Белая принцесса

Вестминстерский дворец, Лондон. Ноябрь, 1485 год

Первый парламент Генриха был поглощен переделкой законов, принятых Ричардом; его подпись удалили из законодательных актов парламента точно так же, как при Босуорте сорвали с его шлема маленькую золотую корону. Сначала парламент снял все обвинения в государственной измене, выдвинутые против тех, кто поддерживал Тюдора, и теперь все эти люди самым очаровательным образом вновь стали невинными и преданными интересам государства. Мой дядя, герцог Саффолк, и его сыновья Джон и Эдмунд де ла Поль также принесли Тюдору присягу верности и больше уж не считались йоркистами, хотя их мать Елизавета принадлежала к Дому Йорков и была родной сестрой и моего возлюбленного Ричарда, и моего покойного отца. Вскоре должны были выкупить и привезти домой моего сводного брата Томаса Грея, до сих пор остававшегося во Франции в качестве заложника. Похоже, король был намерен отказаться от тех подозрений, которые испытывал относительно Томаса, будучи претендентом. Томас в письмах умолял его о прощении, заверяя, что никогда не имел намерения покинуть тогдашний, «передвижной», двор Генриха, а в Англию хотел вернуться, исключительно уступая просьбе матери. И теперь, после коронации, почувствовав себя куда более уверенным, Генрих, видимо, решил забыть это мимолетное предательство.

Мать Генриха, леди Маргарет, была восстановлена в правах и на фамильное состояние, и на фамильные земельные владения; вряд ли в государстве было дело важнее, чем вернуть богатство могущественной королеве-матери. Моей же матери как вдовствующей королеве была обещана пенсия. Парламент также согласился с отменой принятого Ричардом закона, гласившего, что мои родители никогда в законном браке не состояли, и назвал этот закон клеветническим. Мало того, об этой ошибке следовало забыть и никогда впредь о ней не упоминать. Так, в одно мгновение парламент вернул нам наше имя и титулы; я и все мои сестры вновь стали законными принцессами Йоркскими. Первый брак Сесили был аннулирован и забыт, словно его и вовсе не было, и теперь она вновь именовалась принцессой Сесилией Йоркской и была вольна выйти замуж за родственника леди Маргарет. В Вестминстерском дворце слуги стали преклонять перед нами колено, предлагая то или иное кушанье, а все придворные отныне обращались к нам, представителям королевского семейства Йорков, не иначе как «ваша милость».

Сесили была в восторге от столь внезапного восстановления нашего титула; впрочем, все мы были рады вновь стать принцессами Йоркскими, то есть самими собой; а вот наша мать особой радости не проявила. Я отыскала ее на берегу холодной реки, где она гуляла в молчании, низко опустив на лицо капюшон плаща, спрятав в муфту холодные руки и не сводя с серой воды помрачневших серых глаз.

– Матушка, в чем дело? – Я подошла к ней, взяла ее руки в свои и заглянула в ее бледное лицо.

– Он считает, что мои мальчики мертвы, – прошептала она.

Я опустила глаза и заметила, что ее сапожки все в грязи, как и подол платья. Она, должно быть, бродила здесь, у самой воды, не менее часа, о чем-то шепотом беседуя с рекой, покрытой холодной рябью.

– Пойдем в дом, ты совсем замерзла, – сказала я, и она позволила мне взять ее за руку и довести по гравиевой дорожке до садовой калитки.

Я помогла ей подняться по каменной лестнице в ее личные покои, и только тогда она снова заговорила.

– У Генриха, должно быть, есть неопровержимые доказательства того, что оба мои мальчика мертвы, – прошептала она.

Я сняла с матери плащ и усадила ее в кресло у огня. Моих сестер дома не было, они отправились к торговцам шелками, имея при себе туго набитые кошельки и слуг, которые потом должны были отнести их покупки домой; слуги с удовольствием им прислуживали, охотно преклоняли перед ними колено и радовались их реставрации. Дома остались только мы с матерью, и каждая из нас в одиночку сражалась со своим мучительным горем. Я опустилась перед ней на колени и принялась растирать ее ледяные руки; сухой тростник на полу зашуршал, источая прохладный осенний аромат. Наши головы так тесно соприкасались, что никто, даже если б он и подслушивал у дверей, не сумел бы услышать, о чем мы с ней говорим.

