Первая встреча, последняя встреча...

Ярославна, королева Франции

Июнь стоит знойный, безветренный, ни единая былинка не колышется, и что удивительно — те же в траве цветы: ромашки и колокольчики, как будто не тысячу лет назад они цветут. И гудят над ними шмели, и звенят в травах кузнечики, все как будто сегодня.

Катится, блестя искорками, река, возле нее гуляют нестреноженные кони. На мелководье мокрым валуном лежит боров, только бока его по-живому вздымаются. От реки на высокий берег ведет тропинка и упирается в частокол пограничной заставы. В его тени схоронились от жары куры. Людей не видно, но свежевыстиранные порты и рубахи, развешанные по частоколу, копье, прислоненное к стене, пара щитов и конская сбруя выдают их близкое присутствие. И точно: возле дома, разметав на земле телеса, почивают в безмятежности два воина-отрока.

Один из них открыл глаза, прислушался.

— Никак кто идет из-за реки…

Второй воин чуть пошевелился, но глаз не открыл.

— Может, ворог?..

— Чуди больше, — второй воин перевалился на бок. — За рекой у нас уж двадцать лет, как ворога нету.

Однако вскоре и он привстал: со стороны границы явственно донеслось конское ржание и скрип повозок.

— Воеводу бы разбудить, — молвил первый отрок.

Из-за дубравы за рекой показались несколько всадников, за ними — пешие воины с пиками и нездешние, крытые полотном возы.

— Господин!.. — окликнул второй отрок, задрав голову. — Господине!

В высоком оконце возникло недовольное, заспанное лицо с соломой в бороде.

— Чего орешь?

— Идет кто-то из-за реки.

Минуту воевода соображал, что к чему, затем исчез — и появился в двери, полуголый, но со щитом и мечом.

— Носит людей по свету, ни сна, ни покою… А где остальные отроки? — оглядел он пустой двор.

Воины переглянулись.

— На торг за сапогами уехали…

— Куда?

— Да тут, недалеко. В Польшу.

Воевода не спеша натягивал кольчугу на голое тело, искал в сене шелом, отдавал распоряжения.

— Коней седлайте. Ворота на запор. Стой! — окликнул он отрока. — Борова не забудь загнать! И курей.

Пока отрок возился с боровом, обламывая палку об его ленивые бока, пока гнал кур в ограду — гости приблизились к реке.

Впереди всех ехал на коротконогой, невиданной лошадке с большими ушами пожилой священник в красной сутане, рядом с ним возвышался на гнедом жеребце худой горбоносый всадник. Они остановились у воды, встали возы и воины.

На противоположном берегу их встречало русское воинство во главе с воеводой. Три коня с наспех снаряженными богатырями стояли бок о бок друг к другу, и воевода, прикрыв глаза от солнца ладонью, рассматривал пришельцев.

Горбоносый всадник подался вперед:

— Здесь владения короля руссов Ярослава?

— Ну? — осторожно, полувопросительно, полуутвердительно отозвался воевода.

— К королю Ярославу — епископ Шалонский Роже, посол его величества Генриха, короля франков!

Воевода вздохнул с облегчением, но продолжал соблюдать подробности протокола:

— С чем идете, с добром али со злом, не везете ли с собой море грамот тайных, книг черных, зелий бесовских?.. В кого веруете: во Христа, в Перуна, али в Магомета?..

Горбоносый вдруг улыбнулся веселыми синими глазами и ответил странно:

— Веруем во Христа, а зелье у нас одно: хмель наш насущный. К ковшику прило-ожимся!.. Слепой стал, старина Илья!

Воевода вгляделся в горбоносого.

— Бенедиктус… Ты что ли, Бенедиктус? — Горбоносый улыбался. — Ты же летошный год купцов от германского кесаря водил?

— Ты был тоже тогда — на Чудской заставе!

— Там ныне Юрьев ставят, граница на север ушла. Так чего стоишь как неродной! — радостно закричал воевода. — Веди своего посла! Смело, тут воробью по колено!

Бенедиктус направил коня в воду. За ним тронулись остальные, заскрипели повозки. Отроки с любопытством разглядывали пропыленных гостей.

— Поскачешь в Киев, — тихо наклонился воевода к младшему из них. — И князя упредишь, мало ли что. Дружба дружбой, а служба службой.

Гонец скакал скоро и охотно мимо зеленых дубрав и полей, и радость пела в его душе.

Он был молод и полон застоявшейся силы — теперь она находила выход в упругом беге коня; радости же не было меры, она рвалась из души во всю земную ширь и во всю небесную высь — так прекрасен был мир вокруг, не знающий сечей и крови, и так дивны были в нем дела рук человеческих.

Вот по полю, заросшему дремучей травой, идут косцы. И падают разом, блеснув на солнце, лезвия кос, и ложится трава, и разбегаются непуганые зайцы, разлетаются полевые птицы. Радуйтесь люди, радуйтесь, братие, мир и покой полям вашим!

Вот по широкому Днепру плывут ладьи, взмахивают, как лебеди крыльями, веслами, а на ладьях торговые люди, и гружены ладьи доверху товаром — благо человекам, земледельцу и купцу! Да успокоются в бозе ратники наши, в битвах погибшие мира насущного ради, — вечная память!

Дальше скачет гонец, легко стелется его конь. И вот виден на высоком берегу Киев, и встают его круглые, как шеломы, золотые купола.

На Подоле, где раскинулось торжище, мешается разноязыкая речь, ржут кони, мычат коровы, блеют овцы; рядом с хитонами греков мелькают шаровары сарацинов, арабские купцы разложили на прилавках зеленый сафьян и седла, украшенные серебром. На выбор тут и персидские ковры, и чаши корсуньской работы, и индийские ткани; и воины пробуют о волос острия дамасских клинков: идет великий торг — радуйтесь, люди, благодарствуй, князь Ярослав, державу нашу устроивший в труде и согласии, многая лета!

У городских ворот звенят зубила каменотесов, белые камни ложатся в высокую стену. Ученые греки, развернув чертежи, наблюдают за строительством, и весело бегут по лесам могучие молодцы со связками кирпичей за спинами. Благо человекам — каменщику и зодчему, благо дому отчему — радуйтесь, братие!

Гонец скачет по деревянным улицам, где тоже тюкают в свежих срубах топоры, проезжает под триумфальной аркой, над которой вздыбилась бронзовая античная квадрига — трофей великого Владимира. А впереди — розовая громада Софии. И несть числа людям перед нею, и от купола натянуты толстые канаты, и на канатах этих медленно ползет вверх, к главному куполу, огромный восьмиконечный золотой крест. Все выше, торжественнее возносится над городом…

Отовсюду виден он, и далеко просияла наша слава, пела душа отрока-гонца. И вот едут на Русь послы из франкской земли, которая где неведомо, но едут не с мечом, а с благой вестью, и как же не радоваться мне, зачатому в мире и в мире прожившему свои семнадцать лет, как не славить Бога и князя и не звать: радуйтесь, радуйтесь, люди, со мной! Радуйтесь, братие, миру и покою на Руси — отныне, присно и вовеки!

Но был и другой гонец, и гоньба его была другой, а в душе были одни осторожность и страх.

Всадник в лисьей шапке скакал, минуя населенные места, жался к опушкам дубрав, сторонился людных днепровских берегов и, завидя на дороге пешего или конного, избегал с ними встречи.

Уже давно стемнело, когда обрисовались купола Киева. Через Лядские ворота, смешавшись с мастеровыми, запозднившимися на Подоле, всадник въехал в город, проскакал по улицам, уже отошедшим ко сну, и в греческом подворье спешился у митрополичьих покоев. На стук в окошко кованой двери выглянуло недреманное око.

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Гонец к митрополиту.

Дверь отворилась, и монах-грек провел гонца темными коридорами в освещенную мраморную горницу. Митрополит Феопемпт, хмурый и тучный, ссутулясь по-стариковски, сидел в кресле. Напротив него, просматривая пергаментные свитки, возлежал царьградский тайный посланник и резидент Халцедоний, патрикий с бритым лицом.

Гонец упал на колени.

— Святой отче! С утра посольство франков миновало заставу. Печенеги ждали за лесом, как было условлено, но… — гонец умолк.

— Говори.

— Но когда увидели, что охрана посла сильна, — ушли…

Феопемпт и Халцедоний переглянулись.

— А как же золото, полученное ханом? — спросил Халцедоний.

— Золото вот. Хан вернул его. — Гонец достал тяжелый кошель из-за пазухи и отдал Халцедонию. — Благослови, святой отче!

Митрополит протянул гонцу руку, и тот, мгновенно переместившись на коленях, покрыл ее благоговейными поцелуями.

— Ступай… — митрополит брезгливо отдернул руку. — За службу да воздадут тебе небеса.

Гонец с поклоном уполз в темноту, а Халцедоний поднялся и прошелся по комнате, обнаружив под дорогими одеждами фигуру атлета. И походка его была хищной, предвкушающей, как у барса.

— Хан струсил, — сказал он, прохаживаясь, — но этого следовало ожидать. Не франков он боится, а даже тени Ярослава.

Митрополит слушал сумрачно.

— И нам бы поостеречься, с огнем играем… Или забыли в Константинополе Олегов щит на вратах?

— Твои мысли мне не нравятся, святой отец, — молвил Халцедоний, неодобрительно покачивая головой. — Особенно теперь, когда посольство франков уже подъезжает к Киеву.

Феопемпт хотел еще возразить, но промолчал, искоса, с неприязнью, поглядывая на кружащего по горнице посланника. А тот продолжал:

— Лучше бы ты подумал, какими словами будешь завтра вразумлять русского архонта. К сожалению, слова — это единственная мера, доступная нам после новостей от твоего гонца.

Ярослав томился — митрополит Феопемпт искушал его терпение.

Он следовал за князем по пятам под сводами едва отстроенной, пронизанной пыльными солнечными лучами Софии, переходил из придела в придел и увещевал:

— Истинно говорю тебе, князь: один Бог на небе и один царь на земле. Зачем отвращаешь взор от Царьграда?..

Ярославу хотелось побыть одному со своими мыслями в торжественной полутьме храма — но скучный голос митрополита заставлял его суетно метаться, он убегал от него и не мог убежать.

Князь ступил на шаткие доски лестницы, ведущей на помост, где работали художники. Но Феопемпт, цепляясь за поручни, и туда устремился за ним:

— Руссы, руссы!.. быстро вы забываете добро! Кто воздвиг вам сии храмы, кто посеял книжную премудрость?

— Долги я плачу, святой отец. Разве не ты на Руси митропопитом? Печенегов гоняю, чтобы не было помехи вашим купцам, и торгуют греки без пошлины. Чего еще хочешь от меня?

Доски шатались и скрипели за спиною князя, митрополит задыхался от крутого подъема.

— Хочу, чтобы не насыщались силою твоею чужие и труды твои не были для чужого дома. Зачем ищешь друзей в римском стаде поганом?.. Двор свой — в постоялый превратил, кто у тебя не искал убежища? Сыновей на латинянках женил. Сестру Доброгневу — отдал Казимиру. Дочерей, семя свое, — рассеял по свету! Анастасия — за угром, Елизавета — за Гаральдом, королем варяжским… А для чего, — Феопемпт перевел дух и остановился, — для чего, скажи, ныне послы короля франков едут в Киев?

Ярослав резко обернулся.

— Пронюхал уже?

— Теперь Анне, отроковице неразумной, очередь идти в жертву Ваалу?

Князь сделал несколько медленных шагов вниз, торжество на лице митрополита сменилось тоскливым предчувствием близкой грозы.

— Не дочь твоя, — продолжал он, пятясь, — а слава и золото твои нужны Генриху, опомнись, князь!.. Грех замыслил, грех!

Ярослав молчал, мускулы напряглись на его лице.

— Вот и молись за грехи наши, — произнес он наконец. — На то ты и пастырь духовный. А в дела дома моего носа не суй!

Повернулся и зашагал вверх. Внизу скрипели доски под удаляющимися шагами митрополита. От образов на сводах пахло сырой штукатуркой. Князь, перекрестившись, доверительно произнес:

— Прости меня, Господи.

На помосте князю низко поклонился молодой ученый монах Даниил. В руках его были кисть и краски.

— Готовься, Даниил, — сказал Ярослав. — Сторгуемся с послами — поедешь к королю франков.

Даниил ошеломленно молчал, только глаза его на секунду вспыхнули и погасли в глубоких глазницах. Ярослав рассматривал фреску, где по обе стороны от Христа стояли люди в княжеских одеждах.

— Всеволод… Святослав… Изяслав. А это? — Он кивнул на женскую фигуру с краю, еще не дописанную.

— Анна Ярославна… Княже! — произнес Даниил пересохшим от волнения голосом. — Достоин ли я, низкий чернец…

— Достойных много, преданных мало. Не ради рода тебя посылаю, а ради разума твоего и учености. Анне будешь опорой в духе и вере среди чужих людей. — Князь долго вглядывался в тонкую фигурку дочери, потом откинул голову, расстегнул ворот, словно от внезапной духоты:

— Скажи, Даниил, отчего душа скорбит?

— От печали скорбит душа человека, князь.

— А чем ее смирить, печаль, чем? — Ярослав сильнее рванул ворот и в томлении духа зашагал по помосту. — Самым великим постом ее не смиришь. Нет… врет святой отец! Не грех это, а вера! Ибо верю, что коли породнятся престолы, то и народы отвратятся от братоубийства. Или не так?

— Мир есть любовь, — склоня голову, ответил Даниил. — А любовь угодна Господу…

Знал ученый монах, что говорил: ему ли было не ведомо, как угодна Богу любовь ко всему на земле, Им учрежденному. Любовь к познанию, жадная, всесжигающая, превратила скромного инока Берестовской обители в человека, едва ли не самого просвещенного в Киеве, и только смирение Даниила, сравнимое с его ученостью, не позволяло гордыне овладеть его душой.

Как жажда уставших коней утоляется зерном, как жажда сожженных полей утоляется посевом — так утолял Даниил свою жизненную жажду знанием.

Сколько помнил себя с детства, он денно и нощно постигал премудрость священных и светских книг, в изобилии собранных Ярославом в его библиотеке, — от святых житий до диалогов Платона, от арабских трактатов по математике и геометрии до географии Козьмы Индикоплова и «Эстетики» Аристотеля. Знал он в совершенстве латынь и греческий, знал многие варварские языки, перенимая их от купцов со всех стран света, — и, несмотря на возраст, был отмечен князем и рачительно призван к обучению дочерей, из коих ныне одна Анна оставалась в Киеве.

Анна, непоседливый рыжий жеребенок, девочка с еще не заплетенными косами… Многое знал Даниил, но не знал, что столь скоро придет и ее судьба роднить престолы. И, вслед за князем, томление духа вдруг овладело и Даниилом… И так тоскливо и беспросветно заскорбела его душа, что было ей только одно прибежище — молитва.

Долго и горячо молился Даниил, призывая покой вернуться в его душу. И как бы в ответ Даниилу где-то наверху глухо и согласно ударил колокол святой Софии.

Но издалека, звонко и тревожно, ему отозвалась колокольная медь Десятинной церкви, и за ней покатился мелкий, торопливый набат от Золотых ворот…

Круглоглазая красавица Янка, горничная девушка Ярославны, вихрем скатилась с крутой лестницы, ведущей в женские покои дворца, — и с разгона налетела на княжьего отрока Злата, стоявшего на часовой службе:

— Злат, ты меня вправду любишь?

