Первая схватка

I СЛЕД ШПИОНА

Итак, у нас в красном штабе был шпион!..

Сомнения не оставалось никакого. Подряд, в течение десяти дней, проваливались один за другим придуманные нами сюрпризы белым.

Предполагалось захватить белогвардейский транспорт около деревни Листвяны, взорвать железнодорожный мост в тылу белых через реку Каменку и, наконец, захватить в плен штаб 6-го белогвардейского кавалерийского отряда.

Все эти три операции должны были быть выполнены без всякого риска, наверняка, так как заранее были учтены все условия.

И вдруг — все провалилось!..

Я сидел у себя в кабинете, когда мне были поданы последние сводки — наши и белогвардейские.

Из сводок я увидал, что красные партизаны т. Щеткина нарвались при налете на штаб 6-го отряда на засаду и все поголовно были уничтожены.

Таково было сообщение последней белогвардейской сводки, которые мы вообще получали так же регулярно, как и сами белые.

У нас дело разведки, я могу с гордостью сознаться, в этом отношении было поставлено прекрасно.

Я вертел в руках листок сводки, прочитывал ее раз за разом, стараясь понять что-нибудь между строк, найти какие-нибудь новые слова, объяснение нашей неудачи.

Знаменательны были слова:

«Как и следовало ожидать…»

Все три операции, в том числе и план тов. Щеткина, вырабатывались и обдумывались только командармом т. Петровым, мною — членом Ревсовета армии и начальником штаба тов. Хозовым. Кроме нас троих, в эти планы, конечно, посвящался поочередно тот предводитель отряда партизан, на которого возлагалось непосредственное выполнение операции. Причем каждый из них знал только о своем деле.

И вдруг — слова:

«Как и следовало ожидать…»

Значит, даже главный штаб белых знал заранее о наших операциях, заранее известил штаб 6-го отряда, и начальство транспорта, и охрану моста, и там заранее были устроены засады!..

Черт возьми!.. Вся дальнейшая наша боевая работа будет сведена к нулю. У нас в штабе оказался шпион!

Кто же? Каким образом он получает такие секретнейшие сведения? Как он их передает? Каким образом так быстро попадают наши секреты в главный штаб белых?..

Прежде всего, у меня явилась догадка, не включились ли белые в наш провод. Ведь это часто практиковалось и у нас, и у них.

Но это не могло быть. Только о первой операции с транспортом была дана соответствующая телеграмма нашему начдиву, против фронта которого и должно было быть отбитие транспорта. Об этом необходимо было его информировать, чтобы он был наготове. Но эта телефонограмма была зашифрована секретнейшим шифром, известным в штабе дивизии только двум товарищам — начдиву и начштаба дивизии.

О второй и третьей операции никому никаких сообщений не давалось.

Кроме нас троих и начальника партии, решительно никто не знал. Я отбросил всю текущую переписку, донесения, телеграммы, сидел, курил и думал.

II НЕРАЗРЕШИМАЯ ЗАДАЧА

Кто же шпион? Кто?..

Мысленно перебирал состав нашего штаба. Достал было анкеты всех сотрудников штаба. Они были у меня всегда под рукой в ящике письменного стола.

Состав нашего штаба: тов. Петров. Мой начальник и мой старый друг и товарищ по партии, бывший путиловский рабочий, отбывавший при царизме каторгу и ссылку, один из виднейших работников в революции, в настоящее время — командарм, краснознаменец — гроза и жуть всех белогвардейских генералов. От одного имени тов. Петрова у золотопогонников душа убегала в пятки.

Второй — я, Лисичкин. Старый большевик-пекарь, еще мальчишкой, учеником пекарни, я ушел в революцию, в 1905 году дрался на баррикадах, эмигрировал, работал пекарем за границей — в Константинополе, в Париже и в Лондоне и только с 17 года возвратился в Россию, принявшись с жаром за революционную работу. Недавно я был мобилизован партией и назначен сюда членом Ревсовета армии.

Третий — тов. Хозов. Наш начальник штаба. Еще молодой сравнительно человек, лет 26–27. Бывший прапорщик, но имеющий огромный революционный стаж. Он в 17 году определенно встал на сторону пролетариата, был первым красным комендантом одного из крупных городов на юге, затем там же, на южном фронте, арестовал весь офицерский съезд, за что и был приговорен к смерти, скрылся, будучи разыскиваем офицерским союзом, бежал, был опознан, арестован, ждал расстрела, снова бежал, жил в подполье до октября 17 года, а затем, в ноябре, дрался во главе значительного отряда красногвардейцев, им же самим сформированного. Со своим отрядом он взял несколько городов и организовал в них первую власть советов. Назначенный к нам начальником штаба, он сразу зарекомендовал себя лояльнейшим и преданнейшим работником революции. Он был дорог нам, как стратег-самородок.

Затем шли остальные сотрудники штаба.

Я хотел было еще раз проштудировать их анкеты, но бросил. Это было бы совершенно бесцельно.

Знали только мы трое.

Я окончательно стал в тупик.

Знали только мы трое!..

Проклятые строки — «как и следовало ожидать»!

Эх я, простота! Я даже привскочил. Не у нас в штабе, а в штабе белых, в их главном штабе надо искать начало нитей от шпионского клубка. Да! Там и только там! Достаточно узнать, как они получают наши секретнейшие сведения, а затем можно будет выяснить, кто им дает этот материал, кто шпион.

III К БЕЛЫМ В ГОСТИ

Решено. Я должен отправиться к белым. Только я, и никто другой. Слишком неотвратима, слишком очевидна та огромная опасность, которая грозит нашему делу. Шпион! Шпион — в самом сердце, мозгу красного штаба!

Я встал и направился в кабинет к тов. Петрову.

Мы столкнулись с ним в дверях. Он шел ко мне.

Я показал ему белогвардейскую сводку. Говорить с ним мне пришлось недолго.

— Знаешь, Вася, — сказал он, — я не Пинкертон, не Шерлок Холмс. Мое дело бить белых, бить и бить. Ты первым открыл шпиона. Ты член Ревсовета. Тебе и книги в руки. Действуй в интересах революции и никаких. Одобряю и соглашаюсь заранее.

Никаких приказов о моем отъезде решено было не отдавать, никого не извещать в интересах конспирации.

— Я буду тебя ждать, — говорил Петров, — когда сделаешь все, приедешь, доложишь. Вот и баста! Закуривай!.. Когда едешь?..

— Сегодня… Сейчас… Как и каким образом — покажут обстоятельства. Главное — еду! До свиданья!

— До свиданья, братишка! Счастливо!

Мы поцеловались. Я вышел из штаба.

Всякому, знакомому с положением дел на гражданской войне, хорошо известно, что перейти боевой фронт, — перебраться с одной воюющей стороны на другую, забраться в чужой тыл не представляет особых затруднений. Гражданский фронт не есть непрерывная линия окопов, укреплений, застав. Только в боевых местах, главное, по коммуникационным линиям, вдоль железнодорожного полотна, вдоль больших судоходных рек имеются заслоны, смычки, фронты. Отдаляясь от фронта вправо или влево, вы всегда можете попасть в такую местность, где нет ни той, ни другой воюющей стороны. В эти «нейтральные» местности являются поочередно то белые, то красные, иногда уходят далее, иногда остаются здесь в виду стратегической важности, иногда здесь возникает новый фронт, а иногда и сами жители не знают, «чи они красные, чи они белые»!..

Я, осведомленный одинаково с расположением наших и белогвардейских частей, знал, что севернее нас верст приблизительно на 200 попадаются деревушки, где ни красных, ни белых нет. Туда я думал и направиться, а оттуда пробраться в штаб белых. От этих деревушек было около 40 верст до ст. «Омулево» — крайнего пункта железнодорожной линии, находящейся в зоне белых и ведущей в гор. Тайгинск, где и был штаб действующей против нас белой армии.

Я мог бы, конечно, направиться прямо через оба фронта и, конечно, меня пропустили бы наши заставы и <я> мог бы сразу очутиться у белых. Но не решился.

Не потому, что это было более рискованно. Я тут выигрывал во времени, но потому, что здесь меня знала в лицо красноармейская масса и появление мое на передовой линии, а затем и переход через заставу вызвал бы наверняка разговоры среди товарищей красноармейцев. Эти разговоры смогли бы дойти случайно до населения. От них — до белых.

Я пришел домой, тщательно обдумал первоначальные шаги, собрал, что считал необходимым… а через полчаса штабной «Мерседес» мчал меня на север по отличному шоссе. Шофером был мой старый приятель-механик, с которым мы давно жили душа в душу и который не раз спасал меня во всех случаях боевой жизни. В нем я был уверен, как в самом себе, но и он знал только, что меня надо довезти до определенного пункта и потом ему надлежало возвратиться в штаб и быть немым, как рыба…

Ровно через 48 часов после получения в штабе белогвардейской сводки к ст. «Омулево» подошел солдатик-инвалид на костыле… Вместо левой руки у него болтался пустой рукав с приколотым на нем замусоленным Георгием.

Инвалид побродил по станции, узнал, когда уходит поезд в Тайгинск и подсел к группе кондукторов, которые с сундучками вышли принимать поезд.

Когда подали состав, инвалид явился к коменданту станции и, предъявив свои документы, получил разрешение сесть на поезд.

В документах было сказано, что калека-инвалид, возвратившийся из германского плена, пробирается к себе на родину, в город Тайгинск.

У инвалида оказались деньжонки и обер-кондуктор милостиво разрешил ему сесть в служебное отделение.

Инвалид расщедрился на бутылку монопольки и был принят бригадой, как родной. Только из себя был не очень разговорчив: «Еду, мол!.. Кого-то найду дома? Шесть лет не был!»

Однако, за компанию стаканчик пропустил…

IV У «ПЕКАРЕЙ»

Я приехал в Тайгинск рано утром. Светало. Расспросив, как пройти на главную улицу, я тихо заковылял.

Идти, конечно, было очень трудно; с одной стороны, непривычный костыль, с другой стороны погнутая в коленке нога с подвязанной культяпкой.

Все эти принадлежности я приобрел в нейтральной местности у калеки-пастуха, дав ему компенсацию в виде старой николаевской рублевки, которой он был несказанно доволен.

— Милостыню, что ли, подстреливать хочешь? — спросил меня любопытный старикашка.

— Угадал, дедушка! Хочу походить, пособирать. Калеке-то скорей подадут!

Старый Георгиевский крест я нашел как-то в избе, еще давно, и он все время валялся у меня. Теперь, нацепив его, я еще крепче законспирировал себя инвалидом мировой войны.

Я знал, что в Тайгинске существовала до сих пор наша не проваленная организация еще с 17 года. Центром организации являлась пекарня на главной улице города, пекарями и хозяином которой были наши товарищи-коммунисты. Из этой пекарни шли красные щупальца по всей белогвардейской округе. Здесь собирались все сведения, составлялись листовки, отсюда шли прокламации. О существовании красной организации в Тайгинске, конечно, знали все — прокламации нет-нет да появлялись в стенах города. Власти искали гнездо большевиков, но найти не могли. Тайну пекарни знали немногие даже из нас, партийных. Я лично узнал о пекарне только от нашего начальника Особого отдела, который как-то в докладе упомянул об этом в связи с побегом из белогвардейской тюрьмы нашего разведчика.

Сам я в Тайгинске не бывал никогда и потому мне приходилось спрашивать дорогу.

Дошел. Вот вывеска пекарни! Наконец-то я среди своих!..

Но выработанная привычка к конспирации сразу заставила взять себя в руки с того самого момента, как я очутился на враждебной мне почве. Я сразу подобрался, заставил себя почувствовать калекой, согнулся и тихо постучал в дверь пекарни.

Ведь я не знал наверняка, встречу ли там своих. Может быть, уже был провал.

Отворил дверь. Там уже шла работа. Пекарня была полна работающих пекарей. Я пошел и попросил калачика калеке-инвалиду.

— Подожди, братишка, пока не готовы! Отдохни, покури!..

Я присел. На меня за работой никто не обращал внимания. Закурив собачью ножку, я присматривался к пекарям.

Вдруг я чуть не закричал от радости. Петька Мазепа! Петька, мой старый миляга-приятель еще по петербургской пекарне. Еще мальчишкой мы дразнили его «Мазепой». Он стоял теперь у печи и фехтовал подсадком так, как самый опытный фехтовальщик.

Еще секунда и я бы его окликнул. Но опять благоразумие взяло верх. Надо выждать. Вот Петька отставил подсадок и направился к выходу. Поравнялся со мной.

— Милый, — бросил я, — мне бы до ветру! Проводи, родимый!

— Пойдем, кавалер, пойдем!

Когда мы очутились на дворе, когда я, внимательно оглядевшись, убедился, что мы совершенно одни — я тихо бросил ему:

— Петька! Мазепа! Помнишь литовский трактир?

Он присел, хлопнул себя по ляжкам и заорал:

— Дружище!..

Но тут я бросил костыль и единственной свободной рукой зажал ему рот, а затем, потеряв равновесие, покатился на землю.

— Ну и история с географией!.. — бормотал он, поднимая меня, а я наставительно ему названивал:

— Не ори, Мазепа!..

— Ну и Васька, и Пинкертон! Что отмочил?!

Напомнил он мне мою старую мальчишескую кличку, которой меня дразнили в детстве в пекарне, когда я постоянно таскал с собой книжки этих романов и однажды запек целую страницу Пинкертона в калач… После этого мальчики меня прозвали Пинкертоном.

— Брось! Где говорить-то будем?

— Знай. Слушай да запоминай! Записывать долго!.. Возьмешь сейчас у нас горячий калач: и для видимости да и к чаю с дороги пригодится. Потом пойдешь по этой главной улице. Отсюда налево, да по левой стороне. Увидишь большой дом, № 23 — запомни. Войдешь во двор. Там в полуподвале будет дворницкая. Постучись. Выглянет такой седенький старичок. Скажи ему: «Я к барину Ивану Ефремовичу». Поведет он тебя наверх к самому купцу Ивану Ефремовичу. Высокий, белобрысый такой. Пробор до затылка и морда бритая. Если знакомого в нем не опознаешь — скажи, что ты «пекарь». Этот самый Иван Ефремович — наш как есть. Через полчаса и я там буду. Понял?

— Готово! Давай калач-то!

— Эх ты, ковыляга, иди уж!

V НЕ ГЛАЗ, А ЗОЛОТО

Отыскать 23-й дом, найти седенького старичка-дворника и попросить его проводить к Ивану Ефремовичу не доставило мне много труда, зато я измучился со своей культяпкой, взбираясь по лестнице на второй этаж.

— Что, кавалер, чай, не привык еще с костылем-то?

— Привык-то привык, дедушка, да больно расхворался. Совсем ходить не могу…

— Наш барин Иван Ахремыч посочувствует… Он всем помощь оказывает, кого в больницу, кому деньгами. Сколько к нему народу приходит. Хотя и по заграницам жил, но простыми не гнушается. Вот недавно гошпиталь на свой счет оборудовал. Тоже благодарность от начальства получил…

Я слушал и мотал на ус. Добрались на второй этаж. Пошли на кухню. В дверях нас встретила кухарка, женщина лет сорока.

— Вы к барину Ивану Ефремовичу?

Опытное мое ухо сразу уловило интеллигентские нотки, но очень, очень незаметные.

