Перо динозавра

Глава 1

Зольнхофен, Южная Германия, 5 апреля 1877 года

Анне Белле снилось, что это она нашла археоптерикса, доисторическую птицу из Баварии. Экспедиция продолжалась уже шестую неделю, тонкий слой земли покрывал лица всех участников, царило уныние. Руководитель экспедиции Фридеман фон Мользен был единственный, кому удавалось сохранять хорошее настроение. Утром, когда сонная Анна, дрожа от холода, вышла из своей палатки, Фридеман уже сидел у костра и пил кофе, и, судя по каше в котелке, он давно приготовил завтрак и уже поел. Анна устала от каши, устала от пыли, устала от необходимости стоять на коленях и рыться в земле, но находить там только более-менее современные кости, которые, хоть и представляли определенный интерес, не могли бы побудить ее заняться биологией и уж точно не были достаточной наградой за то, что она провела в этих ужасных условиях уже пять недель своих каникул. Шел 1877 год, и на этом месте в своем сне Анна почувствовала: что-то не так. На ней был ее пуховик камуфляжной расцветки и теплые меховые сапоги на резиновой подошве, чем Фридеман фон Мользен, который курил трубку, облаченный в вельветовый костюм-тройку с жилетом и часами на цепочке и в надвинутой на уши шерстяной фуражке, совсем не был удивлен.

В тот день дело наконец стронулось с мертвой точки. Они находились в Зольнхофене, к северу от Мюнхена, экспедиция состояла, кроме Анны и Фридемана фон Мользена, из двух студентов-дипломников, двух местных носильщиков и ретривера, суки коньячного цвета, которую привез с собой Фридеман и которую тоже звали Анна Белла, — эта деталь ужасно раздражала Анну во сне. Они снова, как и вчера, брели по холму, и фон Мользен рассказывал анекдоты. Или не анекдоты, не важно, Анна уже успела наслушаться здесь столько всего, что ей не доставляло никакого удовольствия быть участником этих событий, хотя любой ученый-естественник не раздумывая отдал бы правую руку, чтобы оказаться на ее месте. Фридеман фон Мользен собирался что-то сказать, он вынул изо рта трубку и ткнул пальцем в сторону Англии. В последнее время он потерял покой, и все из-за Дарвина.

Эволюционное учение уже входило в силу, но горячие споры о том, какой именно механизм приводит эволюцию в движение, продолжались, и сколь сильно фон Мользен был увлечен идеей эволюции, столь же категорически он отвергал тезис Дарвина о том, что движущей силой эволюции является естественный отбор. Когда страсти достигли точки кипения, фон Мользен обозвал Дарвина колюшкой, хотя Анна с трудом понимала, почему в качестве самого страшного ругательства он выбрал именно слово колюшка.

В самом начале экспедиции Анна несколько раз поспорила с фон Мользеном, и это заложило основу его симпатии к ней. Фон Мользен был человеком, всячески поощрявшим любопытство к естественно-научным явлениям, и он не видел ничего плохого, и сам об этом говорил, в том, чтобы выступить в роли адвоката дьявола с целью запалить интересную дискуссию — лишь бы человек не верил в то, что, как утверждает эта колюшка, еще на нашем веку станет общепринятым знанием: что все живые организмы, мыши и люди, птицы и жужелицы якобы произошли от одного существа, а все различия в морфологии, физиологии и поведении индивидов являются следствием адаптации и конкуренции.

— Что из этого следует? — поинтересовался фон Мользен и внезапно указал на Анну трубкой, но прежде чем она успела раскрыть рот, он сам ответил на свой вопрос.

— Из этого следует, — весело продолжил он, — что совокупность наследуемых признаков не является законченной величиной. Что она может изменяться и никто не может предсказать, что именно ее изменит, как будто все то, что нас окружает, природа и бытие, совершенно случайны и непродуманны, и знаете ли, это просто сумасшествие!

Дарвин как раз утверждал в своей пресловутой речи в Оксфордском университете, что большие пробелы в характеристиках окаменелостей птиц объясняются исключительно тем, что недостающие окаменелости до сих пор не найдены. Как только их найдут — и это только вопрос времени, — эволюционный пасьянс сложится, станут понятны соответствия и для всех без исключения, а не только для Дарвина и его ближайшего окружения, станет очевидно, что важнейшей движущей силой эволюции является естественный отбор. Да он ненормальный, — заключил фон Мользен и настороженно посмотрел на Анну.

