Первое открытие

Глава двадцать шестая НОВЫЙ КОРАБЛЬ

В 1848 году, десятого июля — в один из самых длинных летних дней — транспорт «Байкал» был спущен на воду и встал у каменного причала, там, где на мостовой приготовлен был рангоут, бочки со смолой и бухты канатов. Началась оснастка судна. Десяток вольнонаемных рабочих и матросы носили по трапу грузы. Такелаж и паруса, а также все оборудование доставлены были в Гельсингфорс из Кронштадта заранее на «Ижоре». Пароход, маленький, черный, закоптевший труженик с высокой красной трубой, стоял тут же, у мола…

Дни стояли северные, длинные, а ночи были светлые, так что часовым в шинелях и в парусиновых штанах, ходившим с ружьями по молу, видны были леса на берегах залива, блеск крестов на кирках и на соборе и мачты судов…

Капитан без жалости расходовал деньги, матросам покупал свежее мясо вместо солонины, чай, сахар, назначал лишнюю чарку. Работы шли на судне от зари до зари, весь длинный летний день… Финны, привыкшие, что капитаны и судохозяева берегут каждую копейку, и сами бережливые и аккуратные, старались воспользоваться случаем и заслужить одобрение щедрого капитана.

Из Иркутска пришел ответ Муравьева на письмо, посланное Невельским в феврале.

Губернатор благодарил за истинно патриотическое рвение к столь важному для России делу, писал, что все меры приняты, что инструкция, сочиненная Невельским, пошла в Петербург на утверждение ее государем и что Меншиков и министр внутренних дел Перовский этому делу сочувствуют. Муравьев просил капитана обратиться в Петербург к Перовским. Очевидно, губернатор списался с ними за прошедшие четыре месяца.

Невельской вздохнул свободно и запрятал письмо поглубже. Он почувствовал, что не зря спешит.

Только об экспедиции Баласогло Муравьев не писал ни слова.

Через восемь дней после спуска на воду «Байкал» вышел в Финский залив, а еще через два дня вошел в Кронштадтскую гавань. Невельской явился к начальнику порта адмиралу Беллинсгаузену. Новый военный корабль вошел в строй русского флота. На другой день капитан отправился на «Ижоре» в Петергоф. С пристани, пройдя через парк, поднялся вверх по лестнице и прошел на дачу князя Меншикова.

Он застал князя на огромной террасе, обращенной к морю. Вдали расползшимся пластом серел Кронштадт. Сухой рослый князь, вытянув длинные ноги, сидел в кресле. У него были гости — братья Перовские[113]. Один из них — известный генерал, а другой — красивый моложавый мужчина лет пятидесяти, с выхоленным лицом и начерненными бакенбардами, граф Лев Алексеевич, министр внутренних дел.

«Это удачно!» — подумал Невельской. Лев Перовский был тут кстати.

Меншиков сначала поджал ноги, скрестив их, потом с усилием, но бодро поднялся. Он представил офицера гостям.

Лев Перовский любезно кивнул Невельскому, как бы показывая, что его имя не незнакомо ему.

— Сверх ожидания! — изумился князь, услыхав, что «Байкал» прибыл в Кронштадт.

До сих пор морской министр в душе был уверен, что, несмотря на всю суету и хлопоты капитана, «Байкал» вряд ли выйдет в плаванье в это лето, а если и выйдет вообще в этом году, то только в ноябре.

— А что же грузы?

— Все грузы приготовлены, ваша светлость, — стоя перед князем и глядя чуть исподлобья, отвечал капитан, — и находятся в Кронштадте. Погрузка их началась сегодня же, при полном содействии его превосходительства адмирала Беллинсгаузена. Двадцатого августа транспорт выйдет из Кронштадта, ваша светлость, и я помещу в него весь назначенный к отправке груз.

Меншиков выслушал все с удовольствием. Ему не приходило в голову, сколько своих денег доложил тут капитан. Казалось, что его морское ведомство стало работать так хорошо. Об этом можно доложить во дворце. Как и всякий чиновник, князь считал самым главным служебным делом в своей жизни докладывать государю обо всем, что свидетельствовало об успехах и процветании его ведомства…

Ему нравилось, как беспокоится этот капитан.

«Какой молодец оказался! — подумал он. — Я не ждал от него такой прыти».

Невельской доложил, что сделал все, чтобы «Байкал» прибыл весной на Камчатку и что за лето он может без отпуска специальных средств произвести исследование устьев Амура.

— Ах да, Амур! — вспомнил князь, вытирая платком потное лицо.

В эту жаркую летнюю пору он совсем позабыл про письмо и проект инструкции, присланные ему иркутским генерал-губернатором. Было не до них.

— Бесполезно рисковать идти туда, где вход весьма опасен, — заметил князь, — и для твоего транспорта даже невозможен… Это известно по-ло-жительно! Да, кроме того, как я тебе говорил, граф Нессельроде не представит об этом государю.

Невельской на мгновение задумался, не зная, почему князь так уверенно говорит, что лиман недоступен.

— Меня занесут туда свежие ветры и течения, ваша светлость, постоянно господствующие в этих местах, как пишет Крузенштерн.

Он говорил, чувствуя, что Перовский слушает. А Муравьев с Перовским в свойских отношениях. Бог знает, по какой причине. Все это люди с властью! Откинув свою красивую голову с начерненными бакенбардами и густыми темными гладкими волосами и, как скипетр, держа в пухлой, но цепкой руке палку с золотым набалдашником, граф Лев Алексеевич надменно, но внимательно и пристально приглядывался к Невельскому.

— Я его уверяю, что лиман недоступен, а он рвется идти на опись. А не думает, что сломит себе там голову и судно погубит.

— Пусть идет, если он о двух головах! — грубовато сказал генерал Василий Перовский, человек рослый и сухой, с суровыми нависшими бровями и густыми усами, пущенными по-казацки, бывший оренбургский губернатор. Был командующим во время известного и неудачного похода на Хиву[114].

Оба Перовских со вниманием следили и слушали. Их родственник Муравьев уже писал им о восточных делах.

В свое время братья Перовские тоже считались вольнодумцами, а Лев даже входил в тайное общество, целью которого было свержение царя. Но он вовремя отошел от декабристов, а потом, преследуя их, заслужил доверие царя. Сейчас у Николая мало таких верных слуг и помощников, как Перовские.

— Так Нессельроде хочет отдать Амур? — мрачно спросил Василий Алексеевич.

Тут, не стесняясь офицера, все наперебой пошли злословить про Нессельроде: он бездельник, хитрец, сластолюбец, с любовницами ездит в свои оранжереи за городом, которые и построены для того, чтобы пленять цветами сердца…

После того как канцлеру перемыли кости, похоже было, что и князь перестал противиться исследованию Амура. Но он знал еще кое-что, чего не могли знать ни Невельской, ни Муравьев.

— По-моему, нет причин отклонять его просьбу, — возвращаясь к делу, сказал Лев Перовский, — тем более если он указывает, что это можно сделать как бы случайно и не обращаясь к канцлеру.

— Об этом хлопочет и Муравьев, — сказал князь и добавил, снова обращаясь к капитану: — Отправляйся сейчас же в Петербург к вице-директору инспекторского департамента Лермонтову, возьми у него представление Муравьева и доставь мне сюда. Да составь проект инструкции на опись и доложи ее мне вместе с представлением Муравьева.

— Ваша светлость, у меня есть к вам еще одна покорнейшая просьба, — сказал Невельской перед уходом.

— Ну, что еще?

— Напоминаю вам о моей покорнейшей просьбе дозволить мне приобрести в Англии винтовую шлюпку. Это было бы мне крайне необходимо и облегчило бы производство исследований, — сказал Невельской. — В тех местах, которые я иду описывать, постоянные ветры и волнения. Паровая шлюпка там будет очень нужна, ваша светлость. А об отказе Бергстрема я докладывал в свое время.

— Если находите, что шлюпка с гребным винтом для вас необходима при описи, — сказал князь, как бы показывая, что помнит дело и доверяет капитану вполне, — то я согласен.

Начальник всех морских сил России всегда говорил, что во время войны от винтовых судов будут одни неприятности.

Не строил он и колесных морских пароходов, не желая связываться с промышленностью, с машинами, углем.

«И так кругом воровство, — полагал князь, — что же будет, если мои корабли без поставок угля шагу шагнуть не смогут! Тем более на войне! Да у нас и в мирное время ничего не делают вовремя! Меня зарежут с этими винтовыми судами. Нет уж, верней парусных кораблей нет ничего. Парусный корабль всюду пройдет, и никакого угля не надо».

Несмотря на свою образованность, князь не желал переучивать и перевооружать флот.

— С парусом все короли плавали, а с винтом возникнет стремление к наукам, явятся механики, — полушутя говаривал князь между своих. Он так не думал, но так говорил. Надо что-то говорить для оправдания того, чего нельзя оправдать.

Но он знал, что западные морские государства строили одно за другим паровые военные и коммерческие суда, скупая для этого как свои, так иногда и русские изобретения, которые отвергали царь и Меншиков. Английский флот становился все сильней, вводя в строй военные пароходофрегаты с парусной оснасткой. Паровые пакетботы оправдали себя как верное и быстрое средство связи между Европой и Америкой. Через океан уже было установлено регулярное пассажирское сообщение. Но Меншиков полагал, что с Россией и так ничего не станется. Кронштадт и Свеаборг неприступны, а на суше русские отобьют кого угодно!

Невельской знал, что князь слеп, когда надо смотреть в будущее, что он не понимает будущего парового флота, так же как не совсем понимает значение Тихоокеанского побережья для России.

«Когда-нибудь кровью придется нам расплачиваться», — думал моряк.

— А есть ли на вашем судне механик для управления паровой машиной? — спросил Лев Перовский.

— Я знаком с паровыми двигателями, — ответил Невельской. — Сейчас в моем распоряжении находится пароход «Ижора», и я изучил его машину, кроме того, я, так же как и мой старший офицер, изучал паровые двигатели прежде. За год мы могли бы подготовить одного из матросов в механика.

— Да где вы уголь возьмете? Что вы будете делать на сырых дровах там, на Востоке? — спросил князь насмешливо. — Впрочем, как хотите, я напишу распоряжение, чтобы средства отпустили, — сказал он, выслушав объяснения капитана.

Он позвонил. Ему подали бумагу и чернила. Князь сел писать.

— У пара будущее, — заметил Василий Перовский, — а с винтом и великое будущее.

— Во Франции и в Англии перепиливают парусные суда и вставляют в них паровые машины, — сказал капитан.

— Вы русский флот перепилить хотите? — не отрываясь от письма, заметил ему князь.

Острота за остротой посыпались на моряка.

— Отнимите места у батарей и цистерн и отдайте их паровой машине…

Прощаясь, Лев Перовский назначил день и попросил Невельского быть у него. Он кивнул моряку значительно, как бы говоря: «Не беспокойтесь, все будет сделано…»

Невельской вышел за ограду и зашагал между деревьев к пристани. Спустившись под обрыв, он прошел по парку и молу, протянувшемуся вдоль мелкого залива, туда, где на дальней его оконечности ждала слабо дымившая «Ижора».

Он не вдавался сейчас в рассуждения. Подмывало поехать и рассказать Полозову, что сам Перовский сочувствует и покровительствует… Константин Петрович недавно говорил, что в наше время, когда все задавлено и никто, кроме старых генералов, не имеет права высказывать свое мнение, ученые и революционеры должны пользоваться под любыми предлогами поддержкой лиц, даже чуждых прогрессу, что моряки в этом отношении в удобном положении и могут извлечь пользу из либеральных настроений своего генерал-адмирала Константина, от которых сын царя еще не скоро откажется.