– Матушка, – почти прошептала я, – откуда ты узнала?

Она вздрогнула и низко опустила голову, словно я ударила ее в самое сердце.

– Он наверняка это знает. Ему необходимо быть абсолютно уверенным, что они оба мертвы.

– Неужели ты до сих пор надеялась, что Эдуард жив? Неужели даже сейчас?..

Слабый жест – о, как она была похожа на измученное, израненное животное! – сказал мне, что она никогда не переставала на это надеяться. Надеяться на то, что ее старшему сыну, наследнику короля Йорка, все же неким невероятным образом удалось спастись и бежать из Тауэра, и теперь он живет где-то, неузнанный.

– Неужели даже сейчас?

– Я думала, что сразу пойму, если их действительно больше нет, – очень тихо промолвила она. – Пойму сердцем. Я знала: если мой мальчик, мой Эдуард, убит, я сразу это почувствую. Мне казалось, что его душа не сможет покинуть наш мир, не соприкоснувшись на прощанье с моей душой. Ты же знаешь, Элизабет, как сильно я его люблю.

– Но, мама, мы же обе слышали ее пение в ту ночь, а ведь она поет каждый раз, когда умирает кто-нибудь из членов нашего Дома.

Она кивнула.

– Слышали, да, и все же я продолжала надеяться.

Мы немного помолчали, думая о том, что надежда всегда умирает последней.

– Значит, ты считаешь, что Генрих велел произвести некое расследование, во время которого были найдены тела?

Мать покачала головой. Впрочем, у нее явно не имелось сомнений в том, что такое расследование было произведено.

– Нет. Он их не нашел. Если бы он нашел тела, то предъявил бы их миру и устроил бы великолепные похороны, чтобы все знали, что принцев больше нет. Да, он, несомненно, похоронил бы их по-королевски и всех нас заставил бы облачиться в темно-синий траур на долгие месяцы. Если бы у него были хоть какие-то достоверные доказательства, он бы ими непременно воспользовался, чтобы очернить имя Ричарда. Если бы нашелся хоть кто-нибудь, кого он мог бы обвинить в убийстве принцев, он отдал бы его под суд и прилюдно повесил. Сейчас самое лучшее для Генриха – это отыскать тела мальчиков. Он, должно быть, молился, готовясь высадиться в Англии, что найдет принцев мертвыми и похороненными, и тогда его претензиям на трон ничто угрожать не будет, тогда никто не сможет восстать против него, предъявляя свои законные права. Так что единственный человек в Англии, который, пожалуй, даже сильней меня хотел бы знать, где в данный момент находятся мои сыновья, – это наш новый король Генрих. Однако найти их тела ему не удалось. Но он, скорее всего, уверен, что они мертвы. Кто-то наверняка убедил его в этом. И этот «кто-то» – человек, которому он доверяет. Генрих никогда бы не позволил восстановить королевский титул для членов нашей семьи, если бы ему казалось, что хоть один из наших мальчиков жив. Он бы никогда не вернул вам, моим дочерям, титул принцесс Йоркских, если бы ему донесли, что где-то имеется живой принц Йоркский.

– Значит, его заверили, что Эдуард и Ричард мертвы?

– Да, и он, похоже, абсолютно в этом уверен. Иначе он никогда не отдал бы приказ отменить то постановление, согласно которому мы с твоим отцом являлись всего лишь любовниками. Ибо согласно новому постановлению вы вновь стали принцессами Йоркскими, а ваши братья – принцами Йоркскими. А значит, даже если наш Эдуард мертв, то твой младший брат – если он жив – является королем Англии Ричардом IV, а Генрих – узурпатором. Пойми, Генрих никогда бы не восстановил нам всем королевский титул, если бы его соперник был жив. Нет, он наверняка уверен, что оба мальчика мертвы. Возможно, кто-то поклялся ему, что это убийство действительно было совершено. Возможно, кто-то рассказал ему, что видел обоих мальчиков мертвыми.

