Персефона

II

– Всё замешано на крови.

– На крови и страхе. Ты крути, крути педали. Не отставай.

– Я тут слушала одну проповедь, бр-р-р, на мясо теперь даже смотреть не могу.

– Как насчёт ростбифа с кровью, да? Да, жаловаться на других мы умеем, и ведь как любим! Знаешь, когда я слышу жалобы людей на эту распроклятую жизнь, меня всегда поражает одно – как покорно они принимают собственную бездарность. Вот интересно, мазохизм – это врождённый порок или заболевание?

– Ты нехорошо смеёшься. Пожалел бы лучше.

– Никогда и никого не жалей. Каждый сам для себя выбирает вину и наказание.

– Это же жестоко!

– Ничуть. Это всего лишь честно. А вот заставлять других расплачиваться за свою жалость – это подло.

Стрелы-спицы, золото! Радостный, бездумный полёт.

– Не гони так сильно!

– Если ты хочешь успеть на концерт, придётся поработать ногами.

Склоны, ветер, среброзеленолистые складки, послушные его воле. Почему мне так спокойно?

– Меня удивляет одно. Как ты никогда не боишься своих слов?

– Разве слов нужно бояться?

– Они ничего не значат?

– Иногда они – всё, а всё – значит ничто.

– Ну вот, опять твои парадоксы!

– Парадокс – конечная форма любого суждения. Если хочешь, я могу произносить их по штуке на каждый из этих домов.

Какие они аккуратные, милые, эти домики. Правда? Правда,– говорю я. – И расставлены так аккуратно, точно полицейские.

Ты смеёшься.

– Всё истинное истинно лишь однажды.

– Это ты к чему?

– К тому что нужно делать только то, что приятно, и не забивать себе голову разными там убеждениями. Тем более не своими.

Как же так, удивляешься ты, разве радость не может быть разной? Да, соглашаюсь я, и нужно уметь жертвовать меньшей радостью ради большей. Что это значит? – спрашиваешь ты. Только то, что бык умирает, и рождается человек.

– Значит, говори, что хочешь?

– Делай, что хочешь.

– И никто не виновен?

– Все виновны, и все наказаны.

– Опять парадокс?

– Никакого парадокса тут нет. Просто не думай, что можно уйти от своей трусости, назвав её как-нибудь по-другому.

– Не знаю, но мне кажется, нельзя чтобы люди делали, что они хотят, если они при этом делают преступление.

– Преступность не врождённая черта. Чем раньше человек станет свободным, тем меньше он успеет накопить в себе всякой гадости, которая даже в цепях будет толкать его на преступления, так или иначе, в тех или иных формах, неважно. Конечно, если бы все делали то, что они хотят, мир давно бы уже разлетелся на куски.

– Но ведь это чудовищно!

Мир, моё кровоточащее чудо!

– Он и так разорвётся на части, если мы не научимся любить.

– Это истина абсолютная или относительная?

– Относительность – это движение через

абсолют.

– Ну и загнул.

– Понимаешь, относительность абсолютна для момента времени, но в нашем мире нет момента, и нет покоя. Если бы мы могли остановиться хотя бы на миг, то привязанная к нему относительная истина стала бы для нас абсолютной.

– Только для нас?

– Нет, конечно. Остановиться в одиночку невозможно. Чтобы остановить хотя бы муху, нужно остановить Вселенную.

– У меня был один знакомый математик, он говорил, что движение – это покой, и при этом почему-то всегда смеялся.

– А где он теперь, этот математик?

– Погиб. Разбился в горах. Упал в пропасть и разбился.

– Достиг-таки своей точки покоя.

– Ты опять смеёшься. Это ужасно. Ой, у меня колесо спускает.

– Что, сильно? Ну давай остановимся, подкачаем.

