Первая любовь королевы

ГЛАВА ПЕРВАЯ Itе, Соnclаmаtum еst[1]

Служба в соборе святого Павла подходила к концу. Епископ занял свое место перед алтарем. Потрескивали свечи, слышали возгласы молящихся. Громко и торжественно зазвучал орган. От этих звуков королева Англии, чуть ли не всю мессу неподвижно простоявшая на коленях, вздрогнула и подняла голову.

От ладана, что голубыми облаками плыл над хорами, и запаха воска ее уже давно мутило. Но холод прошиб только сейчас, когда звуки органа заставили ее очнуться от тягостных раздумий. Что же это так долго продолжается служба? Битых четыре часа, пожалуй! Будет ли этому конец? Внутри нарастало раздражение. В какой-то миг она едва не сорвалась с места и не ушла. Стиснув зубы, заставила себя успокоиться. Правда, при этом с губ Маргариты Анжуйской сорвалось едва слышное проклятие.

— Королева молится, — шепнула одна из придворных дам своей соседке.

Барбетта[2] из прозрачного муслина подчеркивала безупречные очертания лица королевы. У ее величества была чистейшая, лилейно-белая, цвета сливок кожа и синие, как сапфиры, глаза. Пышно украшенный эннен[3], с которого шлейфом спускалась прозрачная вуаль, придавал хрупкой фигуре величавости. Платье королевы из тяжелого итальянского бархата алело, как пламя, в полумраке главного нефа; поверх этого алого одеяния был наброшен упланд[4], отороченный горностаевым мехом. Королева Англии, без сомнения, была весьма красивой молодой женщиной, и ее красота, собственно, и определила поспешность короля Генриха VI при вступлении в брак.

Семь лет назад Маргарите было пятнадцать. Дочь взбалмошного Рене Анжуйского, который носил громкий титул короля Неаполя, Иерусалима и обеих Сицилий, а на самом деле ничем не правил, не имел даже собственного угла и всюду клянчил милостыню, она с детства знала, что является высокородной, но бедной невестой. Впрочем, смирения в Маргарите не было ни на грош. Недаром же воспитала ее бабушка, властная Иоланда Арагонская! Мать Маргариты тоже была весьма решительной женщиной, и в то время, когда ее супруг Рене Анжуйский, долгие годы находясь в плену в Филиппа Доброго[5], преспокойно писал стихи и разрисовывал забавными картинками оконные стекла, она сражалась с тем же Филиппом Добрым за свое наследство, воевала в Италии за неаполитанскую корону мужа и мудро улаживала внутренние противоречия в своей родной Лотарингии.

Словом, женщины в роду Маргариты Анжуйской всегда умели постоять за себя. И ее тоже мало смущало то, что у нее нет приданого. Поощряемая бабушкой, которая в ней души не чаяла, Маргарита росла гордой, как дочь самого могущественного короля, властной, как наследная принцесса, и своенравной, как и все из дома Анжу.

Впрочем, партию для нее долго найти не удавалось. Ей уже шел пятнадцатый год, а жениха даже на примете не было — дело неслыханное для принцессы ее ранга. На помощь, как ни странно, пришел давний враг, герцог Бургундский. Взяв огромный выкуп, он отпустил, наконец, на свободу отца Маргариты и на дорогу снабдил Рене Анжуйского предложением: выдать старшую дочь за его, герцога, кузена и вассала, Карла де Невэра. Это была бы не Бог весть какая партия, но принцесса Маргарита, помня, что отец может выделить ей в качестве приданого лишь далекие острова Майорку и Минорку, которыми тоже владеет чисто мифически, не возражала.

Король Франции тоже поддерживал этот брак. Свадьба должна была состояться в Туре, при его дворе. Для Маргариты был сшит новый гардероб и, сопровождаемая придворными дамами, она впервые выехала в свет.

В то же самое время по направлению к Туру двигалось большое английское посольство. Англичане ехали договариваться о мире, который положил бы конец Столетней войне. Залогом мира должна была стать рука одной из дочерей короля Франции Карла VII, или, на худой конец, рука дочери могущественного графа Арманьяка. Но в дело вмешался случай. Случаю угодно было, чтобы пути английского посольства и кортежа принцессы Маргариты пересеклись.

Слово за слово — и между давними врагами завязалась беседа. В Тур англичане и анжуйцы ехали вместе. И за время путешествия граф Сеффолк, возглавлявший английских вельмож, без памяти увлекся синеглазой француженкой.

Дальше все было как в сказке. Ради Маргариты Сеффолк готов был не то что горы свернуть, но даже перечеркнуть все политические расчеты. И он доказал это делами. Да, королю Англии не пристало жениться на бесприданнице, да, бабушка и отец Маргариты Анжуйской были заклятыми врагами англичан, да, Англия нуждается в богатой принцессе, деньги которой подправили бы скверные дела страны, — да, все это тысячу раз было так, но что из этого? Маргарита была так пленительна, так божественно хороша, что Сеффолк, воин, закаленный в битвах, даже начал в ее честь писать стихи. И, раз он оказался способен на такое, то что значили все остальные досадные препятствия? Он не хотел разлучаться с ней, а для этого был только один способ — забрать ее в Англию.

Таким образом, рука дочери французского короля была главой посольства отвергнута. А взамен Сеффолк попросил для Генриха VI руку анжуйской бесприданницы. И сразу же после этого, хотя все посольство было против, послал в Лондон ее портрет — для того, чтоб Генрих поглядел на нее и восхитился.

И Генрих действительно восхитился. Этот молодой король, вступивший на престол девятимесячным младенцем, слыл человеком вялым, слабым, нерешительным. Однако красота Маргариты воспламенила даже его унылую душу. Сеффолк немедленно получил добро, все остальные французские невесты, богатые и знаменитые, получили категорическую отставку.

И так, владыка одной из могущественнейших держав соглашался вступить в брак с бесприданницей и проявлял такое нетерпение, что готов был, казалось, переплыть Ла Манш, чтобы поскорее соединиться со своей нареченной!

Англия пришла в ужас от этого его выбора. Лорды и бароны, уязвленные военными поражениями, считали, что король, утративший почти все, что завоевал его отец, должен быть достаточно умен, чтобы поправить положение страны хотя бы выгодным браком. Генрих кротко возражал: «Разве король Англии настолько беден, чтобы гнаться за приданым? Разве не должен он сам поднять свою супругу на надлежащую высоту?»…

Дядя Генриха, герцог Глостер, особенно противодействовал намечающемуся браку. Но король впервые в жизни топнул ногой и отмел возражения престарелого родича. Он не только женится на очаровательной Маргарите, но и подарит ее безземельному отцу герцогство Анжуйское и Мэн — да-да, подарит в качестве свадебного подношения!

Генрих настоял-таки на своем. Пышная церемония бракосочетания per procurationem[6] состоялась в Нанси, и влюбленный Сеффолк привез влюбленному королю его юную супругу. Затем последовала не менее пышная английская свадьба в Тишфилдском аббатстве, турниры, скачки, разъезды по стране. За роскошными церемониями было как-то забыто то обстоятельство, что Англия, согласившись видеть рядом со своим королем на троне бесприданницу, отнюдь не получила взамен долгожданного мира, — только недолгое зыбкое перемирие.

Но, несмотря на это, в мае 1445 года пятнадцатилетняя Маргарита Анжуйская была торжественно коронована. С самого первого дня ее власть над супругом была так очевидна и так велика, что не приходилось сомневаться: он будет плясать под ее дудку. Юной королеве Англии предстояло свыкнуться со своей новой блистательной ролью. Поначалу она была так ослеплена собственным возвышением, властью, богатством, что не замечала ничего вокруг. От души хотелось ей полюбить холодную туманную державу, ставшую теперь для нее родиной. Обращение «ваше величество» музыкой звучало в ушах Маргариты, и она, как ребенок, наслаждалась этим. Впрочем, разве не для царствования она была рождена? Бабушка, Иоланда Арагонская, только к этому ее и готовила, и теперь Маргарита оказалась на своем месте! Разве мог кто-либо этого не понимать или оспаривать?

Впрочем, врагов было много. Герцог Йорк, завистливый и дерзкий, смел говорить повсюду, что Англия, мол, слишком прекрасная страна, чтобы приносить ее в дар женским глазам, да еще приплачивать за их благосклонность целыми землями. А люди самого низкого звания, слыша это, осмеливались посмеиваться и шептаться о том, что «Генрих за королеву, на стоящую и четырех марок, отдал две провинции». Поступок короля считали сущей нелепицей и даже спрашивали: в уме ли он?

Маргариту невзлюбили и за то, что она бесприданница, и за то, что она француженка. И потом, разве не была она сверх меры надменна? А ее красота? Всем известно, до чего распутны французские красотки! Ошеломленная Маргарита узнала, что молва приписывает ей любовника, а именно — привлекательного графа Сеффолка, с которым она была так дружна. Этой дружбы оказалось достаточно, чтобы поползли сплетни.

Что и говорить, взгляд Маргариты чаще, чем на ком-либо другом, останавливался на лорде Сеффолке. Не вникая особенно в свои чувства, она приблизила его к себе, сделала советником, осыпала милостями. Но как могло быть иначе? Едва приехав, она стала ощущать всеобщее недоброжелательство. Вокруг нее смыкался тесный круг интриг, зависти, злобы, она задыхалась в нем, чувствуя себя одинокой, а Сеффолк был ее едва ли не единственным приятелем.

Встречаться с ним было гак приятно — уж куда приятнее, чем даже с супругом.

Полное мужское убожество Генриха VI Маргарита осознала быстро. И очень скоро уверовала в то, что у короля нет никаких достоинств, даже стала презирать его каким-то тщательно скрытым, окрашенным жалостью презрением, и беззастенчиво использовала его влюбленность, дабы домогаться того, чего хотела. Сеффолк же был не чета ему — красивый, остроумный, решительный. Легко было понять, что она очень нравится ему, и любовь настоящего мужчины ей льстила. О Господи, ну не могла же она отказаться от этого единственного друга?!

Маргарита инстинктивно тянулась к нему, иногда кокетничала, завлекала, порой даже играла с огнем. Но если когда-нибудь мысль об измене супругу и появлялась отчетливо у нее в голове, то она тут же отгоняла ее с нескрываемым ужасом. Благоразумие в юной девушке всегда перевешивало страсть. Слишком многое было бы поставлено на карту, слишком жестоко поплатилась бы королева-прелюбодейка — пожалуй, ссылка или тюрьма были бы самым малым для нее наказанием. Нашлось бы достаточно недругов, которые доказали бы Генриху факт измены. И, раз женское счастье было ей недоступно, приходилось утешаться наслаждениями, которые дарит власть.

Многие королевы-чужеземки, приехав в страну супруга, сталкивались с неприязнью подданных, и Маргарита была отнюдь не первая в их ряду. Но с самого начала, едва только поняла, в чем дело, она поклялась, что не смирится. Честолюбия и ума ей было не занимать. Вдобавок она была красива и умела, когда надо, притвориться. Не спеша, шаг за шагом, шла юная королева к тому, чтобы стать настоящей правительницей и повелевать от имени супруга: кого очаровывала улыбкой, кому сулила выгоду, а кого не боялась и припугнуть.

Бароны дрогнули. У королевы образовалась партия приверженцев. Над молодым королем все еще осуществляли протекторат его дядя герцог Глостер и двоюродный дед епископ Винчестерский. Маргарите это очень не нравилось, и она спрашивала: «Зачем монарху протекторы, если он уже вырос и может править сам?» Епископ Винчестерский предпочел поддержать королеву, а герцог Глостер, не желавший слагать бразды правления, был оклеветан перед королем до такой степени, что пал жертвой этой лжи. Не перенеся травли, он вскоре скончался. С тех самых пор Маргарита Анжуйская стала подлинной королевой Англии, и у нее остался только один враг — герцог Йорк.

Помимо личных обид, были и более веские причины подозревать его в злых умыслах. Это был знатный, могущественный, несметно богатый вельможа, владеющий, помимо своих вотчин, еще и землями Кембриджей и Мортимеров. Его отец был казнен за измену, и у королевы были основания считать, что и нынешний герцог Йорк тоже претендует на корону. Ему, этому проклятому завистнику, был невыносим любой человек, приближающийся к трону и оспаривающий хотя бы часть его влияния. Это он, пылая злобой, добился-таки изгнания Сеффолка из страны, а потом и умертвил его руками подкупленных убийц.

Ричард Йорк был популярен. Непрерывные мятежи терзали страну. Казна была пуста. Долги в пять раз превышали доходы короны. Прежде богатые бароны разорялись и, как голодные волки, собирались в стаи, чтобы грабить население. Королевство обнищало и было жестоко унижено итогами войны с Францией. Ни одна дорога не была спокойна, каждый феодал содержал в замке собственное войско и, считая короля лишь первым среди равных, полагал, что вправе не повиноваться ему.

Урожай год за годом гнил на корню. Приходилось грабить банкиров ломбардцев, чтобы пополнить казну, а порой даже уменьшать вес серебряной монеты. Почти тридцать лет прошло с тех пор, как умер Генрих V, сильный король, и англичане, измученные бесконечными распрями, дороговизной, неурожаями, начинали говорить, что династия Ланкастеров вырождается, что король Генрих VI не способен править, что страну без конца грабят временщики.

Многие даже задавались вопросом: может, это кара Божья за то, что Ланкастеры неправедно вступили на престол[7]? Сейчас, когда все королевство хотело порядка и твердой руки, Генрих VI казался особенно жалким по сравнению с Ричардом Йорком. Герцог был мужчина в расцвете сил, отменный полководец, любимый солдатами. Он доказал уже, что решителен и умен или, по крайней мере, все были уверены в этом. Без сомнения, он был королевской крови и имел прав на престол не меньше, чем Ланкастеры. Кроме того — и это считалось признаком расположения небес — его жена из м общественного рода Невиллов исправно выполняла свой долг и родила ему множество детей, всех, как на подбор, умных и выносливых, тогда как король и его красивая жена не сподобились за семь лет супружества произвести на свет даже самого жалкого отпрыска. Стоило ли еще рассуждать о том, кому именно нипослано благословение Господне?

Маргарита полузакрыла глаза и, сложив руки, прошептала слова молитвы. Бледность разлилась по ее лицу. Ее снова замутило — то ли от тревоги, то ли от ладана. Упреки в бесплодии были самыми болезненными. Не приведи Господь, ее супруг умрет, и Йорк тогда получит престол. Надо предотвратить такую возможность, вот только как? Стоило бы поглядеть, как забеременела бы любая другая, имея такого мужа! Щеки королевы вспыхнули. Не хотелось вспоминать подробности, известные только ей. Но что, же делать? Если только молиться, то доколе?

Чуть скосив глаза, она поглядела на мужа. Король, молодой мужчина лет тридцати, в бархатном упланде, с цепью из золотых львов на груди, простерся ниц перед алтарем. Плечи его содрогались, в кротких светлых глазах горело пламя — то пламя, которое только вера могла зажечь в этом худом, странном человеке. Он молился усердно, искренне, неистово, бил себя в грудь, будто был неслыханным грешником.

— Помилуй меня, Господи, вразуми, не оставь в милости своей. Вижу вину свою и прощения прошу я, низкий грешник, целую раны Твои, Всеблагий Боже…

У короля было худое бесцветное лицо с впалыми щеками. Длинные песочного цвета волосы падали на плечи, глаза под светло-пепельными бровями были какого-то линяло-голубого цвета и смотрели кротко и вяло. Высокий, костистый, худой, он казался неуклюжим. Маргарита смотрела на супруга с сожалением, а в какой-то миг, когда она дала себе волю, в ее взгляде промелькнуло что-то вроде брезгливости. Затем она осознала, наконец, что орган умолк и прозвенел колокольчик священника, но молящиеся не смеют разойтись, пока король не закончил молитву.

Маргарита протянула руку. Ее пальцы, унизанные кольцами, коснулись плеча Генриха.

— Сир, супруг мой, — сказала она приглушенно, но твердо, — идемте, нас ждут иные дела.

Он поднялся, еще не вполне очнувшись. Перед глазами короля стоял туман и сияли сквозь него чистым золотом священные сосуды с мощами. Покачнувшись, Генрих двинулся к выходу, держа за руку Маргариту. Двор с приглушенным гомоном потянулся следом.

Январский день был тусклый, холодный. Туман окутал Лондон. Густой и клубящийся, он окрашивал все вокруг в блеклые лиловые тона. Уже в нескольких футах трудно было что-то различить. Король, остановившись на паперти, щурился и хлопал веками, как сонная птица.

— Идемте, — повторила Маргарита.

— Я должен еще раздать милостыню. И благословение — ах, мы же забыли получить благословение у его преосвященства…

Толпа вокруг собора была несметная. Нищие, увечные, слепые, пораженные черной немочью протягивали покрытые болячками дрожащие руки, стонали и вымаливали хоть полпенса, хоть фартинг. Маргарита расстегнула свой роскошный кошель для милостыни, что висел у пояса, поджав губы, бросила горсть монет в толпу, брезгливо пряча руки от поцелуев. Король давал милостыню по-иному.

— Молитесь за меня, — повторял он горячо и искренне, щедро опустошая свой кошель. — Молитесь, ибо я превеликий грешник. Да ниспошлет Господь вам свое благословение, да не обойдет милостью…

Ему целовали руки и одежду. В толпе завязывались драки. Стражники с алебардами наперевес с трудом сдерживали напор нищих. Голос короля становился все громче; Маргарита знала — еще минута, и он станет рвать с пальцев кольца, сорвет с себя даже золотую цепь и бросит ее в толпу. Такое уже бывало. Настойчиво и раздраженно она проговорила:

— Сегодня заседает парламент, сир. Осмелюсь вам напомнить, нынче утром наш верный слуга лорд Эдмунд сражается с недругами за наши права… делает то, что вы сами не пожелали делать. Мы должны поспешить, если хотим исполнить свой долг, государь.

Генрих взглянул на нее.

— Да-да, — сказал он растерянно, — я забыл об этом.

— Вы слишком часто забываете это, сир.

Уже не останавливаясь, она решительно направилась к носилкам, крытым алым бархатом. Лучники расчищали ей путь. Одна мысль настойчиво билась в голове Маргариты: о Сомерсете. Об Эдмунде Бофоре, герцоге Сомерсете, ее любимце и помощнике, заменившем Сеффолка, вожде ее партии, и о том, что за встречу уготовил ему этот проклятый парламент. Оказавшись в носилках, она молитвенно сложила руки, уже сожалея, что мало молилась в соборе. А ведь следовало. Зато уж король молился за двоих.

Предпочел слушать мессу, а не помогать Сомерсету — и это тогда, когда решается судьба короны!

— Наш король святой! Святой! — вопили нищие.

— Святой, как Эдуард Исповедник!

Эти возгласы раздражали. Едва Генрих оказался рядом с ней, Маргарита нервно приказала:

— В Вестминстер!

За ними последовала свита и нищие, провожавшие короля благодарными выкриками.

Генрих, заметив, что супруга гневается, произнес, пытаясь ее умиротворить:

— Уверен, душенька, вы понапрасну тревожитесь. Ричард Йорк крутой, но честный человек, настоящий рыцарь, и я никогда не заподозрю, что он желает зла своему королю.

— О, разумеется, нет, — едко отозвалась Маргарита. — Он всего лишь желает добра себе. Однако что это означает для вас, сир?

— Он никогда не говорил, что посягает на мои права, — заметил король. — Возможно, он строптив, но думает о благе Англии.

— Да разве вы, сир, не есть Англия? — спросила Маргарита, проклиная в душе недалекость и прекраснодушие своего супруга. — Неужто для того, чтобы у вас открылись глаза, Йорк должен при всех сорвать с вас корону?! Разве его поступки не говорят лучше всяких слов? Разве не слышали вы о том, что его люди носят на груди белую розу[8] и ведут разговоры о том, что Йорки выше Ланкастеров? Кто удаляет от вас самых верных слуг — Сеффолка, а теперь и Сомерсета? Кто желает лишить вас власти? Вы слепы, супруг мой, слепы и наивны, и в этом наше истинное проклятие!

Она говорила как никогда резко. Генрих, понурив голову, слушал слова жены, мысленно отказываясь от какого-либо сопротивления и понимая, что она права. Но гневный порыв Маргариты иссяк так же внезапно, как и появился. Она умолкла, кусая губы и часто дыша. Ее переполняло презрение к мужу, этому жалкому королю-монаху, который не видит ничего вокруг и защищает собственных врагов. Не было никакого смысла что-то ему втолковывать, надо лишь заставить его делать то, что она считает правильным. Генрих нерешительно произнес:

— Согласен с вами, душенька, что обвинения, которые выдвигает Йорк против доблестного Сомерсета, бессмысленны. Я не позволю трогать лорда Бофора. Справедливость превыше всего, моя дорогая.

В течение двух лет Маргарите Анжуйской удавалось держать Йорка вдали от Англии. Ему давали внешне почетные поручения, дабы он был подальше и не мутил воду. Но, даже будучи лордом-протектором Ирландии, Йорк умудрялся злоумышлять против друзей королевы. Оставаясь на Зеленом острове, он сумел-таки свергнуть Сеффолка, а теперь, самовольно вернувшись в Англию, подкапывался и под Сомерсета. Он требовал обвинения лорда Бофора в государственной измене за то, что тот якобы проиграл войну с Францией и утратил все тамошние английские владения.

Маргарита зло передернула плечами. Ей, француженке, ставшей английской королевой, честно говоря, не слишком нравилась война с Францией, и на исповеди она могла бы признаться, что поражение Англии не так уж ее беспокоит. Всем ясно, что война проиграна. Гибельный для англичан перелом произошел еще двадцать лет назад, когда появилась по Франции Дева Жанна, отвоевавшая Орлеан. Сам Господь рассудил так, чтоб Англия проиграла, — что уж тут поделаешь! Король, по натуре большой миротворец, не любил войн и крови, поэтому был полностью согласен с английским поражением. В конце концов, казна была пуста — на какие же средства воевать?

А Сомерсет… да ведь он был капитаном Кале, комендантом единственной крепости, которой еще твердо владела Англия во Франции. Он вовсе не проиграл войну. Это было лишь навязшее в зубах обвинение, которое бросал Йорк любому другу королевы.

Даже Сеффолка не стыдился в этом обвинять, хотя у того отец и четыре брата погибли в Столетней войне, а сам он семнадцать лет сражался за Англию. Нет, дело было не в войне. Просто Йорк хотел любой ценой оставить Маргариту в одиночестве. Как на грех, парламент, это мерзкое сборище предателей и крикунов, всецело симпатизировал герцогу Йорку и готов был поддерживать его предложения. Сегодня утром на заседании Общин должны были встретиться Сомерсет и Йорк, каждый со своими людьми. Лорд Бофор, прибывший из Кале, готов был отразить обвинения, но кто знает, каков будет конец разбирательства?

Королевский кортеж двигался вдоль Стрэнда и, несмотря на то, что носилки были окружены стражниками, в просветах между занавесками, случалось, мелькали лица горожан. Уличный шум был очень силен. Маргарита любила эту улицу, самую красивую в Лондоне. Здесь жили знатные люди, всякий лорд считал долгом чести заиметь на Стрэнде особняк — нечто вроде личной лондонской резиденции.

За дубовыми мощными воротами, низкими оградами из белого портлендского камня, высились эти дома — с острыми коньками крыш, высокими стрельчатыми окнами, множеством причудливо бегущих орнаментов и резных украшений на карнизах, с дворами, вымощенными серыми каменными плитами, с белыми наличниками дверей. Да, пошла мода так строить, — не замок уже, но и не городская усадьба, что-то среднее, укрепленное, но удобное. Вдалеке замаячили черепичные кровли Сомерсет-Хауса, и сердце Маргариты сжалось. Мысли снова вернулись к лорду Бофору и, с тоской глядя на опускную решетку[9], вышитую на знамени Сомерсетов, которое развевалось над их резиденцией, королева в который раз подумала: все ли с ним хорошо? Жив ли он? Об его благополучии стоило бы попросить Господа во время службы!

Крылья носа Маргариты дрогнули и, оборачиваясь к мужу, она тихо спросила:

— Помните Лондонский мост, где мы проезжали вчера? Видели ли вы головы подлого Джека Кэда и его приспешников[10]? Неужели даже это не убедило вас, сир, что Йорк способен на все?

Генрих помнил эти головы, выставленные на мосту: их уже обглодали вороны и отполировал зимний ветер. Дрожь пробежала по его телу.

— Это жестоко, Маргарита, — произнес он, глядя на жену.

Ее профиль был так чист и нежен, что у короля сжалось сердце. Он знал, что она все равно настоит на своем, что будет мучить его день и ночь, но добьется того, чего хочет. И он не сердился на нее за это. Он всегда верил, что сам Господь послал ему эту женщину. От рождения мягкий и нерешительный, он нуждался в этой ее силе, упрямстве, постоянном подталкивании. К тому же она так необычайно хороша. Он нежно взял ее за руку, с силой прижал к своей щеке.

— Храни вас Бог, Маргарита. Нет никого на свете, кого я любил бы так, как вас.

Королева поняла, что победила полностью.

— Временами, сир, супруг мой, — сказала она уже мягче, — государю следует быть решительным и даже жестоким.

Очень спокойным, ровным голосом она добавила, что было бы хорошо, если б на ближайшее время его величество доверил свою королевскую печать ей, Маргарите. Это необходимо, жестко втолковывала она. Коль скоро Генрих поглощен делами богоугодными и приготовлениями к паломничеству, она должна позаботиться о государстве. Нельзя допустить, чтобы в такой тревожный час некому было принимать решения.

Маргарита говорила красноречиво, убедительно, приводила множество доводов, и король почувствовал, как кровь стучит у него в висках и голова идет кругом. С ее слов выходило, что столько злобы вокруг, столько интриганов и предателей…

Понурив голову, он спросил, обещает ли она, что не использует его доверия для какой-нибудь жестокости.

— Только если будет крайняя необходимость, государь, — сказала Маргарита. И, заметив искру упрямства в светлых глазах мужа, добавила: — Однако я клянусь вам, мир, что ничья голова не падет и не прольется ни одной капли крови.

Генрих качнул головой. Потом добыл из складов упланда затянутую в бархатный мешочек государственную печать и отдал Маргарите.

— На тебя, Господи, уповаю, — пробормотал Генрих слабым голосом. — Хотел бы я увидеть хоть один знак Божий, чтобы убедиться, что я прав и что царствую согласно его воле.

Вид у него был странный, отсутствующий. Маргарита едва сдержала нервную дрожь. Порой ей всерьез казалось, что ее супруг не в своем уме.

Ричард Йорк прибыл на заседание парламента с громаднейшей свитой. Полгода провел он в своем замке Фотерингей, и за это время к нему примкнуло столько вельмож и рыцарей, что сомневаться в собственной популярности больше не приходилось. Впрочем, до последнего времени герцог воздерживался от призывов к откровенному бунту, всячески подчеркивая свою верность престолу и заботу о судьбах Англии.

Все должны были убедиться: он требует лишь наказания изменников, проигравших войну. Королю же он неизменно предан и вернулся из Ирландии только для того, чтобы помочь монарху, раз уж тот так нерешителен. Ну, а если говорить прямо, то пора, давно пора что-то решать: положение страны хуже некуда, предатели разгуливают на свободе и пользуются почетом при дворе, негодяи захватили все посты и правят, как вздумается, при сообщничестве королевы.

Не исключено, что именно эта француженка извещает французских пиратов о состоянии английской береговой охраны — недаром же те всегда так ловко нападают и грабят побережье…

Йоркисты и приверженцы королевы заняли в парламенте место друг против друга. У каждого была внушительная свита, вооруженная дубинами (приносить в парламент оружие было запрещено), а некоторые прятали под одеждой свинцовые шары. Общины горячо приветствовали появление Йорка и молчали при виде герцога Сомерсета. Конечно же, никакого толкового разбирательства не получилось. После первых же слов Йорка поднялся невообразимый шум и началась настоящая грызня. Срывая голос, враждующие стороны обвиняли друг друга и сыпали ругательствами. Архиепископ Кемп, королевский канцлер, тщетно пытался утихомирить собрание и заговорить о внешней опасности, о Кале и Бордо. Его никто не слушал.

Высокий рост герцога Йорка и мощное телосложение сразу выделяли его из толпы. Говорил он спокойно, убежденно, уверенный в своей правоте, и, как всегда, потребовал решительных мер:

— Следует осудить изменников. Наши отцы воевали во Франции не для того, чтобы победами бесстыдно торговали предатели…

— Наши отцы? — насмешливо выкрикнул ланкастерец граф Оксфорд. — О ком ты говоришь, Йорк? Уж не о своем ли отце, который задолго до похода Гарри Пятого на Францию лишился головы как предатель?

— Назовите имена тех, кто, по-вашему, должен быть осужден, — потребовал у Йорка канцлер.

— Это Сомерсет! Это Перси — весь их род, это отец и сын Стаффорды! Это Клиффорд и Уэстморленд!

Никаких доказательств измены у Норка не было. Поднялся шум. Йоркисты, крича во все горло, настаивали на предании Сомерсета суду. Многие даже бросились к нему, пытаясь арестовать, но тот, вооруженный увесистой палкой, ударил одного из них по виску и свалил наземь. Прочие отступили, видя, как вокруг герцога Сомерсета смыкаются его люди.

— Следует что-то решать!

— Позор для Англии то, что изменник остается капитаном Кале!

— Вот как? Может, изменник Йорк сам желает стать капитаном?!

Эти слова прокричал Сомерсет, поднимаясь на возвышение и занимая место подле канцлера. Вакханалия, устроенная нынче в Общинах, превосходила все ожидаемое, и Эдмунд Бофор решил послать ко всем чертям свое хладнокровие.

— Еще бы, эта должность развязала бы Йорку руки! — вскричал он. — И те прямые предатели, которые давали ему письменные обязательства воевать за него в любом случае, были бы очень рады! Это могло бы спасти их шеи от плахи!

— Кто видел эти обязательства? Кто докажет?

— К черту рассуждения! Каждый из нас знает, что это так!

Со скамьи вскочил Томас Юнг и, задыхаясь, крикнул:

— Требую, дабы парламент позаботился о будущем королевства! Король бездетен… Требую, дабы его светлость герцог Йорк был назначен наследником как единственный законный претендент на корону!

После такого невероятного предложения — это было впервые, когда йоркисты в открытую заявили о жажде получить корону-герцог Сомерсет и его сыновья, лорд Клиффорд и оба Перси покинули парламент.

Два часа спустя в Расписном зале Вестминстерского дворца их приняли король и королева.

…Целая сосна пылала в огромном камине, потрескивая и испуская смолистый дух. Но, несмотря на это, в большом зале было прохладно. Свечи не были зажжены, и под высоким сводчатым потолком сгущался мрак. В зимние туманные дни в Лондоне темнело очень рано.

Между двумя передними окнами на возвышении стоял трон под горностаевым балдахином. На троне, чуть поджав ноги и подперев щеку рукой, восседал странно-безразличный Генрих VI. Взор его был устремлен в никуда, выражение лица трудно было разобрать.

Сомерсет перевел взгляд на Маргариту. Она была бледна, казалась уставшей, но в ее тонком красивом лице и маленьком подбородке было заключено куда больше воли, нежели в треугольном лице потомка Эдуарда III. Да, эту женщину случившееся не испугает, не сломит — можно говорить ей все без обиняков, и чем жестче будет правда, тем сильнее забурлит в ней энергия. Не церемонясь, Сомерсет поведал их величествам — а скорее, только ее величеству — о предложении Томаса Юнга.

Королева, вспыхнув, резко поднялась. Ее синие глаза метали молнии.

— Это уже слишком! Чересчур! Измена проникла не только в Лондон, но и в парламент! Надо что-то делать с этим!

— Пожалуй, — произнес Сомерсет со своей обычной холодностью, — это единственное, в чем мы с Йорком сходимся. Надо что-то делать, ваше величество.

Маргарита взглянула на герцога. Ему шел уже сорок второй год. Светлые, чуть завитые волосы падали до плеч, глаза были как голубой лед, да и во всей идеальной правильности черт его бледного лица чувствовалось что-то ледяное, жесткое. Тонкий рот таил в очертаниях иронию и надменность — казалось, герцог взирает на мир с едва скрытым презрением. Рядом с ним стояли два его сына — Генри и Эдмунд. Обоим было уже за двадцать, оба были посвящены в рыцари и во всем поддерживали отца. Лицом и сложением они повторяли герцога — такие же светловолосые, голубоглазые и высокие; старший — вообще красавец, Эдмунд менее хорош, но тоже недурен. Ровесники королевы, они тем не менее казались ей мальчишками — сейчас, когда она глядела на их отца и поневоле сравнивала…

Чуть поодаль были различимы силуэты Перси и Клиффорда, но лица их скрывал полумрак, да королева почти и не смотрела на них. Как всегда, когда появлялся Сомерсет, ее охватывало волнение. Маргариту тянуло к нему, и в то же время она ощущала в нем какую-то скрытую опасность, угрозу для своего высокого сана. Страшно боясь, что кто-то разгадает эти ее чувства, она в гневе обернулась к Генриху:

— Что же вы молчите, государь? Неужто вы не поняли, как тяжко оскорбил вас герцог Йорк, как тяжко оскорбили меня, вашу супругу?!

— Что же делать, моя королева, — меланхолично и сонно отозвался Генрих. — Я разделяю вашу боль, но ведь Йорк-то, возможно, прав.

— Прав? — переспросила Маргарита, не веря своим ушам.

— Йорк печется о благе государстве. Господь не дарует нам детей. И, что ни говорите, Йорк — первый из тех, кто унаследует трон, если Бог призовет меня к себе, и я умру, не оставив потомства.

На все воля Господня, милорды.

Маргарита молчала. Злой румянец разлился по ее щекам. Она ненавидела сейчас своего мужа. Ненавидела за то, что он так легко согласился со своим поражением. И этого человека она так оберегала, так дрожала за его жизнь, так боялась, что его изведут ворожбой или отравят! А ведь смерть-то его никому и не нужна — он сам готов признать Йорка наследником и, чего доброго, сделает это. Маргарита всегда выходила из себя, когда кто-то намекал на бездетность ее союза с Генрихом, злилась, ибо никому не могла сказать правды и заявить, что она-то в своем бесплодии не виновата! А сегодня… видит Бог, сегодня Йоркисты вели себя так нагло, что Маргарита впервые твердо решила: надо что-то делать.

Генрих VI поднялся:

— Время молитвы, милорды. Мир вам во Христе.

Он покинул зал. Сэр Клиффорд вполголоса произнес, скаля острые волчьи зубы в усмешке:

— Похоже, вся сила Алой Розы теперь в королеве.

— Все это гроша ломаного не стоит, пока нет наследника, — тихо ответил лорд Перси.

Маргарита медленно приблизилась к ним, ее бархатное платье шуршало по мраморным плитам. Взгляд королевы остановился на каждом из них, чуть дольше задержался на герцоге Сомерсете и вернулся к начальнику охраны.

— Сэр Клиффорд, — сказала она спокойно, — вы знаете, сколько у нас врагов. Позаботьтесь, чтоб хотя бы в Виндзоре я была ограждена от любопытства недругов. Я знаю, никто не справится с этим лучше, чем вы.

Сэр Хьюберт Клиффорд был начальником стражи королевы. Трудно было вообразить мужчину более хищной наружности: жесткая усмешка — настоящий волчий оскал, острые зубы, передние из которых обломаны, недоброе пламя в желто-карих глазах, птичий профиль. Однако по причинам, ведомым лишь ему, Клиффорд был предан королеве, как никто другой.

И она много раз в этом убедилась. Прикажи она ему убить герцога Йорка — он, пожалуй, сделал бы это не задумываясь. Иногда сэр Клиффорд пугал ее, это правда, ибо был сторонником самых кровавых способов расправы над врагами. Но Маргарита доверяла ему. А еще пьянило ощущение власти над ним — как же, приятно было сознавать, что этот необузданный человек готов ради нее на все.

Сэр Клиффорд опустился на одно колено, целуя край платья королевы, а когда выпрямился, глаза его были угрожающе прищурены.

— Не беспокойтесь, моя госпожа. В Виндзор измена не проникнет. Будь я проклят, если там почувствуется йоркистский дух. Можете лишить меня головы, если я не исполню долга.

Маргарита благосклонно кивнула, показывая, что благодарна. Начальник стражи и граф Нортумберленд покинули Расписной зад за ними вышли Перси и сыновья Сомерсета. В ту же секунду, как за ними закрылась тяжелая дверь, королева порывисто обернулась к герцогу, заговорила с яростью в голосе:

— Вы слышали короля, милорд? Клянусь, никто никогда еще не вел более плачевных речей! Один Господь знает, что нет больше моего терпения! — Не сдержавшись, она со злобой передразнила: — «Мир вам во Христе, милорды! Следует прощать своих врагов!» Он говорит об этом больше, чем сам папа римский!

Сомерсет приблизился к ней.

— Его величество слабоумен. Разве вы не видите этого, моя королева? — спросил он негромко.

Всегда, когда герцог вот так приближался к ней, будто вторгаясь в личное пространство, королева едва могла подавить внутри волнение. Уйти ей или остаться? Одернуть его или поощрить? Впрочем, она была бы лгуньей, если б не признала, что слова Сомерсета, несмотря на их дерзость, принесли ей облегчение. От него она сейчас впервые услышала то, о чем думала и сама. Отважившись, Маргарита скользнула по герцогу быстрым женским взором, отмечая про себя, до чего же он изящен, высок и строен, как безупречно одет — право же, мало какой лорд может с ним сравниться…

Он так красив, хоть и кажется бесстрастным. Да, наверняка только кажется… Герцог стоял прямо, заложив большие пальцы рук за золотистый пояс, и Маргарита уже не впервые обратила внимание, как красивы его руки: белые, сильные, с тонкими запястьями и длинными пальцами. Не в силах совладать с румянцем, внезапно показавшемся на щеках, Маргарита отвернулась, вполголоса проговорив:

— Надеюсь, милорд, вы не принимаете заявлений моего супруга всерьез и…

— Не принимаю, моя королева, — отозвался он, дерзко прерывая ее. — И все-таки хотелось бы, чтобы Томас Юнг оказался в Тауэре и там искупил свою вину.

— В Тауэре? Разве люди Йорка не охраняют его?

— Его можно было бы схватить, — неспешно молвил Сомерсет.

— Клянусь вам. Если бы только король подписал приказ… Маргарита подумала, потом нерешительно улыбнулась. — Приказ будет, — прошептала она. — За этим дело не станет. — Король согласится?

— Королю незачем об этом знать.

Она легко коснулась бархатного мешочка, вышитого золотыми леопардами Англии, что висел у нее на поясе.

— Именно я поставлю печать, милорд. Она сейчас у меня. Позаботьтесь только о том, чтобы преступник горько пожалел о своей дерзости.

Сомерсет некоторое время молчал, не спуская пристального взгляда с королевы, будто размышлял о чем-то. Во взгляде его не было почтения, разве что дерзкое восхищение, с каким этот мужчина всегда смотрел на понравившуюся женщину. Еще раз взглянув на печать, которую Маргарита вертела в руках, герцог произнес:

— Приказ надо составить немедля. И не один.

— Не один?

Она мгновение помедлила, будто пыталась понять, потом быстро проговорила:

— Ах да. Как же я могла забыть? Не беспокойтесь, лорд Бофор, Йорк уже сегодня поймет, что свергнуть вас не удалось, ибо вы снова назначены капитаном Кале. Король благоволит к вам, и да не будет у вас в том ни малейшего сомнения…

— Так я признан невиновным? — улыбнулся Сомерсет.

— Тысячу раз да. Вы признаны моим верным другом и никто на свете не сможет лишить вас звания капитана Кале!

— Моя жизнь поистине интересная штука, — сказал герцог, все так же улыбаясь. — Приходится ожидать то возвышения, то плахи, вы, ваше величество, называете меня другом, а король?

— Что король? — откликнулась она недоуменно.

— Не изменит ли король свое мнение? И согласен ли он с вами? Чего можно ждать от короля, который более добр к врагам, чем к друзьям, и все потому, что ему хочется разыгрывать из себя святого?

Маргарита молчала, чуть прикусив губу. Она не знала, как быть. Долг диктовал ей возмутиться, встать на защиту Генриха и одернуть зарвавшегося герцога. Но ее брови разгладились, и она тихо засмеялась.

— Король? — повторила Маргарита с горечью. — Король завтра отправляется в очередное паломничество. Он и не вспомнит о том, что было сегодня. Однако вы правы, Генриху что угодно может прийти в голову. — Видно было, что она поборола последние сомнения. — Вы доказали свою верность, милорд герцог, и я найду способ уберечь вас от неожиданностей.

Искра шального веселья мелькнула в ее глазах. Решительным движением она сняла с пояса бархатный мешочек:

— Возьмите. И сами распоряжайтесь своей судьбой. Пока печать у вас, ваши враги бессильны.

— Не слишком ли это смело, миледи? — спросил он, принимая печать. — И что скажет король? И канцлер?

— Это не должно вас беспокоить, — уклончиво ответила Маргарита. — С ними я как-нибудь справлюсь.

— Конечно, ведь всем известно, что печать чаще всего находится не у короля и не у канцлера, а у вас, ваше величество, — улыбнулся Сомерсет. — Когда же я должен буду вернуть этот бесценный знак доверия?

— По первому моему требованию, — ответила королева, надменно вскинув голову.

Да, герцог Сомерсет жаждал власти и стремился защитить Ланкастеров, к которым принадлежал и сам. Однако сильнее всего на свете он жаждал власти над этой двадцатидвухлетней королевой, этой высокомерной и решительной женщиной. Он вовсе не хотел быть временщиком, как Сеффолк, он хотел быть повелителем и любовником. Бог знает сколько времени он выжидал, боясь ее испугать или оттолкнуть, но втайне чувствуя, что именно он, герцог Сомерсет, ближе всех стоит к цели, о которой грезили многие вельможи. И сейчас, когда она вот так взглянула на него, он потерял хладнокровие.

Она была среднего роста, но стройна и величественна. На бледном правильном лице сияли огромные глаза, такие синие, будто вобрали в себя весь цвет заморской бирюзы. Взгляд таил вызов, в каждом повороте изящной головы чувствовалась заносчивость. Роскошные черные, как вороново крыло, волосы были просто уложены в сетку из золототканых нитей, каплевидная бриллиантовая слеза спускалась на чистый высокий лоб, алые губы были сжаты, а белая кожа в отсветах каминного пламени приобрела золотистый оттенок. И столько королевского высокомерия было сейчас в ее взгляде, приподнятом подбородке, горделивых очертаниях хрупких плеч, что Сомерсету, который отродясь ни перед кем не благоговел, захотелось во что бы то ни стало доказать свое над ней превосходство. Черт побери, он ведь прекрасно видел в ее глазах не только высокомерие, но и волнение, замечал, что королева мучительно ждет от него чего-то.

Подавшись вперед, он с силой, дерзко схватил ее за руки:

— А все остальное, Маргарита? Когда?! Когда я получу то, о чем мечтаю, когда закончится вся эта игра?

У нее перехватило дыхание, в глазах мелькнул страх, и она, как кукла, бессильно подалась вперед, будто не в силах ему противостоять. Эдмунд Бофор порывисто и властно, не позволив ей опомниться, рванул ее к себе еще ближе, запрокинул назад ее голову, сжал в объятиях и, хотя Маргарита теперь уже пыталась отстраниться, припал к ее губам сильным, почти жестоким поцелуем. Он заставил-таки ее ответить, испытав подлинное удовольствие от того, что ее рот приоткрылся. От резкого движения сетка слетела с головы Маргариты, волосы, скрепленные шпильками, рассыпались, и он с наслаждением погрузил руку в этот тяжелый и теплый поток темных локонов, целуя ее снова и снова, так, что ей едва ли не становилось больно, и она впервые в жизни ощущала себя простой женщиной, которую приступом берет безжалостный мужчина-завоеватель.

С возгласом ужаса она, наконец, вырвалась из его рук. Отпрянула, задыхаясь, на безопасное расстояние. Волосы ее черным ореолом падали вдоль пылающих щек, синие глаза искрились то ли гневом, то ли страхом. Сомерсет, делая шаг к ней, мельком отметил про себя, что очень непохожа сейчас Мэг Анжуйская на ту бледную, ледяную и величественную королеву, к которой все привыкли.

— Сэр Эдмунд… милорд… как вы можете!..

— О, только не надо больше притворства, — перебил он ее. Потом усмехнулся: в его глазах полыхнул такой яростный огонь желания, что Маргарита, не привыкшая к столь непочтительным взглядам, снова подалась назад. — Все эти игры больше ни к чему, моя королева. Вы давно знаете, что я люблю вас. Мне нет покоя с тех пор, как я увидел вас и понял, что вы несчастны.

— Несчастна? — переспросила она, все еще пытаясь найти в себе силы и возмутиться всем тем, что с ней проделали.

— Разве может быть счастлива та женщина, которая никогда не испытала любви, не знает даже, что это такое?

Подступая все ближе, он внезапно заговорил гневно, с нажимом, не позволяя ей вставить ни слова, и это было тем удивительнее, что он пользовался репутацией человека хладнокровного.

— Кровь Господня, не так уж трудно понять по лицу женщины, что она несчастна, даже если эта женщина — королева. Что у вас за жизнь, миледи? Король пренебрегает вами. Да у него и ума не достанет понять, каким сокровищем он владеет. Вы не имеете того, что имеет любая прачка в этом королевстве… Почему же вы изображаете само величие и неприступность? Зачем храните верность недоумку? Зачем обрекаете себя на бесплодие? Мучите и себя, и меня?

— Слишком смело, милорд! — вскричала Маргарита вызывающе, прижав прохладные ладони к пылающим щекам. Внутренне она знала, впрочем, что это, пожалуй, ее последняя попытка сопротивления. — Так смело, что граничит с оскорблением!

— Черт побери, пусть так! С меня хватит ходить вокруг да около! Я люблю вас, Маргарита, люблю и желаю заполучить вас как женщину, а если нет, если вы скажете, что я вам неугоден, то я отступлю от вас, уйду навсегда, ибо мне воистину отвратительны женщины, которые без конца лицемерят!

Он стоял, тяжело и гневно дыша, не спуская с нее горящего взгляда. Маргарита отвернулась, в силах вымолвить ни одного слова. Сердце у нее бешено колотилось. Неужели он и вправду уйдет? Нет, ей этого не хотелось бы. Никто и никогда не говорил с ней таким образом, даже Сеффолк, никто не осмеливался на такую дерзость, хотя, как говорят, издали ею восхищались многие. Как же это дико и сладко — ощутить себя обыкновенной женщиной, такой, как все дамы, за которыми настойчиво и дерзко ухаживают рыцари! Сомерсет прав: самой последней подданной это было доступно, только не ей…

Его слова отчасти испугали ее, отчасти даже оскорбили, но она, не стыдясь, тысячу раз поблагодарила Небо за то, что он решился-таки на это объяснение. Милосердный Боже, она часто мечтала о подобном разговоре, и что же — это случилось, а она ведет себя совсем не так, как представлялось ей в снах…

Ее останавливала не любовь к мужу и не боязнь греха. Ее мучил ужас перед тем, что все может открыться, а если откроется — всему придет конец. Йорк не даст ей спуску, и неизвестно, как поведет себя Генрих, устоит ли его странная любовь перед ее изменой. А еще… она боялась этого первого опыта неверности. Боялась даже Сомерсета. Он показал себя таким необузданным. Возможно, было бы лучше, если б герцог был нежен и терпелив…

Хотя, впрочем, так дело никогда бы и не завершилось, она не уступила бы нежным ухаживаниям, ее, наверное, можно завоевать только таким вот беспощадным натиском. И все-таки — как же это? Ведь Сомерсет получит над ней полную власть! С другой стороны, все равно придется решиться на прелюбодеяние. Ей нужен ребенок! Очень нужен! Нельзя зависеть лишь от симпатии слабоумного Генриха. Наследный принц, сын, дал бы ей устойчивое положение в Англии, в случае смерти супруга она стала бы регентшей, а не какой-то дворцовой приживалкой, как все бездетные королевы-вдовы. И, пожалуй, только Сомерсет поможет этой мечте осуществиться, любому другому она вообще не сможет доверять. Задумайся, Маргарита, кто же, если не он?…

Сомерсет по-прежнему не сводил с нее пристального тяжелого взгляда. Странная она женщина — похоже, тот поцелуй привел ее в неописуемый ужас. Чем черт не шутит, может, она девственница? Владел ли ею Генрих хотя бы раз? Герцог и раньше в этом сомневался, а теперь, пожалуй, и сомневаться не приходилось: король к ней не притрагивался. Впрочем, принадлежала она своему супругу иди нет — дела не меняет: она француженка, в ней кипит горячая анжуйская кровь, а герцог в своей жизни не раз убеждался, какими страстными бывают женщины с берегов Луары. Крест Господень, разбудить, разжечь такую женщину — что может быть желаннее?

Снова подступило возбуждение, а вместе с ним вернулся гнев. Ах, она все еще молчит? Все еще желает разыгрывать из себя неприступную государыню?!

В нем взыграло бешенство. Он круто повернулся и сделал решительный шаг к дверям.

В ту же секунду королева негромко произнесла, сама не веря, что это ее уста говорят такое:

— Вы… вы были слишком неосторожны, милорд. Нас могли увидеть.

Он стремительно обернулся:

— Это все, что вас беспокоит, мадам?

Голос его был холоден и сух. Маргарита кусала губы. Не хотелось отпускать его, но где взять силы, чтобы сказать «да»? То «да», которое сразу превратит ее в королеву-преступницу? Не глядя на него, она почти шепотом проговорила, мучительно ломая пальцы:

— Да помогите же мне, милорд! Разве вы не видите, до чего мне трудно?

Его сухость, сдержанность — все это враз пропало. Торжествующий огонь вспыхнул в светлых глазах герцога. Порывисто вернувшись, он дерзко поймал руки королевы, которые она тщетно пыталась высвободить, сжал ее ладони в своих:

— Вы просите помощи? Но, Боже мой, что же здесь такого трудного, Маргарита? Слушайте-ка меня, миледи. Король уедет в Кентербери[11], а вы, как и было объявлено, в Виндзор. Будьте там, ваше величество. Будьте благосклонны ко мне. И тогда, клянусь вам, я найду способ встретиться.

— Никто не должен знать, никто! — проговорила она, все еще задыхаясь от страха.

— В Виндзоре будут только верные вам люди, моя королева.

— Да, и сэр Клиффорд обеспечит охрану, — пробормотала она уже спокойнее.

«Пресвятой Боже, — промелькнуло у нее в голове. — Я ли произношу такое? Сговариваюсь, точно служанка с лакеем, о свидании!» Но возражать Маргарите уже не хотелось. Она рада была, что они, наконец, обо всем договорились. Ей даже дышалось свободнее: как же, самое трудное позади… Конечно, она не знает, как он поведет себя с ней, каким окажется, когда дело дойдет до того, главного… Но есть ли у нее выбор? К тому же, разве не Сомерсет волновал ее все эти месяцы? Она думала о нем, когда лежала, не в силах уснуть, на своей холодной постели, когда размышляла о собственной молодости, утекающей бесцельно и бесплодно. Она искала его глазами в толпе лордов. Так кто же, если не он, должен стать ее любовником, отцом ее ребенка?

Руки герцога скользнули вдоль ее талии, но Маргарита была так внутренне взбудоражена, что едва не заметила это. Сомерсет усмехнулся:

— Клянусь святым Крестом, моя королева, если вы будете милостивы ко мне, вас никто уже не упрекнет в бесплодии. И вам ни о чем не следует сожалеть: я — такой же потомок Эдуарда Третьего, как и король Генрих, и никто не скажет вам, что ваш сын будет не Ланкастер.

Эти слова почему-то задели Маргариту. Она вскинула голову, сухо спросила:

— Вот как, милорд? Это все, о чем вы думаете?

— О нет, — улыбнулся он с неожиданной нежностью, словно не замечая ее недовольства. — Моя истинная цель вовсе не так низменна. Я просто влюблен в вас, моя синеглазая француженка. Вы взяли мое сердце в свои восхитительные ручки, и быть с вами — вот моя самая большая мечта. — Его глаза иронически засверкали: — Но если у нашей любви будет такое продолжение, как ребенок, неужто мы будем огорчены, Маргарита?

Она не хотела краснеть — разве королевы краснеют? Но румянец все-таки разлился по ее щекам. Как тепло он умеет говорить, как сладостно… Нет, не только необходимость влечет ее в объятия Сомерсета.

И когда он, пользуясь ее смущением, поцеловал ее снова, она на какой-то миг покорно поддалась его объятиям, слабо ответила. Но потом все-таки высвободилась, спрягала лицо в ладонях. Ей непривычны были эти поцелуи, непривычно собственное поведение.

— Мы долго остаемся наедине, это возбудит юлки, — проговорила Маргарита едва слышно.

— Пусть так… Пусть только посмеют упрекнуть меня — я ждал этого несколько лет!

— Ваша смелость мне приятна. Однако, лорд Эдмунд, надобно иметь благоразумие… Мне самой больно разлучаться, и если я сейчас отсылаю вас…

Он сжал ее тонкую руку:

— Повторите только одно: вы будете ждать меня в Виндзоре?

— Да, — сказала королева.

— Вы не измените решения и будете верны слову?

— Да, да! — с жаром подтвердила она.

— Тогда, Маргарита, мне остается лишь молить Бога о том, чтобы время нашей разлуки пролетело как можно быстрее.

Он опустился перед ней на одно колено и вышел. А когда Расписной зал покинула королева, многие могли бы отметить, что никогда не видели ее величество такой взволнованной. Прическа ее была в беспорядке, и шла она невероятно поспешно, едва отвечая на поклоны. Лицо ее горело. Едва вернувшись к себе, она отпустила дам — впервые, пожалуй, отпустила так рано. Сославшись на усталость, даже не захотела, чтобы чтица прочла ей на ночь что-то из поэм Марии де Труа. Камеристка же, дремавшая у камина, могла бы добавить, что, хотя полог над постелью королевы был опущен, Маргарита Анжуйская еще долго ворочалась и взволнованно дышала, явно не в силах уснуть.

Сомерсет-Хаус возвышался над зданиями Стрэнда подобно хорошо укрепленной крепости. Стрэнд часто менялся, перестраивался, но лондонская резиденция Сомерсетов мало в чем изменилась с тех пор, как основатель рода Джон Бофор приказал заложить здесь первый камень. Возведенный из светлого портлендского кирпича, легко впитывающего гарь и копоть, Сомерсет-Хаус темнел, из белого становился серым, и лишь выступы и карнизы, вымытые дождями и отполированные влажными западными ветрами, оставались по-прежнему светлыми.

Отель был обнесен невысокой каменной стеной. Нужно было миновать двое ворот, окованных железом, чтобы попасть во внутренний двор, мощенный мраморными плитами, с колодцем, фигурным фонтаном, статуей Пресвятой Девы в резной нише и крытой галереей. В глубине двора высился сам отель — каменный, с узкими высокими окнами, с парадной низкой лестницей, бегущей в разные стороны, с крошечными балконами под белоснежными остроконечными наличниками и с башенками на двускатной черепичной крыше. На одной такой полубашенке-полубеседке развевалось знамя Бофоров.

В это свое жилище, доставшееся по наследству после смерти старшего брата, и вернулся лорд Эдмунд Бофор после разговора с королевой. Спешился, не отвечая на поклоны, прошел через первый двор, полный самого разного люда — солдат, просителей и клерков. Стремительно поднялся по лестнице, на ходу отдавая оруженосцам то плащ на собольем меху, то перчатки с пряжками, то тяжелую шляпу-тюрбан, украшенную алмазом. Не остановившись ни на миг, вошел герцог Сомерсет в главный зал отеля, где уже был готов стол для ужина и дышал жаром огромный камин.

— Можете поздравить меня, достопочтенный отец, — произнес герцог, замедляя шаг. — День начался на редкость неудачно, но закончился полной победой, и я думаю, что вы порадуетесь этому вместе со мной.

На длинном столе, застланном тяжелой алой скатертью, были расставлены закупоренные графины с вином, разложены серебряные ложки, тарелки и солонки. Слуги засуетились при появлении хозяина. Была подана вода в золоченой миске и тонкие полотняные полотенца. Оруженосец, бесшумно приблизившись, принял у сюзерена бархатный упланд и тут же удалился. Герцог, вытирая руки, повторил:

— Да, святой отец, это большая победа.

Слова эти были обращены к священнику в сутане францисканца — точнее говоря, простому монаху. Доселе тот молча сидел по правую руку от герцогского кресла, а теперь поднялся. Это был высокий, очень худой человек, на первый взгляд грубый и некрасивый. Простая сутана и капюшон не скрывали худой жилистой шеи; широкие рукава одеяния падали вниз, открывая сложенные на груди тощие смуглые руки. Монаху было лет пятьдесят пять или даже все шестьдесят. Яйцо, длинное, угловатое, с выступающими скулами и скошенным подбородком никак нельзя было назвать привлекательным. Тонзура, выбритая на смуглом большом черепе, была окружена венчиком белоснежных волос. Волосы эти являли собой странный контраст темной, почти бронзовой коже и глубоко сидящим, блестящим глазам, большим, угольно-черным. Нос был велик и длинен, рот широк и тонок. Если бы не пыл и мудрость, угадывавшиеся в блеске глаз священника, его внешность можно было бы счесть даже отталкивающей.

Этот монах, очень похожий на других таких же братьев-францисканцев, шатающихся по всему белу свету, был тем не менее важной особой. Его звали отец Кристофер Гэнли. Ему исполнилось пятьдесят шесть лет, и почти тридцать из них он состоял при герцоге Сомерсете в качестве капеллана и первого советника.

С его мнением Эдмунд Бофор считался.

— О какой победе вы говорите, милорд? Целый день я не знаю, где вы и что с вами. В полдень этот мальчишка Рольф, ваш оруженосец, явился весь избитый и рассказал, будто вас чуть не арестовали в парламенте и что люди Йорка всем скопом кинулись вас бить. Что вы называете победой? Разве только то, что вам удалось оттуда выбраться? — Отец Гэнли коснулся креста у себя на груди: — Что ж, не будем гневить Господа. Того, что вы живы, вполне достаточно.

— Э-э, достопочтенный отец, прекратите, наконец, причитать. Вся беда в том, что вы еще ничего не знаете. — Герцог усмехнулся: — Что ж, я без ложной скромности скажу вам: вы видите перед собой первого человека в Англии.

— Первый человек в Англии — это король, милорд.

— Полно, полно, отец мой! Кто верит в эти басни? Первым человеком теперь буду я! — Герцог сделал слугам знак подавать на стол. — Йорки проиграли, а в моем гербе, клянусь распятием, следовало бы теперь изобразить рядом с решеткой и феникса. Сегодня я просто возродился из пепла…

Складка между белоснежными лохматыми бровями священника разошлась, очертания лица стали мягче:

— Вы сняли камень с моей души, милорд. Вы не стали бы радоваться попусту, стало быть, вам воистину есть чем гордиться. Я жду вашего рассказа, лорд Эдмунд, и надеюсь, что смогу вам пригодиться.

— Да-да, но сперва вы окажете мне честь и отужинаете со мной, а затем поведаете, как обстояли дела здесь, пока меня не было. Кроме того, надо непременно поднять кубки за ее величество… Какое вино нам подано? — Сомерсет раздраженно обернулся к своему виночерпию: — Что это ты сейчас поставил на стол, плут?

— Эль и черный портер, с позволения вашей светлости.

— Да поди ты! Пить эль за здоровье королевы? Подать лучшего бургундского, да поскорее, не то я прикажу тебя высечь, болван!

Виночерпий метнулся выполнять приказ. Пока продолжалась война, пить французские вина считалось в Англии роскошью — они не только стоили дорого, но и трудно доставались. Однако герцог, как всегда, предпочитал любому элю бургундские и бордосские вина с благодатных земель Франции, и это было одной из причин, почему он не хотел продолжения войны. Лондонские купцы и перевозчики, страдавшие от военных тягот и из-за блокады терпевшие убытки, были в этом вопросе единодушны с лордом Бофором, и высокородный вельможа, сам на то не обращая внимания, выражал их чаяния.

— Говорите же, говорите, отец Гэнли. Я весь обратился в слух.

Голос священника звучал ровно. Он поведал о том, какие посетители нынче были, какие вельможи заявили герцогу о своей поддержке. Оказывается, могущественный граф Уэстморленд, хоть он и один из Невиллов[12], чего-то не поделил с родственниками и испытывает теперь неприязнь и к ним, и к Йорку — так было бы неплохо воспользоваться его силой и привлечь на свою сторону… От его светлости герцога Эксетера[13] прибыл гонец с сообщением, что у кентского побережья схвачен человек с предательскими письмами, сочиненными, по всей видимости, самим Йорком. Человек этот, желавший разжечь новую смуту в Кенте, брошен в узилище, и герцог Эксетер хочет посоветоваться по поводу его дальнейшей судьбы. А вот Томас Юнг, представитель Бристоля, к сожалению, еще не схвачен, ибо находится в доме Йорка и взять его оттуда нет никакой возможности.

— Все это не беда, — отозвался герцог. — Мы исправим дело.

— Как вы думаете это сделать, милорд?

— Просто, отец Гэнли: велите прислать сюда писца, и я продиктую приказ.

— С каких это пор Йорк повинуется вашим приказам, милорд?

Герцог усмехнулся углом рта:

— Это будет приказ короля. А мы только скрепим его личной королевской печатью.

Герцог за ужином пил довольно много, и если бы отец Гэнли не знал, что вино на Эдмунда почти не действует, то заподозрил бы, что лорд Бофор просто пьян и говорит невесть что. Однако герцог не казался пьяным, напротив, был холоден и собран, как обычно, говорил связно. И уже в следующий миг, чтобы развеять сомнения священника, герцог положил прямо перед ним личную печать короля.

На какой-то миг воцарилось молчание. «Вряд ли герцог получил печать от короля, — подумал священник, — стало быть…»

— Это что же, ваша светлость, — произнес он вслух, — признательность королевы к вам простирается уже так далеко?

Глаза Сомерсета свернули ироническим блеском.

— И даже дальше, достопочтенный отец.

— Даже дальше? Уж не хотите ли вы сказать, что…

— Хочу. Именно это я и хочу сказать. Вы знаете, что я долгие годы добивался этого. Вам ли спрашивать?

Да, отец Гэнли знал. Многие знатные лорды смотрели на Маргариту Анжуйскую с вожделением: кто овладеет ею, тот овладеет и властью. Но гордая королева еще никому не отвечала взаимностью. Ее, как говорили, добивался сам Йорк, а когда дело не вышло, он и начал свои интриги против короны… Что ж, а вот герцог Сомерсет оказался удачливее. Он уже давно был у королевы в особой милости. Но чтоб вот так, безоглядно и безрассудно вручить фавориту печать короля — нет, пожалуй, такого еще не бывало в Англии.

Лорд Эдмунд задумчиво произнес, глядя, как играет рубиновое вино в граненом хрустальном кубке:

— Нет худшей беды, отец мой, чем родиться с душой властелина, когда тебе не дано царствовать. Сия беда выпала и на мою долю. А еще мне выпало несчастье воспылать любовью к женщине, которая стоит так высоко, что мы, простые смертные, должны взирать на нее, не поднимаясь с колен. Слава Боту, теперь она сама позволила мне подняться… Да, святой отец, не усмехайтесь недоверчиво: я действительно люблю Маргариту, я в этом готов поклясться.

— Можно ли ее не любить? — произнес священник уклончиво. — Она красавица, а красота всегда вводит мужчин в соблазн.

— Пусть так, пусть так. Но Маргарита не просто красавица. Она умна. В ней живет такой гордый дух, что это… это будто вызов мне. — Пальцы герцог судорожно сжались в кулак: — Я готов на все, лишь бы завоевать ее.

Глаза герцога потемнели, из голубых стали чуть ли не темными — как всегда, когда этот вельможа нетерпеливо, люто жаждал чего-то. Весь он был напряжен, как сжатая донельзя пружина… Отцу Гэнли давно ясно было, что помыслы в отношении королевы у герцога не чисты. А теперь, как видно, они уже обо всем сговорились. Кто знает, возможно, наследным принцем Англии станет сын Эдмунда Бофора. Это ли не грех? Впрочем, такими рассуждениями лорда Эдмунда не остановишь. Герцога влечет все опасное и греховное, а когда речь заходит о власти, в его глазах мелькает что-то жестокое и хищное. Разве разубедишь такого разговорами о грехе?

И потом, стоит ли разубеждать? Отец Гэнли, кроме веры, обладал еще и здравым смыслом. Корона в опасности, страна разорена, войну надо заканчивать. Надо, наконец, обеспечить продолжение династии и не допустить Йорка к трону. Как же сделать это, если король нерешителен, хуже того — слаб рассудком?

Священник молчал какое-то время, а потом сказал тихо и уверенно:

— Королева, как я вижу, доверилась вам полностью, милорд. Нет смысла рассуждать о том, нравственно это или нет. Я знаю, что вы вельможа разумный и решительный. Вы желаете блага королевству, и я уверен, что вы не распорядитесь своей властью зло. Надеюсь, Бог будет на вашей стороне, и вы пресечете бунты. Вам все простится, если вы это сделаете. Прижмите мятежных баронов, успокойте междоусобицы, бросьте, если нужно, в темницы заговорщиков, и тогда ваша любовь к ее величеству будет оправдана. А я… видит Бог, я буду на вашей стороне так же, как всегда, и если вам будет угодно, с доброй душой помогу вам.

Сомерсет выслушал капеллана очень внимательно. Затем благодарно кивнул:

— Рад слышать это. Рад потому, что услуги ваши мне потребуются уже в скором времени.

Ужин был закончен в молчании. Когда слуга принес душистую воду, чтобы герцог омыл пальцы, отец Гэнли распорядился позвать писца и шталмейстера. Сомерсет ждал, лицо его было непроницаемо, блеск глаз потушен под длинными ресницами, однако рука, лежавшая на столе поверх алой скатерти, то сжималась, то разжималась. Едва шталмейстер Уолтер Лавлейс явился, лорд Бофор резко повернулся к нему:

— Где мои сыновья?

— Ваши сыновья, милорд? — переспросил Лавлейс запинаясь. — Где же им быть, они ведь молодые люди?!

— Велите разыскать их немедля. Они нужны мне здесь. И будьте порасторопнее, сэр Уолтер!

Старшего сына, Генри, герцог намеревался отправить на север, в приграничные графства, для того, чтобы установить тесный союз с родом Перси. Это было крайне необходимо. Перси могущественны, как никогда, — следует заручиться их поддержкой. В успехе этого дела герцог не сомневался. Вторым браком он был женат на Мэри Перси, и поэтому был уверен, что на Севере его сына примут благосклонно.

Младшего, Эдмунда, следовало отправить в Кале. Сомерсет предвидел, что в Англии придется задержаться до лета. Да, до самого лета он не сможет вернуться в Кале, однако его пост не должен оставаться без присмотра. К тому же, там, в крепости Тине, оставалась любимица лорда Бофора, его четырнадцатилетняя дочь Джейн, и, раз уж она пока там, надобно, чтобы с ней был хотя бы Эдмунд-младший.

Прибежал запыхавшийся писец с ящиком под мышкой, торопливо разложил свои принадлежности, приготовился и ожидал, когда его светлость изволит диктовать. Сомерсет произнес первые слова: «Мы, король Англии Генрих VI, верного нашего лорда Скейлса, коменданта, приветствуем…» Писец только моргнул, уяснив, что приказ диктуется от имени короля, но, привыкнув к повиновению, не показал удивления.

А Сомерсет все диктовал и диктовал: приказы о взятии под стражу, о заключении в Тауэр; он чувствовал себя в силах свершить все, что задумал, — надо только захватить йоркистов врасплох. Первым делом, конечно, этого мерзкого Юнга. И как никогда на свете был сейчас Эдмунд Бофор признателен королеве Маргарите за то, что она позволила ему ощутить себя настоящим властелином — нет, не временщиком, как Сеффолк, а почти королем…

Он разослал отряды своих людей по городу, призвал к себе лондонских шерифов и видных горожан из числа своих сторонников. Писец капал красным растопленным сургучом на пергамент и протягивал его герцогу, чтобы тот поставил на нем королевскую печать.

В какой-то миг лорд Бофор обернулся к священнику:

— А теперь вспомним о короле, отец мой. На днях он отправляется в Кентербери, помолиться у гроба святого Томаса…

— И вы желаете, милорд…

— Король, как известно, ценит вас. Так возьмите его под опеку. Я хочу, чтобы вы присоединились к королевской свите и зорко следили, чтоб ни один йоркист не проник к его величеству с жалобой или доносом.

Вы понимаете? Герцог Йорк должен быть лишен связи с королем. Я прошу вас позаботиться об этом. И еще вот что…

Герцог помолчал.

— Да, вот еще что, святой отец. Постарайтесь отвлечь короля от мыслей о супруге. Посоветуйте не тревожить ее письмами и просьбами присоединиться к нему. Пусть он на время оставит ее в покое. — Лорд Бофор усмехнулся: — Видит Бог, святой отец, этим вы очень меня обяжете.

…Как и было объявлено, король уехал в Кентербери, а королева — в Виндзор. Однако даже после отъезда августейших особ в Лондоне еще какое-то время продолжалась смута. Каждое новое заседание парламента вызывало бурю эмоций. Симпатии горожан разделились, и кровавым стычкам на улицах не было конца. Потасовки между бедным городским людом были куда серьезнее и опаснее, чем те рыцарские поединки, что затевались порой между джентльменами. Сразу оживились грабители, воровские шайки наводнили Лондон, а в один несчастливый день взбунтовались даже заключенные в тюрьме Ньюгейт. Лишь после четырехчасового боя отряд герцога Сомерсета подавил это восстание.

Утром после этого события были изданы новые королевские указы: о том, что запрещается носить оружие в стенах Лондона и обсуждать дела лордов и парламента, а так же о том, что будет предан немедленной смерти всякий, кто осмелится грабить. Поскольку к силам лорда Сомерсета присоединился и вооруженный отряд лорда-мэра, беспорядки понемногу прекращались. Герцог Йорк еще пытался подстрекать толпу к мятежу, еще разбрасывал деньги налево и направо, обещая невиданные блага каждому, кто выступит против Сомерсета, однако это уже не производило былого впечатления. Его людей хватали то тут, то там, и прямиком отправляли в Тауэр.

Он схваченным ничем помочь не мог — спрашивается, кому так уж надо оказаться в тюрьме и в интересах Йорка лишиться головы за измену?

Был взят под стражу и дерзкий представитель Бристоля Томас Юнг. Йоркисты еще пытались сплотиться, но после того, как один из них, граф Девон, примкнул к Сомерсету, позиции Белой Розы пошатнулись. Зачинщики беспорядков, попавшие в Тауэр, под пытками признавались, какую роль играл в мятеже герцог Йорк, и подобные разоблачения уже становились опасными и для вельмож. Йорк был вынужден во всеуслышание отречься от своих арестованных помощников, а потом даже послал герцогу Сомерсету вооруженных людей из своей свиты — для того, мол, чтобы помочь справиться со смутой в столице. Уже ясно было, что в Лондоне Йорка не поддержат. Надо было уезжать в провинцию, туда, где его ценили, где можно было бы заново навербовать сторонников.

