Перо жар-птицы

НОЧЬ В ИЮНЕ Повесть для кино

Еще два-три года тому назад здесь росли сорные травы и высокий, до пояса, бурьян. Раздолье для сусликов, полевых мышей и прочей дикой твари. С одной стороны подступал лес — сосна вперемешку с елью, с другой — совсем близко жил город, вернее — его околица со станцией метро, гудками машин, звонками трамваев, высаживающих последних пассажиров и который раз поворачивающих к центру. По вечерам околица зажигалась огнями.

Сегодня город пришел и сюда. В неумолкающем гуле экскаваторов, разворотивших землю и звериное жилье, в столбах пыли, поднимаемой грузовиками, в железном перестуке кранов. Лес стоял, как и прежде, а рядом поднимались этажи домов — где второй, где шестой, девятый. Краны медленно опускали на них панели, ящики с раствором, пустые ящики шли вверх. А когда наступали сумерки, все с разных сторон освещалось снопами прожекторов, и можно было работать, как днем.

Строился новый район города.

Тут же, в готовых домах, жили люди. Трепыхались занавески в распахнутых окнах, не унимались радио и телевизоры, на балконах хозяйки уже поливали цветы, внизу, у подъездов, досушивалось белье.

Молодые каштаны и топольки, совсем недавно посаженные вдоль стен домов, едва достигали первых этажей.

Близился вечер, и солнце поворачивало к закату. На проложенных кое-где асфальтированных дорожках девочки играли в «классы». На пустыре, рядом с поднимающимся над землей первым этажом школы, мальчишки гоняли мяч.

На стройке школы кончалась первая смена. Монтажники набрасывали на стены раствор, стелили его кельмами по бетонной кладке. Другие отцепляли с крюков стенные панели, штабеля с кирпичом. Им помогали девушки — подсобницы. Грохотали краны, с высоты кабин выглядывали крановщицы, повязанные от ветра платками. Они что-то кричали, делали знаки стоящим внизу.

От ударов в эту сторону мяч то и дело залетал на перекрытие подвала, и тогда ребята отбивали его ногами обратно на пустырь.

На уже выведенную стену взобрались старик-бригадир с рулеткой в руке и молодой парень-монтажник. Старик кивнул парню, придерживающему от угла футляр рулетки, натянул ленту к себе и, каждый раз поглядывая на вынутый из спецовки чертеж, принялся отмечать на стене оконные проемы. Старик был сухопар, с изрезанным морщинами, загорелым лицом, совсем седыми волосами, выбивающимися из-под заломленной кепки, и такими же седыми усами щеточкой.

Федор Белоус, на вид постарше других, один из тех, что снимали ящики с крюков троса, сбросил рукавицы, положил на ладонь горсть только что опущенного раствора и стал мять его пальцами. Потом наклонился над вторым ящиком…

Прораб Котко спускался по больничной лестнице. За ним, боясь отстать, шел Костя Мельник.

Впрочем, больницы еще не было. До сдачи объекта оставалось месяца два с небольшим. Плиточники в люльках облицовывали фасад, в будущих палатах пахло свежей грунтовкой, по дверям и оконным переплетам еще должна была пройтись кисть маляра. А пока что здесь помещалась прорабская.

— Борис Никифорович, вся надежда на вас, — говорил Мельник.

Выйдя наружу, Котко остановился, хлопнул его по плечу:

— Ладно! Сказал — сделаю. Сейчас, сам понимаешь, мне полегче будет…

Он взглянул на плиточников в люльках, на пылящую к складу трехтонку.

— Завтра в управлении что-нибудь придумаем. Сам когда-то в твоей шкуре был. Ты скажи мне, пожалуйста, этот бригадир ваш…

— Дядя Коля?

— Ну да, Николай Матвеевич. Он что — здешний?

— Не знаю, Борис Никифорович, я ведь, как и вы, недавно здесь. С третьего перевели. А что?

— Да ничего. Лицо его больно знакомо, вот и спросил. Так что, — вернулся он к прежнему разговору, — две комнаты не обещаю, а однокомнатную…

— Мне бы хоть однокомнатную.

— Точка. Считай, ордер у тебя в кармане.

А Белоус, между тем, шел от ящика к ящику, ворошил раствор, снова мял его на ладони, сдувал с руки. Раствор рассыпался порошком. Старик размечал оконные проемы. По лестнице-времянке поднялся Мельник.

— Ну что? — обернулись к нему остальные.

— Кажись, с меня причитается, хлопцы!

Его окружили со всех сторон:

— Заливаешь!

— Не говори «гоп»…

— Чтоб я так жил, — улыбался Мельник. — Обещал однокомнатную. Считай, говорит, что ордер в кармане.

— Теперь заживете!

— Вот Светке лафа!

— И пацанам… — послышались голоса.

— Насчет новоселья не забудь… — бросил кто-то.

— Само собой, хлопцы!

— А с нас — телевизор… На цветной сколотимся.

Белоус подошел к старику:

— Дядя Коля, посмотрите.

Тот спрыгнул со стены, взял у него пригоршню раствора.

— Да ты что!

— Ну вот же, сами видите. — И, зачерпнув из ближайшего ящика, Белоус протянул вдобавок полную кельму.

Сначала старик пробовал на ощупь, затем — не веря себе — надел очки и так же, как Белоус, стал рассматривать раствор на ладони. Оглянулся на другие ящики, выстроенные вдоль стен.

— Всюду то же, — кивнул Белоус.

Однако старик обошел все ящики. Забыв про Мельника, вокруг них собралась вся бригада.

— Вот что, Федя, подождешь меня, — сказал старик. — И вы, ребята. Одним словом — перекур.

Сам же, обходя сложенные на пути панели, перепрыгивая через неперекрытые еще проемы, едва не угодив под штабель кирпича, опускаемый краном, бросился к лестнице-времянке.

— Дядя Коля, осторожнее! — кричали ему вдогонку.

В ответ он только махнул рукой и скрылся из виду.

Чуть прихрамывая, он почти бежал к стоящему в стороне деревянному бараку. Еще издали оттуда доносился стук машины.

Давала себя знать отдышка. Он останавливался, потом — не замедляя шага — шел дальше, расстегнув спецовку, ворот рубахи, вытирая пот с лица.

На узле он сразу же припал к растворомешалке, выбрасывающей наружу бурую массу. Став на колени, мял ее в руках, рассматривал через очки.

В бараке было двое. Один засыпал песок в ковш, другой налаживал передачу.

— Молодцы, ребята! Молодцы! — сказал старик, поднимаясь и отряхивая колени.

— А что? Засыпаем, как положено, — отозвался первый.

— Здесь же один песок.

— И цемента засыпаем, как положено. По пропорции…

— Какая к черту пропорция! Разве для вида.

— Прораб строго-настрого приказал экономить, — сказал второй.

— Цемент экономить?

— Ну да. На складе, говорят, завалящие тонны остались.

— Где он?

— Кто?

— Да прораб же!

— Пошел на больницу, а потом к вам собирался.

— Вы, дядя Коля, не обижайтесь, — сказал первый. — Наше дело телячее. Я говорю…

— Что говорить, если телячее! — оборвал его старик, направляясь к выходу.

— Дядя Коля!.. товарищ Логвин!..

Но старик был уже за дверью.

— Нам скажут — хоть весь засыпем, пожалуйста… — бормотал вслед ему второй.

К школе тем временем подошел Котко. Взглянул на монтажников, расположившихся кто где: на панелях, у ящиков с раствором, на кирпиче.

— Бригадир здесь?

— На растворном узле, — сказал Белоус.

— А вы, космонавты, загораете?

— Накапливаем энергию, — ответил кто-то в том же тоне.

— Да вот и он, — сказала одна из девушек.

Тяжело дыша, Логвин поднимался по времянке.

— Борис Никифорович, ты видел, что из машины идет?

— Отдышись сначала, — улыбнулся Котко, догадываясь, к чему клонится дело.

Логвин сел на панель.

— Говорят ему — береги сердце, неугомонный ты человек, — продолжал Котко. — Так нет, ни в какую! Вы тоже хороши, накопители, — взглянул он на бригаду. — Каждый только о своей морде думает.

— Погоди, — поднялся Логвин, — не обо мне сейчас разговор. Скажи лучше, какой материал нам даешь?

— Какой материал… — Не понял или сделал вид, что не понял, Котко.

— Не крутите, товарищ прораб, — бросил кто-то из бригады, — дядя Коля про раствор говорит.

— А что — раствор? Нормальный раствор, качественный. Это вы тут крутите, — посмотрел он на часы, — сколько времени баланду разводите.

Логвин захватил раствор на кельму и протянул Котко:

— Качественный! Жаль, женский пол здесь, — кивнул он на двух девушек, стоящих среди парней, — я б тебе сказал, какой…

— Они его для близира цементом припудрили, — усмехнулся Белоус, — один песок…

Мельник топтался на месте, поглядывая то на Котко, то на товарищей.

— Вот что, друзья, давайте без ассамблей, нечего здесь митинговать. — И Котко выжидающе посмотрел на ребят.

— А у меня от них секретов нет, — сказал Логвин.

— Мы пойдем, дядя Коля, — поднялся Белоус и махнул остальным.

Когда они остались вдвоем, Котко начал примирительно:

— Слушай, Николай Матвеевич, вот все хожу и думаю — где мы с тобой встречались.

— Не припомню что-то.

— А меня, веришь, сосет — встречались когда-то! Как увидел тебя первый раз, так и засосало. Все спросить хотел.

— Говорю тебе, не помню.

— Что ж, значит, обознался.

— Ты лучше… — начал было Логвин.

— Верно, давай к делу. Что ты, старик, воду мутишь? Цемента, чтоб ты знал, на четыре дня осталось, от силы — на неделю. Вот я и сказал на узле, чтобы поубавили маленько, самую малость…

— Видел я твою малость, — перебил его Логвин. — Ступай на базу, в трест, добивайся. Не мне же за тебя выколачивать.

— Чудак-человек! Так и ждут меня на базе, будьте любезны, получите, пожалуйста…

— Чего же раньше не завез, резину тянул?

— Умные все после драки руками махать. А тут конец квартала на носу, полугодия конец… давай план! Иначе сам знаешь, что… И еще, слыхал, может быть, новый управляющий дела в тресте принял. Все по объектам ездит, новая метла. Того гляди, сюда заявится.

— Мне что новый, что старый, — сказал Логвин.

— Тебе — пожалуй, а с меня голову снимет, если плана не дам.

С пустыря залетел мяч. Носком туфля Логвин чуть поддал его на себя и ударом наотмашь послал вниз.

— Ты так говоришь, Борис Никифорович, будто наше дело сторона.

— О чем тогда спор? Еще два этажа до первого июля — вот так, — повел он рукой по горлу, — выгнать должны. И с твоей круглой датой совпадает. Так сказать — двойное торжество.

— Давай раствор — выгоним, а липу гнать не станем.

Котко оглянулся — бригада разбрелась по стройке, дожидаясь конца разговора.

— Слушай, дед, ты выбирай слова… Какая же липа? Нулевой цикл делали — на раствор не жаловались? Отвечай, чего молчишь?

— Не жаловались, — сказал Логвин.

— Вот! Здесь гибкость, понимаешь — гибкость нужна, раз так вышло. Будь монолит — другая петрушка.

По времянке уже поднимался кое-кто со второй смены.

— Да что ты боишься? — продолжал Котко вполголоса, поглядывая в их сторону. — Выстоит твоя школа, не завалится, еще нас с тобой переживет. А сдашь объект — и на покой. Захочешь — новый бери, я не против.

— Переживет, говоришь? — взглянул на него Логвин.

— И план вытянем, и твою дату отметим, как положено, — закивал Котко. — Пусть только на участке утвердят. Слыхал, может быть, участок мне дают. Приказ уже заготовлен…

Логвин сделал шаг назад.

— Вот какой ты натюрморт изобразил, живописец, — сказал он, глядя в упор. — Милое дело! Тебя — начальником участка, мне — старому дураку — почет, и бригада в чести. А только как же мы людям в глаза посмотрим, если случится что… детишкам, что придут сюда?

— Не случится, говорю тебе — нас переживет! А за мной не станет, где надо похлопочу, и в управлении, и в обкоме союза. Такой юбилей отгрохаем, век помнить будут! Из обкома пригласим кого надо, из редакции… Стол — сам понимаешь, речи, музыка, танцы под проигрыватель! Не одну пару сапог спляшем… — И вдруг осекся. — Погоди, вспомнил! Патефон…

Логвин поднял голову.

— Патефон… — бормотал Котко. — Ну, так и есть… Теперь вспомнил.

— Да что с тобой? Какой еще патефон?

— Ты скажи мне только, — заторопился Котко, подводя свои итоги, — в войну ты где, на Ямской жил?

— И сейчас там живу, — сказал Логвин.

— Не обознался, значит… Так и есть…

— Вот что, Борис Никифорович, делу время — потехе час. Пора кончать…

И Логвин обернулся к монтажникам.

— Федя! Василий! Ребята!

Первая и уже собравшаяся вторая смена подошли ближе.

— Уладили мы, — сказал Логвин. — Назад возвращаем.

— Что?! — разинул рот Котко.

— Вот и хорошо! Долго ладили, — прошумело в бригаде.

И сразу же все наперебой замахали в сторону кабин.

— Надя! Аня!

Заработали краны, стали опускаться тросы.

— Что ж, — сказал Котко, оправившись от неожиданности. — Я хотел по-доброму, да, видно, зря старался. На «нет» и суда нет. — И затем, после паузы, не сводя с него глаз: — Только не надейся, что это с рук сойдет. — И добавил многозначительно: — Подумай хорошенько. Ведь можно и припомнить кое-что…

Логвин невольно вздрогнул.

— Дядя Коля! — вырвалось у нескольких ребят, стоявших вблизи и слышавших последние слова.

— Не торопитесь, подумайте на досуге, — продолжал Котко. — А я до утра подожду.

Наступила тишина. Только грохот кранов доносился сверху.

— Вот так-то, подумайте до утра, — бросил он на прощание и, круто повернувшись, пошел вниз.

Улица не умолкала. Сигналили машины, с грохотом и треском мчались автобусы, из репродуктора на проезжей части лилась давняя развеселая песня про пилотов, для которых первым делом — самолеты, а девушки — потом.

Логвин медленно шел среди прохожих. Он не слышал этого многоликого, неумолкающего шума. В уши стучали одни и те же слова: «Подумайте хорошенько. Можно и припомнить кое-что…»

Невдалеке от строек, возле станции метро, стояла кабина с телефоном-автоматом. Здесь собралось несколько человек из бригады.

— Федя, а может, до утра подождем? — говорил Белоусу невысокий веснушчатый парень.

— И правда… — сказал Мельник.

Белоус покачал головой.

— До утра он такую кашу заварит… Не расхлебаешь.

— Сюда идет, — сказал кто-то.

К метрополитену шагал Котко.

Мельник хотел было стушеваться, уйти прочь, но лишь отвернулся, принялся рассматривать щит с афишами.

Котко прошел мимо, не глядя в их сторону.

Белоус выгреб из кармана мелочь, отыскал нужную монету.

— Еще вопрос — у себя ли он, — сказал один из монтажников.

— И примет — тоже вопрос…

— Авось у себя, — сказал Белоус и, опустив монету в щель, стал набирать номер.

От афиши вернулся Мельник.

