Первое лето

Глава первая В тайгу за шишками

Это было в августе сорок первого года. Как раз начали поспевать кедровые орехи. Мы с Димкой слетали за терриконы и воротились ни с чем. Здесь все было обобрано дочиста. Тогда-то нам и пришло в голову сходить к истоку речки Китатки, где кедрачи занимают огромные пространства.

Мне тогда было четырнадцать лет, Димке, моему закадычному другу, — немного больше. Родители — и его, и мои — смотрели на нас как на взрослых, самостоятельных ребят и не стали отговаривать. Кузьма Иваныч, Димкин отец, только наказал держаться поближе к Китатке, не то, мол, еще заблудитесь, места-то дикие, глухие.

— Да уж как-нибудь не заблудимся, — буркнул Димка, не любивший наставлений.

Мой отец воевал на фронте. Что касается матери, то она даже обрадовалась: «А правда, чего болтаться попусту. Сходите, набьете орехов, продадите…»

В нашем городе появились первые эвакуированные, они охотно покупали кедровые шишки и орехи.

Сначала мы шли по торной дороге, потом по протоптанной ягодниками и шишкарями узкой тропке, а когда и тропка кончилась, потопали прямиком, огибая завалы, прыгая с валежины на валежину. Сосны, пихты и лиственницы стояли плотно, между ними лопушился подлесок, и всюду вставал на пути высокий, уже начавший буреть и курчавиться папоротник.

— Спустимся к речке, там идти полегче, — сказал Димка, поправляя оттягивавший плечи рюкзак.

Идти по берегу действительно было куда легче, чем продираться через заросли. Но норовистая Китатка так металась из стороны в сторону, что путь удлинялся, по меньшей мере, вчетверо. Да и горы здесь местами сходились лоб в лоб, как бы хватали речку за горло, не давая ей разлиться, и нам поневоле приходилось снова карабкаться наверх, в те колючие и дремучие заросли, и снова прыгать с валежины на валежину.

Часам к одиннадцати солнце поднялось высоко, стало припекать, и мы решили сделать привал. Место выбрали в низине, где в Китатку впадает небольшой ручей. Полежали на траве и принялись разводить костер. Пока я сооружал таганок и собирал сушняк — его здесь кругом было навалом, — Димка зачерпнул полкотелка воды и высыпал туда горсть пшена.

— Поджигай! — кивнул на сложенные под котелком крест-накрест сучья.

Я вынул из рюкзака завернутый в лоскут от велосипедной камеры коробок спичек, поджег обрывки бересты и сунул в сушняк. Жаркое пламя заиграло, заплескалось, обнимая котелок с помятыми боками.

Мне вздумалось искупаться. Но вода в речке оказалась нестерпимо холодной. Когда я вошел по колено, у меня окоченели ноги. Все же я пересилил страх перед холодом и окунулся с головой. Окунулся и тотчас же пробкой выскочил на берег, принялся бегать и прыгать вокруг костра.

Димка тоже не спеша снял трусы и майку и так же не спеша вошел в воду сначала по колено, а затем и по пояс. Я смотрел на него и диву давался. Ну и выдержка! Когда вода дошла Димке до подбородка, он окунулся с головой и поплыл против течения. Его сразу начало сносить назад. Тогда он вплавь подался к берегу.

— А водичка и правда огонь, так и обжигает, — сказал он, надевая трусы и майку.

Димка попрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из уха, подошел к костру и хотел помешать кашу в котелке, как вдруг застыл на месте. Я посмотрел туда, куда смотрел Димка, и в кустах на горе увидел медведя.

— Где ружье? — еле ворочая языком, прошептал я.

— Не шевелись, дурень, — зло прошипел Димка. — Если что, будем отбиваться головешками. И не смотри на него, отвернись.

Пока мы перешептывались, хозяин тайги опустился на четвереньки и с ревом замотал башкой из стороны в сторону. Потом повернулся к нам задом и затрусил по лесистому взгорку.

Я лег там, где стоял, раскинул руки и стал смотреть в небо. Сердце у меня бешено колотилось. Еще минуту назад, когда напряжение достигло предела, мне казалось, что оно вот-вот остановится. А сейчас будто сорвалось с тормозов.

— А про кашу-то забыли! — Димка схватил ложку и принялся мешать в котелке. Но было уже поздно. Каша пригорела.

Раньше мы считали, что главное в тайге — не заблудиться, не остаться без сухарей и соли, вообще без пищи. Теперь прибавилась новая опасность. Ну хорошо, сегодня Михаил Потапыч попугал нас и был таков. А завтра ведь может попереть на рожон.

— Может быть, вернемся, пока не поздно?

— Ты что, испугался? — сказал я, хотя и понимал, что испугался-то больше я, чем Димка.

— Ну, тогда смотри… — Он поправил рюкзак за плечами, закинул за спину одностволку двадцать четвертого калибра, которую настоящие охотники и всерьез-то не принимают, и мы двинулись дальше. Через ручей, через горные отроги и глубокие лога, заросшие теми же черными елями, пихтами и светлыми лиственницами и тем же глухим, колючим подлеском.

Солнце достигло зенита, жарило напропалую, и двигались мы теперь медленно, обливаясь потом. Да и встреча с хозяином тайги не прошла для нас бесследно. За каждым кустом и деревом нам чудились медвежьи морды.

Ночевали мы на берегу другого такого же безымянного ручья. Опять развели костерок, вскипятили чай, заварив его свежими листьями земляники, черной смородины и кипрея, и вскрыли банку рыбных консервов. Мать сунула мне ее в ту минуту, когда я уже выходил из дома.

Ночлег мы устроили на горке, между тремя громадными разлапистыми пихтами. Наломали папоротника и лапника, постелили Димкин брезентовый плащ и накрылись моим старым пальтишком. Сначала я лежал и смотрел на звезды, потом закрыл глаза, стал думать о доме, об отце, матери и сестрах, и скоро уснул. Спал всю ночь крепко, даже сны мне никакие не снились, и проснулся, когда уже рассвело. Проснулся от холода. Оказалось, туман проник и сюда.

Димка тоже проснулся, привстал на лапнике:

— Ого-го-го!

— Ты что, сдурел?

— Я не просто ору, чудак, я радуюсь, что за ночь нас с тобой не сожрали медведи.

Димка глянул вверх и ахнул. Рядом стоял облепленный шишками красавец кедр. Шишки на нем были по кулаку, не меньше. Но кедр был с гладким стволом, без единого сучочка до самой вершины, добраться до них нечего было и думать.

Мы походили вокруг да около, хотели сшибить хоть несколько шишек палкой — как бы не так.

— Ничего, этот кедр здесь не последний, — сказал Димка и, все еще подрагивая от холода, помчался к ручью умываться.

Я тем временем разжег костерок и подогрел вчерашний чай.

Красавцы кедры и правда начали попадаться все чаще и чаще. Но все они оказывались неприступными, как крепости. Во-первых, ствол слишком толст, в два-три обхвата. А во-вторых, гладкий до самой вершины. А вершина — вон она где, под облаками. Подойдешь, посмотришь, задрав голову, похлопаешь ладонью по стволу и топаешь дальше.

— А виноград-то, Дима, зелен, — вспомнил я слова из известной крыловской басни.

Наверное, этот «зеленый виноград» и сбил нас с дороги. Глазея больше вверх, чем по сторонам, мы потеряли Китатку из виду. Спохватились лишь в полдень, на очередном привале, стали спускаться вниз по ручью, но ручей вдруг пропал. Мы покружили, попетляли по горным отрогам и логам и скоро сбились с пути совсем. Заросшие кипреем гари, нацеленные в небо стрелы темных пихт, кое-где невысокие березнички и осиннички да серые, каменистые проплешины на склонах гор и логов и — никакой реки.

— У тебя по географии вроде пятерка? — съехидничал Димка, когда мы присели на обросший мхом валежник, чтобы передохнуть и оглядеться, а заодно и решить, что нам делать дальше.

— Пятерка, ну?

— Тогда ты должен соображать, где север, где юг.

— А зачем это тебе?

— Если мы все время шли на юго-восток, выходит, обратно нам надо идти в каком направлении?

Я посмотрел кругом, отыскивая хоть какие-нибудь приметы, по которым можно было бы определить части света, наконец нашел и показал на северо-восток.

— Молодец! С тобой не пропадешь! — похлопал меня по спине Димка. — Север, правда, не там, куда ты показал, а за этими кедрами и пихтами, но идти надо, когда будем возвращаться, в ту сторону. Поворачивай оглобли, пока не поздно.

— А шишки? — сказал я упавшим голосом.

— Теперь нам не до шишек. Надо, милок, спасать голову. Тайга шуток не любит.

Димка встал, вскинул рюкзак повыше, поправил одностволку за плечами и двинулся дальше. Но не на северо-восток, а на юго-запад, куда мы шли вчера и сегодня. Я понял, что насчет головы — это Димка так, ради красного словца. Не такой он был человек, чтобы возвращаться домой с пустыми руками.

Я шел и думал о войне. На фронте у меня был отец, у Димки — два брата, и нам обоим до слез было обидно, что Красная Армия отступает и отступает. Утром встанешь, включишь репродуктор — все одно и то же: «Наши войска оставили…»

На площади Ленина, перед зданием военкомата, каждый день собирались толпы людей. Шла всеобщая мобилизация. Кого призывали, кто являлся добровольно и требовал, чтобы его тоже послали на фронт. Бывшие красные партизаны, воевавшие еще против колчаковцев и белочехов, собирались, сочиняли заявления на имя горвоенкома, а когда это не помогало, — шли в горком партии.

Красным партизаном был и Кузьма Иваныч, Димкин отец. Ему было двадцать с чем-то, когда наш город, бывший тогда рабочим поселком, заняли белочехи. Кузьму Иваныча схватили, допросили и повели на расстрел. За террикон шахты, на которой он работал. Расстреливать не стали — наверное, пожалели патроны. Ударом приклада сбили с ног, прокололи штыком и ушли. Но беляки просчитались. Хотя удар был сильный и штык пронзил грудь насквозь, Кузьма Иваныч выжил. Такой это был человек.

В Димке было что-то от отца. Он был серьезным парнем и все, за что бы ни брался, делал основательно, на совесть. Учился лучше всех. Вдобавок каким-то образом умудрялся участвовать во всех походах и посещать все кружки. Особенно он любил стрелковое дело. У нас в городе был хороший тир. Ходили мы туда с малокалиберными винтовками. Я относился к занятиям с прохладцей. Димка же и здесь показывал свой характер. Руководителя кружка, бывшего кавалериста, участника боев на КВЖД, слушал, не пропуская ни слова, а стрелял — клал пулю в пулю.

Отправляясь на охоту, Кузьма Иваныч часто брал Димку и меня с собой. Мы ходили на лесное озеро, где водились утки, или забирались в тайгу и приманивали рябчиков. В августе на таежных полянах поспевает брусника. Вот здесь-то и жируют рябчики. «Ну, гольяны, сейчас я вам покажу фокус!» Гольяны — это такая мелкая рыбешка. И гольянами Кузьма Иваныч звал Димку и меня. И начиналось! Приказав нам сидеть и не дышать, Кузьма Иваныч по-пластунски подползал к брусничной поляне и, затаившись, потихоньку манил. В ответ подавали голоса рябчики. Подпустив стайку поближе, Кузьма Иваныч вставал из-за кустов и стрелял влёт. Обычно стайка поднималась дружно, летела крыло к крылу, и ему удавалось за раз подстрелить двух, а то и трех птиц.

На другой день войны, в понедельник, Кузьма Иваныч подал заявление. Военком вернул его обратно. Тогда Кузьма Иваныч обратился к секретарю горкома партии. Тот разъяснил бывшему красному партизану, что нам сейчас до зарезу нужен уголь, потому что без угля нет металла, а без металла — танков и самолетов. «Идите, товарищ, и работайте. Когда возникнет нужда, мы вас позовем!» Кузьма Иваныч остался в тылу рубать уголь. Шахта 9 — 15 считалась одной из лучших в тресте. После того как началась война, она увеличила добычу угля в полтора раза.

Китатка так больше и не показалась нам на глаза. Кедрачи тоже пропали. Идти дальше было рискованно, и мы решили возвращаться обратно.

— Вылезем из этого чертова болота, переночуем, а завтра тронемся в сторону дома, — сказал Димка.

В болото мы залезли перед вечером. Под ногами чавкала вода и по лицу все время хлестали колючие хвойные ветки. Скоро начало темнеть, идти стало еще тяжелее, но и остановиться на ночлег было негде. Куда ни ступишь, все те же кочки и та же хлябь.

— Думаешь, мы отсюда когда-нибудь выберемся?

— Должны выбраться. Поднажми немного, прибавь шагу, только делай все, как я, и ступай след в след, — наставлял Димка.

Я нажимал, прибавлял шагу и старался ступать след в след, хотя ноги у меня давно одеревенели и плохо слушались. Вдобавок лямки тяжелого рюкзака почти до крови натерли плечи, я это чувствовал при каждом шаге. Хотелось сбросить рюкзак, растянуться во весь рост и лежать, лежать.

— Давай отдохнем, — попросил я чуть не плача.

— Держись… Еще немного, и болото кончится, вот увидишь, — успокаивал, подбадривал Димка. Он тоже порядком измотался, но упрямо шел, прокладывая дорогу.

Наконец болото кончилось. Куда-то девались кочки с султанами жесткой осоки, перестало хлюпать под ногами. Да и сама тайга поредела и посветлела. Это оттого, что среди черных сосен и елей больше стало попадаться белокорых берез.

— Первым делом надо наломать побольше лапника, — сказал Димка каким-то чужим, сиплым голосом. — Потом мы разведем костерок, обсушимся и на боковую.

— Брось. Переспим как-нибудь, — сказал я. — Давай лучше перекусим малость.

— Если хочешь, пожуй там чего-нибудь, — махнул рукой Димка и стал укладываться на голой земле, под соснами, где было суше. Постелил брезентовый плащ и растянулся на нем во весь рост. Одностволку, как обычно, положил у себя под боком.

Я устроился рядом, тоже отказавшись от ужина. Есть мне вдруг расхотелось.

Тайга чутко молчала. Только вершины деревьев слегка покачивались и глухо шумели. Наверное, по ним ходил верховой ветер. Иногда в этой настороженной тишине раздавались непонятные звуки. То где-то заскрипит, то ухнет… Я подумал, что одному на этом бугре было бы совсем жутко, и по достоинству оценил могущество локтя. Вот рядом со мной один Димка, а мне уже и не так страшно. Вдвоем мы — сила! А если бы нас было трое, четверо?..

Размышляя, я и не заметил, как Димка вылез из-под пальтишка, приподнялся на четвереньках и уставился куда-то. Я спросил, что там такое. Димка молча повел рукой, не то отмахиваясь, не то показывая, трудно было понять. Тогда и я встал на четвереньки, затаил дыхание.

— Ну, видишь?

Я ничего не видел.

— Глянь сюда, — дернул меня за рукав Димка. Я перевел взгляд в ту сторону, куда он показывал, и наконец увидел какие-то странные бледные всполохи. Так вспыхивают и тут же гаснут сырые дрова, когда их начинают раздувать.

— Что это? — спросил я шепотом, точно боялся, что нас могут услышать.

— А я знаю, — зябко передернул плечами Димка.

Мы снова легли. Каждый из нас делал вид, что засыпает. Но я-то понимал, что Димке сейчас не до сна. Мне стало страшно, как бывает перед лицом чего-то таинственного, пусть это таинственное и не представляет прямой опасности.

Такое чувство я испытал, когда мы жили в деревне. Отец взял меня с собой на пашню, на бригадный стан. Вечером все сидели у костра и ужинали. За день люди умаялись возле молотилки и сейчас отходили понемногу, начинали шутить и смеяться. И в это время кто-то из женщин ахнул: «Смотрите, страх какой!» Все обернулись. Из темноты горели чьи-то огромные немигающие глаза. Наступила минутная заминка. Потом дядя Иван, отцов брат, схватил вилы и двинулся на те глаза:

— А ну, мужики!

За ним двинулись еще пять-шесть человек. Каждый вооружился вилами или палкой, кому что попалось под руку.

Шагах в тридцати от бригадного стана пролегала дорога, за дорогой стояли стожки сена. На одном из них и горели глаза неизвестного чудовища.

Мне было тогда лет семь, я еще не ходил в школу, и очень перетрусил. Сначала я прижимался к отцу, а когда тот ушел с мужиками, захватив топор, которым повариха колола дрова, — прилип к ней, к поварихе. Она крепко обняла меня, шепнула на ухо: «Что ты, глупый? Это, наверное, кто-то озорует…» Но руки и у нее дрожали.

Это и в самом деле оказалась шутка, подстроенная кем-то из ребят. Известная история с выдолбленной тыквой и зажженой внутри тыквы свечкой… И хотя скоро все открылось, можно было и посмеяться, — людям было не до смеха.

Так и теперь. Мы оба — Димка и я — делали вид, что спим, и оба не спали. Я согрелся от Димкиной спины и перевернулся на другой бок. Перевернулся и Димка. Я напряг слух, затаил дыхание. Напряг слух, затаил дыхание и Димка. Иногда я приподнимал полу пальтишка, которым мы укрывались, и вглядывался в кромешную темень. И тотчас то же самое делал и Димка.

Но как нам ни было жутко, усталость взяла свое. Я уснул. Сон в конце концов сморил и Димку. Рано утром, разлепив глаза, я услыхал его храп.

Глава вторая Искатели-старатели

Кто не ночевал в тайге, как мы с Димкой, тот вряд ли поймет, какое это счастье проснуться рано утром, еще до восхода солнца, и снова увидеть деревья, травы в росе — хоть черпай ее пригоршнями — и зеленые горы на горизонте.

— Вставай, хватит дрыхнуть! — заорал я, вскакивая на ноги.

Димка нехотя встал, размялся, огляделся кругом. Вчерашнего чертова болота не было и в помине — оно осталось позади — зато с другой стороны открывалась широкая долина, огражденная лесистыми горами. По вершинам, выступавшим из тумана, мы поняли, что среди деревьев много кедров.

Я вспомнил страхи, пережитые нами вчера вечером. Сейчас даже смешно было подумать, что здесь чего-то можно бояться.

— Глянь, глянь, там, внизу, кажется, ручей. Сейчас мы сварим чего-нибудь пожевать. Без еды, как без воды, ни туды и ни сюды, — засмеялся Димка.

Но что это? В том месте, где вчера кромешную темень разрывали бледные всполохи, сейчас курился дымок. Люди? Мы взвалили рюкзаки на плечи и, скользя по склону, скатились вниз. Скоро мы вышли к приземистой избушке с навесом у входа, какие ставят охотники. Возле костра, на суковатом бревне, сидели двое и аппетитно уплетали какое-то варево. Один из них, рыжеволосый и бородатый, показался мне совсем старым. Второй, бритый и худой, был заметно моложе.

— Здравствуйте!

Рыжеволосый поднял голову и посмотрел на нас удивленно, как смотрят на пришельцев с других планет. Потом он облизнул ложку, медленно встал и сделал шаг в нашу сторону. Я заметил, что он немного припадает на одну ногу.

Димка начал путано объяснять, как мы здесь очутились. Я поддакивал, бессмысленно повторяя слова за Димкой.

— За шишками пошли, по берегу Китатки, да сбились с дороги…

— Да, сбились, — повторял я, как попугай.

— Китатка пропала, ну точно сквозь землю провалилась…

— Да, как сквозь землю провалилась, — вторил я, уже не в силах остановиться.

— За шишками, говорите? — переспросил рыжеволосый.

— Да, за шишками, — разозлился я. Мне вдруг стало противно, что я все повторяю и повторяю.

— Ну и где же ваша Китатка?

— Если бы мы знали, — уныло проговорил Димка.

— Ну вы и даете, елки-палки! Ищете рукавицы, а они за поясом. Китатка-то — вот она, рядом!

И тут я услыхал приглушенный плеск воды. А потом, в просветах меж кустами, разглядел и саму речку. В этом месте она совсем узкая, походит скорее на ручей, чем на речку. На другом, более высоком берегу, стояли как бы вразброс веселые березы, темные хмурые пихты и отливающие бронзой кедры. На кедрах было много крупных шишек. Сорок первый год выдался урожайным.

— Ну, сбрасывайте свою поклажу да садитесь, отведайте нашей дичинки, — помягчел рыжеволосый. — Из Заречинска, говорите? Да от Заречинска досюда шагать и шагать… Неужели нигде ближе не нашлось шишек?

— Не нашлось, — вздохнул Димка.

Мы сложили свои рюкзаки у входа в избушку, под навесом. Здесь тоже чернело кострище и стоял таганок. Наверное, на случай, если зарядят дожди.

— Садитесь, пацаны, не стесняйтесь…

Рыжеволосый сунул Димке свою ложку, кивнул бритому, тот вытер свою ложку о подол рубахи и подал мне.

— Глухарка вчера на мушку попалась, — пояснил хозяин, показывая на котелок с варевом. — Постная, кожа да кости, но есть можно… — Он опять внимательно оглядел нас с Димкой. — Что ж, давайте знакомиться, если так. Я Николай Степаныч, можете звать меня просто дядей Колей. А это Федя, мой напарник, нас с ним водой не разольешь и ветром не раздуешь. Правда, Федя?

— Ага, — сузил в щелку смеющиеся глаза тот, кого звали Федей. Он достал из кармана широких брюк расшитый шелком кисет, свернул цигарку и прикурил от головешки.

— А вы здесь что, тоже шишкарите? — спросил Димка, управляясь с куском дичины. Мясо было хоть и жестковатое, но вкусное, и мы уплетали его за милую душу.

Дядя Коля засмеялся:

— Вверх глядеть нам некогда, мы от земли глаз не отрываем… — И уже серьезно, без улыбки: — Состоим мы, пацаны, при золотом прииске как вольные казаки-искатели. Моем песочек, иногда, глядишь, что и попадется. Хоть зарплата нам и не идет, однако же за намытое золотишко, сданное честь по чести, с нами рассчитываются. А вы — шишкарить! Шишки — грош, а золотой песочек — рубль, а то и червонец. Все зависит от того, как пофартит. Я так говорю, Федя?

— Что треплешься? — буркнул Федя. Веселая болтовня вольного казака-искателя его, видно, раздражала.

— Треплешься… И скажет же! Я не треплюсь, я хочу разъяснить пацанам, кто мы с тобой такие и за кого нас надо принимать. Тайга велика, в ней кого угодно встретишь… А мы с тобой, Федя, как бы это сказать… Мы с тобой валюту даем государству, вот, пусть знают! — Дядя Коля прищелкнул языком. Он и говорил, как орешки грыз, и языком щелкал звонко, со смаком.

Мы с Димкой умяли остатки глухарки, выпили по кружке черносмородинного чаю и встали с бревна. Я взял котелок, сбегал к речке, вымыл и почистил его белым песочком.

Вот она, быстрая Китатка. Бурлит, пенится, перепрыгивая через каменистые пороги, подмывает берега, обнажая узловатые корни сосен и лиственниц. Речка-невеличка, а гляди ты, в ней золотишко водится, недаром здесь торчат эти казаки-искатели. Люди они уже немолодые и, видать, тертые жизнью. Такие за здорово живешь шататься по тайге не станут.

В душе у меня шевельнулось недоброе чувство к этим казакам-искателям. Война, все здоровые мужики идут на фронт, а они торчат здесь.

Когда я воротился, то услышал, как Федя внушал Димке:

— Идите бейте свои шишки, а утречком и обратно. Правду я говорю, Степаныч?

— Ну, это уж пусть пацаны сами решают. А вот нам с тобой, Федя, пора и за работу. Время идет, а мы с тобой здесь лясы точим… — Дядя Коля потопал ногами в сапогах, похлопал себя по карманам и, глядя на Димку, шепотом, точно по большому секрету, добавил: — Я, знаешь, парень, о чем шибко мечтаю? Я мечтаю найти такой самородок, чтобы взял и от земли не оторвал!

— А бывают такие?

— Должны быть, — опять шепотом, как говорят, когда доверяют тайну, ответил золотоискатель.

После мы узнали, что это была действительно заветная мечта дяди Коли. Впрочем, только ли одного дяди Коли? Каждый охотник носит в душе что-то свое, заветное. Один — самый крупный золотой самородок, другой — самую большую рыбу, третий — еще что-нибудь, но тоже непременно самое-самое… Видно, без такой мечты людям трудно жить на свете.

Они быстренько собрались и ушли. Мы с Димкой походили вокруг избушки, заглянули внутрь.

Избушка была как избушка. Окошко — ладонью можно прикрыть, у противоположной, глухой стены — печка, сложенная из камней, которых кругом навалом. Дальше — нары, лавка — все из аккуратно расколотых пополам и гладко обтесанных бревешек… На лосиных рогах, служивших вешалкой и одновременно украшением этого нехитрого жилья, — двустволка шестнадцатого калибра и патронташ с заряженными патронами.

— Здесь всю войну можно просидеть, никто не догадается, — сказал я, выходя на свежий воздух.

— Ты что, думаешь, они здесь отсиживаются?

— А ты так и поверил? То, сё, а о войне ни слова. Можно подумать, она их не касается.

Но Димка не разделял моих подозрений. Он втащил в избушку наши рюкзаки, повесил рядом с двустволкой видавшую виды «тозовку» и показал глазами:

— Бери!

Я взял валявшийся под навесом тяжелый деревянный молот на длинной рукоятке и пошагал следом за Димкой.

Пока мы возились у избушки, туман рассеялся и роса начала подсыхать. На фоне хвойной зелени яркими растекшимися пятнами пламенели кусты рябины. Буро-зелеными коврами стелился по склонам уже кое-где пожухлый папоротник. Там и сям висели темно-красные ягоды калины и шиповника. И всюду, куда ни глянешь, проступали из зелени лобастые валуны.

Пройдя немного, мы увидели дядю Колю. Он стоял около странного сооружения, которое перегораживало Китатку, и орудовал лопатой с загнутыми краями.

— Техника! — кивнул Димка.

В этом месте речка была метра три в ширину, не больше. Дядя Коля накидал в речку крупных камней и таким образом сузил ее до предела. Внизу, как раз под струей, он укрепил с помощью кольев лоток, похожий на колоду, из каких в деревнях поят скот. В самом конце, прямо над лотком-колодой, натянул проволочную сетку с мелкими ячейками.

Зачем все это надо было, не трудно догадаться. Галька остается в сетке, песок же просеивается и смывается быстрым течением. На дне колоды, обитом суконкой, и застревают такие желанные для каждого старателя золотые песчинки и крупинки.

— Что, пацаны, интересно? — стирая пот с лица, ухмыльнулся дядя Коля.

— Интересно, — сказал я.

— Интересно — это со стороны. А на самом деле работа как работа, не столько добычливая, сколько мозольная. Горы земли перекидаешь, прежде чем попадется золотинка. А самородок — тот и подавно в редкость. Я ведь уже пятнадцать годков стараюсь. Все здешние места облазил, в каждый ложок заглянул. Иной раз ходишь-ходишь, моешь-моешь, две рубахи и трое портков спустишь… Жена ругается, всякими словами обзывает, работал бы, говорит, на прииске… Но тайга — она манит. Тут ведь что? Тут, пацаны, главное азарт, как в иной игре. Пан или пропал. Бывает ведь и так: копаешь-копаешь песочек и вдруг, на тебе, самородок граммов на сто пятьдесят, на триста, на килограмм…

Дядя Коля говорил, не переставая кидать лопатой песок и гальку. Быстрая, свитая неведомой силой в толстый серебристый жгут вода падала с полуметровой высоты, быстро сбегала по лотку и смывала все дочиста. Лишь в сетке застревала галька вплоть до самых мелких камушков. Золотоискатель подходил, шлепая по воде, и отбрасывал их в сторону.

— А однажды, слышь, ковырнул, чувствую — что-то тяжелое, стою гляжу и с места не двигаюсь, точно сглазить боюсь. Присел это я на корточки, щупаю, понимаю, что большое золото привалило, а брать в руки не беру. Сердце, слышь, немеет и заходится. Сидел-сидел я так на корточках, наверное, минут двадцать сидел. Комары жалят, а мне хоть бы что.

— И сколько же он весил, тот самородок?

— Да порядочно, паря, а если точно сказать — килограмм и еще семьсот граммов. Это за раз-то, чуете? Не было ни рубахи, ни портков и на тебе — соболья шуба на плечи! А еще… Да что я, рассказать — не поверишь! Я и сам не поверил, сначала-то. Пнул сапогом, ковырнул лопатой, не может быть, блазнится, думаю, и — дальше, дальше… Но сердце-то — его не обманешь, не проведешь, оно чует… Воротился я к тому тусклому и с виду-то совсем не желтому, то есть не золотому камушку, сперва, как водится, поплевал, погладил камушек ладошками, приласкал, потом осторожненько выломал его из земли-породы и… жаром-холодом весь так и облился. Ах ты, дурень-дурень, а еще вольным искателем-старателем прозываешься, думаю про себя. Прикинул на ладони — эге, думаю, на это лето хватит, с избытком хватит, еще и на будущее останется, надо к жене и деткам подаваться. Да и нетерпение, признаться сказать, вдруг всего обуяло. Очень уж захотелось прийти на прииск, положить самородок на весы и посмотреть, как все будут изображать из себя выкинутую на берег рыбу: «Ах, Николай Степаныч! Ах, какой ты фартовый, Николай Степаныч!» Собрал я монатки и в тот же день дай бог ноги.

— А этот?

— Что этот? — не понял дядя Коля.

— А этот сколько весил?

— Много, пацаны, много… — Шлепая сапогами, дядя Коля вошел в речку, нагнулся над колодой. Ожидаемого золота в этот раз там не оказалось. Через минуту он воротился на берег и опять принялся кидать песок и гальку. — А правду сказать, так четыре килограмма и еще семнадцать граммов. Если мерить заграничными мерками, то это, выходит, сто тридцать с чем-то унций. Буржуи — они на унции считают. Здесь-то так, плевое местечко… — Он поморщился и махнул рукой. — Сколько ни ворочай, один черт, блеснет золотинка и снова пустой песочек. Это у нас называется — выблеснет, вильнет хвостом, как ящерка, и будь здоров.

— Так смените место, чего проще!

— А мне здесь нравится. Речка хороша, дичи всякой полно, шишек кедровых… — засмеялся дядя Коля; смех у него тоже был какой-то детский, простодушно-рассыпчатый. — Я, признаться сказать, пацаны, не только ведь искатель-старатель, я еще и охотник. Люблю, грешный человек, один на один с Михаилом Потапычем сойтись. Раз было дело… Тут, слышь, золотишко пошло-повалило, хоть не шибко, но — пошло-повалило, и на тебе — хозяин явился. Обойти не захотел, встал на задние лапищи, ревет… Убирайся, дескать, по добру по здорову, моя это тайга! Убираться, ясное дело, мне было ни к чему, вот и пришлось заткнуть хозяину пасть жаканом. Мяса — ешь не хочу. А вот шкуру пришлось бросить. Шерсть лезла, как из дохлой кошки.

Дядя Коля снова вошел в воду и снова наклонился над лотком-колодой. Он продолжал что-то говорить — то ли нам с Димкой, то ли самому себе, — но мы уже не слушали. Перебравшись по камням на другой берег, мы немного углубились в светлую и сухую в этом месте тайгу, где кедров было больше, чем в низине, и принялись за работу. До обеда нам надо было набить два мешка шишек.

Кто думает, что это просто — сбивать кедровые шишки, — тот ошибается.

Раньше мы срубали длинный шест и забирались с тем шестом на самую вершину. Там усаживались половчее в развилке, привязывали себя веревкой или ремнем к стволу и начинали шишкарить, иначе говоря, сшибать шишку за шишкой.

В этот раз мы захватили с собой било, или коло-тень, как его зовут в некоторых местах. Однако било оказалось нам не по плечу. Дядя Коля советовал: «Бросьте вы эту дуру, ничего у вас не выйдет!» И теперь мы жалели, что не бросили.

— Давай спустимся в низину, попробуем с шестом, — сказал Димка.

Мы спустились в ложок, заросший малинником и кипреем. Здесь пахло сосновой смолой, опавшими березовыми листьями и болотной сыростью. Где-то неподалеку часто и громко стучал дятел. С ветки на ветку перепрыгивали бурундуки. Нас они не боялись.

— Интересно, сколько дядя Коля намыл за лето? — вдруг ни с того ни с сего сказал Димка.

— Говорит, плевое место. Значит немного.

— Скажет он правду, как бы не так! Если рыбаки и охотники любят преувеличивать, то золотоискатели, наоборот, — преуменьшать. Такая у них натура.

