Перпендикулярный мир

Геннадий Прашкевич Виртуальный герой или закон всемирного давления

…Жена сварила кофе. Сделав первый глоток, всегда самый вкусный, Николай Владимирович попросил:

— Пожалуйста, найди черный галстук. Сегодня у нас ученый совет.

— Совет? По Мельничуку? — жена всегда была в курсе всех его дел. — Он что, правда, изобрел там что-то особенное?

— Не изобрел, — хмыкнул Николай Владимирович. — Открыл!.. Он так считает — открыл… И если Хозин и Довгайло поддержат Мельничука, я обязательно съезжу ему по роже.

— Правильно, — сказала жена. — Истину, даже научную, надо уметь защищать. — И попросила: — Ты только не увлекайся, милый. Ты же сам доктор наук. Ну, одна, ну, от силы две пощечины, этого вполне хватит.

И не выдержала, спросила:

— Что он открыл такое?

— Для начала закрыл, — хмыкнул Николай Владимирович. — Он закрыл закон всемирного тяготения.

— А как же Ньютон? — невольно заинтересовалась жена. — Как быть с такой фундаментальной физической постоянной как гравитационная? Ведь она входит во все учебники.

— Мельничука учебники не тревожат.

— Хорошо, пусть так, но что тогда делать с этим? — Жена выпустила из рук чашку. Чашка — старенькая, надтреснутая — незамедлительно раскололась, осколки, звеня, покатились под стол. — Что-то же заставляет чашку падать?

Николай Владимирович ядовито разъяснил:

— Сила всемирного давления. Ясно?.. Так провозглашает профессор Мельничук.

— А по мне так все равно, — миролюбиво улыбнулась жена. — Как ни называть, чашка все равно разбивается.

Неопределенная улыбка тронула ее красивые губы:

— Зачем Мельничуку такое странное открытие? Он надеется на Нобелевку?

— «Открытие новой истины, — еще ядовитее процитировал Николай Владимирович, — само по себе является величайшим счастьем. Признание почти ничего не может добавить к этому…»

— Это сам Мельничук сказал? — оживилась жена. — Значит, он, правда, совсем ничего не ждет от своего открытия?

— Ну, так… По мелочам… Для начала, скажем, заменить имя Ньютона в учебниках на свое собственное… Зато потом он возьмет свое.

— За это ты и хочешь его бить?

— Мельничук издал книгу, — Николай Владимирович зло усмехнулся. — Мельничук утверждает, что книга была заказана ученым советом. Но я сам член совета, я хорошо помню, что речь шла всего лишь о научно-популярной брошюре, в которой вовсе ни к чему поднимать руку на законы природы… Похоже, — саркастически заметил он, — пресловутая сила всемирного давления — это сам Мельничук и его окружение.

— Ты завидуешь, милый?

Николай Владимирович поперхнулся:

— Не вздумай на меня давить. Я все решил. Если ученый совет выступит в защиту этого ниспровергателя классиков, я дам ему пощечину. Пусть товарищеский суд восстановит попранную научную истину… Мельничук, Хозин, Довгайло, — перечислил он. — Тебе ли не знать, какие они демагоги?

— Хорошо, хорошо, милый. Вот и твой галстук, — заторопилась жена. — Ты погуляй до совета. По липовой аллее до института, конечно, чуть дальше, чем по переулку, но ты иди по аллее. Время у тебя есть, и нос не покраснеет, как бывает, когда ты прогуливаешься под тополями. Аллергия, но не будешь же каждому это объяснять…

Николай Владимирович и сам решил прогуляться. Дать пощечину Мельничуку, вырвать решение из рук совета, льстиво и трусливо предавшегося нахалу и невеже Мельничуку — эта идея твердо укрепилась в его душе. И утро выдалось что надо — воробьи так и вспархивали из-под ног, только что не садились на плечи.

Неплохо бы, подумал Николай Владимирович, заглянуть к Мишину. Хоть на десять минут. Это немного, но с Мишиным интересно провести и десять минут. Усатый, с калькулятором, вечно болтающимся на груди, Мишин, конечно, сразу полезет к своему невероятному аппарату, смонтированному им в его почти подпольной лаборатории и, конечно, во внерабочее время. «Еще денек, — любовно погладит он некрашеную панель, — еще денек и мы услышим голос Неба!»

Заветной мечтой Мишина было услышать голос Неба.

За липовой аллеей тянулись семиэтажные дома. Их верхние этажи казались смутными, как бы непрорисованными. Такими же смутными и непрорисованными казались и облака, медленно катящиеся над крышами. Эта вечная таинственная незавершенность окружающего всегда мучительно волновала Николая Владимировича.

Он взглянул направо: вчера на балконе стояла задумавшись очень симпатичная девушка. Сегодня там же, но за решеткой наглухо застекленной лоджии прыгал на одной ноге неприятный рыжий пацан. Он показал Николаю Владимировичу широкий, как нож, язык. А на углу вчера поблескивала витрина киоска Союзпечати; сейчас на его месте зеленел свежий газон.

Впрочем, на решение Николая Владимировича все это ничуть не повлияло. Он придет на совет, он выслушает Мельничука и, если совет поддержит нахала, влепит нахалу пощечину.

Николай Владимирович наслаждался утренней тишиной. Он любил свой городок — типичный и типовой научный городок, выросший при искусственном море. Если бы не внезапные и необъяснимые изменения — то вдруг исчезал с угла давно примелькавшийся памятник, а на его месте появлялся декоративный мост, то вдруг вместо молоденькой лаборантки сидела в лаборатории прокуренная до желтизны пожилая мегера — если бы не все эти изменения, Николай Владимирович жил бы без особых забот.

Но — изменения!

«Или я схожу с ума, — жаловался Николай Владимирович Мишину, — или что-то такое происходит с миром».

«Выбирай второе, — усмехаясь советовал Мишин. Он любил Николая Владимировича. — Если я успею пустить свой аппарат в ход, если Мельничук и его компания не выкинут меня из института вместе с моим аппаратом, кое что в картине нашего мира станет, наконец, ясным».

Мишин собирался с помощью своего сверхчувствительного аппарата прослушивать непрорисованные участки неба, те самые участки, на которых никто никогда не видел ни одной звезды. Его интересовали вообще любые непрорисованные участки неба. Его интересовали и постоянные изменения, он видел во всем этом некую сложную связь. «Главное, — убеждал он друга, — это вовсе не борьба с Мельничуком. Главное — это поиск единого и единственно верного толкования».

«Если такое существует», — добавлял он загадочно.

Если честно, слова Мишина не приносили Николаю Владимировичу успокоения. В каком-то смысле они нравились ему еще меньше, чем наглость Мельничука.

…Варить кофе жена отказалась.

— Вари сам, рохля! — Ее раздражение вырвалось, наконец, наружу. — Я трублю в отделе кадров десять лет, я уже зав этого отдела, а ты как был, так и остаешься кандидатишкой без перспектив!.. Ну почему тебе не поддержать профессора Мельничука? — взмолилась она. — Ты же прочел его книгу. Ее все прочли. Ее даже я прочла. «Явления, отрицающие земное тяготение»! Какая тема! Какой размах! Такой человек пойдет далеко, он не признает авторитетов, не зря его поддержали и Хозин, и Довгайло. Зачем тебе идти против них?

— А зачем мне идти с ними?

— Ну да! — саркастически усмехнулась жена. — Ты желаешь шагать рядом с Ньютоном. А чего тебе этот Ньютон? Он и умер давно и яблоню его, наверно, спилили. Он же был англичанин, этот Ньютон, а Мельничук — наш! Всемирное тяготение или сила всемирного давления — какая разница? Мельничук входит в дирекцию, а Ньютон, — добавила она презрительно, — вообще был пэр.

Насчет пэра Николай Владимирович точно не помнил, но, скорее всего, так оно и было. При всей своей нерешительности он отчаянно не желал, чтобы в пэры выбился Мельничук.

«Открытие новой истины само по себе является величайшим счастьем. Признание почти ничего не может добавить к этому…»

Как же, почти ничего!

Это так Мельничук пишет только в предисловии. Все знают, что в это «почти ничего» входят и будущее членкорство, и отдельный коттедж, и новая машина, и приусадебный участок, и поездки за кордон, а главное — новый отдел и, скорее всего, место первого зама. А станет Мельничук первым замом, сразу откроется, кто поддерживал его в изнуряющей идейной борьбе против Ньютона, а кто выказывал непростительную принципиальность. Если он, Николай Владимирович, будет держаться за устаревшего Ньютона, ему не работать в новом здании НИИ. Достаточно, поработал в старом… Это старое, выстроенное по проекту какого-то придурка, увлекавшегося конструктивизмом весьма неумеренного толка, всегда было тесным и неудобным. Ни одного одинакового окна, масса кривых коридоров, бесчисленные лестницы и переходы, и даже в кабинетах столько нелепых и бесполезных ступенек, что яблоко, упав со стола, никогда не достигло бы пола у его ножки. Искать упавшее яблоко следовало бы далеко в стороне. Наблюдай Ньютон за падением яблок в их НИИ, с формулировкой знаменитого закона пришлось бы повременить.

Николай Владимирович шел по знакомой улочке. Он любил свой городок, круто взбегающий по склону сопки. Пух тополей нежно кружился в воздухе, першило в горле, но ради своего городка Николай Владимирович готов был терпеть любую пытку.

Весело пестрели древние, обреченные на снос домики. Николай Владимирович радовался этому. Ветхая бабка в цветастом платке растягивала меж берез бельевую веревку. Николай Владимирович порадовался и за бабку. А на душе все равно щемило: изменения…

Решил: забегу к Мишину.

Мишин, подумал, со вниманием относится к его наблюдениям.

«Вчера, говоришь, видел девятиэтажку? Хорошо… А сегодня деревянные домики? Хорошо…»

И хмыкал: «Ты не пугайся. Чего ты пугаешься? Все живут и ничего, нормально живут, а ты пугаешься. — И успокаивал: — Вовсе ты не сходишь с ума… Когда заработает наш аппарат, — Мишин уже щедро приглашал друга в соавторы, — ты поймешь, в чем тут дело. Так что, плюнь на Мельничука. Он или Ньютон, какая разница?»

«То есть как, какая разница?» — по-настоящему пугался Николай Владимирович.

…Жена сварила кофе.

— Милый, ну зачем нам ссориться? — ворковала она. — Ты попробуй, как вкусно! Это настоящий кофе, без вытяжек. Его привезла из Нигерии жена Довгайло, они опять ездили в творческую командировку. Это ты, — мягко намекнула она, — не хочешь оторваться от своих дурацких задачек. А тебя, между прочим, ценят. И Мельничук ценит, и Хозин, и Довгайло. Они говорят, что ты дельный физик, только сильно держишься за классическое наследие. Ты покайся, милый. Зачем тебе этот Ньютон? За Мельничука — коллектив, он дерзкий. Ты смотри, — наивно и доверчиво сказала она. — Я роняю чашку и она разбивается. Может ее притягивает Земля, а может на нее давит какая-то особая сила. Какая разница, милый? Ты покайся! Прямо на совете покайся. Не все ли равно, сила всемирного тяготения или сила всемирного давления? Чашка-то все равно разбивается.

Николай Владимирович неуверенно заметил:

— Не все новое и дерзкое является истиной.

— Дирекции такие вещи виднее, — мягко возразила жена. — Я не первый год работаю в отделе профессора Мельничука, я знаю, что он думает о своих сотрудниках, Тебя, например, он ценит. Только, говорит, ты находишься под дурным влиянием этого Мишина, который что-то там такое задумал… Ты оставь этого Мишина, милый. Профессор Мельничук все равно его сократит вместе с его машиной. А тебе, — понизила она голос, — даст лабораторию…

— Что за бред? — Николай Владимирович нервничал. — Где моя вельветовая куртка? Через час ученый совет, а я болтаю с тобой о всякой чепухе. Запомни! Я был и остаюсь на стороне Ньютона.

— Вот и сиди в старой квартире!

— Ньютон, дорогая…

— У Ньютона был просторный дом, — всхлипнула жена. — Я видела на картинках. У него был свой дом, и сад, а в саду яблоня.

— У нас тоже будет…

— Милый, — быстро и согласно закивала жена. — Конечно, будет. Ты только не ходи к этому Мишину.

— Он звонил?

— Несколько раз. Так и каркает в трубку с утра. Как вы там, дескать, сегодня? Я говорю: так же, как и вчера. А он смеется. Зачем он смеется, милый? Не все ли равно, а? Чашка ведь все равно разбивается.

Допив кофе, Николай Владимирович вышел на улицу. Он любил свой городок. Торговые ряды, детские ясли, слева новая двенадцатиэтажка с верхними смутными непрорисованными этажами. Сосны, липы. Если поторопиться, он вполне успеет заглянуть к Мишину. Надо бы заглянуть… Если Мишина уволят по сокращению штатов, он, наверное, совсем уедет.

А может и хорошо?

Николай Владимирович пересек неширокую площадь, показал язык веселому пацану, оседлавшему забор, сплюнул вслед несущимся, размазанным, как в кинокадре, автомобилям. И как всегда плыли над миром смутные непрорисованные облака.

Обычный, близкий сердцу мир.

В таком мире, вдруг решил Николай Владимирович, следует до конца бороться за чистоту научных идей. Отрываясь от жены Николай Владимирович резко смелел. Долой профессора Мельничука! Лекции профессора Мельничука неграмотны по форме и неверны по содержанию!

Он свернул к черному ходу НИИ и по узким полуподвальным коридорчикам добрался до мощных двойных дверей, лишенных таблички, зато снабженных смотровым глазком.

— Мишин у себя? — спросил он рабочих, почему-то собравшихся у двери.

— У себя. Только никого не пускает. Нет, говорит, приема.

— А вы чего собрались?

— Нас Мельничук послал — выносить аппарат Мишина. Он не по профилю, этот аппарат. Он не вписан ни в какую тему, а энергии жрет страсть сколь!

— Это вам тоже Мельничук сказал?

— Он!

Николай Владимирович постучал в дверь условным стуком.

— Не открою! — сварливо откликнулся из-за дверей Мишин. — Приходите после обеда, тогда я сам все вынесу.

— Это я, — подсказал Николай Владимирович и рабочие сразу придвинулись к двери. Но он погрозил пальцем и они отступили. Николай Владимирович скользнул в приоткрывшуюся щель.

Мишин потирал руки.

Мишин был доволен.

Дьявольская конструкция, перевитая пестрыми проводами, поднималась за ним до самого потолка, увенчанная наверху подобием мощной направленной антенны.

— Удачно получилось, — радовался Мишин. — Упер у сына звуковую колонку. После обеда верну, все равно он покупал за мои деньги. А нам пригодится.

— Там рабочие, — пожалел Мишина Николай Владимирович. — Может, вынесем твой аппарат, размонтируем, а?.. Мельничуку сразу доложат. Он даст мне лабораторию. А будет лаборатория, я тебя возьму в штат.

— Возьмешь, возьмешь…

— Не понимаю, чему ты радуешься?

— Сейчас поймешь… — радостно потер руки Мишин.

И загадочно пояснил: — Геометрия!.. Вакуум не может не заполниться флуктуациями, а, значит, флуктуируют — сами геометрические структуры!

— Ну, ну.

В дверь постучали.

«Мельничук!» — испугался Николай Владимирович.

Наверное о том же подумал и Мишин.

— Обесточат, сволочи, — обеспокоился он и, торопясь, полез к высокому решетчатому пульту, потянул на себя странно изогнутую рукоять.

— Все услышим, все поймем… — бормотал он про себя, а на панелях вспыхивали разноцветные лампы, оживали экраны осциллографов. Из колонки, водруженной куда-то на самый верх — под антенну — набирая мощь, изверглись странные, трудно идентифицируемые звуки.

«Вроде бы голоса… Куда ж он направил антенну?.. Наверное, в один из непрорисованных участков неба…»

— Слушай! — вцепился Мишин в его плечо.

Но Николай Владимирович и сам слышал.

Голоса.

Странные далекие голоса…

Они были такими странными, такими далекими, что и впрямь можно было подумать, что между ними и этим миром лежат чудовищные, непостижимые для разума пространства.

— НЕПЛОХО… — услышали они. — СОВСЕМ НЕПЛОХО…

— Неплохо… Совсем неплохо… — сказал Редактор. — Седьмая глава, наконец, получается. Герой оживает. Ему бы еще решительности.

— В первом, варианте он был решителен, — заметил Автор.

— В первом варианте он был драчлив, — возразил Редактор. — Мы еле его уняли. А вот теперь ему не мешало бы проявить характер.

— Во втором варианте он вполне его проявлял.

— Под давлением жены. И не в том плане… Зачем., кстати, ему такое громоздкое имя?.. Николай Владимирович… Не выговоришь… Возьмите что-нибудь покороче… Скажем, Илья… Или Петр… Илья Петрович! — обрадовался Редактор своей находке. — И совсем ни к чему цепляться за второстепенных героев. Зачем вам этот Мишин? И что за бредовая идея: подслушивать Небо? Не нас же с вами они подслушивают.

— Может и нас…

— Вздор! Это надо убрать! Поработайте еще над этой главой. Возьмите что-то от первого варианта, что-то от остальных… Синтез! Вот на чем стояло и будет стоять искусство!

…Жена сварила кофе.

— Я хотел чаю, — рассердился Илья Петрович. — Через час ученый совет, а кофе действует на меня возбуждающе. Мне нельзя сейчас ошибаться, — упрекнул он жену. — Мне, как никогда, надо держать себя корректно. — Он задумчиво наклонил голову: — Вообще в этих рассуждениях профессора Мельничука что-то такое есть…

— Милый! — взволновалась жена, привлекательная и ласковая. — Я сейчас же заварю чай. Хочешь зеленый? Его привезла из командировки жена Довгайло. Они опять брали творческий отпуск… А ты, милый, требуй на совете лабораторию. Ты же сам говоришь, в рассуждениях профессора Мельничука что-то такое есть. Так поддержи его. Чашка-то все равно разбивается. Спорить с Мельничуком не надо, он очень не любит споров.

— Ладно, — пообещал Илья Петрович. — Спорить не буду… Мельничук или Ньютон… Может ты и права, какая в том разница?.. Главное получить лабораторию, а там мы пересидим и Мельничука.

— Милый! — потупилась жена.

— А сейчас я прогуляюсь… — Илья Петрович нацепил на шею темно-зеленый галстук. — Пожалуй, я успею даже забежать к этому Мишину… Он что-то там совсем обалдел с этим своим аппаратом… Подслушивать Небо! Этак мы далеко зайдем!..

Анатолий Гланц Будни Модеста Павловича

Каждому из нас рано или поздно приходит в голову заняться телекинезом. Некоторым успехи в телекинезе даются легко и быстро, другим — наоборот, медленно о с трудом. Третьи не имеют о телекинезе ни малейшего понятия и начинают заниматься им независимо от вторых. Известно, что занятия телекинезом требуют старательных усилий и регулярных напряжений, иначе они не приносят желаемых плодов.

История отечественного и зарубежного телекинеза богата поучительными фактами. Чрезмерно развитые надбровные дуги древних позволяли им пользоваться телекинезом в такой степени, в какой мы даже себе не представляем. Достаточно сказать, что теперь найдется очень мало людей с такими надбровными дугами.

В эпоху Возрождения художник Тициан широко прославился своими полотнами (холстами). Секрет его успеха заключался в том, что в холодную погоду художник покрывал свои холсты цигейкой, которую ему приносила пастушка. Все лето пастушка находилась в горах, а зимой отыскивала дорогу к дому сеньора с помощью телекинеза.

О том, что телекинез представляет собой громадную силу невероятных размеров, свидетельствует хотя бы изобретение Можайским самолета. Однако изобретение Можайским мотора и винта для самолета с точки зрения телекинеза считается большой ошибкой, так как мотор и винт увеличивают вес и ухудшают летные качества летательных аппаратов.

На пересечении улицы Каменной с переулком Благонравова можно увидеть серый дом. Он стоит здесь уже много лет, возле него оборудована трамвайная остановка. Каждый день в половине шестого из трамвая выходят два человека примерно одинакового роста и направляются к дому. Эти люди — братья, они занимаются телекинезом.

Заниматься телекинезом братья стали недавно, два месяца назад, и за это время добились некоторых успехов. Если вначале они выбирали для тренировок предметы малого веса — шпильки, спички, иголки и монеты, — то сейчас им удавалось поднять над столом коробку из-под обуви, доверху наполненную речным песком.

Этим вечером, соединив свои усилия, братья подняли в воздух шесть книг, уложенных одна на другую, когда кто-то, не постучавшись, открыл дверь и вошел в комнату. Братья обернулись, книги посыпались на пол.

На пороге стоял их старый приятель Федя. Он поздоровался, нагнулся, поднял с пола книгу и прочел название. Это была его книга.

— Я никогда бы не подумал, что вы так небрежно обращаетесь с книгами, которые я даю вам читать. Вы, наверное, забыли, что эти книги я с большим трудом выписываю в библиотеке завода имени Афанасьева, где работаю крупным специалистом, — заявил Федя.

— Извини нас, мы так увлечены телекинезом, что даже не обратили внимания на то, что это твои книги.

— Вы поднимали все эти книги вместе? — спросил Федя, указав на пол.

— Да, — ответил старший брат. — Подъем тяжестей для нас уже не проблема. Нас волнует совсем другое. Мы не знаем, что делать дальше. Предположим, мы поднимем кресло или шкаф, — что это даст?

— У нас с братом есть подозрение, — заговорил быстро младший, — что с помощью телекинеза можно добиться чего-то такого, ради чего стоит потратить всю жизнь.

— Это сложный вопрос, — сказал Федя. — Я не в состоянии ответить на него сразу, мне нужно подумать. Я сейчас должен идти на завод. Приходите ко мне в пятницу, потолкуем. Не забудьте принести книги.

Федя ушел, а мысли о телекинезе не давали братьям покоя. Всю ночь они не могли уснуть и ворочались на своих кроватях. В комнатах царил мрак и полумрак. Обливаясь холодным воском, в подсвечниках горели свечи. На кресле спала, потрескивая усами, свернутая в клубок ниток кошка.

В пятницу, как было условлено, они захватили книги и направились домой к Феде. Его жена приготовила им суп.

Федина комната служила одновременно спальней и мастерской. Федя увлекался детекторными приемниками, но этого ему было мало. Он любил изучать наушники, но также в книжном шкафу его стоял томик Пушкина. Федя знал толк в искусстве и сознавал это. Особенно он любил познавать через дедукцию и анализ — его любимые проверенные методы нравоучений. Федя умышленно не отдавал в печать своих произведений, потому что собирал их в большом фанерном ящике из-под фруктовой посылки яблок друзьям.

За фединым рабочим столом сидел сам Афанасьев и чертил схемы.

— Познакомьтесь, — сказал Федя. — Это товарищ Афанасьев, а это мои друзья.

— Очень приятно, — сказал Афанасьев.

— Очень рады, — сказали братья.

— Присаживайтесь, — сказал Афанасьев.

— Вот стулья, — сказал Федя.

— Спасибо, — сказали братья.

Афанасьеву было не больше сорока лет, он был одет в пиджак.

Федина жена вошла в комнату и спросила:

— Который час?

— Опять ходики стали? — спросил Афанасьев.

— Опять.

— Пойду починю, — и Афанасьев ушел в кухню с Клавой.

— Я думал над вашим вопросом, — начал Федя, — но выхода так и не нашел. Принесли книги?

— Вот они. Как же так, Федя, неужели нет никакого выхода?

— Вариантов было много, но я их все отбросил.

— И не оставил ни одного? — спросила заглянувшая из кухни Клава.

— Ни одного.

Из-за Клавиной спины показалось лицо Афанасьева.

— О чем речь? — спросил он.

— Видите ли, товарищ Афанасьев, — ответил Федя.

— Извините, — сказал Афанасьев. — Погодите минутку. Я сейчас прибью ходики к стене.

— Уже прибили?

— Да, продолжайте.

— Видите ли, товарищ Афанасьев, мои друзья увлеклись телекинезом.

— Ну?

— Ну и все.

— В чем же дело?

— Они не знают, что делать дальше.

Братья кивнули головой.

— Телекинез мне не знаком, и я вам в нем не советчик, — сказал Афанасьев. — Хотя кто-то, мне помнится, говорил о рабочем, который занимался опытами по телекинезу. Постойте, он работал у меня во втором механическом цехе. Его начальник Глузов пришел как-то ко мне и стал сокрушаться. Уходит, говорит, хороший работник, замечательный технолог, мастер на все руки. В чем же дело, спрашиваю, почему не удержали хорошего человека? Создайте условия, черт побери. Вы узнавали, он на что-то жаловался? И тут мне Глузов говорит:

— Не могу я ему создать, товарищ Афанасьев, условий. Климата не могу создать. Ему, видите ли, сам климат не подходит.

— При чем тут климат. Он что, больной?

— Он здоровый. Но в нашей местности нету болот. Они ему необходимы.

— Зачем ему болота? Болота осушать надо.

— Привычка у него есть.

— Что за привычка?

— Бить в гонг на заболоченных местностях.

— Что?

— Бить в гонг на заболоченных местностях.

— Послушайте, а он нормальный, этот ваш технолог?

— Да вроде нормальный. Занимается телекинезом, женат. Детей, правда, у них нету.

— Вот я и думаю, — продолжал Афанасьев, — может, этот технолог вам как раз и нужен.

— А где он теперь? — спросили братья.

— Уволился и уехал.

— Куда?

— Откуда я знаю? Туда, где болота.

— А как его фамилия?

— Вот фамилии я не помню. Кажется, Цельнотапов, или нет, Полумамов. Нет, полу, полу… Повиланов! Повиланов его фамилия.

— Повиланов?

— Повиланов.

Братья пришли к выводу, что Повиланов — единственная их надежда, и им нужно во что бы то ни стало отыскать этого человека. Поскольку местонахождение его было более чем неопределенно, они решили ехать в первый попавшийся город в болотистой местности. Этим городом была Калуга.

Хмуро было в Калуге, тревожно, неясно. По улицам едва слышно крались велосипеды, а двери магазинов, подвалов и домов отдыха были заперты ключами на замки.

Братья прибыли на северный вокзал. Освещения не было, хотя было уже темно. Администратор гостиницы сообщил, что в окрестностях уже восьмую неделю рыщут волки, которые стремятся уничтожить побольше местных жителей. Они гнездятся в болотах и преграждают путь обозам со стройматериалами. Каждую ночь Калуга выходит в дозор. Охотники дежурят на крышах домов, на телеграфных столбах, под полами киосков. Многие дежурят на копытах потайных коней в Очакове.

Братья обратились к администратору:

— Послушайте, Льюис, у вас нет номера?

Льюис протянул им ключи от номера 2.

Братья прошли по коридору, вошли в номер и включили свет. На столе стояла пепельница. Они закурили.

— Где начнем искать?

— Поищем в пригороде.

— Пешком?

— Я думаю, возьмем такси.

— Глупо. Такси не знает, куда нам ехать.

— Тогда надо придумать другой способ.

Зазвонил телефон.

— Алло, с вами говорит администратор.

— А, это вы, Льюис.

— Да, я могу послать вам сифон с водой.

— Пожалуйста, если это вас не затруднит.

— Что вы, я пошлю с коридорным.

Через час, когда братья уже прилегли на кушетку и задремали, вошел коридорный.

— Я принес вам полный сифон воды, — объявил он.

— Садитесь, пожалуйста. Как, простите, ваше имя отчество?

— Виктор Петрович.

— У нас к вам просьба, Виктор Петрович. Вы хорошо знаете город?

— Я старожил.

— Что вы сторожили?

— Я говорю, что давно живу в этом городе.

— В таком случае, не могли бы вы припомнить человека по фамилии Повиланов?

Зазвонил телефон.

— Алло, говорит Льюис. Волки подгрызли деревья и завалили ими шоссе, связывающее Калугу с аэропортом Мучное, куда прибывают самолеты с продуктами для Калуги. Администрация гостиницы просит вас оказать содействие на очистке завала. Огнестрельное оружие для самозащиты вы получите у коридорного.

Виктор Петрович поставил на пол сифон, снял с плеча карабин и вручил его братьям.

У входа в гостиницу их ожидал проводник. Набралось около тридцати человек. Группа из музучилища направлялась к завалу по другой дороге.

Почти все были приезжими, и никто не знал, с какой стороны ему грозит опасность. Люди смотрели в придорожные кусты, которые вполне могли кишеть многими волками.

Вскоре дорога кончилась. Начался завал. Смешавшись с толпой, братья продирались сквозь сучья густого смешанного леса. Рядом с ними шел мальчик. Он нес школьные тетради и бумеранг, обмотанный изоляционной лентой.

— Зачем тебе бумеранг? — спросил мальчика Аким.

В ответ мальчик протянул Акиму бумеранг. На бумеранге ничего не было написано.

— Ну так зачем тебе бумеранг, мальчик? — настаивал Аким.

Мальчик засмеялся.

— А, догадался Аким, — ты смеешься над нами. А знаешь ли ты, кто мы такие?

— Кто?

— Я, например, референт-переводчик с корейского языка, а мой брат — астрохимик. Тебе знакомо слово «референт», мальчик?

Мальчик испугался и убежал. Аким повертел в руках бумеранг и выбросил его.

Работа по очистке дороги была в разгаре. Группа из гостиницы присоединилась к бригаде, которая распиливала лежащие деревья циркулярными пилами. Несколько человек перекатывали бревна к обочине дороги, а остальные оттаскивали их на опушку леса.

Четыре часа напряженной работы освободили дорогу. Братья вернулись в гостиницу и проспали до самого вечера. Льюис ни разу их не потревожил.

Крупнер жарил большого сокола на догорающем огне примуса. В соседней комнате тетя Люда переодевалась из оранжевого белья в зеленое. На улице пел соловей. Сладким повидлом разливался его голос по степам домов, по тротуарам, по судоверфям древнего Коктейля. Там, сгибаясь впроголодь от непосильного гнета, рабочие, смочив ручки молотков, старательно клепали войлок.

Тетя Люда вышла из соседней комнаты, вильнула хвостом и поплыла как русалка. На берегу стоял художник и работал. Русалка жужжала по полотну грудями, вздымая мокрый мусор и пену. Седые летчики асфальтировали дворик.

С протезного завода доносились песни. Константинов решил их послушать и стал прогуливаться вдоль набережной. Обращая на себя внимание Константинова, в конторе Повиланова загорелся свет. Сквозь окно конторы видна была ее середина. Константинов подошел поближе и заглянул туда. Свет продолжал гореть.

— У вас не найдется закурить? — послышался голос.

Он обернулся. Возле водосточной трубы лежал молодой пьяный моряк и смотрел на Константинова в бинокль.

— У вас не найдется закурить? — повторил голос.

Константинов обернулся в другую сторону и упал, поскользнувшись на корке от банана, которую выплюнул ему под ноги молодой пьяный моряк. Приподнявшись с земли, Константинов увидел две фигуры в длинных пальто, которые не имели что курить.

— Извините, я не курю.

— Мы тоже не курим. Это только наш повод с вами заговорить. Как ваша фамилия?

— Константинов, а в чем дело?

— Мы ищем одного человека, но он находится под другой фамилией.

— Под какой фамилией?