– А что, если это его мать? – в ужасе прошеп-тала я.

– Возможно. Когда мальчики исчезли, у нее одной имелись веские причины убить их; она была здесь в момент их исчезновения, она жива и сейчас, – сказала моя мать. – Генрих тогда был в ссылке, вместе с ним был и его дядя Джаспер. Союзник Генриха, герцог Букингем, вполне мог это сделать, однако он мертв, так что правды о нем мы никогда не узнаем. Если кто-то заверил Генри, причем именно сейчас, что ему больше ничто не грозит, то это, конечно же, могла быть только его мать. Должно быть, они оба попросту убедили себя, что отныне они в безопасности и принцы Йоркские мертвы. Теперь ему остается сделать следующий шаг – предложить тебе выйти за него замуж.

– То есть он выжидал, пока его не убедили в том, что оба мои брата мертвы, прежде чем назвать меня принцессой Йоркской и предложить мне стать его женой? – переспросила я, чувствуя во рту столь же горький вкус, сколь горек был и этот вопрос.

Мать пожала плечами.

– Разумеется. А что еще ему оставалось? Таков наш мир.

Моя мать была права. Вскоре ветреным вечером небольшой отряд гвардейцев-йоменов, только что назначенных королем стражей Тауэра, в красивых алых ливреях строевым шагом приблизился к дверям Вестминстерского дворца, и герольд вручил нам послание, извещавшее, что через час король Генрих будет иметь удовольствие нас посетить.

– Беги скорей готовься, – тут же сказала моя мать, пробежав глазами письмо. – Бесс! – крикнула она своей новой фрейлине. – Ступайте с ее милостью и приготовьте для нее мой новый головной убор и ее новое зеленое платье, а также пусть мальчик принесет в ее комнату горячей воды и лохань для мытья – немедленно! Сесили! Анна! Вы тоже быстренько одевайтесь и младшим сестрам помогите одеться, а ваших кузенов Уориков отправьте в классную комнату и скажите учителю, чтобы они сидели там под его присмотром, пока я сама за ними не пошлю. Дети Уорика ни в коем случае не должны спускаться вниз, пока король здесь. Позаботьтесь о том, чтобы они это как следует поняли.

– Я надену черный плащ с капюшоном, – упрямо сказала я.

– Нет, только мой новый головной убор, украшенный самоцветами! – возмутилась мать. – Ты вскоре будешь его женой, королевой Англии, зачем же тебе выглядеть как его домоправительница? Или как монашка – вроде его матери?

– По-моему, именно это и должно ему нравиться, – быстро возразила я. – Разве ты этого не понимаешь? Ему и должны нравиться девушки, похожие на монахинь и так же скучно одетые. Ему не доводилось бывать у нас при дворе; он никогда не видел, как изящно одевались наши придворные, не видел, как танцуют красивые дамы в изысканных бальных платьях, не видел наших чудесных балов. Он всю жизнь проторчал в Бретани и жил как какой-то бедняк, а все его общество составляли горничная да экономка. Он перебирался из одной жалкой гостиницы в другую, а если и приезжал в Англию, то все свое время проводил с матерью, которая не только одевается как монахиня, но и страшна, как смертный грех. Нет, мама, я должна выглядеть скромной, а не величественной.

И мать, прищелкнув пальцами и как бы сердясь на себя, воскликнула:

– Да, это я не додумалась! Ты совершенно права! Верно! Ступай скорей! – И она слегка подтолкнула меня в спину. – Да поторопись! – И она сквозь смех прибавила мне в спину: – Но уж тогда и вести себя постарайся как последняя простушка. И если тебе при этом удастся не выглядеть самой красивой девушкой в Англии, я скажу, что ты просто великолепно справилась со своей ролью!