— А нешто внеправду любят? — удивленно отвечал Злат.

— Тогда пади князю в ноги, просись в землю франкскую! — молвила Янка и побежала дальше.

— Стой! — Злат ухватил ее за рукав. — Зачем? На что она мне сдалась?

Янка вырвалась, взмахнув косами:

— А разгадай загадку: когда госпожу в чужую землю замуж отдают — кто с ней наперво едет? Смекай! — и Янка скрылась.

Злат озадаченно глядел ей вслед. Но теперь и до его слуха донесся всеобщий перезвон колоколов.

— Вот так дело, — смекнул наконец Злат и затоптался на месте, не смея оставить пост.

Ярослав сам вскоре показался из дверей, усталый и озабоченный, а за ним семенил дворский Агапий и докладывал князю тонким голосом скопца:

— Благовестят со всех звонниц, как ты повелел, князь. Охотники посланы в Пущу Водицу затравить к столу вепрей…

— Гостей поселишь в летнем тереме, да чтобы чины были соблюдены, — приказал князь. И с недоумением остановился, потому что Злат, громыхнув доспехом, бухнулся перед ним на колени и коснулся лбом земли. — Тебе чего?

— Пошли, княже, в страну франков! — без обиняков выпалил Злат. — Ярославна за мной как за каменной стеной будет! Вот крест святой!

— Уши длинные, языки болтливые. Откуда тебе сие ведомо? — строго спросил князь.

— Так ведь… — начал Злат и умолк, смущенно потупясь.

Ярослав усмехнулся:

— И об Ярославне ли печешься, отрок?.. Ладно, пока ступай со Всеволодом, послов встречать. — Злат радостно вскочил. — Анну видел? — окликнул его князь.

— Сказывают, на пруду карасей ловила! — выкрикнул Злат, убегая. Агапий со вздохом качал головой:

— Сколь неприличное для княжны дело… Не гневись, господин, но если бы ты внял в свое время нашим советам — в Царьграде при дворе Анна получила бы подлинно христианское воспитание!

Ярослав, охваченный своей минутной думой, мельком взглянул на Агапия.

— Если бы да кабы, — молвил он без зла. — Как сделано, так сделано — и ты делай, что тебе велят.

Тем временем ширился перезвон колокольный, и народ на площади все прибывал. Бежали мальчишки и юродивые, спешили простолюдины и ремесленники, поторапливались купцы, вышагивали знатные воины и бояре.

И вот расступилась толпа у Золотых ворот — и показалось франкское посольство.

Впереди, на муле, подобающем сану прелата католической церкви, ехал епископ Роже, человек, много повидавший на своем веку и оттого уставший раз и навсегда. На окружающее он смотрел без интереса, словно пышные встречи сопутствовали ему всю жизнь. За Роже следовал Бенедиктус, знающий все на свете и оттого незаменимый в дальних путешествиях. Вместо меча у Бенедиктуса на поясе висела фляга, из которой он то и дело прихлебывал. В Киеве у него тоже обнаружились знакомые: длиннобородый купец приветственно помахал из толпы шапкой:

— Бенедиктус! А ты, сказывали, в Корсуни утонул!

— Пустые карманы на дно не тянут, — засмеялся Бенедиктус.

— Эй, — снова окликнул его купец. — Почем, не знаешь, у кесаря нынче воск идет?

— Пригласи на чарку — потолкуем, — отвечал Бенедиктус.

За Бенедиктусом ехали двое рыцарей, разных по виду: одного звали де Шалиньяк, и его взор и осанка говорили о воинственном нраве. Он сидел в седле, как статуя, гордо подбоченясь.

Другой рыцарь, несмотря на мощное вооружение, более напоминал пилигрима — так скорбен и печален был его юный лик, глядящий из-под забрала. На щите этого рыцаря была изображена дама, которую следовало считать прекрасной, и, порой обращая взор к портрету, рыцарь смахивал с него дорожную пыль.

С другой стороны живой просеки, образованной расступившейся толпой, навстречу гостям двигался князь Всеволод в сопровождении нескольких знатных отроков, среди которых был Злат. Епископа Всеволод приветствовал ласковой улыбкой и заговорил с ним на латыни.

В толпе меж тем произошло движение, и рядом с купцом из толпы вынырнула девушка-подросток, рыжеволосая и зеленоглазая, с удочкой в одной руке и горстью орехов в другой. Глаза ее живо бегали.

— Кому столько чести?.. — осведомилась она.

— Рыжих не спросили, — важно отозвался купец.

Анна — а девушку звали Анной — щелкнула орех крепкими зубами, смерила купца презрительным взглядом и заработала локтями, чтобы получше разглядеть шествие.

Бенедиктус ехал теперь между печальным рыцарем Ромуальдом и Златом из свиты княжича.

— Благородный рыцарь Ромуальд, — объяснял он, — пристал к нам в германской земле. Он дал обет молчания и мечтает послужить сиятельным владыкам, сразившись с врагами, нечестивыми сарацинами или злыми чудовищами во имя своей прекрасной дамы.

Русский отрок слушал Бенедиктуса с достойным вниманием.

— Ответь рыцарю так, — молвил он, ненадолго задумавшись. — Чудищ у нас на Руси нету. У нас на Руси мир.

Прошагали пешие франкские воины с круглыми щитами за спиной, усталые, пропыленные, закованные в железо; толпа сомкнулась и повалила следом.

Анна подпрыгнула, но через головы уже ничего не было видно. Старец, седой, как лунь, но любознательный, как сорока, стуча клюкой, спешил мимо, догоняя толпу.

— Дедушка! — бросилась к нему Анна. — Скажи, кого встречают?

Старец аж руками замахал на Анну: как можно не знать такой знатной новости!

— Прощайся с младшей Ярославной!.. Сваты едут по нашу ладушку!..

Анна так и застыла с нераскушенным орехом во рту.

— Стой, дед! — опомнилась она. — Откуда?.. Откуда едут?

— Из-за моря, из земли франкской, а народ там, сказывают, не жнет, не пашет, зимы нету, и дождь вином идет — вот диво-то дивное! — И старик поскакал дальше вприпрыжку.

Толпа удалялась, Анна одна стояла посреди опустевшей площади…

Миновав черные дворцовые сени, Анна распахнула дверь в низкую каморку:

— Даниил!

Никого. Узкое ложе, стол с книгами, грифельной доской и птолемеевской моделью небесных сфер.

Анна застучала каблуками сапожков вверх по лестнице. В парадном этаже перекликались слуги. Расстилали ковры. В конце коридора мелькнули косы-змеи Янки. Янка бросилась Анне на шею:

— Радуйся, Ярославна!.. Ты будешь франкской королевой!

— Слышала. Где это?.. Что говорят, Янка?

— Никто ничего не ведает, — мотнула головой Янка. — Злат все обещал разузнать. — Она заглянула Анне в глаза: — Упроси, госпожа, князя, чтобы Злата послал с нами!..

— Янка, готовь убор княжеский! — донесся строгий оклик, и Янка, мгновенно вспорхнув, исчезла, а навстречу Анне шла мать, великая княгиня Ингигерда, в сопровождении двух рабынь. Была Ингигерда—Ирина высокой, мужского сложения, истая варяжка, и голос у нее был низкий, властный.

— Кухарю наказать жарить вепря с александрийской приправой, — распоряжалась она на ходу. — Меду подать к столу из моего погреба, вин царьградских два меха. Да всем умыться и расчесаться, чтобы чернавки по терему не бегали!.. Анна, — завидела она дочь. — Известно ли тебе, что судьба твоя решится сегодня?

— Известно…

— Иди оденься и жди в светлице безвыходно.

Платье княгини прошумело и скрылось за дверью. Анна растерянно озиралась вокруг.

Возбуждение в палатах нарастало. Пробегали туда и сюда слуги и служанки, звенели связки ключей, отпирались лари и сундуки, дворский Агапий тонким голосом призывал главного конюшего. Рабыни мыли плиты красного крыльца. На Анну никто не обращал внимания.

Но вот что странно: она и сама не чувствовала ни волнения, ни страха, только сердце слегка захватывало от тревожной и радостной неизвестности.

Может, оттого это было, что помнилась Анне недавняя случайная встреча в лесу. Тогда она увязалась с братьями на охоту, но шумная их забава ей скоро наскучила, и Анна отстала, доверив путь домой умному коню.

Тихо было в дубраве, листы трепетали под легким утренним ветром, пели птицы, и весенний воздух был прозрачен. И тропа незаметно привела Анну к ограде, на кольях которой скалились конские черепа и сушились травы.

Старуха, ветхая и хмурая, сидела на крыльце своей лесной хижины, а у ног ее лежал большой грязный кабан, и старуха осторожно вынимала из его бока стрелу.

— Здравствуй, Ярославна! — сказала ведунья, не оборачиваясь, и Анна вздрогнула от такой неожиданности, но любопытство пересилило:

— Здравствуй. Откуда знала, что приду?

Старуха выдернула стрелу, понюхала, отбросила в сторону.

— Ветер донес, дубы нашептали. Подай-ка мне кувшинец, — ведунья указала на глиняный сосуд с мазью, и Анна, сойдя с коня, подала ей кувшин. Ведунья принялась втирать мазь кабану в раненный бок. — Час твой близится, скоро ехать девице с отчего двора. Хочешь небось узнать, что ждет за дальними лесами, за синими горами?

Непривычно было Анне, что так разговаривают с дочерью великого князя, но любопытство все равно брало верх.

— Скажи. Я тебе золота дам, — Анна сняла с шеи тонкую золотую гривну.

— А не скучно будет, если все наперед знать будешь?

— Ты же — знаешь наперед, тебе не скучно?

— Почем тебе известно? — ведунья усмехнулась. — Может, меньше бы знала, позже состарилась. А так — ни сна, ни покою, и цари земные, и звери лесные — все ко мне идут. — Закончив втирать мазь, она похлопала кабана по боку. — Ну, полежи, отдохни. А ты поближе подойди, да не бойся.

— Я ничего не боюсь, — поспешила объявить Анна, подошла и протянула старухе гривну.

Та внимательно оглядывала Анну, и Анне показалось, что хмурый взгляд ее прояснился, и разгладилось сухое, морщинистое лицо, и, может быть, даже обозначилась на нем улыбка.

— Мертвого золота мне твоего не надо, — сказала ведунья. Она протянула руку к голове Анны, выдернула длинный волос, занесла над огнем костра, и волос вспыхнул тонкой золотой нитью. — Вот оно, червонное живое… Сколько же лет-то прошло…

Волос змеился в теплом воздухе, складываясь в разные замысловатые фигуры, Анна зачарованно наблюдала его пляску, и голос ведуньи доносился до ее ушей.

— Не давно и не вчера, — тихо говорила старуха нараспев, — а семнадцать лет назад… прискакал князь с победой из земли Червенской, последних врагов своих разбил… и в ту же ночь дочь у него родилась… И сказала я тогда: неспроста, князь, золотая заря взошла до утра!..

Желтые глаза ведуньи глядели на Анну, и в них отражались огонь костра и золотая пляска нити.

— Рыжей ты родилась, Анна, — породнилось в тебе солнце с золотом. Так отметил тебя Ярило. Солнце укажет тебе путь к золоту, а золото — к славе. Будет утро золотое, и конь золотой, и всадник в золотом плаще… Вот отчего говорят, что рыжим всегда везет! — неожиданно рассмеялась старуха, бросила волос в огонь, и он, вспыхнув золотой молнией, погас.

И вслед за тем тревожно хрюкнул боров — конские шаги послышались невдалеке, и Анна увидела встревоженное лицо Даниила.

Они вдвоем возвращались из дубравы, и Анна виновато поглядывала на Даниила, почтительно, но строго выбранившего ее за суеверные разговоры с лесной ведьмой.

— Но Даниил… — робко возразила тогда Анна. — Разве тебе не хочется иногда знать, что тебя ждет?

— Не ведает человек ни дня, ни часа своего, — отвечал Даниил. — Так говорит Писание.

— Скучный ты, Даниил, — в сердцах вздохнула Анна. — Сам как Писание…

Даниил поднял глаза на Анну и увидел, что она глядит на него с равнодушным сожалением. Он ответил смиренно, но несогласно:

— Знаешь ли ты Писание, хуля его?

— Знаю. — Анна пожала плечами. — Там везде — о грехе, о смерти, о вечном огне…

— Там говорится и о цветах, и о весне… «Вот зима уже прошла, — помолчав, тихо произнес Даниил. — Дожди миновали, цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…»

Анна слушала недоверчиво и заинтересованно.

— «… смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, благоухают… Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, покажи мне лицо твое, дай услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лицо прекрасно…»

— Так сказано в Писании?

— Так сказал Соломон, мудрейший из любивших…

— А что… он еще сказал?

— Он сказал еще: «Большие воды не смогут потушить любви, и реки не зальют ее… крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя… и стрелы ее — стрелы огненные…»

— А почему же отец Феопемпт говорил в проповеди, что земная любовь — греховна?.. Что с тобой, Даниил? — посмотрела на монаха Анна с удивлением.

— Ты дрожишь, тебе холодно?

Лошади мягко ступали копытами по лесной тропе, влажные от росы ветки скользили по лицу Даниила, остужая его.

— Это образ, метафора, как называют греки, — сказал Даниил, и голос его стал опять смиренен, а лицо непроницаемо. — Любовь Соломона — это его любовь к Богу… — Анна слушала, и все глядела на Даниила, дивясь его переменам. — Так, Анна, мы должны понимать Писание.

Они снова поехали молча. А в растревоженном мозгу Анны несоединимо, но упрямо мешались между собой и золотая заря ее рождения, и голос горлицы в стране Христовой, и лютые, огненные стрелы любви, и особенно — чей-то плащ золотой — и самое странное, что не было между всем этим распри, и легко и приятно было верить и в то, и в другое…

Анна спустилась в сени и снова заглянула в каморку Даниила. На сей раз он был на месте и, вздрогнув, обернулся на ее шаги.

— Даниил! Ты слышал — за мною приехали франкские послы!

— Радуйся, Ярославна, — тихо, опустив очи долу, отозвался Даниил, и Анна увидела тощий мешок на его плече и связку книг в руке.

— А ты?.. Разве ты не рад? — она подошла ближе, разглядывая его скарб. — Куда собрался?

— Прощай, княжна. Возвращаюсь в Берестов, в обитель…

— Как — возвращаюсь?.. А я? — Анна выпрямилась удивленно и гневно. — А я тебе не велю! Или я не госпожа твоя, и ты не раб мой?

— Ты мне госпожа, — отвечал Даниил, еще ниже клоня голову. — Но раб я — Божий.

— Ну вот… ты и обиделся, — Анна еще приблизилась, с виноватой улыбкой заглянула в его опущенные глаза. — Как же ты мог помыслить, Даниил, милый, что мы расстанемся? Как я без тебя? Кто мне о земле франкской расскажет?.. С кем риторику буду учить, Писание?.. Латынь — без нее ведь нельзя франкской королеве!

— Кончилось твое учение, — сказал Даниил.