Вселенское упокоение. Как переливаются эти краски, и как они разнятся! Какую бы немыслимую палитру ни явила нам королева-жизнь, мы всегда благодарно принимаем её как высшую гармонию. Эти безудержно-живые луга, сладкопахучие, и кузнечики, поющие хвалу солнцу. Великий добрый бог Митра! Принесший жертву, освобождённый от тела, дарящий свободу. Не принимать душой насилие – это одно, бояться его – совсем другое. И какой смысл рассуждать об этом? Ты права, всё гораздо проще и гораздо сложнее, чем кажется. Какое блаженство вот так открывать глаза и видеть перед собой один только свет, и вдыхать ароматы смол и благовоний, когда леса каждым листком своим, каждым цветком, каждым деревом творят величайшее священнодействие, чистейший обряд. Какой влюблённый бог создал эту землю для своей возлюбленной богини? О, если бы люди могли любить хотя бы сотой долей этой великой любви, они бы не делали друг другу так больно, так непереносимо больно…

Лиза развалилась на траве, запрокинув лицо к пылающему колодцу солнца.

…но спешат они забиться поглубже в свои норы и шкуры и молиться своему идолу-страху, и трепетать перед ним, ими же созданным, и каждый ведёт войну, не видя того, как поражает себя своими же стрелами.

– Ну вот, вроде бы нормально. Можно ехать.

– А может, ну его, этот концерт?

– Но тебе же выступать. Это же твой бенефис. Ты знаешь, что это за штука, неустойка?

– Плевать. Могут хоть разок обойтись без меня.

– На твоей коронации? Ну ладно, отдыхай, а я пока покурю.

– Скажи, почему люди не могут всегда быть так счастливы?

– Счастливы? Учти, это слово священно.

– Ну почему не может быть всегда так хорошо?

– Ты сама решаешь за себя свою жизнь.

– И всё дело в страхе?

– Да.

– Неужели можно бояться радости?

– Можно. Люди не верят, что радость может быть бесконечной, и стараются испортить её, чтобы уменьшить будущее огорчение.

– Они хотели бы вообще не жить.

– Они называют любовь отравой и остерегаются пить её, боясь повредить своему мясному здоровью.

– Скажи, тебе действительно никого не жалко?

– Жалко, жалко, ужасно жалко, да только жалость бывает разной. Как-то раз я шёл по дороге к церкви, погода была морозная, сухая, но снега почти не было. Кажется, был декабрь. А навстречу мне шла старушка, не из тех, что вечно заигрывают с Богом, жалуясь ему на то, в чём сами виноваты, а такая, просветлённая, что ли, старушка. Мы остановились, просто так, поболтать. Я смотрю, у неё слёзы на глазах. "Жалко мне,"– говорит, – "людей". "Отчего же жалко?"– спрашиваю. А она мне: "Мучаются, бедные, не ведают благодати".

– Сердобольная старушка.

– Да. А ведь эти самые люди, которые мучаются, тоже, наверное, жалеют эту старушку, такая она бедная, даже машины у неё нет, пешком ходит до церкви. Может они и меня жалеют. Но разве человек не может сам решить, что для него важно, а что нет? Зачем навязывать друг другу свои взгляды?

– Как ты можешь курить, когда такой воздух?

– Уже гашу.

– Расскажи мне какую-нибудь историю.

– Что же тебе рассказать…

– Не знаю. У тебя всегда получается так интересно.

– Хорошо, слушай. На одном острове был дворец-лабиринт…

– На Крите?

– Нет. А хоть бы и на Крите, неважно. И жил в этом дворце царь этого острова, и почитал он себя величайшим из всех царей,– видишь ли, остров его был далеко от других берегов, и других земель, кроме своей, он не знал, а потому не было у него и соперников. Кроме одного – которого он видел в зеркале, мрачного и надменного воина, высокомерно и гордо смотревшего ему в глаза всякий раз, когда он сходился с ним лицом к лицу.

– Постой, ведь это же было его отражение.

– Ну да. Но зеркало это было на острове единственным, и во дворце не было другого. Стояло оно в тронном зале, и никто кроме царя не смел войти туда.

– Как же он правил?