— Да. Доложите. Лично к Ивану Ефремовичу…

Старик, сдав меня, отправился в дворницкую. Кухарка ушла с докладом. Я сел в ожидании на скамейку…

— Просят вас обождать!.. Он только что встает… Не налить ли вам чашку… — она внимательно взглянула на меня… — кофе? Может быть, вы устали?

— Приятно иметь дело с умным человеком, — пробормотал я и, смотря ей прямо в глаза, отчеканил: — Да, товарищ, я бы с удовольствием выпил стакан кофе!

— Я сразу почувствовала, что вы «пекарь»! Здравствуйте, товарищ! — Протянув мне руку, она прибавила: — Будьте спокойны: здесь все свои, — и я, и Иван Ефремович, и лакей, и кучер, и дворник.

Чем я мог ей ответить, как не крепким товарищеским пожатием?

— Берите ваш костыль. Я проведу вас в кабинет.

И я зашагал по апартаментам одного из самых шикарных особняков города Тайгинска. Единственная «вольная» нога моя утопала в мягком пушистом ковре.

Пока все шло прекрасно. Но вот мысль, которая сразу навязалась и засверлила мой мозг: «Как это так? Я пробыл „инвалидом“ больше суток, меня видели сотни людей и ни у кого не явилось ни малейшего сомнения в моем инвалидном естестве, — и вот теперь в одну секунду эта женщина, этот товарищ, сразу раскрыла весь мой маскарад».

— Простите, товарищ, — обратился я к ней, — вы понимаете, что этот вопрос не простое любопытство, этот вопрос для меня чрезвычайно важный, — как вы открыли, что я не инвалид, а «пекарь»? Что меня выдало?

Она остановилась, проходя через гостиную.

— Я вам сейчас продемонстрирую. Посмотрите на себя в зеркало, да всмотритесь повнимательней. Ну, — видите?

— Ничего решительно не вижу! Лицо как лицо, обросшее бородой!

— Плохо смотрите! Видите значки от пенсне? Вы носили всю жизнь пенсне и только недавно сняли. Инвалиды пенсне не носят, а партийные работники сплошь да рядом.

Я посмотрел.

Она была права: два красных, едва заметных шрама красовались у меня по бокам переносицы.

— Вот так конспирация!.. — пробормотал я.

— Сейчас выйдет товарищ Иван Ефремович. Я вас проведу в комнату, где вы будете, как дома. Он придет туда же.

Она подняла портьеру, открыла незаметную маленькую дверь и пригласила меня следовать за собой.

VI В КРАСНОМ ТАЙНИКЕ

Я вошел и осмотрелся.

Простая обстановка этой комнаты была полной противоположностью всему остальному дому. Стол, крытый клеенкой. Простые клеенчатые кресла, рукомойник, шкаф и кровать.

— Здесь, товарищ, сможете отдохнуть, как хотите. Это самое безопасное место в городе Тайгинске для каждого коммуниста. Я сейчас принесу вам кофе.

Отдохнуть!.. Я меньше всего думал об отдыхе!.. Дорога был каждая минута…

Когда я отпустил ремни на прикрученной ноге, то к своему ужасу почувствовал, что нога совершено онемела. Неужели вместо работы мне придется действительно отдыхать и лечить ногу?..

— Вы ко мне, товарищ? Здравствуйте!..

Занятый своей ногой, я так и не слыхал, как в комнату вошли.

Я оглянулся.

Сегодняшний день был для меня, очевидно, днем сюрпризов. Перед мной стоял товарищ Ефремыч, мой сожитель по комнате в Париже еще в 16 году. Он жил эмигрантом, учился в Высшей Школе, а я бегал печь хлебы в одну булочную на Монмартре. Не раз кормил его своими произведениями.

Мы расцеловались и… перешли прямо к делу. Ведь мы встретились не для воспоминаний…

— Ну, рассказывайте, в чем дело? Откуда и зачем вы к нам пожаловали? — спросил меня Ефремыч так просто, как будто мы расстались с ним вчера.

— Я приехал сюда, товарищ Ефремыч, чтобы сделать вам всем здешним коммунистам хороший нагоняй за вашу работу, верней, за пробелы в вашей работе, — полушутливо, полусерьезно заявил я.

— Не понимаю! объясните точней, в чем наша вина, в чем ошибка?

— Ошибка ваша, то есть всех вас, здешних товарищей-коммунистов, в том, что вы, действуя во всех отношениях выше похвал, развив изумительно работу, сохраняя полную конспирацию и войдя в курс всех белогвардейских не только выступлений, но даже и замыслов, — проморгали одно важнейшее явление. От вас и от вашей организации мы вправе требовать большего и требуем.

— Точнее, дорогой товарищ!

— Точнее? Кратко: у нас в штабе Красной армии завелся шпион, который уже недели две как дает сведения сюда, в главный штаб белых, и вы, стоящие в курсе всего того, что делается в штабе белых, вы до сих пор не узнали — от кого, каким образом и какие сведения даются из штаба нашей армии в здешний белогвардейский штаб.

— А вы сами чего смотрите?

В комнату вошел «Мазепа»… Товарищ «кухарка» принесла нам горячий кофе и завтрак…

Через полчаса нами был выработан дальнейший план…

VII АРЕСТОВАНА, А АРЕСТОВАННОЙ НЕТ!

Около 6 часов вечера того же дня генерал-майор Попелло-Давыдов, начальник штаба белогвардейского фронта, сидел у себя в вагоне, стучал кулаком по столу и орал так, что даже часовые, находившиеся снаружи вагона, подтягивались и старались стоять смирно…

Перед генералом стоял, вытянувшись, словно проглотивши красный штык, выхоленный, с вытаращенными глазами офицер-адъютант.

— Нет! Черт вас всех позадави! До чего додуматься? Аррестовать без моего разрешения! Аррестовать без моего приказа! Вы, поручик, узнавали, кто ее смел арестовать?.. Узнали?!..

— Так точно, ваше высокопревосходительство!.. То есть, никак нет-с! Не узнавал! То есть узнавал, но не узнал!..

— Что вы там еще бормочете? Узнавал!.. Не узнал!.. Говорите толком!.. А еще офицер! Кто ее посмел арестовать? Что это за дурацкая записка? Вы читали ее?..

Он схватил со стола скомканную записку и подал ее адъютанту.

— Читайте еще раз, да вслух!

— «Его высокопревосходительству, начальнику штаба генерал-майору Попелло-Давыдову.

Ваше высокопревосходительство, меня сейчас арестовало его благородие с контрразведки. Очень прошу ваше высокопревосходительство застоять меня, так как вы знаете, что я совсем невинна. Известная вам Лукерья Пуговкина, проводница вашего вагона № 4711»…

— Ну-с? Что вы скажете? Три часа тому назад она пошла за свечами. Вы тогда изволили где-то бегать!.. Да-с! А я читал газету. Да-с! Проходит час — ее нет! Другой — ее нет!.. Мне надо ехать в город и я не могу оставить вагон! И вас нет! Жду и вдруг какой-то болван приходит и дает эту дурацкую записку. Пока ее прочел, и его черти куда-то утащили! И спросить не у кого! Вы говорите, узнавали? Что узнавали?

— Согласно вашего приказания, звонил к начальнику контрразведки и передал приказание вашего высокопревосходительства освободить арестованную Пуговки ну.

— Ну, а он?

— Он навел справки и сказал, что никакой Пуговкиной арестовано не было.

— Черт знает! Не может быть! У них у всех затылки не так затесаны! Аррестовать без моего разрешения и потерять аррестованную! Черт!.. Фу!.. Устал… Поручик, немедленно, сейчас же, сию минуту вызвать начальника контрразведки… Арестовать без моего разрешения!.. Мерзавцы!..

Прибывший к генералу начальник контрразведки ничем не мог успокоить его высокопревосходительство. Наоборот, еще более взбесил его, доложив, что не только Пуговкиной, но и вообще никакой девушки-проводницы в районе вокзала арестовано не было. Куда девалась Пуговкина — он совершенно не знал.

Отдышавшись и выпив несколько рюмок коньяку, генерал отдал приказ адъютанту затребовать срочно другого проводника.

— Но только проводника, а то проводницу они еще раз украдут. Дьяволы! А чтобы Лукерья Пуговки на мне была разыскана! Слышите, ротмистр? Может идти, без Пуговкиной не смейте показываться. Какая же это, черт подери, разведка, когда у начальника штаба среди бела дня пропадает проводник и разведка не может ничего узнать?

Начальник разведки печально протрезвонил шпорами и вышел. Адъютант стал писать требование на проводника…

VIII КУДА НИ КИНЬ — ВСЕ КЛИН!

А около генеральского вагона мотался какой-то рабочий, видимо, слесарь из депо, с ящиком и инструментами. Он постукивал колеса соседних вагонов молотком, что-то завинчивал, перестукивал по буксам… Часовые не обращали на него внимания, так как из генеральского вагона шел непрерывный вопль и часовые боялись повернуться.

Слесарь перешел к вагону насупротив генеральского и стал подтягивать буксы.

Из окна вагона выглянул адъютант.

— Эй ты, братец! Вон тот, в блузе! Поди-ка сюда!

Рабочий оставил буксы и приблизился к окну.

— Ты из депо?

— Так точно, ваше благородие. Из депа слесарь. Вот буксы проверяю.

— Нарядчика, что заведует проводниками, знаешь?

— Так точно, знаю. Вижу на работе каждый день.

— Вот, отдай ему записку, да живо! Чтоб сегодня же, смотри, — не позднее вечера был прислан проводник его превосходительству.

Рабочий взял от адъютанта записку, собрал свои инструменты и зашагал в депо.

В конторе у нарядчика, распределявшего проводников, рабочий оглянулся и, убедившись, что в конторе ни души, кроме самого нарядчика, нет, подошел к столу и тихо сказал:

— Товарищ Соскин! Вот записка начальника штаба. Необходимо сейчас же отправить туда проводника, то есть не проводника, а только дать наряд и листок с фамилией и проводниковской книжкой. Туда в вагон должен отправиться с этими документами один из наших. Вам же придется быть начеку. Коли проводник наш провалится, вы должны сделать так, чтобы вы сами по возможности остались чистым. В крайнем случае, и вам придется отсюда давать ходу.

— Есть! — ответил Соскин, к слову сказать, бывший матрос со знаменитой «Авроры». — Проводников у меня налицо ни одного. Одни поразбежались, другие в командировках. Человек пять в больнице. Я вам дам наряд на имя, — он посмотрел в книгу нарядов, — на имя Василия Курносова. Он как раз недавно отправился, вернее, переправился на родину, в Москву. Наверное, уже там, в Советской России. Я выпишу наряд на его имя. Его никто почти здесь не знал. Только по книге числился. Если выйдет провал и меня спросят, то я скажу, что послал Курносова, а кто такой Курносов — это не мое дело. Проводник и проводник!..

IX КУДА ПОДЕВАЛАСЬ ПУГОВКИНА

Когда около часа дня Лукерья Пуговкина направлялась к дежурному по станции за свечами для генеральского вагона, к ней подошел молодой, симпатичный такой офицер и очень вежливо спросил:

— Красавица, ты не проводница вагона № 4711?

Лукерья сказала, что да, проводница, вот иду, дескать, за свечами.

— Как фамилия и имя?

— Мое-то? Лукерья, а по фамилии Пуговкина.

Офицер посмотрел в какую-то бумажку и уже серьезно так сказал:

— Пуговкина, тебя надо арестовать! Я из контрразведки. Ты только не бойся. Вот, уже ревешь? Тебе ничего не будет. Хочешь, напиши записку своему генералу. Я сейчас же отошлю ее, а он распорядится тебя освободить. Это, наверное, контрразведка напутала и написала бумажку тебя арестовать. Ну, вот что! Пиши записку. Брось реветь!

Пуговкина, всхлипывая, нацарапала записку, а офицер взял эту записку, подозвал стрелочника из будки и строго так приказал немедленно отнести эту записку самому генералу. Теперь Пуговкина немного успокоилась. Генерал ее в обиду не даст. Как взяли, мол, так и отпустят. Только зря проканителят.

Около товарных пакгаузов стоил автомобиль, там еще сидел какой-то в военной форме. Офицер вежливенько подсадил Пуговкину рядом с собой и автомобиль помчался, только не в город, а куда-то по большаку.

Пуговкина забеспокоилась.

— Куда вы меня везете, ваше благородие?

— Главное, товарищ Пуговкина, успокойтесь. С вами ничего худого не сделают!..

Пуговкина индо вся обмерла: как это, сам господин офицер и назвал ее товарищем! Господи, матерь святая Богородица: «Товарищ Пуговкина!» У белых таперича за слово «товарищ» шомполами до смерти шкуру спускают, а тут ее, Лукерью Пуговкину, сам господин офицер товарищем назвал. Ну и дела! Лукерья совсем растерялась.

Недолго ехал автомобиль, только очень быстро. При переезде железнодорожной линии у шлагбаума машина остановилась. У переезда стояла будка.

— Товарищ Пуговкина, слезайте, приехали!

Пуговкина, ни жива ни мертва, слезла и покорно пошла вместе с двумя офицерами в будку.

Вошла, а там еще один сидит — третий. Сидит да улыбается. Как увидала Лукерья, что смеются, так ей сразу на душе легче стало.

X ПО-ХОРОШЕМУ

— Садитесь, товарищ!

Лукерья села.

— Слушайте внимательно. Отвечайте всю правду. Нам нужно, чтобы вы совсем больше не показывались никуда, ни в городе, ни на вокзале. Чтобы от вас и след простыл. У вас родные есть?

— Есть. Мать-старуха да братишка лет 15-ти, в деревне хозяйствуют.

— Далеко отсюда?

— Да отсюда по железной дороге ехать верст тридцать на станцию Калиновскую, а оттуда версты три пешком.

— Вот что, товарищ Пуговкина. Можете ли вы нам дать честное слово пролетария, рабочего человека, что отсюда прямо отправитесь домой и ни на вокзале, ни в городе, а тем более, в генеральский вагон не покажетесь? Должен вас предупредить, что так нужно. Понимаете? Нужно тем, кто сейчас ведет борьбу со всеми здешними генералами да барами. Понимаете? Вы газеты читаете? Прокламации на станции видели? Знаете, что рабочие и крестьяне хотят прогнать всю эту белую шатию?

— А потом как же? Как же я обратно к генералу покажусь?

— А вам и показываться не надо. Живите, да, живите в деревне. Недолго еще здесь белым царствовать. Мы их отсюда живо прогоним. А как прогоним, так и живите тогда безо всякого страха. Захотите — опять вас проводником устроим, а то в совет депутаткой выберем.

Лукерья совсем свободно вздохнула.

— Согласна я! Конечно, согласна! Ежели, значит, мне около вагонов оставаться нельзя, так вы все равно меня прикончить за всяко просто могли бы. А раз по-хорошему говорите — верю и честное слово даю, что в вагон не возвращусь. Будет! Надоело там мне все до смерти! Обниматься всякий лезет. А как пьяные, так не приведи Бог! В купе лезут, да и сам генерал тоже. Мало к нему паскуд приходит! Согласна я! Пишите!..

— Да тут и писать нечего! Согласна и спасибо! Вот и все. А теперь отвечайте на вопросы вот этого товарища.

Лукерья обернулась ко мне.

— Товарищ Лукерья, давно вы в генеральском вагоне?

— Всего с месяц, как из уборщиц перевели. Прежде вагоны мыла.

— В чем ваши обязанности?