Отправляясь в тайгу, Димка всякий раз брал с собой большой нож с самодельной рукояткой. Обычно нож висел у него в чехле на поясе. Чуть что — заросли болиголова, саранка — он вынимал его из чехла и пускал в ход. Вот этим-то ножом он и срезал сейчас тонкую длинную березку, очистил ее, привязал шнурком к ремню и полез на верхотуру. Я стоял внизу и ждал, когда он там устроится поудобнее и начнет махать шестом.

Наконец он устроился, привязался покрепче, крикнул:

— Лови-и! — И — началось.

Шишки с дробным стуком падали на землю. Я подбирал их, совал в мешок.

— Вот еще пара! Еще! — орал Димка.

— Не бойся, мимо мешка не пролетят! — отвечал я, не переставая поглядывать вверх, опасаясь, как бы какая дурная шишка не угодила мне по голове.

Потом Димка спустился вниз и перешел к следующему кедру, который облюбовал сверху. Лезть на верхотуру настала моя очередь. У нас с ним всегда было так: сначала он, потом я… Димка подсадил меня, подал шест. Я залез повыше, уселся в развилке, как в седле, и на всякий случай привязал себя к стволу ремнем.

Когда я устроился и огляделся, у меня дух захватило, до того было хорошо. На все стороны открывался необъятный лесной простор. За логами виднелись еще лога, за горами — еще горы, и так без конца. Самые дальние лога и горы тонули в синей дымке. Отсюда они едва угадывались.

— Ну что ты там? Давай! — поторопил меня Димка.

Я принялся сшибать одну шишку за другой. Димка метался, подбирая их, и громко кричал:

— Молодец, здорово у тебя получается!

Я и сам видел, что получается у меня неплохо, и был горд этим. Позже я не раз убеждался, что удача в любом деле, даже, казалось бы, самом простом и малом, окрыляет человека, удваивает и утраивает его силы.

Минут через двадцать на кедре не осталось ни одной шишки, до которой можно было дотянуться. Я крикнул: «Сторони-ись!» — и сбросил шест на землю. Потом слез и заглянул в мешок. На меня пахнуло крепким кедровым духом. Мешок не лежал, а стоял, — он был полон, что называется, под самую завязку. И шишки все были крупные, спелые, одна к одной.

Так мы по очереди забирались с шестом на кедры и сбивали все шишки, какие только попадались на глаза. Потом стали выбирать поспелее и покрупнее. И лишь после того, как наполнили оба мешка, направились к избушке.

— Здесь бы денька три пожить… — разохотился Димка.

— Давай поживем. Не прогонят же нас эти старатели-золотоискатели!

— Прогнать-то, может быть, и не прогонят… Этот… дядя Коля, видать, свой мужик. Не успели мы как следует познакомиться, а он уже весь нараспашку…

Впереди, за черемуховыми кустами, по стволу поваленного ветром огромного суковатого дерева взад-вперед сновали полосатые бурундуки. Они то отчаянно гонялись друг за другом, то становились на задние лапки и зыркали по сторонам, точно желая убедиться, что им ничто не грозит. Сбросив тяжелый мешок с загорбка, Димка опустился на корточки и стал подкрадываться. Но бурундуки, услыхав подозрительный шорох, на секунду застыли столбиками и — поминай как звали.

— Так за чем же тогда дело? — повторил я свой вопрос.

— Да им вроде бы совсем не хочется, чтобы мы здесь торчали, — ответил Димка.

Я опять подумал, что это, наверное, дезертиры, не иначе, но ничего не сказал. Мы как раз подошли к Ки-татке, надо было перебираться на другой берег, а сделать это с тяжелыми мешками на плечах было не просто. Пришлось искать узкую горловину и прыгать с камня на камень, рискуя в любой момент загреметь и искупаться в ледяной воде.

Глава третья Дядя Коля принимает решение

— Топай, топай, Федя, — услыхали мы, подходя к избушке, голос дяди Коли.

Из-за угла вышел Федор. Он запустил ручищи в Димкин мешок, выбрал пару самых крупных шишек, стал шелушить их и грызть орехи, выплевывая скорлупу себе под ноги.

— А что? Вполне!

Следом за Федором показался, бормоча что-то вполголоса, и дядя Коля.

— Полные мешки, вот это да-а! Молодцы!

— Они и не то могут. Правду я говорю? — подмигнул одним глазом Федор.

— Теперь они такие… — Дядя Коля легонько похлопал меня по спине. — Вот подрастет мой Никишка, станет первым таежником, уж это точно. Я его, сукина сына, всему обучу — и как золото искать, пусть знает, и как суп из топора варить. Человек все должен уметь, на то он и человек, факт!

Мы с Димкой отправились за сушняком, а когда воротились, — на таганке уже висел котелок с водой. Дядя Коля вспарывал охотничьим ножом консервную банку. Его напарник сидел на бревне и как-то по-кошачьи блаженно жмурился. Рукава он засучил по локоть, воротник расстегнул, обнажив заросшую волосами грудь.

— И что же там сейчас деется, на свете-то? Просветили бы… — вытирая нож о голенище сапога, спросил дядя Коля.

Складывая сушняк аккуратной кучкой — он во всем любил порядок, — Димка тяжело вздохнул:

— Что деется, отступают наши!

— Кто такие наши? И куда они отступают?

— Известно куда…

— А все-таки? Это, слышь, интересно!

Мы остолбенели. Оказывается, дядя Коля и Федор ничего не знают. Мы и в мыслях не допускали, что есть на свете люди, которые ничего не знают о войне. А они не знают, это было ясно. Они не знают, что фашисты напали на нас, напали подло, без объявления войны, и что наша армия не в силах сдержать вражеской лавины, отступает, и неизвестно, когда это отступление кончится.

— Так война же, вы что, не слыхали?

— Какая война? С кем война?

— С немцами, вот с кем. Гитлер на нас напал.

Дядя Коля даже консервную банку уронил из рук:

— Ври больше!

— Мы с тобой врем, видал? — рассердился Димка. — Фашисты захватили половину Украины, всю Белоруссию, подошли к Ленинграду…

— «Украину, Белоруссию…» Так что же вы молчали до сих пор, елки-палки! А ну рассказывайте все по порядку!

Дядя Коля был не просто поражен, — он был ошарашен. Зато на Федора новость, кажется, не произвела большого впечатления. Он вприщур посмотрел сначала на нас с Димкой, потом на растерянного дядю Колю и насмешливо произнес:

— Как же это, отступаем, а?

Мы рассказали все, что знали. Однако знали-то мы, в сущности, очень мало. Газеты, радио каждый день одно и то же: бои, бои… Враг несет большие потери в живой силе и технике, сбитые самолеты и подбитые танки исчисляются десятками и сотнями, и все же, несмотря на это, фашисты продолжают наступать, захватывая все новые и новые города.

— Вот так дела-а! Ну, дела-а! — как в бреду повторял дядя Коля.

Ему, видно, трудно было вообразить, поверить, что началась война и что она складывается не в нашу пользу. Мы-то с Димкой кое-что видели своими глазами. Мы видели, как огромные толпы собрались 3 июля на площади около Дома культуры, чтобы послушать речь Сталина. Мы видели, как уходили на станцию мобилизованные парни, все здоровые, двадцатилетние. Наконец, мы видели, как нашу больницу превратили в госпиталь и туда стали привозить раненых. И не только больницу. Под госпиталь отдали и две школы.

Федор сбегал в избушку, принес пшена.

— Мы с тобой чистобилетники, Николай Степаныч, нас война не касается, — заговорил он бодреньким голоском.

— Война, Федя, всех касается, — оборвал его дядя Коля. — Я освобожден от службы, правда, но когда воротимся, и я стану проситься на фронт. А что хромаю малость, так это ничего. Я с таких — он показал рукой — к ружью приучен. Бывало, батя скажет: «Иди свали пару косачей, Кольша, мясо вышло!» И Кольша без пары косачей не возвращался. Да и после… Это я летом золотишко промышляю, потому как у меня, слышь, работа такая, выгодно государству. А зимой? Ты думаешь, я бутылку в зубы и сосу-посасываю, как медведь лапу? Ну погуляешь денек, не без того, а потом и снова в тайгу. Я в тайге, как у себя дома, я здесь, брат, все заимки наперечет знаю. Я такой.

— И не мечтай, Николай Степаныч. Хромых да кривых в армию не берут, — уже серьезно, без улыбки на худом загорелом лице, подначил напарника Федор.

— А я в партизаны. Слыхал, что товарищ Сталин сказал? А ну, Митрий, повтори!

Димка повторил.

— Вот! — торжествовал дядя Коля. — В тылу врага надо создавать партизанские отряды… Думаешь, и на это не гожусь? Война с Германией — это тебе, Федя, как я понимаю, не Хасан и не Халхин-Гол. Коль началась заварушка, не станут смотреть, у кого нога короткая, у кого длинная. Да и тебе, я думаю, не долго гулять в белобилетниках.

— Да что ты, Николай Степаныч, смеешься? Да меня, хочешь знать, к винтовке и близко не подпустят.

— Подпустят, Федя! Ты на фашистов такого страху нагонишь, что они враз уберутся вон!

Дядя Коля тоже сходил в избушку — за ложками. Димка достал из рюкзака буханку хлеба. Дядя Коля и Федор обрадовались — какой он, настоящий-то хлеб, они здесь давно забыли, мука, из которой стряпали лепешки, тоже вышла, остались одни черствые сухари, да и тех в обрез.

Федор оживился:

— Садись, пионерия! Да не зевай! В артели так: кто ловок да смел, тот за двоих съел, а кто ворон считает, тот с пустым брюхом спать ложится. Закон жизни, от которого никуда не денешься.

— Ты свои законы, Федя, оставь при себе, — сухо буркнул дядя Коля.

Он снял котелок с таганка, мы уселись вокруг — кто по-татарски, поджав под себя ноги, кто на корточках, — и принялись махать ложками. Один перед другим.

— Да, пацаны, загадали вы нам загадку, — проговорил дядя Коля, отходя от котелка.

Он долго думал, что теперь делать. И наконец как старший принял решение за себя и за всех нас, в том числе и за Федора. Это решение привело к самым неожиданным последствиям, с него-то и начинается цепь приключений с трагической развязкой, невольными участниками которых стали мы с Димкой.

Первым на нары завалился Федор. Он сказал, что привык к режиму и иначе не может. Мы с Димкой тоже прилегли отдохнуть. Дядя Коля то ходил вокруг избушки, то садился на бревне и начинал что-то насвистывать. Было ясно, что он нервничает.

Через час, когда мы с Димкой встали и вышли из избушки, он подозвал нас к себе.

— Слушайте, что я вам скажу, пацаны… Бросьте вы эти шишки, сдались они вам! Есть дельце поважнее, чуете? Отсюда мы пойдем все вместе. Ты как на это смотришь, Федя? — Он оглянулся на Федора, который тоже вышел из избушки. — Ребят, слышь, одних отпускать нельзя, опять заблудиться могут.

— Что они, маленькие… — буркнул Федор.

— Я хотел завтра, да, думаю, не стоит горячку пороть, — продолжал дядя Коля, оставляя без внимания реплику напарника. — Денька два поживем, ребятки отдохнут, а мы с тобой, Федя, еще золотишко помоем. Ты пойми, дурья твоя башка, золото — это валюта!

— Валюта, валюта… Откопал словечко и таскает его, как кот дохлую крысу, — проворчал Федор.

— Да, мил-человек, валюта! — спокойно повторил дядя Коля. — И сейчас она, эта валюта, государству, может быть, нужнее, чем раньше. Ты совсем темный человек, Федя. Учили тебя, дурака, учили и ничему не научили.

— Зато ты у нас шибко грамотный! Книжки с собой таскает, это ж надо!

— И таскаю! «Робинзона Крузо» и «Как закалялась сталь»… Я эти книжки, хочешь знать, по десять раз читал. И еще буду читать. А ты… — Дядя Коля немного помолчал и жестковатым, почти командирским тоном добавил: — Итак, еще два дня. Считай, Федя, что это решено и подписано. А сейчас — за работу! Пацаны пойдут со мной. Пусть хоть посмотрят, на каких кустах оно растет, золотишко-то!

Дядя Коля взял оба ружья. «Тозовку» сунул мне со словами: «Держи!.. Да патроны не забудь. Здесь косолапый иногда похаживает…» Двустволку закинул себе за спину.

— А ты чего, Федя?

— Я, Николай Степаныч, сяду за стол да подумаю, как на свете мне жить, одинокому, — сначала вздохнул, а потом как-то криво усмехнулся Федор.

Что-то в нем определенно не нравилось мне, а вот что и почему не нравилось, я и сам не знал.

— Сиди думай, если так, только имей в виду — думать тоже надо с умом, — бросил через плечо дядя Коля и, заметно припадая на одну ногу, зашагал прямиком к своему заветному местечку. Мы с Димкой направились следом.

Кругом стояла тишина, какая бывает лишь на пороге осени. Пауки без устали пряли свою пряжу, она висела, блестя на солнце, между кустами и деревьями, стелилась низом по некошеным травам. В кедраче перепархивали с сука на сук дятлы и шмыгали, изредка вскрикивая, какие-то мелкие зверюшки. Иногда с тяжелыми взмахами крыл поднималась крупная птица. Глухарь или глухарка.

— Вы-то, пацаны, как, не возражаете против такого варианта? — спросил дядя Коля.

— Н-нет, — ответил Димка.

Я тоже не возражал. Мне лично этот вариант нравился больше, чем любой другой. Пусть задержимся на денек, зато после не придется кружить по тайге вслепую. Дядя Коля здесь все ходы и выходы знает, он-то выведет куда надо.

— Ну и порядок. А сейчас, мальцы, смотрите хорошенько и запоминайте…

Он прошел к кусту, куда сносил и где складывал чем-то привлекшие его внимание камушки, выбрал несколько штук, повертел в руках, один отбросил, с остальными вернулся к нам.

— Вы натуральное золото когда-нибудь видели?

Натурального, то есть еще необработанного, золота мы не видели. Я даже на золотые кольца, на всякие брошки и сережки не обращал внимания.

— Смотрите… — Дядя Коля протянул мне и Димке по небольшому камушку. Камушки напоминали куски соли. Я даже не удержался — лизнул… На кончике языка осталось что-то пресное, невкусное. — Какая же это соль? — засмеялся, потрепал меня за волосы дядя Коля. — Это самый обыкновенный кварц. А вот эти блестки, эти вкрапления и есть золото. Видите, как будто кто взял из детской пеленки и мазнул. А ты — языком!

— Как же вы отсюда выковыриваете золото? — произнес Димка несколько озадаченно.

Дядя Коля усмехнулся:

— На золото, которое вы держите в руках, старатели не обращают внимания. Чтобы извлечь его из породы, требуются большие драги, как на прииске. Породу, этот самый кварц, драги сначала измельчают в порошок, а затем промывают. Нам это не годится. Мы ищем песочек и самородки. Давеча я сказал, что это место плевое. Не верьте, ребятки, я не хотел выдавать своей тайны. Я и Феде не сказал. Не от жадности, нет, — боялся, что раззвонит после на всю губернию и все дело мне испортит. Федя был и нету, а мне здесь, думаю, промышлять и промышлять.

— А разве вы не вместе?

— С Федей-то? Нет, не вместе. Он ко мне недавно прибился. Плутал, плутал по тайге, истощал — кожа да кости — и набрел на меня. Лежит, зубы скалит, совсем доходяга. Взял я его, откормил, с тех пор и живет. Долго болел, лихорадка его била. Потом ничего, оклемался. Тоже, между прочим, пристрастился к золоту. Но у него жилки этой нет, старательской. И терпения. В нашем деле нужно терпение. Бывает, поковыряется человек, плюнет и уйдет. А ты сидишь и сидишь, моешь и моешь, глядишь, блеснула песчинка, крупинка, а вот и самородочек, князь во князьях! Тот, нетерпеливый, шатается все летом по логам и речкам, и хоть бы что! А у тебя полпояса, а то и пояс драгоценного песочка. Ты идешь и ног под собой не чуешь. Тебя за версту видно, какой ты удачливый.

— Полпояса, пояс… Стоит ли из-за этого все лето кормить мошкару, — разочаровался Димка.

— Вы, видать, совсем темные люди, а я-то думал… — в свою очередь разочаровался и дядя Коля. — Оставим пояса, они у каждого свои. Возьмем для наглядности ну, например, большую бутылку, ту, что объемом семьсот кубиков. Если насыпать полную, то, знаете, сколько она потянет? Почти пуд, а в пуде, да было бы вам известно, шестнадцать килограммов, вот сколько! — Он значительно прищелкнул языком. Видно, сам разговор о золоте доставлял ему удовольствие. — Не верите? Тогда намойте полную бутылку и взвесьте, чего проще!

Я думал, что дядя Коля нас разыгрывает:

— Да что вы, не может быть!

— А вот и может, может! Вы намойте и взвесьте! Не сейчас, так потом, когда-нибудь… А теперь… Гляньте сюда… Что это такое, по-вашему? — Он показал с виду совсем не золотой, но определенно металлический кругляшок.

— Неужели самородок? — недоверчиво протянул Димка.

— Правильно, молодец! Отвернитесь-ка! — Дядя Коля отошел шага на два. — Золотой самородок между мною и вами. Ищите!

Димка опустился на четвереньки. Я тоже. Галька нагрелась за день и дышала теплом. Дядя Коля стоял рядом, наблюдая за нами. Поиски продолжались минуты три. Наконец Димка нашел. Вернее, нашли мы оба сразу — я и Димка, — но Димка немного опередил меня и взял первым.

— Молодцы. Ну, а теперь пора приниматься за работу. Я останусь здесь. А вы ступайте-ка во-он туда, в тот ложок. Подниметесь вверх, свернете направо и глядите в оба. Тот ложок заповедный, я его напоследок берег. Место глухое, правда, но вы не бойтесь. Идите и смотрите, чуть что — дядя Коля опять показал на ладони самородок, — поклонитесь. — Он помолчал, как бы вспоминая что-то, и тише добавил: — Золото теперь нам ой-как нужно, то есть государству, я так понимаю. Ясно? Ну, ни пуха ни пера!

Димка взял лоток и направился было сразу в ту сторону, куда показал дядя Коля.

— А к черту, к черту? Мы засмеялись:

— К че-ерту-у! — И пошли, ускоряя шаг.

Я и сейчас, много лет спустя, вижу тот ложок. Посередине речонка, чуть уже Малой Китатки. По обеим берегам — дремучие черемуховые заросли, сквозь которые не сразу и продерешься.

Кедров здесь было мало. Зато шишки на них лепились как воробьи — большими стаями. Но мы уже не обращали на шишки никакого внимания. Шли по кромке ручья и не отрываясь смотрели себе под ноги. Видно, старательский азарт передался и нам.

Иногда, подобрав кусок кварца, я обнаруживал в нем желтые вкрапления, показывал Димке:

— Видишь?

— Не слепой…

— Давай раздробим. Интересно, сколько его здесь, золота.

Мы брали два камня и разбивали кварц. Но золота в нем оказывалось настолько мало, что оно разлеталось вместе с осколками. Лишь однажды Димке удалось добыть две-три крупинки. Он подержал их на ладони:

— Первый улов!

Я похлопал Димку по спине:

— Лиха беда начало!

— Конечно… — Он озабоченно пожал плечами и задумался: — А где же мы будет держать эту валюту?

— Давай сюда. У меня есть удобный карман, — сказал я.

— Назначаю тебя казначеем-хранителем, — засмеялся Димка, протягивая мне золотые крупинки.

Я взял их, завернул в черемуховый лист и засунул в задний карман брюк.

Дальше было все то же: узкий порожистый ручей и дремучая глушь кругом. Солнце уже опустилось за вершины деревьев, и из глубины лога потянуло прохладой.

— Слушай, а что мы будем делать, если и вправду найдем большой-большой самородок?

— Сдадим государству, — не задумываясь ответил Димка.

Мне эта мысль не приходила в голову. Я тогда думал о другом. Вот найдем большой-большой самородок, думал я, отнесем его на прииск, там взвесят… «Ну, ребятки, — скажет начальник прииска, — вот вам деньги, вот именные часы и отрез на брюки…» Я воображал, как обрадуется мать, когда увидит на столе кучу новеньких бумажек. Она и отцу на фронт напишет: «Васенька о счастье споткнулся. Пошел в тайгу за кедровыми шишками, а нашел золотой самородок. Деньгами у нас теперь хоть стены оклеивай. И в газетке о нем написали. О Васе и Диме. Они вместе ходили, вдвоем».

— Можно и государству, — сказал я не очень уверенно.

Мы прошли километра два, а то и все три. Горы здесь были повыше и тайга посветлее. Между деревьями пробивалось предзакатное небо. В той стороне шла война. Я вспомнил отца и уже твердо подумал: конечно, государству, тут и гадать нечего. Может быть, на этот самородок, если мы его найдем, купят танк или самолет, на фронте сгодятся.

Я остановился, глядя себе под ноги.

— Что, нашел?

— Нашел, — сказал я, подбирая крупную гальку.

— Врешь?

Я показал. Димка взял позеленевший с боков голыш и запустил его в гущу малинника. Там что-то зашуршало. Медведь? Димка на всякий случай снял с плеча одностволку и взвел курок. Мы постояли, прислушиваясь, и повернули назад.

Дядя Коля топтался у своего лотка.

— А вам, я гляжу, не пофартило? — посочувствовал он нам с Димкой. — Что ж, самородок — как звезда с неба, — не каждый день падает. Иногда мотаешься-мотаешься по таким вот логам и все напрасно. Ну, думаешь, пропади оно пропадом, это золото, еще разок схожу и все, завяжу раз и навсегда. И вдруг — выблеснет, как рыбка, и ты снова горишь, ходишь, копаешь, моешь… А вы хотите, чтобы сразу! Ну-ка, Митрий, бери лопату. Бери, бери!

Димка передал мне одностволку, вооружился лопатой и принялся бросать песок и гальку под струю воды. Дядя Коля стоял по другую сторону лотка-колоды и отбрасывал, почти не глядя, крупные камни, застрявшие в частой железной сетке.

Вдруг он замахал руками:

— Стой, хватит! Хватит, хватит!

Димка перестал кидать. А дядя Коля у нас на глазах ловко выхватил из лотка маленький камушек и весело, даже как-то озорно подмигнул:

— Ну, а я что говорил? Бери, Митрий! Твой! Бери, бери… Ты кидал песок, выходит, и самородок твой. С первым фартом тебя, Митрий! — Он чуть не силком всунул Димке в ладонь золотой камушек. — А я гляжу… Хоть глаз и наметан, а, все равно, сразу-то не поверил. Блазнится, думаю.

Мы с Димкой растерянно переглянулись — до того все было неожиданно…

— Давайте я еще побросаю, — загорелся Димка. Дядя Коля покачал головой.

— На первый раз хватит, хватит. Хорошего помаленьку, как говорится. Да и поздно уже. Чувствуешь, похолодало. Как бы ни зарядили дожди. Хуже нет, как идти по тайге в мокроть.

Мы вернулись к избушке.

— Ну, Федя, хвались, показывай! — все так же весело, как и там, у лотка, проговорил дядя Коля.

Федор как сидел, так и остался сидеть на бревне. Видно, хвалиться ему было нечем.

— А Митрию, слышь, пофартило! Р-раз и, на тебе, самородок!

— А ну покажь! — вскочил Федор.

Димка показал. Федор повертел самородок, взвесил его на ладони и вернул обратно:

— Смотри ты, везучий!

— Фартовый! — подмигнул нам с Димкой дядя Коля. — Только, понимаешь, взял лопату в руки, только копнул… Быть тебе, Митрий, искателем-старателем. Кончишь школу и айда в тайгу, один или с другом Василием. Обзаводись ружьем, собакой…

— А у вас была собака?

— Была.

— Где же она теперь?

— Бросилась на медведя, глупая… Ну, Федя, корми нас да на боковую. Уморился — страх!.. Да и пацанам, как я понимаю, пора. Находились, наломались… Или ничего? — И он опять, уже по-свойски, подмигнул нам с Димкой.

Перед тем как лечь, дядя Коля снова стал расспрашивать нас о войне.

Федор лежал на нарах, но не спал.

— Да дрыхните вы, завтра наговоритесь, — проворчал он, переворачиваясь на другой бок.

Наконец мы утихли, скоро я уснул, уснул с отрадным сознанием, что надежно защищен стенами и крышей. За день я действительно наломался, спал крепко и проснулся от какого-то резкого звука. Прислушался. За дверью раздавались приглушенные голоса.

Сначала я ничего не понимал, как бывает спросонья. Потом начал разбирать слова, весь напрягся и превратился в слух.

— Жалко бросать, да?

— Ну, золото — не медведь, в лес не убежит. Мы еще вернемся…

— Вернемся или не вернемся — бабушка надвое гадала. Германец — он ведь силен, собака. Он, гляди, Францию одолел и… — Федор замялся, не зная, кого еще одолел германец.

— Тем более мы должны быть там, где все.

— Тебе что, а я? Ну, скажи, куда я пойду? Нет уж, извини-подвинься, пусть выкусят!

— Пойми ты, дурья твоя башка, сейчас совсем другая ситуация. Дело, конечно, хозяйское, никто тебя не неволит, но будь я на твоем месте, сразу пошел бы в военкомат. Так и так, товарищ начальник, копать умею, стрелять научите, посылайте на фронт фашистов бить.

— И откуда ты взялся такой, Николай Степаныч, а?

— Какой?

— Шибко правильный. У нас был один спец…

— Забудь! Брось! — оборвал Федьку дядя Коля. — Да и куда же тогда, если не в военкомат?

— Мир велик, где-нибудь пришвартуюсь. Золотишка у меня, правда, маловато. Ну да как-нибудь… Только знаешь, друг ситный, являться в военкомат мне никак нельзя. Засудят. Как пить дать засудят, точно, уж я-то знаю.

— Засудят, засудят! Если кого и засудят, так твоего друга, который подбил тебя, дурака, на это дело.

— Ох, уж этот друг… Попадись он мне, я его вот этими руками задушу!

Дядя Коля, наверное, вздрогнул. Да и вздрогнешь от такой угрозы, пусть она и относится не к тебе лично, а к кому-то другому. У меня и то мурашки пробежали по коже.

— Что, испугался? — хохотнул Федор. — Не бойся, тебя я не трону. Добро, знаешь, забывать грех. Ты меня подобрал, на горбу пер, кормил-поил…

Голоса стихли. Мне стало страшно — страшно за себя, за Димку, — и в то же время меня разбирало любопытство. Хотелось дослушать, чем этот разговор кончится. Я еще не знал, какое преступление совершил Федор (после выяснилось, что и дядя Коля этого не знал), но уже начинал ненавидеть и бояться его. Что стоит такому задушить, пырнуть ножом?

— Ну, покалякали и хватит, Николай Степаныч, пойдем спать, — снова заговорил Федор.

Он, видно, встал — послышались мягкие, кошачьи шаги. Ветерок накатывал волнами. Когда таежный шум, глухой и печальный, сходил на нет, эти шаги были хорошо слышны.

— Погоди, — остановил Федора дядя Коля. — Ты все-таки подумай. Мужик ты здоровый…

— На твоих харчах отъелся!

— Главное — отъелся, а на чьих — это уже другой разговор, — буркнул дядя Коля. — Если верить пацанам, воина идет трудная, а на такой войне, я по гражданской знаю, каждый штык на счету. А ты, к тому же, явишься не с пустыми руками, кое-какое золотишко на стол покладешь.

— Золотишко возьмут, не побрезгуют, а меня… — Федор издал какой-то утробный звук, похожий на тяжелый вздох. Кошачьи шаги стихли. Он, наверное, стоял и думал.

И тут заворочался, шурша сухой подстилкой, и что-то забормотал во сне Димка. За дверью сразу попритихли, насторожились. Кажется, только сейчас дядя Коля и Федор вспомнили о нашем присутствии. Скоро, однако, они снова успокоились, но разговаривать продолжали уже потише, так что я поначалу мало что разбирал. Лишь какое-то время спустя, когда они опять перестали нас остерегаться, думая, что мы спим, я услыхал поразившие меня слова:

— А что ты думаешь, могут ведь взять и послать, а? — и тот же утробный, только уже не вздох, а вроде бы смех.

— Запросто, о чем речь! — как будто обрадовался дядя Коля, хотя чему тут было радоваться, я не мог взять в толк. Подумаешь, защитник нашелся.

Я посмотрел на спящего друга. В избушке было темно, хоть глаз выколи. Только когда дядя Коля или Федор, я не знал кто, начинали шуровать костер, в дверную щель проникал трепетно мигающий красноватый свет. На мгновенье из кромешной тьмы проступало спящее, блаженное лицо Димки. То ли от теней, то ли еще отчего, оно казалось вытянутым и странно заостренным.

Стараясь не шуршать хвойными лапками, я приподнялся на локте, затаил дыхание.

А Федор продолжал:

— В самом деле, засудить человека — чего проще! А на фронте от меня, глядишь, будет хоть маленькая, а польза. Сойдемся грудь в грудь с фашистом, еще неизвестно, кто кого — фашист меня или, наоборот, я фашиста!

— Да что ты, Федя, Да тебя никакой фашист не одолеет! Ты же смотри какой ловкий, черт!

— Хочешь попробовать?

— А что?

— А ну давай! Давай! Началась возня. Это дядя Коля шутки ради схватился с Федором. Слышно было, как они тяжело дышат, топчась на месте. Под сапогами у них хрустели сухие сосновые шишки. После того как возня прекратилась, Федор, наконец, принял окончательное и, главное, единственно правильное решение:

— Раз такое дело, то мы вот что, Степаныч… В военкомат пойдешь ты…

— Это с какой же стати?

— Пойдешь как друг, все обо мне доложишь, все честь по чести, а после уже я сам…

— Погоди, погоди… Получается, я тебя вроде бы выдаю, — заколебался дядя Коля. — Нет, пойдешь ты, Федя. Положишь на стол золотой песочек и скажешь, кто ты такой и зачем явился. Если от души, с полным раскаянием, — поверят. Я полагаю, и до меня очередь дойдет. Вот и встретимся мы с тобой где-нибудь в окопе. Ты еще и признавать меня не захочешь, если к тому времени командиром заделаешься… «Кто такой? Откуда? И по какому-такому случаю?»

— Хорошо, придется самому. Но ты как свидетель будешь рядом, понял? Ты должен подтвердить, что все эти… — Федор сделал паузу, должно быть, считал, — все эти два с половиной месяца я здесь занимался трудовым перевоспитанием. Лады?

— А не передумаешь?

— Железно!

— Смотри. Тогда лады!

Они еще посмеялись, побалагурили, довольные принятым решением, потом осторожно, на цыпочках, вошли в избушку и улеглись каждый на своем месте. Я засопел, делая вид, будто беспробудно сплю. На самом деле какой тут сон. Федор лежал рядом со мной, на расстоянии локтя, и при одной мысли о том, что он здесь, рядом, у меня то горела, то холодела спина.

Глава четвертая Сколько волка ни корми…

Наутро дядя Коля сварил кулеш, вскипятил чай.

— Живей-живей! Бери, Федя, свою большую ложку. Сейчас мы подзаправимся и айда золотишко добывать. Последний день — последняя удача! — сыпал он на ходу.

Между разговорами мы незаметно покончили с завтраком.

— За дело, ребятки, за дело! — бодренько встал с бревна дядя Коля. — Тебе, Федя, я советую сбегать в тот ложок… — Он показал куда-то за речку.

— Ты же был там…

— Что из того, что был? Пришел, глянул и обратно. Хотел, слышь, на будущий год оставить, а сейчас, думаю, — зачем, в будущем году, может, и не доведется сюда попасть. И будет золото лежать здесь без всякой пользы. А что оно здесь есть, можешь не сомневаться, Федя, да!

Федор взял лоток, лопату и подался на тот берег Малой Китатки.

Мы с Димкой, по совету дядя Коли, пошли во вчерашнее ущелье.

Сам дядя Коля отправился куда-то вверх по течению. На свой агрегат он, судя по всему, махнул рукой.

Проходя мимо, я спросил:

— А это что же, так и останется? Дядя Коля улыбнулся:

— Пускай медведи золото моют! — и, ускоряя шаг, свернул на тропку, которая вилась вдоль берега.

Мне не терпелось все открыть Димке, и я сделал это, как только мы с ним остались с глазу на глаз. Димка сначала не поверил: «Ври больше!» А когда мне удалось убедить его, что точно, я не выдумываю, надолго умолк.

— Значит, Федор решил объявиться?

— Да, он сам это сказал. Буду, говорит, проситься на фронт. Хотя…

— Что хотя? Договаривай!