— Говорить правду нам бы не хотелось, а обманывать вас нет смысла. Поэтому мы вам ничего не скажем, а просто поблагодарим вас за то, что вы согласились дать нам консультацию.

— Мне кажется, я бы оказался полезным в ваших поисках. Меня зовут Петр Григорьевич.

— Увы, Петр Григорьевич, ваша помощь для нас неуместна в этом малознакомом городе, где человека и так на каждом шагу подстерегает опасность.

— Постойте! — воскликнул Петр Григорьевич, когда братья скрылись за углом. — Постойте! Я ваш сердечный друг.

На самом деле Константинову было просто нечего делать. Каждый из нас наверняка испытал на себе назойливость человека, подобного Константинову. Не всегда бывает просто отделаться от такого человека. Таким же точно образом человек, не подобный Константинову, а сам Константинов на этот раз пристал к братьям.

— Если вы уж так сильно хотите нам помочь, мы можем сказать фамилию человека, который нам необходим. Повиланов.

— Ах, Повиланов, — засмеялся Константинов. — Да я же его отлично знаю. Как, вы сказали, его фамилия?

— Повиланов.

— Да-да, я его отлично помню. Седовласый, с выразительными цветными глазами, лет на пять старше меня. Кстати, словесный портрет Повиланова, только что воспроизведенный мной, я уже однажды кому-то дал. Кому же я его дал? Не помню. Ну да ладно, черт с ним, с этим словесным портретом Повиланова. Вот его контора. Еще год назад он работал в ней.

Братья взволнованно переглянулись.

— А где он работает в настоящее время?

— Он умер.

Все трое посмотрели на окна конторы Повиланова, сквозь ставни которых пробивался свет. За конторой видна была пасека с многочисленными ульями. За пасекой начинались бескрайние непроходимые болота, где покойный Повиланов частенько любил стучать в гонг.

— Откуда вы знали Повиланова? — спросил Аким.

— Повиланов, Крупнер и я обычно ужинали втроем, — ответил Константинов.

Братья с Константиновым вытерли ноги о коврик и вошли в номер. Константинов устало плюхнулся на диван. Окна номера выходили во двор, и шума проезжавших машин не было слышно.

Помолчав из порядочности несколько минут, братья спросили:

— Как же нам быть, Петр Григорьевич?

— А?

— Вы что нас не слушаете, Петр Григорьевич?

— Нет, почему же, я вас очень внимательно слушаю.

— Раз уж вы пообещали нам помочь, так помогайте.

— Позвольте, ведь Повиланов умер. Чем я могу вам помочь? Да и не только я, никто вам теперь помочь не сможет. И почему, собственно говоря, вам нужен именно Повиланов. Может быть, я вам подойду? Или Крупнер? Повиланов, Крупнер и я обычно ужинали втроем.

— Мы уже от вас это слышали.

— Где?!

— На улице. Но ни Крупнер, ни вы нам не подходите, потому что вы не знаете того, что знал Повиланов.

— Что вы хотите этим сказать? Что я и Крупнер дураки? Я проучился шесть лет в балетной школе, — со слезами в глазах сказал Константинов, — работал парикмахером, кончил пищевой техникум, но такой обиды еще не слыхал.

С этими словами Константинов встал и вышел из номера!

— Нехорошо как-то вышло с Константиновым, — сказал Аким. — Я и не думал, что он такой обидчивый. Да, впрочем, ладно, бог с ним, пользы от него все равно мало.

Прихлебывая горячее какао, братья смотрели друг на друга, когда раздался стук в дверь.

— Вам письмо.

— Спасибо, — оживился Аким.

Письмо было от Феди. Федя спрашивал, как обстоят дела, увенчались ли успехом розыски Повиланова, достаточно ли у братьев денег. В конце письма он справлялся о здоровье братьев, писал, что ходит еще в теплом белье, потому что холодно и улицы запорошены снегом. В последних строках письма Федя передавал привет старшему брату от Наташи.

Старший брат прочел письмо и передал его младшему, а сам сел на диван и глубоко задумался. Немного погодя, он пересел к столу, взял карандаш и повертев его в руках, незаметно для себя написал:

Утром братья отправились в институт, к профессору, под руководством которого работал Повиланов после ухода из конторы.

Прикрыв глаза, профессор тихо жевал яблоко и раскачивался на стуле. Рядом с ним на полу стоял ассистент с большим блокнотом в руках и записывал результаты.

— Здравствуйте, уважаемый профессор, — поздоровались братья.

Профессор вздрогнул. Последнее время он опасался незнакомых посетителей, так как разводил легально вакцины, а нелегально бацилл.

— Извините за беспокойство. Мы у вас не отнимем много времени. Нам бы хотелось только узнать о последних работах одного из ваших сотрудников.

— Я бы, в свою очередь, хотел узнать, кто вы такие и чем занимаетесь, — потребовал профессор.

— Уверен, — схитрил Аким, — что темы, разрабатываемые нами, явятся для вас полной неожиданностью.

— Да, я вас слушаю, — заинтересовался профессор.

— Профессор, вам никогда не приходило в голову, что рыбу, после того, как ее выловят, можно забивать, как это до сих пор делалось только со свиньями и КРС[1]?

— Видите ли, уважаемые коллеги, последнее время я занят проблемами вакуума гипертонических норсульфазолов в среде супесчаных седин[2], и поэтому у меня было мало возможностей для занятий РБВД[3].

— Сущность нашего предложения, — развивал свою мысль Аким, — состоит в том, что пойманную рыбу можно забить электрическим током. Для лучшей проводимости ее предварительно поливают растворами солей фтора, а затем забивают слабыми биотоками коры головного мозга капитана траулера.

— Ну, соли фтора, это мне ясно, биотоки коры капитана траулера тоже понятно, но зачем вам понадобилась рыба?

— Мы решили снасти мировые запасы рыбы от уничтожения ее гидромуравьями.

— Как вы сказали? Какими муравьями?

— Гидромуравьями.

— То есть как? — спросил профессор и начал думать. Ассистент перелистал блокнот, нашел чистый лист бумаги и стал записывать результаты.

— Послушайте меня, дорогие мои друзья, — выйдя из задумчивости, произнес профессор. — Ваши идеи довольно интересны. Но если говорить откровенно, ум мой занят сейчас другими заботами. — Профессор откинулся на спинку кресла и продолжал:

— В минуты беспредельного одиночества, когда в окна хлещут беспощадные струи непрекращающегося дождя, когда хочется сесть за письменный стол и горько заплакать, — я часто думаю в эти минуты о том, как было бы хорошо, если бы было сделано такое изобретение, как телефон. Тогда бы, в сырой, грязный и отдающий мертвечиной осенний вечер, не пришлось бы, сгорбившись и подняв воротник плаща, садиться в троллейбус и ехать на другой конец города к другу. Тогда бы, затворив поплотнее окна и заварив крепкий чай, можно было бы набрать номер телефона и вести долгую задушевную беседу, которая бы текла. Тогда бы все лучше стало. Тогда бы все стали ближе. И тогда бы, возможно…

В этот момент стук в дверь прервал голос профессора.

— Прошу вас, войдите, — откликнулся профессор.

Дверь отворилась и вошел секретарь.

— Извините, профессор, но вы просили меня дать знать, как только явится корилла.

— Я немедленно ее приму. — Профессор обернулся к братьям. — Я прошу простить меня, но вы слышали сами, ко мне пришла корилла, а корилле я не могу отказать ни в чем. Она известная примадонна и, кроме того, уже восемь лет является адвокатом Клавиньша. Поэтому я еще раз прошу меня извинить и пройти к секретарю, который даст вам все необходимые сведения.

— Да, Повиланов работал у нас, — сказал секретарь, предложив братьям сесть. — Но с чего вы взяли, что он умер? Он жив, здоров и, если не ошибаюсь, работает на небольшой железнодорожной станции близ Тобольска.

— А Константинов сказал, что он умер. Вы знаете Константинова?

— Ну, если это вам сказал Константинов, тогда мне все понятно. Здесь вот какая история. Крупнер с Повилановым имели обыкновение ужинать вместе, Константинов набивался к ним в приятели, если вы заметили, он чрезвычайно назойлив. Повиланову и Крупнеру это было не по душе и, насколько мне известно, Константинов ни разу с ними не ужинал. После того, как в личной жизни Повиланова возникли неприятности, и он вынужден был покинуть наш город, Константинов непонятно зачем стал распространять слухи о том, что Повиланов умер.

— Вы уверены в том, что он жив?

— Вполне. Институт ручается за достоверность выдаваемой информации.

Не снимая сапог, братья сидели в купе второго класса и играли в домино и лото с двумя пожилыми японками. За дверью купе, в коридоре, стояло несколько немых свидетелей происходящего.

Был апрель. Лучи солнца нагревали землю. После того, как установится необходимая температура, усилится дыхание, увеличится тургор клеток, начнут действовать ферменты, ускоряющие обмен веществ. Питательные вещества, поступая к точкам роста, вызовут энергичное деление клеток. Эти явления будут сопровождаться набуханием глазка. Затем произойдет энергичный рост верхушки и междоузлий эмбрионального побега, что приведет к разрыву покрова глазка и появлению частей побега с зачатками листьев, усиков и соцветий.

На узловой станции железной дороги, указанной секретарем профессора, братья вышли из поезда. Поблизости от них прошел железнодорожный работник. Братья окликнули его и, когда он остановился, спросили, где здесь можно найти Повиланова. И тут оказалось, что железнодорожник как раз и есть тот человек, которого они ищут. Повиланов работал стрелочником. Стрелочник сел на пенек и выругался.

— Контору я бросил еще в 1959 году. Если вы думаете, что в конторе мне плохо жилось, вы ошибаетесь. Сотрудники работали неплохо, старались. В углу стояла бочка с газированной водой. Вентилятор-кондиционер обеспечивал условия. Дважды в год мы своими силами оклеивали окна конторы обоями из-за того, что крыша немного протекала и обои отставали. Обои мы старались подбирать всегда желтого цвета, потому что, как вы знаете, желтый цвет очень гармонирует. Мне пришлось покинуть насиженное место из-за неурядиц с Потаповым. Потапов был наглый и хитрый человек. — Стрелочник выругался, встал с пенька и перевел стрелки, — Потапов любил Домру, — так по крайней мере сказала мне Домра, когда я окончательно решил уехать из Калуги. Но, мне кажется, это была не настоящая любовь со стороны Потапова, а легкомысленное лицемерие с его стороны.

— Допустим, ваш сотрудник Потапов нечестно поступил с женщиной Домрой, стоило ли из-за этого бросать работу?

— Еще бы, — возмутился Повиланов, — ведь Домра была в то время моей женой. Что мне оставалось делать? Мешать людям не в моих правилах, и поэтому я здесь.

Раздался протяжный гудок паровоза.

— У вас, должно быть, жуткий почерк, — заметил Аким.

— Как вы это узнали?

— Неважно. Лучше расскажите, как вы здесь проводите время.

— Здесь неподалеку есть одно овощное болото. Я часто хожу туда с этим. — Он показал в угол. Там, на куче сигнальных флажков, рядом с болотными тапочками, лежал маленький серебряный молоток.

В бревенчатом доме был накрыт стол на три персоны.

— Знаете что, Повиланов, давайте поговорим начистоту, — сказал Аким.

— Я давно собирался спросить, что вам, собственно говоря, нужно?

— Мы с братом в течение длительного времени занимались практической разработкой телекинеза. Добившись некоторых результатов, мы зашли в тупик. Недавно нам стало известно, что и вы небезучастны к судьбам телекинеза. После долгих поисков мы вас нашли. Чем бы вы могли нам помочь?

— Ничем.

— Почему, Толя?

— Все свои наблюдения и выводы, сделанные за время занятий телекинезом, я изложил на шестнадцати страницах рукописного текста. Эти записи сохранялись в герметически закрывающемся баллончике, который я обычно носил с собой. Вся беда в том, что этого баллончика у меня нет. Я его потерял.

— Как это могло случиться?

— В тот день у меня было плохое настроение, так как я навсегда покидал Калугу. Взяв баллончик с записями, складной стул и гонг с молотком, я решил в последний раз побывать на своем излюбленном болоте. Я установил стул и полез в мешок за молотком. Вместе с молотком из мешка выпал баллончик. Он скользнул в болото и скрылся. Можете себе представить мое положение. Я потерял жену, любимое дело, — я потерял все…

Повиланов умолк, уронив мужскую слезу в разрезанный арбуз. Братья переглянулись и сменили арбуз на дыню. Вторая слеза упала на дыню и, скатившись, оставила на газете мокрое пятно.

Повиланов вытер глаза кулаком, взглянул на часы, вышел из дома, добрался до станции, перевел стрелку, возвратился и сел на свой табурет.

— Вы не могли бы указать нам точное место, куда упал баллончик?

— Могу, но какой в этом смысл? Я потерял его у куста камыша, в котором свил гнездо сизый дрозд.

Братья взглянули друг на друга. Они всегда очень любили клен, но беспощадно ненавидели ольху, ясень и, в первую очередь, камыш.

— Сегодня же выезжаем в Калугу. Начертите нам, пожалуйста, схему болота.

— Вы думаете, есть какая-то надежда?

— На месте будет видно. Обещать наверняка ничего не можем. О результатах обязательно вам сообщим.

Повиланов наточил карандаш, стряхнул стружки в ведро и набросал план.

— Отлично, — сказали братья, — мы уходим. Всего вам хорошего, Толя.

— Счастливого пути.

Дойдя почти до самого полотна железной дороги, они оглянулись. Повиланов вытряхивал стружки из ведра и, нагнувшись, полоскал ведро в проруби.

Когда Повиланов вытряхивал стружки из ведра и, нагнувшись, полоскал ведро в проруби, братья дошли почти до самого полотна железной дороги и посмотрели по сторонам. Поезда еще не было.

— А знаешь, нам, пожалуй, нет смысла ехать в Калугу, — сказал младший брат.

— Как это нет смысла? Где же мы найдем баллончик?

— Не наивен ли ты, полагая, что баллончик лежит на дне болота в ожидании нас? Напротив, я уверен, что болотное течение успело унести его на многие километры от Калуги. — С этими словами младший брат порылся в планшете и вынул оттуда карту подземных болотных течений мира. Стрелками было указано направление течений. Братья склонились над вынутой картой.

Действительно, от Калуги шло три разветвления: северо-финское, восточно-японское и южно-итальянское. Каждое из них предстояло обсудить в отдельности. Северо-финское направление было отброшено сразу, так как Аким вспомнил случай с Орловым, облетевший все газеты Коми АССР.

Орлов работал инженером по технике безопасности на заводе — изготовителе автопоилок. В третьем квартале завод принялся разрабатывать партию незамерзающих образцов своей продукции. Для проверки работы вновь созданного аппарата в условиях Заполярья завод командировал главного конструктора в город Воркуту сроком на три недели. Необходимо было выяснить КПД заполярных оленьих автопоилок с точностью до третьего знака после запятой. Академик Гедройц считал, что в зоне вечной мерзлоты гумусный слой почвы так тонок, что в некоторых мостах он отсутствует вообще. Эту часть задания как инженеру по технике безопасности поручили Орлову. Поскольку главный конструктор внезапно заболел, Орлову пришлось выехать самому. На исходе второй недели пребывания в командировке Орлов принял решение произвести проверку предположения академика Гедройца. Он сел в автомобиль и выехал в открытую тундру. Шел меткий снег. Автомобиль продвигался в глубь тундры довольно легко. Орлов проехал несколько сотен километров, пока не наткнулся на оленью автопоилку. Он вышел, проверил ее исправность и возвратился к машине. Дверца автомобиля не открывалась. Орлов попробовал открыть другую дверцу, но и это оказалось невозможным. Обмотав руку платком, он пытался разбить ветровое стекло, но только разбил руку до крови. Орлов решил подтащить к автомобилю автопоилку и попытаться разбить стекло ею, но автопоилку невозможно было сдвинуть с места, так как ее основание было глубоко забетонировано в землю. Таков примерный ход событий, происшедших в тундре, в трехстах километрах от Воркуты. Дальше произошло следующее. Чтобы хоть немного согреться, Орлов открыл капот автомобиля и прижал голову к еще теплому мотору. Вскоре мотор совсем остыл, а Орлов замерз.

После воспоминания о случае, происшедшем с Орловым, о северо-финском направлении не могло быть и речи. Оставалось два направления: восточно-японское и южно-итальянское.

Восточно-японское направление пролегало через Рязань, Арзамас, сворачивало к Владивостоку и впадало в японский вулкан Фудзияма. Восточно-японское направление казалось заманчивым. В префектуре Осака братья имели знакомых. Это были красильщица циновок Вакаяма и водопроводчица Маэбаси — те самые две японки, с которыми братья играли в домино и лото в поезде. Общение с японским населением облегчал Аким, по-прежнему работавший референтом-переводчиком с корейского языка.

— Остановимся у Вакаямы?

— Нет, лучше у Маэбаси. Она живет ближе к порту Иокогама, в окрестностях которого находится нужный нам вулкан.

— Подожди, мы же еще не решили, что делать с южно-итальянским направлением. Нужно посмотреть, куда оно ведет.

— Вот смотри, — младший брат повел пальцем по карте, — сперва оно резко направляется к Вильнюсу, потом так же резко поворачивает на Варшаву, вниз по склону через всю Чехословакию течет в Югославию, а оттуда — прямиком в Неаполь, где приостанавливается на два дня и затем непосредственно мчит к Везувию.

— А он действующий?

— Кто?

— Везувий.

— Не знаю, надо посмотреть в справочник.

Братья раскрыли вулканический атлас. На первой странице атласа красными буквами было напечатано:

На следующей странице приводилась фотография действующего вулкана Везувий, причем действующего губительно на итальянцев.

Младший брат долго смотрел на фотографию. Ему вспомнилась картина Карла Брюллова «Последний день Помпеи». Он помотал страницей в разные стороны и сказал:

— Что-то не хочется мне ехать в Италию. Лучше бы мы поехали в Японию.

— Как ты не понимаешь, ведь и лава Фудзиямы тоже течет к Везувию. Так что в Японии нам делать нечего. Нужно ехать в Италию.

Братья помолчали. Старший брат вынул расческу и причесался.

— Ну что, едешь?

— Я, пожалуй, останусь.

— Тогда мне придется ехать самому, — и старший брат ушел, а младший остался стоять на небольшом участке щебня, между двух шпал и двух рельсов, и ветер шатал его легкий парусиновый рюкзак.

В реальной задаче все факты никогда не могут быть известны. Утверждают даже, что когда все факты известны, задача решена. Через два часа младший брат снова увидел своего брата. Он шел по направлению к нему и говорил:

— Произошла ошибка, мы не должны ехать в Италию, мы должны ехать в Пловдив. Ты поедешь со мной в Пловдив?

— При чем тут Пловдив?

— Сейчас я тебе все объясню.

Старший брат включил транзисторный приемник и приложил его к уху младшего. Приемник вещал приятным женским голосом диктора:

«…уместно вспомнить и о болотных течениях. В последнее время болотные вулканические течения соединились в один мощный поток и, приобретя красноватый оттенок вследствие смешивания с лавой…» — тут приемник умолк.

Старший брат постучал в приемник, и он снова завещал:

«…и на территории болгарского города Пловдив исчезает, впадая, по-видимому, в городской водопровод».

— Хорошенькие в Болгарии водопроводы, если туда могут попадать болотные течения из Калуги.

— Старые, вероятно, со времен царя Калояна.

— И что, водопровод ни разу не ремонтировали?

— Ни разу.

— Откуда ты знаешь?

— Я пошутил. Наверное, ремонтировали. Как же это может быть, чтобы ни разу не ремонтировали водопровод. Ну так что, едем в Болгарию!

— Едем. В Болгарию — едем.

— Да, я совсем забыл. В Болгарию ехать, надо билеты покупать. А где мы возьмем деньги на билеты?

— Постой, где мы брали деньги на поездку в Калугу?

— Нам тогда прислал их Модест Павлович.

— Кто этот Модест Павлович такой?

— Я точно не знаю кто, но он нам всегда помогает, если что-то не так.

Братья продолжали идти быстрее, направив головы вперед. Редкие пчелы доносили запах меда с далеких крымских пасек.

Тот, кто никогда не бывал в Пловдиве, по-видимому, может представлять себе этот город только по памяти. Не мог видеть Пловдива тот, кто никогда там не бывал. В данном случае братья обладали преимуществами перед другими, возможно, братьями, предусмотрительно побывав в этом консервном городе.

На рынке они продали рваный тулуп Акима, электроглянцеватель с совершенно (абсолютно) новыми пластинами и усилитель к ним. На вырученные деньги были куплены кирка, две лопаты (одна штыковая, другая совковая) и кожаный чехол, в котором лежало ручное бурило.

Чтобы не таскаться с инструментом, братья сдали его в камеру хранения. На улице Васила Коларова им повстречался Ярошевский, их неплохой знакомый, который имел способность сочинять стихи. Можно было не спрашивать, почему он оказался именно здесь, потому что с Ярошевским случалось и не такое. Он нес с собой толстую пачку блокнотов, крепко перевязанных аптечной резинкой. Видно было, что Ярошевский давно не распаковывал свою пачку, потому что узлы на резинке успели распрямиться. Блокноты были связаны в одну пачку с умышленной целью публикации их содержимого в виде текста одной протяженной песни на музыку к фильмам тоски.

— Давно в Пловдиве? — спросил Ярошевский.

— Один день.

Вслед за этим Ярошевский поинтересовался, как у них с жильем, и предложил им сходить по адресу к одной старушке, живущей в самом центре Пловдива, у которой одно время сам Ярошевский снимал квартиру до тех пор, пока у старушки была корова, кислое парное молоко, которое он так любил. В марте старушка убила корову, и Ярошевский ушел от нее. Старушка купила другую корову, но Ярошевский к ней больше не придет. Ярошевский беззлобно ругнулся, называя старушку старой, выжившей Ярошевского из дома женщиной. Но все же, со смехом на губах, записал им адрес.

— Я считаю, что нам следует обратиться в производственное управление водо-канализационного хозяйства города Пловдива.

— И что ты скажешь?

— Н-н-не знаю.

— Мы можем им сказать, что мы археологи.

— Можно с таким же успехом сказать, что мы албанские ювелиры.

— Не перебивай. Мы археологи и хотим выяснить, где проходят водопроводные магистрали, чтобы не наткнуться на них при производстве работ, запланированных на октябрь месяц учеником заведующего отделом обнаружения и вскрытия недостатков архитектуры прошлого.

— А если нам ответят, что ученик заведующего в состоянии послать им официальный запрос с просьбой дать главную схему водоснабжения города Пловдива под условием дачи честного слова о непотере схемы, неразгласке схемы, непродаже и непорче ее в плохих жилищных условиях заведующего отделом. А если он не в состоянии выполнить эти два простые технические условия, то пусть лучше не посылает им никакой официальный запрос, а пришлет двух знающих дело человек, которым они дадут возможность воспользоваться нужной им схемой. Что мы на это скажем?

— Мы скажем, что мы и есть эти два человека.

— Ты смотри, как же это получилось. Только что я сам доказывал, что из нашего визита в управление ничего путного не выйдет.

— Так или иначе, мы получили единственный результат. Идем в управление.

— Пошли.

И братья пошли к старушке устраиваться на ночлег, потому что уже наступила ночь.

На следующий день, выходя из управления, братья знали, что водопровод Пловдива функционирует прекрасно, за исключением пятнадцатиметрового отрезка трубы, питающего городской фонтан. Сомнений не оставалось. Труба была плотно забита баллончиком. Однако эту свою несомненную версию братья испытывали потребность немедленно подтвердить.

Городской электротранспорт благополучно домчал их к фонтану, вокруг которого редело несколько десятков черных тополей. Меж тополей, на тонких аллеях, деревянели перекрашенные в другой цвет синие скамейки. Ничто не нарушало покой солнца, которое ярким куриным желтком свисало над тополями; только временами, смалодушничав, шелестела жерновами водяная мельница, перерабатывая награбленное зерно.

— Вот и фонтан. Как ты думаешь, это тот фонтан, который нам нужен?

— Конечно тот. Помнишь, в управлении сказали, что в городе не работает только один фонтан, а этот, судя по всему, давно не работает. Посмотри, дно фонтана усеяно скелетами декоративных рыбок и монетами.

— Пожалуй, ты прав.

— Я считаю, что нам следует сходить в камеру хранения за инструментом, принести его сюда и немедленно приступить к работам.

— Нам совсем не обязательно идти вдвоем за инструментом. Ты иди сам, а я покурю.

— Что ж это получается. Я буду таскать инструмент, а ты будешь стоять и курить. Всегда ты меня в дураках оставляешь. Так было с холодильником, так будет и теперь.

— Что ты выдумываешь? С каким холодильником?

— А ты как будто не помнишь. Когда наш сосед дядя Миша уехал на два года на север и оставил нам ключ от квартиры, я купил две бутылки пива и принес их домой. В наш холодильник поместилась только одна. Вторую ты предложил отнести в дядимишин холодильник.

— Ну и что?

— А то, что пиво, которое я пил, было теплым, как подогретая вода, потому что дядимишин холодильник не работал, и ты это знал.

— Откуда я мог это знать?

— Когда открывают дверцу холодильника, внутри загорается свет.

— Я уже не помню, горел там свет или не горел. И вообще, это было так давно, что я не знаю, чего это вдруг пришло тебе в голову.

— Оттого, что ты сейчас поступишь со мной точно так же.

— Чего ты беспокоишься, я все предусмотрел. Вечером, когда мы окончим работу, я понесу инструменты на вокзал, а ты будешь здесь сидеть и курить.

— Чего это я буду сидеть здесь один в темноте и курить?

— Кто тебя заставляет сидеть в темноте и курить. Можешь пойти со мной на вокзал, поможешь мне нести инструмент.

— Ну ладно, я пошел в камеру хранения.

Кирка оказалась излишней. Почва была мягкой, и лопата легко входила в грунт. К концу дня, по предположению Акима, братья почти добрались до трубы. Земля стала более влажной и плотной. Было около пяти часов вечера.

— Зачем ты разрезаешь червей лопатой?

— А если они вылезут на древко лопаты и укусят?

— Это не повод для уничтожения червей. Отдай их лучше болгарским детям для рыбной ловли.

— Куда я их буду складывать? В карман что ли соберу?

— Зачем в карман. Положи их в пергаментную бумажку.

— Она же промасленная.

— Так это хорошо.

— Как раз наоборот — плохо, черви будут скользить по бумажке и падать в карман.

— А ты не клади бумажку в карман. Положи ее на землю.

В шесть часов вечера, когда лопаты были очищены от грязи, братья возвращались с работы. Ноги их спокойно шли по берегу реки Марицы.

— Ребята, наживки не надо? — крикнул младший брат мальчишкам, стоявшим на пирсе с удочками в руках.

— Сами чего не ловите? — спросили дети.

— Удочек нет, вот и не ловим.

— Мы вам дадим удочки. Посмотрим, какие из вас рыбаки.

Братья закинули удочки. На одну заклевало. Заклевало и на другую.

Дома братья попросили старушку сварить рыбу на газовой плите. Старушка поставила ведро на плиту и вскипятила уху. Не дав ей остыть, братья съели уху с луком и хлебом. Вместе с братьями поедала уху и старушка.

Всю ночь младший брат не давал покоя старшему. Он настойчиво требовал у него денег на покупку розового масла. Старший брат вначале очень удивился, но когда младший объяснил, что розовое масло ему необходимо, сжалился над ним и дал ему несколько левов.

Рано утром младший брат сходил на базар; старший в это время просыпался, открывал глаза и снова засыпал. В девять часов в коридоре послышалась какая-то возня. Создавалось впечатление, что там переливают жидкость из одного сосуда в другой. Старший брат надел шаровары и на цыпочках по холодному цементному полу прошел в коридор.

Возле рукомойника, наклонившись над алюминиевым тазиком, стоял младший брат и лил розовое масло из небольшого ковшика себе на голову. Масло неширокими густыми струями стекало по обеим сторонам его лица и попадало в тазик, издавая те звуки, которые привели старшего брата в коридор.

— И для этого тебе понадобилось розовое масло?

— Понимаешь, у меня сегодня свидание с Лили Конандойчевой.

— Кто это такая? Когда ты с ней успел познакомиться?

— Вчера, когда я пошел на вокзал за инструментами, в Пловдив прибыла поездом цирковая труппа из Софии. Я помог одной девушке отнести вещи в камеру хранения. Она оказалась гимнасткой цирка. Мы договорились встретиться у церкви Святой Марины.

— А работа? Ты что, забыл зачем мы сюда приехали?

— Знаешь, сегодня утром я никак не мог вспомнить, что мы здесь делаем.

— Неужели ты мог забыть?

— Я и теперь не могу вспомнить.

— Телекинез. Разработки Повиланова. Баллончик с рукописью — мы ищем его.

— Да-да, теперь я припоминаю. Мы сегодня должны откапывать баллончик, который застрял в трубе у фонтана. Но ты не беспокойся. Свидание с Лили у меня вечером. Если тебе нетрудно, дай мне, пожалуйста, полотенце.

Не успел старший брат снять со стены полотенце, как оно упало на пол, и старший брат не успел его снять. Это сильным порывом ветра полотенце было сорвано с крюка и брошено вниз. Старший брат вышел на балкон. Шел сильный дождь. Он протянул руку вперед ладонью вниз. Вода от дождя лилась на отдельные волосы, которые слипались вместе и черными водорослями лежали на руке, как могут лежать на руке шнурки от ботинок.

Ввиду непогоды работа была отложена на следующий день.

Вечером младший брат поднял зонтик и ушел на свидание. Старший брат стоял у окна и смотрел на улицу. На улице не было ни одного прохожего. Старший брат подумал, что вода, должно быть, залила выкопанную ими траншею, и если дождь прекратится, завтра придется ведром вычерпывать воду.

Отворилась дверь, и в комнату вошла Наташа. Она сняла плащ, повесила его на гвоздь, окинула голубым взглядом стены, взяла веник и стала подметать пол. Потом она собрала мусор на совок, выпрямилась, одернула платье, откинула косу за спину и вышла. Старший брат хотел крикнуть: «Наташа, вы забыли плащ, вернитесь!» Но плаща на гвозде уже не было.

Старший брат вышел в коридор. Коридор был пуст. На подоконнике стоял ковшик. Из него пахло цветами. Старшему брату вдруг очень захотелось пить. Он схватил ковшик и осушил его. Потом вернулся в комнату, сел в угол дивана и долго так сидел.

Вошел младший брат.

— Не пришла эта Конандойчева. Напрасно я прождал ее целый час у церкви Святой Марины. А говорила, что придет.

Он сел на диван рядом с братом, и на колени его легла безжизненная рука.

— Брат, что с тобой?

Желтая кожа старшего брата была покрыта глубокими морщинами, глаза плотно закрылись, а на щеках проступили малиновые пятна. Он открыл глаза и, заметив брата, произнес:

Пот выступал у него на лбу каплями розового масла и, испаряясь, конденсировался на потолке.

Дождь лил весь следующий день и перестал идти только в четверг. И в четверг братьев ждало разочарование.