А тут Невельскому самому предстояло воспользоваться поддержкой далеко не либерального министра внутренних дел и его брата.

Капитан догадывался, почему так упрямо твердит ему Меншиков, что положительно известно, будто Амур недоступен. Сегодня он сказал это с особенным значением и повторил несколько раз.

Вечерело, когда «Ижора» подходила к устью Невы. Вдали над осушенными болотами поймы виднелись мачты. Громоздились эллинги, а за ними засверкали на солнце желтые и белые дома Петербурга.

По мере того как судно приближалось к городу, он становился все шире и выше, шире расступалась река, здания на берегах расползались, местами обступая Неву сплошной колоннадой. На реке видны стали стройные суда и множество барж и лодок, набившихся под мосты и у пристаней.

Пароход пришвартовался у Английской набережной.

«Ижора» была в полном распоряжении капитана на все время подготовки к плаванью и благодаря ей он поспевал в столицу, на склады и по канцеляриям, и в Гельсингфорс на верфи, откуда на буксире так быстро привели «Байкал» при противном ветре, и в Петергоф к высшим лицам империи, и в Кронштадт.

Благодаря этой же «Ижоре» и все грузы задолго до прихода «Байкала» лежали на складах в Кронштадте.

Князь в свое время отдал распоряжение, чтобы грузы доставлены были заранее. Невельской выжал из этой бумаги все, что можно, переворошил все склады, сам, как последний унтер из интендантской команды, перерыл груды товаров.

На другой же день Невельской снова явился к князю, привез представление генерал-губернатора, а также новый проект инструкции.

День был дождливый. За окном лило с деревьев и с крыши. Моря не было видно. Просматривая инструкцию, Меншиков вычеркнул все, что касалось устьев Амура.

— Я должен нести эту инструкцию на утверждение государю, — сказал он, — и не могу просить его о разрешении исследований у тех берегов. А без высочайшего разрешения сделать опись нельзя. Спорить с Нессельроде бесполезно. Да еще Чернышев боится, что у него солдат не хватит, чтобы охранять тот край, и поэтому, мол, лучше его не занимать. Да и дело тут гораздо серьезней, чем вы можете предполагать.

— Но бывает же, ваша светлость, что судно, желая избежать гибели, идет к неизвестным берегам. Ветер загоняет парусный корабль в гавань, течение может увлечь в лиман Амура мой «Байкал», и я сделаю опись как бы нечаянно, не теряя времени даром и без всяких хлопот.

— Если произведете все случайно и без несчастий, то, может быть, дело обойдется. Но еще раз предупреждаю вас, — строго сказал князь, — что в случае, если вы скомпрометируете себя, я умываю руки и вам будет грозить разжалование, а может быть, и гораздо более тяжелое наказание.

Глава двадцать седьмая ПЕТРАШЕВСКИЙ

Баласогло свыкся с мыслью, что не пойдет на Восток. Занятий восточными языками он не оставлял. Старинные бумаги продолжал разыскивать.

«Но — думал он, — когда человека оттолкнули и указали на дверь, то он должен найти что-то утешительное».

«Как будто изменилось что-то, если меня не пустили!» — говорил он себе.

— Дорогой мой Геннадий Иванович! Но на такой великой реке, как Амур, гиляки долго не просуществуют независимыми. Ни при каких обстоятельствах. Кто-то схватит их и подчинит.

— Что же вы хотите сказать?

— Если мы верим с вами в будущую… — сказал Александр, поднял палец, выкатил глаза и умолк. Потом сказал: — К гилякам уже подбираются миссионеры! И соседние маньчжуры давно их поработили бы, будь в этом для них толк и не ухвати маньчжуры весь Китай… Так вы сами хотите посмотреть? Пожалуйста! Три года тому назад писаны бумаги! Вышли с Амура в Забайкалье наши казаки. Один торгашил и попался. Другой ходил мыть золото! Это не легендарные, а действительные личности… А у нас все свалено в кучу. Нашего канцлера не интересует. Пойдемте, покажу, где лежит находка, полюбуйтесь! Зайдите, я давно вас зову…

Спустились по узкой лестнице. Александр шел с фонарем. Открылись тяжелые двери. На полках и на полу лежали груды документов.

— А сухо ли здесь?

— Пока сухо. А дальше — бог знает. Росси строил…

— Но этот подвал, кажется, от старого здания остался…

Баласогло снял с полки тетрадь сшитых протоколов.

При свете фонаря Невельской стал читать. Баласогло зажег второй фонарь, тоже с двойными стеклами и с водой, предохраняющей от падения искр. И ушел в полутьму.

— А ведь вы мне совсем не то выписали, что надо, Александр Пантелеймонович, — сказал Невельской, когда Баласогло появился с каким-то свитком в руках. — Казак Алексей Бердышов прошел весь Амур, определил, что примерно за шестьсот верст от устья обитают племена самаров, у которых впервые услыхал он разговор о поборах маньчжур. Он все племена назвал: какие-то бельды, самары. Что за языки у этих племен? Может быть, это и есть те гиляки, о которых сообщают Козмин и Миддендорф?

— Боже мой, Геннадий Иванович, разве я могу знать все языки? Или разве я могу прочитать все бумаги? Вот они грудами лежат — никому не нужные важнейшие документы об отношениях наших со странами Востока. Кто и когда обращал на все это внимание? У графа Нессельроде восточный архив — пренебреженная часть. Он утверждает, что Россия — европейская держава и нечего нам интересоваться Востоком. Эти документы бери, топи ими печки — никто слова не скажет… Я разобрал тысячи этих бумаг, а их миллионы. Вот смотрите-ка…

Баласогло развернул свиток, исписанный иероглифами.

— Бумага о пограничной торговле. Да тут что ни документ, то драгоценность. А граф Нессельроде отказывается ради своих друзей — англичан. Все это знают и молчат. Государь не хочет разлада с Англией, боится революции, консерватизм англичан ему приятен.

Невельской взял бумаги с собой наверх. Сидя там, наскоро выписал выдержки, простился и уехал.

Служебный день закончился. Баласогло надел фуражку и летнее пальто, запер архив, опечатал дверь, сдал ключ. Зашел на второй этаж за своим приятелем Михаилом Васильевичем Петрашевским.

— Где же ты нынче будешь жить на даче, Александр? — спрашивал Петрашевский, когда оба приятеля быстрым и веселым шагом засидевшихся молодых людей шли у Адмиралтейства по набережной.

— Детей отвезли к теще, а самим придется нынче прожить в городе.

— А в отпуск?

Баласогло не ответил.

— У меня только что был Невельской, — сказал он и оглянулся. За ними никто не шел. Начинался дождик, и от падения капель на поверхность реки под гранитной стеной слышался тихий шелест, словно множество чиновников сообщали друг другу какие-то сплетни или тайные сведения. — Он идеально прикрывается своим аристократизмом… На днях я пойду в Кронштадт на молебен и прощальный обед… Слава богу, все делается именем Константина…

— Он догадывается?

— Бог его знает… Но согласен, что Сибирь с выходами к океану станет основой мирового социализма, говорит, что с этим надо спешить. Нельзя, он говорит, из огня да в полымя крепостных отдать в руки шкуродеров еще худших, чем помещики.

— Дождь начинается. Поедешь ко мне?

— Пожалуй! Жена нынче у своих.

— Эй, постой! — крикнул Петрашевский извозчику. Кучер поднял кожаный верх, и приятели залезли в карету.

Разговор продолжался по-французски.

— Если первый опыт будет удачен, то надо пользоваться и впредь либерализмом Константина, — сказал Михаил Васильевич. — Увлечь его высочество будущим величием империи.

«Со временем мы произведем возмущение в Сибири, — учил своих друзей Петрашевский, — там нет крепостных и народ свободен. Там ссыльные… По реке Амур мы будем подвозить военное снаряжение и все, что надо для современной войны. Средства на покупку оружия даст Сибирь. На всех реках — неисчислимые запасы золота».

— Боже, как меня Муравьев подрезал, — говорил Баласогло, когда приехали на квартиру Петрашевского, разделись в прихожей и вошли в гостиную, — ведь я лето рассчитывал пробыть на Амуре! Я целую кипу бумаги исписал ему. Составил подробнейший отчет об отношениях России со странами Востока. Отдал ему все свои богатства, списал письма и проекты Шелихова, Баранова[115], Румянцева[116], Потемкина[117], отчеты сибирских губернаторов, ратные донесения и записки — об Амуре, о Русской Америке[118], о Камчатке, о странах Востока, о связях с Китаем и Японией; я решил все сделать, что в моих силах. Все свои мысли, и твои, и всех наших товарищей вставил туда же. Списал текст Нерчинского договора, копии с указов Петра и Екатерины о значении Амура для России, сведения о походах Пояркова, Хабарова, Дежнева[119], записки Чирикова[120], Евреинова[121], отчет Саввы Рагузинского[122]. Он, когда узнал, какие документы открыты мной в грудах гнилой бумаги, — ахнул…

— А не спросил он тебя, пытался ли ты обратить на них внимание министерства иностранных дел, в котором служишь?

— Спросил и об этом.

— Что же ты ему ответил?

— Я ответил откровенно, что не раз пытался, но безрезультатно… Не стал скрывать взгляда своего на причины этого, сказал, что у нас в министерстве все продажны: от швейцара, который берет двадцать пять рублей за допуск к графу, до самого графа, который за вознаграждение оказывает услуги иностранным державам и, видно, не касается дел Востока ни по чему другому, как по просьбе англичан…

— Ну и что же он? — смеясь, спросил Петрашевский.

— Муравьев смолчал, но в его положении иначе и быть не могло. Я же чувствовал, что обязан был так сказать. Полагаю, Муравьев в душе понял меня… Мнение мое, высказанное о графе, может быть, еще сослужит ему службу… Вообще-то он слушал меня охотно и соглашался и даже выбранил правительство, сказав, что наша неосведомленность по части Востока и нерешительность всем известны. Бумаги он взял и…

— Вот и не надейся чересчур на сына аракчеевского дружка и сподвижника, — заметил Петрашевский.

— Это единственный человек в наше время, который всерьез намерен заняться Востоком, — ответил Александр. — В самом широком смысле.

— Мы соседи с Китаем, а его давят, — сказал Петрашевский. — Мы — спиной к нему. А нам жить в будущем с ним, и наш долг не ждать, как и что будет в Европе, и не ждать, пока Китай станет колонией, а быстро идти ему навстречу. Там американцы, англичане! Та же католическая церковь. Не ждать! Вывести Россию на океан. Вывести в соприкосновение с Китаем на Амуре, где никакой Кяхты и ограничений! Привезти русских мужиков на Амур. Искать гавани, порты! Торговля с Америкой, с Китаем — Азия сама начнет пробуждаться. Машины! Пароходы! Свободное сибирское население хлынет туда! Наше крестьянство повалит в Сибирь, мы откроем ее для чехов, венгров, черногорцев! Пусть приходят и селятся! Вот наша цель! В Европе великие мысли и события. Нессельроде считает нас лишь европейской державой, но мы донесем мысли Фурье в Азию!

В эту пору вечера длинны и стоят светлые ночи, но сегодня тучи нашли. На дворе вдруг помрачнело рано, как осенью.

Петрашевский скоро уезжает, пробудет в отлучке все лето и осень.

Пили вино. Заехали еще двое приятелей.

Ненависть клокотала в душе Александра Пантелеймоновича.