— Хотя я лично не очень верю в это, а почему, и сам не знаю.

Димка опять помолчал, подумал, желая, видимо, Уяснить, где я говорю правду, а где сочиняю. Потом, поправив на голове видавшую виды кепчонку, сказал:

— Послушай, а что он такого натворил, этот Федька, подлец?

Я оторопело захлопал глазами. Вот чего я не знал, так не знал. Из ночного разговора, как я его услышал и запомнил, нельзя было сделать более или менее определенного заключения.

— Ну, ситуация! — многозначительно почесал в затылке Димка и прибавил шагу.

Денек выдался не жаркий, настоящий августовский. Ветер слегка раскачивал вершины деревьев. Иногда он начинал озоровать в кустах и травах. И сам ложок, похожий на лодку с рваными краями, сегодня уже не казался таким мрачным, как вчера. Мы настолько пообвыклись, что перестали вздрагивать, когда неожиданно падал камень с обрыва или близко поднималась спугнутая птица.

Мне кажется, что дядя Коля неспроста подсунул Димке самородок. Наверное, ему хотелось раззадорить его. Если это так, то старатель достиг своей цели.

Тайга, горы и само небо перестали для Димки существовать. Теперь он двигался медленными, напряженными шажками и ощупывал взглядом каждый квадратный сантиметр. Мало того, сделав шаг или два, он опускался на корточки, начинал перебирать гальку, рыться, копаться в песке, просеивая его сквозь пальцы, как сквозь сито.

Несколько раз мы пробовали мыть песок в лотке. Дядя Коля вчера показал, как это делается. Но нам не везло. Глядишь, блеснет золотая песчинка, и опять идет пустая порода. Мы брали песок с одного берега, с другого, со дна ручья — все безрезультатно.

Наконец нам надоела эта работа, которая больше походила на забаву, чем на работу. Мы сели в тенечке под обвисшей от ягод черемухой, посидели. Димка вынул из кармана вчерашний самородок и стал вертеть его, разглядывать со всех сторон.

— Что, колдуешь?

— Нет, приучаю глаза к золоту, — ответил Димка. — Посмотри и ты. Подержи.

Я взял и ощутил на ладони приятную тяжесть.

— Ну как?

— Маловат, — сказал я.

— Говорят, мал золотник, да дорог… А теперь идем дальше, нечего рассиживаться…

Мы пошли.

Нам, чего скрывать, и правда очень хотелось найти большой самородок, самый-самый большой, какие только бывают на свете. Дядя Коля говорит, что золото — это валюта. Что такое валюта, мы в то время представляли смутно. Но раз она, по словам дяди Коли, может сработать на нашу победу, значит стоит потрудиться.

— А собственно, почему мы трем друг другу бо-ка? — Димка разбежался и перепрыгнул через ручей.

Я остался на этом, левом берегу.

Мы оба шли и видели только то, что было у нас под ногами. На какое-то время мы и переговариваться перестали, до того увлеклись делом, и не заметили, как очутились в дальнем ущелье.

Странное это было ущелье, глухое и дикое. Казалось, гора здесь раскололась на две части и из глубокого разлома ударили родники. Они били в нескольких местах, растекались по глинистому грунту, нащупывая дорогу, и наконец сливались в быстрый ручей.

Кварца здесь было больше, кое-где он лежал навалом, и желтые мазки на сколах тоже попадались чаще.

Вдруг Димка остановился и замер на месте. Так замирает ястреб при виде зайчонка. Я подумал: «Ну, сейчас скажет, что нашел!» — и замедлил шаги.

— Давай сюда! — позвал Димка.

— Неужели и в самом деле нашел?

Я разбежался и тоже перепрыгнул через ручей, который разделял нас.

Димка стоял и напряженно, обалдело смотрел то на меня, то куда-то мимо меня, но ничего не говорил. Лицо его как-то странно вытянулось и на нем резче обозначились скулы.

— Присмотрись хорошенько… Ничего не видишь?

Я пожал плечами:

— Хватит разыгрывать-то!

— Тогда возьми и переверни вон тот камушек, ну? — не обращая внимания на мои слова, продолжал Димка.

Я подошел и перевернул камушек, на который указал Димка. Но и после этого не увидел ничего такого. Порода, порода, куда ни глянешь — одна порода.

— А этот? Разве не похож?

— На самородок?

— Да-да, на самородок, — чуть не заорал Димка.

Выступавший из мутной лужи угловатый и точно сплющенный камушек действительно чем-то походил на золотой самородок. Но я не верил, даже в мыслях не допускал, что это самородок. Это было бы уж слишком. Мне казалось, не верил и Димка. Мы оба стояли над тем обыкновенным с виду камушком, с добрый кулак величиной, и не решались прикоснуться к нему.

Наконец я опустился на корточки и… погладил камушек кончиками пальцев. Димка тоже опустился на корточки и тоже погладил. Потом я встал и зачем-то отступил на шаг. Встал, отступил на шаг и Димка. Засмеялся: «Вот факиры!» — опять опустился на корточки, осторожно вывернул камушек, взял его, как берут что-то живое, трепетное, какую-нибудь птицу, которая может выпорхнуть из рук и улететь. И по тому, как он выворачивал и брал, я догадался, нутром почуял, что это именно то, что мы искали.

— На, подержи!

Я взял обеими руками и ощутил несвойственную камням такого размера тяжесть.

Да, это был самородок, настоящий золотой самородок, заветная мечта каждого старателя. Я тогда не знал, сколько он весит, но — думал — килограммов шесть, а то и больше. Как теперь выяснилось, я ошибся ненамного. Тяжесть особенно чувствовалась, когда я держал самородок на вытянутых руках.

— Посидим?

— Да, давай посидим, — согласился я.

Мы выбрали место посуше. Димка дышал часто и точно через силу, я тоже, и мы оба не знали, о чем говорить. Было невероятно и странно, что все кругом осталось по-прежнему, что так же, как и раньше, светит солнце, шумит тайга и в двух шагах от нас булькают роднички.

— Интересно, сколько они здесь добыли?

Димка, конечно, имел в виду дядю Колю и Федора.

— Да уж немало, наверное, если такие булыжники на земле валяются, — ответил я, снова беря находку себе на колени.

Димка забрал самородок, обернул его носовым платком и засунул в карман. Он уже забыл, что, не далее как вчера, назначил меня казначеем-хранителем.

— У тебя нет булавки?

Английская булавка у меня нашлась. Отправляясь в тайгу, я на всякий случай закалывал с внутренней стороны кепки иголку с ниткой и пару булавок. Когда лазаешь по деревьям, так просто порвать штаны или рубаху.

— Теперь порядок?

— Порядок…

Но самородок был слишком тяжелый. Это особенно стало заметно, когда Димка, зашпилив карман, встал, чтобы идти дальше. Казалось, штаны вот-вот с него свалятся.

— Давай я…

— Ладно, как-нибудь… — Димка вынул самородок из кармана и понес на руках.

— А на этот… самолет купить можно?

Димка молчал. Наверное, он был занят своими мыслями. Тогда я сам себе ответил:

— Да нет, вряд ли, танк или пушку и то ладно!

Он и эти слова пропустил мимо ушей. Самородок не только не утолил, а еще больше распалил в нем жажду золотоискательства. Держа находку обеими руками, прижимая ее к груди, Димка начал кружить по ущелью. Я отошел немного и тоже начал кружить, глядя себе под ноги, поддевая носком ботинка каждый подозрительный на вид камушек. Мы оба были убеждены, что найденный нами самородок здесь не последний. Где-то среди этих камней лежат, ожидая своего часа, его родные братцы, младшие и старшие. Дело за немногим — наткнуться на них и… взять.

— Пойдем, хватит… Больше здесь ничего нет, — сказал я, оглядывая обрывистые края ущелья.

— Да, больше здесь ничего нет, — согласился Димка. Однако уходить отсюда он и не думал. Перешагивая через лужи, иногда увязая по щиколотку в глине, он тыкался то туда, то сюда, все высматривал и ощупывал. У меня было такое чувство, что мы по десять раз перебираем одни и те же камни.

Вчера, сидя у костерка, дядя Коля разговорился.

— Сибирь, пацаны, велика, и мы еще не прощупали ее как следует. Там копнули, здесь ковырнули… Вы — молодые, вы еще доживете до тех времен, когда от глухих углов вроде этого и следа не останется. Придут сюда люди и все, что им надо, возьмут. И золото, и то, что дороже золота.

— А что дороже золота? — спросил я.

Дядя Коля сначала замялся, а потом сказал, что он не знает, но, говорят, алмазы дороже золота. Тогда я спросил, есть ли у нас алмазы.

— Может, и есть, кто скажет, — уклонился от прямого ответа дядя Коля. — Покопаться, так все можно найти.

Вчера я не придал словам дяди Коли особого значения. Сейчас же, вспоминая этот разговор у костра, на бревнышке, подумал, что так оно и есть. Ну, насчет алмазов — это бабушка надвое гадала. А вот золото… Сейчас я верил в существование речных берегов, усыпанных золотыми самородками. Нам бы с Димкой попасть на один из таких берегов, вот было бы дело!

Мы настолько увлеклись поисками, что не заметили, как подошел дядя Коля.

— Ну, старатели, пора и домой. Федя, наверное, заждался. Он всегда раньше приходит и первым делом начинает проворить ужин. На это он бо-ольшой мастер!

Мы молчали, хотя нам обоим не терпелось рассказать о находке. Вид у нас с Димкой был если не ошалелый, то, во всяком случае, и не совсем нормальный. Но дядя Коля не обращал на нас, на наш вид никакого внимания. Он шел впереди нас и, по обыкновению, зыркал по сторонам.

Наконец молчание стало Димке невыносимо. Да и я все время подталкивал его в бок, показывал глазами на самородок. Нагнав старателя и пряча находку за спиной, Димка сказал:

— Дядя Коля, что ж вы не спрашиваете, нашли мы или не нашли?

— А что, и правда нашли? — сразу загорелся дядя Коля. Он испытующе посмотрел на Димку и решительно потребовал: — А ну покажь! Да не бойся, я не сглажу, глаз у меня легкий.

— А мы, между прочим, и не боимся… — Димка присел на корточки и начал развязывать платок. Развязывал до того долго, что дядя Коля вышел из терпения.

— Тебе, Митрий, только блох ловить… — А когда Димка все же развязал узел, развернул платок и передал находку из рук в руки, старатель так и ахнул: — Да что вы? Да как же это, елки-палки, а? Да понимают ли ваши глупые головы, что… что это такое, этот самородок? Да это… это…

Мне казалось, что дядя Коля сейчас начнет бегать и прыгать, как маленький. Слов ему явно не хватало — дальше «это… это…» не пошло. Только насытившись зрелищем и успокоившись малость, он снова обрел дар речи.

— Ну, вы и молодцы!.. Признаться сказать, не ожидал я от вас такой прыти? Честное слово, не ожидал! Кто же это отличился? Кому медаль на грудь?

— Мы оба, — ответил Димка.

— Ишь ты, оба, так не бывает. Кто-то увидел первый.

— Я увидел, но не поверил, чепуха, думаю, а Вася наклонился, поднял…

— Я только погладил, а поднял ты.

— Сначала я, а потом и ты, — стоял на своем Димка. Ему хотелось, чтобы я не был в обиде. Вместе пошли, вместе и нашли. Иначе что за дружба.

Дядя Коля кивнул, — мол, все ясно, — и подержал самородок на вытянутой руке, точно прикидывая, сколько он весит.

— Я в этом ущелье бывал и Федя — он-то сюда трижды заглядывал, а дался вам, вот какая история!

— Тут дело случая, дядя Коля, — сказал Димка.

Дядя Коля метнул быстрый взгляд на Димку, на меня и вдруг почти испуганно замахал руками:

— А что же, это, паря, вы так долго торчите в этом ущелье? Одного самородка вам мало, да? Аи-аи-аи, нехорошо! Когда старатель находит самородок, он сразу бросает место, где нашел, плюет и бросает. И в этот день больше туда ни ногой, боже упаси. Нельзя быть жадным, из-за жадности все зло на свете.

Он поплевал на самородок, потом завернул его в тот же носовой платок и возвратил Димке:

— Держи!

Я спросил, хватит ли этого самородка, чтобы купить самолет.

— А вы что, лететь куда-нибудь собрались?

Я сказал, что у всех советских людей сейчас одно желание — помочь Красной Армии остановить и разбить фашистов. Дядя Коля задумался.

— Видите ли, цена золота зависит от его чистоты, от того, есть ли в нем примеси и сколько их. Вы не Думайте, что это так просто. Сперва посмотрят, покрутят и повертят, а после уже взвешивают и определяют Цену. Но главное, как я понимаю, не в том, хватит или не хватит, главное, что вы подумали о самолете. Я не подумал, а вы — подумали. Не хватит — кто-нибудь добавит. Я добавлю, Федя…

— Насчет Федора — это вы зря, дядя Коля, мы все знаем.

— Откуда вы знаете? Кто вам сказал?

Пришлось объяснить. Пока мы объясняли, дядя Коля стоял, расставив ноги, и кивал головой: «Так, так…» На его обветренном и точно задубелом лице еще резче обозначились морщины.

— И как, по-вашему? Правильно я решил?

Димка подумал и сказал, что, наверное, правильно, иного решения тут и быть не может. Пусть идет на фронт и искупает вину кровью. А начнет артачиться, что ж, мы его как миленького свяжем и доставим куда надо.

— Молодец, Митрий! — одобрил дядя Коля.

Димка спросил, за что Федьку хотели посадить.

— Говорит, дружки голову задурили. Был мужик как мужик, на шофера выучился, за баранку сел… А тут связался, а те, с кем он связался, вдруг решили магазинчик обчистить, дело это было им знакомое. Федька отказывался, но дружки уломали: «Ты будешь на шухере стоять, это не страшно!» А потом и припугнули: «Только не вздумай рвануть, от нас далеко не убежишь, мы тебя и под землей найдем!» А милиция их и застукала, голубчиков. Дружков взяли. Федька успел рвануть — не домой, сразу в тайгу. Прихватил харчи, какие были, и — дай бог ноги! С месяц, говорит, плутал, из сил выбился, и пропал бы, не попадись мне на глаза. Смотрю — лежит, худущий, и слова сказать не может.

— А вы? — вдруг спросил Димка.

— А что я?

— Сколько вы намыли?

— Намыл, Митрий, намыл, это точно. — И — суше, строже: —Так помните — насчет Федьки ни гу-гу!

— Ясно, — мотнул головой Димка.

Пришли мы усталые и голодные. Когда я скинул с ног ботинки и растянулся на траве, меня охватила истома. Тишина кругом, рядом костерок весело горит-потрескивает, в котелке что-то варится, дух такой, что слюнки текут. Это Федор проворит обед. Сам он здесь же, у костерка. Опустился на корточки, орудует деревянной ложкой, снимая пену.

— Вот это Федя! Вот это я понимаю! — обрадовался дядя Коля. Он скинул с головы кепчонку, скинул с ног один за другим тяжелые сапоги.

— Я тут жду-жду, — буркнул Федор.

— А мы не просто так задержались, Федя, не просто так, не-ет! На это, брат, у нас была своя причина. А ну, Митрий, покажь!

Димка развязал платок, показал. К нашему удивлению, Федор почему-то вдруг расхохотался, громко расхохотался, во всю мочь:

— Га, мать честная! За такого дурака, как я понимаю, немалые деньги дадут!

— Они хотят самолет купить, они молодцы! — проговорил дядя Коля.

— Самолет? Это вы, огольцы, здорово придумали. Если вас самих, по малости лет, не возьмут, так хоть этим поможете фронту. Вот что значит пионерия! — Федор взял самородок и стал его разглядывать, поворачивая так и сяк. — И как же вы его, а?

— Обыкновенно, — снова заворачивая самородок в платок, ответил Димка.

— Нет, ты расскажи, поделись опытом, — пристал Федор.

— Шли, шли и нашли…

— Обрадовались, наверное? Стали орать, прыгать?

— А зачем орать?

— Ну, так водится…

Разговор о нашем самородке продолжался и за обедом. Причем, вес его постепенно увеличивался и увеличивался, а вместе с весом росла и его цена. В воображении мы рисовали себе не только самолет, но и танк в придачу, и чувствовали себя героями.

После обеда все отдохнули немного и снова стали собираться. Дядя Коля хотел взять двустволку, но Федор опередил его:

— Оставь, Степаныч. Я тут недалеко глухаря поднял…

— У нас, выходит, разделение труда, Федя. Если предположить, что я начальник, то ты заместитель начальника по продовольственному снабжению, — пошутил дядя Коля.

Федор шмыгнул в избушку. Через минуту он вышел оттуда — подпоясанный патронташем, с двустволкой «Зауэр три кольца» за плечами. Пожелал нам ни пуха ни пера и, получив «черта» в ответ, скрылся в кустах.

Отойдя немного, я оглянулся. Легкая фигура Федора мелькала в той стороне, откуда позавчера пришли мы с Димкой.

Не знаю, как Димка, а я почему-то тогда подумал, что напрасно дядя Коля дал Федору свою двустволку. Наверное, спохватился, пожалел, что дал, и сам дядя Коля. Он вдруг нахмурился и, скребя в затылке, невесело протянул:

— Да-а, такие-то дела, ребятки!

У ручья мы остановились. Я предложил опять заглянуть в то самое ущелье. У дяди Коли были другие планы. Но и он не устоял перед соблазном попытать счастья там, где нам с Димкой так здорово повезло.

— Ладно, идем!

Мы свернули направо.

— Стоп, пацаны! — вдруг наклонился дядя Коля.

Я подумал — вот он, еще один самородок! Но опытный старатель на этот раз обманулся. Он и после обманывался частенько. Выхватит камушек, повертит его в руках и отшвырнет подальше. Снова выхватит и снова отшвырнет.

К поблескивающей на солнце кварцевой породе дядя Коля присматривался особенно внимательно, часто брал ее, поворачивал одной, другой стороной, короче говоря, колдовал. Однако более или менее крупных вкраплений, про которые можно было бы сказать, что овчинка стоит выделки, нам не попадалось.

Старатель вздыхал:

— Мазня, мазня, — и, откинув кварц, короткими шажками двигался дальше.

Раза два мы останавливались и промывали песок — делали шлифовое опробование, как выражался дядя Коля. После каждой такой промывки в лотке оставались мелкие золотые крупинки, ни дать ни взять маковые зернышки. И только однажды попалась крупинка побольше, с конопляное семя. Дядя Коля обрадовался: «Вот где золото!» — и прикипел к этому месту минут на сорок.

— Не везет, — посетовал нетерпеливый Димка. Он относился к тем людям, которым все надо иметь тотчас же, без проволочек. Мне иногда казалось, что он хочет обогнать время.

Дядя Коля нахмурился:

— А вот это ты напрасно, Митрий! Тебе-то грех жаловаться, грех, грех!

Я смотрел на дядю Колю и думал: «Интересно все-таки, сколько он добыл золота? Давеча, когда Димка спросил об этом, старатель ушел от ответа. Видно, нарочно не говорит, боится сглаза. Но ясно было, что в загашнике у него кое-что есть, может быть, и полная бутылка того песочка, которая тянет, подумать только, без малого шестнадцать килограммов.

Дорогу нам перебежала белка. Дядя Коля отчаянно захлопал в ладоши, крикнул:

— Держи вора!

Я спросил, почему он зовет белку вором.

— Да я так, шучу, — засмеялся дядя Коля.

Он и после часто шутил, смеясь над собой и над нами, вспоминая всякие забавные случаи.

Когда мы вошли в самый дальний конец ущелья, золотоискатель начал кланяться чаще, чем раньше. Не отрывали глаз от земли и мы с Димкой. За каждым камнем и камушком, особенно на дне ручейков, нам чудились золотые самородки.

— Здесь бы пару шурфов пробить… Жаль, времени, да и силенок маловато. Вы, пацаны, хорошенько запомните это место. Пригодится.

Дядя Коля опять там-сям копнул лопатой, тщательно промыл грунт в лотке. Обрадовался: «А я что говорил!» В самом деле, на дне лотка осталась маленькая щепотка золотых крупинок. Однако было уже поздно, начинало смеркаться. Солнце завалилось за вершины деревьев, быстро темнело, как это бывает в августе. Мы решили, что завтра утром отправимся сразу сюда, в этот конец ущелья, попробуем здесь еще покопаться и помыть, и повернули обратно.

От избушки тянуло жилым духом. Вот ведь немудреное строение — стены да крыша, — а кажется, дороже его для тебя сейчас нет ничего на свете.

Мы с Димкой разулись. Дядя Коля тоже скинул мокрые сапоги, повесил сушить портянки и, как-то косолапо ступая босыми ногами, заметно прихрамывая, принялся разжигать костер и кипятить чай. Было тихо. Только Малая Китатка журчала и журчала себе помаленьку. Ей что день, что ночь — все равно.

Федьки еще не было, где-то задержался, думали мы.

Вдруг дядя Коля встал и навострил уши:

— Идет!

Мы с Димкой тоже встали и тоже прислушались:

— Кто идет? Федор?

— Нет, Михаил Потапыч. Да, точно, Михаил Пота-пыч. Ну, давай-давай, посмотрим, какой ты есть! Давненько не виделись.

Я не поверил. Надо было обладать каким-то особенным слухом, чтобы услышать, уловить медвежьи шаги. Но вот кусты на том берегу Малой Китатки задергались, закачались… Признаться, я ожидал, что сейчас из кустов выйдет Федор с двустволкой и глухарем в руках, а вышел и правда хозяин тайги. Вышел, обнюхал воздух и слегка рявкнул в нашу сторону.

Я смекнул, что перемахнуть через речку ему ничего не стоит, и невольно попятился к избушке. Димка остался там, где стоял. Он и здесь хотел показать свой характер.

— Пей, да топай себе, нечего тут… — спокойно проговорил дядя Коля.

Косолапый подошел было к речке, потом отступил на шаг или два, громко заревел и замотал башкой. Как и тот медведь, которого мы с Димкой повстречали на первом привале, он, наверное, рассердился не на шутку.

— Ну что ты, дурень? А ну-ка дай! — Дядя Коля решительно взял одностволку, вогнал в казенник патрон, заряженный дробью, и так же решительно направился к берегу, навстречу медведю.

Мы с Димкой стояли ни живые ни мертвые и ждали, что будет дальше.

Вот дядя Коля приблизился к самой кромке берега и взял ружье наизготовку. Теперь зверя и человека разделяло расстояние шагов в пятнадцать, вряд ли больше. Оба они стояли и смотрели друг на друга. Медведь сердито, раздраженно поревывал. Дядя Коля в ответ добродушно выговаривал ему, как будто имел дело не со зверем, а с человеком. Наконец, видя, что уговоры не действуют, он одной рукой вскинул ружье и пальнул в воздух. Для медведя это, кажется, было полной неожиданностью. Решив, что искушать судьбу дальше не стоит — можно поплатиться шкурой, — он повернулся и косолапо натрусил туда, откуда пришел. Только мы его и видели.

— Федот да не тот, — сказал дядя Коля, возвращаясь к избушке и отдавая Димке одностволку. — Я-то думал, что это старый мой знакомый в гости припожаловал. Был тут у меня один… Подобрал я его крохой, двух или трех месяцев от роду. Ну, приютил, вырастил… Бывало, куда бы ни пошел, и он за тобой. Ни на шаг не отстанет. Или здесь, возле избушки — начнет куролесить, умора, да и только. Так и жили мы до осени. Я, понятное дело, смотал удочки, а Мишка здесь остался. Куда его возьмешь, такого? На другое лето являюсь, живу себе, золотишко промышляю… Однажды гляжу, мама родная, здоровенный зверюга. Косолапит прямо к избушке. Э-э, думаю, старый знакомый… Так и стал Мишка ко мне в гости похаживать. Близко не подходил, чего не было, того не было, врать не стану. Остановится шагах в двадцати и стоит на задних лапах, ждет, выпрашивает. Я тогда весь сахар ему скормил. Любят эти звери сладкое — мед, сахар… На следующее лето я сюда не заглядывал — меня поманили-позвали новые места, — а через годик заявился снова, Мишка и носа не показал. Осерчал, не иначе.

— Дядя Коля, а может, это все-таки тот самый?

— Нет, тот перемахнул бы через речку запросто. Он к такому делу привычный. Бывало, я выбираю, где помельче, чтобы ноги не замочить, а Мишка топает прямиком.

— Отвык. Да и раньше вы были один, а теперь нас трое. Зверь ведь себе на уме.

— Нет, у того морда пошире, — стоял на своем Дядя Коля.

Димка вспомнил о встрече с медведем в первый день, когда мы вышли из дома. Дядя Коля выслушал и сказал, что мы правильно сделали, оставшись у костра, молодцы. В тайге от медведя далеко не убежишь. Он хотя и зовется косолапым, а бегает, будь здоров! И на дерево залезать бесполезно. В таком случае надо побороть страх и переждать момент. Как бы ни был сердит Михаил Потапыч, к костру он не подойдет. Все Дикие звери и птицы, вплоть до всякой мелочи, пуще всего на свете боятся огня.

— А про костер-то мы забыли! — спохватился Димка.

Наломав сушняка, он принялся раздувать подернутые золой, но еще не погасшие угли. Спички мы берегли.

На мою долю выпало сходить к речке и зачерпнуть в чайник воды, а попутно и нарвать свежих листьев смородины. Было уже совсем темно. Только звезды светились в вышине да вода поблескивала на перекатах — тускло, как расплавленное олово. Меня опять взял страх. «Глупости, ночевали же в тайге, под открытым небом, и то ничего!» — успокаивал себя. Но это не помогало. По коже нет-нет да и пробегал холодок.

— Что ты там? — крикнул Димка.

— Сейчас… Погоди! — отозвался я громко. Когда кричишь, разговариваешь, не так страшно.

Подул ветер, тайга встрепенулась, тяжело вздохнула и наполнилась однообразным глухим гулом. Шорох хвойных деревьев и частый беспорядочный лепет берез и осин слились, смешались, и теперь эти шорох и лепет напоминали долгую и, в общем-то, грустную песню о чем-то далеком, неведомом, таинственном, чего, может быть, и не было никогда.

Скоро взошла луна и стало видно, как одинокая тучка плывет высоко над тайгой. Она уже где-то опросталась, пролилась дождем и сейчас казалась на диво тонкой, прозрачной и хрупкой. Свет луны пронзал ее насквозь.

За Малой Китаткой прокричала какая-то ночная птица: «3-зр-ря!.. 3-зр-ря-я!.,» — и снова умолкла. Потом по вершинам деревьев вдруг прокатилось гулкое эхо. Наверное, где-то упало старое, отжившее свой век дерево, сосна или кедр. И я почему-то опять вспомнил о своем отце и Димкиных братьях.

Когда мы провожали отца, никто не плакал, даже мать. Каждый понимал, что так надо. Мать даже бодрилась, пошучивала: «Ну, если наш отец туда едет, то все! Теперь все!» В Димкиной семье все было наоборот. Кузьма Иваныч в тот день был свободен от работы. Он сбегал в магазин, и скоро их многочисленное семейство собралось за столом. Братьев призвали всех троих сразу. Они пытались шутить, но это у них получалось плохо. Женщины дали волю слезам. Тетка Катя, Димкина мать, сама бывшая шахтерка, обняла старших, повисла на них, ну еле оторвали. Она хотела идти на станцию, но ее не пустили, как не пустили и сестер. Провожать пошли одни мужчины — Димка и сам Кузьма Иваныч, постаревший за этот день на добрый десяток лет…

— Что же это Федор-то не идет? — забеспокоился вдруг дядя Коля.

Он сбегал в избушку, снова взял одностволку и, клацнув курком, выстрелил в воздух. Гулкое эхо прокатилось по горам и ущельям. Когда оно стихло, мы затаили дыхание, прислушались. В ответ ни звука. Или Федор забрел слишком далеко, откуда и выстрела не слышно, или с ним что-то случилось, одно из двух, подумал я.

— Вот растяпа! Ведь говорил же — не ходи далеко, тайга — это тайга, она любого закружит, — сердито проворчал дядя Коля.

Он хотел было еще раз пальнуть в воздух, но пожалел патроны. Отнес одностволку, повесил ее на рог сохатого, где она висела, и принялся шарить на нарах и под нарами.

— Митрий, посвети! — позвал заметно дрогнувшим, даже каким-то хриплым голосом.

Димка выхватил из костра горящую головешку и пошел светить. Я подался следом за ним. Переступив через порог, мы увидели такую картину. Дядя Коля лихорадочно тыкался то в один, то в другой угол, залезал под нары, заглядывал за печку, вытряхивал содержимое своего рюкзака. Делал он это, не глядя на нас, с каким-то ожесточением, чуть не с яростью. А когда все перерыл и перетряс, то тяжело опустился на нары и обхватил голову руками.

— Сво-олочь… Паску-уда… Бандит… Обокрал, всего до нитки обчистил… Я его, шакала, на своем горбу тащил… Я его поил-кормил, учил жить по-людски, а он… В-ворю-юга-а!

Мы с Димкой были потрясены. Нас, как и дядю Колю, душила злость. Злость не только на Федора, но и на самого дядю Колю. Как он-то доверился, как дал обвести себя вокруг пальца? Ну мы куда ни шло, а он-то, он-то! Димка какое-то время стоял остолбенелый, потом сунул мне в руки горящую головешку: «Подержи!» — и бесшумной кошкой вскочил на нары, отшвырнул брезентовый плащ и мое пальтишко, разворошил, разметал сухой папоротник, стал ощупывать и трясти, увы, пустой рюкзак.

— Самородок… Наш самородок… Где самородок?

Найденный нами самородок и все золото, добытое дядей Колей за лето, исчезли без следа. Для нас это было не просто потерей — настоящим крахом, особенно для дяди Коли. Столько трудов, столько надежд… Золотоискатель сидел убитый. Убиты были и мы с Димкой. Наступила жуткая, какая-то нехорошая тишина. Тайга и та, казалось, перестала шуметь.

— Что же теперь делать? — сказал я, лишь бы разрядить невыносимую обстановку.

Димка сердито буркнул:

— А что ты будешь делать? Завтра набьем еще шишек, нашелушим, и домой…

— А? Что? — будто очнулся дядя Коля.

Он вдруг снова вскочил с нар, на которых сидел, достал из-под лавки свой рюкзак, более вместительный, чем наши с Димкой, и извлек из него стеариновую свечу. Я прижег свечу от головешки, а саму головешку отнес в костер.

— Нет-нет, ребятки, не может быть… — Дядя Коля опять перерыл все, что можно было перерыть, и в полном изнеможении и отчаянии опустился на нары. На него сейчас жалко было смотреть. — Я по-хорошему: «Федя, Федя…» А он, сукин сын, хапнул, и был таков… И за это время вон сколько он успел отмахать! У короткой совести длинные ноги, известное дело.

Мы помолчали, прислушались. Каждый из нас думал о своем. Только мысль, что Федька вернется, теперь уже никому не приходила в голову. Такие, как Федька, рвут раз и навсегда и на место преступления больше не возвращаются.

— Давайте спать, ребятки, — наконец проговорил дядя Коля и начал укладываться.

Раньше он звал нас пацанами и огольцами. С того вечера стал звать ребятками.

Дядя Коля улегся, отвернулся к стене. Но ему, видно, не спалось и не лежалось. Через минуту он вскочил и, не надевая сапог, босиком вышел из избушки. Постоял, маяча в дверях, потом воротился обратно и опять залез на нары.

— Вы, ребятки, как хотите, а я завтра двинусь по звериному следу. Нельзя так оставлять это дело, да, нельзя, — проговорил после долгого молчания.

— Как вы, так и мы, — отозвался Димка.

Я отодвинулся от стены — мне была противна сама мысль, что об эту стену терся своими боками Федька, — и умолк до утра. Лежал на сухом жестком папоротнике, накрывшись пальтишком, и слушал, о чем говорят Димка с дядей Колей.

А у них разговор принял философский оборот. Димка спросил, как же он, дядя Коля, дал такую промашку.

— Видишь ли, Митрий… — Золотоискатель задумался, очевидно, подыскивая слова. — Все живое на добро отвечает добром. Даже дикие звери. Кроме, конечно, гадюк — эти слепы и глухи даже к добру. Когда я нашел Мишку, то кормил и поил его, малину для него собирал… И он хоть и зверь, да и глупый к тому же, недоросток, а запомнил и на другое лето явился ко мне как к другу. Остановился, башкой мотает, ждет…

— Что же, выходит, Федька хуже зверя дикого?

— Выходит, так… — Дядя Коля поворочался, шурша подстилкой. — Спать, ребятки, спать, завтра я разбужу вас рано.