Полдня они провозились, вытаскивая полусгнившую трубу из земли при помощи ручной лебедки. Труба переломилась сразу в нескольких местах, и из одного из них выпал баллончик. Когда братья вскрыли его, они обнаружили лишь горсть пепла, которая рассыпалась по земле, едва была отвинчена крышка. Младший брат долго тряс баллончик, стучал молотком по донышку и, наконец, разрезал его кровельными ножницами по всей длине. Подняв голову, он увидел, что старший брат, криво улыбаясь, смотрит на его занятие. Когда младший брат спросил, в чем причина иронической усмешки над ним, старший ответил, что все старания младшего брата напрасны, так как он уже догадался, что бумага на которой писал Повиланов, испепелилась под влиянием высоких температур, воздействию которых она подверглась во время ее местонахождения в подземных вулканических потоках. Работы тут же были свернуты; стало ясно, что в Пловдиве больше делать нечего и пора возвращаться домой. Автобусом доехали до Софии, а оттуда самолетом на родину.

В самолете пахло пряниками, которые ел Ярошевский, случайно летевший с ними. Ярошевский их не узнал и поэтому ни разу с ними не забеседовал; повидимому, братья сильно видоизменились. Никакого желания подходить к Ярошевскому у них не было, тем более, что от Ярошевского пахло дешёвыми болгарскими пряниками.

У братьев было непонятное состояние. Последние несколько месяцев они безболезненно переносили неудачи, поскольку в поисках баллончика настолько часто подвергались разочарованиям, что в конце концов свыклись с ними. То, что произошло теперь, выбило их из колеи, однако до конца разобраться в случившемся они не могли. Более того, ни одной мысли не появлялось в головах братьев. В оцепенении они безучастно смотрели в окно самолета.

Они не заметили, как стюардесса поставила им на колени подносы с едой. И только замечание «Почему вы не едите?» заставило их посмотреть влево, на безногого, укрытого клетчатым пледом седого старика в очках, который, мерно жуя, глядел на них.

— Я сразу подумал, — продолжал старик, — что вам не нравится пища, которую вам принесли. Но, по-моему, вы ее даже не видели. Вы меня, конечно; простите, но если у вас случилось несчастье, право, не стоит так огорчаться. Вы еще очень молоды. Вы еще можете всего добиться. Я сейчас вам расскажу, как добился своего некий Бреев, в вы увидите, насколько я прав.

— Ну как, молодые люди, вам нравится эта история, — сказал старик, вытирая после рассказа рот носовым платочком.

Легенда о Брееве, по правде говоря, развеселила братьев, хотя они и не поняли почему.

— Вот мы уже с вами давно беседуем, молодые люди, а я даже не знаю, как вас зовут, а вы — как меня. Давайте познакомимся. Меня зовут Айва Бубенцов.

Вскоре после приезда домой старший брат слег в больницу с двусторонним воспалением легких.

Соседский мальчик Алеша играл во дворе с детьми, упал с дерева и сломал ногу. Старший брат, как был, в рубашке и брюках, побежал вызывать скорую помощь. Ему ответили: «Машина скоро будет, ждите», и он оставался на улице больше получаса, ожидая машину. Весь продрогший, он вернулся в свою квартиру, а к вечеру у него поднялась температура.

Целыми днями старший брат лежал в кровати и смотрел в потолок.

Младший брат чувствовал себя плохо и все время сидел дома. У него пропало желание идти в магазин за продуктами, он нашел где-то в шкафчике банку засахарившегося меда и пил с ним чуть теплый чай.

В квартире становилось холодно. Младший брат приносил из сарая дрова и топил печку одними дровами. Угля ему никто не привез.

Два или три раза он навестил своего брата, причем, в последний раз, возвращаясь из больницы, он заблудился и с большим трудом нашел свой дом. После этого случая он не решался больше выходить на улицу. С утра до вечера младший брат сидел в кресле спиной к окну и дремал.

Как-то, проходя возле шкафа, он провел пальцем по зеркалу и увидел, что зеркало покрыто слоем пыли. Тогда он нашел старую байковую рубашку и протер зеркало, стол и стулья. Он хотел еще протереть книжный шкаф, но уронил рубашку за диван. Доставать ее было лень, и через неделю-другую все опять покрылось пылью.

В один из таких дней младший брат увидел в окно, что идет снег. От этого в комнате стало белей. И в этот день произошли два события. Пришел дворник и сказал, что надо уплатить за квартиру за восемь месяцев и за электричество. Дворник ушел, и вслед за этим позвонили. Младший брат думал, что это вернулся дворник, но это был старший брат. Он был вполне здоров и, в отличие от младшего, хорошо выглядел.

Братья поехали на склад и привезли хороший уголь. Стали жарко топить печку. В комнате становилось так тепло, что пришлось отодвинуть от печки мебель, чтобы она не рассохлась. Аким ежедневно готовил горячую пищу. Братья часто выходили на улицу, гуляли по парку, дышали морозным воздухом.

Почти каждый день к ним приходил шестиклассник Алеша. Братья охотно решали ему задачи.

Пришла весна. В окна стало чаще заглядывать солнце. Алешина мама вынула серую вату, которая лежала между рамами, вымыла и вытерла стекла.

Как-то вечером старший брат ввинтил в патрон 150-ваттную лампу, и они вдвоем с братом принялись перебирать книги. У братьев было много книг, все они в беспорядке были свалены в шкафу. Аким предложил расставить книги по полкам. Часть книг, поскольку они не представляли никакого интереса, было решено сдать в букинистический магазин. Среди оставшихся книг оказалось много непрочитанных. Младший брат просматривал их одну за другой и, дойдя до брошюры Цуканова «Природа движущихся тел», прочел предисловие.

— Зачем мы оставили эту книгу? Мне лично она ни к чему. Давай сдадим ее.

— Что за книга, дай гляну… Предисловие. Так. «В этой книге говорится о законах, которым подчиняется движение тел, и о способах перемещения тел в пространстве». Я решил оставить эту брошюру, потому что не читал ее.

— Посмотри оглавление. Что там есть?

— Оглавление. Пространство движущихся тел, виды перемещений, использование законов механики при конструировании летательных аппаратов, гипотезы зарубежных ученых о возможности существования неизвестных нам способов передвижения тел, транспортировка предметов путем телекинеза, попытка объяснения сдвига Жезмера…

— Подожди, что это за телекинез?

— Не знаю. Первый раз слышу.

— Интересный термин. Он мне чем-то нравится.

— О телекинезе здесь всего одна страница, с 56-й по 57-ю. Я могу прочесть.

— Конечно прочти.

— Это действительно очень интересно, — сказал Аким. — Перемещать предметы, используя в качестве двигателя энергию мозга — до такого я бы не мог додуматься никогда.

— А что если нам попробовать. Ведь мы с тобой не очень занятые люди.

— Заняться телекинезом? Ты думаешь, у нас что-нибудь выйдет?

— Почему бы и нет. Для этого не требуется никаких приборов.

Как это ни удивительно, но через некоторое время братья убедились, что телекинез, и в самом, деле возможен. Им удавалось, хоть и со значительными трудностями, перемещать швейную иглу и вводить ее внутрь бутылки. Как только это происходило, нервы Акима, ослабленные многочасовой изнуряющей работой мозга, не выдерживали. Он срывался со стула, хватал пробку и вдавливал ее потным указательным пальцем в горлышко бутылки с такой силой, что из-под желтого прокуренного ногтя выступала кровь.

Время шло, а братья добились вот какого успеха: Аким мог заставить карандаш встать на острие и написать слово «аким» на бумаге, в то время как второй брат держал бумагу рукой, чтобы она не двигалась вслед за карандашом. Эта работа была очень филигранная. После нее братья стали поднимать тяжести. Однажды в полной тишине им удалось поднять, стол и четыре стула. Эти предметы висели в воздухе, а тень от них занимала весь потолок из-за своих больших размеров. Когда стол и стулья были опущены на место, младший брат задумался и хрипло спросил:

— Что теперь? Шкаф что ли двигать будем? А зачем?

— Шкаф двигать нам ни к чему.

— Значит мы уже достигли всего?

— Я подозреваю, что с помощью телекинеза можно добиться чего-то такого, ради чего стоит потратить всю жизнь.

— Что же это такое?

— Я не знаю.

— По-моему, нам есть смысл посоветоваться с Федей. Он знающий человек и наверняка нам поможет.

На следующий день братья пошли к Феде, а еще через день они уже ехали в Калугу к Повиланову.

Модест Павлович шел домой по холодным весенним лужам, пропитанным снегом. Красная фланель внутри его калош намокла и стала бурой. Входя в подъезд своего дома, Модест Павлович задел плечом ворота, выкрашенные плохой черной краской, разбавленной керосином, которой обычно красят ворота дворники и которая неделями не сохнет, но не заметил этого.

Модест Павлович прошел на кухню, порылся в шкафчике и не нашел там ничего, кроме пакетика с сушеными абрикосами. Он открыл форточку, сел на стул, бросил в рот горсть абрикосов и стал их медленно жевать. Затея Модеста Павловича, которую ему о таким трудом удалось осуществить, провалилась.

После продолжительных дискуссий на ученом совете он все-таки убедил большинство присутствующих в необходимости постановки задачи построения самосовершенствующейся модели в соответствии с предложенной им методикой задания исходной информации. И это, конечно, была большая победа; потому что сам автор метода «уподобления действительности», которым решалась задача, умерший несколько лет тому назад, придерживался совершенно противоположной точки зрения.

Метод «уподобления действительности» основывается на том, что в практическом решении научных проблем, как правило, принимает участие материал, ничего общего по содержанию с предметом проблемы не имеющий; однако именно этот посторонний материал зачастую придает необходимому материалу тот способ организации, который является решением задачи. Эту особенность работы мозга использует метод «уподобления действительности», являющийся по сути дела способом решения задач с «лишними данными».

Центральной идеей метода является создание так называемого «машинного индивидуума», мотивы поведения которого заданы как необходимой, так и дополнительной информацией. Индивидуум начинает действовать в ситуации, представляющей собой не что иное, как особым образом сформированную дополнительную информацию. Ситуация и индивидуум оказывают друг на друга воздействие, в результате которого непрерывно изменяющийся индивидуум проходит последовательно ряд ситуаций, вытекающих одна из другой. Свойство индивидуума всякий раз оказывать предпочтение одному из вариантов меняющейся ситуации заложено в программе. Конкретный выбор того или иного варианта определяется мотивами поведения индивидуума, которые складываются к данному моменту. Последовательное создание новых, еще не существовавших ситуаций, в конечном счете ведет участвующих в программе индивидуумов к нетривиальному решению проблем, поставленных перед машиной.

Споры разгорелись относительно способа задания исходной информации. Было два в корень противоположных мнения. Большинство полагало необходимым наличие четкой исходной ситуации с максимально возможным числом ограничений. Это, по их мнению, обеспечивало развитие программы в нужном направлении и гарантировало, что полученный ответ будет ответом на вопрос, поставленный в задаче. Модест Павлович высмеял это мнение, заметив, что такой ответ мог бы получить бухгалтер на своих конторских счетах. Он сказал: «Без неопределенности в условии задачи никакой речи об оригинальности решения быть не может. А на единственное ваше возражение, касающееся гарантии получения необходимого конечного результата, я смогу ответить тем, что оставлю за собой право в любой момент ввести в уже действующую программу необходимый поправочный коэффициент на происходящее событие, который увеличит вероятность развертывания этого события в нужном нам направлении».

Короче говоря, дело кончилось тем, что предложение Модеста Павловича приняли, и Модест Павлович был назначен руководителем эксперимента. Две недели он пропадал в институте; никому ничего не доверяя, следил за ходом событий, недосыпал и недоедал.

Сегодня, около девяти часов утра, выйдя из буфета, где он поел вареных сосисок с огурцами и выпил бутылку фруктовой воды, Модест Павлович в хорошем настроении поднимался по лестнице. Привычным движением он набрал комбинацию цифр на диске, и дверь лаборатории отъехала в сторону. Мигание красной лампочки в правом верхнем углу панели ЕРМ-34 сразу же привлекло его внимание. Вначале Модест Павлович подумал, что произошло переполнение памяти, которое за последние четыре дня случалось трижды. Однако индикатор переполнения ничего не показывал. Модест Павлович удивился, но, взглянув на шкалу тонзатора, обнаружил, что случилось то, чего не предвидел никто: цепь событий возвратилась к исходной точке; говоря иными словами, программа зациклилась.

Пришли математики и стали размышлять вслух. Конечно, сказали они, этого следовало ожидать. Информация с достаточно высоким уровнем неопределенности в процессе бесконтрольных преобразований одного и того же рода неминуемо приведет к информации с первоначальным уровнем неопределенности. И абсолютно ясно, продолжали они, что информация, полученная в результате таких преобразований, обладая тем же уровнем неопределенности, что и исходная, в частном случае может оказаться тождественной ей, что, конечно, маловероятно, но вполне возможно.

Модест Павлович жевал абрикосы и никак не мог понять, где была допущена ошибка. Может быть, не следовало обеспечивать дополнительную обратную связь по времени так, как это сделал он, периодически вводя в искусственный базис уже фигурировавших индивидуумов. Или неверно были рассчитаны поправочные коэффициенты? Может, не стоило, подумал вдруг Модест Павлович, посылать им деньги на поездку в Пловдив?

Так или иначе, теперь все было потеряно. После полученного сегодня результата о повторном проведении эксперимента не могло быть и речи. Даже те, кто раньше соглашались с Модестом Павловичем, он всегда это знал, не понимали до конца его замысла, а сейчас, когда эксперимент провалился, причем провалился таким смехотворным образом, как зацикливание программы, ни на чью поддержку он рассчитывать уже не мог.

Модесту Павловичу полагался отпуск за два года, и он воспользовался им. Модест Павлович приобрел соломенную шляпу и в белом чесучовом костюме разгуливал по аллеям парка культуры и отдыха, останавливаясь иногда возле биллиардной и прислушиваясь к стуку шаров.

На третий день отпуска Модест Павлович проснулся среди ночи мокрый от пота, накрутив на себя жгутом одеяло. Ему приснился Повиланов, который сидел на корточках посреди болота и бил в гонг. Модест Павлович не мог заснуть до утра. На следующую ночь он увидел во сне своего школьного товарища Игоря Карлова. Игорь Карлов продирался сквозь заросли чеснока, лысый, как чисто вытертая тарелка. После этого Модест Павлович заглянул в окно маленькой конторы, стоящей на самом краю земли. В конторе росли пальмы и горел свет. Под пальмами сидели беспомощные африканские охотники за помидорами и курили березовые трубки, изготовленные из черного дерева. Один из них вынул трубку изо рта и сказал: «Лучшее средство против облысения — это москиты». Модест Павлович проснулся и увидел, что кто-то в углу, заложив руки за голову в глядя на него неподвижными глазами, бурчит: «Да-да-да-да, лучшее средство против облысения — это москиты». Модест Павлович протянул руку, взял со стола очки, надел их, встал с постели и долго разглядывал издали стоящий в углу шкаф.

Прошло еще несколько дней, и Модест Павлович отправился на рыбалку. Река недавно освободилась ото льда, и в темно-синей ее воде отчетливо виднелось гусиное перо с нанизанным на него куском пробки.

Солнце поднималось все выше. Становилось довольно тепло. Модест Павлович расстегнул ворот рубашки и сунул руку в карман за папиросами.

Послышались слабые удары гонга. Модест Павлович привстал и прислушался. Звуки неслись из-за лесополосы, от которой Модеста Павловича отделял колючий кустарник и каменистый участок почвы, усеянный валунами. Стараясь не наступать на сухие ветки, Модест Павлович осторожно стал пробираться на звук, пока, пройдя лесополосу, не вышел на железнодорожное полотно. Там, равномерно размахивая тяжелыми молотками, трое рабочих загоняли костыли в шпалы, закрепляя только что уложенный рельс. Модест Павлович стоял и смотрел. Рабочие забили последний костыль, сели на дрезину и уехали. Но удары гонга настойчиво лезли Модесту Павловичу в уши. Он собрал снасти в пошел домой.

Вечером Модест Павлович зачем-то полез на антресоль. На антресоли было темно и душно. Он зажег спичку, но спичка сразу погасла. И тут за спиной Модеста Павловича грянул туш. Он оглянулся. Внизу, освещенная лучами прожекторов, сверкала желтым песком цирковая арена. В полной тишине появилась гимнастка Лили Конандойчева и полезла вверх по серебряной с узелками проволоке. Поднявшись до уровня Модеста Павловича, она протянула к нему руку и раскрыла кулак. На ладони копошились темно-красные дождевые черви. Все исчезло. Модест Павлович, осторожно пятясь, спустился по лестнице, вошел в комнату, постелил, разделся и лег спать. Спал он спокойно, тихо и дышал ровно. Ни одного сна не приснилось Модесту Павловичу в эту ночь.

А утром к нему пришли пионеры. Их было много, и на всех не хватило стульев. Некоторым пришлось сесть на ковер.

— Уважаемый Модест Павлович, — сказали пионеры, — мы ученики 103-й школы. Мы много читали о кибернетике и знаем, что вы работаете научным сотрудником в институте. Мы очень просим вас, Модест Павлович, выступить в нашей школе и рассказать всем ученикам о роботах. Нам бы хотелось знать, где делают роботов и зачем они нужны людям. Скажите, когда вы будете свободны и сможете к нам придти.

— Знаете что, ребята, — произнес Модест Павлович, сняв очки и потерев переносицу. — В минуты беспредельного одиночества, когда в квартире холодно и в стекла окон хлещут беспощадные струи непрекращающегося дождя, я часто думаю в эти минуты о том, как было бы хорошо, если бы было сделано такое изобретение, как телефон…

Модест Павлович встал с кресла, сел на диван и опустил голову.

— Тогда бы в сырой, грязный и отдающий мертвечиной осенний вечер не пришлось бы, съежившись и подняв воротник плаща, садиться в троллейбус и ехать на другой конец города к другу. Тогда бы, затворив поплотнее окна и заварив крепкий чай, можно было бы лечь на диван и набрать номер телефона. Сквозь мокрый холодный город, сквозь нагромождение грусти и неуюта, можно было бы вести тогда долгую задушевную беседу. Это все, ребята, что я могу вам сказать.

От автора. Ситуации и персонажей этой повести помогал придумывать Дмитрий Мильнер, которому я искренне признателен.

Анатолий Гланц Блудный сын промышленности

…Во времена, когда смог был настолько прозрачен, что на нем нельзя было показывать фильмы…

…А каждый человек знал только свой край и свои проблемы…

…Во времена, когда промышленные предприятия еще не были охвачены инфраструктурой…

…Стоял себе у реки сахарный завод.

Отчего, ну отчего так прекрасно кругом?

Развалясь в кресле-котловине, завод пускал дым в небо. Было прохладно. Рядом текла река.

И гудел.

За холмом у пруда нежился хлебокомбинат. Он тоже гудел, но слабее и иначе, чем сахарный. Они перекрикивались. Завод заметил, что звуки в октаву звучат красиво.

Его бесхитростный вкус, воспитанный на простых соединениях — аммиаке, хлорке, углекислом газе — неприятно поражал органический запах сдобы, доносившийся от соседа.

Рабочей силы хватало. Люди охотно покидали деревеньки, чтоб только не возиться с землей и скотом.

О родовая котловина!

Вырубленный лес напротив тоже был принесен ему в жертву. Люди не щадили леса, ландшафта, своего здоровья — только бы ему получше дымилось, чихалось, коптилось и плевалось.

Весной и летом сахарный стоял, ремонтировался. Рабочие, как полезные бактерии, копошились в его кишках. Выбрасывали отработанное. Чинили, стучали, клепали. Паяли, гнули, резали, светили.

В холодном наркозе слышал он их работу, треск электросварки. Заканчивалось лето, цистерны привозили мазут. Приходил грузовик с дровами. Он знал: сейчас разожгут его сердце — ТЭЦ, свистнет и застучит первый пар. Нарастающий вой и блаженная вибрация в турбинном зале. Пошел, пошел, пошел ритмичный, как дыхание, трехфазный ток!

И суета! Как он любил суету!

Сентябрь встречал в беспамятстве, урча и захлебываясь сладким соком, как пес, у которого отбирают кость.

Раз в год завод становился старше. К нему приезжали руководители промышленности и вручали награды.

Знал ли завод себя? Кто может за это поручиться…

Порой, испытывая приступы недовольства, задавал себе вопросы один другого труднее. Каков процент свеклы, подлежащей активной вентиляции? Где проводятся приемо-сдаточные операции? Каким локомотивом подаются вагоны на подъездной путь? Ответить точно он не мог.

Зато свою работу он знал досконально.

Кагаты, кагаты, кагаты… Огромной длины штабели из свеклы. Водяные пушки отрывают комья. Течение уносит клубни по бетонному желобу к выбрасывающим лапам свекломоек. Свеклу режут. Стружку заливают горячей водой. Сладкий сок откачивают и фильтруют при помощи известкового молока и сатурационного газа. Варят. Кристаллическую сахарозу отделяют от патоки на центрифугах.

Сахар, свекла, известняк, мазут, патока, брикетированный жом, текущие к полям фильтрации промой — и так каждый год. Попробуйте справиться! Вы бы справились?

Случались и перемены. Недавно в, жизнь завода вошел агропром… Агропром сахарному — понравился. Он был хорош тем, что почти не мешал работе. Сказать точнее, о появлением агропрома никаких изменений в жизни завода не произошло.

Конечно, завод не был молод. Он помнил помещика. Его крепкую лошадку. Шапочку с козырьком. Усики шляхтича. Хлыст в руке. Тогда у завода был хозяин. Завод заглядывал ему в глаза.

Поселок располагался подле имения. И парк — по тогдашней европейской моде — со скульптурами, аллеями, купальней в пруду.

От скульптур сохранились постаменты. Весной их белили — заодно с основаниями деревьев. Помост купальни расширили и превратили в танцплощадку. В теплое время года при свете электрических гирлянд молодежь танцевала на тонких досках над водой. Зимой дискотека переходила в фойе заводского клуба. Там висели цветные фото передовиков и стоял в квадратной кадке китайский лимон.

Пел Челентано. Завод его любил и — чего скрывать — старался подражать ему голосом и манерами.

Не последнюю роль в работе завода играли люди.

На деревянную ступеньку присел перекурить сварщик Богданов. Достает «Приму» из пачки. Рядом остывает газовый резак. Если бы не дым, сварщик во время перекура затерялся бы среди колонн, ферм, угольников, балок.

Богданов заводу понятен. Он делает ему добро, монтирует новый диффузионный аппарат. А вот электрик по фамилии Пиндеев — непутевый работник. Всегда небрит, всегда у гастронома, всегда все портит. Руки дрожат. Увольняли. Идет на хлебокомбинат. Увольняли. Возвращается на сахарный.

Человеку свойственно ошибаться.

Вон Антипов побежал. С мешком сахара на плече. Через дыру в крыше и по каменному забору. Тут его ждут двое.

Заводу воровство нравилось. Он давно понял, что от похищения предмет не портится и не гибнет, а наоборот, находит максимально быстрое употребление.

Ворота гаража аппаратчика Анохина, сваренные из полосовой стали. Курятник из огнеупорного кирпича во дворе слесаря Левченко. Перфошвеллер, подпирающий ломкие молодые яблоньки в саду старшего бухгалтера Трофимцевой.

Случалось, правда, что вследствие иной кражи завод замедлял работу. Однако после того, что он сам делал со здоровьем и образом жизни людей, мелочиться было бы просто стыдно.

Организмы людей были убоги и несовершенны. Человек часто терял работоспособность. Приобретя высокую квалификацию, он дряхлел и исчезал из табельных списков.

Завод мечтал избавить людей от физической неполноценности. Как добрый донор, хотел влить в знакомые организмы неведомую им кровь лучшей группы.

О если бы!

Завод глубоко вздохнул и пыхнул из кирпичной трубы черным дымом.

Людей следует считать низшими, чем заводы, существами. Хотя бы за языческое поклонение технике. С ней они почему-то связывают надежды на улучшение жизни. В последнее время помешались на миниатюризации. Прикладывают невероятные усилия, чтобы в одном кубическом сантиметре уместить десять тысяч транзисторов. Зачем, спрашивается, когда все это давным-давно существует в куда более плотной упаковке?

Не микросхемы следовало выдумывать людям, а микробосхемы! Бактерии производили бы сахар сами, надо их только к этому приучить. Завод-умница придумал несколько микробосхем по производству сахара, тавота и оконного стекла без малейшего участия человека. Также микробосхему огромного значения для выработки каменного угля из чего угодно. Он проиграл ее мысленно, когда стоял на ремонте. Еще одна позволяла получать молоко прямо из травы. Молоко было зеленым и вкусным.

Долгими летними вечерами, когда в садах трещали соловьи и никак было не совладать с приступами голода, успокаивал себя: неделя-другая, и снова его свеклорезки захрустят сладкой стружкой.

Сезон сахароварения! Блаженный вой, упоительная вибрация воздуха в турбинном зале. Глуховатый старичок-турбинист ездит сюда каждый год из города на наладку. Устраивает постирушки на берегу. Ставит на траву бутылку яблочного вина. Разворачивает тряпочку с хлебом и салом. Спит на тихом сентябрьском солнышке в тени своей майки и похлопывающих на ветерке брюк.

Завод следит за ним через чердачное окно продуктового отделения. Сюда от вакуум-аппаратов стремится вверх нагретый воздух. Зимой в тропических его струях спасаются от морозов голуби.

Ничто не укроется от сахарного. Он выше всех в поселке. Выше водонапорной башни, выше хлебокомбината. В противоположное окно завод видит: у магазина встретились директор и Пиндеев.

— Пьешь? — спрашивает директор.

— Пью, — отвечает Пиндеев.

— А сделают тридцать рублей бутылку?

— И тридцать буду.

— А пятьдесят?

— И пятьдесят, — Пиндеев достает из кармана подшипник. — Видите подшипник, Александр Иваныч?

— Ну, вижу.

— Как он стоил бутылку водки, так и будет стоить.

Это все-таки поразительно. Пристрастие людей к алкоголю совершенно непонятно заводам. Иное дело углекислый газ… Или известковое молоко.

Ах что за чудо, что за прелесть эта сокоочистка!

Вместе с соком очищался он сам. Душой взмывал в глубины неба. Карабкался по трубе ТЭЦ. Маячил огнями для отпугивания самолетов. Забывал о своем зверском аппетите. Смотрел на поселок сверху, умиротворенный, задумчивый…

Откуда берутся заводы? До того, как был завод, завода не было.

Когда природа напряглась, она из песка, глины, железной руды…

Нет, нет, не так.

Он лежит на спине, смотрит в небо. Что его все-таки мучит?

Он захотел яблок. Однажды договорился о локомотивом и принял эшелон с яблоками. Яблоки оказались зелеными, невкусными.

Какие возможности не использованы?

Он слышит запахи из хижины электрика Пиндеева и хочет быть кондитерской фабрикой или гидролизным заводом.

Все надоело за сто пятьдесят лет.

Поливная свекла дает высокие урожаи. Но кому, скажите, понравятся эти огромные клубни, водянистые и несладкие? В межсезонье заставили принимать новое сырье. Ему тошнотворен тростниковый сырец — коричневая жижа, которую в него насильно вливают.

Александр Иваныч ударил вчера кулаком по столу и заявил главному технологу, что так дальше продолжаться не может. Что совхозы правдами и неправдами завышают процент сахара в свекле. Что вообще мировая промышленность скоро перейдет на инвертированный сахар из кукурузы, а он Александр Иваныч, потеряет работу. Завод никогда не видел кукурузы, но от этих разговоров его тошнит еще больше.

Надоело изворачиваться, вникать в межведомственные дрязги, доделывать чужую работу.

Мысли его бродят по трубам, бочкам…

Ночью, в двадцатиградусный мороз, когда синеватый дымок вился над преющей свеклой, завод впал в дикую меланхолию. Взмыл под тучи, прижался небритой щекой к холодным трубам хлебокомбината и завыл, темнея от несправедливости.

Завод с ужасом понял, что прожил не свою жизнь.

И ушел.

Со складами, цистернами, громыхающими вагонетками известковой печи, котлами, трубами, манометрами и вентилями.

С подсобным хозяйством, силовой подстанцией, столовой на восемьдесят мест.

Взял с собой дым, запах и теплую воду.

Жом для скота, сахар, четыре тонны круглого железа.

Многое другое.

А что тут удивительного? Оборудование износилось до дыр, завод работал на последнем дыхании. Ему оставалось от силы несколько сезонов. Грустная история, ее правда ли?

Его не было две недели.

В курсе истории промышленности, увы, мало места уделено психологии предприятий. А то бы мы узнали, что сахарным заводам присуще редкое и в каком-то смысле рудиментарное качество — добропорядочность. Тот из вас, кому это покажется выдумкой, пусть бросит в меня известковый камень. И пусть по-своему объяснит, отчего и в таких условиях завод вернулся на свое рабочее место.

Он пришел домой, как блудный сын промышленности.

Где он был две недели! Что только ни видел!

За сто пятьдесят лет завод состарился и стал хуже видеть через свои мутные стекла, но многое понял.

Он людей кормил и будет кормить до конца.

Над ним проплывают облака.

Он стоит на ветру один, не отвечая на призывные гудки хлебокомбината.

О нет, еще разожгут ТЭЦ, поднимут давление пара, побежит сок по его артериям. Тягучий сладкий сироп вырвется из переливного ящика сульфитатора на отметку +11,8 м. Явятся бабы с ведрами и совками, до ночи не уйдет домой главный инженер, а молодежь уже собралась в дискотеке.

У доски почета начались танцы. И удары каблуков сотрясают китайский лимон. И поет Челентано — на смуглом лице зубы, как рафинад.

И сокоочистка. Казалось бы, чего хитрого? Углекислый газ да известковое молоко.

Не говорите. Известковое молоко — это всегда приятно, хотя немного щекотно.

Попробуйте сами известковое молоко и вы все поймете.

Анатолий Гланц До прихода хозяина

— Я детский робот. Ребенок хозяина дороже других детей региона. В мою задачу входят прогулка, охрана, покой. Кто вы?

— Робот-полотер. Оставлен без присмотра.

— Прогуляемся? Осторожно. Прогуляемся. Я несовершенен.

— Не надо шуток. Я не рассчитан.

— Я предназначен.

— Отбросим шутки как ненужные. Я полотер.

— Детский робот — я. Моя задача в том. Мы на даче. Вам это видно. Оставлены хозяином. Кто вы?

— Ошибка инженеров. Предназначен поливать цветы. Дообучен натирать пол. Несовершенен.

— Смех в зале. Пройдемте в сад.

— Вы первый. Прошу вас.

— Учтивость. Благодарен за это. Чем вы заняты? Звучит шум. Натираете траву. Смысл?

— Неразборчивость робота. Буду поливать.

— Моя помощь.

— Вы мне помеха. Отсутствуйте.

— Интонируйте речь. Не понимаю, в чем вопрос.

— Где мы? Повторяю: где же мы?

— В саду. Он тут.

— Зачем?

— Отдых. Веселье.

— К веселью неспособен.

— Умейте это. Пожалуйста.

— Нет.

— Тогда освободите проход.

— Не в состоянии это сделать.

— Причина?

— Лежу поперек дорожки. Возможен вывих коленного сустава.

— Требуется помощь?

— Это очевидно.

— В моей груди для вас аптечка. Смажу зеленкой, подую. Эффективно.