– Так и правил. Один. Вернее, не один, а вдвоём с этим воином в зеркале,– он восходил на трон, и тот делал то же самое и так же гордо восседал на нём и правил. Как же величайший из царей может делить с кем-то свою власть и величие! Разве великих может быть двое? И решил царь во что бы то ни стало избавиться от своего двойника, чтобы уже никто не смел соперничать с ним. Конечно, можно было спрятать зеркало или просто вынести его вон, но разве назвали бы это победой? Нет, только поединок! И вот царь принёс богам обильную жертву и выпросил у них стрелу, чудесным образом пронзавшую грани, непроницаемые для стрел. И подошёл царь к зеркалу и поднял свой лук и натянул тетиву. На какой-то миг сердце его дрогнуло, но внезапная ярость пересилила закравшееся было сомнение. Великий властелин не может проиграть бой какому-то самозванцу! И прицелившись, он пустил стрелу. Чудесная стрела прошла сквозь зеркало и вонзилась в сердце его двойнику. И в тот же миг царь упал, поражённый насмерть, и последним, что он увидел, был его умирающий враг, возликовал он и… умер. И его похоронили, а над могилой соорудили памятник, и приходят теперь к этому памятнику люди и клянутся погибшему герою, что будут достойны его. – – Ну что, отдохнула?

– Да, пожалуй, надо ехать.

– Тогда поднимайся, а то до ночи не доберёмся.

Ты поёшь. Ведь это всего лишь твои глаза…

Аквамарин, брызжущий солью, шоссе наливается светом, радость стремительна в скорости. Сестра моя сбрасывает сандалии и бежит босиком по пляжу. Не цепляйся корнями за сыпучесть песка. Собаки сгоняют к морю овец, а на уступе скалы невидимый гений играет на клавесине. Башни из розового дерева хранят рисунок рассвета.

Ведь это всего лишь твой голос…

Лимоны нарезаны дольками льда облаков лезвия граней прозрачней стекла

и тоньше в бокалах настой хлопает пробкой йодистый запах тёмная накипь сохнет по краю спуститься обрывом над чайками видно как острова

лениво плавают в рассоле.

Ведь это ты, ты сама. Во мне что-то переворачивается. Это так неожиданно… Как ощущение нового смысла, зарождение новой жизни. Или новой игры? Что же меняется? Что перевернулось во мне, ведь я знаю тебя как себя самого, хотя… Что мы знаем о себе самих?

Слёзы счастья – вкус солнца на губах…

– Как я тебе сегодня?

– Ты всегда восхитительна. Ты создана для успеха. И души идут к тебе по ночным лугам на свет твоего костра. И дело не только в том, что ты невозможно красивая.

– Ко мне идут овцы, а к тебе? Овечки?

– Надеюсь, ты не будешь меня ревновать? А то придётся мне стать одинокой сосной на голой вершине. Тогда одна у меня останется радость – что и сосной я буду всё же храмовым деревом.

– Из тебя получилась бы неплохая сосна, стройная и высокая.

– А из тебя? Сладкоароматная Мирра?

– Между прочим, это ты подарил мне эти духи… И что ты сцепился с этим лектором? Разве он не правильно говорил?

– Он демагог. "Сохранение мира – вот главная цель человечества". Можно подумать, что есть некая самая главная цель, которой можно достигнуть, не утруждая себя достижением целей менее значительных. Ну точно как тот ненормальный, что висит на верёвке над бездной, подрезает её лезвием и при этом говорит, что главное не упасть. То что он подрезает верёвку, это ничего, главное – не упасть! Слова не могут быть правильными или неправильными. Но какой смысл произносить слова, которые сам толком не разумеешь, и которые непонятны тем, кому ты говоришь. Слова – это же звуки. Звуки может издавать каждый, а петь – нет.

– И всё-таки это не стоило того, чтобы остаться теперь без ночлега.

– Так всегда получается. Я никого не хочу цеплять, но оказывается, что цепляют меня. Хорошо, что это не повредило тебе.

– Ты о чём?

– Ну, меня же одного выставили за дверь.