Но какой тут сон. Мы беспокойно ворочались, зевали и снова ворочались. Я думал о добром, доверчивом дяде Коле и жестоком Федьке, о том, что и нам с Димкой не видать больше золотого самородка, как своих ушей. Под утро я все же уснул и, наверное, проспал бы долго, не разбуди меня дядя Коля.

— Пора, пора, ребятки! Вот-вот солнышко взойдет! Смотрите, какой туман! Значит, день будет жаркий.

Мы сбегали на речку, умылись, потом позавтракали на скорую руку и стали собираться в путь-дорогу. Я тогда не знал и не предполагал, какой трудной будет эта дорога.

— Теперь, ребятки, все зависит от того, чьи ноги окажутся крепче, выносливее. Федька, конечно, силен, отъелся на чужих харчах. Но ведь и нам с вами силенок Не занимать. Он шаг, а мы два, так и догоним подлеца, — подбадривал не то себя, не то нас с Димкой дядя Коля.

К счастью, в мой рюкзак Федька не заглянул, наверное, спешил или что-то ему помешало. Я нашел в нем остатки хлеба, спичечный коробок с солью. У Димки тоже кое-что осталось, правда, совсем немного — он все эти дни усиленно потчевал дядю Колю и Федьку, — однако мы и этому были рады.

Завтракали молча. Не трудно представить, что творилось у каждого из нас на душе. Можно простить многое, кроме неблагодарности и предательства. Я, во всяком случае, превыше всего на свете всегда ставил, да и сейчас ставлю верность — верность товарищу, другу, отцу и матери. А Федька в моих глазах был не просто вором. Он был к тому же изменником и предателем, этого я ему никогда не прощу, думал я.

Кедровые шишки пришлось бросить — теперь нам было не до них… Остатки сухих дров я перенес в избушку, к печке. По неписаным законам тайги полагалось оставить спички, соль и хоть немного сухарей. Дядя Коля отыскал пустой коробок, положил в него три спичечки и поставил на попа на краю печки, у трубы. Больше мы ничем не могли поделиться. У нас самих было в обрез, а дорога, дядя Коля хорошо понимал это, предстояла не только трудная, но и долгая, и рассчитывать на чью-либо помощь мы не могли. Человек в тех местах тогда был в редкость.

Глава пятая По долинам и по взгорьям

Мы посидели на бревнышке, как полагается перед дорогой, и зашагали сначала по берегу Малой Китатки, а потом по логу, который тянулся далеко на юго-восток. Задача у нас была простая и вместе с тем невероятно трудная — во что бы то ни стало догнать Федьку. Признаться, я тогда искренне сомневался в том, что нам удастся это сделать.

Но, скажу сразу, я недооценил дядю Колю, его упорства, упрямства и чисто следопытской наблюдательности. Когда мы поднялись на ближайшую возвышенность, он остановился и сказал:

— На севере болота, на юге горы… Остается одна дорога — на восток. Правда, чтобы добраться до железной дороги, здесь надо дать порядочный крюк, зато там-сям попадаются деревеньки, в которых живут чалдоны. Федька это знает, я, дурак, ему расписал все в подробностях. Но нет худа без добра. Если Федька знает, то ведь и я знаю. А, кроме всего прочего, человек, даже опытный, в тайге оставляет следы. Да вот и они, эти следы, полюбуйтесь! — обрадовался дядя Коля.

Вокруг не было ничего такого, что выдавало бы присутствие человека. С возвышенности, на которую мы поднялись, открывался вид на широкую долину. За этой долиной поднималась гряда невысоких гор, за теми горами угадывались подернутые утренней дымкой самые дальние горы. Можно было подумать, что вся земля состоит из одних долин и гор.

— Не туда смотрите, ребятки. Под ноги гляньте. И — на эту березку.

Мы посмотрели себе под ноги, посмотрели на березку, которая росла рядом, и опять ничего особенного не заметили. Тогда дядя Коля показал на примятую траву и надломленные стебли пожухлого папоротника. Было ясно, что здесь кто-то прошел. Примятый папоротник и надломленная ветка березы, по его убеждению, со всей очевидностью подтверждали эту догадку. Одной рукой Федька придерживает ружье сбоку, другая у него свободная. Скользя по склону, он этой, свободной рукой и хватается за ветви деревьев, чтобы поддержать равновесие.

— Куда же он хочет выйти?

— А черт его знает, — зло проговорил дядя Коля. — За два месяца мы о многом переговорили. Где здесь какие деревеньки, куда, в какие места охотники ходят промышлять белку, в какой стороне Монголия, в какой Маньчжурия…

— Это вы зря, — с сожалением сказал Димка.

— Что зря?

— Зря Федьке все объяснили. Ведь знали же, с кем имеете дело.

— Ну, узнал-то я, положим, недавно, недели за две до вашего прихода. А раньше — то да сё, — поди пойми человека!

— Да… Сколько волка ни корми… — протянул Димка.

Дядя Коля не расслышал или сделал вид, что не расслышал, и продолжал:

— Я тогда, ночью, с ним по душам, хотя и имел в виду, что вдруг он может обмануть, сделать заячью скидку. Мне ведь, главное, надо было вывести его из тайги.

Он снова огляделся, нащупал острым взглядом просвет между зелено-рыжими горами и уверенно пошел вперед. По его словам, Федька наверняка выберет наиболее прямой и легкий путь, постарается избежать лишних подъемов и спусков. Ну, а нам тем более нет смысла изматывать себя этими подъемами и спусками.

Кроме рюкзака с остатками сухарей старатель тащил Димкину одностволку. Он держался впереди и все время был настороже, рассчитывая по пути добыть птицу или зверя. Дичина нам сейчас была бы кстати.

Федьке в этом отношении ломать голову не приходилось. Во-первых, у него больше было сухарей. А во-вторых, он упер и остатки сала. Но и Федька, по убеждению дяди Коли, вряд ли утерпит, если встретит птицу или зверя, наверняка бабахнет. Гонясь за Федькой, дядя Коля рассчитывал и на это.

— Сколько же он стащил у вас золота, дядя Коля?

— Много, ребятки, много! Это лето, прямо скажу, выдалось фартовое!

— А все-таки? С пивную-то бутылку будет?

— Ну, Митрий, ты больно многого захотел. Пуд золота — это дай бог бригаде! Правда, у меня, кроме песочка, три хороших самородка, но, все равно, пуд не потянет, нет!

— Жалко, — искренне посочувствовал Димка.

Дядя Коля глянул на него из-под бровей, сердито буркнул:

— Жалко! Тут волком хочется выть, а он — жалко!

Мне показалось, что на глазах у него навернулись слезы.

Дальше мы шли молча, пока дядя Коля не увидел у ручья свежий окурок. Как опытный сыщик, он подобрал тот окурок, развернул его и сказал, что курил Федька, больше некому.

— Федька, Федька, точно, — снова повеселел золотоискатель.

А скоро на скате лога, похожего на ущелье, нам попалась застреленая каборожка. Рядом, всего в десяти шагах, виднелось и кострище. Наверное, здесь Федька ночевал. Каборожку подстрелил поздно вечером, наспех разделал ее, сварил то, что можно было съесть за раз, остальное бросил.

Дядя Коля наклонился над каборожкой, потянул в себя воздух.

— А ничего, ребятки, тушка и нам сгодится… — Он скинул рюкзак с плеч, отрезал кусок мяса — все равно пропадает, — показал на кострище: —Давай, Мит-рий!

Димка принялся собирать сушняк. Я сбегал к ручью, который мы приметили, когда шли сюда, и зачерпнул полный котелок воды. К тому времени, когда я воротился, костер уже пылал и трещал, обдавая все вокруг сухим жаром. Дядя Коля бросил в котелок куски оленины и повесил на таганок.

— Смотрите, что я нашел! — вдруг удивленно протянул Димка.

— Что, паря?

— Гильза… Стреляная гильза… — Димка поднял с земли поблескивавшую на солнце медную гильзу и протянул ее дяде Коле. — Федька?

— От моего «Заура», — подтвердил дядя Коля. Он говорил не «Зауэр», а «Заур», так ему, наверное, было проще.

Гильза пошла по рукам. Дядя Коля повертел ее так и сяк, показал нам насечку, которой метил патроны, заряженные крупной картечью. Для жакана и дроби у него были другие метки.

— Из моего «Заура» бабахнул, подлец!

Выходило, Федька действительно где-то здесь, рядом, мы идем по его следу, в этом теперь ни у кого из нас не было сомнений. И от мысли, что мы идем по его следу, мне стало не по себе. Теперь, если встретимся, столкнемся лицом к лицу, то встретимся врагами. И тут уж кто кого.

— Хоть ложку оставил, и на том спасибо, — невесело пошутил дядя Коля, доставая из рюкзака деревянную ложку и снимая пену. — В тайге главное что? В тайге главное, если хотите знать, — ружье, нож, котелок и ложка. Есть ружье — считай, что есть дичь. Добыл дичь — какую, все равно, — ножом разделал, в котелке сварил, ложкой похлебал. Про спички я не говорю. Человеку, который придумал спички, я бы дал премию в тыщу рублей. Со мной однажды какой был случай… Зарядили дожди, я не уберегся, и все спички у меня промокли. Туда, сюда — ну хоть ты плачь! Так и пришлось мне, ребятки, топать обратно. Семьдесят верст туда, семьдесят верст обратно… А как же? Без огня в тайге хуже, чем без хлеба.

— Вы, дядя Коля, наверное, в разные переплеты попадали? — сказал я.

— А как же! На веку — не на боку… И с Михаилом Потапычем за грудки схватывались, и в самолов раз чуть не угодил… — И видя, что я не понимаю, что это такое — самолов, дядя Коля пояснил — Самолов — это сторожка вроде, понимаешь, плашки. Сейчас их не ставят, другие люди пошли, а раньше за нашим братом, золотоискателями, как за куропатками охотились. Идешь и ухо все время востро держишь. Того и гляди, пулю-жакан в лоб получишь или на узкой тропе в самолов угодишь.

— А зачем это?

— Как зачем? Золото, милок, как ты теперь знаешь, добывается великим трудом. А есть люди вроде Федьки, которым этот труд не по нутру. Они знают, когда наш брат, золотоискатель, возвращается домой, вот и выходят на «охоту», торчат на тропах, стерегут.

Мы с Димкой слушали, разинув рты. Дядя Коля заметил это, усмехнулся:

— А вы как думали? Тайга — она, ребятки, кому мать, а кому и мачеха. В тайге не зевай, гляди в оба… Да что я все… Доставайте свои орудия производства да садитесь поближе. Сейчас мы закусим малость и — вперед. Федька спешит, даже теленка не взял, бросил, и нам мешкать негоже.

Мы достали ложки, подсели к котелку. «Суп без круп», как выразился дядя Коля, был не жирен, не наварист, но мы и ему были рады. Дядя Коля выдал нам с Димкой по сухарю. Сухарь взял и себе. На свежем воздухе аппетит завидный. А мы, к тому же, с утра шли без передышки. Поэтому сухари и суп с редкими звездочками жира уплетали за милую душу.

Усталость и обед дали о себе знать. Нас с Димкой разморило так, что, кажется, прикорни у костра, и все, уснешь мертвым сном. Но дядя Коля не дал нам и минутной передышки.

— Вперед, ребятки, вперед! Время не ждет! — Он завернул остатки еще горячей оленины в папоротник и засунул в рюкзак. Огляделся — не забыл ли чего, — загасил костер, насыпав сверху горку земли, и только после этого двинулся дальше.

В том месте, где мы устроили короткий привал, лог раздваивался. Впереди возвышалась невысокая грива, усеянная молодыми лиственницами. Оттуда тянуло гарью. Наверное, там летом горела тайга. Дядя Коля взял влево. Но, пройдя шагов двести, вдруг остановился, внимательно осмотрелся, не говоря ни слова, воротился к развилке и круто повернул вправо.

— Федька, сволочь, наверняка будет держаться ближе к границе, — объяснил нам свое решение.

Димка сказал, что до границы отсюда далековато, к тому же она у нас на замке. Дядя Коля нахмурился:

— У таких, как Федька, к любым замкам найдутся отмычки. Да, а где же гильза?

Димка показал.

— Береги, Митрий, пуще глаза, как вещественное доказательство. Когда мы нагоним и скрутим подлеца, я ткну ему в харю эту гильзу, и он поймет, что мы все время шли по его следу.

Прирожденный охотник, дядя Коля хотел показать, что в тайге он, как в собственном доме, его здесь с толку не собьешь. Да так оно и вышло на самом деле. Преследуя Федьку, мы с Димкой не раз поражались зоркости золотоискателя, его умению все видеть и все примечать. Кажется, ни одна сломанная ветка и ни один след на земле не оставался без внимания. Дядя Коля улавливал даже запахи и по ним рисовал целые картины. Мы с Димкой слушали и диву давались. Это была для нас хорошая, мужская школа, которая, конечно же, не прошла бесследно.

Тайга в ту пору была дика, безлюдна. Зверя и птицы в ней хватало. Позже, когда с продуктами стало туго, кое-где в городах стали организовываться специальные бригады из опытных стариков-охотников. Они месяцами жили в тайге, ловили рыбу, добывали зверя. Все это шло для снабжения госпиталей и армейских подразделений.

Но зверь и птица жались поближе к ручьям, рекам и озерам. А дальние, в глубинке, можно было пройти день, два и неделю и не встретить никого, кроме разве дятла и кедровки. Сначала обращаешь внимание на все подряд, немного спустя взгляд выхватывает лишь что-то редкое — сорвавшийся с горы камень или причудливо разросшееся дерево… А к концу дня и на это уже не хватает сил. Идешь и идешь, с трудом переставляя ноги, ни на что не смотришь и думаешь только о том, когда же все это кончится.

Дядя Коля был на что уж неутомимым ходоком и тот в конце концов сдал. Когда мы поднялись на перевал — не очень крутой, но долгий, — он сиплым голосом проговорил:

— Все, ребятки! Спустимся во-он к тому ельничку-сосенничку и на боковую. Не знаю, как вы, а я устал, ноги гудят, спасу нет.

У облюбованного дядей Колей ельничка-сосенничка было сухо и лапок навалом. Скинув, казалось, потяжелевшие за день рюкзаки, мы наломали тех лапок, сколько надо было, натаскали хвороста и хотели развести костер, как вдруг Димка насторожился:

— Смотрите…

Дядя Коля отошел в сторонку, где деревья росли реже, и весь превратился в слух и зрение.

— Кажись, мы с вами наступили ворюге на пятки…

Тучки на западе заслонили порядочный лоскут неба. Кругом потемнело. Вблизи еще можно было различить очертания деревьев. А дальше все слилось в сплошную мглу. И в этой плотной мгле время от времени вспыхивали неяркие огоньки.

Теперь нечего было и думать о том, чтобы разжечь костер и обогреться. Нам выдавать себя было никак нельзя.

— Вот что, ребятки, — шепотком сказал дядя Коля, — отдохнем мало-мало, силенок подкопим, да и схватим Федьку, пока он спит. Стели плащ, Митрий, ты, Василий Гаврилыч, ложись в середке, мы — по бокам. Сверху накроемся моим плащом и твоим пальтецом. Жалко, что Федька, гад, ватничек спер. Ватничек нам сейчас как раз бы пригодился.

Мы улеглись и довольно скоро согрелись. Мне, во всяком случае, в середине было тепло. Я испытывал лишь одно неудобство: спать привык, поджав ноги, здесь же поневоле пришлось вытягиваться хлыстом. Димка — тот мог как придется. Он повернулся ко мне спиной, поджал ноги и сразу заснул. Дядя Коля тоже скоро затих. Я слышал, как они посапывают во сне.

Наверное, у каждого человека бывает в жизни что-то такое, о чем после он вспоминает с досадой, а то и со стыдом. У меня это связано со сном, который мне приснился в ту ночь на перевале. Будто бы неизвестно откуда появляется Федька. Он садится передо мной на корточки, протягивает завернутый в платок золотой самородок и говорит шепотом: «На возьми, спрячь подальше, тебе с матерью пригодится, ох, как пригодится… Только уведи этих, — он показывает на спящих дядю Колю и Димку, — во-он туда, влево, через болото… А еще лучше — притворись больным, они тебя не бросят. А я тем временем уйду далеко-далеко…» Я отчаянно отбиваюсь, мотаю головой, но Федька знай себе нашептывает и нашептывает мне на ухо, пихает самородок, почти силком, мне в карман и опять что-то нашептывает, все о матери и сестрах. Слушать Федьку противно, однако я слушаю и думаю, что да, конечно пригодится. Я понимаю, что это измена, но ничего не могу с собой поделать. Испытывая мучительный стыд и страх, я в то же время с радостью ощущаю приятную тяжесть в кармане. Я сую руку в карман, чтобы убедиться, что Федька не надул меня, рука не лезет, я нервничаю и… просыпаюсь. Какое-то время ничего не соображаю, даже не могу толком понять, где я. В сознание меня приводит Димка:

— Ты чего не спишь?

Оказывается, я толкал Димку в бок. Он тоже толкнул меня пару раз. От этих-то толчков я и проснулся. До меня не сразу доходит, что Федька и самородок — сон, а значит и мое предательство тоже сон. Мои друзья — вот они, рядом, я их не предавал и не предам никогда, сколько бы золота мне ни сулили. И я радуюсь этому и стараюсь заглушить в себе чувство стыда.

Проснулся и дядя Коля.

— Что ж, ребятки, вперед? — сказал он, ощупью одеваясь и беря рюкзак.

Мы не знали, как далеко до места, где вчера горел костер. Дядя Коля сказал, что километра два. Но могло быть и дальше — ночные расстояния обманчивы… Поэтому, идя цепочкой, след в след, ухо держали востро. Я говорю — ухо, потому что зрение в данном случае было для нас слабым подспорьем. В долине стоял такой туман, что из него торчали верхушки лишь самых высоких деревьев.

— Тихо, ребятки, тихо, — шепотом наставлял дядя Коля. — 'Федька наверняка еще дрыхнет без задних ног. Он всегда продирает глаза с трудом. Мы должны подкрасться незаметно и застать его врасплох. Не то он, подлец, мой «Заур» пустит в ход.

Примерно минут через сорок мы почувствовали запах дыма. В костер подбрасывали пихту — она далеко пахнет… Дядя Коля потянул в себя и предупредил, что осталось немного. Теперь через каждые пятьдесят — сто шагов он останавливался, подавал нам знак: «Тихо, ребятки!» — и замирал, прислушивался.

Наконец мы вышли к какой-то неширокой речонке, ласково журчавшей на перекатах.

— Большая Китатка, — сказал дядя Коля.

До костра оставалось совсем немного, мы уже слышали хриплое покашливанье: «Кхе-кхе!» Дядя Коля кивнул: «Айда!» — и, слегка наклоняясь, перебежал дальше. Послышались голоса людей. Судя по голосам, у костра было человека три-четыре, может быть, и пять.

Мы постояли-постояли в кустах, потом вышли на открытую, почти совсем голую поляну и не таясь направились вдоль берега. Через минуту в поредевших сумерках мы увидели троих рослых мужчин. Один из них умывался, намыливая лицо и шею. Другой сидел на малахитовом от мха камне-валуне и чинил рубаху. Третий возился у костра, то шуруя, то помешивая в котелке. Глянув на котелок, из которого во все стороны распространялся приятный запах, я вспомнил, что вчера мы легли спать, не поужинав, а сегодня отправились в путь-дорогу, не позавтракав… Под ложечкой у меня засосало.

— Здорово ночевали! — проговорил дядя Коля, подходя к костру и снимая кепчонку.

Тот, что умывался, нехотя распрямил спину и глянул на нас сквозь щелку в мыльной пене. Второй, занятый починкой рубахи, тоже посмотрел на нас и кивнул слегка. И только третий, кашевар, худощавый и белозубый, ловко перекинул ложку из правой руки в левую и шагнул к нам:

— Здорово! А нам что-то начало везти! Все лето никого, кроме медведей, и вдруг — вчера один, сегодня трое!

— Непрошеный гость — что в горле кость, ты это хочешь сказать? — переходя на шутливый тон, продолжал дядя Коля. — А вы кто же будете, охотники?

— Не угадал, батя, — засмеялся кашевар. — Пардон! — Он наклонился над висевшим на таганке котелком, снял ложкой пену и снова распрямил спину. — А вы, судя по экипировке, шишкарите? Что ж, лето нынче урожайное, знай не ленись!

— Тогда геологи, не иначе, — догадался наконец дядя Коля, приглядываясь к обстановке.

Недалеко, под соснами, виднелась палатка с провисшим верхом. Возле палатки стояли полные рюкзаки, рядом — молоток на длинной рукоятке, с какими обычно работают геологи. Здесь же, у палатки, висела некогда синяя, а теперь совсем выцветшая рубаха. Кто-то из этих троих постирал ее и повесил сушить.

— Вот это в точку! — подтвердил кашевар. — Что, уже встречались с нашим братом?

— Доводилось, — кивнул дядя Коля.

Мы скинули свои рюкзаки с плеч, сложили их кучкой отдельно, недалеко от костра.

«Где же Федька? Может, он и есть тот, вчерашний?»— подумал я. Эта мысль, наверное, пришла в голову также дяде Коле и Димке. Во всяком случае, они глянули на геологов, потом перевели взгляд на палатку с провисшим верхом. Если тот вчерашний здесь, то он наверняка дрыхнет сейчас в этой палатке.

— А вы кто такие? — спросил геолог, утираясь льняным полотенцем и подходя к костру. Лицо его было смугло от загара, глаза большие, выпуклые. Можно было подумать, что эти глаза с чужого лица.

— Мы так, отчасти шишкари, отчасти золотоискатели, — ответил дядя Коля.

— Где же ваши шишки? — недоверчиво глянул на него человек с выпуклыми глазами. Он не спеша подошел к палатке, повесил полотенце на колышек и вернулся к костру.

— Тайга… — развел руками дядя Коля.

— А что тайга! Шишек в тайге хватает, была бы охота.

— А нам вот и не хватило, — улыбнулся дядя Коля. — Ходили-ходили и ничего не выходили.

Третий, бородач, между тем кончил латать рубаху, надел ее, заправив в брюки, и тоже подсел к нам. Волосы у него были черные, с легкой курчавинкой, брови тоже черные. Обращаясь к своим дружкам, он простодушно пожурил:

— Люди, поди, есть хотят, а вы — тары-бары… Вы что ж, так всю ночь и топали?

— Нет, почему же, ночью мы спали. И недалеко отсюда спали, в часе ходьбы. Утречком глядим — дымок через туман сеется… Быстренько собрались и айда!

— Так садитесь поближе, что ж вы… Медвежатиной не брезгуете? Ну и прекрасно! — пригласил кашевар, снимая котелок с таганка. — Попался тут один, не захотел уступать дороги, вот и пришлось отправить его в котел…

— Не захотел, так ясное дело, — понимающе кивнул дядя Коля.

Мы — все трое — сходили к речке, умылись и только после этого подсели к геологам.

Как скоро выяснилось, кашевара звали Виктором. Выпуклые глаза назвались Александром. Ему не было и тридцати, хотя с бородой он выглядел на все сорок. Последнего звали Серегой. Крупный мужчина, кряжистый, как говорят про таких в Сибири, он смотрел чуть-чуть вприщур и немного исподлобья.

Старшим в группе был Александр, а для нас с Димкой — Александр Николаевич, высокий, подтянутый, с острым взглядом и таким же острым, резким голосом.

— Давайте, ребятки, в медвежатине самая сила, — подтолкнул нас дядя Коля.

Хлеба у геологов не оказалось, давно вышел. Дядя Коля предложил каждому по сухарю. Александр Николаевич свой сухарь размочил в кружке чая. Взяли сухари и остальные. Мы с Димкой принялись за еду последними. Чай, сухари — пища привычная. А вот есть медвежатину нам, признаться, еще не доводилось.

— Вы что, брезгуете? — догадался Виктор.

— Почему же… — возразил Димка и решительно поддел ножом кусок мяса.

Я последовал его примеру.

— Ешьте, злее будете! — мотнул лохматой головой Серега. — Жалко, что поздно пришли. Мы бы вас печенкой угостили. Медвежья печенка — это, знаете ли, де-ли-ка-те-с!

Сейчас это может показаться странным, почти невероятным, но это факт, что геологи тоже ничего не знали о войне. Оказалось, они отправились в тайгу еще в мае, от основной базы оторвались, и живут старыми, довоенными представлениями.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — разлохматил пятерней волосы Виктор.

— Помолчи, — отмахнулся от него Александр Николаевич. — Так рассказывайте, рассказывайте, мы же ничего не знаем… — Он пересел поближе, приготовился слушать.

Дядя Коля показал на нас с Димкой: «Пусть они рассказывают…» Димка не заставил себя долго ждать. Покончив с медвежатиной, он рассказал обо всем, чему мы были свидетелями сами, что вычитали из газет или узнали от взрослых.

— А вы не того? — исподлобья глянул на нас Серега.

Димка обиженно мотнул головой и умолк.

Геологи были потрясены. У каждого где-то остались родные и близкие, просто друзья-товарищи, и каждый сейчас, наверное, подумал о них.

— Ну вы и обрадовали! — вздохнул Александр Николаевич.

Доедали медвежатину и допивали чай уже наскоро, без всякого аппетита. Александр Николаевич кивал Димке: «Ты, парень, рассказывай, рассказывай…» Но рассказывать Димке больше было нечего. Мы сами уже — неделю, как радио не слушали и газет в руках не держали. А за неделю много воды утекло.

— Надо и нам, братцы кролики, сматывать манатки, теперь не до полезных ископаемых, — сказал Серега.

— Почему же? — не согласился с ним Александр Николаевич. — Если верить ребятам, Криворожье и Донбасс заняты. Выходит, на Сибирь теперь ложится двойная ответственность. Теперь и руду, и уголек — давай да давай! Однако ты прав, Серега, сматывать удочки нам надо. Пока нет полной ясности, где мы нужнее — здесь или там, — шататься по этим дебрям нам вроде бы не с руки. У тебя какая военная специальность?

— Я танкист, Николаич, механик-водитель первого класса.

— А ты, Виктор?

— Пехота-матушка, младший комсостав. Трехлинейка, подсумок, противогаз и все такое прочее.

— Освобожденных по болезни и другим причинам нет? — Сам себе ответил — Нет! — И продолжал: — Значит, решено и подписано. Два часа на сборы и в путь. Шишкари как, с нами или самостоятельно? Вы, кстати, как сюда забрели, заблудились? Вчерашний дядечка с «Зауэром» тоже заблудился. Пошел, говорит, рябчиков пострелять и потерял ориентировку.

— Погоди, что ты сказал? Что за дядечка? С каким «Зауром»? — вскочил дядя Коля.

— Дядечка как дядечка, худощавый такой, разговорчивый. И ружьецо у него что надо. Такие ружья в редкость. Я, во всяком случае, «Зауэр три кольца» видел впервые. Вот только странно, о войне ни слова. Разузнал, в какой стороне станция, в какой ближайшая деревня, ждать ужина не захотел, время, говорит, не терпит… Кусок медвежатины, правда, взял.

— Какой он из себя? — допытывался дядя Коля, хотя и без того все было ясно.

— Я же сказал — мужик как мужик, высокий, сутулый…

— Дурак я, старый дурак… Надо было вчера сразу на ваш костер идти, а я: «Отдохнем, ребятки!» Вот и отдохнули… — совсем расстроился дядя Коля. Он готов был заплакать.

Геологи переглянулись:

— Друг-приятель?

— Этот друг-приятель стащил у нас пирожок, да такой, что ему, сукину сыну, хватит его на всю жизнь… — И дядя Коля рассказал о "Федьке, о том, как тот прибился и как после они жили, добывая золото, на Малой Китатке. Он, дядя Коля, добыл там килограммов пять-шесть песка да, вдобавок, нашел несколько самородков. Кивнул на нас с Димкой. — Им тоже пофартило. Они откопали такого поросенка…

— И все стащил?

— Стащил, подлец, все стащил. И золото — все до крупинки, — и «Заур» — это мой «Заур», — и продукты, какие оставались.

— Что за разявы! — возмутился Виктор.

— Сколько, сколько, повтори! — Александр Николаевич, видно, не верил дяде Коле.

Дядя Коля повторил.

— А ты не того? Ты хоть представляешь, дядя, какие они с виду, самородки-то? — не верил Серега.

— Хе, представляю или не представляю! А ну, Митрий, покажи!

Димка вынул из кармана самородок, который нам подсунул дядя Коля, и показал геологам. Серега взял, подержал на ладони, повертел перед глазами:

— У-удивительно!

Александр Николаевич усмехнулся:

— Вот так-то… А мы ходим, тычемся туда, сюда… Геологи, называется!

Потом он быстренько сбегал в палатку за картой и попросил показать, где находится место. Но по карте мы не смогли найти. Речка Китатка на ней была обозначена. А вот Большой Китатки и тем более Малой Китатки не было и в помине. Видимо, тот, кто составлял карту, не имел понятия о том, что Китатка образуется из двух небольших речушек.

— Здесь где-то… Да-да, здесь… — Дядя Коля ткнул пальцем в коричнево-зеленый квадрат, через который тянулась помеченная голубым пунктиром линия.

Александр Николаевич вынул из планшетки карандаш и обвел указанный дядей Колей квадрат красной линией. Если уж геологи нанесли участок на карту, в то ущелье рано или поздно явятся настоящие добытчики, — подумал я. Забегая вперед, скажу, что так оно и вышло. Сейчас на том месте, в той долине вырос поселок золотодобытчиков Верх-Китат. Железной дороги туда еще нет. А шоссе провели. Машины снуют по нему взад-вперед без перерыва.

— Так ты говоришь, килограммов семнадцать-восемнадцать всего? — свернул карту и встал, размялся Александр Николаевич.

— Семнадцать-восемнадцать, уж это точно, — подтвердил дядя Коля и стал собираться — Ну, спасибо за угощение, нам пора! А то этот ворюга убежит — не догонишь!

— Погоди, — остановил его Александр Николаевич. — Я думаю, мы примем такое решение. Мы с тобой, Виктор, сейчас отправимся на базу, оттуда на станцию. А Серега пусть идет с ними. Вчетвером-то все веселее. Да и карабин в данной ситуации, я полагаю, может пригодиться. На станции, как только придем, мы дадим знать милиции. Я согласен с вами, как вас…

— Николай Степаныч.

— Я согласен с вами, Николай Степаныч, что такого матерого ворюгу, как Федька, упускать нельзя. 'Фунт золота — это вам не фунт изюма. Задача ясна?

— Не совсем, — насупился Серега.

— Что тебе не ясно?

— А ну как милиция не захочет… Тайга велика, ее не прочешешь всю, как ни старайся. А у милиции сейчас, поди, и других забот хватает.

Александр Николаевич задумался:

— Если к вашему приходу в Хвойное милиция туда не явится, действуйте по собственному усмотрению. Конечно, Федька может в Хвойную и носа не показать, дороги ему не заказаны. Тогда, повторяю, действуйте по собственному усмотрению.

Начальник партии опять вынул карту и показал сначала место, где мы в тот момент находились, потом лога, которые тянутся в сторону деревни Хвойная. По его убеждению, Федька скорее всего подался именно в том направлении. Он знает, что здесь попадаются охотничьи избушки, хотя очень редко, но встречаются и кержацкие деревеньки, да и граница там, за теми горами.

Главная база геологической партии находилась километрах в сорока отсюда. Там оставалось двое геологов и вьючные кони со сбитыми копытами. Туда сейчас и направились Александр Николаевич и Виктор. Мы, теперь уже вчетвером, подались в другую, противоположную сторону. Перед тем как отправиться в путь-дорогу, Димка попросил Александра Николаевича дать со станции телеграмму его, Димкиному отцу, Кузьме Иванычу, и сообщить, что у нас здесь все в порядке, пусть не беспокоятся.

Начальник партии записал адрес в блокнот и помахал рукой:

— До встречи!

Глава шестая Молодец против овец

Перед тем как отправиться дальше, дядя Коля сказал:

— Шли бы вы, ребятки, с Александром Николаевичем. Адрес ваш я знаю, когда поймаем Федьку, я разыщу вас, можете не сомневаться, и верну вам самородок.

В том, что дядя Коля вернет самородок, если тот окажется у него в руках, мы не сомневались. И тем не менее идти с геологами на базу, а затем и на станцию отказались наотрез, о чем никогда не жалели, хотя и пережили в этом походе всякие передряги.

Серега полевал уже седьмое лето, истоптал в походах не одни сапоги и чувствовал себя в тайге, как рыба в воде. У него было правило: тише едешь, дальше будешь. Поэтому он с самого начала взял умеренный темп.