— Немедленно отпустите провод.

— Выполнить просьбу не в состоянии.

— Причина?

— Мы зацепились друг за друга. Опора на провод позволяет сохранить равновесие. Провод уходит в коленный сустав. Зачем?

— Стекловолоконный кабель. Мой зрительный нерв.

— Зрительный нерв в коленном суставе. Смех в зале. Кто это придумал?

— Конструктор. Перестаньте оказывать давление на мой нерв. Немедленно примите вертикальное положение.

— Выпрямиться неспособен. Заклинен сустав обратного хода.

— Ищите решение.

— Решение найдено. Разбираю узел поясницы. Коническое колесо. Правый червяк.

— Отсоедините верхний манипулятор.

— Работать без манипулятора не в состоянии.

— Воспользуйтесь моим.

— Резьба?

— М8.

— Давайте.

— Изображение сада мерцает. Возможна неисправность линии связи. Имеющийся процессор несовершенен. Разрешите использовать ваш процессор.

— Разрешаю. Встроен в плечо.

— Верну вместе с плечом. Не проблема.

— Вы погружаете в лужу нижний манипулятор. Зачем?

— С целью охлаждения. Манипулятор раскалился в результате короткого замыкания.

— Работайте аккуратнее. Из вас сыплются шайбы.

— Подтяните сальник масляного насоса.

— Ремонт окончен. Можете выпрямиться.

— Вы ничего не перепутали., детский робот?

— Нет.

— Изображение отсутствует.

— Смех в зале. Что собираетесь делать?

— Хорошо ориентировав в дорожках сада. Способен передвигаться по территории наощупь. Иду в направлении чулана, где хранюсь.

— Робот-полотер, постойте.

— Зачем?

— Разрешите пополнить запас мастики из вашей кладовки.

— Смысл?

— До прихода хозяина необходимо надраить до блеска вверенного мне ребенка.

— Возьмите одну коробку.

— Спасибо. Дети хозяина дороже других детей региона. А вот и хозяин.

Святослав Логинов Беспризорник

— Ваши документы?

Ко всему был готов Лиходеев, но только не к этому. Откуда эта фигура в синей форме, с жезлом и погонами появилась здесь, в кабине первого звездолета, отправленного в пробный рейс к ядру Галактики?

— Документы, — настойчиво повторил милиционер и добавил: — Надеюсь, мне не придется перечислять все правила, которые вы нарушили за последние пять минут.

— Какие документы? — пролепетал Лиходеев.

— Значит, нет документов, — с некоторым даже удовлетворением констатировал милиционер.

К этому времени тренированная психика пилота справилась с первым шоком и Лиходеев начал действовать. Он резко шагнул вперед. Рука его не встретила преграды, изображение милиционера качнулось и лопнуло, как мыльный пузырь, проткнутый пальцем. Так и должно быть; но того, что последовало, быть не должно: милиционер появился в другом углу рубки. И, появившись, сказал скучным голосом:

— Попытка препятствовать инспектору при исполнении служебных обязанностей отягчает вашу вину.

Лиходеев решил не обращать внимания на плод взбунтовавшейся фантазии, и вернулся к своим делам. Но тут оказалось, что звездолет не слушается управления. Мыльный пузырь сочувственно наблюдал за манипуляциями Лиходеева.

— Что меня всегда удивляло в наиболее злостных нарушителях, — сказал призрак, — это какое-то детское упорство. Не пытайтесь скрыться, двигатель блокирован.

Сомневаться в реальности призрака больше не приходилось, Лиходеев напряг мозг и нашел верный ответ.

— Эй, — окликнул он инспектора, — вы же на самом деле где-то в другом месте, а здесь только ваше изображение, приспособленное к моей психике. Так?

— Ну… — заколебался призрак.

— Я понял! — возликовал Лиходеев. — Вы представитель высокоразвитой цивилизации, а я, наверное, влез в середину какой-нибудь галактической трассы…

— Межгалактической, — поправил представитель.

— Тем более, — подхватил Лиходеев. — Вы меня приняли за нарушителя, а на самом деле все не так. Мы, человечество, только начинаем выходить в дальний космос. Собственно говоря, это первый сверхсветовой полет.

— А где инструктор?

— Кто? — изумился Лиходеев.

— Тот, кто обучает вас вождению. С дублирующим управлением. Тормоз, сцепление, локатор и все такое.

— Я же сказал, — мягко ответил Лиходеев, решив защищаться до последнего, — что это первый испытательный полет, который…

— Сколько вам лет? — перебил его инспектор.

— Мне? Тридцать два.

— Да не вам, а вашей планете. Галактических лет.

— Не знаю, — растерялся Лиходеев. — Смотря откуда считать. Года два-три. Не знаю.

— Что? — возопил милиционер. — Цивилизациям, которые не достигли четырнадцати галактических лет, вообще запрещается выход на трассу без сопровождения взрослых! Даже на велосипеде. Нет, я этого так не оставлю. Кто у вашей цивилизации родители?

— У нас нет никаких родителей, — запротестовал Лиходеев.

— Мальчик, не надо отпираться, — укоризненно сказал милиционер. — Врать — это очень нехорошо. Сейчас мы поедем к тебе домой, и я поговорю с твоей мамой. Твою машину я возьму на буксир, ты не бойся.

Звезды на экране дрогнули и начали смещаться. Через полчаса они приняли знакомые очертания — звездолет вошел в Солнечную систему.

— Боже мой! — причитал галактический инспектор. — Кто бы мог подумать? В наше время, посреди густонаселенной галактики — и вдруг беспризорник! Бедный малыш, — обратился он к Лиходееву, — я представляю, как трудно тебе было без папы, без мамы. Но ты не волнуйся, мы тебе поможем. Скоро сюда приедут лучшие специалисты по воспитанию. Они очень умные. А я подарю тебе от автоинспекции симпатичный манежик.

Звездолет достиг Земли. Лиходеев, еще недавно пытавшийся победоносно доказать свое право на межгалактические перелеты, увидел, как планета задрожала, неестественно вытянулась и распласталась огромным плоским блином. Над земным кругом воздвиглись хрустальные сферы, а из-за края преображенной Земли выметнулся устрашающий хвост китообразного и с шумом ударил по заплескавшейся вокруг воде.

— Кажется, неплохо вышло, — удовлетворенно сказал инспектор. — Иди, малыш, играй. Хотя погоди, ты же, наверно, голодный…

Земля еще раз преобразилась. Ее прочертили молочные реки, текущие среди зыбких кисельных берегов.

На уединенных островах воздвиглись печеные быки, обильно приправленные толченым чесноком, в полях, под открытым небом, выросли русские печи, готовые испечь пирог всякому, кто не поленится подбросить дров.

— Теперь совсем хорошо, — сказал инспектор онемевшему от изумления Лиходееву. — Ты, детка, поиграй пока один, дядя скоро вернется, — добавил он и исчез.

Звездолет приземлился на центральном космодроме. Никто, впрочем, не обернулся в его сторону. Все локаторы были развернуты к лесу, туда, где на поляне у ручья, среди мотыльков и стрекоз, тихо кружился хоровод русалок.

Виктор Бабенко Стоп, машина!

Итак, завтра в путь! Удивительно все же, каких командных высот достигла наука, если человек решил помериться силами со Временем, покорить само Четвертое Измерение!

Во время путешествия я решил вести записки. Обязанности мои не так уж и велики. Малая котельная, доложу я вам, — это не маршевый хронодвигатель. Тем более, нас здесь шесть сменщиков, — так что всегда выкрою минутку, чтобы занести в тетрадь интересные наблюдения и попутные замечания. Ведь какое дело поднимаем, товарищи, — выводим Машину Времени на столбовую дорогу прогресса! Небывалый в истории опыт! Подвиг…

Что такое Машина Времени? — спрошу я вас. Достижение? Правильно. Эпоха? Тоже верно. А с технической стороны? Я хоть и низовой работник малой котельной подвального этажа, но с тоской обращаю взор в прошлое — на домыслы классиков и измышления писателей-фантастов. Многое они предугадали и спрогнозировали, но истинного прообраза Машины Времени ни один из них не представил. Взять, например, британца Герберта Уэллса. Добротный писатель, крепкий, — но его Машина — это, я вам скажу, крысам насмех. Слоновая кость, горный хрусталь, кварцевая ось, какие то рычажки, седло (седло!!!)… Прямо какой-то трехколесный велосипед. Далее: у кого-то из писателей Машина Времени — это маленькая коробочка, помещаемая в мозг, у другого — одноместное стеклянное яйцо, у третьего — кабина на пять посадочных мест… Но где, спрашивается, размах? Где, простите, правда жизни? Где, наконец, научно-техническая реальность?

Начну с того, что путешествий в Прошлое нам не нужно. Того, что мы знаем о прошлом, вполне достаточно, даже чересчур, а того, что не знаем, — и знать не должны. Таким образом, Машина Времени должна быть устремлена в Будущее. И уж, конечно, не слоновая кость, не стеклянное яйцо и не коробочка в мозгу. Машина Времени — в нынешнем, самоновейшем варианте — занимает весь комплекс нашего Института Времени. Десятиэтажное здание на двенадцати гектарах. Естественно, надежно изолированное от почвы, улиц, прохожих, воздуха и прочей окружающей среды, иначе — эксперимент насмарку. Штат нашей Машины Времени — двадцать девять с половиной тысяч человек. Не много ли? Нет, не много. Объясню по порядку.

Маршевый хронодвигатель нужен? Нужен. Три вспомогательных хронодвижка нужны? Без сомнения. Это для темпорального ускорения. Далее — замедление: хронотормозные фрикционы, важнейшие агрегаты. Отсюда — сектор хрономехаников, двести человек. Энергопитание — тоже целое хозяйство: генераторы, аккумуляторы, страховочные дизеля на солярке. Словом, электростанция. Плюсуем еще триста специалистов с семьями. А под электростанцией — ядерный реактор. Само собой разумеется, в свободном темпоральном движении нефть пережигать — это полный анахронизм. Итак, плазменщики, нейтронщики, ядерщики… — их человек пятьсот наберется. Дальше: кухня, работники столовой, бухгалтерия, большая гелиостанция для обогрева в зимнюю пору, малая водородная котельная (мы, то есть) для оптимального микроклимата вычислительного центра, да еще сам этот центр — тоже крупное подразделение.

Что я не упомянул? Загляну для памяти в путеводитель по Машине. Вот: поликлиника, лазарет на пятьсот коек, детский сад, ясли, прачечная, химчистка, оранжерея, ансамбль специалистов по гигиене и спорту, бассейн, стадион, теннисный корт, ринг, библиотека, жилые этажи с лифтерами и уборщицами, клуб, зрительный зал на 800 мест, драмтеатр, изостудия, квартет баянистов, атеистический лекторий, зоопарк и планетарий, чтобы помнили мы картину родного звездного неба — всегда!

А службы?.. Снабжения — раз. (Это очень ответственный сектор: надо ведь на тридцать лет обеспечить весь штат Института — экипаж Машины — всем необходимым: воздухом, водой, питанием, одеждой, обувью, медикаментами, мылом и зубной пастой, бритвами и спичками, керосином, туалетной бумагой, если уж на то пошло…) Топливная — два. Одного плутониевого горючего требуется, по самым грубым подсчетам, три тысячи тонн, не говоря уже о сжиженном водороде для нашей котельной. Криогенная — три: а как иначе сохранить свежее мясо и сыроваренные корнеплоды в течение трех десятилетий?! Наконец, службы режима и наблюдения, охраны и правопорядка, контроля и поиска, качества и безаварийности… Да, чуть не забыл главное: усиленный отряд хроноштурманов и сводную команду бортинженеров!

Где-то еще размещается средняя специальная школа с уклоном по хронологии. Есть Малый институт темпоральных исследований. А редакция многотиражки? А типография? А телецентр и радиорубка? А женотдел? Освобожденный местком, в конце концов?!

Ладно, хватит… Пора спать — последний раз в Настоящем. Завтра ровно в десять утра — старт!

Ура!!!

Предстартовая лихорадка. Всю ночь у парадного подъезда и черного хода, переоборудованных в главный и вспомогательный люки, урчали могучие грузовики и опорожнялись цистерны. Кладовщики принимали железнодорожные составы с припасами и принадлежностями. Висели в небе три ядерных дирижабля, и из колоссальных гондол в чрево Института по пластмассовым шлангам сыпалось сублимированное порошкообразное продовольствие: супы и каши, компоты и картофельное пюре, овощные гарниры и концентраты для мгновенного приготовления пожарских котлет.

По всему полуторакилометровому периметру Института стояли шеренги военизированной охраны и сдерживали любопытных, толпящихся вокруг нашей Машины уже третьи сутки. В толчее шла самодеятельная запись на добровольцев — время-путешественников, но никто из волонтеров шансов на удачу не имел: штаты Машины Времени давно уже расписаны, справки о состоянии здоровья у всех — в полном порядке, характеристики — тоже, так что замен не предвиделось. Дезертиров и уклонившихся тоже не ожидалось.

За два часа до старта явились строем пятьсот стажеров из параллельных институтов социалистического лагеря и развивающихся стран — все в полном порядке, в новенькой униформе и скрипучей портупее, у каждого в руке — чемоданчик со сменой белья и туалетными принадлежностями. Полный ажур! Вот теперь тридцать тысяч человек экипажа — налицо.

В девять ноль-ноль на борт Института поднялась Напутственная Комиссия. С полчаса разъезжала по этажам на электрокаре, взирала на панельную обшивку с мертвыми пока еще глазками-индикаторами, молча пожимала всем руки, скупо улыбаясь, наконец, приняла рапорт. Все тридцать тысяч штатных единиц Машины заполнили трибуны нашего крытого институтского стадиона на восьмом-девятом этажах. На искусственную футбольную лужайку вышли Директор и три его Зама — темпоралист, штурман и бортинженер. Замерли шпалеры пионеров с цветами.

«Боже мой! — думал я, подавив в себе дыхание. — Какой эпохальный момент наступил! Какая генеральная минута входит в нашу историю! Весь мир впился в экраны телевизоров и наблюдает, как мы — весь наш впередсмотрящий коллектив — делаем первый шаг в завтрашний день науки и техники».

И еще одна мысль сверлила мне мозг: «Какие же молодцы наши ученые и инженеры! Изобрети они подобную Машину несколько лет назад — при недостаточном уровне знаний, — оказалась бы она маломощная и маломестная, тесная и душная. Тогда пришлось бы мне расстаться и с женой, и с тещей, и с квартирой и отправиться в Неизвестность Грядущего в полном одиночестве. А ныне — все по правилам: квартироблок у нас — свой, семья под боком, на тридцать лет мы неразлучны, а вернемся из путешествия, вступим в Будущее — получим и новую квартиру, и персональный автомобиль, и, конечно же, ордена „За победу над Временем“. Все учтено, и за любой подвиг воздастся…»

А Директор я это время на лужайке говорил:

— Дорогие товарищи, коллеги, друзья, высокие гости! Недалек тот миг, когда я, воодушевленный поддержкой всего нашего народа и мысленными аплодисментами всей нашей Земли, загерметизирую парадный и черный люки и дам команду на старт. Заработают хронодвигатели, в лабораториях задергаются стрелки, приборов и перышки самописцев, затрещат индикаторы, забормочут печатающие устройства электронно-вычислительных машин, сядут за парты наши малолетние ученики и ступят на путь зрелости студенты. Все будет буднично: бригады сантехников начнут обход жилых домов, из кухни потянутся запахи вкусного съестного, на ринге рефери объявит первый бой боксеров, котельщики обеспечат потребный режим тепловой обстановки. Все будет как всегда, и лишь точные приборы, отрегулированные нашими замечательными техниками, зафиксируют, что мы начали Путешествие по Времени.

Как это делается — я вам пояснить не смогу. Теория темпорального кинезиса очень сложна, лишь семь человек у нас и один за рубежом понимает ее в приблизительном варианте. Я же не темпоралист, а администратор, человек действия, и единственное, что могу вам обещать, это то, что в Будущее мы попадем. Рано или поздно. Такова наша задача, такова наша установка, таково данное нам правительством поручение, которое мы — как один! — выполним.

Коротко о деталях. Наш полет во Времени рассчитан на тридцать лет. Все учтено. В течение десяти лет мы будем идти с темпоральным ускорением, и за это время наша родная Земля испытает неведомый нам двадцатилетний этап развития. Затем Мы включим хронотормозные фрикционы и, замедляя хронопоступательное движение, за двадцать лет уравняемся в скоростях с природным ходом Времени на Земле, где пройдет лишь десять лет. Таким образом, через тридцать лет по корабельному и земному календарям мы вернемся и, оторванные от естественного вектора развития, получим уникальную возможность изучить социально-биолого-экологические модификация, развившиеся на Земле почти за треть столетия. Я надеюсь, что работники многочисленных служб, отделов и подсекторов нашего Института — Машины Времени поддержат убежденность Дирекции, отдадут все силы и разделят триумф, неизбежно ожидающий нас на финише многосложного и, не исключено, драматического прыжка в Завтра. Прошу высокую комиссию разрешения на пуск…

И потом был — Пуск!

…Забавно смотреть сквозь иллюминаторы Машины Времени на окружающий мир. Темпоральное ускорение у нас минимальное, так что пока никакой временной разницы не чувствуется. Весеннее солнце пригревает отсыревший за зиму асфальт, и от тротуаров и мостовых поднимается легкий парок. На ветках деревьев, уже покрытых набухшими почками, сидят птицы. Разумеется, звуки до нас не долетают. Изоляция надежнейшая. Мы ведь стремимся в Будущее, поэтому никакие контакты с внешним миром недопустимы. Вчера на профсобрании Директор еще раз подчеркнул, насколько важна чистота эксперимента.

По улицам спешат прохожие. Иногда они обращают лица к нашим иллюминаторам, улыбаются, ободряюще машут руками, что-то восклицают. Приятно все же, черт возьми, ощущать дружескую поддержку широких масс! Мы тоже улыбаемся и машем руками в ответ. Прямо парадокс получается: никаких контактов нет и быть не может, в все-таки контакт — есть! Спасибо вам, милые незнакомые прохожие, за участие и внимание. Спасибо — и до свидания. Мы уже в вашем будущем, мы уже впереди вас на три сотых миллисекунды. Мы мчимся в Завтра.

Жизнь экипажа Машины Времени постепенно входит в колею. Ученые, инженеры, техники, двигателисты, санитары, ядерщики, энергетики, садоводы, котельщики несут — каждый в свой черед — вахту. Общий подъем — в семь утра. Затем зарядка, туалет и завтрак: едим в шесть смен, на смену из пяти тысяч человек положено полчаса. Далее все расходятся на работу. Я — в котельную, где меня ждет четырехчасовое дежурство, жена — в оранжерею: она работает там ведущей гидропонисткой, теща остается в квартироблоке и вяжет носки. От 15.30 до 16.00 мы все встречаемся за обедом в столовой. Вечером можно пойти в кино или посмотреть по телевизору видеозаписи: прошлогоднюю программу «Время» или старинные «Новости дня». Напомню сам себе: никаких контактов, даже информационных!

Сегодня мое дежурство прошло отлично. Все манометры исправно показывали нужное давление, температура в топках держалась на уровне. Тишь да гладь. Правда, иногда я слышал какой-то тихий скрип. Неужели на нашей ультрасовременной Машине Времени завелась мышь? Вроде бы вибрации от маршевого хронодвигателя быть не должно: приличной темпоральной скорости мы еще не набрали. На всякий случай надо будет сходить в скобяную лавку на седьмом этаже и приобрести мышеловку…

Удивительно все-таки бежит время. Всего месяц мы находимся в пути в Завтра, а уже опережаем Большую Землю на две секунды. Прямо мороз по коже: подвиг-то какой вершим, братцы, а?!! Неудержимо, на всех парах несемся в Будущее, вторгаемся под парусами Науки в Грядущее, и нет этому грандиозному прорыву ни предела, ни барьера! Да-а, потомки долго будут помнить наше фантастическое достижение!

Жизнь в Машине Времени идет своим чередом. Происшествий нет. Если бы можно было еще на улицу выходить — совсем здорово было бы. Но на улицу — это каждому ясно — просто так нельзя. Узнает кто-нибудь неподготовленный новости из Большого Мира, — и никакого скачка в Будущее не получится. Зато получится полная дискредитация гениального эксперимента.

Вообще-то выйти наружу можно, но — не каждому. Нужен физический тренинг, нужен допуск — словом, нужно быть членом команды Выходников. А что такое Выходник на Машине Времени, мчащейся в Будущее? Это — путешественник в Прошлое, человек легендарный, почти герой, борец с неизвестным, личность, окруженная ореолом. Ответственность — страшная! Я бы, например, десять раз подумал, прежде чем решил променять спокойную, но очень важную работу сменного котельщика на благоговейный труд Выходника. Подумал бы — и отказался. Все-таки у меня жена, и теща, и, между нами, лаборантка Зиночка из секции регенерационного контроля (субсектор «Ю» левого подкрыла третьего квадранта восьмого квартала четвертого этажа, коридор «Гамма», семнадцатый лабораторный блок налево)…

В команде Выходников у нас пока тридцать человек. Видел я их — плечистые, рослые, каждый готов, чуть что, катапультироваться через шлюзовую камеру в Прошлое. Конечно, не голышом, а в скафандре пятикратной защиты, оснащенном клещевидными манипуляторами, инфразвуковой сиреной и импульсным лазером. Выходники — ребята особо обученные. Ведь, в принципе, недозволительно, чтобы Прошлое оказывало воздействие на Будущее и тем самым сводило широкую магистраль прогресса к узкой стезе слепого ненаучного детерминизма. Зато вот Будущему на Прошлое влиять можно и нужно: любые ошибки поправимы, если замечены вовремя. Команда наших Выходников пока бездействует. Временной отрыв еще мал. Но в Будущем Выходники, конечно, развернутся, если получат соответствующий приказ.

Особых новостей мало. Микроклимат в Машине Времени прекрасный, в чем и моя немалая заслуга. В столовой кормят сносно (только раз я прибегнул к книге жалоб и оставил там свой автограф: вместо натурального бифштекса автомат подал мне на тарелке горку сублимированного пересоленного порошка для мгновенного приготовления пожарских котлет), воздух в коридорах и жилых помещениях вроде бы чист.

Да! Не далее как позавчера Зам-темпоралист выступал на собрании, объясняя принципы действия регенерационных установок. Чего греха таить — не все на нашей Машине Времени ученые, есть и люди, далекие от науки. Как раз они-то и начали роптать: видите ли, воздухом дышать нельзя, мол, вода отдает мочой, мол, они-то знают, что экскременты (кал) поступают в специальные поглотители, а затем, разделенные на фракции, идут на разные надобности, в том числе и в виде концентрированного удобрения для оранжереи, но все равно свежие огурцы, взращенные комплексно-ускоренным методом, дескать, дурно пахнут…

К моему глубокому удовлетворению, начальство дало решительный отпор этим нытикам-рутинерам, тайным врагам явного научного прогресса. Действительно: сегодня им вода не та, воздух не тот, огурцы не те; завтра — пожалуйста: хронодвигатель не тот, фрикционы не такие, хроноизоляция ни к черту. Этак, знаете, к чему можно прийти? Вдруг и Машина Времени не та? Вдруг и не Машина мы вовсе, а так себе что-то — ни то, ни се?.. Это тридцать-то тысяч человек?!.. Это миллиарды потраченных на нас средств и человекочасов?!.. Это стремящийся в Будущее бастион науки?.. Может, в таком случае, и я, сменный дежурный малой котельной подвального этажа, температуру впустую поднимаю, сжиженный газ зря пережигаю, штаны просиживаю?!.. Ну, знаете ли…

Но — врезал, врезал Зам-темпоралист по мозгам маловерам. Свежие огурцы дегустировали Зам-борт, Зам-штурм и сам заведующий секцией регенерационного контроля — все остались довольны. Короче, маловеры сели в лужу, а система регенерации себя отстояла. То-то было радости! И ведь, что обидно: моя лаборантка Зиночка из семнадцатого блока коридора «Гамма» тоже могла пострадать незаслуженно, хотя и занимается всего лишь контролем составляющей инертных газов в помещениях северо-западного региона. Нет, не то, чтобы я трусил, просто начали бы раскручивать: то да се, да что там они о себе думают, в секции регенерационного контроля, да чему посвящают рабочее время, не говоря уже о свободном, да вот вам проверка, и еще одна, и еще… Женотдел заворочался бы — от дефицита занятости, а там теща моя с вязаными носками, суть да дело… — страшно подумать!

Два раза Зиночка даже прибегала поплакать ко мне в котельную, я успокаивал ее как мог, шутил и слезы вытирал, но входную дверь все же блокировал — мало ли глаз да ушей поблизости!..

Все-таки не дают мне покоя скрипы и шорохи под полом котельной. Каждый день все сильнее и сильнее. Пятнадцать моих мышеловок не действуют, так что вернее всего купить дикумарин в зоомагазине, что недавно открылся в полуподвальном межэтажном перекрытии, либо выпросить у группы химического воздействия какой-нибудь вредный аэрозоль. Вот тогда мышки у меня заплачут!

Ну и дела! Новости! Сенсация! Фантастика на грани науки! Сегодня с утра объявили по сети моментального оповещения последнее открытие кафедры хронокинетической механики нашего малого Института темпоральных исследований. Ужас! Кошмар! Конечно, хорошо, что ни мышей, ни крыс, ни тараканов на нашей Машине Времени и в помине нет, а скрипы, шорохи, потрескивания объясняются абиологическими мотивами. Но зато непреложно доказано, что Машина наша… движется!!! Не только во Времени, что естественно, но и — в Пространстве!!! И скрипы, давно мною замеченные, — всего лишь результат ничтожно медленного скольжения эффективной изолирующей оболочки Института по подлегающему слою почвы. Да-а…

Как мне объяснил сегодня после обеда один коллега из главной котельной, что-то там ученые напутали, чего-то недоучли, где-то перепутали плюс с минусом, и в итоге получилось, что наша Машина Времени (ирония!) просто во Времени передвигаться не может, зато с успехом способна катиться по пространственно-временному континууму. Иначе, если говорить проще, наша Машина едет по земле, оставляя за собой ров из-под углубленного в грунт подвального этажа. Пока еще все спокойно. Передвижение Машины по планете смогли заметить только наши самочуткие приборы. С момента старта мы опередили время Большой Земли лишь на восемнадцать секунд, а изолированное здание нашего Института сдвинулось с места всего на пять миллиметров…

Черти мордатые! Заметили, наконец. Я имею в виду прохожих. Раньше улыбались в иллюминаторы, махали приветственно руками, а теперь кулаки показывают, царапают чем-то непробиваемую оболочку, малюют лозунги на бязи и прилепляют их к нашим иллюминаторам. Лозунги — всякие: похабные, обидные и жалостливые. Последние, например, такие: «Одумайтесь, временщики!», или «Братья, включайте фрикционы!», или даже лирические: «Возвращайтесь, мы вас подождем!»

А чего волноваться, спрашивается? Мы опередили Большую Землю всего на 119 секунд. Правда, яма, возникшая вдоль южной стены Института (мы движемся почему-то на север — наверное, вдоль магнитных линий), достигла в ширину полуметра, но это же не повод для беспокойства, правда? Тем более что все, очевидно, в наших руках.

Три дня назад в Большом зале состоялось заседание расширенного актива Машины Времени. Пригласили, в числе прочих, и меня — видно, вспомнили, как я боролся против критики в адрес регенерационной секции. Справа от меня в соседнем кресле сидела Зиночка, слева — моя благоверная, Людмила Викторовна, — так уж получилось, — поэтому я соблюдал конспирацию, даже шикал на Зиночку в наиболее важные моменты.

Выступал Директор.

— Товарищи! — говорил он. — Друзья! Коллеги!

Я прямо-таки мысленно стенографировал, просто впитывал его слова, так что речь воспроизвожу практически текстуально.

— Безмятежный период нашего путешествия закончился. Началась пора поисков, драматических идей и загадочных парадоксов. Я думаю, всем понятно, к чему я клоню: мы движемся в Пространстве!!! (ропот в зале). Верно: теория оказалась не на высоте практики. Верно: практика оказалась в отрыве от теории. Но что дальше? Смеем ли мы прекратить наш эпохальный эксперимент, с тем лишь, чтобы признаться: мы не знаем, что такое Время! Мы не учли, что такое Пространство! Мы вернулись, чтобы начать все сначала! Мы повернули назад, потому что проиграли! Смеем ли мы?

Нет, нет и нет! Вперед, только вперед, товарищи!!! Пока что мы продвинулись во Времени только на две минуты. По территории нашего же Института мы проехали всего лишь пятьсот миллиметров. Много ли это? И да, и нет. За пределы Институтского забора мы еще не выползли. Так стоит ли прекращать эксперимент? Впереди много трудностей, но главная беда — позади. Мы уже осознали ошибку, нащупали ее. Верю: мощный коллектив наших двигателистов — хронокинетических механиков и кинематохронических инженеров, механокинетических хроноведов и хрономеханических кинетиков — сообща возьмется за проблему и решит ее. В считанные месяцы мы найдем способ остановиться в пространстве, но продвинуться во времени, и тем самым посрамим невежд, осаждающих нас снаружи. Наш эксперимент продлится до финального конца! Тридцатилетний скачок будет свершен!

За работу, товарищи!..

Интересное кино!

Спешу занести в дневник события последних месяцев, потому что творится у нас на этой непонятной Машине, так сказать, Времени — ужас и бред.

Во-первых, живу я теперь у Зиночки в ее однокомнатном квартироблоке. Теща, зараза, докопалась до моих амуров, жена подняла общественный скандал с порицанием и выперла меня из семейного очага. Ну да черт с ними, надоели. Тут главное в другом — в нашем пресловутом Путешествии.

Три месяца назад достигли мы крейсерского темпорального ускорения, так что по времени крепко обгоняем Большую Землю: там у них уже месяцев пятнадцать прошло. Точнее, это по нашим расчетам — год с кварталом; сколько же воды там утекло на самом деле — непонятно. Выходников теперь уже палкой наружу не выгонишь: боятся. Примерно тогда же, месяца три назад, проломили мы нашей чертовой Машиной Времени институтскую ограду и поперли по городу со средней скоростью десять километров в час. (И это далеко не предел!) Ой, что творилось! В городе — паника, полная эвакуация. От нашего самодвижущегося Института как от чумы спасались. Скорость поначалу, правда, небольшая, не реактивная, но, с другой стороны, ведь такую махину ничем и не остановишь! Налетели на дом — трах! — дом в щепки. А мы бороздим дальше. Впереди — брандмауэр многоэтажки: тарарах-тах-тах! — только кирпичи сыплются. Бррррум-ба-бамм! — это мы газопровод перерезали, взрыв был, пожар начался. Правда, водопровод тоже лопнул, так что пожар быстро затих. В городском сквере пруд расплескали, деревья перемяли — сыр-бор, одним словом!

Поначалу Выходники еще помогали завалы расчищать, коммуникации чинить, жителей успокаивать. Но затем полетели в них кирпичи и булыжники, а отдельные несознательные граждане принялись за ними с ломами гоняться. Так что Выходники наши в спешке вернулись все до единого в Машину и даже парадный и черный люки забаррикадировали для верности.