Так герцог Йорк и поступил. Под покровом ночи, тайно, никого не предупредив, он уехал из Лондона в своей замок Фотерингей. Там он был в безопасности, там его окружали друзья. У него было сколько угодно времени, чтобы подготовиться к новому выступлению.

Но герцог Сомерсет и не намеревался сейчас преследовать своего врага. Йорк был изгнан из Лондона, а это уже победа. Он удрал, и это развязало Сомерсету руки. Столица полностью подчинилась ему, парламент был распущен на пасхальные каникулы. И теперь, когда был достигнут первый успех, наступил благоприятный момент для того, чтобы помчаться, загоняя лошадей, в Виндзор и повидаться с королевой Маргаритой.

Путешествовать зимой, да еще к побережью, — это значит путешествовать в дождь и туман, по скверным дорогам, увязать в грязи. Иначе говоря — испытывать судьбу. Король Генрих, решивший добраться до Кентербери именно в период зимних дождей, размывших все дороги, через неделю путешествия едва преодолел полпути, а в Мейдстоуне занемог. Самое время, казалось бы, примчаться к одру больного супруга Маргарите Анжуйской. Король диктовал письма, в которых признавался, что один вид возлюбленной жены придал бы ему сил. И Генрих был до глубины души огорчен, получив ответ, из которого узнал, что супруга его тоже не совсем здорова, а посему покинуть Виндзор не может — воздух там так целебен — но желает королю, ее мужу и повелителю, скорейшего выздоровления и направляет к нему лучшего своего лекаря, венецианца Томмазо Барди.

Один Бог знает, какое раздражение вызывали эти просьбы Генриха у Маргариты. Когда женщина, волей судьбы поставленная выше всех и никогда не знавшая, что это такое — быть свободной от своего высокого сана, вдруг набирается смелости и переступает черту, за которой, по общим понятиям, начинаются грех и бесчестье, поведение ее может стать самым непредсказуемым. Будто целый новый мир открывается перед ней. Если она еще и влюблена, то к прошлой жизни вообще возвращаться не хочется. А если эта женщина вдобавок обладает пылом и душой Маргариты Анжуйской, то тут уж и говорить нечего — от того, что завоевала, она не отступится, даже если король скончается в дороге от огорчения.

Придворные дамы, даже самые испытанные и верные, могли бы поклясться, что доселе плохо знали королеву. Или она неузнаваемо изменилась. Куда только делся этот вечно ледяной тон, тиранство, требовательность — ее величеству будто все стало безразлично, и на поведение своих фрейлин она едва обращала внимание.

Даже читала теперь сама. Леди Бассет, тайком проявляя любопытство, замечала: читает королева и перечитывает искусно выполненное издание «Пятнадцати радостей брака» — книгу, которую привезла из Франции, книгу далеко не благопристойную, и открыт этот тяжелый том всегда на самых сладких, самых волнующих страницах.

«…И проводили даму в комнату, где уже поджидал ее поклонник, с радостью увидевший свою госпожу простоволосой и в исподней юбке», — запинаясь, читала строгая леди Бассет французские слова, и у нее голова шла кругом. Да, ее величество всегда любила Виндзор и всегда становилась здесь мягче и счастливее. Но не до такой же степени! Ей-Богу, не знай леди Бассет всех добродетелей своей королевы, она заподозрила бы нечто греховное.

Фрейлины тоже шептались, пожимая плечами. Многое можно было предположить. И как не посочувствовать красивой королеве, у которой супруг, как на грех, лишен всякого пыла. Впрочем, об этом говорили втихомолку, и говорили без злобы или осуждения: придворные дамы королевы, как правило, были из семей, всецело преданных Алой Розе.

Маргарита, если и догадывалась обо всех этих толках, то не обращала на них внимания. Еще один счастливый день, еще и еще, а задуматься всегда будет время! Ей казалось, она заново родилась на свет. Да, она всегда любила Виндзор, но сейчас он приобрел особую прелесть — этот мощный древний замок стал колыбелью ее любви. Никогда еще он не нравился ей до такой степени. Никогда она сама она не была столь счастлива… Влюблена, очарована, будто освобождена. И лишь одна мысль порой печалила ее: почему она так много времени потеряла даром, почему запрещала себе даже помышлять о приятном? Чего боялась? Разве она первая такая королева? Вот, извольте, черта перейдена, грех совершен — и что же?

Кто упрекнет ее, тем более, кто докажет? Пусть сплетничают сколько угодно, пусть злятся. Даже если что-то откроется, она в силах достойно выйти из положения и защититься, ибо сможет солгать, не моргнув и глазом.

В целом то время, которое она проводила в замке, тянулось медленно. Маргарита просыпалась поздно. Долго занималась туалетом, завтракала, шла в часовню. Без особого интереса проделывала привычные для себя занятия — гуляла, принимала торговцев, вышивала шелковые платки. Часто при этом она впадала в задумчивость, роняла иглу, и фрейлины видели, как появляется на ее губах едва заметная, загадочная улыбка. Глаза при этом у королевы сияли — она будто вспоминала что-то невыразимо сладостное. Кто-то осторожно обращался к ней, и Маргарита, вздрогнув, приходила в себя. Вздыхая, приказывала подать обед. И очень рано шла спать.

Но дважды в неделю распорядок дня резко менялся. Дважды в неделю Маргарита Анжуйская объявляла, что желает ездить верхом, и вскакивала с постели ни свет ни заря, изумляя дам. Леди Бассет и леди Редвуд, разбуженные на рассвете, поднимали полог, предполагая, что все будет согласно этикету, — однако в эти дни королева будто теряла терпение. Явно спеша, она сама расчесывала волосы, торопливо умывалась, не дожидаясь даже, пока вода будет достаточно подогрета, совсем не завтракала и едва-едва заставляла себя прослушать короткую мессу в капелле Сент-Джордж.

В городе еще даже колокола не звонили к заутрене, а Маргарита Анжуйская уже выезжала за ворота Виндзорского замка на своей снежно-белой арабской кобыле, в окружении охраны под началом сэра Клиффорда. Всадники устремлялись к лесу, провожали королеву до небольшого охотничьего домика и удалялись — ибо там, в лесу, королеву ждал его светлость герцог Сомерсет, недавно ставший ее любовником.

Впрочем, даже охрана не знала толком, кого королева навещает. Был только один человек, молчаливый наблюдатель, полностью посвященный в то, что происходило, — посвященный не потому, что ему об этом говорили, а потому, что без него нельзя было обойтись.

Человеком этим был сэр Хьюберт Клиффорд, начальник стражи королевы. Он знал абсолютно все. Он один в случае чего мог стать убийственным свидетелем. Но именно его и не надо было бояться. Для этого молчаливого жестокого барона, похоже, все к чему причастна была Маргарита Анжуйская, становилось правильным. Он не признавал добра или зла как таковых, он понимал только то, на пользу ли это королеве Маргарите.

Хьюберт Клиффорд еще тогда, когда она только прибыла в Англию, стал для нее верным стражем. Он один умел сделать ее жизнь недоступной для любопытства шпионов Йорка. Он отбирал для нее верных людей. Ничто не ускользало от его взгляда, он контролировал даже еду, что шла на стол к королеве. И теперь, когда Маргарита на его глазах совершала прелюбодеяние, сэр Клиффорд делал вид, что ничего не понимает, и только мрачноватый блеск в его желтых зрачках порой свидетельствовал, что он видит все.

Поначалу, еще только планируя эту связь, Маргарита благоразумно рассуждала, что будет осторожна и не позволит чувству взять над ней верх. К чему все эти всплески страстей? Ей нужен ребенок, только и всего. И, явившись в самый первый раз в охотничий домик, она с видимым спокойствием сказала, задерживая дыхание — сердце у нее в тот миг билось все-таки чаще, чем хотелось бы:

— Лорд Эдмунд, я думаю, встречаться нам следует только в те дни, на которые мне укажут лекарь и астролог. — Тут спокойствие ей изменило, и она, судорожно глотнув, еле выговорила: — То есть в те дни, которые благоприятны…

— Для зачатия, — закончил он почтительно, не спуская с нее взгляда. — Не так ли, ваше величество?

У нее невольно порозовели щеки. Тон его был странен и резок — казалось, ее оскорбили ее слова. Но что, же она сказала такого оскорбительного? За двадцать два года, которые прожила на свете, Маргарита ни разу, пожалуй, не ощущала неуверенности в себе. Однако теперь, кажется, был именно такой случай. Гордая королева Англии — королева уже в течение семи лет, казалось бы, пора научиться владеть собой! — была угнетена сознанием собственной неопытности. Да и где было взяться этому опыту? Король был слаб, а других мужчин она даже близко не подпускала к себе. Ее никогда и не целовали по-настоящему. Стыдно, конечно, но она даже сама не могла бы толком сказать, девственна или нет, — ей самой это было непонятно…

Генрих прикасался к ней как муж всего один раз. Даже не сразу после венчания, а в ночь после того, как она была торжественно коронована в Вестминстере. Его, кажется, убедил покойный дед, кардинал Винчестерский, но даже поддавшись на уговоры родича, Генрих, когда явился к ней, испытывал мучительный стыд и был сам не свой. И пока она глядела на него, помертвевшего, с мутными глазами, ее и саму сковал стыд. Что они делали тогда не ложе, правильно ли Генрих поступал — она до сих пор не понимала. И всегда гнала от себя воспоминания о том, как неприятно было ей ощущать его робкие прохладные руки на своем теле, как неловки были его движения, как он пытался сделать что-то и, похоже, никак не мог. Он, кажется, даже не снял халата, да и она оставалась в сорочке…

Долгое время после этого Генрих не смел взглянуть ей в глаза, будто был виноват в чем-то, и без конца молился. А хуже всего было то, что дамы, вошедшие после брачной ночи в спальню Маргариты с тем, чтобы проверить простыни, не обнаружили на белье ничего, что свидетельствовало бы о потере королевой девства.

Дам возглавляла великолепная герцогиня Йоркская, и с тех пор по Англии пошла гулять сплетня — о том, что француженка, дескать, потеряла свою невинность еще до брака. Подумать только, какой позор для страны!

Все это Маргарита вспомнила и, вспомнив, потеряла решимость. Захотелось уйти. Лучше уж прежняя жизнь, чем стыд… Ее не покидало нелепое ощущение того, что с ней не все благополучно. Раз Генрих пренебрегает ею как женщиной, стало быть, что-то в ней не так… А теперь и Сомерсет этот изъян обнаружит — какое унижение! Хотя нет, уйти тоже нельзя было. Что ж, тогда ей следует защититься, обезопасить себя и свое достоинство… Вскинув голову, Маргарита высокомерно выпалила:

— Нет ничего обидного в том, что я сказала, милорд. То, о чем мы с вами сговорились, я рассматриваю как долг… как обязанность. Я не из тех порочных женщин, что испытывают удовольствие от греха, и прошу вас не требовать от меня этого…

Он засмеялся, теперь уже явно не оскорбленный, глядя на нее ласково-иронически, как на ребенка.

— Возможно, миледи, вы будете делать вид, что спите, пока я буду исполнять эту обязанность?

У нее запылали щеки. Этого смеха она ожидала меньше всего.

— Сэр Эдмунд, вы разговариваете со своей государыней!

Все еще смеясь, он сел на ложе, поворошил полена в очаге. Потом взглянул на нее, приподняв бровь, и уже мягче спросил:

— А почему государыня решила, что она не так порочна, как те женщины, которые испытывают удовольствие от греха?

— Почему?

— Да, откуда вам это знать, Маргарита?

У нее застучало сердце. То, что над ней смеются, было так необычно, так неприятно для Маргариты, привыкшей к повиновению, что королева поняла: нет, здесь она оставаться не может. Она должна властвовать в любой ситуации, но как же это возможно, если он уже сейчас осмеливается так себя вести?

Что будет дальше — тогда, когда она ему что-то позволит? Не сказав ни слова, Маргарита ринулась к двери, проклиная себя за то, что согласилась прийти сюда. Никогда в жизни ей теперь не забыть этого позора!

Он догнал ее у самой двери. Сжал, просто сдавил в объятиях, бесцеремонно, грубо, потом насильно, поскольку она пыталась противиться, схватил ее за подбородок, повернул ее голову к себе, больно поцеловал. Его руки дерзко скользнула под ее локтями, отыскали груди, обхватили их ладонями, нащупывая соски, — Маргарита задохнулась, замерла, почувствовав это, тело пронзила дрожь.

— Сэр Эдмунд, как вы…

Он подхватил ее на руки, понес, опрокинул на дощатое ложе, застланное медвежьими шкурами, и тут же сам навалился сверху, поймал ее запястья и пригвоздил к постели у нее над головой. Маргарита открыла рот, чтобы запротестовать или хотя бы вскрикнуть, но так и не издала ни звука. Раз он решился на такую дерзость, может, это и к лучшему? Может, ей следует смолчать? Тем более, что он, казалось, сам готов был зажать ей рот.

— Замолчи, — сказал он по-французски, чтобы подчеркнуть это непочтительное «ты». — Замолчи, успокойся, потому что я все равно тебя никуда не отпущу. Помолчи. Пока ты здесь, приказывать буду я, хоть как бы ты ни была против.

Она и вправду молчала, удивляясь собственной покорности. Зрачки ее были чуть расширены, густо-черного цвета, но он усмехнулся, отметив, что в глазах этой гордячки по-прежнему нет страха. Это нравилось ему. Она подчинялась, но не боялась. И Сомерсет сказал уже мягко, медленно высвобождая ее волосы из-под низкой шапочки, отороченной соболями:

— Не думай сейчас ни о чем. Все, что у тебя в голове, Мэг, — это глупости. Забудь обо всем. Ты королева, и я знаю это, но сейчас это ни к чему.

Позволь мне быть мужчиной, а сама будь просто женщиной.

— Можно ли тебе довериться? — проговорила она с сомнением, тоже по-французски. — Я никогда еще…

Ее волосы, темные, искрящиеся, рассыпались по изголовью. От локонов исходил головокружительный запах — кажется, аромат роз… Герцог взял Маргариту за хрупкое запястье, нежно коснулся его губами.

— Ты выбрала меня, Мэг, и теперь не время отступать. А то, можно ли мне довериться, — это ты решишь позже, после всего…

— Мне прежде всего нужен ребенок, — прошептала она упрямо, не глядя ему в глаза, хотя сама уже так не думала.

Он медленно очертил пальцем рисунок ее губ, и она скорее услышала, чем увидела, что герцог улыбнулся.

— Об этом мы тоже поговорим позже, моя дорогая.

Все оказалось одновременно и легче, и сложнее, чем она себе представляла.

Еще тогда, впервые ему подчинившись, она уже догадывалась, что все будет не так тягостно, как она себе воображала. А когда первый опыт был уже позади, она сделала ошеломляющее открытие: до чего восхитительным все это оказалось! Чего же она так страшилась? Счастья? Какая глупость! Только сейчас, в двадцать два года, она вполне ощутила, что у нее есть тело, нежность, женственность. Страсть накатила поистине ошеломляющей волной, и уже не было сил рассуждать и благоразумно что-то планировать. Отдавшись в первый раз, она потом помышляла о ребенке в последнюю очередь, когда встречалась с Эдмундом.

Часы, которые они проводили вместе на ложе, укрытом шкурами, становились все сладостнее, и Маргарита просто мучилась — так хотелось встречаться почаще!

Она не говорила этого вслух, но он будто почувствовал. И в один прекрасный вечер у ворот Виндзорского замка протрубил рог, извещая о прибытии герцога. Он дерзко явился прямо к королеве, будто бы по делу, и ему достаточно было обменяться с ней взглядом, чтобы обо всем условиться. Не помня себя от волнения, Маргарита ночью, в одной сорочке, со свечой в руке прокралась в покои герцога, расположенные в Круглой башне. Оба были обеспокоены, вздрагивали от каждого шороха, но эта тревога придавала поспешным объятиям что-то острое, пикантное: еще бы, наслаждаться друг другом, когда все в любое мгновение может обнаружиться! Тем не менее, рискованная встреча прошла для двора королевы незамеченной, и отныне герцог стал чаще бывать в Виндзоре. Так у любовников появилось уже два места для встреч.

Маргарита осознала теперь: до связи с герцогом она знала и понимала себя не больше, чем в первый день рождения. Как страшно было бы прожить жизнь, так и не узнав ее радости! И как хорошо, что Эдмунд все-таки осмелился подступиться к ней, преодолел ее гордыню… Да, и раньше были мужчины, которые ей нравились, но ни один не казался вполне достойным — она унизилась бы, снизойдя до такого, и, самое главное, не было среди них ни одного, кто набрался бы решимости вот так дерзко ее завоевать. Весь мир теперь сосредоточился для нее в человеке, который смог понять ее, разбудить, взять чуть ли не насильно, но этим подарить счастье и открыть глаза на неведомое.

Эдмунд сделал ее женщиной. Счастливой, влюбленной. И, видит Бог, сам он оказался намного лучше, чем она когда-либо о нем думала. От глаз Маргариты теперь ничто не ускользало: она видела, что он не только смел, но и нежен, но только жесток, но и мягок. Ни разу ей не пришлось пожалеть о том доверии, которое она ему оказала, — ни в делах любовных, ни в делах государственных.

Напротив, с каждым днем ей теперь хотелось доверять ему все больше и больше, полностью отдаться на его милость. Впервые Маргарита поняла, до чего хорошо ощущать рядом с собой сильного мужчину, полагаться на него, любить его и хоть немного расслабиться… Почему Провидение так неумело раздает роли? Почему Господь соединил ее не с тем, с кем следовало бы?

А эти объятия Эдмунда, тепло его тела, поцелуи, ласки — она едва могла теперь жить без них. Он разбудил жар в ее крови, разбудил даже бесстыдство, так, что, стремясь к запретным удовольствиям, она не раз уже допускала неосторожность. Когда речь шла о встрече, о ночи вместе с Эдом, у нее не хватало душевных сил быть благоразумной. Генрих ей стал теперь противен, она была готова не видеть его до самой поздней весны, а в ответ на его просьбы приехать писала краткие, пустые, официальные ответы, ненавидя его в тот миг так, как ненавидела бы всякого, посмевшего посягнуть на то, что ей всего дороже.

Говорят, что влюбленная женщина расцветает. Вот и Маргарита, впервые познавшая всю сладость мужских ласк, менялась с каждым днем. Любовь будто озаряла ее изнутри сиянием. Она не сердилась теперь на своих дам, не видела мелких оплошностей. Улыбка ее стала дерзкой, ходила она теперь плавно, уверенно, в синих глазах горело загадочное пламя, а в смехе звучал вызов. Да что там — будь ее воля, она всем открылась бы в своей любви… Свита, находившаяся в Виндзоре, единодушно отмечала, что никогда еще королева не была так хороша, весела и приветлива, как сейчас — поистине сама привлекательная дама в Англии.

Маргарита всегда была горда и самолюбива, но нынче эти качества проявлялись по-новому. Она полюбила и заново оценила свою лилейно-белую, без единого изъяна кожу, ибо ею восхищался Эдмунд, свои роскошные черные волосы, ибо он любил их перебирать, все свое тело, гибкое и стройное, до кончиков пальцев на длинных ногах, ибо везде, в каждом местечке, его касались губы Эдмунда, и каждый раз, когда она думала об этом, ее щеки розовели, а в голове всплывали пьянящие воспоминания.

— Я хотела бы, чтоб ты был моим мужем, — призналась она как-то, припав головой к его груди.

Он приподнял ее, отвел с ее лица темные волосы, внимательно заглянул в глаза.

— Ты становишься безрассудной, — сказал герцог тревожно. — Так нельзя, Маргарита. Дорожи хоть немного тем, что имеешь.

Они часто говорили на ее языке, и между ними уже давно установилось фамильярное французское «ты», совершенно не допустимое, конечно, между королевой и лордом. Однако как иначе можно было говорить сейчас, когда они лежали в одной постели, свет медного ночника заливал угрюмую комнату в Круглой башне, когда он, Эдмунд Бофор, заботливо натягивал на нее пуховое атласное одеяло, чтобы Маргарита не замерзла, когда, наконец, ее волосы были рассыпаны по его груди и она могла в любой миг снова принадлежать ему? Для Маргариты это «ты» было тем желательнее, что она действительно хотела испытать что-то похожее на супружеские отношения, ибо, чего скрывать, она никогда по-настоящему не была замужем…

В ответ она лишь засмеялась:

— А зачем? Зачем дорожить? Разве только для того, чтобы отдать все тебе?

— Я люблю тебя, Мэг. Однако ничего не хочу у тебя забирать. Хочу помочь. — Его голос был резок и настойчив. — Ты должна следить за собой, дорогая. Наше счастье, если ты совершишь оплошность, не будет долгим.

— Я буду осторожна, — обещала она, в душе действительно ужасаясь того, что кто-то может помешать их встречам.

Он гладил ее плечи, успокаивал, как дитя, целовал свежие теплые губы, поцелуями осушал слезы на длинных ресницах. Его гордость высокородного вельможи была уязвлена тем, что он должен скрываться, словно вор какой-нибудь, хотя, видит Бог, он искренне любит эту женщину, больше, чем себя, даже больше, чем власть.

Когда, меняясь до неузнаваемости, превращаясь из гордой королевы в беззащитную девочку, она жарко шептала ему о том, как хочет иметь ребенка от него, о том, что прокляла бы себя, если бы когда-нибудь, не приведи Господь, понесла от Генриха, на него накатывало необъяснимое, нелепое отчаяние, почти боль, и он сильнее обнимал ее, пытаясь заглушить мысли о будущем и обо всем, что их разделяет. А ее голос все шептал и шептал, пробиваясь к его слуху настойчиво, как весенний дождик, и, честное слово, во всем мире для него не было голоса дороже и пленительнее.

— Да хранит вас Бог, милорд, — говорила Маргарита всякий раз, когда он уезжал в Лондон, где его могли поджидать опасности.

Она тревожилась за него. И ему тоже было жаль оставлять Маргариту одну. И преданность Хьюберта Клиффорда немного беспокоила, заставляла ревновать: уж не имеет ли этот верный страж каких-то видов на королеву? Нечего скрывать, уж коли он, герцог Сомерсет, по-настоящему ревновал, их отношения становились очень серьезными. Поистине то было чувство, достойное войти в анналы истории.

Герцог Сомерсет упорно боролся за власть, и честолюбие его было очень велико, но дерзких помыслов о короне он никогда не лелеял. Не только потому, что Бофоры в свое время были навсегда исключены из списка претендентов на престол. Власть, к которой он так долго шел, была для него самодостаточной — дополнительные титулы были уже ни к чему. Впервые в жизни он чувствовал, что находится на своем месте, делает то, для чего рожден, и этого хватало для удовлетворенности. К чему королевский титул, если он и так заменяет короля во всем, держит все нити государственного управления в своих руках, добивается желаемого?

Корона… Он усмехался, когда думал о ней. Вот, пожалуй, для сына, если только Маргарита сможет зачать, он стал бы за нее бороться. Да, в этом случае честолюбие взыграло бы выше всякой меры, и он на что угодно бы пошел, лишь бы обеспечить сыну трон. Почему? Возможно, потому, что матерью этого ребенка была бы Маргарита — женщина, которую он любил так сильно, как не любил ни одну из своих покойных жен и ни одну из многочисленных любовниц.

У Сомерсета были определенные взгляды на то, как следует управлять и что нужно Англии. Сильная власть, честные шерифы, справедливый суд. Чернь, приструненная шерифами, и лорды, приструненные королем. Если король силен и мудр, стране суждено процветание, такое, в каком пребывала Англия во времена Эдуарда III, когда вельможи были укрощены, мятежи подавлены, ганзейцы[14] урезаны в правах. Налоги тогда собирались вовремя и не пускались на ветер; английские купцы вывозили шерсть во Францию и Бургундию; торговля, собирающая воедино богатства страны и их перераспределяющая, процветала. Все это было уже достигнуто сто лет назад, и вот теперь, много позже, Англия была будто отброшена в далекое прошлое. Страна одичала, стала хуже, чем даже, пожалуй, во времена Вильгельма Завоевателя[15], и все потому, что англичане на десятилетия увязли в гибельной войне с Францией.

И все-таки, вспоминая своего прославленного прадеда[16] Эдуарда Третьего, Сомерсет пожимал плечами. Легко усовершенствовать законы и править страной, где короля боятся и чтят. Ему же, Эдмунду Бофору, приходилось думать не о налогах и защите английских купцов, а о том, как бы переманить баронов на свою сторону, убедить, что партия королевы сильнее и законнее, кого-то схватить, кого-то запугать, к кому-то подослать убийцу. Он все силы тратил на интриги, на мелочную борьбу с заносчивыми баронами, которым малейшая смута была только на руку и помогала наполнять тощие кошельки. Но по натуре он не был гением интриги, плетение паутинных сетей претило ему. Даже борясь за симпатии англичан, он предпочитал действовать безжалостно, с помощью арестов и пыток, призвав на помощь страх, — однако, надо признать, натиск герцога был так силен, что йоркисты дрогнули.

По крайней мере, Йорк в последнее время держался подальше от Лондона, мятежный Кент был умиротворен, пошла на попятную даже палата Общин, а самые трусливые из йоркистов, такие, как граф Уэстморленд, начали покидать стан Белой Розы. Сомерсет надеялся, что это только первые шаги, что придет время, когда Англия успокоится полностью, и тогда можно будет подумать о настоящем управлении, забыв о нынешней мышиной возне.

Иногда он задавался вопросом: в чем корень зла? Почему после тысячи лет существования монархии король оказался вдруг так слаб и беспомощен, почему такими могущественными сделались его вассалы? Неужто причина лишь в слабоумии Генриха? Этот вопрос ставил Сомерсета в тупик. Логика подсказывала, что корень был в старинных правах баронов и лордов, прорастал за могучими стенами замков, каждый из которых мог выдержать многомесячную осаду, в огромных ливрейных свитах, таких, как у Невиллов, доходивших до тысячи человек, — в ливрейных свитах, которые были ничем иным, как личной армией лорда. Вельможи все как один были никудышными хозяевами. Их кормила война. Вот почему йоркистам так нравились эти бесконечные битвы с Францией.

Но как же покончить с этим? Уничтожая древние фамилии, снося с лица земли старинные замки, лишая вельмож тех прав, которыми они пользовались в течение веков, которыми пользовался и он сам, герцог Сомерсет?

В этом и была непреодолимая трудность. Лорд Бофор не говорил об этом королеве, но внутренне чувствовал какой-то кризис, глубинный разлад. Так, будто весь тот дух, в котором его воспитывали, устарел. Даже присяга, изначальная вассальная присяга, клятва верности сюзерену — разве она укрепляет власть короля, если ее главный принцип гласит: «Вассал моего вассала — не мой вассал!»?! Люди, присягнувшие Йорку, уже не несут ответственности перед королем. А замки, эти оплоты мятежей? Даже подумать о том, что их следует уничтожить — все равно, что покуситься на самого себя. Да и где взять силы, деньги, поддержку? Где набраться духу, чтобы признать, что самые верные подданные — это джентри[17] и йомены[18], а первые лорды, к числу которых принадлежали и все Бофоры, — зло для королевства? Бороться против них — бороться против себя.

Оставались старые, испытанные способы, проверенные веками: кинжал, яд плаха. Еще только размышляя о будущем, Сомерсет не терял в настоящем ни минуты. Не искал любви черни или восторгов простых горожан. Решившись на что-то, не отступал ни на шаг, чтобы всем стало ясно, что он не дрогнет. Он был так неистов, решителен и жесток, что Маргарита однажды мимолетно заметила: он-де бывает слишком резок, даже безжалостен. Лорд Бофор ответил королеве с холодным раздражением:

— Клянусь вам, Маргарита, если удача перестанет мне улыбаться и кто-то другой займет мое место, он вынужден будет действовать так же, как я. Путь один, моя королева. Иное дело, что немногие люди обладают смирением и соглашаются с тем, что провидение избрало для власти кого-то другого, а не их самих.

— Но вы возбудите ожесточение против себя, милорд — сказала она. — Вас пожелают убить!

Пламя зажглось в синих глазах герцога:

— Убить? Волки гибнут, выживают псы. Я хочу остаться волком, миледи, даже если мне суждено умереть раньше срока.

В первый день великого поста Матильда д'Амбрей, придворная дама, негромко сказала, обращаясь к Маргарите Анжуйской:

— Да простит меня королева за нескромность… но не кажется ли вашему величеству, что пришло время показаться лекарям?

Матильда д'Амбрей, дама довольно знатного рода, была единственной француженкой в свите королевы — только ее одну Маргарите позволили оставить при себе в Англии. К своей соотечественнице королева была привязана, и хотя фрейлины в целом не считали ее величество доброй госпожой, все соглашались, что графиня д'Амбрей у нее в особой милости. Маргарита многое доверяла ей: если и не посвящала во что-то сокровенное, то не очень-то и скрывала. Графине было позволено говорить такое, за что иная дама была бы с треском выгнана вон. Но на этот раз после слов Матильды королева разгневалась.

Так, значит, не только у нее самой возникли подозрения… Мадам д'Амбрей, ведавшая постелью королевы, вероятно, тоже заметила кое-что. Уже не впервые Маргариту подташнивало, не впервые у королевы кружилась голова. Собственно, после Масленицы у нее уже не осталось сомнений в том, что она беременна. Конечно, вполне возможно, что Матильда д'Амбрей, родившая пятерых детей, это тоже поняла.

Но почему так скоро и так легко? Она что же, наблюдала? И разве можно допустить, чтобы кто-то заподозрил королеву в беременности прежде, чем она воссоединится с мужем и создаст видимость близости с ним?

— Оставьте благие советы при себе, мадам, — сказала Маргарита холодно. — Я весьма их ценю, однако, право же, они не уместны. Благодарение Богу, я совершенно здорова.

Графиня поклонилась в знак того, что сожалеет о своих словах, но не уходила, будто хотела еще что-то добавить. Маргарита подняла на нее глаза.

— Вы хотите что-то сказать, графиня?

— Только одно, ваше величество. Нынче утром обнаружилась пропажа. Не бывало еще такого случая. Возможно, это пустяки, но я ценю все, что сделано рукой моей королевы, и поэтому…

— Да что же пропало?

— Ваше вышивание, госпожа моя. Платок, который вы вышивали шелком.

— Какая чепуха! — сказала Маргарита и тем не менее побледнела. — Кто же посмел? И кому он мог понадобиться?

— Не знаю, ваше величество. Я говорю лишь для того, чтоб вы были обо всем осведомлены.

— Право, не беспокойте меня больше такими пустяками, — сказала Маргарита.

Конечно, это был просто пустяк. Особенно по сравнению с тем, как волновала королеву открывшаяся беременность. Радость переполняла ее, ведь ребенок — это была победа. Отныне не будет упреков в бесплодии. Наконец-то она сама испытает сладость материнства, ведь ребенка ей хотелось иметь давно, и просто удивительно, как быстро она понесла, отдавшись сильному полнокровному мужчине… Ощущение расцветающей женственности захлестнуло ее. Какой подарок она преподнесет Эдмунду! А платок…

— Сообщите лорду Клиффорду, он займется этим, — кратко приказала королева в конце концов.

В тот день она молилась как никогда искренне и усердно — несколько часов кряду провела в капелле Сент-Джордж, и, видя, что королева вдохновенно молится, капеллан удалил с лесов рабочих-каменщиков, которые в это время обычно трудились над сводом часовни.

Маргарита просила Господа об одном. О том, чтобы это был сын. Только сын! Наследник, принц Уэльский, будущий король, который сделает ее положение незыблемым. Пусть это дитя родится здоровым, крепким, сильным. Какое счастье, что зачат этот ребенок не Генрихом, следовательно, не передастся ему то французское безумие, от которого так явно страдает нынешний король[19]. Сын Маргариты пойдет в кого угодно, только не в Генриха. И ничуть она не стыдилась радоваться перед лицом Господа плоду своего греха, напротив, она сейчас о грехе даже не вспоминала.

Легкая пороша покрыла в тот день дорожки Виндзорского парка. Веселая, разрумянившаяся, королева долго гуляла, приказав дамам оставаться в отдалении. Ей явно не было скучно в одиночестве, с губ не сходила улыбка. Королева, несомненно, была погружена в очень приятные размышления. И действительно — Маргарита представляла себе, как, встретившись с Эдом через три дня, расскажет ему о ребенке. Как он будет горд, как рад! Каким быстрым успехом увенчалась их любовь! Разве этот успех — не доказательство благословения Господнего? Если бы это дитя было не угодно Богу, он запечатал бы Маргарите чрево, как Сарре, жене Авраама! Маргарита не скрывала улыбки. Такой вот, улыбающейся, ее и увидел Хьюберт Клиффорд.

Почтительно остановившись в отдалении, он застыл, дожидаясь, пока королева подаст знак, и лишь когда она позвала его, приблизился. Как всегда, преклонил колено, а когда выпрямился, Маргарита увидела, как гневно раздуваются крылья его орлиного носа и каким мрачным блеском горят глаза из-под низко надвинутого мехового берета.

— Вы нашли виновника или, может быть, виновницу? — спросила королева уже слегка обеспокоенно.

— Пока нет, каюсь, моя госпожа. А есть ли… есть ди острая необходимость искать столь малую пропажу?

— Меня интересует не пропажа, а само событие, сэр Хьюберт. — Королева своенравно вскинула подбородок: — Или вам кажется, что я должна смириться и жить, зная, что на кого-то из моего окружения нельзя положиться?

Она была как никогда красива сейчас: черные волосы, заплетенные в косы и уложенные наподобие ручек древней амфоры, оттеняли белизну кожи и свежий нежный румянец на щеках; капюшон, отделанный горностаем и наброшенный на голову, подчеркивал безупречность овала лица. Она казалась очень юной, хрупкой, но взгляд ее синих глаз был настойчив и требователен.

Начальник стражи негромко спросил, изменившись в лице:

— Платок, вышитый шелком, был очень важен для вас, моя королева?

Она выдержала его пристальный взгляд. И, сделав усилие, качнула головой:

— Да, важен. Вы мой преданный рыцарь, сэр Клиффорд, и вам я признаюсь: платок важен для меня и даже…

— И даже? — повторил он вопросительно.

— И даже может бросить на меня тень, если попадет во враждебные руки.

Ему, казалось, недостаточно было лишь получать приказы, он желал еще и все знать. Маргариту порой это злило, она совсем не хотела всякий раз исповедоваться перед Клиффордом, однако ради его преданности много приходилось терпеть.

Не меняясь в лице, она пояснила, что вышивала платок для герцога Сомерсета и, поддавшись порыву, допустила неосторожность: изобразила рядом с белым лебедем, своим гербом, герб Бофоров, а вокруг гладью вышила латинское изречение — «Omnia vincit amor»[20]. Это можно при желании истолковать ей во вред.

Гримаса исказила рот Клиффорда, обнажились на миг острые белые клыки, и Маргарита, внутренне содрогнувшись, в который раз поняла, почему его за глаза величают «ланкастерским волком».

— Все побеждает любовь, — произнес он хрипло. — Кажется, именно так переводится это латинское изречение? Неужели его светлость не предостерегал вас, не говорил, чего может стоить такая неосторожность?

— О, сэр Клиффорд… — Ее голос поневоле дрогнул. — Я знала, что очень скоро мы с его светлостью расстанемся, а поскольку он мой лучший друг…

— Моя королева, — сказал начальник охраны, будто хотел помешать Маргарите сделать перед ним компрометирующее признание, — я буду искать шпиона, если это сделал шпион, не щадя сил. Возможно, впрочем, что пропажа — это случайность. Трудно заподозрить, что измена проникла в Виндзор.

— Да, зная ваши старания, трудно, — согласилась Маргарита.

— Однако, — продолжал он, — такое нельзя исключать. Тем более, что мои люди заметили женщину, которая ведет себя подозрительно.

— Женщину? — Вся кровь прихлынула к лицу Маргариты. — Ну, конечно! Это леди Редвуд! Можно было бы догадаться! И вчера, когда я отпустила дам, она задержалась дольше всех под каким-то нелепым предлогом! Много можно вспомнить…

Королева не любила леди Редвуд и держала даму при себе лишь в угоду влиятельным родичам последней. Но Клиффорд покачал головой:

— Нет, ваше величество, леди Редвуд ни при чем. Я говорю о малышке Лиз Вудвилл. Это она улучает каждую возможность, чтобы выбежать за ворота замка и встретиться Бог знает с кем. Это весьма похоже на сношения с недругами. Нельзя поверить, чтобы юная девица таким образом искала себе супруга…

— Лиз Вудвилл? — повторила королева ошеломленно.

И эту девушку, совсем еще юную, Маргарита тоже терпеть не могла. Во-первых, потому, что девица Вудвилл была очень хороша собой, а королева весьма ревниво относилась к каким бы то ни было красивым женщинам. Во-вторых, всем на удивление, юная фрейлина была особой на редкость заносчивой, амбициозной, претендующей даже на величественность. Из-за нее вечно случались какие-то склоки. И если бы еще о стоящей особе шла речь! Так нет же — Лиз Вудвилл была рождена от крайне странного союза между знатной матерью и совершенно ничтожным отцом, вся семья ее была обременена долгами, погрязла в бедности и, кроме этой девицы, там было еще великое множество детей. И это она, такое ничтожество, — шпионка Йорка? Здесь, в Виндзоре? Это негодное существо дерзает разрушить ее счастье с Сомерсетом?!

— Она у меня света белого не взвидит, эта мерзавка!

Не помня себя, подхватив юбки, королева ринулась было к фрейлинам, но Клиффорд, нарушая этикет, удержал ее за руку.

— Надо подождать, ваше величество.

— Подождать? Да в своем ли вы уме, сэр Хьюберт? Девчонка следит за мной, доносит обо мне, и я должна чего-то ждать?

— Мы ни в чем еще не уверены, — негромко сказал Клиффорд. — И если ваше величество проявит терпение, а я, в свою очередь, понаблюдаю, мы вскоре сможем выявить всю цепочку, не одну только бедняжку Лиз. Это будет любопытно.

— А я… вы представляете, как я буду принимать услуги этой… этой…

Клиффорд склонился в низком поклоне:

— Окажите мне честь, миледи, доверьтесь моему чутью.

Его тон был так убедителен, а взгляд так тверд, что королева вынуждена была согласиться. Гнев клокотал в ней, но она, сделав над собой усилие, кивнула.

— Пусть будет так, сэр Клиффорд. Возможно, вы и правы.

— Было бы совсем хорошо, моя королева, если б вы не проявляли своих чувств перед этой девицей. Не ради нее. Единственно ради вас самой.

Маргарита решила последовать совету Клиффорда, однако, честно говоря, не знала, как сможет скрыть свои чувства — ведь уже сейчас ее так и подмывало дать полную волю гневу и презрению.

Хьюберт Клиффорд был терпеливее. По опыту он знал, что нет ничего хуже, чем спугнуть пташку в самом начале полета. Начальник охраны королевы обладал поистине удивительным чутьем: когда все было под контролем, он видел мир ясным и чистым, так, будто тот лежал у него на ладони, но стоило чему-то случиться, и сэр Клиффорд чуял непорядок всеми своими внутренностями — иначе говоря, у него был нюх на измену. Но торопиться, даже почуяв что-то, — последнее дело. Против Лиз Вудвилл выдвинуто подозрение, она встречается с каким-то йоркистским прихвостнем — это так, однако приговор еще не окончателен, и Клиффорд сомневался, что девица одна во всем замешана. Есть кто-то еще. Что ж, надо было ждать.

И, обеспокоенно потирая жилистой рукой щеку, Хьюберт Клиффорд в уме прикинул, что неплохо было бы взять под присмотр, кроме всего прочего, еще и свечи, еженедельно доставлявшиеся в Виндзорский замок местными свечными ремесленниками. Свечи, как показывал опыт, в руках отравителя могли стать смертоносным оружием.

Время в Виндзоре летело быстро, принося любовникам одни лишь приятные мгновения. Однако с каждым прожитым днем все яснее становилось, что долго так продолжаться не может. Король звал супругу к себе. И беременность, в которой Маргарита Анжуйская окончательно убедилась, имела и другую, печальную сторону. Она означала, что следует любой ценой воссоединиться с Генрихом и навязать ему мысль о том, что ребенок будет рожден от него.

— Удастся ли тебе это? — спросил Сомерсет в их последнюю встречу.

— Не стоит беспокоиться. — По ее губам скользнула гримаса. — Я найду способ. Хотя, возможно, трудности будут — как и всегда, когда от Генриха потребуется хоть что-то мужское…

— Ты намерена делить с ним ложе? — На скулах герцога вспухли желваки.

— О, это вряд ли. — Она засмеялась, едва заметно передергивая плечами. — Как-нибудь все устроится. Я все улажу, Эд.

— Тебе будет трудно, душа моя. Я знаю это.

Ее кожа в тусклом свете лампы отливала ослепительной белизной, обнаженные плечи казались вылепленными из прозрачного алебастра, по ним тяжелой волной рассыпались иссиня-черные волосы.

— Ты так хороша, — проговорил он, гладя ее локоть.

— Хотела бы я остаться рядом с тобой, мой Эд, никуда не ехать и слушать эти твои слова…

Маргарита хорошо представляла себе, что ее ожидает, едва она покинет Виндзор. Тысячи глаз уставятся на нее, свита сразу увеличится чуть ли не втрое, обрастет далеко не самыми верными людьми. Ее будут сопровождать не только ее комнатные девушки и женщины, но и придворные дамы, которых она не выносила, и среди них юная Анна Йоркская[21]. А ведь даже сейчас, в тесном кругу преданных людей, Маргарите было затруднительно скрывать тошноту и другие признаки своего состояния. Как же она сможет притвориться, если на нее будет направлено столько любопытствующих, злорадствующих и недобрых взглядов? А потом будет утомительная и скучная поездка в Кентербери, чудачества супруга, бесконечные молитвы у гроба святого Томаса и одиночество, неизбывное одиночество. Сомерсета с ней не будет…

Ярость и досада захлестнули ее, сдавили горло. Не помня себя, королева прошептала:

— Будь проклят этот мой муж, Эдмунд! Как бы я хотела избавиться от него!

— Спокойнее, моя дорогая. Не говори такого даже при мне. Это неосторожно. Разлука закончится, ты все выдержишь, я знаю тебя…

— И все-таки… Как тошно мне будет его видеть, притворяться перед ним! Я всему миру хотела бы крикнуть, что жду ребенка от тебя!

— Ты хочешь, чтобы ребенок этот был принцем? — спросил герцог, сжав ее запястье.

— Да, ты знаешь.

— Значит, ты должна молчать. — Он осторожно коснулся пальцем ее губ. — Молчать и терпеть, любовь моя. — В глазах герцога сверкнул жесткий огонек: — Ты действительно могла бы?

— Что?

— Я спрашиваю, ты осмелилась бы избавиться от Генриха?

Она какое-то время молчала. Потом в полумраке блеснули ее зубы:

— Если бы я хоть на миг поверила, что чудо возможно, что ты настолько силен, чтобы занять место Генриха, я не колебалась бы. Я не люблю его ни капли, я… я даже порой ненавижу его. Он столько лету меня украл… Я даже моту признаться, — ее щеки вспыхнули, — он так много говорил о своей любви и так пренебрегал мною на деле, что я почти поверила, что не достойна… не достойна любви мужчины, что есть во мне что-то такое, что может мужчину оттолкнуть. Он заставил меня ощущать себя недостойной, именно так! И если бы я верила, что мы открыто можем быть вместе, я бы не раздумывала.

— Но ведь это безумие, не так ли? — спросил Бофор негромко.

— Мне жаль, что это так…

Он хрипло рассмеялся. Властно протянув руку, коснулся плеча Маргариты, с которого соскользнула шелковая сорочка, стянул ее ниже, легко обласкал округлость руки до локтя, потом, будто утратив самообладание, рванул ее к себе, грубо и сильно сжал в объятиях, до боли целуя губы:

— Невероятная женщина — жестокая, лживая, взбалмошная, надменная… Ты кому угодно внушишь ужас, Мэг. Это только я таков, что люблю тебя за все, пусть ты жестока и коварна, пусть ты капризна, пусть даже ты совершишь сотню злодейств, но я люблю, люблю, люблю тебя, душа моя, тысячу раз люблю, знай об этом…

— Знаю, — прошептала она.

Порывисто обхватив руками его светловолосую голову, она жадно ловила и возвращала ему поцелуи, желая забыться, отогнать все недобрые призраки будущего и взять от этой прощальной ночи все, что только было можно.

Король Генрих выехал своей супруге навстречу. Не Бог весть какой наездник, он на этот раз не смог спокойно дожидаться приезда жены в монастыре Сент-Огастин, а ринулся ей навстречу. Кортеж королевы, двигавшийся медленно, не был предупрежден. Поэтому супруги поначалу разминулись, и лишь позже запыхавшийся гонец доложил Маргарите, что король, сам король скачет сзади.

Еще минута, и неподготовленная, не ожидавшая такого поворота дела королева увидела в крошечном окошке дормеза долговязую фигуру мужа, его бледное лицо, впалые щеки с каплями то ли слез, то ли дождя.

Она порывалась выйти, чтобы приветствовать своего повелителя так, как полагается доброй супруге, но дормез завалился набок, и никак не удавалось открыть дверцу. Тем временем Генрих, рыдая от облегчения и радости, сам рухнул на колени перед экипажем королевы, упал прямо в дорожную грязь, так, что сцена эта поистине ошеломила присутствующих.

Придворные дамы, ехавшие в одном дормезе с Маргаритой, были отосланы прочь. Король занял место рядом с супругой, и под крики толпы они вместе въехали в ворота Кентербери.

Генрих был так искренне обрадован, что это Маргариту поневоле тронуло. Он простодушно верил в то, что она писала ему о своей болезни, и теперь забросал тысячами тревожных вопросов. Ему не хватало ее, как самого надежного друга. Она ведь теперь уже здорова, не так ли?

— С помощью Божией, государь, это так, — сказала Маргарита со вздохом, — и по воле судьбы я действительно всегда буду вашим самым надежным другом.

За время пути с королевой приключались всякие неприятные происшествия. Скрыть беременность, когда находишься под неусыпным, хотя и почтительным, вниманием фрейлин, очень трудно. Многие заметили и тошноту, и головокружения, беспокоившие королеву. Даже самые преданные, наблюдая такое, начнут судачить… Как на грех, в свиту королевы была принята юная Маргарита Бофор, с недавних пор ставшая графиней Ричмонд[22], тоже беременная на втором месяце и с такими же недомоганиями — при желании легко можно было сравнивать… Пока кортеж был в пути, королева предпочитала не думать об этом и держалась как ни в чем ни бывало.

Однако, приехав в Кентербери, она намеревалась тотчас взять короля в оборот. Обычно, надо признать, Генрих по своему простодушию даже и не знал никаких сплетен, но сейчас Маргарита боялась как никогда, ибо кто знает, кто знает… Может, и найдется недруг, который вольет яд в уши королю! А ведь ребенок, которого она носила, непременно должен считаться сыном Генриха, и это будет вполне достигнуто лишь тогда, когда король сам поверит в это.

Маргарита была настроена быть с Генрихом ласковой, мягкой и внимательной, однако ее намерения здесь, в Кентербери, оказались трудновыполнимыми. В этом городе все раздражало королеву. Монарх, склонный к аскетизму, как всегда, поселился в старом, сыром монастыре святого Августина, где так и гуляли зимние сквозняки, и Маргарите, естественно, достались покои в той же обители — покои, из-за своей ветхости такие скверные, что в ветреную погоду камины начинали дымить и душить обитателей чадом. Маргариту всегда раздражало любое бытовое неудобство, а в этом городе и подавно.

Злило так же и то, что в Кентербери, благодаря прихотям Генриха, доводилось прозябать очень часто. Она побывала здесь уже шесть раз, чуть ли не по разу за каждый год замужества. С неудобствами, положим, можно было смириться, однако Кентербери был столицей графства Кент, того графства, где жили самые мерзкие предатели на свете и которое Маргарита ненавидела. Более того, чувствовала себя здесь в опасности[23]. И, конечно же, больше всего расстраивало то, что весьма скоро обнаружилось: заставить Генриха сделать то, что ей требовалось, оказалось весьма трудно.

Соблазнить его не было никакой возможности. Очень слабый как мужчина, он вдобавок был до смешного целомудрен и стеснителен. Если бы она взялась его искушать, он был бы потрясен и, чего доброго, разочаровался бы в ней. Словом, Маргарита не видела никакого чисто женского способа добиться желаемого, вот разве что… разве что напрямую напомнить королю о долге. Так она и поступила.

Требовательным, но ровным голосом она сказала ему, что набожность, несомненно, угодна Господу, однако король еще не монах и покуда носит корону, а посему должен жить в браке гак, как то повелевает закон Божеский и человеческий. И если уж на то пошло, то первейшая обязанность короля-христианина — позаботиться о наследнике и, пусть даже превозмогая целомудрие, взойти на ложе супруги, лишь бы избежать смуты в стране. Бледное лицо Генриха после этих ее речей пошло пятнами. Он непонимающе моргнул с тем самым жалким сонным видом, который так не любила королева, и запинающимся голосом вымолвил:

— Маргарита, вы, по-видимому, забыли…

— Что я забыла, государь? — спросила она, подавляя гнев.

— Храни вас Господь, душенька, сейчас же великий пост. — Он смотрел на супругу с искренним удивлением. — Даже говорить о чем-то подобном сейчас, нет, даже думать об этом не дозволяется…

Приходилось забыть о том, что король подчинится добровольно. В ярости королева вернулась в свои покои. Ее возвращения младшие фрейлины не ожидали и, обрадованные минуткой свободы, развлекались. Маргарита услышала звуки лютни и голос юной Лиз Вудвилл, напевающей какую-то фривольную песенку о похождениях монахов. Взрывы звонкого смеха прерывали пение.

Маргарита никогда не была склонна к снисходительности, а теперь ей требовалось хоть на ком-то выместить злость. Снова эта проклятая Лиз Вудвилл, эта шпионка!.. Стремительно распахнув двери, королева вошла, ее длинный белый фай[24], как шлейф, метнулся под порывом сквозняка. Приблизившись к красивой леди Вудвилл, Маргарита отвесила ей поистине оглушительную пощечину.

— Вы, как я вижу, совсем забыли стыд и в мыслях своих возноситесь слишком высоко, — сказала она убийственно ледяным тоном. — Придется напомнить вам, что здесь все в моей власти. И вы, моя милая, ежели будете так же бесстыдны, немедля возвратитесь в то жалкое существование, откуда только моя воля вас извлекла.

Лиз Вудвилл застыла, держась за щеку, нежное лицо ее пылало. Прочие фрейлины молчали, придя в ужас. Никогда еще, пожалуй, королева не устраивала над одной из них такой расправы.

— Полагаю, это для каждой станет уроком, — сказала королева, — и вы поостережетесь в дальнейшем скверными песнями оскорблять достоинство святых отцов.

Действительно, оскорблять их было бы неблагодарно, ибо именно святой отец пришел к Маргарите Анжуйской на помощь. Не видя иного выхода, она вспомнила о Кристофере Гэнли, которого рекомендовал Сомесерсет и который с недавних пор стал близким другом короля. Графиня д'Амбрей привела отца Гэнли, и королева, мучительно краснея, поведала о своем затруднении.

Священнику не очень по вкусу было подобное положение. Но в своей жизни ему иногда доводилось, уступая доводам целесообразности, совершать неблаговидные поступки. Теперь приходилось смириться, что это будет еще один такой же. Выслушав государыню и уразумев, что должен помочь не только ей, но и Сомерсету, отец Гэнли, не меняясь в лице, предложил Маргарите Анжуйской хрустальный флакон со спасительным порошком, иначе говоря, снадобье, приготовленное из сонной травы белладонны.

Это и стало пусть неловким, но выходом. Маргарита, хотя ей и не посчастливилось пока добиться от мужа желаемого, тем не менее, проводила с ним много времени и почти никогда его не оставляла. Проклиная свою злую участь, молилась вместе с ним много часов кряду, беседовала с архиепископом Кентерберийским, слушала богословские споры, которые вел Генрих с монсеньором Буршье, хитрой лисой, сидевшей на двух стульях[25] — словом, прилагала все усилия, чтобы у народа создалось впечатление трогательного единения короля с королевой. Разумеется, ужинали они тоже вместе. В один из таких ужинов Лэтимер, первый камергер короля, и подмешал в еду Генриха сонное снадобье, после чего одурманенный, ничего не соображающий монарх был с помощью того же Лэтимера и отца Гэнли тайным образом перенесен в опочивальню Маргариты и проспал рядом с ней до самого утра.

Графиня д'Амбрей и леди Редвуд, почтительнейше поднявшие утром полог над ложем королевы, были ошеломлены, увидев рядом с Маргаритой Генриха. Такого никогда не бывало. Дамы вспыхнули и отступили, не зная, что и думать.

— Ваше величество, — пробормотала, наконец графиня, — если бы мы только знали, мы никогда не позволили бы себе такую нескромность…

— Что вас так удивило, леди? — холодно спросила Маргарита. — Позовите-ка лучше мою добрую леди Бассет да известите камергера о том, что его величество вот-вот проснется…

«Всегда бы так» — подумала она невольно, когда придворные дамы занимались ее туалетом. Да, хорошо бы почаще пичкать Генриха сонной травой — тогда, возможно, она была бы свободнее в действиях, а он перестал бы изводить ее вечными паломничествами, стал бы послушнее, и вообще на него меньше пришлось бы тратить времени… Почему бы нет? Ведь он только мешает, путается у нее под ногами, в набожности теряет всякую меру, не видит разницы между друзьями и врагами, творит Бог знает что, тратит немыслимые суммы на постройку всяких школ, капелл и раздачу милостыни — и это тогда, когда королевство едва сводит концы с концами!

С тех пор, как в сознание королевы закралась подобная мысль, многие стали замечать, что король сделался еще более вялым, апатичным и сонным — словом, крайне странным государем. Маргарита, красивая и сияющая, везде выступала на первый план. К ней никто не был безразличен, она вызывала либо восторг, либо ненависть, но никогда равнодушие. Короля начинали считать несчастным, больным человеком, не способным отличить левую руку от правой. Если бы еще вдобавок ко всему англичане забыли, что их родным, английским королем является именно Генрих, а Маргарита чужеземка, — но нет, они это помнили, и многие были возмущены именно тем, что иностранка, француженка, из-за болезни короля захватила полную власть в Англии.

Генриха обмануть было легко. Он не понимал, как оказался в постели супруги, но не подозревал злого умысла, а после того, как Маргарита (они были в то время в Оксфорде) сообщила о своей беременности, добавив: «Вот видите, сир? Разве это не чудо? Не зря мы вместе молились у гроба святого Томаса Кентерберийского!», король действительно увидел в этом неожиданном событии руку Бога. Простодушный, как ребенок, он счел, что беременность супруги есть ничто иное, как подтверждение его прав на престол самим Господом, и с тех пор стал доверять ей безгранично. И даже проникся настоящим предубеждением против Ричарда Йорка — еще бы, ведь королю столько внушали, что герцог строит злые козни и подсылает к нему всяких негодяев.

Отныне Генрих сам отказывался принимать кого-либо из йоркистов и не слушал их объяснений.

Королевская чета вернулась в Лондон весной, вскоре после выборов лорда-мэра. Как обычно, купеческие гильдии и корпорации почтительнейше просили короля, «их владыку и защитника», посетить банкет, что по традиции устраивался в Гилдхолле[26]. Именно там, в перерыве между торжественной вольтой и стремительной курантой[27], король негромким, но счастливым голосом сообщил о беременности королевы. Это было официальное объявление, и Джеральд Кин, оружейный король[28], призвал всех добрых англичан молиться за здоровье ее величества и счастливое разрешение Маргариты Анжуйской от бремени. Во время этого же банкета Генрих VI провозгласил герцога Сомерсета, вернейшего своего друга и надежнейшую опору престола, великим Чемберленом Англии и заявил, что потребует от парламента возведения лорда Бофора в пэры страны.

Что и говорить, многие, а особенно те, что были лучше других осведомлены, сомневались в способности короля зачать ребенка, и неожиданная беременность королевы, возникшая на седьмом году брака, внушала много подозрений. И нелепое совмещение имен Маргариты и Сомерсета, почести, возданные герцогу на банкете в Гилдхолле, многих заставили пожать плечами. Даже глупцу ясно, что Сомерсет в большой милости у королевы, может, даже в большей, чем допускает нравственность. А король что? Всем видно, что этот несчастный слабый государь мало что смыслит.

Француженка спелась с герцогом и крутит супругом как вздумается…

Было от чего некоторым англичанам горько вздохнуть. Видит Бог, многим в Англии пришлось несладко, когда управлять взялся Эдмунд Бофор, властитель несгибаемой воли и необузданной жестокости; ему кланялись ниже, чем даже королю, взгляда его ледяных глаз боялись, ибо он управлял страной как своей вотчиной, душил любое неповиновение, был деспотом до мозга костей, и лишь королева в его присутствии расцветала… Многие, очень многие в Лондоне никак не могли дождаться, когда же этот всесильный герцог уедет, наконец, в Кале.

Королева же, вернувшаяся из Гилдхолла в Вестминстер, ночью сорвала сонетку, сзывая на помощь камеристок и фрейлин. Ей сделалось так дурно, что Маргарита, очень редко болевшая, сочла, что умирает. Мучительная рвота выворачивала ей внутренности; королева была почти без памяти, и пульс у нее едва прощупывался.

Ее личный лекарь, прибежавший на переполох, мрачно сообщил встревоженному сэру Клиффорду:

— Нет никакого сомнения: в еду ее величества или в питье была подброшена щепотка мышьяка.

Синьора Барди провести было трудно. Возможно, злоумышленники считали, что бурная рвота и приступы желудочных болей покажутся всего лишь осложнениями, которые бывают при беременности, однако итальянский лекарь разбирался в ядах лучше, чем в лекарствах, и отличал недомогание от отравления. Маргарите промыли желудок молоком, затем дали противоядие — взбитый яичный белок, и мало-помалу боли отступили.

— Доза была мала, чтобы причинить смерть, — сказал лекарь нахмуренному Хьюберту Клиффорду, — но не исключено, что у королевы намеревались вызвать выкидыш.

— И, возможно, отравитель здесь, среди ее людей, — сказал Клиффорд, и желто-карие его глаза потемнели до черноты. — Или он был в Гилдхолле?

— Да хранит Бог нашу королеву, — пробормотал Барди.

Сэр Клиффорд настойчиво пытался прикинуть, кто из приглашенных в Гилдхолл имел возможность сотворить такое злодейство, но это, конечно же, было напрасным делом: там околачивалось столько случайных людей, столько прислуги — разве можно проверить всех? Королеве следует в дальнейшем быть осторожной и на званых приемах не есть. Однако чутье все же подсказывало Клиффорду, что злоумышленник где-то поблизости, рядом с ним, и направляет его, скорее всего, рука герцога Йорка.

— Кое-кому очень помешает ваше будущее дитя, моя королева, — сказал он мрачно.

Маргарита провела рукой по животу — какое счастье, что ребенка она не потеряла! — и в глазах ее мелькнул ужас:

— Немедленно известите герцога Сомерсета, сэр, он примет меры!

Клиффорд, не показывая неудовольствия, качнул головой, но твердым голосом, с полной убежденностью заявил, что никто, даже сам лорд Бофор, не разберется с этим делом лучше, чем он сам.

— Но вы же не уберегли меня от нынешнего покушения, — заметила королева.

— Только потому, что вы, ваше величество, по неосторожности ели на банкете. — Его зубы хищно сверкнули: — Здесь, в Вестминстере, этого никогда не случилось бы, и залог тому — моя голова.

— Однако вы, сэр Хьюберт, уговорили меня оставить эту шпионку, эту Лиз Вудвилл, один вид которой… — Не закончив фразы, королева уж совсем едко спросила: — Не она ли угостила меня ядом?

Клиффорд усмехнулся.

— Вот насчет девицы Вудвилл у меня к вам просьба, миледи.

Королева ждала, не очень приветливо глядя на него.

— Госпожа моя, — сказал Клиффорд, — девица Вудвилл не виновата ни в чем. Мои люди это выяснили. У нее действительно роман с йоркистом, неким Джоном Несфилдом, но и только. И все же я просил бы вас почаще говорить о том, какое недоверие она у вас вызывает.

— Чего вы этим желаете добиться, сэр?

— Шпион или шпионка, проникшие в ваше окружение, так искусны, что нет иного способа выявить их, кроме как побудить к дальнейшим проискам. Пусть Лиз Вудвилл станет козлом отпущения. Срывайте на ней свой гнев, моя королева. Поверив, что подозревают именно ее, шпион осмелеет… и либо проявит больше дерзости, либо решит сознательно подставить маленькую Вудвилл под удар.

— Не слишком ли хитро все это, сэр Клиффорд?

— Мои просьбы весьма скромны, миледи, — невозмутимо произнес начальник стражи. — Ваши фрейлины неисправимо ветрены… и немудрено порой изобразить, что вы на одну из них разгневаны.

Слегка кивнув, Маргарита отпустила Клиффорда. В глазах у нее оставался страх. Кто-то покушался на ее жизнь, подсыпал мышьяку в пищу, кто-то хотел погубить и ее саму, и даже трон — так кто же это мог быть, если не ослабленный, но не сдавшийся Ричард Иорк? Королева едва сдержала нервную дрожь. Сейчас, когда так свежо было случившееся, она не представляла себе, как сможет без подозрения глядеть на любого человека из своей свиты или съест хоть что-нибудь, когда враг находится к ней так близко.

ГЛАВА ВТОРАЯ Безумный король

Герцог Сомерсет был прав, когда говорил, что нет худшей беды для человека, чем родиться с душой властелина, когда тебе не дано царствовать. И нет худшей беды для страны, когда в ней рождается вельможа, наделенный непомерным честолюбием, неиссякаемой энергией и страстью к интригам, но совершенно лишенный терпения, государственной мудрости и хоть какого-то разумения того, что не касается непосредственно его честолюбивых, любовно взлелеянных планов.

Вынужденный покинуть Лондон, с яростью осознавший, что трусливые приверженцы, совсем недавно столь многочисленные, его оставляют, его светлость Ричард Йорк встречал июньское утро в замке Фотерингей, меряя шагами большой просторный зал с колоннами. Легкие оленьи сапоги позванивали золочеными шпорами, — звон раздавался всякий раз, когда внушительная ступня касалась мраморных плит пола.

Герцог был мужчиной более чем мощного телосложения, крепкий, как дуб, ростом выше шести футов — словом, почти исполин, вот разве что некоторое брюшко и чрезмерная дородность портили его молодецкий облик, да и ноги для такого тела могли бы быть подлиннее и попрямее.

Но, если отбросить мелкие недостатки, герцог внешне был истинный рыцарь, образец для подражания, настоящий мужчина. Все отпрыски Эдуарда Третьего могли похвастать высоким ростом, а Ричард Йорк и обличьем напоминал знаменитого Плантагенета: благородный, чуть удлиненный овал лица, длинный нос, хорошие зубы, продолговатый сильный подбородок, прикрытый короткой и густой темно-каштановой бородой.

Когда нужно было, светло-карие глаза герцога могли бросать поистине орлиные взгляды, ноздри мясистого носа раздувались нервно и норовисто, громкий голос звучал мощно и уверенно — словом, многие подпадали под его величественное обаяние. Ну, а уж когда он, воздев крепкую, со сверкающими перстнями на пальцах руку, требовал наказания изменников и продолжения войны, почти все проникались невольным восхищением: вот чьи широкие плечи должна покрывать королевская мантия, вот чье чело и кудри должна увенчать корона! Йорк был мужчина в расцвете сил и лет, ему исполнилось сорок два года, он по каким-то причинам славился как полководец — действительно, разве это не те качества, которые украсили бы любого короля?

Однако сейчас он вышагивал по залу не величественно, а в крайней ярости, топча ногами свежий настил из тростника, изрыгая проклятия, потрясая кулаками, ибо, видит Бог, только здесь, в родном замке Фотерингей, он мог позволить себе быть вполне откровенным.

— Большинство женщин шлюхи, но уж эта!.. Любую девку за такое арестовывают стражники и бросают в тюрьму на солому, а она, стало быть, возвысится благодаря своему злодейству. Где же это видано, чтобы лгунья и шлюха управляла Англией? Англия слишком хороша, чтобы вручить ее потаскухе! И кого только она думает обмануть? Разве что своего супруга, и то лишь потому, что он совсем выжил из ума! Какие времена мы переживаем, душенька! Королева завела себе любовника и собирается объявить своего будущего бастарда принцем Уэльским, а король себя чувствует преспокойно!

Если какие-то негодяи и перебежали на ее сторону, то вовсе не потому, что поверили в байки о том, будто она сподобилась забеременеть от глупого Генриха. Нет, в душе-то они прекрасно знают, что им навяжут ублюдка и что король рогоносец! Поистине, некоторые дошли до того, что и с этим согласятся, лишь бы получить выгоду!

— Право же, милорд, — отозвалась герцогиня, поднимая голову от вышивки, — не бегайте вот так без конца у меня перед глазами. Клянусь вам, я не в том состоянии, чтобы получать от этого удовольствие.

Герцогиня Йоркская, урожденная Сесилия Невилл, была почти на сносях — ожидала одиннадцатого своего ребенка. Платье из нежно-зеленого тяжелого шелка падало вниз крупными складками, скрывая живот, а нынешняя мода носить пояс выше талии и вовсе делала состояние герцогини незаметным. Леди Сесилии недавно исполнилось тридцать лет; то была весьма красивая, высокая и изящная дама, несколько хрупкая, пожалуй, на вид, однако за этой хрупкостью скрывалась стальная, необыкновенная выносливость и здоровье.

Своих детей она вынашивала легко, будто между делом, ничуть не полнея после родов и не меняясь в фигуре, на последнем месяце беременности запросто ездила верхом, а рожала с быстротой, удивлявшей решительно всех. Как и у многих Невиллов, у нее были светло-зеленые большие глаза, высокие изящные дуги бровей и густые волосы цвета красного дерева. Ее кожа поражала белизной… да и вообще герцогиня Йоркская считалась одной из самых привлекательных женщин в Англии. За эту чуть холодноватую, гордую, изысканную красоту Сесилия еще в девичестве, когда росла в родовом замке Рейби, получила нежное имя Рейбийской Розы.

— Бывает столько случайностей, — продолжила она, спокойно глядя на супруга, — а с беременными женщинами и подавно. Может родиться урод или просто девочка…

— Девочка?

— Да, уж я-то знаю. У королевы Маргариты сейчас обострены чувства, а это вредно для беременной. Так что не беспокойтесь, любой случай может прийти вам на помощь.

— Девочка, — повторил герцог задумчиво, — вашими устами да мед пить, сердце мое…

Задумавшись, он замер напротив распахнутого окна. Внизу, во дворе замка, обучались военному искусству два его старших сына: как всегда, после урока верховой езды оба мальчика, старший Эдуард и двенадцатилетний Эдмунд учились стрелять — вкладывали стрелы в арбалет и целились во вращающуюся стрелку флюгера на башне. Герцог Йорк любил своих детей, но этих двух особенно — они были старшие, его наследники. Оба мальчика были рослые, сильные, хорошо сложенные, вспыльчивые, красивые: Эдуард светловолосый, а Эдмунд — брюнет, в отца… В порыве благодарности герцог повернулся к супруге.

— Нет, совсем нет таких слов, чтобы вполне выразить, какая вы прекрасная жена, душенька, — пробормотал он, целуя пальцы герцогини. — Небо просто благословило нас сыновьями. Какие орлиные крылья растут у Плантагенетов! Где уж бедняге Генриху тягаться с нами!

Потом, снова взорвавшись, он забыл о просьбе герцогини и снова зашагал по залу:

— Гром и молния! Пусть родится девочка, пусть родится уроду этой шлюхи — я буду только рад! Позор для Англии уже то, что такая потаскуха живет под сводами Вестминстера!

Герцогиня, едва супруг отпустил ее руку, вновь принялась за вышивку. Сентиментальные выражения благодарности, по-видимому, ее ничуть не тронули, лицо осталось спокойным, а из глаз не исчезло едва заметное скучающее выражение.

Леди Сесилия не любила своего супруга. Об этом никто не знал, а уж тем более он сам, да и как можно было догадаться, если она с такой щедростью рожала ему детей. Но, несмотря на эту несравненную плодовитость, леди герцогиня всегда оставалась женщиной себе на уме, а равнодушие ее объяснялось во многом прирожденной холодностью.

Не было почти ничего такого, за что она искренне переживала бы, даже своих великолепных детей герцогиня не особенно жаловала и была с ним так строга, что они избегали попадаться ей на глаза. Да и к интригам, которые вел муж, герцогиня была, в сущности, равнодушна. Ее никогда не сжигала жажда власти, и если леди Сесилия помогала порой своему супругу советом, то делала это вяло, неохотно. И даже мысль о том, что в результате мужниных интриг она, может быть, станет королевой, не слишком окрыляла ее.

— Как бы не так! — продолжал герцог, багровея от ярости. — Пустые мечты! Маргарите, похоже, сам дьявол помогает, и никакую девочку она не родит. Да если б и девочку, то умудрится объявить ее наследной принцессой… Впрочем, вот увидите, дорогая моя: эта французская шлюха родит мальчика, да еще здорового, это как пить дать! Это на нас нынче обрушилась полоса несчастий, а ей ничего. Она так хитра, что даже любовника выбрала светловолосого, так, чтоб ребенок был похож на короля и волосами, и глазами! А остальное поди докажи!..

Герцогиня не отвечала. Она давно имела подозрение, что ее энергичный муж раньше был и сам не прочь занять место Сомерсета в постели королевы. Герцог отхлебнул вина из графина, проворчал, что оно выдохлось — как же, ведь стояло с самого утра не закупоренным — и яростно взмахнул кулаком:

— Впрочем, нет, мы еще поборемся… Я еще не сдался! Всех англичан возмущает этот проклятый Сомерсет! Не слишком ли многого он запрашивает за свои услуги жеребца? Побывать разок-другой в постели королевы — это еще никто не назовет подвигом. Подумать только, все становится с ног на голову! Изменник раздает французам наши провинции, а его за это жалуют титулом великого Чемберлена! Тьфу! Дорого же стоил Англии этот титул — целой Нормандии и Гиени[29], а тут еще королева, за которую заплатили целым Анжу!

Герцог, прирожденный воин и турнирный боец, неистовствовал, как ему казалось, справедливо. Бредовая идея о продолжении изнурительной войны с Францией крепко засела у него в голове. Впрочем, Ричард Йорк, будь его воля, решился бы даже нашить на свой плащ крест и возродил бы идею крестовых походов… Непревзойденный на турнирах, он тем не менее военными талантами стратега не отличался, да и не бывал никогда на настоящей войне. Однако существовать с успехом он мог лишь во всеобщей сумятице, поэтому мир с Францией был для него что нож острый. Недавняя весть о сдаче Бордо вконец его разгневала. Бордо, давняя английская твердыня, сдался так унизительно легко! Перед сдачей герольд взошел на башню и по обычаю призвал помощь из Англии — ответа не было. Через неделю Бордо, ключ от всей Гиени, заняли французы. На очереди была Байонна и вся Гасконь. Исчезали последние остатки наследства, принесенного Элеонорой Аквитанской Англии триста лет назад[30]. И это ставится Сомерсету в заслугу?!