В дороге не обошлось без разговоров о золоте. Серега допрашивал подробно, с пристрастием: «Где? Когда? В каком грунте?» Дядя Коля сердился:

— Ты хоть самому-то себе веришь? Не первый год стараюсь. Ты, паря, еще под стол ходил, когда я впервой взял лоток в руки. И этого золотишка с тех пор прошло через мои загашники столько, сколько тебе и во сне не приснится. Я фартовый, я люблю золото и оно меня любит. Что, не веришь? А вот давай остановимся у ручья и попробуем, посоревнуемся, кто кого.

И так без конца. Чего я только не наслышался, пока мы шагали до деревни Хвойная. Бывало, идем-идем, выбирая дорогу покороче, дядя Коля обернется, сощурит глаза:

— Ты скажи, геолог, что такое шкеры? Ага, задумался!

— Я не задумался, я пожалел, что ты, дядя, такой большой, а задаешь детские вопросы.

Димка тоже знал, как и Серега. Я же слышал о шкерах впервые. Оказалось, это такие широченные штаны, каждая штанина — как юбка, — которые еще недавно носили рабочие золотых приисков. И не только приисков.

— А ичиги? Что такое ичиги? — не отставал дядя Коля.

Они подзадоривали друг друга, спорили, доказывали. А нам с Димкой, особенно мне, это было на руку, нам интересно было их слушать. Так я узнал, что драги устанавливаются даже на мелких речках и ручьях, которые курица может перейти, не замочив хвоста. Они сами для себя вырывают глубокие котлованы, держатся в этих котлованах на плаву, вгрызаясь в породу, круша и ломая ее, какой бы твердой она ни была.

Если золото рудное, то порода сначала измельчается, размалывается на так называемых бегунных фабриках и из этой муки извлекается с помощью ртути. При добыче рассыпного содержащая золотоносный грунт взмученная вода пропускается через бутару или кулибину — это такие механические приспособления, улавливающие золотые частицы… Что лоток! Ученые люди установили, что там, где старатель со своим допотопным лотком берет шесть-восемь, ну от силы десять граммов, драга способна взять все сто.

Холмов, логов становилось все больше. Леса пошли довольно однообразные, березово-лиственничные. Кедры теперь попадались редко. Да нам было и не до кедров.

Шли мы, в общем-то, без особых приключений. С утра боялись, что начнется дождь и промочит нас до нитки. К счастью, дождя не случилось. Рябчики, тетерева и глухари не попадались даже на брусничных полянах. И только раз мы наткнулись на хозяина тайги, Михаила Потапыча. Серега снял карабин и клац-нул затвором. Шедший сзади дядя Коля в два прыжка настиг Серегу и тоже на всякий случай взвел курок одностволки. Мы с Димкой стояли поодаль, под пихтой. Но Михаил Потапыч и на этот раз не попер на рожон, а припустился махом от греха подальше.

— Послушай, дядя, а ты большой юморист! — засмеялся Серега, вытирая рукавом вспотевший лоб.

Оказалось, стоя рядом с Серегой, дядя Коля, как тогда на Малой Китатке, все время бормотал какие-то заклинания, уговаривал медведя не ввязываться в драку, идти своей дорогой. Что у дяди Коли была на это своя причина, Серега не знал и сейчас не на шутку рассердился. Эта бормотуха, как он выразился, действовала ему на нервы.

Есть мы не хотели — завтрак был сытный, — а жажда начала мучить. Вот почему, завидев на дне показавшейся впереди долины опушенную с обеих сторон ивняком нитку ручья, все повеселели. Через несколько минут мы уже сбросили с плеч рюкзаки и припали губами к холодной, терпкой воде.

— Ах, хороша водичка!

— Водичка первый сорт! — с наслаждением тянул через трубочку таволги Серега.

— Может, здесь и привал сделаем?

— А что? Мысль стоит того, чтобы взять ее в расчет, — оторвался от ручья Серега. Он прошелся по берегу, приглядываясь, и вдруг опустился на корточки — А ну, дядя, иди сюда!

Дядя Коля подошел и тоже опустился на корточки. Серега обнаружил следы.

— Свежие, — сказал дядя Коля.

— Ты думаешь, это Федька?

— А кто же еще? Конечно, сюда мог забрести и какой-нибудь старатель, но мог и Федька. Все, привал отменяется! Ты как на этот счет, геолог?

— Недалеко отсюда есть охотничья избушка… Федька хотя и двужильный, как ты уверяешь, а все равно, увидит избушку, обязательно завалится в нее, может, и переспит, переночует. Конечно, это не верняк, однако и исключать такую возможность я бы не стал. — Серега перепрыгнул через ручей, стал внимательно разглядывать следы на той стороне. — Ты посмотри, посмотри! Больше правой жмет. Я вчера заметил за ним эту слабинку.

— Левую натер, наверное… Пошли, ребятки!

Уверенность, что это именно Федькины следы, прибавила нам силы.

Но следы скоро пропали, и нам стало казаться, что эта погоня ни к чему не приведет. И в самом деле, тайга и тайга, разминуться в ней с человеком проще простого. Тут вся надежда на случай: «А вдруг выдохнется? Или что другое, ну, например, сломает ногу?..» Дядя Коля рассказывал, как однажды пошли двое старателей. Одному везло, другому не везло. И вот тот, кому не везло, взял да и обчистил того, кому везло. Обчистил и побежал было, да вдруг споткнулся и подвернул ногу, ну шага ступить не может. Приполз кое-как обратно: «Прости, бес попутал… Больше не буду!» Федька, конечно, не приползет. Но догнать его тогда будет нетрудно.

Под вечер, когда солнце коснулось горизонта, мы увидели охотничью избушку, о которой говорил геолог. Судя по всему, через ее порог давненько не переступала нога человека.

— Все, дальше я не ходок, — сказал Серега, кладя у входа свой рюкзак.

Дядя Коля тоже облегченно вздохнул, освободился от ноши. О нас с Димкой и говорить нечего. Мы устали за день и рады были посидеть или полежать на траве.

Нам еще Кузьма Иваныч говорил, что охотничьи избушки обычно ставятся с расчетом, чтобы рядом была вода, ручей или родник. Зимой проще — снег под руками. А летом и осенью таскаться за семь верст по воду кому охота? И еще тот, кто ставит избушку, обязательно учитывает направление ветров — сиверко задует, никакая печка не спасет, — ну и, конечно, наличие пушного зверя в окрестных лесах.

Недалеко от этой избушки бил родник. К нему вела еле заметная тропинка.

— Давайте, давайте, ребятки, — поторопил дядя Коля. — Костер и чай — это ваша забота. А мы с Сере-гой поднимемся во-он на ту горушку, посмотрим, что кругом деется.

— Это ни к чему, — недовольно проворчал Серега.

— А ну как Федька разведет костерок? Он хотя и подлец, каких поискать, а жива душа. Ему, слышь, тоже охота погреться. А мы тут как тут! А?

— Связался я с вами… — Серега нехотя встал и, закинув карабин за плечи, направился следом за дядей Колей.

Мы с Димкой прошли немного по ручью и увидели довольно глубокий шурф. Димка поковырялся в глинистой почве, вынутой со дна шурфа, и ничего не обнаружил.

— Ладно, пошли обратно, — вздохнул он, должно быть, вспомнив наш самородок.

Мы разожгли костер, повесили на таганок чайник с водой. Положив под голову рюкзак, я развалился в двух шагах от костра. Было тихо, меня обдавало теплом, и я не заметил, как задремал. И вдруг что-то разбудило меня, шорох или еще что, я и сам не знаю. Я приподнялся. Обхватив колени руками, рядом сидел Димка. Я пододвинулся к нему поближе и подкинул в костер смолистые сучья. Пламя взметнулось вверх, стреляя красными искрами. Не успели искры погаснуть, как из ельника вышел Федька.

— Тихо, без шухера! Пикните — задушу, как щенят.

Мы медленно поднялись и попятились к избушке.

— Бандюга ты… — с ненавистью сказал Димка.

— Бандюга и вор, — повторил я, с трудом ворочая языком.

Что мы могли сделать в тот момент? Федька был высок, жилист и хорошо вооружен — попробуй с таким справиться.

— А ну-ка заткнитесь, — спокойно продолжал Федька; наши слова отскакивали от него, как горох от стенки. — Кто с вами, кроме Николая Степаныча?

— А тебе-то что?

— Здесь как на суде — вопросы не задают, на вопросы отвечают, — поигрывая двустволкой, ухмыльнулся Федька. — Ну, что воды в рот набрали, гаденыши, я жду! Или хотите, чтобы я вас обоих задушил, как щенков? Так имейте в виду, за этим дело не станет.

— Сам ты гад, — просипел Димка.

— Ах, какие они герои! Они, видите ли, умеют хранить военную тайну! — издевался над нами Федька. — А ну говорите сейчас же, слышите, мне с вами разводить турусы на колесах некогда.

— Тебя все равно поймают, бандит, — снова просипел Димка.

— Это кто же меня поймает? Вы, что ли, с этим придурком дядей Колей? А ну цыц! — Он спокойно приблизился к стоявшему рядом со мной Димке и как-то вяло, лениво, будто нехотя, закатил ему оплеуху.

Меня как током всего пронзило. Сон на перевале, мое предательство во сне и сознание, что именно сейчас я должен доказать, что никогда не предам, — все смешалось в голове, закипело и заклокотало, ища выхода. Не помня себя, я рванулся вперед и налетел на Федьку с кулаками. Тот на какое-то мгновенье остолбенел и уставился на меня удивленным взглядом. Потом, чувствуя, что кулаками Федьку не проймешь, я впился зубами ему в руку.

— Ах ты, стер-рва… — услыхал я рыкающий голос и ощутил острую боль под ложечкой. У меня перехватило дыхание. В тот же миг Федька отшвырнул меня куда-то в сторону, ударом по голове снова свалил вскочившего на ноги Димку и, потирая правой рукой укушенную левую, продолжал: — Передай дяде Коле, что Федька хвостов не любит. Если они с геологом не отстанут, я подкараулю их на узкой тропе и всажу каждому по жакану. Вам тоже не поздоровится, мне терять нечего. Таких, как вы, надо душить в пеленках. А пока, так и быть, живите! — Он втолкнул нас в избушку — сначала Димку, потом меня, — захлопнул дверь и подпер ее слегой.

Мы слышали, как Федька перетряхивает наши рюкзаки. Потом он заглянул в окошко и сказал:

— Спасибо за золотишко, мне оно ой как пригодится, — и зашагал своей дорогой.

— Бандит… Ворюга… Фашист… — кричали мы ему вдогонку и — стыдно признаться — ревели, как маленькие. Ревели не от боли, а от обиды и бессилия.

Федька подпер дверь так крепко, что открыть ее без посторонней помощи нечего было и думать. Поневоле пришлось сидеть и ждать. Какое-то время в дверную щелку проникал свет костра. Потом костер потух и на землю навалилась сплошная темень. Окошко в стене еле-еле угадывалось.

— Митрий!

Мы застучали кулаками в дверь.

Дядя Коля нащупал слегу, отбросил ее и распахнул дверь настежь. Мы с Димкой вышли из избушки. Здесь, на воздухе, было немного светлее. Во всяком случае, мы видели не только звезды, которыми, оказывается, было усеяно все небо, но и силуэты деревьев.

Скула у Димки сильно распухла, ему трудно было говорить, поэтому в первые минуты он только мычал, тянул что-то нечленораздельное. Я тоже какое-то время не мог прийти в себя. Стоял и хлопал глазами.

— Я гляжу, вы, ребятки, с перепугу совсем языка лишились, — затеребил нас дядя Коля.

— Тут лисыс-ся… — наконец обрел дар речи Димка. То и дело хватаясь за щеку, он стал рассказывать обо всем по порядку. Дядя Коля и Серега стояли, растерянно переглядываясь. Действительно, они искали Федьку вон где, у черта на куличках, а тот в это время спокойно перетряхивал их рюкзаки.

— Ну и ну! — развел руками Серега.

— А ты думал, это хаханьки? — буркнул дядя Коля. — Федьку голыми руками не возьмешь, хитер! Видишь, опять он, собака, обвел нас вокруг пальца.

— Возьмем, куда он денется, — уверенно сказал Серега. — Огонь надо разжечь, посмотрим, что этот бандюга здесь натворил.

Он наломал сушняка, сложил пирамидкой и принялся раздувать еще не погасшие угли. Когда пламя пробудилось, стало шевелиться, а потом и занялось в полную силу, отвоевав у темноты порядочное пространство, Серега опустился на колени и обшарил все кругом. Рюкзаки лежали пустые, смятые. Федька забрал все, что ему приглянулось, остальное раскидал подальше. Остатки съестных припасов, спички, даже кружки и ложки — все исчезло.

Дядя Коля особенно жалел опасную бритву. По его словам, это была какая-то особенная, редкая и дорогая бритва, кажется, немецкой фирмы.

— Зачем тебе бритва? Ты, дядя, и небритый хорош! — злился Серега.

— Я, паря, мечтал, когда ворочусь, то побреюсь, одеколоном побрызгаюсь…

— Это ты можешь сделать и в парикмахерской, не дорого стоит. А Федьке бритва вот так нужна. Ну просто необходима. Когда кончатся патроны, а мы прижмем Федьку к стенке, ему ничего не останется, как перерезать этой бритвой себе горло.

И вдруг Серега в ярости заскрипел зубами. Оказалось, пропали и редкие минералы, с которыми он не расставался вот уже больше месяца, и тетрадки, куда вносил записи. Минералы Федька разбросал, поди сыщи. А тетрадки сунул в костер. Чудом уцелело лишь несколько исписанных листов.

— А это что за библия? — геолог выковырнул из золы «Робинзона Крузо» и «Как закалялась сталь», обуглившиеся сверху.

Дядя Коля мучительно поморщился:

— Такие книги… — Он осторожно, боясь обжечься, взял обе книги и отложил в сторонку. Я открыл «Робинзона Крузо» на середине, пробежал глазами оставшиеся целыми строчки:

«Я перелез через ограду, улегся в тени и, чувствуя страшную усталость, скоро заснул. Но судите, каково было мое изумление, когда я был разбужен чьим-то голосом, звавшим меня по имени несколько раз: «Робин, Робин, Робин Крузо! Бедный Робин Крузо! Где ты, Робин Крузо? Где ты? Где ты был?»

— Все ваше золото — так, тьфу, в сравнении с образцами пород, которые уничтожил этот мерзавец. И записи… Разве их теперь восстановишь?

— Что делать, что делать… — как-то виновато бормотал дядя Коля, стараясь успокоить геолога. — Сейчас бы подкрепиться малость… Давайте поищем, может, чего и оставили здесь добрые люди… — Он выхватил из костра горящую хворостину и, держа ее перед собой на расстоянии вытянутой руки, поковылял в избушку.

Пока дядя Коля искал съестные припасы, оставленные бывшими хозяевами избушки, Серега при свете костра ползал на коленях вокруг рюкзаков и отчаянно ругался:

— Таежники, называется! Какой-то подонок без конца обводит их вокруг пальца, как последних дураков, буквально издевается над ними!

— Но Федька и вас обвел вокруг пальца, — вставил Димка.

— Сравнил! Я познакомился с ним в темноте и то со стороны затылка…

— Во всяком деле кроме плохой есть и своя, хорошая сторона, — громко рассуждал дядя Коля. — Пусть Федька лишил меня заграничной бритвы, а Серегу — его драгоценных камней, черт с ним! Зато теперь мы твердо знаем, где он, в какую сторону навострил лыжи. Теперь Федька, можно сказать, у нас в руках.

В избушке дядя Коля нашел котелок, сухари и соль — все это было подвешено к потолку… Кроме того, на печурке, на самом виду, кто-то оставил два коробка спичек. Целое богатство! Один коробок старатель только повертел в руках: «Пусть дожидается тех, кто забредет сюда после нас!»— другой взял, завернул в платок и засунул поглубже в карман.

— Ему что, он сыт и нос в табаке! Сидит сейчас где-нибудь и смеется над нами, дураками, — не унимался Серега. — А у меня в животе бунт начинается.

— А пусть смеется, наплевать! — успокаивал дядя Коля. — Главное в жизни что, ребятки? Главное, скажу я вам, не терять веры и бодрости духа. Со мной раз какой был случай… Провалился в мочажину, сам промок до нитки и спички, на беду, подмочил. Октябрь, холодина, спасу нет, и обогреться никак невозможно. Что делать? Идти дальше? Но темень хоть глаз выколи, ветрища — деревья наземь кладет, и дождь — то перестанет, то снова польет как из ведра… Жуть! Все же пошел. Шел, шел, шагов через пятьсот окончательно, слышь, из сил выбился, думаю, хана тебе, Николай Степаныч, фартовый ты человек, тебе и золоту твоему хана, зря только старался. Подумал так и вдруг, гляжу, будто посветлело впереди. Поляна! Маленькая, с овчинку, но — поляна! Земля твердая под ногами, небо бледное просвечивает… Вы и не поверите ни за что, как я обрадовался той поляне. Стал ходить туда-сюда, чуть ли не бегать — даже пар от меня повалил, — и еще покрякивать да покрикивать, чтобы напужать зверя, если тот набредет невзначай. А стало светать, и избушечку увидел — маленькая такая, хиленькая, притулилась к сосенкам да березкам и гостя ждет-поджидает… Я, поверите ли, с радости даже заплакал и порог той избушечки поцеловал, как будто она, милая, была для меня самым дорогим другом и товарищем.

— Ночью в тайге, без спичек — не позавидуешь! — посочувствовал немного поостывший Серега.

— А ты думал! — с детской радостью подхватил дядя Коля. — Вот мы сидим, чаек попиваем… А Федька? Наверняка забился в берлогу, как медведь, и молчок. Жрать-то ему, положим, есть что, нахватал, а развести костерок, обогреться у того костерка — черта с два! Струсит! Наверняка струсит! Он ведь хоть и пакостливый, а трусливый, как кот!

— Он, сволочь, теперь медвежатину уминает, — снова раздраженно проворчал Серега.

— И пусть себе уминает. Федьке и медвежатина не пойдет впрок, — с легким вздохом сказал дядя Коля. — Когда, паря, у человека совесть нечиста, ему ничто не идет впрок. Не мы Федьке, а он нам должен завидовать, потому как ему все равно крышка.

— Спасибо, утешил, — усмехнулся Серега.

Мы с Димкой сидели, когда подходила очередь — отхлебывали чай из котелка, — и помалкивали.

— Ну, что приуныли, ребятки?

— А что? Мы ничего… — сказал Димка, поглядывая на избушку. Его, видно, клонило в сон.

— Да я так, шучу… — Дядя Коля встал, потянулся. — Гляньте, как вызвездило. И месяц… Перед холодом и ненастьем, это уж точно. Надо спешить, братцы, спешить. А то как зарядят дожди, не обрадуешься.

Небо над нами, действительно, вызвездило до того, что казалось стеклянно-синим, слегка матовым, и светящимся на всю глубину. И только далеко на западе темнела, заслонив полгоризонта, рваная тучка. Она-то и дала дяде Коле знать о приближении непогоды.

К слову сказать, эта старая народная примета не всегда оправдывается. Не оправдалась она и в тот раз. Во всяком случае, все последующие дни, пока мы гонялись за Федькой, дожди если и выпадали, то короткие, быстрые, не дожди — кавалерийские наскоки, и они не были для нас сколько-нибудь серьезной помехой. Солнце закрывалось тучками совсем ненадолго.

На следующий день мы находили Федькины следы то здесь, то там. Сам же Федька был неуловим.

Тайга нам уже надоела. Куда ни глянешь, все те же громадные, в два и три обхвата, деревья и все тот же зелено-бурый ковер на склонах гор и скатах логов.

Говорят, есть особое, ни с чем не сравнимое чувство тайги, как есть чувство моря. Когда долго шатаешься по тайге, тебе хочется поскорее из нее выбраться. Но вот ты наконец выбрался, вздохнул с облегчением… И что же? Не проходит и месяца, как тебя снова начинает тянуть в непролазные таежные дебри.

Дядя Коля, по его словам, не раз давал себе зарок: вот ворочусь домой живой-здоровый, и все, пойду на прииск, на драгу. Но наступала весна и душа золотоискателя опять начинала сохнуть, изводиться тоской. Он брал свой «Зауэр» и сотню патронов, прощался с домом, с женой и детишками и отправлялся к заранее облюбованному ручью или заветной речке.

Нам тогда, помню, очень хотелось поскорее выбраться из тайги и очутиться на просторе, где горизонт распахивается во всю ширь, как это бывает, например, в степи. И еще нам хотелось нормального человеческого жилья с нормальными лавками и столами, с русской печкой и чугуном вкусных щей с жирной бараниной.

Серега уверял, что до жилья, то есть до деревни, уже недалеко. Но мы шли и шли, с трудом передвигая ноги, а кругом была тайга и тайга, горы и горы. Ночевали где придется, рано утром, едва рассветало, вскакивали, кипятили на костре воду в котелке, дядя Коля выдавал нам по сухарю, мы съедали, запивая кипятком, и отправлялись дальше.

Однажды дядя Коля нам дал по сухарю, а свой положил обратно в рюкзак. Серега это усек, рассердился:

— Э, дядя: так не пойдет! Всем или никому!

На третий день пути мы наткнулись на раненого лося. Вернее, наткнулся Серега. Ему почудилось какое-то движение в гуще малинника. Не раздумывая и минуты, он бросился туда и вдруг увидел истекающее кровью животное. Лось лежал, откинув голову, и смотрел большими печальными глазами.

— Федька, больше некому, — сказал дядя Коля.

— Что будем делать, мужики? — Серега глянул на дядю Колю, на нас с Димкой. — Мается зверь… Наверное, саданул жаканом, а догнать и добить — времени не хватило. Ваш Федька бежит, как заяц, и каждого куста боится.

Мы понимали, что лось все равно пропадет. Тем не менее добивать его было жалко. Могучий зверь, способный постоять за себя даже в схватке с волчьей стаей, сейчас лежал беспомощный и обреченно смотрел на нас, своих врагов. Все люди теперь, в его представлении, были его врагами.

— Давай! — сказал дядя Коля, кивая Сереге.

— Попробуй сам, а я посмотрю, как это у тебя получится, — огрызнулся геолог. Но карабин взял наизготовку.

— Зайди с той стороны… Да целься в голову… Не промахнешься?

— С такого расстояния…

Когда Серега стал целиться, я отвернулся.

Выстрел прозвучал как удар в ухо — необыкновенно громко, оглушительно… Таежное эхо подхватило его и понесло с одного увала на другой. Я вздрогнул и повернул голову. Сохатый лежал, еле видный в пожухлой траве, и уже не скреб землю копытом, как раньше. Он был мертв.

Дядя Коля принялся разделывать тушу.

— Если Федька где-то недалеко, то наверняка слыхал этот выстрел… Но шут с ним, зато мы сейчас наварим дичины, наедимся, во! — Серега провел ладонью по горлу.

Дядя Коля отрицательно покачал головой:

— Пока суд да дело, Федька удерет — не догонишь! Нет уж, мясца захватим, а варить — это после, когда начнет темнеть.

— Куда он удерет? Некуда ему удирать. Здесь все дороги ведут в деревню Хвойная, ее не минуешь. А минуешь, так не обрадуешься. Там тайга, может быть, пожиже, зато горы повыше.

Дядя Коля упрямо стоял на своем. Серега в конце концов сдался. До вечера так до вечера… В этот день мы то и дело поглядывали на солнце: скоро ли?.. Но вот и привал. Таганок, костерок, полкотелка воды, четыре куска дичины — варись, покуда мы отдыхаем! А когда мясо сварилось, мы принялись за него с такой охотой, что за ушами трещало. И тут же уснули — как будто в омут провалились. А наутро снова в дорогу.

Идти стало веселее. Во-первых, потому, что мы хорошо выспались и основательно подкрепились. А во-вторых, и человеческие следы стали попадаться. В одном месте — спиленное дерево, в другом — прошлогодний стожок сена… Когда солнце достигло зенита, Димка увидел и чуть заметные тележные колеи:

— Смотрите! Смотрите!

С таким восторгом, наверное, кричал своим матросам Колумб, когда увидел на горизонте землю.

— Значит, уже близко, — обрадовался и дядя Коля, имея в виду, конечно, деревню Хвойная, ближайшую цель нашего похода. Здесь нас ожидал большой привал.

— Да, теперь уже рукой подать. В прошлом году мы проходили через эту деревню, помню… Между прочим, здесь близко к поверхности залегают бурые угли, дальше, — Серега мотнул головой, — есть антрацит и железная руда. Все, мужики, ждет своего часа. Нам бы сейчас долгий-долгий мир, мир длиной в сто пятьдесят, двести и триста лет, даже больше. Чтобы найти и освоить все богатства, которые таит в себе эта земля, потребуется, как минимум, сто пятьдесят — двести лет.

— Многовато, как я понимаю, — крякнул дядя Коля, внимательно слушавший геолога.

— Ничего не многовато, — очень серьезно возразил Серега. — Тут ведь, заметь, надо не только открыть и освоить, что само по себе нелегко, но еще и благоустроить, то есть, иначе говоря, проложить железные дороги, шоссейные, построить города и рабочие поселки, раскорчевать и засеять новые площади. Для этого, как ты понимаешь, нужно время и нужны люди, люди и люди. А тут этот фашист Гитлер… Сколько умных голов и крепких рабочих рук оторвет война. А сколько их погибнет, подумать страшно!

— Геологов на фронт не возьмут, вы здесь нужны, — как бы между прочим ввернул дядя Коля.

Мы с Димкой слушали и восхищались Серегой. Мы восхищались его знаниями, его умом, наконец, одержимостью и любовью к своему делу. Если вначале, при первой встрече, он нам не очень понравился, то в пути, по мере того как мы узнавали его ближе, он рос и рос в наших глазах, оттесняя на второй план даже дядю Колю.

— Вот ты говоришь — не возьмут, — продолжал Серега, не глядя на золотоискателя. — А мы и не станем ждать, когда нас возьмут, мы сами пойдем. Открывать и осваивать здешние богатства придется вот им, пацанам, так я говорю?

Мы с Димкой промолчали. Есть вопросы, которые не нуждаются в ответах. Да они и задаются, в сущности, не для того, чтобы на них отвечали.

— Они ребята молодцы, они не подкачают! — точно заступился за нас дядя Коля. — Это же надо — попереться в такую даль! Но самое удивительное не это. Пошли и заблудились — с кем этого не бывает. Главное, слышь, не растерялись, не ударились в панику, проявили характер!

— Не маленькие, поди… Вы в каком классе?

Мы ответили.

— У-у! — протянул басом Серега. — Что ты хочешь, совсем взрослые пацаны. Таких в партию можно брать. Я после девятого класса удрал из дома с геологической партией.

— И как отец, уши надрал?

— Хотел надрать, — улыбнулся Серега.

После я часто вспоминал этот разговор перед деревней Хвойная. Серега оказался прав. Многие геологи тогда ушли на фронт добровольцами. Их заменили женщины и подростки вроде нас с Димкой. С именами отважных женщин-геологов, работавших малыми партиями, в местах отдаленных и глухих, связаны очень важные открытия военных лет.

Наконец показалась и настоящая дорога. Это была первая дорога, которую мы увидели за все время скитаний. Настоящая дорога, с двумя колеями. Серега на радостях подбросил кепку и пальнул в нее из карабина, как бы извещая: «Мы идем!..» А Димка сначала растянул рот до ушей, а потом громко, дико захохотал и огрел меня по спине. Дядя Коля и тот оживился, начал даже рассказывать какую-то занятную историю: «А вот однажды, поверите ли…» Но его никто не хотел слушать.

— А ну как придем и сразу на Федьку нарвемся? — вспомнил о цели нашего похода Димка.

— Тем лучше! Мы споем ему песню: «Здравствуй, милая-хорошая моя» — и будь здоров, — шутливо проговорил Серега, подмигивая Димке. — Но я должен тебя огорчить. Задерживаться в деревне Федьке нет смысла, да и опасно. Заглянет на часок-другой, пожрет, напихает в рюкзак харчей и снова дай бог ноги!

— На станцию?

— С этим вопросом лучше обращаться к дяде Степанычу. Он вместе с Федькой пуд соли съел, выходит, ему и карты в руки, — поддел золотоискателя Серега.

Часа через полтора в просветах между деревьями показались крайние избы деревни, отрезанной дремучей тайгой от всего остального мира. Сюда даже не дошли, не дошагали торопливые столбы. Наверное, поэтому деревня показалась нам какой-то голой и неуютной. Единственная неширокая длинная улица была тихая и безлюдная. Собаки и те не брехали из подворотен. Вся жизнь, наверное, проходила там, за высокими, как крепостные стены, заплотами.

Глава седьмая Федька издевается над нами

— Эй, оголец, иди сюда!

Из проулка, заросшего травой-муравой, выбежал парнишка лет десяти, белобрысый, веснущатый, в рубахе навыпуск и штанах с протертыми коленками.

— Ну?

— Как тебя звать-то? Пашкой, да?

— Ну! — немного приободрился парнишка.

— Здесь каждый второй Пашка, — пояснил нам Серега. — А где народ, Пашка? На пашне, да?

— Ну…

— А контора в какой стороне, ну? — передразнил Серега.

Пашка улыбнулся, сверкнув россыпью золотистых веснушек, и показал, где контора. Мы сразу направились в контору, но там тоже ни души. Одни вялые, сонные мухи с монотонным гудением перелетали с одного окна на другое.

Мы вышли, уселись на высоком, в пять ступеней, крыльце и стали ждать.

— Здорово, тетка Ганя! — окликнул Серега шедшую мимо старуху.

Старуха остановилась:

— Доброго здоровьичка! — и косо посмотрела из-под платка.

— Как здесь жизнь-то?

— А ты кто такой, чтобы про жизнь нашу спрашивать?

— Мы геологи, — вмешался в разговор дядя Коля.

— Не знаю я никаких геологов, — насупилась старуха.

Она хотела было идти дальше, но Серега остановил ее:

— Погоди чуток… Ты скажи, где председатель, Павел… Забыл отчество…

— Эк хватился! Павла давно на войну взяли. Теперь у нас баба за председателя, Евдокия… — Старуха поджала сухие губы, повернулась к нам спиной и заковыляла своей дорогой.

Мы посидели, посидели, оглядывая с крыльца забытую богом деревеньку, и отправились к председателю на дом. Но и здесь пришлось ждать да ждать. Наконец, она пришла. Узнав, что мы геологи, — обрадовалась:

— И живите себе здесь. Я вас на постой определю и всяким довольствием обеспечу, запасы есть!

— Нет, Евдокия… Как тебя по батьке-то?

— Андреевна.

— Нет, Евдокия Андреевна, наш полевой сезон уже кончился. Все, что надо, нашли, все открыли и застолбили, теперь на фронт, фашистов бить.

— Так вы на сколько же?

— На денек, на два… — уклончиво ответил Серега.

— Ну, все равно, устраивайтесь хоть у меня, милости прошу. Я не убиралась сегодня, все некогда да недосуг, так что не обессудьте… — Она распахнула покрашенную охрой дверь, шедшую в сени, и пропустила нас вперед.

Изба была добротная, из тех, которые ставятся вот уж и правда на века. Она состояла из кухни и горницы, разделенной на две половины. В кухне печь и полати, в горнице — деревянная кровать с пуховыми перинами чуть не до потолка. В переднем углу — старинные иконы, почти совсем черные, привезенные невесть когда из России. На подоконнике — огурцы-семенники и дозревающие помидоры. Дверь в другую меньшую половину горницы — боковушку — была заперта. Что там, мы не видели.

— Располагайтесь, сейчас я вас покормлю чем-нибудь…

Евдокия Андреевна сбегала в погреб и принесла оттуда две кринки молока, порядочный ломоть сала и ковригу свежего хлеба.

Когда мы распластали ковригу на ломти, вся изба наполнилась ржаным духом. Хлеб был хорошо пропечен и очень вкусен. Мы ели и похваливали.

— Ты вот что скажи нам, товарищ председатель, — приступил к делу дядя Коля. — У вас здесь не появлялся мужик годков тридцати? Федором зовут. Отбился от партии, ищем — как в воду канул… — Золотоискатель выждал немного и добавил: — Чернявый такой, все зубы скалит.

— Нет, не появлялся.

— А может, от тебя, как от председателя, люди скрывают?

Евдокия Андреевна поглядела на гостя долгим испытующим взглядом, сдержанно улыбнулась:

— У нас каждый мужик, как петух на крыше, за версту виден…

— Жаль, жаль, — вздохнул дядя Коля.