Но как прекрасны были глаза Анны, глядящие в упор и ласково, поставленные широко, как у косули, зеленые, как несозревший крыжовник!..

Ярко пылали светильники, за их колеблющимся пламенем фигура митрополита с посохом в руке казалась неземной и грозной. Даниил распростерся на каменных плитах собора:

— Святой отец! Отмени княжий указ! Позволь удалиться в пустынь!

Митрополит вышел из ореола светильников и вновь стал невысоким, тучным и к тому же весьма настороженным старичком. Всякого подвоха ждал он ежечасно в этой варварской стране.

— Указы мирские, сам знаешь, мне неподвластны. Отчего господина ослушаться хочешь?

Светильники отражались в глазах Даниила, и смятением был полон его голос.

— Пролился я, как вода…

— Покайся.

— С детства знаешь меня, отче, я вырос в обители, смиренно постигал многие науки, пока не призван был ко двору для наставления княжны. Но какой силой теперь укреплю дух и веру ее, когда умер Бог во мне!..

— Кайся, грешник! — произнес митрополит сурово.

— Страшен и сладок мой грех. Люблю… всей силою любви земной…

— Кого? — отступил митрополит.

— Госпожу свою… Анну!

— Замолчи! — Феопемпт испуганно оглянулся.

— Не гони, святой отец, ибо отринул меня Господь!.. Она одна — мое божество. Прекрасны глаза ее голубиные, и нет пятна на ней…

— Замолчи, не скверни Писание!

Феопемпт схватил чашу со святой водой и выплеснул на Даниила. И тот затих на полу, обхватив голову руками. Митрополит озадаченно постоял над ним, потом повернулся и снова исчез в ореоле светильников, и Даниил услышал его недовольный голос:

— Сам грешил — сам неси крест свой… Возьми в дорогу псалтырь. Десять псалмов с утра, десять вечером, постись семь дней в неделю. Плоть умерщвляй бичеванием…

Натыкаясь на амвоны и ножки светильников, Даниил полз следом за ускользающей фигурой митрополита.

— Душа бессмертна, — слышался голос Феопемпта и удалялся вместе со стуком его посоха, — Божья милость безгранична… А мы и без того с князем каждый день ссоримся. Не хочу…

— Отче! Не уходи! На погибель обрекаешь!..

Ответа не было, шаги затихли во тьме.

В углу княжьего двора, среди беготни слуг, криков и конского ржания Злат вязал узду к коновязи.

— Ну? — вынырнула из-за крыльца Янка. — Разузнал? Про франкского короля?

Злат кивнул.

— Все узнал.

— Ну говори же, — нетерпеливо теребила его Янка, пока Злат, зачерпнув ковшом из бадьи, жадно пил воду.

— Коня его, — сообщил Злат, обтерев усы, — зовут Троль.

— И все?..

— Нет. Меч зовут — Сигфус.

— А сам? — Янка топнула от нетерпения.

— Сам же король именуется Генрих, победил на турнире графа де Оверни и дважды выбил из седла герцога Анжуйского…

— А какой он? Молодой, красивый?

— Кто? Герцог?

— Король!

— Этого не ведомо, — отвечал Злат. — Ты вот у меня — красавица! — И, оглядевшись, сгреб отчаянно отбивающуюся Янку в могучее свое объятие.

Для переговоров отведена была княжья гридница, ярко освещенная по этому случаю сальными свечами в медных, византийской работы, канделябрах. Ярослав и епископ Роже сидели за концами стола, крытого парчовой скатертью, а за их спинами толпились княжьи мужи, священнослужители и дьяки. Стопки пергаментов лежали на столе и несколько десятков счетных палочек с зарубками.

— «…мехов лисицы и горностая, — читал Бенедиктус по списку, — король Ярослав дает, по означенной договоренности, в количестве ста шкур…»

— Ста и двадцати, — с улыбкой уточнил Ярослав, придвигая еще две палочки к уже выросшей возле Роже горке.

— «Сосудов золотых и серебряных, — продолжал читать Бенедиктус, — двадцать четыре…»

— Двадцать пять, — щедро придвинул лишнюю палочку Ярослав.

— «Святую же книгу Евангелие на славянском языке, украшенную жемчугом, — одну», — завершил чтение Бенедиктус, а Ярослав развел руками и согласился:

— Одну.

Затем последовал обмен пергаментами, и долго скрипели перья, совершая многочисленные подписи; сыпался на подписи песок, капал на них расплавленный сургуч и вонзались в сургуч королевская и княжеские печати.

— Теперь, — приветливо улыбаясь князю, молвил Роже, — когда размер приданого оговорен, нашей стороне хотелось бы получить ваши письменные гарантии относительно девичьей незапятнанности невесты: вот текст хартии, — он взял пергамент из рук Бенедиктуса.

Но пергамент застыл в руке епископа на полдороге, и улыбка сползла с его лица: князь оставался недвижим, лишь брови его тяжело сдвигались.

Роже пояснил несколько упавшим голосом:

— История знает случаи, когда невест приходилось возвращать вместе с приданым… а это хлопотно…

— А известны истории случаи, — сдерживая гнев, отвечал Ярослав, — когда непочтительные послы уезжали и без невесты, и без приданого?

Бенедиктус что-то шепнул Роже на ухо, и тот заговорил быстро и примирительно:

— Хорошо, хорошо… Если наша просьба оскорбительна вашему величеству, мы берем ее обратно!

— Стыдно вашей святости, — Ярослав медленно отходил от гнева. — Анна — еще дитя малое!

— Именно поэтому, — подхватил тотчас Роже, вновь возвращая любезную улыбку на уста, — ради общего спокойствия хотелось бы взамен гарантии иметь в числе сопровождающих принцессу лиц некую сугубо охранительную особу…

— Особа будет, — недолго подумав, кивнул согласно князь и приказал: — Янку!

«Янку, Янку…» — тотчас зашелестело среди княжьей свиты, протопали шаги, шевельнулись стенные ковры, раскрылись двери, обнаружив суету в сенях, — и спустя минуту запыхавшаяся Янка явилась в гриднице пред княжьи очи.

При виде черноглазой красавицы Бенедиктус заметно оживился, епископ же оглядел ее весьма кисло и неуверенно кашлянул:

— Пусть ваше величество простит нам нашу настойчивость… но нельзя ли при этой особе… иметь еще одну охранительную особу, ибо… Ибо…

— Можно, — понятливо согласился князь и, подмигнув Янке хитрым глазом, повелел: — Отрока Злата сюда!

За переговорами был пир, венчавший их успех, и закончился он, когда на улице уже стемнело, и в греческом подворье тускло засветились занавешенные окна.

Митрополит Феопемпт вошел в свою мраморную горницу, сердито поставил в угол черный кипарисовый посох и опустился в кресло.

Чуть улыбаясь насмешливыми губами, Халцедоний смотрел на митрополита:

— Догадываюсь, что русский архонт не внял совету власти духовной?

Феопемпт отметил недружелюбным взглядом его улыбку.

— Условия брака уже оговорены… Не хочет Ярослав слушать наших советов.

— А может быть, ты плохо советовал, отче? Ты напоминал ему о карающем греческом огне?

— И о греческом огне, и об адском пламени… — Митрополит устало махнул рукою. — Легко тебе говорить, Халцедоний: вчера ты плел свои сети в Месопотамии, сегодня — на Руси, а завтра уплывешь обратно в Константинополь. Пожил бы здесь… всюду безверие и гордыня, пьянство и похоть, в домах гусли и скоморохи… Даже иноки одолеваемы плотскими желаниями!.. грешно возлюбив княжен своих. Оставь меня, патрикий, я смиренно служу одному Богу, политика — не мое дело!

Глаза Халцедония холодно блеснули.

— Политика священной Византии, — произнес он, — дело каждого из ее подданных.

— Это истинно, — поспешил согласиться Феопемпт.

— И сам Бог нам не простит, если упустим случай напомнить архонту, как губительна гордыня. — Халцедоний поднялся и по своему обычаю, как делал всегда, когда был возбужден, закружил по горнице. — Если Ярославу не страшны ни греческий огонь, сжигающий его суда, ни адское пламя, сжигающее душу, — у греков есть другое оружие! Незримое, как угар, нежданное, как нож в спину, медленное, как яд, верное, как смерть. Древнее, как мир, и я, Халцедоний, сам — это оружие!

Халцедоний выпил кубок вина и, довольный собой, совершив последний круг по горнице, вернулся на ложе.

— И большое приданое выторговали франки? — спросил он, легко перейдя с пафоса на обычную речь.

— Не менее чем на тридцать тысяч динариев…

Халцедоний щелкнул языком.

— Что она, так нехороша собой, юная княжна?

Феопемпт пожал плечами.

— Ей нет еще семнадцати… и росла она с братьями — кто мог разглядеть в ней красоту?

— Но как же… — начал было Халцедоний и вдруг смолк, осененный мыслью, от которой замер, словно в хищной стойке. — Постой… а о каких же иноках, одолеваемых плотскими желаниями, ты говорил сейчас?..

Жара стояла в Константинополе, и казалось, что Священный дворец плывет в знойном воздухе, и не спасали ни близость моря, ни тень садов, ни бьющие повсюду фонтаны, ни опахала, ни прохладное вино. Одни павлины как ни в чем не бывало бродили по аллеям, распускали хвосты, и солнце отражалось в их блестящих перьях.

Логофет Лихуд, обнаженный, возлежал под опахалами в сени струй и слушал нотария, который неприятным, сиплым голосом читал пергаментный свиток:

— «…на условие епископа включить в приданое мощи святого Климента русский архонт ответил отказом, однако согласился дать за дочерью семнадцать слитков чистого золота, каждый стоимостью в триста динариев, двадцать пять золотых и серебряных сосудов ромейской работы..»

— Нагло захваченных Владимиром в Херсонесе, — заметил Лихуд. — Продолжай.

— «…а также мехов и монет в количестве неустановленном. В настоящее время посольство с ценностями и дочерью архонта приближается к границе Польши и, когда мое донесение достигнет ушей благочестивого василевса, пересечет ее. — Нотарий откашлялся. — Побуждаемый к действию необходимостью использовать некоторые, ставшие мне известными обстоятельства, дабы строго вразумить архонта, возомнившего себя равным багрянородному василевсу, жду указаний срочно отправиться…»

Лихуд поморщился — сипенье нотария стало ему невыносимым — и протянул руку за свитком. Пробежал его до конца и задумался.

— Платье, — приказал Лихуд и встал. Тотчас двое веститоров накинули на него алую тунику и лорум. — А ты ступай и расскажи этериарху, сколько ты выпил сегодня холодного вина.

— Благочестивый Лихуд! — в ужасе упал нотарий на колени, но возникли двое стражников и мгновенно уволокли его.

Лихуд двинулся по саду. Юного императора Константина Мономаха он увидел издали, среди цветов и прекрасных женщин. Василевс, хохоча, ловил ртом виноградные ягоды, которые также со смехом бросали ему красавицы. И сам он был разодет ярко, как женщина, и напомажен, и Лихуду показалось, что до него даже издали доносится от василевса запах тончайших духов.

Он остановился, подумал и повернул обратно. Слуги в той же отточенной последовательности сняли с него лорум и тунику, и Лихуд опять лег.

— Нотария, — приказал он.

— Нотарий только что ослеплен, — доложил веститор. — Но приказу этериарха.

Лихуд снова недовольно поморщился.

— Но мне теперь нужны его глаза, а не голос. Пришлите зрячего.

Спустя мгновение явился другой нотарий и уселся наготове с восковой дощечкой.

— «Святейший император, — продиктовал Лихуд, — рассмотрел… рассмотрел, — повторил он, — эпистолию своего тайного посланника и резидента Халцедония и повелевает указанному Халцедонию приступить к осуществлению предложенного им плана. Июня 27 дня, 3 индикта, 6556 года, исходящий номер семь. Логофет Лихуд». Гонца к Халцедонию, — добавил Лихуд, — послать немедля на самой быстроходной хеландии.

И в Польше то лето было сухим и жарким.

Посольство медленно двигалось на запад по дороге, едва заметной среди пожженных солнцем трав.

Впереди, как всегда, трусил на муле епископ Роже, за ним ехали Бенедиктус и рыцари. Со скрипом тянулись телеги с припасами и провиантом, их, никем не понукаемые, тянули коротконогие степные лошадки. Зато третий возок был затянут паволокой и окружен плотным строем пеших воинов. Иногда на ухабах в нем глухо позвякивал металл, и лица воинов становились тогда еще суровее от сознания высочайшей ответственности.

За воинством катилась устланная сеном и мехами повозка, и в ней с шапкой черешни сидела улыбающаяся Янка. Норовя ухватить выбившийся клок сена, за повозкой шел могучий конь, и на коне высился не менее могучий седок без шапки. По тому, как преданно глядел отрок на Янку, в нем можно было признать Злата, да так оно и было.

Проедет и эта повозка, поклубится и уляжется за нею пыль, и некоторое время дорога будет пуста — но потом лягут на нее еще две тени, и прежде чем появятся последние, отставшие путники, мы услышим голос.

— Бонжур — так здороваются франки днем, — говорил Даниил. — Бонсуар же говорят вечером. Повтори.

Анна сидела боком на белой кобылке, а Даниил шел рядом, придерживая лошадь под уздцы. Он загорел в дороге, и походка его была легкой.

— Бонжур… бонсуар, — сосредоточенно повторила Анна, хмуря те места, где у всех, кроме рыжих, находятся брови.

— Письменно к королю обращаются: сир…

— Сир, — повторила Анна.

— Но устно лиц королевского звания надлежит именовать вотр мажесте — ваше величество. Священников франки называют ваша святость, рыцарей — ваша честь. Герцоги и графы именуются светлостью, вассалы же зовут их — мой сюзерен.

— Зачем столько названий? Не проще ли называть всех — господин?

— Дело не в словах, Анна, — терпеливо объяснил Даниил, — а в сути вещей. Титул напоминает каждому о его назначении: рыцарь сражается за короля, священник молится зa него перед Всевышним, крестьянин трудится на ниве, чтобы пропитать их.

— А король?

— Король отвечает перед Богом за всех.

— А королева?

— Она украшает его престол, — ответил Даниил, но Анна осталась неудовлетворенной ответом.

Немного поразмыслив, она покачала головой:

— Но королеве тоже могут прийти государственные мысли! Ну, например, я скажу: вотр мажесте, у франков хорошие мечи, ценятся дороже арабских, мне Шалиньяк сказывал. Почему бы не послать торговых людей на Русь? А с Руси они привезут меда, мехов… яблок и орехов из нашего сада в Берестове…

Даниил, сдержав улыбку, стал подбирать поводья, но Анна смотрела на него требовательно, ожидая ответа.

— Боюсь, король ответит, что это не твое дело, Анна, — отозвался Даниил. — Государственные дела решают мужчины.

Анна дернула плечом и хмыкнула несогласно.

— Если король так ответит — он глуп, — заявила она. — Разве отец не советовался с матерью, когда Эймунд хотел увести варягов из Новгорода?.. Нет, — убежденно сказала Анна, — король ответит: ты молодец, Анна, и я обязательно сделаю, как придумала моя… как он обратится к королеве?

— Он скажет: ма шер, мой друг.

— Ма шер, — повторила Анна. — Мон шер — я скажу королю… А как я обращусь к наследнику?