Герцогиня воткнула иглу в напрестольный покров, который вышивала, и посмотрела на мужа.

— Почему бы вам, мой господин, не известить обо всем короля?

— Известить? Да ведь Генрих слабоумен!

— И все же, откройте ему глаза, милорд, — сказала Сесилия неторопливо. — Генрих впечатлительный человек. Особые доказательства не нужны, достаточно посеять в нем недоверие к его обожаемой Маргарите. Ее власть сильна лишь потому, что король ей все позволяет. Без него она ничто. Если король отвернется от нее, народ возненавидит француженку. Это же такой простой выход — подрубить корни ее власти… Посоветуйтесь с Невиллами, с моим братом и племянником[31], они ведь очень скоро будут в Фотерингее…

— Клянусь вам, — пробормотал Йорк, — если б все это было так просто…

Он ринулся прочь из зала, явно не в силах спокойно дожидаться приезда сторонников. Вынужденное безделье, на которое его обрек герцог Сомерсет, усиливало ненависть. Раньше Йорк, по крайней мере, мог находиться в Лондоне, строить интриги, получать тайное удовольствие от того, сколь много у него приверженцев и как любят его Общины. А что теперь? Нынче сторонники были разогнаны, остались только самые преданные. Парламент, запуганный жестокостью Сомерсета, не касался щекотливых вопросов о престолонаследии, а герцогу Йорку даже жить в Лондоне стало небезопасно.

Сомерсет создал вокруг короля такую стену охраны, что ни один йоркист не мог пробиться к его величеству с жалобой. Самому Йорку, одному из Плантагенетов, не было доступа к царственному кузену! Оставалось дожидаться часа, когда Сомерсет уплывет в Кале — тогда, может, станет легче.

А пока что на досуге его светлость Ричард занимался тем, что диктовал писцам всякие бумаги, в которых обличал распутное поведение Маргариты Анжуйской и Эдмунда Бофора, «кои развратничают без совести и стыда перед добрым королем и не желают даже скрывать свой грех». По его приказу так же стряпались документы, доказывающие превосходство генеалогического древа Йорков над Ланкастерами — все это на основе глубоких геральдических изысканий. А еще верные бароны ездили по графствам и уговаривали лордов ставить подписи под обязательствами воевать за его светлость — правда, это занятие нынче сделалось чуть ли не смертельно рискованным.

Герцогиня не подняла головы, когда супруг вышел. Она занималась бы рукоделием еще долго — терпения и усидчивости ей было не занимать, однако сейчас ей помешали. Дверь в зал распахнулась, и здоровенный, дюжий детина по имени Джон Дайтон, сержант с бородой веером, вошел, склоняясь перед герцогиней в поклоне и одновременно продолжая удерживать за шиворот двух мальчиков. Это были младшие сыновья герцога Йорка: одиннадцатилетний Джордж и Ричард, которому едва исполнилось восемь.

— Прошу простить, — пробасил Дайтон, игравший роль военного дядьки при этих двух мальчиках, — но, госпожа моя, сорванцы опять дрались, а с мастером[32] Джорджем вообще нет никакого сладу. Он дразнит брата и цепляется к нему как только может, а это не хорошо. Надобно наказать его как следует, а то на что это похоже — мастер Дик младше и слабее, а мастер Джордж только то и делает, что задирает его да швыряет в него камнями. Никуда это не годится, госпожа моя…

Голос сержанта звучал густо и грубо. Он слегка гнусавил, как истинный простолюдин. Герцогиня, слегка ошеломленная, молча глядела на мальчиков. Старший, Джордж, изящный и гибкий, зеленоглазый шатен, был копией ее самой, ее любимцем, единственным живым созданием на земле, которое она обожала, а второй… Невольная брезгливость промелькнула по лицу леди Сесилии: восьмилетний Дик был худ, слаб, бледен, болезнен, да еще и хром от рождения. Одно плечо у него было выше другого — настоящий калека… Как она, красивая и статная, родила такого увечного?

Леди Сесилия терпеть не могла этого своего ребенка. К Дику она испытывала даже некоторое презрение. И сейчас, глядя на заплаканное лицо сына-калеки, она не сдержала гримасы отвращения.

Резко поднявшись, она произнесла гневным ледяным тоном:

— Никогда, вы слышите, никогда больше не являйтесь ко мне с этим ребенком… и не жалуйтесь на Джорджа, если только дорожите службой… — Ее лицо пошло пятнами: — Всеблагий Боже! Да как только вы посмели привести сюда этого урода, да еще теперь, когда я снова… снова должна родить! Так-то вы заботитесь о том, какие дети будут у вашего господина?!

Воистину только вид восьмилетнего темноволосого калеки мог заставить эту хладнокровную женщину так не сдержаться и произнести все это перед сержантом. Судорожно дыша, она вышла, увлекая за собой ухмыляющегося красавца Джорджа, не заметив, как новые горькие слезы скатились по щекам хромого мальчика и какая далеко не детская боль, смешанная с ненавистью, мелькнула во взгляде его темных глаз, которым он проводил уход матери.

Дайтон, огромный и неуклюжий, потоптался на месте, чувствуя себя до крайности неловко. Отчего-то сердце этого толстокожего вояки откликалось на слезы жалкого маленького воспитанника, и он, шумно вздохнув, наклонился к мальчику, утер ему нос и щеки:

— Да уж, теперь я и сам вижу, что затея была глупая… Нечего было искать справедливости у вашей матушки. Странная она, однако… С чего бы это ей вас так не любить — с зубами вы родились, мастер Дик, что ли, или иное неудовольствие ей доставили…

Младший сын герцога Йорка шмыгнул носом успокаиваясь. Некоторое время он молчал, только темные глаза блестели сквозь слезы, потом сказал со злой гримасой:

— Вот что, Дайтон, научи-ка ты меня лучше стрелять хотя бы из арбалета, если уж лук мне не натянуть…

— Стрелять, ваша милость? Да разве из вас не собираются сделать епископа?

— Не хочу я быть епископом…

— А как же ваша хромая нога, милорд?

— Я буду рыцарем с хромой ногой. Ну и что же? Отец вот говорил, что я упрямый, как и он, и не хуже любого Плантагенета. Так что я тоже смогу научиться, да еще лучше братьев…

— Э-э, да вы честолюбивы, мастер Дик, как я погляжу, — сказал сержант усмехаясь. — Пойдемте, пожалуй… Поглядим, что у вас за способности, а уж научить-то вас рыцарскому ремеслу я попробую. Тогда, может, камнем швырнете в своего брата Джорджа не хуже, чем он в вас…

Три дня спустя ворота замка Фотерингей были подняты, едва только часовые услышали звук рога за крепостными стенами. К герцогу Йорку прибыло сразу несколько вельмож, связанных с ним кровными узами: герцог Норфолкский, его дядя, шурин герцог Солсбери, племянник граф Уорвик, так же прочие Невиллы. Один вопрос беспокоил всех: что делать? Как бороться, чтобы окончательно не утратить позиции и отстоять хотя бы малость из того, что было завоевано?

— Следует посеять сомнения в уме Генриха, открыть ему глаза на жену, — сказал герцог Солсбери, слово в слово повторяя предложение леди Сесилии. — И особых доказательств, милорды, совсем не нужно. Генрих человек нервный, он поверит, если с ним заговорить честно и решительно и если глядеть на него искренне…

— Это было бы совсем легко, если бы Сомерсет не окружил короля своими людьми до такой степени, — заметил сын герцога Солсбери, молодой Уорвик, зеленоглазый, высокий, жилистый, с совиными дугами бровей и жгучим, пронзительным взглядом. — Каким же образом можно говорить с королем?

Мясистые ноздри герцога Йорка раздулись.

— Не беспокойтесь, — небрежно бросил он, — способ найдется. Пусть только Сомерсет уедет в Кале, и я докажу, что в окружении Генриха еще имеются мои люди…

— В таком случае, — сказал герцог Солсбери, — остается только выяснить, кто сделает это. Задача не слишком почетная, милорды. Доносить — это, знаете ли, не сражаться. Найдется ли человек, который возьмется за такое щекотливое дело? Ибо, как вы сами понимаете, ни репутация Невиллов, ни тем более репутация его светлости Ричарда не должны быть запятнаны. Белая роза должна хранить чистоту. Да и медведю[33], хоть он и лесной зверь, чистота не помешает…

И тогда молодой Уорвик, движимый чувством мести, заговорил о Говрадах. Об отце и сыне Говардах, владеющих графством Ковентри, соседях самого Уорвика, которых он не выносил. Говарды — это был род знатный, старинный, имевший довольно обширные земли, но маноры[34] их находились в запустении, да и вообще эти джентльмены имели славу людей, мало чем гнушающихся. Уорвик часто терпел от их грабительских наездов и питал к Говардам самые злые чувства. Было бы весьма забавно склонить их к выполнению столь двусмысленную задачу — ту, от которой стыдливо уклонялись все прочие влиятельные сторонники герцога Йорка.

— Говарды — ваши давние приверженцы, милорд герцог, — продолжал молодой Уорвик, обосновывая свое предложение. — Да и каким приверженцами не быть, они ведь мои соседи… Слава их такова, что замарать себя больше, чем уже замарали, они не смогут. Напротив, если посулить им выгоду и поманить золотом — старый Говард особенно падок на него — они выполнят что угодно и как нельзя лучше…

Воодушевляясь, Уорвик со смешком добавил:

— Старый граф Ковентри — человек весьма внушительного вида, со сверкающими глазами, а говорит так зычно, что и не на такого беднягу, как наш король, произведет впечатление. А если дело, паче чаяния, не выгорит, поступок их можно будет счесть их собственной злодейской выходкой и легко от них откреститься. Клянусь вам, милорды, лучшего эти люди и не заслуживают…

Герцог Солсбери кивнул, показывая, что поддерживает речи сына. Герцог Йорк, втайне считая, что негоже ему быть посвященным во все эти детали, проговорил:

— Если это так, если вы беретесь помочь и выражаете согласие, я представлю для дела даже доказательства — не совсем полные и прямые, но Генрих им может поверить…

— А если нет, — раздался молодой, но низкий голос, — а если ничего из этого не выйдет и король по-прежнему будет привязан к своей французской шлюхе, я скажу, милорды, что нам диктует долг. Я скажу и нисколько не побоюсь этих слов… мы все здесь думаем об одном и том же, за одного человека болеем, так что ничто не помешает нам поднести однажды французской потаскухе кубок со ртутной солью, да так, чтоб даже ее ланкастерский волк ничего не учуял и ей не помог.

От этих слов мороз пробежал у многих по спине. О том, что сейчас прозвучало, многие думали, но как-то не принято было во всеуслышание говорить о подобном. Оставался у многих какой-то затаенный страх перед оком Божиим — желание хотя бы не разглашать свои греховные намерения. И вдруг — такое заявление, да еще на общем совете… На того, кто это предложил, избегали смотреть, хотя все знали, что речь сейчас держал внебрачный сын герцога Солсбери, бастард Фокенберг — молодой, квадратного телосложения человек, которого за яростный нрав уже успели прозвать Бешеным. Герцог Солсбери так любил женщину, с которой прижил этого безумца, что даже признал ребенка, возвел в бароны, держал при себе так же, как законных сыновей.

Герцог Йорк поднял руку, желая замять неловкость.

— Поспешай не торопясь, говорили древние, и это мудро, милорды. Спешка совершенно ни к чему. Цель наша воистину велика. Ради нее стоит потрудиться.

Йорк и его друзья Невиллы никогда не выражались прямо, и даже на общих советах не признавались прямо: а чего же, собственно, герцог желает? Короны? Или удовлетворится меньшим, скажем, постом наместника королевства? Впрочем, уточнять подробности пока не было смысла, ибо и так все знали, что в случае любого возвышения его светлости Ричарда его родственники и сторонники получат немалые блага, почести и приобретения.

Всего несколько месяцев было суждено Маргарите Анжуйской провести вместе с Сомерсетом. А потом настало время распрощаться. Звание капитана Кале обязывало герцога покинуть Англию. Разлука предстояла долгая — по крайней мере, до следующей весны. Мало того, что Маргарита, как всякая влюбленная женщина, испытывала боль от самой мысли о расставании, она еще и понимала, что отныне вся тяжесть государственных забот будет возложена именно на нее.

Не то чтоб она боялась, вовсе нет. Ей, двадцатидвухлетней, приходилось уже переживать политические бури и стойко выдерживать натиск врагов. Ведь выдержала же она кошмарное лето прошлого года[35]. Но, видит Бога, за время союза с Сомерсетом она немного отвыкла от ответственности, познала всю сладость легкомыслия. Теперь приходилось возвращаться в прежнее состояние, теперь она снова должна была стать женщиной, которая все решает и за все в ответе.

И это превращение давалось ей довольно трудно.

Поневоле предаваясь воспоминаниям, королева Маргарита думала, как много всего случилось за последний год. Такое короткое слово, краткий срок, а сколько событий! Всего тринадцать месяцев назад эксвайр из Кента Джек Кэд взбунтовал южное побережье, лживо провозгласил себя Джоном Мортимером, «кузеном герцога Йорка», и вся чернь Кента и Суссекса двинулась за ним на Лондон. Мятежники требовали поставить Йорка во главе королевства. Маргарита Анжуйская отвергла их требования, но положение было ужасным. Чернь разбила королевские войска у Севенокса, а Генрих VI, безучастный ко всему, бросил трон на произвол судьбы и уехал в Кенилворт…

Она металась, не зная, как быть, а отовсюду приходили страшные известия: о расправе над епископом Солсбери, об убийстве лорда-казначея. Потом пал Лондон, начались погромы и грабежи. Кэд сам вершил суд, убивая друзей королевы и выставляя их головы на мосту. Тем временем Йорк, будто по заказу, оказался в Англии, самовольно оставив свой пост лорда-лейтенанта Ирландии.

Маргарита думала тогда, что все потеряно, что король не сохранит корону. Но верный Клиффорд, вернувшись с севера с отрядом своих людей, исколошматил бандитов в предместьях Лондона, а позже ему удалось собрать королевские силы и покончить с восстанием. Правда, потом явился на свет второй Джек Кэд, и даже третий… И только когда приплыл из Кале Эдмунд Бофор, паника в стане Алой Розы прекратилась.

Минул год. И что же? Впервые королева почти спокойна. Никто уже и не заикается о Йорке как о претенденте на корону. Шерифы преданы королю. Англичане, похоже, образумились и осознали, что нет более законного короля, чем Генрих VI. Да, мало кто верит, что королева ждет ребенка именно от супруга, однако что значат сплетни? По закону ребенок будет принцем, и ни у кого нет возможности помешать этому. Йорку запрещено приезжать в Лондон.

И Маргарита, хоть и опасавшаяся разлуки, находила облегчение в мысли о том, что Сомерсет покидает ее, когда Англия вполне спокойна и когда у королевы явных врагов вдесятеро меньше, чем год назад.

Они прощались в Расписном зале. Прощание было официальным, однако под конец Маргарита приказала удалиться дамам, включая Матильду д'Амбрей, а так же лорду хранителю чрева, который всегда находился поблизости. Сомерсет в который раз повторил ей, что надлежит делать и как себя вести, дабы не погубить то, что завоевано. Она слушала внимательно, но ее глаза поневоле наполнялись слезами. Никого она не любила так, как этого высокого, изящного лорда с ледяным взглядом, такого высокомерного и бесстрастного на вид, и такого порывистого, необузданного в любви и ласке. Она любила в нем все. С некоторых пор мужчины могучего, исполинского телосложения казались ей грубыми и неотесанными — настолько она была очарована герцогом. Ей хотелось, чтоб будущий ребенок был похож на него — не так, разумеется, чтобы это бросалось в глаза, но чтоб перенял у отца что-то главное, самое лучшее.

— Ни одного шиллинга на войну, Мэг, ни пенса, запомните это. Нельзя уступить им в этом вопросе.

— Байонна вот-вот должна пасть, — напомнила она негромко.

— Пусть падет хоть десять Байонн. И пусть меня тысячу раз назовут предателем, я не позволю продолжать войну. Это гибель, Мэг, вспоминайте мои слова всякий раз, когда от вас начнут требовать продления этой столетней авантюры. Во Франции для нас все кончено, моя королева. А Йорк, — он жестко усмехнулся, — да, Йорк и Невиллы хотят только одного: чтобы мы слабели, посылая солдат за море, и разорялись, пуская по ветру огромные деньги в погоне за бредовой мечтой.

Он взял ее руку, требовательно произнес:

— Обещайте, что будете поступать по-моему, Мэг.

Она давно замечала, что он стал говорить «мы», «по-моему», будто именно они, Эдмунд и Маргарита, были королевской четой. Ее это забавляло и трогало. Но теперь королева и не подумала об этом.

— Обещаю, — произнесла Маргарита тихо. — Эд, я ведь остаюсь здесь совсем одна. Как было бы хорошо, мой друг, если б вы не уезжали.

— Это невозможно, — сказал он.

Оба знали, что это так, но судорожный вздох поневоле вырвался из груди королевы. Беременность она переносила тяжело. Совсем недавно лорд Бофор сам был свидетелем случившегося с ней обморока. Он проявлял о ней все это время большую заботу — еще бы, ведь ребенок, которого она носила, был его сыном и одновременно должен был стать наследным принцем. И сейчас, когда он глядел на нее, бледную, поникшую, почти беспомощную, с большим животом, проступающим под складками бархатного платья, честолюбие отступило и ему стало до боли жаль ее. Жаль было покидать эту женщину. Он протянул руку, коснулся ее теплой щеки нежным-нежным жестом утешения. Она вздрогнула, поднимая глаза:

— Вы даже отца Гэнли мне не оставляете. Как я слышала, он должен уехать вслед за вами.

— Отец Гэнли весьма привязан к моей дочери и хотел бы повидать ее. — Улыбаясь, он ласково погладил ее руку: — Вы не одни, моя королева. Я оставляю вам множество верных людей. Целые графства горой встанут на вашу защиту. Йорк думает лишь о том, как бы с меньшими потерями выпутаться из того, что сам же и начал. Лорд Скейлс, комендант Тауэра, верен вам до мозга костей. Лорд канцлер и хранитель печати — ваши сторонники. Епископ Солсбери — королевский советник. Лорд Клиффорд, вы сами знаете, готов умереть за вас. Общины усмирены. Чего же бояться? Даже побережье — и то охраняется верным герцогом Эксетером.

И, наконец, я оставляю вам своего старшего сына… Можете ли вы сказать, что будете без защиты?

— Но вас со мной не будет. Что ни говорите, сэр Эдмунд, а эго грустно.

— Да. Грустно.

Он помог ей подняться, коснулся губами лба, потом губ, затем каждой руки. Маргарита на миг с силой привлекла к себе его светловолосую голову, и сделала это так порывисто, что стальной нагрудник больно кольнул ее — лорд Бофор был уже облачен в доспехи и готовился с минуты на минуту покинуть Лондон. Отстранив ее на миг, он обнял королеву уже бережно и нежно, помня об ее положении.

— В случае малейшей опасности, Мэг, — сказал Сомерсет, — шлите гонца ко мне немедля. Обещайте, что будете осторожны.

— Обещаю, мой Эд.

Он подумал в эту минуту о Хьюберте Клиффорде. Что-то не нравилось ему в этом человеке. Иногда герцог даже допускал мысль, что начальник охраны яростно его ненавидит. Впрочем, эта догадка не слишком его тревожила. Клиффорд, конечно, может ненавидеть его самого, но королеве, видит Бог, никогда не причинит зла. Очевидно, что он влюблен в нее, если только волк, посаженный на цепь, способен любить. И, как ни ревнив был лорд Бофор по природе, трезвым умом он рассчитывал, что от подобной привязанности для Маргариты ничего худого произойти не может. А она сама… В ней он был уверен: эта женщина, королева Англии, слишком горда, чтобы снизойти до не слишком высокородного охранника. Кроме того, Маргарита Анжуйская, сильная, гордая и волевая, была рождена, видимо, только для одной любви, одной-единственной страсти.

Королева протянула ему платок, вышитый своими руками.

— Прощайте, Эдмунд, счастливого пути вам, мой возлюбленный друг, и да хранит вас Бог!

Он долгим поцелуем припал к ее полуоткрытым теплым губам.

— Да поможет Бог вам, душа моя, моя королева. Воспоминание о том, какую честь вы мне оказали своей любовью, поможет мне в разлуке. — В его глазах зажглось синее пламя, и уже совсем тихо герцог закончил: — Я крепко люблю вас, Мэг, никогда в этом не сомневайтесь. И если это может вас утешить, госпожа моя, я скажу: никогда и никто не будет вам более предан, чем я, и поистине нет на свете другой женщины, которая была бы мне дороже вас.

Поклонившись, он удалился, и из гулкой галереи донесся только звон шпор. Когда графиня д'Амбрей, любопытствуя, заглянула к своей госпоже, Маргарита Анжуйская едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.

Вскоре после дня святого Бартоломью[36], когда начинают дуть прохладные осенние ветры и становится обжигающе холодной роса, король Англии возвращался из Итона, где бывал каждый год и где по его приказу строилась школа[37]. Такие поездки всегда были для Генриха VI желанными, однако в последнее время свита и стражники подмечали усилившуюся меланхоличность короля.

Он часто впадал в задумчивость, граничащую с забытьем, и испуганно вздрагивал, когда кто-то пытался вывести его из этого состояния. Ум явно плохо повиновался королю. Довольно часто он вел бессмысленные речи и, бывало, ни с того ни с сего покидал зал, куда только что по его приказанию были собраны чиновники или духовные лица. Конечно, иные короли имеют странности. Однако то, что творилось с Генрихом, бросалось в глаза и внушало опасения.

Королева оставалась в Лондоне, поэтому повлиять на монарха мало кто мог. Преподобный Гэнди, к которому король привык, тоже отсутствовал. Таким образом, люди, служившие Генриху в Итоне, испытали настоящий ужас, когда однажды утром вошли в королевскую опочивальню и не обнаружили короля в постели. Такое случилось впервые. Первый камергер Бартон приказал немедленно начать поиски. В панике многие даже посчитали его величество похищенным. Довольно скоро, впрочем, Генриха удалось обнаружить — сидящим на корточках у стены в одной из часовен строящегося колледжа. Он долго не внимал голосам людей, столпившихся вокруг него, взор его был обращен в никуда и, казалось, король совершенно ничего не соображает. Стоит ли говорить, какое смятение вызывали подобные происшествия.

Королевский кортеж приблизился к Лондону, когда день уже склонился к закату. Все изрядно устали, стража потеряла бдительность. Путешественникам предстояло перебраться вброд через наполовину высохший ручей, берега которого заросли вереском и куманикой. В тот миг, когда лошадь короля, ехавшего впереди всех, оказалась на противоположном берегу, из перелеска донесся топот копыт, и на опушку перед его величеством выехали всадники.

Их кони шли неспешно. Незнакомцы не проявляли дурных намерений, да и не так уж много их было, поэтому королевская стража не была обеспокоена. Однако один из незнакомцев, облаченный в доспехи, но с непокрытой головой, стремительно, как молния, бросился к Генриху. Схватив королевскую лошадь под уздцы, он громовым голосом, от которого, казалось, содрогнулись ближайшие дубы, прокричал:

— Остановитесь, мой государь, мой благороднейший король! Выслушайте, не езжайте дальше, ибо вы преданы!

Лошадь Генриха от такого окрика всхрапнула и поднялась бы на дыбы, если б незнакомец не удержал ее сильной рукой. Этот человек, пеший и не такой уж высокий, производил довольно жуткое впечатление. Он был уже немолод, его темные с проседью волосы трепал ветер, багровое лицо было будто вырублено из гранита, а глаза сверкали страшно и яростно. Доспехи на нем были вороненой стали, что усиливало мрачность его облика. На плаще незнакомца был изображен устрашающий черный гриф с серебряным клювом и когтями.

— Да это же лорд Говард, прости меня Господи, — вырвалось у епископа Илийского, очнувшегося от сна.

Вся кавалькада остановилась. Замерли носилки, лошади, повозки, мулы. Стражники, переглядываясь, двинулись вперед, но король быстрым жестом остановил их. Губы у него дрожали, на лбу выступили капли пота. Взгляд его блуждал. Едва внятно Генрих произнес:

— Никому не запрещено говорить с королем, джентльмены…

Он не просил незнакомца продолжать, он лишь молча ждал, покачиваясь в седле, и худая грудь короля вздымалась часто-часто, как кузнечные мехи. И тогда Говард, шестой граф Ковентри, стал говорить. Он бросал в лицо королю яростные, громкие, полные яда и негодования слова, снова и снова хватал королевского коня за уздечку, с каждым разом все сильнее, чуть ли не надвигаясь на Генриха и загоняя того назад в ручей. Вены вздувались у Говарда на лбу, кадык ходил все сильнее. Голос звучал все громче, превращаясь в крик, и присутствующие, ничего до сих пор не предпринимавшие, заметили, как окаменело лицо короля, каким неподвижным и пустым сделался взгляд.

— Мой долг был в том, чтобы открыть вам правду. Мой государь, вас предают. Измена гнездится в самом вашем доме, черт побери! Вы удалили от себя верных друзей и лелеете змею на груди. Да, змею! Я брошу вызов любому, кто осмелится возразить! И я не боюсь назвать змеей женщину, по сравнению с которой даже последняя шлюха — образец добродетели!

— Женщину? — бесцветным голосом переспросил король.

— Королеву, милорд! — оглушительно взревел граф. — Будь я проклят! Королева наставляет вам рога, мой государь, а человек, которого вы называете другом и которого сделали Чемберленом Англии, на самом деле негодяй, ублюдок! Да все они, Бофоры, ублюдки! Таков их род! Их кровь нечиста! И теперь эту нечистую кровь вознамерелись сделать королевской?! Гром и молния! Очнитесь, государь! Единственное, чего заслуживает эта женщина, — быть выгнанной одним пинком из Англии вкупе со своими любовниками!

— Женщина, — снова повторил Генрих, будто не понимая. — О ком же вы говорите?

— Я говорю о Маргарите, государь, о королеве Маргарите! Да только никакая она не королева, а сущая потаскуха и дьяволица!

Он добыл из складок плаща вышитый платок и бросил королю в руки:

— Глядите! Любуйтесь! Есть еще письма и прочие доказательства! Это ваш позор, государь! Тьфу! Да такую шлюху — пинком и в море, если только вы настоящий король и мужчина!

Конь снова всхрапнул, вырвался из графских рук, отошел на несколько шагов, обеспокоенно пофыркивая. Вся свита застыла в гробовом молчании. Слышно стало, как шумит вода в ручье — раньше этот звук полностью перекрывался шумом движения и скрипом повозок. Случившееся было так невероятно, что приходилось задуматься, не сон ли это. Так говорить о королеве? О Сомерсете? Да в своем ли уме этот человек? И говорят ли так о королеве вообще, какая бы она ни была? Все стояли не двигаясь, не решаясь пристально взглянуть на короля.

Генрих тоже будто застыл в седле, и только длинноватый его подбородок мелко подрагивал. Лицо было бело, как у мертвого. От всего увиденного и услышанного больное сознание Генриха, казалось, помутилось совершенно; глаза ему заволокло туманом, и он ничего не мог произнести, только шептал едва слышно что-то невразумительное.

Замер и лорд Говард, дивясь такой странной реакции на свои слова. Молится король, что ли? В этот миг у одного из сержантов, находившихся подле Генриха, звякнуло забрало на шлеме, который он держал в руках. Звон металла очень ясно раздался в тишине.

Этот звук будто разбудил короля. Его глаза приоткрылись, полные дикой ярости, полные самого настоящего безумия — никто и никогда не видел его таким. Прежде чем кто-либо успел Генриха удержать, монарх выхватил меч из ножен — тот самый меч, к которому никогда и не прикасался — и одним ударом убил несчастного сержанта, по воле рока оказавшегося поблизости.

Началась паника. Пришпорив свою лошадь, король в слепом помрачении рассудка понесся Бог знает куда, сломя голову, готовый все сметать на пути, размахивая мечом. Люди, опешившие от этого, шарахались в стороны. Ржали лошади. Скрипели повозки. Никто не понимал, что происходит и что надо делать, пока не прозвучал голос епископа Илийского.

Прелат, похоже, первый пришел в себя. Высунувшись из носилок, он прокричал:

— Хватайте этих людей, они преступники! Хватайте главного злодея, Томаса Говарда, ибо это он покусился на спокойствие его величество и недостойными словами унизил королевское достоинство!

Эти слова среди всеобщей суматохи, когда каждый шарахался из стороны в сторону, боясь попасть под удар меча обезумевшего Генриха VI, стали настоящим спасением. Солдаты, привыкшие повиноваться хоть кому-нибудь и совершенно не умеющие самостоятельно принимать решения, мгновенно признали в церковнике нового командира и ринулись на незнакомцев, все еще стоявших полукругом на опушке. Через минуту, после короткой схватки, они обезоружили и лорда Говарда, и его людей.

Рыча, как зверь, и извергая проклятия, он рвался из рук королевской стражи, понося на чем свет стоит монсеньора Буршье, епископа Илийского.

— А! — кричал он. — Вы тоже здесь! Как же иначе! Теперь вы друг королевы, а совсем недавно были верны его светлости Ричарду! Вы жалкий гаденыш, а не лорд! Пытаетесь усидеть на двух стульях, а окажетесь на полу, в яме с дерьмом, это я вам обещаю!

— Прикажите ему замолчать! Место этого злодея в Тауэре! — вскричал взбешенный монсеньор Буршье, ибо, видит Бог, упрекая его в двоедушии, лорд Говард знал, что говорит. Правда, нынче, когда случилось непредвиденное, епископ Илийский после недолгого размышления счел, что для собственного же блага следует горой встать на защиту короля и позаботиться хоть о каком-нибудь порядке. Всем известно, что авантюры, в которых замешаны столь негодные люди, как Томас Говард, никогда не сулят успеха, а посему выступать на его стороне — безумие.

— У Януса было два лица, у вас же обличий не сосчитать! — прорычал граф Ковентри, и его ярость теперь уже не была комедией, как раньше, когда он держал гневные речи перед королем. Теперь лорд Говард был избит и связан королевскими стражниками, воинский опыт подсказывал ему, что у него сломано два-три ребра, поэтому гнев его был совершенно искренний. — Вы ложитесь спать йоркистом, просыпаетесь ланкастерцем, а кто вы на самом деле, не разберет и дьявол!

— Я служу королю, моему единственному господину, — огрызнулся монсеньор Буршье, с удовлетворением замечая, что стражники успели основательно помять бока и единственному сыну лорда Говарда, Уильяму. — А вы, граф Ковентри, задумайтесь лучше над тем, что вас ждет за то злодейство, которое вы только что бесстыдно совершили. Не сомневаюсь, что кара за него будет жестокой! — И уже совсем едко епископ на ходу бросил: — Палач непременно полюбопытствует, какие деньги посулили вам в обмен на такое преступление!

Уже не слушая брани, раздававшейся в ответ, и считая обоих Говардов, и старшего, и младшего, конченными людьми, епископ начал отдавать приказания. Было совершенно ясно, что рассудок короля помутился. Поэтому по воле монсеньора Буршье солдаты приблизились к Генриху, окружили, как охотники добычу, улучили удобный момент, набросились на короля и крепко связали.

Король отбивался и рычал, брызжа слюной, приводя в ужас всех, что его видел. Однако это буйное помешательство было недолгим. Веревки будто утихомирили королевское безумие, и Генрих впал в состояние, близкое к забытью. Белокурая его голова склонилась набок, глаза, полуприкрытые веками, закатились, изо рта текла слюна. Он не воспринимал голосов, не отвечал на вопросы, издавал изредка лишь невнятные звуки — только это и свидетельствовало, что монарх не в обмороке.

Его уложили в носилки, тщательно задернули бархатные занавеси с золотыми шнурами, призвали двух придворных лекарей, и когда это было сделано, кавалькада застыла на какой-то миг на месте. Все, включая епископа, пребывали в ужасе и замешательстве. Кое-кто разражался бранью в адрес негодяев Говардов, осмелившихся так напугать его величество, но большинство придворных было подавлено и испугано. Вернется ли к королю хоть какой-то разум? А если нет, то кто будет править? Чужеземка Маргарита? Или железный Сомерсет, получив из ее рук полную власть, станет всех пригибать к земле? А, может быть, Йорки развяжут войну и поднимут на дыбы старую добрую Англию? Каждый чувствовал, что страна отныне стоит на пороге больших и, скорее всего, скверных перемен, и сознание этого действовало угнетающе.

Епископ Илийский, снова приняв командование на себя, кратко приказал заботиться о короле, хорошенько стеречь преступником и немедля отправляться в Лондон. По его указанию был снаряжен гонец к Маргарите Анжуйской, да и вообще весь кортеж, подгоняемый епископом, начал двигаться очень быстро.

— Король придет в себя! — твердил епископ с полным убеждением. — Любой из нас был бы потрясен, если бы подвергся такому насилию! Это случилось по вине лорда Говарда — но ничего, негодяй и его приспешники понесут кару, мы еще увидим их головы на Лондонском мосту, а король Генрих поправится, в том нет ни малейшего сомнения!

В глубине души епископ Илийский Томас Буршье, потомок знатного рода, человек с королевской кровью в жилах, был не таким уж хитрым лисом и двурушником, каким его считали. Вернее было бы сказать, что по натуре он был мягок и превыше всего ценил спокойствие. Будь его воля, в Англии никогда не возникали бы смуты. Это правда, он колебался между партиями, но только потому, что хотел, чтоб какая-нибудь из них окончательно победила. Пусть кто-то возьмет власть и наведет порядок!

Однако к Генриху, столь благочестивому и набожному королю, епископ был искренне привязан. Лишь в страшном сне монсеньору Буршье могло привидеться, что этого монарха свергают с престола. Да, иногда он поддерживал Йорка, но лишь тогда, когда тот не заикался о короне, а говорил о наместничестве над Англией. Теперь же, когда на глазах епископа разыгралась столь кошмарная сцена, он ощущал, что противоположные чувства раздирают душу. Терзаясь мрачными предчувствиями, слегка перетрусив, Томас Буршье в конце концов принял решение и сказал себе, что на этот раз, в таком тяжелом и неожиданном случае, будет верен только королеве Маргарите и никому иному. Что бы о ней ни говорили, а она законная государыня, и ребенок, которого ей пошлет Господь, станет единственным законным претендентом на престол, если только кто-то не докажет обратного.

…Гонец с тайным сообщением от епископа Илийского разыскал Маргариту Анжуйскую в Вестминстерском аббатстве. Выслушав донесение, она не поверила. Потом ужаснулась. А еще позже, не помня себя от тревоги и ярости, вдруг поняла, что такое вполне могло быть. Да, она допускала подобную выходку со стороны йоркистов. Но чтоб король помешался?! Полноте, он никогда не блистал умом, всегда казался странным, а это лишь очередной приступ! Вот она, королева, знает супруга лучше всех, она быстро разберется, что с ним!

И все-таки, мысленно успокаивая себя, она не могла побороть тревогу. Соблюдает ли этот лицемерный епископ Илийский тайну? Ведь никто не должен узнать о таком прискорбном происшествии! Если бы Маргарита не была беременна, она тотчас, вскочив в седло, помчалась бы навстречу королевскому кортежу. Теперь же приходилось нервно вышагивать из угла в угол, ломая руки и тщетно успокаивая саму себя.

Когда же Маргарита увидела своего супруга таким, каким он теперь стал, она поняла: для спокойствия нет и не будет никаких оснований. У нее даже перехватило дыхание от ужаса. Впрочем, поражена была не только она. Те самые преданные люди, на которых она полагалась и которые были допущены к Генриху, тоже не верили своим глазам.

Перед ними был не король, а его полубесчувственное тело, с пустыми глазами, с по-дурацки открытым ртом, более беспомощное, чем бывает ребенок двух лет от роду. Генрих VI никого не узнавал. Взгляд его был устремлен в одну точку. Ясно было, что проявилась наследственность, та самая болезнь, от которого много лет страдал его дед, французский король, и прабабка, и даже мать, вздорная Екатерина Французская.

Это был недуг, вызывавший у людей суеверный страх, недуг, против которого медицина была бессильна.

— Король в полном смысле слова не в своем уме, — произнесла королева с тихой яростью в голосе.

Лекари тоже были едины:

— Разум его величества помрачен. И все теперь в руке Божьей.

Маргарита разжала пальцы супруга, высвободив влажный, мятый шелковый комочек. Синие глаза ее расширились: это был тот самый платок, который она вышивала в Виндзоре и который был украден.

— Взгляните, благородный сэр рыцарь! — в бешенстве вскричала она, поворачиваясь к Хьюберту Клиффорду и сверкая глазами. — Тот самый платок! Как смешно было полагать, что он пропал случайно! Его украли! Украли, чтобы за неимением других доводов бросить в лицо моему мужу и заставить его предать меня суду, казнить или изгнать из Англии!

Господь с вами, государыня, — проговорил присутствовавший при этом епископ Илийский. — Король никогда не прислушался бы к лживым обвинениям… да и потом, он: слишком добр, чтобы…

Маргарита только теперь осознала, что в ярости чуть было не проговорилась, забыв, что рядом с ней находится не только сэр Клиффорд. Нет, никогда, даже в самом страшном гневе нельзя говорить таких слов, упоминать о своей вине. Она часто-часто дышала от волнения, и была рада, когда начальник стражи заговорил, почтительно забирая у нее платок:

— Могу облегчить горе вашего величества, сказав, что, по всей видимости, загадка, которую придумал для нас герцог Йорк, вскоре будет разгадана.

— Вы установите, кто подло предает меня?

— Да, моя королева.

Это известие, впрочем, не слишком-то порадовало Маргариту. Она застыла в молчании, гневно покусывая нижнюю тубу, и, заметив, сколько тревоги и волнения у нее в глазах, камергер короля Бартон осмелился произнести:

— Простите, моя королева, но было бы лучше, если б вы удалились и не глядели на своего супруга. Король будет окружен заботой, а вам, госпожа моя, надлежит думать о наследнике, которого вы с Божьей помощью произведете на свет…

— Действительно, лучше быть подальше от тягостного зрелища болезни короля, — подтвердил лекарь Барди.

Маргарита Анжуйская молчала и никак не давала понять, что слышит эти советы. Генрих сам по себе ее вообще не волновал, беспокоило то, как сложатся дела в дальнейшем. Опираясь на руку Клиффорда, она, наконец, заговорила. Ровным жестким голосом повелела, во-первых, немедленно призвать к ней старшего сына герцога Сомерсета, во-вторых, запереть все выходы и входы Вестминстера, так, чтобы дворец можно было покинуть или войти в него не иначе, как по ее дозволению. И всем, кто осведомлен о недуге, поразившем короля, надлежит никуда из дворца не к отлучаться.

Снова помолчав, она спросила, зло сверкнув глазами:

— Мне говорили, сегодня герцог Эксетер прибыл в Лондон. Это так, милорды?

— Прикажете разыскать его, ваше величество?

— Да, и как можно скорее. А еще… — Коварство отразилось на лице королевы: — А еще найдите и тотчас приведите ко мне миледи Анну Йоркскую. Она в Вестминстере, так что это не составит труда.

Упоминание о старшей дочери Ричарда Йорка, пятнадцатилетней Анне, слетевшее с губ королевы, насторожило многих. Епископ Илийский почтительно осведомился:

— Осмелюсь спросить, госпожа моя, что вы замыслили?

Внимание Маргариты обратилось на монсеньора Буршье, и она мгновенно вспомнила двусмысленное поведение, в котором его не раз уличали. Подстегнутая этими соображениями, почти не сомневаясь, что епископ — предатель, она произнесла, испепеляя его взглядом:

— Вам лучше сделаться на время слепым и глухим, пресвятой отец! Ибо я знаю, что всякая измена, если она случается, проистекает от вас, и то, что произошло нынче с королем, усиливает мои подозрения. Предстоит еще выяснить. Каким образом люди Йорка узнали точный путь кортежа. Я подозреваю, что вы приложили руку к этому, так что молите Бога, чтоб подобные подозрения развеялись. — Уже совсем мстительно Маргарита бросила: — Впрочем, коль скоро вы находитесь в Вестминстере, я сумею сделать вас безопасным для короны, и в этом мне помогут.

Когда Маргарита хотела убить кого-то словами, ей часто это удавалось. Невозможно было вообразить более ледяного тона, более ненавидящей и брезгливой интонации… Нынче, возможно, и не стоило так жестоко обходиться с Томасом Буршье, почтенным человеком, влиятельным князем церкви, однако меньше всего Маргарита сейчас могла подчиняться голосу разума. Положение, в котором она оказалась, было невероятным, она не видела выхода, желала мести и реванша, и уж больше всего ненависти чувствовала к тайным изменникам.

Епископ же Илийский, совсем недавно повелевавший всеми и так ловко вернувший безумного короля в Лондон, полагал, что заслуживает благодарности. Вместо этого он был унижен и оскорблен на глазах у многих лордов. Боязливый по натуре, она лишь смертельно побледнел и замер, молча переживая эту скверную минуту. Но глубокая неприязнь к королеве, гнездившаяся внутри, усилилась тысячекратно от жестокой и незаслуженной обиды. Его, который вел себя так верно, его, уважаемого прелата и пожилого человека, оскорбила девчонка в королевской мантии и поставила в положение почти что пленника… О нет, трудно ей теперь будет когда-либо добиться его поддержки!

Она великолепно умеет наживать себе врагов — пусть научится встречаться с последствиями своего умения.

Немногим позже перед разгневанной, обуреваемой жаждой отмщения Маргаритой предстала юная Анна, самая старшая из детей Ричарда Йорка, молодая фрейлина, подосланная в свиту явно для того, чтоб быть глазами и ушами своего отца в Вестминстере. Однако сейчас ее присутствие было королеве на руку. Анна Йоркская была невысокой хрупкой девушкой, русоволосой и, зеленоглазой, в ее лице легко угадывались черты матери, герцогини Сесилии, и Маргарита с минуту, поджав побелевшие губы, ненавидящим взглядом пристально изучала это лицо. Леди Анна, сбитая с толку и испуганная, присела в низком реверансе, юбки ее темно-красного платья веером легли вокруг ног, и только тогда королева, насладившись ее замешательством, холодно сказала, обращаясь к Генри Голланду, герцогу Эксетеру, лорду-адмиралу Англии, прибывшему в Лондон:

— У вас, милорд, насколько я знаю, нет жены. Что сказали бы вы, если я предложила вам в жены одну из дочерей герцога Йорка?

Присутствующие вздрогнули от неожиданности. Герцогу Эксетеру было сорок, а Анне пятнадцать, да и не это было странным. Главная загвоздка заключалась в том, что лорд-адмирал имел репутацию человека, преданного, как никто, Генриху VI и Маргарите Анжуйской. Ричард Йорк ненавидел его почти так же, как Сомерсета, и любыми способами пытался свергнуть с должности. Поистине, то была бы месть с большой буквы — выдать Анну за Генри Голланда, заставив тем самым Йорка отрезать внушительный кусок от своих богатств ей в приданое… И все-таки, разумно ли это? Сама Анна в ужасе застыла с полуоткрытым ртом, все прочие лорды изумленно глядели на королеву, но Маргарита Анжуйская, холодно и любезно улыбнувшись, повторила свой вопрос, показывая, что ею все уже давно решено:

— Так что бы вы сказали на это, лорд Голланд? Полагаю, это не было бы для вас плохим брачным союзом?

— О нет, моя королева, — поспешил ответить коренастый, багровевший при самом легком волнении герцог, — правда, ваши слова застали меня врасплох…

— К чему откладывать свадьбу? — Голос Маргариты был ледяным и резким. — Вы известны как наш самый верный рыцарь. Для Йорка будет честью выдать дочь за лорда, преданного престолу, так что медлить совершенно ни к чему…

На это герцогу Эксетеру нечего было возразить, а Анну Йоркскую и подавно никто не спрашивал. Минуту спустя, осознав выгоды предлагаемого союза, лорд-адмирал даже заторопился, опасаясь, что королева передумает. Маргарита повелела епископу Солсбери, королевскому советнику, немедля заняться браком Эксетера и Анны. Епископ, слабый и тщедушный человек, с головой, вечно клонящейся набок, вполголоса возразил:

— Благоразумно ли это, ваше величество? Полезнее было бы привлекать людей на свою сторону, а не отталкивать…

— Я и привлекаю. Лорд-адмирал верно нам служит, за это ему и награда. Никто ведь не скажет, что дочь герцога Йорка — плохая невеста.

— Да, но законен ли такой союз? Столь высокородная леди, как Анна Йоркская, выходит замуж без дозволения отца и без брачного договора?…

Епископ Солсбери пользовался у Маргариты доверием. Когда-то его за преданность королеве зверски избили люди Джека Кэда. Именно поэтому Маргарита и снизошла до того, чтобы давать разъяснения.

— Видите? — сказала она, показывая епископу личную печать короля, извлеченную из одежды Генриха. — Любая леди в Англии, будь то дочь или не дочь герцога Йорка, подчиняется его величеству, и ее судьба в его руках. Если король решил, что такой брак ему угоден, значит, так и будет. — Понизив голос, она добавила, быстро и яростно: — А если быть честной, ваше преосвященство, то я желаю, да, очень желаю отмщения. Йоркисты свели с ума короля, нарочно устроили ему и мне ловушку!

Йоркисты причиняют мне зло, где только можно! Сам Йорк, не сомневаюсь, хочет моей смерти и не погнушается никакой подлостью, лишь бы отдалить Генриха от меня! Могу ли я хоть раз, единственный раз ответить этому проклятому герцогу, сделать ему так же больно, как сейчас больно мне? Анна — не Бог весть какое его слабое место, но она в моих руках. И теперь уж я ее не выпущу!

— Месть — это блюдо, которое мудрецы советуют подавать холодным, — сказал епископ, заметно морщась.

— Знаю, монсеньор, — сказала Маргарита, судорожно сжимая печать. — Знаю. Но следовать этой мудрости сейчас не буду. И не хочу.

Герцог Йорк в конце августа 1451 года находился в замке Хэмбди, хотя и считал эту твердыню не слишком-то подходящей для вельможи его ранга. Разумеется, было бы почетнее пребывать в Йоркшире или Кембриджшире, в своих обширных богатых владениях, однако так уж получилось, что обстоятельства удерживали его здесь, неподалеку от Лондона, а неподалеку от Лондона был только один замок, где ему можно было находиться, — этот самый Хэмбди…

Герцог нетерпеливо ждал гонца. Подолгу стоял на площадке донжона[38], выходил на стены и глядел вдаль. Гонец должен был привезти важные известия. Как там сделали свое дело Говарды? Герцог посмеивался про себя: как и что — подробности не известны, но уж теперь между Генрихом и Маргаритой непременно пробежит черная кошка. В этом абсолютно нечего сомневаться…

Генрих хоть и не слишком умен, но обожаемая супруга явно станет теперь не такой обожаемой. Святой Боже, да ведь все в Англии знали, что она наставляет ему рога, и только он, король, безмозглый дурак, оставался в неведении!

Падение Маргариты, ее осуждение, заключение в тюрьму или ссылка в глушь иногда представлялись герцогу настолько решенным делом (да и как могло быть иначе, ведь любой уважающий себя супруг обязательно наказал бы изменницу?…), что, когда герцогиня Сесилия тут же, в Хэмбди, родила одиннадцатого своего ребенка, девочку, его светлость Ричард настоял, чтобы малышку нарекли Маргаритой. Высокие дугообразные брови леди Сесилии приподнялись, когда она услышала о таком желании супруга, и она с некоторой долей удивления переспросила:

— Почему же так, милорд? Неужто вы и вправду желаете назвать дочь именем королевы?

— Желаю, бесценное мое сердечко, желаю! — весело ответил герцог, хлопнув себя по бокам. — Так и следует ее назвать! Коль скоро анжуйская шлюха вылетит вон, у нас будет своя Маргарита, именно так!

Какие побуждения руководили им, он и сам толком не смог бы объяснить. Возможно, искренне ненавидя королеву, он тем не менее не мог отделаться от тайных мечтаний о ней как о женщине и желал, чтобы имя дочери напоминало о ней? Сесилия не допытывалась. К чудачествам его светлости она привыкла, да ей и все равно было. Новорожденная, как и все прочие дети, не особенно ее занимала. Она знала, что о девочке заботятся придворные дамы и кормилица, а как там ее зовут — дело десятое.

Гонец из Лондона прибыл вскоре после этого разговора. Герцог, по своему обыкновению, упражнялся перед супругой в красноречии. Вслух разглагольствовал о своем будущем, произносил воображаемые речи, вышагивая из угла в угол, а леди Сесилия, еще не вполне оправившаяся после родов, полулежала у распахнутого окна, обложенная подушками, и вышивала шелком кушак для своего обожаемого сына Джорджа, не всегда и прислушиваясь к тому, что говорил муж.

Гонца, как и было приказано, тотчас провели к герцогу. Его светлость с радостным возгласом бросился навстречу запыленному путнику:

— Ба, как же долго я ждал! Ну-ка, выкладывай, приятель! — Герцог был фамильярен и весел, заранее наслаждаясь тем, что услышит. — Не иначе как Генрих поссорился с Маргаритой и выбрался из-под ее башмака? А что? Пожалуй, не такой уж он и слабый король! Может, дружочек, ты даже сообщишь мне, что в Лондоне повсюду называют Маргариту шлюхой, а Генрих повелел взять ее под стражу за измену?

Действительно, по старым законам королева, совершившая прелюбодеяние, могла быть приговорена к смерти или, по крайней мере, к вечному заточению. Правда, закон этот редко применялся, а любое его применение могло бы наделать шуму на целые века[39]. Впрочем, герцог Йорк мыслил трезво и не ждал казни королевы. Он ждал ее удаления, размолвки, разрыва с Генрихом. Однако гонец, меняясь в лице, в замешательстве пробормотал, что ничего о короле или королеве ему не известно.

— Да как же это? Разве ты не из Лондона прискакал?

— Из Лондона, мой господин, воистину так. Но известия у меня иные, и вовсе не такие уж… — он на миг запнулся, — не такие уж хорошие.

Испуганный тем, что герцог, по-видимому, ждал одних вестей, а получит совсем другие, гонец терял голос и запинался. С грехом пополам ему удалось рассказать, что Анна Йоркская по воле короля выдана за герцога Эксетера. Услышав такое, даже леди Сесилия напряглась всем телом. Лицо Ричарда Йорка побагровело.

— Черт возьми! Как это? Да ты понимаешь ли, что говоришь? По воле короля! Еще чего выдумал — король и не вообразит такого!

Если это и правда, то случилось такое только по воле королевы! — Опомнившись, подавляя мгновенно вспыхнувший гнев, герцог отступил на шаг: — Откуда ты все это взял, друг мой? Верны ли твои сведения?

— Клянусь вам, что не выдумал ни слова…

— Ну, а все остальное? Вот Говарды, например? Что с ними?

— Оба в Тауэре, мой господин, так же, как и их люди, насколько мне известно. О короле говорят, что он немного болен, но королева неотлучно при нем… В Вестминстер никого из посторонних не допускают, все входы закрыты.

— Так, значит, мою дочь, мою обожаемую Анну… посмели насильно выдать за этого мерзкого ланкастерского пса?

— Увы, именно так, милорд.

— Не спросив меня, будто я виллан[40] какой-нибудь… Ты утверждаешь, что это действительно случилось?

— Да, и позавчера епископ Солсбери обвенчал их! — воскликнул гонец, в отчаянии от того, что ему не верят.

— А мое согласие? — взревел герцог. — А брачный договор? Где же закон? Это все беззаконие! Я не позволю обращаться со мной как с каким-нибудь простолюдином! Я удушу эту шлюху!

Его кулаки сжимались, лицо багровело все больше, на шее вздулись вены. Гонец, превозмогая страх, добавил:

— Говорят, что такова была воля короля, а раз так, то вы будто бы не можете возражать…

— Ага! Значит, вот как! Это мы еще посмотрим!

Как всегда, когда дело касалось детей, герцог Йорк становился страшен. Он любил их всех, дочерей и сыновей, они были источником его невероятной гордости и самых смелых надежд, он оберегал их с невероятной для многих отцов заботой и за каждого из них отдал бы жизнь. Не помня себя, он рванулся к окну, разрывая на себе ворот пурпуэна[41] и вдыхая воздух, наклонился, опираясь обеими могучими руками на подушки, которыми была обложена леди Сесилия, и стоял так какое-то время, тяжело дыша. Затем, не говоря ни слова, ринулся через огромный зал к выходу.

— Я убью их всех! Они ответят мне за Анну, они еще пожалеют!

— Милорд, куда вы направляетесь?! — окликнула его леди

Сесилия. — Разве вы не слышали, что никому нет доступа в Вестминстер? Король не примет вас! И может статься, это просто ловушка!

Это было резонное предположение. Но остановило оно герцога лишь на миг. В следующий момент он уже отмахнулся от предупреждения супруги:

— Э! Чтоб я боялся этой французской ведьмы!

Пылая яростью, герцог забыл об осторожности и не желал ждать ни минуты. Благоразумие, соображения целесообразности — все было отодвинуто на задний план. Через пару часов он уже покинул Хэмбли, мчался в Лондон, сопровождаемый крошечной свитой и двумя оруженосцами, и одна только мысль была у него в голове: о жестоком оскорблении, об Анне, попавшей так неожиданно в руки этому морскому ястребу, и о том, что когда-нибудь, непременно, это уж как пить дать, французская шлюха, измыслившая такую пакость, ответит за все.

Короля Генриха и раньше-то не было причин бояться или уважать. В лучшем для него случае его считали праведником, едва ли не святым. Но что это, скажите на милость, за репутация для монарха, которому вручена страна, находящаяся в упадке? Склонность к чудачествам и нерешительность и раньше изрядно подрывали авторитет Генриха. Теперь же, когда он превратился в умственную развалину, стал почти что трупом, вообще казалось немыслимым показать его людям.

Изредка навещая супруга в его покоях, королева мрачно думала: «Почему именно он? Почему так не вовремя? Почему, по крайней мере, если этому суждено было случиться, он не сошел с ума тогда, когда герцог Сомерсет был в Англии?» То, что произошло с Генрихом, поставило перед ней тысячу вопросов, один неразрешимее другого. До того тяжкие заботы легли на ее плечи, что Маргарита, будучи на восьмом месяце беременности, начинала полагать, что Генрих, мучивший ее всю жизнь своими причудами, теперь ухитрится навредить и ребенку.

За королем хорошо ухаживали, верный Бартон прилагал все усилия к этому, но состояние Генриха VI оставалось плачевным. «Сознание полностью помрачено», — так говорили лекари. Король не мог передвигаться, лежал, как мертвец, не слышал голосов, никого не узнавал, нужду справлял под себя. Когда была необходимость, его переносили с места на место, а кормили с ложки. Это зрелище полного впадения в детство было отвратительным. Поэтому королева и ее друзья решили скрывать правду о здоровье Генриха, доколе это будет возможно.

Если бы стало известно, что король безумен, это всколыхнуло бы всю Англию. Разумеется, партия Алой Розы — а это большая половина всех английских вельмож — держала бы сторону королевы и прочила Маргариту в регентши, ибо могущество этих вельмож зависело от Ланкастеров. Однако сама Маргарита не была уверена, что, помимо лордов, ее поддержит чернь. Или, если не поддержит, то хотя бы останется равнодушной к делам наверху… Простолюдины, похоже, не слишком-то любили высокомерную и брезгливую иностранку. А Йорк не преминул бы этим воспользоваться, разжег бы смуту, мгновенно все недовольные подняли бы головы, стали бы кричать, что не позволят чужеземке командовать, и началась бы настоящая война… О нет, следовало все скрывать, надеясь, что Генрих придет в себя, а если этого и не случится, то приедет Сомерсет и поможет Алой Розе.

Теперь, кажется, предстояло бороться не столько за Генриха, сколько за будущего принца.

Объяснить каким-нибудь образом то, почему король не показывается на людях, было довольно трудно. Везде, во всех местах, где прежде монарх бывал — в соборе святого Павла, в Ламбетском дворце, в Тауэре — его не видели уже две-три недели, и многие удивлялись: почему его величество так изменил своим привычкам? Был пущен слух, что Генрих VI дал обет временного затворничества, то есть в богоугодных целях решил ни с кем не видеться и никого не принимать.

Поначалу эта выдумка кое-что объясняла. Однако обет, по мнению многих, явно затягивался, а тем временем каждый Божий день в Вестминстер являлись иностранные послы, гонцы, просили аудиенции представители купеческих гильдий и ремесленных корпораций. Всех их принимала королева. Конечно, все и раньше привыкли, что она в королевской семье главная, все давно знали, что решения принимает она, но раньше король хотя бы для приличия сидел на троне и делал вид, что может при желании повелевать. Теперь же Генриха не было вообще — он исчез. Царедворцы и лорды, преданные Маргарите, понимали, что очень скоро придется объявить короля больным и призвать лекарей, и как следствие — признать его невменяемость и согласиться решать вопрос о регенте.

Маргарита нервничала. Драгоценное время уплывало. Она давно под покровом тайны начала сзывать в Лондон своих приверженцев, однако самый главный из них, Сомерсет, не появлялся. Гонец в Кале был отправлен сразу же, едва с королем случилось несчастье, но ответа из Франции не было. Либо гонца перехватили, либо он стал жертвой трагической случайности. Маргарите было особенно тревожно еще и потому, что Йорк, судя по донесениям, вернулся в Лондон и развил лихорадочную деятельность. В этой лихорадке она едва ли могла бы состязаться с ним: беременность лишила ее тех сил, которые именно сейчас надо было собрать для активной борьбы.

Клиффорд, как тень, всегда был рядом. Она ловила его пристальный взгляд всякий раз, когда находилась в затруднении. Будто угадывая ее мысли, он почтительно предложил:

— Если вы волнуетесь о гонце, моя королева, следует послать еще одного.

— Да, но как? — Она была в отчаянии. — И разве его не перехватят, как первого?

— У нас нет оснований думать, что первый перехвачен. От Лондона до Кале путь не близкий, а прошло еще только две недели.

— Может быть, — сказала королева, — но я не могу вторично рисковать и доверять бумаге то, что король безумен. Если такое письмо попадет в руки врагов…

— Бы можете передать известие на словах, миледи.

Она взглянула на него крайне недоверчиво:

— На словах? Но кто же из наших гонцов считается столь верным, чтобы я рассказала ему то, что мы скрываем ото всех?

— Я нашел человека, ваше величество. Это не гонец, а простой суконщик, достаточно состоятельный, впрочем. Его имя Том Кук.

— Том Кук? Как просто, — усмехнулась королева. — Почему же я могу довериться ему?

— Потому что за него ручаюсь я, ваше величество, и потому что я нашел его именно для нашей цели.

— Он так смел, что пробьется через все йоркистские засады, пересечет Ла Манш и доберется до Сомерсета?

Клиффорд поклонился, сдержанно улыбаясь:

— Пересечет и пробьется, моя королева. Вы, должно быть, не придавали этому большого значения, но Томас Кук несколько лет кряду был главным поставщиком сукна ко двору вашего величества и благодарен за это.

— Вот как? Не помню, чтоб я предоставляла кому-либо подобные привилегии.

— Это сделал еще милорд Сеффолк, упокой Господи его душу, — сказал герцог невозмутимо, — а его имя было неразрывно связано с именем вашего величества.

Щеки королевы едва заметно порозовели — что и говорить, порой сэр Хьюберт бывал дерзок, и она чуть дрогнувшим голосом приказала устроить ей встречу с суконщиком Куком.

Он явился в Вестминстер как торговец, почтительнейше разложил перед Маргаритой Анжуйской свой товар: отрезы французского шелка, генуэзского бархата, фландрского тончайшего сукна, драгоценного индийского муслина; все было голубого цвета — самых разных его оттенков, от нежно-лилового до серебристо-лазурного, все под цвет глаз королевы.

Сам Томас Кук оказался молодым человеком лет тридцати, почтительным и сообразительным, одет был просто, но богато, держался уважительно, но без раболепия. Маргарита, обычно очень недоверчивая, почувствовала вдруг, что Томасу Куку можно доверять.

Соблазн был так велик, а предосторожности, принятые Клиффордом, казались такими надежными, что она не выдержала и начертала несколько строк, адресуя их лорду Бофору. Инстинктивный страх удержал ее от того, чтобы проявить в записке какие-либо недозволенные чувства, однако о болезни короля она написала вполне ясно и просила герцога поскорее прибыть в Англию.

Торговец удалился, унося письмо. Маргарита, нетерпеливо ходившая по собственному кабинету, ожидала начальника охраны, как вдруг какая-то служанка — королева и не заметила толком, кто это был — явилась с сообщением, что королю сделалось хуже и что камергер просит ее величество прийти. Взбудораженная этим известием, Маргарита устремилась в покои Генриха. По пути у нее мелькнула мысль, что он, может быть, умирает, а тогда все проблемы разом разрешились бы: ее будущий ребенок стал бы королем, и не было бы нужды скрывать безумие монарха…

Однако, явившись к супругу, она узнала от Бартона, что состояние короля не изменилось и что никто за ней, королевой, не посылал.

Это было более чем странно. К тому же, Маргарита, как на грех, не могла припомнить, кто же ее позвал, не была даже уверена, служанка то была или фрейлина. В час, когда Вестминстер жил будто на осадном положении и приходилось ото всех скрывать тайну, подобное недоразумение отнюдь не казалось случайностью. Королева в волнении пересказала это нелепое происшествие Клиффорду. Он слушал внимательно, покусывая губы, а когда она закончила, долго молчал.

— Несомненно, это кажется подозрительным, — признал он наконец. Взгляд его был устремлен за плечо Маргариты, на стол черного дерева, массивный и тяжелый, со столешницей, покрытой лаковыми узорами. Клиффорд, казалось, внимательно разглядывал инкрустированные серебром и зернью[42] письменные принадлежности. Потом вдруг спросил: — Вы здесь писали свое письмо, моя королева?

Она ответила утвердительно.

— Вы писали на бумаге?

— Да, на хлопковой бумаге, которую мне доставляют из Гренады. Я писала, как обычно. Что вас интересует, сэр Хьюберт?

— Меня интересует, ваше величество, куда делась вся та бумага, на которой вы писали. — Лицо его казалось задумчивым: — Ведь не один-единственный лист у вас был, я полагаю?

— Да, было несколько, и секретарь все листы очень ровно обрезал… — Маргарита искренне не понимала, чего хочет Клиффорд. — Какое это имеет значение, сэр?

— Вас выманили из кабинета, моя королева, — начал он медлительно. — Когда вы вернулись, целой кучи бумаги не оказалось на месте. Вы писали прямо на этой куче, ваше величество?

— Да.

Он осторожно взял со стола тонко очиненное перо:

— Когда вы водили пером, миледи, на бумаге, лежавшей снизу, возможно, появлялся оттиск. Я так полагаю. — Он вопросительно поглядел на Маргариту: — Не пропала ли бумага именно из-за этого отпечатка?

Маргарита задохнулась, у нее побелели даже губы:

— Вы думаете, кто-то решился похитить даже отпечаток и попытается восстановить по нему смысл моего письма?!

— Возможно. — Не поднимая львиной головы, увенчанной светло-каштановыми длинными волосами, начальник охраны мрачно добавил: — Если это действительно так, Йорк вскоре будет осведомлен о том, что случилось с его величеством. И нам следует готовиться к самому худшему.

Маргарита закрыла на миг глаза, пытаясь совладать со страхом, ее охватившим. Иногда ей казалось, что кольцо сжимается, вражда, окружающая ее, становится невыносимой, даже воздух делается удушливым. За что ей послана такая судьба, эти склоки, интриги, постоянная борьба? Маргарите вспомнилось, как она, тогда еще только невеста Генриха, отправлялась в Англию. Дважды на море поднималась страшная буря, будто сама стихия желала помешать ей приплыть на новую родину. Как это ее огорчало тогда, и если бы она знала!.. Новая родина оказалась мачехой, настоящим гнездом скорпионов, где все ее ненавидели неизвестно за что!..

Глубоко вдохнув воздух, Маргарита взглянула на Клиффорда:

— Не может ли быть так, что все эти предательства проистекают от епископа Илийского?

Начальник стражи покачал головой:

— Нет, за этим человеком наблюдают. Он не покидает своих покоев и не видится ни с кем, кроме собственных слуг. Да и тех только двое.

Маргарита провела рукой по лбу, словно прогоняя нахлынувший страх. Что ж, они попали в полосу невезения. Промах следовал за промахом, измена нанизывалась на измену.

Это следовало вытерпеть. И приготовиться — Клиффорд в этом прав — к тому, что Йорку все станет известно. «Даже если так случится, — подумала она, — я сумею выстоять и придумаю, что делать. О, помоги мне Господь родить здорового ребенка, и тогда многие узнают, чего я стою!»

Гордо вскинув голову, она сверкнула глазами:

— Ищите, сэр. Ищите же предателя! Ибо, клянусь Святым Крестом, если вы его не найдете, у меня возникнут сомнения в вашем усердии!

Через два дня волнение в городе сделалось таким сильным, что Ричард Йорк, если бы захотел, мог бы слышать, что думают лондонцы о королеве, когда стоял у окна своего собственного дома Байнард-Касл.

Для того, чтоб Лондон заволновался, было сделано немало. Его люди были разосланы по всем злачным местам, рынкам, лавкам для того, чтобы распространять правду о беззакониях королевы. Надо было возмутить нищую, изголодавшуюся чернь столицы слухом о ведьмовстве Маргариты Анжуйской, твердя повсюду, что она, иноземка, околдовала доброго английского короля, окружила его своими ухажерами и разогнала настоящих верных слуг престола.

Тем временем лорды, преданные Йорку, съезжались в Лондон, посещали Байнард-Касл и предлагали герцогу свои услуги. Дело с королем было не совсем ясное, да и не по всей Англии распространилась весть об его болезни, но многие, униженные, запуганные или обобранные Сомерсетом, начинали чувствовать, что политический ветер понемногу меняет направление. Число йоркистов множилось.

Сам Йорк, желая доказать свое усердие и заботу о судьбах Англии, дважды демонстративно являлся в Вестминстер и дважды громогласно требовал встречи «с могущественным и милостивым владыкой нашим Генрихом VI». Ему было в том отказано. В ответ герцог, зло усмехаясь, твердил, выходя из дворца:

— Погодите! Скоро она откроет перед нами двери, и час этот уже близок!

Поначалу, когда ничего толком известно не было, распространялись даже слухи об убийстве короля или отравлении: француженка, мол, прикончила нашего доброго повелителя и скрывает это, всюду появляется сама, так, будто это ей, а не Генриху принадлежит Англия! Потом, когда сведения о недуге короля просочились за стены Вестминстера — а иначе и быть не могло — ошеломляющая весть мигом облетела Лондон: король — безумен!

Купцам из Холборна, богачам со Стрэнда, торговцам из Чипсайда, даже проституткам и нищим — всем стало страшно, ибо никто не привык жить без короля. Где же он? Двор утверждает, что слухи об его помешательстве — ложь, так пускай тогда его покажут народу! Или эта иноземка действительно подсыпала ему яду, как сделала раньше с добрым герцогом Гемфри[43]? Говорят, французы на все способны, а королева к тому же брюнетка, как и всякая колдунья! Многие люди утверждали, будто сами видели, что в Вестминстерский дворец летали ведьмы на шабаш, а королева будто бы самолично, посещая богатые лавки, искала драконий зуб, совиные когти и змеиную кожу[44]. Ясно, на что используются такие покупки, — вот король и стал ее жертвой. Он, как известно, добр и благочестив, обмануть его не трудно…

Говорили так же, что вовсе не от короля беременна Маргарита, а от своего любовника Сомерсета, а некоторые утверждали, что она будто и вовсе не беременна, только притворяется, ибо на самом деле бесплодна, как смоковница, и теперь собирается навязать англичанам в принцы какой-нибудь выродка. И если к Генриху VI многие лондонцы испытывали любовь, а теперь, когда он занемог, — сострадание и жалость, то королеву простые люди совсем не любили. Ни купец, ни бедняк, никто, принадлежащий к третьему сословию, не испытывал к ней симпатии. Все прекрасно видели, до чего она надменна — даже не глядит ни на кого, проезжая по улице в своем роскошном золоченом дормезе, а если и поглядит, то ледяным, безразличным взглядом. А теперь на тебе — она пожелала править самолично, уморив своего супруга!

Если бы из Кале прибыл Сомерсет, в Лондоне было бы потише. Хотя добрые английские мещане и не одобряли внебрачных связей, и подозревали милорда герцога в том, что он делит с королевой ложе, все же он был мужчина, паче того — англичанин, и его можно было бы терпеть. Но терпеть француженку — это уж чересчур. Пожалуй, эдак все французы не удовлетворятся тем, что побеждают у себя на родине и грабят английское побережье, а захотят перебраться на остров и захватить власть здесь, в Британии!

Даже до Вестминстера, случалось, долетали крики толпы:

— Пусть королева покажет нам короля!

— Где наш добрый господин Генрих?

— Если король мертв или безумен, пусть скажут об этом! И пусть его светлость герцог Йорк позаботится о нас!

Последний возглас, как правило, принадлежал людям герцога, однако взволнованная, возбужденная толпа могла подхватить его в любой миг. Ибо Ричард Йорк был куда милее француженки, во всяком случае, он был мужчина и англичанин. Кроме того, приближалось заседание парламента, и всем было ясно, что Палата Общин, воспрянув духом и освободившись от давления Сомерсета, без всяких колебаний поддержит герцога Йорка.

Как раз в разгар этих волнений забил колокол в Вестминстерском аббатстве. Ему ответил Варфоломей Великий[45], отозвалась также Круглая церковь Темпла, а затем и все прочие храмы Лондона. Останавливаясь посреди улицы, горожане вопрошали:

— Что это значит? Какая-то новая напасть?

Это значило, что как раз тогда, когда верные Маргарите Анжуйской вельможи, съезжаясь в столицу, ожидали распоряжений или хотя бы моральной поддержки, когда было самое время бороться за симпатии каждого пэра в Палате лордов, королева почувствовала первые родовые схватки — на две недели раньше ожидаемого срока.

Роды у королевы оказались на редкость долгими. Два дня Маргарита Анжуйская не могла разрешиться от бремени, и в этом усмотрели очередной недобрый знак. И те же два дня, пока сама королева и ее сторонники не в силах были что-либо предпринять, герцог Йорк со свитой разъезжал по городу — могучий, привлекательный, на ослепительно-белом коне, в алом бархатном сюрко, подбитом соболями и весьма напоминающем мантию.

Он выглядел настоящим молодцом, от него веяло силой и решительностью, и многие женщины млели от одного только взгляда его светлости. Бедняки выбегали на улицу, крича: «Англия и Йорк!», «Да хранит герцога святой Георгий!», и собирали мелкие монеты, которые его светлость швырял в толпу. Рядом с ним был старый герцог Солсбери, убеленный сединами, мудрый и сильный. Но особенные восторги заслужил у толпы сын последнего — молодой Уорвик был чудо как привлекателен и удивительно прост. Ему ничего не стоило посидеть с солдатами или горожанами в таверне, похохотать над славной байкой за кружкой доброго пива.