— Нужно, к примеру, — говорил Петрашевский, — сочинить этакий разговорник, назвать его как-то понятно, например: «Солдатская беседа». Вопрос: как ты думаешь, солдат, что делается у тебя дома, пока ты двадцать пять лет служишь государю? Объяснить солдату, что с землей, с хозяйством. Что ждет его после службы. И тут же — про распущенность офицеров…

Петрашевский нагибается к самовару. Наливает себе чашку, прихлебывает…

— Анисья! — кричит он. — Подогрей еще, чай остыл, что же ты…

— Надобно действовать на цензоров, чтобы из множества идей хотя бы одна могла проскочить, — заметил молодой человек со светло-русой головой. — В наше время каждый журнал рассматривается правительством как политический заговор…

Потом начался общий разговор о Фурье. Говорили, что теория его признает и уважает все интересы, сближает и мирит людей, обещает им здоровое направление и благосостояние.

— Самое неуловимое и роковое заключается в понятии эпохи и века! — тихо, но с чувством заговорил высокий юноша со впалой грудью. Он встал и заходил вдоль обеденного стола. — Человеческий ум так ловок и так занят собой, что всю природу с ее растительным, ископаемым и животным миром он считает лишь своей наружностью…

А на улице сырой ветер. Сеет мелкий дождь. Мимо проползающих в туманной мути фонарей катится по улице извозчичья пролетка.

— Поезжай потише! — говорит седок, трогая спину кучера. — Да, вот и приехали…

Человек расплатился, взял сдачу и, сутулясь, вошел в подъезд двухэтажного деревянного дома.

Извозчик посмотрел вслед ушедшему седоку, пряча деньги, лениво тронул лошадь, завернул ее, пустил трусцой. Оглянулся, потом взял кнут, размахнулся и приударил по своей сытой, крепкой коняге. Та сразу пошла шибкой рысью.

Человек, скрывшийся в подъезде, вышел. Из-за угла подошел мужчина в шляпе, с поднятым воротником.

— Сколько сегодня? — спросил приехавший, черные глаза его сверкают в свете фонаря.

— При мне трое, Петр Петрович! Да сейчас еще один пришел.

Ударил ветер, зашелестел листвой.

— Погодка-то!

— Кто же еще?

— Участвуют новенькие… Один не сенатора ли Мордвинова сын[123], будто бы их кони подъезжали…

Глава двадцать восьмая ПОЛИЦИЯ НРАВОВ

Генерал Дубельт полагал, что хотя все образованное общество довольно благонадежно, так как служит на государственной службе, преуспевает и одевается в чиновничьи и военные мундиры, но отдельные личности весьма опасны и за обществом надо следить.

Государь говорил не раз, что он желает, чтобы его тайная полиция не шпионила, а служила бы обществу и заботилась о его нравственности. Он называл свое Третье отделение полицией нравов, воспитателями народа.

Дядюшка Леонтий Васильевич Дубельт, как называли его многочисленные племянники по жене, был одним из тех деятелей тайной полиции, которые всегда очень большое значение придают личным отношениям в обществе. Это сфера, в которой у каждого завяз коготок. За невозможностью открыть шпионов и заговорщиков в среде Петербурга и Москвы, усилия дяди Лени Дубельта и его разветвленной агентуры были направлены на разные другие явления, которые были очень вредны и при некотором воображении могли сойти за политическую неблагонадежность.

Конечно, были и настоящие шпионы, но они уважаемые люди, с ними генерал Дубельт очень хорош… Теперь немало является в обществе так называемых «разночинцев», а они-то и есть «питающая среда».

Возникло отвратительное явление, именуемое в среде остзейцев немцеедством. Далеко не безобидное. Это побуждало даже высших лиц империи быть осторожней, например, при выборе кандидата на важный пост. Предпочитались теперь русские имена, чтобы общество не волновалось.

Литке из-за этого оставлен без должности. Бог с ним! Немцы стонут, что их преследуют. Это ужасно!

А Леня Дубельт, с плотными плечами — каждое как свиное стегно, в голубом мундире, с голубыми глазами навыкате, лысый, с отвисшей нижней губой, чувствует себя превосходно. У него все на учете, слежка за всеми. Очень строгая слежка. Преступления открываются. Выслеживаются, проверяются, а иногда и строго наказываются личности, которые склонны к дурному образу мыслей. Постоянно делаются внушения профессорам и журналистам! Это тоже важно, создает в обществе необходимую напряженность и дисциплину.

Но вот Копьева собралась выйти замуж за Фрейганга. Известная молоденькая Копьева. Станет дворянкой? Будущая мадам Фрейганг?

Надо спешить. Дядя Дубельт почти запутал ее еще прежде. И вот растерянная молодая женщина, известная в Петербурге своими увлечениями, сидит перед начальником тайной полиции. Дубельт по привычке подергивает правым свиным стегном, облаченным в государственную голубизну.

— Вас придется высечь, милостивая государыня, — говорит он. — Ваше сословие? Ну вот видите, вы подлежите по закону нашей империи публичному телесному наказанию. Кстати, куда после брака вы намерены выехать?

Копьева разрыдалась. Она хотела выйти замуж и честно жить с мужем…

— Мы хотим… на Камчатку, — возводит она глаза с выражением надежды и мольбы. Может быть, тем, кто едет на Камчатку, все прощается?

— Ах, вот куда! Вы знаете, сударыня, мой племянник уехал служить в Восточную Сибирь. Милый молодой человек! Вот какие герои! Бросил службу в Семеновском гвардейском полку и поскакал на службу к Муравьеву. Он тоже будет на Камчатке… Михаил Корсаков. Семеновец, двадцати одного года.

До некоторой степени Дубельт себя считает покровителем и пособником великого дела пробуждения Сибири и заселения окраин империи. Он тоже деятель Востока. Муравьев был с ним очень почтителен и не зря взял племянника Корсакова на службу. Впрочем, Корсаков и Муравьев — кровная родня.

Дубельт перед отъездом подарил Михаилу свою шубу, чтобы не замерз в дороге. Далеко от Москвы и от Петербурга ему скакать. Трогательно подумать, что Миша увез туда, в неведомый ледяной мир, часть тепла дядюшкиной семьи. А гнездо жандармского генерала иногда теплей и уютней любого иного.

Простодушная Копьева плачет, просит:

— Ведь меня потом… никто не возьмет… Боже, боже… Ведь я ни в чем не виновата! Что я сделала?

— Вы виноваты жестоко, сударыня. Вы разрушаете основы нравственности общества! — жестко говорит начальник тайной полиции.

Лицо Дубельта наклонилось над столом, и он уставился на женщину плоской лысиной с седеющим бордюром вокруг. Было лицо, и теперь перед ней то же лицо, но без рта и глаз, с седыми бакенбардами.

Она ужаснулась и вскрикнула. Тогда вместо лысины опять поднялось лицо.

Дубельт подошел к ней.

— Бедная кошечка! Так тебе очень хочется за Фрейганга?

— Да-а… — слабо плачет она, подыскивая сочувствие и теперь уже хитря.

— Как бы мне хотелось тебя утешить…

Начальник тайной полиции, как и все его агенты, постоянно исчезает из дому по тайным служебным делам. Поэтому дома у них ничего не спрашивают. А если и спрашивают, где вы провели это время, то можно не отвечать.

Дубельт явился домой утром с тяжелой припухлостью щек и глаз. Он посмотрел в зеркало, после того как крепостной парикмахер побрил его. Лицо так и не отошло.

— Копьева, кажется, реваншировала! Теперь станет дворянкой, госпожой Фрейганг! Вот новая остзейка!

Все же прелесть секретной службы в том, что она секретна! Тут уж ничего не поделаешь! А Копьевой сказано, что будет поручено ей какое-то тайное дело государственной важности. Пусть ждет, дура!

Дубельт выехал на службу и через час принимал одного из своих сотрудников.

Человек этот был низок ростом и черноглаз, говорил с каким-то отвратительным акцентом, и генерал его недолюбливал, хотя и поощрял. У агента была греческая фамилия, но он уверял, что отец его — русский немец, а мать гречанка.

— Подобную слежку надо пре-кра-тить! — сказал генерал, выслушав доклад. — За детьми министров нельзя посылать по следу филеров. Мало знать личности. Надо знать, о чем они говорят. Во Франции революция… Это не может не влиять на молодежь… Так еще раз, кто они?

— Баласогло — чиновник министерства иностранных дел. Петрашевский — также… Прочие, коих имена я имел честь выписать в донесении, — также, о чем я указываю…

— Позвольте! — перебил генерал. Он взял листок и прочитал.

— Возможно разветвление. Нити могут вести в провинцию, в гвардию, во флот…

— Они пьют? — спросил Дубельт.

— Пьют. Петрашевский вообще большой гуляка и весельчак.

Дубельт ныне на вершине славы. Сравнительно недавно агентами его отделения раскрыто в Киеве украинское Кирилло-Мефодиевское братство[125]. А теперь французская революция обещает ему доходы и милости.

— Надо подослать солидного и одаренного человека. Коля Мордвинов! Сын сенатора! Моего родственника! А мы будем подсылать сыщиков к их крепостным и дворникам? Следить у подворотен? Найдите за любую плату личность, которой они открылись бы как равному.

— У нас в настоящее время такого лица не имеется…

— Не имеется?

Дубельту вообще все это не нравилось. Не может быть, чтобы чиновники подготавливали революцию. Ведь это ведомство Карла Васильевича! Боже мой! Вот если бы во флоте что-нибудь открылось — другое дело!

— Вы не первый раз докладываете мне об этом. Между тем все служащие по министерству иностранных дел на хорошем счету. Объясните мне, на чем основано ваше упорство?

Человек с выпученными глазами чуть заметно смутился.

В свое время он явился к Баласогло и, познакомившись, несколько раз пытался его уговорить вступить в революционную организацию греков. Баласогло отвечал, что он русский и у него нет интересов в среде греков.

Правительство поощряло организацию греков, но за ними в то же время надо было следить. В случае необходимости, иногда из разных высших соображений, надо было выдавать некоторые секреты, а изредка и самих людей из этой организации турецким властям. Видя, что Баласогло никак в толк не возьмет, что от него хотят, агент решил идти ва-банк, предложил хорошие деньги и открылся.

Баласогло взял его за ворот, вытолкал из квартиры и изо всей силы пустил со второго этажа вниз по гнилой деревянной лестнице.

С тех пор с упорством маньяка агент преследовал Баласогло, следил за ним. Но Баласогло не имел ни одного приятеля, имеющего хотя бы какое-то отношение к греческой организации.

Попандопуло ответил Дубельту, что пытался вовлечь Баласогло и при этом заметил не только его уклончивость…

«Будь это не у Нессельроде!» — подумал генерал.

— Я думаю, что вряд ли возможен заговор в этом министерстве. Ведь, как это в нашей пословице говорится… «каков поп — таков и приход». Они хорошо воспитаны, дисциплинированны. И жалованье у них лучше.

— Осмелюсь возразить, ваше превосходительство, — заговорил Попандопуло, — что именно в этом министерстве… Они находятся на вершине знаний, ездят за границу и имеют связи со всем миром, читают бумаги и книги о том, что делается в мире, и от них невозможно скрыть то, что публике неизвестно, и поэтому они постепенно проникаются духом идей и становятся крамольниками.

— Моряки еще более крамольники. Они всюду путешествуют, общаются с иностранцами. Я думаю, скорее в ведомстве князя Меншикова могут быть неблагонадежные личности. Тем более «что сам он очень плохо настроен и шуточки его известны становятся всем. А эти шутки — дерзость… А каков поп — таков и приход, — повторил генерал. — Тем более был случай, когда моряки пили в иностранном порту за успех французской республики! У Нессельроде есть молодцы-кутилы, моты отцовских капиталов. Но — благонадежные.