Ответа не было, и Анна поворотила лицо к монаху:

— Даниил! Как называют наследника престола? — Даниил продолжал молчать, медля с ответом. — Ага, умный Даниил! Вот наконец и ты чего-то не знаешь!

Печальная улыбка тронула губы Даниила.

— Наследника ты назовешь просто — мон фис. Мой сын…

— Сын, — повторила Анна, удивленно вслушиваясь в это знакомое, но внезапно наполнившееся для нее новым смыслом слово. — Мон фис… — И сложила фразу: — Бонжур… мон фис!..

Между Янкой и Златом тоже происходила в это время поучительная беседа.

— Не греет, да светит — что такое? — спрашивала Янка.

— Огниво? — отзывался Злат и вытирал взмокший лоб платком.

Янка щурила глаза:

— Нет!

— Глаз кошачий?

— Почему — глаз? — сплевывая черешневые косточки, смеялась Янка.

— Ночью светит… Янка! — взмолился Злат, показывая платок, весь стянутый узлами. — Я уже шесть раз отгадал, и вот еще — два… Человек не камень, терпит, да и треснет!

— А уговор — дороже денег! — отвечала Янка. — Отгадаешь столько загадок, сколько платок узлов вместит, — еще раз поцелую. Лучше смекай.

— Доспех? — безнадежно спросил Злат.

— Нет! — веселилась Янка. И даже печальный рыцарь Ромуальд, ехавший неподалеку, прислушивался к их разговору с подобием улыбки.

И к вечеру жара не унялась, только дорожная пыль все гуще оседала на возах, конях и одеждах путников.

Анна ехала теперь в повозке; опершись локтями о мех, она читала толстое, с жемчужным шитьем и золотыми застежками Евангелие. Рядом с прежней беззаботностью сидела Янка, только теперь ее рот и руки нашли другое занятие: она грызла подсолнухи. Даниил следовал за повозкой на лошади.

Скрипели колеса, дремали воины в седлах. Блестело неподвижное закатное солнце на шлеме Ромуальда.

Бенедиктус подъехал к Даниилу, и их кони пошли рядом.

— Восьмой раз вожу послов на Русь — и никогда дорога не была такой спокойной, — сказал Бенедиктус. — Печенеги поумирали от жары, а разбойники лежат в тени и не помышляют о разбое. Благодать. «Чему печалиться слуге, когда подкован конь, — пропел Бенедиктус, прихлебнув из фляги. — И близок дом, где в очаге всегда горит огонь…» Но тебя, я вижу, ничего не радует. В унынии — грех.

— Всяк радуется своему и по-своему, — отозвался Даниил.

— Тоже правда! — воскликнул Бенедиктус, довольный, что выпала возможность поболтать. — Отпустим же им грехи — завистникам, гордецам, корыстолюбцам — и оставим им их радости! Кесарю — кесарево. А Бахусу — бахусово! Ибо, когда я пью, я добр, а из этой позиции еще интереснее наблюдать, что есть человек.

Даниил слушал вежливо, но не для диспута были его мысли, и далеки они были отсюда.

— Сего никому не дано знать, кроме Создателя, — кротко ответил он.

— Да нет, — возразил Бенедиктус, — и мы, грешные, любопытствуем. Лезем не только в душу, но и в тело — посмотреть, что там внутри, скажем, какого цвета кровь… И хоть давно убедились, что зеленой она не бывает, — продолжаем им пускать ее из жил ближних.

— За это карает небо, но не мы.

Бенедиктус помолчал, вздохнул разочарованно.

— Броня у тебя покрепче, чем у нашего славного рыцаря, — кивнул он на закованного в латы Ромуальда. — Жаль, Даниил… Я полагал, что двум самым умным в этом стаде есть о чем поговорить. — Он с сожалением заглянул в опустевшую фляжку. — Но тебе предпочтительней штудировать придворный этикет с дочерью твоего сюзерена…

— Прости, Бенедиктус, — перебил Даниил мягко, но решительно. — Говори, пожалуйста, тише. Княжна уснула.

Бенедиктус перевел взгляд на повозку. Анна и правда спала, уронив рыжие пряди на книгу.

— Алла-а-а! — вдруг донеслось спереди из-за придорожного кустарника. — Алла, бисмилла-а! Ай, алла-а…

Даниил замер, прислушиваясь, Шалиньяк тоже привстал на стременах. Воины разом ближе придвинулись к возку.

Ромуальд, чрезвычайно оживившись, выхватил меч и галопом пустил коня на крик. Злат хотел последовать за рыцарем, но Бенедиктус остановил его:

— Погоди, дай бедняге наконец свершить свой подвиг.

Через минуту за кустарниками путникам открылась стоящая у речки двухколесная арба, запряженная ослом. Подле нее Ромуальд цепко держал за бороду человека в шароварах и чалме.

— Что за несчастная судьба! — вопил бородач, простирая руки к подъезжавшим. — Стоит любому странствующему рыцарю увидеть сарацина, как он тут же хватает его за бороду… И все говорят — отдай гроб Господен! А откуда он у бедного сарацина, разве я его брал?

— Кто ты такой? — спросил Шалиньяк.

— Бедный сарацинский купец, везу в Регентсбург шелк и амбру. Остановился для вечернего намаза… Добрая госпожа! — упал он перед Анной на колени. — Не знаю имени и титула… разреши ехать под охраной твоих лучезарных рыцарей! Иначе бедному сарацину снова не миновать беды!

Анна подумала, поглядела на Роже, потом на Даниила, выпрямилась и простерла руку — как делал ее отец на судилищах в Киеве:

— Пусть едет!

Ромуальд разжал руку и смущенно отъехал в сторону.

— Да продлятся дни твои, мудрая госпожа! — быстро закланялся купец. — Да не меркнет свет очей твоих!.. И вот так от самой Палестины, — пожаловался он Бенедиктусу, влезая на арбу.

Анна глядела на Даниила.

— Я поступила по своему назначению, Даниил?

— Ты поступила по-королевски. Ибо сказано: благословен будет владыка милосердный.

Анна сдержала довольную улыбку. Рыцари и воины разошлись по своим местам, и снова под скрип колес кавалькада тронулась в путь.

В зеркале горного озера плавала полная луна, и лик ее временами покачивался от всплесков сонной рыбы. Маячили в тумане фигуры франкских воинов у заветного возка, торчали оглобли распряженной сарацинской арбы.

В стороне от засыпающего лагеря Даниил совершал молитву. Но невольно, как ни погружался Даниил в святые, успокоительные слова, слух его ловил доносившиеся от полозки девические шепоты.

В повозке, устланной мехами, Янка взбивала подушку, готовя Анне ночлег.

— …а бывает, — слышался Даниилу шепот Янки, — женщина не хочет, чтобы у нее появился ребенок, — и тогда нужно найти зернышко, которое нес муравей, завернуть его в кожицу финика, что привозят нам греки, и привязать к голове…

— Какая женщина не захочет ребенка?.. — отзывался Янке удивленный шепот Анны. — Вот если женщина хочет ребенка, а его все нет…

— Это еще проще. Нужно убить кролика и смешать его мозг с жиром молодого гуся…

Даниил горячее зашептал молитву, но не творилась молитва. Уходили последние остатки благодати из души, уходил покой, и на место его вползала тоска, и сердцем вновь овладевало скорбное томление. Даниил закрыл руками уши, но не легче от этого стало его душе.

Так простоял он на коленях долго, а когда отнял от ушей руки, шепотов уже не было слышно. Он поднялся и подошел к повозке. Анна спала, но место Янки рядом с ней было пусто. С берега озера послышались плеск и тихий смех. Даниил раздвинул ветви кустов и вгляделся. На лунном мелководье темнели две обнаженные фигуры, Янка и Злат со смехом кружили друг вокруг друга, и змеями кружилась за ними нарушенная водная гладь…

Даниил глядел, не в силах оторвать глаз от этой дьявольской, греховной пляски. Но был еще Бог в нем, и отвел глаза Даниила от озера, и вернул силы расслабленной плоти.

Даниил возвратился к повозке, вынул меч и, воткнув его перед собой в землю, сам опустился рядом. Анна продолжала спать, по-детски уложив щеку на ладошки. Локон ее волос шевельнулся от набежавшего ветерка, приподнялся и сонно лег обратно.

Теплые зефиры ласкались к его милой, на нее ласково смотрели звезды с неба. Слаще меда было ее ровное дыхание, вся прекрасная юная душа ее светилась на спящем лице… Чем он еще мог одарить ее, кроме тайной своей любви, чем уберечь, кроме вечной преданности, чтобы никогда не коснулись ее беда и тоска, чтобы никогда не померк этот чистый свет ее души?

В своих мыслях Даниил не сразу заметил подсевшего к нему сарацинского купца. Позевывая, тот посидел немного, потом лениво замурлыкал протяжную восточную мелодию.

— Это очень старая песня, — прервав пение, пояснил купец. — И поется в ней о том, что прекрасней всего в мире.

— О чем же?

— «Темная ночь навевает желание, луна освещает ложе из роз, и соловьи поют в сердцах влюбленных». Хочешь, научу тебя этой песне?

— Я не пою таких песен, — помолчав, отозвался Даниил.

— Конечно, монахам чужды такие песни, — согласился купец. — Неужели даже в мыслях? — вдруг быстро спросил он, и Даниил встретился с мерцающим в полутьме, испытующим взглядом…

И был еще один день пути. Дорога петляла среди склонов, поросших высокими синими елями.

Сарацинский купец мирно дремал, качаясь в своей арбе. По обе стороны от Анны ехали Роже, Шалиньяк и Бенедиктус.

— Итак, — говорил наставительно епископ, — король Хильперик имел возлюбленную по имени Фридегонда. И до такой степени поддался убеждениям этой женщины, что однажды ночью…

— …задушил в собственной постели свою жену, — вставил Бенедиктус.

Анна, нахмурившись, слушала урок французской истории и временами поглядывала на Даниила, который шагал позади.

— Фридегонда тем временем, — продолжал Роже, — помогла Хильперику избавиться от брата Сигиберта, своим лукавством она привлекла двух мужей и так очаровала их, что они нашли Сигиберта…

— …и ударили его четырьмя ножами меж ребер, — сказал Шалиньяк, — отчего он умер.

— Так Фридегонда стала женой Хильперика, — рассказывал далее Роже. — При этом она избавилась от его сына, наследника Хлодвига, приказав наемным людям на вилле Нуази…

— …воткнуть ему нож во внутренности, — со знанием дела сказал Шалиньяк. — Отчего он тоже умер.

— Ай-яй-яй… — услышал Даниил рядом с собой сочувственный вздох. За спицами колес сарацинской арбы мелькали борода и чалма. Купец говорил тихо, чтобы не услышали французы: — Безобразие — в крови франкских монархов. Зачем вспоминать историю — скоро ты сам увидишь короля, который грубостью и неучтивостью свел в могилу двух жен… — Купец поцокал языком и покачал головой. — Бедная, бедная Анна…

Ров, окружающий стены Гнезно, польской столицы, от засухи изрядно обмелел. Через него был перекинут мост к воротам, возле ворот, надвинув на лоб шапку, дремал стражник.

Когда появились на другой стороне рва возки и под конскими копытами заскрипели доски моста, стражник приоткрыл глаз — и опустил перед гостями жердь-шлагбаум.

— Налог — шесть злотых, — сонно объявил он.

— Протри свои глаза, серв! Перед тобой посол короля Франции! — подскакал к воротам Шалиньяк. — Какой еще налог?

— На починку моста, — сказал стражник.

— Видно, пусты сундуки у Казимира? — молвил Шалиньяк с ехидством.

— Нет в мире славней и богаче светлого круля земли польской, — невесело отвечал стражник.

Роже кивнул Шалиньяку, и тот хмуро полез в кошель.

Снова заскрипели шаткие доски под колесами. Стражник потрогал монету на зуб.

— С Руси? — спросил он проезжавшего мимо Злата.

— С Руси.

— Мехов или чего еще на продажу не имеешь?..

— Разве я купец? — удивился Злат.

— А разве одни купцы торгуют?..

В это время треснули под копытами прогнившие доски — и рыцарь Ромуальд вместе с конем обрушился в ров, к счастью неглубокий.

— Негодяй! — Шалиньяк в бешенстве повернул коня. — Зачем же ты брал деньги?..

— Я сказал вельможному пану — на починку моста, — ответил стражник и опустил монету в прорезь ларца.

— Что за гости в моем дворце?

Король Казимир, высокий и худой, с длинной, но жидкой бороденкой, держа книгу в руке и близоруко щурясь, спускался по лестнице. — Роже! — узнал он епископа. — Какая приятная оказия — вновь увидеть собрата по альма-матер!..

— Разуй глаза, Казимеж! — с досадой перебила его королева. — Или не видишь, что епископ привез Анну!

Королева Мария, именуемая по-славянски Доброгневой, не выпускала Анну из объятий, и пухлое лицо ее светилось от радостных слез.

— О!.. — воскликнул Казимир, галантным жестом заслоняясь, будто от солнечного луча. — То не Анна, то сама божественная Артемида!

— Езус-Мария, какая Артемида! Анна, племянница твоя, цветик наш, ласточка… Красавица! Она вот такусенькой былa, когда ты увез меня из Киева. Нельзя так много заниматься теологией, Казимеж, ты скоро свое имя забудешь!

— То есть неразумная речь, Доброгнева, — строго ответил король, а все меж тем стояли и почтительно слушали перебранку царственных супругов. — Теология — возвышеннейшая из наук, и даже философия всего лишь ее служанка, в чем со мной согласится брат Роже, который…

— Здравствуй, дядя Казимир! — решительно двинулась вперед Анна и расцеловала короля в обе щеки. — Вы с тетей после побранитесь! А сейчас мои люди устали с дороги и голодны!

Казимир оглядел возникшее перед ним рыжеволосое видение.

— Ужин! — закричал он и захлопал в ладоши. — Яцек, Марыся!.. — Король гордо выгибал грудь и прохаживался гоголем, командуя набежавшим слугам:

— Трех быков на вертелах! Меду. Вина, старейшего из моего погреба! — Казимир махнул спутникам Анны: — Угощайтесь на здоровье, панове!

Звякнули доспехи, Ромуальд сделал шаг вперед.

— Благородный рыцарь Ромуальд, — тут же возник рядом Бенедиктус, — спрашивает, не может ли он послужить светлому королю в борьбе с врагами или злыми волшебниками…

— Не слышал вопроса, — удивился Казимир.

— Он дал обет молчания и давно ищет случая свершить подвиг во имя прекрасной дамы, но не может найти достойных противников.

— Дамы, дамы, — недовольно отозвался Казимир. — Гроб Господен в плену у сарацинов — вот бы о чем лучше печалились благородные рыцари! — Он взял Анну под руку и повел вверх по лестнице. — Аквиля нон каптат мускас — негоже орлам ловить мух, не так ли, почтенный Роже?

Шум застолья доносился во двор замка, где стояли кони и готовились к ночлегу пешие воины, Янка собирала с повозки меха, чтобы устроить Анне постель во дворце. Длинная тень протянулась рядом — это подошел Ромуальд.

Без шлема и доспехов, в полотняной рубахе, он выглядел особенно юным и беззащитным. Ромуальд протянул руку, разжал ладонь — и оттуда вылетела маленькая светящаяся точка. Повисла в воздухе, набрала высоту и скрылась.