Он даже позволял фамильярно называть себя «медведем» и, как обычный гуляка, случалось, задирал юбки девицам и распевал песни в компании развеселых потаскух.

Толпа восхищалась молодым знатным лордом, который не гнушался простыми людьми. Его любили солдаты. И когда граф Уорвик, сверкая зелеными глазами, говорил, что, коль скоро бедняга король болен, следует доверить королевство его светлости Йорку, ибо тот доказал свою твердость и мудрость, было очень даже приятно поддержать такой разумный призыв. Ей-Богу, глядя на эту пеструю, сияющую кавалькаду йоркистов, на улыбающихся и уверенных в себе вельмож из стана Белой Розы, хотелось и самому приободриться, надеяться на лучшее, тогда как помешанный король и королева, рожающая ребенка, сами явно нуждались в поддержке и никакой прочности и благоденствия своим подданным обещать не могли.

Простых людей беспокоили неурожаи и высокие налоги. Так ведь всем известно, что хлеба нет потому, что королева-француженка продает его за бесценок на континент, а налоги высокие по той причине, что любовники Маргариты слишком многого требуют. Да и войну с Францией они прекратили, отдали задаром все завоевания — оттого-то и не плывут в Англию деньги золотым потоком. Кроме того, надо прямо сказать, что дед нынешнего короля не вполне праведно вступил на престол — и от этого тоже многие беды, ибо, как известно, Бог наказывает грешников до седьмого колена. Впрочем, против самого короля герцог Йорк ничего не имеет, наоборот, желает прогнать всех его недругов, и если это ему удастся, в Англии настанут иные, лучшие времена: Бог пошлет урожай, французы снова покорятся англичанам, французское золото обогатит Англию, да и вообще у всякого простолюдина, даже самого бедного, будет курочка, чтобы сварить воскресный суп…

Советуясь в Байнард-Касле с Невиллами и прочими сторонниками, Йорк без ложной скромности мог признать, что дела идут неплохо. Более того, почти блестяще. Теперь, когда французская шлюха надолго вышла из строя, на нее стоит только нажать — и она сдастся.

— Скоро они пожалеют о том, что сделали с моей дочерью!

Герцог Солсбери не мог не согласиться:

— Вы правы, милорд. Все случилось так неожиданно и складывается так удачно, что можно сказать, будто сам Бог вам помогает.

— Э! Я бы еще больше в этом убедился, если бы Маргарита издохла! Пусть дьявол возьмет эту чертовку! Пусть никогда не разродится, пусть родит какого-нибудь урода, и если есть на свете справедливость, именно так и случится!

Лорд-мэр Лондона знал о настроениях в городе и терялся в сомнениях, не зная, что же делать. В замешательстве он метался между Сити и Вестминстером. Во дворце невозможно было добиться никаких указаний. Ни к королю, ни к королеве не удавалось пробиться. В таком положении невольно подумаешь о герцоге Йорке…

Лорд Скейлс, комендант Тауэра, в отличие от лорда-мэра, был человеком, преданным лично Маргарите Анжуйской и об измене не помышлял, но и его тоже одолевало беспокойство. Он думал о своей должности, судьбе, участи своей семьи и, осаждаемый со всех сторон эмиссарами Йорка, пытающимися перетянуть его на сторону герцогу, тоже чувствовал себя не очень уверенно. После долгих размышлений он усилил гарнизон Тауэра, полагая, что это никогда не будет лишним и такие действия никто не поставит ему в упрек.

Обычно при родах королевы Англии присутствовало несколько самых достойных повитух, причем каждая из них приводилась к присяге на Библии, однако в теперешнем положении даже такая присяга не казалась основанием для того, чтобы им доверять. Маргарита Анжуйская, едва начались первые боли, срывающимся голосом строго-настрого приказала не допускать к ее ложу никого, кроме венецианца Барди, в котором королева была уверена, и Барбары Дарнли, почтенной женщины, которая тридцать лет назад приняла на свои руки новорожденного Генриха VI и не могла желать зла Ланкастерам. Сэр Клиффорд не отступал от этих указаний до тех пор, пока не стало ясно, что королеве совсем худо.

Роды длились целых два дня, ребенок, по-видимому крупный и здоровый, занимал неправильное положение, и с этим ничего не могли поделать. Схватки были очень мучительны и, поскольку длились долго, у королевы совсем не осталось сил. Она не кричала, выдерживая эту пытку со стоицизмом высокородной дамы, однако, если устали и измучились те, кто были подле нее, то что можно было сказать о ней самой? День святого Михаила[46] был на исходе, когда Томмазо Барди, с темными кругами под глазами, усталый и помятый, вышел к охранникам, выставленным в галерее.

— Она теряет силы, — сказал он вполголоса Клиффорду, — и молит лишь о смерти. Боюсь, ее величество утратит силу духа и желание бороться, и это будет весьма печально.

Для партии Алой Розы гибель королевы и наследника были бы катастрофой. Имея безумного короля, потерять еще и королеву? Клиффорд мрачно спросил:

— Что же мы можем сделать?

— Мне нужен помощник, — сказал Барди, — хотя бы еще один лекарь, с которым можно было бы посоветоваться, ибо один я не решаюсь ни на что…

— С вами находится госпожа Дарнли.

— Она необразованна, сэр.

— Но вы же знаете, — заметил Клиффорд, — что ее величество запретила…

— Тогда остается лишь молиться за нее и за принца, сэр.

Ни слова не сказав, Хьюберт Клиффорд переступил порог покоев королевы. Здесь было невыносимо душно — согласно верованиям, нельзя открывать окна в комнате роженицы, чтобы не впустить беду, а камин пылал жарко. Хоть в него и подбрасывали благовония, воздух был спертый. Ступая по полу, усыпанному лепестками ирисов и маргариток, Клиффорд прошел мимо удрученной повитухи, приблизился к ложу королевы, медленно опустился на одно колено, рукой отодвигая полог. Маргарита не замечала его. Лицо ее, посеревшее, покрытое испариной, было искажено гримасой жестокой боли, пальцы рук судорожно сцеплены, ввалившиеся глаза закрыты, под глазами залегли черные круги. Клиффорд приглушенным голосом произнес:

— Моя королева, вчера граф Дам мартен, посол французского короля, прибыл в Лондон. У этого господина есть весьма искусный лекарь. Он здесь, во дворце. Позволите ли вы допустить его к вам?

Ее глаза приоткрылись и показались сейчас Клиффорду черными. Взгляд королевы был туманен. Заметно было, что она напрягла все силы, чтобы узнать того, кто говорит с ней, и понять, о чем идет речь. Ее губы насилу повторили:

— Граф де Дам мартен?

Она неосознанно сказала это по-французски. Клиффорд, у которого при каждом приступе боли у королевы тоже искажалось лицо, сдавленно произнес:

— Да, посол вашего кузена, короля Франции…

— Да, — выдохнула она. — Его… его можно.

У Маргариты хватило сил уяснить, о ком идет речь; даже в нынешнем состоянии она сохраняла инстинктивную осторожность и знала, что следует опасаться убийства или отравления.

Ребенок еще не родился и доставляет ей ужасные мучения, однако надобно поберечь и его, и себя от происков Йорка. Но графу де Даммартену можно было доверять. Он приехал из Франции, он служит Карлу VII, а у французского короля нет оснований желать смерти Маргарите или ее ребенку.

Лекарь графа явился и осмотрел королеву. Какое-то время итальянец и француз советовались между собой, а потом постановили, что надлежит действовать решительно. Один из них, совершая довольно рискованную операцию, сумел повернуть дитя, еще находящееся во чреве матери, а другой, когда дело пошло быстрее, наложил на череп ребенка щипцы. У обоих лекарей в полночь вырвался вздох облегчения — их репутация, даже сама свобода были спасены, ибо в этот час у королевы родился сын.

— Мальчик! — раздался крик миссис Дарнли. — У вас сын, моя королева! Принц! Будущий король!

— Мой Эдуард, — только и смогла произнести Маргарита, задыхаясь от радости, а еще больше — от облегчения.

Она знала, еще раньше решила, что сын ее будет наречен именно так, ибо назвать его Эдмундом было невозможно, а к имени Генрих она испытывала непреодолимое отвращение. Довольно уже Генрихов, ее ребенок будет Эдуардом, и вместе с именем получит мудрость, силу и удачу своего прадеда, великого короля Эдуарда III. Это была последняя ясная мысль Маргариты; обессиленная и обескровленная, она уснула, счастливая настолько, что впервые за долгие годы ее не беспокоили тревоги за трон.

Ребенок родился на удивление сильным и крепким. Более крупный, чем обычные новорожденные, красный, с влажным светлым пушком на голове, он заливался криком почти все время, пока его пеленали и мазали язычок медом. Так делали всегда, чтобы, дескать, младенцу поскорее захотелось кушать, однако на этот раз кормилица, леди Герберт, которой выпала высокая честь позаботиться о будущем короле, сказала со смехом, что принц — настоящий мужчина, и никакого особенного приглашения в виде меда ему и не требуется.

Но, если дитя чувствовало себя как нельзя лучше, то Маргарита была очень измучена. Дух ее не был сломлен и рвался в бой, однако тело оставалось слабым и не повиновалось желаниям. Лекари ручались за здоровье и жизнь королевы, но долгое время она была не в силах подняться с постели — куда дольше, чем это бывает с прочими женщинами. Многочисленные фрейлины были вновь допущены в ее покои, за королевой преданно ухаживала первая дама двора графиня д'Амбрей, и такие усилия должны были рано или поздно возыметь действие.

На пятый день после родов королева сказала, что сможет, хотя и не поднимаясь с постели и не покидая своих покоев, заняться делами. Откладывать их дальше означало бы играть на руку Йорку, о действиях которого она догадывалась даже тогда, когда ее оберегали от подробных докладов. Ланкастеры и без того много времени потеряли; Маргарита Анжуйская подозревала, что бой почти проигран, и виной тому — безумие короля, необъяснимое отсутствие Сомерсета и ее преждевременные, так невовремя начавшиеся роды. Однако нельзя было вот так просто, без боя, сдаваться, следовало побороться и сберечь то, что еще уцелело. Она послала за Клиффордом. «Пусть я сейчас нездорова, пусть, — мелькали у нее мысли, — я буду отдавать приказы, не вставая с постели, и они еще поймут, что меня так просто не сбросишь со счетов. Впрочем, не удивлюсь, если узнаю, что Йорка хватил удар по той причине, что я не умерла и что сын мой родился таким крепким. — Она бессознательно посмотрела в ту сторону, где располагались покои новорожденного. — Да, мой сын… Теперь ради него, а не ради безумного Генриха следует бороться». Маргарита даже повеселела, в который раз сказав себе, что ее ребенок не унаследует от помешанного короля ровным счетом ничего.

Сэр Клиффорд долго не появлялся, а когда вошел, казался на редкость обеспокоенным: остановился на пороге, скользнул настороженным взглядом по стенам, изучая каждую мелочь, пытливо вгляделся в лицо каждой из фрейлин и чуть дольше задержал взор на лице первой дамы.

Потом, не сказав ни слова, приблизился к ступеням, застланным алыми коврами, — эти ступени вели на возвышение, где стояло ложе королевы под голубым пологом. Здесь, у постели, он, звякнув шпорами, опустился на одно колено и замер.

Маргарита, казалось, дремавшая, вскинулась от этого звука, огромные глаза ее распахнулись, сверкнули синим огнем на бледном исхудавшем лице, и с ее губ бессознательно сорвалось:

— Лорд Сомерсет?

Клиффорд склонил голову, явно удрученный:

— Увы, это только я, миледи.

Она поняла, что ошиблась. Сон не стал явью, и Сомерсет не приехал… Фрейлины помогли королеве сесть на постели, обложили шелковыми подушками, застелили ложе драгоценным покрывалом, шитым диковинными узорами, и тогда Маргарита Анжуйская отпустила их. Последней вышла графиня д'Амбрей, и когда дубовая дверь закрылась, королева улыбнулась:

— Почему ваш голос так печален, милорд? Увы, это только вы? Я рада вам всегда, ибо один ваш вид убеждает меня, что существует на свете настоящая преданность. — Меняясь в лице, становясь серьезной, королева решительно произнесла: — А теперь расскажите мне обо всем без утайки, сэр рыцарь, ничего не смягчая, не щадя меня ни в коем случае… так, чтобы позже я не была застигнута врасплох каким-нибудь неведомым мне обстоятельством.

Ей показалось на миг, что Клиффорд нынче выглядит более встревоженным, чем обычно, много взглядов бросает по сторонам, словно ждет нападения. Впрочем, это можно было приписать трудностям положения, в котором все ланкастерцы находились. Клиффорд стал говорить, как всегда, кратко, быстро и уверенно, и она забыла о своем первоначальном наблюдении.

Из того, что он говорил, можно было составить очень невеселую картину. Лондон почти полностью был взят йоркистами, столичная чернь им симпатизировала. Впрочем, на чернь Маргарита Анжуйская всегда мало обращала внимания, но вот пэры — они, по-видимому, тоже не были ей надежной поддержкой. Клиффорд назвал имя Джона Стэнли, великого судьи Уэльса, который открыто переметнулся на другую сторону. Были вельможи, подобные епископу Илийскому, — они колебались и от них можно было ожидать любых сюрпризов. Среди пэров царил разброд, в души ланкастерцев закралось сомнение. Граф Уэстморленд, глава рода Невиллов, отец Сесилии Йоркской, раньше явно склонявшийся в сторону Маргариты Анжуйской, теперь вел себя двусмысленно, взвешивая все на весах выгоды, и торговался о чем-то со своими родичами-йоркистами, с которыми прежде враждовал. Уже ни для кого не было секретом, что король лишился рассудка, и повсюду поговаривали, что королева незаконно пытается захватить власть.

— Незаконно, — повторила Маргарита негромко. — Разве я не жена короля и не мать будущего короля?

— Король не может править. А права вашего сына, моя королева, еще должны быть признаны парламентом.

Маргарита на миг закусила губу: это была правда, парламент должен был признать ее сына и дать ему титул принца Уэльского, то есть законного наследника. Не глядя на Клиффорда, она быстро спросила:

— Где обретается нынче наш лорд-канцлер, сэр?

— По-моему, вот уже десять дней, как он не показывается в Вестминстере.

— Так, стало быть, архиепископ Кемп тоже взялся размышлять о том, какая сторона посулит ему больше выгод, — произнесла Маргарита. — Не удивлюсь, если он меня предал… впрочем, все равно, сэр Клиффорд, направьте к нему людей, пусть отдаст нам большую государственную печать — кто знает, может, он и вправду отдаст…

Помолчав, она спросила:

— Чего же осмеливается требовать его светлость Йорк?

— Требует, дабы вы, миледи, созвали Большой королевский совет и дабы этот совет решил, кто будет править Англией… — Желто-карие глаза Клиффорда сузились от ненависти: — Йорк прислал своего человека, некоего Фокенберга, бастарда…

— Да, я слышала о нем, — сказала Маргарита.

— Сей Фокенберг явился и ждет, когда вы выслушаете его. А пока ждет, ведет себя нагло и непочтительно, так, что ваши люди, моя королева…

— Мои люди?

— Да, в галерее целая толпа преданных вам лордов. Фокенберг испытывает их терпение. Я сдерживаю их, но, говоря по правде, будь моя воля, я перерезал бы горло не только Фокенбергу, но и Йорку, и всем его людям, всем его детям и даже лошадям в его конюшнях, чтоб и запах этой Белой Розы пропал навеки!..

Голос Клиффорда сорвался от ненависти. Бывало, Маргарита пугалась жестокости своего верного стража — ведь он не шутил, не бравировал, он действительно мог совершить то, о чем говорил, и были основания в этом убедиться. Но на этот раз лицо Маргариты не дрогнуло. Она не испугалась. Она думала о сыне, которого родила и которого любила сильнее всего на свете, и если для блага этого ребенка потребуется вся преданность и вся необузданная жестокость Клиффорд, — что ж, пусть будет так, она не станет его удерживать и не испугается его неистовства.

— Кто знает, — сказала королева в ответ, — возможно, настанет еще такой день, когда Йорки заплатят за все. А сейчас, сэр Хьюберт, нет причин впадать в отчаяние.

Его лицо будто окаменело на миг:

— Все складывается против вас, госпожа моя, а ведь я не пожалел бы жизни — ни своей, ни чужой — чтобы…

Она прервала его, полагая, что признания заходят слишком далеко:

— Вы сами сказали, что лорды, верные королю и мне, стоят в галерее. Не сомневаюсь, они знатны, могущественны и храбры. Если речь пойдет о войне, каждый даст своих людей для моего войска. Стоит ли отчаиваться? — Она вскинула голову: — По крайней мере, никто теперь не бросит мне упрек в бесплодии. У Ланкастеров есть наследник. А это значит, что Ричард Йорк никогда не получит корону.

— Вы великая женщина, госпожа моя, — сказал он, не скрывая восхищенной улыбки. — На вашем месте даже мужчина потерял бы силу духа, а вы по-прежнему стойки и сильны, и ничто вас не может сломить.

Маргарита какое-то время размышляла о Фокенберге. Сам его приход свидетельствовал, что Йорк еще не вполне в себе уверен, раз посылает людей для переговоров и желает торговаться. Стало быть, не надо преувеличивать могущество Белой Розы. Да, у Маргариты положение незавидное, и Сомерсета, как на грех, все еще нет, однако следует держаться из последних сил, а пока…

— Я приму барона Фокенберга, — сказала она вслух.

— Это опасный человек, моя королева. Позвольте мне быть рядом с вами. Я подозреваю, что…

— Вы сегодня встревожены, я вижу. О причинах этого мы поговорим позже. — Она улыбнулась. — Фокенберга я не боюсь и охрана мне не нужна. Будьте рядом, сэр Клиффорд, — это все, что от вас требуется.

Она протянула ему лилейно-белую, красивую, будто выточенную из мрамора руку. Он коснулся губами ее тонких пальцев почти благоговейно, однако королева вздрогнула: таким горячим показалось ей это почтительное прикосновение. Когда он вышел, она еще некоторое время размышляла, глядя на закрывшуюся за ним дверь, и не могла до конца понять: что за чувства питает к ней начальник стражи? О да, он покорный подданный, но только ли?

Маргарита не могла отделаться от мысли что этот преданный человек все же в чем-то для нее опасен.

Когда Фокенберг, молодой, но квадратный и неуклюжий, вошел, она встретила его убийственно-ледяным, полным презрения взглядом синих глаз. Бледное лицо королевы не выражало ничего, кроме брезгливости, и вообще казалось красивой застывшей маской. Она выдерживала паузу, дожидаясь, покуда он приблизится и отвесит поклон. И только потом, когда он поднял голову, уста королевы разомкнулись.

— Мне доложили, — сказала она, — что вы были так смелы или так неосторожны, что явились в Вестминстер передать некую просьбу вашего дядюшки, одно имя которого мне ненавистно…

Бастард Фокенберг, даром что был незаконным сыном, удался в породу Невиллов, то есть был груб, прям и нахален. Но вот умом и терпением родичей он не обладал, напротив, ему было присуще свойство впадать в бешенство. Исступление часто овладевало им, когда он видел хоть малейшую преграду на своем пути. В своей жизни он впервые говорил с королевой, но ненависть его была так сильна, а ее слова показались такими оскорбительными, что первоначальная робость новичка мигом с него слетела. Он стал заливаться краской гнева — сначала побагровела его шея, потом вспыхнули небритые щеки.

— Просьба? — буркнул он, глядя на королеву исподлобья. — Я пришел не просить, а требовать!

— Чего может требовать слуга от госпожи?

В звуках ее голоса слышались такие царственные нотки, что молодой Фокенберг умолк и отступил на шаг, загремев железом. Хоть оружие у него и забрали, он все равно возвышался, как глыба, перед королевой. На стальном панцире, защищающем широкую грудь, был изображен медведь с суковатой палкой, закованный в цепи и пересеченный бастардной полосой.

Фокенберг, пожалуй, как никто из Невиллов, напоминал животное, имевшееся в их гербе.

— Его светлость герцог Йорк прислал меня с предложением, миледи. — Было видно, что почтительный тон дается ему с трудом. — Я, может быть, скверный кавалер и не умею говорить красиво, зато я прям и выражаюсь ясно…

— Да, в излишнем изяществе вас не упрекнешь. — Брезгливый взгляд королевы ясно давал понять, сколь мало для нее значит бастард, ныне стоящий напротив. — Говорите же, о чем просит ваш дядюшка.

— Его светлость не желает жестокой ссоры, — произнес Фокенберг, снова багровея от гнева. — У Ричарда Йорка есть предложение мира…

— Что значит слово «мир» в его устах? — требовательно спросила королева.

— Если вы согласитесь, его светлость сделает так, чтобы ваш сын был признан парламентом. Парламент повинуется Йорку, миледи, это ни для кого не тайна, — сказал молодой барон. И, не поднимая хмурых глаз, явно скрывая ненависть, угрожающе закончил: — Если же нет — его светлость поклялся, что обвинит вас перед пэрами в прелюбодеянии и при всех потребует расследования того, каким образом появился на свет ваш сын…

Бледное лицо Маргариты осталось невозмутимым, вот только глаза сузились, прищурились, пристально разглядывая Фокенберга как врага, противника. «Он не называет меня королевой, — пронеслось у нее в голове, — только миледи!» С каким наслаждением она кликнула бы сейчас стражу и лордов, с каким удовольствием позволила бы молодым горячим вельможам поднять этого Фокенберга на копьях, так, чтобы кровь хлестала во все стороны из-под лат! Она задышала чаще, стараясь подавить ярость, рот ее приоткрылся, обнажив мелкие ровные зубы. Бабка Иоланда Арагонская учила ее хладнокровию, умению терпеть, но, увы, порой следовать этому совету было уж очень трудно.

Выждав минуту, она негромко спросила:

— Вы смеете? Вы осмеливаетесь говорить это мне, королеве, дочери короля и сестре многих королей?

«Дочери короля, — повторил про себя Фокенберг. — Десять лет назад шлейф платья герцогини Йоркской стоил больше, чем все королевство твоего отца!» Впрочем, произнести такое вслух было бы безумием даже для бастарда. Он ограничился тем, что угрюмо напомнил: слова эти, мол, принадлежат не ему, а его светлости, хотя он к ним тоже присоединяется. Он, Фокенберг, только посол, хотя и верен всей душой герцогу.

— Его светлость велел передать вам, миледи, что разбирательство, если его начнет парламент, будет долгим и для вас невыгодным. Ежели спросят всех слуг и служанок — да, всех людей, что прислуживали вам и видели вас в Вестминстере, Виндзоре, что-нибудь неприятное для вас непременно просочится… А вдобавок, — он блеснул зелеными глазами, — вдобавок у нас имеются кое-какие вещицы, которые выставят вас в весьма неприглядном виде, миледи, и откроют миру многие ваши прегрешения…

— Чего же хочет ваш хозяин взамен за свое бездействие? — вскричала Маргарита Анжуйская в ярости, приподнявшись на локтях и испепеляя барона взглядом.

— Только одного — ареста Сомерсета, когда этот негодяй прибудет в Англию! А дальше… дальше будет видно!

Маргарита знала, что будет дальше: если она лишится Сомерсета, почти все козыри уйдут из ее рук, взамен же она получит лишь титул принца Уэльского для сына. Да, она признавала, что при противодействии Йорка будет трудно добиться от парламента такого титула, но все-таки… отдать им Сомерсета на растерзание? Они добивались этого столько лет! Она не отдала его тогда, когда он был для нее никто, так как же можно пожертвовать им сейчас, когда он стал ее возлюбленным, отцом ее сына?! Сомерсет был самым сильным вельможей в стане Алой Розы.

Маргарита знала, что ее, француженку, будут терпеть, если рядом будет англичанин. Добившись ареста Сомерсета, Йорк добьется почти всего… И хотя королева понимала, как ужасны угрозы, произнесенные Фокенбергом, как опасно для нее парламентское разбирательство, во время которого на нее выльются ушаты грязи, она ни на миг не допустила мысли, что можно и вправду согласиться на арест Эдмунда Бофора.

— Что касается вас, — начала она холодно, пронзая барона взглядом, способным пригвоздить к месту, — то лишь ваша полная ничтожность спасает вас от немедленной смерти за то, что вы осмелились сказать. Положение королевы Англии слишком высоко, чтобы она обращала внимание на слова никчемных бастардов… — Ее лицо на миг исказила брезгливая гримаса. — Что же касается лорда Сомерсета, то ваш господин не получит не только его самого, но даже его должности капитана Кале!..

Смертельно оскорбленный, Фокенберг прорычал:

— Клянусь Святым Крестом, это по какому же праву вы возносите Сомерсета? Какие такие преимущества он имеет перед герцогом Йорком?

— Лорда Сомерсета желает возвысить король, и в этом его преимущество! — вскричала королева звенящим от гнева голосом. — Так желает король! И если для Йорка и всех его людей значение этих слов непонятно, то, клянусь Богом, наступит день, когда железом и кровью я заставлю вас уразуметь, что такое власть короля!

— Вы рискуете, оскорбляя моего господина Йорка, миледи! — взревел Фокенберг.

— Прочь с глаз моих, мерзкий, ничтожный бастард! Ты уже знаешь, что передать своему хозяину! Беги же, пес, в зубах отнеси ему ответ!

Фокенберг не помнил себя. Он не видел сейчас королевы, да и вообще не верил в значительность королев; он видел только женщину, смертельно его оскорбившую, обыкновенную молодую женщину, довольно хрупкую к тому же, одну из тех, которых он, грубый вояка и закоренелый убийца, привык унижать и насиловать на шотландской границе, в захваченных селениях, во время обычного набега или грабежа.

Он мог бы мстительно и остроумно парировать, что она сама взяла себе в любовники бастарда и такого же бастарда родила, однако для подобных речей ему не хватило сообразительности. Его кулаки сжались. Потеряв голову, багровый, со вздувшимися венами и желваками, ходившими под щетиной щек, он шагнул к королеве с поистине устрашающим видом, так грозно, что ее на миг охватил ужас. На миг она даже испугалась того, что мог сделать с ней этот могучий солдафон с бычьей шеей и кулаками, как капустные головы… с ней, которая так слаба и беспомощна. Он мог бы с легкостью задушить ее сейчас и, может быть, для того и явился! Возглас ужаса, вырвавшийся у нее из груди, был так громок, что его услышали стоявшие в галерее люди.

Дверь распахнулась, едва не сорвавшись с петель, и в опочивальню ворвалась стража с оголенными мечами и алебардами наперевес. Просторная комната тотчас наполнилась угрожающими возгласами и яростной бранью. Маргарита, откинувшись назад, переводила дыхание, узнавая среди этой толпы мужчин тех, кто был ее сторонником.

— Он посмел прикоснуться к вам, моя королева? — спросил Клиффорд.

— У этого ублюдка были дурные намерения?

— Он оскорбил вас, ваше величество?

— Что прикажете делать с ним?

Лорды надвинулись на Фокенберга:

— Убить! Убить этого негодяя!

— Выбросить из окна на копья стражи!

Маргарита, пытаясь совладать с дрожью в голосе, произнесла:

— Нет, я повелеваю отпустить его с миром, милорды. — Помолчав, она резко добавила: — Хотя, не сомневаюсь, придет день, когда голова этого ничтожного вассала займет достойное место на Лондонском мосту… да-да, подобающее место рядом с такими же преступными головами, как у него самого.

Фокенберг уверенной поступью, бросая вокруг себя огненные взгляды, двинулся к выходу. Лорды нехотя расступались. У самого порога он обернулся, сверкнул глубоко сидящими кошачьими глазами и, склонив голову, глухо произнес:

— Вы, может быть, пожалеете, что меня не убили.

— Жалею уже сейчас, — сказала Маргарита резко. — А вы, сэр Клиффорд, проводите этого человека и проследите, чтоб он покинул Вестминстер. Пусть благодарит Бога, что ему позволено уйти живым!

Клиффорд, поклонившись, вышел вслед за Фокенбергом. И только тогда лорды, будто опомнившись, опустились на одно колено перед Маргаритой.

— Он посмел угрожать вам, моя королева, — произнес лорд Дакр.

— Его последние слова были зловещи, — заявил граф Оксфорд, — за одно это он заслуживал хотя бы ареста!

— Его следовало бы прикончить, госпожа моя…

Маргарита была уязвлена и расстроена разговором, который только что состоялся, однако вид людей, собравшихся в ее покоях, помимо воли вызвал в ней прилив сил и вернул на бледное лицо улыбку. То были вернейшие из верных. Граф Оксфорд, доблестнейший рыцарь, — он был влюблен в нее, как и многие, и носил на одежде ее цвета. Молодой Гемфри Стаффорд, писаный красавец с голубыми глазами, преданный ей с тех пор, как во время своего бракосочетания молодая королева сделала его отца герцогом Бэкингемом. Стаффорды никогда не изменят… Сэр Клиффорд ушел, но вот его сын Джон, похожий на отца, все с тем же клиффордовским хищным профилем. Да, пожалуй, молодая поросль была ей так же предана, как и старшее поколение: Маргарита узнавала среди своих защитников молодого Нортумберленда, приветствовала Бофора-младшего, а потом — ее щеки чуть порозовели — признала в белокуром семнадцатилетнем юноше юного герцога Сеффолка, сына того человека, в которого когда-то втайне была влюблена.

На миг у нее мелькнула мысль: ведь если бы началась война в открытую, если бы в ход пошли мечи и затрубили военные трубы, она смогла бы набрать достойное войско! На поле брани у нее, возможно, сторонников было бы больше, чем у Йорка, и справиться с врагами ей было бы легче, чем во время сражений в парламенте и на королевских советах…

— Добрые мои лорды, — сказала она улыбнувшись, — нет слов, чтобы выразить, как радует меня ваша верность. Человек, который сейчас ушел отсюда, оскорбил меня и заслуживает смерти, в этом я с вами согласна. Однако не время еще поднимать оружие. Пусть никто не упрекнет нас с том, что мы пренебрегли переговорами и стали зачинщиками войны. Я полагаю, милорды, что до поры до времени нам следует быть певцами мира в Англии.

— Обязаны ли мы при этом терпеть наглость людей, подобных этому бастарду? — отозвался хмуро один из лордов.

Маргарита мельком оглядела каждого, и от жестокого отчаяния ей на миг сдавило горло. Никто из мужчин, собравшихся здесь, не в силах был ей помочь, не мог защитить от угроз, высказанных Фокенбергом. Она отказалась выдать йоркистам Сомерсета, и теперь, едва соберется парламент, Йорки и Невиллы выступят с обвинениями… конечно, выступят, ибо на их снисходительность смешно надеяться. Парламент и особенно палата общин подхватят их слова о прелюбодеянии в королевском семействе; непременно начнутся слушания, а поскольку позиции королевы не так уж прочны, она не сможет полностью контролировать процесс. Могут всплыть неблаговидные факты, появиться свидетели, на подкуп которых Йорк не пожалеет денег. Рождение маленького Эдуарда, а вернее — законность этого рождения будет поставлена под сомнение, ее сын не получить титул принца Уэльского, а она сама… Бог знает, что ее ждет в конце этого разбирательства. Плаха? Заточение? Изгнание в Анжу?

— Когда мне потребуется помощь, милорды, я обращусь к вам, — сказала королева, полагая, что самое лучшее для нее сейчас — это остаться одной и попытаться успокоиться. — Нынче же, видит Бог, мне необходимы только ваше присутствие в Лондоне и ваша поддержка.

Когда комната опустела, Маргарита на миг подумала, уж не заплакать ли ей. Дать хоть раз волю слезам — это было бы такое облегчение! Тем более, что рыдания помогли бы хоть на какое-то время избавить от мучительных попыток найти выход. Положение было весьма затруднительным. Сомерсета она отдать не могла, но и для себя самой спасения не видела. Возможно, слезы были единственным решением в этой ситуации… но боковая дверь отворилась, и показалась первая дама в сопровождении леди Редвуд, — таким образом, вопрос о слезах отпал сам собой. Маргарита Анжуйская никогда не плакала при свидетелях, приходилось сдерживаться и на этот раз.

Скрывая взгляд, она сдавленным голосом произнесла:

— Коль уж вы здесь, мадам д'Амбрей, подайте мне чашку лимонада, это меня взбодрит.

Привычку пить лимонад Маргарита Анжуйская приобрела еще во Франции. Рецепт напитка приехал с ней в Англию, и виночерпий следил, чтобы лимонад всегда был свежий. Торговцы поставляли ко двору лучшие лимоны для нужд королевы. Графиня д'Амбрей со спокойным выражением на лице двинулась к резному шкафчику, открыла две створки, достала серебряные графин и чашку. Это был личный сервиз королевы, свадебный подарок кузена, короля Франции; к чеканной чаше, украшенной золотой филигранью и четырьмя крупными рубинами, никто, кроме Маргариты, не имел права притрагиваться.

— Взбить вам подушки, ваше величество? — осведомилась леди Редвуд.

— Нет, наоборот, опустите, я должна отдохнуть. Миледи д'Амбрей, долго ли вы еще будете мешкать?

— Сию минуту, моя королева.

Приблизившись, она почтительно передала чашу в руки Маргариты, и та поднесла ее к губам, готовясь сделать первый глоток. В этот миг дверь, ведущая в галерею, распахнулась, как и в прошлый раз, едва не сорвавшись с петель, и Клиффорд, явившись на пороге, с лицом, искаженным жестокой гримасой, охрипшим голосом крикнул, предостерегающе выбросив вперед руку:

— Остановитесь, миледи! Остановитесь ради всего святого!

Ошеломленная, Маргарита замерла. Ужасная догадка мелькнула у нее в голове, но она не могла до конца в нее поверить. Обе дамы застыли, глядя на начальника стражи.

Клиффорд, задыхаясь, подошел ближе. Челюсти его были сжаты так, что в углах губ проступили две белые черточки; он бросил мрачный, ничего доброго не предвещающий взгляд на фрейлин и сдавленно выговорил:

— Подождите, моя королева. Не пейте. Ибо… — спазм сжал ему горло, — ибо у меня есть основания полагать, что, выпив это, вы будете отравлены.

Вся кровь отхлынула от лица королевы, в синих глазах мелькнул ужас. На миг воцарилась тяжелая, давящая тишина, прерываемая только хриплым дыханием Клиффорда.

Первой нарушила молчание графиня д'Амбрей.

— То, что вы говорите, сэр Клиффорд, я воспринимаю как личное оскорбление, — произнесла она, и в ее речи слышался усилившийся французский акцент. — Неведомо, чего вы добиваетесь, являясь в опочивальню ее величества с такими неслыханными обвинениями, но я давно доказала, что верно служу королеве, и готова доказать свою верность еще раз.

Лицо графини было бледно, как и у всех в этой комнате, но в темных глазах светилось негодование.

Она спокойно приблизилась к буфету, достала кубок, наполнила его до краев лимонадом и решительно выпила его на глазах у королевы и Клиффорда.

— Клянусь своей верой и своей душой, я не могла дать ее величеству отравы. — Губы графини нервно дрогнули: — Не понимаю, как вы додумались до столь нелепого обвинения, милорд

Что-то в тоне графини показалось Маргарите преувеличенным, но, скованная страхом, она ничего не могла сейчас толком понять. Пытаясь сдержать дрожь в теле, она поглядела на серебряную чашу, которую все еще держала в руках, и неуверенным голосом спросила:

— Что вы скажете на это, сэр Клиффорд?

Начальник стражи приблизился и забрал чашу из рук королевы.

— Готов дать голову в залог, миледи. — Его глаза сверкнули: — Как это ни прискорбно, вам поднесли сейчас яду. У меня есть все основания подозревать это. И обвиняю я в первую очередь графиню д'Амбрей, доселе считавшуюся столь безупречно верной.

Он метнул на леди Матильду поистине устрашающий взгляд

— Каким же образом она могла это сделать? — слабым голосом спросила Маргарита, стыдясь самой себя за то, что не может совладать со страхом. — Вы видели, сэр Клиффорд, она пила тот же напиток, что подала и мне. Так как же можно обвинять леди д'Амбрей в том, что она…

Она не договорила. Сердце у нее бешено забилось при одной мысли о том, что ее первая дама, француженка, женщина, которая, казалось, больше всех достойна доверия, оказалась предательницей, вступила в сговор с недругами и это через ее руки проходили все сведения о жизни королевы, которые позже получал Йорк… При одной мысли о том, что такая измена, такой удар в спину возможен, лишил Маргариту, ослабевшую после родов, дара речи и привычной ясности ума. Она сидела молча, переводя взгляд с Клиффорда на Матильду д'Амбрей, и у нее едва заметно, по-детски дрожали губы.

Клиффорд резко произнес:

— Не берусь сказать, чья рука направляла графиню. Это выяснится позже. Не берусь так же утверждать, как именно вас намеревались отравить. Не исключено, впрочем, что весь напиток не отравлен, а ядом натерты только стенки вашей чаши, моя королева, такие случаи известны. — Он бросил колючий взгляд исподлобья на леди д'Амбрей: — Я оберегал благополучие королевы как только мог. Ни один человек, входивший в Вестминстер, не избегал моего наблюдения. Однако мне потребовалось много времени, чтобы допустить, что яд может быть пронесен во дворец женщиной, которой доселе не касалась даже тень подозрения.

Он повернулся к Маргарите, склонил голову:

— Если будет на то ваша воля, миледи, я сделаю то, что положено в таких случаях.

Маргарита лишь слабо кивнула. Она не в силах была возражать сейчас. Страх, завладевший ею, парализовал все прочие чувства, даже гневаться она теперь не могла. В глубине души хотелось, чтобы все это оказалось неправдой и чтобы сэр Хьюберт ошибся. Но, видит Бог, он редко ошибался в своих подозрениях. Так же, как и сердце самой Маргариты… а сердце ей сейчас подсказывало, что она и вправду была на волосок от гибели. Поэтому королева не сказала ни слова в защиту своей дамы и предоставила Клиффорду полную свободу действий.

По его приказу явилась стража и увела графиню д'Амбрей. Затем был призван венецианец Барди для проверки случившегося. Он пришел с канарейкой в клетке, изучил содержимое чашки и налил несколько капель птице, которая и прежде служила ему для опытов. Клиффорд застыл в молчании, сцепив зубы и сложив руки на груди, только огонь в его желтоватых глазах выдавал, как нетерпеливо он ждет результатов. Маргарита тоже застыла, не сводя глаз с роковой чаши, стоявшей совсем рядом — рукой можно было дотянуться… Ни говорить, ни двигаться она не могла, в синих глазах стояли слезы.

Она чувствовала себя как никогда беспомощной и одинокой. Хотелось, чтобы приехал лорд Эдмунд, но даже на то, чтоб молиться об этом, у нее не было сил. В ее состоянии самое время было выпить лекарственный настой иди что-нибудь укрепляющее, но ее била дрожь при одной только мысли о питье, а при мысли о еде тошнило сильнее, чем было при беременности.

Птица, конвульсивно дергаясь, скончалась через полчаса после того, как отведала лимонада. Барди повернулся, сокрушенно качая головой, покрытой головным убором вроде скуфьи с наушниками:

— Увы, моя королева. То был яд. Мне трудно сейчас сказать, чем именно вас намеревались отравить, но, судя по признакам, то была ртутная соль. И была она, несомненно, втерта в стенки чаши…

Клиффорд сорвался с места, ноздри его носа раздувались:

— Ртутная соль! Так и есть! Излюбленный яд Глостеров и Йорков! Страшнее ничего на свете и не бывает… Они приготовили вам ужасную участь, моя королева. Это птица умерла быстро, а вы мучились бы несколько дней, яд сочился бы из ваших глаз и рта, вас охватили бы боли, и тело покрылось бы белыми и черными пятнами…

— Довольно! — Маргарита резко вскинулась на постели. Голос ее звенел, и она, наконец, вновь обрела королевский облик. — Довольно, сэр Клиффорд! Ни к чему нагнетать! Всего этого не случилось!

Клиффорд опустился на одно колено, опустил и голову, но кулаки его сжимались:

— Я хотел лишь показать, сколь ужасно преступление, совершенное против вас именно тогда, когда вы были столь милосердны к врагам. Бог даровал мне счастье уберечь вас, и теперь я клянусь собственной головой, что злодейка, дерзнувшая на преступление, получит по заслугам и выдаст того, кто ею руководил!

— Графиня д'Амбрей, — произнесла Маргарита, и глаза ее полыхнули ненавистью. — Она в Тауэре?

— Отправлена туда, миледи. За нее там возьмутся, ее подвергнут пыткам, и она расскажет, кто ее подкупил!

— Да будь она проклята, трижды проклята! — вскричала королева, судорожно сцепив пальцы и дрожа всем телом. — Жаль только, что далек тот час, когда ее голова скатится на плахе Тайберна!

У Маргариты зуб на зуб не попадал от страха и ярости. Клиффорд невольно помог ей представить, что ее ожидало. Картина, нарисованная им, явилась перед глазами королевы так живо, что мудрено было сдержать возглас ужаса. Какое-то время прошло в молчании, ибо Маргарита не в силах была говорить. Потом она подняла голову и коротко бросила:

— Каким образом вы напали на след?

Начальник стражи поведал ей о том, как давно у него появилось ощущение того, что в свите королевы находится изменник, как много происходило недоразумений, непонятных пропаж, досадных случайностей. Он подозревал многих, но никак не мог ухватиться за верную нить. Двадцать дней назад до него дошли слухи о странном поведении виночерпия, внезапно сблизившегося с графиней д'Амбрей. Внешне, впрочем, все выглядело так, будто виночерпий и вдова-француженка просто любезничают, а может быть, даже сговариваются о будущем браке… А вчера вечером малышка Лиз Вудвилл — та самая, которую раньше незаслуженно подозревали в слежке за королевой — стала свидетельницей непонятного происшествия и немедленно поведала о том Клиффорду. Дело было так: королева, ослабевая после тяжелых родов, забылась сном, фрейлины удалились, и только графиня д'Амбрей осталась подле ложа ее величества. Лиз Вудвилл по какому-то делу пришлось неожиданно войти, и она застала графиню у королевского буфета: первая дама распахнула дверцу и держала в руках чашу королевы. Леди Вудвилл это удивило, ибо никто, кроме ее величества, не имел права на посуду, хранящуюся в буфете. Первая дама, заметив удивление фрейлины, разгневалась и выгнала ее, сказав, что в опочивальне было слишком жарко, оттого-то она поневоле нарушила этикет и утолила жажду напитком королевы.

Леди Вудвилл тут же рассказала Клиффорду об этом подозрительном случае…

«Боже праведный, — подумала Маргарита, — мадам д'Амбрей делала все это просто у меня на глазах, в моей комнате, а я спала, ни о чем не догадываясь! Напротив, мне всегда казалось, что если она рядом, мне ничто не грозит».

— Вы приказали мне проводить Фокенберга, госпожа моя, — продолжал Клиффорд, — и я ушел вместе с ним. Разговор между нами был неприятный… в самом конце барон, оскалившись, повторил, что королева, мол, пожалеет о своем решении… что для вас, ваше величество, было бы безопаснее принять предложение Йорка, а если нет, то он, Фокенберг, не даст за вашу жизнь и полупенни… — Ноздри Клиффорда гневно дрогнули: — Я бросился сюда, миледи. Все, что было услышано раньше, сложилось в единую картину, и я не сомневался уже, что замысел был таков: подождать и узнать, согласитесь ли вы договориться с Йорком, а если Фокенберг покинет дворец ни с чем — поднести вам яду…

— Так вы думаете, это сам Йорк задумал такое? — спросила королева.

— Нынче об этом трудно судить. Либо Йорки, либо Невиллы, либо один Фокенберг самочинно — все они одним миром мазаны… Мы хорошо знаем только то, что все это время леди д'Амбрей была отнюдь не на нашей стороне.

— Вы исправно несете свою службу, сэр Клиффорд. На этом раз я могу сказать, что обязана вам жизнью. Вам да еще, пожалуй… — Маргарита чуть помедлила. — Пожалуй, леди Вудвилл, к которой я бывала столь несправедлива, тоже доказала свою верность.

Она приказала разыскать и привести фрейлину. Элизабет Вудвилл нашлась очень быстро, словно ожидала за дверью; склонилась в поклоне перед королевой, скромно скрестив руки. Ей было всего шестнадцать лет. Маргарита какое-то время придирчиво ее разглядывала.

Юная фрейлина была необыкновенно мила: роскошные светло-русые волосы, белоснежная кожа, голубые глаза, высокий рост, тонкая талия, изящное сложение… Таких красивых девушек было еще поискать. Маргарита Анжуйская и сейчас, после своего спасения, не питала к ней особо теплых чувств, однако долг и достоинство требовали вознаградить леди Вудвилл за преданность. И, может быть, вознаграждение потянет за собой удаление этой прелестной особы из королевской свиты — под благовидным, разумеется, предлогом…

— Услуга, оказанная вами, леди Вудвилл, — начала королева, — так велика, что я считаю себя обязанной отблагодарить вас…

— Ваше величество слишком добры, — произнесла фрейлина вспыхивая, — а я лишь исполнила свой долг.

— Да, разумеется… однако ж далеко не все исполняют его так безупречно. Мне известно, что ваша семья находится в затруднении. Помнится, ваша матушка даже писала мне, умоляя позаботиться о вашей судьбе, но я доселе была так занята, что ничего не предприняла… Впрочем, вы очень молоды, и все еще можно наверстать.

Лиз Вудвилл происходила из вконец обедневшей семьи, где, кроме нее, было еще великое множество сыновей и дочерей. Раньше Маргарита Анжуйская и не думала откликаться на просьбу матери своей фрейлины — их приходило столько, этих просьб, что, вздумай она удовлетворять каждого, ни на что другое не осталось бы времени. Однако сейчас королева задумалась, перебирая в памяти всех знакомых ей холостых лордов, вспомнила так же и тех, что были недавно перед ее глазами, и, отыскав, наконец, нужного человека, обрадованно произнесла:

— Что сказали бы вы, леди Вудвилл, о Джоне Грее, доблестном и верном престолу рыцаре, если бы я отдала вас ему в жены? Он лорд Феррерс Эв Гроби, и, по-видимому, не жалуется на бедность. У него есть неплохое поместье, да и вам я выделю прекрасное приданое. На мой взгляд, это была бы чудесная партия для вас.

Судьба Элизабет Вудвилл была в чем-то похожа на судьбу самой королевы. Нищая, хотя и благородная, семья, очаровательная внешность и полное отсутствие надежд на лучезарное будущее. Лорд Грей был старше юной фрейлины по меньшей мере лет на двадцать пять, но счастьем было уже то, что такой жених нашелся и что королева дает приданое из своей казны. Воспламенить сердце леди Вудвилл такой брак, разумеется, не мог, однако, быстро поразмыслив, она сочла, что это лучшее, на что она могла бы надеяться. По крайней мере, ей удастся хоть как-то устроиться в жизни.

— Я всего лишь одна из дочерей простого рыцаря, ваше величество, — сказала девушка, — и весьма благодатна вам за это предложение. Для моей бедной матушки, несомненно, будет большим облегчением узнать, что я удачно вышла замуж.

— Стало быть, дело решено, — сказала королева, тоже испытывая облегчение, — ибо Джон Грей, конечно же, не откажется от такой партии. По крайней мере, я позабочусь, чтоб он был доволен. Будьте спокойны за свою судьбу, леди Вудвилл. Я так же считаю долгом позаботиться и об остальной вашей семье, и если у вас есть сестра, уже достигшая нужного возраста, возьму ее в свою свиту на ваше место.

«Надеюсь только, она окажется не так хороша собой», — добавила Маргарита про себя. Фрейлина, поцеловав королеве руку, удалилась.

Если бы Маргарита Анжуйская знала, что девушка, чей брак она лично устроила, двенадцать лет спустя станет королевой Англии и займет ее место в опочивальне Вестминстера, она, наверное, не усердствовала бы так. Но нити судьбы спутать невозможно, и королева сейчас, сама того не понимая, подготовила собственное падение и будущую случайную встречу чаровницы Лиз со следующим английским венценосцем под дубами Феррерс Эв Гроби.

В тот вечер она не думала больше о Лиз Вудвилл. Было много забот и помимо этого. Следовало поразмыслить над тем, что ожидает Ланкастеров в будущем, задуматься над судьбой своего новорожденного сына, возблагодарить Господа за чудесное избавление и, конечно же, горько-горько зарыдать от того, что лорд Сомерсет по-прежнему не возвращается из Франции. Столько событий стряслось без него, и таким полным было отсутствие от него вестей, что порой Маргарита думала: а уж не был ли он сам лишь плодом воображения? Если он существует, то почему же не едет? Только маленький Эдуард был доказательством, что Эдмунд Бофор находился когда-то рядом с королевой, любил ее и клялся в верности. А теперь… теперь Маргарите всерьез казалось, что его уже никогда не дождаться.

И в тот же поздний октябрьский вечер, когда моросил дождь и Лондон был окутан непроницаемым туманом, подъехал к Вестминстеру герцог Сомерсет, будто желая преподать урок всем, у кого не хватило веры ждать и надеяться.

Первый гонец, посланный к нему, действительно затерялся в неведомых далях. Второй, торговец Томас Кук, пересек Ла Манш и исполнил поручение Маргариты Анжуйской. Три дня на море бушевала буря. Да что там говорить, в октябре даже заядлые рыбаки сворачивают паруса и отправляются на зимовку, ибо пролив становится опасным. Когда, наконец, удалось отплыть из Кале, ветер оказался не попутным, и корабль прибило к кентскому побережью, кишевшему сторонниками герцога Йорка. Там когда-то закончил жизнь от рук наемных убийц герцог Сеффолк, и там же небольшая свита Сомерсета была атакована разбойничающими молодчиками графа Уорвика. Лишь отбившись от них и пустив лошадей в карьер, Сомерсету и его людям удалось достичь Лондона в среду 6 октября 1451 года.

Не заботясь уже о приличиях и осторожности, Эдмунд Бофор шел по коридорам дворца, к покоям королевы, минуя посты охраны, переступая через спящих на полу слуг.

Пажи и стражники, дежурившие у комнат Маргариты Анжуйской, вскочили, услышав звон шпор, и сонно хлопали веками, не скрывая испуга от неожиданного появления грозного герцога. Остановить его никто не посмел. Он вошел к королеве свободно, как супруг, и фрейлина, сидевшая рядом с ложем Маргариты, едва узнав его, бросилась прочь и исчезла за низкой дубовой дверью.

Маргарита вскинулась и села на постели. По лицу ее разлилась молочная бледность, глаза широко раскрылись, когда она увидела высокую темную фигуру, приближающуюся к ней.

Он был небрит и грязен. Несколько дней кряду ему довелось провести то под снопами морских брызг, то под осенним дождем. Грязь летела из-под копыт коня на одежду герцога во время бешеной скачки. Сомерсет был, наконец, не очень-то похож на того, прежнего вельможу-щеголя, черные доспехи добавляли ему мрачности, он весь пропах лошадиным потом и дорожной пылью. И все же она в неистовом порыве бросилась к нему, будто мощная сила подтолкнула ее, крепким, горячим кольцом рук обхватила его шею и, не выдержав, зарыдала, содрогаясь в его объятиях. Железные доспехи были холодны, но она чувствовала жар его сердца даже сквозь них.

Ибо это был он, Эдмунд. Единственный мужчина в ее жизни. И только на его груди она могла позволить себе заплакать.

Он хотел увидеть сына. Маргарита, втайне сознавая, что эта их встреча — крайняя неосторожность, почти что безумие, тем не менее, сама, босая и полуодетая, сбегала в соседнюю комнату и на цыпочках, чтоб не разбудить нянек и кормилицу, принесла ребенка. Впрочем, незамеченной она вряд ли осталась, просто никто не посмел ничего сказать… Да и сама она предпочитала, чтобы о ней Бог знает что думали, лишь бы хоть несколько часов провести с Эдмундом. Она так страдала все эти дни, не имея такого советчика, как он! Лишенная любимого мужчины…

И, наконец, помимо обсуждения дел государственных, Маргарите по-женски очень хотелось похвалиться своим дитя.

Она была рада, что он так внимательно, задумчиво, без всякой скуки глядит на малыша, словно изучает и хочет запомнить. Они долгое время молчали. Потом королева, зная, что от неприятностей все равно никуда не уйти, стала рассказывать о сложившемся положении, и слезы текли по ее лицу.

— Нам надо быть вдвойне осторожными, Эдмунд, — произнесла она напоследок, — иначе мы сами дадим оружие в руки Йорку. А нас, видит Бог, и без того есть в чем уличить…

— Какой прекрасный белокурый ребенок, — вдруг произнес Сомерсет. — У него светлая кожа… Он вырастет блондином, в этом нет сомнения. У него будут голубые глаза… Так что никто не докажет, что Эдуард — не сын Генриха.

Он мягко погладил ее по щеке:

— А что до осторожности, душа моя, — не тревожься об этом. Не пугайся того, что я сейчас скажу. Попытайся понять. Если мы хорошо обсудим это, ты поймешь, почему я… соглашаюсь на предложение Йорка.

— Позволить себя арестовать? — прошептала она.

— Именно.

Маргарита пришла в ужас. Всего несколько часов назад она выгнала Фокенберга из этой самой комнаты с превеликим позором и едва не была отравлена за это, а теперь? Как это возможно? Она зря пострадала? Сомерсет выслушал ее, потом усмехнулся, хотя усмешка была похожа на гримасу.

— Да, вы пострадали изрядно, миледи. Но… Мне думается, у нас сейчас нет особых шансов на победу, а воевать просто так, из упрямства, — это бессмысленно, дорогая моя. Тем более когда на кону судьба нашего сына. Главное сейчас — это чтоб ребенок стал принцем Уэльским. И вы должны быть не в изгнании или под судом, а рядом с ним, чтобы оберегать его. Нужны ли сейчас нам парламентские свары и всеанглийский позор?

Отвернувшись, он закончил:

— Надо отдать что-то, чтоб не потерять все.

Они вместе обсудили, как надлежит поступить. Если бы Бог был милостивее к ним, Сомерсет прибыл бы вовремя. Этого не случилось, позиции были потеряны, король перестал быть подмогой и превратился в источник неприятностей. Вся Англия требует назначить регента. Если ланкастерцы, обессиленные и разобщенные, начнут борьбу, Йорк ответит тем же, и это выльется в долговременные парламентские разбирательства. Не лучше ли отдать Норку одного-единственного человека, чтобы спасти многих, а главное — утвердить статус маленького Эдуарда?

— Нет ли способа представить людям Генриха так, чтобы они поверили, что он не совсем помешан? — спросил Сомерсет, ибо в этом способе была их последняя надежда. — Вопрос о регенте тогда отпал бы, и не надо было бы созывать Совет.

Маргарита покачала головой. Генрих — он как труп. Его вид таков, что любой убедится в его невменяемости. Да у него же слюна течет изо рта, он не способен говорить связно, только мычит… Нет, никто не поверит, что король в здравом уме.

— Стало быть, Маргарита, ты поставишь королевскую печать на приказе о моем аресте.

— Боже правый, — проговорила она, — но ведь в тебе — вся сила Алой Розы! Йорк знает об этом, поэтому и требует твою голову!

— Не голову. Только свободу.

— Йорк захватит все посты в государстве, все приберет к рукам… у нас исчезнет всякая надежда на победу!

— Нет, — возразил он. — В королевстве появится принц. На наследника трона будут устремлены все взоры. Вы, Маргарита, как его мать, обретете более прочное положение, чем сейчас… ведь нынче вы просто супруга нелепого короля-безумца. А что будет, если мы, начав борьбу, столкнемся с тем, что парламент объявит Эдуарда незаконным? Палата общин в руках Йорка, я усмирил ее, но не до конца, и теперь, когда все так изменилось, она будет рада унизить того, кто ее раньше устрашал. — Он коротко рассмеялся: — Неужели вы думаете, моя королева, что я пожертвую своим сыном ради свободы?

Едва прибыв в Лондон и оценив обстановку, он понял, что жертва самим собой будет единственным выходом. Согласиться с этим было далеко не просто, но все же… сделать сына наследником английской короны — это ли не бальзам для честолюбия? Для того, чтобы бороться, необходимо было время, а время они потеряли. Партия Алой Розы, сколоченная им раньше, теперь дрогнула, в ней появились бреши. Что касается Йорка, то он ждать не будет. Прозвучит хоть один громкий голос, обвиняющий Маргариту в супружеской измене, и трон будет навсегда потерян для Эдуарда, ибо даже пэры, верные Ланкастерам, призадумаются, стоит ли им поддерживать какого-то очередного ублюдка из рода Бофоров.

— Это какой-то рок, — прошептала королева. — Как же нам не везет!

— Да, — согласился он. — Счастье сменилось несчастьем. Однако не всегда так будет, Маргарита.

— И вы надеетесь на удачу, отправляясь в Тауэр?

— Вы остаетесь здесь, моя королева, вы. От чистого сердца могу сказать вам, что истинная сила вовсе не во мне. Сила Алой Розы — в вас, Маргарита, законной супруге английского короля, и в вашем сыне, если его происхождение покроет закон. Пэры не поддерживают любовников королевы или бастардов. Пэры — опора для принца, будущего монарха. А я… Впрочем, жизнь моя не кончена, и обо мне еще услышат.

— Я вряд ли смогу жить без вас, лорд Эдмунд, — сказала Маргарита.

— Сможете, душа моя. И не нужно больше слез. Судьба королев часто тягостна. Когда желаешь быть у власти, надобно чем-то жертвовать. Но не грустите. Я еще выйду из Тауэра и еще послужу вам.

Королева подозревала, что та легкость, с которой гордый герцог принимает собственную участь, основана лишь на желании успокоить ее. Но она и сама понимала, что иного выхода нет. Опозоренная, обвиненная в измене, она превратится в ничто. Чернь и так ее не любит, а в случае скандала любая торговка из Чипсайда сочтет себя вправе плевать ей вслед. Все это было так, но…

У Маргариты ныло сердце, когда она думала о новой и такой долгой разлуке, об опасностях, которые будут подстерегать герцога в заключении. Кроме того, в ней была жестоко оскорблена гордость, ибо она не слишком-то любила идти на уступки и компромиссы. Как ни странно, сил ей придавала ненависть. Это чувство, яростное, удушающее, давало ей надежду на реванш. Когда-нибудь — она знала это — ей удастся отомстить Йорку за боль, испытываемую ныне. Она унизит его во стократ сильнее, чем он посмел унизить ее.

Герцог Сомерсет оставался с Маргаритой Анжуйской до рассвета. Он просил ее о трех вещах: во-первых, уступить какой угодно пост, но не дать сменить нынешнего коменданта Тауэра, во-вторых, позаботиться, чтобы отец Гэнли, как духовник, имел доступ к своему герцогу, в-третьих, чтобы молодые Бофоры — Эдмунд Генри и юная Джейн — были под защитой короны. Маргарита, заливаясь злыми слезами, молча кивала, не в силах говорить. Как наказывает ее Небо, забирая Сомерсета! Когда он уходил, она будто лишалась половины жизненных сил.

Они расстались ранним утром. Ему пришлось разжать ее руки, судорожно сцепившиеся вокруг него; она плакала отчаянно, как маленькая девочка, чувствуя себя беззащитной. Всюду ей теперь мерещились ужасы. Убийцы и отравители, казалось, поджидали за каждым углом… Оставшись одна, Маргарита еще долго рыдала, уткнувшись лицом в подушку, пока страшная слабость не разлилась по телу и вовсе не осталось слез.

Да, она пойдет на унизительную сделку с Йорком. Она отдаст Сомерсета — такова будет ее жертва. Взамен Йорк должен будет созвать парламент, и все эти негодяи, вместе взятые, признают Эдуарда принцем Уэльским.

Потом она назначит дату Большого совета, чтобы решить судьбу регентства над королевством, и вот тогда… тогда она еще поборется за свои права. Она может быть регентшей! В глазах пэров в день Большого совета она предстанет матерью законного наследника. Такой статус — не пустяк, и еще предстоит проверить, поддержат ли лорды Йорка, будет ли на его стороне перевес.

Герцог Сомерсет, как человек, мешающий воцарению спокойствия в Англии, был заключен в Тауэр. Двумя неделями позже парламент провозгласил Эдуарда принцем Уэльским. Большой королевский совет, созываемый Маргаритой Анжуйской, был назначен на 11 ноября 1451 года, день святого Мартина.

День этот выдался сырым и на редкость холодным. Густой туман окутал Лондон — от мостовых до острых церковных шпилей и колоколен. Осеннее ненастье оказалось таким мрачным, что даже небывалый приток людей в столицу не вызывал особого веселья на улицах. Пэры Англии, их жены, советники, рыцари и оруженосцы заполнили столицу. Каждая гостиница, вплоть до постоялых дворов, была занята. Город пестрел разноцветными ливреями, знаменами знатных сеньоров, ярким убранством лошадей. Однако все это великолепие, казалось, тянулось внутрь жилищ, поближе к очагам. А, возможно, само событие было таково, что побуждало к тягостным размышлениям, отнюдь не к веселью. Ведь не турнир же в Титл-Ярде намечался, нет, — Совет пэров собирался в Тауэре, древней мрачной крепости, и то, что именно такое место выбрано для совещания, еще более подчеркивало важность момента.

В огромном зале Тауэра с мощными колоннами, подпирающими своды потолка, были установлены кресла для пэров. На возвышении стоял трон под горностаевым балдахином — трон, который ныне, без сомнения, останется пустым. Пэры будут совещаться без короля. Зато самих пэров было множество — из обеих партий; были приглашены сюда и вельможи, которые не имели титула пэра, но слыли весьма могущественными и влиятельными лордами, а так же, по воле королевы и канцлера, явились в зал скромные королевские писцы, умнейшие законники из различных Иннов[47], его милость казначей Англии, комендант Тауэра, а так же знаменитый Толбот, граф Шрусбери, вызванный йоркистами из Франции нарочно по такому случаю[48]. Герой этот, проведший чуть ли не сорок лет за пределами Англии и участвовавший в тридцати четырех кампаниях против Франции, в текущих событиях мало разбирался и в интригах не участвовал, предпочитая болтовне меч и поде брани. Значительного влияния он вроде бы и не имел, но его имя — имя воина, поседевшего в битвах — было овеяно славой. Он начинал воевать еще с Генрихом V и доблестно бился при Азенкуре[49].

Один его легендарный образ мог взволновать англичан. И, коль скоро Толбота привезли из Франции Йорки, было ясно, что старый герой не встанет на сторону' королевы-француженки.

Поднялся лорд-канцлер архиепископ Кемп в роскошных одеждах и золоченой митре, с посохом в руке. Он открыл Совет и держал речь, качнув головой сперва в сторону пустующего трона, потом в сторону Маргариты Анжуйской, затем — в сторону пэров.

— Благородные лорды и господа, его королевское величество, наш самодержавный господин, повелел мне объявить причины, побудившие его созвать в это время совет, что я и сделаю в немногих словах, умоляя его величество и всех вас простить меня, если это получится у меня не так, как следовало бы…

По правде говоря, сам лорд-канцлер не имел четкого представления о том, какое решение вопроса будет правильным. Множество сомнений обуревало его. Однако, как человек, радеющий о благе короны и Англии, он, подавив внутренние колебания, говорил так, как хотела бы того королева. Маргарита Анжуйская далеко не во всем удовлетворяла его. Но допустить Йорков к трону — это, по его мнению, было бы началом разорения страны и гибели династии, поэтому прелату говорил в пользу королевы, ненавязчиво рекомендуя всем придерживаться таких же взглядов.

Он начал с ритуальной вступительной формулы, так, будто бы король самолично возглавлял совет и присутствовал в зале, затем разъяснил, зачем они все здесь собрались. Король по воле Господней занемог и не может править Англией, поэтому благородным лордам следует избрать наместника (не регента, нет, ибо, как сказали господа законники, регентствовать можно лишь над малолетним королем, а нынешний государь давно вошел в лета и продолжает быть единственным господином для всех англичан). Наместник позаботится о королевство и сложить свои обязанности сразу же, как к королю вернется здоровье.

— Каждый должен прислушаться к голосу сердце и совести, отбросив суетные помыслы и корыстолюбивые соображения, дабы на благо стране избрать самого достойного, самого благородного и самого честного — rimus inter pares[50]… Да поможет нам Бог прийти к согласию, ибо согласие пэров — это то, на чем зиждется королевская власть, когда возвращается к своим истокам. Мы должны избрать себе достойного повелителя, подобно тому, как Господь повелел святым отцам избирать своего владыку Папу римского….. Лучше, если человек этот будет ближе к королю, чем кто бы то ни было, и связан с его величеством самыми тесными родственными узами — такими, какими связана с ним наша государыня королева.

Королева… Она так давно не появлялась на людях, что многие забыли, до чего Маргарита Анжуйская хороша. Роскошный двухъярусный головной убор делал ее еще царственнее; она сидела очень прямо и величественно, опустив руки на локотники высокого кресла под балдахином, длинные вторые рукава с разрезами падали вниз, так же, как и прозрачный фай. Теперь, когда темные волосы были скрыты головным убором, трудно было поверить, что Маргарита — брюнетка: такой ослепительно-белой, лилейной казалась ее кожа. На ней было платье из тяжелого генуэзского бархата, ярко-алого цвета, под цвет пунцовых губ королевы; золотистый беличий мех, которым был отделан низкий вырез, поднимался в такт спокойному дыханию. На груди, оттеняя белоснежную кожу, лежало изумительное ожерелье из сияющих кроваво-красных рубинов. Прекрасное лицо было неподвижно, в синих глазах, опушенных темными ресницами, не замечалось ни искры тревоги.

Глядя на нее, такую гордую и высокомерную, многие задумались, отчего это она проявила скромность и не заняла самолично место короля, чтобы возглавить совет. Маргарита была единственной женщиной в этом собрании мужчин. Необыкновенно красивой женщиной. И само ее присутствие дразнило и будоражило лордов, находившихся в зале в Тауэра.

Да, глядя на нее, невозможно было противиться страстным мечтам и самым дерзким желаниям. А желая ее, невозможно было не ревновать, не чувствовать какой-то глухой досады хотя бы по тому поводу, что эта величественная красавица все-таки пала, не удержалась и пала, как обычная бабенка, в объятия Сомерсета. Многие завидовали ему. Ну, если бы она ко всем оставалась безразлична, строго хранила бы целомудрие и была привязана лишь к бедняге Генриху — с этим еще можно было смириться; но она сделала выбор, и всякий лорд думал с затаенным недовольством: а почему, собственно, ее взгляд обратился на Сомерсета, а не на меня?

Почему она пожелала осчастливить именно его? И подобает ли королеве быть обычной похотливой женщиной? Было очень мало таких, кто не думал об этом; такие мысли приходили на ум даже ее сторонникам. Во взгляде самого герцога Йорка, да и молодого Уорвика нет-нет да и можно было подметить искру вожделения, смешанного с недовольством и завистью. Именно это чувство — столь обычное у мужчин по отношению к недоступной красивой женщине — и диктовало каждому линию поведения: кого-то толкало на безоглядную поддержку королевы, а в ком-то разжигало безудержную ненависть, свойственную отвергнутому мужчине.

Маргарита понимала если не все, то многое из этого — по крайней мере, интуитивно ощущала. Оно унижало ее, это отношение, ибо она не была склонна осчастливливать никого из них, все были ей безразличны, и выбрала она Сомерсета потому, что любила его. Сейчас пэры разделились примерно поровну, но Маргарита видела, что ее половина колеблется. И все же, даже сознавая это, она не могла сейчас пускать в ход и использовать как оружие свои женственность и обаяние, не желала даже давать туманные обещания, ибо это было бы, как она думала, предательством по отношению к лорду Бофору, заключенному в Тауэр. Она намеревалась бороться, но только не таким способом.

Мало-помалу закипел жестокий спор. Сцепились интересы и мнения. Забыты были слова лорда-канцлера о том, что следует отбросить суетные помыслы и корыстные соображения — напротив, более всего единила лордов не забота о судьбах Англии, а взаимная выгода, родственные связи, былая борьба и былые преступления. Да и что им Англия — они сами были Англией. Сложи их земли вместе — и получишь Британию… а сейчас они делили наследство, как делается это в обычной семье, ибо были друг другу кузенами, дядьями и племянниками, с той только разницей, что разделить предстояло не манор, а целое королевство.

Архиепископ Кемп предложил дать королеве наместничество над Англией, описав ее как знатнейшую и высокороднейшую даму, весьма мудрую, наделенную многими добродетелями. Но, не успели прозвучать его слова, как герцог Солсбери заговорил о шурине — герцоге Йорке.

— Клянусь Богом, милорды, о чем мы все здесь рассуждаем? Наша королева, — он церемонно поклонился Маргарите, — бесспорно, достойна всяческих похвал, она наша госпожа и все мы готовы ей верно служить. Не скрою, что кое-кто из нас был в свое время несправедливо отвергнут ее величеством, однако не о том нынче речь, да мы и не держим за это зла… Но на кого же мы собираемся взвалить столь тяжкий груз, милорды? Выдержат ли женские плечи такую ношу, как Англия? Человечество разделено таким образом, что мужчины управляют, а женщины заботятся о семье. Женщина не может управлять государством! Клянусь Святым Крестом, так было и так будет! Ближе всех к королю, да продлит Господь его дни, стоит его светлость Йорк! Он мудрый человек, он англичанин, он полководец и мужчина. Йорки — достойный род, мои лорды. Надо сказать, кое в чем они даже ближе стоят к Плантагенетам, чем прочие… Горе стране, которая вручит себя в руки женщины, горе той стране, мои благородные господа!

Не шевельнувшись, королева громко произнесла:

— По какой причине вы так уверены, милорд? Возможно, правильнее было бы сказать: «Горе Йоркам и Невиллам, если протекторат получит женщина!» Ибо действительно, я, если будет на то ваша воля, милорды, намерена покончить со смутой п мятежами в стране, а мятежи эти, как известно, разжигаются людьми, находящимися подле нас. И правильно было бы сказать: горе той стране, в которой кто-либо, будь то мужчина или женщина, оспаривает священные права короля!

Взгляд ее синих глаз был устремлен на Солсбери:

— На какие старинные законы, хартии и акты вы ссылаетесь, утверждая, что женщина не может править? Нигде и никогда я не слыхала о таком.

Разве вы, милорд, родились не от женщины? Разве короля рождает не королева? Разве, наконец, вы сами, крича повсюду, что Франция — ленное владение английского короля, опираетесь в этом случае не на законные права женщины, королевы Изабеллы Французской, бесстыдно попранные Салическим законом, — попранные так же, как сейчас вы пытаетесь оспорить мои![51]

Граф Уорвик поднялся и, отвесив поклон, проговорил:

— Наследственными правами, да и вообще правом управлять Англией может обладать принцесса, родившаяся на английской земле и от английского короля. Тогда это можно было бы обсуждать. А иноземная принцесса, взятая в жены королем Генрихом и происходящая из враждебного дома, не может претендовать на власть! Наша Англия слишком хороша для этого!