В приемной, перед дверью с табличкой «Управляющий трестом», сидела секретарша. Двери были распахнуты настежь, и проглядывался пустой кабинет. Часы на стене показывали без двадцати шесть и, чтобы не тратить время после шести, секретарша возилась в сумочке, наводила красоту.

Зазвонил телефон.

— Трест, — сказала секретарша. — Нет. Только что уехал на объект. — И выглянула в окно. — Садится в машину…

Снаружи, в дверце зеленой «Волги» мелькнула чья-то спина.

Мимо шел Логвин. Он не видел ни прохожих на тротуаре, ни этой «Волги». Не заметил его и человек, усаживающийся рядом с шофером.

Здесь было потише, меньше народа и городского шума.

— А кто звонит? — спросила секретарша.

Но на другом конце повесили трубку. Белоус вышел из кабины автомата.

Дом был старый, совсем старый, покосившийся от времени, с много лет некрашенной облицовкой стен, отбитым кирпичом столбов по углам. В саду уже давно отцвела черемуха, а за ней — и сирень под забором. На яблонях наливались плоды.

По тропе от калитки Логвин приближался к дому. Повернул ключ и вошел в тамбур. Потом он вернулся, уже без пиджака и сорочки, в одной майке, с котелком воды и банкой корма.

По ту сторону дома, на тесном дворике, стояла будка для голубей.

Он поставил лестницу, взобрался с водой и кормом наверх и скрылся в проеме.

…Голуби сидели на крыше будки, на перекладинах лестницы, а Логвин курил за врытым в землю столбом под яблоней.

Садилось солнце. Прогремел железнодорожный состав, умолк вдали.

Логвин распахнул окна в комнате, вынул из холодильника молоко, достал хлеб, тарелку, стакан. Разложил это на столе.

С большого фото на стене глядела молодая женщина.

Усевшись за стол, он долго не сводил глаз с фото, потом вынул пачку папирос и закурил. В уши стучали те же слова:

«…Можно и припомнить кое-что… Подумайте на досуге…»

Кельма набрасывала раствор на стену, стелила его по кладке. Козонос поднялся на этаж, стал выгружать кирпичи из «козы».

— Хватит на сегодня, — обернулся к нему Логвин. — Шабаш ведь…

— Ладно, — сказал козонос, — на завтра пригодится. — И, захватив на спину пустую «козу», пошел вниз.

Рядом со стройкой возвышались уходящие в небо купола собора.

Логвин был молод, как ребята-монтажники из его бригады.

У другой стены пожилой каменщик сматывал шнур, остальные чистили кельмы.

— Эй, Коля! Ну, что там? — крикнул каменщик.

— Кончаю, Иван Антонович. Вот только до угла еще, — ответил Логвин.

Внизу двое парней готовили раствор. Один лил воду в ящик, второй перелопачивал смесь. Подошел старик-инженер в форменной тужурке со знаками молота и лопаты в петлицах.

— А это зачем?

Парни бросили раствор, уставились на инженера.

— Он же на завтра камнем станет, ломом не разобьете.

— Мы хотели… — начал один из парней.

— Хотели, хотели… Просил вас кто-то? Эх, кончайте уж, раз начали… — И, махнув рукой, старик пошел в контору.

В это время на леса взбежала Варя, табельщица на стройке.

— Коля, без двадцати четыре.

— Все, Варенька!

— Значит — по домам и ровно в семь…

— Я-то пораньше буду, — сказал Логвин. — Говорят, очередь — не протолкнешься. Смотри только, долго там перед зеркалом не ворожи, снова опоздаешь. Для меня ты и так… — добавил он вполголоса, но, увидев проходящих мимо каменщиков, осекся.

— Правда? — засветилась Варя и, оглянувшись, тоже умолкла.

Кивнув обоим, каменщики свернули к стремянке.

— Не опоздаю, — оглядываясь на них, сказала Варя. — Ровно в семь, на углу…

— У «Шанцера». Поесть не забудь! — крикнул он ей вдогонку и стал сматывать шнур, потом принялся за инструмент.

— Эй, Логвин, в контору! — послышалось снизу.

В тесной, оббитой фанерой времянке инженер складывал чертежи, Варя прятала в стол какие-то бумаги.

— Входи, тезка, — сказал инженер, снимая очки. — Видишь ли, какая ситуация: тут два сосунка целое корыто раствора намесили.

— Я видел, — сказал Логвин.

— Словом, перестарались. Ну что с них спросишь! Второй день на стройке. А материала жаль, сам понимаешь, схватится к утру.

Логвин взглянул на Варю, она — на него.

— Выручай, голубчик. Дело-то часа на три, не больше. До темна ты его…

— Хорошо, — вздохнул Логвин.

— Спасибо, Коля. А завтра скажу десятнику, чтоб отпустил тебя с обеда.

— Сочтемся, Николай Олимпович.

За окном несколько раз ударили в рельсу, возвещая «шабаш» — конец рабочего дня.

— Пойду к ним, пока не убежали, пусть хоть ящик тебе втащат, — засуетился старик.

Когда они остались вдвоем, Логвин сказал:

— Вот и загремел наш «Багдадский вор».

— Завтра пойдем, — сказала Варя.

— Арифметика завтра, Варенька. Пасовать не охота.

— Совсем забыла.

— Эх, черт! И дернуло меня… — злился Логвин.

— А что дернуло — ну что? Не идти, когда позвал?

— И то правда… — почесал он затылок.

— То-то! Знаешь, Коля, — сказала она после паузы, — я тоже останусь.

…Шнур был снова натянут вдоль стены и от прикосновения вздрагивал, как струна. Логвин клал новый ряд, каждый раз пристукивая сверку рукояткой кельмы. За горой кирпича (пригодился не завтра — сегодня) стоял ящик. Варя набирала из него раствор, подносила к стене.

— Хватит, надорвешься, — обернулся к ней Логвин.

— Я полведра, Коля. Честное слово…

Но, сделав несколько шагов, остановилась и, тяжело дыша, опустила ведро на настил.

— Ну вот — опять полное! — подошел к ней Логвин.

— Я чтобы скорее…

— Вот что — уходи с лесов.

— Не уйду.

— Говорю тебе — уходи!

— Только не пугай, пожалуйста. — И все же отпрянула в сторону.

— Ладно! — сказал Логвин и, перескочив через кирпичи, бросился за ней вдогонку. Варя бежала по самому краю рештовки.

— Не дури, Варька, слетишь вниз!

— Подойди только… — прижалась она к стояку.

Логвин подошел к ней вплотную и совсем неожиданно для себя поцеловал в губы.

— С ума сошел! Он же все видит, — кивала Варя на сидящего у ворот сторожа.

— Где там! Не видишь разве — спит, — сказал Логвин и, не выпуская из рук, поцеловал снова.

Только что сопротивляющиеся Варины руки упали, как плети.

— А я говорю — не спит, газету читает… — шептала она.

Снизу донеслось покашливание. Они разом сникли и вернулись к стене.

— К ящику больше не пущу, — сказал Логвин.

— А он уже пустой.

Сгущались сентябрьские сумерки. И в самом деле — на лесах лежал совсем пустой ящик.

Едва-едва чернели в наступающей тьме купола собора.

…Логвин и Варя шли уже освещенной фонарями, начинающей жить своей вечерней жизнью улицей города.

— Теперь, Коля, иди домой, — остановилась она у перекрестка. — Я сама дойду.

— Сказал — до самой калитки, и точка.

— Ну хорошо, только по Институтской.

— Пошли, пошли… — сказал Логвин.

— Боюсь я, Коля.

И все же они пошли по улице, безлюдной даже в эту раннюю пору, хотели было свернуть на круто поднимающуюся вверх, недоброй славы, «Собачью тропу», как впереди послышалось пение.

затягивал один голос.

Затем вступал другой:

Навстречу шли трое. Теперь они пели хором:

Расстояние сокращалось. При свете фонаря можно было рассмотреть всех троих. Первый был плотен, приземист, с копной рыжих волос и такой же рыжей бородой, как у императора Барбароссы. Второй — худощав, долговяз. Третий — позади, казался заводилой, пропустившим обоих вперед.

Рыжий начал с вопроса, традиционного в таких обстоятельствах:

— Эй, шкет, есть закурить?

Логвин вынул пачку «Раскурочных», взял себе одну папиросу и протянул остальные.

В эту минуту к нему бросилась Варя. Но долговязый крепко сжал ее руку, рванул к себе и сказал:

— А вы, барышня, не рыпайтесь. До вас очередь дойдет…

Тогда Логвин спрятал пачку в карман и тотчас же получил под висок удар такой силы, что едва устоял на ногах.

Варя вскрикнула и онемела.

Пауза длилась недолго — с размаха Логвин ударил рыжего чуть повыше пояса. Тот схватился за живот и, скорчившись, упал на колени.

На него шел заводила с ножом в руке. Не дойдя шага, приготовился к нападению, но от удара по переносице отлетел назад и, уткнувшись в столб, стал медленно оседать на землю. Нож блеснул лезвием, сделал пируэт в воздухе и упал в сторону.

Долговязый отпустил Варю и бросился наутек.

— Ну вот и все, — сказал Логвин.

— Коля, у тебя кровь! — заговорила наконец Варя и потянулась за платком.

— Черт! Только фонаря не доставало…

— Дай вытру.

— Ладно, я сам… — И, поплевав на платок, стал тереть им по виску. — Да что с тобой?

— Сердце колотится, — слабо усмехнулась она.

— Ну, успокойся.

— Я ничего, а вот ты…

— Видишь — все в порядке.

— Идем скорее отсюда, — сказала она, взглянув в сторону.

Тяжело дыша и покачиваясь, рыжий пытался подняться на ноги, второй все еще сидел под столбом и обалдело смотрел в пространство.

— Прощайте, друзья, — обернулся к ним Логвин.

Темнело. Как и прежде, Логвин сидел за столом. Нетронутым оставалось съестное — огурцы, хлеб, молоко…

— Дома или нет? — послышалось снаружи.

Он поднял голову.

В окне стояла старуха с тарелкой клубники.

— Смотрю, окна настежь, света нет. Добрый вечер, Матвеевич. Чего ж ты не ешь, не пьешь?

— Задумался, Полина Антоновна.

— А я тебе — ананаски… — И протянула в окно тарелку. — Наши из сада привезли. Чищеная, чищеная уже. Молоко, вижу, есть. А сахар имеется? Сейчас сбегаю…

— Не нужно, Антоновна, все имеется. Телеграммы не было?

— Стала бы я прятать! Ты не переживай — даст он, даст телеграмму. И сам в срок приедет, Витенька твой. Что за именины без него.

— Третий день нет ответа.

— Знаешь, как у них? Дело военное, то учения, то другое что. Приедет, верь моему слову. Меня чтоб позвал, пригласил, это — да.

Она взглянула на стену, усмехнулась.

— Какая ни есть, а заместо Вари там буду. Ну, спи, отдыхай. И поесть не забудь.

Логвин снова уселся за стол. Взялся было за хлеб, но отложил в сторону…

Сад был молодой своим майским цветом — белым ковром черемухи, уже осыпающейся на землю и на тот же врытый в землю стол под яблоней, кустами сирени вдоль забора, такой же белой пеленой на деревьях. И дом казался моложе, новее, нетронутым годами.

Вечерело, и под мандолину с балалайкой сюда доносились поющие голоса. Это ребята-подростки, усевшись за соседней калиткой, выводили повсеместно ходкие в те годы «Кирпичики»:

Мать покачивала под яблоней плетеную из лозы детскую коляску. Варя гладила разбросанное по столу белье. Смахивала с него цвет черемухи, укладывала на доску.

Воздух прорезал гудок паровоза. Варя вздрогнула. С грохотом промчался поезд, шум нарастал, а потом постепенно утих.

— Привыкай, Варенька, — усмехнулась мать.

Всхлипнул и тихо заплакал ребенок в коляске. Варя сделала движение.

— Сиди, я сама… — сказала мать. — Коля под эту же музыку вырос и хоть бы что.

И снова взялась за коляску. Постепенно ребенок умолк, но вдруг за домом послышался шальной свист, и он опять зашелся плачем.

— Босяк! — вскрикнула мать.

Варя бросилась за дом.

— Коля…

Над будкой носились голуби. Логвин бросил на землю чумело — длиннющую жердь с какой-то тряпкой, привязанной на конце, и лихо свистел, заложив два пальца в рот.

— Коля…

— Что там, Варюша?

…Когда Варя и растерянный Логвин появились в саду, мать грозой налетела на сына.

— Совсем голову потерял! Полюбуйся, что с дитем делается.

Варя взяла ребенка на руки, и вскоре он успокоился.

— Я же не потому… — смущенно бормотал Логвин.

— Насмерть перепугал, стыда в тебе нет!

— Уже, мама… — шептала Варя, — видите — уснул.

— А ты не заступайся! Защитница отыскалась… — ворчала мать.

Но, взглянув на сына и невестку, смягчилась.

— Самим вам соска нужна. И куда было с женитьбой торопиться! Погуляли бы годик-другой, ума набрались.

— Николай у меня умный, — сказала Варя.

— Как же, держи в обе!

Гнев ее миновал так же быстро, как и вспыхнул. И журила она сына больше для порядка.

— Да и Варвара, знаете… — вставил в свою очередь Логвин, уже оправившийся от смущения.

— А я не про нее, про тебя. Точь-точь как отец его, покойник, — обернулась она к Варе. — Придет, бывало, с работы, умыться не успеет — сразу же на будку. И пошло — га, га, га! Га, га, га! Держи его, дочка, в строгости, иначе — верь моему слову — толку не будет.

— Можно подумать, что вы отца в строгости держали, — заметил Логвин.

— А что, разве нет?

— Что-то не помню.

— Где уж тебе помнить! Одни голуби на уме.

— Напрасно вы, мама. Таких голубей — весь город обыскать — не найдете.

— Еще бы — сторублевые!

— Сто — не сто, а за тех почтовых, что с подпалом, двадцатку дают.

— Ты смотри!

— Правда. Кузьмич с Берлизова огорода.

— Чего ж не продаешь? Вот бы разжились.

— Потому что отцовские. Вырастет Павлуша, — коснулся он ребенка, уснувшего на руках у Вари, — ему передам.

— Этого не хватало! Муж — голубятник, сын — туда же, а теперь и внук…

— Ой! — вскрикнула Варя. — Возьми, Николай. — И, отдав ему ребенка, побежала к столу.

Из-под утюга давно уж пробивалась черная струя.

Логвин принялся убаюкивать спящего сына: неловко, боясь упустить, перекладывая с руки на руку, прижимая к груди.

— Цирк! — всплеснула руками мать. — Дай сюда. И уложила ребенка в коляску.

Варя развернула простыню. На самой середине ее зияла дыра.

— Ну и черт с ней! — сказал Логвин.

— Дети, право, дети, — качала головой мать.

Стуча колесами, промчался новый состав. На улице снова завели «Кирпичики».

Кельма набрасывала раствор на стену, стелила по кладке. Пристукивала рукояткой новый ряд, выравнивала его по ватерпасу. Тяжело поднимались козоносы с кирпичом на спинах. Внизу с площадок, запряженных биндюгами, выгружали новый, только что привезенный кирпич, складывали в штабеля. Кони нетерпеливо били копытами.

Неумолкающий шум стройки перекрыли удары в рельсу: двенадцать — обеденный перерыв.

