного русской православной церковью ещё в шестнадцатом веке. И снова великолепный актёрский ансамбль. Режиссёр — знаменитый на весь мир Сергей Эйзенштейн. За кадром звучит музыка Сергея Прокофьева. Великого композитора, всего два года как вернувшегося из эмиграции. И на его музыку звучат вдруг с экрана удивительные слова, за произнесение которых вчера ещё можно было поплатиться вполне нешуточно.

«Вставайте, люди русские,

На славный бой, на смертный бой.

Вставайте, люди вольные,

За нашу землю честную!»

Совсем скоро появляются за ними «Минин и Пожарский» (1939), «Суворов» (1940), другие фильмы, прославлявшие не правителей уже, но героев Русской земли.

Что же произошло?

А произошло ни много ни мало, но потрясение основ. Предъявленные выше изменения явились лишь внешним отражением тектонических процессов, происшедших в судьбе советского государства. Что это были за процессы? И как их оценивать? Как благо? Как ошибку? Как преступление?

Давайте послушаем по этому поводу главного оппонента Сталина. Уж он‑то хорошо знал толк и в сталинских ошибках. И в сталинских преступлениях.

Итак.

Лев Троцкий. «Преданная революция: Что такое СССР и куда он идет?». Издание 1937 года.

«…Революция сделала героическую попытку разрушить так называемый «семейный очаг», т. е. то архаическое, затхлое и косное учреждение, в котором женщина трудящихся классов отбывает каторжные работы с детских лет и до смерти. Место семьи, как замкнуто мелкого предприятия, должна была, по замыслу, занять законченная система общественного ухода и обслуживания: родильные дома, ясли, детские сады, школы, общественные столовые, общественные прачечные, амбулатории, больницы, санатории, спортивные организации, кино, театры и проч. Полное поглощение хозяйственных функций семьи учреждениями социалистического общества, связывающего солидарностью и взаимной заботой все поколения, должно было принести женщине, и тем самым — любящей чете, действительное освобождение от тысячелетных оков. Доколе эта задача задач не разрешена, 40 миллионов советских семей остаются, в подавляющем большинстве своем, гнездами средневековья, женской кабалы и истерии, повседневных детских унижений, женских и детских суеверий. Никакие иллюзии на этот счет недопустимы. Именно поэтому последовательные изменения постановки вопроса о семье в СССР наилучше характеризуют действительную природу советского общества и эволюцию его правящего слоя…

…Торжественная реабилитация семьи, происходящая одновременно — какое провиденциальное совпадение! — с реабилитацией рубля, порождена материальной и культурной несостоятельностью государства. Вместо того, чтобы открыто сказать: мы оказались еще слишком нищи и невежественны для создания социалистических отношений между людьми, эту задачу осуществят наши дети и внуки, — вожди заставляют не только склеивать заново черепки разбитой семьи, но и считать ее, под страхом лишения огня и воды, священной ячейкой победоносного социализма. Трудно измерить глазом размах отступления!

Все и вся втянуты в новый курс: законодатель и беллетрист, суд и милиция, газета и школьная кафедра. Когда наивный и честный комсомолец отваживается написать в свою газету: «Вы лучше занялись бы разрешением задачи: как выйти женщине из тисков семьи», он получает в ответ пару увесистых тумаков и — умолкает. Азбука коммунизма объявлена «левацким загибом». Тупые и черствые предрассудки малокультурного мещанства возрождены под именем новой морали…

…Тем временем брачно–семейное законодательство Октябрьской революции, некогда предмет ее законной гордости, переделывается и калечится путем широких заимствований из законодательной сокровищницы буржуазных стран. Как бы для того, чтоб запечатлеть измену издевательством, те самые доводы, какие приводились раньше в пользу безусловной свободы разводов и абортов — «освобождение женщины», «защита прав личности», «охрана материнства», — повторяются ныне в пользу их ограничения или полного запрета.

Отступление не только принимает формы отвратительного ханжества, но и по существу заходит неизмеримо дальше, чем того требует железная необходимость хозяйства. К объективным причинам, вызывающим возврат к таким буржуазным нормам, как выплата алиментов, присоединяется социальный интерес правящего слоя в углублении буржуазного права. Самым повелительным мотивом нынешнего культа семьи является, несомненно, потребность бюрократии в устойчивой иерархии отношений и в дисциплинировании молодежи посредством 40 миллионов опорных пунктов авторитета и власти.