Я поспешила к себе. Мальчик-истопник прикатил в мою спальню огромную деревянную бочку, а потом стал сновать туда-сюда с тяжелыми кувшинами, полными горячей воды, которые у дверей передавал моим служанкам, а уж они наполняли бочку. Мыться пришлось второпях; я быстро вытерлась и, высоко закрутив узлом влажные волосы, засунула их под остроконечный капюшон своего черного плаща; капюшон я низко спустила на лоб, и он ниспадал у моего лица двумя широкими складками. Разумеется, прежде я надела чистую нижнюю рубашку и свое зеленое платье; Бесс металась вокруг меня и в итоге так туго зашнуровала мне лиф, что я почувствовала себя связанной курицей, предназначенной на продажу. Наконец я сунула ноги в изящные туфельки и повернулась к ней; она с улыбкой оглядела меня с головы до ног и сказала:

– Прекрасно! Вы чудесно выглядите, ваша милость.

Я взяла ручное зеркальце и увидела в кованом серебре нечеткое отражение собственного овального лица с темно-серыми глазами. От горячей воды я разрумянилась и действительно выглядела очень хорошо. Я изобразила легкую улыбку – уголки губ чуть изогнуты кверху, на лице абсолютно пустое выражение, в глазах ни малейшего проблеска счастья. Ричард много раз повторял, что я самая красивая девушка, какая когда-либо рождалась на свет, что стоит ему взглянуть на меня, и в нем тут же вспыхивает огонь страсти. Он твердил, что у меня идеальная кожа, что мои косы доставляют ему несказанное наслаждение, что лучше всего ему спится, когда он зарывается лицом в мои светлые волосы. Вряд ли мне еще когда-либо в жизни доведется услышать такие слова, думала я. Да я, собственно, и не ждала этого. Я уже не надеялась, что снова почувствую себя красавицей. Они закопали в той безвестной могиле не только мою любовь, но и мою радость, мое девичье тщеславие, и мне казалось, что мне никогда уже не придется испытать подобные чувства.

Двери спальни внезапно распахнулись, и Анна, запыхавшись, возвестила:

– Он здесь! Въезжает во двор в сопровождении четырех десятков человек. Мама говорит, чтобы ты сразу шла вниз.

– А где Маргарет и Эдвард? Их отвели в классную комнату?

Она кивнула.

– Да, и они знают, что вниз им нельзя.

И я стала спускаться по лестнице, ровно и высоко держа голову, словно на ней уже красовалась королевская корона, а не плотный черный капюшон; душистые стебли тростника шуршали под подолом моего зеленого платья. Высокие двойные двери распахнулись, и Генрих Тюдор, завоеватель Англии, только что обретший корону, и убийца моего счастья, вошел в просторный зал, а я остановилась на ступеньке и смотрела на него сверху вниз.

Моей первой мыслью было: слава богу, что он оказался совсем не таким, как я ожидала! Много лет я жила с пониманием того, что где-то существует упорный претендент на королевский трон, который только и ждет возможности вторгнуться в Англию; из-за этого Генрих превратился в моем восприятии в некое ужасное существо, в чудовище, страшнее смерти. Ходили слухи, что во время битвы при Босуорте его охранял некий великан, и мне почему-то казалось, что и сам он тоже должен быть великанского роста. Но молодой мужчина, вошедший в зал, был довольно хрупкого сложения, высокий, худощавый; на вид ему было около тридцати, походка энергичная, но лицо несколько напряженное; волосы у него были каштановые, глаза карие и как бы чуть прищуренные. И я впервые подумала о том, как это, должно быть, тяжело – провести всю жизнь в ссылке и, даже завоевав свое королевство, понимать: твоя победа буквально висела на волоске и ты обрел ее исключительно благодаря предательству тех, кто во время решающего сражения переметнулся на твою сторону. Как тяжело сознавать, что большинство твоих подданных отнюдь не рады тому, что в том сражении победил именно ты, а женщина, на которой тебе придется жениться, любит не тебя, а твоего убитого врага, который и был законным правителем этой страны. До этого мне казалось, что я увижу перед собой человека, празднующего свою победу, но тот, кто стоял предо мной, был скорее грустен и задумчив; он явно был потрясен странным вывертом судьбы, жарким августовским днем приведшей его к победе благодаря змеиной неверности бывших союзников Ричарда. По-моему, он даже не был до конца уверен, на его ли стороне Господь.