Логвин спустился с лесов. Наклонившись над бочкой у подвесного водопровода, принялся мыть руки. Один за другим спускались на землю каменщики, плотники. На ходу снимали фартуки, становились в очередь у водопровода, а потом вынимали съестное; кто-то спешил в столовку. Появился старик с окладистой бородой, в пестрой косоворотке поверх шаровар, заправленных в сапоги, в темно-зеленой фуражке с черным лакированным козырьком. Следом за ним — восемь человек, как и он, — в косоворотках, с котомками за плечами.

Логвин вышел на улицу. Переждал прозвеневший впереди трамвай и двинулся в парк напротив стройки. Парк был вековой, со столетними дубами, старинным фонтаном, скамьями на аллеях. Пролег до самого откоса над рекой. Здесь, вблизи тротуара, на скамье под развесистым вязом сидела Варя.

Логвин поцеловал жену.

— А Павлуша где?

— Опять в «Эхо» умчался, — улыбнулась она.

— Что-то зачастил малый.

— «Путевка в жизнь».

— Это же который раз?

— И я ему говорила.

— Ну, да пусть…

Варя вынимала из кошелки скромные, по тем временам, харчи — пайку хлеба, горячий судок, рынку с кашей.

Тут и там, на скамьях и прямо на траве, располагались другие, кто с припасенным с утра (всухомятку), кто — с принесенным сейчас женами, матерями.

Мимо Логвина и Вари прошел старик в косоворотке. За ним — восемь человек. Те, что давеча спускались с рештовки.

— Хлеб-соль!

— Спасибо, Кузьма Иванович, — сказал Логвин.

— А это, стало быть, твоя баба?

— Варвара Семеновна.

— А я Квасов Кузьма Иванович, — уже обращаясь к Варе, говорил старик, — вместе с ним (жест в сторону Логвина) на кладке. А это мои, — показал он на остальных, — сыновей четверо: его — Кузьма, как и меня, этого — Иван, его — Ипполит, а это — меньшой — Леонтий, зятьев вот двое, а они (на молодых парней) — внуки. Курские мы. До покрова — здесь, а на зиму — домой. Значит, Варвара. Сноха у меня Варвара (кивнув на одного из сыновей), вот его.

— Садитесь, Кузьма Иванович, — сказала Варя, — перекусить за компанию.

— Нет, мы на травке, у откоса. А ты, Матвеич, пипку брось, срам. Еще рот не перекрестил, а уже смердишь табачищем.

Логвин усмехнулся, отбросил самокрутку в сторону.

— Не одобряю я табака этого, не приветствую. Счастливо оставаться, хозяйка. Пошли, — сделал он знак остальным.

Логвин надломил кусок хлеба, взялся за ложку и только сейчас заметил уже давно стоявшего за деревом мальчонку лет двенадцати-тринадцати. Во все глаза мальчик смотрел на хлеб.

— Не могу, — сказал Логвин.

— Иди сюда, — позвала Варя. — Ну, иди же, не бойся.

Парнишка несмело подошел к скамье.

— Откуда ты? — спросил Логвин.

— С Медвина.

— А отец, мать где?

— Отец под пасху померли, а мамка — тут на вокзале…

— Будет спрашивать, Николай, — сказала Варя. — Садись сюда, мальчик. Как тебя зовут?

— Степан я.

— Садись, Степан, — и протянула ему кусок хлеба.

Схватив хлеб, он понес его ко рту.

— Не надо сразу, понемногу…

Логвин сидел потупившись. Варя наполнила крышку судка.

— Теперь горячего поешь.

— А можно?

Она кивнула головой.

— Ешь, Степа.

Не глядя на них, он опустошал содержимое посудины.

— Коля, а ты что же?

— Сейчас, сейчас… — оторвавшись от своих мыслей, сказал Логвин.

Логвин сидел в саду, за столом под яблоней. Совсем стемнело, лишь фонари с улицы, покачиваясь в воздухе, освещали кусты и деревья.

Он поднялся и пошел к дому. В комнате повернул выключатель. Часы показывали половину двенадцатого. Погасил свет, сбросил туфли и, не раздеваясь, повалился на диван.

В темноте светился огонек папиросы.

Все было как вчера. Ровно в двенадцать ударили в рельсу, и утихли людская речь на этажах, стук кельм по кирпичу, грохот подвод, порожняком выезжающих за ворота. Отмывали руки от раствора, стряхивали известку и цемент, насевшие с утра, вынимали свертки с припасенным из дому съестным.

По-прежнему жила лишь улица, отделяющая стройку от парка. Ее и пересекали, чтобы укрыться от зноя под тенью деревьев.

Логвин шел вместе с другими и еще с мостовой увидел под тем же вязом Варю и Павлика. Малыш бросился навстречу отцу.

Обнимая прыгнувшего на грудь сына, поцеловав жену, он уселся на скамью.

Как и вчера, мимо прошел старик Квасов со своими сыновьями, зятьями, внуками. Скрылся за поворотом аллеи. Проходили и остальные, рассаживались на скамьях либо на траве. Заранее пришедшие сюда домашние раскрывали перед ними судки с обедом. Варя открыла кошелку.

— Павлуша, дай отцу поесть.

— Сейчас, мама! — барахтался Павлик, силясь повалить Логвина на скамью. Тот делал вид, что сопротивляется, но все поддавался, склоняясь ниже и ниже.

— Павлик…

— Ну, мама!

— Ты же взрослый парень. В третий класс перешел.

— А вот я его…

Но тут Логвин вскочил со скамьи, подбросил Павла в воздух и поймал на лету.

— Коля!

Парк огласился восторженным визгом.

— На вас люди смотрят.

— Пускай себе! — сказал Логвин.

Там же, где и вчера, стоял Степан.

Варя вынула судок.

— А теперь, Павлуша, сиди смирно.

— Я еще хочу!

— Нельзя. Папе поесть нужно.

Логвин подмигнул сыну.

Она достала хлеб.

— Будет вам.

— Подожди, мама…

— Говорю тебе — папе поесть нужно, ступай погуляй. Только далеко не уходи.

Обиженный Павлик зашагал по аллее.

Степан подался вперед. Хрустнула ветка. Первым его заметил Логвин.

Наступила пауза.

— Иди сюда, Степан.

— Ну, иди же, — сказала Варя.

— А может, неудобно? — выдавил из себя Степан, подходя к скамье.

— Садись.

Пока он ел из крышки судка. Логвин и Варя смотрели друг на друга и обоим пришла одна и та же мысль, родилось одно и то же решение…

Вернулся Павлик. Удивленно поглядел на незнакомца.

— Это — Степа, — сказал Логвин.

В саду, под яблоней, на сдвинутых впритык деревянных раскладушках, лежали под одним одеялом Павлик и Степа. Павлик спал спокойно, Степан ворочался во сне. Варя поправила одеяло и вместе с Логвиным пошла к дому.

Стоя у раскрытого окна, они смотрели на замерший во тьме сад и раскладушки под деревом.

Падали желтые листья с яблонь и кустов сирени, заносило снегом голые ветви и землю вокруг. А потом, вперемешку с белым цветом, распускались клейкие листки.

И снова — желтые листья, падал снег, в майском цветении оживал сад…

Не спалось. Он ходил из угла в угол, пытался прилечь, снова садился за стол. Вспоминалось, мучительно вспоминалось все, что было в те далекие годы.

На стройку приехал кассир. В разбитой здесь же столовой — столбы по обе стороны врытых в землю столов и толевая кровля над ними — выдавал зарплату. Шелестели ведомости, сидящий о бок десятник сверял их с нарядами, подавал кассиру.

Из репродуктора, на одном из столбов, доносились последние известия — Чкалов сделал посадку на острове Удд, бои шли уже под Мадридом. Слушали радио каменщики, плотники, козоносы, подсобницы. Расписывались против своих сумм, отходя, пересчитывали полученные пятерки, трешки, десятки.

Когда под навесом поредело, кто-то бросил:

— А практикантам особое приглашение?

Двое парнишек лет по шестнадцати, с чуть пробивающимся пушком на щеках, один белесый, второй — чернявый, вопросительно взглянули на Логвина.

Подталкивая обоих, он двинулся вслед за ними к столу.

Кассир поднял голову:

— Твои, Николай Матвеевич?

— Этот, — сказал Логвин, положив руку на плечо Степана. — А это — дружок, — кивнул он на второго.

Кассир надел пенсне, порылся в ведомости.

— Логвин Степан… так-с. Распишитесь, молодой человек.

Степан наклонился над столом.

— Засекин Гриша… Григорий, — подтолкнул второго Логвин.

— И вы, пожалуйста, — сказал кассир, протягивая ведомость.

Зажав деньги, ребята смущенно топтались на месте.

— Что ж, поздравляю с первой получкой, юноши, — улыбнулся кассир. — Лиха беда начало…

Краснея и оглядываясь друг на друга, они по очереди ухватились за протянутую руку.

— На каком курсе, позвольте спросить? — продолжал кассир.

— Чего ж молчите — языки отняло? — не выдержал паузы стоящий рядом козонос.

— А ты, Максим, хлопцев не смущай, — вмешался десятник.

— И то верно! Чего встряешь? Погоди — скажут… — заговорили вокруг.

— На второй курс перешли, Василий Ильич, — ответил Логвин.

— Года за два, гляди, в начальство выйдут, — послышался чей-то голос.

— И выйдут! Не то, что ты, лопух немазаный, — оборвал его другой.

— Я же не со зла, по-доброму.

— Сейчас у меня, на кладке, — говорил кассиру Логвин. — А потом хочу к Ивану Касьяновичу, — кивнул он на стоящего здесь же старика, — по плотничьей части.

— Правильно, Матвеич, — заметил кто-то. — Чтоб знали, стервецы, почем рабочий хлеб.

— Будто не знают, — сказал старик.

Кассир пробежал ведомость.

— Кажется, все.

…Они вышли за ворота стройки. Напротив, в центре небольшого сквера, возвышался на постаменте памятник Шевченку.

Степан протянул Логвину полученные деньги.

— Не мне, Степа, — сказал Логвин, — матери отдашь… А ты, Григорий, — обернулся он к Засекину, — приходи за обещанным. Сразу приходи. Мы только в универмаг и домой.

— Буду, дядя Коля! — встрепенулся Засекин.

Голуби садились на будку. Логвин спускался с лестницы с парой турманов в руках. Протянул их дожидавшемуся внизу Засекину…

— Держи, Гриша.

— Аж неловко, дядя Коля. Ей-богу…

— Бери, говорю. Давно по ним сохнешь.

К дому шла мать.

— Добрый вечер, Татьяна Осиповна, — сказал Засекин.

— Добрый, добрый. Чего миндальничаешь? Дареному коню в зубы не смотрят. — И на ходу добавила: — Меньше мороки будет.

— Эх, мама… — усмехнулся Логвин.

В саду Варя накрывала на стол. Шурша бумагой, Степан разворачивал здесь же покупку — новенький патефон, устраивал его на табуретке. Павел вынес из дому пластинки.

— Ну что? — склонился он возле Степана.

— Порядок!

— Дай я, — сказал Павел и стал вертеть ручку. Влево, потом — вправо.

— Не так, чудило…

— Николай! Где же вы? — позвала мать.

Из-за дома вышли Логвин и Григорий с турманами. Не сводя с них глаз, Григорий гладил спины, как заправский голубятник брал клювы в рот, гладил снова.

— Садитесь, — сказала мать.

Григорий подался к калитке.

— А ты что? — спросил Логвин.

— Домой, дядя Коля.

— Никуда тебя не пустим, — сказала Варя.

— Ну, Гришка! — закричали разом Степан и Павел.

Логвин взял его за плечи:

— Слыхал? Ты ведь тоже, можно сказать, виновник торжества, не он один.

Григорий сунул голубей за пазуху. Женщины засмеялись.

— Я их на будку пущу, — сказал Степан. — Потом заберешь.

Логвин церемонно протянул Варе руку:

— Милости прошу, Варвара Семеновна.

Варя поджала губы:

— Покорнейше благодарю, Николай Матвеевич.

И вслед за остальными они двинулись к столу.

Появилась бутылка вина, стопки с золотистыми ободками.

— За будущих техников! — поднялся Логвин. — За начальство наше, как сегодня сказали! Верно, ребята?

Степан на миг оторвался от стола, поставил пластинку и опустил иглу.

понеслось из патефона.

Подпрыгивая на скамейке, Павлик стал насвистывать в такт песне.

— Т-сс! — шикнула на него Татьяна Осиповна. — Ты за столом или где?

— А что, бабушка?

— Глядите, пожалуйста! — возмущалась она. — Спроси у отца, как дед его уму-разуму учил. Слово скажет за столом — ложкой по лбу. А ты свистеть!

— Это была другая эпоха, — заметил Павел.

— Чего, чего?

Варя сдерживала улыбку.

— А она смеется, вместо того, чтоб… — не унималась бабка.

— И все ты ворчишь, бабушка, — сказал Павлик, чувствуя незримую поддержку родных. — Все тебе не так.

лилась песня.

— Какая же эпоха, Павлуша? — спросила Варя.

— Домострой.

— Ого! — сказал Логвин.

— А разве не так? Пережиток феодализма… — развивал Павел.

— Гляди, какие умные, — махнула рукой Татьяна Осиповна.

Между тем Степан положил на диск новую пластинку:

И она пришла. Для многих нежданно-негаданно. Никто из них, сидевших тогда в саду, не заметил, как пролетели эти годы.

…Забитый людьми перрон вокзала у свободного пути. Матери, жены, дети провожают мобилизованных. Гудки паровозов врезаются в летний зной. Многоликий говор, чьи-то выкрики.

А подойдешь поближе к одним, другим — никто слова не проронит, больше молчат, не отрываясь друг от друга, чтобы запомнить лица надолго, а может быть — каждый это понимает — навсегда. Если же говорят, то — со стороны глядя — вроде бы и невпопад, но им кажется, что это самое главное, недосказанное дома, то, что непременно нужно сказать в эти последние минуты, чтобы не только лица, и слова не забыли и они — слова — запомнились навсегда.

— Шестая команда, на третий путь! — послышалось из репродуктора.

Варя вздрогнула.

— Не наш, — сказал Логвин, перебросив пиджак с руки на руку, поправив вещевой мешок за плечами.

С перрона двинулась шестая команда, кто — в обход стоящих на путях вагонов, кто — соскакивая на рельсы, а за ней близкие, одни — налегке, другие волоча за собой детей.

Варя прижалась к мужу.

Рядом стояли Павел, Гриша Засекин, а поодаль — Степан. Возле невысокой, все стесняющейся девушки с пепельной косой, закинутой наперед, в незатейливом ситцевом платьице и истоптанных туфлях.

— Гришенька, ты же смотри за ним, — глядя на Степана, говорила Варя.

— Мама… — укоризненно, косясь на девушку, сказал Степан.

— Знаю, знаю — не маленький, — вздохнула Варя.

— Мы друг за другом, — засмеялся Засекин.

— А может, в одну часть попадете?

— Хорошо бы, — сказал Степан.

— Иди к нам, Люда, — позвала Варя девушку.

Та робко приблизилась.

— Не проспите завтра, — улыбнулся Логвин, взглянув на Степана и Люду.

Григорий потрепал Степана по плечу:

— Это я на себя возьму, дядя Коля.

— Говорят, вас — с товарной.