Когда жива была еще надежда сосредоточить воспитание новых поколений в руках государства, власть не только не заботилась о поддержании авторитета «старших», в частности отца с матерью, но наоборот, стремилась, как можно больше отделить детей от семьи, чтоб оградить их тем от традиций косного быта. Еще совсем недавно, в течение первой пятилетки, школа и комсомол широко пользовались детьми для разоблачения, устыжения, вообще «перевоспитания» пьянствующего отца или религиозной матери; с каким успехом — вопрос особый. Во всяком случае этот метод означал потрясение родительского авторитета в самых его основах. Ныне и в этой немаловажной области произошел крутой поворот: наряду с седьмой пятая заповедь полностью восстановлена в правах, правда, еще без ссылки на бога; но и французская школа обходится без этого атрибута, что не мешает ей с успехом насаждать консерватизм и рутину.

Забота об авторитете старших повела уже, впрочем, к изменению политики в отношении религии. Отрицание бога, его помощников и его чудес являлось наиболее острым клином из всех, какие революционная власть вгоняла между детьми и отцами. Обгоняя рост культуры, серьезной пропаганды и научного воспитания, борьба с церковью, под руководством людей типа Ярославского, вырождалась нередко в бутафорию и в озорство. Ныне штурм небес, как и штурм семьи, приостановлен. Озабоченная репутацией своей солидности бюрократия приказала молодым безбожникам сдать боевые доспехи и засесть за книжки. По отношению к религии устанавливается постепенно режим иронического нейтралитета. Но это только первый этап. Не трудно было бы предсказать второй и третий, еслиб ход событий зависел только от предержащих властей…

…Внешняя политика всегда и везде — продолжение внутренней, ибо ведется тем же господствующим классом и преследует те же исторические задачи. Перерождение правящего слоя в СССР не могло не сопровождаться соответственным изменением целей и методов советской дипломатии. Уже «теория» социализма в отдельной стране, впервые возвещенная осенью 1924 года, знаменовала стремление освободить советскую внешнюю политику от программы международной революции…

…Предав мировую революцию, но чувствуя себя преданной ею, термидорианская бюрократия главные свои усилия направила на то, чтоб «нейтрализовать» буржуазию. Для этого надо было казаться умеренной, солидной, подлинной опорой порядка. Но чтоб долго и с успехом казаться чем‑либо, надо стать им на деле. Об этом позаботилась органическая эволюция правящего слоя. Так, отступая постепенно перед последствиями собственных ошибок, бюрократия пришла к мысли застраховать неприкосновенность СССР путем включения его в систему европейско–азиатского статус–кво. Что может быть, в самом деле, лучше вечного пакта о взаимном ненападении между социализмом и капитализмом? Нынешняя официальная формула внешней политики, широко рекламированная не только советской дипломатией, которой позволительно говорить на условном языке своей професии, но и Коминтерном, которому полагается говорить на языке революции, гласит: «Ни пяди чужой земли не хотим, но не уступим ни вершка и своей земли». Как будто дело идет о простом столкновении из‑за кусков земли, а не о мировой борьбе двух непримиримых социальных систем!..

…Вхождение СССР в Лигу Наций, изображенное перед собственным населением, при помощи достойной Геббельса режиссуры, как триумф социализма и результат «давления» мирового пролетариата, оказалось, на самом деле, приемлемо для буржуазии лишь в результате крайнего ослабления революционной опасности, и явилось не победой СССР, а капитуляцией термидорианской бюрократии перед насквозь скомпрометированным женевским учреждением, которое, по знакомым уже нам словам программы, «ближайшие свои усилия направляет на подавление революционных движений». Что же изменилось столь радикально с того времени, когда принималась хартия большевизма: природа Лиги Наций? функция пацифизма в капиталистическом обществе? или же — политика советов? Поставить этот вопрос значит тем самым ответить на него…