— Ой! — догадалась Янка. — Правильно: не греет, а светит — светлячок!.. А Злат до сих пор не угадал.

Рыцарь поклонился — и отошел к бадье, возле которой он мыл свой щит.

Янка присела рядом на корточки и долго разглядывала мокрое лицо прекрасной дамы.

— И не жалко твоей Готелинде тебя? — сочувственно вздохнула она. — Гоняет за подвигами по всему свету да еще молчать велит.

Ромуальд покачал головой, приложил руку к груди, потом воздел ее вверх, и Янка поняла, но несогласно пожала плечами.

— А чем ты так недостойный?.. Тихий, непьющий. И лицом пригож.

Сорвав желтый цветочек, Ромуальд протянул его Янке.

— Мне? — удивилась Янка и подняла на рыцаря вопросительный взгляд. — Зачем?

Рыцарь снова поклонился, улыбнувшись смущенно и признательно. А из окон дворца донесся новый взрыв смеха и голоса, среди которых громче других был голос Шалиньяка.

— И когда я, о благородный Злат, зарубил шестерых, — рассказывал Шалиньяк, побагровевший от меда и пива, но по-прежнему горделивый, как галльский петух, — остальные пустились бежать, как безумные! Но призвав на помощь святого Ардальона, я бросился в погоню, как лев, и разрубил каждого на двенадцать частей. И тогда из замка вышли двенадцать раз по двенадцать дев и упали передо мной на колени, благодаря за избавление!

Шалиньяк победно поглядел на Злата, но тот бровью не повел, только подставил чашу служке-поляку, внимавшему беседе с ужасом.

Дым и чад мешались в дворцовом зале, где пировали рыцари, со звоном чаш и грызней собак под столами.

— Что твои сарацины, — отвечал Шалиньяку Злат. — Вот я раз бился с самим Соловьем-разбойником.

— Мне не доводилось слышать о таком рыцаре, — сказал Шалиньяк, но приготовился внимать с интересом.

— А услышал бы — здесь не сидел, — рассказывал Злат. — Потому как свистнет раз Соловей — птицы падают с лету. Свистнет другой раз — стены рушатся. — Злат показал, как свистит Соловей-разбойник, и хоть стены не рухнули, но вышло страшно. — Свистнет третий раз… — Злат только рукой махнул. — Ухватил я Соловья поперек пояса, вот так…

— Езус-Мария! — воскликнул служка, потому что Злат для наглядности приподнял его над столом.

— Ликует сердце, — со смехом заметил Бенедиктус, подливая себе вина, — когда внимаешь правдивым рассказам!.. А ты опять печален, Даниил, и молчалив. Выпей, вино туманит голову и развязывает язык.

— И сжигает душу, — отозвался Даниил.

— Мало ли что сжигает душу! — с новой надеждой на диспут возразил Бенедиктус. — Я знаю по крайней мере семьдесят семь пороков, которые сжигают душу, и вино — не худший из них!

Он поднял голову и с удивлением опустил чашу: Даниил смотрел на Бенедиктуса настороженно и враждебно.

— Что?.. — молвил отрывисто. — Что хочешь сказать сим? Что тебе ведомо?

Даниил потянул ворот рясы и выбежал из зала. Озадаченный Бенедиктус пожал плечами и снова принялся за свою чашу.

— Ну что ж. Помолчим. Пусть говорят благородные рыцари.

— Твой подвиг велик, — выслушав тем временем Злата, отвечал Шалиньяк. — Однако он ничто в сравнении с моим. Однажды, по дороге в Палестину, я встретил двенадцать великанов…

На распутье двух дорог за замком сарацинский купец поджидал кого-то, вглядываясь в темноту.

Вдруг на его плечо легла тяжелая рука в перчатке. Он вздрогнул — и отпрянул, увидев нависшую над собой черную фигуру всадника. Знакомое лицо глядело из-под забрала.

— Добрый рыцарь! — в смятении залепетал купец, падая на колени. — За что ты преследуешь меня, сжалься, о благородный Ромуальд!..

На неподвижных скулах рыцаря шевельнулось недоумение.

— Откуда тебе известно имя моего брата? — спросил он.

Купец поднял голову. Что-то неуловимо отличало черты всадника от черт печального рыцаря: надменный взгляд, непроницаемые глаза, черный плащ, спускающийся от плеч до самой земли.

Купец осторожно выпрямился.

— Ромуальд возвращается с Руси, где искал подвига…

— Мой глупый и неуемный брат, — усмехнулся черный рыцарь. — Он родился часом позже меня, когда рассвело. С тех пор у нас разные ангелы: у него — дня, у меня — ночи… — Усмешка сошла с губ рыцаря, и вновь стало каменным его лицо. — Так зачем ты искал меня, византиец? Я явился.

Меж тем веселье в замке продолжалось, и в королевской стольнице, где тоже был обильно накрыт стол, Казимир сидел за комнатным органом. Рядом с ним стоял Роже, и оба, порозовевшие от выпитого, пели латинский хорал нестройно, но дружественно.

— Ах, наше ученье в аббатстве Клюни! Ах, Франция! — откинувшись от инструмента, произнес Казимир. — Даже воспоминания о ней — наслаждение!.. Какие там леса и рощи, какие охоты — в Венсене, Санлиссе, Марли! А какие виноградники в Орлеане и Рюеле!

— И лучшие из них, — вставил Роже, — принадлежат королю!

— Нашему племяннику! — повернулся Казимир к Анне, сидящей за столом, и послал ей воздушный поцелуй.

— При этом, — добавил Роже, адресуясь к Доброгневе, хмуро наблюдающей их возлияния, — не следует забывать, что сам Генрих весьма воздержан в питье.

— Не спорю, — кивнул Казимир, подставив слуге чашу. — Зато отец его, Роберт, знал толк в лозе!

— А какой подарок сделал тебе этот достославный монарх на прощание? — напомнил Роже.

— Шедевр механикуса Доменика! — вскакивая, закричал Роже. — Вот что, дочь моя, ты обязательно должна повидать в Польше!

Король открыл ключом продолговатый ящик у стены — и тотчас из ящика выехала на подставке фигура в половину человеческого роста с кубком в руке и, выкинув руку вперед, утробно возгласила:

— «Хомо сум хумани нихиль а мэ алиэнум путо!»

— Я человек и ничто человеческое мне не чуждо! — с гордостью перевел Казимир, налил вина из чаши в кубок, механический человек зажужжал, содрогнулся, опрокинул кубок в рот, крикнул «прозит» — после чего опять застыл. — Ты тоже можешь развлечь себя, Анна.

Анна с любопытством подошла.

— «Прозит!» — выпил механический человек за ее здоровье, а Казимир вернулся к столу:

— А Париж?.. А королевский дворец! Как сейчас вижу: он стоит у самого берега Сены, и могучие башни отражаются в воде…

— Дядя, — молвила Анна, — а как ты думаешь, он сумеет говорить что-нибудь другое? Скажем: бонжур, мон руа?

— Гм… все зависит от искусства механикуса, — ответил Казимир и помедлил, собираясь с прерванными мыслями. — А по воде плавают лебеди, и все лужайки на берегу усыпаны белыми розами!..

— Дядя, а сколько бы ты хотел за это чудо?

— Как — хотел?.. — опешил король, и все тоже уставились на Анну.

— Я подумала, что Генриху будет приятна память об отце…

— Но я не имею децизии его продавать!

— Разве тебе не нужно золото?

— Мне? Оно есть у меня.

— Зачем же тогда у ворот собирают налог?

— То… то не есть твое дело! — воскликнул Казимир. — И потом — откуда у тебя золото?

— Целый возок! — махнула Анна рукой в сторону двора.

— Замечу, Анна, — встревоженно протрезвев, вмешался в разговор Роже, — что дары твоего отца предназначены королю Франции!

— Роже, но разве такой пустяк Генриха разорит — каких-нибудь пять слитков!

— Санта симплицитас! — вскричал Роже. — Пустяк!

— Казимеж! — поднялась Доброгнева. — Или ты не король, что унижаешь себя торгом? Если девочке понравилась игрушка, пусть берет так!

— Досконально! Пусть берет так! В свадебный подарок! И оставим этот низкий разговор, дочь моя, вернемся к высоким темам!

Король сел к органу и взял мощный аккорд.

— «Прозит!» — выкрикнул человек. Возле него стояла задетая Анна.

— Дядя, а я не хочу — просто так. Я дам тебе золото, а ты наконец починишь мост, и еще в стене, я видела, дырка…

— Какое тебе дело до той дырки! — сердито воскликнул король. — Это моя дырка, что хочу, то с ней и делаю!.. — С новой силой Казимир надавил на клавиши, но вместо звука раздалось угасающее шипение. Король заглянул под орган.

— Мыши, — уверенно сказала Доброгнева. — Опять меха проели.

— Вот видишь, дядя, — сказала Анна. — Ты себе новый орган купишь. Если хочешь, я дам тебе десять слитков, и еще пять кубков серебряных. Что ты сердишься? Я хочу помочь твоей стране — ведь богатые должны помогать бедным. Даром ты золота не возьмешь, обидишься, а так — Польше хорошо, и Генриху приятно…

— Понимаешь ли ты, что говоришь! — как ужаленный, вскочил Казимир. — Ты оскорбляешь меня! Перед лицом союзной державы! Кроме золота, я вижу, у тебя нет ничего святого!

— У меня дяди — святые! — в запальчивости возразила Анна. — Борис и Глеб, убиенные мученики!

— Папа имеет на этот счет другое мнение.

— Значит, он ошибается!

Все смолкли, потрясенные.

— Кто?..

— Ваш папа.

Казимир задохнулся от возмущения.

— Дочь моя, ты еще и богохульствуешь!

— Они святые, святые!.. И дед мой, Владимир, — тоже святой!

— Владимир?.. Многоженец и братоубийца!

— Это ты — богохульствуешь! — закричала Анна. — Я отцу скажу! Или ты забыл, что это он посадил тебя на престол!

— Что она говорит! — всплеснул руками Казимир. — Я вернул Ярославу восемьсот пленников!

— Анна!.. Казимеж!.. — металась между ними Доброгнева. — Что за спор! Вы же родственники!

— Знать не хочу таких родственников! — кричала Анна.

— Ярослава наш Болеслав бил, — тоже кричал Казимир, — и ваш Мстислав, все били, он только и делал, что бегал в Новгород за подмогой… Он…

Но Анна, исчерпав аргументы, перешла к более действенному методу спора: она беспрестанно нажимала на кубок, и, глуша яростные речи Казимира, механический человек повторял:

— «Прозит!.. Прозит!.. Прозит!..»

В душевной маете бродил Даниил по двору, и не сходил к нему сон в эту ночь.

— Нет, из чаши! Из чаши, а не облатками!.. — вдруг услышал он и поднял голову. Анна сбегала вниз по лестнице, и щеки ее пылали гневом. — И святые наши — настоящие, настоящие!

За Анной торопилась растерянная Доброгнева.

— Девчонка! — перегибаясь через перила, закричал Казимир. — Богохульница! Вот я обо всем напишу Генриху!

— Пиши!.. — обернулась Анна. — Так Генрих тебя и послушал!.. Дырявый король!

— Ярославна! Анна! — спешила за племянницей Доброгнева. — Что пустое к сердцу принимаешь?

— Пустое? Я ему добра желаю, а он меня — богохульницей!.. — Анна увидела Даниила, бросилась к нему. — Даниил! Буди рыцарей, седлайте коней! Едем, немедля!

— Анна… — начал было Даниил.

— Ноги моей больше не будет в этой земле! А когда я стану королевой — мы с Генрихом объявим ему войну!..

И вдруг она уткнулась лицом в грудь Даниилу и горько заплакала. Даниил стоял не шелохнувшись, и рука его застыла на полпути к волосам Анны…

Метались по стенам двора блики от множества факелов и торопливые тени. Крики, ругань, звон железа, конское ржание сопровождали суету неожиданного отъезда.

— Что, Даниил, — донесся сквозь шум до ушей монаха вкрадчивый голос, — сладко обнимать княжну?..

Сарацинский купец сидел в арбе на выезде из ворот и улыбался на себя не похоже.

— Прощай, монах. Ваш отъезд велит и мне спешить. Хочешь, поедем со мной?

— Куда?

— По миру: в земли Аравии и Палестины, в Индию, в Туманный Альбион. Мало ли куда судьба заносит купцов?

— Увы, я не купец, — ответил Даниил и повернулся, чтобы уйти, но сарацин в мгновение ока вновь оказался перед ним и глядел улыбаясь.

— Да, ты не купец. Я забыл: ты — раб. Ты лучший из рабов. Ради господина ты пожертвуешь даже самым дорогим…Ну что ж, ступай своей дорогой. Париж недалек, и Генрих уже готовит брачное ложе…

— Замолчи… — чуя недоброе, простонал Даниил.

— Что тебе до этого? Грех мирских соблазнов ты одолел в себе. Ведь ты не увезешь свою княжну от развратного жениха?

Даниил, не оглядываясь, шагал прочь и слышал за спиной:

— Ты бежишь, монах, значит, ты грешен! Ибо нет человека без греха, иначе бы люди не были смертны. Нет, не раб ты, Даниил, а господин себе — разве не родила тебя женщина от любви и разве не свободен ты от рождения?.. Так убей же в себе раба, истинно тебе говорю: возвысься, Даниил!

Не купец, а Халцедоний в одежде купца стоял перед Даниилом, и сам сатана улыбался его улыбкой.

— Нет! — отпрянул от Халцедония Даниил. — Я знаю, ты подослан, чтобы выведать мои тайные мысли. Но я говорю тебе: нет! Нет!..

— Раб! Неужели ты не чувствовал, как замирала Анна на твоей груди! Это говорю тебе я — человек, я видел сады Семирамиды и держал в объятиях райских гурий!.. Прощай, слепец.

Все ускользало и плыло в глазах Даниила, плыло небо с бледной луной, плыли зубцы стен, плыли предутренние облака, огненные, как волосы Анны.

— Стой!.. — бросился Даниил вслед за тронувшейся арбою. — Если ты и дьявол, то Бог сейчас говорил твоими устами… Помоги! Возьми мою душу, но — помоги!..

Широким шагом ступал Даниил, подставив лицо влажному утреннем ветру. Развевались полы его рясы, меч ударял по ногам, новая, безоглядная решимость освещала глаза.

Он шел в одиночестве, в стороне от процессии, движущейся среди туманных холмов.

Сонно покачивались в седле Роже, всхрапывал, согнувшись до крупа коня, Шалиньяк. Бенедиктус отгонял сон, прихлебывая из фляжки. Зевал Злат; Янка, сидя в телеге, ела вишни, одну ягоду клала в рот, другую — бросала Злату в спину, и глаза ее лукаво щурились, потому что отрок почесывал шею, затылок, глядел даже в небо и до одного в простоте душевной не додумывался: оглянуться назад.

Хмуро шагали пешие воины, звякал металл в охраняемом ими возке.

А в хвосте кавалькады ехала Анна, за ней трусил на осле толстый монах и тянул:

— Ее величество светлая королева…

— Я уже сказала — нет, — твердо отвечала Анна.

— …просит забыть обиду и вернуться, — видимо, уже в сотый раз тоскливо повторял монах.