— Тем лучше, ближе будет.

— А ты, Павлик, мать береги.

— Само собой, папа. Но долго не засижусь. Слух такой — студентов по училищам…

Степан наклонился к Варе:

— Мама… — и повел глазами на Люду.

— Не волнуйся, Степа. Было бы тебе хорошо, а мы с ней… — улыбнулась она девушке.

Люда коснулась ее руки.

Неслышно подошел санитарный поезд. Поредевший перрон повернулся к вагонам. Начали выгружать раненых. Одни шли сами, опираясь на санитаров, других несли на носилках.

Варя смахнула набежавшую слезу.

— Не надо, Варя, — сказал Логвин.

И вдруг тишина наполнилась гулом самолетов. Низко, над путями, пролетали истребители. Кто-то закричал:

— Воздух!

Новый для «гражданки» смысл этого слова уже входил в быт. Люди шарахнулись в сторону, но тотчас же вздохнули с облегчением:

— Наши!

Павел обнял мать.

— Да что с тобой, мама! К осени в Берлине будем, а там… Я снова в институт, а им, — кивнул он на Степана и Люду, — одна дорожка — в загс. А может, и не придется мне в Берлин. Пока проканителюсь там в училище, все кончится…

— Ты так думаешь? — обернулся к нему Логвин.

— Дай бог, родные мои, — сказала Варя.

— Четвертая команда, строиться! — донеслось из репродуктора. Логвин подтянул вещевой мешок:

— Ну, вот…

— Уже! — вскрикнула Варя и бросилась ему на шею.

Дожидаясь своей очереди, их обступили Степан, Павел, Люда, Григорий.

Выносили раненых. Пролетало новое звено истребителей.

Низко, под свинцовыми тучами, проносились самолеты. Расстреливали на пути все живое. Несмотря на туман и моросивший холодный дождь, на самолетах видны были кресты.

А внизу шел бой. Танки мчались по шоссе, выскакивали через кюветы в поле — по одну сторону дороги, в сосновое мелколесье — по другую. Строчили вправо и влево. Взмахивали руками и падали на размытый осенним дождем чернозем люди в бушлатах. Отстреливаясь от бегущих за танками автоматчиков, уходили в лес другие.

Пригнувшись за «максимом», установленным на холме среди молодых сосенок и поливая автоматчиков огнем, прикрывал уходящих в лес какой-то боец в гимнастерке. Рядом лежал бушлат.

В мелколесье вскочил танк. Подминая деревца и кустарник, промчался мимо холма, дал очередь… Пулеметчик схватился за грудь, на миг поднялся и рухнул на хвою.

И как-то разом все утихло. Война ушла далеко с этих мест, а по обе стороны шоссе, в поле и на лесной просеке, лежали лишь тела людей, и по-прежнему моросил дождь.

Над мертвым полем и онемевшим лесом сгущалась тьма, постепенно переходила в ночь.

…Рассветало, а потом выглянуло холодное солнце, осветило поле и верхушки уцелевшего молодняка.

Тут и там появились люди, где в одиночку, где — парами. Обходили лежащих навзничь, склоняясь над одними, шли к другим, снова останавливались.

По лесной просеке шел старик с девочкой лет десяти, одетой в ватник, свисающий до земли, по-взрослому повязанной теплым платком.

Став на колени, девочка вглядывалась в человека, распростертого вблизи дороги.

— Ну що? — спросил старик.

Она отступила в страхе, отрицательно покачивая головой.

Теперь они были у холма, где рядом с «максимом» лежал, уткнувшись в хвою, пулеметчик, прикрывавший отход. На гимнастерке пробивалось темное пятно.

Он пошевелился и чуть слышно застонал.

— Ой! Глядіть, глядіть, діду… живий, — пролепетала девочка и тут же заголосила.

— Цить, дурне! — бормотал старик.

Склонившись над раненым, он ближе подтянул бушлат и осторожно перевернул его лицо кверху.

— І правда, живий.

Сжав руки и сцепив зубы, девочка следила за каждым движением старика.

— Діду, дивіться, — і нога…

Через обмотку тоже проступала кровь.

— От що… — поднялся старик, примерясь глазом к бушлату, — біжи за рядном і щоб баба прийшла… Сам не донесу.

Девочка бросилась со всех ног.

Тускло мигала коптилка, чуть освещая стены, низкий потолок и женщин у стола — Люду и двух соседок. Старшая тасовала карты, вторая — моложе, поплевывая на пальцы, все подтягивала фитиль коптилки.

— Сейчас, Антоновна, — сказала Люда и, набросив платок, выбежала из комнаты.

Было холодно, разгулялся ветер, предвещая снег, а скорее всего метель. Фонари на улице не горели, и ущербная луна, выглядывая порой из-за туч, бросала слабый свет на голые стволы в саду.

Варя отбивала топором доски ограды. Потом, уложив на землю, раскалывала их вдоль на щепы.

— Варвара Семеновна, дайте я… — сказала Люда, кутаясь в платок.

Варя подняла голову:

— Иди домой. Меня увидят — ничего, а тебя… сама знаешь.

И снова принялась за дело. Постояв секунду-другую, Люда вернулась в дом.

Младшая кивнула на патефон:

— Завести бы…

Старшая подвинула Люде стул.

— Садись, — и стала раскладывать карты.

В «буржуйке» — нехитром сооружении из кровельного железа, каждый раз возникающем в такие годы из небытия, догорал огонь.

— Сердце твое неспокойно и печалится, — колдовала Антоновна, — но карта падает хорошая. Видишь, червонный валет? Это он… А выходят ему большие хлопоты, дальняя дорога, тревожное ожидание и все-таки вернется домой. Вот, посмотри, упало на дом… Богатая карта, Людочка!

Вошла Варя с охапкой щеп, села на диван.

Люда стала обламывать щепки о колено, заталкивать их в «буржуйку», раздувать огонь.

— А теперь тебе, Варенька, — сказала Антоновна, тасуя колоду. — Что было, что будет, чем сердце успокоится… Сначала — на твоего, трефового, а потом — на Степу, Павлушу…

— Не нужно, ни к чему это, — покачала головой Варя. И улыбнулась. — Сегодня я их во сне видела, всех троих. Коля по полю шел, а Степа с Павликом…

Во дворе послышались голоса, Люда вздрогнула. Озираясь на нее, Варя подошла к окну, стала вглядываться. Голоса умолкли.

— Ушли, — сказала она с облегчением. — Вы посидите, а я — в погреб, воды им отнесу.

— Давно дома была, Людочка? — спросила младшая.

— А домой ей не надо, — ответила Варя. — Здесь спокойнее.

— И то правда, — подтвердила Антоновна. — Упаси бог…

Зачерпнув из ведра, Варя вышла.

— И зачем вы их держите? — пожала плечами Антоновна. — Самим есть нечего, а они птицу…

— У нее спросите, — понизив голос, сказала Люда.

— Еще б кур, гусей, — вставила младшая, — это я понимаю, а то… Главное, если узнают — подумать страшно… На Кузнечной всю семью из-за голубей этих… и крошек малых — без пощады.

Вернулась Варя.

— Побереглась бы ты, Варюша, — сказала Антоновна. — Слышишь, что Катя рассказывает…

— Про Кузнечную? Слыхала, как не слыхать!

— Просил он тебя, что ли?

— Просил — не просил, но хочу, чтобы целы были, когда вернется.

— А еще, — продолжала младшая, — на Тверской тоже всю семью в расход. Виноградского Исаака прятали. Того, что с деревообделочной, может, помните?

— Будет тебе, Катя. И так тошно, — прервала ее Люда.

— Ну, пора нам, — поднялась Антоновна.

— Посидели бы еще, — сказала Варя.

— Время.

Во дворе послышались шаги. Все встрепенулись. Постучали. Сначала тихо, затем сильнее.

Варя медленно шла к дверям. Открыла одни, те, что в тамбур, потом — другие, наружу…

У порога стоял Павел…

За окнами садилось солнце, а в хате, у стола под образами, сидело трое — старик, тот самый, что после боя пришел вместе с внучкой на лесную просеку, старуха, несмотря на летнюю пору, одетая в ватник, и Логвин, в серой домотканого полотна сорочке.

— Ви їжте, їжте, Колю, — говорила старуха, подвигая Логвину миску.

— Спасибо, Ольга Васильевна.

— Дорога далека, сами знаєте, а здоров'я у вас… Побули б ще, їй-право! Ну, куди вам такому?

— Пора, Ольга Васильевна. Не могу больше.

— Чого б це я знову про те саме? — сказал старик. — Переживає, значиться, чоловік і за ним там переживають, чисто як ми…

— Ой, Володю, Володю! — вздохнула старуха. — Може, і він десь… Хоч би який, аби живий вернувся. — И, взглянув в окно: — Любку жалко. Вам з гори не чути, а воно, сердешне, прокинеться серед ночі і все — «тато», «тато»! Знову ж, як за мамкою убивалося.

— Більше лісом йдіть, дороги обминайте, — сказал старик. — А яке село буде, так краще надвечір. Щоб мало хто бачив. Діла, знаєте, які!..

В хату вошла Люба — девочка, что была с ним на просеке.

— Ну?

— Нікого, діду, — зашептала она, оглядываясь на окна. — Всі до Клавки подалися.

— Це до утра гуляти будуть, — усмехнулся старик. — Що ж, значиться, пора, Матвійовичу. Заждіть…

И вышел во вторую половину.

— Я у вікно глянула, а Клавка самогону несе аж літру, — продолжала Люба.

Логвин поднялся из-за стола. Грузно опираясь на палку, сделал несколько шагов. Левая рука держалась на повязке.

Старуха покачала головой:

— Побули б ще, Колю.

— Дойду, Ольга Васильевна. Если бы не вы… Вы мне как мать родная…

Вернулся старик с пиджаком в руке.

— Візьміть.

Логвин сделал движение.

— Беріть, кажу. Дорога довга, а ночі, знаєте…

Тем временем старуха укладывала в мешок сало, буханку хлеба и еще что-то съестное.

— В Яготині Міщенка Якова спитаєте, — сказал старик. — Хата біля річки, під шифером. В нього і заночуєте, а від нас поклон.

— Сядьмо, — сказала старуха.

Несколько секунд длилось молчание.

— Спасибо вам, Иван Демидович, — поднялся Логвин, — вам, Ольга Васильевна, тебе, Люба. Расти большая.

Он обнялся со стариком, девочкой, старухой.

— Ходіть здорові, — сказала старуха, прижала его к груди и перекрестила.

Безлюдная улица села погружалась в сумерки.

— Я вас до левади проведу, — сказал старик. — А там на посадку йдіть.

Старуха подала ему мешок с едой:

— Що не так — повертайтесь.

…И стоя с Любой у перелаза, долго смотрела им вслед.

Тяжело припадая на палку, волоча ногу, с рукой на повязке лесом шел Логвин. Остановился, чтобы отдышаться, и, собравшись с силами, снова тронулся в путь.

Над перезвоном сосен, разноголосым хором пернатых высоко стояло солнце. Казалось, не было войны, откатившейся отсюда на восток. И все же он шел лесом, стороной от тянувшейся невдалеке проселочной дороги.

Силы таяли. Он опустился на землю и, закинув раненную ногу на палку, долго сидел так среди опавшей хвои, наблюдая диковинный мир обосновавшегося рядом муравейника. Здесь что-то несли, строили, делали дело, по-своему важное и нужные. Потом он встал…

На пути раскинулась поляна. Все так же волоча ногу, он пересек ее и углубился в лес.

Вдруг с дороги послышался грохот машин, потянуло бензином. В кузовах грузовиков с песней ехали солдаты. Он приник к земле и дожидался, глядя в небо, чтобы утихли звуки чужой, непонятной речи.

Когда утихло, он поднялся, отряхнул здоровой рукой хвою, прилипшую к сорочке, осмотрелся вокруг и пошел дальше.

Тогда она еще ничего не знала. Пригибаясь над саперной лопатой, подкапывая всходы картофеля, насаженного от дома до улицы, она приветливо улыбалась сыну. Там, где год назад стояла ограда, теперь торчали столбы, пока что не пущенные в «буржуйку».

— Мама, давай я… — сказал Павел.

— Сиди, сиди. Ты гость. Уже немного осталось. — И снова подкапывала грядки.

— Вот и все на сегодня, — отложила она лопату и, держась за сердце, опустилась на скамью.

— Принеси воды.

Павел бросился к дому и тотчас же вернулся с кружкой.

— Уже хорошо, — сказала Варя, сделав несколько глотков. — Ты не думай, что я все сама. Это мы с Людой вместе, — взглянула она на огород. — И больше ночью, ночи лунные, видно, как днем. Зато зимой, даст бог, сыты будем.

Павел терпеливо слушал, дожидаясь, когда можно будет вернуться к начатому раньше разговору.

— Ты мне не ответила. Хочешь, я сейчас им головы сверну, и делу конец?

Прогрохотал, а затем утих состав товарняка. Варя проводила его взглядом.

— Слышишь, мама? У них шутки плохи, приказ есть приказ.

— Ох, слышу, слышу, Павлик. Но я себе слово дала.

— Какое там слово! За одного — расстрел на месте. А у тебя…

— Чему быть, того не миновать.

— Ну, знаешь…

— Боюсь, летать уже не смогут. Скоро год в погребе, в потемках. Да полно о них! Расскажи лучше о себе. Зачем ты это? — кивнула она на буханку хлеба, лежащую на столе.

— Бери, не спрашивай, — сказал Павел. — По закону положенный паек, не то, что ваш эрзац-солома.

— Вижу. Совсем как до войны. Только…

— Говорю тебе, заработано честно, краснеть не приходится. А жить мне лучше там. И тебе покойнее.

— Где уж покойнее, Павлуша! Неделями не приходишь. Дай посмотрю на тебя, милый мой. Здоров ли ты?

— Я же сказал, мама. Все в порядке.

— Костюм какой! Часы… Откуда это?

Павел поправил ловко сидящий на нем светло-серый костюм.

— Знаешь… друг один устроил.

Мимо пронесся новый состав.

— Опять повезли, — вздохнула Варя, глядя в ту сторону.

Он ухватился за это:

— Всюду облавы — на улицах, на базарах, даже в кино, — говорил он. — Люде скажи, пусть носа не кажет.

— А она со двора — ни шагу. Все больше на чердаке или в погребе. Только на ночь в дом идет. Пойдем, позову ее.

Павел взглянул на часы.

— Тороплюсь, мама. На смену пора.

Логвин вышел из села. Позади белели хаты, под соломой, под шифером, кое-где под железом. Одна стояла на самом берегу реки. Наверное, это и был Яготин, и река Супой, залившая в этом году окрестные луга. Или другое село, другая река. Мало ли их встречалось на пути!

За хатами началась сосновая посадка. Он свернул вглубь и, все волоча ногу, с рукой на повязке, двигался так среди молодняка, подальше от петлявшей здесь же грунтовой дороги.

Навстречу шло стадо. Два пастушка гнали его в село. В вечерней прохладе повеяло коровьим теплом.

— Здрастуйте, дядьку, — сказал пастушок.

Логвин кивнул, сунул палку под руку, висящую на повязке, приподнял здоровой рукой кепку, а затем долго провожал их глазами и, когда все скрылись из виду, тронулся дальше.

За посадкой раскинулось поле, а потом — снова лес.