…Как бы, однако, ни оценивать выгоды и невыгоды франко–советского пакта, ни один серьезный революционный политик не станет отрицать права советского государства искать дополнительной опоры для своей неприкосновенности во временном соглашении с тем или иным империализмом. Надо только ясно и открыто указывать массам место такого частного, тактического соглашения в общей системе исторических сил. Чтоб использовать, в частности, антагонизм между Францией и Германией, нет ни малейшей надобности идеализировать буржуазного союзника или ту комбинацию империалистов, которая временно прикрывается ширмой Лиги Наций. Между тем не только советская дипломатия, но, по следам ее, и Коминтерн систематически перекрашивают эпизодических союзников Москвы в «друзей мира», обманывают рабочих лозунгами «коллективной безопасности» и «разоружения» и тем превращаются на деле в политическую агентуру империалистов перед рабочими массами…

…Третий Интернационал родился из возмущенного протеста против социал–патриотизма. Но революционный заряд, заложенный в него Октябрьской революцией, давно израсходовался. Коминтерн стоит ныне под знаком Лиги Наций, как и Второй Интернационал, только с более свежим запасом цинизма. Когда британский социалист сэр Стеффорд Криппс называет Лигу Наций интернациональным объединением громил, что может быть неучтиво, но не так уж несправедливо, «Таймс» иронически спрашивает: «как объяснить в таком случае присоединение к Лиге Наций Советского Союза?» Ответить не легко. Так московская бюрократия приносит ныне могущественную поддержку социал–патриотизму, которому Октябрьская революция нанесла в свое время сокрушительный удар.

Рой Говард пытался получить и на этот счет объяснение. Как обстоит дело — спросил он Сталина — с планами и намерениями насчет мировой революции! — «Таких намерений у нас никогда не было». — Но ведь… «Это является плодом недоразумения». Говард: «Трагическим недоразумением?» Сталин: «Нет, комическим, или, пожалуй, трагикомическим». Мы цитируем дословно. «Какую опасность могут видеть, — продолжал Сталин, — в идеях советских людей окружающие государства, если эти государства действительно крепко сидят в седле?» Ну, а как быть, — мог бы спросить интервьюер, — если они сидят не крепко? Сталин привел еще один успокоительный аргумент: «Экспорт революции, это чепуха. Каждая страна, если она этого захочет, сама произведет свою революцию, а если не захочет, то революции не будет. Вот например, наша страна, захотела произвести революцию и произвела ее»… Мы цитируем дословно. От теории социализма в отдельной стране совершенно естественен переход к теории революции в отдельной стране. Зачем же в таком случае существует Интернационал? — мог бы спросить интервьюер. Но он, очевидно, знал границы законной любознательности. Успокоительные объяснения Сталина, которые читаются не только капиталистами, но и рабочими, зияют, однако, прорехами. Прежде чем «наша страна» захотела совершить революцию, мы импортировали идеи марксизма из других стран и пользовались чужим революционным опытом. Мы в течение десятилетий имели заграницей свою эмиграцию, которая руководила борьбой в России. Мы получали моральную и материальную помощь от рабочих организаций Европы и Америки. После нашей победы мы организовали в 1919 г. Коммунистический Интернационал. Мы не раз провозглашали обязанность пролетариата победившей страны приходить на помощь угнетенным и восстающим классам, притом не только идеями, но, если возможно, и оружием. Мы не ограничивались одними заявлениями. Мы помогли в свое время военной силой рабочим Финляндии, Латвии, Эстонии, Грузии. Мы сделали попытку помочь восстанию польского пролетариата походом Красной Армии на Варшаву. Мы посылали организаторов и командиров на помощь восставшим китайцам. В 1926 г. мы собирали миллионы рублей в пользу британских стачечников. Теперь все это оказывается недоразумением. Трагическим? Нет, комическим. Недаром же Сталин объявил, что жить в Советском Союзе стало «весело»: даже Коммунистический Интернационал из серьезного персонажа превратился в комический.