Вот это был весомый аргумент, его мигом подхватили. Все будто бы упиралось в том, что Маргарита — француженка. Дескать, какой будет позор, если дочь Франции, унизившей Англию, получит наместничество! Нет, лорды, если они достойны этого звания, такого не допустят… Йоркисты говорили громко, наперебой, поднялся настоящий гвалт. Впрочем, сторонники королевы тоже нашли что ответить. В частности, хранитель малой печати назидательным тоном разъяснил, что истории известны прецеденты, когда наместничество и даже регентство получали женщины, паче того — иноземные принцессы. Он привел в пример Бланку Кастильскую и Изабеллу Французскую. И именно это явилось ошибкой. Услышав эти имена, йоркисты в один голос завопили, что вот она, пресловутая рука Франции, — ясно, что даже приводя такие примеры, лорд хранитель действует не в интересах Англии, а может быть, подкуплен французским королем.

— Изабелла Французская! — разгневанно твердил молодой герцог Норфолк. — Да ведь это была настоящая французская волчица, и то, что она три года была регентшей, стало погибелью для Англии!

Она прикончила своего супруга, бедного государя Эдуарда II! Полноте, милорды, такие истории не должны повторяться!

— Как видно, — едко отозвался граф Оксфорд, — люди Йорка думают, что было бы лучше, если б Эдуарда II прикончила не француженка, а его же родственники англичане! Клянусь святым Георгием, так оно и случится с нашим королем Генрихом, если к нему приставят в протекторы Йорка!

Поднялся овеянный легендами Толбот, будто осколок минувшей славы Англии. Глаза его горели, седые пряди волос чередовались с черными, от чего граф казался пегим. Но вид у него был решителен и грозен, и он едва нашел в себе присутствие духа, чтобы поклониться королеве.

— Что здесь происходит, милорды? — начал он дрожащим от гнева голосом. — Клянусь Крестом, я много лет не был в Англии, и теперь, приехав сюда, удивляюсь: а не перевелись ли здесь англичане? Как не подумать об этом, если первые лорды Англии ведут такие речи, от которых и последний негодяй покраснел бы! Вручить француженке бразды правления? Черт меня подери! Нет, нет и нет! Да будь она хоть мудрее самого царя Соломона и достойнее всех нас, вместе взятых!

Он тяжело переводил дыхание, слова со свистом вырывались у него из груди.

— Добрый король Генрих Пятый перевернулся бы в гробу, услышь он все это… Я имел честь служить ему, я был свидетелем, как ему покорился Париж, и то было великое время наших побед! Отец нашей королевы, — Толбот метнул взгляд в сторону Маргариты, — не имел тогда герцогства Анжуйского и звался, прости Господи, королем каких-то неведомых земель! Он был наш враг, милорды. Он обнажал меч против Генриха Пятого, а наша королева — дочь этого врага… Мы потеряли с тех пор, как король Генрих Шестой женился, Гиень, Нормандию и Пуату — потеряли то, чем владели триста лет!

Англия втоптана в грязь. Франция на наших костях поднимается из руин. Мы воевали сто с лишним лет и не смогли посадить своего короля на их трон! — Граф возвысил голос до крика. — Так неужто мы сами, добровольно, без единой капли крови отдадим Англию француженке?! Нет, пускай сперва повоюют за это!

Это было именно то, чего ожидала и боялась Маргарита. Граф Шрусбери, которого она считала чудаком, старым недоумком, вызвал настоящую бурю в Совете. Он всколыхнул самые потаенные струны в душах пэров, пробудил своими словами инстинктивное недоверие к иностранке. Даже ланкастерцы были готовы сплотиться вокруг него — против ее, женщины и чужестранки. Они не доверяли ей. Их объединял мужской эгоизм. Она жестоко пожалела о том, что рядом нет герцога Сомерсета, одно присутствие которого сплотило бы сторонников Алой Розы и сделало их глухими к словам Толбота. Впрочем, она и сама сумеет дать этому вояке достойный ответ.

Впервые за весь Совет Маргарита Анжуйская подалась вперед, оживилась, глаза ее засверкали, однако она заговорила спокойно, зная, что было бы нерасчетливо оскорблять Толбота при всех.

— Сожалею, что мне придется объяснить милорду Шрусбери и некоторым другим то, что многим и так очевидно. Мой благородный отец, как известно, вовсе не прирожденный воин[52], - в зале раздался смешок, — и особо страшным врагом для Англии никогда не был. Мне же Англия стала родиной. Я не мыслю иной участи с тех пор, как ступила на английскую землю. Я жена короля Англии и мать принца Уэльского. Многие из вас, милорды, вышли из французских родов, но никто не заставляет вас по этой причине отказываться от своих прав[53].

— Она на миг умолкла, в ее глазах полыхнул гнев, и голос зазвучал уже резче, громче:

— А для того, что предлагают здесь некоторые господа, есть одна известная формула, и она гласит: ovem lоро соmmitterе[54]. Именно так это будет выглядеть, если опеку над моим повелителем и супругом получит герцог Йорк, давно мечтающий о короне. — Она обвела взглядом зал: — Гибель короля и младенца принца Уэльского, видит Бог, будет неминуема, ибо лишь это откроет герцогу путь к трону. Если вы, милорды, собрались здесь, чтобы добиться этого, иначе, чем мятежниками и убийцами, вас не назовешь, ибо нет другого имени для людей, сговаривающихся о погибели занемогшего государя.

Голос ее был таким ледяным, громким, звучным и резким, а слова показались такими зловещими, что пэры умолкли. Грозные речи Толбота еще витали в воздухе, но Маргарита заставила вельмож взглянуть на дело с иной стороны. Ланкастерцы опомнились. Что это, в самом деле? Уж не безумие ли? Приятно послушать этого старого вояку, однако как бы в этому пылу не прогадать! Слепому видно, что за Толботом стоит вовсе не Англия, а только герцог Йорк!

Сам герцог, доселе молчавший и лишь незаметно руководивший своими сторонниками, поднялся.

— Клянусь, — сказал он царственно и торжественно, подняв руку, — клянусь моей верой и душой, что мой протекторат над Англией не нанесет никакого зла королю и принцу. Управлять же я стану так, как велит мне разум и совесть, заботясь только о благе престола.

— Клятвы Йорков прочны, как снег в мае, — моментально отозвалась королева, — верить им нет никаких оснований.

Наступила тишина. Архиепископ Кемп, весьма удрученный, предложил пэрам поднятием рук выразить свою волю. Когда прозвучало имя герцога Йорка, руки стали по очереди подниматься, — вырастал настоящий лес, и тот, кто еще не определился, глядя на такой перевес, тоже спешил присоединиться к большинству. Очередь дошла до епископа Илийского. Смятение, царившее в его душе, отражалось и на лице, но в общем-то благородный прелат уже все рассчитал. Йорк намекал, что позаботится, дабы монсеньору Буршье вручили митру архиепископа Кентерберийского, примаса Англии. О таком возвышении он доселе мог только мечтать… Йорк вообще сулил многое, тогда как королева явно недолюбливала епископа и при всех оскорбляла. От нее не дождешься благодарности. Рука монсеньора Буршье поднялась, и он тоже отдал голос герцогу Йорку.

Враг Маргариты победил перевесом в восемь голосов.

Это было жестоким ударом. Весьма мало утешало королеву то, что пэры сразу же, едва проголосовав за Йорка, почти единодушно постановили, что ее величеству королеве предоставляется единоличная и полная опека над супругом и сыном. Она вольна охранять их и беречь, как ей угодно, на что получит средства из казны, а все лорды ей помогут. Допускать или не допускать кого-либо к Генриху — это будет решаться по ее желанию; так же она вольна покидать Вестминстер и укрываться с королем там, где ей будет угодно.

Лицо у Маргариты было замкнутое и спокойное, однако выражение глаз не сулило пэрам ничего хорошего. Она не смирится. Она запомнит поименно всех предателей, и до тех еще дойдет черед. Всему свое время. Ее сын не всегда будет мал. Сейчас она побеждена, но не сломлена. Она потерпит. А позже… о, позже будет видно.

Когда зал Тауэра опустел и подле королевы остались только вернейшие из верных, в том числе и сэр Клиффорд, к ее высокому креслу приблизился Ричард Йорк. Вовсе не мстительный, он был полностью вознагражден сегодняшней блестящей победой за все прошлые обиды и готов был с легкостью вернуться к благодушным отношениям. Как можно таить зло на эту француженку? Она тем и прекрасна, что упряма! А как же она хороша!

Приблизившись, он низко поклонился Маргарите, давая понять, что согласен восстановить мир и считаться с ней. В глазах его было торжество, а на губах — весьма добродушная улыбка.

— Забудем старые обиды, госпожа моя. Вам стоит только дать знак — и я буду вашим преданнейшим рыцарем. Моя мечта — быть вам полезным. И если бы я только мог понять, чем был вам неугоден! Не держите на меня зла. Я все силы и заслуги готов сложить к вашим ногам.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Лорды-разбойники

Дело было незадолго до Масленицы. Весна пришла сразу, теплая и дружная. Вспаханная земля дышала, дожидаясь сева. Крестьяне, работавшие в тот день на полях, могли, подняв голову, заметить всадников, направлявшихся по узкой просеке вглубь Нанитонского леса.

— Должно быть, держат путь в Лестер, туда, где королева.

— Похоже на это. А, может, решили объехать Ковентри стороной.

Последнее было верно. У небольшого отряда путников не было никакого желания даже издали видеть Ковентри. Отец Кристофер Гэнли, на плечи которого была возложена ответственность за благополучное прибытие в Лестер, настоятельно рекомендовал держаться подальше от места, принадлежавшего лордам Говардам: как говорится, береженого и Бог бережет.

Впереди отряда ехало несколько вооруженных копейщиков, на белых табарах которых была вышита опущенная замковая решетка — герб Бофоров. Разноцветные флажки развевались на копьях. Позади тащились повозки, груженные добром, ехали слуги и служанки верхом на мулах, подпрыгивал на камнях прочный дубовый дормез, затянутый красным и зеленым бархатом. По всему было видно, что в путь отправились люди знатные и не бедные. А в середине кавалькады, в самом безопасном месте, ехали две дамы, одна постарше, другая — совсем юная. Юная леди звалась Джейн Бофор, а весь отряд составлял ее свиту.

Единственной дочери герцога Сомерсета, заключенного ныне в Тауэр, в 1453 году исполнилось шестнадцать лет. Ее мать из знатного северного рода Перси, внучка знаменитого Генри Готспера[55], умерла в молодом возрасте, оставив дочери, согласно брачному контракту, две трети своего большого приданого. Герцог Эдмунд после смерти леди Мэри, второй своей супруги, больше не женился. Таким образом, Джейн оказалась самой младшей из его законных детей и, стало быть, самой любимой. Это позволяло думать, что отец и со своей стороны внесет лепту в ее приданое, а посему юная Джейн Бофор считалась одной из самых богатый и самых заманчивых невест Англии, несколько потеснив даже дочерей Ричарда Йорка.

Детство ее прошло в крепости Тине, прикрывающей собой порт Кале, — там, где владычествовал ее отец. Самая младшая, очаровательная, своенравная, Джейн, пожалуй, единственная из живущих на земле людей имела безграничную власть над герцогом. Большинство боялось его высокомерия, жестокости, ледяного взгляда, и только маленькая дочь, запросто забираясь к нему на колени, твердо знала, что ее слово в доме главнее герцогского и что ее капризы будут исполнены.

Лорд Эдмунд иначе как «моя принцесса» ее и не называл. Отец и братья ее так лелеяли и баловали, что ни одна воспитательница влиять на ее нрав не решалась. Пожалуй, только отец Гэнли, духовник герцога, порой обходился со своенравной девочкой строго, но он был всегда так занят и, кроме того, сам так любил ее, что и у него самого не часто хватало духу обуздывать ее характер. Джейн росла, как царица среди подданных.

Осенью 1451 года герцог Сомерсет был заключен в Тауэр, а власть в Англии получили Йорк и Невиллы. Все важные посты были заняты сторонниками Белой Розы, и лорд Бофор, разумеется, утратил должность капитана Кале. Джейн, ее дамам-воспитательницам и всей ее свите пришлось покинуть крепость Гине и вернуться в Англию, в родовое герцогство Сомерсет.

Она целый год провела в мирном, уютном городке Уэлсе, под защитой монастыря Гластонбери и под личным покровительством уэлского епископа, друга отца. Ее никто не тревожил, братья защищали ее права; епископ и настоятель монастыря были очень добры к девушке, и год прошел спокойно. Она наслаждалась свободой, заново открывая для себя родные края, всю прелесть Сомерсетшира, где властвовали ее предки, — его обычаи, его яблоневые сады, его мягкие туманы, зеленые луга и целебные воды. Потом приехал отец Гэнли и привез письмо Маргариты Анжуйской. Королева звала юную леди Бофор ко двору и предлагала место фрейлины. Двор сейчас находился в Лестере. Туда-то они и направились вскоре после Сретенья.

Нельзя сказать, что Джейн испытывала нетерпение и так уж рвалась занять предлагаемое место. За свою жизнь она уже успела не раз побывать при дворе французского короля Карла, так что ничего нового придворная жизнь ей не сулила. Но после года, проведенного в Гластонбери, любая поездка и встречи с людьми были бы приятным разнообразием.

К тому, чтобы появиться в свете, Джейн Бофор была отменно подготовлена: ее обучили манерам, она была изящна, имела вкус и знала толк в нарядах. Да и вообще ее можно было бы назвать образованной девушкой по тем временам: она не только с легкостью читала и писала, но и умела переводить с латыни, а французский язык — истинный, парижского образца, а не какое-нибудь старое нормандское наречие, распространенное в Англии — знала так же хорошо, как и английский, могла при случае употреблять и итальянские слова, весьма тогда модные. И, что самое главное, дочь герцога Сомерсета была на редкость хороша собой.

Она была очаровательна даже сейчас, после нескольких дней утомительного путешествия. Да, она устала, но сохраняла грациозную посадку — как истинная принцесса. Ехала она верхом на вороном иноходце, в седле красной кордовской кожи, с чепраком, шитым золотом. Кожа у Джейн была светлая, чуть золотистая — свидетельство вольной жизни под солнцем Сомерсетшира. Широкое сюрко[56] из черного бархата, отороченное по рукавам и низу темным куньим мехом, падало вниз красивыми крупными складками и скрывало фигуру, но можно было догадаться, что юная леди — выше среднего роста, хорошо сложена и стройна.

Низкий боннэ[57] из дорогого светло-серого — почти белого-фетра покрывал голову, сверху на него был наброшен для тепла широкий капюшон, затенявший лицо, но, впрочем, не скрывавший его прелесть: высокие скулы, прямой изящный нос, золотистые брови вразлет, легкий румянец на нежной коже щек, и глаза… О, глаза заслуживали особо пристального внимания: огромные, серо-зеленые, то прозрачные, как речная вода, то темнеющие до цвета изумруда, русалочьи.

Путники благополучно выбрались из Нанитонского леса и поехали вдоль узкой, крайне скверной дороги, петляющей среди заросших сорняками полей и заболотей. Отец Гэнли, ехавший рядом со своей подопечной и довольно ловко для духовного лица восседавший на низкорослом кобе[58], произнес, не скрывая облегчения:

— Скоро, слава Богу, и конец этого графства. Ничего нет хуже, чем ехать по владениям таких мерзавцев. Ну, да теперь нечего печалиться — Ковентри далеко, а мы уже к вечеру будем в Лестере.

Джейн разгневанно выпалила:

— Если бы не Йорк, королева никогда не выпустила бы этих мерзких Говардов на свободу. С их злодейства и начались все несчастья отца… Хотела бы я быть колдуньей, чтобы с расстояния наслать чары на это их гнездо!

Несколько часов назад они видели, проезжая, высившийся на холме замок Ковентри. Его стены были возведены из красноватого местного камня и при свете зари казались багровыми.

— Миледи, — отозвался священник, — вы иногда сами не знаете, что говорите.

— Да почему же? Быть колдуньей очень даже хорошо! — Она засмеялась, поблескивая белыми, как жемчуг, зубами. — Все желания тотчас исполнялись бы!

— Да разве много есть таких желаний, которых вы не могли бы исполнить и сейчас, моя леди Джейн?

— Я хотела бы помочь отцу… А еще я хотела бы — только чур не бранить меня за это — я хотела бы встретить какого-нибудь благородного рыцаря, красавца и храбреца вроде Ланселота…

— И что же?

— И чтоб мы влюбились друг в друга с первого взгляда!

— Желание вполне похвальное, миледи, — улыбаясь, заметил священник. — Вполне христианское. Однако ваш отец, как мне известно, еще ни с кем вам не сговорил, так что было бы осторожнее подождать и пока никого не любить — хотя бы до тех пор, пока вам не назовут имя избранника.

— Вы уж меня простите, святой отец, — вырвалось у Джейн, — но все, что вы предлагаете, это обычно так скучно. Думаю, наша королева не слушала ваших советов, когда полюбила моего отца.

Последнее замечание явно застало отца Гэнли врасплох. От неожиданности он даже натянул поводья:

— Бог с вами, миледи! Что это такое?! До каких пор вы будете говорить всякий вздор не думая?

Тон его был строг, но юная леди не обманулась. Она вообще ничьей суровости на свете не страшилась. Не смутившись, она взглянула на отца Гэнли с вызывающим озорством в глазах:

— Почему, когда говоришь правду, это всегда значит, что говоришь не думая? — Смягчившись, она добавила: — Я знаю, отец мой, вы заботитесь о моем добронравии. Но ведь если я еще не замужем, это не значит, будто я и не живу на свете, не слышу и не вижу ничего вокруг. Нет ничего удивительного в том, что я знаю что-то о королеве…

— Вы, как видно, хотите казаться умной не по годам, — резко остановил ее священник. — Однако, скорее всего, не так это обстоит на самом деле. Умные девицы, которые все вокруг видят, умеют, когда нужно, и смолчать. И знают, что есть вещи, о которых не говорят, хотя бы из желания не бросить тень на близких людей.

Он вычитывал теперь уже не шутливо, и Джейн умолкла. Да, вероятно, следует усвоить этот урок: нельзя говорить о королеве и об отце в полный голос. Только вот и священнику не стоит обращаться с ней, как с ребенком. Она уже не дитя. Она все понимает, и нечего перед ней притворяться и скрывать очевидные вещи. Вся Англия знает, что герцог Сомерсет пользовался особой благосклонностью королевы Маргариты. Об этом столько говорили… И даже, может быть, принц Уэльский… Джейн не позволила себе закончить эту мысль — она не была уверена в своей догадке. А вот отец Гэнли, святой и добродетельный, наверняка посвящен во все тайны герцога!

На этом раздумья Джейн были прерваны. Дорога пошла вниз, огибая небольшой ольшаник. Копейщики, возглавлявшие отряд, вырвались чуть вперед. Кусты затрещали, и вооруженные оборванцы — с виду обыкновенные крестьяне, в черных обтрепанных шоссах[59], в домотканых блио и жипонах[60], отороченных собачьим мехом — высыпали на дорогу перед девушкой и священником. С криком «Стой!» один из них ухватил за уздечки лошадей отца Гэнли и леди Джейн. Иноходец юной дамы заржал, от испуга и неожиданности едва не встав на дыбы, и всадница буквально чудом удержалась в седле.

— Что это значит? — вскричал отец Гэнли, пытаясь вырвать уздечку из рук бродяги. Поскольку лошадь ржала и мотала головой, священник сильно рисковал свалиться на землю. — Эй, на помощь! Ко мне!

Копейщики уже скакали на подмогу, числом целых семь человек… Оборванцев было вдвое больше, но конная охрана леди Джейн, возможно, одержала бы над ними победу благодаря стремительной атаке, однако один из бродяг стащил с головы войлочную шляпу и весьма низко поклонился разгневанной юной даме:

— Благородная леди, мы не разбойники… Мы — люди графа Ковентри, владельца земли, по которой вы сейчас едете. Клянусь святым Катбертом, не по своей воле мы поджидаем здесь путников. Это его милость приказал нам собирать пошлину со всех проезжающих. Благоволите заплатить, милостивая госпожа…

Джейн переглянулась со священником. Требование было неслыханным: уже много воды утекло в тех пор, как бароны и графы имели право брать пошлину за проезд. Однако когда едешь по земле таких негодяев, как Говарды, лучше с ними не ссориться. Поморщившись, отец Гэнли кивнул. Джейн неторопливо и неохотно расстегнула бархатный, шитый серебром кошель, висевший у пояса, бросила несколько пенсов на землю, где их тут же подобрали чьи-то руки.

В этот миг оборванец снова схватил ее коня под уздцы.

— Что это значит? — нетерпеливо и гневно вскричала она.

— Разрешите нам, благородная леди, проводить вас в гостиницу Золотого Грифа. Там вы переночуете, утром кузнец подкует ваших лошадей, а седельник починит седло.

Это звучало еще более странно. День только приближался к полудню, до темноты было далеко. Сбитая с толку, Джейн нахмурилась. Отец Гэнли, явно обеспокоенный, вмешался и заговорил сдержанно, искусно скрывая тревогу:

— Благодарим вас, добрые люди, за заботу. Однако ваша гостиница нам совсем ни к чему — у нас иные дела. Мы собираемся не отдыхать, а ехать до темноты, наши лошади хорошо подкованы, а седла совершенно целы. Мы держим путь к королеве, — добавил он на тот случай, если оборванцы таят дурные намерения и пожелают упорствовать, — а леди, которую вы видите перед собой, — дочь могущественного герцога, и я никому не пожелал бы сделаться его врагом.

На жалкого незнакомца это, похоже, не произвело никакого впечатления. Он скользнул взглядом по отцу Гэнли, затем по ливреям слуг и с каким-то отчаянием в голосе принялся разъяснять:

— Ах, благородная леди, и вы, пресвятой отец, умоляем вас последовать за нами. Мы не по своей воле все это делаем, так приказал наш господин. И хозяин гостиницы, и кузнец, и седельник отдают ему часть доходов, а он за это позволяет им жить на его земле… Не наша это выдумка, так что умоляем вас послушаться, не то нам приказано захватить вас силой и доставить в Золотой Гриф…

Отец Гэнли испытал настоящий страх — как на грех, напасть все-таки их догнала, а ведь они были так осторожны! Вероятно, сам дух этого графа Ковентри проникает повсюду, от него не сокроешься! Рассуждать дальше не было смысла, повиноваться было бы безумием.

Священник рванул поводья своего коня из рук бродяги, гневно крикнув:

— Эй, люди! На помощь госпоже! Уж с нее-то эти негодяи не получат никаких доходов!

Оборванцы отскочили в сторону и приготовились к бою, выстроившись в боевом порядке против конных копейщиков; тем временем из кустов и укрытий им на помощь выбегали такие же люди в лохмотьях. Несмотря на свой ничтожный и убогий вид, бродяги были хорошо вооружены — ну прямо разбойничья шайка, кем-то обученная. У них были дубинки, кинжалы и секиры, насаженные на длинные древки, заканчивающиеся острием и большим крюком. Ими можно было рубить как топорами, колоть как пиками, а крюками стаскивать противника с лошади.

Так оборванцы и зацепили копейщиков, и потянули вниз. Охранники леди Джейн подняли лошадей на дыбы, а затем, ощетинившись копьями, ринулись на неприятелей. Лошади дам шарахались из стороны в сторону, леди Миллертон от неожиданного толчка упала на землю. Отец Гэнли пытался увести подальше Джейн. Лицо его исказилось от беспокойства, он оглядывался по сторонам, словно надеясь найти защиту, а с его губ сорвался тревожный возглас:

— Пресвятой Боже! Что скажет вас отец, миледи, если я не уберегу вас?!

Обернувшись, он в ярости крикнул слугам:

— Проклятые бездельники! Олухи! Или вы не видите, что творится? Вперед, на защиту госпожи, не то каждый попадет на виселицу за соучастие!

Джейн, с трудом удерживая своего иноходца, произнесла сквозь сжатые зубы:

— Как вы полагаете, святой отец, это разбойники?

— Нет! Простые крестьяне! — с яростью ответил священник.

— Вы думаете, лорд Говард может быть так низок, чтобы заставить своих вилланов заниматься такими делами?

— Лорд Говард способен на все, что угодно, девочка моя. И помоги нам Боже выбраться из этой передряги!

Оборванцев было больше, но победа склонялась на сторону копейщиков. Вдруг трое из людей графа Ковентри, доселе державшиеся поодаль, взобрались на земляную насыпь вдоль дороги и натянули длинные легкие луки. Стрелы в три фута длиной просвистели в воздухе. Две из них пробили кольчугу одного из копейщиков. А бродяги вновь натягивали тетиву.

Это был настоящий разбой. И хотя Англия далеко не благоденствовала, уже давно отец Гэнли не слыхивал о подобном насилии над мирными путешественниками. Случившееся было как гром среди ясного неба. Багровый от гнева, священник следил за происходящим и не в силах был в данную минуту даже молиться.

Тем временем придорожная таверна Золотого Грифа — вросшее в землю, старое деревянное здание с красными решетками на окнах и вывеской, раскачивающейся на ветру так, что ее можно было счесть угрозой для проходящего внизу — была полна людей. Совсем недавно сюда заехали отец и сын Говарды со своей ливрейной свитой — точнее говоря, вооруженным отрядом дикарей. Свита эта насчитывала почти сорок человек. Одеты воины были кто во что, но у всех — у кого на плече, у кого на рукаве или груди — был вышит устрашающий черный гриф, выпустивший когти, символ службы Говардам.

Несмотря на разнобой в одежде и вооружении, все эти молодцы слыли отчаянными задирами, храбрецами. И, кроме того, были знамениты своей жадностью, что весьма удручало хозяина таверны. Ведь нельзя было отказать эдакой ораве ни в еде, ни в питье, а пить они были горазды.

Кроме того, приходилось заботиться об их лошадях, и это при том, что сам граф Ковентри имел дурную привычку никогда не расплачиваться за пребывание в харчевне, утверждая, что с трактирщика и того, что ему позволяют жить и торговать на этой земле, должно быть довольно. Для хозяина таверны такие вот гости были сущим разорением, и он благодарил Бог за то, что оба Говарда, по-видимому, не собирались задержаться здесь надолго и должны были вот-вот отправиться в свой замок.

Старый Томас Говард, нынешний граф Ковентри, был в дурном настроении. Впрочем, он вообще редко чем бывал доволен, дела шли из рук вон плохо. Вокруг него, казалось, множились беды и напасти, число врагов росло, а богатства уменьшались. Впрочем, какие богатства? Граф Ковентри был поразительным примером тому, как скверный хозяин может довести до запустения великолепные земли — чуть ли не самые благодатные в Англии.

Было время — и не так уж давно, всего каких-то пятьдесят лет назад — когда графство Ковентри славилось своим благоденствием на всю страну. Оно было небольшое, но удачно расположенное; здесь были чудеснейшие для земледелия почвы. Край этот был знаменит своими солеными, мягкими и нежными сырами, телятиной и породами молочных коров, а эль здесь делали под стать лондонскому или кентскому. Луга были так богаты, что сено продавали в иные графства, а оставшегося хватало, чтобы обеспечивать кормом целые стада овец. Шерсть из Ковентри купцы везли в Сент-Олбанс и Стоурбридж на ярмарку. Здесь, наконец, были небольшие, но цветущие города, известные своими ремеслами.

Все изменилось с тех пор, как новый владелец, Томас Говард, в 1422 году вступил во владение графством. Молодой, но уже славный рыцарь, он семь лет сражался во Франции с Генрихом V, а после смерти отца решил сменить военное поприще на мирную жизнь. Надо сказать, что даже среди того множества баронов, смотревших на войну как на грабеж и обогащавшихся в результате сражений,

Томас Говард выделялся своим поистине дьявольским необузданным нравом. Он был неуживчив, сварлив и желчен сверх всякой меры. Любовь к хорошей драке и сила были его единственными достоинствами. И его появление в графстве было подобно смерчу: сразу здесь закипели ссоры и склоки.

Люди, которых он привел с собой, жили далеко не по-божески. Хозяин от них не отставал, и пьянки в замке Ковентри чередовались с самым разнузданным разгулом. Впрочем, одно это еще можно было стерпеть — какой мужчина не был пьян и какой не распутничал? Однако за молодым графом Ковентри вскоре потянулся целый шлейф грабежей и убийств.

Томас Говард перессорился с кем только можно было: не соблюдал никаких законов, был жаден и жесток, безжалостно обдирал всех крестьян, что жили на его земле, — и йоменов[61], и коттеров[62], и копигольдеров[63]. Хозяйством он не занимался, а жизнь, которую он вел, требовала больших расходов. Поскольку рента[64] из года в год оставалась по-прежнему небольшой, то денег ему не хватало, и граф не придумал ничего лучшего, чем заставлять своих крестьян снова отрабатывать барщину — словом, пытался воскресить то, что уже давно кануло в Лету. А когда это не удалось, стал мучить своих людей открытыми вымогательствами так, что те не знали, куда деваться.

Арендаторы и свободные держатели переселились в другие графства первыми. За ними стали убегать люди попроще. Убежали кузнецы, лудильщики, ткачи и прочие ремесленники. Все жители возненавидели графа, край опустел — население уменьшилось чуть ли не вдвое. А поскольку годы шли, не принося никаких изменений, то вскоре земли пришли в упадок: многие дома стояли заколоченные, на землях цвели только вереск да можжевельник.

Вдобавок неугомонный граф затеял тяжбу с городом Ковентри, давно уже свободным. Угрожал горожанам оружием, требуя, дабы те заново выкупили у него права на вольности, полученные двести лет назад. Горожане упрямились — слишком уж наглым и выморочным было такое требование, и с тех пор между графом и городом не угасала вражда. Граф преследовал, как мог, горожан, а горожане жаловались королю и в разные суды, создавая лорду Говарду нелестную славу в Англии.

В способах выжимания денег граф был изобретателен. То, что он выдумывал пошлины и грабил путников, — это было так, баловство… В минуту скверного расположения духа он не гнушался содрать с крестьян и поголовный налог — за то, что носят головы. Частенько заставлял своих слуг перекапывать дороги, рыть колдобины и ямы, для того, чтобы купеческие возы, изредка проезжавшие по его владениям, подскакивали и опрокидывались, и чтобы поклажа вываливалась на землю: ведь закон гласил — то, что упало, принадлежит графу.

Но средств все равно не хватало, а край, становясь все беднее, все меньше мог дать. Тогда Говарду пришла в голову мысль уводить скот соседей и перепродавать его потом торговцам с сомнительной репутацией. Его люди крали даже чужой овес и солод, сбывая их потом заезжим французам. А поскольку подобные занятия, разумеется, не обходятся без кровопролития, то вскоре в округе не было имени более ненавистного, чем Говарды. Все желали графу смерти и молились об этом, но, видимо, молитвы, столь чуждые христианским заповедям, не доходили до Господа, ибо лорд Говард пребывал почти в полном здравии.

Ему уже перевалило за шестьдесят, его уже, бывало, мучила подагра, но он все еще ездил верхом, все еще продолжал командовать своими дикарями, все еще наводил ужас на соседей, вот разве что в турнирах уже не участвовал.

Впрочем, даже если бы Бог и прибрал к себе старого графа, это мало что изменило бы. Когда-то у него была жена, по происхождению бургундка, очень знатная дама, скончавшаяся молодой.

Она-то и родила графу Томасу сына Уильяма, которому ныне было за тридцать и который был немногим лучше отца. Честно говоря, отец и сын жили душа в душу, и Уильям был графу ближайшим помощником. Они никогда не расставались, всюду позорились вместе. Сын, кроме того, превзошел отца в воинском искусстве и славился как самый лучший и неустрашимый рубака во всей Средней Англии.

В Золотом Грифе отец и сын остановились, когда возвращались после очередной тяжбы. Тяжб было много, ибо старый граф был большим сутягой, да и редко какой сосед не подавал на него жалобу. Обычно Говарды не очень-то этим печалились, а когда надо было, являлись в суд с вооруженным отрядом и, как это было принято, устраивали настоящие сражения: правда оказывалась на стороне того, кто побеждал.

Однако на сей раз судились они с самим графом Уорвиком, могущественным своим соседом, судились из-за куска земли, на котором был когда-то рудник. Каждый доказывал, что земля принадлежит ему, и каждый надеялся в случае выигрыша заняться добычей серебра — говорили, что оно там было. Серебро стало мечтой графа Ковентри. Но все права на рудник он просто выдумал либо состряпал подложные документы на него с помощью продажных писцов.

Тяжбу Говарды, таким образом, проиграли, да кроме того суд постановил наложить на них штраф в размере 8 фунтов 5 шиллингов за учиненные бесчинства и беспорядки. Деньги это были не пустячные, а Говарды так долго боролись за этот рудник, что сами уверовали, что за ними — правда. Разумеется, решение суда привело их в весьма дурное расположение духа.

Теперь они пытались найти утешение в вине. Есть было особо нечего: хозяин поставил на стол деревянное блюдо с ломтями просоленного окорока да каплуна, впопыхах зажаренного на вертеле.

Была еще сушеная рыба, гороховая похлебка и светлы и эль. Лорд Томас потребовал вина:

— Не смей мне лгать, плут, погреб у тебя есть! Подавай вина, не то скупость тебе боком выйдет! Да чтоб оно было настоящее, французское и не подслащенное! Не какой-нибудь кларет! Крепкое неразбавленное вино, достойное настоящих мужчин!

Поворачиваясь к сыну, он проворчал:

— Теперь, когда война закончилась, даже лорд не очень-то напьется французского вина — такое оно стало дорогое. Было время, когда мы брали вино в Бордо почти задаром, и французы еще радовались, что избавляются от нас так легко.

Томас Говард был уже старым человеком, невысоким и приземистым, чуть сутулым, но необыкновенно широким в плечах, крепко сбитым и дородным. Темные с проседью волосы слиплись в пряди, на подбородке — многодневная серая щетина. У него был медный цвет лица — оттенок весьма запоминающийся; глаза темные и глубоко сидящие, но зоркие и подозрительные. Длинный нос был свернут набок от давнего удара мечом, от ноздрей к углам рта шли глубокие морщины, такие же морщины прорезали щеки, видимо, вследствие частой желчной гримасы. Зубы были скверные — гнилые и искрошенные. На лбу вспух багровый, едва затянувшийся рубец — свидетельство недавней стычки с ливрейной свитой графа Уорвика.

Голос у старого лорда был зычный, с раскатами. Ел он жадно, руками рвал мясо полусырого каплуна на куски.

— Чертов Хьюго! Не знает будто, что я не ем сырого! Это он со зла подает каплуна недожаренным, с кровью, и когда-нибудь поплатится за это!

Сверкнув белками, граф поглядел на сына:

— Посудил сам, Уил: кто, как не Йорк, обещал, что война будет продолжена? Вот уже два года, как он стал протектором, и что мы видим? Мир с Францией! Все добрые англичане обмануты! Гром и молния! А что прикажете делать нам? Испокон веков рыцари воевали!

— Йорк вообще мало что исполнил из того, что обещал, — мрачно произнес сын.

Сэру Уильяму исполнилось тридцать два года. Он был выше отца на голову, но в остальном повторял его сложение: широкие плечи, мощные руки, крепкая короткая шея. Он был, по молодости лет, ловче отца и сильнее — говорили, гнул между пальцами монеты. Уильяма можно было бы назвать отменным мужчиной: угловатое, неправильное, но полное отваги лицо, выразительный и приятный рот, смуглая гладкая кожа, орлиный нос, чудом не испорченный в драках, глаза черные, блестящие, внимательные. Темные волосы имели легкий золотистый оттенок, хорошо заметный при свечах.

И все-таки они были очень похожи. У обоих от еды лоснились подбородки, оба ели руками и проливали вино на грудь. Оба были неряшливы, немыты. У обоих одежда — темные дублеты, кожаные нагрудники с металлическими нашивками, узкие штаны из оленьей кожи — была чем-то замызгана. У обоих на пальцах были массивные кольца, оба во время еды не снимали железных нарукавников и налокотников. Зато оружие у обоих было отличное: длинные тяжелые мечи из толедской стали в серебряных ножнах, у пояса секиры на цепи, кинжалы, все самого лучшего качества. Оба были прирожденными вояками и могли не покидать седла три дня кряду, а старый граф говорил, что и умрет не в постели, а на лошади.

Сын, с хмурым видом отхлебывая вино, продолжал:

— Нет моего терпения больше, отец. После того, что случилось там, на суде, я Йорку больше не верю. А уж Уорвику следовало бы разорвать глотку! Все они лживы — и он, и его папаша, и все, кто его прикрывает!

— Ладно, ладно, Уил: наш черед еще придет. Мы этого рудника не уступим, это как пить дать. Есть, слава Богу, суды и повыше. Мы вот отправимся в Лондон… да, отправимся, тотчас после турнира, и пожалуемся в Суд Королевской скамьи[65].

Уильям недобро усмехнулся, рот его искривился в гримасе:

— Вот вы о чем заговорили, сэр. По-видимому, прогадали мы с вами, когда так верно служили Йорку и исполняли для него то, чем он и его друзья гнушались. Подумать только, если б мы не подкараулили доброго короля Генриха и не сказали ему того, что было приказано, Йорк ничего не получил бы.

— Нам заплатили за это, — отозвался граф.

— Да, заплатили, отец, ну, а что делать дальше? Нам, может, не деньги были нужны, а поддержка или должность. Вот взять хотя бы суд. Мы могли бы выиграть тяжбу, но не тут-то было: нас засудили! И все потому, что Йорк за нас не вступился. Ему, конечно же, Невиллы милее, чем Говарды.

— Так оно и есть, — произнес старый граф. — Нас не ценят по достоинству, и совершенно напрасно. Клянусь Вельзевулом, уже не раз приходилось доказывать, что Говарды не так слабы, как кажутся… Да, дела наши не особо хороши, но, черт возьми, я могу выставить двести человек войска, а если потружусь неделю-другую, то и все триста! Глупец тот, кто пренебрегает такой армией!

Уильям не ответил. Ему уже давно приходило в голову, что заслуги их рода по достоинству не вознаграждаются, и Говарды, возможно, поставили не на ту лошадь. Йорк, которому они были так верны и который теперь сделался протектором не без их помощи, не вспоминал о Говардах вовсе. А ведь соглашаясь открыть Генриху VI правду о супруге, граф Ковентри и вправду рассчитывал даже на какую-нибудь должность. Ха, да не то что должности — благодарности толковой не дождешься, и то, что суд взял сторону Уорвика, — еще одно тому подтверждение. Черт, выходит, надо быть довольными уже потому, что их с отцом выпустили из Тауэра!

Не поднимая глаз, Уильям резко бросил:

— Как бы нам вконец не прогадать, отец. Королева теперь наш смертельный враг, Ланкастеры нас ненавидят. И вы еще думаете просить защиты у королевского суда!

— Так ведь там заправляют люди Йорка, сын мой.

— Нам от этого мало проку. Йорк нас не ценит. Похоже, мы просчитались, когда делали выбор между двумя розами.

Старый граф тоже многим был недоволен. Однако, нахмурившись, он погрозил пальцем:

— Потише, потише, мой мальчик! Не торопись. Это, знаешь ли, только леди Глупость вертит головой то направо, то налево, а лорд Здравый Смысл сидит и ждет.

— Не помню, чтоб вы долго раздумывали, когда взяли сторону Йорка, сэр.

— Э-э, не напоминай мне о том, что я хотел бы забыть. Будь хорошим сыном, Уил. В конце концов, я желал тебе только добра.

Разговор увял, как это случалось уже не раз, ибо выхода ни отец, ни сын для себя не видели. Оба были бы рады изменить что-то в своей жизни. И оба с охотой вспомнили бы о своей присяге королю, если бы не знали заранее, что их услуг королева не примет. Эта гордячка тоже ничем не лучше Йорка, все они одинаковы, никто не умеет быть благодарным. Да и чего ждать от королевы, если Англией управляет Йорк?

Дверь скрипнула. Тяжелыми шагами вошел Скелтон, оруженосец графа, тяжелый, крупный человек, лицом — настоящая обезьяна, длиннорукий и неуклюжий. Его называли еще Скелтон Большая Пика за старую длинную гизарму[66], которой он ловко орудовал.

— Там пришли люди, милорд, вилланы, те самые оборванцы, которых вы… — Он предпочел не договаривать: — Словом, у них что-то там стряслось. Они, похоже, захватили кого-то и приволокли сюда.

— Так что же? Пускай волокут и дальше. Гостиница для того и создана, чтобы принимать путников, а мне до этого нет дела, я не грабитель.

Скелтон мотнул рыжей головой:

— Да нет, лорд Томас. Мне показалось, у них вышла настоящая стычка, они потеряли нескольких людей и теперь причитают что есть силы. Да и люди, которых они захватили, пожалуй, не совсем обыкновенные, милорд… как бы вам за это не поплатиться.

Молодой Говард поднялся, повертел головой, будто разминая шею, стянутую кольчужным ошейником, и неохотно произнес, допивая остатки вина из глиняного кубка:

— Я пойду погляжу, разберусь, что там.

Граф проворчал, глядя сыну вслед:

— Вечно с этими вилланами что-нибудь приключится. Смотреть на них — просто посмешище… Ясное дело, мужичье! Сколько ни учи, все напрасно. Черт побери, Гарри Пятый[67], видя таких стрелков, позволил бы им стрелять в себя, да еще и платил бы по шиллингу за выстрел!

Взглянув на Скелтона, граф кивнул:

— Садись, старина Джон, и выпей со мной. А потом можно будет славно сыграть в кости — все равно охоты нет возвращаться в замок.

Уильям Говард вышел во двор таверны. Обе створки ворот были распахнуты, а в проеме застряла в колдобине телега, груженная каким-то добром, а следом за ней виднелись еще три или четыре возка. По-видимому, это была поклажа, захваченная на дороге. Вокруг возов жались слуги и служанки. Общий вид обоза был в сильном беспорядке. И такой же жалкий вид имели вилланы, ставшие на сей раз победителями, но, похоже, не очень-то этим обрадованные.

Молодой Говард прошелся взад-вперед, пристально их разглядывая.

— Клянусь Распятием, что вы за вояки! Что за выправка! Баран верхом на свинье будет держаться лучше, чем ты, стоя на земле! Что за молодцы! За каким дьяволом вы меня позвали?

— Четыре человека погибло, сэр! — раздались голоса. — И мы сами не знаем, что натворили! Благоволите хоть заплатить за это, сэр Уильям!

— Попробуйте-ка взять себе то, что забрали у этих людей. Да, то, что заработали! — Он насмешливым взглядом обвел группу крестьян. — Ну, а если вы и вправду учинили что-нибудь беззаконное, то я вам не заступник. Ни убивать, ни грабить я не приказывал, я велел только брать с путников пошлину, а все прочее…

Раздался громкий, звенящий от гнева голос:

— Вы — граф Ковентри, милорд?

Раздраженный, молодой Говард обернулся на звук этого голоса, готовясь дать достойный ответ. Как выяснилось, слова эти произнесла девушка, сидевшая верхом на разукрашенном муле. Сначала Уильям и внимания не обратил на нее, приняв за служанку, да и вообще не особо вглядывался. Только теперь до него дошло, как он ошибся. Ему хотелось ответить, но, глядя на нее, ощутил, что у него пересохло во рту. И он замер, постыдно замер перед женщиной, чего с ним еще никогда в жизни не случалось.

Это было помешательство, конечно, но он мог бы поклясться, что на миг у него потемнело в глазах, и она показалась ему призрачным видением, сиреной, ангелом. Трудно было вообразить девушку более царственную и красивую. Светло-русые густые волосы с каким-то поразительным серебристым отблеском рассыпались по ее плечам, огромные зеленые глаза с каждой минутой все больше темнели от гнева. Лицо — тонкое, изящное, золотисто-бледное — было на редкость выразительным, юным и прекрасным, но, несмотря на юность, столько непоколебимого величия было в этом гневном изломе бровей, трепете длинных ресниц и изгибе алого рта — величия поистине королевского — что невозможным казалось не робеть перед ней.

Уильям, все так же молча, ошалело скользил по ней взглядом, отмечая каждую деталь, замечал даже кольца на ее нежных пальцах и то, как она сжимает поводья мула. В его взгляде не было сейчас ничего плотского, одно безграничное восхищение и замешательство, как бывает, когда смотришь на что-то до онемения прекрасное.

— Или вы остолбенели, сэр? — донесся до его слуха ее голос.

Он насилу опомнился, уяснив, что становится смешным. Впрочем, девушке его восхищение вовсе не доставило удовольствия, наоборот, как будто разъярило. Старый священник, который сидел рядом с ней на таком же муле и которого Уильям не знал, попытался удержать ее, но она в гневе оттолкнула его руку, повторив:

— Так это вы граф Ковентри?

— Да, можно сказать и так, — раздался не очень уверенный ответ, будто говоривший сильно сомневался в правоте такого утверждения.

— Если это так, то где же ваша честь? Или вы бесчестны?

Как случилось, что он, Уильям Говард, будущий граф Коветри, еще в ранней юности познавший женщин, знакомый со всеми местными потаскухами и задиравший подолы у каждой юбки, не знал, что ответить этой юной леди и явно терялся? Она продолжала, приходя в бешенство от этого его молчания:

— На вас шпоры рыцаря. Что же это значит, милорд? Что вы их украли? Иначе и быть не может. Ни один рыцарь, имеющий хоть каплю рассудка, не запятнают себя столь бесстыдными деяниями. — Она подалась вперед: — Ваши люди задержали меня и испортили мне путь. Они оскорбили меня, убили моих людей. Убит даже мой конь во время этой стычки. Я не могу дать вам отпор, ибо я женщина. Но, клянусь вам, если только я буду жива и доберусь до королевы, к которой, впрочем, и направлялась, я буду требовать правосудия до тех пор, пока хватит сил и пока все достойные лорды не встанут на мою защиту.

И тогда вовсе не вашим вилланам придется отвечать за все, а вам! — В ярости возвысив голос, она бросила: — Глядя на вас, я понимаю, что лишь такой ничтожный человек, как вы, мог оскорбить нашего несчастного короля и довести до безумия!

— Черт меня подери, что это за женский голосок честит тебя на чем свет стоит, Уил? И мой ли ты сын, если слушаешь это молча, будто у тебя язык отсох?

Голос этот, грубый и зычный, принадлежал старому графу. Он собственной персоной направлялся сюда, пошатываясь и кряхтя, поблескивая налитыми кровью белками. После доброй порции вина лицо лорда Томаса из медного сделалось багровым, да и ь выглядел он сейчас старик стариком — настоящая развалина.

В Джейн — ибо это была Джейн — сразу почувствовала резкую неприязнь к этому старому, порочному, пьяному и неряшливому лорду. Пожалуй, никогда прежде ей не доводилось видеть, чтобы дворянин выглядел подобным образом… как копейщик из гарнизона крепости Гине. Даже если забыть об его бесчестных поступках и оценивать только внешность, старый лорд больше похож на простого пьяницу. И сын, честно говоря, немногим лучше, вот разве что моложе и выше ростом.

Отец Гэнли, разделяя чувства своей подопечной, решил уточнить, правильны ли их догадки:

— Как я полагаю, вы и есть граф Ковентри, а это ваш сын?

— Да, так и есть, — отозвался лорд Томас. — Как я погляжу, доселе вы взирали на нас без должного почтения, и напрасно. Я граф, и это сущая правда, граф из рода Говардов, а это сын мой, плоть от моей плоти, так что оба мы Говарды.

Джейн не сдержала гнева и, вся дрожа, язвительно бросила: — Вам, сэр, да и вам, милорд, — да, вам обоим не мешало бы для начала искупаться! Если не в ванне, то хоть в реке — это тоже подошло бы, а после этого, возможно, никто, подобно нам, не обманулся бы насчет вашего благородного происхождения… — Ее рот принял брезгливое выражение: — Впрочем, тому, кто бесчестен в душе, во всех реках не отмыться!

— Дьявол и преисподняя! — взревел старый граф. — Да мне отродясь не доводилось выслушивать таких оскорблений! Черт меня подери, не слишком ли смел ваш язык, леди, или вы думаете, что раз вы дама…

Сын схватил его за руку, уже сжавшуюся в кулак, и сдавленным голосом произнес:

— Сэр, ну-ка, поглядите на ее слуг.

— А что такое?

— Будь я проклят, если это… если это не герб Бофоров!

Джейн не слышала, да и не хотела слышать, о чем там бормочут между собой эти два Говарда. Ее гордость была оскорблена так, как никогда не бывало прежде. Она, любимая и единственная дочь герцога Сомерсета, и в страшном сне не могла представить себе такого унижения. Ее задержали, убили охрану, можно смело сказать, что ограбили, а теперь вот продолжают удерживать в плену. Подлый старик, похоже, готов ее даже ударить!

Все в мире перевернулось, если подобное стало возможным. Она совершенно не представляла, что будет дальше и как она выйдет из этой передряги, однако знала точно, что если ей когда-нибудь случится вырваться из этого плена, она не успокоится, пока Говарды оба не сложат головы на плахе. Кажется, за такое насилие именно это полагается… Да они хоть знают, на кого посягнули? На дочь Сомерсета, правнучку Эдуарда III, родственницу почти всех королей Европы!

Отец Гэнли воспользовался передышкой, чтобы втолковать дерзкой девице то, что считал нужным:

— Бога ради, леди Джейн, ведите себя поспокойнее!

— Я должна быть любезна с негодяями?

— Не любезны! Благоразумны! Знакомо ли вам это слово или Бофоры вообще его не ведают? — Смягчившись, он заговорил тише и ласковее: — Дитя мое, леди Джейн, ради вашего же блага прошу об этом. Эти Говарды — они же немыслимые люди. То, что вы говорите о чести, для них пустой звук. От негодяев можно ждать только негодных поступков, так что поберегите себя, будьте мягче, ибо, видит Бог, стыдить мерзавцев — все равно, что попусту сотрясать воздух.

— Вы видели, как воззрился на меня этот молодой лорд? — хмурясь, тихо спросила Джейн.

Вздыхая, священник произнес:

— Увы, миледи. Красота способна укрощать львов, но, думаю, не Говардов. Упаси нас Господь от их неистовства и подлости.

Между тем оба Говарда пребывали в большой тревоге за то, что совершили. Заметив, наконец, повсюду вензеля и гербы Бофоров, отец и сын почувствовали, что на этот раз вляпались во что-то серьезное. В голове старого графа на миг промелькнула мысль, что, должно быть, в обозе юной леди хранится немало богатства, но благоразумие перевесило алчность. Девушка, по всей видимости, направлялась к королеве. Меняясь в лице, лорд Томас проговорил:

— Да хранит нас Бог, сын мой. Представить страшно, в каком гневе будет Маргарита, если узнает, что мы ограбили дочь ее возлюбленного Сомерсета! Француженка и так не выносит даже нашего имени, а уж теперь… Пожалуй, она не пожалеет сил, чтобы отомстить за эту девицу!

— Да, и Йорк нам тоже вряд ли поможет, — отозвался сын. — Не так уж много у него охоты становиться на нашу защиту.

Оба замолчали, не зная, что делать. Но, если старым графом двигал только страх, то его сын чувствовал и нечто иное. Весь внутренне взбудораженный, до сих пор ощущая на себе взор зеленых глаз юной леди, он вдруг вспомнил, как в детстве, очень давно, цыганка предсказывала ему: счастье, мол, придет к тебе в облике прекрасной дамы, разодетой в атлас и парчу, с венцом на голове.

Он и не думал никогда об этом предсказании, а сейчас ему вдруг стало абсолютно ясно, что ни о какой даме, кроме этой девушки, речь и не могла идти. Да, это именно она. И даже венец у нее есть — Бофоры хоть и бастарды, но королевской крови… Уильям яростно потер лоб, пытаясь прийти в себя, и с его губ сорвалось:

— Нельзя нам ее сейчас отпускать.

— Да, это верно, — зашептал отец. — Ты послушай, Уил, что я скажу. Мы вот как поступим. Мы отвезем ее Йорку — может, он этому и обрадуется, ибо Бофоры его заклятые враги, а если и не обрадуется, то никто не упрекнет нас в том, что мы сдали девицу ему на попечение — он законный протектор королевства… А королеве ее никак отдавать нельзя — француженка будет рада мигом нам головы снять, я так полагаю.

Заметив, что сын молчит и, видимо, согласен, старик продолжал:

— От королевы нам лучше держаться подальше, мой мальчик. А Йорк… черт, я даже уверен, что он обрадуется. Эге-ге, да еще как! Кто знает, может, он еще и поймет, что мы не так уж плохи. Лучшей услуги герцогу нельзя и придумать…

Уильям думал сейчас совсем не о том. Едва уяснив, что предлагает отец, он перестал прислушиваться. Он, пожалуй, согласился бы на все, лишь бы не отпустить эту девушку так быстро. Может, впервые в жизни ему стала безразлична собственная участь. То и дело поглядывая на юную леди, он думал: чем черт не шутит? Может, это и есть моя судьба! Почему бы нет? Разве он не таков, как все прочие?

Графство Ковентри, конечно, разорено, но если б в нем появилась хозяйка, да еще с деньгами, все могло бы измениться. Впрочем, не одни только деньги привлекали Уильяма. Его крепко очаровало, ошеломило все: облик, изящное сложение, голос, глаза и ореол венца над головой этой девушки… Которую он, Господи ты Боже мой, даже не знал, как зовут.

Но, думая так, он, ранее никогда не знавший колебаний и всегда самоуверенный, вдруг останавливался, и собственные мечты казались ему смешными. Куда он пожелал забраться — на самый верх, что ли? Наверняка девица уже сговорена с кем-нибудь. Да и не согласится никто — ни королева, ни король, ни Йорк, ни она самана этот брак. Безумие да и только… А уж им-то она никогда не очаруется.

Что и говорить, он совсем не умел ухаживать за дамами. Женщины, которых он знал, были очень низкого происхождения. И молодой Говард трезво себя в этом плане оценивал: да, он воин каких еще поискать, на турнире победит многих, руки и ноги у него есть, внешность тоже не самая худшая, и мужской силой он не обделен, но, так уж случилось, что нет в нем обходительности и вежливости. Нет манер. Не умеет он ухаживать, вести беседу щебетать по-итальянски, как это делают иные щеголи, толком не знает даже, что это — служить даме согласно правилам куртуазии. Раньше это и не нужно было, втайне сэр Уильям все эти реверансы презирал. Однако чем прельстишь изысканную, деликатную, ангельски красивую девицу, как не нежным словом? От вида меча или секиры она вряд ли растает!

Другая, может быть, и не потребовала бы многого. Но, черт возьми, эта леди — почти что принцесса… Нечего и думать о ней. Однако, когда сэр Уильям глядел на эту девушку, на него накатывал такой восторг, что было очень нелегко отказаться от внезапно возникшей мечты.

Старый граф между тем произнес подбоченившись:

— Послушайте-ка меня, миледи, и вы, святой отец. Никакого особенного бесчестья мы учинять вам не собирались. Мы только требовали оплаты за проезд по нашим землям, и это справедливо, черт возьми. Неважно, что так уже не поступают. Мы поступаем, и все тут. Потому что такова наша необходимость… Но, раз уж вы угрожаете нам всякими карами, нам, понимаете ли, не резон отпускать вас к королеве.

— Что же вы намерены сделать? — прервала его леди Джейн. — Может быть, убить нас? Ибо молчать мы не собираемся!

— Э-э, нет, юная леди. Мы вовсе не такие волки, как вы воображаете. Но, поскольку наши чувства всецело на стороне его светлости герцога Йорка, то мы отвезем вас в Бедфорд, прямиком к нему, и пусть он вами занимается.

Меняясь в лице, отец Гэнли произнес, стараясь, чтобы голос звучал спокойно:

— То, что вы собираетесь сделать, милорд, не поддается никакому пониманию. Леди Джейн — не преступница, а благородная дама. Задерживать ее никто не вправе. А путь она держала вовсе не к герцогу Йорку, а на север, в Лестер, ко двору королевы. У нас имеется письмо ее величества. Имейте в виду, что, притесняя мою воспитанницу, вы притесняете одну из самых знатных леди в Англии и придворную даму королевы Маргариты…

Граф Ковентри воззрился на священника в крайней ярости:

— Кто вас просит вообще говорить? Кто вы такой, преподобный отец? Мы вас не знаем! Более того, вы нам совершенно не нужны?

— Что это значит? — воскликнул отец Гэнли.

— То, что нам нужна только леди! Вы нам ни к чему! Всех этих слуг и служанок мы тоже не возьмем — одна обуза! И телеги ваши не тронем, а то подумаете, не приведи Господь, что мы грабители!

— Вы поплатитесь за это, клянусь своей душой! — вскричала Джейн не помня себя.

В разговор вмешался Уильям. Чуть не краснея от волнения, этот могучий рыцарь произнес:

— Миледи, голову ставлю в залог, что вам не нанесут никакого вреда. Да будь я проклят…

— Если вред мне еще не причинен, — прервала его Джейн брезгливо, — то вы честный человек, сэр.

Уильям не нашелся, что ответить на это. Он знал лишь, что ни за что с ней не расстанется прямо сейчас. Поездка в Бедфорд давала надежду хоть на какую-то близость к прекрасной леди.

И пусть она сколько угодно презирает его, только бы не потерять так быстро надежду…

Старый граф, слегка обеспокоенный, повернулся к сыну:

— Послушай, Уил, а не поторопился ли я, отказавшись от этих бофоровских телег?

— Что вы имеете в виду, отец?

— Да ведь для турнира в Бедфорде, в котором ты, конечно же, будешь участвовать, надобно подновить и щит, и вооружение, позаботиться об оруженосце, подправить доспехи — ты же знаешь, сколько все это стоит в нынешнее время! Пять фунтов, никак не меньше. Мы могли бы запросто позаимствовать кое-что из добра леди Бофор, чем тратить свои средства, и никто нас за это не упрекнул бы…

— Оставьте это, — сказал Уильям поспешно, — не трогайте ее.

— Да ты, никак, боишься этой девицы, сын мой?

— Не цепляйтесь к ней, говорю же вам, отец, — ответил Уильям, предпочитая не заметить отцовского вопроса.

— А как прикажешь нам быть с расходами, мальчик?

— Ладно, ладно, сэр, я все улажу, — нетерпеливо и недовольно произнес сын. — Вы займетесь девушкой, а я поскачу в Ковентри и возьму займ у Гарри, так что не беспокойтесь.

— Не беспокоиться! — вскричал старик. — Да ведь этот христопродавец дает деньги в рост под ужасные проценты, да вдобавок и задолжали мы ему много! Он скорее умрет, чем согласится!

— Ничего. Я найду способ вытрясти из него деньги. — Помолчав, Уильям грозным тоном, который порой употреблял в разговоре с отцом, добавил: — А к девице не приставайте! Довольно нам и того, что мы уже сделали!

Опасаясь, как бы чьи-то посторонние и враждебные глаза не увидели, что Говарды захватили в плен дочь герцога Сомерсета, старый граф, даром что был изрядно навеселе, дал своим людям приказ седлать лошадей и строиться. Час спустя Джейн Бофор, в распоряжение которой, дабы ее умилостивить, был предоставлен новый иноходец, была увезена по дороге в Бедфорд, к заклятым врагам ее отца, во враждебное йоркистское логово. Отряд ускакал, оставив близ гостиницы Золотого Грифа наполовину разоренный обоз леди Джейн, растерянных слуг и служанок.

Отец Гэнли в отчаянии глядел вслед своей воспитаннице. Она держалась надменно, твердо и непоколебимо, как знатная дама, однако она ведь еще так юна и неопытна! Она еще девочка! И она дочь герцога Эдмунда! Пресвятой Боже, как же так случилось, что он не уберег ее? Имеют ли эти Говарды хоть какое-то почтение к дамам? О том, какой позор может постичь Джейн в дороге, отцу Гэнли было страшно помыслить.

Какое-то время он метался вдоль обоза, в ярости рвал на себе волосы и поднимал руки к небу. Потом пришло решение: скорее в Лестер, к королеве! Без подмоги, с одними только возами, мулами и слугами он беспомощен. Ему нужны солдаты, чтобы догнать и освободить леди Джейн. Скорее, не теряя ни минуты! Королева, конечно же, вполне разделит его гнев и поторопится выслать помощь. О, почему эта мысль не пришла ему в голову сразу?

— Подать мне лошадь, живо! — закричал он срывающимся голосом, заметив, что к нему приближается трактирщик. — Любую лошадь! Только побыстрее!..

Спустя несколько минут старый священник уже скакал в Лестер в сопровождении одного из конюхов, не щадя ни собственных сил, ни здоровья, ни жизни, согласный даже умереть — но только после того, как королеве все станет известно.

В это же время молодой Говард въезжал в распахнутые городские ворота Ковентри. Обе решетки были подняты. Из-под темного узкого каменного свода пахнуло мочой и плесенью.

Стражники на барбакане[68], наклонившись и свесив из окон головы в железных касках, смотрели на проезжавшего внизу всадника без особой радости. Стража за воротами тоже узнала молодого рыцаря и тоже была не слишком приветлива. Все жители Ковентри, от мала до велика, считали Говардов срочными, жадными наглецами, кровопийцами и грабителями. На что, впрочем, Уильям Говард не обращал никакого внимания, ибо знал, что его боятся и что если будет надо, он приведет под стены Ковентри две сотни войска и живо заставит горожан повиноваться. По крайней мере, гак ему казалось.

Ковентри, возникший семьсот лет назад[69] и поначалу называвшийся Кофантрео, был старым, не слишком богатым, но и не бедным городом, с сетью узких кривых улиц, сливающихся, подобно рекам, к главной площади. Ров вокруг Ковентри давно обмелел и пересох; город был опоясан каменными стенами, старыми, осевшими и выщербленными, над ними возвышались островерхие башни и шпили церквей.

Улицы были застроены так плотно, что между домами насилу мог проехать всадник, державший копье перед собой горизонтально. На каменные нижние этажи настраивались деревянные верхние — все здания стремились ввысь, ибо городе становилось все теснее в прежних старых стенах. Не хватало места, но мало кто осмеливался селиться за стенами, где бесчинствовали Говарды и прочие воровские шайки. С другой стороны, новых стен уже не принято было строить, да и денег не хватало… Вот и росли дома вверх, пока только можно было. Непроходимая грязь и вонь были на улицах, разве что главная площадь, мощенная камнем, являлась исключением.

Было в Ковентри местечко, где селились ломбардцы, — все, как один, барышники, торговцы и ростовщики. Там-то, возле гильдии Сент-Мэри, рядом с публичным домом, жил и выкрест Гарри Лимбах, ломбардский еврей, ссужавший Говардам деньги не так по желанию, как по принуждению, ибо отдавать долги они были не очень-то приучены. Лимбах боялся их — еще бы не побоишься! Чуть ли не двести дет назад король Эдуард выгнал евреев из Англии, ну а то, что отец Гарри и сам Гарри крестились, в сущности, мало меняло дело, раз все помнили, что они иудеи и когда-то распяли Христа. Попробуй, возбуди против себя гнев Говардов — живо на том свете очутишься! Вот и приходилось выбирать между смертью и разорением.

Уильям въехал в ворота, надеясь, что хозяин заранее его не заметил. Бросил поводья какому-то чумазому мальчишку и по лестнице легко взбежал на крытую галерею, ведущую в контору. Гарри был застигнут врасплох, голова его вжалась в плечи, на лице отразилось отчаяние, и Уильям, не дав ему опомниться, сразу перешел к делу. Перешел так, как обычно атаковал в бою, неудержимо и твердо.

— Пять фунтов — это все, что мне нужно, — заявил он, решительно расхаживая по полутемной комнате, — и я тебя оставлю в покое. Ей-Богу, посуди сам, что мне за охота позволять всяким язычникам, а тем более христопродавцам жить на моей земле, если только не иметь выгоды от этого?

— Вы еще прежних долгов не вернули, ваша милость, — осмелился заметить Гарри.

— Э, теперь можешь не беспокоиться. Обещаю, все будет возвращено. Или ты не веришь моему слову? Черт возьми, какова наглость! — Остановившись, Уильям заявил, заложив руки за пояс: — Турнир я выиграю, будь уверен, так что в долгу не останусь! Кроме того, мне теперь светит весьма выгодная женитьба.

— Вы женитесь, сэр? — пробормотал ростовщик чуть не плача.

— Да, на самой леди Джейн Бофор! Слышал о такой? На дочери герцога Сомерсета! Так что давай деньги и не раздумывай!

Гарри не поверил ни единому слову сэра Уильяма. Да чтоб такой знатный вельможа, как Бофор, — пусть и заключенный в Тауэр, но все равно богатый — отдал дочь за такого, прости Господи, мерзавца и злодея?

Сэр Уильям врет, как всегда! Мелет всякую чепуху, которой и сам не верит. Однако выхода не было. Гарри написал расписку, выдал золото, и сэр Уильям, весьма скверно писавший, припечатал долговое обязательство своим перстнем.

— Если он и вправду вздумал жениться, — произнес Гарри, глядя вслед посетителю, — то это будет даже хуже, чем если бы он не женился, ибо тогда ему уйма денег потребуется на свадьбу и все прочее… Нет-нет, что угодно, только не женитьба!

Слова о браке вырвались у молодого Говарда случайно — хотелось убедить Гарри хоть небылицей. Однако, снова оказавшись в седле, он подумал: вот было бы славно! Сделаться супругом такой девушки! Видит Бог, он постарался бы, чтоб она не пожалела. И он бы тысячу свечей пожертвовал монастырю за такое дело!

Масленица — последний день перед великим постом — всегда была любимым праздником англичан, и отмечали его очень весело, с шумом, неуемным весельем и карнавалом. Люди радовались жизни, предавались потехам и удовольствиям. Повсюду устраивались состязания. Каждый городок, каждое местечко затевало потасовки, именуемые футболом, старой доброй игрой в мяч, когда игроки без всяких правил бежали по улицам, площадям, рынкам и огородам.

Близилось время, когда поесть вдоволь и посмеяться не удастся до самой Пасхи, поэтому наслаждались каждой минутой, оставшейся до поста: обильно ели, пили, угощали друг друга, пекли блины, наделяли съестным нищих.

На базарных площадях мужчины покрепче перетягивали канаты, а горожане делали на игроков ставки. Что и говорить, веселый это был праздник-Масленица.

Но вот в небольшом, хотя и богатом городе Бедфорде в 1453 году иное событие полностью заслонило для горожан все удовольствия этого праздника, ибо на последнее воскресенье марта высокородный герцог Йорк назначил большой рыцарский турнир. Люди того века жили от зрелища до зрелища. Пышные церковные процессии, жестокие казни, потешные представления бродячих артистов — на все это сбегалась поглазеть целая толпа, а уж при известии о турнире у горожан просто дух захватывало.

Более того, любой ремесленник, а паче того — живописец, кузнец, оружейник — потирал руки, предвкушая большие заработки. Если в Бедфорде состоится турнир, это значит, что в город съедутся рыцари чуть ли не со всей Англии. Всем им нужны будут пристанища, хорошие обеды и ужины, оружие, корм для лошадей, новая одежда, доспехи, украшения. Ясно, что многие благородные рыцари богатством не отличаются, однако ради турнира даже самый бедный — и тот развяжет кошель. С самыми богатыми приедут и их жены, а еще оруженосцы, конные слуги, лакеи, словом, целая свита. Бедные рыцари явятся не только потому, что сразиться на ристалище — это редкая честь, но и потому, что победитель получит богатые награды.

Ну, а если вспомнить, что казна была пуста и по этой причине турниры стали весьма и весьма редки, то можно представить, как ожидали этого события горожане!

Что касается самого состязания, то, по всей видимости, большой борьбы там не предполагалось. Мало того, что, как всегда, мечи будут не наточены, копья и секиры затуплены, а палицы облегчены, так еще и рыцарем-зачинщиком являлся герцог Йорк, а вызов принял герцог Солсбери, иными словами — его близкий товарищ. Йорка и Невиллы, весьма хорошо друг к другу относившиеся, — какая уж там борьба!

В лучшем случае — азартный спор приятелей, не больше.

Но народ все равно веселился. Как бы там ни было, а зрелище остается зрелищем: турнир будет красочным, пестрым, можно будет вдоволь покричать на трибунах, болея за своего избранника, рукоплескать и забавляться, а вечером, как положено, герцог Йорк непременно выставит на каждой улочке по бочке пива.

До самой темноты ворота Бедфорда были распахнуты, воротные решетки подняты, и по опущенному мосту через ров все тянулись и тянулись вереницы торговых обозов, ехали кавалькады вельмож, рыцарей и оруженосцев. Город был переполнен. В каждом окне всех постоялых дворов были выставлены щиты[70]. Некоторым горожанам было приказано потесниться, и в их домах поселились приезжие лорды. А вельможи высокородные и богатые, гнушаясь жизнью в гостинице или чужом доме, разбивали за стенами города лагерь.

От ярких больших шатров, раскинувшихся на равнине вдоль реки Уз, рябило в глазах. Колыхались алые, синие, зеленые, черные и пурпурные шелка палаток, над каждой трепетал штандарт сеньора — либо знамя, либо флаг[71]. Ристалище было устроено там же, за городскими стенами: прямоугольная большая арена, длиной свыше четырехсот футов, шириной — почти двести, окруженная двумя частоколами, между которыми должны были занять свои места конные слуги и оруженосцы. С тех сторон ристалище возвели дощатые помосты и трибуны, посреди сделали возвышение для знатных господ и маршалов[72] турнира.

Герцог Йорк устраивал празднество очень пышно, не жалея средств и не скупясь, как и подобает лорду. И, честно говоря, мало кто задумывался, во что же выльется сия забава и как ударит по пустой казне. Впрочем, только малопочтенный человек мог задавать такие вопросы, ибо всякий знал, что рыцарство и турнир — вещи неразделимые. Как иначе можно испытать свою доблесть?

Герольды, появляясь то тут, то там, трубили в серебряные трубы и в тысячный раз извещали «всякого лорда, барона, графа, рыцаря и оруженосца» о предстоящем состязании, напоминали правила и объявляли о наградах. На сей раз это были: арабский обученный ястреб, пара борзых и кошель, богато отделанный рубинами. Само собой разумеется, что победитель завладеет доспехами и лошадью побежденного. Но главной наградой оставалась роскошная золотая цепь, украшенная жемчугом и сапфирами, — сокровище, которое должна была вручить победителю сама герцогиня Йоркская.

Вот такое громогласное сообщение услышал и отец Гэнли, въехавший в город с небольшим отрядом солдат королевы, возглавляемым сэром Клиффордом. Сей рыцарь был послан королевой для того, чтобы разобраться с похищением леди Бофор пресловутыми Говардами. Королевские стражники, облаченные в кожаные дублеты и плащи, расшитые золотыми леопардами, сразу привлекли внимание, ибо в Бедфорде редко можно было встретить человека, не носящего белую розу, — знак Йорка.

Сэр Клиффорд, подбоченившись, восседал на коне, как скала, не шевелясь, хотя отлично видел любопытные и враждебные взгляды. Лицо его, хищное и жестокое, казалось непроницаемым. Всякое поручение, данное королевой, было для него важно, однако на сей раз, признаться, он был не слишком рад своей миссии.

Главный герольд, напрягая голос, продолжал вещать:

— А еще доводим до вашего сведения, лорды и благородные господа, что, когда главное состязание будет окончено и мадам герцогиня увенчает победителя наградой, турнир будет продолжен, уже на иных основаниях…

Он набрал в легкие побольше воздуха, обвел взглядом толпу и прокричал:

— В турнире, который имеет место быть вслед за главным состязанием, лорды и рыцари — всякий, кто пожелает — будут биться на копьях, мечах и секирах за руку высокородной дамы, благородной леди Джейн Бофор, и тот, кто выйдет победителем, удостоится чести стать ее супругом. Такова воля герцога, джентльмены. И всякий, имеющий рыцарское звание и способный доказать свое благородное происхождение, желающий сражаться за руку столь знатной дамы, пусть приблизится ко мне и заявит о своем желании, дабы получить надлежащий значок и быть зачисленным в участники турнира.