Наконец он вышел к реке, на покатые, тут и там поросшие лозами пески. Было тихо, безлюдно. Перед ним открылась широкая водная гладь и круто поднимающиеся берега на той стороне.

Солнце бросало последние лучи на потускневшие купола церквей, легкая волна набегала на торчавшие из воды быки взорванного моста.

Он бросил палку, скинул с плеча изрядно отощавший мешок, тяжело опустился на землю и долго не сводил глаз с этой с детства полюбившейся реки, уходящих в гору берегов.

В то утро Варя с Любой перетряхивали домашнее добро. На столе лежали ворохом: медный таз для варенья, несколько тарелок, застиранных простыней, ситцевый сарафан, еще что-то из платья. Странное, на первый взгляд, разнообразие непохожих друг на друга предметов.

Логвин шел по безлюдному еще городу. Вот парк, куда Варя приходила с Павликом, где они впервые повстречались со Степаном. Логвин взглянул на здание по ту сторону улицы, где он укладывал кирпич, возводил стены. Перед ним лежали груды обломков.

…Стоя у памятника Шевченку, он смотрел на другое здание… На то, что осталось от него. Здесь Степан и Гриша Засекин получали свою первую зарплату. Снова — искореженные взрывом груды кирпича, висящие на арматуре куски кладки.

…А вот то, что осталось от дома возле собора. Много лет назад, сентябрьским вечером, он оставался здесь с Варей, а потом провожал ее домой… Собор стоял, как и прежде, со своими куполами, а вместо дома чернела коробка без окон.

Люда сняла с комода патефон, вопросительно посмотрела на Варю. Та чуть помедлила, а затем кивнула:

— Что ж, пусть!

И рядом с патефоном положила пластинки.

Они сели у стола, прикидывая каждая в уме: много ли, мало?

— Хватит, Варвара Семеновна? — спросила Люда.

Варя отрицательно покачала головой.

Логвин остановился там, где прежде была калитка, оглядел торчащие из земли столбы ограды, картофельное поле во дворе и в саду и, осторожно ступая меж грядок, двинулся к дому.

Окна были предусмотрительно закрыты. Как всегда, если в доме была Люда. Он тихо подошел к окну и стал вглядываться в комнату.

Логвин увидел Варю, осунувшуюся, исхудавшую за этот год. Она что-то говорила Люде, та отвечала ей, но слов не было слышно; все это казалось сном или безмолвно вертящейся лентой немого кино.

Он стоял неподвижно, боясь пошевелиться, выдать себя словом, дыханием.

Люда принесла вышитый купон. Он всегда надевал его по праздникам. Варя замахала руками, выхватила купон и скрылась с ним в соседней комнате. Когда она вернулась, Люда протянула ей утюг, обычный очаковских времен утюг, подогреваемый раскаленными углями, когда-то она гладила им белье в саду. Варя кивнула, положила утюг на стол.

Случайно Люда обернулась к окну, на секунду замерла, а затем закричала громко, истошно. За окном стоял незнакомый, заросший человек, в лохмотьях.

Варя бросилась к окну, распахнула створки и, не проронив ни слова, рухнула навзничь.

Варя прижалась к висящей на перевязи руке мужа, потом припала к ней и принялась целовать.

— Что ты, Варенька! Ну, что ты… — говорил Логвин.

— Ничего, ничего я только… — и залилась слезами.

— Варвара Семеновна! — бросилась к ней Люда.

— Боже, где мы вас не искали! На Керосинной, на Сырце…

Логвин гладил ее волосы:

— Ну, Варя…

— Я от радости, это пройдет, — улыбалась она сквозь слезы.

Лишь сейчас Логвин увидел комнату — «буржуйку», на лето сдвинутую к стене, заколоченный фанерой оконный просвет, еще одну раму с картоном вместо стекла. На миг задержался на столе.

— Как же вы здесь? — И, не решаясь спрашивать дальше, умолк.

— Павлик вернулся, — угадала Люда.

— Еще в ноябре, — сказала Варя, — эшелон их разбомбили под Бахмачем. Три месяца домой добирался, бедный.

— Цел? — спросил Логвин после паузы.

— Слава богу. Посмотрел бы ты на него тогда!

— А Степан?

Варя взглянула на Люду. Снова наступило молчание.

— Где же он? — спросил Логвин.

— Степа?

— Павел.

— На хлебозаводе экспедитором устроился, — сказала Варя.

— Значит, там сейчас?

— Наверное. Только не с нами он живет.

— А где же? — удивился Логвин.

— На Пушкинской.

— Ничего не понимаю.

— Сколько квартир теперь пустует, — подсела к ним Люда. — Не поверите, Николай Матвеевич. Полгорода…

— Зачем же… Разве дома негде?

— Говорила я ему, — сказала Варя.

— Правда, Николай Матвеевич, слушать не хотел, — подтвердила Люда.

Логвин пожал плечами. Еще раз взглянул на стол.

— Что это за выставка у вас?

— На базар я собираюсь, Коля.

— На базар?..

— Да, на базар…

Он подошел к столу, щелкнул по медному тазу, повертел будильник.

— Нужно, Коля. В доме ни крошки.

— Что ж, если нужно… Только вот что, — сказал он решительно, — тебя я не пущу. Так и знай, близко не пущу.

— А больше некому, — улыбнулась она. — Люде нельзя.

— Знаю, что нельзя. Насмотрелся по пути… Сам и пойду, Варюша. В жизни не торговал, да чего не бывает!

— Ты шутишь, куда тебе…

— Правда, Николай Матвеевич, куда же вам! — воскликнула Люда.

Логвин похлопал ее по плечу:

— Решено, Людок. — Потом повернулся к жене: — И не спорь, пожалуйста.

— А вот не пущу! Стану и не пущу! Почему ты смеешься, Коля?

— Еще подеремся, чего доброго, встречи ради…

Правду говоря, мудрено было с рукой на перевязи, с перебитой ногой, после не одного десятка верст, пройденных пешим ходом, прикатить эту тачку на другой конец города. Палку, ясное дело, пришлось оставить дома. Одно из двух: либо опирайся на нее, либо толкай вперед, волочи за собой (было и то, и другое) перекладину тачки.

Без палки нога не ныла, а пекла, пекла нещадно. А тут еще тачка — не очень уж тяжелая, но каждый раз переворачивающаяся на своем колесе то влево, то вправо. Другой разговор — не будь на перевязи левая рука.

И все же с грехом пополам он приковылял к цели и сразу очутился в самой гуще. Здесь продавали, покупали, приценивались, а чаще всего выменивали. Въехав за ворота и пробираясь среди этого человеческого муравейника, он видел, как за скатерть красного бархата насыпали старушке целый стакан соли. Чуть дальше обсуждалась картина в золотой раме — дубы над ручьем и луч солнца, отражающийся в воде.

— Уверяю вас — настоящий Шишкин, — говорила невысокая женщина в очках.

Меценат стоял на своем:

— Кило, мадам.

— Да посмотрите же, вот — подпись…

— Ладно, сто грамм прирежу.

И тут же к килограмму сала прирезывалось еще сто граммов.

Логвин шел дальше, подталкивая тачку.

— Сигареты «Леванте», «Гуния»! Сигареты «Леванте», «Гуния»! — выкрикивали мальчишки.

Мрачного вида гражданин выводил мозоли. Глядя в неведомую даль, он сообщал остальным:

— Я здесь работаю не первый день и торгую по рекомендации. Где бы ни был ваш мозоль — на пальце, на пятке, на ладони…

Немцы попадались редко, зато тут и там мелькали черные мундиры полицаев.

Наконец Логвин приметил свободное место и определился между профессорского вида стариком, сидящим над разложенными по подстилке книгами — брокгаузовские Шекспир и Пушкин, тома словаря «Гранат», академские Козьма Прутков, «Декамерон», и веселым, разбитным человеком, торгующим иконами. Тот сразу же пригласил его в компанию:

— Прошу, прошу до нашего шалашу.

Логвин развязал шнур, достал подстилку и принялся раскладывать на ней свой товар — утюг, медный таз, патефон с пластинками и прочее, обреченное на сбыт.

Неумолкаемый галдеж перекрывал баритон расположившегося здесь же химика. Он предлагал желающим средство от пятен:

— Вас пригласили в приличный дом, неосторожным движением руки вы опрокидываете тарелку с супом на платье вашей великолепной соседки. Дома ее ждет разъяренный муж, сплетни соседей, семейная драма, бытовой скандал… Но всего этого можно избежать, приобретя китайский корень «люци-люци». Вы трете раз, вы трете два — и жирного пятна как не бывало…

Усевшись на привезенной из дому скамеечке, вытянув наконец онемевшую ногу, Логвин стал дожидаться покупателей. Невдалеке, где народа было пожиже, он видел, как четверо в черных мундирах отнимали у какой-то женщины тугой зеленый сверток. Она отчаянно упиралась, прижимая сверток к себе. Тогда один из четверых, подобравшись сзади, вырвал его из рук женщины и, как мяч, перебросил другому. Некоторые всматривались в ту сторону, остальные — к таким делам привычные — и голов не повернули.

Между тем к Логвину подошел покупатель, совсем молодой парень, лет двадцати — не более.

— Продаешь, пан? — по-деловому кивнул он на товар, разложенный по подстилке.

— Это я то?

— Ну а кто же еще! Хочешь, все оптом возьму, гамузом? — И, не дожидаясь ответа, стал на колени, начал вертеть ручку патефона.

— Пружина липовая, — заметил он скептически. — Дай-ка снимем пробу.

Логвин протянул ему пластинку.

Покупатель сдул с нее пыль, поставил на диск и повернул мембрану. Под иглой зашипело, а затем понеслось:

Все замерло. На этот раз головы повернули все. Над базарной площадью в полный голос звучала «Тачанка»:

— Сюда идут! — послышалось вокруг.

И действительно, сюда шли те четверо полицаев. Передний нес зеленый сверток.

— Пластинку, пластинку убери… — зашептали вокруг.

Покупатель растерянно забегал глазами, обернулся к полицаям, мигом сорвался с места и был таков.

Четверка приближалась, не замедляя шага.

Логвин окаменел — перед ним был Павел.

Павел остановился как вкопанный, он узнал отца.

В тишине слышалось только:

Они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Руки Павла опустились, зеленый трофей, оказавшийся верблюжьей шерсти одеялом, свисал книзу. Настороженно выжидали остальные полицаи.

Но вот Логвин поднялся. В мертвой тишине, под взглядами десятков людей, они стояли лицом к лицу еще несколько мгновений. Не выдержав, Павел сделал знак остальным и, не оборачиваясь, пошел прочь. За ним — все трое.

И тут зашумело, загудело, загалдело:

— Вот номер! Что-то в лесу сдохло! Это — да!… Не вернулись бы?

Торговец иконами, видимо человек здесь бывалый, тертый калач, говорил Логвину:

— Ну и клистир вы ему поставили, уважаемый! Это же главный паразит у них, сукин сын… Что выкидывает — передать нельзя!

Логвин молча опустился на скамейку.

Кружился диск патефона.

Под вечер они сидели в комнате, не зная, что сказать друг другу. В тишину врезался гудок паровоза, простучали колеса. С улицы послышалась немецкая речь. Варя вздрогнула, схватилась со стула.

— Люда!

— Успокойся, там она, — сказал Логвин.

Прошло несколько минут. Случайно обернувшись к окну, Варя увидела незнакомого человека. Все оглядываясь по сторонам, лавируя среди грядок с картошкой, человек неуверенно приближался к дому. Не прошло и минуты, как он был в комнате.

— Еще раз нижайшее, папаша, — заговорил он, почесывая тонкие усики и в то же время не упуская из виду окно. — Позвольте представиться — Котко Борис Никифорович, сын собственных родителей.

Перед Логвиным стоял покупатель. Тот, что вертел ручку патефона, ставил на диск «Тачанку». Где уж было через тридцать лет припомнить в поседевшем, раздобревшем прорабе этого бойкого, вертлявого юнца!

— Честно скажу, папаша, перетрусил я, как они навалились. Вот и смылся от греха. Потом иду домой, а вы — с тачкой впереди. Так и шел за вами на дистанции. Все боялся ближе подойти, а вдруг они следом…

Логвин молчал, Варя удивленно поглядывала на одного и другого.

— Так хотите — все гамузом и возьму, — продолжал Котко. — Расчет наличными. Само собой, если дорого не запросите. Дело такое — и вам интерес, и мне не в обиду.

Никто из них не заметил, как в дом вошел Павел. В том же черном мундире (чего уж играть в прятки!), с каким-то обернутым в газету пакетом в руке.

— Добрый вечер, дорогие родители, — начал он, деланно улыбаясь, и бросил на стол свой пакет.

Из газеты вырвались одна за другой банки консервов, скатились на пол. За разорванной бумагой выглядывало кольцо колбасы. В завершение он вынул из кармана бутылку водки. И ее поставил на стол. И лишь поднимая банки, заметил постороннего.

— А это что за гусь лапчатый? — двинулся он на онемевшего от изумления Котко. — Вот что, друг любезный, прошу — выкатывайся.

Пятясь к двери, Котко опрометью выскочил во двор и, как тогда на базаре, поскорее унес ноги.

— Где-то видел я его, не припомню, где, — оторвавшись от окна, бросил Павел. — Что же ты, мама, не сказала, что отец вернулся? Эх, ты… Ну, ладно! За счастливое возвращение, — мельком взглянул он на руку Логвина, висящую на повязке, — за мир в нашей семье!

Кажется, он был слегка пьян. Видимо, идя сюда, хватил немного для храбрости.

— Чего же вы молчите? Подлец Павлушка, шкура продажная!

— Как же так, сын! Как же это… — бессвязно, скорее сама с собой, нежели с ним, говорила Варя.

Она прижалась к мужу, точно искала у него защиты.

— А что было делать, когда разбомбили? — идя в открытую, усмехнулся Павел. — На своих двоих, через фронт, в Москву топать? — И опустился на стул. — Или в лагере гнить, как другие? То-то! Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше…

Варя хотела сказать что-то, но Логвин, понимая, что все это явь, а не сон, сжал ее руку.

— Да, рыба — где глубже, а человек — где лучше! Вот ты, товарищ Логвин, всю жизнь вкалывал, а что имеешь? Дыру в кармане и вошь на аркане. И еще, вижу, покалеченный весь. Да, что говорить! Люда где? Все на чердаке или в погребе, с голубями в обнимку…

Логвин уже овладел собой. Против воли у него вырвалось:

— А ты пойди, заяви. И про нее, и про голубей заодно.

Павел расхохотался. И впервые за все годы они услышали в этом смехе, во всех его повадках что-то до боли чужое, жеребячье.

— Вот это ты, отец, глупость отморозил, пардон. А еще умный человек! Ни про Люду, ни про голубей ничего не знаю, не ведаю.

Тут Варя, где у нее силы взялось, встала со стула и тихо, но так, что все в ней дрогнуло, сказала:

— Уйди отсюда, Павлик.

От неожиданности Павел запнулся:

— То есть как это «уйди»?

— Уйди и не приходи больше, — повторила она.

— То есть как же это?.. Родного сына из дому гоните, а Степку ждете и Людку для него держите! Так не дождетесь, чтоб знали! Крепко они на ногах стоят, считайте — навечно здесь. Слыхали, небось, уже к Дону выходят. А может, Степка…

В глазах у Логвина потемнело. Он поднял палку:

— Ты слышал, что мать сказала!