— Летом только за вагоном смотреть, подметаю, да вот куда пошлют. Да только это редко бывает. Вот за свечьми ходила.

— Кто прислуживает генералу? Денщики есть?

— Нет. Своего денщика генерал к жене отослал. Утром кофе ему с вокзала приносит официант. Обедать часа в два в собрание ездит. Машину подают. Ужинает когда в вагоне, ежели выпивку у себя устраивает, а то, почитай, все больше у самого главнокомандующего торчит, там и лопает.

— А как он проводит день? Что делает? Когда встает?

— Встает часов в одиннадцать утра. Потом с докладами приходят разные. В час сам с докладом идет. В два обедать едут. С 3-х до 5-ти отдыхают. С 5-ти адъютанту дела диктует, а потом в карты или пить. Ну, это уж не до определенного часа. Когда и до утра. Вот и все…

— Вы в лицо всех знаете, кто у него бывает?

— Да почитай, всех!..

— Вот, видите эту фотографию?..

Я показал ей большую группу всего главного штаба. Фотография эта была поднесена Ивану Ефремовичу самим генералом при открытии госпиталя, который Иван Ефремович, как богатый купец, оборудовал на свои средства для раненых солдат… Между прочим, факт создания госпиталя страшно увеличил популярность Ивана Ефремовича среди белогвардейских властей.

— Вы здесь на фотографии узнаете, кого знаете?

— Вот это сам генерал-главнокомандующий. Вот начальник штаба — мой, значит. Вот адъютант. Вот начальник разведки. Вот по артиллерийской части. Вот анжинерный генерал. Вот интендант…

Я перенумеровал все физиономии этой «симпатичной» компании и записал их фамилии на обратной стороне фотографии.

— А где генерал держит бумаги и документы?

— Да почитай, все на столе да в ящике. А иногда просто и на диванах и на стульях. Не опасается!.. Я прибираю, мету вагон, так часто вижу. Надписи совершенно секретные, все равно так лежат. Прежде в ящики запирались, да генерал ключ потерял спьяну, а второй так сделать и не успели, потому все открыто.

— А у вас какие ключи с собой есть?

— Вот ключ от вагона, да еще вот мой ключик от сундучка.

— А у вас в вагоне какие-нибудь вещи остались?

— Да всего ничего! Чайник да чашка, да полотенце, да хлеб, а остальное все, что на мне. Да у меня и не было ничего. Вот, что на себе — встала да пошла. Чистая пролетария!..

— Вот что, товарищ Пуговкина, скажите откровенно: денег вам не надо? Вы по-товарищески!..

— Нет, господа-товарищи, от вас денег мне брать негоже, хотя, по правде, у меня в купе за диванной спинкой рублей сто засунуты, ну, да Бог с ними, у меня рублей пять с собой есть! До дому доберусь, а там мне не надо!

— Мы сейчас дадим вам денег, сколько нужно вам на первое время, а с теми деньгами, что в вагоне, — каюк, пусть уж пропадают, некогда с ними возиться…

XI ОДНО СПЛОШНОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ…

Девять часов вечера…

— Как твоя фамилия? — благодушно спросил генерал Попелло-Давыдов вновь присланного к нему проводника.

— Василий Курносов, ваше превосходительство! — отвечал ему я.

— Что же это ты, братец, такой измазанный, как черт из пекла? Хоть бы ты сажу с морды смыл, на ночь даже страшно с тобой говорить! Ишь ты, какой мазилка, весь в угле да в машинном масле!

— Сейчас только из депа, выше высокопревосходительство, спешил. Нарядчик говорит — бегим духом, чтобы сразу — одна нога здесь, другая там!

— Ага. Гм-гм. Хорошо. Сразу, говоришь — по-военному…

— Так точно, ваше высокопревосходительство!

— Давно в проводниках?

— Недавно, ваше высокопревосходительство! Все в депе работал…

— А до депо что делал?

— Пекарем был, ваше высокопревосходительство!

— Пекарем?!

— Пекарем, так точно-с! Булки пек, баранки, торты, печенья разные.

— Пекарем!.. Вот и отлично! И пирожки, значит, печь можешь?

— Могим за всяко просто, ваше высокопревосходительство!

— Да ты, братец, не проводник, а одно сплошное удовольствие! Ну, ступай! Да, забыл! На тебе денег. Завтра мне булку горячую подашь, а то из буфета черт знает что присылают!..

Я сбегал за кипятком, заварил чая и стал благодушествовать…

В вагоне было тихо. Так прошло около часа.

Кто-то постучал в вагонную дверь…

XII ОБО МНЕ ЗНАЮТ!

Я пошел отворять и пропустил какого-то, видимо, иностранца в морской форме. Он был чем-то взволнован, потому что быстро пробежал мимо меня к генералу. Я постарался внимательно взглянуть ему в физиономию, но не успел закрепить в своей памяти черты его лица…

Громкий разговор заставил меня прислушаться…

Дверь моего купе была приотворена.

Разговор шел на французском языке.

Как эмигрант, живший в Париже около 3-х лет, я, конечно, хорошо понимал по-французски и слышал последующий разговор почти весь до одного слова.

— Генерал, — сказал гость, — неприятная новость! В голубятне поджог!

— Что вы говорите? Когда? Что сгорело?

— Пострадало несколько голубей-почтальонов. Около половины всей стаи. Сгорела сама станция. Остальных голубей успели вынести. Я приказал доставить их прямо к себе в комнату.

— Сейчас же распорядитесь восстановить вышку и оборудовать голубятню!..

— Все будет сделано. Я уже распорядился.

— Вы уверены, что это поджог?

— Умышленный?.. Нет! Загорелось внизу под голубятней у кучеров. Видимо, какая-то пьяная каналья курила и заронила огонь в сено.

— Фу! Слава Богу! Лучше не производить никакого следствия, чтобы не предавать огласке существование голубятни.

— Все-таки я думаю станцию перенести к себе и сделать ее в том же доме, где я теперь живу. Вы знаете, генерал, я переехал теперь на дачу. Милости просим! Живу в имении. Во дворце одного местного купца. В верстах 8-ми от города. Совершенно случайно меня с ним познакомили. Я ему жаловался, что недоволен городской квартирой и он предложил мне свою дачу. Я уже дня три как переехал, и теперь думаю и голубей и, конечно, все остальное перебросить туда же. Там гораздо безопаснее. Хозяин живет сам в городе.

— Я согласен, — сказал генерал. — Перевозите все и я к вам приеду в гости. Не хотите ли ликера или коньяка? Постойте, я позову проводника. Он откупорит еще одну бутылку. Эй, ты, как тебя, проводник, забыл, как тебя зовут! Да, пекарь! Эй ты, пекарь! Буду звать тебя пекарем. Ну, пекарь, открой-ка нам еще бутылочку.

Я стал возиться около бутылки, стоя около них.

— Да, — продолжал гость по-французски, — я вам принес последнюю почту из штаба большевиков. Есть новости. К нам едет оттуда какой-то коммунист. Тут сказана его фамилия.

Он потянулся за бумажником.

— Что? — вскричал генерал.

— Что? — чуть было не закричал я и крепко стиснул бутылку в руках.

Мне пришлось сделать невероятное усилие, чтобы взять себя в руки. Необходимо было действовать стремительно, молниеносно и в то же время обдумывая каждый жест, каждое движение.

Я сделал вид, что у меня сломался штопор, и побежал в свое купе…

Среди необходимых предметов, захваченных мною в генеральский вагон, было несколько сонных порошков, которые по моему требованию тов. Ефремыч заказал и получил от нашего же доктора.

Открыв бутылку, я всыпал в вино один из порошков и через несколько секунд уже спокойно ставил бутылку на стол.

В это время генерал и его гость рассматривали какой-то небольшой клочок бумаги и не обращали на меня ни малейшего внимания.

Я, в свою очередь, тоже задерживался около стола, переставляя посуду, и тоже старательно изучал внешний вид документа, чтоб потом мне было легче его найти.

По виду это был сравнительно плотный блестящий белый прямоугольник размерами в игральную карту. Что там было написано, мне не удалось рассмотреть. Я ушел к себе, но, конечно, слышал весь дальнейший разговор, который продолжался по-французски.

— М-да. Зачем сюда едет этот Лисичкин? Как вы думаете, мусье? Интересно разузнать. Ваше здоровье!..

— Мерси! Совершенно не понимаю, генерал. Я вчера, когда проявил документ, сейчас же сообщил об этом предполагаемом визите начальнику контрразведки, чтобы он ожидал гостя. Но не знаю, что из этого выйдет. Оказывается, что в контрразведке нет ни фотографии Лисичкина, ни его примет. Я вчера же послал запрос туда, чтобы мне сообщили приметы Лисичкина или, лучше, прислали его фотографию.

— А если не пришлют? Позвольте вам еще рюмашку!..

— Мерси! Обойдемся! В контрразведке есть много старых агентов петроградской охранки и жандармских чинов. Наверное, кто-нибудь да знает Лисичкина в лицо. Он видный большевик. Мне это передавал сам начальник контрразведки. Мерси, это уже третья!

— Прошу! Что за счеты? Да, кстати, насчет фотографии. А когда вы покажете мне свои парижские коллекции? А здесь вы делали подобного рода снимочки, среди местных, так сказать, красавиц? — и генерал заржал, как застоялый жеребец.

— Как же, как же, генерал! И здесь снята мной целая коллекция, настоящий цветник! Милости просим! Приезжайте ко мне на дачу. Продемонстрирую с удовольствием!..

Я перестал вслушиваться в разговор, тем более что он становился все тише и тише.

Очевидно, порошки оправдывали свое назначение.

Единственно, теперь я боялся, что кто-нибудь войдет в вагон. Я вышел, затворил обе наружные двери вагона на ключ и заложил запасные задвижки. Если постучатся сейчас — скверно. Если позднее, то как-нибудь вывернусь…

XIII ПОЧЕРК КОМАНДАРМА

Когда я возвратился в коридор, в салоне у генерала была полная тишина. Я нарочно шел, громко стуча сапогами.

Занавески обыкновенно в салон-вагонах всегда опущены. Это своего рода правило вагонов всех важных персон.

Снаружи ничего не было видно, что делается внутри вагона и потому я действовал без всякой боязни, что за мной могут наблюдать…

В салоне и генерал и гость уже спали. Один, откинувшись на диван, другой — свесившись с кресла. Генерал храпел густым басом, а французишка издавал легкий свист и причмокивал губами.

Прежде всего я взял со стола бутылку. В ней оставалось около половины жидкости. Я вылил все до капли в уборную. Взял другую, нераспечатанную бутылку той же марки из корзины, стоившей под письменным столом (генерал, очевидно, был человек запасливый и имел походный погребок), тоже откупорил, вылил и из нее больше половины в раковину, несколько капель пустил в первую бутылку, бросил первую бутылку на столе, а вторую с остатками вина поставил на стол.

Затем я приступил к выполнению своей основной задачи. Обежал глазами стол.

Роковой листок лежал тут же, залитый вином…

Я подошел и, не беря его в руки, наклонившись, всмотрелся… Первый раз за всю свою жизнь я почувствовал, что у меня галлюцинация. Я так сжал руками свои виски, что чуть не потерял сознание от боли…

Рука командарма, рука товарища Петрова!..

Его почерк я узнал бы среди тысячи, миллионов почерков.

И этим почерком была написана предательская записка:

«18-го — четверг — Сегодня мой помощник т. Лисичкин отправился в гор. Тайгинск в штаб белогвардейского фронта».

Я впился глазами в белый квадратик. Размер документа — размер игральной карты. Плотность — картон или толстая бумага. Вид с блестящей поверхностью… Да это фотография!..

Фотографический снимок!.. Это не оригинал!

Вихрь мыслей, предположений, решений, планов закружился в моем мозгу.

Взять?.. Оставить?..

Да разве фотография с чего-нибудь есть доказательство? Разве нельзя снять фотографию с фальшивого почерка?.. Знаменитое дело Дрейфуса…[1]

Но раздумье — гибель всего дела. Довольно! Решено! Оставляю этот документ на столе. Буду искать еще.

Я побежал к письменному столу. Горы наваленных бумаг. Ни один ящик не заперт на ключ.

Быстро, но не изменяя положения ни одной бумажки, я просматривал кипы документов. Названия мелькали перед глазами. Вот конверт с пометкой:

«Сводки красного штаба».

Наши сводки!..

Беру конверт, вынимаю бумаги. Целая колода карт-фотографий, как две капли воды похожих на роковой документ, лежащий на столе…

Да. Здесь все. И о «транспорте», и о «покушении на мост», и извещение об операции тов. Щеткина…

И вот последний документ, документ, послуживший причиной гибели тов. Щеткина, я решил взять.

Достаточно будет мне и одного этого документа.

Исчезновение одной бумажки из такой кипы, безусловно, будет незаметно.

Если проверка — ясен вопрос: почему взята одна? Если брали бы — взяли бы все. А одна, одна просто могла затеряться, быть заложена в другой конверт. Тем более, что все фотографии не перенумерованы. Наверное, и описи нет. По крайней мере, здесь ее не было.

XIV ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ?

Я вынул роковой документ, запрятал его, а остальное сложил в конверт сунул на прежнее место в самый нижний ящик стола.

Пошел к себе в купе… Опустился на диван.

…Два раза в жизни испытывал я страх смерти, два раза был в секундах от казни, но и тогда, я отлично это помню, не переживал такого ужаса, как в эти мгновения.

Где же то, что называется правдой?

Тов. Петров, краснознаменец, старый партийный работник — предатель революции!..

Как и кому я должен теперь сообщить об этом? Сообщить необходимо немедленно, каждую секунду его работа несет гибель делу Великой Революции. Неужели каждая буква, написанная им, несет новые потоки крови рабочих и крестьян, которые слепо верят каждому слову своего командира, слову, взгляду, жесту?

А что, если тов. Петров не виновен?

А если нельзя будет доказать его виновность? Ведь фотография — не доказательство! Она не может служить поводом, чтобы сказать ему приговор:

— Предатель!..

Нет, нет и нет! Надо искать! Искать еще. Надо до мельчайших подробностей выяснить все дело и только тогда сказать, объявить, обнародовать…

Предатель или не предатель?

Этот документ будет первым камнем большого здания, которое или задавит тов. Петрова, или будет построено не для него.

И руках у меня отправная точка. Генеральский вагон больше мне не нужен. Мне в нем делать больше нечего.

Надо вести расследование дальше… Но…

Как уйти отсюда?

Бежать? То есть можно даже не бежать, а уйти. Собрать свой проводниковский сундучок, отворить дверь и спокойно и бесследно потеряться во мраке ночи.

Нет! Нельзя! Уйди я сию минуту, сейчас, при такой ситуации, то белые сразу догадаются, что что-то неладно…

Сон. Исчезновение проводника. Сопоставят факты.

Пришел, опоил сонным зельем. Так, наверное, ему было нужно. Что-то, очевидно, делал в то время, когда вредные ему лица спали, а затем скрылся, боясь ответственности.

Будут тщательно осматривать салон. Проверять и просматривать все документы. Могут обнаружить и исчезновение одного документа. Может явиться подозрение… и вот здесь, наверное, последует извещение предателя, извещение того, от кого они получают красные секреты.

Результат — предатель скроется безнаказанно и необнаруженный…

Нет. Уходить рано.