Я помедлила немного, остановившись на лестнице и крепко держась за холодные мраморные перила, и даже чуть наклонилась, чтобы лучше разглядеть стоявшего внизу Генриха. Его рыжевато-каштановые волосы уже начинали редеть – сверху мне это было хорошо видно, особенно когда он снял шляпу и низко склонился над рукой моей матери, а потом выпрямился и улыбнулся ей; вот только в улыбке его не было ни капли тепла. Он выглядел несколько напряженным, но явно держал себя в руках; впрочем, это было вполне понятно: ведь он пришел в дом к самым ненадежным своим союзникам. В былые времена моя мать то поддерживала его в намерении свергнуть Ричарда, то выступала против него. Кстати, она сама послала своего сына Томаса Грея служить у Генриха при дворе, желая оказать ему поддержку, но затем сама же и отозвала Томаса домой, поскольку у нее зародились подозрения, что мой брат, принц Эдуард, был убит по приказанию Генриха. По всей вероятности, сам Генрих так и не понял, враг она ему или союзник, и, разумеется, до конца ей не доверял. Как, впрочем, не доверял он и всем нам, «этим двуличным принцессам Йоркским». И, должно быть, более всего опасался моей бесчестности и неверности.

Он очень легко коснулся в поцелуе кончиков пальцев моей матери, словно показывая этим, что и от нее, и от всех нас не ожидает ничего, кроме притворства. Затем, невольно следя за ней взглядом, посмотрел наверх – и увидел на лестнице меня.

Он сразу понял, кто я такая, и я приветливо ему кивнула, как бы говоря, что и я его узнала и понимаю, что именно за этого человека мне предстоит выйти замуж. Думаю, со стороны мы были больше похожи на двух незнакомых людей, согласившихся вместе совершить не самое приятное длительное путешествие, чем на двоих только что встретившихся после разлуки влюбленных. Всего четыре месяца назад я была любовницей его заклятого врага и по три раза в день молила Бога о поражении Тюдора. Всего лишь вчера он спрашивал у своей матери совета, нельзя ли ему избежать брака со мной. А мне вчера ночью снилось, что этого жениха у меня вообще нет, и я проснулась, мечтая, чтобы сейчас был канун битвы при Босуорте, и ничего еще не было решено, и Генрих вторгся бы в нашу страну только для того, чтобы встретить здесь свою смерть. Но он выиграл битву при Босуорте, и теперь ему некуда было деться от обещания жениться на мне, да и я никак не могла нарушить обещание, данное моей матерью его матери в том, что я непременно стану его женой.

Я медленно спустилась по лестнице, и все это время мы с Генрихом не сводили друг с друга глаз, и каждый словно пытался проникнуть в душу своего бывшего и отчасти воображенного врага. Мне было чрезвычайно трудно приучить себя к мысли о том, что, хочу я этого или нет, мне все же придется выйти за него замуж, ложиться с ним в постель, вынашивать его детей, жить с ним до конца моих дней. Мне придется называть его мужем, он станет моим господином, а я – его женой и, по сути дела, его вещью. И до самой его смерти не смогу избавиться от его власти надо мной. Да, я с холодным сердцем размышляла о том, не буду ли я всю оставшуюся жизнь, каждый ее день, желать ему смерти.

– Добрый день, ваша милость, – тихо сказала я, спускаясь с последней ступеньки, и склонилась перед Генрихом в реверансе.

Затем я подала ему руку, и он, наклонившись, поцеловал кончики моих пальцев, но потом выпрямился, притянул меня к себе и поочередно расцеловал в обе щеки на прелестный французский манер – я знала, что подобное обхождение принято во Франции при дворе, но все эти поцелуи ровным счетом ничего не значат. Пахло от него приятно – чистотой, а от волос исходил свежий аромат зимних сельских полей. Когда он чуть отступил от меня, я заметила настороженность в его карих глазах, и он с неуверенной улыбкой сказал:

– Добрый день, принцесса Элизабет. Рад, что наконец-то могу с вами познакомиться.

– Не хотите ли выпить бокал вина? – предложила моя мать.

– Благодарю вас, – учтиво ответил он, не отрывая взгляда от моего лица; по-моему, он оценивал, насколько я гожусь ему в жены.