«Кажется, перехватил мой Попандопуло. Но как это получается, что у нас нет подходящего человека для засылки? А если возникнет заговор? И этих проверить надо. Сборище есть сборище. Надо, конечно, все узнать. Что там…»

Когда-то старшие и знающие дело персоны учили Дубельта, что следить надо за всеми без исключения, но главным образом за сколько-нибудь выдающимися личностями. Кстати, им всегда завидуют. При умении легко претензию завистника превратить в донос. А это уже создает вид патриотической деятельности. Как бы неловки и ленивы ни были подкупленные личности, но тут для них начинается дело приятное, светское и не требующее усилий.

Надо уметь показать некоторым личностям в обществе, что сама их профессия родит опасность. Они должны помнить, что могут в любое время быть сочтены внутренними врагами, а это и остережет их, и даст верное направление гуманитарным наукам, а также искусству. Есть непойманные, но невиновных нет. Вот чему учили! Черт знает, с ума сойти можно! Какой бред несли эти московского происхождения столбовые заплечных дел мастера. Остзейцев ругают, а они на дело смотрят проще.

Но теперь вообще дела идут лучше. Настало время полного господства Третьего отделения над обществом…

Это время потом вспоминалось пережившим его как школа долготерпения и мужества. Только последующие поколения не могли понять, что хорошего находят старики в этом былом всероссийском позоре.

И возглавлял эту школу несчастная жертва славянского немцеедства — Леня Дубельт, с государственной голубизной на груди и с лампасами на свиных ляжках.

На столе — цветы в тон жандармского мундира и тяжелая каменная доска с чернильницами.

— Нужны люди, равные им по развитию! Нет таких? Найдите… Купите и подошлите, как в киевский заговор. Подсылать надо солидных… Дворян.

— Нет-с…

— А тех, что уже куплены?

— Негодны.

— Почему?

— Теперь бунтует другое поколение. Это молодежь с положением и знаниями.

— Среди молодых желающих найдется еще больше. Они все без средств. Вы проверьте рублем их идеи. Они живо обнаружат другую сторону. Помните классическую истину: «Действовать надобно подкупательно!»[126]

— Это Пушкин…

— Как будто до него не знали! Старая истина, батенька! Вечная! А как с моряками?

— На суда, уходящие за границу, пытались, но ничего не получается. Морские офицеры с фанаберией, не долго думая, могут прикончить… Моряки росли все вместе и знают друг друга с детских лет. Но я сделаю все, все, чтобы исполнить желание вашего превосходительства…

— Ищите! Карл Васильевич тоже был моряк! Ничем они от других людей не отличаются!

Агент что-то каркнул со своим отвратительным акцентом, почтительно поклонился и ушел.

Дубельт озабоченно вздохнул.

«Надо искать заговоры! Может, как-то постараться составить самим? Должно же что-то быть? Хотя бы разговоры! Ведь существует же на свете, наверное, какая-то новая философия… Не все же без головы!»

Но не Карла же Васильевича подведет Леонтий Васильевич! Тут надо поискать где-то в другом месте, город велик! Леонтий Васильевич уже думал об этом и примерно знал, куда надобно, по нынешним временам, закинуть удочку! Москву не забывать! И он знает, кого там подцепить. За французскую революцию придется кое-кому расплачиваться, как Копьевой!

Есть деятели тайной полиции, которые везде видят преступления и, преследуя людей, часто от этого сами страдают… Другие, напротив, совсем не страдают. К такому роду жизнерадостных защитников нравственности принадлежал и Леонтий Васильевич.

Глава двадцать девятая АДМИРАЛ БЕЛЛИНСГАУЗЕН

А «Байкал» уже затянулся во внутреннюю кронштадтскую гавань и пришвартовался к набережной у длинной вереницы белых каменных складов. Дудки унтер-офицеров не умолкали до темной ночи. Грузили порох, пушки, оружие, инструменты, а также сукна, холст, сапожный товар и продовольствие.

Еще раз съездив в Петербург и получив наконец утвержденную инструкцию на опись охотских побережий, в которой так и не было ни словом упомянуто об описи устьев Амура, капитан снова побывал у Литке.

Тайна, о которой немногие знали и никто не говорил, была известна ему не совсем. Несколько лет тому назад в лимане Амура побывала экспедиция. Берега были нанесены Гавриловым на карту. Главная тайна — сама карта.

А экспедиция Гаврилова пошла после того, как северо-восток Сибири обследовала экспедиция академика Миддендорфа, еще совсем молодого человека. Эта экспедиция работала несколько лет. Миддендорф прошел Становой хребет, побывал на его отрогах, переходил хребет Джугдыр. У него был проводник из племени гиляков, живущих на устье Амура. Миддендорф подтвердил то, о чем Прокопий Тарасович Козмин сообщал давно; что низовья Амура не принадлежат никакому государству, там живут независимые гиляки. Пока об этом докладывал штурман Козмин, или писали в Петербург жители Якутской области, или присылали с границы протоколы допросов, снятых с лиц, побывавших на Амуре, — в Петербурге никто как-то не обращал внимания на все это и в независимость гиляков не очень верили, тем более что англичане считали земли гиляков частью Маньчжурии, а наш знаменитый ученый синолог отец Иакинф Бичурин даже написал в своем увлекательном труде, что на устье Амура существуют города и крепость. Когда же академик Миддендорф, петербуржец и свой человек в обществе ученых, доложил, что ничего подобного нет, в Петербурге зашевелились. Тогда-то и была послана экспедиция Гаврилова.

Вот эта карта нужна теперь капитану. Он давно желал ее видеть. Как ее достать? Остаются считанные дни. Дальше тянуть нельзя. Карта хранится у Врангеля. Невельской просил Литке посодействовать. До сих пор терпеливо молчал, чтобы не повредить делу. Но теперь пора посмотреть карту… И сразу уйдет в плаванье…

Литке все еще расстроен, обижен, огорчен. Он мнителен, ему теперь, как он сказал, не хотелось бы обращаться с такой просьбой к своему старому приятелю Фердинанду Врангелю. Иногда старая дружба — помеха. Врангель сам почти в опале. Получится, что один опальный обращается к другому с просьбой открыть государственную тайну своему протеже.

Литке сказал, что ему исполнить это неловко. Но посоветовал, как поступить.

— К Фаддей Фаддеичу! Он в силе! Ему море по колено!

К Ивану Антоновичу Куприянову адмирал просил не обращаться за содействием, так как Фердинанд Петрович терпеть его не может.

Невельской все же заехал к своему дядюшке адмиралу Куприянову.

— Не церемонься с ними! Говорил я тебе, бери их за глотку, будь ушкуйником[127], — сказал дядя. — Литке трус, он в свое время от декабристов сбежал, когда надо было на площадь выходить. По мне, бунтовать так бунтовать. Или будь верен престолу! Твое дело верное. Амур-река, я тебе тысячу раз твердил, не может теряться! Нессельроде невыгодно — он ее закрыл… Немцы против него боятся идти и не хотят, да им так и не надо, как нам. Иди к Фаддею и не уходи, пока не догадается. А не догадается, скажи, что я послал… У них есть карта, есть. Скажи, пусть не врет, я знаю. Они все наши секреты хранят.

Командир порта адмирал Беллинсгаузен благоволил молодому и расторопному офицеру за то, что тот хорошо и быстро готовится к плаванью.

Обычно суда, особенно большие, оснащались очень долго, а капитан и офицеры бесконечное количество раз выписывали из конторы все новые и новые материалы, по мере того как они требовались. А этот все предусмотрел, в месяц управился с тем, на что достойные, заслуженные капитаны, люди дельные и известные, тратили иногда по году, а то и больше, исполняя все не торопясь, поигрывая в картишки, бывая дома, в Питере.

Беллинсгаузен чувствовал, что капитан-лейтенанту еще что-то нужно.

После разговора о разных мелочах Невельской вдруг объявил, что у него есть инструкция на опись побережья Охотского моря и что при этом он намерен описать берега Сахалина и войти в Амур.

Тяжелый и грузный адмирал встретил эту новость открытым, смелым и воинственным взглядом больших голубых глаз. Это был взгляд человека, сознающего свою силу, привыкшего повелевать массами людей. Он был всегда начеку и мог отдать приказ открыть огонь всей неисчислимой артиллерии Кронштадта. Сам его взгляд иногда подобен был залпу артиллерийских батарей, раздающемуся по приказу адмирала.

Теперь, когда у Невельского была инструкция и повеление свыше производить исследования, он решил, что можно говорить смело, без опасения показаться мечтателем и пустым фантазером.

По должности своей адмирал привык за последние годы совсем к другим разговорам. Уж давно царь не посылал никого ни в какие путешествия. Беллинсгаузен давно не плавал и давно не писал ничего. Последняя его работа, опубликованная десять лет тому назад, была не о путешествиях, а об артиллерийской стрельбе в цель. Далеко в его памяти стояло то время, когда вместе с Лазаревым он открывал Антарктический материк, и еще дальше, когда молоденьким мичманом плавал с Крузенштерном у берегов Сахалина. Но те времена были очень дороги сердцу старого адмирала.

Теперь он командир порта, обремененный множеством забот, делами многочисленных артиллерийских батарей, фортов, казарм, тюрьмы, складов; под его начальством было множество офицеров и матросов, по сути дела он являлся хозяином Балтийского флота и как хозяин занимался вопросами и военными и хозяйственными, теми, которыми приказывали ему заниматься царь и Меншиков. Он строил форты, в его порту снаряжались корабли в плаванье, ему приходилось заботиться о закупках холста, смолы, пеньки, дуба, болтов, парусины, железа, разбирать жалобы на инженеров и на такелажмейстера, держать наготове все, что требовалось для парадов и торжеств.

В гавани стояло множество снаряжавшихся кораблей, армада, стучащая и свистящая множеством боцманских дудок, для которой нужно все больше и больше дуба, сухарей, водки, солонины.

Бывший исследователь и открыватель был назначен на эту должность, чтобы не только строить форты, но и беречь казну, экономить, следить, чтобы меньше шло гвоздей, болтов, железа, парусины и водки, хотя это и не было его прямой обязанностью.

Государь гордился, что начальник крепости и всех ее контор и складов — знаменитый ученый.

Другой великий исследователь — Литке — председатель Географического общества. Фердинанд Врангель много лет управляет Российско-американской компанией. Так флот и наука о море были в ведении признанных в Европе ученых.

По своей должности Беллинсгаузен сделал много полезного для неприступной русской крепости. При нем был построен новый форт «Князь Меншиков», он улучшил преподавание в школе штурманов. Он многое сделал для артиллерии крепости. Она всегда была в готовности и для боя и для салютов, эта многопушечная масса Кронштадта, и могла по первому сигналу командира открыть уничтожающий огонь по любой вражеской эскадре, которая осмелилась бы приблизиться.

Окружающие видели в нем лицо особенное, высшее. Постепенно, с годами, Беллинсгаузен становился именно тем командиром порта, каким желали видеть его царь и подчиненные. Он привыкал к этой среде николаевских военных бюрократов, которую возглавлял, и начальствовал ею согласно с теми понятиями, к которым она привыкла. И уж давно ни с кем из своих подчиненных не вел он разговоров, подобных тому, с каким обратился к нему капитан «Байкала».

— Не следует ли, ваше высокопревосходительство, подвергнуть сомнению заключение Крузенштерна о том, что бар реки Амура может находиться у восточного берега Сахалина?

Адмирал откинулся в кресле и свел брови, как бы вспоминая что-то. Он все выслушал терпеливо.

Потом поднялся и с оживлением, но внятно и четко, скандируя слова, и очень обстоятельно, как человек, приученный рассуждать логично, стал рассказывать о том, про что спросил его офицер.

Исследования берегов Сахалина производились средствами, которые были для своего времени совершенны. Но опись Крузенштерна, как и всякого путешественника, впервые описавшего какой-либо берег, не дает верной и точной картины, там нужны новые исследования.