Я остаюсь. Остаюсь пока! До завтра, до послезавтра. Когда пройдет первая горячка, скажусь больным и уйду в госпиталь…

А там…

Там снова за работу, за свое расследование…

XV У БЕЛЫХ В ЛАПАХ

Я прилег и задремал. Усталость давала себя чувствовать. Где-то стучат. Сильнее, сильнее. Барабанят в наружную дверь. Просыпаюсь. Иду отворять.

В вагон вваливается пьяная компания.

— Что ты, мерзавец, пьян, как стелька? Стучались целый час!..

— Что тебе, уши заложило, дубина этакая?

Вся свора набросилась на меня с безобразной руганью…

Хорошенько не проснувшись, я не понимал, в чем дело и что-то буркнул в ответ…

— Как? Разговаривать еще? Скот! — кто-то злобно толкнул меня кулаком в лицо…

Я, не думая о последствиях, что есть силы хватил стиснутым в руке вагонным ключом первого от меня стоявшего в дверях вагона белогвардейца. Он кувыркнулся с подножки вагона и шлепнулся о землю.

Трое, стоявшие рядом со мной, схватили меня сзади и стали наносить удары…

— Постойте! Постойте! Пустите! Я его сейчас застрелю, как собаку, — лез в вагон с окровавленной мордой мой «крестник».

— Нет! Это уже оставьте!.. — схватил его, как потом оказалось, генеральский адъютант… — Стрелять, застрелить… Подождите! Это еще успеют с ним проделать завтра! А сейчас это уже глупо. Во первых, стрельба, ночью, в генеральском вагоне! Рядом вагон главнокомандующего. Вы понимаете? Затем, конечно, и наш взбесится. Расстрелять, не доложив ему? Без его распоряжения? А потом, подумайте: пачкать вагон кровью этого прохвоста! Отдайте револьвер. Завтра все разберем. А пока его надо куда-нибудь посадить. Не вызывать же ночью патруль к генеральскому вагону из-за пьяной драки…

Вносились предложения, куда меня посадить, чтобы я не мог скрыться.

Сюда в уборную!..

Нет, в отопление! В отоплении нет окна!..

Я очутился в совершенно темном отделении, где стояла только угольная лечь. Снаружи меня заперли задвижкой, шпингалетом.

XVI В ОЖИДАНИИ РАССТРЕЛА

Только пробыв здесь несколько минут, я стал приходить в себя. Стал мыслить логически.

Этот глупый случай вдребезги разбивал весь задуманный мною план. Вся моя работа сводилась к нулю. Я должен был погибнуть и предатель оставался безнаказанным. Продолжал вредить.

Смерть? Смерть. Для меня, много раз сознательно рисковавшего своей жизнью, смерть была только концом работы, концом моей борьбы за то, чем я жил, ради чего боролся, что считал единственной целью жизни…

Борьба за счастье и за свободу трудовых мозолистых рук…

И вот теперь конец жизни, конец борьбы…

Я даже не успел добиться намеченной мною лично цели!..

Предатель остается необнаруженным!

Предатель будет продолжать вредить!

Предательство останется неотомщенным!

А завтра, завтра я доставлю всей этой белой сволочи огромное удовольствие. Будет устроена комедия суда, будет с хохотом вынесен приговор.

Неужели дать им возможность восторжествовать лишний раз?

Нет…

В моих руках есть средство лишить их этой радости.

Надо только мне самому решиться. Решиться предупредить их. Здесь же, сейчас.

Браунинг в потайном кармане всегда со мной.

Я потянулся за ним. Там же я нащупал и злосчастную бумагу — документ.

К черту минутную слабость духа! Я революционер. Я человек идеи. Человек долга.

Наш девиз — борьба и борьба до конца!

Могу ли я уничтожить всякую возможность сохранить, передать документ кому-нибудь из своих? Ведь мои товарищи завтра же узнают о моем аресте. Завтра же, без сомнения, приложат все старания войти со мной в контакт.

И тогда я передам им этот документ. Пусть другой продолжит мое дело. Пусть белые за удовольствие натешиться моей казнью заплатят хорошую цепу.

Заплатят все-таки разоблачением своего наемника, заплатят все-таки лишением себя ценных услуг предателя!..

Сна не было. Мозг усиленно работал. Придумывал разные комбинации. При каких обстоятельствах придется завтра передавать записку относительно продолжения дела? Что писать в этой записке? Какие упомянуть обнаруженные факты? Как передать документ?

Без суда, значит, не расстреляют. А суд — это значит, в моем распоряжении до расстрела минимум 24 часа.

За это время можно сделать многое…

У меня опять начинаются галлюцинации. По стене мелькнул светлый кусок.

Луна! Откуда это?

Я взглянул наверх…

XVII ПОБЕГ

Среди пассажирских вагонов по российским линиям ходило и ходит до сих пор много особого вида вагонов старой конструкции с пристройкой вдоль крыши. Вагон показывает вид, как будто бы он с гребнем, с какой-нибудь нашлепкой.

И этом продольном гребне вагона проделаны узкие окна…

В этом салон-вагоне, оказывается, такая же надстройка и вот в отделении, где я нахожусь, проходит кусок этой надстройки с крышей, в стенах надстройки с обоих сторон окна, узкие, продолговатые…

Я смерил глазами пролет окна.

А ведь, наверное, у вагона да и вдоль всего состава генеральского поезда стоят часовые. Полезу — увидят. Рискну.

Весь окровавленный и изодранный концами недовыбитых стекол, я выдрался на крышу вагона.

Действительно — по обеим сторонам вагона мерно ходили часовые.

Когда набежало облако, нашла тень, я пополз по крыше…

Спустился по гармонии, соединяющей вагоны состава. Нырнул под вагон и огляделся. Один из часовых стоял от меня очень близко. Шагах в двадцати…

Вдруг он определенно направился в мою сторону… Ближе, ближе… Стал почти рядом с колесом, под осью которого я лежал.

— Свой, товарищ! Не бойтесь, — услышал я тихий голос… — Ползите под всем составом. У последних вагонов часовых нетути. Вылазьте и свободно идите к семафору. За мостом в лесочке машина стоит. Еще с вечера стояла. Там по очереди дежурят наши. Только, товарищ, можете ли ползти? Коли не в силах — тогда лежите. Что-нибудь сообразим…

— Поползу, товарищ! Спасибо!

— Счастливо!..

XVIII НА «ДАЧЕ»

— Вы знаете, кто он такой?

— Мне рекомендовал его французский атташе. Говорит, что он один из побочных сыновей султана Абдул-Гамида… А может быть, и врет. Знаю только, что он страшно богат. Учился в Париже. Прекрасно говорит по-французски. Оригинал. Любит, как он говорит, поболтаться по свету. Сюда приехал только за тем, чтобы вместе с нашей армией войти в Москву. Правда — недурная фантазия? Сделать для этого тысячи верст. Только, говорит, за тем и приехал. Теперь ему в городе надоело и он захотел отдохнуть от всей суматохи у меня в имении. Вот я и привез его сюда. Вы не в претензии, что я нарушил ваше отшельничество?

— Помилуйте, я очень доволен.

На пятые сутки со дня выезда из своего штаба, часов в 11 утра, то есть спустя восемь часов, как я выдрался из генеральского вагона, я занял комнату рядом с французом, которого опоил этой ночью снотворным порошком.

В загородном доме товарища Ефремыча.

С тов. Ефремычем я условился, что он привезет все необходимое для наблюдения к 6-ти часам вечера.

После завтрака, около часа дня, товарищ Ефремыч вместе с французом умчались в город, а я стал знакомиться с расположением своего нового местопребывания.

Прислуга, между прочим, здесь была вся «нейтральная», кроме, конечно, камердинера-француза, союзника своего хозяина, но относительно него мы с товарищем Ефремычем условились.

Старый огромный дом, дворец. Парк. Конюшни. Усадьбы.

Недурно жил батюшка товарища Ефремыча. Думал ли старик, что его сын отдаст задарма, подарит с радостью делу революции все то, что деды и отцы скопили трудом праведным и неправедным?

Посмотрел расположение комнат. Их было так много, что я и считать бросил. Да число их было мне неважно.

На всякий случай изучил их общий план расположения.

Все сосредоточивалось для меня только в четырех комнатах: столовой, гостиной и спальнях моей и французовой.

По расположению этих комнат выходило так, что моя комната по отношению к остальным являлась центральной.

Наружная стена моей комнаты с балконом и двумя окнами выходила в парк. Вторая внутренняя глухая граничила с комнатой француза. В третьей стене была дверь в большую столовую. Четвертая же, опять глухая, отделяла от меня гостиную.

Инструменты у меня были в ручном саквояже. Слуховые и наблюдательные аппараты должен был к 6-ти часам дня привезти товарищ Ефремыч.

Я, конечно, слазил и на чердак, тщательно осмотрел его, определил по глазомеру место потолков над моей комнатой и над комнатой француза.

Ползая по накату на чердаке, я наткнулся на целый склад старой рухляди, а может быть, и старинных ценностей, картин, ковров, оружия… Не удержался и извлек оттуда старинный турецкий кинжал — маленький ятаган. Он всегда мог при случае мне пригодиться, тем более что этого оружия у меня пока не было…

В 7 часов вечера уехал обратно в город товарищ Ефремыч, доставив мне все необходимое для моей дальнейшей работы. Он даже задержался минут на тридцать против назначенного срока ввиду того, что не успели доделать ключа от комнаты француза по посланному мной восковому слепку. Теперь и этот ключ был у меня в руках.

В 9-м часу прикатил с каким-то гостем и сам француз.

Они прошли прямо в гостиную.

Взглянув в отверстие, проделанное в стене, я стал сверяться с имевшимися у меня фотографиями местных шишек.

Установив, что приезжий был сам начальник контрразведки белогвардейского фронта, я стал слушать их разговор.

XIX ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР

Беседа велась на русском языке. Очевидно, ротмистр, начальник контрразведки, по-французски не понимал ни бельмеса.

Француз говорил по-русски очень плохо, с сильным акцентом, коверкая русские слова…

Хотя они говорили о всяких пакостях, но мне волей-неволей пришлось их слушать, не упуская ни одного слова…

Довели речь до женских «примет»…

— …Кстати, мсье, вы получили от красных сведения о приметах Лисичкина? Я уже поставил на ноги всю разведку. Жду его скорого прибытия.

— А разве вы уверены, что его пока еще нет здесь?

— Не имею ни малейшего сомнения. Он выехал к нам 18, по вашим данным, сегодня 22-ое, пятый день. Раньше недели ему не добраться. А если как-нибудь окружным путем, через глубокий тыл, так проедет и все дней десять, двенадцать…

— Вы правы. У вас точный расчет. Раньше быть он не может. Разве только, что прилетел на аэроплане. Но это фантазия!..

— Аэроплан не иголка, мсье. Опустится где-нибудь, — сразу станет известно окружному населению и, конечно, нам. Мы его и сцапаем… Хоп!..

— Сцапать, не зная примет, затруднительно. Сегодня получил оттуда почту — о Лисичкине пока ни слова, ни фотографии, ни примет. Наверное, со следующей оказией, дня через два-три получу. А у вас, ротмистр, в управлении не раздобыли его примет?

— Пока тоже ничего утешительного. Правда, оказался один старый петроградский агент. Когда я в приказе объявил о необходимости доставления примет Лисичкина, этот молодец лично явился ко мне с докладом и заявил, что хорошо знает Лисичкина в лицо. Он уверял, что видел Лисичкина, когда тот с балкона дворца Кшесинской говорил речи. Но я ему не верю. Убежден, что врет. Хотел просто выудить малую толику на дополнительные расходы. Пьяница, сукин сын!

— Подождите, ротмистр, два-три дня. Я уверен, что получу оттуда подробные сведения. Может быть, случайно в дороге погиб голубь, тогда будет ответ на второй запрос.

— А как вы узнаете, что голубь погиб и сведения не дошли? Как это можно проверить гибель голубя?

— Гибнет голубь — это неважно. Все застраховано. Вы удивлены, ротмистр? Очень просто: и от нас и оттуда каждый очередной голубь несет почту, всегда два негатива-сообщения, настоящее и предыдущее. Каждый раз два. Понимаете? Например, сегодня я посылаю фразу:

«Будьте на страже. Предполагается операция». № 19.

Прошлой почтой я извещал за № 18:

«Пересланы документы. Распорядитесь».

Посылается два сразу и № 18, и № 19.

Пропал № 17 — его получают вторично с № 18.

Пропал № 18 — его получают вторично с № 19 и так далее.

— А если голубя по дороге перехватят? Подстрелят или он сам сядет, не долетев до места? Попадет в сети? Обнаружат трубочки с негативами?

— И это застраховано. Они не проявлены. Понимаете: не проявлены. Только сделаны, — снят снимок. Всякий, обнаруживший у голубя трубочку с почтой, будет открывать ее, без сомнения, при свете солнечном или искусственном. Откроет, а там уже все пропало! Свет попал и конец! Только тот, кому предназначена почта, как знающий секрет, будет открывать трубочку при красном свете в темной комнате.

— Потому-то вы, мсье, и посылаете негативы-фотографии, а не подлинные документы?

— Это, конечно, одно основание. Другое — это, что негатив вообще удобнее исписанной бумаги. На миниатюрной пленке можно снять любой большой документ, а потом при помощи волшебного фонаря увеличить до каких угодно размеров. Третье — самое главное, что даже при обнаружении документа-фотографии нельзя установить, кто являлся автором документа. Ведь <это> только фотография… Итак, разглядывая, при помощи волшебного фонаря, увеличенный документ, мы можем рассмотреть мельчайшую точку лучше, чем в микроскоп, тем более, что бумага обыкновенная и мнется и сыреет. Пленка — никогда…

…Сильный объектив с приспособлением снимает спичечную коробку на расстоянии 10 метров, так что все буквы затем можно рассмотреть, пропустив пленку через волшебный фонарь. Только такие аппараты очень редки… Ну, однако, как говорит ваша русская пословица: «Басня соловьев не кушает…» Уже пора! Мы пойдем ужинать!.. Да, кстати, ротмистр, я вас сейчас познакомлю с интереснейшим человеком. Знатный турок, говорят, сын султана. Путешествует по всему свету. Теперь приехал сюда, известен нашему атташе. Приятель здешнего негоцианта-хозяина. Вы, конечно, о нем слыхали?

— Да, да, конечно, слыхал. Как же! Помню! Говорили. Все хотел познакомиться. Искал случая…

Я невольно улыбнулся у себя в комнате. Начальнику контрразведки, видно, было стыдно остаться в дураках и сознаться, что он не знает о прибытии в город сына султана, хотя, быть может, и побочного или незаконного, кто их там разберет!..

Я решил оставить их в круглых дураках и окончательно забить им баки.

Сейчас ужин. Мгновение… и от слухового аппарата не осталось никаких следов. Все было замаскировано. Я лежал на диване и читал книгу…

В комнату постучались. Раздался голос француза:

— Простите, князь. К вам можно?

— Будьте любезны! Входите! Дверь не заперта.

Француз вошел в комнату.

— Не хотите ли поужинать вместе, князь? У меня гость…

— А я немного задремал. С удовольствием! Я сейчас, только освежу лицо одеколоном.

Я взялся за флакон. Француз вышел и столовую…

— Вы, мсье, так блестяще организовали дело в смысле помощи моей работе по контрразведке, что я уверен, что проклятый Лисичкин не вывернется из моих рук, если только осмелится появиться где-нибудь в сфере моей контрразведки…

Я стоял в дверях столовой и, окинув взглядом комнату и присутствующих, внимательно стал смотреть на ротмистра.