Сталин произвел бы на собеседника более убедительное впечатление, если б, вместо клеветы на прошлое, открыто противопоставил политику Термидора политике Октября. «В глазах Ленина — мог бы он сказать — Лига Наций была машиной для подготовки новой империалистской войны. Мы же видим в ней — инструмент мира. Ленин говорил о неизбежности революционных войн. Мы же считаем экспорт революции — чепухой. Ленин клеймил союз пролетариата с империалистской буржуазией, как измену. Мы же изо всех сил толкаем международный пролетариат на этот путь. Ленин бичевал лозунг разоружения при капитализме, как обман трудящихся. Мы же строим на этом лозунге всю политику. Ваше трагикомическое недоразумение, — мог бы закончить Сталин, — состоит в том, что вы принимаете нас за продолжателей большевизма, тогда как мы являемся его могильщиками»…

…Декрет Совета народных комиссаров от 12 января 1918 г., полагая начало регулярным вооруженным силам, следующими словами определил их назначение: «С переходом власти к трудящимся и эксплоатируемым классам возникла необходимость создания новой армии, которая явится оплотом советской власти… и послужит поддержкой для грядущей социалистической революции в Европе». Повторяя в день Первого мая «социалистическую клятву», которая пока еще удержалась с 1918 г., молодые красноармейцы обязуются «пред лицом трудящихся классов России и всего мира» в борьбе «за дело социализма и братства народов — не щадить ни своих сил, ни самой жизни». Когда Сталин именует ныне международный характер революции «комическим недоразумением» и «чепухой», он обнаруживает, помимо всего прочего, недостаточное уважение к основным декретам советской власти, не отмененным еще и до сего дня…

…Бывшие противники привлечения в армию «генералов» сами стали тем временем генералами; глашатаи международного генерального штаба успокоились под сенью генерального штаба «в отдельной стране»; на смену «войне классов» пришла доктрина коллективной безопасности»; перспектива мировой революции уступила место обоготворению статус–кво. Чтоб вызывать доверие возможных союзников и не слишком раздражать противников требовалось уже не отличаться во что бы то ни стало от капиталистических армий, а наоборот, как можно больше походить на них. За изменениями доктрины и перекраской фасада происходили тем временем социальные процессы исторического значения. 1935 год ознаменовался для армии своего рода двойным государственным переворотом: в отношении милиционной системы и в отношении командного состава…

…Наше предположение было бы неоспоримо потверждено точной диаграммой Красной Армии, до и после контрреформы; таких данных у нас, однако, нет, а если бы и были, мы не сочли бы возможным ими пользоваться публично. Но существует всем доступный факт, который не допускает двух толкований: в то самое время, как советское правительство снижает удельный вес милиции в армии на 57%, оно восстанавливает казачество, единственное милиционное формирование царской армии! Всякая кавалерия — привилегированная и наиболее консервативная часть армии. Казачество было всегда наиболее консервативной частью кавалерии. Во время войны и революции оно служило полицейской силой — сперва царю, потом Керенскому. При советской власти оно неизменно оставалось Вандеей. Коллективизация, к тому же проведенная среди казачества с особенными насилиями, еще не могла, разумеется, изменить его традиций и склада. Зато, в виде изъятия, казачеству возвращено право иметь собственных лошадей. Нет, конечно, недостатка и в других поблажках. Можно ли сомневаться, что степные всадники снова окажутся на стороне привилегированных против недовольных? На фоне непрекращающихся репрессий против оппозиционной рабочей молодежи восстановление казачьих лампасов и чубов есть, несомненно, одно из самых ярких выражений Термидора.

* * *

Еще более оглушительный удар нанесен принципам Октябрьской революции декретом, восстанавливающим офицерский корпус во всем его буржуазном великолепии. Командный состав Красной Армии, со своими недостатками, но и со своими неоценимыми достоинствами, вырос из революции и Гражданской войны. Молодежь, перед которой самостоятельная политическая деятельность закрыта, выделяет, несомненно, немало выдающихся представителей в ряды Красной Армии. С другой стороны, прогрессирующее перерождение государственного аппарата не могло, в свою очередь, не отразиться на широких кругах командного состава. На одном из публичных совещаний Ворошилов, развивая общие места насчет необходимости для командиров быть образцом для своих подчиненных, тут же счел нужным сделать такое признание: «к сожалению, я не могу особенно хвастаться»: низы растут, между тем «зачастую командные кадры не поспевают»; «нередко командиры не в состоянии должным образом ответить» на новые запросы и пр. Горькое признание наиболее ответственного, по крайней мере, формально, руководителя армии способно вызвать тревогу, но не удивление: то, что Ворошилов говорит о командирах, относится ко всей бюрократии. Правда, сам оратор не допускает и мысли о том, что правящая верхушка может быть причислена к тем, которые «не поспевают»: не даром же она всегда и везде кричит на всех, сердито топает ногами и приказывает быть на высоте. Однако, на самом деле именно бесконтрольная корпорация «вождей», к которой принадлежит Ворошилов, и является главной причиной отставанья, рутины и многого другого.