Фаддей Фаддеевич определил, что известно о Сахалине бессомненно, что требует проверки и что представляется еще совершенно неизвестным, а также, как должен действовать исследователь в тех местах.

Невельской слушал молча.

Ступая своими тяжелыми ногами по ковру, грузный Беллинсгаузен излагал пункт за пунктом, и казалось, что в это время замер весь Кронштадт, не получая никаких распоряжений, и что, верно, застыли в кислых гримасах лица интендантов, виденных Невельским в передней.

— Итак, ныне представляется необходимым проверить там все заново! — заключил Фаддей Фаддеевич.

Беллинсгаузен ушел на свое место и, придвинув тяжелое дубовое кресло, сел. Он сказал Невельскому, что, между прочим, советует обязательно иметь с собой при исследованиях в тех местах байдарку и алеута.

— Что же касается самих устьев Амура, — многозначительно сказал он, — то вам следует знать, что недавно к тем берегам было посылаемо судно Российско-американской компании, которое производило опись лимана реки Амур. Вот вам и надлежит ознакомиться с результатами этой экспедиции.

Беллинсгаузен, знавший Невельского как ученика Федора Петровича, решил, что ему должно открыть важнейший государственный секрет.

— Где же я могу познакомиться с этим? — спросил Невельской.

— Я все скажу, — ответил Беллинсгаузен. Он тут же написал письмо. — Вы явитесь с этим письмом прямо домой к его превосходительству адмиралу Фердинанду Петровичу Врангелю. Я прошу его сообщить вам, если он найдет возможным, все имеющиеся у него сведения о тех местах, а также распорядиться, чтобы у вас была байдарка…

Глава тридцатая АДМИРАЛ ВРАНГЕЛЬ

Что там за исследования? Что они доказали? И вот он сам увидит карты таинственного Амура.

Невельской старался не поддаваться охватившей его радостной тревоге.

Знаменитый адмирал встретил Невельского в кабинете. Судя по рукопожатию, еще очень крепкий. Несколько плосколицый, с густыми бакенбардами с проседью и свежим цветом лица. На переносице у него плотно посажены узкие золотые очки.

Невельской представился и подал письмо. Врангель внимательно прочел и небрежно бросил на стол, потом строго взглянул на капитана, но тут же улыбнулся, поправив очки рукой. Он был очень ласков и любезен, но с первых же слов Невельской почувствовал, что дело здесь значительно сложнее, чем с Литке и Беллинсгаузеном.

Врангель прекрасно знал о предстоящем путешествии «Байкала». Он присматривался к Невельскому. Молодой человек из сослуживцев Константина мог быть хорошим офицером.

— Как же вы представляете себе свою задачу? — спросил адмирал, доставая белоснежный накрахмаленный платок. Проведя по сухим, колючим усам, он запрятал сложенный несмятый платок обратно в карман.

Невельской рассказал, как он намерен во время описи побережья войти в Амур.

Бурное вмешательство офицера не в свои дела не понравилось Врангелю.

В позапрошлом году к устью Амура ходила экспедиция. Взяты были чрезвычайные меры предосторожности. Это компетенция компании. За опись Гаврилова компания получила высочайшую благодарность. Врангель был награжден, доказав недоступность Амура.

Врангель не спускал взгляда строгих глаз с офицера и словно в знак согласия несколько раз кивнул своей седеющей головой.

— В полученной вами инструкции упомянуто ли устье Амура? — спросил он.

Невельской твердо сказал, что инструкция на опись Амура будет получена губернатором Восточной Сибири.

Врангель опять кивнул головой. Теперь было понятно, что здесь заинтересован губернатор Восточной Сибири.

— Относительно байдарки я сейчас же напишу распоряжение, — быстро сказал он, — чтобы ее доставили для вас вместе с двумя алеутами к маю будущего года в Петропавловск. Эту бумагу мы немедленно отправим… — Прищуриваясь и как бы что-то вспомнив, он сказал с видимым удовольствием: — На Медном проживают два алеута, бывавших в Аяне. Да, да. — При воспоминании об алеутах он оживился. — Будут вам очень полезны. Я пошлю об этом распоряжение.

Он любил алеутов и тот край таким, каким знал его в те годы, когда служил на Аляске.

Адмирал протянул руку и открыл один из ящиков огромного стола, достал оттуда бумагу и быстро написал на ней что-то своим энергичным, неаккуратным и порывистым почерком и достал конверт с гербом.

— Это вам на случай, если к вашему приходу в Петропавловск байдарка не будет доставлена; вы сможете добыть ее по этой бумаге, послать за ней из Петропавловска на остров Медный.

Он подал конверт офицеру с таким видом, что Невельской почувствовал силу, заключавшуюся в этой бумаге с компанейским гербом и с собственноручной подписью председателя Российско-американской компании.

— Что же касается сведений о юго-западном береге Охотского моря, о чем просит меня сообщить вам Фаддей Фаддеевич… — сказал адмирал, приподняв свою голову, — то… — сухо продолжал он и развел руками, — сообщить мне об этом было бы неудобно.

Он нахмурился, замечая, что взор молодого офицера разгорался, что он волнуется и, видно, не намерен отступаться.

— Впрочем, — сказал адмирал, поднимаясь и обращаясь к огромной карте азиатского берега и американских колоний с редкими точками селений и факторий, — все, что здесь замечательного, — это то, что устье реки Амура и лиман оказались недоступными. — И он замолчал, как бы кладя предел, далее которого не могла простираться его любезность.

— Ваше превосходительство, — сказал Невельской, поднявшийся одновременно с адмиралом, — убедительно прошу вас позволить мне взглянуть на те данные, на которых основаны подобные заключения.

— Недоступность устьев Амура доказана, — ответил Врангель строго.

— Но это же неверно! — воскликнул Невельской.

Врангель удивленно посмотрел на него. Невельской знал подобные молчаливые, неприязненные взгляды.

И вдруг он окончательно почувствовал, что знаменитый ученый совсем не разделяет его намерений.

— Это известно! — многозначительно повторил адмирал.

То, что желал исследовать Невельской, уже было исследовано подробно и основательно по высочайшему повелению. Врангель приказал своему зятю, который заведовал в Аяне факторией, отправить к устью Амура экспедицию. Завойко[128], морской офицер, женатый на племяннице Врангеля, служил в компании и превосходно знал там местные условия. Он был собственным глазом Врангеля в тех краях. Экспедиция вышла из Аяна в июне 1846 года и подтвердила то, что было известно прежде, — что Амур недоступен. Результаты этих исследований царь повелел хранить в тайне. Впоследствии Завойко дополнительно производил исследования и посылал из Аяна людей к устью Амура. Он представил компании совершенно точные сведения и карты.

— Я прошу вас, ваше превосходительство, разрешить мне взглянуть на результаты съемок этой экспедиции.

Старый адмирал понял, что Невельской все знает. Он улыбнулся несколько снисходительно, показывая Невельскому, что видит его пылкое желание, но все-таки вынужден огорчить и разочаровать, если даже и откроет документы… Он не хотел и не имел права показывать офицеру то, что тот просил. И семейная заинтересованность Врангеля в проблеме Амура, которую разрешал член их семьи Завойко, и положение адмирала как председателя правления Российско-американской компании, обязанного держать в тайне результаты посланной туда экспедиции, — все побуждало его не делать этого, но старый моряк почувствовал, что он не смеет скрывать истину, тем более ту, которую Невельской подвергал сомнению.

Адмирал встал и, подойдя к шкафу, открыл его и достал пачку бумаг и карт.

— Садитесь на мое место, — сказал он Невельскому, кладя эти документы перед своим креслом. — Смелее, смелее, молодой человек! Когда-нибудь придется еще быть адмиралом, — пошутил он, подводя Невельского к креслу и усаживая его. — Вот дело о секретной экспедиции Гаврилова, посланной по высочайшему повелению из Аяна для исследований лимана и устьев Амура, — продолжал он, удерживая Невельского за плечи в кресле и стоя перед ним. — Оставайтесь здесь и просмотрите все внимательно и спокойно. Вот все, что вам потребуется…

Адмирал тихо вышел из кабинета, оставив в кресле припавшего к бумагам Невельского.

Тот перевел дух и почувствовал, что надо взять себя в руки. Он просмотрел все спокойно и быстро. Это действительно было целое открытие!

«Ну так это как раз доказывает, что я прав!» — восклицал он мысленно, локтями упершись в стол, а пальцами вцепившись в волосы, как бывало в детстве, сидя над книгами.

«Как он может быть недоступен? Эта мель, идущая у Гаврилова через весь лиман, не может не прерываться, где-то должен быть фарватер. Или же у Амура есть выход к югу!»

Невельской уже разобрал по срокам, что исследования производились наскоро, тогда как длина мели и площадь лимана — огромны.

«Все же это первая настоящая карта лимана и устьев Амура, какую мне приходилось видеть».

Невельской почувствовал, что угадывает истину.

Адмирал вошел через полчаса.

— Ну, убедились? — спросил он.

— Да, теперь мне многое стало ясно! — ответил Невельской и хотел добавить, что теперь совершенно убедился, но сдержал себя, чувствуя, что спорить бесполезно.

— Ну вот видите. Я очень рад. — Врангель стал любезнее. — Гаврилов был отличный штурман. Он умер недавно.

Адмирал сказал, что отправлял эту экспедицию Завойко. Он основал новый порт Аян, сам со своими людьми нашел, описал и исследовал Аянский залив и в 1845 году перевел туда факторию из Охотска. Завойко проложил от Аяна отличную дорогу на Якутск. Через Аян идут все грузы компании из Аляски.

Выказать хоть единым словом несогласие со всем этим, так же как с картой Гаврилова, значило сейчас оскорбить старого, почтенного адмирала, в то время как он по-своему хотел сделать доброе дело. К тому же Невельской знал себя. Только начни он разбирать все ошибки Гаврилова, которые, как ему казалось, были так ясны, что только слепой не мог их увидеть, разгорелся бы спор… У Невельского было много разных соображений, и он мог бог знает что наговорить. Экспедиция пошла наспех, подготовлена кое-как, на исследования было мало времени. Все это он прочитал между строк. Но разговаривать об этом некстати. Все же адмирал желал добра и сделал многое, хотя сам того не знал…

Офицер встал, поблагодарил, сказал, что сведения оказались очень ценными для него.

На прощание Врангель задал Невельскому несколько вопросов о предстоящем переходе через Атлантический океан и вокруг мыса Горн и спросил, зайдет ли он на Гавайские острова.

Просил кланяться Василию Степановичу Завойко, когда будет в Аяне…

Глава тридцать первая МАША

У Гостиного ряда, куда капитан заехал на извозчике сделать покупки на дорогу, его кто-то окликнул в толпе. Обернувшись, он увидел невысокую пожилую барыню с зонтиком и в мантильке, с удивлением узнав в ней свою двоюродную сестру Марию Петровну.

— Откуда вы, сестрица? — воскликнул Невельской.

Оказалось, что она приехала в Петербург из Костромской губернии по своим делам. Мария Петровна была очень рада встретить кузена, не могла налюбоваться его формой, всплеснула руками, узнавши, что он капитан судна и пойдет в кругосветное, и просила непременно зайти к ней.

Она тут же, на улице, стала рассказывать разные костромские и галичские новости. Сказала, где остановилась и что нынче вместе с ней поедет домой дочка сестрицы Александры Петровны из Галича, весной окончившая Смольный институт.

— У меня на руках покуда, — говорила Мария Петровна. — Ждет не дождется, когда поедем… Пока училась, денег-то им не давали на руки, накопила своего капиталу сто тридцать семь рублей да купила модное фортепиано. И все сидит играет да играет… А такая красавица, и училась лучше всех, а уж как вышивает… Зайдите, зайдите, братец, очень вам понравится. Саша прислала ей три шерстяных отреза на платье. Брала у коробейников… а она и смотреть не хочет… — И сестрица, скривив лицо, пожала плечами.