XX «ЗАБИВАЮ БАКИ»

Прошло несколько секунд немой сцены. Я не сводил с ротмистра глаз и, радостно улыбаясь, шел к нему, раскрыв свои руки, как для объятий…

Француз смотрел на нас, вылупив глаза, а ротмистр сделал совершенно дурацкую морду…

— Дорогой друг! — заговорил я по-турецки, затем перешел на французский. — Какими судьбами? Ты здесь? Давно? Ну, — поцелуемся!

Я сделал ротмистру полное «турецкое» приветствие, и, будучи уверен, что ни один из них в жизни не видал никаких турецко-мусульманских приветствий, не стеснял своей фантазии в этом направлении.

Только подойдя к нему вплотную и прикоснувшись к нему, я сказал по-французски же:

— Неужели я ошибся? Какое поразительное сходство! Но, очевидно, вам незнакомы черты моего лица? Значит, и я тоже не имел чести быть знакомым с вами раньше? Но я клянусь бородой Аллаха и всеми гуриями Магометова рая, что вы похожи на моего друга шейха Уль-Расида, сына султана Мароккского, как одно и то же лицо. Мы с ним охотились в Белуджистане…

Ротмистр, очевидно, хотя и совершенно не понимал смысла моих слов, но делал чрезвычайно сладкую улыбку. Выражение его хари стоит у меня перед глазами и до сих пор, когда я пишу эти строки.

Снова несколько мгновений паузы…

Прервал ее француз:

— Князь, очевидно, принял вас за своего хорошего близкого друга, — по-русски сказал он ротмистру, а затем, уже обращаясь ко мне, по-французски спросил меня, могу ли я говорить с ротмистром на его родном языке.

Я кивнул головой и ломаным русским языком бросил:

— Понимаю все. Немного говорю, но вообще очень не люблю этот ужасный язык.

Началась церемония знакомства.

Француз назвал меня ротмистру по-русски, а его мне представил по-французски.

Я пробормотал несколько слов по-турецки, а затем продолжал по-французски:

— Очень, очень извиняюсь, но все-таки я не могу без волнения видеть черты вашего лица, полковник. Они так много напоминают мне хорошего из моей прежней дружбы к похожему на вас человеку. Для того, чтобы показать вам, как дороги мне черты вашего лица, я сейчас же попрошу вас принять от меня скромный подарок… Я сейчас вернусь, а вас, — обратился я к французу, — прошу подробно перевести этому прекрасному господину все, что я сказал здесь и прошу предупредить его, чтобы он не смел и думать отказываться от того пустячного подарка, который я ему сейчас преподнесу. Пусть он знает, что этот подарок, эту вещь я несколько лет тому назад получил от человека, похожего на него — моего дорогого друга в горах Белуджистана.

Я важно отправился в свою спальню и, промедлив там несколько минут, вынес в столовую найденный мною на чердаке кинжал и с опять-таки церемонным поклоном «по-турецки», держа подарок почему-то на согнутых ладонях, поднес его ротмистру.

Ротмистр, выслушав перед этим от француза полный перевод моего предисловия, боялся от восторга дышать…

Я снова зафранцузил.

— Пусть этот кинжал будет для вас памятью, как был памятью мне о моем друге. Теперь мы кунаки. Пусть это мое стремительное желание одарить его, — сказал я, обращаясь уже к французу, — не покажется вам странным. У нас в Турции есть обычай одаривать всех друзей, которые нам очень понравились. Хотя бы встреченных и в первый раз…

— Прошу, князь! — пододвинул мне стул француз…

Ротмистр все еще стоял, как статуя, теперь уже с кинжалом в руках. Очевидно, не знал, куда его деть.

Я продолжал смотреть на него приветливыми радостными глазами, но абсолютно не говорил ему ни слова, чтобы вывести его из дурацкого положения «стояния с кинжалом».

На помощь ему пришел француз и усадил его за стол, положив кинжал рядом с прибором.

Начался ужин и, конечно, с выпивкой.

Ввиду того, что в этот вечер в вино не было подсыпано никаких пакостей, мы досидели ужин благополучно и никто не заснул.

Ротмистр надрался до положения риз и только присутствие высокого гостя, то есть меня, заставляло его держаться с фасоном.

Ввиду того, что разговор за ужином велся только на темы, не входящие в круг моих заданий, и не имел никакого отношения к моей основной задаче, я приводить его не буду.

Итак, все шло мирно, тихо, как в хорошем доме.

Несколько раз француз и ротмистр закидывали удочку насчет желательности приглашения женского пола, но я обходил эти намеки или молчанием, или заявлением, что эту ночь я хочу спокойно поспать и ни на какие авантюры с женским полом не согласен.

К концу ужина француз и ротмистр определенно решили ехать в город к женщинам. Был вытребован из штаба автомобиль.

Повторяю, что все шло тихо, мирно. К концу ужина француз заметил, что давно не видит своего соотечественника-камердинера. Спросив у разносившего блюда лакея-русского, что с его слугой случилось, он услышал ответ:

— Так что Леон заболел. Животом мается. При гостях сказать неудобно. Блюет его… Часов с 9-ти схватило…

— Ик!.. Уж не холера ли? — сфантазировал спьяну ротмистр.

Француз схватился, как подстреленный.

— Что? Холера? Это страшно заразительно! Разве есть случаи?

— Единичные. Хотя и молниеносные, — мычал успокаивающе ротмистр.

Я хотя и знал, что холера здесь ни при чем, что Леон, проблевавшись, завтра же будет опять здоров, не захотел вмешиваться в чужие дела и лезть с своими советами и предположениями.

В результате на пришедшей уже машине бедняга Леон был отправлен во 2-м часу ночи в больницу, а для гуляк был выслан другой автомобиль, на котором двое горе контрразведчиков укатили в город на разведку по женской части…

XXI ВТОРОЙ ОБЫСК

Пробило 2 часа. Как и в генеральском вагоне, я временно стал полным хозяином. Даже в комнату соседа-француза я получил свободный доступ при помощи привезенных товарищем Ефремычем ключей.

Полезно всегда иметь воск для слепка замочной скважины, так как по слепку можно очень быстро выточить любой ключ. Это правило я знал, хотя был пекарь, а не слесарь.

В комнате у француза меня ждала «нечаянная радость»… Конечно, не икона, а… огромная связка ключей от письменного стола, оставленная вместе с карманной цепью…

Француз, доставая гостю свои парижские коллекции, сунул ключ в замок ящика, хотел сделать все побыстрее, ключ заел и он, отцепив от брюк цепочку со связкой ключей, ушел в гостиную, затем перешел в столовую, а затем уехал в город…

А ключи остались висеть у стола и, конечно, очень облегчили всю мою дальнейшую работу.

Желая оставаться правоверным турком даже наедине с самим собою, я вошел в комнату француза, сняв предварительно в своей спальне ботинки, а у самого входа французовой спальни я сменил даже носки, надев совершенно новые, не бывшие в употреблении.

Ни на полу, ни на ковре чужой комнаты не должно было остаться ни пылинки.

Мне никто не мешал работать.

В 7-м часу утра я окончил осмотр всего того, что мне было интересно. Комната была обследована так, что лучше нельзя. Больше делать здесь мне было нечего.

Забрав все то, что впоследствии могло пригодиться и иметь какой-нибудь значение для моей дальнейшей работы, я вышел, запер дверь и только тогда вспомнил, что я почти не ложился спать ровно двое суток, то есть с момента моего приезда в Тайгинск.

Забытье-сон в генеральской вагоне и часа полтора отдыха в доме у товарища Ефремыча, конечно, не шли в счет.

Я принял душ и лег спать.

Разбудил меня стук в дверь. Товарищ Ефремыч просил разрешения войти.

— Дверь не заперта. Входите, — сказал я намеренно громко, — я давно уже проснулся и просто не хочу вставать. Лежу. Все равно делать нечего…

Товарищ Ефремыч, входя в комнату, громко поздоровался со мной и, не захлопывая дверь, тихо бросил:

— Вы не в претензии, что я вас разбудил?

— Спасибо! — Я пожал ему руку. — Конечно. Правильно. Я не мог пересилить сна и, если бы не вы, то я проспал бы не столько, сколько должен был бы проспать человек, легший во 2-м часу ночи.

— Да. В нашей жизни, жизни неустанной борьбы, бессонные ночи подряд по несколько суток — чепуха, вещь, не стоящая внимания.

Затем снова, намеренно громко он продолжал:

— Так вы поедете?

— Конечно, еду с удовольствием.

— Помните. Сегодня в час дня. Вместе приезжайте. До свиданья.

Он протянул мне руку. В моей руке осталась записка. Он вышел.

В столовой слышался кашель и отфыркивание француза. Тот, очевидно, вместо утреннего кофе отпивался сельтерской…

Я развернул записку:

«Я, вы и француз сегодня завтракаем в „Эльдорадо“ (лучший ресторан в городе). Время — час дня. Форма одежды парадная. Француз пригласил меня и вас. Видно, хочет отплатить торжественным завтраком мне за любезность и гостеприимство, вам в знак особого расположения к вашей персоне. Наверное, будет и кто-нибудь из высших военчинов. Прибудьте вместо с французом на его машине. Кстати, сообщаю: Леон здоров уже сегодня, но его еще дня два подержат. Я говорил с докторами. Если нужно, то можно и дольше. Пусть полечится. Это ему невредно. В городе уже есть слухи о розысках Лисичкина. Будьте осторожны…»

XXII ОПОЗНАН ШПИКОМ

— Виноват, господин, разрешите предложить вам пройтись в контору…

Сказано по-русски.

— Что нужно этому болвану?.. — был французский вопрос.

— Я, именем закона, еще раз прошу вас пройти со мной в контору, в противном случае я вызову стражу. Вас выведут силой.

— Что это, дурак или сумасшедший? Что ему надо? Скажите ему, что я вовсе не желаю с ним разговаривать.

— Послушайте. Вы обращаетесь не по адресу, — обратился мой сосед по столику, француз, к подошедшему ко мне типу. Я сразу, конечно, почувствовал в нем сыщика.

— Что вам нужно? — продолжал говорить француз. — Князь никуда не пойдет и не желает вовсе с вами беседовать! Князь мой гость! Мы приехали сюда завтракать…

— А я все-таки прошу вас, и в последний раз, следовать мной в контору, иначе я арестую вас в зале!

— Меня это страшно бесит! — продолжал я французу.

— Эта каналья мешает нам завтракать и портит мне аппетит. Очевидно, в этой стране такие порядки! Переведите ему, что я отправлюсь с ним, только не в контору, а к начальнику контрразведки, а вы, конечно, не откажете воспользоваться воспользоваться вашей машиной?

— Конечно! Пожалуйста! Я обязательно поеду с вами сам! Князь сейчас же поедет с вами лично к начальнику контрразведки, — упокоил француз агента.

Как только начальник контрразведки увидал меня, приведенного к нему в кабинет, он вскочил, пригласил меня сесть, лично подав стул, и, узнав, в чем дело, начал ругать агента самой отборной руганью.

Бешенству ротмистра не было пределов.

Агент твердо стоял на своем и определенно уверял и клялся всеми святыми, что я сам Лисичкин, что в сходстве не может быть никакого сомнения…

Я молчал и, откинувшись в кресле и сложив руки, смотрел на эту сцену, выражая своим видом крайнее негодование.

Француз, в свою очередь, кричал, что если князя не отпустят с извинением сию же секунду, то он лично поедет по всем иностранным миссиям и потребует моего освобождения.

В результате агент был с позором выгнан вон, а мы уже все втроем поехали продолжать завтрак…

За завтраком я усиленно напирал на свой арест.

— Ваш агент, полковник, уверяет, что я похож на какого-то Лисичкина… Что это — бандит или анархист? Я до сих пор был лучшего мнения о своей физиономии. В Монте-Карло меня все принимали за короля Альфонса и как-то раз портье-швейцар подал мне телеграмму на королевское имя. Когда через несколько дней я был представлен его величеству, то он очень смеялся и, подведя меня к зеркалу, сказал: «Вы подверглись бы большой опасности, если б захотели обыкновенным смертным, как все, путешествовать по Испании. За вами обязательно бы охотились анархисты». Недурное положеньице! А, полковник? В Мадриде за мной охотятся анархисты, как на короля. А в Тайгинске меня арестовывают, как бандита или анархиста! Как вам нравится такая комбинация?..

Ротмистр и француз успокаивали меня, как могли.

— Я решил все-таки, господа, немедленно уехать из России. У вас не очень безопасно. Хорошо, что вы, полковник, знаете меня лично, знаете своих друзей. Всегда, через посредство любой миссии, вы можете установить мою личность, в крайнем случае, по радио запросить Стамбул. Около вас я в безопасности, но в любом другом месте… достаточно будет уверения какого-нибудь другого болвана, что я какой-то Висичкин или Мисичкин и меня — цап! Я решил ехать и потому прошу вас, полковник, хотя бы на эти дни приставить ко мне агента, а то меня будут приводить к вам каждый раз, когда и попадусь на глаза любому из ваших секретных агентов. Ведь им, наверное, розданы карточки разыскиваемого анархиста или бандита!..

Ротмистр и француз очень мило улыбались, когда один переводил другому мою просьбу.

Я всю предыдущую речь говорил, конечно, по-французски.

XXIII ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ

Заявив о своем быстром отъезде, я делал это не ради красного словца и не ради окончательного запутывания начальника контрразведки.

Я решил ехать обратно к себе еще с момента окончания осмотра комнаты француза.

Почти все данные у меня были уже в руках.

Определить, кто предатель, я уже мог там, у себя на месте. Но мне хотелось еще один-два вечера понаблюдать за французом, чтобы у себя в штабе меньше тратить времени на обследование и отрываться от своей прямой работы.

Если француз даст мне еще несколько данных, я, приехав, смогу сказать сразу, кто предатель…

Установив связь командарма или кого другого с голубиной почтой, можно будет даже вызвать по проводу Москву.

К столику подошел товарищ Ефремыч…

— Тысячу извинений — запоздал! Был у себя в новом госпитале. Открывали новый корпус для хирургических больных. На открытии присутствовал его высокопревосходительство лично и высказал мне благодарность…

Француз представил товарища Ефремыча начальнику контрразведки…

— А вот ваш друг князь хочет уезжать и все из-за моих агентов, — сказал товарищу Ефремычу ротмистр. — Уговорите его отменить свое решение. Даю слово, что его больше беспокоить не будут.

— В чем дело? Ничего не понимаю! Разве вы хотите уезжать? Вы пробыли у нас всего лишь две недели.

— Да! Для меня Тайгинск потерял весь свой интерес, а жить на даче долго, конечно, не имеет смысла. Меня уже тянет в Европу.

Француз передал товарищу Ефремычу о моем аресте.

Он от души смеялся, особенно когда ротмистр добавил, что он обязательно прогонит со службы дурака-агента.

— Итак, — обратился я к Ефремычу, — дорогой друг, прошу вас устроить мне купе до Приморска; оттуда я сяду на какой-нибудь иностранный пароход…

— Да это очень трудно сделать! — отвечал он. — Все места в скором поезде расписаны чуть ли не на месяц вперед.

Ротмистр обещал свое содействие устроить мне купе в одном из следующих поездов.

Я, конечно, благодарил его.

…Завтрак кончился. Мы стали прощаться.