– Сюда, пожалуйста, – пригласила его моя мать и неторопливо пошла впереди, ведя гостя в свою гостиную, подальше от этого неуютного огромного зала; на столике уже был приготовлен графин венецианского стекла и такие же бокалы. Король уселся в кресло, но, что было весьма грубо с его стороны, нам сесть не предложил, и мы были вынуждены стоять с ним рядом. Мать разлила вино и первый бокал подала ему. Он чуть качнул бокалом в мою сторону и опустошил его одним глотком, как в пивной, не сказав при этом ни слова. Казалось, ему доставляет удовольствие сидеть вот так, молча, и задумчиво меня разглядывать, пока я стою перед ним, точно провинившийся непослушный ребенок.

– А это мои младшие дочери. – Мать с невозмутимым видом представила королю моих сестер. Казалось, ее почти невозможно вывести из себя – еще бы, ведь эта женщина ухитрилась проспать убийство короля! Сперва она кивком подозвала к себе Сесили и Анну, стоявших в дверях, и те привели Бриджет и Кэтрин. Все четверо склонились перед королем в низком реверансе, и я не могла сдержать улыбку, глядя, с каким достоинством делает это малышка Бриджет, истинная герцогиня, если судить по ее величественным манерам. Заметив, что я улыбаюсь, Бриджет укоризненно на меня посмотрела, и я тут же убрала с лица улыбку; она у нас была чрезвычайно серьезной пятилетней особой.

– Я очень рад познакомиться с вами, – приветствовал их всех сразу король, не потрудившись даже встать на ноги. – Удобно ли вы здесь устроились? Все ли необходимое у вас есть?

– Да, спасибо, – смиренно поблагодарила моя мать, словно ей вовсе и не принадлежала когда-то вся Англия, словно Вестминстер не был когда-то ее любимым дворцом, хотя в нем и до сих пор царили установленные ею порядки.

– Содержание будет выплачиваться вам каждые три месяца, – сообщил ей Генрих. – Моя матушка сейчас как раз отдает соответствующие распоряжения.

– Прошу вас, передайте мои наилучшие пожелания леди Маргарет, – сказала моя мать. – Ее дружба так поддерживала меня в недавнем прошлом, да и в более отдаленные времена я весьма высоко ценила ее преданное служение мне.

– Да, непременно передам, – сказал Генрих таким тоном, словно ему неприятно было напоминание о том, что его мать была фрейлиной моей матери. – Кстати, вскоре вашего сына Томаса Грея выпустят из французской тюрьмы, и он сможет вернуться домой. – Новый король явно продолжал расточать благодеяния.

– Да, я очень вам за это благодарна, – ответила моя мать. – Также прошу вас передать вашей матушке, что моя дочь и ее крестница Сесили пребывает в добром здравии и благодарит вас и леди Маргарет за заботу и предложение о новом замужестве. – Сесили тут же низко поклонилась, чтобы король понял, о ком из моих сестер идет речь. Он с рассеянным видом, если не со скукой, кивнул, хотя Сесили смотрела на него так, словно только и мечтает о том, чтобы день ее свадьбы с родственником леди Маргарет был наконец назначен; только и ждет указаний короля, ибо в настоящий момент не может считать себя ни мужней женой, ни вдовой, ни девушкой. Но Генрих так и не дал Сесили возможности высказать все это.

– Мои советники сообщают мне, что народ жаждет увидеть свадьбу принцессы Элизабет, – сказал он, и моя мать слегка наклонила голову в знак согласия. – Потому мне и захотелось удостовериться, что вы здоровы и счастливы, – прибавил он, обращаясь непосредственно ко мне, – и согласны выйти за меня замуж.