У него, кажется, и аппетит пропал. Сколько надежд связывалось с деревней Хвойная, и на тебе!

— Заблудился, не иначе, — заметил Серега.

Хозяйка охотно подхватила:

— Тайга — она любого закружит. Мы в тайге живем и то дальше поскотины ни шагу. А пришлому человеку заблудиться чего проще! Иной ходит-ходит, кружит-кружит, да так и пропадает зазря. Мужики летом поедут сено косить или кедровые шишки добывать, глядь — одни белые косточки лежат. Это значит, пропал человек. Ходил-ходил, выбился из сил и пропал.

— Ну, если Федька пропадет, туда ему и дорога, — зло буркнул дядя Коля и немного погодя продолжал — Федька — беглый, от суда удрал. Выходит, опасный преступник. Он и нас обобрал до нитки, ничего, сволочь, не оставил. Мы думаем, что Федька держит путь к границе или даже за границу. Конечно, распивать чаи по деревням этот бандит вряд ли осмелится. А вот зайти, чтобы раздобыть харчей, сменить одежду и обувь, — может. Последний раз, это было три дня назад, мы видели его на заимке возле ручья.

— Это за Лешачьим болотом, что ль? — спросила Евдокия Андреевна, не скрывая интереса, какой вызвал у нее рассказ дяди Коли.

— Может, и за Лешачьим, откуда я знаю… Но это, заметь, было три дня назад. А где Федька сейчас, можно только гадать. Зашел к вам харчами разжиться или проскочил дальше? Вот вопрос!

— Куда ему проскочить?

— Все же ты осторожненько поговори с бабами, разузнай то да сё. Мы сегодня у тебя переночуем. А ты тем временем и разузнай. Ты здесь власть, с тебя и спрос.

Перед тем как пойти к женщинам, которые в этот день возили хлеб с полей, Евдокия Андреевна попросила дядю Колю и Серегу посмотреть молотилку. Молотить пора, а молотилка, как на грех, забарахлила. Ну хоть ты цепы доставай.

— Сходим посмотрим, — пообещал дядя Коля. — Молотилка дело нехитрое, — продолжал он, когда хозяйка ушла. — А вот Федьку где искать? Силен, холера! Можно подумать, что у него отросла еще пара ног.

— Ладно, дядя, не горюй. Я тут сбоку припека и то держусь, — сказал Серега и вышел на крыльцо покурить.

Мы с Димкой тоже вышли, постояли немного. Неширокая улица упиралась обеими концами в тайгу. За огородами виднелись рыжие холмы, березники и осинники. На зеленом лугу паслись телята. Было тихо, безлюдно. Редко-редко донесется стук бадьи у колодца или кудахтанье курицы.

— А я и не горюю, — уныло отозвался из избы дядя Коля. — Тут, Серега, не горевать, а действовать надо. А вот как действовать, с какой стороны подойти и взяться, об этом надо подумать. Так что думай и ты, паря, у тебя голова, как у начальника прииска. И вы… Что вы там нахохлились, как воробьи под стрехой? Пойдемте хоть молотилку посмотрим, все дело.

Сейчас, вспоминая август сорок первого, я поражаюсь, до чего нагло действовал Федька. Кажется, он играл с нами, как хитрый, ловкий кот играет с глупыми мышами.

Забегая вперед, скажу, что эта наглость в конце концов и погубила Федьку. Он думал, что хитрее всех. А его перехитрили. Но это случилось несколько позже, когда на помощь нам подошел наряд милиции.

На ток дядя Коля взял одного меня. Серега сказал, что ничего не понимает в этих молотилках. А Димка натер себе ногу и хромал, ему лучше было посидеть дома.

— Вы ружье возьмите, — посоветовал Серега.

— Это еще зачем? Мы идем не Федьку ловить, а молотилку ремонтировать, — буркнул дядя Коля.

И мы отправились на гумно, где стоял сарай, а рядом с сараем — неисправная молотилка, о которой говорила Евдокия Андреевна. Именно сюда женщины днем свозили хлеб.

Со стороны деревни к гумну подступали огороды, еще не убранные. С другой стороны, противоположной, начинался неглубокий ложок, заросший мелколесьем. Когда мы подходили, женщины как раз на двух телегах привезли снопы, сложили их и снова уехали. Навстречу нам попался Пашка. Пока мы обедали, он успел слетать за кедровыми шишками. Дядя Коля поманил Пашку и, показывая на удаляющиеся порожние телеги, спросил:

— Куда это они спешат?

Я ожидал, что тот затянет свое «ну». Однако на этот раз Пашка заговорил нормальным, человеческим языком:

— А я знаю…

— Кто же знает?

Пашка смущенно опустил глаза и переступил с ноги на ногу.

Тогда дядя Коля спросил:

— Ты, парень, не видал здесь чужого мужика, здорового такого, черного?

— Не видал…

— А может, все-таки видал? Ты подумай, вспомни!

— Не видал… — Пашка снова переступил с ноги на ногу. Стало ясно, что больше от него ничего не добьешься. Если и видал, то все равно будет твердить, что не видал.

Дядя Коля вздохнул:

— Ладно, иди!

Пашка пошел своей дорогой. Я крикнул ему вдогонку:

— А шишек у вас много?

— Ну!

— А далеко за ними идти?

— А чтоб сказать очень, так нельзя. На гриве, за вторым логом. Там кедрачи.

Вот это выдал — целых три фразы за раз… Ну и Пашка!

Мы обошли молотилку со всех сторон.

— Ну, поглядим-посмотрим, что с этим агрегатом… — Дядя Коля потянул на себя привод, куда обычно впрягают коней. Шестерни застучали, передаточный вал завертелся, а барабан с блестящими зубьями как был, так и остался мертвым. — Понятно… Немного подтянуть, подвинтить и полный порядок… Что одни бабы могут, тут техника, ее понимать надо… Только, слышь, без гаечного ключа или хотя бы плоскогубцев, голыми руками и мужики здесь ничего не сделают… Глянь-ка, может, в сарае какие железяки найдутся, чалдоны народ такой, они все в сараях да амбарах держат…

Я шмыгнул в сарай. Здесь было темно, пахло дегтем и мышами. Я какое-то время стоял, привыкая к темноте, и вдруг, совсем неожиданно, увидел перед собой Федьку. Он стоял в двух шагах, за плечами у него был тяжелый рюкзак, а в руках — двустволка. Я хотел крикнуть: «Дядя Ко-оля-я!» Но Федька надвинулся на меня черной тучей, прижал к стене и зажал мне рот.

— А-м-м… — только и успел промычать я из-под жесткой Федькиной ладони.

— Вась, где ты?

Дядя Коля вбежал в сарай и остановился как вкопанный. Этим и воспользовался Федька. Отшвырнув меня в угол, он рванулся к золотоискателю и, не дав ему опомниться, свалил на землю и его. Как он это сделал, я не видел, только слышал возню, сдавленные хрипы и нечленораздельное бормотанье. А когда приподнялся, Федька уже сидел верхом на дяде Коле и заламывал ему руки.

— Ты, Николай Степаныч, у меня вроде хвоста…

— Слушай, Федор, отдай золото, добром тебя прошу. А не то ведь худо будет. Все равно тебя схватят, — задыхаясь от боли и обиды, проговорил дядя Коля.

— Разъяснил, спасибо, — ухмыльнулся Федька. — А ну сдай назад, — вдруг зарычал он, глядя в мою сторону. Видно, услыхал, что я начинаю подниматься. — Сдай, сдай, а не то задушу и тебя, мне терять нечего.

— Всех не передушишь. Да и поймают тебя скоро, гад ты ползучий. Обложат, как волка, и никуда тогда не уйдешь. Придется за все держать ответ.

— Уйду!

— Куда, подумай? Завтра сюда явится милиция… Ну что ты против милиции, один-то? И в тайге ты еще слепой щенок. Схватят и снова туда, откуда сбежал.

— Ну, схватят или не схватят — это мы еще посмотрим! — презрительно сплюнул Федька.

Он стоял, расставив длинные ноги на ширину плеч, и держал двустволку наизготовке. Казалось, еще слово и он разрядит в дядю Колю оба ствола.

— Ты ружье-то… ружье-то отведи, дура!.. Заряжено, поди, может и выстрелить, — растягивая слова, проговорил дядя Коля и тоже начал приподниматься.

— Не шевелись, — взвился Федька, — а не то, даю слово, я оставлю твою жену вдовой, а детей сиротами. За добро, которое ты сделал мне, я тебя до смерти помнить буду. А за то, что ты привязался, как хвост, и махорки на цигарку не дам, если попросишь. — Он мельком глянул за ворота, где уже сгущались сумерки, и вдруг сменил гнев на милость: — А сейчас иди. Иди и не оглядывайся. И этого щенка бери с собой. Не хочу о вас руки марать.

Я подошел к дяде Коле и остановился в нерешительности.

Дядя Коля встал, но с места не сдвинулся.

— Нет, Федя, друг сердечный, слишком долго я за тобой гонялся, чтобы так просто… Бросай ружье, гад! — вдруг крикнул он, потрясая кулаками. Голос его зазвенел от ярости.

Федька, конечно, в один момент мог продырявить нас обоих. Почему он этого не сделал, я тогда не понимал и сейчас не понимаю. Скорее всего, был уверен, что сладит с нами и так. Все преимущества были на его стороне.

— Ну, раз так, тогда… Я к тебе по-хорошему, а ты…

— Бросай ружье, гад! — звенел голос дяди Коли.

Он лез прямо на Федьку. Тот пятился, сохраняя, однако, короткую дистанцию. Я бестолково метался сзади дяди Коли, не зная, что делать, как ему помочь. И в это время Федька сделал неожиданный выпад и резким, мгновенным ударом приклада свалил дядю Колю с ног. Свалил и снова заломил ему руки за спину.

— А ну-ка ты… подай! — показал мне на висевшие при входе в сарай вожжи.

И я… подал. Почему и зачем я это сделал, я и сам не знаю. Я до сих пор не могу простить себе этого. Не настолько же я тогда перепугался, чтобы потерять рассудок. Но факт остается фактом: я снял вожжи с крючка, на котором они висели, и подал их Федьке. Тот связал дяде Коле руки этими вожжами, проверил, крепок ли узел. После таким же манером связал и ноги.

— Спасибо, Вась… Ты умный парень, понимаешь свой интерес, — похлопал меня по спине и противно осклабился.

Вот когда он сбылся, тот сон.

— Вор! Гад! Бандит! — заорал я что было мочи и набросился на Федьку.

— А это, Вась, ни к чему. Я с тобой по-хорошему а ты… За такие слова можно ведь и по морде схлопотать. — Он вразвалочку подошел ко мне, взял меня за шиворот и с силой швырнул на дядю Колю. — Вот та-ак… Теперь полный порядок… И у меня не орать и не визжать, не то придушу как миленького и ойкнуть не успеешь.

— Бандит… бандит проклятый…

— Не надо, — попытался успокоить меня дядя Коля. Потом, обращаясь уже к Федьке, выдавил из себя с презрением и ненавистью, на какие только был способен: — Ты, Федор, загубил в себе человека. Что ты теперь? Кожа да кости, набитые всяким дерьмом, вот и все. Поэтому тебе нет и не будет никогда прощения. Ты можешь изгаляться над нами, как тебе вздумается, даже кокнуть нас, чего проще. Но и после этого далеко не уйдешь, помяни мое слово. Схватят тебя и заставят держать ответ.

Федька делал вид, что не слушает и слушать не желает, и смотрел куда-то в пустое пространство.

— Мне, конечно, надо бы укокошить вас обоих, как злостных врагов, — издевательски ухмыльнулся он, закуривая цигарку, — да жалко кровь проливать. Ее и без того много льется, крови-то. Я тут на досуге подумал и пришел к заключению, что Гитлера вам не одолеть, кишка тонка. Пока вы то да сё, он вон куда пропер!

И дядя Коля вдруг заплакал. Наверное, от бессилия заплакал, оттого, что, вот, он лежит, связанный, а этот гад стоит над ним и еще измывается.

— Приютила здесь меня одна солдатка… Изба с краю, и перина пуховая, теплая… Хотел отдохнуть, отоспаться, силенок набраться для дальнейшего броска к полной свободе… Ну да ладно, как-нибудь… А тебе, Николай Степаныч, фартовый ты человек, мой совет: не гонись — не догонишь. Когда появляется волк, у зайца отрастают ноги, понял? Прощевайте, друзья-приятели! Больше, надеюсь, мы с вами не встретимся.

Федька поправил за плечами набитый до отказа рюкзак, легко подкинул двустволку в воздух, подхватил ее правой рукой, демонстрируя свою ловкость, и подался к выходу. Только мы его и видели. Дядя Коля лежал, связанный по рукам и ногам, и плакал почти навзрыд. Меня Федька хотя и швырнул наземь, но связать не успел. А может, ему это было ни к чему. Я встал на корточки и принялся развязывать тугие узлы. Но руки у меня дрожали, да и темно было хоть глаз выколи, и я ничего не мог поделать.

Не знаю, как долго пришлось бы мне возиться с этими проклятыми узлами, если бы не Евдокия Андреевна. Узнав от Сереги, что мы еще не вернулись, она взяла фонарь «летучая мышь» и подалась с тем фонарем на ток.

— Ой, мамочка, да кто же вас так? И связал-то, черт окаянный, крепко, не развяжешь, — запричитала она по-бабьи. — Неужели тот, беглый? Ну хват! И как вы поддались, двое-то? А еще по тайге ходят, зверя промышляют!

— Ты попридержи язык-то, — смущенно пробормотал дядя Коля.

— А молотилку? Как же молотилку-то, не наладили? Ну, геологи, придется вам на завтра оставаться. Пока не отремонтируете молотилку, я вас никуда не отпущу.

— Наладим твою молотилку. И можешь потом молотить на ней хоть всю зиму.

Хозяйка не проговорилась и виду не подала — только прыскала в фартук, видимо, вспоминая, как развязывала тугие узлы, помогая зубами. Не вытерпел, признался во всем сам дядя Коля. Когда Серега, сунув записную книжку в задний карман брюк, спросил, где мы так долго пропадали, вольный искатель-старатель усмехнулся:

— С Федькой балакали.

— Ври больше! — не поверил Серега.

— Так, слышь, побалакали, что у меня ребра болят. Да и здесь тоже… — Он спустил рубаху и показал совсем черное от кровоподтеков плечо.

— Как же это так вышло?

Пришлось рассказать обо всем по порядку. Серега и Димка слушали, отпуская обидные для нас замечания. Особенно не скупился на слова Серега. И тюфяки, и лапти, и ротозеи — как только он нас не обзывал. А под конец осуждающе покачал головой и заметил, что мы действовали неправильно и к тому же нерешительно, поэтому Федька легко, почти шутя и расправился с нами.

— Интересно, что бы ты сделал, окажись на нашем месте?

— Не знаю, все зависит от обстоятельств. Но и так просто Федька меня бы не взял, дудки! Когда сталкиваются лбами двое, трое, исход борьбы зависит не только от силы, но и от ума. Серого вещества у вас в мозгу маловато, в этом все дело.

— К-какого вещества? — обиделся дядя Коля.

— А такого, — засмеялся, скаля зубы, Серега и постучал пальцем себе по лбу.

— Зато у тебя его, я гляжу, слишком много, — разозлился золотоискатель. — Федька с ружьем, бабахнет, и концы, никто не услышит. А если и услышит, сразу-то не сообразит, что к чему. Вот ты, побежал бы на выручку, а?

— Не знаю… Наверное, побежал бы. Узнать — какому дураку вздумалось стрелять на краю деревни.

— Вот то-то и оно, что не знаешь, — принимая в расчет лишь первую часть Серегиной фразы, обрадовался и подхватил дядя Коля. — Когда смотришь со стороны, все кажется просто. «Подумаешь, Федька!» А он, этот Федька, тоже себе на уме. Была бы у меня винтовка, я бы его, сволочугу, на месте пристрелил. А то ведь у меня во, — он растопырил пальцы, — а у него «Заур», два ствола. Слышь, председатель, ходь-ка сюда.

В горницу, где мы сидели, вошла Евдокия Андреевна. Остановилась у порога, спросила:

— Что вам? Аль чего надумали?

— Ты скажи, кто у вас здесь солдатка?

— Ой, да у нас теперь что ни баба, то и солдатка.

— В крайней, говорят, избе живет, тайга рядом…

— Кто говорит? Беглый, что ль?

— Беглый, беглый…

Евдокия Андреевна перебрала все крайние избы, не зная, на какой остановиться.

— Фрося разве… — наконец смекнула она, очевидно, вспомнив что-то такое, что было связано с Фросей. Но тут в кухне зашипело, заскворчало, и она метнулась обратно к печке. — Ой, яичница подгорела! Если вы насчет беглого, то у Фроси он был, не иначе. К ней все мужики липнут, — крикнула оттуда.

— Что ж, Фрося так Фрося, — кивнул дядя Коля. Скоро на столе появилась большая сковорода с яичницей на свином сале.

— Предлагаю хорошенько подзаправиться, а потом и продолжать обсуждение нашего, прямо скажу, незавидного положения, — сказал Серега, потирая руки в предвкушении сытного ужина.

Если иметь в виду, что в тайге мы питались то олениной, то медвежатиной, да и те появлялись в нашем котелке не каждый день, ужин можно было считать царским. Тем более и сама сковорода занимала полстола.

— Ешьте на здоровье, — угощала Евдокия Андреевна.

— Что-что… — улыбнулся Серега, поддевая вилкой яичный желток вместе с ломтиком истекающего жиром сала.

Дядя Коля тоже было нацелился на золотистый желток, обволакивавший ломтик сала, он уже протянул было руку, как вдруг оглянулся на окно, возле которого сидел, и задернул шторку.

— Боишься? — усмехнулся Серега.

— Не боюсь, а так… — смутился дядя Коля, наконец принимаясь за тот же самый желток.

Мы с Димкой не отставали от взрослых.

У меня было такое чувство, будто все, что я пережил в последние дни, случилось не со мной, а с кем-то другим. Речка Малая Китатка, золотой самородок невиданных размеров, бегство Федьки, встреча с геологами, схватка в сарае — все казалось фантастикой. И только вкусная яичница, на глазах исчезающая со сковородки, да усталые, худые и заросшие лица моих товарищей заставляли верить в реальность происходящего.

Евдокия Андреевна насторожилась, прислушалась.

— А вот и она, легка на помине! По шагам слышу, что она.

— Фрося?

— Фрося, точно. Эта не позволит, чтобы ее связали вожжами. Она сама кого хочешь свяжет.

Дядя Коля стыдливо крякнул и принялся снова за яичницу.

Слышно было, как в сенях кто-то стукнул дверью. Потом твердые, уверенные шаги раздались в кухне.

— Есть тут кто живой?

— Есть, есть… Пока — есть… Заходи, Ефросинья, — отозвалась Евдокия Андреевна.

В проеме дверей показалась высокая, ладная, в кофточке, перетянутой в поясе, и длинной юбке молодая черноглазая и румяная женщина. Это и была Фрося, солдатка.

— Доброго вам здоровьичка, — поклонилась она, быстро оглядывая застолье.

— Здравствуй… — сухо ответил за всех дядя Коля. Что-то проговорил полным ртом и Серега, но что именно, — разобрать было трудно.

— Ужинала? А то садись… — пригласила ради приличия хозяйка.

— Спасибочко, — отказалась Фрося. — Я гляжу, у тебя гостей, гостей… Это что ж, опять насчет войны, что ли? Так уже был один, разъяснял, чего еще!

— Пришли посмотреть, как вы здесь без мужиков обходитесь, — пошутил Серега.

— С такой председательшей… — Фрося озорно посмотрела на Евдокию Андреевну.

— Прижимает?

— Житья не дает! Ох ты, мнеченьки!

— Хватит тебе, балаболка! Если по делу пришла, так садись, говори!

— Какое у меня дело… — гостья села на лавке между столом и кроватью. Семилинейная керосиновая лампа висела под потолком, но так, что весь свет падал в ее сторону, и теперь я разглядел лучистые ямочки у нее на щеках, серебряные серьги в мочках ушей и выбившиеся из-под цветастого платка темные волосы. — Я гляжу, тебе везет, Авдотья. Столько мужиков… А ко мне вчера прибился один охотничек… Я думала, хоть с недельку поживет. А он переночевал, отоспался, в баньке попарился и поминай как звали.

Мы переглянулись. Зайти в деревню, помыться в бане, отоспаться… Ну и Федька! Непонятно только было, за каким чертом он поперся в сарай.

— Кто такой? Как звать? — строго спросил дядя Коля.

— А на лбу у него не написано, — повела округлым плечом Фрося. — Сказал — охотник, чего еще надо. Ружьецо у него дорогое. Я ему: «Давай меняться! У меня не хуже!» А он: «Ишь чего захотела!» А мужик ничего, так в душу и лезет.

— Постыдилась бы, — укоризненно глянула на гостью Евдокия Андреевна.

— А чего такого я сказала?

— Ничего, сама знаешь…

Фрося вздохнула:

— Чего стыдиться-то? Был и нету-ти. Ему, вишь, задерживаться никак нельзя. У него дела! Я ему: «Брось, милок, всех дел не переделаешь!» А он: «Не могу, слово дал!»

— Когда же он явился к тебе, этот сокол ясный? — отложил в сторону вилку и пересел лицом к Фросе дядя Коля.

— Да вечером, уже затемно. «Пусти, тетка, охотника!» Проходи, говорю, я таких охотников, как ты, столько перевидала, что и по пальцам не сосчитать.

— А звать его как? Не Федькой, случаем?

— Нет. Он себя Ерофеем Павловичем называл. Сел за стол, призадумался и говорит: «Эх ты, Ерофей Павлович, вольный охотничек, и далеко же тебе еще шагать!» А после, как поужинал, и в баньку попросился.

— Ой, врешь ты все, Ефросинья, — презрительно посмотрела на гостью Евдокия Андреевна.

— Вот те крест… — Фрося истово перекрестилась. — Ну, собрался мой Ерофей Павлович в баньку, пошел, и, гляжу, все свое берет с собой — мешок с лямками, ружье… «А исподнее-то у тебя есть?» — спрашиваю. «Обойдусь!» — говорит. Пришлось дать мужнино, какое осталось. Ну, помылся, переночевал и пропал. Только я его и видела, касатика.

— Когда же он ушел, этот… Ерофей Павлович? — спросил дядя Коля.

— Да засветло… Я ему: «Побудь еще хоть денек-другой, куда ты…» А он ни в какую. Спасибочко, хозяйка, за угощение, говорит, а также за жаркую баньку с веничком, хороша, говорит, банька, сразу десять пудов с плеч…

— В какую сторону он намылился? — прервал Фросину болтовню дядя Коля.

— Ерофей Павлович?

— Пусть будет Ерофей Павлович…

— Ой, господи, так у нас же здесь одна дорога, известная. И ведет она прямёхонько на станцию. А все другие чужим людям заказаны, там тайга. Мы здесь сроду живем и то далеко-то не ходим, боимся, что леший запутает. Да и путает. В позапрошлом году пошел один…

Фрося начала подробно рассказывать про какой-то случай, но мы ее уже не слушали. Мы думали о Федьке, который дурачит нас какой день подряд. Можно было подумать, что он нарочно подпускает нас к себе так близко, чтобы затем ускользнуть совсем безнаказанно.

— Кто-нибудь еще видел Ерофея Павловича? — помрачнел, насупился дядя Коля.

— Не знаю… А что? Зачем он вам?

— Морду ему набить надо, а после связать и переправить за колючую проволоку, вот зачем. Как он попал в сарай на току? Это ты ему подсказала?

— Да что вы, господь с вами… — испугалась Фрося.

Она клялась и божилась, что Ерофей Павлович ушел от нее еще утром, когда рассвело, а куда — не сказал. Если в сарае прятался, так она-то здесь при чем? Да, может, в сарае был вовсе и не Ерофей Павлович, а кто-то другой.

— Он самый, красавица. Только зовут его не Ерофеем Павловичем, как он сказал тебе, а Федором. Да, может статься, и это имя у него чужое, — говорил дядя Коля, вылезая из-за стола и вышагивая к двери и обратно.

— Ой-ой-ой, а я-то, дура, уши развесила…

Фрося посидела еще немного и ушла. У нас у всех было такое чувство, что сокрушалась, пугалась она так, для отвода глаз. Во всяком случае, когда она уходила, то весело, озорно сверкнула белыми, как ореховые ядрышки, зубами, отчего ямочки на ее щеках стали еще лучистее.

Глава восьмая Встреча на заимке

— Ну Федька! Вот гад! — ворчал дядя Коля.

— Опытный ходок, что ты хочешь…

Серега отдернул занавеску, прильнул к стеклу и следил за Фросей, пока та не скрылась за воротами.

То, что Фрося, с одной стороны, чего-то недоговаривала, а с другой — переговаривала, то есть привирала, было ясно всем. Но ее слова, будто Федька, которого она упорно называла Ерофеем Павловичем, подался в сторону станции, казались вполне правдоподобными. Напрямую до самой границы опять непроходимая тайга, не зная дороги, в ней легко заплутаться. Да и далековато все же. А станция — вот она, почти рядом, по здешним понятиям.

Возникло только одно сомнение: если Федька так уж рвется на станцию, зачем ему надо было давать такой крюк? Ведь напрямую от того места, где он повстречался с геологами, куда ближе.

— Ложитесь, мужики, отдыхайте, я пойду с бабами побалакаю, — сказала Евдокия Андреевна, убирая со стола.

— Это ты насчет чего? — подозрительно глянул на нее дядя Коля.

— Да мало ли насчет чего? Делов у нас хватает, — неопределенно ответила хозяйка.

Она набросила на плечи теплый платок и вышла. Мы стали укладываться спать. Дяде Коле уступили кровать с пуховыми перинами. Серега, Димка и я постелили себе прямо на полу, между столом и кроватью. Накрылись, опять же, Серега — одеялом, Димка — плащом, я — своим пальтишком.

— И есть же люди, которые каждый день спят на подушках и укрываются одеялами! — зевнул Серега.

И тут, именно в этот момент, мы впервые увидели старуху, свекровь Евдокии Андреевны. Она высохла, согнулась крючком, но семенила еще довольно уверенно и скоро. Прошла через горницу на кухню, погремела там посудой, — наверное, ужинала накоротке, — и снова просеменила к себе в боковушку.

— Счастливый человек! — заговорил Серега, переходя на философский тон.

— Почему счастливый?

— Как же, родилась в тайге, прожила всю жизнь в тайге и умрет в тайге, не имея понятия о том, что где-то есть другой мир, всякие там города, железные дороги, самолеты и прочие трали-вали.

Стукнула дверь. В избе было темным-темно, но по шагам, по шороху юбки мы догадались, что воротилась хозяйка.

— Ну как? Что выходила? — вскочил на перинах дядя Коля.

— Ваш Федька, видать, серьезный мужик!

— А ты не Федьку ли ходила ловить?

— Рада бы, да он себе на уме. Спрашиваю одну, другую…

— И что говорят?

— А ничего, разузнала кое-что…

— Что разузнала? Выкладывай, раз начала.

— А то, что можете спать, не бояться, — сказала Евдокия Андреевна, проходя через горницу в боковушку, к свекрови. — Удрал ваш Федька. Пока вы лежали связанные по рукам и ногам, он уже верст десять отмахал.

Димка горько вздохнул, накрылся плащом до подбородка и отвернулся. Мне тоже стало жалко и обидно. Теперь Федьку не догонишь, на это и рассчитывать нечего.

Первым уснул Серега. Сказалась привычка спать где придется, — в избе ли, в палатке или под открытым небом, все равно. Потом, слышу, начал похрапывать и дядя Коля. Похрапит-похрапит и перестанет. Когда уснул Димка, я не слыхал. Я уснул последним, уснул с мыслью об отце, от которого давно не было писем, о матери, которая сейчас, конечно, переживает и за отца, и за меня, единственного сына. Я перебирал в уме всякие подробности нашей мирной жизни, пока они не растворились в призрачной дымке полусна-полуяви и не пропали совсем.

Рано утром я вышел на крыльцо и первым делом подумал, что скоро увижу своих. Нам уже ничего не оставалось, как следом за Федькой двигаться на станцию.

Наверное, эта мысль была на уме и у дяди Коли. Выйдя во двор вместе с Евдокией Андреевной, которая побывала где-то, воротилась, накормила нас завтраком и снова собралась куда-то по своим делам, он спросил:

— Так, значит, эта дорога?

— Дорога здесь одна, других нету, — как вчера Фрося, сказала председательша. Она постояла, будто раздумывая, и тише добавила: — Поживите у нас немного. Вчера Фрося путала-путала и совсем вас запутала. А мне почему-то сдается, что никуда он покамест не пойдет, этот беглый, затаится где-нибудь на заимке. Он хитер, правда, а вы будьте еще хитрее.

Дядя Коля стоял, переминаясь с ноги на ногу. В словах Евдокии Андреевны был здравый смысл. Во всяком случае, вполне могло быть, что Федька затаился где-нибудь и пережидает.

— А где у вас здесь заимки?

Евдокия Андреевна только руками развела:

— А кругом заимки. Где мужики косили сено и били орехи, куда зимой ходили промышлять зверя — везде ставили заимки.

Вышли на крыльцо Серега и Димка, оба отдохнувшие, довольные.

— Что за военный совет в Филях? — спросил Серега.

— Вот гадаем, как быть, что делать, — ответил дядя Коля.

— А что гадать? Плакало ваше золото. Надо, мужики, подаваться прямым ходом на станцию. «Выдали даме на станции четыре зеленых квитанции…» Читали стишок?

— Далеко он не мог уйти, — уныло протянул дядя Коля.

— Опять двадцать пять. Пока мы вчера распивали чаи да дули на синяки и шишки, он себе шел да шел без оглядки.

Нам сказать было нечего. Поимка Федьки казалась нам совсем безнадежным делом. Если тот подался на станцию, то теперь уже далеко — не догонишь. При этом варианте одна надежда: там, на станции, милиция, предупрежденная Александром Николаевичем, не даст маху. А на заимке… Но — попробуйте угадать, на какой он заимке. Их здесь не одна и не две.

— Про молотилку не забудьте, — напомнила, выходя со двора, Евдокия Андреевна.

Несколько поодаль ребятишки играли в «чижика». Дядя Коля поманил мальцов к себе.

— Слушайте, ребятки, вы не видали, куда вчера пошел мужик с ружьем?

Дядя Коля спросил на всякий случай, не ожидая услышать что-нибудь определенное, и тем более поразился, даже растерялся, когда один из мальцов, конопатый парнишка лет двенадцати, уверенно показал в ту сторону, откуда вчера пришли мы.

Серега строго посмотрел на парнишку:

— А ты не брешешь?

Парнишка, видно, обиделся и надулся: мол, хотите верьте, хотите нет, ваше дело.

— А ты что скажешь? — обратился дядя Коля к другому пацану, поменьше ростом, чем конопатый, в великоватой, должно быть отцовской, фуражке военного покроя. Тот застеснялся, потупился и молча отошел в сторонку.

Тогда Серега учинил конопатому настоящий допрос. Но зря он старался. Конопатый видел мужика мельком, не разглядел его хорошенько и даже не знает, было ли у него ружье. Информация, как сказали бы сейчас, требовала критической проверки.

— Ладно, чего гадать попусту, пора делом заняться. Вы вот что, ребятки, вы побудьте пока здесь, а мы с Серегой сходим и отремонтируем молотилку. Хлеб, да еще с салом, надо отрабатывать. Так я говорю, геолог?

— Так, дядя, так, золотые, можно сказать, слова, — засмеялся Серега.

Они ушли, захватив на всякий случай одностволку и карабин. Мы с Димкой какое-то время наблюдали, как мальчишки играют в «чижика» — эта нехитрая игра и нам была знакома, — потом вернулись во двор.

Деревенская улица, как и вчера, была довольно пустынной. Только старик в зипуне протарахтел на телеге — вез сено… Он лежал высоко на возу как-то бочком, блаженно жмурился и время от времени подергивал за вожжи:

— Ну-у, цевелись, цалая, цевелись!

Видно, буквы «ш» и «ч» он не выговаривал.

— Как ты думаешь, Александр Николаевич не забудет отбить телеграмму? — сказал я, вспомнив о матери и сестрах.

— О чем разговор, — уверенно ответил Димка.

Мы оба тосковали по дому, но Димка, как старший, и значит несущий ответственность и за меня, своего друга, старался не подавать виду. Наоборот, при случае он говорил, что сама погоня и связанные с нею передряги ему нравятся. Когда вернемся, будет что вспомнить.