Пятый день экспедиции Анна начала с попытки произвести на руководителя впечатление своей игрой в шахматы. Фон Мользен выудил из левого нагрудного кармана (в правом всегда лежала трубка) маленькую доску с роговыми фигурками и хлопком раскрыл ее у себя на правом бедре. Анна почти сразу же умудрилась попасть в идиотское положение, потому что в попытке поддержать точку зрения Дарвина упомянула окаменелость, которую найдут еще только через семьдесят четыре года, а потом, стараясь загладить оплошность, увязла еще глубже, вспомнив пернатого динозавра из Китая, которого два китайских палеонтолога найдут и опишут и вовсе сто двадцать три года спустя. Фон Мользен так опешил, что выкинул с доски собственного ферзя, и Анне ужасно захотелось спрятать голову в песок.

— Мы здесь занимаемся наукой, а не чушью собачьей, — сказал фон Мользен, подбирая ферзя, и Анна сдалась. В конце концов, это всего лишь сон.

С тех пор ее настроение все ухудшалось и ухудшалось, так что в то утро, когда фон Мользен, будучи в отличной форме, снова принялся грозить Англии трубкой, Анна решила, что для нее это будет последний день экспедиции. Она вернется в Мюнхен, по-человечески поужинает, потом сядет в поезд и доедет сначала до Берлина, а оттуда — домой в Копенгаген. Она сощурилась и попыталась проснуться, но ветер продолжал продувать баварские степи, фон Мользен развернулся на девяносто градусов к северу и снова засунул трубку в рот, а вдалеке Анна увидела кролика, который долго стоял на задних лапах и принюхивался, прежде чем исчезнуть в зарослях. Анна вздохнула.

Когда Анна проснется, будет 2007 год и она будет дипломницей естественно-научного факультета Копенгагенского университета, если еще точнее — отделения клеточной биологии и сравнительной зоологии кафедры биологии. Весь прошлый год у нее ушел на то, чтобы написать диплом о научном споре, продолжающемся уже больше ста пятидесяти лет: являются ли птицы потомками динозавров или происходят от еще более древних примитивных рептилий? Она только что сдала свою работу, и через две недели ей предстояла защита.

История говорит нам, что научные споры велись всегда. Ученые спорили о том, является ли Земля круглой или плоской, ученые спорили о родстве человека и обезьяны и о том, каков статус Млечного Пути во Вселенной. И какими бы ожесточенными ни были эти дискуссии, они всегда мгновенно утихали, как только накапливалось достаточно доказательств. Земля круглая. Человек является приматом, а Млечный Путь действительно состоит преимущественно из красных звезд. Но спор о происхождении птиц почему-то выбивался из общего ряда. Он все продолжался и продолжался, хотя с научной точки зрения спорить давно было не о чем.

Фон Мользен заново набил трубку, и Анна почувствовала сладкий запах табака, к которому добавился запах кофе, ей было видно и слышно, как Даниэль, один из двух студентов, гремит кастрюлями, одновременно говоря что-то фон Мользену и постоянно подтягивая спадающие штаны. Пять недель назад, когда раскопки только начались, Даниэль быль упитанным молодым человеком, но все это время ему, как и остальным, приходилось довольствоваться фасолью, кашей, капустой и кофе. Анна подозревала, что Даниэль в глубине души тоже скептически относится к отрицанию фон Мользеном естественного отбора. В тот день, когда она спорила с фон Мользеном и так глупо подставилась, впутав в разговор две не найденные еще окаменелости, она на секунду поймала взгляд Даниэля, затягивавшего веревки одной из палаток, и ей показалось, что в этом взгляде промелькнуло нечто особенное. Какой-то намек на то, что он, вообще-то, сомневается, что идеи Дарвина действительно такие уж дикие, как утверждают пожилые состоявшиеся ученые.

Анна прекрасно понимала, что представления об эволюции тогда просто не укладывались в голове. Столетиями считалось непреложным, что Бог собственноручно создал всех животных и все растения и что мышь и кошка или бук и клен были не больше связаны между собой, чем пустыня с небосводом или солнце с росой на траве. Все в мире было творением Божьим, и одно не могло превратиться в другое, а животные или растения не могли ни исчезнуть, ни вымереть без воли Господа, решившего снять их с производства. Если смотреть с этой точки зрения на птиц, получалось, что воробей не был родственником ни скворцу, ни фламинго, ни буревестнику, ни какой-либо другой птице и что птицы вообще как класс не были связаны ни между собой, ни с динозаврами, ни с пресмыкающимися, ни с какими-нибудь другими животными. Они, со всеми их аэродинамическими способностями, были помещены на землю Богом уже в совершенно приспособленном для летания виде — получите-распишитесь!

Эволюционное учение полностью порывало с доктриной о том, что Земля и все живое на ней были созданы одномоментно по единому божественному замыслу, и для многих это оказалось слишком. Как им было смириться с тем, что развитие происходило само по себе, без божественного участия, по собственным законам?