— Ну, ударь, ударь…

И все же предусмотрительно подался в сторону.

— В детстве не бил, хоть сейчас отыграйся. А я хотел по-хорошему… — И, постояв секунду, Павел пошел к двери.

Варя показала на стол.

— Возьми это.

Он обернулся:

— Себе оставьте. Знаю, что жрать нечего, того и на базар мотанул.

— Возьми или выброшу на улицу, — сказал Логвин.

Пожав плечами, он рассовал по карманам банки, бутылку, колбасу. Дверь захлопнулась. Идя по грядкам, он вскоре исчез из виду. Логвин и Варя остались одни. Она казалась маленькой и жалкой.

— Пойду воды принесу, — нарушил молчание Логвин.

— Я сама, куда тебе!

— Хватит, больше тебе не дам.

— Ну и герой ты у меня! — улыбнулась Варя.

Смеркалось.

— Знаешь, иду по Тверской, — снова заговорил Логвин, — а навстречу извозчик. Самый настоящий — пролетка, дуга, оглобли… Где он держал их все эти годы? Не иначе — в нафталине. Чудеса! Зажжем свет?

— Не надо, там на самом дне…

И опять наступило молчание.

Падали листья с деревьев. Издалека слышалась артиллерийская канонада. Она все усиливалась и усиливалась. Падали листья, словно срывало их с ветвей этим гулом артиллерии.

Рано утром, только рассвело, Логвин и Варя сидели в той же комнате, прислушиваясь к гулу.

— Совсем близко… — сказала Варя.

По улице рядом то и дело проезжали санитарные грузовики с ранеными солдатами. Уходили от этой нарастающей из-за реки канонады.

Из соседней комнаты, с подушкой и одеялом, вышла сонная Люда.

Логвин поднялся:

— Там и доспишь.

Все еще припадая на раненую ногу, он вышел во двор. Дождался, когда улица опустела от машин, и сделал знак Люде. Общими усилиями к слуховому окну чердака была приставлена лестница. Взяв одеяло и подушку, Люда взобралась по ней наверх, исчезла в окне. Логвин снял лестницу, уложил ее вдоль стены и вернулся в комнату.

— Так-то вернее будет. Неровен час, опять по дворам пойдут…

Он почти угадал — с улицы, озираясь в разные стороны, точно боясь быть замеченным, шел человек с увесистым чемоданом. Логвин впился глазами в окно.

— Он, — чуть слышно проронила Варя.

Распахнулась дверь, в комнату вошел Павел. Уже не в черном мундире полицая, а в знакомом ей светло-сером костюме, с галстуком, выбившимся наружу. Былого форса за год поубавилось, но держался он уверенно.

— Вот и я…

И, поставив чемодан в угол, уселся на стуле.

— Домой пришел. Не прогоните?

— Что тебе нужно? — спросил после паузы Логвин.

— Гады, сволочи… — не отвечая на вопрос, бормотал Павел. — До самого Люблина обещали… битте — бронь, а вчера — вот… — и сделал известную комбинацию пальцами. — Раненых туда, понимаете, в эшелон этот. Козюра Ванька, Игнатий — они-то пробились, влезли! А меня…

— Что же тебе нужно? — повторил Логвин.

— Дома перебыть нужно, когда они придут.

— Кто «они»?

— Ну, наши же, наши!

Наступило молчание.

— Хорошо, — сказал Логвин. — Оставайся. А там… Словом, сам знаешь, что дальше делать. Пойдешь и всю правду скажешь, всю — начистоту.

Павел поднял голову.

— Вот как! А что будет мне, подумал?

— Что заслужил, то и будет.

— Нет уж, спасибо на добром слове, — засмеялся Павел. — Другая у меня линия: до весны — дома. Людку же прячете… — окинул он комнату. — А за сим перемелется туда-сюда — и в путь-дорогу.

— Куда же? — впервые подала голос Варя.

— Мир большой! Широка страна моя родная… На Урал, а может, в Самарканд. Говорят, город больно хорош. Помозгуем, куда, на досуге.

— А ведь найдут, и там найдут, — тихо сказал Логвин.

— Предусмотрено! Вот… — И вытащив засаленный паспорт, Павел протянул его отцу. — Читайте, завидуйте!

Логвин взял этот вдвое сложенный листок бумаги.

— И отчество совпадает, и год почти мой.

— Карточка!.. — удивленно взглянул на него Логвин.

— Тоже моя, как видишь, — чистая работа. А вот фамилия — это его.

Логвин оторвался от листка.

— Кто он?

— Кто был, того нет. А теперь — я, собственной персоной. Не бойтесь, нет его уже! Не заявится, в окно не постучит. Что вы так смотрите? Думаете… — И он снова залился смехом. — Все честно, чин чином: две чернобурки отдал, перстень — камень вот какой! — и пятьсот в придачу.

Снова послышался грохот проезжающих по улице машин.

Капля по капле в Логвина вливалось что-то тяжелое, захватившее все его существо. Он резко рванул листок надвое, потом — еще надвое, а дальше — рвал и рвал его в мелкие клочки.

— Что ты!.. — бросился к нему Павел. — Что ты делаешь!

И, упав на колени, стал подбирать клочья, прикладывая один к другому.

Варя неподвижно стояла в углу комнаты.

Бросив наконец то, что осталось от паспорта, Павел рухнул на пол. Он был раздавлен, смят, как эти обрывки бумаги.

— Теперь конец… Я пропал.

Издали по-прежнему доносился гул орудий.

— Оставайся, — склонился над ним Логвин. — А потом пойдешь и как есть все расскажешь. Трудно это, понимаю, только… Слушай, я с тобой пойду. Тебе легче будет… Слышишь?

Но Павел ничего не слышал. Он твердил одно и то же:

— Все! Теперь конец…

— А вернешься, — продолжал Логвин, — примем. Увидишь — примем, были бы живы. Но чтобы до дна, до самого дна…

Павел сорвался с пола и выбежал из комнаты. Варя кинулась к окну.

— В сад пошел… У дома ходит…

— Никуда он не уйдет, — сказал Логвин.

Гремели орудия вдалеке, по улице ехали последние машины с ранеными.

И вдруг за домом, совсем рядом, раздался выстрел, а вслед за ним исступленный крик Люды.

— Я спала, проснулась, а он там — в себя… — бессвязно лепетала вбежавшая в комнату Люда.

Долетели сюда с проезжающей машины звуки солдатской губной гармоники — мелодия «Лили Марлен», шутовская заупокойная месса по нем, лежащем под деревьями с простреленным виском.

И сразу же в небо взлетели голуби. Кружась в воздухе, они то поднимались вверх, то садились на крыши домов, ослабевшие после двухлетней неволи. Потом опять поднимались, взмахивая крыльями.

С деревьев почти вовсе опали листья. Лишь немногие болтались еще на голых ветвях. По улице с грохотом шли танки, за ними самоходные орудия. Сверху на них сидели десантники. За танками и самоходками двигалась пехота.

Одна самоходка замедлила движение, и с нее соскочил боец в белом полушубке и ушанке, с вещевым мешком за плечами. Кивнув оставшимся на машине, направился к дому. В эту минуту вышла Варя с двумя ведрами на коромысле. Она узнала его, он — ее… Бросился навстречу. Ведра упали наземь и зазвенели о слежавшиеся в ноябрьской изморози листья. Глухо грохнуло коромысло.

Долго, не говоря ни слова, они стояли, прижавшись друг к другу.

— Вот и я, — сказал Степан.

— Совсем такой же, — не сводила с него глаз Варя. — И родинка на щеке.

— Куда же ей деваться! — улыбнулся Степан.

— Правда, куда ей деваться, — закивала Варя.

— Говорил вам, что вернусь.

— А мы знали, что вернешься, — сказала Варя.

Наступила пауза.

— Что же ты молчишь? — наконец вымолвил Степан. — Отец? Люда?

— Дома, дома.

— Павлик?

Варя схватила его за руку:

— Идем, идем скорее! — И повысила голос: — Николай! Люда!

Для военных лет это было вовсе недурно. На двух столах, сдвинутых в длину, располагалась разная снедь — домашнего приготовления и пайковая, видимо, полученная вперед, по карточкам. Тут же — некая кустарная продукция, без которой свадебный стол — не стол.

И, ко всему, освещение — не какой-нибудь пузырек из-под скипидара с фитилем через пробку, а с десяток коптилок, таких и этаких, не иначе — принесенных сюда со всего квартала. Кроме того — две настоящие керосиновые лампы со стеклами.

Гостей было не так уж много — несколько соседей и соседок, среди них те, что два года тому назад в поздний осенний вечер забрели сюда на огонек, пара совсем зеленых юнцов, товарищи Степана по части, в гимнастерках и кителях, млеющие девицы.

Посредине сидели Люда и Степан, а рядом с ними — Логвин с Варей.

Соседка, гадавшая Люде на картах, та, что заглянула в сумерки к Логвину, была, так сказать, душой общества. Подняв свою посудину, она провозгласила: «Горько!»

И другие кричали: «Горько!». Степан и Люда встали и поцеловались.

— А что я тебе говорила, Людочка, — подсела к ней соседка. — Помнишь — большие хлопоты, дальняя дорога и все-таки вернется домой. Вышло по-моему.

С улицы к дому шел Засекин. В шинели, серой шапке-ушанке, с вещевым мешком на плече. Войдя в комнату, остановился, удивленно оглядел собравшихся.

Первым его увидел Степан.

— Гришка! — вскочил он со своего стула и бросился навстречу.

Пока Степан и Засекин обнимали друг друга, пожимали руки, возле них уже были Логвин, Варя, Люда.

— Живы-здоровы, дядя Коля! — говорил Засекин, обнимая Логвина. И остановился взглядом на его руке.

— Все расскажу, Гриша, — сказал Логвин.

Варя припала к его груди, он поцеловал ее, обернулся к Люде, к стоящему рядом Степану.

— Не думал, не гадал…

— Как это не думал? — в шутку возмутилась Люда.

— Эх, черт! Понимаешь, я хотел сказать…

— Все понятно, — улыбнулся Логвин. — Раздевайся.

— Нет, Николай Матвеевич. Раньше… — и вопросительно посмотрел на Степана.

Тот кивнул головой.

Засекин поцеловал Люду в одну, другую щеку.

— Так держать, друзья, — сказал он, а затем сбросил мешок, шинель и, кланяясь по очереди гостям, уселся за стол.

Наступило вполне понятное молчание. Первой встрепенулась соседка:

— Что же это? Штрафную товарищу лейтенанту!

Засекин поднялся с рюмкой в руке, взглянул на Степана с Людой, потом — на Логвина и Варю.

— А если без тостов… Ладно?

После этого за столом снова заговорили, а Засекин обернулся к Степану.

— Рассказывай…

Никто из них так и не знал, с чего начинать…

— На переформировке мы, — кивнул Степан в сторону товарищей. — Скорее всего на Житомир снимаемся.

— А я из госпиталя, два месяца в Полтаве ремонтировали. Сейчас свою часть догоняю.

— Привет! Наговоритесь еще, — остановила их Люда.

— И то правда, — посмотрев на нее, согласился Засекин и пересел к Логвину и Варе. — Вот и встретились!

В соседней комнате завели патефон. Послышались: веселый ветер, потом — синенький платочек, что падает с девичьих плеч.

Засекин сидел рядом с Логвиным и Варей.

— Как же твои? — спросил Логвин.

— В Челябинске, с заводом. Отец — в цеху, мама — в бухгалтерии. А Павел как? Получали что-нибудь?

— Не сейчас, Гриша, не сейчас, — сказал Логвин.

К ним пристроилась соседка.

— А я, товарищ лейтенант, его — Миклуху Маклая — вот таким знала…

— И я вроде бы, — усмехнулся Засекин.

— Тогда, Гриша, за благополучное возвращение!

— Полина Антоновна… — тихо сказала Варя.

Соседка уже порядком подвыпила.

— Что ты, Варенька! Я — зараза гордая. С кем попало не пью. Но за такое нельзя не выпить. Тут дело такое, хочешь — не хочешь, а нельзя. Верно я говорю, Николай Матвеевич! А где же они?

И увидела, что Степана и Люды нет в комнате. Заглянула в другую, вернулась.

— И там нет.

Степан и Люда — в белом полушубке, наброшенном ей на плечи, уединились во дворе. Падал мокрый снег.

— Возвращайся живой, здоровый, — говорила Люда.

Распахнулась наружная дверь, на пороге стояла соседка.

— Вот вы где!

Они вздрогнули и оторвались друг от друга.

Кельма набрасывала раствор на стену — Логвин клал новый ряд. Как всегда, пристукивал кирпич рукояткой.

Внизу, под лесами, шла жизнь: к перрону подходили поезда, гудели паровозы, не прекращался говор людей. На вокзале восстанавливалось разрушенное крыло.

Стрелка на вокзальных часах приближалась к пяти. Логвин подобрал кельмой раствор, выступающий на швах кладки, и пустил его в ряд. Сквозь доносившийся внизу гул послышались удары в рельсу.

…Вместе с напарником Логвин шел к привокзальной площади. Напарник приноравливался к его шагу. Их опережали пассажиры с узлами и чемоданами.

Среди толпы туда-сюда сновал буфетчик в белом фартуке с увесистой корзиной в руке. Он выкрикивал:

— Кто желает купить — выпить, закусить! Московская горькая, колбаса в стограммах, бутербродные булочки, папиросы «Катюша» — рассыпные и в пачках!

Оставив позади площадь, Логвин шел с напарником уже взявшейся зеленью, прилегающей к вокзалу, улицей города. В стороне, у бочки с пивом, собрался небольшой хвост.

— По одной? — предложил напарник.

Логвин кивнул.

Они свернули к бочке, стали в конце хвоста.

— Значит, пишет? — переспросил напарник.

Логвин вытащил из кармана треугольник. Развернул, который раз пробежал глазами и протянул приятелю.

— Двадцать седьмое апреля… Свежее, значит.

— Вчера пришло, — сказал Логвин.

— Что ж, Николай, теперь скоро дома будет.

— Заждались мы, Иван.

— А где — не знаешь?

— Думаю, под Веной, а впрочем…

Подошла их очередь. Оба понимающе подняли кружки:

— Ну!

— Холодное, — сказал напарник. — Еще по одной.

— Идет.

…Веселый, возбужденный, Логвин приближался к дому.

В этом году буйно цвела черемуха. Набухала сирень, готовая вот-вот распуститься.

Издали Логвин увидел в саду Варю и сидящую за столом Люду. Под яблоней, как и много лет назад, стояла все та же детская коляска из лозы.

— Чего носы повесили?

Ему никто не ответил. Только чуть слышно отозвался ребенок в коляске. И он понял — что-то случилось.

Варя молча показала на бумагу, лежащую на столе.

Он схватил бумагу. Замелькал печатный штамп, а дальше — слова, выбитые на машинке…

Как боялись люди этих бумаг со штампом и сколько их шло тогда в разные концы!

…сбросив пиджак и рубаху, Логвин умывался во дворе, у будки с голубями. Механически, глядя в пространство, намыливал руки. Варя сливала ему из кувшина.

Беззвучно, по-детски всхлипывая, рыдала в саду Люда.

Логвин поднялся из-за стола, повернул выключатель. На часах было четверть четвертого. Он взял с полки будильник, сверил его с часами на стене, со своей «луковицей», стал поворачивать завод. Погасил свет и, прихватив с постели подушку, лег на диван.