Расставшись с Марией Петровной, капитан решил, что зайдет к ней непременно. Он знал, что сестрица, как о ней говорили, особа скупая, сварливая и жестокого нрава, и подумал, что, верно, девушке с ней несладко. Отца у Маши нет, мать небогата, хотя и владеет имением. Судя по тому, что Александра Петровна прислала дочке три отреза, взятых у коробейников, она плохо представляла себе, какова дочь ее, закончившая Смольный, дочь, с которой девять лет она прожила в разлуке.

Машу капитан никогда не видел, но ему стало жаль эту бедную девушку, и он непременно решил навестить ее и, может быть, постараться помочь. «Однако она молодчина, — подумал он, — если купила фортепиано».

Из Смольного-то к матери в Галич, каково ей там будет! А Мария Петровна с ее разговорами про тяжбы и с ее беготней по департаментам напомнила многое, чего насмотрелся он еще в детстве.

Через день капитан приехал к Марии Петровне.

Видимо, по скупости своей сестрица снимала такую темную квартиру, что, войдя, Геннадий Иванович не сразу рассмотрел, куда попал. Пахло пригоревшей кашей.

— Ах, это ты, красавец наш! — громко заговорила, встречая его, принаряженная сестрица.

Смольнянка Маша, высокая, стройная девушка, подала руку капитану и присела. Казалось, что она тут совершенно ни к чему и казалась полной противоположностью тетке и хозяйке, которые захлопотали и засуетились, едва капитан ступил через порог.

— Ваш дядюшка, Геннадий Иванович Невельской! — отрекомендовался капитан. — Прошу любить и жаловать… — шутливо добавил он. — Да вы сидите тут, как в клетке. А ну, позвольте мне рассмотреть вас, походите ли вы на сестрицу Александру Петровну, — сказал Невельской.

И, взяв племянницу за руки, он подвел ее к окну. Оно выходило во двор к стене, но все же тут было гораздо светлей.

Под взглядом дядюшки девица вся просияла. Она в самом деле была очень мила. У нее были живые голубые глаза.

Тетушка, объясняя степень родства, предупреждала Машу, что капитан — довольно дальний родственник. Сейчас смольнянка почувствовала возможность лукавства со стороны молодого офицера. И, как показалось ей, дело не в том, походит ли она на свою матушку. Дядя показался девушке очень молодым, и она невольно засмеялась. Но в то время, когда он увидел ее большие глаза и красиво убранные волосы, ей показалось, что он не очень красив… А уж тетушка наговорила ей: писаный красавец. К тому же он мал ростом.

— А Маша уезжает у нас, — говорила сестрица, — я нашла ей попутчика. А то и так зажилась!

Она рассказала, что обегала своих оброчных мужиков, живущих в Питере, и нашла одного из них — старовера, который через неделю едет в Галич и отвезет Машу к матери. Заметно было, что Мария Петровна рада-радешенька сбыть с рук племянницу.

Невельской, присев напротив Маши, стал расспрашивать про Смольный. Она рассказывала про то, о чем тут кстати было говорить, — про празднества, балы, подруг… Видно, воспоминания о Смольном были ей очень приятны.

— Да поедемте все вместе кататься на острова… — предложил Геннадий Иванович.

Но Мария Петровна не согласилась.

— Недосуг, братец! — сказала она.

Маша рада была дядюшке, но не только как родственнику, а как человеку, у которого, судя по его внешности и положению, она предполагала круг интересов, близкий и понятный ей. Тетушка уже ей рассказала, что он плавал с великим князем много лет, а ныне сам произведен за это в капитаны. Маша знала этих блестящих молодых людей, близких двору. На них заглядывались воспитанницы, в них видели своих будущих мужей и возлюбленных. А те — братья и родственники смольнянок — искали случая хотя бы в редкие, особые дни приехать к кузине или сестре в Смольный, чтобы получше разглядеть ее подруг.

— Видитесь ли вы со своими подругами? — спросил капитан.

— Нет… — ответила Маша; вдруг она покраснела. «Неужели, узнав о ее бедности, все отвернулись?» — подумал Невельской.

Он стал рассказывать ей о своем предстоящем плаванье. Ему захотелось заинтересовать Машу, приподнять перед ней завесу, скрывающую от нее огромный прекрасный мир, о котором вряд ли она что-нибудь знала толком.

— Ах, как вы счастливы должны быть! — сказала она. — Увидите весь мир, такие удивительные страны! Да вы, верно, и так много видели!

Он сказал, что бывал во Франции и Англии, в Греции, Италии, Алжире.

— Как бы я хотела в Париж! — воскликнула Маша.

Она опять задумалась; какая-то неприятная мысль, кажется, снова овладела ею.

— Да, а как ваше фортепиано? Я слыхал, вы покупку прекрасную сделали? — спросил Невельской, желая рассеять ее.

Маша сразу развеселилась и посмотрела на него с радостью.

Она подошла к инструменту, стоявшему в углу, открыла его, зажгла свечи и, усевшись, стала перебирать ноты.

Она проиграла Невельскому несколько вещей. Он слушал ее с удовольствием.

На душе у него стало тепло и хорошо. Он почувствовал потребность высказать ей все, что его волновало.

— Давайте сбежим! Поедемте кататься! — заявила вдруг Маша.

Они уехали на острова.

Открытый экипаж тихо катился по аллее, под развесистыми ветвями огромных дубов.

— Я откроюсь вам, Маша, — говорил он, беря ее за руку. — Я иду в путешествие не только для того, чтобы видеть разные страны. У меня есть цель.

— Какая? — воскликнула Маша, вспыхнув от любопытства.

— Теперь наконец, когда у меня есть корабль…

Она слушала с захватывающим интересом.

И тут он заговорил, что Россия бедна, что народ русский темен, что морские пути имеют огромное значение для развития народа. Он сказал, что в Сибири есть река Амур, текущая в Восточный океан… Что это океан будущего…

Маша слушала и улыбалась, все еще во власти вспыхнувшего в ней интереса. Энергия, которой дышало его лицо, его движения, и эта таинственность, с которой он начал свой рассказ, и эта поездка на исходе летнего дня среди леса — все было увлекательно. Она только плохо понимала, что он говорит. Само название реки — Амур — понравилось, но Восток и проблемы, которые он собирался решать, были темны и чужды ей, как и разговоры о бедности народа. Разве ей мало своей бедности! Он напомнил ей о горьком ее положении. Она привыкла думать и мечтать совсем о другом. Желая поддержать разговор, она сказала, что две ее подруги — сестры-сироты, воспитывавшиеся с ней вместе в Смольном, поехали в Сибирь к родным, и это, верно, очень ужасно! Все так жалели их. Маша сказала, что она задержалась в Петербурге и что жаль уезжать, а надо, и не хочется.

А капитан вдруг вспомнил каких-то неприятных ему людей и стал говорить, что ему чинят препятствия, обманывают, не дают позволения на исследование, которое он должен совершить. А тем временем англичане или североамериканцы могут занять берег Сибири…

Это уж было совсем непонятно!

«При чем же тут американцы? — подумала Маша. — Сибирь — и американцы… Ведь американцы — это совсем другое. Там белые плантаторы, индейцы, черные невольники… Ведь там тепло…» Она теперь уже ничего не понимала, но только чувствовала, что ради России ее молодой дядюшка решил пожертвовать собой и что-то сделать где-то там, в Сибири.

Ее только смущало, что ему препятствуют и что он заботится о народе. Разве не все благополучно при императоре Николае? Странно, о каком тяжелом труде во имя будущего он говорил? Ведь все прекрасно и все правильно, император все знает — так их учили.

В рассуждениях дяди было что-то очень простое, будничное, даже смешное, совсем не похожее на ту прекрасную жизнь, к которой ее готовили и о которой она мечтала.

Маша была способная, послушная и старательная девушка. Она прекрасно училась в Смольном, много читала по-русски и по-французски и считалась одной из самых лучших учениц. Она была отличная рукодельница, и поэтому ей приходилось вышивать халаты и другие красивые вещи, которые в подарок императрице и царским дочерям делали воспитанницы. И она была из тех немногих, которые подносили эти подарки своими руками.

В институте приучали молиться, любить царя, царицу и их детей. Смольнянок вывозили лишь на дворцовые праздники да на народные катания на пасху. Жизнь за стенами Смольного казалась девицам сплошным праздником, и к этому они готовились. Юных смольнянок приучали видеть в царе Николае идеал мужской красоты, и все они только тех мужчин считали красивыми, которые на него походили.

Но вот, выйдя из Смольного, Маша увидела, что жизнь за его стенами совсем не такова, как представляли себе институтки.

Маша поняла, что она бедна, бедней подруг, что вокруг не праздник, как думали в Смольном, а серая жизнь. Но, несмотря на эти разочарования и собственные неприятности, она совсем не хотела отказываться от своих девичьих идеалов.

Мария Петровна покачала головой, встретив Машу и Невельского, показалось, сама была довольна, что племянница проехалась с капитаном. Невельской был озабочен и словно смущен. Он сидел недолго, ласково простился с Машей, просил ее кланяться матушке и передавать привет всем родным.

— Жаль, Маша, что больше не увидимся, — говорил капитан. — Очень, очень жаль! Завтра я ухожу в Кронштадт и уже более не вернусь…

«Какой прекрасный человек!» — подумала Маша.

Когда он прощался, ей вдруг стало жаль, что он уезжает. Он шел куда-то… Не все ли равно куда… У него была какая-то цель, еще не ясная ей.

Но после того как он ушел, она взглянула на тетушку и сказала, как бы в пику ей:

— Ах, тетя, но он совсем не красив!

Эполеты дяди, мундир, пленивший тетушку, из-за которых та, очевидно, и приняла кузена за писаного красавца, — все это не удивительно для Маши.

И потом опять вспомнила у фортепиано то, к чему ее приучали и что было теперь светлым воспоминанием… Ее идеал — это человек высокий, красивый, величественный, с походкой, как у царя, с гордым повелевающим взглядом.

А капитан, выйдя на улицу, почувствовал, что ему грустно, жаль расставаться с Машей и жаль ее. Он заметил, что временами его рассказы были скучны ей.

«Смотрела на меня, кажется, с сожалением. Конечно, у нее свой мир. Их готовили влюбляться в героев Марсова поля[129]. Милая, умная и славная девица, но не знает самых простых вещей! Все это «обыкновенные истории»! Всюду на свой лад».

Невельского в корпусе тоже учили любви к престолу больше, чем морскому делу. Теперь всю жизнь приходилось доучиваться.

Потом он стал мечтать о том, как прекрасно было бы полюбить девицу, которая поняла бы его. У него был бы лучший в жизни друг. Как бы он открывал ей глаза на мир, руководил бы ею, любил бы ее бесконечно!

Он ушел бы в плаванье, а она ждала бы, мысленно следуя вместе с ним вокруг света. Нежное, прекрасное, умное создание могло бы быть счастливо им.

Но ничего этого не было, и грустные мысли приходили в голову капитана в эту светлую ночь. За решеткой в канале вода, как вычерченная штрихами, мерцала и плескалась, а на другой стороне, как нарисованный небрежным карандашом, серел огромный плоский дом, в окнах которого еще не зажглось ни одного огня…

Глава тридцать вторая АДМИРАЛЫ

Утром Александр Пантелеймонович провожал капитана на Английской набережной. Вся река была в движении. Корабли шли и вниз и со взморья. Вода волновалась и блестела на солнце.