Армия есть сколок общества и болеет всеми его болезнями, чаще всего при более высокой температуре. Ремесло войны слишком сурово, чтоб мириться с фикциями и подделками. Армия нуждается в свежем воздухе критики. Командный состав нуждается в демократическом контроле. Организаторы Красной Армии не закрывали на это глаз с самого начала и считали нужным подготовлять такую меру, как выборность командного состава. «Рост внутренней спайки частей, выработка у солдат критического отношения к себе самим и к своим начальникам… — гласит основное решение партии по военному вопросу, — создают благоприятные условия, в которых начало выборности лиц командного состава может получить все более и более широкое применение». Однако, через пятнадцать лет после того, как вынесено было это решение, — срок, казалось бы, достаточный, для упрочения внутренней спайки и самокритики — правящая верхушка повернула на прямо противоположный путь.

В сентябре 1935 г. цивилизованное человечество, друзья, как и враги, не без изумления узнало, что Красная Армия будет увенчиваться ныне офицерской иерархией, которая начинается лейтенантом и кончается маршалом. По объяснению Тухачевского, фактического руководителя военного ведомства, «введение правительством военных званий создает более устойчивую основу для выращивания командирских и технических кадров». Объяснение сознательно двусмысленно. Командные кадры укрепляются прежде всего доверием солдат. Именно поэтому Красная Армия начала с упразднения офицерского корпуса. Возрождение иерархической касты вовсе не требуется интересами военного дела. Практическое значение имеет командный пост, а не чин. Инженеры или врачи не имеют чинов, однако же общество находит способы поставить каждого из них на нужное место. Право на командный пост обеспечивается выучкой, дарованием, характером, опытом, которые нуждаются в непрерывной и притом индивидуальной оценке. Чин майора ничего не прибавит командиру батальона. Возведение в маршальское звание пяти старших начальников Красной Армии не придаст им ни новых талантов ни дополнительной власти. «Устойчивую основу» получает на самом деле не армия, а офицерский корпус, ценою отдаления от армии. Реформа преследует чисто политическую цель: придать новый социальный вес офицерству. Молотов так в сущности и определил смысл декрета: «поднять значение руководящих кадров нашей армии». Дело не ограничивается, при этом, одним лишь введением званий. Одновременно идет усиленное строительство квартир для командного состава: в 1936 г. должно быть построено 47.000 комнат; на выплату жалованья отпущено на 57% больше по сравнению с предшествующим годом. «Поднять значение руководящих кадров» значит, ценою ослабления моральной связи армии, теснее связать офицерство с правящими верхами.

Достойно вниманья, что реформаторы не сочли нужным изобрести для восстановляемых чинов свежие названья: наоборот, они явно хотели идти в ногу с Западом. В то же время они обнаружили свою ахиллесову пяту, не осмелившись восстановить звание генерала, которое на русском народном языке имеет слишком иронический характер. Сообщая о возведении в звание маршалов пяти военных сановников, — отбор пятерки произведен, кстати сказать, больше в зависимости от личной преданности Сталину, чем от дарований и заслуг, — советская печать не забыла тут же напомнить о царской армии, с ее… «кастовостью, чинопочитанием и подобострастием». К чему же, спрашивается, так рабски подражать ей? Создавая новые привилегии, бюрократия на каждом шагу пользуется доводами, которые служили некогда для разрушения старых привилегий. Дерзость перемежается с трусостью и дополняется все большими дозами лицемерия…

…Буржуазная печать оценила контр–реформу по достоинству. Французский официоз Тан писал 25 сентября 1935 г.: «Это внешнее преобразование является одним из признаков глубокой трансформации, которая совершается ныне во всем Советском Союзе. Режим, ныне окончательно упроченный, постепенно стабилизуется. Революционные привычки и обычаи внутри советской семьи и советского общества уступают место чувствам и нравам, которые продолжают господствовать внутри так называемых капиталистических стран. Советы обуржуазиваются» (Le Temps, 25 сентября 1935 г.). К этой оценке почти нечего прибавить…»

Преданная революция.