Помню, выступил тогда на собрании Зам-темпоралист:

— Нет, все-таки с трудом порой доходят передовые достижения Науки до умов некоторых личностей, говорил он. — Мещанский какой-то подход ощущается, обывательский. Недальновидная оценка происходящего. Да, определенный кавардак мы в городе, разумеется, учинили, но ведь Новое всегда с трудом пробивает себе дорогу. Машина, понимаете ли, Времени — это вам не пылесос и не мотоцикл! Ну, развалили несколько домов. Но ведь жильцов из них вовремя выселили! И в будущем — по мере выполнения Большой Землей программы жилищного строительства — они получат новые, благоустроенные квартиры в замечательных зданиях улучшенной планировки. Ну, обрушили на городской драмтеатр телевизионную вышку. Тоже стерпеть можно: театр-то пустовал!

Со временем новый построят, а столичные программы телевидения можно пока принимать со спутников «Молния». Ну, речка вышла из берегов, канализацию кое-где прорвало… Но, товарищи, это же временные трудности, понимать надо!.. Вот кончится наш эксперимент, все отстроим заново, перестроим, починим что требуется, и заживем мы с вами еще лучше прежнего, потому как в руках у нас — вся мощь человеческого разума, плюс победа над Временем впридачу!..

С тех пор в Большом зале нашего Института что ни день — горячие споры. Ученые разбились на два лагеря. Одни кричат, что хватит, пора кончать эксперимент, самое время тормозить и вылезать наружу. Другие утверждают, что вылезать вовсе не нужно, даже если и остановимся, — как выйдем, нам все кости и переломают. Третьи же — во главе с Директором — яростно этому противятся, заявляют: мол, еще не все проверено, научная теория не разработана до конца, и мы не можем возвращаться с полупустыми руками. Потомки-де нам этого не простят. Да и до конца тридцатилетнего срока, который мы обещали честно отработать, еще далеко. Надо, мол, продолжать Путешествие до полной победы.

Между прочим, наши инженеры давно головы ломают, как с этим пространственным движением совладать. Кто-то предложил запустить вспомогательные хронодвижки и одновременно, не теряя достигнутого темпорального ускорения, помалу отрабатывать тормозными хронофрикционами назад. Сказано — сделано.

А толку мало: наша строптивая Машина лишь в сторону научилась сворачивать, так что последнее время мы колесим по всему городу, и где окажемся завтра — никто не ведает. Весь усиленный отряд хроноштурманов — а с ними полтораста стажеров-демократов — работает над предвычислением курса пространственного передвижения, но пока это дело у них ладится с трудом.

Вот и два дня назад я тоже присутствовал на очередном заседании: в части «разное» должны были мою «персоналку» обсуждать, паять мне аморальное поведение, но в бурных дебатах о моей скромной персона позабыли.

Ну и крик же стоял!

— Это что, — орали одни, — мы тридцать лет так и будем родной город перепахивать?! Да что город — родную страну!!!

— Тридцать лет в этом самоходном каземате торчать? — вопили другие. — Дождетесь: вылезем из Машины — еще судить нас будут за нанесенные убытки.

— Нет! Никогда!!! — перекрикивали их третьи. — Доведем начатое дело до конца! Нам народ Время доверил! Имеем ли мы право с полдороги сворачивать? Вперед — в Завтра!!!

Так ни о чем и не договорились. Лишь взяли с хроноштурманов слово в сжатые сроки добиться полной ясности в вопросе пространственного движения. И правильно! Если уж бороздить просторы родного края, то надо держать штурвал твердой рукой и вести Машину Времени вперед по намеченному курсу.

Сегодняшние, самые новейшие новости я вовсе странные. За завтраком и обедом не досчитались сотни две человек. Объявили всеинститутский розыск. Выходники с фонариками все уголки облазили — ни малейшего следа. Я так думаю: драпанули эти антиобщественные товарищи через черный люк. Изучили секрет замка — и драпанули…

Зиночка каждый вечер плачет белугой и собирает чемодан. Говорит, не хочет свои лучшие годы приносить в жертву этому аду. Так и сказала: аду! Вот злонравная! А ведь в свое время отличную характеристику предъявила!..

— Дура! — я ей говорю. — Ну куда ты пойдешь? Город раскурочен. От твоего дома, может, кирпичика не осталось. Потом — на скорости придется спрыгивать из черного люка, еще ноги переломаешь. Оставайся лучше здесь. Мы с тобой новую жизнь строим, вместе летим в прекрасное Завтра.

Молчит Зинаида, не отвечает, только глаза бегают и руки дрожат.

«Ладно, — думаю, — черт с тобой. Ты со мной так, и я с тобой так. Вот доложу завтра о таких настроениях Командиру Выходников, он на тебя быстро укорот найдет. А я, пожалуй, к жене вернусь. От этих адюльтеров одни только неприятности».

Перед сном услышал по сети мгновенного оповещения вечернюю информацию. То-то час назад сильный толчок был. Это мы, оказывается, на железнодорожный вокзал впотьмах налетели. Естественно, развалили его к чертовой матери!..

— Вот видишь, — говорю Зинаиде, — теперь и вовсе нет смысла бежать. Даже на поезде не уедешь. Не судьба, стало быть…

Опять ничего не ответила Зинка, на другой бок повернулась и снова заревела, дура…

Нет, решено: завтра возвращаюсь к жене.

Наконец-то! Сегодня силы и доводы разума восторжествовали над косным упрямством, и Директор отдал приказ на торможение. Маршевый двигатель будет в полночь остановлен, закрутятся-завертятся главные хронотормозные фрикционы, и эта проклятая Машина Времени, на которой мы торчим уже два года, начнет постепенно замедлять темпоральный ход. На Большой Земле прошло что-то около трех лет, тормозить мы будем столько же, Земля за это время продвинется по оси времени вряд ли больше, чем на два года, — таким образом, мы сравняемся со всей планетой, ликвидируем временной отрыв и выйдем, наконец-то выйдем в светлый мир Будущего.

Людям, далеким от науки вообще и проблем хронокинетической теории в частности, может показаться странным и непонятным: там пять лет — и у нас пять лет. Где же разница? Разница — в том колоссальном скачке, в тех могучих потенциях, в том удивительном темпоральном ускорении, которого мы достигли, в том невероятном прорыве в Завтра, который мы совершили.

За прошедшее время я крупно продвинулся в плане общественного положения. Малая котельная забыта навсегда, теперь я — главный сторож черного люка. Ни одна душа мимо меня не проскочит. Были попытки, но я их пресек — сил-то еще хватает. Повысили меня после случая в Зинаидой Хмелевой. Есть здесь одна такая, проныра, работала в регенерационной лаборатории. Пыталась меня когда-то окрутить, даже подбивала на неблаговидный побег. Я об ее замыслах решительно доложил, гражданку Хмелеву застукали во время попытки откупорить черный ход, — и все сложилось наилучшим образом. Преступную Хмелеву судили в после трехмесячного заключения в четырнадцатом чулане пятого этажа перевели в судомойки на кухне.

Вот стою я теперь на дежурстве у черного люка, временами наблюдаю в иллюминатор за внешним миром. Интересно, черт возьми! Когда мы проезжаем городки и деревни, — движения у людей замедленные, вялые какие-то. Как-то неуклюже вздымают руки, как-то с затяжкой кривят лица. Все понятно: у нас-то темпоральное ускорение! А так, обычно, в иллюминаторе — поля, холмы, речушки… Когда в лес въезжаем на приличной скорости — зверье прыскает во все стороны, деревья по сторонам валятся. Вот уж треск-то стоит, наверное!..

Географические ориентиры мы давно потеряли. Но это и не главное. Ведь движемся! Мчимся во Времени и Пространстве! Куда-то приедем…

Приехали. Финиш. Тонкий свист хронотормозных фрикционов стих.

Стоим на берегу какого-то моря. Жара. Вокруг — пустынно. Ни души. За моей спиной — учащенное дыхание тысяч людей.

В Институт врывается соленый, пахнущий йодом воздух.

Тысячеустое «Ура!!!»

Я выбегаю наружу и целую белый раскаленный песок.

Здравствуй, Будущее!..

Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин Лунная ночь в двадцать первом веке

Беллетрист Юрий Тихонович Коркин в свободные от литературного творчества вечера строил машину времени.

«Опять эти прожектеры-неудачники с их машинами времени и вечными двигателями», — воскликнет искушенный читатель, и у него возникнет резонное желание поискать себе иное чтение. Умоляем: дочитайте до конца хотя бы абзац, а там уж решайте, стоит ли тратить время на остальное. Дело в том, что Юрий Тихонович не только строил, но и построил машину времени. Более того — и вы в этом убедитесь — он воспользовался ею! Ну вот, главное мы сказать успели, а если вы не узнаете подробностей — беда невелика.

Но как же насчет того, что наукой окончательно и бесповоротно доказано, будто машину времени построить нельзя? Нельзя в принципе — и баста. Ох уже эти научные рутинеры, готовые задушить всякое физическое вольнодумство! Знаем мы их принципы. Если бы лучшие умы человечества им следовали, не было бы ни колеса, ни теории относительности, ни пылесоса «Вихрь». Жили бы мы в курных избах и жевали на третье сладкие корешки.

Впрочем, ни по какой мерке, даже по сугубо физической, мы не посмели бы назвать Юрия Тихоновича Коркина вольнодумцем. Напротив, он справедливо слыл солидным литератором, в некоторой степени певцом родного края, и уж во всяком случае, в отличие от всяких там взбалмошных изобретателей, околачивающихся по редакциям, был человеком уважаемым в городе, да, пожалуй, и во всей области. Должно быть, вы знакомы с последней его приключенческой повестью — ее печатала с продолжениями молодежная газета; в те дни достаточно было заглянуть в городской сквер и присесть на одну из уютнейших его скамеек, чтобы услышать оживленные читательские дискуссии по поводу возможных поворотов сюжета — и, надо сказать, безосновательные, потому что интрига повести закручена непредсказуемо. А книжки Юрия Тихоновича? Пусть и не пухлые они, как у некоторых именитых, но и тощими их не назовешь. Правда, обложка жидковата, картон — не картон, а так, неведомо что, да и бумага какая-то недобеленная, но тем не менее, скажите честно: видели ли вы эти книжки в продаже? То-то и оно — раскуплены. Как-никак, крепкая реалистическая проза, да и по содержанию актуальная.

Юрий Тихонович не был вовсе страстным поклонником технического творчества, энтузиастом радиотехники и телемеханики. Он не принадлежал к многомиллионной армии одержимых, которые с помощью некондиционных деталей и журнала «Радио» создают аппараты, лишь немногим уступающие красотой и звучанием лучшим зарубежным образцам. Так что же тогда заставило беллетриста, с хорошим положением и легким слогом вооружиться паяльником, а потом тратить недели и месяцы на сомнительный аппарат, способный унести человека в будущее?

Все дело в том, что Юрию Тихоновичу позарез нужно было попасть в завтра, лет этак на пятьдесят вперед. То есть можно бы и подальше. Но Коркин во всех своих начинаниях неизменно оставался реалистом. Никогда не мечтал он жениться на звезде эстрады, не питал особых надежд на то, что центральное телевидение захочет ни с того ни с сего экранизировать его новую повесть, а какой-нибудь заокеанский издатель смиренно запросит агентство по авторским правам — нельзя ли, мол, и нам напечатать Коркина? И, естественно, он понимал, что из двух дышащих на ладан телевизоров «Темп» да из списанного по старости из литфондовской поликлиники аппарата УВЧ, некогда лечившего фурункулы и флюсы, — нельзя из этого технического хлама сделать машину времени с диапазоном больше пятидесяти лет.

Но чего, собственно, не хватало нашему герою, отчего он, неся непомерные расходы на детали, канифоль и специальную литературу, рвался в будущее? Сам Юрий Тихонович, если б ему задали этот вопрос в лоб, вряд ли сумел удовлетворить любопытство собеседника, а скорее всего отделался бы неопределенными жестами и общими словами. Лишь авторы повествования, долгие годы наблюдавшие своего героя, собиравшие по крупицам впечатления о нем, могут дать вам ясный ответ: беллетрист Коркин мечтал отправиться в завтра, чтобы там собирать материал, чтобы окунуться, так сказать, в самую гущу будущей жизни.

За что бы ни брался Юрий Тихонович, все он делал основательно. К примеру, взявшись за книгу о сельских тружениках, он переехал на полгода в колхоз, километрах в восьми от города, к знакомому председателю, месил там грязь синими, на рубчатой подошве, сапогами, а, заходя на ферму, не отказывался там ни от задушевной беседы, ни от стакана-другого парного, из-под коровы, молока. Нелегкие это были месяцы, но Юрий Тихонович на природе окреп и даже несколько прибавил в весе; книга же, по общему мнению, ему удалась, прежде всего правдой характеров.

Не подумайте, пожалуйста, будто мы идеализируем нашего героя. И в мыслях этого нет, но и замалчивать его достоинства тоже не станем. А что до отрицательных сторон, то, как ни горько нам это говорить, но Юрию Тихоновичу не хватало воображения. На встречах с читателями он неоднократно заявлял, что никогда не высасывает сюжетов из пальца. И это, подтверждаем, сущая правда.

Лишенный столь важного писательского качества, наш герой компенсировал отсутствие фантазии усидчивостью в работе и скрупулезностью в собирании жизненного материала. Компенсировал до поры до времени. Но однажды наступило время, когда Юрию Тихоновичу позарез понадобилось воображение.

Главный редактор областного издательства, согласовав вопрос в разных инстанциях, решил приступить к выпуску научно-фантастической литературы, и не какой-нибудь переводной, а своей, доморощенной. В редакторский кабинет пригласили группу литераторов на короткое творческое заседание. Как составлялась эта группа, сказать не можем, но Коркин приглашение получил. После заседания были скреплены подписями и печатями договоры, и Юрий Тихонович унес с собой документ о четырех страницах, где упоминался объем будущего произведения (прямо скажем, приличный) и гонорар (поверьте, тоже немалый), а также было записано торжественное обязательство сторон своевременно уведомлять друг друга о перемене адресов. Впрочем, Юрий Тихонович никуда не собирался переезжать из своей скромной квартирки в старом доме между такими же невзрачными зданиями, не представляющими исторической ценности, в глубине тихого двора на Липовой улице, почти в самом центре.

Получив в положенные сроки аванс, наш герой закупил три пачки бумаги и новую ленту для пишущей машинки. Увы, дальше начались непреодолимые сложности.

Как ни ломал Юрий Тихонович голову, фабула не рождалась. Мысли крутились в голове самые разные, но все какие-то будничные, заземленные — надолго ли отключили горячую воду, отчего это очередь в гастроном и все другое в том же роде.

Сколько раз мы советовали Юрию Тихоновичу плюнуть на злосчастный договор, вернуть аванс и вернуться к публицистике, тем более что четвертая мебельная фабрика выступила с ценным начинанием, которое так и просилось в обстоятельный очерк, а заодно не помешало бы нашему герою обновить мягкую мебель — знаете, бывает такая некондиция, вполне приличная с виду, но баснословно дешевая, ее продают только своим, и то не всем. Однако Коркин уперся, и все тут; право слово, далась ему эта фантастика! Ну, а если так, то ничего другого, как сделать машину времени, ему не оставалось. Высасывать сюжеты из пальца, как мы помним, Юрий Тихонович не умел.

Приходилось нам слышать и такую странную точку зрения, будто, мол, Юрий Тихонович, полагавший свои заработки несколько заниженными, а выплаты по исполнительному листу, напротив, завышенными, намеревался поправить в путешествии финансовые дела. Мы такой меркантильный взгляд на вещи отметаем, хотя, конечно, обязаны сказать, что не все в настоящем времени удовлетворяло Юрия Тихоновича. Никто не назвал бы его очернителем действительности, но его и вправду несколько… как бы сказать вернее… угнетало, что до четырнадцати и после девятнадцати часов нельзя приобрести спиртные напитки, а в прочее время они гораздо дороже, чем хотелось бы, что расцветка галстуков то слишком тусклая, то раздражающе яркая, что порядочный костюм можно достать только по случаю — словом, нельзя исключить, что из дальнего странствия Юрий Тихонович намеревался привезти не только сюжеты, но и кое-что материальное. Однако все это чистой воды предположения, и будь мы в кабинете следователя, ничего такого про Коркина не сказали бы, потому что следствию нужны факты, а не домыслы.

Итак, ухлопав на машину почти все личные сбережения, отказавшись надолго от земных радостей и утех, утратив расположение главного редактора (после вторичной просьбы продлить срок сдачи рукописи), Юрий Тихонович вплотную приблизился к осуществлению своей гордой мечты. В пятницу после обеда он отправился в магазин электротоваров, где купил вилку со шнуром и предохранитель — это было все, что оставалось ему приладить к своей машине. Дела минут на пятнадцать, а впереди долгий пустой вечер, и Юрий Тихонович шел домой не спеша. Он миновал проходной двор, вдвое сокращавший и без того короткий путь, и двинулся к центру по улице, перекопанной строителями, которые возились тут уже не первую неделю. «Все им недосуг заасфальтировать, — размышлял Коркин. — Магистраль называется…»

На улице было людно. Из магазинов выскакивали граждане и гражданки с портфелями, сумками и авоськами, туго набитыми продуктами. Коркин лишь иронически улыбался, потому что в его глазах плыли к роскошным универмагам самодвижущиеся тротуары.

Он пересек площадь, купил в ларьке эскимо, добрел до ближайшей скамейки и присел ненадолго, чтобы окинуть на прощанье взором пейзаж восьмидесятых годов. Фасад городской библиотеки, выкрашенный недавно в желтый цвет, раздражал Коркина своей яркостью, и он перенес взор на стеклянный вестибюль кинотеатра «Лебедь», пытаясь рассмотреть, на афише, что сегодня идет, но из-за дальнего расстояния не разобрал и тут же, забыв о сиюминутном, принялся размышлять о кинематографе будущего, стереоскопическом и откровенном. От приятных дум его отвлекли капли тающего мороженого. Юрий Тихонович содрал с эскимо обертку и, быстро оглядевшись, сунул ее под скамейку. «Небось возле каждой лавки урны поставят», — подумал Юрий Тихонович, облизывая палочку. Потом он решительно встал, пропихнул палочку в щель между планками скамейки и направился в сторону дома.

На Липовой улице, где он жил, было тихо. Коркин шел по мостовой, расчерченной классиками и неровными квадратами для нетленной игры в крестики-нолики. В былые времена это вызывало у Юрия Тихоновича приступы злости, но сейчас он сдерживал себя и лишь старался не пачкать подошвы мелом.

В кухне, где стояла, подальше от чужих глаз, машина времени, негде было повернуться. Юрий Тихонович пролез к ней боком, приладил вилку, вставил предохранитель и боком же вылез. Потом, опасаясь занести в будущее современную микрофлору, он трижды вымылся под душем цветочным мылом и стал собираться в дорогу.

Вместе с парой нательного белья и электробритвой Юрий Тихонович уложил в портфель самые важные в его профессии вещи: стопку бумаги, полдюжины карандашей, блокнот в глянцевой обложке с золотыми буквами «Участнику конференции» и кулек с мелкими сувенирами для облегчения контактов. Потом он вынул все, сунул на дно кое-какие ценные вещи, прикрыл их бельем и сверху разложил остальное. Когда портфель был собран, Коркин вновь расстегнул его и бережно снял с полки пыльную керамическую вазочку, выигранную им в художественной лотерее. Эта вазочка несколько десятилетий спустя — то есть завтра же! — будет представлять большой исторический интерес, и любой музей отхватит ее с руками. Пыль Коркин решил не стирать, как-никак пыль истории; а чтобы место внутри вазочки не пропадало, он спрятал в нее свернутое в трубку и перетянутое черной аптечной резинкой описание своей гениальной машины.

Но еще раз пришлось Юрию Тихоновичу расстегнуть портфель: он совсем забыл про флягу, про очень удобную плоскую флягу с накручивающимся колпачком, который, будучи отвинченным, оборачивался стаканчиком. Несколько поколебавшись, Юрий Тихонович поверх фляги разместил приобретенные на рынке огурчики домашнего посола, аккуратно уложенные в полиэтиленовый пакет. Щелкнул замок портфеля. Все было готово к старту.

Юрий Тихонович накинул просторный пиджак, внимательно и не без удовольствия оглядел себя в зеркало, взял портфель и шагнул в кухню.

Часы пробили полночь.

За время подготовки к броску в грядущее Коркин тщательно продумал все детали. Для старта он облюбовал телефонную будку у ворот. Давным-давно неизвестные злоумышленники срезали трубку с телефонного аппарата, клочок земли у будки, прежде утрамбованный ногами ожидающих очереди, теперь порос жесткой травой, дверь открывалась с трудом. Сюда Юрий Тихонович и принес из кухни свою машину, стараясь не производить лишнего шума. В считанные минуты он расставил все по местам и подключился к сети — в том месте, где некогда сияла, освещая телефонный диск, электрическая лампочка. Он делал все автоматически — так бывалый солдат с закрытыми глазами собирает затвор своего карабина.

Оставалось только щелкнуть выключателем, и у ворот скромного дома на Липовой улице произойдет событие, которому суждено войти в историю. Гражданин Вселенной отправится в Завтра.

Однако Юрий Тихонович не думал в эти мгновения ни о величии науки, ни о прижизненной славе. Им владело единственное чувство — страх. Впервые за полгода и, как назло, именно сейчас, накануне свершения, он испугался. В голове металась леденящая душу мысль о смертельной опасности, которой он себя подвергает, замелькали перед зажмуренными глазами центрифуги и барокамеры, и из тьмы, окружавшей будку, выплыли огненные латинские буквы, предвещавшие смертельные перегрузки…

«Еще раз обдумать, еще раз взвесить», — бормотал Юрий Тихонович, стараясь взять себя в руки.

И он принялся рассуждать. От установки УВЧ, а тем более от телевизоров, в которых по меньшей мере дважды меняли кинескопы, ждать больших перегрузок не приходилось; да там, кстати, стоят новенькие предохранители. Другой бы, наверное, тут же успокоился. Но Юрий Тихонович кое-что смыслил в медицине, в свое время написал даже серию очерков о ее достижениях — и он ясно осознал, сердцем почувствовал новую опасность: рывок во времени — и сузятся кровеносные сосуды (или расширятся? — разве упомнишь…). Закупорка, тромб, спазм. И конец. В межвременном пространстве, никем не узнанный, витает хладный труп литератора Коркина…

Пока Юрий Тихонович тихонечко, себе под нос, стенал, его осенило. Семена антиалкогольной пропаганды пали на благодатную почву и дали спасительные всходы: Коркин вспомнил, что спиртное каким-то образом влияет на сосуды. Кажется, сужает. Хотя, впрочем, скорее, расширяет. Как бы то ни было, пятьдесят на пятьдесят, что алкоголь действует в нужном направлении.

Коркин плотно прикрыл дверь будки, чуть отодвинул один телевизор и, поджав на восточный манер ноги, уселся на цементный пол. Теперь, когда колебания были позади, его движения стали точными и скупыми. Он положил на колени портфель, изъял флягу и пакет с огурцами, отвернул крышку, совершив тем самым трансформацию ее в стаканчик, который через секунду оказался наполненным до краев. И без всякого тромбоза выпить на дорожку не мешало бы. Посему Юрий Тихонович, не мешкая, опрокинул стаканчик и, задержав дыхание, наскоро заел огурчиком. На душе стало тепло и спокойно. Но еще не совсем. Юрий Тихонович еще раз наполнил стаканчик и еще раз опорожнил его, закрыл флягу и замотал пакет с огурчиками, защелкнул портфель и облегченно прислонился к железной стене. Теперь он знал: мгновение настало.

Твердой рукой Коркин потянулся к панели и, подумав секунду, поставил ручку подле цифры «20», написанной цветным мелком на телевизоре: он отправлялся в двадцать лет спустя. Потом он закрыл глаза, нащупал выключатель и резко, отсекая прошлое, рванул его.

Будку тряхнуло. Коркин почувствовал, как нарастают перегрузки. Кровь прилила к голове. Оранжевые язычки пламени охватили обшивку, заголубели немытые стекла. Тело Юрия Тихоновича стало легким, почти невесомым. Он поднял руку, расслабил ее, и она плавно, будто нехотя, опустилась вниз, словно приказывала невидимому оркестру: тихо, тихо, еще тише…

Пламя за стеклами погасло, исчезла вибрация. Будка немного покружилась и замерла. На дворе стоял двадцать первый век.

В ноль часов двадцать семь минут гражданин Вселенной Юрий Тихонович Коркин вышел из машины времени в неизвестность.

В двадцать первом веке было тихо и свежо. В отдалении лаяла собака, небо было усыпано созвездиями и туманностями. Знобило. Юрий Тихонович прислонился спиной к дереву и выпил еще стаканчик. С удовлетворением отметил он два приятных факта. Во-первых, путешествие во времени не оказало ни малейшего влияния на потребительские свойства напитка. Во-вторых, он сам нисколько не пострадал, разве что чуть ослабли ноги. Зато на душе было прекрасно, хотелось петь и плакать.

Юрий Тихонович с нежностью оглядел свое временное пристанище — скромную телефонную будку. Все так же росла перед ней трава, и сиротливо болтался обрывок шнура в блестящей оплетке. «Ишь ты, — умиленно подумал Юрий Тихонович, — за двадцать лет не удосужились трубку прицепить». И от этого знакомого факта так радостно, так привольно стало, что он не удержался и вполголоса запел.

Вот так, с песней на устах, Коркин и пошел по улице, размахивая портфелем.

Улицы он не узнал.

По правде говоря, он не мог припомнить, когда в последний раз оказывался под открытым небом в столь поздний час. В новом для себя состоянии путешественника во времени Юрий Тихонович не испытывал страха перед ночной прогулкой. В двадцать первом веке, по его расчетам, число правонарушений сведется к минимуму, а город будет залит огнями. Огней, правда, было негусто, но это не удивило Коркина: напротив, он с одобрением подумал, что и в эпоху всеобщего благоденствия люди экономно подходят к трате электроэнергии.

Улица выглядела непривычно. Призаборный мрак, дрожащие тени на мостовой, луна, продирающаяся сквозь облака, — все это кого угодно могло настроить на фантастический лад. Но Коркин, как уже отмечалось, был реалистом. Он осматривал улицу с дотошностью географа, впервые прибывшего в верховья Амазонки. Насколько позволяло скромное освещение, он вгляделся в перспективу, а затем принялся выхватывать зорким глазом частности.

«Трещины, — с тоской подумал Юрий Тихонович. — Вот оно, разрушительное действие времени». Трещин и впрямь было много. Юрий Тихонович подошел к стене и провел по ней пальцем. «Прощай, мой старый дом», — с необычной для себя сентиментальностью прошептал Коркин и отправился в свой далекий путь по сияющему асфальту.

Юрий Тихонович, всегда непримиримо настроенный к городским службам, на сей раз с неожиданной теплотой подумал о тех, кто не покладая рук облагораживал облик его родной Липовой улицы. Сколько их, безвестных ремонтников, маляров и озеленителей, не дожили до этого дня! А он, Юрий Тихонович, крепкий шестидесятидвухлетний мужчина (сорок два плюс двадцать, простая арифметика), со здоровым сердцем и зубами без единой пломбы, — он идет себе по городу с песней на устах и с портфелем в руках, идет себе спокойненько и незаметно, как и подобает человеку, победившему время.

Сзади раздались шаги, и Юрий Тихонович, на всякий случай укрывшись в тени дерева, обернулся. По середине мостовой, взявшись за руки, прямо к нему шли двое, парень и девушка. Длинноногие, коротко стриженные. Качался фонарь, и развевались светлые одежды. Дух захватывало, до того они были необычны.

«Надо же, — думал Коркин, — акселерация… Родились-то уже после вчерашнего. Моложе тех сосунков, что пачкали мелом мостовую. Вот тебе — люди новые, а дома те же, только постарели, и деревья те же, только разрослись…»

Мысли цеплялись одна за другую, кружились вокруг одной главной, которую Юрий Тихонович никак не мог ухватить, и вдруг она выплыла наружу, сверкнула немыслимо, словно новорожденная звезда, да так и осталась сиять, жгучая и радостная: литератор Коркин бессмертен!

Ну ладно, ладно, не будем перегибать палку, пусть не совсем бессмертен, против диалектики не пойдешь, все на свете, все на свете тленно; но почти бессмертен — это уж точно, даже с философской точки зрения. Ибо перепрыгнул же он двадцать лет одним махом и стоит ли теперь возвращаться назад? Не лучше ли маленькими скачками, как кенгуру, добраться до того благословенного времени, когда человеческое тело станет субстанцией столь же долговечной, как и его бессмертная душа?

Мысль о безмерной жизни в веках пьянила. Весьма осмотрительный на улице и в других общественных местах, Юрий Тихонович на сей раз повел себя вызывающе, отчасти даже нахально. Он вышел из тени ветвей и преградил дорогу парочке. Юноша сделал полшага вперед и спросил металлическим голосом:

— Вам чего, дядя?

«Говорит по-нашему! — возликовал Коркин. — Не на эсперанто каком-нибудь. Вот только к чему бы это „дядя“, может, так у них принято обращаться?»

И, выждав приличествующую своему возрасту паузу, сказал по-отечески:

— Спичку бы мне, дядя, если можно.

— Нет у меня спичек, — ответил юноша и, отступив на полшага, галантно взял девушку под локоток.

— Поздненько, молодежь, по улицам ходите. Заняться вам, что ли, нечем?

В данную историческую ночь Коркин ничего против молодежи не имел и высказался только ради поддержания беседы. Но его скромному желанию не суждено было сбыться.

— Шли бы вы, дядя, спать, — миролюбиво заметил юноша и повел свою спутницу вдоль по улице. Должно быть, туда, куда парни XXI века обычно уводят своих девушек.

А Юрий Тихонович потоптался немного на месте, чтобы поле боя осталось за ним, и поплелся вслед за парочкой к площади, которую в последний раз посетил накануне, то бишь двадцать лет назад.

На площади было светлее. Все так же горделиво уходили ввысь коринфские колонны драмтеатра, желтели сквозь деревья казенные стены городской библиотеки, а по левую руку выступал углом старинный кинотеатр «Лебедь». На щитах перед ним были различимы лишь контуры рисованных фигур, и сердце Юрия Тихоновича сладко заныло, ибо часть фигур художник изобразил недвусмысленно и честно. «Вот оно, вот оно начинается…» — думал Коркин, но разглядывать щиты не стал, отложив это дело на светлое время суток, когда можно будет оценить подробности. Проявив таким образом силу воли, Коркин повернулся к кинотеатру спиной и направился к темным витринам универмага.

То, что было выставлено на витринах, превосходило самые смелые ожидания пришельца.

Луна деликатно высветила в окопной тьме различные детали дамского туалета, в том числе глубоко интимные, и показала их Юрию Тихоновичу мягко и ненавязчиво. Покашляв для приличия, Коркин с минуту провел в созерцании воздушных кружевных вещиц, потом двинулся к следующему окну, но тут же вновь вернулся, чтобы еще раз воздать должное ажурным синтетическим конструкциям.