Луна освещала давно замершую улицу, притихший сад, через распахнутые окна проникала в комнату. Не слышно было ни людской речи вокруг, ни обычной в этих местах собачьей переклички. Лишь давали о себе знать те же часы на стене.

Логвин и Варя молча лежали в постели. Хрипя и натужась каждый раз, часы пробили двенадцать. Не говоря ни слова, они прислушивались к бою. В соседней комнате заплакал ребенок. Варя схватилась с постели и, набросив халат, побежала к внуку.

— Спи, Витенька.

— Не хочу спать, — хныкал малыш.

— Ну тогда полежи.

— Не хочу лежать!

— Знаешь что — посиди.

Опираясь на локоть, Логвин смотрел в окно.

— И сидеть не хочу, — не унимался Витя.

— Тогда летай.

— У меня крылышек нет! — заорал он с новой силой. Потом зарылся в подушку и постепенно утих. Варя пришла обратно. Постояв у двери и убедившись, что ребенок спит, забралась под одеяло.

Пробило один раз.

— Час? — спросила Варя.

— Половина второго.

— Тогда спать.

С улицы послышались шаги. Не трудно было различить — женские, цокающие каблуками по асфальту, и мужеские, ложащиеся плашмя. Возле калитки шаги умолкли. В комнату доносился приглушенный разговор. Мужской голос был незнакомым, женский — Людин.

— Скажу, что на собрании была.

— Без десяти два. Какие там собрания! Тише говори, — сказал он.

— Ничего, спят уже. Завтра ему — к семи.

— Смотри, чтобы не ругали тебя, — говорил Людин спутник.

— Они-то? Что ты!

Люда стояла, прислонясь к калитке, он положил руку на ограду.

— Они у меня добрые, — продолжала Люда, — чудики. И сейчас им не до нас, своя забота…

Он говорил тише, чем Люда, и сказанное ей в ответ Логвин и Варя не расслышали. Зато отчетливо долетали ее слова.

— Хворает она.

— Чего бы это?

— Давнее дело… Как увидела тогда Павлушку, помнишь, говорила тебе, так и пошло, все хуже и хуже. А потом — Степан… Ну, ладно об этом! Как домой доберешься? Ни трамваев, ни троллейбусов.

— Дойду, мне не привыкать. А что ты им про завтрашнее скажешь?

— Что-то придумаю.

— А может, лучше правду? Чтобы все было честно.

— Не хочу.

— Люда…

— Сказала, не хочу, и все.

Логвин взглянул на Варю, она — на него, и у обоих, как тогда — в парке под вязом, родилась одна и та же мысль. Он встал с постели, неслышно оделся, прикрыл дверь в соседнюю комнату и включил свет.

У калитки не сразу увидели светящиеся окна.

— Люда! — вполголоса позвал Логвин, идя по дорожке.

Она вздрогнула, ее спутник отпрянул в сторону.

— Зачем же на улице стоять? — сказал Логвин. — Еще дождь пойдет. Идите в дом.

— По прогнозу осадков не предвидится, — ответил Людин спутник.

— Предвидится — не предвидится, идите же.

Когда они вошли в комнату, Варя была уже одета.

— Что ж, познакомимся, — сказал Логвин.

Перед ним стояла смущенная Люда и окончательно растерявшийся парень лет двадцати пяти в линялой, но чисто выстиранной и выутюженной гимнастерке. Пустой рукав левой руки был пристегнут булавкой.

— Витя спит? — спросила Люда, чтобы как-то рассеять неловкость.

— Спит, спит, — усмехнулся Логвин и выжидающе посмотрел на парня.

Тот сделал шаг вперед:

— Гвардии старший сержант Бабенчиков, Глеб…

И, поймав взгляд на пустой рукав, добавил:

— Пулеметчик.

— Значит, товарищи по оружию, — сказал Логвин, пожимая руку.

— В настоящее время — комендант в пединституте имени Максима Горького, — продолжал парень.

— Это дело, — кивнул Логвин. — А мы здесь с Варварой Семеновной подумали — зачем в прятки играть? Раз уж… словом — переходи к нам, старший сержант, и весь разговор. Хоромы, сам видишь, не первый сорт, еще дед строил. Всего две комнаты с кухней. И район — не Липки, но жить можно.

Люда застыла от неожиданности.

— Вы с нас камень сняли, — сказал Бабенчиков. — а то, понимаете… Но только я хотел дополнить — жилплощадью обеспечен: тоже две комнаты в коммунальной квартире и старушка мать. Вроде вас будет, — повернулся он к Варе.

— Видишь, Варя, тебя уже в старушки произвели.

— Я к тому… — начал было Бабенчиков.

— Ладно уж, — улыбнулся Логвин.

— Погодите, как же это… — заговорила молчавшая до сих пор Варя. — А Виктор? Значит, вы его с собой возьмете?

Люда заплакала.

— Что вы, мамаша! — выпалил Глеб, но, взглянув на Люду, осекся. — Тут ясно… дело такое. Понимаю — психологический фактор.

— Мамочка, не осуждайте меня, — плакала Люда, — прошу вас.

— Успокойся, Люда. Не за что осуждать.

— Ведь вы мне… И Николай Матвеевич…

Протирая глаза, из соседней комнаты вышел Витя.

— Почему вы спать не даете? Я был о вас лучшего мнения.

Логвин заметно постарел, на висках стала пробиваться седина.

— Вот так-то…

— Убили вы меня, Николай Матвеевич, — сказал Засекин. — Как же это вдруг?

— Не вдруг, не вдруг, Гриша. Считай — с войны. А последнее время… Ты пиши, как на место прибудешь.

В комнату вошел Витя, уселся за столик у окна, развернул тетради, учебники.

— Взгляну, проснулась, может быть, — сказал Логвин. — Узнает, что ты был… — и скрылся в соседней комнате.

Засекин подошел к Виктору.

— Ну что, ученик, грызем гранит?

— Грызем, дядя Гриша.

— Отметки — гут?

— Гут, разные.

— Пятерки, четверки?

— И пятерки, и четверки, и двойки. Хорошие и разные.

В дверях показался Логвин, поманил Засекина. Окна в комнате были завешены. Варя лежала в постели.

— Подойди сюда, Гриша, — сказала она. — Дай тебя поцелую. Видишь, совсем никудышная стала, все лежу. Как ты?

— Молодцом, — ответил за него Логвин. — Окончил военно-инженерную академию. Вот — в Мурманск летит, а по пути к нам завернул.

— Садись сюда, Гриша, — улыбнулась она.

Засекин сел на край постели.

Витя вымучивал какую-то задачу из учебника. Вернулся Логвин с Засекиным.

— Я провожу тебя, — сказал Логвин.

Засекин взял чемодан, потрепал Витю по щеке и вслед за Логвиным вышел из комнаты.

Стоя возле окна, Витя видел, как они обнялись у калитки. Засекин махнул Вите рукой, еще раз обнял Логвина и скрылся на улице.

Вернулся Логвин, подсел к внуку.

— Ну, что у тебя?

— Не вытанцовывается, дедушка.

— Покумекаем вместе, авось выйдет.

…хлопнула калитка. Они подняли головы: по дорожке энергично шагала старуха в затейливой, но видавшей виды соломенной шляпке, с потрепанным портфелем в руке. Появившись на пороге, она кивнула Вите и на ходу бросила Логвину:

— Пойдемте.

Они скрылись в соседней комнате. Витя подошел к двери, стал прислушиваться, потом бросился к своему столу. Еще раз подкрался к двери и при новом, подозрительном шуме из комнаты уселся на место.

Когда старуха, а за ней Логвин вышли от больной, Витя, не отрываясь, смотрел в книгу, а затем стал выводить в тетради какие-то квадраты.

— Вот что… — сказала старуха, но, взглянув на Витю, поднялась со стула. — Давайте выйдем.

Они уселись в саду за тем же врытым в землю столом, и Витя, прильнув к распахнутому окну, мог теперь слышать все, от слова до слова.

— А я вашу маму лечила, — начала старуха. — Еще в шестнадцатом. Вам тогда похоронка на отца пришла. Не помните меня, конечно? Ну, еще бы… Сколько вам было — десять-двенадцать? Кстати, что с ней?

— Умерла в сороковом, — сказал Логвин. — Я только с финской вернулся.

Она молчала, глядя в землю. Логвин не сводил с нее глаз.

— Курить у вас есть что-нибудь?

Логвин вынул «Беломор».

— Солома, — прищурилась она на пачку. — А махорки нет?

Он отрицательно покачал головой.

— С фронта к махорке привыкла. Что ж, давайте… — И, помяв папиросу меж пальцами, закурила. Потом порылась в портфеле, вытащила бланки, надела пенсне и принялась писать.

Логвин следил за ее рукой. Витя стоял у окна.

— Вот что, — в упор посмотрела она на Логвина, — скрывать не стану, дело серьезное. Я бы сказала — очень серьезное. Мы — люди взрослые, нужно быть ко всему готовым. Вы сидите, сидите… Двести шестьдесят на сто сорок — не шутка. К тому же — прогрессирующий склероз. А склероз, знаете, идет за гипертонией, как тень за человеком. С чего бы это? Кажется, рановато.

Она поднялась, спрятала пенсне.

— Я все написала. Попробуйте достать это, болгарское. Вот здесь, на отдельном бланке.

И пошла к калитке, Логвин шел за ней.

— Вызова не делайте, завтра сама приду, — сказала она уже на улице.

Логвин заглянул к Варе и тихо прикрыл дверь. Сел возле внука.

Они молчали.

— На чем мы остановились? — спросил он наконец.

Витя протянул тетрадь.

— Ты что-то сказал?

— Ничего, дедушка.

Ни тот, ни другой не заметили, как открылась дверь и вошла Люда, а за ней Бабенчиков.

— Папочка! — поцеловала Люда Логвина. Потом наклонилась к Вите. — Здравствуй, сынок. Мы не надолго, полчаса от силы. Выход в финал — наше «Динамо» и московский «Спартак». За двадцать минут успеем, — взглянула она на часы. — Глеб, ты садись, еще есть время. Ну, как вы здесь?

Бабенчиков хотел что-то спросить, но Люда заговорила снова:

— Боже мой, совсем забыла!

И вынула из сумки пластмассовый водяной пистолет, нажала курок. Струя воды брызнула в открытое окно.

— Аква-пистоль! Итальянский. Здорово, правда? Но смотри мне, — шутя пригрозила она пальцем, — не вздумай чернилами…

— Спасибо, мама, — тихо сказал Витя и отложил пистолет в сторону.

Она пожала плечами.

— И в школу не носи.

— Хорошо, мама.

Бабенчиков повернулся было к Логвину, но его снова перебила Люда:

— Что же вы молчите? А я все говорю, говорю… Разболталась. Скучно у вас, ох как скучно. Знаешь, Глеб, им нужен телевизор. Вот купим «Рекорд» — отдадим наш «КВН».

— Люда… — поморщился Бабенчиков.

— Тебе жаль?

— Совсем не то, Люда.

— А что же? Значит, решено. Считайте, «КВН» — ваш. Да что с вами? И ты, сынок… Не рад подарку, сам же просил!

— Бабушка больна, — потупился Витя.

— Что с ней?

— Ты же знаешь, — сказал Бабенчиков.

— Ну да, ну да.

…Позже, когда наступили сумерки, Логвин сидел у постели жены.

— Я все знаю, — сказала Варя.

Он не понял, поднял голову.

— Все, что доктор говорила.

— Будет тебе! Мало что послышалось. Мы еще…

— Не надо, Коля. Я сама понимаю, не маленькая.

Несколько секунд длилось молчание.

— Хорошо мы свой век прожили, — улыбнулась Варя.

Он поправил ей подушку.

— Могли бы лучше…

— Что ж, если не сложилось… И все-таки хорошо. Правда?

— Хорошо, Варя. Только без тебя мне будет плохо.

— А мне без тебя было бы легче? Ты вспоминай тогда все хорошее, только хорошее… и станет легче.

В соседней комнате, подперев ладонью подбородок, сидел Витя. Перед ним была книга — учебник арифметики. Но думал он совсем о другом. Рядом лежал пистолет.

С деревьев падали последние листья. Среди могил, с крестами и без крестов, медленно шли Логвин и Витя. За воротами кладбища они свернули на тихую, малолюдную улицу. Здесь тоже падали листья с деревьев, изредка попадались одинокие прохожие. Витя взял деда за руку. Детская рука сжимала взрослую.

На улице жгли сухие листья, пахло дымом.

И вдруг раздался звон. Звенело долго, не переставая.

Это звонил будильник, но Логвин не слышал звона. Не видел, что в окна давно уже светило солнце. Он сидел за столом.

Нетронутыми оставались хлеб, молоко в бутылке, тарелка принесенной вчера клубники. Зато рядом лежала другая тарелка, полная окурков.

Наконец он очнулся, нажал кнопку будильника.

…С пустым котелком и банкой из-под корма для голубей он спускался с будки.

К дому торопилась старуха-соседка.

— Телеграмма, Матвеевич!

Он взял у нее телеграмму, надел очки.

— Еще вчера принесли. Только ты спал, не хотела будить.

Логвин вновь и вновь перечитывал телеграмму.

— Значит, в срок прибудет, жди…

И тут же запнулась:

— Распечатано было, я и заглянула. Да что с тобой? Ты вроде не рад…

На стройках началась первая смена. У входа на перекрытие стояли Логвин и молодой парень — монтажник из его бригады. Остальные опускали в подвал бетонные марши, несли ведрами щебенку.

— Ну вот, прибудет он, дядя Коля, — говорил парень, все оглядываясь по сторонам, чтобы не услышали другие, — прилетит к дедушке за тысячу километров с гаком и что, спрашивается, увидит. Вместо торжества — все, извиняюсь, коту под хвост. Каково ему такой сюрприз? И вам перед ним? Это падло что захочешь скрутит, любое дело пришьет. Месяца нет как на стройке и уже на участок рвется. А мы ему, выходит, палку в колесо… И назначат, увидите! Не иначе, рука у него там, в управлении. Кто-то тянет, поддерживает.

— К чему ты все это, Володя? — поморщился Логвин.

— К тому, что не заводитесь, дядя Коля. Оно вам больше других нужно? Я же хочу, чтобы все хорошо было, главное — вам хорошо. Готовимся отметить как положено, а тут…

Издали показался Котко.

— Сюда идет, — обернулся парень. — Ей-богу, дядя Коля, я — чтобы все хорошо было. Не заводитесь… ну его к этому самому, раствор этот… Пропади он пропадом!

И Володя отошел в сторону.

— Гут морген, товарищ бригадир, — сказал Котко. — Подумали?

— Подумал, — глядя ему в глаза, ответил Логвин.

— Все поняли? Что я в виду имел…

— Понял, как не понять.

— И с чем пришли?

— Мировой не будет, Борис Никифорович.

Не дожидаясь ответа, он пошел к стремянке.

— Что ж, пеняй на себя, — бормотал вслед ему Котко.

В одной из палат больницы, где помещалась прорабская, стены еще не были окрашены, а «черный» пол только-только настлали под паркет. Вокруг стола беспорядочно громоздились табуретки. Видимо, принесли их сюда специально. На табуретках сидели люди.

В зал вошел Логвин, а за ним — монтажники.