Снова взметнулись вверх трубы, с которых свисали флажки, расшитые белыми розами Йорков, и сверкающая процессия герольдов понеслась прочь, провожаемая восхищенными взглядами городских мальчишек.

— Боже праведный, что же это происходит? — произнес бледный, как полотно, отец Гэнли.

Сэр Клиффорд, едва повернув голову, бросил:

— Похоже, мы опоздали, отец мой. Теперь он ее не отдаст.

— Как это не отдаст? Ведь существуют же еще законы? Леди Джейн не деревенская девка, чтобы умыкнуть ее и не быть наказанным за это!

Начальник стражи, хмурясь и бросая по сторонам косые взгляды, попросил святого отца не кипятиться понапрасну. Всегда следует сохранять трезвый рассудок, разве не так? Это лучший путь к победе. А если размышлять трезво, то сразу станет ясно, что Бедфорд — враждебное логово. Здесь полно вооруженных йоркистов, по сравнению с которыми королевские стражники — всего лишь жалкая горстка людей. Он сам, Клиффорд, хотя и слывет человеком храбрым, чувствует себя здесь неуютно, ибо Йорку есть за что его ненавидеть.

Здесь, в Бедфорде, люди королевы бессильны… Вот если бы им удалось догнать Говардов еще в пути, перехватить их и отбить леди Бофор — вот это было бы другое дело. Но леди Бофор уже в Бедфорде. Более того, передана в руки герцогу Йорку, законному лорду-протектору королевства. Что же делать в таком положении? Сражаться? Право же, леди Бофор того стоит, но сейчас у них нет ни малейшего шанса на победу.

— Кроме того, — мрачно добавил сэр Хьюберт, — королева Маргарита, как мне помнится, года два тому назад насильно обвенчала дочь Йорка Анну с герцогом Эксетером… Боюсь, что когда леди Джейн попала в стан Белой Розы, Йорк подумал именно об этом. О мести. Он не отдаст ее. Этот небывалый турнир — тому подтверждение. Не удивлюсь, если мы узнаем, что леди Джейн помещена в самом недоступном месте.

— Вы хотите сказать, что дочь герцога Сомерсета обречена? Клиффорд пожал плечами:

— Я хочу сказать, что ее судьба сейчас не в наших руках. Увы, святой отец… — Бросив быстрый взгляд в глубину переулка, начальник стражи заметил нескольких всадников, облаченных в цвета герцога Йорка. — Вот, похоже, это за нами. Да, так и есть. Несомненно, о нашем появлении в Бедфорде уже стало известно протектору. Кто знает, чем все это завершится.

Прежде чем всадники приблизились и обратились к ланкастерцам, Клиффорд вполголоса произнес:

— Черт побери, да если б я не был женат, я записался бы в участники — чем черт не шутит… Впрочем, могу успокоить вас, святой отец: я передам герцогу Йорку гневный протест королевы и поставлю его в известность, что леди Бофор находится под ее защитой. Хотя… сомневаюсь, чтоб это произвело на него впечатление.

Капитан стражи герцога Йорка сухо приветствовал людей Маргариты Анжуйской и передал им полуприказ — полуприглашение протектора явиться в замок.

Сэр Клиффорд тронул лошадь шпорами, дав понять, что именно этого и желает. Отец Гэнди, понурив голову, с почерневшим от отчаяния лицом, последовал за солдатами.

Человек трезвомыслящий и разумный, он, увы, понимал, что помочь леди Джейн они теперь не властны. Йорк жаждет отомстить за свою дочь Анну. Он не выпустит Джейн. Ее рука будет разыграна на турнире. В уме священник прикидывал возможные способы действия: да, он, конечно же, кинется к знакомым бедфордским аббатам и священникам, найдет даже епископа, будет уверять их, что задуманный Йорком турнир — неслыханное дело, жестокое насилие над jure Divino[73], надругательство над священным таинством брака. Он убедит прелатов протестовать против того, что намечается в Бедфорде. Однако отец Гэнли и сам сознавал, сколь слабо будет звучать в ушах Йорка голос духовенства… Но что же делать? Неужто нет никакого выхода? Нужно помешать этому немыслимому турниру!

Может быть, следует найти рыцаря-ланкастерца, достаточно умелого воина, который взялся бы участвовать в турнире и победил бы? На поиски нужно время, а состязания начнутся уже завтра. К тому же, победа — дело сомнительное, ее не так-то легко добиться. Тогда, может быть, стоит писать в Рим, папе и кардиналам, требуя расторжения насильственного союза? Но, опять же, это возможно только с течением времени, и этот способ сгодится уже тогда, когда самое ужасное свершится… И, что хуже всего, отец Гэнли чувствовал себя таким внутренне опустошенным и усталым, так страшился взглянуть в глаза герцогу Сомерсету, когда тот узнает о случившемся с Джейн, что у священника почти не оставалось для действия ни сил, ни воодушевления. Алая Роза повсюду терпела поражения. Ему ли, монаху и старику, сражаться с врагами?

Он шел к герцогу Йорку, твердо намереваясь что есть сил отстаивать права и свободу леди Джейн Бофор, однако заранее предвидел, что все это будет напрасно. Видит Бог, оставалось утешаться лишь тем, что Джейн даровано многое — сильная воля, решимость, твердый нрав и ясный ум. Невозможно, чтоб такая девушка оказалась сломлена.

Когда они появились в замке, и их принял герцог Йорк, отец Гэнли обратил внимание, до чего веселое, торжествующее и довольное у того лицо. Несомненно, лорд протектор знал, по какому вопросу явились в Бедфорд люди королевы во главе с Клиффордом. И, до сих пор ненавидя француженку за то, что был презираем ею и отвергнут, осмеян и променян на Сомерсета, герцог был рад нанести Маргарите Анжуйской хотя бы такой косвенный удар.

Едва увидев лицо Йорка, священник понял, что ждать им нечего. И вся надежда теперь возложена на силу духа самой Джейн Бофор.

Никто не сомневался в том, что вовсе не бара борзых, кошель и ястреб привлекли в Бедфорд такую толпу рыцарей. И даже драгоценная цепь была здесь ни при чем. Едва прослышав о том, какая невероятная награда ожидает победителя второго турнира, проводимого среди неженатых лордов, в Бедфорд устремились все искатели приключений — безвестные, с тощими кошельками, с головой, наполненной безумными надеждами. И всеми этими мужчинами руководило одно желание: завладеть рукой и богатством леди Бофор, раз уж герцог Йорк решился выставить девицу на розыгрыш, и таким образом поправить свои дела.

Саму леди Джейн никто не видел, ибо ей нигде не позволяли показываться, да это и неважно было. Какое значение имела внешность? Молодчики, судачившие в тавернах, заявляли, что, будь она страшна, как смертный грех, всякий мужчина, если он в своем уме, будет счастлив получить ее руку, ибо вместе с рукой приходит и состояние. А еще — родство с королевским домом, с Бофорами и Ланкастерами… Ах ты Господи, у кого только не закружится голова?

Голова кружилась у многих. По крайней мере, в гостиницу, где проживали судьи предстоящего турнира, все несли и несли рыцарские шлемы[74], все новые рыцари изъявляли желание участвовать в состязании, а герольды не спали несколько ночей, проверяя происхождение соискателей и их прочие достоинства. Поскольку герцог повелел, чтобы во внимание принимались только два качества — благородство рода и рыцарское звание, то желающих набралось едва ли не пять дюжин. Само собой разумеется, что женатые к турниру не допускались.

А по городу все ходили слухи, и в зеркале этих слухов состояние леди Джейн вырастало до невиданных размеров. Говорили, что покойная Мэри Перси, завещавшая все дочери, была сказочно богата… Страсти накалялись так, что алчность ослепляла желающих, и слышались уже выкрики о том, что следует устроить настоящий турнир, с настоящим боевым оружием, дабы все трусы убрались восвояси и дабы за руку леди Бофор схватились только самые смелые. Право же, это смешно — биться облегченными палицами и не пролить за такое богатство ни капли крови!

Говарды, пожалуй, первыми узнали о том, что рука захваченной ими девицы будет разыграна на турнире.

Герцог Йорк заявил об этом чуть ли не сразу же, едва только увидел Джейн Бофор. Особой благодарности от протектора Говарды не дождались. Напротив, Йорк даже как-то избегал с ними видеться, будто и не они делом доказали ему верность и сослужили такую службу. Но на сей раз было не до обид. Совсем иные мысли проникли в сознание и отца, и сына. Они взглянули друг на друга, и молодой рыцарь угрюмо произнес:

— Черт побери, а почему бы мне не стать победителем?

За все то время, пока они везли леди Бофор в Бедфорд, Уильям Говард только и думал, что о ней. Мечты не давали ему покоя. Он видел презрение девушки, терялся перед ней, старался вообще не попадаться на глаза, ибо всегда, когда встречался с ней взглядом, на него нападала робость, он делался неуклюжим и косноязычным. В душе ему было стыдно такого своего замешательства, однако что поделаешь — это было сильнее его. А особенно досаждало то, что он сознавал безнадежность своей мечты. Ничем, абсолютно ничем не мог он привлечь леди Джейн. Он даже говорить-то с ней не мог. И теперь, прослышав о турнире, сэр Уильям был пронзен ослепительной догадкой: да вот же он, выход!

Вот он, способ! Единственный способ, как показать себя! Черт побери, да ведь на ристалище он всегда был одним из лучших, частенько заставлял поваляться в пыли богатых и знатных дворянчиков, и не было, поистине не было такого оружия, которым он владел бы плохо!

У старого графа от возбуждения вспух на лбу затянувшийся рубец:

— Да будь я проклят, Уил! Ведь это удача, сущая удача! Ах, Боже мой! Сама судьба свела тебя с этой девицей! Ты должен попытаться, сын мой, должен! Вот дьявол, даже представить трудно, как мы заживем, ежели ты завоюешь эту капризную гордячку!

Сэр Томас не находил себе места, вышагивая взад-вперед по тесной комнате гостиницы:

— Не скажу, что девица так уж мне по нраву. Я бы даже сказал, что как супруга она будет не слишком хороша… Однако ради денег, сынок, чего не стерпишь? Такова жизнь! А какое состояние, Уил! Какое родство! Говарды — знатные лорды, это все знают, но Бофоры, Бофоры!.. Что бы это была за удача!

Словом, отец и сын загорелись одной и той же мыслью. Более того, старый граф проявлял даже больше восторга и нетерпения, будто не его сын, а он сам был претендентом. Они оба выставили в окне постоялого двора щит Говардов. Но, пожалуй, на этом закончилось их единодушие и начались разногласия, коих прежде не наблюдалось.

Как известно, молодой рыцарь располагал пятью фунтами — немалой, весьма солидной суммой. Разумеется, стоило прежде всего позаботиться о вооружении, доспехах и коне, дабы достойно выглядеть на турнире. Оставшихся денег с лихвой хватило бы на веселую жизнь в Бедфорде. Эту жизнь, как казалось старому графу, они заслужили. Но у сына, похоже, было свое мнение на сей счет.

Поначалу ничего скверного и заподозрить было нельзя. Как и полагается, Уильям основательно подновил доспехи, приобрел новое доброе копье — такой длины, как требовали турнирные правила. Затем ему вздумалось сделать на оружии золотую насечку, весьма ценимую среди рыцарей и весьма дорогую, и он отдал мечи секиру ювелиру. Это, разумеется, влетело в копеечку. Щит, изрядно потрепанный в стычках, Уильям отнес к живописцу — для того, мол, чтобы оживить яркими красками потускневшее изображение герба. Нельзя же показаться на турнире каким-то бедным родственником. Старый граф глядел на все это искоса, потом не удержался и возразил:

— Поистине, ты ничего не смыслишь, сын мой! Подновлять щит! Да этот бездельник только зря из тебя деньги вытянет. Щит чем старее, тем красивее, а каждая вмятина — это память о бое! Черт побери? Да разве без этих красок ты будешь плохо драться?

Сын ответил раздраженно:

— Пожалуй, это не я вас, а вы меня, сэр, должны учить, что не годится одному из Говардов выглядеть бедняком. Впрочем, ежели у вас есть какие-то возражения, то они мне ни к чему. В конце концов, драться буду я, а не вы, так что мне решать. Да и деньги у Гарри добыл тоже я…

То, что считаться он ни с кем не намерен, Уильям доказал очень скоро. Старому графу весьма не навилось вдруг появившееся желание сына ходить от лавочника к лавочнику и всюду соблазняться покупками. Побывав у кузнеца и чеканщика, он заказал фигуру черного грифа для своего шлема. Много времени провел в лавке шляпника и, будто дама какая-то, рассматривал пучки перьев, пытаясь сделать выбор между драгоценным павлиньим пером и целым пуком перьев белой цапли, наконец, остановился на цапле черной и приобрел целый султан[75]. Где это, скажите, видано?

Старый граф, понимая, что надежды на гульбу тают вместе с деньгами, принялся раздражаться и ворчать. А Уильям, как ни в чем ни бывало, охваченный неведомой ему доселе страстью к щегольству, взялся покупать еще и одежду: праздничный пурпуэн[76] из узорчатой серебристо-серой парчи, который впору был бы и принцу, несколько рубашек по четыре пенса каждая — не шелковых, конечно, но из очень даже тонкого полотна, широкий упланд с чеканным поясом и бобровой опушкой, да еще пару самых что ни на есть модных башмаков-пулэнов с длинными носками.

Кек[77], задрапированный темно-синим бархатом, длинный, как корабельная мечта, был, на взгляд старого графа, вещью совершенно нелепой и ненужной, однако Уильям не пожалел денег и на подобную бессмыслицу.

— Может, Уил, ты еще выучишься танцевать гальярду и играть на лютне для какой-нибудь дамочки? Не удивлюсь теперь, если ты насочиняешь стихов!

— Вы думаете, сэр, — ответствовал сын, — что ежели вам самому ни разу за всю жизнь не пришло в голову выглядеть достойно, то и я должен поступать точно так же и нарываться на насмешки?

— Черт побери! Кто это смеет насмехаться над тобой? Да и вообще, смеется над одеждой тот, кто не осмеливается смеяться над тобой самим! Я бы на твоем месте силой заткнул рот наглецу!

— Э-э, не так-то просто сделать это, отец. — После недолгого размышления сэр Уильям разъяснил: — То есть я хочу сказать, что если люди, которых силой не убедишь…да и мне самому хочется выглядеть поприличнее.

Уильям явно что-то скрывал и явно отходил от того воспитания, которое давал ему отец. Старый граф нутром чуял, что именно тому причиной, однако не хотел верить в это — слишком уж было неприятно, посему догадок пока не высказывал, а лишь исподлобья наблюдал за безумствами, которые совершает сын. Дело закончилось тем, что Уильям — ни много, ни мало — приказал приволочь в гостиничную комнату большущий чан с горячей водой и принялся мыться, хотя в данный момент это было совершенно излишне.

— Кто же моется перед турниром, дурень? — вскричал старый граф не выдержав. — Ну, после турнира — это понятно, это принято! А сейчас зачем? Что это ты выдумал?

Голова Уильяма на миг исчезла под водой. Потом он вынырнул, широкой ладонью отбросил со лба прилипшие темные волосы и, вытирая лицо, довольно грубо бросил:

— Вы стары, сэр. Вы многого не понимаете. Я, может быть, не хочу, чтоб от меня пахло так, как от вас.

— Как от меня?

— Да, или как от какого-нибудь скотника. Кое-кому это не нравится… Да и вообще, было бы хорошо, если б вы не докучали мне без конца своими возражениями.

Уильям, не глядя больше на отца, продолжал намыливаться, расходуя при этом, между прочим, целый горшок превосходного жидкого мыла. Лорд Томас презрительно бросил:

— На кого ты стал похож! Да от тебя пахнет, как от какого-нибудь чертова цветочка!

Поскольку сын не отвечал, старый граф разгневанно добавил:

— Может быть, мы теперь каждый Божий день станем приглашать сюда цирюльника, чтоб он натирал тебя благовониями и завивал волосы?

Снова выныривая, Уильям ответил:

— Да, вот это правда, цирюлька я действительно пригласил. Благовония ни к чему, а подровнять космы лорду никогда не помешает. — Он повернул голову к оруженосцу: — Подбавь-ка горячей воды, Скелтон. В этой лохани недолго и замерзнуть, а чихать да кашлять перед турниром мне совсем ни к чему.

— Ты сделался просто неженкой, сын мой. И я знаю, черт побери, знаю, из-за кого! Тьфу! Какой позор!

Приподнимаясь, Уильям угрожающе спросил:

— Что это вы такое знаете, сэр?

— Все, все из-за этой жеманной девицы! — Сжимая кулаки, старый граф заходил взад-вперед, играя желваками на щеках. — Это она сбила тебя с пути! Гром и молния! Разве ты не мой сын? Ни одна юбка не имела надо мной власти! Командовал всегда я! А ты… ты никак намереваешься угождать ей во всем и носить за ней шлейф. Боже мой! От мужчины должно пахнуть боем и кровью, вот как! А ежели он потакает всяким женским капризам и весь расстилается перед какой-нибудь леди — топчи меня, дескать, своими божественными ножками, то это верный путь к погибели! Я-то на это не поддался! А раз у тебя душа из воска и нет настоящего мужского нрава, то лучше уж тебе вовсе не жениться! — Взбешенный, старый граф сплюнул: — Представляю, что будет позволять себе это юная леди тогда, когда сделается супругой, если уже сейчас ты готов выполнять любое ее желание!

Уильям повернулся к отцу спиной, упрямо намыливая жесткие черные волосы. Перед ним открылся способ добиться руки леди Бофор, и он был намерен отправляться на турнир с мыслью: либо победа, либо смерть. Он не в силах отказаться от самой большой мечты, когда-либо его волновавшей, и не может представить себе жизни без нее.

Турнир станет некой разделительной чертой в его судьбе. Победа необходима, как воздух. И в этом они с отцом сходились.

Однако если старый граф думал, что на том все и закончится, то Уильям имел другое мнение на этот счет. Богатство и связи были для него лишь неким приложением к леди Бофор. А, может, все это вместе с ее красотой и создавало тот ореол, перед которым Уильям терялся и немел. Его отец был слишком толстокож, чтобы понять это. Броня же Уильяма была пробита одним взглядом этой изысканной и высокомерной леди. Он до сих пор в себя не мог прийти от стыда, вспоминая ее слова, и больше всего ему теперь хотелось, чтобы она никогда не смотрела на него с презрением. Не следует давать ей поводов для этого.

На турнире он проявит редкостную доблесть и, возможно, это снимет с него часть вины перед ней, а в остальном он твердо решил измениться. Оставаться таким же, как раньше, диким, грязным бродячим волком невозможно. Она-то не волчица. Она утонченная прекрасная дама. Он должен быть достойным ее. Черт, каким, вероятно, гнусным типом она его вообразила — ведь до недавнего времени у него и одежды-то приличной не было, одно старье, да и то военное. Нарядами он прежде вовсе не интересовался, ибо шлюхи и деревенские девки никакой элегантности от него и не ждали. А теперь… теперь ему хотелось быть женщине приятным.

А почему бы и нет? Он добьется этого! Следует только приложить усилия, и он станет завидным мужчиной: в нем ведь пять футов девять дюймов роста[78], он крепок, молод, силен, у него широкие плечи, сильные руки, мускулы так и бугрятся под кожей. Что еще нужно женщинам? Нет, на этот раз отец не собьет его с толку и не свернет с правильного пути! Он, Уильям Говард, желает, чтобы у него была не только богатая супруга, но и любящая. Которая не стыдилась бы его и не жалела, что стала леди Говард. Нет ничего худшего, чем еще раз увидеть на ее лице выражение презрения.

Никогда больше она не будет иметь оснований, чтобы сказать: на вас-де такой слой грязи, что и рассмотреть-то вас невозможно…

Уильям не говорил об этом с отцом, зная, что тот не поймет, станет браниться или насмехаться. Впервые в жизни сын пришел к выводу, что отец, пожалуй, невероятно груб, жаден, склочен и невежествен. Отношения между ними стали портиться. Старый граф чувствовал, что сын — единственный, доселе безупречный во всех отношениях — словно уплывает из его рук, освобождается от отцовского влияния. И шутка ли сказать — из-за кого? Из-за девицы!

Такого удара лорд Томас никогда не ожидал. Променять отца на юбку? Да это неслыханно! Видит Бог, если б Уил не был так похож на него самого, граф Ковентри проникся бы подозрением: а не обманула ли его покойная супруга и кровь ли Говардов течет в этом свихнувшемся от женских чар молодчике?

Теперь что ни день происходили стычки. Они ни в чем не находили общего языка. Уильям как бы между прочим заявил, что в первом турнире участвовать не будет. Отец едва не вскочил с места:

— Черт побери! Да в своем ли ты уме?!

— Не хватало мне мучить коня и утомляться самому, сражаясь из-за какого-то чахлого ястреба и пары паршивых борзых, — грубо ответил Уильям.

— Пара борзых! Да там будет разыгрываться цепь, а ей нет цены! Ты мог бы выиграть оба турнира, Уил! Но добровольно отказаться от цепи и от рубинов на кошельке — это безумие!

— Вот и сражайтесь за нее сами, за эту цепь, если уж она вам так приглянулась! — Голос Уильяма был груб и резок. Молодой рыцарь поднялся из-за стола, выпрямился, словно демонстрировал старику свою мощь и решимость. — Сражайтесь! А мне эта дурацкая цепь ни к чему! Я буду бороться за леди Бофор, а из-за цепи пускай любой другой дурень утомляется, только не я!

Старый граф пропьянствовал всю ночь перед турниром, и компанию ему составлял лишь Скелтон, ибо Уильям, как пай-мальчик, еще засветло отправился спать, чтобы вдоволь отдохнуть перед испытанием.

Поднимать и подталкивать старого графа наверх, в комнату, пришлось оруженосцу, ибо лорд Томас, что называется, еле двигал руками и ногами. Прежде чем рухнуть ничком на постель и уснуть, старик постоял, пошатываясь, над ложем сына, послушал, пьяно наклоняя голову, его ровное, мощное дыхание, и с сожалением проговорил, обращаясь к Скелтону:

— Ты только посмотри, Джон, — ну как тут не напиться? Такой парень! Где еще отыщешь такого рыцаря? А как я им гордился!

— Что поделаешь, милорд, — отвечал оруженосец, — надо же было вашему сыну когда-нибудь жениться.

— Да разве я про то говорю? Эх, Скелтон, Скелтон!.. Не в женитьбе дело, а в юбке! Поддался Уил на юбочные козни! И после такого… черт побери, после такого эти лгуньи еще требуют величать их слабым полом!..

Уильям спал, не ведая о слезах, которые проливал над его судьбой лорд Томас Говард.

Если гостиница, где проживали Говарды, и все прочие постоялые дворы с наступлением ночи погрузились во тьму, то в замке веселье не смолкало до самого рассвета. В одном из залов пир затянулся далеко за полночь, в другом устраивались танцы — то чинные, размеренные, торжественные бас-дансы, то церемонно-игривые куранты и гальярды. Йорки, Невиллы, Бьючемы веселились на славу. А почему бы и нет? Они имели на то причину.

Их глава, их вождь был первым человеком в Англии и звался теперь лордом-протектором королевства. Королева-француженка была урезана в правах и ни во что не вмешивалась, следила только за своим безумным супругом и растила сына-младенца, и до нее никому не было дела.

Герцог Солсбери, чистокровный Невилл, стал лордом-канцлером Англии, а вместе с ним возвысился и весь его род. Так кто посмел бы сказать, что у йоркистов нет причин для веселья? Даже мир с Францией вот-вот должен был быть подписан, еще немного — и призрак войны будет вконец уничтожен. Глупец тот, кто не празднует восстановление мира!

Сам герцог Йорк, положим, миром был не так-то уж и доволен. Как человек памятливый, он не забыл, что, когда боролся за власть, обещал англичанам победу над Англией, а вместо этого подарил мир, иными словами — нарушил слово и обманул многих рыцарей. Но, что ни говори, а это были мелочи. В конце концов, йоркисты были вполне удовлетворены тем, что уже получили, и продолжение войны казалось совершенно ненужным. Зачем столько хлопот и риска, если здесь, на родине, открылась прямая дорога к блеску и благам? Что же касается военного пыла самого герцога, то его честолюбивые мечты полководца некоторым образом осуществлялись во время турниров — вроде тех, что ожидались в Бедфорде на Масленицу.

…Столы для герцогского семейства были устроены на дощатом возвышении и покрыты дорогим изумрудным бархатом. Золотая окантовка скатертей спускалась до сверкающего, выложенного дельфтскими изразцами пола. Сияли свечи и дорогая посуда. В пространстве между столами придворные танцовщики герцога Йорка представляли мореску[79]. Звучали тамбурины. За столами разговаривали, ели, пили, но мало кто смотрел на ужимки танцующих фигляров. Из соседнего зала доносился голос оружейного короля и клятвы рыцарей «не разить противника в живот или ниже пояса».

Поскольку час был поздний, гостей начинала одолевать сонливость, а те, что были повыносливее, под воздействием вина становились развязными. Опьянение освобождало от условностей и дам, и рыцарей, повсюду образовывались парочки, евшие из одного блюда и пившие из одного кубка, перемежая глотки с поцелуями. Раздавались взрывы громкого смеха и неблагопристойные возгласы — словом, атмосфера в зал старинного замка все больше отдалялась от правил этикета.

Герцог Йорк на пиршестве не присутствовал, и во главе стола с видом величественным и горделивым восседала его супруга — красивая, как никогда, и словно помолодевшая. После рождения одиннадцатого ребенка леди Сесилия, по-видимому, утратила способность к зачатию и больше не беременела. За это ее никто не мог упрекнуть, ибо свой долг супруги она и без того выполнила с лихвой, а теперь наступила пора и для герцогини наслаждаться свободой и всеми преимуществами собственного высокого положения. Именно этим она и занималась последние два года, не пропуская ни одного празднества, подбирая наряды один изысканнее другого, хорошея с каждым днем и привлекая все взоры.

Многие даже говорили, что она — достойная замена Маргарите Анжуйской, когда-то блиставшей столь ярко, а теперь прозябавшей на задворках королевства. Нынче уже герцогиня Йоркская, купаясь в лучах славы супруга, везде выступала на первый план. Светлокожая, царственная, с волосами благородного оттенка красного дерева, с зелеными глазами под своенравными невилловскими дугами бровей, в богатом платье, с едва заметной улыбкой на устах, она была чудо как хороша — ни дать ни взять Белая Роза, украшение всего дома Йорков.

Но, если сравнение с розой и было справедливым, то чего-то все же Сесилии не хватало, чтобы сравниться с королевой Маргаритой. В француженке, кроме красоты, всегда была какая-то страсть, несгибаемость, увлеченность, кипение южной крови чувствовалось под невозмутимым королевским обликом, тогда как герцогиня была словно изваяна из льда. В зеленых глазах Сесилии, не уступавших синим глазам королевы, читалась тем не менее пустота, а холодное равнодушие натуры гасило в них всякий блеск.

От лица, бледного и красивого, веяло холодом, и даже в том, как горделиво она поворачивала голову, улыбалась, пила из кубка, сквозила ледяная сдержанность.

Ее окружали три сына и дочь Бриджет. Последняя совсем недавно была обручена с юным герцогом Сеффолком, и ее жених с несколько кислым видом сидел неподалеку[80]. Сыновья, Эдмунд и Джордж, были уже похожи скорее на юношей, чем на детей. Слегка пьяные, веселые, впервые, может быть, почувствовавшие себя взрослыми, они взахлеб обсуждали успехи старшего брата Эдуарда, который незадолго до Масленицы был посвящен в рыцари и должен был принять участие в предстоящем турнире. Эта тема очень волновала юных Плантагенетов: Эдуард первым из братьев стал рыцарем, им же предстояло еще только пройти через все это.

Еще один их брат, хромой Ричард, был на несколько лет их младше, — ему исполнилось только десять, но этот маленький калека со смуглым лицом и прямыми черными волосами был сообразителен не по летам, поэтому говорил со старшими почти на равных. Он был худ и невысок, но, странное дело, не казался слабым. Темные глаза самого младшего из Плантагенетов привлекали внимание жгучим блеском, что порой был заметен в них, а чаще прятался под ресницами, — так вспыхивает язык пламени среди древесного угля.

— Нэд[81] показал себя настоящим молодцом, — слышался голос пятнадцатилетнего Эдмунда. — Я и не думал, что он так ловко увернется от удара молодого Невилла! Святой Боже, да до сих пор никто бы не сказал, что Нэд может так управляться с палицей! Вы видели, как он молотил по шлему Тома? Мне казалось, я умру со смеха, а шлем стал похож на лепешку — ни дать ни взять масленичный блин!

Джордж, который был на год младше Эдмунда, не мог молча выслушивать все эти дифирамбы в адрес Эдуарда и произнес, кривя рот:

— Это все потому, что Уорвик его обучает. Еще бы — он ни с кем так не цацкается, только с Нэдом! Не припомню, чтобы кто-то был у него в такой же чести, как Нэд, — он его даже зажигать фитиль у кулеврины[82] учит, хотя для этого любой лучник сгодится… А Том Невилл был, между прочим, не такой уж страшный противник. Нэд выше и сильнее Тома, так чего уж тут удивляться.

Слуги, бесшумно передвигаясь, как раз разносили новые блюда — шла третья их перемена, и на стол выставлялись пироги, сладкие вафли, разноцветные желе, вина и французские клареты. Эдмунд, выглядывая из-за спины лакея и пытаясь испепелить Джорджа взглядом, запальчиво выкрикнул:

— Ты бы уж получше скрывал свою зависть, Джорджи. Дело не в том, что Нэд сильнее. Да и Уорвик не стал бы обучать Нэда лучше, чем своего собственного младшего брата[83]. Все дело в том, что ты завидуешь всем и каждому, как какой-нибудь лакей, и у тебя даже рот кривится от зависти. Сам-то ты ни на что не годен, и хочешь, чтобы все были такими!

Эдмунд, сильный, высокий подросток, весь пылал от гнева. Краска залила его лицо, он нервным быстрым движением отбросил назад черные волосы и по-детски закусил губу, поглядывая то на Джорджа, то на мать. Джорджа другие братья не любили — сначала просто за то, что леди Сесилия лишь ради него изменяла своей обычной холодности, он был ее любимчиком, светом в окошке, а потом и за то, что Джордж обладал весьма скверным нравом. В полной мере это еще не проявилось, но уже сейчас было видно, что Джордж, слабовольный, мнительный, завистливый, не обладая никакими особыми талантами, очень любит, чтобы перед ним, фигурально говоря, все склоняли голову, так, как делала это матушка. Так что сейчас, оскорбляя Джорджа, Эдмунд желал не столько уязвить его самого, сколько сделать больно матери. Сделать ей больно и хотя бы таким образом обратить на себя ее внимание.

Усмехаясь, Эдмунд презрительно добавил:

— Леди Филдинг, между прочим, была в восторге от Нэда. Так что, дорогой Джорджи, можешь больше не смотреть в ее сторону — дамы, как говорят, любят победителей, а не каких-нибудь мальчишек.

Молодая красивая дама, леди Алисия Филдинг, была родственницей герцога Сеффолка и приехала в Бедфорд вместе с ним. Едва это случилось, все трое братьев Йорков — Эдуард, Эдмунд и Джордж — обратили на нее восхищенные взоры. Мальчики взрослели, их уже волновала женская красота. Леди Филдинг нравилась им всем, однако по молчаливому согласию было решено уступить дорогу Эдуарду, как самому старшему, тем более, что и сама прекрасная Алисия к нему благоволила. На четырнадцатилетнего Джорджа она вообще не обращала внимания, и это обстоятельство было для него почти невыносимо. Эдмунд знал, что делает, когда заговорил о леди Филдинг. Самолюбие Джорджа было жестоко задето, кровь бросилась ему в лицо, и герцогиня Сесилия, доселе не принимавшая участия в беседе, сразу почувствовала неладное.

Обратив холодный взор на Эдмунда, она произнесла:

— Быть может, довольно уже говорить о подвигах Эдуарда? Все отдали ему должное. Так сколько же можно твердить об одном и том же, сын мой?

Эдмунд недовольно качнул головой:

— Видимо, не все, матушка. Да и о чем говорить? Ведь не о Джордже, не так ли? Он ничего заметного не совершил.

— Оставь в покое Джорджа, Эдмунд!

— Как угодно, матушка. Я могу поговорить и о другом. О Ричарде, например. Он тоже малый не промах и тоже отличился. Разве не так?

Бриджет, услышав эти слова, заулыбалась:

— О да! Дикон был великолепен! И главное, никто такого не ждал! Матушка, как жаль, что вы этого не видели!

Два дня назад во время охоты сокол, взлетевший с руки герцога Йорка и опьяневший от свободы, взмыл высоко в небо, не слушаясь приказаний и не заботясь о цапле, которую ему, согласно выучке, надлежало загнать и заклевать. Герцогская свита с удивлением следила за полетом: сокол то скрывался в заоблачных далях, то снова падал вниз. Наконец, когда в очередной раз птица стала видна и стремительно, как стриж, пронеслась над самыми верхушками деревьев, прозвучал голос герцога: «Кто подстрелит этого мятежника, джентльмены? Награда — герцогский перстень!».

Расстояние было велико, да и солнце, как на грех, стояло в зените, однако десятки арбалетов одновременно были подняты и нацелены. Зазвенели пружины, свистнув, полетели стрелы, а мгновение спустя все, затаив дыхание, наблюдали, как сокол теряет высоту. Он упал на землю где-то в зарослях, собаки его отыскали, а позже выяснилось, что птица пробита стрелой, выпущенной из арбалета… хромого Дика, младшего сына протектора. Все ахнули.

Йорк от удивления даже забыл о том, что досадно все-таки потерять обученную птицу… Потрясенный, герцог сгреб сына в охапку, расцеловал, поднял на вытянутых руках вверх, будто похваляясь, а когда вручал перстень, с гордостью произнес: «Видит Бог, я стараюсь быть добрым христианином. Однако как же мне жаль будет отдавать такого дьяволенка святым отцам! Клянусь святым Катбертом, никто еще не оценил моего Дика по достоинству!».

Герцогу вторили люди из свиты: «Кто мог бы ожидать? Ведь мальчишку никто не учил!». Взъерошенный Ричард, освободившись от объятий отца, раскрасневшийся, произнес, отряхиваясь: «Меня учил сержант Дайтон, милорд!

А к святым отцам я никогда не пойду, потому что буду рыцарем, таким же, как и все!».

«Черт возьми, вот это верно, сынок! — восхитился в ответ герцог, потирая от удовольствия бороду. — Над этим стоит подумать!»…

Таким образом, десятилетний Дик Плантагенет тоже стал героем дня. Ему удалось всех удивить, а многие оценили так же и сдержанность маленького калеки, не болтавшего прежде времени о своих успехах и доказавшего свою ловкость в деле. Все это было так. Однако невозможно было уязвить леди Сесилию сильнее, чем напоминанием об успехах Дика, того самого ребенка, которого она мало того что не любила — вообще брезгливо избегала по каким-то непонятным для других причинам.

Бледность разлилась по ее лицу, а Эдмунд, будто входя во вкус, продолжал:

— Да, матушка, жаль, что вы этого не видели! Отец был очень доволен. Если Дик умудрился овладеть арбалетом, то и за луком дело не станет. И на лошади он неплохо для своих лет держится, так что, может быть, обгонит и Джорджа. — Эдмунд повернулся к младшему брату: — Тебя никто по-настоящему еще не знает, да, Дикон? Черт возьми, я так рад! Плантагенеты не должны были епископами!

— Здоровые Плантагенеты, — вставил Джордж, выведенный из себя. — А не увечные!

На миг воцарилась тишина. Бриджет, побледнев, протянула руку, желая одернуть брата, но Джордж, не помня себя, едко бросил:

— Ума не приложу, чем тут так восхищаться. Любой из нас может натянуть арбалет. Вот если б увечный Дик вдруг перестал хромать и выучился бы танцевать куранту, то это было бы чудо. — Джордж засмеялся: — Хромой всегда останется хромым. Калеки не бывают рыцарями, как бы ни старались. А когда стараются, это просто смешно… — Он повернулся к младшему брату: — Что, Дик?

Может, я не прав? Может, ты действительно выучишься плясать? Или, может быть, хотя бы ровно ходить, как все прочие люди?

Что-то невыносимо отвратительное было в этом кривлянии Джорджа, в насмешках над Ричардом. И Эдмунду, и Бриджет стало гадко. У сестры даже румянец стыда разлился по лицу, а Эдмунд в ярости приподнялся, готовый, как видно, силой заткнуть Джорджу рот. Одна к только леди Сесилия сидела невозмутимо, кончиками пальцем комкая тонкую салфетку. Едва уловимая улыбка скользнула по ее губам — на этот раз Джордж не только отомстил за себя, но и выразил ее мысли. Она всегда с отвращением относилась к потугам младшего сына стать таким же, как все.

В тот же миг Ричард, побледневший, с искривленным лицом и сузившимися темными глазами, сделал неуловимый жест и выплеснул остатки питья из своего кубка в лицо Джорджу.

Испуганный вздох Бриджет был заглушен проклятием, сорвавшимся с губ любимого сына герцогини. Джордж вскочил — долговязый, с яростью в серо-зеленых глазах, с прыгающими губами:

— Да я придушу тебя, хромой щенок!

Он схватился за свой кубок, намереваясь сделать то же самое, что только что проделали с ним. Ричард уже ринулся было в сторону, чтобы уклониться от нападения, и в этот миг Эдмунд с силой дернул Джорджа за руку, принуждая сесть. И удержал-таки, в бешенстве проговорив:

— Если ты тронешь Дикона хоть пальцем, Джорджи, тебе, клянусь Богом, будет потом так худо, что даже матушкина защита тебя не спасет. Мы с Эдуардом переломаем тебе все ребра!

Лицо у леди Сесилии пошло пятнами:

— Непочтительный, дерзкий мальчишка! Что ты себе позволяешь, Эдмунд?

— По мне, так Джорджу надо бы не эль выплеснуть в лицо, а помои из кухонного ведра!

Герцогиня властно и холодно произнесла, пресекая свару:

— Мне до смерти надоели эти твои склоки, Эдмунд.

Потом, помолчав мгновение, добавила:

— Слова Джорджа, может быть, резки, но они правдивы. — Сесилия обвела детей суровым взглядом. — Как говорится, suum quique[84].

Ричард naturaliter[85] не способен к той жизни, для которой рождены мы все. Так рассудил Господь. Наверное, на то были причины. И кто противится воле Господа…

Ричард метнул на мать взгляд исподлобья — в его глазах мерцало злое пламя — и с ненавистью произнес:

— Это не Господь, а вы все выдумали, матушка. А я не буду епископом… и вообще не сделаю никогда ничего такого, что бы вам понравилось. Ха! Да я скорее умру, чем сделаю вам приятное!

Даже леди Сесилия была поражена тем, сколько неприязни было в голосе Дика. Из хромого мальчишки вырастал настоящий волчонок, и он начинал показывать зубы. Потрясенная, герцогиня поднесла руку к виску, так, будто у нее закружилась голова.

— Боже праведный, — проговорила она негромко, — что же будет дальше, если этот маленький негодяй уже сейчас таков?

В северной башне замка Бедфорд царила непроглядная темень. Если сполохи изредка и плясали по стенам, то это потому, что в конце длинной галереи чадил факел, а со двора в узкие окна-бойницы проникали отблески огней. Шум пира и музыка сюда почти не доносились, зато отчетливо слышались звон шпор и четкие шаги стражи, ходившей взад-вперед в той же башне, только этажом ниже.

Ричард сидел, забравшись в глубокую нишу окна, прорубленного в стене; ноги обхватил руками, подтянул к подбородку, неподвижный взгляд устремил вниз, во двор. Он не знал, сколько времени прошло, но, сколько бы их ни было, этих минут, проведенных здесь, этого явно не хватало, чтобы полностью справиться с собой. Ему не хотелось показывать посторонним свои слезы или свою слабость. Дайтон, да и собственная гордость, не позволяли ему этого. Как хотелось бы всегда быть сильным, уверенным в себе и насмешливым. Хотя бы в чем-то таким, как все, или даже лучше других.

Но, увы, он еще мал и слаб. Силы духа ему явно не хватает. Да вдобавок эта проклятая хромота, это плечо, которое порой так болит и так сковывает!.. Ну почему, скажите на милость, все эти увечья достались ему одному? Как много сил нужно, чтобы все это преодолеть, заставить с собой считаться и не показать своих страданий! Да, чересчур много сил!

Жгучая обида, боль и ненависть возвращались всякий раз, едва Дик вспоминал о происшедшем. «Научись танцевать», — сказал Джордж. Танцевать… Может, и вправду следует попытаться? На миг Ричард задумался, потом с силой сжал зубы: нет, он будет просто смешон! Не нужны ему танцы. А Джордж — вот проклятый красавчик! Ему бы испробовать хоть раз в жизни, что такое хромота — тотчас бы скис этот маменькин сынок!

Шмыгнув носом, Дик подался вперед, выводя пальцем на влажной стене: «Ненавижу тебя, мама», вкладывая в эти слова все отчаяние нелюбимого, отвергнутого, не знающего ласки ребенка. Потом, подумав, провел рукой по только что начертанному, как будто стирая. Джордж — вот кто еще хуже матери. Это Джордж во всем виноват. Сколько Ричард себя помнил, Джордж всегда пытался сделать его жизнь невыносимой и не знал усталости в этих попытках, действуя изобретательно и жестоко. И все только потому, что этого красавчика и любимчика матери выводил из себя любой, кто смел оспаривать его превосходство, а Дик — особенно, ибо Дик имел наглость, несмотря на увечность, считать себя умнее и способнее.

Да и вообще Джордж был большой завистник — непонятно даже, за что это мать его так обожает… Ну, если бы она любила Нэда или Эдмунда — это можно было бы понять. А за что любить Джорджа? Получается, только за то, что он страх как похож на нее саму и всех Невиллов?

Невиллов десятилетний Дик, как ни странно, тоже заносил в число своих врагов. Впрочем, не всех, но уж Уорвика — точно. Уорвик нанес ему несмываемое оскорбление. Совсем недавно, когда Ричард, трепеща от волнения, приблизился к этому прославленному воину и спросил, не будет ли милорд кузен так любезен обучать его, как и всех остальных братьев Йорков, воинскому искусству, граф Уорвик весело спросил: «Зачем тебе это, малыш?». Потом в его глазах мелькнули презрение и мимолетная жалость, и он добавил: «Оставь эти мысли. Тебе это не суждено, уж поверь мне. Лучше смириться. Быть епископом — не такая уж скверная участь. Мой брат тоже пошел в священники. Знал бы ты, какие блага отхватывают для себя эти святые отцы!».

«Если уж я стану епископом, то прежде всего отхвачу для себя привилегию заняться вашей моралью, сэр», — дерзко выпалил тогда Ричард, наслышанный о похождениях кузена. Но от такого ответа легче ему не стало. Впрочем, что ему этот Уорвик! Он сам научится всему, что нужно, а священником не станет — никогда и ни за что, назло, наперекор всем!

Дик сжал кулаки, повторяя эти слова про себя, будто клялся. Неясный свет замаячил в конце длинного темного коридора. Ричард поглядел туда: свет приближался и колебался, и вскоре стало ясно, что сюда кто-то идет — с факелом в руках. Дик напряженно вглядывался в галерею, пытаясь выяснить, кто это, и размышляя, а уж не спрятаться ли от неожиданного посетителя. Однако вскоре он узнал сестру и решил остаться. Бриджет была, пожалуй, единственной, кого Ричард был согласен видеть сейчас.

Ей исполнилось двенадцать, и по возрасту она была к нему ближе остальных братьев и сестер. Если у Дика и был друг детства, то это была Бриджет. До тех пор, пока между ними не прошла жесткая граница этикета, разделявшего воспитание мальчиков и девочек, они даже играли вместе. Ричард один называл ее Брайди. Теперь сердца в обоих сжимались: Бриджет была помолвлена, пройдет немного времени — и она покинет отцовский дом. Дик был привязан к сестре, и ему казалось несправедливым то, что Бриджет забирают и отдают какому-то Сеффолку, который, как говорят, не особенно ее и хочет!

Бриджет вошла, освещая себе путь факелом, ее парчовый эннен с откинутым назад фаем конусообразной тенью отпечатывался на стенах. Дочь герцога Йорка была высокой рыжеволосой девочкой, похожей на мать, хрупкой и бледной, но глаза у нее были темные, как у отца. Ее нельзя было назвать красавицей, но ведь Бриджет еще не расцвела, к тому же, она и без того довольно мила. А еще, думал Ричард, она очень ласковая и у нее доброе сердце.

Бриджет заметила, наконец, в оконной нише брата и ступила к нему:

— Так я и знала! Ты здесь! Боже мой, Дик, скоро наступит рассвет и колокол позовет к исповеди!

— Тогда почему же ты тут? — отозвался брат.

— Я искала… искала тебя.

Она подошла ближе, вставила факел в железное кольцо на стене.

— Господи, Дик, ты ведь совсем льдом покроешься. Здесь страх как холодно. Давай уйдем, прошу тебя. Разве ты не хочешь завтра присутствовать на турнире?

— Мне хорошо здесь. По крайней мере, я тут один.

Бриджет заметила слезы, стоявшие у него в глазах. Он, похоже, скрывал их и потому отворачивался.

— Снова все из-за Джорджа, да? — прошептала она быстро, сама едва не заплакав. — Да разве можно на него обижаться? Ты лучше его и умнее, я знаю. Да и потом, ты же очень хорошо ему ответил! Ты дал сдачи! Дик, мой дорогой Дик, клянусь честью, Джордж тебя не стоит!

Он двинул плечом, какое-то время задумчиво молчал, потом поспешно спросил:

— Брайди, ты хотела бы помочь мне?

— Конечно, вот только как?

— Я слышал, герцог Сеффолк дал тебе кольцо со своей печатью.

Бриджет озадаченно кивнула. Дик быстро продолжал:

— А как ты думаешь, у леди Филдинг такой же герб, как у твоего жениха?

— Нет, не думаю, ведь Филдинг — это имя ее супруга. Она теперь Филдинг, а не де ла Пол, Дик. Это раньше, когда она была девицей…

— Раньше, когда она была девицей, у нее был такой же герб, как у Сеффолка?

— Разумеется, ведь он ее брат! Тебе нужно то кольцо, Дик?

Он кивнул.

— Ты хочешь отомстить Джорджу?

— Нет, — сказал он. — Хочу над ним посмеяться.

Бриджет с сомнением посмотрела на брата. Потом сняла с пальца и протянула ему кольцо, подаренное женихом:

— Только не делай ничего ужасного, Дик. Не будь злым.

Ричард повертел кольцо в руках.

— Не бойся. Это будет весело, вот и всё. — Внимательно поглядев на сестру, Ричард с ревностью спросил: — Как тебе этот Сеффолк, Брайди? Неужели он тебе нравится?

Она с детской беспечностью пожала плечами и улыбнулась. Ричард подумал, что она становится необыкновенно хороша, когда улыбается: ямочки на щеках так и сияют.

Повинуясь внезапному порыву нежности, он погладил ее по щеке, потом неловко коснулся рыжего завитка за ухом. С Бриджет можно было не скрывать своих чувств — она не оттолкнет. Она самая добрая, самая любимая его сестра.

— Не знаю, — сказала Бриджет, — по правде говоря, он не так уж плох. Он герцог… и, наверное, отец не подыскал бы мне скверного мужа. Хотя, — добавила она простодушно, — мне, сказать по чести, больше нравится лорд Дакр… ну, помнишь, тот молодой рыцарь, темноволосый, что приезжал как-то к отцу с письмом королевы.

— Но ведь лорд Лакр женат, — заметил Ричард, — а еще к тому же он стоит за Ланкастеров. Он же человек Маргариты Анжуйской, Брайди.

Бриджет засмеялась:

— Ну, вот видишь. Так я и подумала. Хотя, впрочем, Сеффолк тоже человек королевы.

— Но он богаче и известнее Дакра. Потому отец и выбрал его.

Помолчав, Дик вполголоса спросил:

— И почему ты не можешь оставаться дома? Будь моя воля, я не отдал бы тебя никому.

— Наверное, все девушки должны выйти замуж.

— Но ведь тебе только двенадцать. Матери было пятнадцать, когда она вышла за отца, и Анне тоже.

Оба плохо помнили сестру Анну. С тех пор, как она вышла за герцога Эксетера, ее никто не видел. Муж, сторонник Ланкастеров, никуда не отпускал ее от себя. Они даже забыли, как она выглядит. Наверное, ее только старшие братья помнят. И Дик с ужасом подумал: вот и с Брайди так получится — муж, этот кислый Сеффолк, увезет ее далеко-далеко, и никто ее больше не увидит. Зачем все это? А сама Бриджет — разве ей не страшно разлучаться с семьей?

Они долго еще шептались о том, о сём, то улыбались, то едва сдерживали слезы — всё это до тех пор, пока вконец не замерзли.

Потом Бриджет поспешила на зов придворных дам, давно ее разыскивавших, а Ричард, прихрамывая, спустился по лестнице на нижний этаж башни, туда, где был сержант Джон Дайтон. Спускаясь, мальчик так сжимал кольцо, что оно врезалось ему в кожу. Способ отомстить самовлюбленному Джорджу за все оскорбления был найден, и Дик знал, что Дайтон его одобрит. Сержант недолюбливал всех, кто причинял зло его маленькому увечному воспитаннику.

…Юный Джордж Плантагенет в ту ночь не ложился. Да и зачем? Он был еще слишком молод, чтобы участвовать в турнире, так что сон был не к спеху. Джордж изрядно выпил — может быть, впервые так много за всю свою жизнь, ходил от стола к столу, то танцевал, то флиртовал с юными леди. Он был еще девственник, но страстно желал от своей девственности избавиться, так что мог влюбиться в любую мало-мальски привлекательную девицу, показавшуюся доступной. Но в эту ночь всё как-то не клеилось. Вот тут-то и появился мальчишка-паж с письмом в руке.

Писала леди Филдинг. Господи Боже! У Джорджа сердце едва не выпрыгнуло из груди. Впрочем, он был отнюдь не дурак и, несмотря на восторг, охвативший его, появление подобного послания показалось ему несколько странным. Раньше леди Филдинг была не особенно приветлива, а теперь назначала свидание в нижнем зале донжона? Черт возьми! Впрочем, самовлюбленность и юношеский пыл перевесили доводы разума; к тому же, письмо было запечатано красной восковой печатью с гербом де ла Полей, а леди Филдинг была как раз из них. Он будет последним дураком, если сразу же не отправится на зов!

Джордж искал ее сперва в каждом из четырех залов донжона, потом в узких галереях между ними. Он был пьян и утомлен, его начинала разбирать злость. Здесь было чертовски холодно, сквозняки так и гуляли. От старой кладки стен веяло морозом. Что за встреча в таком паскудном месте?

Ясно, леди Филдинг пожелала посмеяться над ним! Что ж, она еще узнает, чем это кончится! Разъяренный, Джордж повернул было назад и остановился, как вкопанный, услышав, что дубовая дверь, окованная железом и в толщину достигавшая двадцати дюймов, с лязгом захлопнулась.

Он приблизился, потрогал, толкнул. Да, так оно и было. Сквозняк ее захлопнул или чья-то рука? Впрочем, сквозняк не мог задвинуть тяжелый засов! Господи ты Боже мой, он в ловушке! Один в этом каменном ледяном мешке! Едва не взвыв от бешенства, Джордж забарабанил в дубовую дверь руками и ногами.

Джон Дайтон, усмехаясь, неслышными шагами отошел. Дело было сделано. Мастер Джордж получит по заслугам. У него будет время, чтобы задуматься кое о чем, — взаперти ему, по всей вероятности, придется просидеть долго. Кому будет дело до этого забытого Богом места? Завтра все обитатели замка отправятся на турнир. А крики, как теперь выяснилось, из-за толстой двери совсем не слышны, так что мастер Джордж только понапрасну сорвет себе голос.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Турнирная добыча

Ранним-ранним утром — рассвет едва брезжил, серый, туманный — зазвонили все колокола Бедфорда и окрестных монастырей, призывая добрых христиан к исповеди. Впрочем, в это время уже мало кто спал. Хозяйки давно пробудились — надо было замесить тесто для масленичных блинов, тех самых, что выпекают после исповеди.

Кривые грязные улочки наполнялись людьми. В город, помимо гостей и рыцарей, потянулись маленькие церковные процессии из аббатств, явились монахи-августинцы и предлагали горожанам уже испеченные блины, превосходный монастырский эль и индульгенции, пришедшие из самого Рима.

Еще не рассвело, а повсюду уже началась праздничная суета, — это значило, что наступила Масленица. Иначе говоря — исповедальный вторник.

Замок ничем не отличался в этом смысле от города, и здесь тоже с первым ударом колокола поднялась суматоха. Рыцарям и дамам было трудновато пробудиться после вчерашнего пира и танцев. У многих гудела голова, женщины едва-едва успевали закончить свой туалет, и это портило им настроение.

К торжественной мессе многие опоздали, но, как и полагается, герцогская семья подавала пример благочестия: герцог и его старший сын — обоим предстояло участвовать в турнире — стояли на коленях у алтаря и истово молились, герцогиня тоже вовремя заняла отведенное ей высокое место, все ее дети были с нею — за исключением Джорджа, но на это мало кто обратил внимание.

Рыцари, с тревогой поглядывая на небо и отмечая с досадой, что туман не спешит рассеиваться, вопрошали: «Неужели, как на грех, день будет скверный, и дождь помешает турниру?» Впрочем, ни одной дождевой капли пока не упало, и можно было надеяться, что все пойдет своим чередом, как и было задумано.

Южная башня замка выходила на правый берег реки Уз, тот самый, где было устроено ристалище. Джейн, стоя у окна, могла видеть, сколько народу — вельможи, лорды, оруженосцы, оборванцы — кружит внизу, как колышутся разноцветные шелка палаток и трепещут на холодном ветру штандарты рыцарей. Дамы — одна наряднее другой — спешили занять свои места, пажи несли их подбитые мехом шлейфы, и тут же, преграждая дамам путь и заставляя их шарахаться в стороны, оруженосцы выгуливали лошадей перед турниром.

Участники облачались в стальные доспехи, слуги накидывали на железное убранство своих господ яркие плащи, и лорды, тяжело ступая, брели каждый к своему лагерю: кто — в стан зачинщика, герцога Йорка, кто — в ряды герцога Солсбери.

Галдеж стоял необычайный. Трещали трещотки. Гремели тамбурины. Сверкая одеждами, проносились впопыхах герольды.

Приглядевшись, можно было видеть, как восходит на трибуну герцогиня Йоркская со свитой, та самая красивая холодная дама, которая и навела своего супруга на мысль о том, как следует поступить с Джейн Бофор. Да, это была ее идея, Джейн помнила. Женщина, которую называли здесь Белой Розой, сказала: «Вспомните о нашей дочери, мой господин, об Анне!» Этот возглас, похоже, решил все.

Джейн отвернулась, даже отпрянула от окна, сжимая руки, прошлась по квадратному покою. Там, внизу, на берегу реки, было столько людей… и она ясно видела среди них тех, кто приехал именно ради второго турнира, чтобы сразиться за нее, за Джейн. Сколько, оказывается, бесчестных рыцарей в королевстве английском — прямо не сосчитать. У Джейн мелькнула мысль: «Пусть с каждым из них, Господи, случится что-то ужасное. Да-да, побольше сломанных рук и ног. А если некоторые невзначай свернут себе шею — так им и надо. Уж я-то об этом не пожалею».

— Вы настаиваете на этом платье, миледи? — отозвалась Сьюзен Милертон.

Джейн обернулась, пытаясь осмыслить вопрос. Леди Милертон, единственная дама из свиты Джейн Бофор, допущенная к своей хозяйке, с вопросительным видом держала в вытянутых руках наряд: нижнее платье из тонкой фламандской тафты медового цвета и верхнее, simara, по итальянской моде — из черного с синеватым отблеском дорогого бархата, скрепленное поясом под грудью, что создавало красивые складки, с двойными рукавами, отделанное белоснежным горностаевым мехом.

— Не слишком ли это мрачно, миледи?

— У меня нет причины радоваться!

Решения своего она не изменила. В сундуке с одеждой — единственном, что осталось от обоза, о прочем имуществе она ничего не ведала — Джейн выбрала для сегодняшнего дня именно это платье. И еще хорошо, что такое нашлось! Пусть это мрачно, пусть! Пусть это даже похоже на траур — веселиться нет никакого повода.

Если бы отец был здесь, если бы он знал! Джейн закусила губу, снова нервно вышагивая по комнате. Неужели это случится? Говорят, Йорк мстит за свою дочь. Но ведь с ней совсем не так все было. Анна Йоркская, как и полагается, была выдана замуж с соблюдением приличий, ее не разыгрывали, как какую-нибудь девушку из таверны в карты! О Боже, она заранее ненавидит всякого, кто сегодня сражается. Она всем претендентам желает смерти!

Порой ей удавалось представить себе, как все будет, и принять свою участь. А порой — вот так, как сейчас — когда она думала, что уже вечером будет с кем-то обвенчана (герцог Йорк объявил, что венчание совершится сразу после турнира, ибо завтра начинается великий пост, и вступать в брак будет нежелательно), у нее в голове воцарялся сумбур и все происходящее казалось сном. Впрочем, твердила она себе, своенравно, типично бофорским движением вскидывая подбородок, еще не все потеряно и отчаиваться не стоит.

Она найдет выход. Пока еще неизвестно, какой, но йоркисты ее не сломят. Никогда. Ее бабушка, леди Джоан Бофор, была королевой Шотландии, и когда заговорщики убили ее супруга Джеймса Первого, она семь лет правила самостоятельно — выжила даже среди шотландцев! Так может ли она, Джейн, бояться? Ха! Она сумеет из всего этого выпутаться! И тот, кто ее выиграет, еще не знает, до чего ему будет худо!

Одеваясь, она думала не о туалете, а об отце Гэнли. Доселе к ней никого из знакомых не пускали, за исключением леди Миллертон, и ей самой нигде не позволяли показываться, однако вчера было обещано, что духовника пропустят к ней и он примет ее исповедь.

Действительно, грешно было бы отказать в этом в исповедальный вторник.

Только бы увидеть отца Гэнли, только бы поговорить с ним — это была бы такая для нее поддержка! Но священник что-то долго не показывался… или, может, Джейн от нетерпения так казалось. Скоро уже надо будет выходить. Неужели, не дай Бог, Йорк передумал, и отец Гэнли не сможет сюда прийти?! В ярости Джейн дернула плечом, так, что дама, одевавшая ее, сказала:

— Извольте потерпеть, госпожа моя, и постоять спокойно, не то я никогда не закончу или, чего доброго, уколю вас булавкой.

Отец Гэнли появился минутой позже. Джейн бросилась к нему, и сходу произнесла, спускаясь на колени:

— Примите поскорее мою исповедь, святой отец, мне о многом надо вас расспросить!

Это была самая краткая исповедь из всех, какие когда-либо священник выслушивал. Мысли Джейн были далеко, думала она о другом, да и сам отец Гэнли был слишком потрясен, чтобы относиться к обязанностям как полагается. Он горбился — его хуже всяких бед угнетало сознание того, что не в его силах помочь воспитаннице. Ему и поговорить-то с ней едва-едва удалось. Он ни на что не способен, старый дурак!

С каким видом он явится в Тауэр, на встречу с герцогом? Что скажет? Да и сможет ли вообще издать хоть один звук? Он стар, он не справился с единственной обязанностью, которую на него возложили. Он любит Бофоров, но от него им никакого толку. Так сколько же можно болтаться по свету, ему, больному и глупому старику? Не пора ли замаливать грехи там, где и полагается по сану, — в монастыре? Хватит тайн, интриг, хватит воображать, будто еще на что-то годен. И пусть даже это сочтут трусливым бегством — все равно ему следует уйти на покой и в монастыре искупить грехи так, как надлежит монаху…

Джейн, поднявшись, взглянула ему прямо в лицо:

— Отец Гэнли, что за люди желают сражаться за мою руку?

— Что за люди? — переспросил он с отчаянием. — Алчные, жалкие люди! Их более полусотни, и все они отвратительны…

— Я спрашиваю, есть ли среди них равные мне?

Священник растерянно развел руками. Он не думал об этом раньше. Да и сама Джейн показалась ему изменившейся — она говорила, смотрела, мыслила так жестко. В нотках ее голоса было что-то похожее на тон Маргариты Анжуйской.

— Есть, пожалуй. Есть. — Он потер рукой лоб. — Равного вам нет, ибо все они бесчестны, однако самый знатный, наверное, — Монтегю. Все остальные явились сюда в надежде на ваши богатства…

— Монтегю? Это, кажется, брат графа Уорвика, не так ли?

— Да, миледи, младший брат. Однако…

— Какой он? — спросила она быстро. — Есть ли у него шансы на победу?

— Шансы? — Отец Гэнли был озадачен. — Я, признаться, не знаток в турнирных делах, но мне доводилось слышать, что Монтегю — один из первых рыцарей. Конечно, же, у него есть шансы. Без сомнения, он едва ли не единственный среди этой своры, обладающий хоть какими-то достоинствами. Только вот он горд, своенравен, честолюбив и вспыльчив, как и все Невиллы…

— Вспыльчив и своенравен? — Она покачала головой. — Ну нет, Господь не допустит его победы!

— Миледи, почему вы спрашиваете о нем? Фортуна так изменчива. Даже приблизительно нельзя сказать, кто выйдет победителем!

— Да, я знаю, — произнесла Джейн задумчиво. — Однако хотелось бы, чтоб этот человек был не вспыльчив и не своенравен.

— Среди молодчиков, готовых сражаться за ваше богатство, достойных людей отыскать трудно, — сказал отец Гэнли с горечью. — Наверное, вы слышали, дитя мое, что молодой Говард вызвался участвовать, да покарает его Бог!

Джейн холодно улыбнулась, вспоминая поведение Уильяма. Весть о том, что он тоже будет сражаться, ее не удивила. Пожалуй, он единственный из всех был хоть немного ей знаком. Его она не боялась. Он вызывал у нее чувство ярости, смешанное с презрением. А иногда и с насмешливой жалостью. Бедняга был не то чтобы туп, но, по всей видимости, не особенно умен. Ему два слова произнести было трудно; багровый румянец разливался по его лицу всякий раз, едва она на него смотрела. Этот молодой Говард с виду — зрелый мужчина, а ведет себя, как мальчик. Или он лишь с ней такой? Как бы там ни было, но уж его-то опасаться не стоило.

У отца Гэнли со стоном вырвалось:

— Как же я виноват, дитя мое! Я ночи не сплю — так меня мучит совесть! Подумать только, такой пустяк — взять с собой больше охраны… Нет, не утешайте меня, миледи, — мне нет прощения. Мне вас доверили, и вот что из этого вышло!

Джейн слушала без видимого волнения на лице. Когда священник умолк, она ласково взяла его руки в свои и мягко сжала. Он покачал головой:

— Дитя мое, вам стоило бы отвернуться от меня с презрением, а не успокаивать! Ваша жизнь сломана по моей вине!

— Господь с вами, святой отец. Я знаю вас с детства. Мне известно, что вы никогда не желали мне зла. Вы друг нашей семьи, верный союзник всех Бофоров. Я всегда буду доверять вам.

Она отошла на несколько шагов, бросила взгляд в окно и негромко добавила:

— А вот что до моей жизни — она вовсе не сломана. Вы ошибаетесь, святой отец. Я найду выход. И если уж сегодня мужчины будут, как волки, грызть друг друга за мое состояние, конечно же, тот, кто выиграет, обрадуется, увидев меня. — Она своенравно качнула головой: — Если он не полное чудовище, я найду для него сети.

Джейн не имела доселе никаких дел с мужчинами. Но вот в том, что красива, она была уверена. С детства знала это.

Зеркало отражало ее лицо: золотистая кожа с неярким румянцем на щеках, огромные, прозрачные, как речная вода, глаза, мягко затененные ресницами, изящный, чуть вздернутый, аккуратный нос, придававший очаровательному лицу некую лукавую изюминку… Алые тубы. Хрупкость, свежесть, изящество. Шея длинная, чуть наклоненная вперед, и царственная осанка.

Джейн была выше среднего роста, идеально сложенная, с невысокой, но округлой грудью, тонкой талией и бедрами, чуть-чуть подчеркнутыми покроем наряда. Из-под светлой, в тон горностаевому меху, шапочки, задрапированной тонкой тканью, спадающей наподобие шлейфа, лился вниз поток пепельно-русых кудрей, распущенных, как и полагается девице. Словом, вся, от головы до ног она была весьма обольстительной и нежной особой. И уж чем-чем, а отсутствием уверенности в себе Джейн никогда не страдала.

Ее глаза сузились:

— Эти Говарды… Вот кого нужно винить, будь они прокляты! Вот кто виноват, отец Гэнли!

Она прошлась по комнате, ловко перебросила шлейф через руку, от чего он лег красивыми крупными складками, и сказала, чуть капризно повернув голову:

— А жизнь моя не кончена, будьте уверены. Все еще только начинается. Да они все в обморок упадут, когда увидят меня! Я справлюсь с тем, кто победит, клянусь своей душой!

— Господи, дитя мое, да как же вы можете знать заранее?

Она передернула плечами и сказала легкомысленно, как и надлежит в шестнадцать лет:

— Говорят, такое знание женщинам дается от рождения. Вот увидите, я права.

Джейн вышла, сама себе удивляясь. За последние часы с ней и вправду произошла перемена. Ничего стыдного не находила она теперь в том, чтобы явиться на трибуну и видеть все своими глазами. Раньше ее принуждали к этому. А теперь… теперь она пойдет сама!

Почему бы не понаблюдать за полусотней глупцов, готовых убивать друг друга из-за нее? Наоборот, она явится и посмотрит! И посмеется вдоволь! И пусть кто-нибудь из йоркистов попробует унизить ее — она носит имя Бофоров и всем даст понять, что это такое.

Отец Гэнли не знал о том, что думала его воспитанница, и вышел вслед за ней, по-монашьему сунув руки в рукава сутаны и сокрушенно качая головой.

Первый турнир прошел ни шатко, ни валко, ибо ясно было, что не из-за ястреба и драгоценной цепи приехала сюда основная часть рыцарей. Хотя, конечно же, много интересного было и в этом состязании. Бились не все рыцари сразу, а по одному представителю от каждой стороны. Семнадцать раз рубились канаты и герольды приглашали к бою.

Герцог Йорк, огромный, ослепительный в своих сияющих доспехах, легко выбил из седла герцога Солсбери, своего шурина, да это и не мудрено было: шурин был много старше и к тому же не славился как турнирный боец. Во второй стычке сошлись юный Эдуард Плантагенет, недавно посвященный в рыцари, и грозный увалень Фокенберг, прозванный Бешеным. Эдуарду было всего шестнадцать, он не имел никакого опыта, и народ на трибунах и за частоколом искренне сожалел, что жребий определил юнцу такого соперника.

Как и следовало ожидать, Бешеный вышиб мальчишку из седла, но, всем на удивление, лошадь бастарда всхрапнула и дико встала на дыбы. Фокенберг от неожиданности выпустил поводья и свалился наземь, прямо на спину.

Лежал и барахтался в своих тяжелых доспехах, как камбала, выброшенная на берег. Трибуны умирали от хохота, а бастард неистово рычал и слал из-под глухого забрала проклятия, призывая оруженосцев.

Чуть позже, приведенные в порядок, молодой Эдуард и Бешеный схватились на палицах, и уж тут-то, конечно, мальчишка быстро потерпел поражение. Разъяренный и униженный недавним падением, Фокенберг будто с цепи сорвался и стал молотить палицей так, словно это был не турнир, а бой не на жизнь, а на смерть. Эдуард, испуганный, отступал, споткнулся, рухнул на одно колено, потом вовсе упал, но и это бы его не спасло, если б не послышался спасительный голос главного герольда и один из маршалов не бросил на поле свой жезл.

Трибуны рукоплескали. Эдуард был побежден, однако каким же молодцом он оказался в свои шестнадцать лет! Высокий, хорошо сложенный, он вызывал восхищение, а когда снял шлем, все увидели, что у мальчика густые светло-русые кудри и весьма приятное, правильное лицо. Он был настоящий красавчик, весь в отца! Стоял неистовый возбужденный гул, когда красивая леди Филдинг, забыв о приличиях, сбежала по ступеням вниз и повязала на руку побежденному свой шелковый шарф. Эдуард покраснел до корней волос, обернулся и звонко прокричал:

— Готов сражаться без конца за Англию и всех прекрасных дам!

— Вот ему бы быть принцем Уэльским! — говорили некоторые.

Чуть позже герцог Йорк вышиб из седла Бешеного, отомстив таким образом за сына, и из всех участников остались только двое непобежденных: сам рыцарь-зачинщик и молодой граф Уорвик.

Последний тоже возбуждал всеобщий восторг. Многие бились об заклад, ставя на одного из них, но мнение большинства склонялось в сторону герцога. Каково же было удивление, когда противники сшиблись в страшном ударе и щит герцога был пробит! Да, копье Уорвика пробило герцогский щит в самой середине восходящего солнца[86], пробило насквозь, вышло с другой стороны и вонзилось в грудь. Сильно подавшись назад и взмахнув руками, герцог полетел на землю. Уорвик тоже зашатался в седле, но с превеликим трудом удержался.

Ропот пробежал по трибунам: уж слишком странным оказался этот поединок. Уорвик молод и не так опытен, как герцог, к тому же, герцог много массивнее. Может, у Уорвика копье было не затуплено и он нарушил турнирные правила? Пока оруженосцы помогали герцогу встать на ноги, герольды проверяли оружие его молодого соперника. Все Невиллы поднялись со своих мест, наблюдая за происходящим, оскорбленные уже самой этой проверкой. Однако подозрения были напрасны. Зазвучали трубы, и с трибуны судей было громогласно объявлено:

— Воином-победителем стал, с помощью Божией, сэр Ричард Невилл, граф Уорвик, рыцарь Медведя!

Раздался шквал аплодисментов. Молодого Уорвика многие любили — и мужчины, и женщины. Он был прост в обращении, знал своих солдат поименно, не гнушался обществом простолюдинов и не считал унижением повеселиться в компании обыкновенных йоменов[87], даром что сам был большой вельможа, близкий родственник Йорков.

Его победе радовались. Зрители рукоплескали, кричали, приветствовали, когда он, снова вскочив на коня, объезжал ристалище — высокий, худощавый, величественный, в рогатом шлеме, увенчанном фигуркой медведя, держа копье, оказавшееся в Бедфорде непобедимым, вертикально. И не одна дама ревниво поглядывала на юную графиню Уорвик, улыбавшуюся и махавшую рукой своему супругу. Увы, Ричард Невилл был уже занят, его женой была знатная леди из рода Бьючемов, она же родила ему и прелестную дочурку, так что оставалось утешаться тем, что Уорвик частенько поглядывал в сторону и свет для него на жене, как говорится, клином не сошелся.