Француз и ротмистр поехали к начальнику штаба, а я и товарищ Ефремыч пошли пешком по главной улице…

Товарищ Ефремыч свою машину отпустил домой.

— Вы, значит, едете обратно?

— Все закончено почти. Могу ехать хоть завтра. Напрасно вы отпустили машину, я бы хотел поскорее попасть домой. Не надо оставлять француза в доме одного. Ведь я преднамеренно не запер комнату на ключ. Француз стоял в столовой и должен был видеть это. Хотя он будет знать, что я не считаю нужным запирать комнату, но все-таки… возвратившись, может влезть туда. Нельзя давать ему ни одного шанса — намека на подозрение…

— Будьте спокойны! Когда вас везли в контрразведку, от меня сейчас же пошла машина на дачу отвезти газеты, почту, а кстати и печника, который должен был осмотреть в вашей комнате печи. Машина пришла обратно, а печник исправляет печи… до вашего возвращения. Он парень очень толковый.

— Правильно!

— Как же иначе! Я не ожидал, что с вашим арестом выйдет такой фарс…

А когда я подробно рассказал товарищу Ефремычу сцену в кабинете, он хохотал так, что даже прохожие обратили на нас внимание.

Мы дошли до его дома и прошли в официальную его часть, роскошную гостиную…

— Ротмистр может вам помешать со своей медвежьей услугой — достать купе. Вам придется проехаться до Приморска…

— Ничего подобного! Я потеряю зря только минут пятнадцать. Войду в купе. После второго звонка, когда останусь один, переоденусь носильщиком и после, на тихом ходу, спрыгну на другую сторону от перрона. Хватятся меня не раньше, <чем> через несколько станций, когда обнаружат мой багаж в куне. Отсюда можно дать будет вслед телеграмму, что отстал от поезда…

А через час я уже ехал в загородный дом.

XXIV НОВЫЕ ДАННЫЕ…

В своей комнате я встретил товарища печника и он, сдав мне всю мою «музыку» в полной сохранности и пожелав мне успеха, распрощался и побрел обратно в город…

Через несколько минут к дому подъехал француз с каким-то военным. Он провел его к себе в комнату.

— На этот раз я к вам по делу. Через час еду с докладом к Верховному. У нас маленькая неприятность. На севере прорыв фронта.

Я узнал по голосу и по наружности самого начальника штаба — генерала, в вагоне которого я был проводником прошлую ночь…

— Надо вам, мсье, сейчас же дать сведения для пересылки туда, нашему агенту, в штабе красных.

— Весь внимание, — сказал француз и запер комнату на ключ.

Я весь был внимание.

— Завтра от нас полетит в тыл красных князь Багратион, офицер. Он повезет туда прокламации, деньги и подробные планы действия. Нам сегодня необходимо только об этом известить кого следует.

— Для этого прикажете воспользоваться голубиной почтой?

— Да! Конечно! Надо установить постоянную связь при помощи нашего агента между нами и штабом Гаца, который в тылу красных организует зеленых. Мы еще регулярно с ним не связаны. Вот вам набросок. Прочтите. Вы разбираете мою руку?

— «В деревне Горки — лесничий Гац. Отправляйтесь к нему, покажите этот документ. Предложите услуги по оборудованию через вас связи. Пароль — Династия», — прочел француз вслух.

— Между прочим, теперь Гац связан с Центральным Комитетом эсеров и Союзом Возрождения. С нашим паролем отправляются к нему только немногие, самые надежные… Да, между прочим, вы сегодня что-то говорили мне насчет какого-то ареста. В чем дело?

Француз подробно рассказал генералу случай со мной, назвав меня сыном султана.

Генерал изволил смеяться.

— Да! Опять этот Лисичкин!.. Представьте, мой адъютант уверяет, что проводник — агент Лисичкина, что проводник хотел нас усыпить, чтобы после пустить Лисичкина в вагон…

— Зачем же Лисичкину ваш вагон? Адъютант этого не объяснял?..

— Объяснял. Говорит — хотел, наверное, достать в связи с прорывом оперативные планы. Уверял, что мы были усыплены. Только его, говорил, приход спас нас от неприятностей. Проводник обязательно бы позднее пустил Лисичкина…

— Какой фантазер!

— Да, он у меня Шерлок Холмс! Все только этим и бредит. Вы не поверите, что он проделал…

— Что, генерал?

— Обе бутылки, и пустую и с остатками вина — возил на исследование к знакомому доктору лично в семь часов утра…

— Ну, и что же?

— Оскандалился вконец! Сам признался, что в вине ничего не нашли. Я ему посоветовал, чтобы он больше службой занимался, а свои фантазии бросил. Все равно из него, как из котлеты пулю, Шерлока Холмса не сделаешь.

— Лисичкин… Лисичкин… Я удивляюсь, почему его там до сих пор не ликвидировали. Помните, когда пришла сводка с его характеристикой, вы тогда же послали распоряжение его убрать? — говорил француз.

При этих словах я вспомнил, что действительно среди документов была характеристика меня, как опытного и крайне необходимого помощника. Характеристика была написана тоже рукой командарма, но я ее не взял, не взял также в комнате француза и оригинала с приказом меня ликвидировать. Я не хотел при будущем разборе дела касаться своей работы и зря напоминать о своей личности…

— А вы, мсье, и в этой почте пошлите второе категорическое приказание ликвидировать Лисичкина в случае его обратного возвращения и припишите так: «Неужели вы не надеетесь на свои данные?»

— Ха-ха-ха! Это подействует! Но прибавьте, чтобы все было выполнено без малейшего риска.

— Я сейчас же напишу текст. Вы разрешите прочесть? Может быть, вы внесете какие-либо изменения: «Во что бы то ни стало ликвидируйте Лисичкина в случае обратного приезда. Себя берегите безусловно. Необходимы и ценны. Неужели не надеетесь на свои данные». Так и отправлю два документа.

— Теперь все, я еду, — сказал генерал, — надо сделать доклад Верховному, а потом всю ночь готовить бумаги князю Багратиону. Вылетает завтра утром. Будет сделано все совершенно секретно. О его отъезде знаете только вы, я и он сам. Только трое. Уже дано распоряжение в эскадрилью, чтобы был готов аппарат. Князь Багратион приедет туда один, на автомобиле с бумагами.

— Князь Багратион? Я его совершенно не знаю.

— Мой племянник. Только вчера он приехал из-за границы. Отчаянная голова! Упросил, чтобы я дал ему самое интересное поручение. Уговорил. Тем более, что здесь его никто совершенно не знает. Сделать все посредством его — полнейшая конспирация. Да и посудите, что у нас, в самом деле, за чертовая контрразведка! Только вы и выручаете. Кругом шпионы, черт их возьми! Любой рабочий, любой солдат, любой проводник — все продадут и выдадут, ни в одном человеке нет уверенности. Я нарочно племянника никуда не выпускаю. А то опять какая-нибудь каналья разнюхает.

— Он поедет завтра в отряд? Там у меня есть приятели-летчики, французы. Я к ним недавно ездил в Киньково…

— Теперь уже отряд перевели. Он находится на станции Ланская, там лучше аэродром, а главное, до самого отряда шоссе. Удобно для автомобилей. Ну, до свиданья! Я еду. До завтра!

Генерал стал искать свои перчатки и фуражку.

XXV ГЕНЕРАЛА ЗНАКОМЯТ С «ЛИСИЧКИНЫМ»

Пока француз возился с ключом у двери, я уже сидел в дальнем углу столовой и читал газеты.

Когда в столовую вошли генерал с французом, я встал и поклонился…

— Вот вам, генерал, и сам Лисичкин.

— Что? Лисичкин?! — опешил генерал.

— Ха-ха-ха! Сам Лисичкин, — засмеялся француз, — или, вернее, его двойник. Это, генерал, тот князь, который сегодня был арестован контрразведкой, как Лисичкин. Позвольте вас представить!

— Ох уже эта контрразведка, — вздохнул генерал. — Вот она у меня где, проклятая, сидит!

Я пробормотал что-то по-турецки.

— Он турок, но говорит и по-французски.

— Ах. Очень приятно! Так вы Лисичкин? Ха-ха-ха! Ну, я спешу! До свиданья!

Мы обменялись рукопожатиями. Француз пошел провожать генерала до автомобиля…

Кто-кто, а уж я завтра полечу к своим. Это наверняка. Надо только сначала предупредить товарища Ефремыча. Придется просить по телефону машину. Я взялся за трубку аппарата, который стоял тут же, в столовой.

— Ну, князь, я очень рад быть вам полезным, — сказал француз, возвращаясь в столовую.

Я держал пока руку на аппарате.

— Чем, мсье?

— Вы сегодня же можете ехать. Один американский лейтенант едет сегодня в Приморск. У него отдельных два купе в международном вагоне. Я уже с ним говорил. У него едет целая компания. И он, конечно, оказался рад еще одному такому очаровательному спутнику…

— Очень вам благодарен!

Я сделал вид, что страшно обрадован.

— Это меня так устраивает!.. Когда отходит поезд?..

— Сегодня в 10 вечера. Ваш спутник-лейтенант приедет ко мне часов в 9. Я должен буду передать ему письма за границу и уже отсюда мы отправимся вместе на вокзал. Меня известит по телефону с вокзала комендант станции о точном времени отхода поезда.

Он подошел к столу, позвонил и велел подавать чай.

Я взялся за трубку и вызвал квартиру товарища Ефремыча.

— Алло! Кто? Да. Вы? Наш общий друг мсье устроил мне место в купе. Я в восторге. Сегодня же еду. Хотел бы заехать к вам проститься и поблагодарить вас за вашу любезность, за гостеприимство. Вы сейчас будете дома? Если можно, пришлите мне ваш авто. Да!.. забыл. Я спешу. Если я поеду к вам, я не успею собрать свой багаж. Пришлите человека. Жду. До свиданья!..

А теперь выпьем за компанию с французом чаю…

Когда я возвратился от товарища Ефремыча, француз с каким-то морским офицером собирались уезжать. Из моей комнаты вышел человек и доложил, что мой багаж весь собран.

Велели выносить вещи. Товарищ Ефремыч обещался быть на вокзале.

XXVI ПОД ОТКОС!

Поезд тронулся. Мы с американцем стали разбирать свои вещи. Завязался разговор на французском языке.

— Расскажите подробно, князь, что это сегодня с вами произошло? Я слышал об этом в городе, а вот сейчас ротмистр снова подтвердил, что с вами вышел какой-то казус.

Я подробно передал картину ареста. Из-за сходства с каким-то бандитом.

Лейтенант хохотал.

— Вообще я не вижу здесь ничего путного. Каждому здравомыслящему иностранцу ясно, что у них, то есть у наших союзников, ничего хорошего не выйдет. Посудите: ведь они окружены людьми, в которых ни в ком нельзя быть уверенным, главное, в солдатах. Разве это солдаты? Я не говорю уже о рабочих и мужиках. Те только и ждут прихода красных. Я сам американец, но я хорошо говорю и понимаю по-русски. Я слышал часто разговоры среди населения.

— Ну и что же? Я мало знаю, так как по-русски почти ничего не разбираю.

— Все ругают власти и ждут красных. За положение власти я не дам ни одного фартинга. Это лично я. Но есть фантазеры даже из одной со мной нации и одного класса, которые верят в это пропащее дело.

— Я удивляюсь всему тому, что вы говорите. Неужели это так?

— Конечно, так! Положение властей здесь ненадежное и я уверен, что красные знают о здешнем развале. И вот, повторяю, есть фантазеры, которые верят белой армии, белой власти… Я знал многих таких психопатов. Знаю даже, что одна молоденькая американка, дочь миллиардера, мисс Дудль…

Послышался стук в дверь. Ввалились все остальные лейтенанты.

Черт бы их подрал!..

Начался картеж.

Переодеться, чтобы удобнее затем удрать, нельзя было и думать.

Сплавить их тоже не представлялось возможным…

Шел второй час ночи.

Я стал одеваться. Вынул дорожную кепку и одел пальто. Все необходимое было, конечно, со мной.

— Вы куда, мистер?

Ко мне обратился кто-то из играющих…

— Хочу пройти в конец поезда — вагон-ресторан. Хочу есть. Разбужу буфетчика и прикажу мне приготовить что-нибудь холодное.

— Олл-райт!..

Пусть подождут. С какой-нибудь станции дам телеграмму, что отстал. Попрошу сохранить вещи, догоню, мол, к отходу парохода.

Когда я подходил к концу поезда и вступил на площадку, отделяющую последний вагон, раздался страшный треск…

Площадка вылетела у меня из-под ног и я почувствовал, что теряю сознание!

— Приехали! Слезай!

XXVII НА ВОЛОСКЕ!

Когда я пришел в себя — я огляделся.

От луны было светло, как днем.

Я лежал в какой-то канаве с водой около высоченной насыпи. Рядом неслись крики и стоны. Слышалась стрельба.

Сразу стало все ясно…

Скорый поезд потерпел основательнейшее крушение.

Только два последних вагона были похожи на что-то.

Одни из них валялся на насыпи боком, другой, перевернутый колесами вверх, распластался под откосом.

Далее — картина полного разрушения. Видны были груды щеп.

Я уцелел только потому, что открытая площадка, очевидно, сыграла роль трамплина.

При первом страшном толчке она подбросила меня, как мяч, и я этим избег того, что меня не сплющило между вагонами…

Я попробовал пошевелиться. Конечности действуют… Ощупался. Нигде крови нет… Попробовал встать; немного кружится голова и трясутся ноги.

— А ну-ка, барин! Выкладывай монету! Може, и пистолет хороший имеешь? Пригодится!..

Свои. Партизаны. Под откос поезд спустили — сообразил я. Новое дело. Как быть?

Открыться им? А вдруг если кто-нибудь из оставшихся в живых рядом со мною пассажиров узнает меня, беседующего с партизанами?’ Опять неудобно. В городе Тайгинске узнают, что я принят был партизанами, как свой. Туда давать нельзя ни малейшего шанса. Пока надо себя не выдавать.

Я бросил партизанам несколько слов по-французски.

Они захохотали.

— Иностранный гость, значит! Ну, нам все единственно. Разоблачайся, милый.

Я пробовал было отговариваться, но меня схватили.

Стали обыскивать.

Нашли пакет с моими документами — мое сокровище. Отобрали.

Находят револьвер.

— Эге, братцы, да это офицер! Вишь — браунинг. Офицер! Ну, тогда шабаш, ваше благородие.

Двое партизан направили на меня винтовки.

— Ну-ка, Митрич, отведем-ка его к сторонке. Там сподручнее. Здесь ему мокро лежать будет. Чай, простудится.

Что делать? Сказать им, открыться — рядом видимо лежат раненые пассажиры.

Решил им повиноваться. Сделал вид, что согласен, идем, мол.

Повели, наставив винтовки в спину.

Отвели шагов на сорок. Остановились.

— Ну, раздевайся, ваше благородие, господин иностранный офицер. Не лазай другой раз белым на подмогу. Не мешайся в чужую кашу.

— Будя, — сказал я. — Брось, братишка! Я свой. Только не орите больно. Я переодетый. Я не белогвардейский иностранец…

Ребята опешили…

— Ишь ты! Сразу по-нашему заговорил! Чего ты мелешь? Не офицер, говоришь? А свой? А по-французски лопочешь? Врешь, брат!

— Да постой, постой, — перебил его второй. — Может быть, взаправду. Чего зря патроны портить? Поведем его к матросу. Тот живо разберет.