— Я буду ждать, Геннадий Иванович, ждать с замиранием сердца, считая дни, — говорил Баласогло.

— Ну, еще увидимся, приезжайте на прощальный молебен и на обед!

«Ижора», шлепая плицами, пошла вниз по Неве, миновала эллинги и вышла в залив. Вдали лежал серо-голубой Кронштадт.

Невельской стоял на мостике, держа ручку машинного телеграфа, и опять, слушая мерный, уверенный стук машины, думал обо всем, что оставалось позади, о вчерашней встрече с Машей, об Александре и его странной судьбе.

Когда-то он сам уговаривал оставшегося без службы Баласогло поступить на место архивариуса.

«Но действительно странно обошелся с ним Муравьев. Может быть, мы сами виноваты, рано начали?»

Все это очень тревожило капитана сегодня…

На палубе оживленно разговаривали морские офицеры. Обычно, когда «Ижора» шла из Питера, их в качестве пассажиров набиралась целая компания. Вскоре один из них, коренастый, белолицый и белобровый, с узкими бакенбардами, с длинной нижней челюстью и тонкими красными губами, на которых играла язвительная усмешка, поднялся на мостик.

— Ну как, Архимед, командуешь? — спросил он. — Нравится марать руки?

— Скоро и тебе придется изучать механику! — повеселев, ответил капитан.

Он не мог нанести большего оскорбления своему бывшему однокашнику.

«А идет в кругосветное, чего доброго, получит два чина за переход, того и гляди, обгонит…» — со злостью подумал тот.

Невельской действительно с удовольствием командовал пароходом. В стуке машины было что-то надежное, вечное, прочное, как в голосе отца. За этот год Невельской привык к своей «Ижоре», изучил ее машину так, что мог бы разобрать и собрать ее. Он стремился к механике инстинктивно, чувствуя, что на Востоке знание паровой машины пригодится и что там нужно будет все уметь самому и не на кого будет надеяться.

«А как бы хорошо идти на опись на паровой шхуне! — подумал он. — Какое было бы облегчение… Хочешь — иди вперед, хочешь — назад, в любой ветер. Нет этой возни, беготни толпой».

При всей любви к парусному флоту капитан мечтал о пароходе.

«Но у меня будет, будет паровая шлюпка! Винтовая! В Англии разрешено купить. Деньги отпущены и даны наставления».

В гавани среди судов виден стал «Байкал», его мачты, паутина вантов, фалов, брасов[130].

Проводить Невельского в далекий путь приехали адмиралы Гейден и Литке.

Литке, высокий, остролицый, голубоглазый, с бакенбардами, густыми седыми усами и крупным носом, горячо обнял молодого офицера. Он облазил весь корабль, входил во всякую мелочь, запросто разговаривал с матросами и офицерами, и казалось, что с радостью сам пустился бы в плаванье.

— Транспорт в порядке, — успокаивающе заметил Гейден.

Гейден — в прошлом боевой офицер — ныне был директором инспекторского департамента, адмиралом свиты.

— Итак, в «безвестную», Геннадий Иванович? — Выражение лукавства явилось на остром лице Литке. — Обошли с вами все рифы! Теперь с богом!

Он не раз давал советы, как следует действовать в тех краях при описи…

— Были у Фердинанда Петровича?

— Да, все…

— Вот видите… А мне неудобно было к нему обращаться. Он мне доверил секрет. Фаддей Фаддеичу известно по долгу службы… Уж надо бы попросить Фердинанда Петровича, чтобы разрешил переснять карты. Он разрешил бы…

— А паровая шлюпка будет?

— Средства отпущены, Федор Петрович.

— Вспоминаю, как сам в первый раз уходил я вот так же в «безвестную» с Василием Михайловичем! Строг он был со мной. Я чуть было не подал ему в Петропавловске рапорт об увольнении. Пока шел вокруг света — клял своего капитана, а вот нынче вспоминаю с благоговением!

Литке задумался.

Невельской знал, что судьба его учителя не радостна. Ученый, практик, отважный моряк и путешественник, Литке всей душой стремился к научной деятельности. Царь превратил его в воспитателя своего сына, строго заметив однажды, что это дело тоже научное и важней всяческих экспедиций.

Много зим Литке прожил во дворце, в комнатах Константина, окруженный почетом, но лишенный возможности заниматься исследованиями. А летом он бывал с Константином в плаваньях. Всю свою огромную энергию Литке не мог потратить на воспитание царского сына. Литке переписывался с учеными всего света. Стремясь к научной деятельности, он организовал Русское географическое общество. Но, кроме того, он полагал, что и во дворце может стать исследователем, и с этой целью вел подробные записи. Ежедневно под вечер он заносил в свой дневник заметки о Константине, самом Николае и всех членах царской семьи, делая это с такой же тщательностью, с какой прежде, во время своих экспедиций, описывал моллюсков, рыб, медуз и морские водоросли. Литке верил, что со временем эти записки будут важным историческим документом, летописью царствования Николая. Но все же от этого занятия он часто испытывал странную тоску, словно жил не во дворце, а в темнице. Описывать жизнь моллюсков и морских водорослей было гораздо интересней. Он смутно сознавал, что царь властно подчинял его талант ученого, не давая ему развиться, превращая адмирала Литке в лицо светское и придворное. Нужны были все терпение, дисциплинированность и аккуратность Федора Петровича, чтобы подавить свои настроения и продолжать официальные занятия.

Литке был человеком своего времени. У него не было ни сил, ни убеждений, чтобы порвать со двором. Почет льстил ему.

Но сейчас, осматривая «Байкал», уходящий в кругосветное плаванье, он с болью почувствовал, что бросил в угоду двору великое дело. И вот сейчас он даже без должности. Он завидовал этим молодым офицерам, уходящим на подвиг.

На глаза Литке вдруг навернулись слезы.

— А я, дорогой Геннадий Иванович, — вдруг обнимая капитана, тихо сказал он ему на ухо, — отставлен, кажется, совсем… Да, да, именно, как я вам уже говорил, как старый, брошенный блокшкив…

— Федор Петрович, дорогой наш… какая чушь! Да вы еще полны сил, вас весь ученый мир знает…

Литке на самом деле не выглядел сейчас стариком. Его огромная лысина, голая, как колено, прикрыта адмиральской фуражкой, а лицо молодо. Оно всегда молодело на морском ветру.

— Ну, так все отлично? А Гейден нагнал на вас страху? Что же делать! Смутно в Европе! Время такое! Граф Гейден всегда учит нас патриотизму!

Литке смел так шутить — с графом он на дружеской ноге.

Все эти дни перед уходом в плаванье все напоминали Невельскому, что надобно быть поосторожнее, просили следить за экипажем и офицерами.

Меншиков сказал на днях, что может вспыхнуть война с Англией и что надо все время иметь это в виду, так как «Байкал» — судно военное, везет не только муку и сукно. В трюмах артиллерийские орудия и запасы пороха для Камчатки.

Англичане прекрасно знают, как и чем снабжается Камчатка и что означает, если бриг идет туда из Кронштадта. В случае войны бриг может быть захвачен.

Адмиралы советовали встать в Портсмуте на дальнем рейде и осторожно узнать сначала, нет ли разрыва отношений между Англией и Россией.

— Там всегда такая масса судов, что поначалу на вас никто не обратит внимания! — уверял Литке.

Все пугали французской революцией, отзвуки которой могли вспыхнуть в любой стране.

Особенно отчетливые наставления, как соблюдать честь русского флага, дал граф Гейден. Он спросил, доволен ли капитан-лейтенант офицерами.

— Да! Вполне, ваше высокопревосходительство!

— А командой?

Невельской ответил, что доволен вполне.

— Вас не беспокоит, что в команде есть трое штрафованных, отправляемых в Камчатку за дурное поведение?

— Нет, я сам выбирал, в том числе и штрафованных. Кроме того, штрафованные часто оказываются хорошими матросами. Большая часть команды — матросы, набранные мной из экипажа «Авроры» и других судов, как вы знаете, с которыми я служил и знаю их.

— У вас на судне двадцать человек мастеровых, отправляемых на Камчатку. Без надобности не спускайте их в европейских портах на берег. Также не давайте увольнения в Саутгемптоне штрафованным и матросам нерусского происхождения, особенно полякам.

— Увольнение на берег в Англии получат у меня лишь матросы лучшего поведения.

Гейден знал, что офицеры брига надежны. Барон Гейсмар и Грот плавали с Литке и его высочеством. Халезов[131] и Попов — штурманы, скромнейшие оба. Петр Казакевич тоже с «Авроры», друг и правая рука капитана. Юнкер-переводчик князь Ухтомский вне сомнений. Но все же нужна строгость и внимательное наблюдение за офицерами в иностранных портах. Особенно в Копенгагене и Саутгемптоне. Известен случай — моряки пили за французскую республику.

— Пройдете Европу, — говорил Гейден, — там будет спокойней. Там Рио-де-Жанейро… Вальпараисо…

Меньше говорили о переходе через океан и вокруг Горна. Меншиков и Гейден напоминали, что «Байкал» — единственное наше военное судно, которое в этом году зайдет в Англию. Единственное правительственное судно, которое за последние два года идет на Камчатку… Что все отношения с Европой прекращены, кроме официальных. Что границы, по сути, закрыты, поездки частных лиц отменены, что вот-вот может вспыхнуть война, что нам, кажется, придется вмешаться в австрийские дела, что войска уже двинуты к границе, это насторожит Англию.

Невельской отвечал, что из-за паровой шлюпки он поедет на доки в Лондон.

— В случае чего ответственность лежит на вас! — предупреждал Меншиков.

— На вас ляжет тяжелая ответственность, — сказал Гейден еще вчера у себя в инспекторском департаменте и добавил, смягчая свою строгость: — Впрочем, бог милостив, и при вовремя взятых мерах будем надеяться, что все обойдется благополучно.

…Подошли Гейден и Казакевич.

— Геннадий Иванович, — сказал Гейден, — господа офицеры…

— Еще, еще раз скажу вам, дорогой мой Геннадий Иванович, — перебивая графа, продолжал свои наставления Литке, — что когда станете производить исследования, особливо там, куда рветесь и где до вас еще никто не был, то помните, что несколько слов к пояснению сухого шканечного журнала[132] составили бы в общей сумме неоценимый запас сведений. Тысячи, тысячи вахтенных журналов, писанных нашим братом, пропадают без всякой пользы из-за своего формального, сухого перечисления самых обыкновенных явлений.

Тряся седеющей головой, Литке стал прощаться. Он поцеловал Невельского. Одно лишь огорчало адмирала — что Невельской рвется к решению политических вопросов и не хочет заняться на Востоке неторопливой и основательной, чисто научной деятельностью, подобно Крузенштерну, Беллинсгаузену и другим ученым старшего поколения. Это было неприятно Литке, и он беспокоился за судьбу пылкого ученика. Он не понимал теперешней молодежи, которая не хотела жить так, как требуют условия времени. И он советовал Невельскому действовать осторожно не только в Европе, но и на Востоке.

Адмиралы простились, перешли на пароходик «Фонтанка». Из высокой трубы, торчавшей чуть не вровень с мачтой, повалил дым, машина заработала, раздался свисток, и адмиральская «Фонтанка», оставляя за собой полукруг пены, быстро пошла от «Байкала». Литке и Гейден ушли в Петергоф.

A на другой день к «Байкалу» подошел пароход «Ладога». Сухой и высокий князь Меншиков поднялся по парадному трапу. Команда и офицеры выстроились на палубе.

Капитан встретил князя рапортом.

— Жаворонки запели? — спросил его Меншиков.

Жаворонками во флоте назывались боцманские дудки. Когда на спущенном судне раздавался их свист — весна начиналась для моряков.