— Самородок жалко…

— Жалко, конечно. Но я вот о чем думаю сейчас… Кончу десятый класс и обязательно подамся в геологоразведочный. Слыхал, что Серега говорит? Сибирь — это сундук, набитый всяким добром, — вот что он говорит.

— Я тоже…

— Что — тоже?

— Я тоже в геологоразведочный. Вместе с тобой. Димка протянул мне руку. Я крепко пожал ее.

Мы тогда не знали — откуда нам было знать? — что все в нашей жизни сложится не так, как мечталось.

Дома меня встретили убитые горем мать и сестры — за день перед тем они получили похоронку. Мать я не сразу узнал — до того она изменилась. Когда мы провожали отца, она и слезинки не обронила. А теперь плакала не унимаясь и все охала и хваталась за грудь. Сестры ходили тоже заплаканные и какие-то потерянные. Они и занятия в школе совсем забросили.

Беда не обминула и моего друга. Один из его братьев, старший, погиб в боях под Ельней. Прочитав извещение, Димкина мать свалилась замертво. Пришлось отливать водой и вызывать врача. Кузьма Иваныч крепился изо всех сил, утешая жену, — говорил: «Что поделаешь, война, не мы первые…» Но и он поседел за одну ночь. Он опять ходил в военкомат и ему опять отказали.

Мы с Димкой какое-то время учились в восьмом классе. А потом, после зимних каникул, оба пошли на механический завод, где изготовлялось и ремонтировалось шахтное оборудование. В школе рядом стояли наши парты. Здесь, на заводе, рядом стояли наши станки. Димка быстро освоил токарное дело и учил других, в том числе и меня. Он и здесь не ударил в грязь лицом.

Но тогда, в то утро, во дворе Евдокии Андреевны, мы не знали и не могли знать, что нас ждет впереди, и мечтали о геологоразведочном.

Мимо пробежал вприскок с удочкой в руках Пашка. Остановив его, Димка спросил:

— На рыбалку?

— Ну!

— А что у вас ловится?

— Плотва, окуни, пескари. А то и караси — во-от такие!

— И много ты налавливаешь?

— Ну!

— Что значит ну? По сколько штук?

— Бывает, и по двадцать.

— Ты хоть бы свежей рыбкой угостил, — сказал Димка и, услыхав в ответ Пашкино «ну», означающе неизвестно что, вдруг сказал: — Слушай, а где живет тетка Фрося?

— Михнеева, да?

— Ну! — в тон Пашке проговорил Димка.

Пашка показал в конец улицы, на самый крайний дом, за которым начинались черемуховые заросли. Дом как дом, он стоял на горке, сверкая окнами в резных наличниках. За домом виднелись амбар, сарай, хлев. Дальше полого уходил вниз еще неубранный огород с купами берез вдоль изгороди. В конце огорода чернела избушка с единственным окошком, таким маленьким, что его можно было закрыть ладонью. Это была баня.

— Слушай, ты вчера, когда возвращался из кедрачей, не видал мужика? Бритого такого, здорового, с рюкзаком и двустволкой?

— Ну!

— Что ну? Что ты все время нукаешь? — рассердился Димка.

— Я не видал, мамка видала.

— Где? Когда? Что ж ты молчал?

Оказалось, Пашкина мать вчера вечером возвращалась с лугов, где пасла коров, и навстречу ей попался какой-то мужик с ружьем и мешком за плечами.

— Федька? — глянул на меня Димка.

— Федька, — кивнул я.

Судя по времени, когда произошла эта встреча, Федька только что сделал свое подлое дело, то есть связал дядю Колю, и дал деру, хороня концы.

— А где сейчас мать?

Пашка сказал, что пасет коров, а где — он не знает.

— Вот те на, еще новость! Идем, надо сказать нашим, — позвал Димка.

По узкому проулку мы спустились вниз, к молотилке. Дядя Коля и Серега, засучив рукава, прилаживали к приводу какую-то шестерню. Рядом, у входа в сарай, стояли одностволка и карабин. Наверное, заряженные. Когда не надо, мы бываем особенно бдительными.

— Что, не сидится?

Мы рассказали о том, что узнали от Пашки. Дядя Коля и Серега слушали, переглядываясь. Потом дядя Коля встал, вытер руки соломой.

— Как твоя нога, Митрий?

Димка сказал, что нога ничего, идти не больно. Тогда бегом за вещичками!

— Прямо сейчас? — удивился Серега.

— Да, сейчас. Молотилку мы с тобой, паря, отремонтировали, и прохлаждаться нам здесь больше нет резона.

— Вообще-то правильно. Без милиции мы ничего не сделаем. А милиция — где она? Милиции сейчас не до Федьки. У нее своих дел хватает, поважнее. А нам… Нам надо отправляться. Одним домой, к папе с мамой, другим, как нам с тобой, Степаныч, на фронт. Гитлера бить, — повеселел Серега.

Мы решили не задерживаться в деревне и минуты. А тут и оказия подвернулась. Евдокия Андреевна посылала на заимку, расположенную на пути к станции, две подводы за сеном. С подводами отправлялись мальцы, уже знакомый нам конопатый и другой, крепыш, чуть пониже ростом. Мы хотели взять с собой Пашку. Но тот как ушел на рыбалку, так и пропал.

— Жалко, что уходите, — сказала Евдокия Андреевна, провожая нас до конторы. — Хоть бы немного побыли. Без мужиков-то нам совсем худо. Куда ни глянешь, везде мужские руки требуются.

Показав на мальцов, Серега пошутил:

— Вот они, ваши мужики. Не успеете оглянуться, как они подрастут.

Снова потяжелевшие рюкзаки мы уложили на телегу, сами пошли пешком. Лишь когда телеги катились под гору, мы с Димкой садились и подъезжали шагов двести-триста.

Вот позади остались крайние избы и огороды. Вот мы обогнули большое поле, ощетинившееся колючей стерней. За ложком было еще поле, тоже сжатое. И дальше началась сплошная тайга. Здесь не только полей, но и лугов нигде не было видно. Лес справа, лес слева и небо над головой.

— Где же твой тятька?

Конопатый глянул на дядю Колю, шмыгнул носом:

— На войне…

— А твой?

У другого хлопчика, крепыша, тятьки не было. Давно, года четыре назад, пошел на охоту, напоролся на медведя и сплоховал, промахнулся. А второй раз мать замуж не вышла.

— Вот оно что! — не то посочувствовал мальцу, не то просто принял этот факт к сведению дядя Коля.

— А я тебя, хлопец, помню, — вмешался в разговор шедший по другую сторону задней телеги Серега. — Два года назад мы стояли у вас в деревне, мать тогда еще тебя за уши драла, чтобы ты не лазил в чужие огороды. Драла, правда?

— Вы геолог?

— Угадал. Недалеко от вашей деревни мы кое-что нашли. Кончится война, понаедут сюда люди, понастроят заводов, и вместо вашей деревни Хвойная поднимется большой город. Ты хочешь жить в городе?

— Нет, — сказал конопатый.

— Ты просто не знаешь, что такое город, — пожалел мальца Серега.

И после, пока не показалась заимка, он все рассказывал о том, что такое город. Ребята слушали, разинув рот. Однако, немного спустя, когда Серега опять спросил, хотят ли они жить в таком большом, красивом городе, оба замотали головами:

— Н-нет…

Серега засмеялся, потрепал конопатого за вихры:

— Глупый ты еще, ничего не понимаешь… Мы поднялись на косогор.

— А вот, кажется, и заимка, — показал рукой дядя Коля.

Впереди открылась просторная долина, перерезанная наискосок ручьем. В одном месте поперек ручья легла земляная плотина и выше по течению образовался пруд. На берегу пруда, под березами, и притулилась избушка с двумя подслеповатыми оконцами. Здесь были сенокосы. Сюда зимой наезжали охотники.

Мы наметали на обе телеги сена, лежавшее в копнах, и отправили мальцов обратно. Теперь оба они шагали сбоку, держа в руках вожжи, изредка по-взрослому зычно покрикивая:

— Н-но, рыжие-чалые!

— Что, мужики, привал? — сказал Серега, когда мальцы скрылись из виду. — Привал! — ответил сам себе и повесил свой рюкзак на крюк у входа в избушку.

Здесь кончалась дорога. Дальше шла тропа.

— Привал так привал, — без лишних разговоров согласился дядя Коля.

Пока мы располагались и осваивались, он тщательно осмотрел местность вокруг, заглянул внутрь избушки, потянул в себя воздух и безнадежно вздохнул:

— Федькиным духом здесь и не пахнет!

— А почему должно пахнуть? Он не дурак, чтобы здесь отсиживаться. Для этого Федька найдет местечко понадежнее. Если подался на станцию, что вполне вероятно, то, будь уверен, уже отмахал половину пути.

— Нет, не скажи, — возразил дядя Коля. — Если Федька подался на станцию, то случилось это вчера вечером, не раньше. Значит, до этой заимки он добрался уже затемно. А дальше что? Дальше ему прямой расчет отдохнуть часок-другой.

— Прошел стороной, — стоял на своем Серега.

— Ну, знаешь ли, только набитый дурак попрется через чащобы, когда есть дорога, — сердито буркнул дядя Коля. После происшествия в сарае он как-то сразу постарел, согнулся.

Мы с Димкой жалели дядю Колю. Но что мы могли поделать, чем ему помочь?

— А ну, пацаны, за дровами! — распорядился Серега.

— Да, шуруйте тут, а я пойду взгляну на балочку… — Дядя Коля прошелся по довольно широкой и торной тропе — зимой здесь проезжали на санях, — постоял на берегу пруда и подался вверх по ручью.

Мы с Димкой притащили по охапке сушняка и, оставив Серегу шуровать, то есть разжигать костер и проворить ужин, тоже подались вверх по ручью. Это был ручей метра два шириной. Берега его кое-где обнажились, выставили напоказ песок и гальку. На одном таком прогале мы и увидели дядю Колю. Золотоискатель и здесь остался верен себе — вооружился обломком сухой березовой коры и принялся мыть песок. Когда мы приблизились, он оторвался от лотка, глянул через плечо:

— Вот люди, на золоте сидят, а золота не видят!

«Люди» — это, конечно, здешние жители, которые поставили здесь избушку, соорудили плотину, живут на заимке днями и неделями, ковыряются в земле, а главного богатства, которое в ней зарыто, и не видят.

— А вы что, намыли?

— Смотрите… — Дядя Коля показал две или три золотинки.

По сравнению с тем богатством, которое у нас стащил Федька, это было так ничтожно мало, что мы с Димкой невольно усмехнулись. Дядя же Коля и эти золотинки ссыпал в пустой, похожий на кисет, кожаный мешочек.

— Тут надо бы походить, пошарить, шурфы пробить, да поздно… Осень — смотрите, сколько сетей развесила… — Он показал на паутину. — Это она тепло ловит, не хочет упускать. Но — лови не лови, а от зимы никуда не денешься. Вон и птицы подались на юг. Вы как учитесь-то, ничего? Правильно, учитесь, ребятки. Война войной, а учиться надо, я так понимаю. Как там сейчас наши? Дюжат или отступают? Жалко — отступать-то!..

Солнце уже завалилось за вершины обсыпанных шишками елей, когда мы воротились к избушке. Серега разжег костер и ладил чай. Мы расселись кто где. Помолчали. Настроение у всех было неважное, хуже некуда. И тут услыхали стук лошадиных копыт по мягкому грунту. Не успели мы подумать, кто бы это мог быть, как на тропе показались всадники в военной форме.

— А вот нам и подкрепление! — весело сказал Серега и, вскочив на ноги, подался навстречу.

Дядя Коля тоже поднялся, но с места не стронулся. Только по еще недавно тоскующему лицу золотоискателя скользнула довольная улыбка. Мы с Димкой встали, потоптались на месте, ожидая, когда всадники подъедут к избушке. Расстояние быстро сокращалось, и мы уже видели их лица.

Впереди ехал на резвом чалом меринке невысокий, широкоплечий, с утиным, казалось, расплющенным носом майор. Видно, начальник. В седле он сидел как-то мешковато, расслабленно, — чувствовалось, устал за дорогу.

Следом за ним, на расстоянии всего нескольких шагов, держался молоденький, лет двадцати трех, лейтенант. В отличие от майора, человека уже пожилого, лейтенант сидел на коне прямо и от этого казался длиннее, чем был на самом деле. Гнедой жеребчик под ним так и пританцовывал.

Замыкал вереницу рядовой боец, как говорили тогда, на вид чуть старше лейтенанта, но моложе майора.

— Здравствуйте! — поздоровался майор, натягивая поводья.

Он спешился, кивнул своим подчиненным, те тоже спрыгнули на землю. Передав повод уздечки бойцу, подошел к нам. Испытующе посмотрел на старших, задержал взгляд на Сереге и, ткнув пальцем в его сторону, с хрипотцой в голосе произнес:

— Если не ошибаюсь, ты и есть Сергей… забыл фамилию! — Он полез было в планшет за блокнотом, где у него, наверное, была записана Серегина фамилия, но тут вперед выступил спешившийся лейтенант.

— Кочемасов, — подсказал он.

— Кочемасов, да? — повторил майор, продолжая вприщур смотреть на Серегу:

— Так точно, товарищ начальник, — Кочемасов, — неожиданно по-военному четко и громко отрапортовал Серега. При этом он стал по стойке «смирно» и опустил руки по швам.

— Геолог?

— Так точно, геолог, — опять отрапортовал Серега.

Дядя Коля стоял, ожидая, что майор и его назовет по фамилии, спросит, чем он занимается. Признаться, этого ждали и мы с Димкой. Однако ничего подобного не произошло. Можно было подумать, что мы для него не существуем.

— Будем знакомы — майор Загородько… А это, — показал на своих подчиненных, — члены, так сказать, боевого отряда — лейтенант Мальцев и боец Коноплин. Слушай, Коноплин, — обратился к бойцу, — расседлывай коней и пускай их пастись. Здесь мы заночуем. До деревни отсюда далеко?

— Километров десять-двенадцать, — ответил дядя Коля каким-то упавшим голосом.

Но майор даже не взглянул на него. Не спеша снял плащ, аккуратно повесил его при входе в избушку на крюк, вбитый в стену, походил, чуть-чуть приседая и работая руками.

— Как вода?

— Что вы, товарищ майор, — удивился Серега.

— А что? — Майор подошел к подмытой глинистой кромке берега, сунул руку в воду. — Здесь что, ключи? — спросил, не обращаясь ни к кому в отдельности.

— Мужики ручей запрудили… — опять как-то робко подал голос дядя Коля.

— Мужики знали, что делают, — по-прежнему не глядя на золотоискателя, как будто его и не было здесь вовсе, сказал майор. — Смотрите, какая красотища. И вода и кедрачи рядом. А где кедрачи, там всякое зверье. Зимой здесь охотники капканами ловят и из ружей постреливают.

— Вы что, бывали в этих местах, товарищ майор? — спросил Мальцев.

— Давно, еще в коллективизацию. Раскулачивать пришлось. Ну, приехал, посмотрел… Кулаков высылали на север, чтобы они там отучались от эксплуатации. А из этой дыры куда высылать? Пожил я здесь с недельку, колхоз, понятное дело, на рельсы поставил… Когда уезжал, так знаешь, как меня провожали? Суют — кто мед, кто сало, насилу отбился.

— Медку-то могли бы и взять, товарищ майор, сейчас бы пригодился, — смеясь, пошучивая, сказал лейтенант.

— Нельзя, Мальцев, нельзя. Я тогда приехал как представитель власти. И от того, как бы я повел себя, зависел не только мой личный авторитет, моя репутация, но и авторитет, репутация всей политической ситуации.

— Сколько же вам тогда было, товарищ майор?

— Я был ненамного старше тебя, Мальцев, а кумекал, что к чему.

Коноплин между тем спутал лошадей и вернулся к избушке.

— Что, дядя, рыбки-то наловили? — подмигнул дяде Коле.

Тот махнул рукой: до рыбки ли здесь… Зато Серега отнесся к словам Коноплина вполне серьезно.

— А у тебя что, неводок с собой? Так давай, мы это живо!

— Я думал, неводок-то здесь найдется, чалдоны — они на каждой заимке, где есть озерцо или пруд, держат неводок, бредешок. Народец практичный, расчетливый. Ну, рыбки не наловили, так, может, рябчиков настреляли? Вон у вас какая пушка… — Он показал на Димкину одностволку.

— Слишком многого ты захотел, Коноплин, — сказал майор, заглядывая в избушку. — Они даже сена не догадались натаскать. На чем же вы спать собираетесь? На этой трухе? — И, как бы впервые обратив внимание на нас с Димкой, в упор спросил — Ну, а вы? Вы-то что здесь болтаетесь? Через три дня в школе, понимаете, первый звонок, а они по тайге шатаются, ну огольцы!

Новый человек, тем более если этот человек облечен властью, неизбежно несет с собой и новые порядки.

Сено в избушке, действительно, давно превратилось в труху. Мы с Димкой вынесли его и сложили на кострище. Оно вспыхнуло, обдавая жаром.

Здесь же, у порога, нашелся и веник-голик.

— Давай, а я схожу за сеном, — показал на веник Димка.

Я принялся мести. Сначала смел отруски и осечки с нар, потом вымел из-под нар и подмел пол. Окошки были маленькие, но света хватало. Я видел печку — настоящую русскую печку, — видел нары, лавки. На печке лежали распялки. Наверное, зимой охотники промышляли здесь белку, куницу и колонка.

— Ну как, подмел? — ввалился в избушку Димка, неся охапку сухого сена.

— Как видишь…

— А майор-то, а? Ты только глянь, глянь!

Мы вышли посмотреть.

Майор Загородько и лейтенант Мальцев нагишом вошли в пруд до пояса и плескались, тряся головой и пофыркивая.

— Ты сплавай, Мальцев, сплавай, — подзадоривал майор.

Дядя Коля сидел на корточках у костра и, казалось, не смотрел на купальщиков. А Серегу, судя по всему, одолевала зависть. Он то расстегивал, то снова застегивал рубаху, наконец, не выдержал — быстренько скинул с себя все верхнее и нижнее и с разбега бултыхнулся в воду.

— А-а… Бр-р…

— Что, хороша водичка? — засмеялся майор.

— Х-холодная, х-холера… — через силу проговорил Серега.

— То-то же! — захохотал довольный майор. Он окунулся с головой и опять стал подзадоривать Мальцева — А ну сплавай, сплавай! Покажи, на что ты способен.

Лейтенант оттолкнулся, точно хотел выскочить из воды, как выскакивает карась, когда за ним гонится щука, и поплыл наискосок через пруд. На середине сложил руки лодочкой, пошел вниз и тотчас же пробкой вылетел на поверхность.

— На дне вода как лед, ужас! — крикнул оттуда.

— А вы, пацаны? — сказал Коноплин, кивая на пруд.

— Им нельзя, они могут простудиться, — подначил нас майор.

Димка начал сбрасывать ботинки и снимать рубаху. Я тоже разделся. Правда, мы с Димкой не бултыхнулись, как это сделал Серега, — просто зашли сначала по колено, а затем и по пояс. Но зашли спокойно, не ежась и не ахая, хотя вода, особенно поначалу, казалась очень холодной.

— Смотрите, а я думал… — изумился майор Загородько.

— Махнем? — Серега показал на противоположный берег.

— Хватит, хватит… Хорошенького помаленьку, — ответил за нас майор. Он вылез, надел подштанники и стал топтаться у костра, греясь и обсыхая.

Мы с Димкой вышли на берег, оделись. Вышел, оделся и лейтенант Мальцев. Серега еще какое-то время плескался, потом тоже вылез, подбежал к костру — синий от холода, — подставил спину, грудь, как это делал майор Загородько.

— А ты зря не искупался, Коноплин…

— Моя очередь завтра, товарищ майор, — улыбнулся боец.

— Ну, Коноплин, откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, — это, знаешь ли… Правду я говорю, Николай… Как вас по батьке-то?

— Степаныч, — обрадовался дядя Коля.

— Так правду я говорю, Николай Степаныч? — повторил майор и посмотрел на него пристально, в упор.

— Ясное дело… Недаром и в народе говорят: пролитого да прожитого не воротишь, — невпопад ответил дядя Коля.

— Пролитого да прожитого… Это ты хорошо, прямо в точку! — восхитился Загородько. Он уже обсох, оделся и обулся, и теперь, переступая с ноги на ногу, звучно, с каким-то шиком и смаком скрипел новенькой портупеей.

Мы достали свои припасы — все, чем снабдила нас на дорогу хлебосольная Евдокия Андреевна. Лейтенант Мальцев вынул из переметной сумы банку консервов, полбуханки хлеба городской выпечки и немного комкового сахара. Все расселись вокруг костра, кому где было удобнее. Налили, посидели, ожидая, пока чай немного остынет.

— Как же вы, Николай Степаныч, прошляпили такого матерого бандита, как Баранов?

Вопрос был настолько неожиданный и задан был таким тоном, что дядя Коля смутился, растерялся и не нашелся, что ответить.

— Когда вы встретились?

— Да где-то в середине июля, числа семнадцатого или восемнадцатого…

— При каких обстоятельствах?

Дядя Коля как-то сразу успокоился, не торопясь опорожнил свою кружку, налил еще и, отпивая по глотку, принялся рассказывать о том, как нашел Федьку, худющего, голодного, не способного и шага ступить, как притащил его на горбу в избушку и выходил и как после этого они добывали золото.

— Вы знали, кто он такой? Что за птица?

— Нет. Сначала Федька темнил. То да сё, поди пойми… А за неделю до прихода ребят, — дядя Коля показал на нас с Димкой, — взял да и открылся. Так, мол, и так, хотели магазин обчистить, сдуру, а нас застукали, вот я и дал деру.

— А вы?

— А что я? — не понял дядя Коля.

— Преступник все-таки…

— Правильно, преступник. Однако, гляжу — мужик тихий, ничего такого не замышляет… Я, говорит, век буду тебя помнить… За золотом особо не гнался. Он и намыл-то всего граммов пятьдесят, мелочь, по нашим понятиям. Хоть золота в тех местах… — Дядя Коля тяжело вздохнул.

— Слышал. Кстати, кто из вас споткнулся о самородок весом шесть или семь килограммов? Ты?

Дядя Коля показал на Димку.

— Мы оба, — сказал Димка, кивая в мою сторону.

— И ничего, не подрались?

— А почему мы должны были подраться? — обиделся Димка.

Майор Загородько перевел все на шутку:

— Ну-ну, не серчай. С тобой, я гляжу, и пошутить нельзя. Александр Николаевич говорил, будто вы хотели отдать свой самородок государству… Это правда?

— Правда, — буркнул Димка.

Наступила пауза.

— Ну ладно, — построжел майор. — Я, между прочим, при исполнении служебных обязанностей и должен знать все. Мне одинаково важны и сами факты, то есть поступки людей, и мотивы, которые двигали людьми, когда они совершали эти поступки. К вам, ребята, у меня претензий нет. А вот к Николаю…

— Степанычу, — подсказал дядя Коля.

— А вот ты, Николай Степаныч, явно сплоховал. Узнав, что Федька беглый, тебе что надо было сделать? — резко спросил майор Загородько и, не дождавшись, когда дядя Коля ответит, продолжал: — Тебе надо было связать этому бандюге руки и вести в милицию. Между прочим, помогать милиции — гражданский долг каждого советского человека. Прежде чем отправиться сюда, я позвонил начальнику прииска. Подумал, грешным делом, что ты, Николай Степаныч, несознательный или злостный элемент, темнота, одним словом. Нет, толковый, говорит, честный и все такое прочее. А на поверку, выходит, начальник ошибся.

— Это почему же он ошибся? — вспыхнул дядя Коля.

Майор покачал головой:

— Ну, какой же ты толковый, если упустил такую птицу, как Баранов! Ведь он, хочешь знать, не только вор, но и бандит из бандитов. Я, честное слово, удивляюсь, как он тебя-то не кокнул. Предположить, что из чувства благодарности, но Баранов и благодарность… Мальцев, как это у Пушкина?

— Две вещи несовместные, товарищ майор, — подсказал лейтенант.

— Видишь — несовместные, так-то! — заключил майор и встал, размялся, пройдясь от костра к пруду и обратно. Прислушался. Тайга дышала сырым ветром. Иногда ветер доносил, швырял нам в лицо багряно-желтые листья, как бы напоминая о том, что все, лето кончилось, пора убираться отсюда подобру-поздорову.

Костер еще горел, но свет его уже бессилен был перед тяжелой, давившей со всех сторон темью. Скрипя новенькой портупеей, майор Загородько направился к избушке.

— Да, пора, — поднялся с нагретого местечка и Мальцев. Его давно клонило в сон.

Места на нарах всем едва хватило. Мы лежали плотно, бок к боку. Какое-то время слышно было, как то под одним, то под другим шуршит хорошо просохшее за лето сено, как трется брезентовым плащом о стену дядя Коля и сипло, с присвистом, дышит майор Загородько.

— Что же все-таки он натворил, мой разлюбезный друг Федька? — снова заговорил дядя Коля.

— Ну, это долгая история, отложим ее на завтра. А сейчас — спать! — скомандовал майор. — Сон святое дело. Правду я говорю, Мальцев?

— Убедительно, — отозвался Мальцев неожиданно бодрым голосом.

— Имейте в виду, искатели-старатели, завтра я разбужу вас рано, чуть свет. Операция предстоит серьезная, и для того, чтобы провести ее успешно, нужна свежая голова.

Но никому из нас не спалось. Я лежал и думал о предстоящей операции. В чем она будет заключаться, я не знал, и сейчас представлял погоню, выстрелы, крики и — как венец всего — связанного по рукам и ногам Федьку.

— А что, Николай Степаныч, не рассказывал вам Федька, что он за хлюст и как попал в тайгу?

— Почему же, рассказывал, — подал голос дядя Коля.

Мы с Димкой все уже слыхали и не однажды, и пропускали слова дяди Коли мимо ушей. А что касается майора Загородько, то от него, казалось, не ускользало ни одно слово. Изредка он прерывал золотоискателя короткими ехидными репликами: «Смотри ты, безобидная овечка! Ну-ну, такого не хочешь, а пожалеешь! Так на себе и тащил, а после и откармливал? Ну, конечно, на чужих харчах человек быстро отъедается!»

— А о том, как бежал из заключения? Ни словечка?

— Из какого заключения? — проговорил дядя Коля усталым голосом.

— Еще бы, прикинуться безобидной овечкой ему было куда выгоднее, чем открываться нараспашку. Поэтому он и замесил ложку правды на бочке лжи. Баранов, действительно, связался с компанией уголовников. Они ничем не брезговали — взламывали квартирные замки, подкарауливали ротозеев темной ночью на тихих улицах, а когда приходилось туго, то запускали руки и в чужие карманы. Однажды, это было года три назад, они залезли к одному старику, пенсионеру, бывшему красному командиру. Тот за топор. Тогда бандиты свалили его с ног и нанесли ему смертельную рану. Федор Баранов свалил, как выяснилось в ходе следствия. Да он и не отпирался. Ну, судили, разумеется, и каждому из этой шайки дали по заслугам. Баранов своё тоже получил, с учетом всех прошлых злодеяний. И отбывал вплоть до того, как началась война. Об этой истории он вам, конечно, ничего не рассказывал?

— Н-нет, — через силу выдавил из себя дядя Коля. Каково-то ему было слышать все это.

— Еще бы, о таких преступлениях не просто помалкивают, о них стараются поскорее забыть. Но вернемся к тому времени, когда началась война. О войне, о том, что фашисты напали подло, из-за угла, говорили все — и те, что жили и честно трудились на воле, и заключенные. Что у каждого из заключенных было на уме, не знаю, я к ним под шапку не заглядывал. Всякие люди были. Вы представляете, — вдруг зашуршал подстилкой и приподнялся, сел, подбирая под себя ноги, майор Загородько, — находились даже такие, и их было немало, которые просились на фронт. Но были, конечно, и как эти трое во главе с Барановым. Решили, видишь ли, воспользоваться случаем, чтобы удрать и концы в воду. Что им фронт, им своя шкура дороже. Побег обнаружили, наладили погоню. Баранова нагнали, он оказал сопротивление и, воспользовавшись ослаблением бдительности одного нашего товарища, хорошего товарища, пустил в ход заранее припасенный железный обрубок. Было это пятого июля в семнадцать ноль-ноль. С тех пор Баранов и двое его приятелей, все матерые преступники, и скрываются от справедливого возмездия. На след Баранова мы напали, будем считать, с вашей помощью. А где двое других — не знаю. Никто не знает. Во всяком случае, мы надеемся, что Баранов поможет нам прояснить обстановку.

За все время, пока майор рассказывал, мы с Димкой не проронили ни слова. Выходит, и тут Федька притворялся, бессовестно лгал — будто слышит о войне впервые… И — надо отдать ему должное — притворялся ловко. Не знаю, как дядя Коля и Димка, а я принимал его слова за чистую монету. Мне только не нравился, да что не нравился — меня просто коробил его злой, ехидный тон, каким он говорил о наших неудачах на фронте, но это уже другое дело.

В избушке было тихо. Все молчали, наверное, думая каждый о своем.

Глава девятая Последняя схватка

Наутро мы встали чуть свет, умылись, разожгли костер и вскипятили чай.

После чаепития Коноплин привел лошадей, оседлал их. Лошади отдохнули за ночь и стояли смирно, потряхивая коротко подстриженными гривами. Чалый меринок майора Загородько нетерпеливо чертил землю подкованным копытом.

За чаем майор попросил рассказать о Хвойной, о том, у кого мы ночевали, с кем встречались и какие вели тары-бары. Выхватив из костра чадившую головешку, он попросил дядю Колю нарисовать план деревни. Его особенно интересовали избы, прилегающие к лесу, и бани, которые ставились, как правило, на отшибе, в конце огородов.

— А заимки? Про заимки вы разузнали?

Дядя Коля замялся. На помощь ему пришел Серега:

— Заимок, товарищ майор, здесь много, но поблизости всего две. Одна вот эта, где мы с вами находимся, вторая — ниже по ручью, выходит, южнее…

Деревня Хвойная и ее окрестности, в общем-то, были ясны. Теперь майору хотелось собрать кое-какие сведения о местных жителях. Когда дядя Коля сказал что все здоровые мужики на фронте, майор нахмурился:

— Там люди грудь под пули подставляют, а мы здесь…

О Фросе он расспрашивал с пристрастием:

— Кем работает? Какая из себя? Что говорила?

Выслушав дядю Колю и Серегу, майор Загородько обратился к нам с Димкой:

— Ну, а вы что воды в рот набрали?

Мы с Димкой, действительно, все это время молчали, ловя каждое слово взрослых. В результате у нас сложилось свое мнение, которое Димка и выложил:

— Я думаю, товарищ майор, Федька далеко от деревни не мог уйти. Единственная дорога на станцию, он знает это, перекрыта. Ему остается переждать суматоху в безопасном месте, а потом спокойно двинуться куда надо, то есть к границе.

— Где он, как ты думаешь?

— Не знаю, товарищ майор. Может, и на той заимке, что ниже по ручью.

— А ты, Мальцев? Какие у тебя соображения на этот счет?

— Извините, товарищ майор, я не досказал, — продолжал Димка, не давая Мальцеву раскрыть рта. — Я думаю, надо немедленно идти на ту заимку. И идти в обход деревни, не показываясь на глаза местным жителям, чтобы не вызвать подозрений.

— Мысль заслуживает внимания. Но послушаем, что скажет лейтенант.

— А по-моему, товарищ майор, действовать надо, опираясь на общественность, — заговорил наконец и Мальцев. — Собрать народ, рассказать, что это за фрукт такой — Баранов, — и какую опасность он представляет.

Когда лейтенант умолк, майор обратился к дяде Коле:

— А ты, Николай…

— Степаныч, — по прывычке подсказал дядя Коля.

— А ты какого мнения?

Дядя Коля потеребил рыжую бороденку:

— Что тут сказать… И Митрий правильно говорил, и товарищ лейтенант тоже… А я слушал и думал: где бы ни был сейчас Федька, живым в руки он не дастся. Скажите, товарищ майор, ежели бы, допустим, он явился с повинной и, вдобавок, золото на стол поклал, его послали бы на фронт или нет?

— Нет. На его совести, считай, два убийства. А такие преступления не прощаются.

— Тогда, выходит, все верно…

— Что верно, что ты имеешь в виду?

— Это я разговор один вспомнил. Сидели мы с Федькой ночью у костерка и балакали о жизни. Я говорю — иди, дурень, в милицию, просись на фронт и искупай вину…

— А он?

— А он сначала вроде бы согласился, даже повеселел, спасибо, говорит, за добрый совет. А на другой день, когда мы ушли, забрал добытое нами золото, харчи, какие еще оставались, прихватил двустволку «Заур» и будь здоров. Вот и выходит, что правильно, идти с повинной Федьке было нельзя, и он это знал.