– Неужели ты думаешь, что я буду спокойненько спать, в то время как ты бродишь по улицам точно тень отца Гамлета.

– Насколько я заметил, тут всего одна улица. Можно будет представлять, что я капитан, разгуливающий по палубе.

– Ты скорее будешь похож на Христа, ходящего по воде.

– Да. Небеса решили одарить нас дождём, и щедрость их, похоже, не скоро иссякнет.

– Всё-таки люди бывают ужасно злы и несправедливы.

– Но они же не приглашали меня устраивать дискуссию. Она и не нужна была никому, я сам ввязался и разозлил их всех.

– Но я тебя не оставлю, можешь на это и не рассчитывать.

– А если вспыхнет огонь, чтобы душа моя рассталась с телом, ты бросишься в пламя?

– Что-что? В какое пламя?

– Аргосский царь Капаней однажды поплатился за неуважение к одному весьма почтенному авторитету, и его жена, не желая расстаться с ним, бросилась в его погребальный костёр. Дабы осветить ему дорогу к звёздам.

– Когда это было?

– Ещё во времена Эдипа. Но повторилось.

– Века проходят, и ничего не меняется.

– Меняться-то оно, может, и меняется, только повторяется всё время, а ведь, ходя кругами вокруг колодца, не доберёшься до воды. За шесть веков до Христа Будда сказал, что жизнь – это страдание. В третьем веке Мани назвал мир злом, и через полтора тысячелетия Шопенгауэр повторил эту мысль. Но это ещё не так печально, а войны? Каждая кончается лишь для того, чтобы дать возможность подготовить новую.

– Так ты совсем потонешь в пессимизме. Хватит. Посмотри, разве это не чудесное кафе? И вообще, что плохого в дожде?

– Ничто само по себе не грустно и не радостно. Мы сами делаем одно печальным, а другое весёлым.

Хорошо смотреть на дождь через стекло, сидя в светлом и уютном кафе.

– А давай не уйдём отсюда. Останемся на всю ночь и будем пить кофе. Посмотри, мы здесь совсем одни, разве это не здорово?

– Нас, наверное, выгонят.

– Ах ты бедняга, привык, что тебя везде и отовсюду гонят. Но ты ведь сам затеял всю эту историю. Люди пришли для того чтобы расслабиться, получить удовольствие, а вовсе не для того чтобы ломать голову над твоими доводами.

– Тогда зачем вся эта комедия?

– Боже мой, да ведь это всего лишь ритуал. Никто не заставляет относиться к этому всерьёз. Просто так принято, и всё.

– Конечно, ты права. Но что мне делать, если я совершенно не умею сдерживать себя? Не умею и не хочу. Пытаться спрятаться, слиться с фоном – это ведь всё тот же страх, страх-убийца.

– Ты говоришь, что не желаешь ничего бояться. Но знаешь, чего ты боишься? Просто умираешь от страха.

– Чего же, интересно?

– Ты боишься бояться.

Эх Лиза, Лиза, ты сама не знаешь, как много ты сказала сейчас. Но почему это звучит как насмешка? Наверное, Господь Саваоф устроил наш мир таким, чтобы подшутить над нами. Что ж, шутка вполне удалась.

– Ну не дуйся. И не молчи.

– Разве ты ещё не устала от моей болтовни?

– Ничуть.

– Лиза, я люблю тебя.

– Я знаю. Значит, никуда не уходим и остаёмся здесь.

– Это похоже на сидячую забастовку. Только бастуют обычно от злости, а мы – от любви. Но мне так хорошо, что я даже рад, что всё так получилось.

– Можешь курить свои сигареты сколько хочешь.

– Ты просто ангел, Лиза.

– Сверкающий ангел, чьи нежно-розовые волосы спадают на лиловый плащ?

– Ты это помнишь. Да, ты и есть мой ангел, спасший меня, когда я замерзал зимой в своём ночном восхождении на вершину.

– Наверное, я безнадёжно испорчена, если совершаю адюльтер и не чувствую при этом угрызений совести.