Когда мы остались один на один с матросом, оказавшимся предводителем партизан, я ему сказал:

— Даю вам слово революционера, что я здесь по важнейшему революционному делу и что мой маскарад действительно вынужденный.

— Ладно! Попробую вам поверить, что вы переодетый коммунист. Но как вы можете это доказать? Вы в Тайгинске наших никого не знаете?

Я посмотрел на него в упор и отчеканил:

— Кого-нибудь из «пекарей»?

— Есть! Братва! Давай поцелуемся… Эй, товарищи, столковались! Ступайте к поезду да смотрите, чтобы об этом окромя вас да меня никто! Понимаете? Ни одна душа! А тебе, товарищ, чем сейчас помощь требуется?

— Сколько верст до Тайгинска?

— По шоссе напрямую — шестьдесят.

— Лошади у вас верховые есть?

— Для тебя, братва, да не найдется! Свою отдам…

XXVIII ЕЩЕ ЗАМЕНА

На окраине города Тайгинска, рано утром, недалеко от заставы, в пустынном переулке остановился закрытый автомобиль. Очевидно, что-то испортилось в машине. Несколько мальчишек подбежали было поближе, но механик и его помощник, возившиеся у коробки мотора, так шуганули мальков, что они все рассыпались по сторонам и больше не лезли…

Несколько времени спустя из города мимо заставы промчался по шоссе другой открытый военный автомобиль. В нем сидел шофер и один пассажир, видимо, военный.

У застопорившегося автомобиля шоферы, видимо, добились в конце концов толку. Он запыхтел, задрожал. Шоферы быстро вскочили на свои места, автомобиль двинулся с места и, усиливая ход, помчался тоже в сторону от города по шоссе вслед первому.

У верстового столба с цифрой «13» военный автомобиль что-то скиксовал, закапризничал, а потом и совсем остановился…

— Что там еще случилось?

— Не могу знать, ваше высокородие. Сейчас посмотрю — слезу.

Солдат-шофер курбетом выкатился из-за руля и нырнул к мотору.

— Ну что? Надолго застопорились?

— Одним духом, ваше скородие.

— Поскорее, братец! Живо сделаешь — хорошо на чай получишь.

Послышался гудок. Нагоняла сзади какая-то машина.

Офицер встал в автомобиле и поднял обе руки вверх…

Международный автомобильный сигнал:

«Стоп! Дай помощь».

Второй закрытый автомобиль подъехал к военному вплотную рядом.

— Господа, нельзя ли просить вас помочь моему шоферу?

— С удовольствием! Сейчас все оборудуем.

Из закрытого автомобиля сначала вышли два механика. Подошли к солдату-шоферу, затем…

Не успел офицер оглянуться, как был схвачен сзади тремя неизвестными.

— Что вы делаете? Как вы смеете? Да вы знаете, кто я? — заорал он, стараясь вытащить браунинг, но уже было поздно.

— Что делаем? Помогаем! Не смеемся! А кто вы — знаем прекрасно.

Когда шофера военного автомобиля связывали два механика из закрытой машины, он бормотал им:

— Не очень, черти, старайтесь! Ишь, разыгрались!

— Ничего, товарищ, потерпи! Завтра все равно вчистую отделаешься. К себе в Орловскую губернию поедешь. Потерпи, миляга! На папироску — затягивайся.

— Не зубоскальте, черти! Теперь опять развязывайте. Готово с князем-то…

Офицера действительно во время этого разговора уже успели раздеть и втащили его в закрытый автомобиль, напялив на него какую-то хламиду.

Через час после этого происшествия, с аэродрома около станции Ланской в неизвестном направлении вылетел самый лучший аппарат эскадрильи. На нем, кроме пилота-летчика — сзади сидел, очевидно, наблюдатель…

А солдат-шофер Митюха, который привозил офицера, временно оставил машину на дворе отряда и пошел разыскивать своего земляка, друга закадычного Сашку Беспалого, тоже орловца.

— Ну, Саш, прощай! Кому в деревню кланяться?

— Да что ты, паря?

— Сегодня, брат, приеду, сдам машину и айда в Орловскую губернию! Пропадайте вы здесь пропадом! Будя с офицерами валандаться! В Рабоче-Крестьянскую Рассею поеду. Прощай, брат!..

XXIX «ЕВТИХИЙ БЕНЕВОЛЕНСКИЙ»

Часа в два дня около городской психиатрической больницы остановилась простоя деревенская телега, запряженная парой лошадей.

На телеге сидели человека четыре.

Один из них, старичок, видимо, псаломщик или дьякон, пошел в контору и спросил главного врача.

— Буйного привез. Сынишка сбрендил. На людей бросаться стал. О, Господи! Себя разными званьями называет. А околесицу какую несет, что не приведи Бог! Летать, говорит, по небу хочу! Ну и грехи! Мать убивается дома. Ревьмя ревет. Ведь единственный! Семинарию окончил. Думали, попом будет, а он на вот, аки Навуходоносор, взбесился. Волосы на себе выдирает, так мы его обрили. Связывали да обрили! Начисто и голову и бороду, и усы и брови. Все под окно. Под мышками хотели брить, чтобы не выдирал волосья и себя не терзал, да бросили — возня! Дерется больно!..

Дьячковского сына прямо принесли в приемную. Вне очереди. Лопотал он — не приведи Бог, а ругался — ужасти!..

Доктор велел надеть ему смирительную рубашку и привязать к стулу, а затем перевести в отдельную комнату.

Когда больного перенесли туда, главный доктор и все, как есть, ушли. С больным остался молодой врач, ассистент с простецким, скуластым лицом.

— Послушайте, князь, что я вам скажу! Не орите хоть несколько минут.

Больной сразу стих и стал слушать, сделав удивленное, вполне осмысленное лицо.

— Князь, вы в сумасшедшем доме! Вы понимаете это?

— Да, конечно! Я не дурак и ясно вижу, где я!..

— Тогда продолжаю вопросы. Вы когда-нибудь сидели в сумасшедшем доме?

— Никогда! Клянусь вам!..

— Охотно верю, но очень жаль!

— Почему жаль?

— Потому что знали бы здешние порядки.

— Не знаю и знать не хочу!..

— Теперь вам придется узнать. Слушайте. Сообщу вкратце. Во-первых, раз вы душевнобольной, то что бы вы ни говорили, ни писали — все это ваш больной бред. Все это будет вноситься лишь в вашу историю болезни. Во-вторых, все ваши письма, записки, дневники будут передаваться только мне и пришиваться к вашему больничному листу. Поняли?

— Черт знает! Это невероятно!

— Невероятно, а факт. Поняли?..

— Понял…

— Далее условия такие: будете орать, ругаться или драться, переведут в буйное. Будете паинькой — оставлю в тихом. Разницу вы узнаете, пробыв в этом доме час. Далее уже на выбор. Если будете называть себя вполне нормально сыном дьякона, студентом семинарии Евтихием Беневоленским, то можете считаться выздоравливающим, к вам будут допущены ваши родственники, а если будете величать себя князем, графом или императором, то положение ваше в смысле психики будет угрожающим и вас придется долго лечить.

— А если буду считаться выздоравливающим, то сколько времени вы меня продержите?

— Самый разумный вопрос! Вот видите, как я успокаиваю даже самых буйных, между прочим, это моя специальность…

— Хороша специальность!..

— Да. Какая есть!.. Итак, продолжаю. Вас, как выздоравливающего, мы можем отдать отцу на поруки месяцев через шесть, а может, немножко раньше.

— Это же безобразие, издевательство!..

— Не орите, так как буйного мы будем держать гораздо дольше. Ну, до свиданья! Пока я вас отправлю в тихое отделение.

Затем доктор наклонился к больному и очень тихо сказал:

— А что лучше, быть застреленным в упор в затылок и валяться на шоссе или переждать несколько времени в сумасшедшем доме? Ручаюсь вам, что в тот самый день, когда войдут сюда красные, вы будете свободны и я первым буду хлопотать, чтобы считать вас лояльным к Советской власти. Да… забыл! Как ваше имя и фамилия?

— Евтихий Беневоленский… — проскрипел сквозь зубы больной.

— Да нет, не это, а другое, как вы себя в бреду называли. Князь… граф…

— Князь Багратион-Мухранский!..

— Ну вот, видите, какая ерундистика! Я, например, прекрасно знаю, что князь Багратион-Мухранский сегодня в 10 часов по приказанию начальника штаба фронта генерала Попелло-Давыдова, своего дяди, на аэроплане улетел к красным и уже, наверное, там. А вы в бреду уверяете, что вы он. Вы мебель не ломайте!..

XXX «КНЯЗЬ» И ПОРУЧИК

А я сидел в аэроплане, как к санях, и был спокоен, как в корзинке. И теперь еще вспоминаю… знатно летел. Да что, в самом деле, было волноваться? Для генеральского племянника, да еще князя, дерьмовую машину не дадут, да и пилота-растяпу не посадят!..

Наверняка, самый лучший материал предоставили, и весь маршрут с местом посадки обмозговали — лети да посвистывай!..

Посмотрел я на часики, спасибо товарищу Ефремычу, свои на память подарил — браслетку.

Третий час в пути… Наверное, скоро приземляться будем.

Так и вышло…

Летели, летели еще немного и действительно чувствую — спускаемся…

Ура! Теперь, значит, наверняка у своих! На советской рабоче-крестьянской территории!..

И в двух естествах:

Его светлость князь Багратион-Мухранский, он же член Реввоенсовета Красной армии тов. Лисичкин!..

Ну и переплет!..

Спустились благополучно. Только товарищ Лисичкин немножко лоб стукнул, а князь Багратион-Мухранский мурлеткой перекладину изволил задеть…

А теперь за дело: учиним пилоту допрос. Начнем по-благородному.

— Позвольте вас, поручик, от души поблагодарить за благополучную доставку.

— Я только исполнял приказание, князь!

Мы пожали друг другу руки.

Я посмотрел при этом ему прямо в глаза.

Наверное, парень хороший. Главное, деляга. Свою специальность знает. Да-а, дела…

— Я бы хотел вас спросить, поручик… Объясните мне, где мы находимся, где ближайшее селение? Вам это, наверное, известно. Мне передавал дядя, генерал Давыдов, что маршрут будет выработан самим начальником отряда и вами, как лучшим летчиком всего отряда.

— Так точно, князь. Я хорошо знаю эту местность, так как часто делал в тылу у красных глубокие разведки.

— Укажите на плане, приблизительно, место нашего спуска.

— Извольте смотреть. Вот Тайгинск, откуда мы вылетели. Вот Красень, где стоит штаб армии большевиков. Вот Омулево, крайний пункт нашей железнодорожной линии. Эти три точки дают треугольник. По линии Красень-Омулево мы и находимся, конечно, в зоне красных. От Красеня верст двадцать. От ближайшей деревушки верст восемь. Здесь самое глухое место. Я раз даже здесь спланировал. Мотор испортился. Починил мотор, снова поднялся и никто даже и не подозревал.

— Какие были даны инструкции лично вам?

— Доставить вас приблизительно в эту территорию. В случае благополучного спуска вступить в ваше полное распоряжение, аппарат испортить, взорвать. Там под сиденьем есть заряд. Если вы не найдете нужным иметь от меня помощь, то мне приказано постараться перебраться обратно к себе. Явившись в отряд, сделать подробный доклад только начальнику отряда. А остальным объявить, что мы потерпели аварию во время глубокой разведки в тылу красных, что вы, князь, погибли, а я спасся.

— А вам известно, зачем я сюда прибыл?

— Совершенно не известно! Но я, конечно, догадываюсь.

— Ах, да! Какой я предложил вам нелепый вопрос!.. Вы правы. Догадаться очень просто.

— Конечно. Вы прибыли, чтобы переодетым пробраться в красный штаб и получить оперативные планы путем опроса или путем осмотра, так сказать, для разведки.

— Послушайте. Да вы читали мое предписание? — закричал я, сделав удивленное лицо.

— Ничего подобного! Честное слово! Я только логически мыслил.

— Приятно иметь дело с умным человеком!..

Я пожал ему руку с особой подчеркнутостью.

— Вы, поручик, откуда родом?

— Я? Из Иваново-Вознесенска. Из-под Москвы. Посад там такой есть. Фабрики.

— Где получали образование? Я разумею военное…

— Я сын рабочего. Отец родился крестьянином. Когда я кончил уездное училище, уехал учиться в Москву. В Комиссаровское техническое училище. Пошел по технической специальности. Был мобилизован в германскую войну в авиационную роту. Нижним чином. За боевые отличия получил офицерские погоны, Георгия и все ордена до Владимира включительно. Еще на германском фронте сбил 12 самолетов.

— Ваши родители живы?

— Когда уезжал, все живы были. А теперь не знаю. Четыре года не был.

— Когда же вы к ним, то есть к нам, — я улыбнулся, — к белым попали?

— Еще в 17 году в начале уехал в Приморск принимать самолеты из-за границы да так и остался. Потом пробраться в Москву было нельзя.

— А вам бы хотелось обратно к ним?

— То есть куда, к белым?

— Нет. К красным, тьфу, я хотел сказать, к своим родным!..

— Странный вопрос, князь!

— Так, значит, очень хочется?

— Да, если бы не служба!..

— Что же вам мешает именно теперь?

— Как что? Я снова должен служить!

— Кому?

— Как кому? Белым!..

— Зачем белым, когда вам хочется в Москву, к родным?

— Не понимаю вас?

— Почему вы не можете поехать в Москву повидать родных, именно теперь?

— Это невозможно!..

— Почему?

— Потому что я белый!

— Осторожнее! Теперь нам белыми себя называть нельзя. Мы красные. Поезжайте-ка лучше в Москву.

— Как в Москву?!

— Очень просто. Вы доставили меня. Вы в моем распоряжении. Я даю вам приказ ехать в Москву. Разрешаю заехать в Иваново-Вознесенск к родным. Сам я останусь здесь выполнять принятую на себя задачу согласно своего долга.

— Я поеду… А как же быть с документами? У меня никаких нет!..

— Я вам дам. У меня есть и для себя, дядя дал на всякий случай и для вас. Ну, согласны? Идет?..

— Один вопрос, князь! Что я должен делать в Москве? Когда я должен возвратиться?

— Я вам дам адрес, по которому вы явитесь в Москву, а затем вы получите там от меня дальнейшие распоряжения.

— Идет, князь!

— Бросьте! Что за «князь»? Теперь и вы и я товарищи! Одним словом «князь» вы можете погубить и себя, и меня, подведете под пулю. Вот вам документы на имя проводника вагона Василия Курносова.

— Я Василий Курносов?

— Да. Пока!.. Вы с этим документом явитесь к красным. Пройдете в штаб армии и спросите члена Ревсовета тов. Лисичкина. Предъявите ему документ и скажете, что вы бежали от белых, что вы проводник вагона. Я буду вертеться около штаба, собирать сведения. Мы еще там с вами увидимся.

Мы вдвоем стали с ним переодеваться и через несколько минут обратились в двух простых красноармейцев.

— Аэроплан мы портить не будем. Взрывать — будоражить население. Еще сюда прибегут. Черт с ним!.. — в виде приказания бросил я.

— Вы правы, князь, то есть товарищ. Зачем добро портить? По правде, мне даже жалко его взрывать. Пусть уж кто другой! Аппарат замечательный! У меня на него рука не поднимется…

Товарищ Василий Курносов попер пешком к красным, ко мне.