— Нет, нет и нет!

— Ее величество светлая королева… — опять начал монах.

Анна обернулась.

— А его величество светлый король? — произнесла она с елико возможной долей яда.

Монах развел руками.

— Вернись и повтори королю: ноги моей больше не будет в его королевстве!

Монах печально отстал, а Анна нагнала Даниила:

— Разве я не права?

— В чем, Ярославна?

— Ты сам учил меня — королева должна быть милосердной, справедливой, но — строгой. Ведь королева должна быть строгой, верно, Даниил?

— Но ты еще не королева, — глядя прямо ей в лицо открытым взглядом, ответил Даниил. |

Секунду Анна с интересом рассматривала этого незнакомого ей Даниила — и упрямо хлестнула лошадь:

— Да, но я ею буду!

И — поскакала галопом вдоль кавалькады, как рыжий жеребенок вдоль сонного табуна.

— Эй, рыцари, — не спать! — тронула она рукояткой хлыста Шалиньяка, совсем согнувшегося в седле. — Ромуальд! Злат!.. Все слушайте. Я буду королевой — справедливой, но строгой! И пусть не пеняют виновные, если их головы полетят с плеч!

— Только не моя, — отозвался Бенедиктус, на фляжку которого упал гневный взгляд Анны.

— Почему?

— У богатых голова — бесплатное приложение к богатству, — охотно объяснил Бенедиктус, — у меня — единственная ценность. Полезнее подумать, как использовать ее, когда ты станешь королевой.

— Меньше пей, Бенедиктус, вот тебе мой первый указ, — объявила Анна. — Пьяниц не будет среди моих подданных!

— Боюсь, многие изменят подданство, — заметил Бенедиктус, но Анна его уже не слышала, она ускакала дальше.

Лихо пригнувшись к луке седла, Анна ушла далеко вперед — и атаковала процессию с фронта, осадив коня прямо перед почтенным епископом. Но мул Роже остался так же невозмутим, как его хозяин; епископ лишь на секунду приоткрыл глаза, чтобы сказать с отеческой улыбкой:

— Главное, дочь моя, не забывай церкви, когда станешь королевой.

— И нас с Янкой, — прибавил Злат, нежно глядя на возлюбленную.

— Я буду королевой строгой, но щедрой! — откликнулась Анна. — Никто не останется без даров, бедных не будет в моем королевстве!

— Кто же тогда будет работать? — окончательно проснувшись, резонно возразил Шалиньяк. — Государство разорится!

Анна умолкла озадаченно, но ненадолго.

— Мы что-нибудь придумаем. Даниил! — она поскакала к монаху и подняла перед ним лошадь на дыбы. — Как ты думаешь, Даниил…

Но взгляды их не встретились. Даниил напряженно глядел мимо Анны, куда-то вверх.

Анна обернулась — и увидела, что на вершинах двух холмов, меж которыми шла дорога, блещут шлемы неизвестного воинства.

Рыцарь в черном плаще, с лицом, наполовину закрытым забралом, медленно выехал вперед:

— Именем святого Агобера клянусь, что сохраню ваши жизни в обмен на ваше золото и драгоценности!

Роже заволновался. Трудно было узнать сонного прелата в суетящемся и сердито выкрикивающем старике:

— О каком золоте ты говоришь?.. У нас нет никакого золота! Я — епископ Шалонский Роже, посол французского короля!

— Тем неприличнее твоя ложь, святой отец, — усмехнулся рыцарь. — Уж не эту ли рыжую девочку собрались защищать твои недоноски?

— Сам ты — недоносок! — возмущенно крикнула Анна. — Убирайся с дороги и дай нам проехать! — с этими словами Анна прыгнула с лошади на возок и встала там в решительной позе.

— Его святейшество хотел сказать, — с поклоном пояснил Бенедиктус, сразу понявший всю меру опасности, — что ценности принадлежат не нам, а его величеству королю Франции!

Рыцарь снова усмехнулся.

— Оставь софистику для застолья, Бенедиктус. Лучше объясни своим друзьям, что, упорствуя, они погибнут.

— Грозила мышь кошке, да издалеча! — крикнул Злат, сжав рукоять меча.

— Считай, что ты уже погиб, русс, — ответил рыцарь.

Шалиньяк, как всегда бывало с ним в минуты гнева, наливался багровостью:

— Назови свое имя, черный рыцарь, чтобы я знал, по ком служить панихиду!

— Мое имя — твоя смерть, Шалиньяк. А ты, брат, — обратился рыцарь к Ромуальду, — можешь ехать спокойно, я знаю — споры о сокровищах никогда не волновали твою возвышенную душу.

Но Ромуальд покачал головой, надвинул забрало и, обнажив меч, встал рядом со Златом и Шалиньяком.

Черный рыцарь наклонил голову, и качнулся султан на его шлеме.

— Аминь.

Он поднял руку в черной перчатке — и тотчас разбойники покатились вниз с обоих холмов.

Воины окружили возок со всех сторон, прижавшись к нему спинами и выставив веером пики. Их лица выражали решимость стоять насмерть.

И в это мгновение скрипнули колеса повозки, и, круто развернувшись, она оказалась внизу, у ног Ярославны.

— Прыгай, княжна!

Анна не слышала.

— Эй ты, вор! — кричала она рыцарю, возвышавшемуся на холме. — Посмей только тронуть нас — перед Русью и Францией ответ держать будешь!

Все громче звенели доспехи наступавших воинов, в конском топоте терялся голос Анны.

— Отец узнает — в клочки тебя разнесет, и тебя, и войско твое поганое, и…

Но тут сильные руки рванули Анну вниз, она упала с низка, мелькнуло перед ней лицо Даниила, и повозка стремительно понеслась в сторону леса.

— Куда? — барахтаясь на дне, закричала Анна. — Пусти! Я не хочу!..

— Молчи, Анна… Мы ничем не сможем им помочь!

Вырвавшись из рук Даниила, Анна выглянула из повозки. Возле удаляющегося обоза уже занялась свалка, ничего было нельзя различить в людском месиве, только сверкали над головами мечи. Даниил стегал лошадей. Они влетели в лесную просеку.

— Зачем ты увозишь меня, Даниил? — слезы текли из глаз Анны. — Разве господин смеет покинуть своих людей в опасности? Они там бьются за меня…

— Молись за них… на все воля Божья…

— Не может быть на то Божьей воли, чтобы нас побил первый встречный разбойник! — крикнула Анна и осеклась в страхе: шестеро вооруженных всадников, отделившись от деревьев, поскакали им наперерез.

Анна закрыла лицо руками, но не услышала ни звона мечей, ни криков. Так же неслись кони, прыгала на кочках повозка. Всадники, все как один светловолосые и светлоусые, скакали рядом, словно почтительная охрана, и седьмой конь был неоседланным.

Уже лежали на земле недвижно первые павшие воины — франкские и вражеские, уже первая кровь окрасила траву; сеча кипела, и ярость росла у наступавших и защищавшихся.

Уже не раз коснулись острия мечей полотна возка и покрыли его зияющими прорехами, но окруженные оборонялись стойко.

Шалиньяк радостно хохотал, когда его удары достигали цели. В руках Злата меч был почти невидим — так проворно летал он перед ним, создавая неприступную полосу, за которую не решались ринуться разбойники. Поражал врагов Злат меньше, но стоял тверже, и сил был полон неиссякаемых. Бенедиктус недостаток воинского умения восполнял разнообразием способов защиты, орудовал не только мечом, но руками, ногами, а равно — языком, хуля и понося врагов.

Роже, до которого никому не было дела, стоял в стороне на коленях, вознося небу молитвы. Сжав руки, глядела на битву с телеги Янка.

Все ближе к возку враги, теснят его защитников, и некуда отступать, и черный рыцарь неподвижным изваянием по-прежнему возвышается на холме.

И тут Янка увидела мула Роже, который неподалеку от хозяина спокойно щипал траву.

Соскользнув с телеги, она стала красться к нему. До времени Янку не замечали, но когда она перекинула поводья и собиралась вскочить в седло, черный рыцарь, нахмурясь, пустил своего коня вниз. А у Янки запуталась в стремени нога, никак не тронуться с места, и рыцарь уже занес над ней свой страшный меч… Но Янку заслонил щит Ромуальда, и меч обрушился на лик прекрасной дамы.

— Я предупреждал тебя, брат, — сказал черный рыцарь, медля со следующим ударом.

В ответ Ромуальд, размахнувшись что есть силы, ударил по черному щиту. Но противник был несравненно искуснее — он отвел удар, усмехаясь.

— Что ж твои ангелы оставили тебя?

Снова замахивается мечом Ромуальд. И снова — без результата. Одного легкого движения довольно черному рыцарю, чтобы уйти от опасности. Это игра в кошки-мышки, и неспроста усмехается из-под забрала черный рыцарь своей леденящей усмешкой.

И когда Ромуальд в последнем отчаянном порыве пытается достать мечом соперника — хрустят на его груди пробитые доспехи.

— Ты сам пожелал этого. Аминь.

Ромуальд грохнулся с седла под копыта коня черного рыцаря.

Но Янка была уже далеко, мелькала на дороге меж холмами скачущая точка, и быстро катилось за ней облачко дорожной пыли.

Лес поредел, среди деревьев засветилась река. Повозка под эскортом светловолосых всадников прикатилась к берегу.

Там виднелись две узкие варяжские ладьи, на берегу догорал костер, и возле него сидели люди, такие же светловолосые, как всадники. Дородный ярл с золотой серьгой в ухе лениво спустился с ладьи в сопровождении улыбающегося Халцедония.

— Вот и мои попутчики, Рагнвальд, — сказал Халцедоний. — Русский монах со своей подружкой.

Анна гневно выпрыгнула из повозки:

— Опомнись, сарацин! Ты забыл, кто я!..

— Советую и тебе забыть, — молвил Халцедоний. — Разве это не подарок судьбы — сбежать из-под венца от старого развратника?

— Даниил! — в отчаянии оглянулась Анна. — Как он смеет! Франкский король молод и богат!.. У него перед замком сады из белых роз… и лебеди!.. и самые лучшие виноградники!

Халцедоний глядел на нее с печальным сочувствием.

— Последний бродяга — и тот скажет тебе, что Генрих стар и давно разорен.

Анна несогласно замотала головой, зажала ладонями уши:

— Лжешь! Лжешь!.. У Генриха самые лучшие угодья и пасеки, леса полны диких зверей! Он богат и молод! Иначе отец никогда бы не согласился…

— Увы! — развел руками Халцедоний. — В этом мире всем правит расчет. Продается все, от глиняных горшков до королевских невест. Вот твой друг, единственный и бескорыстный, — указал он на Даниила, и Анна с последней надеждой вперила в него взор.

— Вспомни — и спроси себя, Анна, — сказал Даниил, и Анна не узнала его голоса, звонкого и решительного, — почему никто из воинов не оглянулся, когда я увозил тебя?

— Почему?..

— Франки защищали свое золото, а не свою королеву.

— Так значит — ты все знал?.. — прошептала пораженная Анна. — Значит, вы — заодно, и ты знал, куда мы едем? Говори, Даниил! Ты — знал?

— Знал, — тихо, но твердо ответил Даниил.

Анна глядела то на Даниила, то на Халцедония, озиралась, как затравленный зверь, — и вдруг бросилась бежать в лес.

— Не ведает дитя, что творит, — вздохнул Халцедоний, по его знаку двое варягов настигли Анну, притащили назад и связали.

Анна пылающими глазами жгла Даниила.

— Предатель!.. Вор!

— Бог вас покарает, не троньте ее! — Даниил кинулся к Анне, но варяги схватили и Даниила.

— Поздно, монах! — произнес Халцедоний. — Еще никто не перешагивал пропасти двумя шагами. Свяжите неразумного тоже.

Даниила скрутили той же веревкой и вслед за Анной поволокли на ладью. Анна отодвинулась от монаха, насколько веревка позволяла, — и не молвила больше ни слова.

Ярл равнодушно скользнул взглядом по пленникам, воины убрали сходни, шесты уперлись в берег, плеснули о воду весла, и течение понесло ладьи на середину реки.

Иссечено в лохмотья полотно возка и забрызгано кровью, однако еще не кончена битва.

Но людям черного рыцаря недалеко до победы. Все реже хохочет Шалиньяк, и не до смеха ему, когда уцелело всего несколько франкских воинов. Длинные ноги Бенедиктуса торчат неподвижно из-под возка. И даже Злата начинают оставлять силы, хотя рубаха его по-прежнему бела и не видно на его теле ни единой царапины.

Уже прорвалось в возок несколько самых отчаянных разбойников, гремят в нем сундуки; уже не отбиться на этот раз Шалиньяку от обступивших его врагов — но вновь клубится пыль на дороге, по которой ускакала Янка, и уже не облачко — огромное облако!..

Обнаженные сабли и мечи сверкают из облака, как молнии, в рокот грома сливается конский топот. И развевается над войском королевское знамя с орлом, а за знаменем скачет на белом коне сам король Казимир в доспехах не по росту: тонкая шея торчит из ворота кольчуги, шлем велик, сползает ни лоб — но худое лицо с жиденькой бороденкой воинственно, и глаза горят давно забытым ощущением сражения!

Черный рыцарь оглянулся — победоносная лавина катилась на него; он крикнул что-то и первым, повернув коня, поскакал прочь.

За ним побежали воины, оставляя раненых, возок и несдавшихся его защитников.

Янка соскочила с коня, бросилась к Ромуальду, лежавшему на пригорке, наклонилась над ним послушать сердце — да не услышишь, не подступишься сквозь броню.

— Как же до тебя, железного, добраться? — Янка рванула нагрудные латы, раз, другой и третий — латы погнулись, подались, показалась грудь рыцаря. Янка приникла к ней ухом и радостно воскликнула:

— Стучит!..

Шалиньяк дико вращал глазами и никак не мог сообразить, куда подевались враги. Злат по-прежнему молотил воздух мечом некоторое время, пока не понял, что это уже ни к чему. Ноги Бенедиктуса зашевелились, и он, ощупывая голову, выполз из-под возка.

А король, распаленный скачкой, кружился на коне и кричал старческим, но грозным голосом:

— До брони, шляхта! Hex жие Польска!

Бенедиктус увидел знамя Казимира, хлебнул из фляжки и произнес:

— Дзенькую вам, Езус-Мария, что еще Польска не сгинела.

Взмахивая веслами — по семьдесят с каждого борта — плыл варяжский корабль, привычно налегали на весла гребцы.

Нос ладьи с вырезанным из дерева Одином — богом побед и морей легко рассекал светлую воду.

Анна сидела у борта, обхватив колени руками, Даниил стоял подле нее, ветер трепал его волосы, и он говорил:

— А потом ты увидишь Херсонес и тысячи кораблей со всего света. И на самом быстром из них мы поплывем туда, куда ты прикажешь!

— Нет, — отвечала Анна.

— Да!.. Ты увидишь Царьград и Священный дворец, равного которому нет в мире…

— Нет.

— Да! Ты услышишь, как рукоплещет Ипподром, когда там соревнуются стрелки и всадники. А потом ветер снова наполнит наши паруса, и мы поплывем дальше…

— Куда бы мы ни поплыли, — безучастно отозвалась Анна, — никогда я не буду твоей.