Ну что же. Если речь идёт о тех целях революции, которые ставили перед собой большевистские вожди, то здесь Троцкий близок к истине. То, что было совершено в СССР в середине тридцатых годов под руководством Сталина, имеет одно, но ёмкое определение.

Переворот.

Однако, как всегда это было у Троцкого, за хлёсткостью фразы, за образностью стиля, спрятал он в сказанном главное. Главное же состоит в том, что предают обычно из выгоды. Здесь же речь идёт о победе политического течения. О победе одних убеждений над другими.

Из его же собственных слов явствует, что и Сталин и его единомышленники ещё и до революции де–факто стояли на патриотических позициях. А это означает, что ни Сталин, ни его соратники никогда и не обмирали в восторге при одном упоминания мировой революции. Поэтому пошли по простому пути. Мировая пролетарская революция не случилась. Значит, строить надо то государство, где революция эта случилась. А поскольку государство это было бедным и отсталым, значит, все ресурсы его должны были быть направлены только вовнутрь его. На собственное развитие этого государства.

При этом мы знаем теперь, что в двадцатые годы ресурсы эти то и дело, нет–нет, да выбрасывались вовне, в поддержку той или иной революции в других странах. Это говорит о том, что идея мировой революции имела тогда настолько привлекательный вид для большинства активной части партии, что приходилось с этим считаться. Приходилось маневрировать. Приходилось бороться.

Не зря за Сталиным подмечали такую характерную черту. Он никогда не вносил никаких предложений, которые могли быть не приняты партией. Сталин всегда выдвигал публично идеи, которые принимались гарантированно. В том случае, если он чувствовал сопротивление, выдвигать своё предложение он считал преждевременным. И откладывал его на будущее, прилагая усилия для того, чтобы так или иначе изменить настроения, препятствующие сейчас этой идее.

Обратите внимание на то, что, провозгласив теорию возможности победы в одной стране ещё в 1924 году, Сталин ещё долгих десять лет не мог себе позволить включить в её поддержку мощнейший патриотический ресурс. На это потребовалось целых десять лет борьбы. И то, что в середине тридцатых годов идеология патриотизма становится ощутимо государственной, не значило ещё, что борьба эта закончилась.

Она, впрочем, продолжается и сегодня. Зримым проявлением этой борьбы является как раз пропаганда идеи борьбы с патриотизмом. Для чего, вообще‑то говоря, сейчас у нас сложились самые благоприятные условия. Здесь и пресловутая глобализация. Здесь и утрата экономического суверенитета России. Здесь и очевидная ориентация нынешних политических, экономических и культурных элит на Запад. При их отчётливом презрении к собственному народу. К собственной истории.

Так что совсем им немного осталось, чтобы в борьбе этой одержать окончательную победу.

В самом начале статьи я упоминал о требованиях тех, кому не нравится ныне в России патриотизм, не повторять больше сталинских ошибок.

Вот вам одна из тех самых ошибок, о которых так сокрушаются эти разоблачители Сталина. Вот вам одно из самых его тяжких преступлений, которое никогда не забудет ему прогрессивное цивилизованное человечество.

Давняя ошибка и давнее преступление. Но и сегодня оно не даёт покоя этому самому «цивилизованному человечеству». Которое клянёт его с всё возрастающим пылом. Со всей силой своего благородного и гуманного общечеловеческого негодования. И это негодование, как ни странно, растёт почему‑то всё больше и больше.

Вы не задавались вопросом, мой уважаемый читатель, почему настолько болезненна для них именно сейчас седая эта уже, в сущности, древность? Даже десять лет назад на Западе об этом вспоминали в десять раз меньше, чем сегодня. А тридцать лет назад об этом там не упоминалось практически вообще…

Ответ простой. Потому что это единственное, что мешает ему победить окончательно. Сегодня это последний рубеж, за которым жив ещё русский мир.