XXXI У ГАЦА

А я, оставшись наедине и сделав маленькое изменение в своей физиономии, покатил на паре в деревню Горки…

Лошадей мне представил комендант этапа в ближайшей деревне.

Когда тов. Курносов ушел, я отправился в ближайшую деревню по направлению, противоположному прямой дороге к Красеню и, узнав, что там, то есть в деревне, стоит этапный комендант, отправился к нему.

Коменданту я сказал, что на поляне видел аэроплан. Он сейчас же послал туда своих ребятишек-красноармейцев для охраны, а мне за это дал лошадей и фамилии не спросил.

— Езжай, товарищ! Куда хошь на рабоче-крестьянских! А за аэроплан тебе благодарность!..

А я ему:

— Не на чем по пустякам-то!..

Пока лошадей запрягали, я пошел в пустую избу и произвел полную ревизию всех переданных мне дядюшкой-генералом посылок. Что нужно, положил обратно — заделал, что требовалось себе — на память взял.

— Вас куда везти, товарищ комиссар?

— Меня-то? Да в Горки! Только я пока, братишка, не комиссар, а красноармеец.

— В Горки, значит, к лесничему насчет леса? Туда много народу за последнее время ездют!

— Заворачивай к лесничему!..

— Угадал, значит?

— Угадал, старик! Вот тебе лошадкам на овес!

— Премного спасибо! Чай, недолго будете? Может, подождать? Я все равно кормить буду.

— Подожди, пожалуй, а там видно будет…

Принял меня лесничий Гац нельзя лучше. Не знал, куда и посадить, чем угостить.

А я говорил с ним, словно блевотину жевал.

Противно было.

Скрипучий такой. Чиновник старый. Гадина, одно слово.

Передал ему документы, и письма, и посылки.

— Вы разрешите, ваше сиятельс…

— Товарищ Гац, еще и еще прошу вас называть меня товарищем, а не сиятельством. Надо привыкать к конспирации!..

— Хи-хи-хи, товарищ. Ну, знаете, у меня язык не поворачивается князя товарищем назвать.

— А вы поверните!..

— Один вопрос, ваше… товарищ. Вы долго изволите у меня пробыть? Между прочим, забыл вам сказать: ко мне сегодня прибыл самый секретнейший деятель. Ну, да от вас секретов нет. Вы сами изволите быть наисекретнейшим!..

— Кто еще такой секретный? Наверное, обыкновенный доброволец-офицер?

— Офицер-то офицер, но не просто доброволец, а агент по установлению связи нашей с Тайгинском. Он из красного штаба сводки достает и пересылает в Тайгинск.

— Вот как!..

— Верно! Он специально ко мне и прислан.

— Мне пока это совершенно неинтересно. У меня есть другие задачи. Больше у вас ничего не будет такого, где мое присутствие необходимо?

— Послезавтра назначен съезд организаторов и начальников боевых дружин, которые будут действовать в тылу красных.

— Ну, тогда и я приеду…

— Как хотите! Это всецело зависит от вас. Когда же вы изволите уехать?

— Сейчас же уеду. Мне надо еще к вечеру в двух местах побывать.

— Не смею задерживать. Откушать не откажете?

— Нет. Не хочется. Я уже подзаправился в деревне!

— Нет-нет, ваше сиятельство, виноват… товарищ! Без хлеба-соли не отпущу. И компаньона пригласим. Пойду распоряжусь насчет закусончика. А вы пока с другим нашим деятелем познакомьтесь. А вот и сам он, легок на помине.

В дверях кабинета стоял очень молодой, почти мальчик, офицер, конечно, без погон, но во френче и галифе. Волосы гладко расчесаны, на пробор. Гац нас познакомил.

— Поручик Гессе! Князь Багратион-Мухранский!..

Лесничий убежал по хозяйству.

Пауза.

— Вы, поручик, наверное, иностранец?

— Да.

— Я тоже недавно из Парижа. Сегодня, только что.

— Знаю. Я случайно был в той комнате, в соседней, и слышал, князь, весь ваш разговор с нашим дорогим хозяином…

— Скажите, каким образом вы добываете сведения из штаба красных? Это очень любопытно!

— К сожалению, князь, извиняюсь! Часть своей работы я решительно скрываю от всех. Я одиночка… то есть, я хотел сказать, одиночный работник. Откровенно скажу, мне было очень неприятно, когда Гац выдал даже вам мою тайну. Вы сознаете, что для нашей работы тайна необходима?

Я сделал вид, что сконфузился и, протянув руки, крепко пожал его руку. Рука была совсем маленькая, как у женщины.

— Вы, князь, конечно, говорите по-французски?

— Безусловно!..

Он перешел на французский язык и стал расспрашивать меня о жизни в Париже…

XXXII ОПЯТЬ У СВОИХ

«Открыт я или не открыт?» — думал я всю дорогу…

Подъезжая к штабу, я разгримировался.

Велел вести себя прямо в штаб…

Прошел в кабинет командарма товарища Петрова.

Народу у него было много, очевидно, шло какое-то экстренное заседание.

Я подошел к нему и негромко отрапортовал о прибытии, а затем отправился к себе в кабинет.

Приказал немедленно принести пишущую машинку и никого не впускать, хотя бы даже самого наркомвоена.

Потом взял трубку, вызвал начальника особого отдела армии тов. Васильева и пригласил его к себе.

— Через полчаса буду, — бросил он в трубку.

— А меня тут совсем бумагами завалили! Почему-то и этот пакет ко мне попал в общую кучу. Вот растяпы-то! Читайте, кому он написан-то: «Начальнику Особого отдела в собственные руки»! Нако-сь, читайте, а я своим делом заниматься буду!

Почитал, почитал, пересмотрел все, что я ему заготовил. Так взволновался, что аж вскочил да по комнате забегал.

— Товарищ Лисичкин! Да это нечто феноменальное! Полный отчет о существующем белогвардейском заговоре! Списки, явки, пароли, оперативный план…

— Чай, брехня?

— Какое брехня! Этого всего из головы не выдумаешь: такие подробности. Вы только послушайте…

— А что мне слушать!.. У меня у самого голова от своего вертится. Потом, когда проверите да ликвидируете, тогда и доложите. А кто донесение подписал?

— Анонимное. Подписано: «С товарищеским приветом скромный коммунист. Партбилет №».

— Писал, значит, казначей, неизвестно чей. Дура черт, какой скромный! Жалко, я не читал пакетика. Я б за него подписался…

Начальник Особого отдела ушел, от радости даже не попрощался.

Только он из двери, как дежурный с докладом:

— К вам, товарищ, Василий Курносов просится!.. А мне делов и так по горло…

С ним у нас разговор короток был.

— Здравствуйте, товарищ Курносов!

— Здррр… кня-я-язь…

— Что это вы, товарищ, дрожите, как овечий хвост? Ну и летчик! Не похоже, что вы 12 аэропланов сбили!

XXXIII ПО ГОРЯЧЕМУ СЛЕДУ

На чердаке дома, где жил командарм товарищ Петров, я был в первый раз, и хоть фонарь электрический у меня был первосортный, а другой под левым глазом я все-таки подсадил, не уберегся.

Обследовал весь чердак. Никаких явлений человеческих не обнаружил, только над комнатой товарища Петрова валялись какие-то тряпки. Вроде как бы постель.

Пробрался в сторону над хозяйским потолком.

Осмотрел трубу, борова, ходы. Выбрал, как говорят светские дамы, уютный уголок и залег. Конечно, не спать собрался!..

Было одиннадцать часов вечера…

Главное, чтоб не чихать. Пылища чертовая!..

Ну, Лисичкин, держись!

Открыт или не открыт?..

Вот появилась снизу по лестнице какая-то тень в женских очертаниях. Взошла на чердак. Зашуршала земля в стороне над командармом…

Затем снова стало все тихо. Спать, наверное, легла…

Щелкнула какая-то пружинка.

Затем опять стало все тихо.

Потом опять щелк да щелк, и так раза четыре…

…Мне бы, дураку, раньше, чем в Тайгинск ехать, сразу потолок да чердак обследовать да ночку просидеть!..

Да кто же это знал, та кую махинацию?..

Эх ты, «Пинкертон»! А кто бы тогда начальнику Особого отдела интересный пакетец передал?..

Вот и выходит: ежели прешь — при подробно, до конца. Через три ступеньки не перепрыгивай.

…Известная мне, а другим, не знаю, тень с чердака. По лестнице. Да с опаской. А я… через слуховое окно. Да кубарем. В траву!.

Из-за угла дома смотрю, идет к огороду. Я, крадучись, за ней. На благородной дистанции. А то, пожалуй, за кавалера примет.

Вижу — к бане идет…

Я браунинг ощупал да за ней.

Взошла. Я у двери приостановился. Где-то наверху голубки воркуют.

Я к окну — завешено.

Опять к двери. Ну, была не была. Напором!..

Фонарчиком ее лицо и осветил.

— Здравствуйте, — говорю, — глухонемая красавица!

Да свет-то и потушил.

— О! Вы? Лисичкин?..

Фонарчик щеколдой потушила да бросила.

А я ее за ручки белые — цоп!..

— Не беспокойтесь, поручик Гессе, — говорю по-французски. Это я — князь Багратион-Мухранский, только Лисичкиным загримировался, чтобы посмотреть, как мисс Дудль работает…

Она аж зубками заскрипела… Поднялась у нас возня.

Она револьвер высвободить хочет, а я не даю.

Надоела браунингу такая игра, — он штука серьезная. Возьми да и выпали!

Моя партнерша защищаться перестала. Вытянулась и вздрагивать начала.

Засветил фонарь… Смотрю.

Она левой рукой за грудь держится, а с левой груди кровь фонтаном хлещет…

— Доигралась!..

Хотя такую паскуду и следовало ликвидировать, да очень хотелось ее живьем взять…

Раз пуля под левый сосок попала, где ж тут живой быть?..

С двумя фонарями я живо всю баньку до подробности осмотрел. Все тут, как тут. Вся лаборатория налицо и голубки на крыше воркуют.

Взял я с собой фотографический аппарат, как есть неразряженный, да письмецо ее, видимо, собственноручное, неоконченное. Да и марш домой.

Завтра утром разберемся…

XXXIV КЛУБОК РАСПУТАН

Итак, все, значит, как по-писаному…

Прежде около штаба да и вообще в местах нашей стоянки я ее не замечал никогда. А как штаб в город Красень переехал, так она сразу на сцену выплыла…

Не то нас поджидала, не то, нечего греха таить, может быть, необнаруженная работала…

Ну, а тут городишка всего с кукиш.

Как ни загримируйся, все равно человек, как есть…

А человек — значит, вопрос:

Что он, к чему?

Так и здесь вышло:

Всякий видел. Девушка молоденькая, нищая, глухонемая…

Калека — голова трясется, руки-ноги дрожат.

Ходила она по городку всюду и в штабной столовой бывала — там ей товарищи кусочки давали…

Возьмет, как рванет, и жрать…

Как будто зверь голодный.

Наверное, и по квартирам сотрудников штабных ходила, кусочки выпрашивала. Мычит, как не дать!..

Никто на нее внимания не обращал. Не опасался.

А мне, не знаю почему — это существо странным, да, странным показалось.

А потом и забыл…

Время свободного не только часа — секунды нет. Где уже тут фантазию рассупонивать!..

Так и началось…

Когда я в первый раз следы шпиона обнаружил да нас троих перебрал. Так и позадумался.

А что если… под окном… али как еще…

Она если… Ну, скажем, она. Как передает? Почему так быстро? Через кого?

Значит, еще кто-нибудь около нее вертится.

Как поймать? Следить?

Она, наверное, штука тонкая. Заметит, что ей интересуется кто-нибудь… Сейчас концы в воду, да драла, а если сразу схватить, допрашивать — немая и конец…

Главное, у меня в штабе — руки текущей работой накрепко прикручены.

Значит, для всей освещенности надо было мне из сферы ее кругозора незаметно удалиться.

Из середины клубка другой кончик постараться вытащить да по нему и до свободного конца добраться.

С тем и поехал.

Первое данное — голуби. Быстрота сообщения. Может, и глухонемая.

Второе данное — рука командарма. Всю почву из-под ног выбила. Глухонемую забыл. Фотография. В сомнение вошел. Не командарм, а кто-то другой.

Третье данное — дырочная фотография. Кто-то с потолка записки командарма на пластинку крал. Опять глухонемая.

Четвертое данное — «неужели вы не надеетесь на свои данные?». Вплотную к глухонемой подобрался. Хорошенькая, стерва, была! Предлагали ей меня женской красотою обольстить да во время ласк укокошить, вроде как Далила Самсона.

Пятое данное — «поручик Гессе». Как ни гримируйся, а глаза да переносица, да лоб. Сразу глухонемую в личности вспомнил. Здесь и решил, что глухонемой на чердаке над командармом жить не подозрительно.

Шестое данное — американка, мисс Дудль… Окончательно меня укрепило, что она одиночкой работает. Другому бы, не американцу, никогда такую комбинацию одному не создать. И голуби, и фотография, и грим, и комедия, что калека…

Сложить все вместе и писать черным по белому:

«Глухонемая, она же поручик Гессе, она же мисс Дудль, через потолок, провертев там дыры, снимает усовершенствованным фотографическим аппаратом записки, которые ведет командарм для себя, как воспоминание, берет эти негативы, свертывает непроявленными в трубочку и с голубями посылает к белым».

Вот и вся отмычка!

Мое дело разузнать, расследовать, а результаты соответствующему работнику передать. Начальнику особого отдела.

Так я и сделаю завтра утром.

XXXV КОНЕЦ ЛИ?

— Извиняюсь, товарищ Лисичкин! Я решил вас разбудить. — Около меня стоял командарм тов. Петров. — Сейчас вас вызывали к прямому проводу. Я подходил сам вместо вас, не хотел вас с дороги беспокоить. Сообщаю вам новость. Вам придется сегодня же ехать в Москву…

Я протер глаза. Было пять часов дня.

— Здорово, однако, я продрых, — пробормотал я и начал приводить свои мысли в порядок. Сейчас же надо было отправиться и произвести осмотр вчерашнего места происшествия…

— Вы знаете, товарищ Лисичкин, — продолжал Петров, ходя по комнате и ожидая, пока я встану, — у нас на дворе чуть свет пожар был… Баня сгорела… Как языком слизнуло. Не успели сбежаться, как одни кирпичи остались. Как спичка сгорела. Я думал, вас разбудили. Наши дома-то рядом.

Я мигом проснулся. Значит, полная ликвидация с уничтожением «вещественных доказательств»… Не придется, видно, начальнику особого отдела дополнительный доклад писать.

И вот теперь у меня явился вопрос: сообщать ли об этом командарму, и я сразу ответил себе:

«Нет, никоим образом! Зачем зря человека задним числом расстраивать?»

Петров меня совсем не расспрашивал о результатах поездки.

Но только, наверное, по другой причине. «Съездил, — думал он, — парень впустую, теперь и сознаться неловко, что время зря потратил. Что в неделю путного успеешь сделать? До белых, видно, не добрался, не только там следствие вести!..»

Так я ему ни слова не сказал и уехал в Москву.

Глухонемая как в воду канула. И следов не нашли…

А мы как начали на этом фронте нажаривать да белых колошматить, так до самого Приморска догнали и к морю притиснули…

Плывите, мол, коль есть на чем!..