— Пусть! Но ты будешь со мной. Я покажу тебе мир, полный чудес. Я его знаю, книги открыли мне его в келье обители. Ты увидишь, как в Дамаске бьют фонтаны перед дворцами калифов, и солнце раскалывается в их брызгах… И страну блаженных эфиопов, и царство индусов, где поет птица Феникс… Ты увидишь, Анна, — говорил Даниил в упоении, — Иерусалим, и пройдешь по камням, коих касалась стопа Христа… увидишь горы, извергающие огонь и пепел, и райскую Иллирию, где живут безгрешные люди. И радостно содрогнется твое сердце, когда аквилоны и бореи будут вздымать морские пучины… И только тогда я спрошу тебя, Анна…

Но Даниил не договорил. Коротко просвистев в воздухе, и борт ладьи, под самой его рукой, ударилась и задрожала стрела.

По берегу, нагоняя ладьи, скакало множество всадников. Халцедоний, уже сменивший одежду сарацина на византийский плащ, встревоженно глядел на берег, а ярл Рагнвальд — вопросительно — на Халцедония.

— Я сдержу обещание, — сказал Халцедоний. — Черный рыцарь с золотом ждет нас у трех скал.

— Гляди, — молвил ярл. — Варяги не прощают обмана.

— Греки не обманывают.

Всадники быстро приближались, и теперь Даниилу стали тоже видны и трепещущее знамя с орлом, и Казимир на белом коне, и Злат с Шалиньяком рядом с ним.

— Я зде-есь!.. — пронзительно закричала Анна. — Здесь!..

Даниил пригнул ее к настилу, зажал рот. Анна бешено сопротивлялась, колотила ногами по борту. Халцедоний, несмотря на напрягшееся лицо, выглядел спокойным.

— Не обращай внимания, Рагнвальд. У трех скал тебя ждет золото.

Дружина Казимира скакала теперь вровень с ладьями, и слышны стали голоса.

— Остановитесь! — кричал лично сам Казимир. — Нам известно досконально, что вы похитили невесту франкского короля!..

— А тебе зачем невеста? — выкрикнул воин из второй ладьи, привыкший, видимо, к подобным перебранкам. — Ты слишком стар для постели!

Хохот одобрил его шутку.

— Стойте! — прокричал Шалиньяк. — Вам повелевает хозяин этой земли, король польский!

Но у варягов было веселое расположение духа, помноженное на предвкушение возможной стычки.

— Он на земле, а мы на воде, он нам не хозяин!

— А король у нас есть свой, и не Казимир плешивый, а Харальд Смелый!

Услышав имя Харальда, Анна прекратила барахтаться и замерла.

— Кто на ладье? Харальд, наш Харальд… — запел кто-то из воинов, и остальные подхватили:

а затем снова раздался хохот, на сей раз особенно громкий.

Случилось то, что предвидел в своем спокойствии Халцедоний: ровный берег кончился, и на пути всадников встал утес, покрытый лесом. Кони остановились перед отвесной стеной, самые горячие из поляков погнали их в воду, но река у берега была глубокой.

Халцедоний насмешливо помахал Казимиру рукой. Даниил отпустил Анну, но едва разжались его руки, Анна вскочила:

— Поверни ладьи, ярл Рагнвальд!

Ярл опешил.

— Что?!

— Поверни ладьи, — властно повторила Анна. — Повелеваю тебе именем Эллисив, твоей королевы!

Здесь даже на второй ладье прекратился смех. Все с удивлением глядели на Анну.

— Что слушаешь ее! — поспешно возник между Анной и Рагнвальдом Халцедоний. — Лучше вели гребцам спешить, черный рыцарь давно ждет нас!

Но на равнодушном лице ярла шевельнулось подобие озадаченности, и он отодвинул Халцедония в сторону своей железной рукой.

— Ты назвала имя Эллисив, жены нашего короля, смелого Харальда? — спросил он Анну.

— Да!.. Елизавета — моя сестра.

Ярл повернулся к Халцедонию:

— А ты нам этого не сказал, грек.

— Разве ты не видишь, — воскликнул Халцедоний, — что ее разум помутился от страха?

Жилы на лбу ярла вздулись от непривычного умственного напряжения.

— Если ты — сестра Эллисив, значит, ты дочь конунга руссов Ярислейва? — спросил он.

— Да, да! Я дочь его, Анна!

Халцедоний снова появился перед ярлом:

— Она лжет! Разве любая женщина не может назвать себя дочерью русского князя?

Ярл вновь отстранил Халцедония.

— А если ты, — продолжал он, — дочь русского конунга, значит, ты — племянница польского короля… Эй, ты! — закричал ярл на берег. — Король, как там тебя, польский! Кем тебе доводится эта женщина?

— Как — кем?!. — выкрикнул Казимир. — То моя племян…пле… — тут голос его осип от возмущения, и все, кто были на берегу, поддержали его хором:

— Племянница!..

Ярл размышлял, шевеля губами.

— А разве королю есть смысл называть незнакомую женщину своей племянницей? А?.. — обратился он к своим воинам.

Варяги переглянулись.

— Нет, — ответил один из них, самый сообразительный.

— Нет смысла, — подтвердили все.

— Разворачивайте ладьи, — приказал Рагнвальд.

— А договор? — закричал Халцедоний, предчувствуя беду. — Ты подписал договор и скрепил клятвой на мече! Какая разница, за кого тебе получать золото! Много золота!..

— Мы не договаривались торговать сестрами своих королев, — сурово ответил ярл.

Весла вспенивали воду, ладьи поворачивали против течения. Халцедоний кричал что-то и доказывал, ярл его не слушал и правил веслом. Днище скрипнуло по прибрежному песку.

Ликующая Анна спрыгнула с ладьи и шла к берегу по пояс в воде, и на лице ее были не то брызги, не то слезы.

— Злат! Шалиньяк!.. Дядя!.. — она виновато потупилась перед Казимиром. — Прости меня…

— Какие могут быть ссоры между родственниками! — вскричал король, гарцуя на крутом берегу. — Мы поссоримся, мы помиримся, на то мы и родственники!

— А разбойники?.. — вспомнила Анна.

— Разбойники повержены!

Казимир взмахнул рукой, польские воины принесли и поставили перед Анной свою ношу, и механический человек выкрикнул: «прозит!».

— Не забывай в Париже старого дядю Казимира! — король спешился, заключил Анну в объятия и прослезился.

— Спасибо, дядя, — тоже растрогалась Анна. — Так… сколько ты хочешь за него?

— Матка Бозка! — в отчаянии воскликнул король. — Она опять за свое!.. Я тебе сказал — это подарок!

— А я сказала — я заплачу!

— А я сказал…

Но в это время за их спинами послышался шум падающих в воду камней. Все обернулись — и увидели Халцедония, карабкающегося вверх по скале. Он был уже высоко, и вот-вот готов был исчезнуть меж деревьями, покрывавшими утес.

— Ха-ха, сарацин! — зловеще захохотал Шалиньяк. — На этот раз тебя ничто не спасет! — и, выхватив меч, бросился следом.

— Погоди, — остановил его Рагнвальд. — У варягов с ним свои счеты.

Он взял лук, неторопливо наложил на него стрелу, прицелился. Звякнула тетива — и Халцедоний, раскинув руки, обрушился в воду.

Была секунда тишины, потом заскрипела доска, перекинутая с ладьи. По ней сходил на берег, словно восходил на эшафот, Даниил.

Костер горел на опушке леса. На вертеле, капая жиром, жарилось мясо, огонь освещал возок с взлохмаченным полотном, ящик с механическим человеком и фигуру Роже, копошащегося возле извлеченных из возка сундуков.

Сверяясь со списком, Роже пересчитывал ценности — серебряные сосуды стояли на земле по ранжиру, от больших ваз до малых кубков, столбиками высились слитки, пушистой горкой лежали меха, и двое франкских пеших воинов, Жан и Жак, поглядывали на невиданное богатство с угрюмым интересом.

Путники расположились на ночлег там, где застала их темнота. На настиле из еловых веток лежал Ромуальд. Янка смачивала рыцарю жаркий лоб. Поодаль, искоса поглядывая на Янку, Злат чинил ручку меча и громко — много громче, чем необходимо, долбил камнем по железу.

— Тише! — вдруг поднялась Янка. — Да тише ты!.. Слушайте! Он заговорил!

Губы рыцаря и вправду шевелились.

— Готелинда!.. — донеслось до ушей Янки подобием шороха листвы.

— Какая Готелинда? — Янка наклонилась над рыцарем. — Готелинда у себя в замке сидит и тебя поджидает. Это я! Янка!

— Янка, — сказал Ромуальд и, открыв глаза, улыбнулся.

— Ты говори, говори, — радовалась Янка. — Теперь сколько хочешь можешь говорить — ты ведь свой подвиг совершил! И Готелинда будет тобой довольна.

— Янка, — повторил Ромуальд.

— Да не Янка, а Готелинда, — втолковывала Янка. — Дама твоя. Может, теперь она даже полюбит тебя.

— Янка, — сказал рыцарь и закрыл глаза. Янка забеспокоилась.

— Бредит!.. Злат, дай платок!

Злат старательно колотил по мечу и делал вид, что не слышит.

— Тебе говорю, Злат! — Янка протянула руку.

Она взяла платок Злата, весь в узелках, и с досадой, один за другим, зубами расплетала их, а Злат глядел на это.

— Смочи в ручье.

Злат мрачно отложил меч и пошел к ручью. Там в тумане маячила фигура Шалиньяка, он нес дозор, прислушивась к тишине.

Анна неумело отрезала большим ножом кусок мяса с вертела. Отрезав, молча протянула Даниилу, сидящему у костра со связанными ногами.

— Ешь.

— Вэ виктис!.. — печально воскликнул Роже, закончив подсчет. — Горе побежденным. Десяти серебряных чаш, семи кубков, двух слитков и четырех шкурок горностая, увы, недостает.

— Ваша святость, вы больше печетесь о бренном металле, чем мы, грешные! — сказал Бенедиктус.

— Мне, а не тебе придется отвечать королю, — отозвался Роже. — Вот, дочь моя, — качая головой, обратился он к Анне, — каково богопротивное лицо греков! И их церкви, которую ты берешь под защиту!

— Грабили-то не греки, а латиняне, — точности ради заметила Анна, но епископ пропустил замечание мимо ушей и кивнул на Даниила:

— Решила ли ты, что делать с этим человеком?

— А что я должна решать, святой отец?

— Разве его вина не заслуживает кары?

— Но почему… я должна решать?

— Право решения принадлежит носящему высший титул.

— Но я же еще не королева…

— Но ты княжна, — сказал Роже.

— Его святейшество прав, — в свете костра появился Шалиньяк. — Мы уже третий день возим его с собой и не знаем, что он еще замыслит завтра? Надо решать, госпожа.

Анна растерянно оглянулась на Даниила. Он смотрел на нее, не сводя глаз, — и, не выдержав его взгляда, Анна опустила голову.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, Роже.

Она медленно поднялась.

— Святой отец и благородные рыцари. Вам известно, что сей человек преступил в замыслах против господина своего великого князя и короля Генриха, будущего моего мужа. Назначьте ему кару, и пусть ваше решение будет моим.

Наступило молчание. Анна обвела стоящих вокруг нее людей тревожным взглядом.

Шалиньяк шагнул, вперед первым, вынул из ножен меч наполовину и задвинул обратно:

— Смерть.

Анна вздрогнула от стука меча, но продолжала тихо, спокойно:

— Не служит ли, благородные рыцари, ему оправданием, что он спасал меня?

— Все мы спасали тебя, — молвил подошедший от ручья Злат, — да с мечом в руках.

— Янка!.. — с надеждой взглянула на нее Анна.

Янка смачивала платком лоб раненого.

— Ромуальд тоже Готелинду любил, — ответила она.

— Мое мнение уже ничего не решит, — развел руками Бенедиктус.

— Да будет так… — прошептала Анна. — Когда?

— Церковь рекомендует предавать души грешников в руки Божьи на рассвете, — со знанием дела объяснил Роже. — Когда молитвы об их спасении, благодаря влиянию эфира, легче доходят до небесных сфер.

— Да будет так… — повторила Анна.

Все разошлись по своим местам. Анна опустилась на землю к костру, напротив Даниила. Они молчали.

— Даниил, Даниил… — произнесла Анна. — Что ты наделал. Ты учил меня добру, справедливости и любви…

Во взгляде Даниила не было страха.

— Я любил.

— Но разве любя можно творить зло? Помнишь, что говорит о любви Писание: «…цветы показались на земле, и время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…»

— Но «люта любовь, как преисподняя, стрелы ее — стрелы огненные, и крепка, как смерть», — ответил Даниил. — Я должен ее проклинать… Но я ее благословляю! Ибо она дала мне радость мук и миг свободы. Я плыл в мыслях своих по морям, видел дивные страны, дышал подоблачным ветром, каким дышут одни птицы небесные, и ты была со мною…

Анна оглянулась, придвинулась к Даниилу и ножом разрезала ему веревку на ногах.

— Беги!

Но Даниил, улыбаясь, покачал головой.

— Нет, Анна. Как зверь, вкусивший свободы, не может жить среди людей, так и мне нет без тебя жизни.

— Даниил… — молвила Анна, глядя на горящий костер. — Если бы мир был устроен иначе и не было бы у каждого из людей своего предначертания, я ведь могла бы встретить тебя… и, может быть, полюбить…

— Умолкни, не говори больше ни слова! — воскликнул Даниил. — Моя душа посетила этот мир в годы, когда ты жила на земле, — есть ли большее счастье? Прощай, Ярославна! Возлюбленная моя, прекрасная моя!..

Большое солнце, холодное, чужое, встает из-за края земли в утро казни.

Все покрыто росой, как инеем, — чужие деревья, трава чужая, чужие, незнакомые цветы. И от ручья поднимается пар, словно ручей морозный, студеный. И утренний холод пронизывает Анну, сидящую на берегу.

Мысли пронизывает холод, а не тело, и стынут от него готовые пролиться слезы… Когда-нибудь, когда солнце надолго согреет мир, они оттают и изольются, они лягут обильной росой на лугах, и высоко поднимутся вспоенные ими травы. Все пройдет, и раны затянутся, и зарастут пепелища… и простит нам обиду вечная душа в небесах…

За спиной Анны раздались шаги, Шалиньяк подошел к ней.

— Мы ждем тебя, госпожа.

Анна поднялась и последовала за ним.

— Доминус вобискум… — слышался монотонный голос Роже. — …новит мне патер, эт эго агноско патрем… эт анимам меам поно про овибус меис… Си мортуи сумус кум Кристо…

Все собрались на опушке, и Даниил стоял, связанный, на коленях, и перед ним торопливо возносил молитву Роже, и Злат, сам не свой, нетвердыми руками проверял, надежно ли укреплена рукоять меча.

— Амен, — заключил Роже, вставая, и сделал Злату знак.

Злат шагнул к Даниилу.

— Не гневись, Ярославна, — вдруг сказал он, отводя глаза. — Не слушается рука.

Шалиньяк с досадой огляделся.

— Жак, — позвал он франкского воина. — Сделай свое дело.

Позевывая, Жак подошел к Даниилу и обнажил меч. Он дугой сверкнул в воздухе.