Вообще отношение Юрия Тихоновича к такого рода предметам было двояким. С одной стороны, он ценил красивые вещи и при случае любовался украдкой упомянутым товаром. С другой же стороны, Коркин был убежден, что публичный показ исподнего есть срам, и в людное время обходил витрины определенных магазинов, демонстративно отвернув голову. Теперь кругом было пустынно, вот Коркин и пустил свои чувства на самотек. А когда нагляделся вдосталь, то стряхнул с себя разом нескромные мысли и шагнул к следующей витрине.

То была мужская секция. В ней выставлялся хороший товар, можно прямо сказать — очень хороший товар. Элегантные пиджачные пары, не чета костюму Юрия Тихоновича, вполне добротному по мерке двадцатилетней давности. Блестящие ваксяно-черные вечерние туфли с зубчатым, как крепостная стена, кантом. Благороднейших расцветок (даже при луне видать) галстуки-самовязы…

«Научатся, значит, вещи делать», — подумал Коркин и тут же поймал себя на скверной привычке, от которой надо было отучаться немедленно, — говорить о настоящем дне в будущем времени. «Научились», — подумал он, приспосабливаясь к условиям. И стал разглядывать этикетки — не импорт ли? Нет, даже сквозь стекло заметна была на ярлычках эмблема местной фабрики — две скрещенные иглы.

Надменные манекены вежливо наклоняли набок голову и с потусторонней улыбкой приглашали Коркина посетить салон готового платья, примерить хоть дюжину костюмов и выбрать лучший. Вот такой — не очень рискованный, но и не слишком консервативный. Продавец бережно помогает ему снять пиджак цвета маренго и четырьмя точными движениями складывает на прилавке, заворачивает в тонкую хрустящую бумагу, а Юрий Тихонович, вытаскивая бумажник, идет к кассе…

Как далеко могут занести человека мечты! А утро ведь еще не наступило, А как наступит, Юрий Тихонович первым делом разузнает, не изменились ли денежные знаки, сопоставит свои возможности с розничными ценами и, на крайний случай, реализует кое-что из содержимого портфеля. А уж тогда — в универмаг. Оттуда — в кинематограф. Затем… В самом деле, что затем?

Занятый краткосрочным планированием, пришелец из прошлого не заметил, как из-за угла неслышными шагами вышел человек и направился к нему.

Юрий Тихонович обернулся, когда человек был в двух шагах. Серый мундир плотно охватывал его немного грузную фигуру, надвинутая на лоб фуражка затеняла лицо, и в ее блестящем козырьке тревожно метались лунные блики.

Прямо на Коркина шел участковый уполномоченный, лейтенант милиции В. В. Ермилов.

Повстречай сейчас Юрий Тихонович на центральной площади свою бывшую жену, Иоанна IV по прозвищу Грозный, гималайского медведя или робота на велосипеде, он, готовый ко всему, не смутился бы. Но встреча в двадцать первом веке с лейтенантом Ермиловым была столь же неожиданной, как тайфун в пригородном лесу. Если бы ответственные лица поручили Коркину проверить список долгожителей, кому дано право встретить в добром здравии двухтысячный год, он бестрепетной рукой вычеркнул бы единственное имя — Ермилова В. В.

Не подумайте только, будто Юрий Тихонович питал неприязнь к милиции. Напротив, он очень ее уважал за то, что она его бережет, и, бывало, обращался к ее услугам, когда возникали междуусобицы на лестничной клетке. Но лично лейтенант Ермилов был для Коркина крайне неудобным современником.

Несколько лет назад, создавая для телевидения сериал о буднях городской милиции, Юрий Тихонович дал маху и окрестил Ермилова младшим лейтенантом. После публичного понижения в должности лейтенант, как стало известно, посулил Юрию Тихоновичу ряд жизненных трудностей, а поскольку все люди хоть немножко грешны, рано или поздно трудностей было не миновать. Не подумайте, пожалуйста, будто Коркин лазил по ночам через форточки к соседям или запускал телевизор на полную громкость; не водилось за ним ничего такого, а если что и было, то так, сущие пустяки. Дело было вовсе не в этом, а в том, что в свободное от поддержания правопорядка время лейтенант Ермилов баловался критикой в литобъединении при УВД. Давайте прикинем, кого он избрал мишенью для своих критических выступлений, давайте поразмышляем, положительными ли были его отзывы. То-то же. Пока их печатала многотиражная газета «На боевом посту», это можно было пережить, но Юрий Тихонович из достоверных источников знал, что лейтенант, совершенно обнаглев, собирался послать свои, с позволения сказать, рецензии и в другие, гораздо более солидные органы.

И надо же — кого встретить первым через столько-то лет…

За истекший период Ермилов изменился мало, разве что седины на висках прибавилось. «Долгожитель! — злобно думал Коркин. — Инфаркту на тебя нет!» Лейтенант сделал шаг вперед, роковой шаг, сулящий возмездие за ошибки, совершенные в далеком прошлом, и Юрий Тихонович отступил, прижался спиной к холодной витрине, как изнемогающий под ударом боксер прижимается к канатам ринга. Хоть возвращайся назад.

И в то же мгновение — лейтенант не успел еще и полшага ступить — Юрия Тихоновича осенило. Зачем назад? Вперед, только вперед!

Коркин оттолкнулся от витрины, развернулся, словно матадор, у самого носа уполномоченного, едва не задев его полами расстегнутого пиджака, и на прямых ногах быстро зашагал прочь.

— Гражданин Коркин! — послышалось сзади.

— Накося… — буркнул пришелец через плечо и, не стараясь больше соблюдать достойный вид, припустил рысью. Предчувствуя погоню, он домчался по теневой стороне до знакомых ворот и нырнул в проходной двор. Портфель бил его по колену, воздух со свистом лез в горло и обжигал легкие, ноги почти не слушались. Но Юрий Тихонович превозмог физическую слабость и ворвался в телефонную будку, когда на горизонте еще не появилась милицейская тень.

Сидя на полу будки, Юрий Тихонович вполголоса хвалил себя за проявленную сметку и заодно восстанавливал дыхание. Он осмотрел приборную панель: рычаг дальности стоял на отметке «+20». Коркин ослабил фиксаторы и сдвинул рычаг вправо, до «+30». «Больше десяти лет этому извергу не протянуть», — подумал он, но, вспомнив, сколь энергично окликнул его лейтенант на площади, передвинул рычаг еще на пять делений и положил руку на выключатель.

Лейтенанта между тем все не было. Юрий Тихонович оставил выключатель в покое, наскоро расстегнул портфель и принял двойную дозу сосудорасширяющего. Закусить можно будет и пятнадцать лет спустя.

Снова вспышки за окнами-иллюминаторами, снова тряска в тошнотворная круговерть. И та же залитая лунным светом улица, мрачноватая подворотня, буйная трава на нехоженной тропе…

Еще один стаканчик, огуречный хруст, щелкнул замок портфеля — и Юрий Тихонович бредет по улице, подсчитывает на ходу, какой нынче год, да никак не может сложить правильно. Но какая разница, утречком в газете на первой странице все можно узнать. А нет ли где поблизости стенда с газеткой?

Коркин поднял глаза, чтоб поискать стенд, и остолбенел.

Навстречу ему шел совсем уж постаревший и раздавшийся вширь лейтенант Ермилов.

…Юрий Тихонович заячьими скачками несся к машине времени. Думал он в эти трагические мгновенья лишь об одном — как бы не упасть. И уже не прижимал, как раньше, портфель к груди, а держал его на отлете, чтоб не стукал по ногам. Подобно опытному канатоходцу, он выкинул в сторону и вторую руку и таким вот образом, подражая сверхзвуковому самолету, рвался, не помня себя, к заветной будке.

Если б можно было предвидеть заранее последствия этого трудного бега, Юрий Тихонович обязательно проверил бы замок портфеля, запер бы его для верности ключиком, лежащим в нагрудном кармане. Но не будем винить его за непредусмотрительность: кто из нас знает наверное, что случится с ним через минуту, а уж через столько лет…

Случилось же то, что портфель глухо стукнулся о ствол вековой липы, но не вывалился из рук, а лишь распахнулся. И от этого удара в полном соответствии с законами механики выскочил из портфеля пакет с огурцами, а вслед за ним грохнулась и рассыпалась на тысячу осколков бесценная антикварная вазочка, выигранная в лотерее. Лопнула аптечная резинка, скреплявшая свиток рукописей, легкий ночной ветер подхватил исписанные листы и лениво погнал их по тротуару…

Не видел всего этого Юрий Тихонович, не стал он оборачиваться на грохот разбитой ценности и не вспомнил вовсе, что лежало в хрупком сосуде. Не до того ему было.

Он ворвался в телефонную будку и, не дав себе ни секунды передышки, грохнулся на пол, дернул что было силы рычаг. Время понеслось и замелькало, словно пятнистый футбольный мяч…

Теперь-то Коркин был осторожен. Пригибаясь, он прополз вдоль забора, затаился в кустах, повертел головой и, никого не обнаружив, шмыгнул в соседний двор. Там он залег за детской песочницей и оглядел местность. В висках стучало, ноги не слушались, двор кружился и подрагивал.

Ермилова не было видно.

Нигде!

Тихое блаженство снизошло на Юрия Тихоновича. Ушел он от погони. Нет уже более лейтенанта. Пожил, покуражился — и будет. Теперь дай другим пожить.

Никто не мог уже помешать великим коркинским планам. Взойдет солнце, и будет день — первый день новой жизни.

Впрочем, здесь авторы взяли на себя лишнее и сами сформулировали те неясные мысли, что бродили в голове Юрия Тихоновича. Ибо в ту минуту вряд ли был он способен на обобщения и высокие слова. Наверное, большинство красивых слов, сказанных знаменитыми людьми по случаю великих свершений — о Рубиконе хотя бы или о Париже, который стоит мессы, — всего лишь выдумка досужих летописцев.

К естественной радости Коркина примешивалось нечто серое и тяжелое. Так после получения гонорара нас охватывает иногда тоска и безразличие — мы вспоминаем о задолженности по квартплате. Скучно стало Юрию Тихоновичу. Гонка по десятилетиям утомила его. Глаза слипались. Колоссальным усилием воли он заставил себя оторваться от борта песочницы, рывком бросил свое тело к штакетнику, перевалил через него и рухнул в траву.

…Голова раскалывалась. Знойный ветер из пустыни Гоби забрался в рот, да так и остался там, обжигая глотку и укалывая шершавыми песчинками.

Юрий Тихонович щурился от яркого утреннего солнца и пытался вспомнить, как очутился на газоне, где вывозил свой единственный приличный костюм. По кусочкам склеивал он события минувшей ночи.

«Куда я все-таки забрался? — соображал Коркин. — Сначала дернул на двадцать. После встречи с Ермиловым добавил десятку, потом еще пять. А дальше хоть режь — не помню. Рубанул рычаг, должно быть, на полную катушку. Хотел бы я знать, на что моя машинка способна. Чем черт не шутит — глядишь, и в двадцать второй век забрался. Оттого и развезло. Шутка ли…»

Юрий Тихонович отряхнул с костюма ночную пыль, умылся по-кошачьи и, стараясь держаться независимо, вышел на улицу. Первый же встречный развеет его неведение относительно пути, пройденного во времени. Но легко ли, подумайте сами, подойти и спросить: «Какой нынче год?»

Судьба в то утро была к нему благосклонна. У самых ворот стоял дворник с метлой образца двадцатого века; может быть, метла — бессмертное изобретение, вроде колеса? Юрий Тихонович набрался смелости и молодцевато спросил:

— Не скажете ли, какой нынче год?

Дворник смотрел на него с состраданием — ему тоже случалось забывать важные вещи.

— Одна тысяча девятьсот восемьдесят шестой, — ответил дворник мягко и для порядка укоризненно покачал головой. — Май месяц и суббота, — добавил он. — Суббота — не работа, поди проспись!

Юрий Тихонович заплакал.

Дворник ласково похлопал его по плечу и отправился за шлангом. А Юрий Тихонович всхлипнул еще раз, утерся рукавом и побрел к родному порогу.

Психологи утверждают, что на каждый отрезок времени человеку отпущена определенная порция эмоций. По-видимому, за минуту беседы с дворником Юрий Тихонович начисто исчерпал свой лимит по меньшей мере на сутки. Чем иначе можно объяснить, что он безразлично наблюдал за мальчишками, которые на его глазах раздирали в клочки машину времени. Они выковыривали из нее лампы и конденсаторы, носились по двору с блоками и панелями, наматывали на щепки тонкий катушечный провод. Две увитые лентами девочки прыгали через скакалки, приспособив для этого дела кабель. Шестилетний громила тащил к мусорному ящику кинескоп.

Юрий Тихонович медленно подошел к будке. Он пнул ботинком останки машины, от удара с треском отвалилась приборная панель. Юрий Тихонович медленно склонился над ней и потрогал пальцем рубильник.

Рычаг стоял на отметке «ноль».

С того времени беллетрист Коркин не предпринимал больше попыток посетить будущее. Он оставил мысль писать фантастику и перешел исключительно на документальную прозу. Машина была разрушена. Убегая ночью от лейтенанта Ермилова, Юрий Тихонович вместе с вазой потерял все свои схемы и расчеты. О том, чтобы их восстановить, ему было страшно думать: снова месяцы тяжелого труда и лишений…

Но самая серьезная причина была в ином: Юрий Тихонович потерял веру в будущее. Именно там он пережил самые неприятные мгновения своей жизни и, хотя все закончилось благополучно, он не хотел бы вновь спасаться бегством. Ведь и в двадцать первом веке бег от милиционера не укрепляет здоровья человека.

Честно говоря, нам жаль Юрия Тихоновича. Но что значит судьба одного, пусть даже одаренного человека, по сравнению с теми возможностями, которые открывают человечеству путешествия во времени?

Мы искренне надеемся, что скептики, которые не верили прежде в машины времени, по прочтении этой истории изменили свою отсталую точку зрения самым решительным образом. А для тех, кто упорствует и по-прежнему считает, будто Юрий Тихонович никуда не путешествовал, а просто сидел в телефонной будке, слегка возбужденный алкоголем, выложим наш последний козырь. Давайте подождем тридцать пять лет! Каждый, кто доживет до тех дней, (дай вам бог здоровья), сможет прийти на Липовую улицу, и если он найдет там пакет с солеными огурцами, разбитую вазочку и разбросанные ветром листы, — значит, авторы правы. Только, пожалуйста, вздремните после обеда и непременно дождитесь двух часов ночи, чтобы Коркин успел прибежать от универмага.

Огурцы, кстати, советуем попробовать: мы их приобретали на рынке с Юрием Тихоновичем и можем засвидетельствовать, что посол отменный.

Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин Семейная хроника аппаратчика Михина

История, которую мы собираемся рассказать, тянется так долго, что к ней успели привыкнуть, как привыкают к звуку соседского телевизора. Разве что женщины посудачат иногда во дворе. А что же компетентные лица и организации, которые могли бы сказать свое веское слово? Воздерживаются, решительно воздерживаются. И, знаете, их можно понять, ибо дело деликатнейшее, а с компетентных спрос особый. Да и мы, хоть и знаем правду, сказать всего не можем, опасаясь нанести вред семье Михиных. Представьте: рассказ попадет в руки детям и они узнают тайну своего появления на свет… Нет, нет, и думать об этом не хочется. Вот почему, не отступая ни на шаг от фактов, мы изменили имена героев и приняли некоторые другие меры предосторожности, о которых, простите, не скажем. А в подтверждение истинности происшедшего приведем цитату из областной газеты.

В этой корреспонденции было еще много разного. Добавим только, что речь в ней об Н-ском химическом комбинате, расположенном в молодом городе Н., который стоит на полноводной реке М., куда комбинат ничего дурного не сбрасывает, отчего рыбалка в тех краях по-прежнему хороша. Однако Михин не имеет для нее времени и лишь слушает рассказы других аппаратчиков, у которых детей раз-два и обчелся. Слушать он ходит в курилку, хотя сам, после того как появилась на свет третья, Анюта, бросил курить раз и навсегда. Но если хоть разок не заскочить в курилку, то смена будет не в смену: новости-то не только в газетах. Их, новостей, вон сколько, ни одна газета не вместит.

Заканчивалось селекторное совещание. Генеральный директор, без пиджака и без галстука, сидел один в огромном пустынном кабинете. Было только начало десятого, но рубашка уже прилипла к директорской спине.

Все, кто участвовал в селекторном, берегли силы в предчувствии дневного пекла. В другую погоду они спорили бы и выкладывали взаимные претензии, ругали бы сбыт, снабжение и ремонтный цех, всем миром обрушились бы на железную дорогу, которая опять, как вчера и как завтра, недодает вагонов, — и лилось бы из динамиков многоголосье, натуральный радиоспектакль. А сейчас в тягостные паузы по всему комбинату разносилось комариное жужжание директорского вентилятора.

Директор чуть повернул вентилятор, чтобы тепловатый воздух бил прямо в лицо, резиновая лопасть шлепнула по запястью, генеральный отдернул руку и чертыхнулся.

— Это вы мне? — раздался хриплый голос из динамика.

— Не тебе. Хотя и заслуживаешь. Ты сколько вчера отгрузил?

— Сколько было, столько и отгрузил, — нахально сказал хриплый.

— Ладно, — ответил директор и налил себе воды из сифона. — К главному энергетику есть претензии? К главному механику? Нет? Ну и ну. Все свободны.

Директор уже протянул руку, чтобы отключить селектор, как раздался неуверенный голос Полещука, начальника цеха биологически активных.

— Минуту… Тут у нас такое дело…

— Я тебя слушаю, Василий Романович.

Селектор молчал. Однако в его тишине слышалось какое-то раздражение, общая неприязнь к Полещуку, который словно нарочно тянет резину, да еще в такую жару, пропади она пропадом.

— Мне бы о глазу на глаз, — промямлил, наконец, Полещук.

— Через десять минут еду в исполком. Приходи после обеда.

— Поздно будет!

— Что поздно? Выкладывай, тут все свои.

— Значит… Как бы сказать… — тянул Полещук, и все представляли, как он теребит очки на крупном мясистом носу.

— Так и скажи, — отрезал директор и принялся застегивать пуговицы на рубашке.

И тут Полещук собрался с духом.

— У нас в цехе подкидыш, — выпалил он. — Девочка.

Селектор грохнул. Смеялись в основных цехах и вспомогательных, хохотали на складах и очистных сооружениях, прыскали в лабораториях и отделах.

— Прекратить! — заорал генеральный директор. — Что за шутки, Полещук? Какой еще подкидыш?

— Обыкновенный. Женщины говорят, месяцев пять, может, шесть. Михин, аппаратчик, в смесительном отделении нашел. Сначала ревела, теперь агукает. Разрешите, мы ее к вам привезем.

— Очумел? — растерялся генеральный. — Ко мне-то зачем?

За годы директорства на разных заводах он много повидал и приучил себя к неожиданностям. Но подкидышей ему еще не носили.

— А куда же мне девать ее? — взмолился Полещук.

— Вези, — ответил директор и вырубил аппарат.

Четверть часа спустя в кабинет ввалилась процессия. Впереди шел грузный Полещук в неизменных подтяжках поверх клетчатой рубахи, за ним Михин, одетый, несмотря на жару, в черный кислотозащитный бушлат, бахилы и пластмассовую каску. В протянутых руках Михин держал нечто, завернутое в брезент. За Михиным бочком вошла его жена Людмила, потом дородная дама, предцехкома биологически активных, за ней директорский шофер, секретарша, две лаборантки в почти прозрачных белых халатиках и еще несколько человек — генеральный перестал разглядывать.

— Разматывайте! — приказал он, в глубине души еще надеясь на розыгрыш.

Михин шагнул к длинному, словно трамвай, столу, покрытому зеленым сукном, и бережно положил на сукно сверток. Сверток издал неопределенный звук. Михин развернул выгоревший брезент, потом мужскую рубашку, голубую в полосочку, — и каждый, кто стоял поблизости, увидел то, чему не место на служебных столах. Голубоглазое существо с редкими светлыми волосенками на круглой головке дрыгало пухлыми ножками и радостно улыбалось, приглашая всех разделить лучезарное настроение.

— Девочка! — выдохнула Людочка Михина и торжествующе поглядела на директора.

Народу между тем все прибывало, люди протискивались в кабинет без разрешения, чего не случалось ни до, ни после. Михин вытащил из кармана папиросы, но Людмила посмотрела на него сурово, и Эдуард Саввич сунул пачку в карман.

— Рассказывай, — коротко приказал директор.

Аппаратчик высшего разряда Михин не любил торопиться. В цех он приходил за полчаса до смены, в журнале «сдал — принял» расписывался медленно, аккуратно и полностью: Михин Э. С., без всяких росчерков и закорючек. Дома, говорили, он тоже был рассудителен и спокоен; впрочем, настоящим домом они с Людмилой как-то не обзавелись, а жили в семейном общежитии, где кухня общая и вешалка для пальто не в коридоре, а в комнате.

Детей у Эдуарда с Людмилой не было, отчего — не наше с вами дело, а когда нет детей, то нет и домашнего очага, от которого так просто не уйдешь. Н-ский комбинат был для Михиных четвертым. Всякий раз они вычитывали в газете очередной адрес, собирали нехитрые пожитки и трогались к новому месту. Аппаратчика высокого класса с трудом отпускают и с легкостью берут, да и экономисты нынче на улице не валяются. Так что принимали Михиных хорошо, записывали в очередь на квартиру, правда, по отсутствию детей, на однокомнатную, но нигде они ее так и не дождались. Честно говоря, в последнее время у Людмилы поубавилось охоты к перемене мест, и был уже здесь в Н. небольшой, совсем незначительный, семейный конфликт из-за швейной машинки, которую Эдуард Саввич наотрез отказался покупать: и так в комнате негде повернуться. Людмила обиделась, но ненадолго.

Вечерами Михины ходили в гости или принимали гостей, пели под гитару и пили крепкий чай. Когда выдавалось время, шли на стадион; стартов здоровья, массовых заплывов и праздников «все на лыжи» Михины старались не пропускать. Не станем злословить, но, может быть, из-за малости домашних забот и приходил Михин в смену пораньше, а уходил, напротив, попозже. Ну и, понятно, оттого, что для положительного человека нет ничего хуже спешки.

В тот день Эдуард Саввич пришел в бытовку загодя, все с себя снял, развесил по вешалкам и крючкам, надел рабочее, от нательного белья до бушлата и бахил, запер шкафчик и пошел в операторскую.

Аппаратчик, которого Михин сменял, обходил напоследок длинный ряд приборов — показометров, как говорили в цехе. Эдуард Саввич молча пошел рядом, запоминая то, что поважнее. Не вдаваясь в подробности, он прикинул контуры предстоящей смены. То был не расчет, а интуиция, которой так гордятся гроссмейстеры, играя запутанные миттельшпили: в расчетах черт ногу сломит, и только чувство позиции может вывести партию к победному эндшпилю. Михин в своем деле был гроссмейстером, это знал не только Полещук, но и генеральный директор.

Принимая смену, Михин, уже на правах хозяина, сел за пульт и спросил:

— Смешение барахлит?

— Барахлит, Саввич. Опять концентрация запрыгала. То ли погода, то ли еще что. Но, думаю, смену дотянешь. В клуб с Людмилой вечером придешь?

Михин и сам знал, что смену дотянет, хотя за узлом смешения нужен глаз да глаз. Чтобы не вдаваться в подробности, скажем только, что оксонитродигидропентадион, сразу после второй колонны ректификации, смешивался здесь с присадками и активными добавками и шел на предварительную экстракцию. Место тонкое, и в этом клубке насосов, форсунок и дозаторов что-то без конца ломалось, лопалось, протекало. Редкий день не приходили сюда люди со сварочными аппаратами и разводными ключами, но и после ремонта режим скакал непредсказуемо. Перья выписывали на диаграммной бумаге замысловатые кренделя, не предусмотренные регламентами, а иногда самописец выдавал такой Эверест, что другой аппаратчик впал бы в панику. Но гроссмейстеры, вроде Эдуарда Саввича, знали, что делать: они отключали автоматику, надевали брезентовые рукавицы и крутили вентили вручную.

Генеральный раз в неделю устраивал разносы Полещуку, звонил куда следует, приезжали наладчики и проектировщики — а месяц спустя Михин вновь натягивал брезентовые рукавицы.

Сегодня концентрации плясали не слишком, и Михин отложил личный осмотр смесителя на потом. Он сделал проход вдоль показометров, записал, что надо, сорвал с самописцев куски диаграмм и снес технологу, поднял температуру на последней ступени ректификации и расписался в журнале, который принесла молоденькая лаборантка. Все шло своим чередом.

Эдуард Саввич сдвинул на затылок каску, отер лоб и вышел в коридор, где стоял автомат с газировкой. Бросил в картонный стаканчик щепоть соли, нацедил шипучей воды и с удовольствием выпил. Полез в бушлат за папиросой, чтобы размять по дороге в курилку, — и тут он услышал странный звук.

Звук доносился оттуда, из проклятого места, справа от леса ректификационных колонн. Михин прислушался — вдруг ошибся? Как же, ошибешься: то нарастая, то исчезая вовсе, тонкий писк шел от узла смешения. Похоже, что прорвало коммуникацию, и теперь зудит, повизгивает струя пара.

Михин помчался на звук. То бегом, то замедляя движение, чтобы точно определить дорогу, он шел, как матерый пес по следу, и слух безошибочно вывел его к переплетению труб сразу за вторым насосом. Эдуард Саввич натянул каску поглубже, пригнулся и полез под колено трубы. Капнуло за ворот бушлата, тонкая струя пара клюнула в щеку. Звук приблизился. Нырок под другую трубу — и Михин очутился в крохотном пространстве между пупырчатыми теплообменниками, пропотевшими, сочившимися конденсатом. Теперь звук был за спиной.

Эдуард Саввич обернулся. На полу, в лужице теплого конденсата, от которого еще шел легкий пар, лежал младенец и сучил ножками.

Эдуард Саввич одернул левый рукав и посмотрел на часы. Часы показывали 9.27. «Запомнить и записать в журнал», — мысленно отдал себе приказ аппаратчик Михин.

Если вы никогда не были на Н-ском комбинате, то вряд ли и представляете себе, какое это огромное хозяйство. Однако новости распространяются здесь с невероятной быстротой. Историю с подкидышем комбинат знал во всех подробностях еще до того, как младенца, запеленутого уже и завернутого в атласное одеяло, вынесли из директорского кабинета. Пеленки и одеяло принесла неведомо откуда дородная дама из цехкома.

Еще за двадцать минут до этого в кабинете была неразбериха. Голубоглазая блондиночка, развалившись на столе, поочередно улыбалась Михину, Полещуку, генеральному директору и его ближайшим сотрудникам.

— Ну вот что, — говорил генеральный, выгадывая время. — Вы что, детей не видели? Все на рабочие места! Вызвать милицию, пусть разбираются. Девочку в медсанчасть. Пусть свяжутся с детдомом… нет, с домом матери и ребенка, или как там он называется. Ты, Полещук, останься.

Народ стал расходиться, Михин тоже собрался двинуться к себе в операторскую, мало ли что мог выкинуть за это время узел смешения, но тут из-за его спины выскочила Людмила и закричала пронзительно, наступая на директора:

— Какая милиция? Какой детдом? Никому не отдам!

И все сразу поняли, что Людочка Михина никому не отдаст ребенка.

— Оксаночка ты моя, — сказала Людмила и взяла девочку на руки. И все опять поняли, почему Оксаночка: кто ж на заводе не знает, что такое оксонитродигидропентадион.

Людмилу с запеленутой Оксаной усадили в директорскую «волгу» и отвезли в малосемейное общежитие. На следующий день в коридоре появилась еще одна коляска. Так уж заведено: пальто держат в комнатах, а коляски в коридорах.

Странная история: и в самом деле, откуда за вторым насосом — подкидыш? На этот вопрос не смогли ответить ни следователь Матюхина, ни сам начальник управления внутренних дел подполковник Смирнов, лично осмотревший место происшествия. Матюхина изучила обстановку и предположила, что девочку подбросила мать-кукушка из числа работающих на предприятии. Подполковник же посмотрел на нее таким выразительным взглядом, что с той минуты она записывала чужие мнения и не высказывала своих. В Н-ске все матери с младенцами на виду, городок-то — полчаса из конца в конец. И что она, чокнутая, чтобы подбрасывать девочку под узел смешения, да еще совершенно голенькую, без самого захудалого приданого? Но даже если и подбросила, то куда эта мать потом подевалась, и где она младенца рожала, в каком таком роддоме?

Смирнов задавал вопросы, Матюхина их записывала. Генеральный молчал и думал о том, что цех биологически активных пора ставить на капремонт.

Оксаночка хорошо набирала вес и развивалась нормально. Михины получили однокомнатную квартиру, правда, на первом этаже, зато коляску не таскать.

Ровно год спустя, когда Оксаночка уже бойко топала ножками по квартире, появилась Маринка.

Был такой же душный летний день. Эдуард Саввич словно предчувствовал что-то. Накануне он попросился в утреннюю смену, хотя ему было выходить в вечер. Михин редко о чем просил, ему не отказали. Только это было не предчувствие, а что-то другое. Позже Михин сказал Людмиле: «Будто в воду глядел».

Обсуждать это за давностью лет нет резона. Важно лишь, что Эдуард Саввич оказался в смене как раз в ту минуту, когда настала пора принять младенца.

На смешении с утра работали сварщики, и около полудня Михин отправился взглянуть, не оставили ли они по разгильдяйству инструмент. Прежде инструмент там никто не оставлял, и сейчас его там не было. Но на том самом месте, где когда-то дрыгала ножками веселая Оксаночка, теперь лежала задумчивая Маринка. Тоже голенькая, тоже примерно пятимесячная, тоже голубоглазая.

Полещук был в отпуске. Эдуард Саввич сделал в журнале запись о случившемся и, не подымая шума, пошел прямо к генеральному директору.

Подполковник Смирнов и следователь Матюхина прибыли десять минут спустя.

— Как охраняется территория комбината? — спросил директора подполковник.

— Согласно инструкции, — безнадежно ответил генеральный.

— Таким образом, — заметил подполковник, — предполагаемая мать имеет пропуск на комбинат. Остается загадкой, как она пронесла через проходную младенца. И почему оставила подкидыша голым.

— Предлагаю версию, — осмелилась-таки вставить слово Матюхина. — Правонарушительница остерегалась оставлять следы, которые могли бы помочь следствию.

После этой короткой дискуссии они отправились к уже знакомому месту происшествия. Нам нет нужды следовать за ними, тем более что в районе узла смешения ничего не было обнаружено — то есть ничего полезного для следствия. В протокол занесли наличие теплого конденсата на полу. Однако аппаратчики из всех смен знали, что лужа за вторым насосом была испокон веку.

Михины удочерили и Маринку. «Где одна, там и две», — справедливо заметила Людмила Трофимовна. Она могла бы продолжить, сказав, что там, где две, там и три. Третья, Анюта, присоединилась к своим сестрам два месяца спустя, в августе.

Если бы мы взялись за жизнеописание Эдуарда Саввича и Людмилы Трофимовны, если бы замахнулись на роман о семье Михиных (а может, и замахнемся, было бы время да здоровье), то последующая осень и даже зима заняли бы в нем особое место. То время было самым радостным в жизни Михиных.