Приветствуя Уорвика, люди судачили о недавнем неожиданном поражении рыцаря-зачинщика — ведь подумать только, его щит оказался пробит в самой середине солнца! Герцог был не то чтобы ранен, но слегка оцарапан поврежденным панцирем, да и не в этом было дело. Поражение Йорка, да еще такое символичное, заставляло думать: а уж не предвещает ли это закат его звезды? Потерпеть поражение от руки Невиллов, лучших друзей! Надо же, а до последней минуты все были уверены, что победителем станет сам рыцарь-зачинщик, непревзойденный турнирный боец!

Словно желая опровергнуть все эти слухи и показать, что ничуть не уязвлен, а наоборот, радуется победе племянника, Ричард Йорк обнял Уорвика на глазах у всех. И герцогиня Йоркская тоже улыбалась, когда вручала победителю драгоценную цепь, главную награду:

— Да будет эта цепь, — сказала она, — залогом вечной дружбы между домами Невиллов и Плантагенетов, а дружба эта, несомненно, принесет пользу королевству. Приветствую вас, сэр рыцарь победитель, и уверена, что все мы еще не раз станем свидетелями вашей доблести.

Мало-помалу вниманию зрителей обращалось от Уорвика к Джейн Бофор. На высокую трибуну, где сидела она, устремлялись все взоры. Первый турнир был закончен, близилось следующее состязание, куда более интересное, ибо призом в нем должен был стать живой человек, паче того — юная прелестная девушка.

То, с каким любопытством ее разглядывают, Джейн чувствовала кожей. Все находили ее красивой — даже неожиданно красивой, а к тому же она была дочерью Сомерсета, любовника королевы. Многие замечали, что уж слишком величественно она держится — девице не мешало бы быть и поскромнее, а другие возражали: даме за которую, будто олени в любовный период, сейчас сшибется в поединке полсотни рыцарей, есть от чего возгордиться.

Мало кто понимал, сколь унизительно положение этой девицы; турниры, в которых разыгрывалась рука женщины, были не так уж редки, ничего странного в этом не усматривали. Конечно, обычно сражались за даму из своего лагеря, а Джейн Бофор была из вражеского, силой привезенная в Бедфорд. Однако над этим, может быть, кроме самой Джейн, никто не задумывался. Для прочих это была просто забава, любопытное развлечение, не больше.

Бросая взгляды по сторонам, она не видела ни одного знакомого дружеского лица. На нее глядели сотни глаз, но все чужие. Даже сэр Клиффорд уехал, сказав, что ничего не может для нее сделать, что следует принять свою судьбу такой, какова она есть, и сколь бы достойна леди Бофор ни была, все же из-за нее не стоит начинать войну с Йорком. Следует выпутываться самостоятельно, самой находить выход. Она и пыталась его найти, скрывала презрение, ярость и гнев под маской холодноватого, пренебрежительного любопытства ко всему, что происходило вокруг.

Между частоколами тем временем выстроились ряды оруженосцев. Рыцари-участники были почти готовы к бою, многие уже сидели в седлах. В доспехах, с опущенными забралами, они были очень похожи, различались только по массивности, росту и гербам, но это мало что Джейн говорило. Новые канаты были протянуты через ристалище, у обоих их концов застыли наготове ливрейные слуги с топорами — словом, близилось начало схватки.

Легкое беспокойство вдруг овладело Джейн. Доселе такая спокойная, она вдруг, пытаясь скрыть дрожь, нервно потеребила пояс. Что такое? Бросив взгляд с трибуны вниз, она поняла, в чем причина: внизу стоял человек и смотрел на нее с такой жадностью и бесстыдством, что от оскорбления ее на миг бросило в жар.

Это был молодой мужчина, лет двадцати трех, высокий, жилистый, сильный. Не слишком красивый, но с грозной грацией барса. Неправильное длинное лицо было обрамлено падающими на лоб прямыми темно-русыми волосами.

И адское жадное пламя было в зеленых глазах — самых зеленых, какие она когда-либо видела — под крутыми дугами бровей. Он стоял, облаченный в дорогой, мрачных тонов короткий пурпуэн и длинный сюрко, подбитый соболями, а руками так опирался на ограду, что казалось: еще миг, и он пружинисто вскочит сюда к ней, на трибуну.

Джейн проглотила комок, подступивший к горлу. Ее рука потянулась к отцу Гэнли:

— Что это за человек там внизу?

Священник мельком взглянул:

— Да это же Уорвик, миледи, победитель… Разве вы не видели его раньше?

Да, она не была с ним знакома и прежде видела только в доспехах и шлеме. Так это Уорвик, оказывается. Она лишь сейчас заметила драгоценную цепь у него на груди — турнирную награду. Взгляд, обращенный на нее, не польстил Джейн, а оскорбил и даже испугал. Резким движением она набросила прозрачный белый фай на лицо, стыдясь румянца, выступившего на щеках, и досадуя на свой испуг.

Если раньше дамы сожалели о том, что Уорвик не свободен, то теперь пришлось сожалеть ему самому. Доселе, занятый турнирной борьбой, он не обращал никакого внимания на пресловутую Джейн Бофор — не до того было. Теперь, освободившись от лат, умывшись и переодевшись, он явился наблюдать за дальнейшим турниром, явился уже беззаботно, ничем не обеспокоенный. Хотелось поглядеть на дочку Сомерсета — она воспитывалась во Франции, ее мало кто видел, но говорили, что она красива.

Он посмотрел — и замер. А потом уставился на нее, не отрывая глаз. Чуть позже его действительно пронзила острая жалость. Не потому, что она опустила фай, — он ее уже и так рассмотрел. И не потому, что он уже женат и не может принять участие в борьбе за ее руку. Об этом он даже не подумал. Однако ему чертовски стало досадно, когда он представил, что уже нынче ночью эта юная леди достанется кому-то другому.

Не ему. Вот это, черт побери, было дьявольски неприятно.

А тут еще она пронзила его ответным яростным взглядом — ей Богу, блеск ее русалочьих глаз на миг прожег даже то прозрачное покрывало, которое она на себя набросила. Что было делать? Только вздохнуть и посмеяться, пожалуй, — эта леди была отнюдь не в его, Уорвика, власти.

И снова ристалище было готово для боя.

Помосты для важных господ, как и раньше, были расцвечены флагами и устланы коврами. Дамы, богатые купцы с семьями и прочие люди, которым посчастливилось получить места на трибунах, прямо-таки припали к крепким перилам, стремясь не пропустить ничего из происходящего. Громким голосом оружейный король еще раз напоминал правила и зачитал условия турнира, держа в вытянутых руках развернутый пергамент.

Рыцари-участники уже были абсолютно готовы. Жребий разделил их на две группы, по двадцать восемь человек в каждой, и теперь они стояли друг против друга, как враждебные армии, ощетинившись копьями. Лошади — тяжеловесные нормандские и испанские кони, все под чепраками, разукрашенные до пестроты — нетерпеливо и возбужденно кусали удила. От яркости плащей и султанов рябило в глазах. Алчность так завладела участниками, что в воздухе, как дыхание грозы, пронеслись ненависть и откровенная враждебность. Сражаться теперь предстояло не за драгоценную цепь и не единого честолюбия ради, а за блестящее, богатое будущее, о котором многие не смели раньше и мечтать.

Джейн, напряженная как струна, мельком заметила Уильяма Говарда — он был третьим с краю. Его она смогла узнать по гербу: устрашающий черный гриф с хищным клювом, так надоевший ей за время тягостного путешествия в Бедфорд, был вышит на его серебристом плаще и изображен на щите.

Вид у молодого Говарда был весьма впечатляющий: шелковый плащ, сквозь который проглядывали светлые доспехи толедской стали, шлем, увенчанный литой бронзовой фигуркой грифа, оружие с золотой насечкой. Голова мощного першерона[88], на котором восседал сэр Уильям, была защищена железной полоской, грудь и холка животного тоже закованы в сталь, а сверху на лбу торчком стоял пышный султан из целого пучка перьев цапли.

Впрочем, Джейн, не имевшая ни малейшего понятия о репутации Говарда как турнирного бойца, не сомневалась, что ее обидчик весьма быстро выйдет из строя. Ее отношение к нему оставалось, как и прежде, пренебрежительным. И тем удивительнее ей было слышать долетающие порой слова старых воинов о том, кто из участников может считаться серьезным претендентом на победу: называли имена Монтегю, Беркли и еще каких-то лордов, но среди них неизменно упоминался Уильям Говард.

Что касается самого Уильяма, то он в эту минуту и мысли не допускал о поражении. Напротив, чувствовал себя в превосходной форме. Как всегда перед тяжелым испытанием, вся его воля была собрана в кулак: он умел соответствующе настроиться и сосредоточиться, нервы у него были крепкие. И даже горячность, поначалу беспокоившая его, прошла в тот же миг, когда закончилось чтение условий турнира.

Трижды громко пропели трубы. И в наступившей тишине раздался громовой голос оружейного короля:

— Рубите канаты! Сзывайте на бой!

Канаты упали, перерубленные топорами слуг. От топота копыт загудела земля, когда рыцари понеслись друг на друга. Почти сразу же в воздух взметнулась пыль, потом поднялась целым столбом так, что зрители только вопили от досады, ибо были не в силах что-то толком рассмотреть. Мелькали копья, яркие плащи. Затем послышался мощный, почти одновременный звук удара.

Ржали лошади. Пыль не оседала. Кони, оставшиеся без седоков, возбужденно бегали по ристалищу, и можно было определить, кто вышел из боя в первые мгновения. Удержавшиеся в седлах рыцари тоже с гиком носились по полю, как будто не веря в удачу, и на скаку обнажали мечи. Все это весьма напоминало свалку, и судьям едва удавалось следить за соблюдением правил.

Последовавший за первым столкновением бой продолжался около часа. Отбросив копья, рыцари взялись за мечи и секиры, как и было определено условиями. Зрители охрипли и от крика, и от пыли, проникавшей, казалось, в каждую щель. Дамы кашляли и зажимали лица платочками. Оруженосцы едва успевали выносить раненых и упавших на землю участников. То и дело раздавался голос герольда, который, согласно воле судей, удалял с ристалища того или иного рыцаря — за нарушение правил, за то, что рыцарь потерял стремя или коснулся ограды, за то, что метил противнику ниже пояса. Хотя оружие было затуплено, бой был далеко не безобиден: уже известно было, что двое свернули себе шею, а один так неудачно упал, что повредил бедро и, видимо, уже никогда не сядет на коня. Сломанных и размозженных конечностей было множество. Некоторые, падая, цеплялись причудливо выгнутой шпорой за стремя и конь волочил их по полю, на потеху толпе, причем упавший рыцарь весьма рисковал быть затоптанным.

Когда герцог Йорк поднял руку и герольды дали знать, что бой окончен, пыль рассеялась, и стали видны участники, устоявшие в испытании. Джейн, испытывая досаду и любопытство одновременно, с искаженным лицом вгляделась в победителей:

— А я-то надеялась увидеть его в пыли! — невольно вырвалось у нее.

— О чем вы говорите, миледи? — отозвался отец Гэнли.

Доселе он сидел, как в воду опущенный, не проронив ни слова. Все происходящее казалось ему ужасным, неслыханным и бессмысленным, и он никак не мог избавиться от чувства вины. Это унизительное представление устроено вследствие его неосторожности и легкомыслия!

— Поглядите, отец мой, — сказала Джейн, — похоже, никому не посчастливилось одолеть этого Говарда.

Священник презрительно качнул головой:

— Должно быть, без конца нарушал правила и метил другим туда, куда не дозволяется. Или же разрывал седельные подпруги у противников — пыль стояла столбом, а Говарды большие мастаки ловить рыбку в мутной воде.

Надо сказать, в словах отца Гэнли была немалая доля правды. Впрочем, правила нарушались не только молодым Говардом — без некоторых уловок, как говорится, не проживешь.

Уильяму с самого начала пришлось нелегко, однако он мог бы сказать, что бывает и похуже. Для столкновения на копьях жребий определил ему в противники некого сэра Беркли из Уорвикшира, массивного, мощного — словом, с самого начала не повезло. Уильяму и раньше доводилось иметь дело с Беркли, так что он предвидел: уорвикширец будет плутовать — это как пить дать, и первым делом попытается метить в седло.

Это было строжайше запрещено правилами, ибо ударить копьем в седло — значит самым простым способом разделаться с противником. Пыль, поднимавшаяся до самого неба, позволяла однако исподтишка вытворять все, что угодно. Уильям был готов к подвоху. Так оно и вышло. Беркли понесся, явно целясь в седло. Молодой Говард был хладнокровен во время боя и владел собой; в самый последний момент он рванул коня чуть в сторону — благо, что першерон был так послушен — и угостил сэра Беркли не слишком сильным, но неожиданным ударом копья в самый верх щита.

Копье, соскользнув, здорово ударило уорквирширца по подбородку — может, даже вышибло зубы — и сэр Беркли полетел на землю.

Напоследок сэр Уильям из чувства мести наградил его мощным ударом в спину — надо же отплатить подлецу той же монетой!

Дальше, когда начался общий бой, стало легче. Серьезные соперники знали друг друга и во время этой свалки предпочитали не скрещивать мечи — следовало первым делом избавиться от мелюзги, вывести из строя этот жалкий сброд, от которого рябило в глазах. Главная схватка еще предстояла, а пока сэр Уильям носился по полю, расправляясь то с одним молодым претендентом, то с другим, таким же слабаком, одинаково искусно орудуя и секирой, и мечом: рубил, молотил по шлемам, на скаку разрывал седельные подпруги и следил, чтобы такого не проделали с ним самим.

Один чудак, кажется, из Суссекса, молодой и зеленый, лишился шлема и застыл в седле, хлопая веками, — видимо, думал, что, согласно правилам, сэр Уильям подождет, пока шлем снова будет пришнурован. Ага, как бы не так — таких глупцов сэр Говард живо отправлял поваляться в пыли, чтобы не болтались под ногами. В мгновение ока Уильям оглушил замешкавшегося претендента, здорово ударив секирой по голове, прикрытой только кожаным подшлемником, — убить не убил, но приходить в себя тому, конечно же, долго придется. А чем Уильям особенно гордился, так это тем, что все это удалось проделать, не вызвав подозрений у судей — мягко, незаметно, играючи.

К неприятностям можно было отнести то, что кто-то и его исподтишка кольнул мечом прямо в бедро — не слабо, надо сказать, кольнул, чуть ли не до кости. По крайней мере, кровь ощущалась явственно, да и на ногах так уверенно, как прежде, не удержишься. И, черт побери, сэр Уильям даже не мог сказать, чьих это рук дело. Наверняка кто-нибудь из сильных соперников изловчился — может быть, даже пес Монтегю.

Последнего Уильям ненавидел, потому что считал единственным опасным противником, и очень жалел сейчас, что не ухитрился отплатить ему тем же.

И как ловко все проделал, мерзавец, — попал в самую щель между пластинами, защищавшими ногу, и в самое кольцо нижней металлической кольчуги! Вот дьявол, да проверяет ли кто-нибудь здесь мечи? Или, может, этому Монтегю его родичи Невиллы выхлопотали право биться настоящим оружием?

Пока Уильям размышлял и хмуро оглядывал противников, двое из шестерых рыцарей объявили себя побежденными. Этим двоим, казалось, только чудом посчастливилось уцелеть в первом испытании; они едва держались на ногах, один до сих пор пошатывался от удара, пришедшегося по голове, так что о продолжении борьбы не могло быть и речи. Оставшиеся четверо напряженно ожидали, пока герцог Йорк изъявит свою волю — его светлость был главным судьей в турнире за руку леди Бофор.

— Возьмитесь за боевые секиры, благородные рыцари, и поединок будет продолжен!

Уильям сделал три или четыре глотка из чаши с вином, поднесенной оруженосцем, жестким движением опустил забрало и, взяв из рук Скелтона секиру, побрел, бряцая железом, навстречу противнику, определенному жребием. Это был некий сэр Джон Спарк из Оксфордшира, долговязый и сильный молодой человек. Яростная решимость, клокотавшая в Уильяме, была так велика, что он обрушился на соперника с поистине дьявольским остервенением, заставив его сразу же отступить и вызвав вой на трибунах.

— Давай, Говард! Ты воин что надо! Давай, поднажми!

Джейн сидела, чуть отвернув голову и не глядя на ристалище. Зубами она слегка покусывала нижнюю губу. Что означало поведение этого Говарда? Право же, если он одолеет и Снарка, ей начнет казаться, что какой-то злой рок довлеет над ней и ей ни за что не удастся избавиться от Говардов. В последнее время они просто преследуют ее, и нет ничего такого, что остановило бы их.

Возгласов, раздававшихся на трибунах, было достаточно, чтобы приблизительно представлять ход боя, и становилось ясно, что, хотя молодой Говард и припадает сильно на левую ногу, секира в его руках от этого не становится менее меткой.

— От него невозможно избавиться, — невольно произнес отец Гэнди, выражая мысли Джейн. — Просто какой-то камень преткновения для нас с вами…

Джейн поспешно перекрестилась, уже и сама не зная, чего ожидать от молодого Говарда.

Поединок был завершен, и число претендентов на ее руку уменьшилось до двух человек. Одним из них оказался Уильям. Вторым был рыцарь в белоснежном шелковом плаще поверх доспехов из вороненой стали. На плаще был вышит пестрый бык. Этот рыцарь имел репутацию превосходного воина, он храбро сражался на многих турнирах и почти не знал поражений.

Это был молодой Джон Монтегю, брат Уорвика, лорд из рода Невиллов. Невиллы все были отличными воинами, так что доблести Монтегю удивляться не было причин. Впрочем, сейчас уже само имя давало ему преимущество, — ведь трудно было предположить, что Ричард Йорк, как судья турнира, не подыграет собственному племяннику. Ясно, что именно Монтегю отдадут предпочтение, — Невиллы и Йорки не дураки, чтобы подарить такую богатую леди, как Джейн Бофор, сыну графа Ковентри, рыцарю с весьма подмоченной репутацией!

Это понимал не только Уильям, но и люди на трибунах. Казалось, среди зрителей царит замешательство. Только некоторые дамы, помнившие, как привлекателен белокурый Монтегю, бросали на ристалище свои шарфы, ленты и вторые рукава, приветствуя его и желая такой же победы, какую недавно одержал его брат Уорвик. Видел Уильям и то, как о чем-то советуется герцог Йорк со своей упругой.

Все это ему не нравилось. Ясно было, куда ветер дует, — вся эта компания, Невиллы и Йорки вкупе, не желают отдавать ему Джейн. Вот черт! Ну, последнее слово еще не сказано, и он так легко не отступится!

С ногой далеко не все было в порядке, да и голова, надо признать, сильно гудела после удара, полученного от Спарка. Секира, хоть и затупленная, весит никак не меньше десяти фунтов… Снова и снова отпивая из чаши, Уильям поклялся собственной душой, что пожертвует тысячу — нет, две тысячи — свечей монастырю святой Клары, что неподалеку от Ковентри, и уплатит все долги, и даже преподнесет епископу в подарок наперсный крест или еще что-нибудь. Только бы победа!

Он бросил взгляд на трибуну, где сидела Джейн Бофор. На лицо она набросила фай, но все равно… она казалась ему такой близкой! Еще одно усилие, Уил! Да пусть не только Йорк, но и все черти в аду будут против тебя, а сдаваться так просто нельзя!

Герцог Йорк наклонился и сказал несколько слов главному герольду. Оружейный король почтительно кивнул, и по полю разнесся его громовой голос:

— По воле его светлости, рыцари продолжат сражение на мечах, и каждый вдобавок вооружится боевой цепью, и да поможет им Бог!

Говард чуть не поперхнулся, услышав это. Боевая цепь[89], вот мерзавцы! Всем известно, что Монтегю владеет ею мастерски — подыгрывают ему, негодяи! Кто бы ждал от Йорка такой подлости? И это после всего, что Говарды для него сделали! Если раньше Уильям выражал недовольство отношением герцога, то теперь он его возненавидел. Образовали тут круговую поруку, черт побери, — чужому и не протолкнуться! Что ж, придется заставить этого Монтегю умыться кровью!

Бормоча проклятия, Говард побрел на середину ристалища. Как опытный воин, он в глубине души знал, что Монтегю опасен — опасен уже сам по себе, а тут ему еще и подсуживают. Было от чего потерять голову. «Только бы не погорячиться, — мелькнуло у него в мозгу, пронзило воспаленное сознание, и Уильям еще раз повторил эту мысль вслух, как заклятье. — Только бы сберечь трезвый рассудок! Нельзя позволить посмеяться над Говардами — мы лучшие вояки во всей Англии!»

— Он выглядит как зверь, — невольно вырвалось у Джейн, когда она наблюдала, как по-животному пружиняще и угрожающе приближается и кружит сэр Говард вокруг своего противника.

На трибунах громко вопил старый граф Ковентри, посылая сыну благословения и для бодрости духа отхлебывая из граненой бутылки, но слов отца Уильям уже не слышал. Все мысли сплелись в единый клубок, думать следовало только о победе. Свистнули в первый раз боевые цепи, но ядра пронеслись мимо, в нескольких дюймах от лиц рыцарей — это была пока только проба, проверка. Последовало еще несколько таких же бесплодных взмахов, и вдруг Монтегю, размахнувшись, гибко, как барс, подался вперед: его цепь обвила меч Говарда, затем он сильно дернул, и Уильям с крайним изумлением увидел, что его рука пуста.

Ну это было и начало! Меч отлетел на несколько футов и теперь лежал на земле, а Говард оказался против Монтегю с одной только цепью в руке. Сказать, что Уильям был обескуражен — это значило ничего не сказать. Вдобавок с ним случилось-таки то, что он, считал еще худшим бедствием, чем даже потеря меча: кровь волной! прилила к голове, застучала в висках — прямо-таки загремела, туманя мозг. Уильям будто озверел. С поистине нечеловеческой силой размахиваясь, он обрушил на Монтегю такой град ударов и пошел на него с таким натиском, что зрители на трибунах ахнули.

Р-раз! Еще раз! Ядра свистели в воздухе, иссекая то панцирь Монтегю, то шлем, а ответные удары будто не производили на Уильяма никакого впечатления, хотя один из них и пришелся прямо по пластинке, защищающей нос. Гремя железом, Уильям наступал, еще минута — и ядра его цепи в сокрушительном броске снесли напрочь со шлема Монтегю фигурку быка.

Толпа взревела и сразу же умолкла, затаив дыхание. Люди привстали с мест. В эту секунду Монтегю, будто опомнившись от неожиданности, выпрямился, ударом меча отбросил Говарда в сторону, и в тот же миг его цепь обрушилась на левое бедро противника.

Было заметно, что Говард ранен именно туда. Получив такой жестокий удар по поврежденной ноге, он рухнул на колени и зашатался, а Монтегю, не дав ему ни секунды передышки, снова размахнулся и снес навершие его шлема.

В голове Говарда жестоко зашумело, рука едва не разжалась, готовая выпустить цепь. Он стоял на коленях, на него один за другим сыпались удары, толпа вопила, а у него не было сил подняться… Неужели все кончено?! Взревев, Говард подался вперед, медвежьей хваткой ухватил Монтегю за стан и, нечеловеческим усилием приподнявшись, отшвырнул далеко и жестоко, так, что противник распростерся на земле, не в силах сразу же вскочить на ноги.

В толпе раздался испуганный возглас, и воцарилась тишина. Уильям подхватил меч. Теперь, наконец, обе руки его были отягощены оружием. Ступая тяжело и быстро, он приближался к лежащему Монтегю. Глаза ему заволокло кровавым туманом, он был готов бить противника до тех пор, пока тот не превратится в лепешку.

От первого удара Монтегю сумел увернуться, прокатившись по земле, но меч задел его руку так, что прогнулся железный налокотник и послышался хруст костей. Уильям размахнулся, готовясь нанести второй удар, и в это мгновение на поле полетел герцогский жезл.

Полетел — и упал в двух футах от Говарда. Уильям застыл, держа меч поднятым и не понимая, что все это значит.

Прозвучал оглушительный голос герольда:

— По воле его светлости бой между сэром Джоном Невиллом, рыцарем Пестрого Быка, и сэром Уильямом Говардом, рыцарем Черного Грифа, прекращен!

Что же это такое? Никто ничего не понял. Неужто не будет определен победитель? И какая жалость — поединок прекратился в самый захватывающий момент! Ропот прокатился по трибунам.

Джейн впервые за весь турнир откинула фай, чтобы лучше видеть, и теперь жадно, встревожено глядела на ристалище. Что замыслил Йорк? Сейчас, все время, пока Монтегю и Говард сражались, она желала победы последнему.

Да, последнему. Ей становилось страшно при мысли, что победит Монтегю — тот самый, которого отец Гэнли описывал как вспыльчивого и своенравного. Невиллы все такие. Они воспользуются ее богатством, именем, связями, чтобы ударить по Алой Розе, по ее отцу, герцогу Сомерсету, а ее саму унизят, сделают безгласной служанкой, заточат в своих владениях, чтобы она ничем не повредила их могуществу.

Менее всего Джейн хотела, чтобы ее супругом стал человек, с которым она не сможет совладать, а Монтегю — это даже не человек, а целый клан… Довольно и того, что уже случилось. Она хочет быть свободной, она — одна из Ланкастеров и не хочет усиливать враждебную партию! Наконец, она желает быть хозяйкой самой себе. Так, чтобы ее голос был главным — да, как это было всегда! Бледность разлилась по ее лицу: нет-нет, только не Невилл! Пускай даже этот дикий Уильям Говард — он, помнится, краснеет от одного взгляда на нее!

Не владея собой, она подалась вперед. На какой-то миг ее глаза остановились на Уильяме: он стоял, пошатываясь, совершенно ошеломленный тем, что произошло. Забрало было поднято, пот стекал по лицу, ныла каждая часть тела, каждый мускул был дьявольски растянут. Монтегю тоже поднялся, и они застыли рядом, ожидая герцогского приказа.

Йорк провозгласил:

— Нет оснований продолжать поединок. Всем ясно, что оба рыцаря равны по силе и доблести. А мы, с помощью Божьей, нашли способ, как определить победителя. — Он обратился в сторону трибуны, где находилась Джейн: — Пусть леди Бофор сама изберет себе супруга. Таким образом, решение будет принято наисправедливейшее.

Он несколько насмешливо поклонился Джейн. Герцогиня Йоркская тоже сдержанно улыбнулась. С ее губ слетело:

— Если эта девица имеет хоть каплю ума, она укажет на моего племянника. Право же, тут и выбирать нечего.

Герцог поднес руку супруги к губам, пощекотал бородой:

— А подумайте, душенька, какое это было бы приобретение! Такая партия для нашего храброго Монтегю! Клянусь Пасхой, я должен был остановить это побоище — Говард совсем с ума сошел и изрубил бы племянника до бесчувствия. Пусть я покривил душой, но нельзя, видит Бог, нельзя было допустить такого унижения, да и рука этой девицы уплыла бы тогда черт знает к кому… — Он потер рукой щеку: — Как они мне надоели, эти пресловутые Говарды!

Уильям весь кипел. Да что там — он просто не помнил себя от бешенства! Его остановили в тот момент, когда он готов был сделать котлету из этого белокурого красавчика — это, значит, так Йорк понимает справедливость?! Гром и молния! А теперь еще леди Бофор приказано выбирать. Сто против одного, что она его не выберет! Как она на него смотрела, с какой ненавистью!

Он едва сдержал злобный стон, и ругательство слетело с его губ. Так сражаться, столько сил приложить — и все напрасно! Да будь прокляты эти Йорки, чтоб им пусто было!

Джейн поднялась — бледная, но спокойная. Как только намерение Йорка было оглашено, у нее стало легко на душе. Она знала, чего от нее ждут, и была даже рада, что всех одурачит. Отец Гэнли дрожащей рукой попытался ее остановить:

— Не произносите ничего, миледи, лучше не произносите. Пусть Бог или ваши недруги распорядятся за вас, но вы в этом не участвуйте! Легче потом будет доказать, что брак был вам навязан!

Она мельком посмотрела на него:

— Молчать? Не участвовать? Чтоб мне навязали этого Монтегю? Нет, отец мой, я этого не могу допустить. С Говардом, по крайней мере, я знаю, как быть. Его… его я сумею приручить!

Хотя от нее требовалось всего лишь подняться и вслух выразить свое мнение, Джейн, перебросив длинный шлейф через руку, изящно и быстро спустилась к перилам, потом не спеша пошла по полю, загадочно улыбаясь. В ее руках змеился тонкий шелковый шарф. Все наблюдали за ней, толпа притихла. А сама Джейн в эту минуту была спокойна, как никогда.

Следовало даже в наихудшем положении находить что-то хорошее — так вот, этим хорошим могла стать победа Говарда, если только умно себя повести. Сам по себе он ей не нравился, и в любом другом случае он на него и не взглянула бы. Однако, раз уж обстоятельства сложились так и никак иначе, нужно было обратить их себе на пользу.

Она не дошла до Монтегю. Остановилась напротив Уильяма, окинула его быстрым взглядом: он стоял, слегка пошатываясь, от него исходил хищный, звериный запах, лицо было искажено, а в глазах застыло безграничное удивление. Только сейчас Джейн, придирчиво оглядывая его, заметила, что молодой Говард ничуть не выше ее ростом — точно такой же, как она, но, конечно, много массивнее. Она по сравнению с ним казалась совсем хрупкой.

«Что ж, — мелькнула у нее насмешливая мысль, — тем интереснее будет приручить этого дикаря. Наверное, это будет не так уж сложно. И, между прочим, он выглядит вполне прилично. Внушительно и грозно. Он, наверное, отличный воин, так что мне нечего стыдиться».

Она все еще стояла напротив него. Догадка вдруг пронзила Уильяма: побагровев, он внезапно понял, что так и не поприветствовал ее, а ведь она, должно быть… Он предпочел не додумывать и, загремев железом, тяжело поклонился:

— Миледи, я…

Он совершенно не знал, что скажет дальше.

— Милорд, — произнесла Джейн чистым и ясным голосом, с полной благожелательностью во взгляде, — ваши доблесть, мужество и упорство достойны высокой награды.

Она подождала, пока он обнажит голову, увенчанную гривой темных слипшихся волос, и быстро повязала вокруг его руки свой фиолетовый шарф.

— Я восхищена, сэр рыцарь, — добавила она громко.

У отца Гэнли, сидевшего наверху, возглас ужаса сорвался с губ. Он даже вскочил с места, не веря собственным глазам. Джейн сошла с ума. Можно ли поверить? Монтегю, по крайней мере, богат, имеет связи и ничем не запятнал свое имя, тогда как Говард, прости Господи, — мошенник, убийца и грабитель, это все знают! В своем ли она уме? Он даже крикнул ей что-то, понимая, впрочем, что уже поздно, да и шум поднялся такой, что его голоса совсем не было слышно.

С отцом Гэнли были все согласны. Многие даже испытывали разочарование: здесь, в Бедфорде, все симпатизировали Невиллам. Девчонка — круглая дура, больше добавить нечего! Что имеет этот Говард, кроме имени? Их графство доведено до нищеты, а сами они известны ужасными нравами. Она, видно, не слыхала, каковы они в обращении — так натерпится еще в этом замужестве!

Что касается Уильяма, то, если бы разверзлась земля и начался Страшный Суд, то и тогда он не был бы ошеломлен больше. Он все еще не верил, тупо глядел то на Джейн, то на вопящих зрителей, то на герцога, и только когда поглядывал на шарф, обвязанный вокруг руки, с удивлением допускал: да, наверное, так оно и есть, все это не приснилось… И тут, черт побери, адская боль пронзила левое бедро, то самое, раненое, и он, не устояв, рухнул перед леди Бофор на одно колено — слава Богу, хоть не застонал, так что внешне этот неожиданный поклон мог выглядеть и как проявление почтения.

Джейн, кивнув, стала подниматься на свое место. Герцог Йорк, глядя, как грациозно она идет, в замешательстве подумал: «Вот дьявол, как же хороша эта девчонка — просто необыкновенно. И даже жаль ее! Вздумала мне отомстить, что угодно сделать, лишь бы не достаться Невиллу!» Не выдержав, он окликнул ее.

— Вы погорячились, миледи, — сказал он полуснисходительно — полусочувственно. — Уверяю, если до полуночи вы измените мнение, я найду способ, как все это объяснить.

Она взглянула на него, вскинув голову:

— Если б не ваше вмешательство, милорд, от сэра Монтегю мокрое место осталось бы, я так полагаю. И если уж мне выходить замуж по вашей воле, так не за побежденного. — В ее серо-зеленых глазах загорелся вызов: — Возможно, ваша светлость, когда-нибудь вы пожалеете, что вам в голову пришла мысль о турнире.

Позволив себе этот зловещий туманный намек, она хоть чуть-чуть выплеснула из души накопившуюся горечь. Ее взгляд скользнул по герцогу Йорку, и вся кровь отхлынула от лица Джейн: рядом с наместником королевства стоял все тот же зеленоглазый граф Уорвик. Стоял, заложив руки за пояс, странная усмешка была у него на губах. «И что только себе воображает? — подумала Джейн. — Ведь совсем некрасив, просто нахален. Жилистый, как крестьянин, да еще и из Йорков!»

Как жаль, что все эти благоразумные размышления совсем не объясняли ее собственного волнения. И стыда. Ведь человек, который так странно на нее действовал, был и вправду из лагеря Белой Розы. Его брату она только что отказала. Что же это с ней творится? Что за смятение? И стоит ли вообще позволять себе об этом думать?

Как обычно в последние дни, в замке Бедфорд вечером после турнира рыцари и дамы встретились за пиршественными столами. Шли последние часы перед началом великого поста. Не было таких похвал, каких не расточали бы в адрес юного Эдуарда Плантагенета, так достойно показавшего себя на ристалище. К похвалам присоединился даже угрюмый Фокенберг, его соперник, — придя в себя и успокоившись, он тоже признал храбрость и умение юного кузена.

Отец не мог нарадоваться на своего старшего сына, поминутно подносил к губам руку супруги, благодаря ее за такого великолепного наследника.

А для самого Эдуарда, облаченного в пурпуэн из узорчатой парчи, светловолосого, стройного, сероглазого — словом, красивого, как юный Аполлон — наилучшей наградой была улыбка прекрасной Алисии Филдинг. Ему казалось, что он любит ее безумно, жить без нее не может, и какое же это блаженство — видеть ее восхищение!

Шестнадцатилетний Эдуард был вот уже четыре месяца, как не девственник, одна полуслужанка — полушлюха посвятила его в тайны плоти — сама забава ему весьма понравилась, однако он доселе не мог похвастать, что владел какой-нибудь достойной уважения женщиной. Леди Филдинг, казалось, склонялась к тому, чтобы ответить на его любовь, и это волновало Эдуарда необычайно: он едва мог сидеть и весь горел от желания встретиться и убедить даму в том, что сражался исключительно в ее честь.

Среди этой общей шумихи, восторгов и обильных возлияний одна леди Сесилия помнила о том, что за столом нет ее возлюбленного сына Джорджа. В какой-то момент тревога ее достигла апогея. Сердцем она чувствовала неладное и, не выдержав, громко произнесла:

— Разве вам не кажется странным, милорд, что Джордж отсутствует? На турнире его не было, хотя, я знаю, он намеревался быть там. Что же случилось? Поистине, все это веселье в отсутствие Джорджа кажется мне неуместным!

Свой вопрос она адресовала супругу. Тон ее, раздраженный, вопреки обычному несдержанный, явно свидетельствовал о тревоге, на щеках выступили пятна, она явно потеряла всегдашнее хладнокровие. Эдуарда такое оскорбительное отношение не на шутку разозлило — надо же, до какой степени мать не придает ему значения! Кровь прихлынула к его щекам:

— Простите меня, матушка, но волноваться совершенно нечего. Разве на Джордже свет клином сошелся? Все знают, он вечно бродит где попало!

Пошлите за ним слугу или спросите капеллана Стэйси, этого его любимчика, уж он-то знает! Впервые Джордж запропастился, что ли?

Герцог угрожающе кашлянул, показывая, что не позволит Эдуарду в таком тоне говорить с матерью. И ровным тоном добавил:

— Беспокоиться, пожалуй, не стоит. Джордж уже взрослый. Он далеко не младенец. Впрочем, сейчас мы кое-что выясним… — Снова кашлянув, Йорк обернулся к капеллану, домашнему учителю Джорджа: — Ну, так что вы скажете, милейший Стэйси? Известно вам, где мой сын Джордж?

Капеллан развел руками:

— Я сам пытался утром его разыскать, ваша светлость.

— Ну, так может сын мой влюблен и не стоит его беспокоить? Ничего страшного не случилось! В Бедфорде все готовы на руках носить любого из моих сыновей! Черт возьми! Уж в этом-то я не сомневаюсь!

Благодушные речи супруга Сесилию Йоркскую вовсе не успокоили, поза ее оставалась напряженной. Внезапно ее взор упал на Ричард, и она едва заметно вздрогнула. С ее губ сорвалось:

— Может быть, Ричард, тебе известно, где Джордж?

Ричард безмятежно взглянул на мать. Только человек, хорошо знавший этого десятилетнего мальчишку, мог заметить искры злого лукавства и коварного торжества в его карих глазах.

— Нет, — сказал он очень любезно, — нет, дорогая матушка, я ничего не знаю. А что, разве вы отпускаете его куда-то от себя?

В этот миг раздался голос капеллана Стейси. Этот священник, не думая о деликатности, вскричал:

— Мне кажется, милорд герцог, я вспомнил! Вчера вечером — нет, пожалуй, уже ночью — мастер Джордж получил письмо от леди Алисии и готовился встретиться с ней где-то в зале донжона — да-да, именно так, и это последнее, что сказал мне мастер Джордж!

Эдуард, влюбленный в леди Алисию, в ярости вскочил на ноги. Сама леди Филдинг, негодуя, тоже поднялась и заявила, что никаких писем милорду Джорджу не писала — как только можно придумать такое?

Поднялась суматоха; не теряя ни мгновения, леди Сесилия приказала слугам взять факелы и обыскать все уголки донжона, да не мешкать с этим! Впрочем, Эдуард, разъяренный, до смерти ревнующий, уже мчался туда, бормоча, что испортит всю физиономию этому щенку Джорджи, если тот действительно вздумал перейти ему дорогу.

Ричарда душил смех. Он склонил голову как можно ниже, но не смеяться было невозможно: он зажал рот рукой и наклонился так низко, что почти согнулся пополам — издали могло показаться, что ему нехорошо с желудком. Бриджет, подозрительно его оглядывая, спросила:

— Это твоих рук дело, не так ли?

Ричард, не ответив, бросился вон из зала. Терпеть он больше не мог, не хватало сил. Да он, к тому же, наперед знал, что скажет Бриджет. Заявит, что это была злая шутка и что все это могло плохо кончиться! А он сам, честное слово, ни в чем не мог себя упрекнуть. Так и надо этому самовлюбленному красавчику! Может, эго и злая выходка, но Джордж это заслужил. А самое веселое то, что Эдуард теперь тоже с Джорджем поссорится — из-за леди Филдинг.

Хотя, конечно, против Эдуарда Ричард ничего не имел. Эдуард был честным, великодушным братом, его воинским талантам Дик искренне завидовал. И, между прочим, Нэд, хотя был много достойнее Джорджа, никогда не позволял себе издевательств над хромотой Дика.

Нижний этаж донжона была полон людей. Слуги с факелами в руках стояли вдоль прохода. Из холодного подземелья был извлечен Джордж Плантагенет — в самом ужасном состоянии: окоченевший, полуживой, потерявший голос. Все размышляли о том, как он мог там оказаться. Кто осмелился запереть его? Ричард, прихрамывая, прошел по галерее, остановился, дожидаясь, пока трясущийся Джордж увидит его. Затем, бледный, но спокойный, он зло и насмешливо спросил, так, чтобы услышали все:

— Может, хочешь потанцевать, Джордж?

Если раньше Джордж только догадывался, кто гак посмеялся над ним, то после этого дерзкого вопроса подозрения переросли в уверенность. Не помня себя, он рванулся на младшего брата с кулаками, выкрикивая, что уничтожит его, прикончит, сравняет с землей, переломает ему ноги, но, поскольку голос был потерян, вместо криков раздавались только невразумительный хрип и угрожающее сипение. Эдуард закрыл Дика собой, встав на дороге у Джорджа. А Дик из-за спины Нэда насмешливо провозгласил:

— Ну вот, теперь ты калека, да? Ты стал немым, Джорджи, правда? Теперь мы квиты? И, может, вместе станем епископами — разве не этого хочет Господь и наша матушка для всех калек?

Наступила тишина. Голос Ричарда, звенящий от сдерживаемой ярости, умолк. Первым расхохотался, услышав все это, Эдуард — ей-Богу, у Дика язык подвешен неплохо! Затем сдержанно заулыбались слуги. Да и действительно, случившееся было забавным. Ну и смешон же мастер Джордж — а ведь пора бы уж поумнеть!

…В ту ночь между герцогом Йорком и его супругой вышла размолвка. Леди Сесилия, до сих пор не пришедшая в себя от гнева и тревоги за сына, требовала наказания для жестокого мальчишки Ричарда — подумать только, сотворить такое с братом! — и, нервно вышагивая по огромной опочивальне, произнесла:

— Представьте себе, милорд, Джордж мог умереть от всего этого! Какая жестокость! Какое неслыханное коварство!

От волнения щетка то и дело падала у нее из рук. Леди Сесилия, наконец, гневно откинула сверкающую волну длинных волос и уставилась на мужа, дожидаясь ответа. Герцог Йорк уклончиво произнес:

— Душа моя, мне рассказывали, как было дело. Похоже, иногда Джордж тоже себе многое позволяет…

— Милорд, как вы можете…

Йорк предостерегающе поднял руку:

— Выслушайте меня, Сесилия. Я редко вмешиваюсь в эти дела, но уж когда вмешиваюсь, то требую, чтобы мне повиновались. — Пожав плечами, он тоже прошелся по опочивальне: — Я знаю, что вы недолюбливаете Дика. Однако я, — он подчеркнул это, — я, миледи, люблю его так же, как и всех прочих детей, да, ничуть не меньше. Он славный парень. В нем есть сила духа. И никто не смеет досаждать ему по поводу его хромоты или в глаза смеяться над ним — никто, миледи, даже ваш любимец Джордж…

Сесилия, подавленная, молчала. Потом у нее вырвалось:

— Стало быть, вы поощряете эту… эту противоестественную тягу к воинскому искусству? Милорд!

— Противоестественную? Черт возьми, душенька! — возмутился герцог. — Да у него к этому есть талант!

— Младшие сыновья принимают духовный сан, так принято испокон веков, а Ричард еще и увечен! — Сесилия возвысила голос: — Да, увечен, и с этим ничего не поделаешь! Его отметил сам Господь!

— Э-э, миледи, я знаю, почему Дик таким родился. Все дело в том, что детей вы мне преподносили целым потоком: Анна, Эдуард, Эдмунд, потом Джордж, Бриджет и Ричард — и все погодки! Вы были слишком слабы, любовь моя. Вот почему у Дика не все в порядке с ногой. Мы слишком часто зачинали детей, моя дорогая, вот в чем причина.

Сесилия закусила губу. Более всего ненавистны ей были моменты, когда супруг принимался настаивать на своем, как упрямый мул, а вдобавок приплетал к этому всякие неприличные рассуждения.

— Итак, вы против того, чтобы Ричард стал, как и полагается, епископом? Что за участь вы ему уготовили, милорд?

— Скажем так, сердце мое: я не желаю его принуждать. Пусть сам сделает выбор. Видит бог, мы не так бедны, чтобы не найти самому младшему своему отпрыску достойное поприще…

— Разве вы забыли, что были предсказано при рождении этого урода? — резко и жестко спросила герцогиня.

Герцог, только-только присевший, вскочил.

— Это уж слишком, миледи, слишком! — взорвался он, в гневе приближаясь к супруге. — Это уже ни на что не похоже! Вы сами распространяете байки, выдумываете небылицы, будто вы Дику вовсе и не мать! Что это такое, я спрашиваю? Надо же, каковы бабьи сплетни! — Отдуваясь, он погрозил пальцем: — Не спорьте больше со мной, Сесилия, ибо относительно Ричарда мы с вами никогда в суждениях не сойдемся! Помните свой материнский долг, а я позабочусь о сыновьях!

Такие вспышки ярости случались не часто, но когда все же случались, герцогиня знала, что следует отступить. Побелев, она чуть наклонила голову. Голос ее прозвучал холодно:

— Если это сделает вас счастливым, я выполню вашу волю в точности, милорд. Однако, мой господин, как бы вам впоследствии не пожалеть об этом.

Герцог помолчал, задыхаясь. Потом усмехнулся:

— Любопытно видеть вас, душа моя, в те минуты, когда дело касается Джорджа.

— Он мой сын.

— О, да. Однако не единственный. Прошу вас помнить об этом.

Широким тяжелым шагом он покинул опочивальню, дав понять, что проведет ночь в ином месте. Что ж, об этом Сесилия. Йоркская всегда сожалела менее всего.

…В тот же вечер сержант Джон Дайтон, повстречав своего воспитанника на лестнице, сказал густым басом:

— Пойдемте-ка со мной, мастер Дик. Я нашел кое-кого для вас.

— Ты… ты отыскал учителя, Джон? Правда?

— Да, милорд. Он с недавнего времени начальствует над лучниками у вашего отца. Молодой, но знает свое дело.

Я видел его по время турнира, да и вы, верно, тоже. Он неплохо показал себя. Это то, что вам надо, милорд.

Ричард, проволакивая ногу, стал спускаться вниз. Впрочем, он готов был пуститься в пляс ради такого случая! Ему долго пришлось ждать, покуда Дайтон подыщет кого-нибудь подходящего, раз уж Уорвик, учивший всех братьев Йорков, отказал самому младшему из них. И, между прочим, не просто подходящего надо было найти, а стоящего! Дик хотел обучаться у настоящего мастера и освоить все не хуже других — верховую езду, и копье, и мечи всяких мастей, и секиру, и боевую цепь, словом, всякое оружие, какое только существует! Не помня себя от волнения, Ричард порывисто обернулся, взглянул на сержанта:

— Дайтон, а как зовут этого рыцаря?

— Сэр Ричард Рэтклиф, милорд. Как видите, он ваш тезка. г Честное слов, никогда Дайтон не чувствовал себя более довольным, чем сейчас, когда читал безграничную радость в глазах воспитанника. О, на этом мальчугане рано поставили крест — он умнее всех своих братцев, черт побери, острее на язык, толковее, а внутри у него будто бес сидит! Да, неугомонный бес! Говорят, в науках мастер Дик один из первых, да и в рыцарском искусстве тоже свое наверстает.

Вот этому Дайтон искренне радовался. Вовсе не честолюбивые соображения и не жажда заработать заставляли его так истово присматривать за юным Ричардом, стелить ему постель, чистить одежду, растапливать камин — нет, он делал это, повинуясь какому-то глупому, но сильному сентиментальному чувству. Нравилось ему упрямство и дерзкий дух, сидящие в Ричарде. И если бы Дайтон позволил себе мыслями вознестись уж слишком высоко, то подумал бы, что Дик Плантагенет сделался ему вместо сына.

Сэр Ричард Рэтклиф сидел внизу со своими лучниками, распивающими добрый эль и кисленькое винцо. Ему было двадцать три года, у него было узкое лицо, обрамленное мягкой короткой темной бородкой, длинный нос с крутой горбинкой.

Происходил он из хорошего, но бедного рыцарского рода, слова выговаривал с легким северным акцентом, свойственным всем выходцам из Рэйдинга.

Увидев Дайтона и младшего из сыновей Йорка, Рэтклиф в замешательстве поднялся, оправляя простой дублет из буйволовой кожи: ему доселе казалось, что именно его позовут к Ричарду Йорку, а не Ричард Йорк сам явится к нему.

— Спокойно, спокойно, сэр Рэтклиф, — сказал Дайтон, — ничего удивительного. Мастер Дик часто здесь бывает — вы же видите, к нему все привыкли.

Действительно, герцогские лучники и стражники так привыкли видеть Дика у себя внизу, что уже не смущались его присутствием, и как всегда балагурили и выпивали. Дайтон и Дик присели к столу, Рэтклиф тоже занял свое место. Ричард какое-то время с любопытством его разглядывал: ей-Богу, этот темный дублет делал сэра Рэтклифа похожим на обыкновенного наемника, такого, как многие, и если бы не золотистый рыцарский поясни как не поверишь, что он из благородного сословия. Чуть поведя левым плечом — тем самым, что было выше — и как бы нарочно указывая на свой недостаток, Дик резко, затаив внутри волнение, спросил:

— Сэр, мое плечо в этом деле не помешает?

— Помешает? — переспросил Рэтклиф, про себя отмечая, что смелый дерзкий взгляд мальчугана ему по душе. — Черт побери! Да я знавал мужчин даже без одной руки или ноги, и это не мешало им быть солдатами.

— Многие говорят, что для калек это трудно.

— Да, — согласился Рэтклиф, — у кого есть увечья, тому труднее. Тут уж, знаете ли, все зависит от того, каков человек внутри. Да и что значит плечо в бою на копьях? Черт побери! Когда несешься на врага, главное — это ловкость, добрый конь и крепкие мускулы! Крепкие мускулы и достаточный вес! А главное — ловкость! Это самое важное в любом бою. Если человек глуп, если у нет мозгов, а есть только сила, от него будет не больше пользы, чем от огородного чучела!

Уж поверьте мне, я это понял!

Дайтон поглядел на Дика, пожал плечами и беззвучно засмеялся, явно одобряя услышанные речи. Дик тоже улыбнулся:

— Мой отец сказал бы, что надо выпить за это!

— Выпить за что, милорд? — переспросил Рэтклиф.

— За то, чтоб меня тоже когда-нибудь называли «сэр», как и вас!

— Э-э, вот это я поддерживаю, — произнес Дайтон, поднимая свой кубок. — Вино не такое уж хорошее, но сейчас, для начала, сойдет!

С ласковой усмешкой поглядев на Дика, Дайтон добавил, обращаясь к новоиспеченному учителю:

— Вы уж, сэр Рэтклиф, не давайте ему спуску. Мастер Дик, да благословит его Господь, еще тот неслух, и с ним бывает трудновато. Он, знаете ли, сразу должен почувствовать, кто из вас будет командовать, не то пропала вся наука! В нем кровь Йорков порой ого-го как играет!

Рэтклиф, закусив сыром, со знанием дела ответил:

— Такими, как милорд Ричард, пожалуй, нет нужды командовать. Того, кто сам ищет учителя и хочет научиться, заставлять не приходиться.

Уильям, сын лорда Говарда, рыцарь Черного Грифа, и леди Джейн Бофор, дочь герцога Сомерсета, были обвенчаны поздним вечером, за два часа до полуночи, в мрачной романской капелле замка. Венчал их обыкновенный капеллан. Двери часовни, по обычаю, были отворены, а свидетелями были стражники герцога Йорка, какие-то любопытствующие зеваки и отец новобрачного, багровый, нетвердо держащийся на ногах.

После обряда новоиспеченные супруги прошли в ризницу, где поставили подписи на брачном договоре. Джейн подписала бумагу, зная, что выбора нет, хотя ясно было, что контракт составлен с самыми невыгодными для нее условиями. Так, как и хотел герцог Йорк. Впрочем, даже это можно со временем исправить, она не сомневалась.

Конечно же, не такой она представляла собственную свадьбу. Прежде всего не таким был человек, стоявший рядом. Мечтая о замужестве, она хотела по крайней мере иметь ослепительное подвенечное платье, а венчаться довелось в том самом черном наряде с белой опушкой, что надела она еще утром. Впрочем, кольца были — лорд Уильям загодя приготовил, убежденный, очевидно, в своей победе, хотя, как казалось Джейн, для этой убежденности не было никаких оснований.

О, разумеется, кроме отца Гэнли, не присутствовал ни один знакомый Джейн человек, не было ее родственников, — словом, можно было бы счесть все это не свадьбой, а надругательством. Только сильным напряжением воли она смиряла гнев. И все же, как жаль было, что не сбылись мечты. Ведь хотела она не так уж многого, когда представляла себе суматоху в родовом поместье, многочисленные лица Бофоров, Перси, Стаффордов, всех прочих родичей.

Жених, знатный, достойный, великолепный, приехал бы за ней в замок с пышной свитой, а затем они вместе в сопровождении кавалькады отправились бы в аббатство Гластонбери для бракосочетания. И венчал бы их сам епископ Уэлса, друг отца… Они бы ехали, все в сияющих одеждах, верхом на разукрашенных лошадях, под сенью многоцветных знамен, и весь Сомерсетшир приветствовал бы их. Люди, любившие отца, стояли бы вдоль дороги, и ветки цветущих яблонь, которыми так славился ее родной край, гоже поздравляли бы новобрачных…

Ах, нет, лучше было не думать об этом, не мечтать. Мечтая, невозможно держать себя в руках, — слезы набегают на глаза.

Резким росчерком пера Джейн подписала договор и, вскинув голову, впервые за время обряда пристально взглянула на Говарда.

Он выглядел не то чтобы уж очень хорошо, но, по крайней мере, прилично. Успел привести себя в порядок после турнира и, наверное, вымылся. Лицо было гладко выбрито и, в общем, он, вероятно, не должен быть неприятен. Впрочем, Джейн и сама не знала. «Ладно, — подумалось ей, — со временем я за него возьмусь, а покуда надо как-то перетерпеть». Пересилив себя, она сказала, стараясь, чтобы ее замешательство не было заметно:

— Я прибуду к вам в гостиницу, милорд, как только будут собраны мои вещи. Впрочем, их немного. Так что я не задержусь.

Она поневоле намекнула ему на то, что от ее обоза мало что осталось — по его же вине.

— Миледи, — пробормотал Уильям, впервые отваживаясь глядеть прямо в ее огромные, прозрачные, серо-зеленые глаза, — я… я даже не знаю, как мне загладить то, что случилось… хотелось бы, чтоб вы знали, насколько я благодарен… Может, мне подождать вас?

— Нет, милорд, мне еще надо поговорить со своим духовником. Не стоит задерживаться ни вам, сэр Уильям, — она взглянула на старого графа и добавила: — Ни вам, сэр Томас. Оставьте несколько своих людей, они помогут мне с сундуком.

Чуть наклонив голову, она отошла, направляясь в сторону отца Гэнли, удрученно стоявшего в полумраке капеллы. Старый граф Ковентри, глядя ей в след, неодобрительно прошептал:

— Черт побери, голову ставлю в залог, что этот ее духовник нас недолюбливает. Я перехватил как-то его взгляд — он, похоже, и за людей нас не считает, жалкий францисканец!

— Он в большей чести у Бофоров, особенно у самого герцога, как говорят, — так же шепотом отметил Уильям.

— Да, породнились мы с теми, с кем и не мечтали… Ты, сын мой, весь сегодняшний день был молодцом. Вот если б ты еще не был таким размазней рядом с этой белокурой девицей!

Больше твердости, Уил, больше твердости! Как бы там ни было, а ты теперь ее муж, а это, знаешь ли, не шутка!..

Потоптавшись на месте, Говарды покинули капеллу. Встретив Скелтона на крутой винтовой лестнице, Уияльм строго-настрого приказал ему оставаться подле леди Джейн, не буянить, не пьянствовать, не грубить, повиноваться с первого слова и хорошенько позаботиться об ее вещах, так, чтоб она осталась довольна.

Джейн не могла говорить, пока чувствовала Говардов где-то поблизости, и только когда они вышли, облегченно вздохнула. Отец Гэнли с истинной мукой глядел на нее, и с его губ сорвался возглас, идущий казалось, из глубины сердца:

— Дитя мое, мы расторгнем этот брак! Бог свидетель, расторгнем, даже если мне придется обивать все пороги Рима!

— Нет. Нет, отец мой. Ничего уже не расторгнуть. Вы и сами это знаете.

Ее голос чуть дрогнул и снова стал ровным. Конечно же, не было у нее никакого желания становиться леди Говард, вливаться в их семью, быть женой этому неотесанному дикарю и невеже. Она бы душу продала, лишь бы вернуться домой, в Сомерсетшир. Но, мысля трезво, Джейн понимала, что этому уже не бывать.

Расторгнуть брак? Известно, как относится к этому церковь, и даже если отец Гэнли станет целовать ноги его святейшеству Николаю V, ему ответят, как всегда отвечают в подобных случаях: «Non possumus!»[90] Если бы хоть у власти снова были королева и отец, если б они ходатайствовали за это дело, тогда, может быть… Да и тогда это тянулось бы долгие годы! И ничего не вышло бы в конце концов! Тщетно надеясь на развод, она бы долгие годы жила с Говардом, и жизнь ее была бы невыносима. Так не лучше ли попытаться привыкнуть?

— Уильям, по крайней мере, без ума от меня, — прошептала Джейн одними губами.

— Что мне делать, как помочь вам, дитя мое? Остаться?

Она легко коснулась руки священника:

— Когда мы только-только отправлялись в дорогу, в Лестер, вы, кажется, намеревались, доставив меня ко двору, сразу вернуться к моему отцу?

— Да, таковы были мои планы. Однако…

— Так отправляйтесь к нему. Расскажите ему все. Он, вероятно, сам не свой от беспокойства. Успокойте его, я так его люблю… — Ломая пальцы, она добавила: — Скажите, что я заставлю Говардов покинуть Йорка…

— Так вот какова ваша цель?

— Да. Согласитесь, что с Монтегю это было бы невозможно.

Отец Гэнли никогда не считал себя кровожадным. Но сейчас, думая о судьбе Джейн, он переполнялся такой яростью, что ловил себя на мысли: да, возможно, он мог бы убить этого Говарда. Этого мерзкого, отвратительного, грязного сэра Говарда! Ужаснувшись сам себе, он одними губами пробормотал слова молитвы, полагая, что им завладевает дьявол.

— Приезжайте в Ковентри, — сказала Джейн негромко, — вы всегда будете самым желанным гостем для меня. О Боже, отец мой, я…

Ее голос сорвался. Не договорив, пряча лицо, она подхватила юбки и метнулась прочь, мгновенно растаяв в полумраке. Священник застыл с опущенными руками, совершенно не зная, что предпринять; его худая грудь часто-часто поднималась и опускалась. Дрожащей рукой он провел по лбу, вытирая холодный пот.

— Что же делать? Известить ее братьев?

Он побрел к выходу, снова и снова убеждаясь, что действительно ничего иного не может поделать.

Да, следует отправиться в Лондон, повидать герцога, а затем разыскать, наконец, братьев Джейн, Генри и Эдмунда, отослать их в Ковентри, — пусть посетят Говарда и покажут, что их сестра вовсе не так уж беззащитна, как ему кажется.

Гостиница, где остановились Говарды, в тот поздний вечер была уже не так полна постояльцами, как в прежние дни: те, что жили неподалеку, после турнира разъехались по домам, другие присутствовали на пиршестве в замке и, опьяневшие, не вернулись. Большой зал с полом, выложенным каменными плитками, истертыми от времени, был почти пуст. Несколько факелов горело под низкими сводчатыми перекладинами потолка, выкрашенными в красный цвет. Говарды скинули плащи, уселись за один из столов; старый граф громко поинтересовался, получили ли ужин его люди. Ему ответили утвердительно.

Хозяин гостиницы подошел ближе:

— Слышал об удаче, которую ниспослал вам Господь, сэр. От души поздравляю. Может, по такому случаю не грех и выпить?

— И вправду, нам пора ужинать, — произнес старик. — Мы, считай, сегодня не ели, Уил!

Сын поморщился:

— Вы что же, не можете подождать, покуда явится моя супруга? Надо бы понимать, что невежливо ужинать без нее. Она придет и как дама всем распорядится.

— Дама! Да она просто девчонка!

Уильям метнул на отца взгляд, способный пригвоздить к месту, и лорд Томас, не скрывая неудовольствия, умолк. Старик видел, что в их семействе начинаются перемены, будут введены какие-то новые порядки, куда хуже прежних, и это ему было не по вкусу. Не нравилось ему и то, как важно, уважительно и торжественно говорю!

Уил о «своей супруге», словно та белокурая девица была и вправду Бог весть какая цаца!..

Так они и сидели ожидая. Ждать пришлось довольно долго. Ветер донес бой часов с церковной башни: наступила полночь. Трезвея, старый граф все больше раздражался и, находя положение возмутительным, барабанил пальцами по столу. Потом вдруг взорвался:

— Давай хоть выпьем, черт побери!

— Вы пьяны весь день! Куда только все это вливается?

— Да я буду лучше пить, чем ждать эту твою супругу до второго пришествия! Поглядите, что себе позволяет — прямо королева!

Стук раздался за дверью и голоса во дворе. Уильям в ярости прикрикнул на графа:

— Проклятье, да замолчите вы хоть на минуту?

Ему было стыдно за отца. Угрожающим шепотом Уильям еще успел предупредить, чтобы тот вел себя как подобает родовитому рыцарю, и в тот же миг дверь распахнулась. Показался Скелтон, тащивший на плечах сундук, окованный по углам бронзовыми накладками, за ним шли леди Джейн и ее дама, леди Миллертон. Уильям, снова оробев, поднялся, одной рукой схватив отца за плечо и тоже принуждая встать. Как на грех, рана в левом бедре, полученная на турнире, снова отозвалась резкой болью.

— Вам нехорошо, сэр? — спросила Джейн, заметив неладное.

Она снова была спокойна. Сумела забыть все плохое и взяла себя в руки. С Уильямом решила быть приветливой, а с его отцом… О, насчет этого она ничего не решила, полагая, что дальше видно будет.

— Мне не может быть нехорошо, когда вы рядом, миледи, — умудрился ответить Уильям, поклонившись.

Эта неожиданная и такая неловкая в его устах куртуазность заставила Джейн улыбнуться:

— Я рада это слышать. Поистине приятно сознавать, что столь доблестный рыцарь, как вы, может быть еще и любезным, — раньше я этого не подозревала. — Она подошла ближе, ловкие руки ее дамы освободили девушку от теплого плаща. — Наверное, ожидая меня, вы еще и не ужинали.

— Иначе мы и не могли бы поступить, миледи.

Потрясенный, он смотрел на нее, не отрываясь. Освобожденная от плаща и капюшона, она показалась ему такой прекрасной, что до нее боязно было дотронуться — такая хрупкая и нежная, как статуэтка Богоматери в церкви святой Клары… Глаза такие бездонные и прозрачные, что в них можно утонуть… Лицо точеное, тень от ресниц полумесяцем ложится на бледные щеки. Черт возьми, он никогда не избавиться от чувства неловкости — рядом с ней всегда будет ощущать себя грубым, неотесанным чурбаном. У Уильяма даже холодок пробежал по спине: сможет ли он… сможет ли он быть мужем такой благородной девушки? Ну, обнять ее и сделать все прочее? И не приснилось ли ему, что она сама его выбрала? Благоговение, восхищение и неизъяснимая нежность сжали ему горло так, что он не мог и слова вымолвить.

Старый граф тоже смотрел на Джейн, только совсем иначе. Не без основания он опасался, что невестка отнимет у него сына, изменит их жизнь, вот почему его раздражало все в ней — ее превосходство, богатство, красота, то, что она ничем не должна быть благодарна им, Говардам. Полагая, что первейший его долг — это учить невестку уму-разуму, лорд Томас сварливо выпалил:

— Мы ждали вас, ждали, да и ждать нам вас надоело! Не могу сказать, чтоб это было очень вежливо! Это уж совсем никуда не годится, когда жена заставляет ждать мужа. Да и в Библии сказано…

Он показал бы свое знание Библии, но его слова подействовали на Уильяма как удар хлыста. Кровь бросилась ему в голову: поистине, этот старик слишком много себе позволяет! И как только смеет? Старый дурень, не понимает, чем они Джейн обязаны! Подавшись вперед, он прямо-таки закричал:

— Что это вы такое говорите, сэр? Совсем выжили из ума? Леди Джейн должна была собрать вещи, а вы, пожалуй, хотели бы, чтобы она только и думала о том, что о вашей выпивке! Не умрете, если потерпите немного! И чтоб я никогда таких слов от вас не слышал — леди Джейн настоящая дама, высокородная и благородная, так что не выражайтесь при ней, как какой-нибудь конюх!

Голос его звучал поистине оглушительно. Старый граф, ошеломленный такой вспышкой сыновнего гнева, отпрянул. Джейн подождала, пока раскаты голоса Уильяма умолкнут (эта тирада, кстати, еще больше прояснила для нее то положение, которое она заняла в сердце новоиспеченного супруга) и сказала:

— У меня и в мыслях не было заставлять вас ждать. У меня были некоторые дела, только и всего. Но, надо признать, — она с улыбкой кивнула в сторону Уильяма, — что я рада, очень рада в лице супруга найти такого горячего защитника. Я благодарна вам за это, сэр.

Особых стычек в этот вечер больше не было: старый граф, честно говоря, немного струсил и решил отложить объяснения до следующего раза, хотя поводов для недовольства было достаточно. Даже его надежды на добрый сытный ужин были разбиты: эта девчонка приказала подать всякую дрянь и вскоре на столе красовались блюда с морковью, тушеным луком, зеленым горошком, мелкая отварная свекла, дюжина вареных яиц, головка сыра и сладкий пирог со свежим ревенем. Из питья лишь сливки да простокваша — словом, черт знает что! Только жареный карп был, по мнению лорда Томаса, похож на еду!

— Начался великий пост, — сказала Джейн и перекрестилась, не подозревая о том, что чувствует сейчас граф Томас. То, что в пост едят только постное, она усвоила с детства, в ее окружении всегда следовали этому правилу и, плохо зная жизнь, она и предположить не могла, что кто-то поступает иначе.

Граф Томас глядел на невестку волком. «Ничего, — вертелось у него в голове, — это мы наверстаем, пусть только Уил уведет свою женушку в спальню. И надо же быть такой дурой?

Предложить здоровым, полным силы мужчинам какую-то дребедень вместо ужина!» Надо сказать, что и Уильяму, особенно после тяжелого турнира, тоже хотелось утолить голод чем-то более существенным, однако он и рта не раскрыл, полагая, что именно так и должны питаться в великий пост достойные вельможи, среди которых воспитывалась леди Джейн. И, чтобы возместить отсутствие мяса, он налегал на яйца, уничтожив их чуть ли не все, и отхватывал огромные куски сыра.

Говорить новобрачным было особенно не о чем. Уильям был занятой едой. Джейн, которой кусок не шел в горло, поначалу молчала, дожидаясь, пока пройдет голодное рвение супруга, потом, уяснив, что аппетит его нисколько не уменьшается, перестала обращать на это внимание и начала задавать вопросы.

Спросила, между прочим, о родовом замке Говардов в графстве Ковентри, поинтересовалась их родственными связями. Уильям очень обстоятельно, хотя и запинаясь порой, поведал ей обо всем. Оказалось, его мать была бургундка, звали ее Изабелла де Сен-Поль, и приходилась она кузиной самому Филиппу Доброму[91].

Среди английской знати он близких родичей припомнить не мог — так, седьмая вода на киселе… Джейн, услышав о матери Уильяма, впервые за весь вечер была приятно поражена.

«Родство с Сен-Полями, герцогами Люксембургскими, — это уже ничего. Весьма неплохо. Вероятно, сэр Томас, когда воевал во Франции, умудрился каким-то чудом взять себе в жены столь знатную даму. Впрочем, если он обращался с ней так же, как подумывает обращаться со мной, то нечего удивляться, что леди Изабелла быстро сошла в могилу».

— Есть еще овощное пюре, весьма превосходное, и поджаренные хлебцы, — сказал хозяин гостиницы, приблизившись к столу. — Не желаете ли?

Уильям, не в силах что-либо произнести из-за набитого рта, с готовностью кивнул. «И куда только все это входит?» — с тоской подумала Джейн. Потом, когда она заметила, до чего поспешно и грубо он ест, ей снова пришло на ум, что муж ее — сущий грубиян и невежа. Не смыслит даже, что существуют тарелки и для хлеба, и для сыра. Пирог разрезал собственным боевым кинжалом. Братья и отец Джейн, да и все мужчины, которых она знала, чаще всего вели себя за столом деликатно.

Она отвернулась, чтобы не видеть досадных подробностей. Но, даже если закрыть глаза на манеры супруга, то каким можно представить себе замок Ковентри? Что там за условия, каков гарнизон? Что и говорить, ни на что хорошее она не надеялась, напротив, воображение рисовало самые скверные картины. Когда пришло время, она первая решилась.

— Пойдемте, — сказала Джейн. — Леди Миллертон, очевидно, уже приготовила комнату.

Он бросил на нее быстрый, испытующий, откровенно мужской взгляд и тут же отвернулся, будто испугавшись собственной дерзости.

— Я приду… приду позже, миледи.

— Хорошо. Я буду ждать вас, сэр.

Она быстро поднялась по лестнице наверх. Старый граф проводил ее взглядом и сразу же с его языка сорвалось:

— Ну так что, может, выпьем, как полагается?

— Не хватало мне набраться именно сейчас! Хорош же я буду пьяный в свою брачную ночь! — грубо ответил Уильям.

Лорд Томас буравил сына взглядом. Проницательный трактирщик, понимавший, что к чему, уже наполнял его чашу вином. Сделав глоток, граф Ковентри не удержался от въедливого замечания:

— Вот что я тебе скажу сын мой… То, что ты решил сделаться святошей, маменькиным сынком и паинькой — это мне ясно… слепому видно, что ты намерен туфли ей чистить и подавать булавки…

Только уж, надеюсь, в свою брачную ночь ты сумеешь настоять на своем?

Уильям побагровел:

— Что вы прицепились ко мне и моей супруге? Леди Джейн — дама благородная и воспитанная, безупречная во всех отношениях!

— Вот-вот! Ты ее и по имени назвать-то не можешь, все «леди Джейн» да «леди Джейн», будто ты лакей какой-нибудь!

— Моя супруга заслуживает уважения. И я не позволю уморить ее так, как вы это проделали с моей матерью!

Последние слова Уильям произнес весьма гневным и взвинченным тоном. Потом, скрывая внутреннюю нерешительность, поднялся. Нельзя было заставлять ждать молодую жену. Однако, черт возьми, как же неуверенно он себя чувствовал… Никто не поверил бы, но у него даже ноги стали ватными и дрожь пробегала по телу! Может, это рана в бедре виновата? Хотелось проделать все с Джейн красиво, как и полагается, но он чувствовал сильные сомнения и боялся, сможет ли. Он так взволнован, черт побери… Но идти наверх надо было, тут уж ничего не поделаешь. И идти поскорее, а то отец догадается и поднимет на смех.

Медленно, будто ноги у него стали чугунными, Уильям поднялся по лестнице. Комната, принаряженная усилиями жены трактирщика и леди Миллертон, была жарко натоплена. Тонко-тонко пахло чем-то приятным — Уильям отродясь такого не нюхал, но догадался, что, видимо, в огонь камина всыпаны благовония. Высокая свеча горела на застланном полотном ларе. Уильям решился и перевел взгляд на Джейн: она сидела на высокой постели — такой высокой, что ноги едва доставали до пола. На ней была длинная белая сорочка, светлые волосы рассыпаны по плечам, и отблески каминного пламени делали всегдашний серебристый отлив кудрей уж совсем волшебным.