От неожиданности я вскинула на него глаза. Нет, я не чувствовала себя ни здоровой, ни счастливой; я была глубоко несчастна, я горевала о своем погибшем возлюбленном, которого убил мой будущий жених, этот вот человек, наш новый король; убил и велел похоронить в безвестной могиле без каких бы то ни было почестей. И теперь он сидит передо мной и вежливо спрашивает, согласна ли я стать его женой, хотя именно он велел своим подручным сорвать с моего Ричарда доспехи, одежду и даже нижнее белье, а потом привязать его обнаженным к седлу и погнать коня рысью! Мне рассказывали, что голова мертвого Ричарда, низко свисавшего с седла, билась о деревянные балки моста Боу-бридж, когда войско въезжало в Лестер. С тех пор этот стук – когда голова мертвеца ударялась о деревянные столбики моста – постоянно меня преследовал, он эхом звучал и в моих снах. Затем они выставили обнаженное тело Ричарда на ступенях алтаря в лестерском соборе, чтобы каждый мог убедиться, что он мертв и владычеству Йорков в Англии положен конец – а вместе с ним и всякой надежде на мир и счастье.

– Моя дочь Элизабет вполне здорова и счастлива; она также готова с величайшей покорностью служить вашей милости, – любезно ответила Генриху моя мать, стремясь заполнить возникшую неловкую паузу.

– И какой же девиз вы выберете, став моей женой? – спросил он у меня.

Неужели он пришел только для того, чтобы мучить меня? – подумала я. Какой там еще девиз? С какой стати я должна была думать о каком-то девизе для себя в качестве его супруги?

– Возможно, у вас есть какие-то особые предпочтения? – спросила я у него, и голос мой прозвучал холодно и без малейшей заинтересованности. – Поскольку у меня самой никаких идей нет.

– Моя матушка предложила «смиренная и раскаявшаяся», – сказал он.

Сесили насмешливо фыркнула, не сумев сдержаться, и тут же сделала вид, что закашлялась, но покраснела и отвернулась. Мы с матерью обменялись встревоженными взглядами, но обе понимали: сказать тут нечего.

– Как вам будет угодно. – Я старалась говорить ровным тоном и достаточно равнодушно и была рада, что мне это удалось. Если уж я не могу ничего другого, то хотя бы сделаю вид, что мне все это безразлично.

– Значит, так и будет: «смиренная и раскаявшаяся», – сказал он тихо, как бы про себя, и мне показалось, что он очень этим доволен; теперь-то я была совершенно уверена: он пришел только для того, чтобы над нами посмеяться!

На следующий день мать вошла ко мне в спальню и, улыбаясь, сообщила:

– Теперь я понимаю, чему мы вчера были обязаны такой честью, как визит короля. Сам спикер парламента вчера, поднявшись со своего кресла, от имени всех буквально молил короля поскорее на тебе жениться. Обе палаты единодушно заявили, что решение этой проблемы не терпит отлагательств, что народ не поддержит его как короля, если рядом с ним не будет тебя. Они подали ему петицию такого содержания, на которую он никогда не смог бы ответить отказом. Они, правда, обещали мне, что такая петиция будет подана, но я все же не была уверена, что они решатся это сделать. Люди боятся нового правителя, но одновременно хотят иметь на троне дочь Йорков; а больше всего на свете они хотят, чтобы «война кузенов» завершилась свадьбой кузенов. Ни у кого пока что нет уверенности в том, что Генрих Тюдор принес с собой мир; эта уверенность может возникнуть, только если рядом с ним на троне будешь ты. Его самого люди воспринимают всего лишь как удачливого претендента. Кто-то очень неплохо сказал, что народу хотелось бы, чтобы Генрих Тюдор стал королем, привитым к древу Плантагенетов, к их стойкой лозе.

– Ну, Генриху это наверняка не понравилось!

– Да, он был просто в ярости, – радостно подтвердила моя мать, – но поделать ничего не мог. Теперь он просто вынужден взять тебя в жены.

– «Смиренную и раскаявшуюся», – с кислым видом напомнила я ей.

– Да, «смиренную и раскаявшуюся»! – весело воскликнула она и рассмеялась, увидев мое мрачное лицо. – Это же только слова, – напомнила она мне. – Слова, которые он, правда, может заставить тебя произнести вслух. Но мы ему отомстим: мы заставим его на тебе жениться, сделаем тебя королевой Англии, и тогда посмотрим, будет ли на самом деле иметь значение какой-то дурацкий девиз!