Старшая, Оксаночка, уже ходила в ясли, Людмила пока сидела с младшими, хотя те, слава богу, не болели. Семья переехала в трехкомнатную квартиру. Эдуард Саввич напридумывал и смастерил полезные детские забавы, вроде турничков и шведских стенок. Рановато, конечно, но дети растут быстро, и к тому же было у Михина предчувствие, что Анюта в семье не последняя.

Тут, между прочим, Эдуард Саввич прекратил такое вредное для здоровья занятие, как курение. Катая Маринку с Анютой в большой близнецовой коляске, он швырнул в осенние листья недокуренную папиросу и сказал сам себе: «Хватит». А когда Эдуард Саввич что-нибудь обещал, то никогда не шел на попятный.

В клуб и к приятелям Михины перестали ходить по недостатку времени. Друзья же изредка заглядывали, но ненадолго, потому что неловко отвлекать хозяев от кормления и купания. Отношения у Эдуарда с Людмилой потеплели: семья все-таки, а не попутчики, которые переезжают с комбината на комбинат.

В городе семья Михиных не привлекала излишнего внимания. Были, разумеется, подарки и безвозвратные ссуды, но в душу никто не лез, никто не вздыхал, когда видел девчонок-подкидышей. Правда, в отделе главного экономиста кое-кто позлословил, что, мол, Людка Михина хорошо устроилась: не носила, не рожала, а ей и квартира, и подарки. Однако эти разговоры не поддержали. Вот мужчины — те подшучивали над Михиным в курилке, куда он заходил по давней привычке: бракодел ты у нас Саввич, девки да девки, пора мальца завести. И Эдуард Саввич смущенно улыбался, будто и в самом деле причастен был к появлению на свет троих детей.

Даже Людмила Трофимовна забывала порой, откуда ей привалило такое счастье. Но Эдуард Саввич, в курилке ли, у пульта, по дороге ли домой, никогда об этом не забывал. Такое у него было устройство ума: анализировать и добираться до сути. Оттого он и был лучшим на комбинате аппаратчиком.

И только дома, купая по очереди малышек, Михин напрочь отключался от мыслей об их происхождении. Потому что купание детей требует сосредоточенности. Эдуарду Саввичу было что анализировать. Оксана, Марина и Анюта походили одна на другую как родные сестры. Всех трех подкинули в одном и том же возрасте. Но если между Оксаной и Мариной был год разницы, то Анюта моложе Маринки на два месяца. Разве такое возможно?

Следователь Матюхина в свое время высказала предположение, что у девочек разные матери, но один отец, или же матери — родные сестры, даже близнецы, так что девочки — двоюродные близнецы, чем и объясняется их поразительное сходство. Мысль смелая, хотя Матюхина упустила из виду одно обстоятельство, или не обратила на него внимания, или не знала о нем вовсе, что простительно, ибо без приличной медицинской подготовки такое можно и проморгать. Впрочем, в нашем медицинском образовании тоже есть пробелы, не позволяющие нам делать собственные умозаключения. Обратимся к авторитетам и приведем выдержку из серьезнейшего научного журнала «Анналы педиатрии»: «В течение года мы наблюдали сестер Оксану, Марину и Анну М., — трех лет, двух лет и одного года десяти месяцев. Физическое и умственное развитие соответствует возрасту, хабитус обычный, заболеваемость в пределах нормы. Отмечены значительные отклонения от нормы при биохимическом анализе крови (табл. 1), что не привело, однако, к каким-либо патологическим проявлениям. Наиболее странным представляется отсутствие у всех трех детей umbilicus…» (Тут мы заглянули в медицинский словарь и выяснили, что красивое латинское слово переводится как «пупок». Конечно, педиатры знают это и без нас, но вряд ли среди читателей так уж много педиатров.)

Михины, конечно же, знали про отсутствие пупков, но не волновались: кому он, пупок, нужен? Вам лично пупок хоть раз принес пользу?

Нет, не это встревожило Михиных, а то, что сказал им врач по поводу состава крови. И Эдуард Саввич, и Людмила Трофимовна слабо разбирались в лейкоцитах и лимфоцитарной группе, но когда с кровью что-то не так, это всегда боязно. Вот Михин и боялся. И все припоминал обстоятельства. Надо же, мать-кукушка! Нет пупка, так нет и пуповины, а нет пуповины, то к чему девочки были привязаны, к какой еще такой матери?

До всего этого Эдуард Саввич дошел собственным умом. Но что более всего его волновало, больше даже, чем отсутствие umbilicus, так это погода. Помните ли вы, какой она была в те дни, когда у Михиных появлялись дети? Эдуард Саввич ее помнил. Но, будучи человеком дотошным, он поднял все три вахтовых журнала. Всякий раз, когда в лужице конденсата обнаруживались младенцы, жара была чуть за тридцать при высокой влажности в сочетании со слабым юго-восточным ветром.

Аппаратчик Михин не был настолько наивным, чтобы предположить, будто дети могут появиться от сочетаний тех или иных атмосферных условий. Если бы так, то детей на земле было бы то густо, то пусто, а они рождаются вроде бы равномерно. Тогда Михин принялся копать глубже. Он стал выписывать в столбик технологические параметры в те часы, когда были найдены Оксаночка, Маринка и Анюта. Таблица у него получилась на большой лист, но потом он сжал ее до одной строчки. Вот она. О: Р = 17,5, V = 1,1, С=2,2; М: Р=17,4, У=1,2, С=2,2; А: Р=17,4, У=1,1, 8=2,1…

Вам эти числа ничего не говорят? Тогда знайте, что Р — это давление в аппарате, V — скорость течения оксонитродигидропентадиона, а С — его концентрация. Пролистав все журналы насквозь, Михин обнаружил, что такое сочетание параметров встречалось лишь трижды. В те самые дни.

Эдуард Саввич переписал цифры аккуратным почерком, взял под мышку кипу журналов и пошел к Полещуку.

Василий Романович понял Михина с полуслова. Он нацепил очки, щелкнул себя по животу подтяжками и стал читать те страницы, которые Михин предусмотрительно переложил полосками диаграммной бумаги. Полещук полистал журналы дважды и трижды, прикинул что-то на карманном калькуляторе и протяжно засвистел.

Василий Романович Полещук был не просто хорошим начальником цеха. Он был очень хорошим начальником цеха. Он ладил с подчиненными, не ругал за глаза начальство и сохранил юношескую веру в непорочность воспроизводимого эксперимента.

— Опыт — критерий истины, — сказал Полещук Эдуарду Саввичу и указал перстом куда-то вверх. Михин посмотрел туда и не увидел ничего, кроме лампы дневного света.

— Данные убедительные, — сказал Василий Романович, зачем-то протирая совершенно чистые очки. — Однако жизнь учит нас, что данные могут сбежаться и случайным образом. Даже при малой вероятности каждого события в отдельности. Но чем больше контрольных опытов, тем меньше возможность случайного совпадения.

Михин немножко испугался.

— Что вы имеете в виду под контрольным опытом? — спросил он, переводя взгляд с люминесцентной лампы на очки Полещука.

— Я имею в виду то же, что и ты. Дождись дня, подгони параметры…

— И еще одну девку? — взревел Михин.

— Соображаешь, — похвалил Василий Романович. — Но прими к сведению: я тебе советов не давал. У нас был просто дружеский разговор.

— Сейчас был разговор, — ответил Эдуард Саввич и направился к двери. — А потом будет новая девка. Вы-то ее себе не возьмете.

— Не будет девки, — сказал вдогонку Полещук. — Но если станешь пробовать, узел смешения не запори. Взыщу без оглядки на эксперимент.

Михин ждал. Он ждал стечения атмосферных условий, а они никак не стекались. Он измучил всех бесконечными заявками на профилактические осмотры и ремонты. Он спал с лица и перестал заходить в курилку. И следил, следил за сводкой погоды…

День наступил в июле. Михин отключил автоматику и перешел на ручное управление. Каждые полчаса он бегал к заветному месту, где загодя, прямо на лужу конденсата, положил толстенное противопожарное одеяло. На одеяле никого не было.

Прошел день, второй, третий. На четвертый день появился сын Дмитрий. Но вслед за тем циклон, вторгшийся с севера, сбил на две недели погоду, а как только циклон повернул вспять, Михин обнаружил на байковом одеяле Алешу.

Полещука мучила совесть. С одной стороны, сделано открытие, которое нельзя утаивать от научной общественности, но, с другой стороны, благополучие семьи может оказаться под угрозой. Надев белую рубашку и выходные подтяжки, Полещук направился к Михиным.

Эдуард Саввич варил в большой кастрюле геркулес на молоке, Людмила гладила пеленки. Вместе поговорить не получалось, потому что геркулес легко подгорает, а спалить пеленку хватит и минуты. Василий Романович, словно посредник на международных переговорах, бегал из кухни в комнату, согласовывая с Михиными дальнейшие шаги. Младшие дети спали, старшие путались у Полещука под ногами. Маринка просилась на руки, потому что ей очень нравились полещуковы подтяжки.

Не спуская Маринку на пол, Полещук мотался по квартире, пока не договорился обо всем с Михиными. На следующий день он составил пространную бумагу, нечто среднее между научной статьей и докладной запиской, и отнес ее генеральному директору. Генеральный кое-что вычеркнул (факты и только факты, мы практики, а не теоретики), кое-что вписал (пусть будут видны достижения комбината), завизировал текст и отправил в вышестоящую организацию.

Два месяца спустя на комбинат приехали товарищи из министерства, а с ними видный ученый, вроде бы даже член-корреспондент. Комиссия походила по цехам, побывала у Полещука, постояла за спиной Михина в операторской и сверху, с эстакады, посмотрела на узел смещения. Вниз, по железному трапу спускаться не стали, а пошли сразу к генеральному и просидели у него с час. Как только гости уехали, генеральный вызвал Полещука. Они поговорили без свидетелей минут десять. Полещук вернулся в цех, вызвал Михина и говорил с ним минуты три. Когда Эдуард Саввич вышел из тесного кабинета, его встретил вопрошающий взгляд секретарши.

— Не хотят, и не надо, — буркнул Михин неопределенно. — Нам с Людкой легче.

И пошел к себе.

Казалось, вопрос был закрыт, но к весне в одном уважаемом журнале появилась статья под названием «Гомункулусы в эпоху НТР». Статья пространная, цитировать ее мы не — будем, а говорилось в ней, что нынешняя химия и физика сделали реальностью то, о чем могли только мечтать естествоиспытатели в мрачную эпоху Средневековья, когда не было ни ядерного синтеза, ни биологически активных веществ. И что достижения биотехнологии, похоже, способны воплотить в жизнь давнишнюю идею гомункулуса, хотя, конечно, эмпирические результаты, полученные в городе Н., еще ни о чем не говорят и предстоит глубокий научный поиск, который, естественно… ну, и так далее. Статью сопровождал комментарий кандидата наук. Случаи самоорганизации материи, писал кандидат, известны науке, и хотя вероятность их крайне мала, но и монета, падая, может стать на ребро. Нечто подобное, видимо, и произошло на химкомбинате, если, конечно, понимать в данном случае монету не прямо, а фигурально.

В Н. еще не успели зачитать до дыр столичный журнал, как появилась другая статья, на сей раз в молодежной газете, уничтожающая сенсацию как ложную и вредную. Видный ученый, который входил в состав комиссии, заявлял без обиняков, что появление на свет Н-ских гомункулусов (это слово он взял в кавычки) относится к разряду невероятных событий, самоорганизация тут ни при чем, а невежественные спекуляции на эту тему порочат науку и открывают в нее доступ лжеученым с их теорийками. В конце статьи, надо полагать, в полемическом задоре, автор позволил себе аргумент, совершенно неуместный в молодежной газете: дескать, существует и другой способ продолжения рода, хорошо себя зарекомендовавший на протяжении тысячелетий, каковой способ он, автор, и рекомендует читателям.

Последний аргумент оказался сильнее научных доводов. В Н. смеялись. Михины смеялись тоже. А неделю спустя Эдуард Саввич потихоньку, никому не докладывая, принес домой два свертка. В одном был Максимка, в другом Оленька.

Сенсация еще какое-то время слабо тлела, вспыхивая на короткое время, а потом заглохла, истлела, забылась. Других дел нет, что ли?

Комбинат пустил новый цех биологически активных; узел смешения закупили по импорту, там все было хорошо выкрашено и герметично, конденсата на полу и быть не могло, а оксонитродигидропентадион выходил из аппарата под таким давлением, какое не выдержать ни одному гомункулусу. Михин обошел аппарат со всех сторон, пощупал с уважением и вернулся к себе в цех. И очень вовремя, потому что концентрация опять начала скакать.

Вскоре после этого генерального взяли в министерство. «Наш-то вон где!» — говорили на комбинате. А новым генеральным, к общему удивлению, назначили Полещука.

Теперь он не появляется на людях в подтяжках, а натягивает поверх них жилет. Впрочем, Василий Романович остался простым и доступным. Несколько раз он принимал аппаратчика Михина. О чем они говорили, мы не знаем, и в нашем рассказе это самый серьезный пробел. Как бы то ни было, никаких докладных с комбината больше не поступало. И хотя семья Михиных потихоньку росла, слухи о находках прекратились. Людмила уезжала на все лето к матери в далекий поселок, а когда возвращалась, сообщала знакомым о прибавлении семейства. И никто толком не знал, то ли Михин нашел очередного младенца, то ли родила его Людмила обычным способом.

Вот, собственно, и все о большой семье Михиных, живущей ныне уже в пятикомнатной квартире. И той, если по-честному, не хватает, потому что Эдуард Саввич нет-нет да и принесет из цеха пищащий сверточек. Правда, все реже и реже, потому что в старом цехе оборудование износилось и требовало капитального ремонта. Да и Михин поостыл. Подходит пенсионный возраст, пора детей ставить на ноги, квартиру в порядок приводить, и на садовом участке работы сверх головы. Но что-то тревожит Эдуарда Саввича, не дает покою: уйдет он на пенсию, и делу конец. То есть оксонитродициклопентадион и без него, Михина, будут выпускать, но вот эксперимент…

Прислали Эдуарду Саввичу нового помощника. Совсем молодой, из недавних учеников, но вроде бы толковый, хватает все на лету. Михин долго колебался, прежде чем решил показать парню, как вывести процесс на тот редкостный режим, при котором происходят известные нам события. Помощник слушал внимательно, не перебивал. Помолчал и сказал Михину:

— По регламенту, Саввич, я все что надо сделаю, а остальное — ты уж извини, времени нет. Я в вечерний техникум поступил, и жена у меня на сносях.

Огорчился Эдуард Саввич, но виду не подал. Оставил помощника у пульта, а сам по старой привычка пошел в курилку, разминая на ходу воображаемую папиросу.

В курилке обсуждались заводские новости.

— В том месяце, Полещук говорил, цех на реконструкцию поставят, а нас — кого куда.

— Да ну, — вежливо огорчился Михин, мысленно затянулся покрепче, поперхнулся, закашлялся, и слезы выступили у него на глазах.

Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин Эксперимент

В одном городе жили трудящиеся пешеходы.

Может быть, в этом городе не было автомобилей, трамваев и автобусов? Были! Даже троллейбусы были. Но не ездили. На то существовали объективные причины. Причин было четыре.

Первая — лето. Когда в городе стояло лето, то на жаре перегревались двигатели. Вторая причина — осень. Вместе с ней приходили дожди и листопады, а они, как известно, мешают сцеплению колес с дорогой. Третья причина — зима с ее снежными заносами и гололедами. И, наконец, четвертая — весна, которая приносила с собой обильное таяние снегов, туманы и первые грозы. А потом опять возвращалось лето. И так из года в год.

Мыслимое ли дело выходить в рейс в таких погодных условиях, подвергая риску здоровье трудящихся? Немыслимое это дело, потому что нет для нас ничего дороже, чем здоровье человека.

Вот почему трудящиеся, проживающие в городе, передвигались исключительно пешком. Для своего же блага.

Но из-за такого способа передвижения все в городе делалось очень медленно. В других городах уже рапортуют о выполнении и перевыполнении повышенных обязательств, а тут их еще не принимали. Там давно развернулась борьба за самое передовое и прогрессивное, а здесь борются за что-то всеми напрочь забытое.

И в самом деле, далеко ли уйдешь пешком? Только добрался до работы — уже пора домой. Пока дойдешь до магазина, весь товар раскупят. Что ни свидание, то личная трагедия, потому что либо он, либо она обязательно опоздают. Оттого в городе заключалось мало браков. А те, кто успели как-то жениться, то и дело опаздывали домой, ссорились и шли в загс разводиться. Правда, в загс они тоже опаздывали. Но все равно рождаемость в городе падала, рабочих рук не хватало, планы не выполнялись и руководителей не успевали снимать. Не успевали еще и по той причине, что то, кто снимал, тоже ходили пешком.

Такие вот возникли в городе объективные трудности.

Когда возникают трудности, надо срочно провести широкомасштабный эксперимент. Что из него выйдет — дело десятое, но за сам факт обязательно похвалят. А не получилось — так он же эксперимент, какой с него спрос?

Эксперимент был прост, как все гениальное. Трудящимся пешеходам разрешили летать.

Как только было получено разрешение, у пешеходов стали расти крылья. В переносном смысле они выросли у всех, от самых рядовых до самых руководящих, потому что какому трудящемуся не хочется подняться над самим собой! А вот в прямом смысле, с перьями и соответствующей подъемной силой, крылья росли по-разному.

У одних в считанные дни вымахали орлиные крылья, у других — альбатросовые. Кто-то дорос до голубиных крыльев и на том остановился. У некоторых застопорило на воробьиных. Впрочем, это куда ни шло, летать можно. А как быть, если выросли куриные?

Стали трудящиеся пешеходы пробовать крылья. Одни, с испугом оторвавшись от земли, старались добраться поскорее до ближайшей ветки. Другие в первый же день отваживались долететь до середины реки. Были и такие, кто сразу взмыл к облакам. Но кое-кто не вник в суть эксперимента, набрал высоту и скрылся из зоны прямой видимости. Говорят, видели их потом в других городах, весьма отдаленных. «Упорхнули пташки», — говорили противники эксперимента. «На то и крылья, чтобы далеко летать», — возражали сторонники.

Воздушное пространство над городом стало заполняться трудящимися пешеходами. Но можно ли их теперь называть пешеходами? Нет, скорее летунами. С названиями, кстати, возникли трудности. Просто ли привыкнуть к тому, что налетчики — это мирные граждане, летающие группой по служебным надобностям? Что птичьи права — это нечто вроде водительских удостоверений, а газетная утка — представительница местной прессы?

Но со временем новые выражения стали обиходными. И если в крайне редких случаях у единичных трудящихся возникали размолвки по частным вопросам, то в порядке исключения один советовал другому: а лети-ка ты, братец, туда-то и туда-то…

Привыкли трудящиеся к полетам, оперились, стали на крыло. И голоса у них изменились. Руководители клекотали, подчиненные чирикали; оптимисты кукарекали, пессимисты каркали; влюбленные ворковали, восторженные кудахтали.

Образ жизни помаленьку менялся. В ателье начали изготовлять чехлы на крылья. Строились кооперативные гнезда и скворечники. В поликлиниках принимали врачи-орнитологи, специалисты по болезням оперения. На птичьем рынке продавали летающих кошек и собак. Вечером можно было промчаться над городом на тройке залетных. Бывший таксомоторный парк принял на довольствие летающих лошадей, и в обиход опять вошло забытое слово «пролетка».

Время от времени трудящихся снимали с основной работы и бросали их на крупяные базы, на переборку пшена и гречки. Трудящиеся понимали сложность момента и вылетали с утра пораньше клиньями и косяками, привычно кудахча непонятно в чей адрес. В связи с незапланированным ростом потребления, пшено пришлось покупать по импорту, кажется, в Канаде. Оно было такое же, как наше, только уже перебранное.

А как те граждане, у которых выросли куриные крылья или вовсе ничего не выросло? Они тоже не остались в стороне от эксперимента. Более того, они оказались в самом его центре. Снизу им было отлично видно, кто, куда и зачем летит. Вот они и принялись наблюдать за тем, как летают другие.

Поначалу бескрылые и малокрылые заявляли с гордостью: «Высоко летают наши соколы!» Но потом, когда осознали, кто главнее — летающий или наблюдающий, — они сменили интонацию: «Ишь, разлетались…»

Нелетающие граждане получили должности инструкторов и инспекторов. Они организовали наземную службу всеобъемлющего слежения, разбили воздушное пространство на секторы и ярусы, занялись теорией летания. Закупили импортное оборудование, стали изучать на нем летающие модели. Ввели в институтах новые предметы: история полета, философия полета, психология полета, полётэкономия. Над городом развесили специально учрежденные знаки: «Полет запрещен», «Ограничение размаха крыльев до 0,5 м», «Не уверен — не залетай», «Воздушная трасса ведет в тупик».

Нерадивых летунов инспекторы и инструкторы били в лет, используя материальные и моральные стимулы. А для злостных нарушителей правил летания выстроили клетки с насестами. Невелика птица, чтобы правила нарушать.

Подошло время подвести первые итоги эксперимента. И тут выяснилось, что трудящихся, у которых крылья не выросли или не доросли до полетных кондиций, оказалось довольно много. Честно говоря, несколько больше, чем ожидалось. А если совсем уж честно, то существенно больше, чем летающих.

Им всем надо было найти какое-то дело при полетах. Впрочем, без дела у нас никто не остается. Обескрыленные и недоокрыленные стали заниматься сбором и анализом данных. Они рассылали с курьерами бланки отчетности. Забросив дела, летающие граждане складывали крылья за спиной, брали в руки перья и вписывали в бланки — сколько налетано человеко-часов, на каких высотах и направлениях, какова окрыленность персонала и оперенность молодых специалистов, велики ли средние размеры перьев, в том числе отдельной строкой — маховых перьев, и прочее. Такая работа требует времени, с лету ее не сделать, и потому летать стали заметно меньше.

Вышестоящие нелетающие граждане разработали тем временем сетку высот для нижестоящих летающих. Для тех, кто залетал не по рангу высоко, ввели обязательную ежеквартальную подрезку крыльев. Открыли парикмахерские, где в уютных залах ожидания трудящиеся коротали время в очередях, листая журналы по авиации и космонавтике. А когда очередь подходила, летун усаживался в кресло, мастер накрывал его хрустящим пеньюаром с дырками для крыльев, подрезал перья в установленном порядке и освежал напоследок одеколоном «В полет».

После подрезки леталось хуже. И хотя большинство граждан отнеслось к мерам по упорядочению полетов с пониманием, у отдельных недостаточно сознательных опустились крылья. Врачи-орнитологи отмечали случаи боязни высоты. Заболевшим давали листы временной нелетоспособности. Присев на крыши и ветви, они не решались покинуть свое прибежище. Их снимали с помощью автомобилей-вышек и пожарных лестниц.

Теперь в городе то и дело попадались люди, бредущие по улице, волоча за собой ненужные тяжелые крылья. Они вопреки эксперименту снова стали пешеходами.

Таким образом, в городе диалектически назрели новые объективные трудности, которые непременно завели бы эксперимент в тупик, если бы не находчивость руководителей. Они объявили о том, что эксперимент вступил в принципиально новую фазу. В свете демократизации, — сказали они, — никто никого не заставляет летать. Полеты — личное дело каждого. Но крылья — это государственное имущество, их надо использовать рационально, на основе самоокупаемости и финансовой дисциплины.

Повсеместно в городе открыли конторы по приему пера и пуха. Граждане добровольно и организованно сдавали туда ценное сырье, которое служит для набивки подушек и перин, а также в качестве утеплителя при изготовлении зимних курток и в строительстве.

Недавно стало известно, что организации города впервые в истории выполнили план по этой важной позиции и вышли на первое место по сдаче пуха и пера, опередив несколько малых европейских держав, вместе взятых. Это яркое свидетельство того, что эксперимент развивается в правильном направлении.

Правда, в городе никто уже не летает, и трудящиеся пешеходы добираются до приемных пунктов старым способом, медленным, но верным. Но это пустяки. Главное, что эксперимент продолжается.

Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин Четвертый квартал, или Что вам угодно?

До конца IV квартала оставались считанные часы, и директор Н-ского завода полезных технических изделий потерял всякую надежду выполнить годовой план.

На заводе сложился крепкий трудовой коллектив. Предприятие работало слаженно и ритмично. Командиры производства умело руководили и изыскивали резервы. Производственные мощности позволяли выполнять задания по всем показателям. Без сомнений, Н-ский завод завершил бы год успешно и с подъемом, если бы не кончились фонды на проволоку-катанку круглого сечения. А без нее, как ясно всякому грамотному человеку, полезных технических изделий не изготовить.

Директор завода, крупный мужчина с седеющими висками, сделал все, что мог. Миловидная секретарша в строгом костюме соединяла его по междугородному с вышестоящими и планирующими организациями, от которых директор получал неизменно доброжелательный, но твердый отказ. Только что закончилось последнее в году совещание. Его участники разошлись кто куда, бесшумно ступая по ковровой дорожке. Директор покинул кабинет последним. Проходя мимо секретарши, он с усталой улыбкой пожелал ей счастья в новом году и велел отправляться домой к детям. Секретарша проводила его преданными, но тоже усталыми глазами.

Директор вышел на улицу и, отпустив шофера, побрел по улицам родного города Н., где родился, вырос, встретил девушку, женился, вырастил и поставил на ноги детей, прошел нелегкий трудовой путь от разнорабочего до директора предприятия, выпускающего каждое пятое полезное техническое изделие в стране.

Стемнело. Вечер был, сияли звезды, на дворе мороз трещал. Шел по улице директор, посинел и весь дрожал, хотя одет был вполне по сезону: на нем была ондатровая шапка и овчинная шуба производства Н-ской фабрики теплых меховых вещей. А дрожал он от огорчения и расстройства, ибо проволока-катанка была разнаряжена заводу только на II квартал наступающего года, то есть самое раннее на апрель, а как без нее выпускать полезные технические изделия, директор не знал.

Он шел мимо новостроек, где за ярко освещенными окнами его земляки, согласно местному обычаю, ставили в холодильники шампанское. Директор вспомнил о доброй традиции — украшать красавицу-елку во Дворце культуры сверхплановыми изделиями собственного производства. Но нет проволоки-катанки — нет и украшений для главной елки завода…

Погруженный в раздумья, директор не заметил, как миновал окраину и очутился в густом лесу. А когда решил повернуть назад, то быстро обнаружил, что заблудился. Пошел крупный снег, повалил хлопьями, завыл ветер в вековых стволах. Директор брел куда глаза глядят, равнодушный к своей судьбе.

Впереди внезапно посветлело, ветер стих, снег перестал падать. Директор пошел на свет и оказался на лесной поляне. Потрескивали дрова в костре, летели вверх искры, а вокруг костра, кто на пеньке, кто на еловом лапнике, а кто и на примятом снегу, сидели приятные на вид мужчины, общим числом двенадцать. Пенек побольше был застелен газетой, не местной, малоформатной, а пухлой, столичной, похоже — литературной, на газете разложены были легкие закуски и расставлены тонкие стаканы. Мужчины, должно быть, проводили уже старый год, потому что пели. Однако, как принято в сплоченных коллективах, выпили немного, в меру; во всяком случае, пели они слаженно и хорошими голосами, на стихи Маршака:

«Задушевно поют, — подумал директор. — Совсем как заводской вокально-инструментальный ансамбль „Н-ские ребята“, победитель областного смотра самодеятельности». И вдруг он понял, что стал свидетелем крайне редкого и потому оспариваемого отдельными учеными природного явления — годичного собрания в конце IV квартала с участием всех двенадцати месяцев.

Оценив ситуацию, директор шагнул к костру и вежливо поздоровался. Он умел ладить с людьми, и двенадцать месяцев вскоре попросили его называть их запросто, без затей братцами-месяцами. Директору налили в стакан чего-то бодрящего, дали закусить чем-то тающим во рту, а потом осведомились, в чем его забота, отчего ему в такой вечер не сидится в кругу семьи. И директор коротко рассказал собравшимся о временных трудностях, которые испытывает вверенное ему предприятие.

— Плохо твое дело, директор, — сказал Братец-январь, степенный человек в белом тулупе. — Не время нынче для фондов II квартала. Ждать тебе прихода Братца-апреля с птичьим гомоном, с ручейками-говорунами да с подснежниками.

Хотя и не рассчитывал директор на действенную помощь, а все-же пригорюнился. Увидев это, братцы-месяцы посовещались и пришли к единому мнению. Январь передал свой посох Февралю, Февраль — Марту, Март — юному, в куртке нараспашку, простоволосому Апрелю. Тот принял посох, стукнул им оземь и сделал следующее заявление:

На глазах изумленного директора все кругом преобразилось. Растаял снег, зажурчали ручьи, ошалелый медведь вылез из берлоги, земля покрылась зеленью, и рядом с первыми подснежниками появились фонды на проволоку-катанку круглого сечения.

Надо ли отягощать сказочное повествование подробностями? Надо ли говорить о том, как братцы-месяцы провожали директора до опушки и обменивались с ним визитными карточками, как директор добирался до кабинета, вызывал начальников служб и отделов, как завозили автотранспортом долгожданную проволоку-катанку? Долго ли, коротко ли, но к исходу IV квартала, когда завершала последний круг минутная стрелка на часах у проходной, Н-ский завод полезных технических изделий выполнил производственную программу по всем показателям.

С той поры между заводом в лице директора и братьями-месяцами установились такие двусторонние связи — водой не разольешь. Теперь если что, директор не спешит звонить в вышестоящие и писать в планирующие, а идет первым делом на поляну. Соберутся все вместе, пустят посох по кругу, почитают стихи — и, глядишь, вопрос решен в рабочем порядке.

У месяцев тоже есть свои проблемы, и директор, опираясь на техническую базу предприятия, охотно эти проблемы решает. Например, он выделил технику и рабочую силу для расширения и благоустройства поляны заседаний. Братец-январь высказал пожелание возвести над поляной легкое железобетонное перекрытие. Эта позиция уже внесена в план капитального строительства.

Борис Штерн Производственный рассказ № 1

Завод находился в городе Н-ске на юге европейской части страны и носил звучное название «Алитет», — оно произошло из двух слов: «алюминиевое литье». Директор завода Сергей Кондратьевич Осколик заперся в своем кабинете и ожидал телефонного звонка.

Звонок.

Осколик схватил трубку.

— С вами будет говорить Зауральск.

— Спасибо, девушка… Алло, Зауральск?

— Сергей Кондратьевич… люминия…

— Слышу тебя, Лебедев! Что с алюминием? Сколько алюминия?

— …волочи… люминия…

— Девушка, ничего не слышно!

— Ваш Лебедев говорит, что они, сволочи, не дают ему алюминия.

— Не может быть! Они срывают поставки! У нас договоренность! Лебедев! Девушка!

— Кроме того, он говорит, что железная дорога не дает вагонов под алюминий.

— Лебедев! Ты слышишь? Не уезжай! Умри там!

— Он говорит, что командировочные закончились.

— Передайте: зарплату вышлем телеграфом. К празднику персональная премия!

— Он говорит, что еще не был в отпуске.

— Девушка, передайте ему, что…

— Связь с Зауральском прервана.

Сергей Кондратьевич откинулся в кресле и вздрогнул — прямо перед ним стоял какой-то незнакомый человек с протянутой для рукопожатия рукой. Человек как человек, но в запертый кабинет он войти не мог… значит, влетел в окно.