— Нет!.. — закричала Анна, закрыв лицо руками.

И бросилась бежать прочь, не различая дороги, через ручей, по высоким влажным травам, обдирая платье и тело о колючие кустарники. Но все медленнее становился ее бег, и наконец Анна остановилась. Тишина была вокруг… Анна повернулась и пошла обратно, ступая медлительно, неторопливо, — и вернулась к опушке.

Там уже не было Даниила, воин старательно вытирал меч о траву, Бенедиктус тянул вино из фляжки, остальные смотрели на Анну.

— Приказывай, моя королева, — сказал Шалиньяк.

— Запрягайте коней, — молвила Анна, и каменным было ее лицо. — Солнце уже высоко.

Они ехали день, другой, много дней. Миновали убогие села с хижинами, крытыми косматой соломой, с кучами навоза у плетней, мрачные замки баронов, лепящиеся на неуютных вершинах скал, придорожные трактиры и церкви — и всюду в мире был единый распорядок: властители правили, священники молились, а крестьяне трудились на полях, ибо уже наступило время жатвы.

Местности становились все населеннее, дороги — все многолюднее. В один из дней путникам повстречалось странное шествие.

Впереди конные воины гнали пиками баранов и коров. За скотом, тоже под охраной, брели длинной вереницей люди с бедным скарбом: горшками, узлами, серпами и мотыгами. Женщины несли на руках детей. Люди шли понуро, с выражением безнадежной покорности судьбе, а вокруг них с лаем носились свирепые сторожевые псы.

Анна со спутниками вынуждены были посторониться — и с обочины глядели на процессию. Свернул даже Шалиньяк, который первое время пытался упрямо пробиваться сквозь баранье стадо. Замыкали колонну ковыляющие старики и старухи, их подталкивала копьями стража. Седой старик, хромой, заросший многодневной щетиной, увидев бочку на телеге, обратился к Янке пересохшим голосом:

— Добрая госпожа, дай глоток воды!.. Иначе умру от жажды.

Янка протянула ему ковшик, и старик жадно задвигал кадыком. Ромуальд, лежащий на телеге, приподнял голову и всматривался в его лицо.

— Гунтер?.. — неуверенно окликнул он. — Это ты, Гунтер?..

Старик с трудом оторвался от кружки и сощурил подслеповатые глаза.

— Господи!.. — произнес он изумленно. — А мы считали, что вы в лучшем мире!

— Что это значит, Гунтер? — показал Ромуальд на шествие. — Куда вас ведут?

— Ах, господин, — отвечал старик, — почему вы не вернулись неделей раньше? Одни беды преследовали нас все эти дни. Вначале красная комета появилась в небе… потом могильщики вырыли из земли на кладбище каменную женщину, нагую… А вчера — черный рыцарь явился в поместье, сказал, что вы умерли, разорил замок, нас забрал и скот, по праву старшего брата… а куда нас ведут, мы не знаем. Ах, где же вы пропадали, господин!..

Только теперь путники обратили внимание на черный дым, столбом стоящий далеко у горизонта.

— Гунтер!.. — Ромуальд приподнялся в крайнем волнении. — А Готелинда? Помнишь ли ты белокурую госпожу, дочь барона Хагенштауфера?

— А, — сказал старик. — Помню. Отец устроил ей хорошую свадьбу, бесплатно угощали пивом бедняков…

— Когда?

— Да уж с полгода… ее муж — храбрый рыцарь. Уши у него заросли волосами, как у волка.

— О Боже! — воскликнул Ромуальд и без памяти упал обратно на солому. В это время стражник подъехал к телеге, копье кольнуло старика в плечо, кружка упала на дорогу. Злат потянулся к мечу, но Анна коснулась его руки.

— Молчи, Злат, и молись, чтобы нас не узнали…

Злат задвинул меч в ножны. Старик, припрыгивая на одной ноге, изо всех сил нагонял под конвоем стражника хвост шествия. Черный дым расползался над горизонтом.

Они стояли на пепелище. Обгоревшие трубы да горы битого камня — это было все, что осталось от замка Ромуальда. Стучал топор — Злат доделывал из уцелевших бревен подобие хижины. Ромуальд отрешенно сидел возле нее.

— Поистине печальный рыцарь, — молвил Бенедиктус и украдкой вытер слезу.

Анна тоже глядела на рыцаря с жалостью.

— Ромуальд, — сказала она, — при франкском дворе ты будешь принят с почетом, вот тебе мое слово. Поедем с нами.

— Милость твоя безгранична, благородная принцесса, — ответил Ромуальд, поклонившись. — Но здесь моя земля, и я слышу, как склепы предков взывают к отмщению. Мне не будет покоя на этом свете, пока я кровью черного рыцаря не смою позор с нашего рода.

— Позови меня, — сказал Шалиньяк, взбираясь на коня, — я охотно приеду к тебе на помощь.

— И я приеду, — сказал Злат. — Прощай, Ромуальд. И не печалься. Печаль беде не помощник.

Все были уже готовы тронуться в путь, и Ромуальд, морщась от боли, поднялся, чтобы стоя проводить гостей у порога жилища, — одна Янка медлила и томилась.

— Как же ты?.. У тебя еще и раны не зажили!

— Рыцарь не должен думать о ранах, Янка.

— Да кто тебе их перевяжет?..

— Мне известны бальзамы и снадобья, которые творят чудеса. И кроме того, — добавил Ромуальд, грустно глядя на Янку, — меня будет лечить память о твоей доброте. Прощай.

— Господь вознаградит тебя за все. Прощай, — сказала Анна и тронула коня, а за ней двинулись Роже, Бенедиктус и рыцари.

— Не будет моей совести покоя! — вдруг воскликнула Янка, и все оглянулись на нее. Янка подбежала к Анне:

— Одно добро я видела от тебя, Ярославна! Будь добра последний раз — разреши остаться с ним!

Остановился Злат и мрачнее тучи опустил голову, словно ждал этой просьбы. И Анна сказала:

— Не меня проси, Злата.

— Что касается церкви, — поспешил заявить Роже, — она благословляет этот брак.

— Э-эх! Янка!.. — только и молвил Злат, ударил шапкой о землю, поднял своего коня на дыбы, и с отчаянным посвистом, с места галопом поскакал, куда глаза глядят.

— Нет слов, о благородная Анна… — начал было Ромуальд, но Анна перебила его:

— И не нужно слов. Ты нам полюбился молчаливым.

Она отворила один из сундуков, что были на возке, и, набрав охапку дорогих мехов, направилась к Янке и Ромуальду. Роже забеспокоился, забежал перед Анной.

— Опомнись, Анна! Что ты надумала? Я отменяю благословение!

Но Анна шагала, не обращая внимания на епископа.

— Не дам!.. — закричал Роже, простирая перед ней руки. — Это не тебе принадлежит, это достояние Франции!

— А разве, Роже, я уже стала королевой? — с усмешкой поглядела на него Анна.

— И не станешь ею никогда, если будешь раздавать приданое каждому погорелому рыцарю!

Анна молча глядела на епископа, а он, распаляясь, продолжал кричать:

— Девчонка, тебе посчастливилось стать невестой короля франков только оттого, что твой отец сидит на мешке с золотом! Кто ты, дикая язычница!.. Ты погляди на себя!

Долгим надменным взглядом смерив Роже, Анна отодвинула его неожиданно сильной рукой. Вернулась к возку; кинув меха обратно, взяла под уздцы лошадь — она послушно пошла за Анной, и возок остановился перед Янкой и Ромуальдом.

— Без этого вам не одолеть черного рыцаря. Примите от Анны.

— Нет!.. Никогда!.. — Роже бился в руках Шалиньяка. — Все золото!.. все серебро… А-а-а!.. — вдруг взвыл он нечеловеческим голосом и без чувств повалился на землю.

А Злат шел через рощу, не различая дороги, и сучья с треском ломались о его плечи и стегали по лицу. И — э-эх! — выхватил Злат меч и в сердцах рубанул вставшую на его пути осинку, упала она, как подкошенная, с чистым косым срезом. И еще — э-эх! — упала за ней вторая, потом третья. Ходил туда-сюда меч, словно сотни врагов окружили Злата, и там, где он ступал, оставались улицы и переулочки, да одни высокие пеньки.

Так рубил и рубил Злат налево и направо, с горя и печали, и когда опомнился он — не было вокруг ни единого деревца, одни пеньки, а за ними — чистое поле…

Ежеминутно трубили серебряные трубы на Ипподроме, император Константин принимал парад войска, с победой вернувшегося из Месопотамии. Перед императорской кафизмой проезжали возы, груженные военной добычей, конюшие проводили бесценных трофейных скакунов; ехали в колесницах военачальники, проходили, блестя доспехами и оружием, тагмы греческих, варяжских и варварских воинов, приветствуя своего главнокомандующего.

Мономах, в императорской мантии и короне, отвечая на приветствия благосклонными кивками, слушал пояснения логофета Лихуда, живописавшего подробности победы.

— Именно внезапность нападения и предопределила исход битвы, — говорил Лихуд. — Обязан отметить, благословенный василевс, что это стало возможным лишь благодаря тайным донесениям твоего резидента Халцедония, кои были поистине бесценны.

— О да, — согласился император, — я, помню, читал их как увлекательный любовный роман. — Он ласково улыбнулся сидящей рядом красавице-черкешенке, аланской принцессе, последней своей фаворитке, и незаметно коснулся рукою ее смуглой ручки в перстнях. — Кстати, ты давно не докладывал мне о его миссии в Польшу. Там ведь тоже творится история, достойная романа! Мы жаждем продолжения.

— Увы, благословенный, — отвечал скорбно Лихуд, — потомки, несомненно, напишут об этом — но сам Халцедоний уже не напишет ничего.

— Он мертв? И ты молчал? — нахмурил брови василевс.

— Мы проверяли эти сведения. К несчастью, они подтвердились. Халцедоний пал, как воин, при исполнении своего долга недалеко от Гнезно в стычке с войском польского короля, усиленным отрядом варяжских наемников.

Император поднял руку, и, повинуясь его едва заметному жесту, смолкли трубачи, остановилось шествие и затих Ипподром.

— Печально, — молвил Константин в тишине. — У нашего тайного посланника и резидента была семья?

— Возможно, — ответил Лихуд, — и во многих странах — но в пределах Ромейской империи церковь никогда не освящала его брака.

Аланская принцесса, огорченная остановкой шествия, скучала, слушая не интересный ей разговор. Император вновь ласково тронул ее руку и произнес весело:

— Тем лучше для твоего ведомства, Лихуд: оно сэкономит на пенсии!

По мановению императорского жеста парад ожил, тагмы продолжили движение, и снова затрубили трубы.

— Осмелюсь доложить, благочестивый василевс, — сказал Лихуд, дождавшись паузы в трубных гласах, — что хоть план Халцедония и остался незавершенным, намеченное им благословило само небо. От нашего агента в Германии нам стало известно: посольство франков лишилось всех даров русского архонта и в настоящее время вместе с княжной затерялось где-то в саксонских землях.

— И франкский король не дождется желаемого? — спросил император.

— Я уверен. — Логофет твердо кивнул. — Ведь простой камень дорог лишь в драгоценной оправе.

Император помолчал, оттеняя значительность услышанного.

— Мы непременно поручим Михаилу Пселлу написать панегирик этому герою, — промолвил он. — А на деньги, предназначенные для пенсии, — пусть воздвигнут мраморный бюст Халцедония. И установят в Пантеоне славных, — простер император руку, — здесь, на Ипподроме!

Холодное осеннее утро путники встретили в копне сена.

Шалиньяк, Бенедиктус и Злат спали, тесно прижавшись друг к другу и согревая теплом своих тел Анну. Роже первым открыл глаза, словно кто-то толкнул его во сне. Беспокойно огляделся — и вскочил:

— О Боже!..

Все проснулись. Роже, лишившийся дара речи, указывай трясущимся пальцем туда, где еще вечером стояла телега с последним оставшимся скарбом. Телеги не было. Видны были четыре вмятины от ее колес, от них шла колея и скрывалась в траве. Как гончий пес, Роже побежал по следу, и остановился, потеряв его.

Шалиньяк огляделся. Не было и воинов. Один механический человек, порядком распотрошенный, валялся на земле.

— Жак!.. — наливаясь багровым цветом, прорычал он. — Низкие, подлые собаки! Жалкие рабы!..

— Думаю, — прикладываясь к фляжке, отозвался Бенедиктус, — что рабы стали много богаче своих господ.

— Догоним, — Злат искал в сене меч. — Не могли они уйти далеко…

— Не догонишь, Злат, — сказал Бенедиктус. — Если учесть, что они увели и коней.

На коновязи болтались обрывки веревок.

— Что ж, пусть так, — поднялся на ноги Бенедиктус и отбросил опустевшую фляжку. — Зато теперь чаша испита сполна.

Все, что осталось от пышного некогда посольства, двигалось в молчании. Прохожий или проезжий могли бы принять наших путешественников за бедных переселенцев, каких много было в те годы на дорогах неспокойной Европы.

Анна шла впереди, укутанная темным шерстяным плащом. Остальные тянулись следом. Шалиньяк и Злат тащили на плечах механического человека, густо покрытого грязью и дорожной пылью.

Где-то далеко позади, отстав от всех, ковылял Роже, и в поникшей фигуре его были отчаяние, отрешенность и безнадежность.

Осень была все заметнее, на холмах, пригретых последним солнцем, золотились и алели виноградники. Дорога петляла среди кустарников, из рощи вдруг выводила к полям, раздваивалась, сливалась с другими дорогами. Путники держались глубоко наезженной колеи.

Механический человек оттягивал плечи, Злат и Шалиньяк обливались потом, но держались по возможности бодро.

Дорога привела на вершину холма, и здесь путники остановились. Злат и Шалиньяк, отдуваясь, бросили куклу на землю. «Прозит!» — неожиданно проскрипело в механической утробе.

Анна улыбнулась.

С вершины виднелись бесконечные просторы Иль-де-Франс. Изрезанные межами поля, цепочки красных тополей, далекие церковные шпили — освобождались от утреннего тумана.

— А ведь уже пахнет Францией! — сказал Бенедиктус. — Разрази меня тысяча громов, я чую запах молодого вина! Сейчас как раз время давить лозу… Надо признать, что единственное, чем бесспорно богат наш король, — это добрым вином!

Но Анна не слышала, она вглядывалась вдаль, где среди холмов, покрытых золотистыми виноградниками, вилась дорога, и по дороге скакали сто человек всадников, и впереди них — еще один, в золотом, развевающемся, как крылья, плаще.

Шалиньяк тоже вгляделся.

— Клянусь небом, я узнаю плащ короля! Это король! — и он радостно подбросил вверх свою мятую шляпу с пером.

— Если это король, — скорбно молвил подошедший Роже, — то что я ему скажу? Что?!.

— Не печальтесь, ваша святость, — отозвался Злат. — Вы скажете ему, что королева приехала.

Гордо вскинув голову, Анна ждала на вершине холма приближающихся всадников.

Ярославна в тот же год венчалась на королевство и после смерти Генриха много лет правила Францией. Ее похоронили в Санлиссе, где до сих пор можно увидеть гробницу с надписью «Анна регина». Еще 200 лет Русь не тревожили внешние враги, пока не появились кочевники с Востока — но это уже другая страница истории.