— И управление здесь… — сказал Логвин, увидев двух незнакомых большинству инженеров. — Здравствуйте.

— Здравствуйте, товарищ Логвин, — приподнялись они с табуретов.

— Теперь все, — сказал сидящий за столом Котко. — Можем начинать.

И поднялся из-за стола:

— Товарищи, на нашем объекте, а вернее бы сказать — на участке, случилось «чп». Лучшая, так думали до сих пор, бригада управления объявила, как бы помягче, коллективный простой.

Переждав шум, возникший среди присутствующих, он продолжал:

— Да, да. Не удивляйтесь. Дико, но это так.

Сейчас Котко казался спокойным, говорил гладко, как по писаному.

В комнату быстро вошел Федор Белоус. Отыскав глазами Логвина, хотел было сесть рядом, но, не найдя свободного места, устроился поодаль.

— Идет, так сказать, коллективный простой второй, слышите — уже второй смены… — говорил Котко.

Внезапно подскочил низкорослый паренек из бригады:

— А мы не гуляем, товарищ прораб! Марши в подвале ставим и ступеньки подгоняем.

— Молчи, Антон, — сказал Логвин.

Паренек сел на место.

— Второй, — еще раз повторил Котко, — это когда до полугодия осталось две недели, а взятые нами обязательства…

— А мы не брали обязательств класть на соплях, — оборвал его Белоус.

— Не к лицу это комсомолу, Белоус, — обернулся к нему Котко. — Тебе бы не поддаваться провокациям, а сказать свое слово.

— Я и скажу, научно-популярно, — липу вы нам подсунули вместо раствора, — снова бросил Белоус.

— Грамотные все, — усмехнулся Котко. — Без году неделю на производстве, в техникуме один коридор прошел и судит-рядит. А у меня институт за плечами, двадцать лет стажа. Как-нибудь смыслю малую толику и, кстати, за дело отвечаю.

В бригаде зашумело.

— А мы кто же, служащие? — вырвалось у кого-то.

— Служащие — не служащие, но пока что руководитель я, — сказал Котко.

— Руководителей хватает, работяг в обрез, — отозвался про себя Белоус.

— Раствор им не по вкусу! — расхохотался Котко, не упуская из виду управленцев. — Чем же, позвольте спросить? — И, ища глазами, отыскал наконец Мельника. — Ну, хоть бы ты скажи — плохой раствор?

Мельник как топором отрубил:

— Не надо мне вашего ордера, товарищ прораб.

Котко пожал плечами:

— Я ему про Ивана, а он — про Степана! Ты про раствор скажи. Причем здесь ордер?

— Знаете вы, причем, — усаживаясь на место, сказал Мельник. А затем продолжал, обращаясь к бригаде. — Мы всю ночь со Светкой думали. Ладно — пусть… Жили с тещей и жить будем, хрен с ней… А ордер… — и он махнул рукой.

— Чего спорить! — раздался чей-то голос. — Пойти на место и проверить.

— Не проверишь уже, — усмехнулся Белоус. — С ночи все на узел отвезли и обратно пустили в машину. Я только что оттуда.

Наступила пауза.

— Ловко! — отчеканил кто-то из присутствующих.

— Яснее ясного, — добавил другой. — Ищи ветра в поле.

— Что ж проверять! — встрепенулся Котко, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног. — Не в растворе дело, чтоб вы знали, а в другом. Не хотелось про это… Но, видно, придется. — И, обращаясь к инженерам из управления, пошел со своего козыря. — Есть у нас бригадир на объекте. Все думали — бригадир, наставник, чего уж… Даже юбилей ему решили отметить, готовились сообща, да только…

Все повернулись к Логвину. Отовсюду раздались голоса:

— Что только? Говорите, раз начали!

На мгновение Котко заколебался, но отступать было поздно.

— Не место здесь… и все же скажу, — продолжал он. — Дело давнее, военное. Сам понимаю, кто старое помянет — тому глаз вон. Но молчать не могу. Было ведь, было, и отпираться некуда.

— Да что же было?! — снова раздалось наперебой.

— Не с ним, правда, с сынком его… — выпалил Кот-ко. — А вы, Николай Матвеевич, пользовались при сем, ой как пользовались! По закону бы — отец за сына не отвечает, а если по совести, товарищи… Вот и натянул я вожжи с торжеством, а он в отместку — как громоотвод — про раствор придумал и всю эту петрушку возглавил.

Поднялся шум. Многие кричали, вскакивали со своих мест.

Логвин сидел неподвижно.

— Ну и сволочь же ты! — выкрикнул молодой паренек.

— Товарищи, нельзя же так! — поднялся один из управленцев.

Но шум не умолкал. Кто-то колотил по столу.

— Товарищи!

Наконец утихло и, обращаясь к одному Логвину, Котко заговорил снова:

— Стыдно мне за вас! Помалкивать бы вам, а вы бригаду взбаламутили. За них обида, за бригаду, за молодежь нашу. В целом неплохие ребята, а вы им яду подлили. Тут, каюсь, смолчать не мог, должен принимать…

— Погодите с выводами, товарищ прораб, — перебил его сидящий рядом и молчавший до сих пор пожилой рабочий, — что было, мы сами знаем, а Николая Матвеевича не слышали.

Логвин встал, механически одернул спецовку:

— Больно ты поцелил, Борис Никифорович, — начал он, — в самое больное. Да только я железобетонный, меня не пошатнуть, с места не сдвинуть. И от дела моего оторвешь разве что со шкурой. Оправдываться не стану. Да еще перед кем — перед тобой! Сказал ты — отец за сына не в ответе. Ох, как в ответе! Ох, как в ответе! Перво-наперво себе в ответе.

На секунду-другую он умолк, а затем говорил скорее сам с собой, нежели с Котко или другими.

— Хотелось, чтобы он человеком стал. Слов нет, как хотелось! Когда еще дитем за руку водил, в школу первый раз повели… Да что об этом, если не вернешь! Я о другом — о ребятах, раз ты про них заговорил. Правда твоя — хорошие ребята, а надо же — подходит ко мне сегодня парень из нашей бригады. «Не заводитесь, — говорит, — дядя Коля. Оно вам нужно. Пропади он пропадом, раствор этот…» И парень, кажется, как парень, верю — добра мне пожелал, а вот повернулся же язык…

Володя сидел, потупив голову.

— Послушай я его, — продолжал Логвин, — сделай, как он по добру советовал, пойди против совести — один раз всего, ну чего там! Один разок… Так ведь завтра непременно в чем-то другом покривишь, а там — еще и еще. И каждый раз оправдание себе найдешь. Что-что, а его всегда найти легко — оправдание. Только жить так тошно, ребята. И вы это знать должны, да знаете вы, сами знаете… — обернулся он к своей бригаде и другим, слушавшим его парням и девушкам. — Мне уже немного осталось, а вам — знать, у вас вся жизнь впереди…

Возле больницы остановилась зеленая «Волга». Из нее вышли трое.

— Управляющий трестом приехал! — приподнялся сидящий у окна инженер из управления.

По лестнице быстро шагал Засекин, вошел в комнату. За ним — остальные.

— Здравствуйте, товарищи. Давайте знакомиться…

И вдруг увидел Логвина:

— Дядя Коля! Вот так встреча! А я хотел к вам сегодня вечером… Завертелся в начальниках, не мог раньше.

Пройдя в самую гущу, он крепко обнял старика.

— Простите, товарищи. А что у вас здесь? Ведь обеденный перерыв… Может, я помешал?

Сегодня стены были оштукатурены и огрунтованы, а «черный» пол покрыт паркетом. За столами, сколоченными из досок, на таких же наскоро сбитых скамьях и неизвестно откуда взятых стульях сидели по-праздничному одетые мужчины и женщины, парни, девушки, отдельно — человек пять-шесть стариков. Среди закусок и разного назначения бутылок стояли цветы.

Когда умолкли хлопки, встал Засекин.

— А теперь, друзья, и я хочу сказать несколько слов, — и обернулся к сидящему рядом с ним Логвину.

Логвин поднял голову, потянулся из-за стола. Галстук на сорочке был завязан неумелой мужской рукой. Когда-то ладно сидевший, добротного товара костюм висел сейчас мешковато, казался надетым с чужого плеча.

— Да вы садитесь… — сказал Засекин и наклонился к сидящему по другую сторону от Логвина молодому лейтенанту. — А ты, Виктор, гляди, пожалуйста, за дедом. Так он весь вечер простоит.

Логвин уселся на место, положил на скатерть свои тяжелые, скрюченные трудом и подагрой руки. Но, взглянув на них и, видимо, застеснявшись, опустил вниз.

— Дорогой дядя Коля, товарищи, — начал Засекин, приметив это последнее, — с тех пор, как человек вышел из пещеры, он стал строить себе жилище. Себе, а потом и другим. Не хочу хвалиться, скажу лишь, что очень мы нужны людям. Как и те, кто пашет землю, убирает хлеб, кормит человечество или одевает его. И хотя поругивают нас новоселы, чего греха таить — поделом поругивают, не знаю, что бы они делали без нас. Правда, — усмехнулся он, — не знаю, что бы мы делали без них… Прошлым летом был я в Бельгии, в командировке. Есть там город Антверпен, а в городе, у порта, старый собор, а возле него — памятник строителям: кто на плечах, кто на спине, несут они плиты, укладывают одну на другую. Верю я, что и у нас когда-нибудь поставят такой памятник. А пока что мы ставим их своими руками. Здесь… — показал он на стройку за окном, — там, всюду! И не надо прятать руки, дядя Коля. Многих, многих из нас, — оглядел он сидящих за столами, — и на свете не было, а ваши руки, тогда молодые и красивые, закладывали бут в землю, лицевали цоколь, выводили стены…

С порога донесся голос:

— Папочка!

К Логвину шла Люда, за ней — Бабенчиков.

— Опоздала, папочка… Только на Львовской такси поймали.

И вдруг увидела Виктора:

— Сынок? И ты здесь! Домой не заехал…

— Не успел, мама, — поднялся Виктор. — Вылетели точно по графику, а над Байкалом гроза. Пришлось просидеть в Иркутске. С аэродрома — прямо к дедушке и вот сюда.

Обцеловав старика, она повисла на сыне.

Из-за стола поднялся Засекин:

— Ну, здравствуй, Люда.

Она оглядела его с ног до головы.

— Вижу, не узнаешь.

— Григорий Лукич?

— Он самый.

— Боже мой, Гриша! Сколько лет…

— А со мной не надо?

— Ну, как же!

Они поцеловались.

— Глеб, иди сюда! — позвала она Бабенчикова.

Дирижер последний раз махнул палочкой, и оркестр умолк. Разошлись танцующие пары.

К оркестру приблизился Засекин, что-то сказал дирижеру. Тот кивнул, сделал знак музыкантам, и в зале зазвучала давно забытая мелодия «Кирпичики».

— Ну как, — говорил Засекин, возвращаясь к Люде. — Ей-богу, здорово! На манер вальса. Целую неделю разучивали.

— Не понимаю, Гриша, зачем ты затеял этот оркестр. Лучше было бы магнитофон с усилителем, — сказала Люда, поправляя свой пышный, соломенного цвета перманент и чернобурку на плече. — И проще, и современнее.

— Людочка, — засмеялся Засекин, — ведь магнитофон ничего не чувствует, не понимает! Машина — и все.

— Зато на этой машине что хочешь сыграть можно. И разучивать не надо.

— А наши ребята что хочешь сыграют. И Листа, и Прокофьева. Говорят, на смотре второе место заняли.

Отвечая Люде, он все время искал глазами Логвина.

— Второе, третье… Ты лучше о себе. Что же дальше?

— Где не носило меня после академии! — продолжал Засекин. — Мурманск, Улан-Удэ, даже Кушка, все не перечтешь. Да этот магнитофон, — щелкнул он по груди слева, — стал сдавать. Пришлось на гражданку. Пятый год в цивильных.

Стоя у стены, Логвин смотрел на танцующих.

— Что ты все оглядываешься? — спросила Люда.

— Не обращай внимания. Так вот, наездился по миру и потянуло в родные пенаты.

— Семья есть?

Засекин кивнул.

— Дети?

— Трое, как у тебя. Дадут площадь — привезу.

— Выходит, сапожник без сапог?

— Мне и в лаптях не привыкать. Ну, а ты?

— Живу культурно, — сказала Люда, — муж у меня хороший.

— Это я сам вижу.

— Глеб, — позвала Люда, — иди же! Чего ты прячешься?

И, обращаясь к Засекину:

— Прошлым летом кооператив построили: три комнаты изолированные. Стоим в очереди на «Волгу». В торге меня уважают, каждый квартал премия.

— Что ж, я рад за тебя, — сказал Засекин.

Но в глубине души он чувствовал, что развеялась с годами, канула куда-то их былая, юношеская дружба.

Подошел Бабенчиков:

— Не хотел вам мешать.

— Гриша! Глеб! Посмотрите… — вдруг вскрикнула Люда.

Они повернули головы: к Логвину подошла совсем юная девушка и пригласила на танец. Он по-стариковски поклонился, взял ее за руку и, дождавшись очередного такта, увел на середину зала.

Засекин, Люда, Бабенчиков и другие не сводили глаз с этой необычной пары.

Еще играл оркестр в зале. К Засекину подошел Логвин.

— Домой пора, Гриша.

— Устали, дядя Коля?

— Есть малость.

— Я вас машиной отвезу.

Приблизились Виктор, Люда с Бабенчиковым, старуха-соседка.

— Не надо, Гриша. Лучше я сам… Ночь, видишь, какая. Я сам дойду.

Засекин кивнул.

— А вы? — спросил Логвин Люду.

— И нам время, папочка.

Засекин что-то говорил Виктору. Тот взглянул на деда:

— Не волнуйтесь, дядя Гриша.

— Ну, а вас — машиной… — сказал Засекин Люде и Бабенчикову. — И вас, Полина Антоновна, — обернулся он к соседке.

Логвин шел безлюдной улицей города. Где-то в окнах еще горел свет.

Он остановился перед высоким зданием на площади. Смерил его снизу доверху. И вместо этих темных и светящихся окон увидел рештовку, а на ней — себя молодым, укладывающим кирпич в стены, оконные проемы без рам и стекол, выступающие из кладки. Услышал привычный шум стройки, людские голоса… Он стоял и смотрел на все это.

Следом за ним, на расстоянии, двигался Виктор.

Он шел другой улицей. И тут было тихо, безлюдно. Остановился перед другим домом, где тоже жили люди, и снова увидел себя, услышал то, что было здесь много лет тому назад, — на голом пустыре закладывали фундамент, подкатывали бут к котловану, на грабарках вывозили землю, перемешивали раствор.

Еще одна улица, еще дом. И еще, и еще…

Светало.

Но вот Логвин остановился у здания напротив парка, и, как прежде, перед ним выросли леса вдоль стен. Вместе с ним десятки рук укладывали в ряд, сверяли по шнуру кирпичи. Козоносы несли кирпич на этажи. Люди поднимались на леса, опускались на землю.

Он пересек улицу и очутился в парке. Вот и скамья под вязом, где сидела когда-то Варя, где впервые они повстречали Степана. Другая скамья… Та давным-давно пошла на слом. Но вяз был тот же, только разросшийся, со свисающими ветвями.

Совсем рассвело, взошло солнце.

Опершись на скамью, он не сводил глаз со здания.

Поодаль стоял Виктор.