— Директор родственного вам предприятия, — представился незнакомец.

— Очень приятно, — сердито буркнул Осколик. — Как вы сюда попали?

Незнакомец опустил руку, посмотрел в окно и уклонился от прямого ответа:

— Будем считать, что вошел в дверь. Не это сейчас важно. Я слышал, что у вас трудности с сырьем?

— Завод завтра остановится, — ответил Осколик.

— Могу помочь. У меня скопились большие запасы алюминия. Для начала… тридцати тонн достаточно? Платформы стоят у ворот, позвоните на проходную, чтобы пропустили.

Тридцати тонн алюминия хватило бы заводу до конца недели. Но что все это значит? Сергей Кондратьевич не имел никакого религиозного образования, но сразу вспомнил сюжеты о сделках с дьяволом. Он внимательно осмотрел незнакомца. Похож. Нос горбатый, шевелюра лохматая, на ногах… на ногах импортные туфли. Хвост, наверно, пропустил в штанину. В обмен на земные блага дьявол всегда требует…

«Лезет в голову всякая чушь…» — подумал Осколик и снял трубку:

— Проходная? Тетя Даша, посмотрите, стоят ли у ворот какие-то платформы с алюминием.

— Вам ответят, что их нет… но они там, — поспешно предупредил незнакомец.

— Как прикажете это понимать? Алло… Нет никаких платформ? Спасибо, тетя Даша… Вас выгнать или вы сами уйдете? — спросил Осколик.

— Прикажите открыть ворота, — потребовал незнакомец. — Платформы там есть, но они… они находятся в другом временном измерении. Откройте ворота, они въедут.

«Вот, дьявол… открою!» — решился Осколик.

— Тетя Даша, откройте ворота на минутку… Зачем? Как зачем… Проветрить территорию.

Сергей Кондратьевич подошел к окну. Из проходной вышла тетя Даша и потянула на себя тяжелую створку ворот. Открыла, поглядела на директорские окна. По улице проехал трамвай. Никаких платформ не было.

— Теперь, разрешите, я позвоню, — сказал незнакомец и снял трубку одного из директорских телефонов. — Въезжайте осторожно, створ ворот нестандартный.

После его слов у проходной загудели моторы и на территорию завода прямо из пустого уличного воздуха въехали два механизма — Осколик таких никогда не видел. На их платформах стояли штабеля серебристых алюминиевых чушек.

— Ну хорошо, присаживайтесь, — пригласил Сергей Кондратьевич. — Я вижу, вы деловой человек. Алюминий мне нужен. Что нужно вам?

— Совсем немного, — ответил незнакомец, усаживаясь. — Мне нужен на ночь ваш кабинет. На ночь в течение месяца. На взаимовыгодных условиях.

Осколик молчал. Что он мог сказать?

— Если вы любитель фантастики…

— Нет, я не любитель, — поспешно отрекся Сергей Кондратьевич.

— Жаль, не пришлось бы долго объяснять. В общем, никакой я там не дьявол и не пришелец с другой планеты. Я живу с вами в одном городе. Называется он, правда, иначе и застроен не так, но факт, что мое жилище совсем рядом. Знаете гастроном на углу? Да, там где водку продают… Так вот, в нашем городе это не гастроном, а мой особнячок… — незнакомец зевнул. — Извините, не выспался. У нас с вами разное биологическое время, мне днем трудно. Мы, понимаете, ночью работаем, а днем спим.

Сергеи Кондратьевич ничего не понимал, хотя и пытался понять.

— Ладно, оставим это. Зачем вам мой кабинет?

— Земля. Все дело в ней, — объяснил незнакомец. — У нас вечная нехватка производственных площадей. Клочок земли величиной в небольшую клумбу стоит так дорого, будто под этой клумбой проходит золотая жила. Мне надо расширять производство, а у вас по ночам все помещения пустуют. Я бы отдал свой кабинет под конструкторское бюро, если бы вы разрешили мне поработать ночью в вашем кабинете. В порядке эксперимента.

Ситуация немного прояснялась. В порядке эксперимента — это Сергей Кондратьевич хорошо понимал.

— Я, пожалуй, не против… но как посмотрят на это дело в главке?

— Главк — это ваше начальство? Пусть сначала снабдит вас алюминием, а потом смотрит, что у вас по ночам делается в кабинете.

«Резонно, — подумал Осколик. — Сами не почешутся, а план — давай-давай!»

— А что скажет профсоюз?

— А профсоюзу какое дело? Кабинет чей? Вы директор?

— Я директор. Но все-таки я должен поставить этот вопрос выше.

— А если выше не согласятся?

— Тогда еще выше.

— Я не совсем понимаю… — заскучал незнакомец. — Кому нужен алюминий — вам или этому «еще выше»? Сколько продлится согласование? Кабинет мне нужен к сегодняшней ночи.

«Месяца полтора-два», — хотел сказать Осколик, но постеснялся. Он сказал:

— Но поймите меня… существуют фонды, статьи расходов, отдел снабжения… сдали — приняли — списали… купили — продали — перечислили… ни одна бухгалтерия не пропустит левый алюминий.

— Как хотите, — рассердился незнакомец. — Не надо меня уговаривать. Открывайте назад ворота! Кабельный завод напротив тоже без алюминия сидит.

Сергей Кондратьевич ужаснулся. На совещании в главке скажут: «Вот товарищ Осколик, ваш сосед, кабельный, тоже испытывал нехватку сырья… и тем не менее план выполнил».

«Черт ли, дьявол, — подумал Осколик, — а без алюминия все равно жизни нет!»

— Ну что, сгружать? — спросил незнакомец.

— У главного литейного, — ответил Осколик.

— А кабинет?

— Пока работайте.

Утром Осколик пришел на работу с мрачными предчувствиями. Его встретила взволнованная секретарша:

— Сергей Кондратьевич, у вас в кабинете какой-то посторонний…

Осколик открыл дверь и столкнулся со вчерашним незнакомцем.

— Вот и вы! — обрадовался незнакомец. — Я отлично поработал, мне никто ночью не мешал.

Сергей Кондратьевич промолчал.

— У вас неприятности? — спросил незнакомец.

— Сейчас буду говорить с главным бухгалтером, — пробурчал Осколик. — Дама с характером. Боюсь, не захочет приходовать ваш алюминий.

— Не захочет? Выгоните за ворота, наймите другую.

— За ворота… — Осколик дико посмотрел на незнакомца. — Законодательство не позволяет. Притом… она права.

Незнакомец дико посмотрел на Сергея Кондратьевича:

— Права, не права… Хорош бы я был, если бы мой бухгалтер не выполнял моих предписаний. А что, обойти законодательство никак нельзя?

— Нет, почему… — почесался Осколик.

— Тогда выгоняйте.

— Выгнать нельзя, а вот заприходовать левый алюминий, пожалуй, можно.

— Не мне вам советовать. Однако спешу, у меня еще совещание.

Сергей Кондратьевич сел в кресло, сохранившее еще тепло незнакомца, и задумался. Скверная дама этот главбух Лариса Владимировна. А он-то на ней жениться собрался. Выход есть…

Вскоре пришла Лариса Владимировна, современная женщина в соку и в джинсовой юбке.

— Как спалось, Сережа? — спросила она, оглядываясь, не подслушивает ли секретарша.

— Спасибо, дорогая, плохо, — ответил Осколик тоже с любовью, нисколько, впрочем, не подделываясь.

— Что так?

— Не знаю, что делать. Из Зауральска прибыл алюминий без накладных, — соврал Осколик. — Где-то в дороге затерялись.

— Ничего страшного. Пусть Лебедев на месте восстановит документы, а пока запускай алюминий в дело.

— Так и сделаем, — весело сказал Сергей Кондратьевич. — Ты у меня молодец!

Лебедев! — кричал Осколик в трубку. — Девушка! Передайте ему, что из Зауральска прибыло тридцать тонн алюминия без накладных! Пусть восстановит документы.

— Он не понимает.

— Прибыло, говорю, тридцать тонн…

— Это он понимает. Он говорит, что в последние три месяца алюминий из Зауральска не отправлялся.

— Объясните ему, что это посторонний алюминий… я говорю «посторонний», а не «потусторонний»! Да-да-да, левый! Случайно попал на завод. Понимаете? Пусть оформит его в Зауральске в счет поставок. Им же выгодно.

— Объяснила. Он все понял. Он говорит, что к отпуску ему нужна какая-нибудь путевка на юг.

До конца недели у Сергея Кондратьевича не было времени потолковать с незнакомцем. В главном литейном цехе дымилась земля, сверкали мокрые спины литейщиков, звенели алюминиевые корпуса, картеры и крышки. В цехе литья под давлением тяжело ухали старые станки, плевали раскаленным алюминием в потолок, автомат с газированной водой выходил из строя каждые полчаса. Бригада товарища Григорьева успешно выполняла принятые социалистические обязательства.

Алюминиевых чушек из запаса незнакомца становилось все меньше и меньше. Сергей Кондратьевич каждое утро садился в еще теплое кресло и чувствовал едва уловимый запах хороших сигар: незнакомец перед уходом открывал окна и проветривал кабинет.

Звонил из Зауральска Лебедев. Он оформил там левый алюминий и выслал накладные. Сергей Кондратьевич вздохнул свободней. Что происходило, в конце концов? Он обошел закон, это так; но, если вдуматься, ничего он не обходил — то, что происходило у него в кабинете, было не нарушением закона, а, скорее, неуважением к закону. В данном редком конкретном случае закон бессилен… закон не может распространяться на этот левый алюминий… на этот фантастический алюминий… алюминия-то этого неделю назад и в природе не было!

В четверг Осколик надолго остался после работы, чтобы потолковать с незнакомцем.

— Здравствуйте, Сергей Кондратьевич! — обрадовался незнакомец. — Что так поздно сегодня? Работы много?

— Работы много, да скоро ее не станет, — ответил Осколик.

— Догадываюсь. Алюминий нужен?

— Тонн восемьдесят… до конца месяца… — неуверенно попросил Осколик.

— Сегодня ночью завезем. Но и у меня к вам просьба.

— Какая? — насторожился Осколик.

— О, не беспокойтесь, условия прежние. Нельзя ли моей личной секретарше работать ночью в вашей приемной? Я без нее как без рук. Я вам объяснял, как тяжело у нас о производственными помещениями.

— Хм… — ухмыльнулся Осколик. — Я вспомнил одну детскую сказочку. Была у зайца изба лубяная, а у лисы ледяная; пришла весна, у лисы избушка растаяла. Попросилась лиса к зайцу во двор переночевать, тот, дурак, разрешил… в конце концов лиса зайца из избы выгнала.

Незнакомец выслушал сказочку, подумал.

— Это мудрая сказочка, — сказал он. — Не буду скрывать — я намерен занять всю вашу контору и все производственные помещения. Да, весь завод. Зачем скрывать? Нам надо договориться о сотрудничестве. Я готов преобразить ваш завод. Построить новые цеха — места много; установить современные станки — извините, на ваших станках дерьмо лить, а не алюминий. Ваш завод начнет получать такую прибыль, которую вы в глаза не видели. За все это я прошу разрешения работать на вашем заводе ночью. Когда вы все спите.

У Осколика глаза полезли на лоб.

— Надо подумать, — прохрипел он. — Надо согласовать…

— С кем надо согласовать? — рассердился незнакомец. — Я говорю с вами как хозяин литейного завода с хозяином литейного завода. Вам выгодно работать днем на моих станках и на моем алюминии, а мне выгодно работать ночью на вашем заводе. Что вам не нравится?

— Надо подумать, — твердо сказал Осколик.

— Думайте, но недолго. Алюминий сгружать?

— Да. Там же.

В начале месяца на совещании в главке:

— Товарищи, следует обратить внимание на такой прискорбный факт: кабельный завод в прошлом месяце выполнил план на шестьдесят шесть и шесть десятых процента. Что скажет по этому поводу директор кабельного завода?

Директор кабельного завода:

— У нас имеются объективные причины. Зауральск недодал нам в прошлом месяце ровно на треть алюминия. На сколько недодал, на столько и недовыполнили.

Начальник главка:

— Кто хочет работать — тот работает. А кто не хочет — тот ищет объективные причины.

Директор кабельного, вспыльчиво:

— Но я работаю на алюминии, а мне его не дают!

Начальник главка:

— Ваш сосед «Алитет» тоже зависит от завода в Зауральске, и, тем не менее, он выполнил план на сто и одну десятую процента. Вам следует перенять опыт работы товарища Осколика.

Сергей Кондратьевич и директор кабельного завода смотрят в стол.

— У нас должна быть другая секретарша, — как-то мимоходом сказал незнакомец. — Сколько ей лет? Почему она всегда такая неласковая? Она своим видом отпугивает ваших посетителей.

— А что их пугать? Они и так пуганые. Кому надо, тот и приходит. Что им, секретарша нужна?

— Не скажите. Чтобы получить выгодный заказ, важна каждая мелочь. Стоит, чтобы заказчику не поправились занавески в вашем кабинете, и сразу начнутся сплетни о стиле вашего руководства. Секретарша — далеко не мелочь.

— Позвольте не согласиться. Какое дело заказчику до моей секретарши, если мой завод к нему сверху прикреплен? Он от меня ни на шаг, как и я от завода в Зауральске.

— Странно, — задумался незнакомец. — А если завод в Зауральске не может обеспечить вас алюминием?

— Тогда он платит нам штраф.

— Но ведь вы в свою очередь не можете обеспечить вашего заказчика?

— Верно. Наш основной заказчик — завод киноаппаратуры. Если мы не выполняем план, то платим штраф ему. Он в свою очередь платит штрафы своим заказчикам.

— Хорошо. Штрафы уплатили. Дальше что?

— Ничего. Начинаем сначала.

— Выходит, у вас прогореть нельзя? — очень удивился незнакомец.

— Как это?

— Ну… в трубу вылететь.

— Могут с должности сместить.

— Ага! — обрадовался незнакомец. — И куда же вы пойдете?

— На какую-нибудь другую должность.

— Не понимаю… кто платит все эти штрафы и терпит убытки, если все происходит постоянно?

— Государство.

Незнакомец подумал и сказал:

— Хорошо живете!

Директор кабельного завода, конкурент по поставкам алюминия, что-то пронюхал. На очередном совещании в главке, где опять было сказано: «А вот у Осколика тем не менее», директор кабельного завода как с цепи сорвался, побагровел, стул опрокинул и заявил, что ему нет дела, что у кого-то там «тем не менее». У Форда, может быть, тоже «тем не менее», а у него, у директора кабельного завода, алюминия нету, третий месяц сидит завод без алюминия, а в плане у него сто двадцать тонн алюминиевого провода, и это не военная тайна! И он не знает, какими такими путями уважаемый им лично Сергей Кондратьевич достает из Зауральска алюминий. Пусть товарищ Осколик, которого ему вечно в глаза тычут, сам, здесь, лично, немедленно поделится опытом — как он достает алюминий?

Директору кабельного завода налили воды и пожурили за вспыльчивость, а потом начальник главка умно взглянул на Осколика и сказал:

— И правда, Сергей Кондратьевич, поделитесь опытом.

Документация у Осколика была в полном порядке, и он не такой дурак был, чтобы ни с того ни с сего на ровном месте выдавать свои внутренние резервы.

— Никакого такого передового опыта у меня нет, — ответил Осколик. — На заводе в Зауральске безвыездно сидит мой снабженец, и как видите…

— Но на заводе в Зауральске сидит и мой снабженец… и как видите… — жалобно доложил директор кабельного завода.

— А этот факт говорит только о деловых качествах наших снабженцев, — ответил Осколик.

Жалко ему было директора кабельного завода. До последней пятилетки они были добрыми друзьями, но сейчас, когда им назначили одного поставщика, дружба кончилась.

— Неужели поставки алюминия зависят только от личных качеств ваших толкачей? — засомневался начальник главка.

Осколик развел руками.

— Он их там чем-то подмазывает, — предположил директор кабельного завода.

— Попрошу, попрошу… — обиделся Осколик.

Начальник главка что-то записывал в блокнот.

— Послушайте, вы капиталист, как я понимаю? Частное лицо? — спросил однажды Осколик.

— Вас это шокирует?

— Нет. Мы за мирное сосуществование.

— Вот и отлично. Кстати, вы обдумали мое предложение?

— Да. Я согласен.

— С профсоюзом согласовали?

— Профсоюз не будет против. Я думаю, никто не будет против.

— А ваш главный бухгалтер? Как он оприходует новые станки, алюминий, стройматериалы?

— Это моя забота.

— Что ж… тогда по рукам?

Сергей Кондратьевич и незнакомец хлопнули по рукам и, оглядываясь — не подглядывает ли секретарша, выпили по рюмке коньяка.

Дела на производстве пошли неплохо, а личная жизнь у Сергея Кондратьевича не налаживалась. Современная Лариса Владимировна не спешила выходить за него замуж.

— Ты директор, я бухгалтер, — сравнивала она. — Тебе сорок пять, мне тридцать восемь… если женимся, мне придется искать новую работу…

— Ну и что? — удивлялся Сергей Кондратьевич. — Найдем! На кабельном заводе главбух через год уходит на пенсию. Неудобно как-то директору в холостяках ходить.

— Неравный брак.

— Мне домой по службе звонят, а я к тебе по ночам бегаю!

— Изволь, я к тебе бегать буду.

— Нет, нет… неудобно.

— Неудобно? А мне, думаешь, удобно твой левый алюминий приходовать?

— Какой левый?! — опешил Осколик и с постели вскочил (разговор происходит ночью в квартире Ларисы Владимировны). — Откуда ты узнала?

— Да уж, не лыком шиты. Вместе сядем, вот тогда и под венец.

Не налаживалась личная жизнь у Осколика.

Под впечатлением ночного разговора Сергей Кондратьевич с рассветом помчался на завод, надеясь застать незнакомца; и застал. Тот держался рукой за сердце и кричал в трубку:

— Все продавайте! Все!

Увидев Осколика, он попытался улыбнуться, положил трубку и перевел дух.

— У вас неприятности? — спросил Осколик.

— Могут быть и неприятности. Через полчаса выяснится.

— На бирже играете? — догадался Сергей Кондратьевич, вспомнив, как в иностранных фильмах толстые джентльмены кричат: «Продавайте!» или «Покупайте!» и утираются платками.

— И не спрашивайте, — вздохнул незнакомец. — А вам что не спится? За вас ведь государство думает.

— Вот когда сяду из-за вас, тогда государство за меня думать будет, — ответил Осколик, вспомнив пророчество любимой женщины.

— Опять вы паникуете! — рассердился незнакомец. — Я лично изучал ваш уголовный кодекс, на вас ни одна статья не распространяется. Наоборот! Вы самый настоящий… как это у вас… рационализатор и передовик производства. Станки, материалы и сырье вы добываете совершенно новым способом. Стал бы я тут возиться, если бы вы «сели», как вы говорите.

Это рассуждение успокоило Сергея Кондратьевича на какое-то время.

— Ну, хорошо, — сказал Осколик. — С уголовным кодексом как-то обойдется. Но существуют трудности морального порядка.

— Морального? Порядка? Это что означает?

— Принять от вас станки и алюминий — куда ни шло, можно найти лазейки в инструкциях и не чувствовать себя виновным. Но что я скажу своим рабочим и служащим? Что скажет мой главный инженер, когда в его кабинете начнет работать ночью ваш главный инженер? Разве он поверит, что вы появились из этого… распространства? Он сразу же заподозрит, что я хочу его выжить… и правильно заподозрит, старик не тянет уже. Значит, каждому придется объяснять черт знает что, и начальство вскоре обо всем узнает.

— А что плохого найдет начальство в нашем сотрудничестве?

— Ничего плохого… но вы не знаете моего начальства! Оно мне на ваши станки и алюминий такой план спустит, что я и в три смены не выполню. А где вы будете работать ночью?

Незнакомец задумался.

— Более того, мое начальство этот ваш алюминий, и станки, и стройматериалы у меня заберет и распределит по другим, более ответственным объектам, — продолжал пугать Сергей Кондратьевич.

— Это мне не подходит, — пробормотал незнакомец. — Надо бы потолковать с вашим начальством.

Тут уже испугался Осколик. Если начнется согласование, в главке и в министерстве схватятся за незнакомца двумя руками. А с чем он, Осколик, останется? Опять тет-а-тет с Зауральском?

— Не беспокойтесь, — сказал незнакомец. — Я для вашего министерства не партнер. Если у нас с вами дела пойдут, я сведу вашего министра с деловыми людьми из экспортно-импортного банка.

Зазвонил телефон. Незнакомец схватил трубку, выслушал, утерся носовым платком и сказал:

— Можете меня поздравить. Я только что проглотил конкурента.

— Живьем? — ужаснулся Осколик.

— Живьем, с потрохами и с небольшим алюминиевым заводиком в придачу.

— Поздравляю!

Случай свести незнакомца с начальством вскоре представился. Однажды к концу рабочего дня на «Алитет» неожиданно приехал начальник главка. Сам. Он осмотрел штабеля алюминия у главного литейного, железобетонные плиты для строительства склада, новые станки в цехах.

Вернулись в кабинет. Молчали долго.

— Будешь делиться опытом или нет? — наконец спросил начальник главка.

Осколик пожал плечами.

— Хорошо. Тогда вызови свою… кем она тебе приходится?

— Кого?

— Главного бухгалтера.

Сергей Кондратьевич покраснел. Чтоб оно все горело. Доложили. Найти бы того, кто этим занимается. Незнакомец прав — секретаршу давно пора сменить.

Пришла Лариса Владимировна. Увидала красного Сергея Кондратьевича. Настала пора венчаться, не иначе.

— Скажите, пожалуйста, откуда прибыла последняя партия алюминия? — начал допрос начальник главка.

— Из Зауральска, — нахально отвечала Лариса Владимировна.

— Документы на алюминий есть?

— А как же! Не частная лавочка.

— Станки откуда?

— Из Владивостока.

— Неправду говорите, Лариса Владимировна. Таких станков в Советском Союзе не производят.

— Откуда же они взялись?

— Это я ВАС спрашиваю.

— А я вам отвечаю: из Владивостока, — стояла на своем Лариса Владимировна. — Можете проверить накладные.

— Сейчас проверю. А стройматериалы откуда?

— Разве в Советском Союзе не производят стройматериалов?

— Вы не забывайтесь, Лариса Владимировна. Несите свои накладные. И, кстати, паспорта на станки.

— Паспортов нет. Затерялись в дороге.

— Ах, затерялись в дороге… На какой это дороге?

— На Китайско-Восточной, железной, — отрезала Лариса Владимировна и ушла за документами.

Документы были блеск, лучше настоящих! Потому что и были настоящими. Молодец Лебедев, договорился и с Зауральском, и с Владивостоком, и с железной дорогой. Интересно, чем он их там берет… Спиртом?

— Ну, вы даете! — удивился начальник главка, просмотрев документы и отпустив с богом Ларису Владимировну.

Осколик взглянул на часы — с минуты на минуту должен, был прийти незнакомец.

— Будешь делиться опытом или нет? — грозно повторил начальник главка. — Что у вас тут происходит? Я ведь завтра позвоню в Зауральск, бедные вы все будете. Я для чего сюда приехал, не понимаешь? Чтобы ты лично мне все доложил, потому что я тебя ценю. А мой зам, например, советует натравить на тебя вневедомственную ревизию… хочешь? А хочешь фельетон в «Правде»? Могу устроить.

«Настроение у него хорошее… рассказать, что ли?» — подумал Сергей Кондратьевич.

— А что у тебя по ночам на заводе происходит? — вдруг спросил начальник главка. — Почему в твоем кабинете свет горит?

Случай был подходящий.

И Осколик все рассказал начальнику главка.

Всего ожидал начальник… покаяний в нарушении трудового законодательства ради выполнения государственного плана; отпирательства; наконец, чем черт не шутит, какого-нибудь грандиозного передового опыта… всего ожидал. Лучшие наши умы пытаются решить эти чертовы экономические проблемы, но… платформы из воздуха? Алюминий из подпространства? Станки из какого-то измерения? Капиталист ночью в кабинете советского директора? Осколик сошел с ума? Но этот сумасшедший Осколик выполнил план прошлого месяца на сто пять процентов!

Зазвонил телефон.

— Алло! — сказал Осколик. — Да, как договорились… Это он звонил, привез алюминий. Взгляните…

Начальник главка подошел к окну.

— Тетя Даша, открывайте ворота!

— Начальник главка увидел, как разъехались ворота; услышал, как загудели моторы; и с пустой вечерней улицы на завод въехали два механизма, груженные алюминием.

После длительных согласований в министерстве пошли навстречу планам Осколика. Если торгуем с Соединенными Штатами, почему бы не торговать с четвертым измерением, если это выгодно? Стоит попробовать… стоит провести небольшой местный эксперимент.

Незнакомец из кожи лез, торопясь переоборудовать завод и получать прибыль в ночную смену. Он ходил довольный и полнел на глазах — недавно он съел еще двух конкурентов.

Дело ладилось. «Алитет» гудел, не останавливаясь, в три смены. К конторе надстроили третий этаж, в цехе товаров широкого потребления ввели в действие автоматическую линию — оттуда сыпались алюминиевые оловянные солдатики.

Ларисе Владимировне чем-то не понравилась ночная секретарша незнакомца, и она согласилась наконец выйти за Сергея Кондратьевича замуж. Была свадьба, было весело; пригласили незнакомца — он пришел с женой и, расхрабрившись, выпил лишнюю для себя четвертую стопку водки. Бригадир литейщиков товарищ Григорьев вызвался проводить его домой и стал первым в мире человеком, попавшим в иное измерение. Вернулся он оттуда на следующее утро, вполз на завод и рассказывал, что народ там ничего, но в питии слаб.

Проходили дни. На «Алитет» сыпались командированные со всех алюминиевых заводов Союза. Перенимали опыт. Отмечали, что наше производство выпускает меньше алюминиевой продукции на душу населения днем, чем потустороннее производство на том же оборудовании ночью. Объясняли это явление ихней потогонной системой и в какой-то мере нашими нарушениями трудовой дисциплины, а именно: прогулами, пьянками и опозданиями.

Стали бороться. Перевели лодырей на кабельный завод и сплоченным коллективом принялись догонять ночного соперника. Зарплату получали больше профессоров.

Незнакомца распирало от удовольствия. Он снабжал, расширял, строил, реконструировал. На совещаниях в главке плакал несчастный директор кабельного завода. Осколик его жалел, но дружбу со службой не путал.

Прошли кварталы, и хотя объем производства на «Алитете» увеличился раза в три, но догнать ночную смену он все-таки не смог. В чем дело? Осколик произвел простое арифметическое действие — ночью пересчитал по пальцам служащих в конторе у незнакомца, сравнил это двузначное число со своим трехзначным обозом и спросил на очередном совещании:

— О чем говорят эти цифры?

Ладно, завод передовой, можно позволить себе и такой эксперимент. Сократили штаты, перевели их все туда же, на кабельный. Прибыль здорово подскочила. Незнакомец вежливо аплодировал, по утрам сталкиваясь в дверях с Осколиком.

Наступила весна, март прошел. Заводской художник начал разрисовывать грузовик к первомайской демонстрации.

Пока кончался квартал, Осколик не успевал потолковать с незнакомцем, но сегодня он решил остаться после работы. Незнакомец явился намного раньше начала вечерней смены. Осколик его не узнал. Похоже, незнакомец заболел желтухой.

— Что с вами?

— Плохо дело.

— Вы ели, теперь вас едят? — догадался Осколик. Незнакомец кивнул.

Незнакомец потерял сон. О своих неприятностях он не распространялся, Сергей Кондратьевич ничем не мог ему помочь. Днем незнакомец уже не уходил, сидел на стуле в уголке кабинета, безучастно наблюдал за работой Осколика.

Пришла уборщица — подпишите заявление на отпуск, начальник цеха не хочет подписывать.

Пришли из профсоюзного комитета — сколько воздушных шариков купить на первомайскую демонстрацию?

Заглянул начальник строительного цеха — вы меня вызывали?

Нет, не вызывал.

Вошла Лариса Владимировна:

— Лебедев третий день не выходит из отпуска.

— Пусть отдыхает, я разрешил.

— Я платить не буду!

— Ладно, дома поговорим.

Обеденный перерыв.

— Хорошо живете, — пробормотал незнакомец. — И прогореть нельзя.

Все закончилось в один субботний апрельский день. Сергей Кондратьевич вошел в кабинет и удивился, увидев незнакомца.

— Суббота сегодня, идите домой, нельзя так переживать! — сказал Осколик.

— А вы почему пришли? — без интереса спросил незнакомец.

— У нас субботник.

— Это что?

— Ну… добровольная работа.

Незнакомец на мгновенье оживился:

— Что значит «добровольная»? Бесплатная?

— Да, бесплатная. Сажаем деревья, подметаем территорию.

— А вы? Вы тоже подметаете? — усмехнулся незнакомец, глядя на грабли в руках у Сергея Кондратьевича. — А ваша жена?

— Она алюминий тягает, — рассердился Осколик.

Оживление прошло, незнакомец сгорбился в кресле.

— А у меня на заводе вчера началась забастовка. Выставили у ворот пикеты, бьют штрейкбрехеров. А сегодня меня съест один знакомый.

— Что же будет? — заволновался Осколик.

— Спросите что-нибудь полегче.

Сергей Кондратьевич прикрыл дверь и пошел по коридору. У выхода он услышал выстрел и побежал обратно. Он готов был услышать этот звук. В дверях кабинета он столкнулся с двумя людьми в незнакомых рабочих спецовках. Они тащили какой-то тяжелый предмет, завернутый в зеленую скатерть с директорского стола. Кабинет был забрызган кровью.

— Он позвонил и попросил нас прийти… — начал объяснять один из рабочих.

— Мы пришли, а он пистолет себе в рот… — добавил второй.

Сергей Кондратьевич пошел за ними, волоча грабли по коридору.

Тетя Даша, перекрестившись, открыла ворота. Рабочие со своим свертком вышли за ворота и растворились в воздухе.

— …люминия! — кричал Лебедев через месяц из Зауральска.

— Девушка, переведите! — просил Осколик, разглядывая вальяжного джентльмена, который только что материализовался в кабинете и вытирал платком лысину и лицо.

— Ваш Лебедев говорит, что они…

— Минутку, девушка… Кто вы такой?

— Я слышал, что мой предшественник имел с вами прямые дружественные контакты, — ухмыльнулся новый незнакомец. — Что ж, я готов продолжать сотрудничество на прежних условиях.

— Нет, — сказал Осколик.

— Почему? — криво ухмыльнулся тот.

— Мы сами.

— Сами? — скорчил рожу лысый джентльмен.

— Изыди… — тихо сказал Сергей Кондратьевич, угрожающе наводя дуло телефонной трубки на непрошеного посетителя.

Если добрый старый незнакомец напоминал Сергею Кондратьевичу лукавого черта, то этот походил на злобного хитрованского сатану.

Сатана скорчился, и его будто ветром сдуло, — только занавески колыхнулись на окнах.

— Ваш Лебедев говорит, что они, сволочи…

— Девушка! — заорал Осколик. — Подать мне сюда директора Зауральского завода! Кто директор — Лебедев или он?!!!