— Миледи, — начал было Уильям и осекся.

Что было делать? Раздеваться прямо перед ней? Как-то неловко. Не хотелось ведь показаться невежей.

Может, погасить свет? Эта мысль показалась спасительной, Уильям двинулся к свече, накрыл ее рукой, и гут раздался голос Джейн.

— Сэр, — сказала она, — начался великий пост.

— Да, — подтвердил он в замешательстве.

— Так вот, я хочу напомнить… просто так, чтобы мы оба знали, что делаем. Великий пост, сэр, — это не время для каких-либо развлечений или удовольствий. Добрые христиане в пост стараются быть целомудренными, а святые отцы даже утверждают, что исполнять супружеские обязанности в это время — грех.

Уильям стоял и молчал, пораженный и тем, что Джейн говорила, и тем, как гладко и разумно она изъяснялась. Невольный вздох вырвался из его груди.

Джейн добавила:

— Я сказала это не потому, что хочу отказать вам. Вы отныне мой законный супруг и имеете на меня право. Упаси меня Бог отрицать это. Если вы пожелаете, я соглашусь с вами. Однако как христианка…

Уильям с шумом выдохнул воздух:

— Я тоже христианин, видит Бог, миледи! И я, черт побери, не еретик какой-нибудь, чтобы не согласиться с вами!

Раньше ему и в голову не пришло бы обращать внимание на какой-то там пост: он задирал юбки служанкам всякий раз, когда появлялась охота. Но сейчас эти ее слова о посте показались даже некой передышкой. Слишком уж он был неуверен в себе сегодня, слишком устал после турнира, да еще эта рана… Ей-Богу, он даже не огорчился. Пост рано или поздно закончится, а он тем временем привыкнет к ней и успокоится. Спешить совершенно ни к чему…

— Вы были ранены сегодня, я правильно поняла? Вас что-то беспокоит? — отозвалась Джейн.

— Это пустяк, миледи, не стоит даже упоминания.

— Давайте я помогу вам с одеждой.

Он попытался было отговорить ее от такого намерения.

— Бог с вами, миледи, разве я сам о себе не позабочусь?

— Вы ранены, вам трудно нагибаться. Я заметила.

— Тогда я позову Скелтона и он живо со всем справится.

Джейн засмеялась, поднимаясь:

— Хорош же будет этот ваш Скелтон в нашей супружеской спальне! Зачем он здесь? Между нами двумя он совсем лишний.

Ей доводилось иногда, ради развлечения, помогать отцу и братьям; теперь же эти навыки пришлись кстати. Не слушая больше возражений Уильяма, Джейн, улыбаясь, ловко развязала на плечах и бедрах тесемки кожаного дублета, обшитого спереди металлическими пластинками, затем ее пальцы молниеносно отстегнули тяжелый широкий пояс — он грохнулся оземь. Нагнувшись, она подхватила его и подняла с пола кинжал в бархатных ножнах, тоже со стуком упавший вниз.

— Пожалуй, я все-таки неловкая. Что поделаешь, мне нечасто доводилось проделывать все это и замужем я впервые.

В ее голосе звенели едва-едва заметные ироничные нотки, но сэр Уильям, смущенный, ничего этого не заметил. Стесненный тем, что она делала, кажущийся сам себе от этого еще более неуклюжим, он в замешательстве потоптался на месте и невнятно пробормотал:

— Пожалуй, миледи, раз уж мы решили… словом, ежели сейчас великий пост, то мне, наверное, следует отправиться в другое место. — Сделав усилие, он разъяснил: — Не хочется вас стеснять.

«Кажется, — подумала Джейн, — когда удается отвлечься от мыслей о том, что сделал со мной этот человек, он меня даже забавляет».

— Нет, не думайте об этом, — сказала Джейн вслух.

— Ну как же, разве я не буду вас стеснять? Вы молодая девица, а я…

— Я ваша жена, сэр Уильям. Мы обвенчаны. Наверное, надо привыкать к этому. И если мы решили, что вы меня не коснетесь, это не значит, будто я прогоню вас прочь вовсе. — Помолчав, Джейн серьезно добавила: — Нет никакого греха в том, что мы проведем ночь под одной крышей.

Про себя она с горечью отметила, что именно ей, будто по иронии судьбы, приходится отстаивать то, что должен был бы отстаивать сам Уильям. Что поделаешь, раз уже она решила сделать этот брак терпимым, если сама указала на Уильяма, как на победителя и если лелеет мечту перетянуть Говардов на сторону Алой Розы, следует, наверное, частенько кривить душой и притворяться.

Ну, а еще, конечно же, надо было привыкать к Уильяму… Так почему бы не начать уже с сегодняшней ночи, благо, что отсрочка от самого ужасного получена?… Она даже помогла ему освободиться от сапог — раненое бедро мешало ему самому справиться с этим. Потом забралась в постель, задернула полог и тихо ждала. Чуть позже заскрипели половицы, и Уильям неловко улегся рядом в явно напряженной позе.

Впрочем, заснул он довольно быстро. Едва раздался его тихий храп, Джейн вытянулась в постели свободнее и только теперь смогла расслабиться. Напряжение отпустило. Хотя она не уверена была, что уснет. Уж слишком чужим был ей этот человек. Бросая косые взгляды в сторону, она видела, как он, сунув кулак под щеку, поддерживает взбитую подушку, как темнеет в полумраке густая грива его волос.

Слышалось дыхание Уильяма, сильное, здоровое, с носовым присвистом. На руке, лежащей вдоль тела, мускулы были расслаблены, но бугры мышц и сейчас замечались отчетливо. У него смуглая кожа, черные глаза, не самые скверные черты лица, породистый нос. И все-таки… Неужели она будет иметь детей от этого мужчины? Джейн содрогнулась всем телом, прогоняя эту мысль.

Да, теперь, когда со всех сторон ее обступала темнота, становилось тяжко. Неприязненные, злые мысли кружили в мозгу, лицо отца выступало из мрака. Задремав, Джейн вдруг вскинулась, почувствовав внезапный невыносимый ужас. Неожиданные слезы закипели на глазах: «Отец, как ты мог?

Почему все так получилось? Почему некому было защитить меня, кроме меня самой?!»

Ответа не было. Дрожа всем телом, Джейн приподнялась, поспешно перекрестилась. Вся причина в том, что она не помолилась как следует на ночь. Надо сделать это сейчас, и тогда к ней вернется присутствие духа, кошмары уйдут, и она опять осознает, что все не так плохо, как порой кажется.

На следующий день был намечен отъезд, и семейство Говардов, а так же люди из их ливрейной свиты, поднялись очень рано. Хозяин, почувствовавший, куда ветер дует и осознавший, кто теперь среди Говардов заправляет, подал соответствующий завтрак: все ту же простоквашу, густые свежие сливки, яйца, нарезанные ломтиками и смешанные с сыром. Была водружена на стол целая гора горячих блинов с медом и еще всякая постная всячина. Вот тут-то лорд Томас, одуревший с похмелья, взбунтовался и вскричал, вращая осоловевшими глазами:

— Нет уж, хватит с меня! Вдоволь позабавлялись! Кто как, а я требую приличной еды, и вам, дражайшая моя невестка, раньше времени меня не уморить, как ни старайтесь!

Уильям начал было заливаться краской и набычился, готовясь взорваться гневом. Джейн, поначалу удивленная, положила руку на пальцы мужа. Со вчерашнего дня она была уверена в своей власти над ним и не обманулась.

Уильям сдержался, предоставляя право говорить ей. Ровным и ясным голосом Джейн произнесла:

— Господь с вами, милорд. Только после бессонной ночи вам, очевидно, могла прийти в голову мысль, будто я желаю уморить вас. Может быть, вы нездоровы? Как бы там ни было, каждый волен выбирать то, что ему по вкусу, ибо грешить или не грешить — это касается только вашей души, нисколько не моей. — Помолчав, она добавила, с улыбкой взглянув на мужа: — Вы, мой господин, тоже вольны поступать, как вздумается, ибо я вовсе не стремлюсь вам приказывать.

Уильям смутился, пробормотал что-то насчет того, что вчера здорово вымотался, а приехав в Ковентри, замолит грех… и тоже приказал подать чего-то мясного — цыпленка на худой конец, что ли. На этом вопрос был исчерпан. В глубине души Джейн было совершенно все равно, что едят эти Говарды. Вот только физиономия старика, пьяная, дурная, опухшая, была ей очень не по нраву — она даже брезговала сидеть с ним за одним столом. Впрочем, если он ведет такой образ жизни, бесчинствует и напивается без меры, то, наверное, недолго будет надоедать ей своим присутствием на этом свете.

Через час после этой стычки они выехали. Люди из графской свиты, чьи лица уже были Джейн знакомы, один ужаснее другого, вскочили на коней и последовали за господами. Крикам и прибауткам не было конца; все эти разбойники, стремясь сделать путешествие не таким скучным, изощрялись в остроумии и рассказывали всякие сальные байки, употребляя выражения, которых Джейн раньше и не слыхивала. Возможно, раньше, когда ее везли в Бедфорд эти же люди, она была так погружена в собственные мысли, что не прислушивалась?

Граф Ковентри принимал участие в этом веселье и шумно рассказывал о своих похождениях. Ему стало страх как приятно, когда он увидел, что невестка хмурится. Язвительным тоном он поинтересовался: может, ей не по нраву то, что здесь говорится?

Что поделаешь, все они мужчины, а раз так… Джейн, выведенная из себя, прервала его, сказав обманчиво спокойным и почтительным тоном:

— Можете бесчинствовать и браниться самым скверным образом, милорд, мне это все равно, так как я не обращаю на вас никакого внимания.

Уильям прикрикнул на отца и наемников, приказав им вести себя прилично. Это, конечно, мало помогло, однако уже то, что молодой супруг так безоговорочно становится на ее защиту, было Джейн приятно.

Путь был не такой уж далекий — всего-то шестьдесят миль. Очень скоро настал черед молодой леди Говард злорадствовать, глядя на свекра. Старик вел себя самым ужасным образом: то болтал, то похвалялся, то принимался во все горло вопить песни, пока не охрип… потом покрикивал на оруженосцев, ворчал, а когда не ворчал, то кряхтел — до того ему было дурно.

Дребезжащим от бешенства голосом он жаловался на ужасные боли в ногах и проклинал Скелтона, требуя, чтоб тот сделал что-нибудь с этим. Дважды пришлось останавливаться прямо в поле, чтобы Скелтон растер старому графу ноги какой-то мазью, купленной явно у шарлатана, — так тяжел был ее запах, и всякий раз при этом лорд Томас блевал, извергая все, что съел за завтраком. Двое слуг подсаживали его после этого на коня. Перехватывая брезгливый взгляд Джейн, он страшно раздражался и, багровея, повторял:

— Что, милейшая невестка, вам не нравится? Не нравится наша семья? Что поделаешь! Теперь уже пути назад нет, и раз уж вы ткнули пальцем в моего Уила, придется терпеть и меня тоже!

Ему ответил Уильям, так же раздраженно, вне себя от стыда за отца:

— То, как вы сейчас выглядите, никому не может понравиться. Это все ваше пьянство! Ежели не перестанете напиваться каждый божий день, то, пожалуй, до зимы не доживете!

Поведение отца, его неприязнь к Джейн казались Уильяму тем более постыдным, что ему самому она все больше нравилась. Да, именно нравилась теперь. Раньше, всего день назад, он прямо-таки благоговел перед ней. Конечно, некоторая робость и сейчас оставалась, однако Джейн полностью рассеяла его опасения, показав себя с самой милой стороны. Она была ласкова, приветлива, мягка в обращении. Не напомнила ему о прошлом, не дулась, а порой даже заботилась о нем и угадывала желания.

Она казалась теперь доступнее, ближе, и он был страх как рад этому. У Уильяма отлегло от сердца, когда он уразумел: да она же тоже хочет, чтобы все наладилось! И, Боже мой, это она сама его выбрала — вот чудо-то!

Теперь, когда они ехали в Ковентри, он то и дело бросал на жену пристальные взгляды, исподтишка любуясь. Она была неплохая наездница, ехала по-мужски, держалась изящно и прямо; из-под приподнятых тяжелых юбок виднелись стройные, очень тонких линий щиколотки, обтянутые шелковыми чулками, и небольшие ступни, обутые в остроносые теплые башмачки, отделанные мехом.

Впервые Уильям осмелился пристально поглядеть, как приподнимаются ее груди при дыхании — невысокие, но округлые, нежно очерченные… Подступило острое, мучительное желание. Жадно глядя на нее, он успел пожалеть, что договорился ждать целых сорок дней… Джейн обернулась, перехватила его взгляд. Он тотчас отвернулся, опасаясь оскорбить ее. Нет, еще не в состоянии Уильям был относиться к жене так, будто принадлежит она ему душой и телом.

Джейн очень хорошо поняла, что все это значило. Мгновенный страх подкатил к горлу, но она быстро справилась с этим чувством. Честно говоря, того, что происходило между мужчиной и женщиной в постели, она, несмотря на свою неопытность, не боялась. Инстинктивно она знала, что это самое естественное из всего, что может быть, так зачем же бояться того, что предначертано самой природой?

А еще внутренне она была уверена, что с этим у нее все будет хорошо. Если не с Уильямом, так с другим, настоящим лордом, вежливым и утонченным.

Вечером, в свете угасающего дня, перед ними предстали стены города Ковентри. Ворота еще были распахнуты, туда-сюда сновали горожане, однако видно было, что, заметив приближение отряда с черным грифом на знамени, городская стража забеспокоилась, забегала вдоль стен.

Джейн, неотрывно глядя на город, произнесла:

— Это же столица вашего графства, милорд. Неужели вам не приготовили здесь никакого приема? Было бы так хорошо посетить город. Вы представили бы меня как свою супругу и будущую графиню.

Уильям, побагровев, едва удержался от ругательств.

— Я никого не успел известить о нашем браке, миледи. И потом, у меня с этим городом…

Джейн ждала объяснений. Уильям забормотал что-то насчет судебной тяжбы, потом взорвался, подчиняясь мгновенно вспыхнувшему гневу:

— Эти чертовы горожане! Ума не приложу, сколько они мне должны! А что себе позволяют! Ну, ничего, когда-нибудь я прижму их к ногтю, это как пить дать!

Этого и следовало ожидать. Джейн промолчала. Однако, когда они подъехали уж совсем близко к воротам, увидела отрубленные головы над входной аркой — высохшие, оскаленные, отполированные ветром черепа. У нее невольно вырвалось:

— Что это за казненные, мой господин? Чьи это головы?

— А тут не только головы, но и ступни, — ответил Уильям. — Вон там, на пиках, поглядите. А сколько воронья — до сих пор обгладывают!.. Это останки Джейкса и Рамсея.

— Кто это такие?

— Прохвосты, сторонники Джека Кэда, бунтовщики. Их тела разрубили на куски — уж не знаю, на сколько именно, и разослали по городам Англии. Ну, а Ковентри достались головы и ступни…

Уильям благоразумно умолчал о том, что во время недавнего мятежа, спровоцированного герцогом Йорком, он сам и его отец вдоволь повеселились в Лондоне, прошли с боями от Саутворка до Тауэра, не так уж сочувствуя бунтовщикам, зато прихватывая все, что попадалось под руку. В частности, драгоценности лорда-казначея Сэя, казненного Кэдом, осели в карманах Говардов. Но, конечно же, Джейн об этом знать было необязательно.

Она, глядя на головы, поспешно перекрестилась. Не то, чтоб ей было жаль сторонников Кэда, просто… просто слишком зловещей приметой были эти останки на пиках. Графство Ковентри встречало ее невесело. И лошадь ее ни с того ни с сего в последние часы стала спотыкаться…

…Замок Ковентри, старый, громадный, был возведен на гребне холма. Багровый, сложенный из красноватого камня, построенный в древнем романском стиле, он царил над окружающей местностью, возносился над холмами, лесами, мелкими реками. Три круглые, толстые и мощные башни выступали вперед из зубчатых стен — Южная, Надвратная и Красная. Стража заранее заметила приближение отряда, и мост стал опускаться. Скрипели железные цепи.

Ожидая, Джейн пыталась осмотреться. Бросила взгляд на ров — широкий, до половины наполненный мутной, черной водой. От воды тянуло болотной гнилью, а чуть дальше, в зарослях осоки, во рву плавали утки.

— Вернулись, наконец-то вернулись! — вопил с барбакана какой-то увалень — одноглазый, рябой, уродливый. — Приветствую вас, милорд граф, и вас, сэр Уил!

— Победа, милорд? Вы вернулись с победой? — кричали какие-то люди со стен и со двора. — Как там турнир в Бедфорде? И что это за дамочка рядом с вами?

Была поднята железная решетка. Зацокали копыта по деревянному мосту, и отряд въехал в первый двор замка. Повеяло резким запахом мочи и нечистот, так, что Джейн заставила лошадь идти быстрее. Здесь, на первом дворе, располагались, насколько она могла судить, конюшни, погреба, кухни и жалкие, покосившиеся лачуги — очевидно, жилища наемников.

Двор был вымощен старыми, разрушающимися каменными плитами, сквозь трещины в которых летом, несомненно, растут трава и сорняки. Донжон, занимавший основную площадь первого двора, был, вероятно, много старше всего остального в замке — осевший, почерневший от времени, с узкими-узкими окошками в зубцах наверху. Подняв глаза, Джейн содрогнулась: на верхней площадке донжона ветер раскачивал труп повешенного.

— С нами крестная сила! — Ее рука вновь поднялась для крестного знамения. — Что же это такое?

Уильям нахмурился. Глянув вверх лишь одним глазом, он сразу понял, кто именно там повешен. Никто иной, как Гарри Лимбах, крещеный иудей, у которого он недавно занимал деньги…

— Что тут случилось? — спросил Уильям.

Наемники загалдели, размахивая руками:

— Этот христопродавец требовал денег, сэр! Посмел явиться аж сюда со своими вымогательствами! А ведь его не раз предупреждали, чтоб он нам не докучал! Мы давно поклялись освободить вас от него и вот представился случай разделаться. Чтоб не приставал к христианам… А свиту его пинком выгнали вон!

— Снять его сейчас же, — распорядился Уильям, досадуя на то, что его не в меру верные слуги именно теперь преподнесли ему подобный сюрприз, — снять, говорю же вам! Не хватало еще таких украшений для нашего замка!

— Снять-то снять, — отозвался старый граф, — а в целом ребята поступили верно. Проходу не было нам от этого еврея!

Джейн не смотрела на супруга, но к горлу подступало невыносимое отвращение. Не в привычках благородной леди было жалеть крещеных иудеев, однако, изучив немного Говардов, она подозревала самое худшее: наверняка они не хотели отдавать долгов. Какая низость! А эти его люди — настоящая орда бандитов! Она, направляясь сюда, все-таки надеялась, что ей окажут какой-то прием. Как бы не так — ее разглядывали дерзко, жадно, непочтительно, будто Уильям не жену привез, не даму из рода Бофоров, а какую-нибудь девку для развлечения. На миг ей даже стало страшно. В каком месте она очутилась, среди какой банды и притом совсем одна…

Уильям, будто угадав эти мысли, прикрикнул:

— Ну-ка, всем обнажить головы и стоять смирно перед госпожой!

Удивленный гул пробежал по толпе наемников. Уильям грозно продолжил, дождавшись, пока они стащат с голов войлочные шляпы и колпаки:

— Да, так и есть. Эта молодая дама — новая леди Говард, будущая графиня Ковентри. Она из рода Бофоров, дочь самого герцога Сомерсета, дама благородная и знатная, так что…

Одноглазый увалень, ухватившись за стремя Уильяма, дерзко ухмыльнулся:

— Так чья же все-таки она жена? Вы на ней женились или, может, ваш отец? Что-то непонятно.

Рассвирепев, Уильям так ударил нахала носком сапога, окованного железом, в грудь, что тот отлетел на несколько шагов назад и рухнул на землю, разбив голову.

— Я на ней женился, придурок! И если кто-нибудь еще посмеет ухмыляться в присутствии моей супруги, тот живо закачается вон там на донжоне, вместо Гарри!

На него теперь поглядывали испуганно. Да и Джейн впервые видела мужа в такой ярости. То, что он вступался за нее, гордости не вызывало. Наоборот, стало еще неуютнее, чем прежде. Он так необуздан. Каково же иметь такого грубияна и, наверное, убийцу, супругом?

Дальше все было так же скверно. Внутреннее убранство замка Джейн нашла кошмарным. Камины дымили и чадили, повсюду гуляли сквозняки, по длинным холодным галереям бродили собаки и мочились в каждом углу. Да, особенно удручали неприятные запахи. Полы были устланы несвежим, грязным, а то и полусгнившим тростником, сальные свечи отвратительно коптили, поэтому все — потолочные стропила, оружие на стенах, старые драпировки — потемнело от чада. Мебель была старая, разномастная и самая скудная. Если что и было хорошего, так Джейн подозревала, что оно награблено. Все свидетельствовало о беспутной жизни хозяев, их безалаберности и бедности. Джейн не сдержалась:

— Сколько лет род Говардов владеет этим замком?

— Король Джон[92] сделал нас графами, — ответил Уильям, — за то, что мы верно ему служили.

— Неужели столь знатный род за двести пятьдесят лет владения графством не нажил никакого богатства?

— Э-э, все дело в том, что король Гарри Третий[93] на время отобрал графство у Говардов и здорово нас ограбил.

— За что?

— За то, что мы сражались на стороне Монфора.

Именно это Джейн и подозревала. Это в крови у Говардов — злоумышлять против королей и быть заодно с мятежниками. Но, конечно, же, объяснения Уильяма были нелепы. Вовсе не потому замок был так страшен и беден, что двести лет назад король покарал Говардов. Причина в другом. И сколько ж сил потребуется, чтобы хоть немного исправить все это… «Надо, чтобы мне поскорее прислали денег, — беспокойно подумала Джейн. — Пусть до самих Говардов мне особенного дела нет, но не могу же я сама все время жить в таком ужасном месте. Нужно сделать хоть что-нибудь, иначе я здесь не выдержу. Да, надо, чтобы брат прислал мне денег из моего приданого…»

Повар был скверный, еда — никудышной, да и вообще, все казалось таким грязным, что Джейн брезговала есть. Впрочем, страшная усталость и вовсе притупила чувство голода. К счастью, она поняла, что в замке у них с Уильямом будут отдельные покои, так что можно будет как следует отдохнуть. Уильям сам проводил жену в отведенные комнаты, распахнул перед ней низкую дубовую дверь, окованную полосками железа:

— Здесь жила моя мать, леди Изабелла. С тех пор сюда мало кто входил. Вам понравится здесь, Джейн, уверяю…

Он впервые назвал ее по имени и ему действительно хотелось, чтобы ей понравилось. Джейн переступила порог: повеяло не слишком приятным запахом затхлого помещения. Но, к своему удивлению, оглядевшись, она поняла, что эти покои, пожалуй, самые лучшие в замке.

Здесь все было просто, очень просто. Дубовые сундуки с накладными фигурными петлями и бельевые лари вдоль стены, накрытые добротным сукном и заменявшие скамьи. Два старинных шкафа орехового дерева, выкрашенные под бронзовый цвет. Широкая кровать, украшенная резьбой, под таким же резным балдахином, по старинке укрепленном на потолочных балках. Словом, здесь было все, что нужно для жизни.

Но, кроме того, эта огромная комната еще хранила отпечаток руки и вкуса изысканной знатной женщины, по несчастью попавшей в такое гиблое место и все-таки пытавшейся его принарядить.

Хотя выбирать ей было, наверное, не из чего, она украсила стеньг деревянными панно, имитирующими драпировку; постель была покрыта богатым горностаевым одеялом с тонкой ручной вышивкой, подушки тоже были расшиты женской рукой, поставец покрыт узорчатой парчовой тканью. И, главное, здесь было зеркало, а еще круглый бронзовый ларец для драгоценностей, с гребней и коробочек.

«Несчастная леди Изабелла, — подумала Джейн невольно, когда Уильям оставил ее одну, — старалась, старалась и что из этого вышло? Она умерла совсем молодой. Не получится ли со мной так же?»

Она обернулась к своей даме, попыталась улыбнуться:

— Леди Сьюзен, как вам здесь нравится?

Леди Миллертон, молодая симпатичная вдова, единственная из всех дам, согласившаяся оставаться с Джейн, в отчаянии прижала руки к груди — не успели они приехать, а ее уже столько раз неприлично назвали, унизили и ущипнули:

— О, миледи! Какое скверное место! А эти бандиты!

— Да, вы правы, — сказала Джейн, задумчиво, поднимая крышечку резного зеркала. — Отсюда надо при первой же возможности бежать ко двору королевы…

А пока надо было привыкать. По крайней мере, на двери был добрый замок кованого железа. Они хорошенько запрутся, и тогда можно будет спать почти спокойно.

Дальнейшая жизнь, вопреки страхам Джейн, потекла спокойнее, чем она ожидала. Во-первых, сам сэр Уильям относился к молодой супруге крайне предупредительно и после того, как однажды сделал грозное внушение своим людям, никто уже не смел вести себя по отношению к ней непочтительно: стоило ей бровью повести, и все сразу бросались исполнять приказ леди Говард, опасаясь навлечь на себя гнев ее мужа.

Ясно, что номинально хозяином замка и всех земель оставался лорд Томас, смотревший на Джейн косо, однако кто всерьез воспринимал старого больного пьяницу как хозяина? Будущее было за Уильямом, а он, очевидно, находился у жены под каблуком. Люди из замка Ковентри быстро это поняли, поэтому носились, как угорелые, когда она пожелала улучшить обстановку в своем жилище — почистить, подмести и выскоблить.

Во-вторых, сам Уильям не чинил ей никаких препятствий. В первые же дни она завладела всеми бумагами, попыталась изучить финансовое положение Говардов и ей стала ясна картина того, что творилось в графстве до сих пор. Говарды вели жизнь не влиятельных почтенных лордов, а разбойников с большой дороги. И в первые же дни она смело, но деликатно повела об этом речь.

«Неужели такое будет продолжаться? — спросила она. — Неужели вы и дальше будете настоящим бичом для округи, будете распугивать всех нужных людей, ремесленников и умельцев, будете позорить и свое имя, и теперь уже имя своего тестя?» Уильям смешался, потом пробормотал что-то насчет того, что это отец во всем виноват — разорил графство так, что теперь уже разбитое не склеить…

— Мы нуждались в деньгах, — признался он наконец, — а из арендаторов скорее душу, чем увеличение ренты вытянешь.

— Оттого все люди и разбежались — да, оттого, что вы душу из них вытягивали. — Помолчав, Джейн мягко сказала: — Вы не будете теперь нуждаться в деньгах, коль скоро мы поженились, сэр. Я не могу похвастать опытом, но мне кажется, что при некоторых усилиях любая земля может стать процветающей. Я попытаюсь, если вы мне поможете… если вы, мой господин, перестанете бесчинствовать, грабить, творить неправый суд и вешать кредиторов только потому, что должны им.

Она говорила, казалось бы, о весьма скверных деяниях, однако ее голос не звучал осуждающе. Скорее это было предложение. И презрения тоже не было в ее глазах — напротив, она смотрела на него доброжелательно. Взгляд Уильям скользнул по ее губам, таким нежным и алым; он трудно глотнул и произнес:

— Я обуздаю своих людей, миледи. Однако мой отец…

— Отца вы сможете заставить поступать так, как вам хочется, я в этом не сомневаюсь.

Чуть позже она убедила его перезаключить брачный контракт — подписать договор несколько иного толка: ей хотелось, отдав Уильяму свое приданое, выговорить для себя лично некоторую суму, на которую она всегда имела бы право и которую он должен был бы ей выплачивать ежегодно. Уильям первоначально подозрительно отнесся к такому предложению, но Джейн возразила ему, что предлагает именно то, что хотел бы сделать для нее и ее отец. И добавила:

— Он любит меня, и я знаю, какой брачный договор он для меня хотел… Подумайте, мой господин, я ведь всего-навсего его дочь. Он, а не я, глава Бофоров. Если вы попытаетесь перечить ему, он может вовсе лишить меня наследства, оставить без гроша.' Именно этого мы добьемся, проявляя своеволие. Разве этого вы хотите?

Кроме того, мать Джейн, богатая и влиятельная леди, в своем завещании указала, что все ее имущество и маноры перейдут к Джейн только в том случае, если сама Джейн передаст наследство по женской линии — то есть своим дочерям…

— А что будет с сыном? — возмутился Уильям.

— Сын получит то, что даст мне отец, а дочь — то, что оставила мне мать, — сдерживаясь, пояснила Джейн.

В разговор вмешался старый граф.

— Говарды дочерей не делают! — ворчливо заявил он. — Можешь соглашаться, Уил, все равно это будет нашим, а деньги, которые твоя супруга требует себе на каждый год, так и быть, отдай!

Договоренность была достигнута. Для своих дочерей, если таковые будут, Джейн выговорила владения на севере Англии, и несколько кораблей, фрахтуемых лондонскими купцами Оубрейями. А сыновьям уж оставались земли, которые пожалует ей отец. Так было разделено ее приданое.

Но, конечно же, и той, и другой частью безраздельно мог распоряжаться только Уильям, она же получала лишь ежегодное содержание. Оставалось ждать, утвердит ли все это герцог Сомерсет. Тем временем в Ковентри ожидалось появление старшего брата Джейн — он должен был привезти и хорошего судейского, который составил бы новый контракт.

Джейн была почти довольна. По крайней мере, теперь кое-что было разграничено, и она чувствовала себя свободнее, имея право на какие-то деньги. Улыбаясь, она подошла к мужу, притянула обеими руками его голову к себе и быстро, благодарно поцеловала в губы.

— Я знала, что не ошиблась, когда выбирала вас, мой господин, — сказала она. — Как жаль, что пост так длинен и вы не получили еще того, на что имеете право.

Жаль ей, конечно, не было, но она действительно была довольна. Ей уже стало ясно, что и в любом другом случае она сумеет настоять на своем и убедить Уильяма действовать так, как ей хочется. Кроме того, она уже несколько попривыкла к мужу и полагала, что его вполне можно терпеть.

— Гляди в оба, Уил, — предостерег старый граф, — эта красотка заставит ходить тебя на задних лапках!

— Джейн — самая лучшая жена, о которой можно только мечтать! — грозно ответил Уильям отцу. — Только мечтать, понятно?! И не смейте говорить что-то против нее, потому что я ею восхищаюсь!

— Восхищаюсь! — передразнил старик. — Дьяволово семя! Уж этому словечку не я тебя выучил, упаси Господь!

Брачная ночь молодой четы тоже прошла обычно и благопристойно. Джейн не намерена была отказывать Уильяму дольше, чем до Пасхи, ибо хорошо видела его нетерпение и внутренне чувствовала, что, позволив ему то, чего доселе между ними не было, приобретет больше рычагов влияния на него, чем имела до сих пор. Когда заканчивался пасхальный ужин, она очень спокойно сказала ему: «Я буду ждать вас сегодня, мой господин, приходите», и этого было достаточно, чтобы он все понял.

Джейн, дожидаясь того часа, когда превратится из девушки в женщину, была не то что не взволнована — нет, она была даже холодна внутри. Уильям не был ей приятен настолько, чтобы она раз по собственной воле пожелала какой-то близости с ним. Так что желания никакой роли в предстоящей ночи не играли. Скорее это была необходимость, от которой никак не избавишься.

Леди Миллертон помогла ей раздеться и облачиться в белоснежную ночную рубашку из драгоценного итальянского шелка, затем Джейн отпустила даму. Неторопливо, как всегда, стала расчесывать волосы до тех пор, пока они не стали виться вслед за движениями гребня и не засияли мягким пепельным блеском.

После чего улыбнулась собственному отражению и передернула плечами: «Когда-нибудь все будет иначе. Я знаю, уверена. А пока нужно чуть-чуть потерпеть Уильяма — только и всего. Конечно, вряд ли это будет приятно, но… но, может быть, это так понравится ему, что им легче будет управлять». Да, она когда-то слышала, что постель некоторые дамы тоже используют в своих целях.

Быстро перебежав босыми ногами по полу, она нырнула в постель, под горностаевое тяжелое одеяло. Вскоре появился Уильям: в широком необъятном ночном халате, ложащемся множеством крупных складок, и остроносых домашних туфлях без задников. Все это она купила ему, когда на днях ездила в Ковентри.

Нарочно для этой ночи Уильям вымылся, темные волосы были еще влажные, прилипали ко лбу и казались иссиня-черными.

Погасив свечу, он осторожно лег рядом с женой, и какое-то время оба неподвижно лежали в кромешной темноте, затаив дыхание, будто ни на что не решаясь. Затем Уильям нетерпеливо шевельнулся, рукой отыскал Джейн под одеялом и неловко привлек к себе.

Инстинктивно сообразив, что он нуждается в поощрении, она негромко произнесла:

— Я ваша жена, сэр, и вы ни в чем не встретите препятствия. Наверное, мне понравится все, что вы ни сделаете.

Он отыскал и сжал ее грудь, затем, застонав, перекатился на нее всем телом, и Джейн, догадываясь, что следует делать, покорно приняла нужную позу. Уильям вошел в нее сразу, одним движением подняв ночную рубашку, глубоко и нетерпеливо; Джейн приглушенно вскрикнула, но усилием воли заставила себя расслабиться. Она испытала боль, но не такую сильную, как порой об этом говорили, — даже скорее не боль, а тягостное неудобство, неприятное ощущение внутри, какое-то тупое подергивание и желание поскорей от всего этого избавиться.

Не лаская ее, а только крепко, будто драгоценную собственность, обнимая, он задвигался очень быстро и яростно, и все было кончено за считанные мгновения. Он оставил ее, перекатился на бок, а она едва удержалась от того, чтобы не помочь ему при этом хорошим толчком.

Какое-то время слышалось лишь его тяжелое учащенное дыхание. Потом, приподнявшись на локте, он заглянул ей в лицо. Уильяму хотелось каким-то образом, в куртуазной, пусть и неловкой, форме выразить свою нежность — а он действительно сейчас испытывал нежность к Джейн. Ни за что на свете он не согласился бы причинить ей огорчение.

— Какое счастье, что вы моя супруга, миледи, — придумал он наконец, отыскал и поднес к губам ее пальцы. — Я очень люблю вас, Джейн.

— Я счастлива, если это так, — ответила Джейн.

Хорошо, что было так темно и он не видел равнодушия в ее глазах.

Уильям, от кого-то слышавший, что девственниц нежелательно трогать в одну ночь дважды, пересилил желание и отвернулся. Честное слово, это было верхом деликатности с его стороны. Он действительно не хотел причинять ей боль и, удовлетворенный собственной сдержанностью, быстро уснул.

Джейн лежала, вытянув руки вдоль тела; голова ее была странно пуста, а мысли если и появлялись, то не слишком приятные. Впрочем, ничего иного, чем Уильям совершил, она от него и не ждала, так что не следует разочаровываться. Мало-помалу и она уснула, убедив себя, что все идет так, как и полагается.

Уильям, как выяснила Джейн вскорости, оказался мужчиной поистине ненасытным. Вернее — сверх меры надоедливым… Ему нравилось ее хрупкое горячее тело, шелковистые светлые волосы, все плавные, но изящные изгибы плоти — дня не проходило, чтобы он не возжелал ее, и все эти усилия были не от стремления поскорее заиметь наследника, а от того, что его очень влекло к жене. Влекло, как ни к какой женщине прежде.

И ни разу, как бы часто это ни повторялось, Джейн не испытала ничего большего, чем уже познала в первую ночь. Симпатия, которую вызывал в ней Уильям, была так ничтожно мала, что исключала всякую добрую волю с ее стороны. Конечно, со временем она привыкла, но ощущение неудобства осталось, и нежелание тоже не проходило.

Замечал ли это Уильям? Ей было все равно. Внешне она никогда не показывала своей неохоты, не отказывала ему, радуясь, что благодаря близости больше влияет на него и настраивает против отца. Но глубоко внутренне она оставалась неудовлетворенной.

У нее были догадки насчет того, что она рождена на свет отнюдь не холодной женщиной — все Бофоры страстные, у них в жилах кровь, а не вода. Так что она вполне способна испытать сладость любви, о которой столько говорят и слагают стихи.

Вина лежит на Уильяме. И если уж честно, Джейн не намеревалась всю жизнь провести в его объятиях, так и не узнав настоящей страсти. Неудачный первый опыт не испугал ее. Она свое наверстает — позже, когда приедет в Лондон, ко двору королевы.

Вскоре после Пасхи приехал старший брат Джейн — Генри Бофор. С его приездом жизнь Джейн стала приятнее: он привез кучу всякого народа из Сомерсетшира — горничных, которые раньше служили его сестре и матери, несколько родовитых, но бедных дам для свиты, секретаря, нотариуса и, главное, хорошего повара.

Вместе с ним прибыли и телеги, груженные самым необходимым добром: золотой и серебряной посудой, коврами, ткаными и набивными шпалерами — всем тем, что принадлежало Джейн как приданое. Можно было приниматься за обустройство замка и превращение Ковентри в достойное жилище.

Сам Генри Бофор, Двадцатипятилетний белокурый щеголь, менявший наряды чуть ли не каждый день и знавший толк в моде, произвел на Говардов неизгладимое впечатление. Надменный, при разговоре с ними цедивший слова сквозь зубы, с холодным, типично бофоровским высокомерным блеском в синих глазах, он показался им воплощением силы и могущества Сомерсетов. Еще бы, родственники королей — почти что их кузены…

А еще более особенным Генри Бофор казался потому, что был из другой породы — из породы манерных, образованных, утонченных кавалеров, до которых Говардам и на ходулях не дотянуться. Он роскошно одевался, носил шляпы, береты и шапероны[94] один причудливее другого, и в разговоре употреблял итальянские слова, которых Говарды не понимали. А как ухаживал за сестрой — трубадур да и только, рыцарь Прекрасной Дамы! А какими кольцами были унизаны его пальцы!

Глядя на все это, Уильям, хоть и был недоволен высокомерным поведением свояка, произнес, обращаясь к отцу:

— Вы-то теперь хорошо представляете, милорд, с кем мы породнились? Мало того, что Джейн так хороша и ласкова, у нее еще и богатство какое! А связи! Представляете, кем я могу стать благодаря ей?

Лорд Томас ворчливо возразил:

— Никем ты не станешь, Уил, покуда Англией правит Йорк! Все это — тьфу! Одна мишура! Ланкастеры, да и Бофоры с ними вкупе, ничего сейчас не стоят. Королева отстранена от власти, король обезумел, Сомерсет, твой тесть, в Тауэре! Гляди на Йорков, сын мой, и не обольщайся понапрасну!

— Однако все может измениться.

— Черта с два! Не позволяй пускать себе пыль в глаза! Ты думаешь, если брат твоей жены приехал сюда, посверкал кольцами да поговорил на каком-то дурацком языке, значит, Бофоры согласны на руках тебя носить? Погоди еще! Слишком уж ты своей супругой восхищается!

Уильям едва слушал отца.

— Ясно, ясно, — прервал он его, — вы готовы какие угодно глупости выдумывать, лишь бы опорочить Джейн. Молчите уж лучше!

Для самой Джейн несколько вечеров, проведенных в обществе брата, стали настоящей отрадой. Хотя внутри и теплилась еще обида на то, что ни Генри, ни младший брат Эдмунд не сделали ничего, чтобы ей помочь, умом она понимала, что в ее тогдашнем положении помощь была невозможна.

И только когда Генри обрушился на нее с упреками — почему, дескать, она сделала такой странный выбор, Джейн вспылила:

— Кого же мне надо было выбирать? Монтегю?

— Это было бы достойнее. Но выбрать такого урода?!

— Он не урод! — запальчиво возразила она вспыхивая.

— Я говорю не о наружности твоего супруга. По своим понятиям, поведению, репутации он самый настоящий дикарь! На Говардов даже никто всерьез не смотрит. И отец до сих пор в ярости…

Щеки Джейн запылали:

— Легко же вам говорить так. Я была в Бедфорде одна, совсем одна, и мне не хотелось становиться рабыней Невиллов. Я хотела быть хозяйкой в своем доме, так, чтобы никто мне не приказывал. Пусть моим мужем будет Говард, только не Невилл… И потом, милый Генри, ты очень ошибаешься насчет него, да и отец тоже. Вы просто его не знаете. У Говардов, — она чуть понизила голос, — да, у Говардов здесь целая армия. Я знаю, они могут три сотни человек собрать, если понадобится!

— Сестра, но ведь этот твой Говард — йоркист. Чему же тут радоваться? — усмехнулся Генри.

— Пока что йоркист. А там видно будет. Надо только, чтобы вы все не судили моего мужа слишком уж строго и были к нему благосклоннее. Его вполне можно терпеть…

Генри какое-то время молчал, задумчиво глядя на огонь в камине. Казалось, сестра знает, что говорит. В глаза бросается, насколько любит ее этот Уильям. Хотя, когда Генри думал об этом, никак не удавалось избавиться от чувства унижения и брезгливости — надо же, отдали хрупкую, прекрасную, милую Джейн такому негодяю…

Сама Джейн, глядя на брата, на то, как играют отсветы пламени на его бледном благородном лице и вспыхивают в холодноватых синих глазах, невольно отмечала про себя: до чего братья, и Генри особенно, похожи на отца!

— Ты знаешь, отец Гэнли удалился от мирской жизни, — сказал вдруг брат. — Я виделся с ним перед отъездом. Он передавал тебе наилучшие пожелания, но, по-видимому, уже никогда не покинет Чертси[95].

Джейн вздрогнула:

— Почему это вдруг? Никогда раньше он не говорил, что хочет этого!

— Видишь ли, наш отец, когда священник пришел к нему в Тауэр и рассказал, что случилось с тобой, пришел в ярость. Между ними вышла ссора. Словом, наш отец выгнал его, приказал никогда больше и на глаза не показываться — за то, что не уберег тебя… — Помолчав, Генри добавил: — Отца можно понять. Он всегда очень любил тебя…

— Но все-таки… Кристофер Гэнли так долго был с нами!

— Все когда-нибудь кончается, Джейн.

— Он воспитал отца, и вас с Эдом, и меня тоже, — продолжала она. — Всегда, когда я представляла себе своих детей и племянников, я думала, что их будет воспитывать отец Гэнли. Как же иначе? А еще он знал все тайны Бофоров и был так полезен нам… Ах, Генри, мне так жаль.

Брат ласково коснулся ее руки:

— Что я могу сделать для тебя, Джейн?

Она улыбнулась, вздыхая:

— Ничего. Просто приезжай хотя бы изредка. И пусть Эдмунд тоже приезжает, если ему позволяют дела.

— Я буду извещать тебя обо всем, что происходит в Лондоне, дорогая. Буду присылать весточки от отца. И если ты когда-нибудь пожелаешь уехать из Ковентри и появиться во дворе, то знай, что королева всегда будет рада тебе.

Глаза Джейн озорно засияли. Сцепив пальцы, она осторожно произнесла:

— Видишь ли, Генри, есть одна вещь, которая меня интересует. Раньше вы уклонялись от ответа — и ты, и Эд, ну а теперь я уже не ребенок, а замужняя женщина, так что ответь мне: как ты думаешь, принц Уэльский — он… он сын нашего отца? Наш брат?

Свой вопрос она произнесла совсем тихо. Генри засмеялся:

— Откуда же мне знать?

— Нет-нет, ты скажи… умоляю, скажи: да или нет?

— Ну, это многие утверждают…

— И? — протянула она.

— И, наверное, это так и есть.

Он мягко сжал ее руки:

— Не говори об этом много Джейн! Держи язычок за зубами!

— Я буду молчать, но ведь с тобой-то… с тобой можно.

Генри Бофор покинул Ковентри спустя два дня, уведомив своего шурина о том, что с Джейн надо обращаться ласково и почтительно, то есть так, как того леди Бофор заслуживает в силу своего происхождения, а не то Говарды не только ничего не получат, но и лишатся того, что уже имеют. Для Говардов, не пользующихся уважением Йорка и ненавидимых королевой, это предупреждение не было пустым звуком.

И особенно раздражен был старый граф. Ибо, будто на смех, этот щеголеватый хлыщ, братец его невестки, увез с собой местную красотку, служившую в замке экономкой, — красотку, с которой время от времени делил ложе сам лорд Томас. Ведь надо же мужчине когда-нибудь отогнать кровь от мозжечка! Поскольку иной женщины на примете пока не было, да и к прежней любовнице он привык, ярость старого графа с трудом поддавалась описанию.

Забот у молодой леди Говард было невпроворот. Хотелось, во-первых, хоть что-нибудь сделать с разваливающимся на глазах хозяйством. Была весна, время сева, и она приложила все усилия, чтобы убедить местных жителей в том, что прежние скверные времена не вернутся и что теперь жизнь в графстве потечет спокойно. Но ей мало что удалось — времени было в обрез, кроме того, Джейн была неопытна, да и люди не очень-то верили, что Говарды изменятся. Потребуется десяток лет, чтобы в Ковентри вернулись люди, — десяток спокойных лет, без грабежей и убийств.

И все-таки некоторые успехи были. Ростовщики, например, после расправы над своим коллегой ненавидели Говардов, однако появление в графстве новой хозяйки из рода Бофоров заставило их немного смягчиться. В частности, ей они согласились ссужать деньги не под безумные пятьдесят процентов, а под двадцать пять. Это тоже было чересчур, но что поделаешь? Утраченное доверие вернуть не так-то легко, а деньги очень нужны — без них и иголки не купишь.

Сущим удовольствием было для Джейн создавать уют в замке. За считанные недели угрюмое гнездо бандитов стало приобретать черты приятного и удобного жилища, достойного высокородных графов. Джейн приказала все вычистить и выскоблить, прогнала бродячих собак, принарядила комнаты. В главном зале пол теперь всегда был устлан свежим пахучим тростником. Камины прочистили. Появился повар, умеющий готовить. Прислуге дали понять, в чем заключаются ее обязанности. Чуть позже пол в зале выложили плитками розового и голубого мрамора.

Но очень скоро Джейн поняла, что, если в ее силах изменить облик Ковентри, то исправить мужа коренным образом ей не удастся.

Его можно было только слегка обуздать. О, он неизменно был почтителен с ней, прислушивался к ее словам, не перечил. Наконец, он никого больше не грабил — по крайней мере, до Джейн такие слухи не доходили.

Однако грубость так глубоко гнездилась в его натуре, что ее можно было лишь приглушить, а не искоренить полностью. Они были женаты только два месяца, а он, потеряв прежний страх перед женой, принялся исподтишка выпивать. Просиживал в компании отца и наемников до утренней зари, затем вваливался к ней в комнату и, даже не совсем понимая, с кем имеет дело, набрасывался на Джейн.

Он ругался, сквернословил, богохульствовал, вел какие-то темные делишки с заезжими подозрительными торговцами. И, будто упрямый мул, все враждовал и враждовал с соседом, графом Уорвиком, из-за какого-то рудника. Денег ему всегда не хватало — они уходили, будто сквозь пальцы, неизвестно на что. Это делало его омерзительно алчным и очень похожим на отца.

Джейн закрывала на это глаза, ибо в основном Уильям исполнял условия соглашения: не грабил путешественников, не вымогал деньги у своих подданных (хотя, впрочем, творя раз в месяц графский суд, оба Говарда брали взятки — то деньгами, то продуктами или иными подношениями). Но это были мелочи. И вскоре у Джейн появилась другая забота: очень быстро обнаружилось, что она в тягости. Забеременела, по всей видимости, чуть ли не в первую их ночь, так что ребенок ожидался к началу следующего года, ко дню Крещения Господнего.

Джейн была подавлена, хотя и скрывала это. Конечно, она знала, что это могло случиться, но не думала, что случится так быстро. Уильям же, напротив, был очень доволен открывшимся обстоятельством.

— Джейн, вы теперь настоящая моя супруга, — сказал он, — и да хранит вас Бог, дорогая! Я благословляю тот день, когда встретил вас!

У него, благодаря притворству Джейн, появилось убеждение, что она вполне довольна своей жизнью и ни о чем, кроме как быть леди Говард, не мечтает. Джейн ничего ему не ответила. Уж конечно не ей было благословлять тот день, когда Уильям ее встретил.

Старый граф был слегка раздосадован, узнав о беременности невестки. Не то чтоб он не хотел иметь внуков — очень даже хотел, но уж слишком много у этой леди Джейн было достоинств. Ее неожиданная плодовитость, казалось бы, заслуживала похвалы, а вот хвалить ее лорд Томас был как раз не расположен. И так она слишком много воли взяла — командует Уилом, как только вздумается. То есть не командует, а улыбаясь и ласкаясь, заставляет того поступать, как ей угодно.

Теперь, даже хорошенько повеселиться не всегда можно, а если хочешь выпить, как полагается мужчине, то делаешь это исподтишка. Вот и Уил скрывается от глаз жены, будто это и не его дом и он в доме не хозяин. А уж теперь эта белокурая штучка вообще заморочит ему голову!

— Конечно же, это будет мальчик, — только и пробурчал лорд Томас. — Говарды дочерей не делают, так что если это будет дочь, она не будет Говард!

— Придумайте что-то еще более странное, — раздраженно сказала ему Джейн. Старик так надоедал ей, что она едва его терпела.

— Вы действительно, не смейте тревожить Джейн, — заметил Уильям угрожающе. — Она нынче в тягости, так что зарубите себе на носу: она сейчас здесь главная, а не вы и ваши глупости!

Джейн переносила беременность в общем легко, но ее супруг обращался с ней очень осторожно и предупредительно, в этом ему нельзя было отказать. Даже в постели он стал осторожнее, хотя в душе Джейн предпочитала, чтобы он оставил ее вовсе. Со временем неприязнь, с которой она встретила известие о беременности, прошла, но особой радости тоже не появилось.

Она просто смирилась. В конце концов, за кем бы замужем она ни была, производить на свет наследников являлось бы ее обязанностью.

Оба Говарда заметно притихли. Ее не донимал даже свекр — очевидно, Уильям на него повлиял. Этой их покорностью и решила воспользоваться Джейн, чтобы однажды заговорить с ними о делах важных и серьезных — об Алой и Белой Розах, о политике.

Уже много раз она ненавязчиво намекала мужу, что неплохо было бы ему изменить ориентацию, оставить Йорка и перейти на сторону Ланкастеров. Уильям в целом был с ней согласен. Да и как иначе? Все его надежды на блестящее будущее были связаны исключительно с Джейн, а она происходила из Ланкастеров. Поэтому ей и вздумалось однажды поставить вопрос ребром и привлечь к делу лорда Томаса, который, как бы ни был ей противен, оставался тем не мене главой Говардов и единственным хозяином Ковентри.

Однако, выслушав невестку и услышав, как вторит ей сын, старый лорд будто с цепи сорвался.

— Я? Да чтоб я изменил Йорку? Вы с ума сошли, голубушка, или, может, желаете непростительно меня оскорбить? Черт побери! Маловато же у вас уважения к Говардам! Мы выбрали себе Белую Розу раз и навсегда, а вы что предлагаете? Служить королю, который рехнулся? Или, возможно, надеяться, что его величество вновь поумнеет? Ну, а уж ради шлюхи королевы, которая спала с вашим милейшим батюшкой, я Йорку никогда не изменю!

Отвратительно было слушать эти напыщенные выкрики старика — Джейн по опыту знала, что превыше всего он ставит выгоду. Не скрывая брезгливости, она сказала об этом вслух, уже не особенно церемонясь; Уильям что-то невнятно за ней повторял. В ярости старый граф обрушился на сына:

— Чтоб ты не смел об этом и рта раскрыть! Еще чего выдумал — переметнуться к Ланкастерам! Еще раз услышу такое от тебя — лишу наследства! Всего лишу, вычеркну из завещания! Вот тогда поглядим, обрадуются ли тебе Ланкастеры!

Что заставляет старика так угрожать сыну, Джейн не понимала. Однако в какой-то миг ей стало ясно, что Уильям не очень-то и сопротивляется. То есть не очень поддерживает ее в этом споре. Наверное, для вида соглашаясь с ней, он втайне полагал, что нет смысла переходить к Ланкастерам сейчас, когда они не у власти и нет надежды на то, что король очнется от своего безумия. Действительно, казалось, только чудо может поколебать власть Йорка…

Но все-таки, как смел Уильям поступать подобным образом? Ради чего тогда вообще этот брак? Она согласилась на это замужество из желания перетянуть Говардов на сторону Алой Розы — и вот что получилось?! Джейн была слишком поражена, чтобы спорить; от ярости у нее на миг пропал дар речи.

Побелев от гнева, она поднялась из-за стола, оставив отца с сыном вдвоем. Но позже, когда муж присоединился к ней, она прямо-таки напала на него с упреками.

Впервые она заговорила с ним не мягко и сдержанно, а гневно, разъяренно, повышенным тоном. В бешенстве шагая из угла в угол, ломая руки, она обрушила на Уильяма град обвинений:

— Вот, стало быть, как вы защищаете меня, свою супругу? Я выбиваюсь из сил, чтобы вытянуть вас из того болота, в котором вы погрязли благодаря собственным порокам, и такова благодарность? У меня нет ни одной свободной минуты — все мое время отдано вам п замку! Я исполняю все, в чем клялась перед алтарем. Наконец, я понесла от вас, Уил Говард, и думала, что вы с этим будете считаться. Что, собственно, требовалось от вас? Сущий пустяк — защищать и оберегать меня! А вы, значит, поддерживаете отца? Ну что ж, когда придет черед моей родне задавать тон в Англии, я не забуду этого вашего поведения, сэр, будьте уверены, что не забуду!

Уильям не то, чтобы струсил, но очень смешался. От Джейн зависело их будущее, так что ее угрозы уже сами по себе не были пустячными. Однако еще больше испугался он того, что они с отцом так взволновали и расстроили ее.

Он хотел иметь от нее сына, а она такая хрупкая и нежная! Уильям заговорил, соглашаясь с ней во всем, сваливая вину на отца:

— Джейн, моя дорогая, в него нынче будто бес вселился. Никогда он не грозился лишить меня графства… И, видит Бог, он может это сделать, он упрямый, если что-то гвоздем засядет у него в голове!

Уильям говорил еще много всего, чтобы ее успокоить, а потом, поддавшись порыву, преподнес ей в дар серебряный ларец, наполненный драгоценными безделушками. Это было самое ценное, что имели Говарды. Джейн подозревала, и не без оснований, что все это украдено, тем более, что на вензелях легко угадывались чужие гербы, но сделала вид, что тронута. Ссора кое-как была погашена. Но полное примирение наступило лишь тогда, когда Джейн вырвала у мужа слово, что, как только будет возможно, он станет убеждать отца присоединиться к Ланкастерам.

— Это будет сделать легче всего, если Йорк зашатается, — честно признался Уильям.

— Не ищите чего-то легкого, мой господин. Обещайте, что никогда не поднимите оружия против королевы и не поддержите Йорка, если ваш голос будет что-то значить.

— Да, да, Джейн, я обещаю.

Мир снова воцарился между ними, подкрепленный еще и тем, что леди Говард знала: стоит еще раз нажать на мужа, и он перестанет колебаться. И что бы ни болтал старый лорд Томас, у него не хватит духу лишить сына наследства. Впрочем, стоит посулить старику ощутимую выгоду, и он тоже перестанет сопротивляться.

Довольно однообразно пролетело лето. Осень выдалась затяжная, дождливая, первый снег выпал только в середине декабря. Через неделю после этого Джейн Говард почувствовала первые родовые схватки.

Ребенок рвался на свет преждевременно. Роды были не тяжелые: Джейн, несмотря на внешнюю хрупкость, была будто создана для материнства — у нее были гибкие мышцы, упругий живот, сильная воля. И все-таки она ощущала смутную неприязнь к ребенку, причинившему ей страдания. Или, может быть, то, что родившаяся девочка была чем-то похожа на отца, стало причиной этой неприязни.

Да, это была девочка, крошечная и смуглая. Однако именно этот золотистый оттенок кожи и напоминал Джейн, что ее дочь — плоть от плоти ребенок Говарда. Глаза у нее были чернильно-темные — тоже как у отца… Долго глядя на дочь, будто изучая, Джейн думала: ну, была бы ее Анна хоть чуть-чуть похожа на Бофоров! Так нет, и в этом судьба отказала.

Ребенка окрестили Анной. Никто об этом не договаривался, просто таков был выбор капеллана. Уильям же, едва узнав, что родилась девочка, потерял к дочери всякий интерес. Ему хотелось сына. Вслух он недовольства не высказал, ибо чего на свете не бывает — случается, и дочери рождаются, но, конечно, был разочарован. А вот лорд Томас, ставший дедом, не скрывал своего мнения:

— Ну, знаешь ли, сын мой, из всего этого есть только один выход: позаботиться, чтоб твоя супруга поскорее произвела на свет еще одного ребенка. Это твоя первейшая обязанность перед родом Говардов.

Уильям думал так же и, едва прошло сорок дней после рождения Анны, уже недвусмысленно выразил желание разделить с женой ложе. Между тем у Джейн на уме было совсем другое.

Она ожидала малейшего предлога, чтобы покинуть Ковентри. Ей шел лишь восемнадцатый год, однако здесь, в этих стенах, у нее появилось ощущение, что молодость и красота увядают, лучшие годы уходят, растрачиваются впустую.

Кому она дарит свою юность? Грубому, необузданному человеку, которого совсем не любит! Она начинала задыхаться здесь. Замужество становилось ей ненавистным; Джейн нуждалась в передышке, не то срыв был неминуем. А уж тратить жизнь на то, чтобы рожать Говардам сыновей, она вообще не была намерена.

Даже Анна не могла удержать ее в Ковентри. Отданная на попечение деревенской кормилице, она росла, становилась крепче, совсем не болела. И по мере того, как приобретала свойственную всем младенцам миловидность, сердце Джейн оттаивало, наполнялось определенным теплом к дочери.

Она хорошо относилась к малышке. Но все это было весьма далеко от глубокой материнской любви. Возможно, сама Джейн слишком рано, не познав ни жизни, ни любви, стала матерью; возможно, виной тому был Уильям, но материнское чувство, проснувшееся в ней, было неглубоким. Анна для Джейн была все равно, что забава, милая живая игрушка, которую, конечно же, нельзя не любить. Но относиться к ней серьезно, изо дня в день заботиться о ней, лелеять и воспитывать — это было чересчур тяжело. Ей такое и в голову не приходило. И если уж на то пошло, Джейн имела право хоть чуть-чуть пожить для себя самой.

Предлог для отъезда, к сожалению, нашелся нескоро. Лишь в начале осени 1454 года — не за горами был день святого Михаила — в замок прискакал гонец из ливрейной свиты Бофоров. Он привез письма. Поначалу Джейн думала, что это, как обычно, послания братьев. Но на сей раз среди их посланий и письмо, подписанное самой королевой.

Маргарита Анжуйская в кратких и несколько туманных выражениях сообщала, что леди Говард «как придворная дама» очень нужна сейчас в Вестминстере. И что герцог Сомерсет, которого королева, несмотря на все случившееся, считает преданным слугой короны, очень хочет повидать свою дочь…

О таком же желании отца писал и старший брат.

В первую минуту Джейн охватил страх: не случилось ли что в Тауэре? Может, отец тяжело болен? Но потом она успокоила саму себя. В письмах не было ни строчки о болезни. И все же, наверное, случилось что-то серьезное — что-то такое, о чем не могут написать открыто…

Сразу выяснилось, что у Уильяма Говарда совсем иное мнение насей счет. Ему совсем не хотелось, чтобы Джейн куда-то уезжала.

— Это уж никак невозможно, что бы там ни случилось! — заявил он резко и властно. — Я должен быть последним глупцом, чтобы позволить вам уехать сейчас, когда вы снова беременны! Черт, да ведь это даже не принято! Дамы в вашем положении не показываются на людях, и вся беда в том, что королева не знает, что с вами. Напишите ей, она все поймет — дело это самое житейское, так что упрекнуть вас, коль скоро вы замужем, не за что…

Джейн действительно была беременна на четвертом месяце, однако в ее глазах это выглядело самым препятствием.

— Вы полагаете, я могу спокойно жить здесь, сознавая, что нарушила волю отца, что отказала ему, когда, может быть, это последнее, о чем он меня просит?! — Тон ее был запальчив. — Или вы думаете, сэр, что, сделав жену пленницей, добьетесь здорового потомства?

— Здорового или нет, но беременной женщине лучше сидеть дома, а не подвергать себя опасности в дороге, с этим никто не поспорит!

— Разве я не доказала, что здорова и что способна производить на свет здоровых детей? Или я не исполнила уже своего долга?

Уильям, твердо решивший настоять на своем, упрямо и грубо бросил:

— Вы еще ничего не доказали и не исполнили! Анна родилась раньше срока, да и родилась-то она девочкой! А покуда вы не родите мне настоящего наследника, ваш долг никак не назовешь исполненным!

Лицо Джейн запылало. Выпрямившись, она резко произнесла:

— Я леди из рода Бофоров и дочь герцога Сомерсета, сэр, а не племенная кобыла. Я достойна большего, чем то, для чего вы меня предназначаете!

Он в гневе шагнул к ней:

— Вы моя жена, леди Джейн. И какого бы рода вы ни были, я, черт побери, являюсь вашим единственным господином, и то, отпустить вас или нет, решаю только я, а королева не имеет к этому никакого отношения!

Но Джейн была не из тех. кого Уильям мог испугать такими словами. За месяцы, прожитые с ним, она хорошо его изучила, знала, чего он боится и что является его слабым местом. Не отступив перед его гневом, она холодно отчеканила:

— Я уважала вашу волю всегда, как только могла. Однако согласиться с тем, что вы — единственный повелитель для меня на всем белом свете, я не могу. Уж этого вы от меня не дождетесь! И если хоть одному из Бофоров станет известно, как вы посмели говорить со мной — будто я не супруга ваша, а вещь — весь род встанет на мою защиту, и тогда поглядим, чей голос в королевстве значит больше: голос Говардов или голос Бофоров!

Впервые она говорила с ним так резко и вызывающе. Впервые в ее голосе прорвались уже полузабытые Уильямом нотки презрения. Лицо ее изменилось, стало таким, как тогда, в их первую встречу, губы приняли брезгливое выражение. Он, привыкший уже к совсем другой Джейн, был поражен.

Далеко не глупый, Уильям даже допустил ужасную мысль: может, все эти месяцы она только скрывала все, притворялась? Дикая ярость всколыхнулась в душе, Уильям сжал кулаки — до безумия хотелось вновь сделать ее прежней, пусть даже силой, но вернуть в состояние покорности!

Однако он не осмелился, сам не зная, что же его сдерживает.

А Джейн он действительно сейчас был омерзителен. Никогда, ни на один миг у нее в душе не просыпалось ни малейшего теплого чувства к мужу, и если она говорила ему хорошие слова, то они не были искренни. А теперь… теперь всего лишь крошечный шаг отделяет ее от свободы, о которой она столько мечтала, от Лондона, двора и развлечений! Будь проклят этот Ковентри! Будь проклят этот болван, ее муж! Впервые за все свое замужество она потеряла всякое желание притворяться.

— Значит, милорд, вы возжелали войны, а не мира? — продолжала она пренебрежительно. — Но что, же вы значите против нас? Что? Вы, Говарды, известные только своими мерзостями? Йорк вами гнушается, стыдится даже тех грязных услуг, которые вы ему оказали. Так вы теперь желаете сделать своим врагом и моего отца?

— Ваш отец в тюрьме и ничего сейчас не значит, черт побери!

— Зато мои братья на свободе, мой господин! А известны ли вам такие имена — Стаффорды, Перси, Типтофты? Все они мои родственники! И вы осмелитесь враждовать с ними? Может, даже будущее свое вы поставите под угрозу лишь потому, что вам показать свою власть надо мной? Попытайтесь сделать это, сэр Уильям, попытайтесь, только вот что из этого выйдет — не берусь сказать!

В ярости он схватил ее за плечи, тряхнул так, будто хотел сломать:

— Черт возьми, жена, я изобью тебя за такие слова!

Схватил — и вдруг отпустил. Даже отошел, покачивая головой, на несколько шагов, словно хотел убежать от искушения действительно ее избить. Да и как изобьешь? Каждое ее слово, будь она проклята, было правдой! И он сейчас ненавидел ее за это. Впервые Джейн дала ему понять, что прекрасно сознает всю разницу между ними, что ее прежнее прелестное поведение — лишь добрая воля с ее стороны, а на самом деле она как считала, так и считает Говардов ничтожными.

Как же он был слеп… Вообразил себе чудо — будто эта вздорная девчонка стала покорной женой! Как бы не так! Он во всем от нее зависит, и прав был отец, говоря, что она больше всего желает им командовать!

Джейн не хотела сейчас ни мириться, ни разубеждать супруга. Это были, наверное, ее фантазии, но она жила с ощущением, что еще чуть-чуть — и Уильям останется где-то там, в далеком прошлом. Да, он был уже будто из прошлой жизни, сама же она рвалась вперед, к лучшему. Как бы избавиться от него поскорее?

Музыкальным голом Джейн спросила:

— Так что же, мой господин, вы отпустите меня в Лондон, дабы я могла убедить королеву в вашей преданности и похлопотать о вас?

— Пуп Вельзевула! — взорвался Уильям. — Да у меня руки чешутся! Поезжай куда хочешь, мерзавка, покуда я еще сдерживаюсь!

Жена холодно поглядела на него и вежливо произнесла:

— Я знала, когда выбирала вас, мой господин, что брак наш будет во всех отношениях удачным.

Хотя время было самое неподходящее для путешествий — дождливая туманная осень, юная леди Говард не мешкала. Тяготы пути ее не пугали. Уже две недели спустя после памятного разговора с мужем ее встречал неподалеку от Барнета брат Генри. Уставшая, измотанная Джейн почувствовала невероятное облегчение. Эта встреча — она была как первое за долгое время воссоединение с семьей. Да, с семьей, ибо, несмотря ни на что, Говарды не стали ей родными. По крайней мере, не настолько, как Бофоры…

— Боже праведный, Генри, если бы я только могла подольше остаться в Лондоне!

— Отец быстро тебя не отпустит. Да и мы с Эдом, наверное, тоже.

— Где Эд сейчас? Я несколько лет его не видела, и он не навещал меня, негодяй!

Генри ласково щелкнул сестру по кончику носа, потом понизил голос, поднося к губам ее руку:

— Потерпи немного, и все узнаешь, дорогая.

Занятая братом, Джейн не сразу заметила, что в свите Генри, кроме слуг, есть еще один джентльмен. Впрочем, конечно же, не в свите, а просто рядом с Генри — наверное, его друг… Джейн бросила на него один нерешительный взор, затем поглядела внимательнее — он, чуть склонив голову, ответил ей, едва заметно улыбнувшись. Причем улыбка эта была странной: холодноватая, не затрагивающая серых, как сталь, глаз.

Генри, смеясь, опередил вопрос сестры:

— Вы не узнали, миледи? Как же так? А ведь граф Вустер — наш родственник, даже не столько наш, сколько именно твой, Джейн.

— Граф Вустер? — переспросила она растерянно. — Сэр Джон?

— Да-да. Вот именно. Как хорошо, миледи, что вы, ни разу со мной не повстречавшись, знаете мое имя — должно быть, ваша матушка рассказывала вам о кузене?

Типтофты, графы Вустеры, были близкими родственниками Перси — испокон веков члены этих семейств женились и выходили замуж друг за друга. Таким образом, сэр Джон, которого Джейн видела сейчас перед собой, был сыном родной сестры ее матери. А ей приходился кузеном — действительно, близкое родство.

Генри попытался внести в ситуацию ясность:

— Вустеру отчаянно хотелось поглядеть, какова ты на самом деле, Джейн, оттого он и взялся сопровождать меня.

Юная леди Говард, все еще сидевшая среди подушек в дормезе, снова подняла глаза на родича, с которым только что познакомилась.

Отметила блистательность его одежды, дорогой камень, украшавший тюрбан из утрехтского бархата, породистого скакуна, золотые, изящно выкованные, гнутые шпоры…

— Почему я так заинтересовала вас, милорд? — спросила она.

— Потому что ни одна дама не имеет, подобно вам, такой славной репутации.

— Репутации?

— Да, репутации женщины, из-за которой устраиваются турниры.

— Оправдала ли я ваши надежды, сэр Джон? — спросила она, с лукавым и милым видом закусывая губу.

Джейн была хороша — изящная, хрупкая, с русалочьими прозрачными глазами, со слабым румянцем на лице, очень похожая на лилию в лунном свете. Однако ей самой сейчас было несладко — да, потому, что она сознавала: столько времени жила в глуши, ничего не зная и не видя, забывая даже, как вести себя в изысканном обществе. А теперь вот приехала в Лондон беременная — проклятый Уильям! Впрочем, своих сомнений в себе самой она не покажет никому, а тем более Вустеру.

Граф наклонился с лошади чуть вперед, едва заметно улыбнулся:

— Добро пожаловать в Лондон, миледи. А сказать я могу только одно — ваш супруг неосторожен. Не возвращайтесь к нему больше никогда.

Она едва удержалась от смеха и прошептала, кусая уголок вуали:

— Вы читаете мои мысли, сэр.

Он был красив. Производил жуткое и волнующее впечатление одновременно. Можно было догадаться, что он высокого роста. Породистое, чисто выбритое лицо, холодный взгляд, странная улыбка. От него веяло опасностью… Однако именно это и привлекло Джейн с первого взгляда: слишком долго она жила с тупым Уильямом, чтобы теперь отказаться от острых и опасных ощущений!

Внутренне она уже догадывалась, что если… если у нее с этим мужчиной что-нибудь произойдет, она не сможет контролировать ситуацию. Господствовать будет он. Но она не боялась. И заранее соглашалась, чтоб он стал властелином, — да, соглашалась, ибо он был приятен ей своим лицом, голосом, жестами, всем видом. Приятен. А как раз этого она никогда не могла сказать о муже.

Вполголоса она обратилась к брату, когда они уже миновали заставу:

— Ради всего святого, Генри, что значили все те письма?

Генри так же негромко ответил:

— Никто не должен догадываться, сестра. Давай условимся, что в Лондон ты приехала только ради развлечений, не больше.

Помолчав, он уже совсем тихо добавил:

— Король приходит в себя, Джейн… И отец наш, наверное, скоро будет на свободе. Он и приказал вызвать тебя в Лондон.

Неизвестно, что было тому причиной — прибытие в родной Сомерсет-Хаус, пьянящее ощущение свободы, волнение или шумный ужин — но в первую же ночь, проведенную под небом Лондона, у молодой леди Говард случился выкидыш. Как выяснилось, ожидала она мальчика. Но, если уж говорить правду, Джейн испытала от случившегося только чувство страшного облегчения. Это было как досрочное освобождение.

Джейн написала Уильяму письмо, полагая, что он должен знать. Написала холодно и равнодушно: «Засим уведомляю вас, мой господин, что не суждено нам было иметь ребенка, на которого мы так надеялись. Прискорбное происшествие помешало мне подарить вам наследника. Но, коль скоро ничто в этом мире не совершается без воли Господа и всем руководит Божественный промысел, то роптать нам не подобает, если только мы добрые христиане…»

Она поставила точку — не только на письме, но и на прошлой жизни. И когда отправилась от «прискорбного происшествия», с головой окунулась в омут придворной жизни.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.