Сон продолжался. Солнце высоко стояло над Зольнхофеном. После короткого совещания, определившего задачи на предстоящий день, и чашки черного, как смерть, кофе все принялись за работу. Анна трудилась на пологом склоне позади остальной группы, но ей стоило лишь поднять голову, чтобы увидеть, где остальные и что они делают. Литографический зольнхофенский известняк ширился под Анной как огромная табличка. Она скребла, сметала несколько слоев, осторожно убирала кистью песок и землю, возилась с камнем; в процессе работы она сняла куртку и закатала рукава. Одинокий порыв ветра налетел с юга, и Анне пришлось закрыть глаза, чтобы их не запорошило песком. Когда она открыла их снова и посмотрела вниз, она увидела окаменелость. Ветер смахнул все лишние слои, и хотя осталось убрать еще два слоя, прежде чем она обнажится полностью, ошибки быть не могло. Перед ней, купаясь в желтом свете солнца, лежала Archeopteryx lithographica, одна из самых ценных мировых окаменелостей, о которой она столько всего знала из книг. Чуть меньше современной курицы, с одним красиво изогнутым крылом. Анна сразу поняла, что именно она нашла, и здесь сон, конечно, грешил против истины. Она знала эту птичку по сотням рисунков, она совсем недавно работала в Зале позвоночных Зоологического музея с копией именно берлинского экземпляра, которую одному из датских палеонтологов любезнейше разрешили сделать во время поездки в Германию. Ей было прекрасно известно это маховое перо, идеальное и распущенное, на темном фоне оно выглядело как пластинка, это относительно большое хвостовое перо, уникальное идеальное расположение задних и передних конечностей и безупречный наклон черепа, все то, что отличало этот экземпляр от уже известного: в 1861 году был найден так называемый лондонский экземпляр, позже проданный лондонскому Музею естествознания за семьсот фунтов. Но Анна нашла самую красивую и самую важную из всех десяти окаменелостей, которые миру еще предстоит найти. Берлинский экземпляр.

Она хотела было уже завопить от радости и позвать фон Мользена, который стоял чуть поодаль, задумчиво отставив руку с трубкой, но удержалась: сперва нужно было выработать правильную стратегию поведения. Анна должна подозвать руководителя экспедиции так, чтобы было понятно — она нашла что-то экстраординарное, но в то же время ей следовало быть растерянной, чтобы у фон Мользена не сложилось впечатления, будто она знает, что именно нашла. Иначе он точно заподозрил бы неладное.

Фон Мользен немедленно обернулся на ее зов и охотно направился к ней. Подойдя, он опустился на колени и долго пристально изучал показавшуюся окаменелость. Он осторожно убрал с известняка оставшиеся слои, после чего благоговейно опустил пальцы на совершенное тело маленькой птицы. Анна знала, что ее находке сто пятьдесят миллионов лет.

— Молодец, девочка, — что-то особенное было во взгляде фон Мользена, когда он посмотрел на нее. Она заметила, что один его глаз почти сиреневый. Он был потрясен ее находкой.

— Мам?

Фон Мользен положил на землю дымящуюся трубку, вынул свое увеличительное стекло, и именно теперь, когда Анне ни за что не хотелось, чтобы этот сон заканчивался, он потихоньку начал растворяться.

— Мама, я хочу к тебе, — попросил детский голос. Анна сжала кулаки и проснулась в своей копенгагенской квартире.

В спальне царил полумрак, Лили стояла на полу возле кровати в пижамке и с полным подгузником, который Анна Белла подтянула чуть выше, забирая ребенка к себе в постель. Девочка прижалась к ее груди. Еще не было шести. Бледный утренний свет просачивался в комнату, но еще не меньше получаса все кошки всё еще будут серыми. Свежее постельное белье поскрипывало на кровати. Между окном и закрытой дверью в гостиную стоял Фридеман фон Мользен. Она не видела его лица, но узнала широкополую фетровую шляпу, которую он надевал, когда солнце начинало палить совсем немилосердно. Сердце Анны тяжело колотилось о грудную клетку, ей хотелось, чтобы он исчез. Сон был очень правдоподобным, и фон Мользен стоял теперь как живой в углу ее спальни и молча рассматривал Анну.

Нужно просто подождать, подумала она, скоро рассветет и он исчезнет.

Она знала, что ей иногда являлись призраки, прекрасно знала. И все-таки в этом сером утреннем свете он казался не менее настоящим, чем высокий комод с другой стороны двери, или зеленая ваза, стоящая сверху, или очертания лилий, которые она купила и поставила в воду накануне.

Некоторое время спустя, вспомнив то утро, она поняла, почему ей явился фон Мользен.

Он был предвестником.