Майор Загородько вскочил в седло и, сдерживая чалого меринка, натянул поводья.

— Теперь слушайте, что скажу я, — заговорил он с высоты своего положения. — Я тоже думаю, что Баранов здесь, в деревне или поблизости. Исходя из этого логического предположения, мы примем за основу такой план. Двое — Мальцев и Коноплин — слетают на заимку, что ниже по ручью, и посмотрят там хорошенько. Двое — Кочемасов и я, — майор глянул на Серегу, — сядут в засаду на тропе недалеко от дома Фроси. Почему именно на этой тропе, я полагаю, разъяснять не надо. Ты, Николай Степаныч, пойдешь с ребятами прямо в деревню. Таиться вам ни к чему, наоборот, желательно, чтобы вы прошлись из конца в конец на виду у всех и пустили слушок, что идет милиция ловить бандита и убийцу. Вопросы есть?

— Разрешите, товарищ майор, а вдруг спугнутый Баранов сдуру попрется по этой дороге?

— Навстречу милиции? Мало вероятно, Мальцев, — покачал головой майор Загородько. — Интуиция подсказывает мне, что Баранов где-то здесь, в этом квадрате, — он описал руками большой круг. — Где именно — в деревне или на заимке, — этого я не знаю. Предположим, что на заимке. Зачем он туда попрется? Да пересидеть, переждать суматоху, только и всего. В таком случае его схватят… должны схватить ты и Коноплин. При подъезде глядите в оба. Имейте в виду, что Баранову терять нечего. Теперь возьмем другой, деревенский вариант. У кого Баранов может скрываться в Деревне? Только у Фроси, не станет же он бегать из одного дома в другой. В таком случае Фрося сразу доложит ему обстановку — про нас и про вас доложит, будьте уверены. И тогда нервы у Баранова, можете не сомневаться, не выдержат, сдадут, и он наверняка подастся в тайгу. Подастся ближайшей тропой, той самой, а тут уж мы с Кочемасовым не оплошаем. От нас Баранов не уйдет.

— Ясно, товарищ майор, — взял под козырек Мальцев и тоже вскочил в седло.

Умостился на своей кобыле и Коноплин.

— И еще… — Майор туго натянул поводья. — И еще одно крепко запомните — этого сволочугу Баранова надо во что бы то ни стало взять живьем. Как я говорил, вместе с ним из заключения сбежало еще двое таких же, как он, субчиков. Баранову наверняка известно, где они. Ясно? У меня все.

— Мы с вами не на равных, товарищ майор, — почесал в затылке Серега.

— Что ты имеешь в виду, Кочемасов?

Серега показал на коней и скорчил страдальческую гримасу.

— А-а! — засмеялся Загородько. — Здесь недалеко. Да ты и помоложе, как я понимаю.

Первыми тронулись Мальцев и Коноплин. Следом пошли мы трое. Впереди, как всегда, легкий на ногу дядя Коля, за ним Димка и я.

Майор Загородько и Серега приотстали немного, рассчитывая, что успеют. Денек, помню, выдался удивительный. Еще до того как мы тронулись в дорогу, туман рассеялся, и теперь все кругом было облито крупной росой. Казалось, на каждой травинке и иголке нанизано множество стеклянных бусинок. Заденешь ненароком, и эти бусинки брызжут, обжигая лицо.

Я не особенно верил, что Федька в деревне, и шагать обратно мне не хотелось. Вот если бы на станцию, а оттуда домой, — тогда другое дело.

За логом, перед деревней, мы встретили двух женщин, возивших снопы. Они как раз начали вершить воз. Дядя Коля подошел, помог завязать веревку на конце бастрыка.

— С дороги сбились, что ль? — полюбопытствовала одна из женщин, помоложе на вид, чем ее подруга.

— Решили у вас остаться. Примете?

— Если насовсем, то примем. Правда, тетка Ганя?

Та, которую звали теткой Ганей, в сапогах и телогрейке, строго глянула на товарку.

— Хватит те, поезжай!

Мы пошли дальше — открыто, как и наказывал майор Загородько. Евдокия Андреевна встретила нас словами:

— Вернулись-таки… Я говорила…

— Вот потому, что ты говорила, мы и вернулись, — сказал дядя Коля.

Разговор происходил на гумне, около того похожего на ригу сарая, с которым у нас с дядей Колей были связаны, может быть, самые горькие воспоминания.

Мы сказали, что остановимся опять у нее, у председательши, и что скоро сюда прибудет военный наряд — ловить Федьку. Дом был не заперт — запирать дома здесь не принято, — мы вошли, сложили свои рюкзаки в сенях, снова вышли. Выполняя наказ майора Загородько, прошлись по улице, вернулись обратно.

— Вот что, ребятки, вы посидите здесь, а я схожу к Фросе, гляну на ее огурцы, — сказал дядя Коля.

Возле калитки стояла лавочка. Земля кругом была усыпана подсолнечной шелухой. Мы сели на лавочку, прислонясь спиной к заплоту. И тут я увидел Пашку. Сзади у него болтался пустой мешок с веревочными завязками.

— За шишками? — спросил Димка.

— Ну!

— Может, ты и нас возьмешь с собой?

— Ну!

— Слушай ты, ну а сегодня тебе не попадался чужой мужик с двустволкой и рюкзаком?

— Ну!

— Опять ну! Ты по-человечески говорить умеешь? Или тебя, когда ты был маленьким, мама уронила с десятого этажа?

И Пашка вдруг заговорил. И то, что он сказал, было для нас Очень важно. Оказывается, чужого мужика Пашка только что видел на задах у Фроси, возле бани. Худой такой, черный, только, правда, без ружья и рюкзака.

— Врешь? — вскочил с лавочки Димка.

Пашка набычился и умолк.

— Ну ладно, ты не обижайся, я тебе верю, — извиняющимся тоном сказал Димка и посмотрел на меня, как бы спрашивая: «Слыхал?»

— Бежим к дяде Коле, — сказал я.

И мы побежали.

Остальные участники облавы тоже не теряли времени даром. Мы узнали об этом после, когда все было кончено, и узнали во всех подробностях.

Мальцев и Коноплин обогнули деревню и часа через полтора достигли охотничьей заимки. Федьки здесь, увы, не было. Мальцев тщательно обследовал местность и не обнаружил никаких свежих следов. Дальше ехать не было смысла. Мальцев и Коноплин подождали немного и повернули обратно. Недалеко от деревни, на высоком взгорке, откуда все кругом было хорошо видно, они спешились. Когда раздался выстрел, а за ним и другой, оба они снова вскочили в седла и на рысях подались в деревню, даже не в саму деревню, а опять в обход, в сторону той тропы, на которой, они знали это, устроили засаду майор Загородько и Серега.

Сам майор Загородько ехал, стараясь ничем не выдавать себя. Серега шагал сзади, едва поспевая, и ворчал на неравенство в этом мире. Где-то на полпути майор натянул поводья: «Тпр-ру!»— и спрыгнул наземь.

— Пройдусь-ка маленько, разомнусь… Ты, геолог, в седле-то держаться умеешь?

— А вы как думали?

— Думаю, умеешь. Геолог, как я понимаю, все должен уметь. Садись, не стесняйся, устану — скажу. Пройтись пешком полезно. Это и врачи рекомендуют. — А когда Серега ловко вскочил в седло, — спросил: — А что же вы нашли в этих местах?

Натягивая поводья, держась сбоку от майора, Серега сказал, что кое-что нашли, здесь на каждом шагу что-нибудь попадается, такие места.

— Места бога-атые, — сказал майор Загородько и вдруг жестом остановил Серегу. Вдали, за гребнем леса, показалась деревня. Пора было оставить лошадь и дальше пробираться уже пешком.

— Так скоро?

— Да, спутай коня, пусть попасется, — распорядился майор Загородько.

Серега спутал.

— Пошли, — кивнул майор Загородько.

Они вломились в гущу леса и минут через двадцать достигли цели. Берега речонки здесь заросли черемухой. Каждое дерево сверху донизу было обсыпано черными ягодами.

— Сядь и замри, — приказал майор Сереге, а сам отправился на разведку.

В гуще черемушника через речонку был перекинут мосток из шатких горбылей. По этому мостку местные жители переходили туда и обратно. Майор тоже перешел и, соблюдая маскировку, внимательно осмотрел деревню. Кое-где из труб вываливались дымки. Там-сям перекликались петухи, покудахтывали куры. Примерно в ста шагах виднелась баня по-черному, то есть без трубы. Из бани вышла какая-то женщина с ведром и направилась к избе с коньком на крыше. По всем приметам, эта была изба Фроси, значит, догадался майор, и женщина с ведром была Фрося.

Майор Загородько воротился туда, где оставил Серегу, и сказал, что им надо разделиться. Он сам останется здесь, за этим камнем. А Серега пусть отойдет шагов на тридцать и засядет в тех кустиках акации, поближе к баньке. Если Баранов там и со страху попрется напрямую, вброд, то как раз выйдет на Серегу.

Откуда-то выскочила лохматая дворняжка и, почуяв чужих людей, громко, отчаянно залаяла. Серега замахнулся на нее карабином, она взвизгнула и мелкой, трусливой рысцой засеменила к мостку. Здесь остановилась, обнюхала следы, еще раз брехнула, уже по привычке, без всякой злости, и исчезла в зарослях черемушника. Майор Загородько вздохнул с облегчением.

«Вот не вовремя», — проворчал он, устраиваясь с расчетом на много часов.

Вообще-то он не был спокоен, как могло показаться со стороны. Его терзали сомнения. А ну как интуиция и расчет в этот раз подвели, дали осечку и Баранова нет в деревне? Не говори, что ты хитрее всех — всегда найдется человек, который возьмет и перехитрит тебя, — философски размышлял майор.

И вдруг — это было уже близко к полудню, когда солнце начало припекать макушку, — вдруг на противоположном берегу речушки послышались чьи-то твердые шаги. Майор дал знак Сереге: «Внимание!» Серега весь напрягся и взял карабин наизготовку. Это мог быть, конечно, кто-нибудь из деревенских. Но мог быть и убийца Баранов, тот, кого они так долго искали и кого надо было взять, схватить живым во что бы то ни стало. Они заранее договорились, что в случае, если Баранов заартачится, — стрелять в руку или ногу, лучше в руку, чтобы он смог на своих двоих дойти до станции. Майор был натренированным стрелком и промахивался редко. Уже на обратном пути он на наших глазах за двадцать шагов свалил рябчика, попав ему в голову.

Между тем дядя Коля прошел в конец деревни, держа одностволку за плечами, осмотрелся — кругом никого, — и свернул во двор дома, где жила Фрося.

Двор, как и все другие дворы в деревне, был отгорожен от улицы глухим заплотом. В палисаднике, куда выходили окна, росли ноготки и анютины глазки. Дядя Коля первым делом обратил внимание, что шторки плотно задернуты.

Он умерил шаги, опять оглянулся. Улица широкая, пустынная — ну хоть бы одна живая душа! Приподнялся на цыпочках — во дворе тоже никого. В углу свернулась клубком дворняжка. Она вскинула голову, зарычала: «Гр-р-р…» И снова успокоилась. Огорода отсюда не было видно — его заслоняла поленница дров, — и дядя Коля, наверное, решил подождать, не покажется ли Фрося. Но ждать надоело, и он зашел со стороны, глянул через прясло. Огород еще не был убран. Там стояла Фрося, широко расставив ноги, как это делают женщины, когда им поминутно приходится наклоняться.

Дядя Коля перемахнул через прясло:

— Здорово, хозяйка!

— Здорово, хозяин! — ответила Фрося, стоя с огурцом в руке. Вместо того чтобы положить огурец в ведро, она положила его обратно на грядку. Положила и, как бы почувствовав, что сделала не то, что надо, переступила с ноги на ногу, зачем-то развязала и снова завязала платок.

— Может, тебе помочь?

— Спасибо, я как-нибудь сама управлюсь, — улыбнулась Фрося, понимая, что этот человек явился сюда вовсе не за тем, чтобы собирать огурцы.

— Слушай, хозяйка, — уже в открытую, без экивоков, продолжал дядя Коля. — Твой квартирант здесь? — Он показал в сторону избы. — Говори прямо, не то будет худо. Приехала милиция, она каждый подпол вывернет наизнанку. Тот беглый, Федька, ведь не просто вор, он убийца, на его совести кровь ни в чем не повинных людей. Он детей сиротами оставил.

— Не знаю я никакого Федьки! — отрезала Фрося и хотела идти, но дядя Коля загородил ей дорогу.

— Вот те раз! Сама же говорила…

— А что я говорила? Ну пришел, переночевал… А почем я знаю, кто он такой? На лбу у него не написано… — Фрося, видимо, пришла в себя, оправилась от первого испуга и громко добавила — Милиция приехала… Ну и пусть ловит, если приехала.

— Не знаешь — не надо, без тебя сладим. Только заруби себе на носу: если при обыске этот… Ерофей Павлович окажется где-нибудь здесь, достанется тебе на орехи.

— А ты не пужай, я уже пуганая, — огрызнулась Фрося и, захватив ведро с огурцами, направилась в избу.

Все эти, как и другие, подробности нам передала после сама Фрося.

Заметив приближающегося геолога (Фрося продолжала считать дядю Колю геологом), она, по охотничьей привычке, больше уже не упускала его из виду. Где бы ни была и что бы ни делала, — обязательно косилась в его сторону.

С огорода на улицу дядя Коля вышел через двор. Рыжая дворняга заметалась, загавкала, однако стоило дяде Коле пригрозить ей, — виновато завиляла хвостом. Поди, мол, разбери, кто здесь свой, а кто чужой.

В это время прибежали мы с Димкой. Наверное, во мне да и в Димке было что-то такое, что насторожило дядю Колю. Он уставился на нас вопросительным взглядом. А мы так запыхались, что в первые секунды не могли произнести слова.

— В бане… Павлик его видел, — наконец отдышался, сказал Димка.

Обстановка круто изменилась. Здесь, значит, Федька, здесь! Мы его ищем вон где, думаем, попер на станцию, а он здесь! И правда, решил переждать суматоху, чтобы после спокойно перебраться с чужим золотом куда ему надо. Ну и хлюст!

— Вот что, ребятки, валяйте за избу, укройтесь там за кустами и сидите. Если Федька рванет в ту сторону, не вздумайте пускаться вдогонку! — торопливо проговорил дядя Коля. Потом он сдвинул брови так, что они сошлись на переносице, и громко скомандовал: — А ну марш! Марш!

— А вы?

— А я загляну в баню… Надо же убедиться, может, он действительно там, подлюка, — все так же громко, желая не то напугать кого-то, не то подбодрить самого себя, сказал дядя Коля.

Мы с Димкой обогнули избу, засели в малиннике и затаились. Здесь кроме малины росла крапива. Я не остерегся и обжег руки. Но сгоряча ничего не почувствовал. Привстав, огляделся. Отсюда хорошо были видны баня, огород и спуск к речке, заросшей по берегам чернолесьем.

Дорожка к бане тянулась между грядками вниз и немного наискосок. По всему огороду вразброс стояли подсолнухи. Они уже отцвели, свесили головы, их затылки светились желтыми пятнами. Возле самой бани стояли березки, еще зеленые. Держа одностволку за плечами, будто она ему была без надобности, дядя Коля спустился по дорожке, с силой застучал кулаком в дверь:

— Выходи, гад!

Из бани никто не отозвался.

— Сиди здесь, а я туда… — сдавленным от волнения голосом проговорил Димка и быстро, по-пластунски, пополз вдоль прясла. Не успел я сообразить, зачем он это делает, как его голова в серой кепчонке мелькнула за малинником.

Рядом раздались чьи-то шаги. Я оглянулся. Это была Фрося. Она была в сапогах и телогрейке, в платке, повязанном у подбородка, и — с двустволкой за плечами. Я хотел спросить, куда она, но было уже поздно — ее фигура скрылась в гуще черемушника. Тогда я вскочил и — следом за Димкой — перемахнул через прясла.

Дверь бани была распахнута настежь. Дядя Коля уже вошел внутрь. Мы с Димкой тоже вошли, огляделись. Здесь было сумеречно, пахло старыми березовыми вениками. Дядя Коля заглянул во все углы — нигде ничего, то есть ничего такого, что выдавало бы присутствие человека.

— Может быть, Федька прячется в избе? — не совсем уверенно проговорил Димка.

Не долго раздумывая, дядя Коля пошел проверить. Димка увязался за ним. Мне они велели остаться и ждать на огороде. Они осмотрели в избе все, что можно было осмотреть, заглянули даже в подполье, и воротились ни с чем. И там, по их словам, Федька не оставил никаких следов.

Мы не знали, что нам делать. Ходить по деревне и пугать Федьку казалось бесполезным занятием. Сидеть здесь, во дворе, тоже не было смысла.

Вдруг дядя Коля поманил нас к себе. Мы подошли и на огороде, меж капустными грядками, увидели глубокие следы. Тот, кто оставил эти следы, очень спешил, шел, не разбирая дороги, впопыхах наступал на кочаны, разламывая их пополам, или поддевал их носком сапога и опрокидывал на бок.

— Фрося? — сказал Димка.

— Нет, Фрося если и пойдет, то с разбором. На кочаны она наступать не станет, это ее добро. Федька, бандюга, определенно Федька, видите — на правую жмет..

В самом деле, вмятины от правого сапога были заметнее, чем от левого.

— Федька, Федька, тут и гадать нечего, — заволновался дядя Коля. Строго наказав нам с Димкой оставаться здесь, в огороде, он побежал к пряслу, перемахнул через него и нырнул в гущу черемушника как раз в том месте, где был мосток.

Все это произошло настолько стремительно и неожиданно, что мы с Димкой не успели слова сказать, о чем после жалели. Будь дядя Коля осмотрительнее, может быть, и не случилось бы того непоправимого, о чем мы после так жалели.

Мы еще раз внимательно осмотрели следы. Похоже было, что человек только-только прошел. Нам стало жутковато — жутковато от сознания, что Федька где-то здесь, рядом. Затравленный и озлобленный, он пойдет на все, но живым в руки не дастся, подумал я.

Димка подобрал камень — так, на всякий случай… Я последовал его примеру. Как-никак, а все не с голыми руками. Немного постояли, прислушиваясь, потом тоже перелезли через прясло и остановились на узкой луговине между огородом и лесом. Здесь когда-то паслись телята. Среди бугров, нарытых кротами, виднелись их засохшие лепёхи.

Димка хотел что-то сказать, он уже открыл рот, но в это время послышались громкие голоса. А потом и выстрелы — один, другой… В промежутках между выстрелами мы слышали опять голоса, топот ног и треск сухих сучьев.

— Кочемасов, не стреляй, мы его живьем, гада! Баранов, бросай «Зауэр», выходи! — командовал майор Загородько.

Видимо, в ответ Федька ударил дуплетом из двустволки. Мы с Димкой находились далеко, однако несколько дробинок просвистело и над нашими головами.

— А вот это ты зря. У тебя, Баранов, и без того вон какая борода, ты что, хочешь к этой бороде и усы привесить?

После майор Загородько говорил, что ему хотелось протянуть до подхода Мальцева и Коноплина. Те и правда — как только услыхали выстрелы, помчались в деревню. Здесь, недалеко от Фросиной избы, спешились, привязали коней. Предупреждая своих, Мальцев дважды выстрелил из нагана в воздух. Коноплин заорал:

— О-о-о! Иде-ем!

Это и приблизило развязку.

Как после выяснилось, Федька скрывался все-таки у Фроси в бане. Он находился в бане и в то время, когда дядя Коля, стоя между огуречными грядками, разговаривал с Фросей, понял, что дела его плохи, надо смываться и сразу, едва золотоискатель вышел со двора, подался в тайгу. И тут, за речкой, неожиданно для себя, напоролся на Серегу, не раздумывая рванул было влево, а там — военная фуражка с красной звездочкой…

Тут-то и началась перестрелка. Стреляли сначала майор Загородько и Серега. Федька, должно быть, надеялся удрать, скрыться в тайге. Лишь когда те получили подкрепление в лице Мальцева и Коноплина, он понял, что теперь все, труба, его обложили, как волка, и не раздумывая послал один заряд в майора Загородько, другой — в дядю Колю, который, к слову сказать, особенно не хоронился, был весь на виду, даже пытался, чудак, что-то говорить, вроде бы урезонивать.

— Заходи справа, Кочемасов! А ты, Мальцев, жми прямо, не упускай его из виду, гада! — командовал, срывая голос, майор Загородько.

За густым осинничком начинался лог, за логом же шла такая таежная дремучесть, что искать в ней человека было все равно, что иголку в стоге сена. Наверное, Федька на это и рассчитывал. Он изо всей мочи рванул туда, в тот лог и в ту дремучесть, как вдруг раздался еще один выстрел, где-то в стороне, справа, который и поставил точку. Серега видел, как Федька споткнулся на бегу, упал плашмя, выронив из рук воронено поблескивавший «Зауэр» и стал грести под себя, выдирая с корнем папоротник.

Подробности нам с Димкой удалось узнать, когда мы собрались все вместе, кроме дядя Коли, и майор Загородько устроил разбор операции. В тот же момент, в разгар схватки, мы ничего не видели, только слышали. Звуки казались беспорядочными, по ним, вообще-то говоря, трудно было представить, что происходит там, за речкой и черемушником. Но конец, помню, обозначился четко и вполне определенно. Голоса как бы пошли на спад — тише, тише… И вдруг наступила полная, какая-то глухая и жуткая тишина. Даже ветер оторопело стих и перестал раскачивать вершины деревьев.

Мы переглянулись.

— Идем! — кивнул Димка, нащупывая взглядом еле заметную в траве стежку.

Вот и мосток в два горбыля шириной, с шатким перильцем. Внизу, под мостком, вода свивается в прозрачные зеленые жгуты. На дне видны разноцветные камушки. Переходя на другой берег, миновали заросли черемушника, и перед нами открылся пологий скат горы с редкими соснами и лиственницами.

— Сидим мы, значит, слышим — пальба…

— Ты, Мальцев, поменьше разговаривай. Осмотри его хорошенько, нет ли каких бумаг, адресов.

— Есть осмотреть, товарищ майор!

Увидев нас с Димкой, майор Загородько замахал руками:

— Марш, марш отсюда, нечего вам здесь делать. Был Баранов и нет Баранова. Допрыгался, доскакался, голубь сизый… — Он осекся на полуслове и вдруг точно вспомнил — Послушайте, а где же Николай… Николай…

— Степаныч, — подсказал Димка.

— Он все время был здесь, рядом… — И, не дождавшись, когда это сделают другие, разрывая спутавшийся папоротник, майор Загородько метнулся вверх по склону.

Я бежал следом за майором, и когда он остановился, то поневоле остановился и я. Но Димка напирал сзади, я не удержался, сделал лишний шаг и увидел дядю Колю. Золотоискатель лежал в какой-то неестественной, изломанной позе, с залитым кровью лицом, и широко открытыми не то удивленными, не то испуганными глазами.

— Товарищ майор, разрешите доложить, — донесся издали голос Мальцева.

Майор Загородько с досадой махнул рукой и ничего не ответил. Подбежавший откуда-то Мальцев опять хотел что-то сказать или доложить, ему, видно, не терпелось, но майор опять махнул рукой, тот глянул на неподвижно лежавшего дядю Колю и окаменел на месте. Майор, не веря себе, опустился рядом на колени, подержал руку дяди Коли в своей руке, приложил ухо к его груди и, как будто почувствовав безмерную усталость, встал и стянул с головы фуражку.

Я ждал, что дядя Коля сейчас встанет, я хотел, чтобы он встал. Но старый таежник лежал не шевелясь. Он был мертв.

Подошел запыхавшийся Серега:

— Дядя?… Вот те раз…

— Дядя… Какой он тебе дядя? У человека имя-отчество есть! — строго, с хрипотцей в голосе, упрекнул геолога майор Загородько. Держа в одной руке фуражку, в другой — наган с почти пустым барабаном, он устало посмотрел на залитый солнцем и уже пестреющий лес, на высокое, в белых барашках облаков небо, на нас с Димкой. Не таким представлялся ему конец так удачно разработанной операции.

Федьку осмотрели, составили протокол — Серега и мы с Димкой подписались в качестве свидетелей, — и в тот же день закопали в самом дальнем и заброшенном углу кладбища.

Дядю Колю хоронили днем позже. Место ему выбрал Серега — на том же кладбище, только сразу при входе слева. На могиле мы поставили обелиск из цельного куска лиственницы. На обелиске Димка написал химическим карандашом: «Николай Степанович Кузнецов…» И внизу чуть помельче, — число, месяц и год смерти. Никаких документов при дяде Коле не оказалось, и мы даже не знали, сколько ему было лет.

— Ну, а куда же девалось золото? — сказал майор Загородько.

Мы с Димкой даже оторопели. О золоте мы совсем забыли, как будто его и не было.

— А правда, где же золото дяди Коли? Где ваш самородок?

Федькин рюкзак был пуст.

Единственный человек, который мог навести нас на след или, во всяком случае, прояснить что-то, была Фрося. Майор Загородько велел позвать ее. Еще недавно бойкая молодая женщина стала неузнаваемой. Лицо какое-то серое, глаза провалились, а от румянца на щеках и помину не осталось.

Фрося сказала, что приютила Федьку, правда, но приютила по глупости, не зная, что тот убийца и бандит. Ночевал он у нее в избе, а на день перебирался в баню. Где Федька прятал золото, да и было ли оно у него, она не знала.

Мы обшарили все вокруг и не нашли. Так и уехали ни с чем. Собственно, уехали майор Загородько, лейтенант Мальцев и боец Коноплин. Мы — трое — попели пешком. Евдокия Андреевна предложила телегу. Мол, Пашка или еще кто из мальцов довезет до заимки. Но мы отказались. Груз у нас был невелик. Двустволку «Зауэр три кольца» с патронташем и нож забрал с собой, чтобы передать жене Николая Степаныча, майор Загородько. А больше у золотоискателей ничего не осталось.

К вечеру мы добрались до знакомой заимки, здесь переночевали, отдохнули и наутро, едва начало брезжить, тронулись дальше по еле заметной в этом месте тропе. Это было уже 1 или 2 сентября, когда в школах начались занятия. Настроение у нас с Димкой было хуже некуда. А тут еще и погода вдруг испортилась. Поднялся ветер — так и рвет, так и ломает, кидая под ноги солнечно-желтые и медно-багряные листья. Серега шел быстро, споро. Мы с Димкой не отставали от него ни на шаг. Сейчас, когда я вспоминаю те далекие времена, мне иногда кажется, что после всего пережитого мы оба — я и Димка — стали взрослее на несколько лет. Может быть, впервые мы с такой силой почувствовали и поняли, что жизнь и правда — борьба, а к борьбе надо готовить себя сызмальства. К борьбе за себя, за своих близких, за друзей и товарищей, за всех людей, которые живут с тобой на земле.

Эпилог

Вот и вся история, которую мне напомнила коротенькая заметка, набранная, к тому же, мелким шрифтом.

Мне остается только добавить, что Димка после этого три года работал, как и я, на механическом заводе, потом он ушел на фронт и погиб в сорок пятом при форсировании Одера.

У меня хранится старая, теперь уже совсем выцветшая, фотография, групповая, мы снимались всем седьмым классом. Мой друг сидит в первом ряду, рядом с учителем, — красивый парень, серьезный и умный, он кажется старше своих одноклассников.

Где все остальные свидетели и участники этой истории, я не знаю, потому что никого из них не встречал больше ни разу. Недавно на экране телевизора мелькнуло как будто знакомое лицо: «Серега… Неужели это он, Серега, Сергей Кочемасов?» Хотел написать, но откладывал, откладывал, да так и не написал.

После того как в газете появилась заметка о богатой находке, я побывал в родных краях. Вообще-то я поехал в гости к сестрам — они до сих пор живут в шахтерском городе, — но подъехал и в деревню Хвойная, а после и в Верх-Китат, молодой городской поселок, возникший уже после войны как раз на том месте, где стояла одинокая избушка дяди Коли.

Должен сказать, что тайга за сорок лет сильно изменилась. Конечно, остались еще и глухие углы — там и сейчас черт голову сломит. Но и через них, через эти углы, пролегли тропы и дороги, и там мелькают палатки уже не искателей-старателей, а просто вездесущих туристов.

Евдокию Андреевну я не застал в живых. Как мне сказали, она умерла лет десять назад. Пацаны выросли и разлетелись кто куда, заделались горожанами. Теперь уже никого не пугает каменное многоэтажье. Фроси я не узнал, как и она меня, — столько воды утекло, не шуточки. Но события тех давних дней она помнит хорошо и любит поговорить о них.

— По первости-то я думала: ну беглый и беглый… А как узнала, какой он, этот беглый, все во мне так и перевернулось. Мой Кузьма на войне страдает-мается, кровь проливает, а этот ворюга… Нет, думаю, не уйдешь, кареглазый! Взяла я двустволку, зарядила жаканом и в тайгу… Ну, а что дальше было, вы знаете.

— Нет, не знаю, — сказал я. Мне показалось, что Фрося опять что-то путает или недоговаривает.

— Так этого… дядю Колю, как вы его звали, бандит на моих глазах застрелил, я и виновата в этом отчасти. Бегу, а дядя Коля услыхал, что я бегу, оглянулся, тут его и настигла пуля. Он, бандит-то, сначала в того милиционера выстрелил, в начальника, а потом и в дядю Колю. Тому ничего, даже не царапнуло, а этого сразу, в момент, должно, в самое сердце угодил. Во мне все так и закипело. Ах ты, думаю, гадина ты полосатая, оборотень проклятый… А глаз у меня тогда был меткий, я ведь и на белку хаживала…

— Вот тебе раз! Что ж ты тогда-то не сказала? А мы гадали!

— А меня про это никто и не спрашивал, — отчего-то вздохнула Фрося и, помолчав немного, продолжала: — А золото я искала всю жизнь. Куда ни пойду, все гляжу, гляжу, в каждую норку загляну, под каждую корягу… А нашла — и не поверишь как! Лежал за логом кедр, его ветром свалило, старый был… Попросила Тимофея и Павла, они как раз с прииска приехали, — подсобить. Мы тот кедр на сани навалили, привезли и во-он там, у амбара, распилили на поленья. Ну, а уж колола я сама. Гляжу — в одном полене дупло, в дупле земля, а из земли трава растет… Копнула — бляха какая-то, я потянула за бляху и вытащила пояс, старательский, тяжелый-тяжелый, я и подняла-то еле-еле. Взяла чурбак, который с дуплом-то, тряхнула его хорошенько, а оттуда и самородки посыпались. Я чуть не упала. Вот оно золото, то самое, думаю.

— Обрадовалась?

— Да нет, не сказать, чтобы очень… Чужой ведь каравай, а на чужой каравай, правильно говорится, и рот не разевай. Мне этого дядю Колю очень уж жалко стало… Хотела объявление в газетке напечатать, может, думаю, кто из вас объявится, да раздумала, махнула рукой: столько лет-зим минуло, где там… Я, помните, какая молодая была, верткая, в тайге, бывало, ни одному мужику не уступлю… А сейчас? Да и вы… На пенсии небось? А тот, другой-то мальчишечка? Серьезный такой?

Я сказал, что тот, другой мальчишечка, звали его Димкой, погиб в конце войны.

Фрося вздохнула:

— Мой Кузьма тоже приказал долго жить. Ждала-ждала и не дождалась. Так с тех пор и кукую, как кукушка.

Могила дяди Коли сравнялась с землей, заросла травой. Я постоял минут пять и побрел своей дорогой — на автобусную остановку, — сейчас до деревни Хвойная ходят автобусы. На обратном пути заглянул в Верх-Китатский краеведческий музей, где, по предложению газеты, выставлено для всеобщего обозрения «золотое дупло». Кедр был действительно старый, он, наверное, уже не плодоносил, поэтому его и обходили до поры до времени, пока этот великан не рухнул сам собой под ударами северного ветра. В очищенном от земли и листьев дупле музейные работники поместили тот самый широкий ременный пояс, в котором дядя Коля хранил золотой песок. Вместо самородков в дупле сейчас лежат какие-то серые камни и камушки. Тем не менее все посетители музея непременно останавливаются, спрашивают: «Это что, те самые?» И экскурсовод, молодая женщина в джинсах и вельветовой куртке, которая настоящих-то самородков, возможно, и в глаза не видела, с серьезным видом отвечает:

— Нет, это имитация, подделка, насколько мне известно, настоящие самородки переплавлены в стандартные слитки и переданы государству.