— Покажите мне, за что я плачу деньги финским судостроителям, — бубнил князь.

Меншиков с видом знатока обошел корабль, постукивая время от времени пальцами по обшивке палубных надстроек.

— Инструкцию получили? — спросил он, оставшись с Невельским в каюте.

— Так точно, ваша светлость!

— На опись заливов и бухт юго-восточного побережья?

Речь шла об инструкции, которую Невельскому дали в Главном морском штабе. В ней ни словом не было упомянуто об описи Амура. Но Невельской надеялся, что Муравьев исхлопочет ему право исследовать устье реки.

— Я надеюсь также побывать южнее, — твердо сказал он.

— Люди стремятся в кругосветное за выслугой, а вам нужда в такую даль идти за разжалованием, — полушутя ответил Меншиков.

— А помнишь, я тебе жаловался, что у меня все время болели лошади, — дружески заговорил князь.

Невельской все это уже слышал.

— Ты видел когда-нибудь на бегах моего Громобоя?

— Так точно, ваша светлость! — отвечает Невельской.

— Прекрасная лошадь!

— В… в… ваша светлость, — немного заикается Невельской.

— Я все знаю, знаю и сочувствую тебе, понял тебя отлично. То, что ты говоришь, — хорошо. Но помни, что мы назначили тебя не учредителем Географического общества в Камчатку, а командиром кругосветного корабля. В Петропавловск ты должен доставить провиант и пушки. Люди там вечно голодают, как уж у нас повелось повсюду на Крайнем Востоке. Климат там жесток, требует особых сил от человека. Ведь мы за эту нужду и голод платим там чиновникам лишними чинами и деньгами. Простой матрос от голода там мрет, а чиновник за это считается героем и получает наградные.

Невельской ответил, что был на мануфактурной фабрике, смотрел, как прессуются материи и шитые изделия для транспортировки. Он не стал говорить, что его надоумили купцы и шкипера в Кронштадте. Тогда явился на склады и заявил, что у них должен быть пресс. Вахтеры прежде клялись, что нет такого, но пресс нашелся. И нашлись хорошие рогожи. В Кронштадте предупредили, что на складах обмеривают и обвешивают, даже сам адмирал Фаддей Фаддеевич советовал все проверять, не веря слову.

— Мне нужно было определить пространство в кубической мере, знать вес груза и вычислить центры, чтобы нам не хватить горя в океане. Я не мог на приемку груза назначить никого из офицеров. Они были разосланы мной повсюду и наблюдали за приготовлением вещей на верфях, а также в Колпино, в Петербурге и Кронштадте. Ижорские заводы изготовляли инструменты по списку. Капитану некогда? Привыкли к этому. Почтенные вахтеры этим пользуются. А после, при сдаче, несчастный капитан, попавший к ним в лапы, — разделывайся! Вот их пословицы: «Ведь это в Камчатку и в Охотск!» У них всегда сардонический ответ: «Вас не первого отправляем». Я им: «Там же люди!» А седой, почтенный Кригер смотрел с удивлением, какие, мол, люди!

— Я же написал тебе. Неужели они не послушались?

— Да, только с помощью вашей светлости… Комиссар Кригер и господа Авенинов и Бедрицкий потом даже благодарили меня. А я их. И мы простились друзьями.

— Ну, короче, центры теперь у тебя на месте? Кстати ты простился со Львом Алексеевичем? Он желал тебя видеть перед отходом.

— Никак нет, ваша светлость!

Меншиков удивился.

— Ах да… Его не было это время. Жаль. У него могли быть важные поручения.

Оставшись в салоне капитана, Меншиков сказал строго:

— Я объясню графу Льву Алексеевичу, что ты был по службе в отъезде. Но знай, что Перовский у нас самая большая пушка.

Невельской это знал.

— Граф ныне присматривает и за Дубельтом, — сказал князь многозначительно, — хотя тот по случаю киевского дела и чувствует себя на вершине. Лев Алексеевич может то, чего никто не может!

«Странные какие-то напоминания о Льве Алексеевиче и его людях! При чем тут Дубельт? — подумал Невельской. — Вот личность, которая меня никогда не интересовала».

— Лев Алексеевич покровитель Даля[133] и хочет быть покровителем Литке тоже… Географическое общество бедствует, он намерен позаботиться о нем. Умно это, ничего не скажешь. Он бы хотел еще открыть ученые общества, да не все ученые согласны. Перовские на столбовой дороге, и я думаю, Василий Алексеевич в Хиву еще дойдет… Их направление — на Азию, чем они встали Карле поперек горла. Ты учился с Бутаковым[134]?

— Да… С Алексеем… Их всего пять братьев, и все моряки.

— Алексей Бутаков нынче исполняет поручение не менее важное, чем то, которое я назначил тебе. Это тайна, но скажу тебе, что он будет производить опись Аральского моря.

Через полчаса «Ладога», оставляя пену за кормой, пошла в Петергоф, белые дачи и дворцы которого чуть виднелись среди лесов на берегу.

— Все пароходы идут в Петергоф, Геннадий Иванович, — как бы между прочим пробормотал молодой штурманский офицер Попов, — возят адмиралов, а мы идем в кругосветное под парусами!

Невельской взглянул на штурмана, но ничего не сказал. «Вот тебе и первое проявление! А говорят, скромнейшие штурмана — из «простых».

— Что-то мне князь про Дубельта напомнил, — сказал Невельской своему старшему офицеру. — Бог знает, как понять… Считаются наши министры, как бояре. Но не тем, кто ближе к государю. А у кого агенты лучше…

«Но почему так сказал Меншиков? Неужели и у меня на корабле будет шпион? Весьма возможно! Кто? Офицеры — старые сослуживцы. Двое назначены по протекции… Штурманы? Но нет! Все мои офицеры — благородные люди!»

…Невельской возвращался пешком из управления порта. Солнце весело сверкало на плещущихся волнах. Вдали видна стенка военной гавани и на ней часовой с блестящим на солнце штыком. Дальше море, и там синие пенные валы.

Капитан идет, чувствуя, что полон сил, добился своего, мир открыт, надо только помнить и не упускать из памяти все заботы. Он знал, что памятлив. Литке говорил про него, что он неустанен, как машина, и точен, как часовой механизм.

А родной брат — пьяница. Двоюродный — Никанор — служака. Мать владела большим поместьем в глуши. В гневе и горячности, бывало, секла крепостных. Но мать ведь мать. Только что написал ей. Она его отправила в корпус в детстве… Раннее детство прошло в той среде: среди родни и простого народа. Он не собирался отрекаться от своих, но и мириться нельзя. Он знал по себе, что можно при желании всего добиться от себя и от другого, нужна лишь цель и знания.

И вот он идет, тонкий, торжественной походкой моряка на суше, легкий, и, как всегда, все думает и думает, чуть подняв голову, словно слушая советы ангелов. Человек-машина, готовый к новым бесконечным испытаниям, впитавший множество впечатлений и мыслей, пропитанный своей идеей до мозга костей. А там — другие народы, другой мир…

Капитан быстро взбежал по парадному трапу. Звякнуло ружье часового. Казакевич взял под козырек.

— Погрузка закончена?

— Все готово, Геннадий Иванович! — ответил старший лейтенант.

— В час пополудни прибудет его высочество, — сказал капитан. — Команду строить без оружия, в рабочей форме. Никакого парада — желание его высочества.

Казакевич вытянулся, отдал честь.

«Но почему же нам с вами не найти способа привлечь на свою сторону народы, с которыми встретимся? — мысленно говорил капитан, как бы прощаясь с Баласогло. — Разве нельзя сохранить им жизнь, целостность их обычаев? Вы изучаете их языки! Они помогут и мне и вам, а наши цели помогут им…»

— Катер его высочества входит в гавань! — докладывает матрос. Вахтенный мичман подбегает к старшему лейтенанту.

— Катер его высочества подходит! — торжественно докладывает Казакевич, входя в рубку.

Невельской и штурманский офицер раскладывали карты.

Команда строится в рабочей одежде. Офицеры впереди.

Мчится вельбот. Крен. Шлюпка чуть не черпает правым бортом. Убирают грот. Лихие гребцы откидываются навзничь. На корме рядом с рулевым офицером стоит высокий Константин Николаевич.

— Ур-ра! — грянул экипаж.

Константин поднимается по трапу. С ним адъютант. Великий князь здоровается с командой.

— Здрав-желаем, ваше императорское высочество! — дружно отвечают матросы.

Великий князь заметно изменился. Изменились черты лица, они выражают гордость или властность, исполнены отдаления и отчужденности, словно настало время расплатиться за свои обиды.

Казалось, ноги Константина выросли, и он смотрит на офицеров сверху вниз. На всех, кроме огромного барона Грота.

Крупный нос, высокий стоячий ворот кителя, острая, строгая фуражка с коротким заостренным козырьком делали его похожим на отца.

И вдруг при виде своих старых сослуживцев, молодых офицеров, уходящих в дальний вояж, с этого еще юного лица как бы брызнул поток радости. На миг он перенесся в былые годы, в свои ранние годы. Да, тут все такое же! Этот отступивший в прошлое мир, оказывается, существовал, был так осязаем!

Вот и матрос Подобин, который привязывал великого князя концом линя к своему поясу, когда работали на реях.

— Ты, Подобин, теперь рулевой?

— Так точно, ваше императорское высочество!

Но, несмотря на полное радушие великого князя, Невельской все время чувствовал происшедшую перемену. Казалось, не этого молодца гонял Невельской по мачтам… Не он просил когда-то и курил из кулака за гальюном. Константин теперь покровительствует, он во многом помог и еще поможет. Осторожно и лишь в той мере, в какой это не вызывает недовольства отца.

Константина нельзя просить об инструкции. Константина нельзя впутать во что-либо необычайное. У него теперь новая жизнь. Мир его интересов громаден. Все знают, что его мечта — составить новый устав флота. И Невельской полагал, что нужно, конечно, и это…

Константин в скором времени женится. Сватовство уже состоялось.

— За первое кругосветное плаванье, господа! — сказал великий князь, подымая бокал с вином в салоне при каюте капитана. — Исполнение мечты Геннадия Ивановича! «Тихоокеанские мечтания» — как говорили у нас на «Авроре»!

Капитан и офицеры с энтузиазмом пили за вояж, а потом за своего покровителя.

Оставшись с капитаном наедине, Константин Николаевич сказал, что в Рио-де-Жанейро следует явиться на аудиенцию к его величеству королю Бразилии… На Гавайях стараться уверить в самом дружеском расположении короля Гавайских островов Камехамеху[135], который, по сведениям, является образованным человеком и будто бы огорчен тем, что Российско-американская компания закрыла в его владениях свою единственную факторию…

…Двадцать первого августа 1848 года в три часа пополудни назначен был напутственный молебен. Пожилой священник с сединой в бороде обошел судно, оглядел снасти, мачты, шлюпки в рострах, дежурную шлюпку. Ее тоже надо окропить. Не первое судно провожал он в далекий путь. Священник ушел вниз облачаться.

На борту «Байкала» — приехавшие из Питера друзья капитана. Тут и Баласогло, капитан генерального штаба Павел Алексеевич Кузьмин[136], Константин Полозов. Приехал проводить братца Никанор с женой. Он в форме капитана первого ранга.

На берегу показались экипажи.

К трапу подкатила целая группа важных стариков в адмиральских мундирах. Первым взошел на палубу начальник порта Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен с адъютантом. За ним Иван Антонович Куприянов — дядюшка капитана. Он шел, разговаривая с Петром Ивановичем Рикордом[137]. Дальше — Петр Федорович Анжу[138].

Высокий красивый Рикорд много лет прослужил на Камчатке. Анжу — известный адмирал и ученый — плавал в восточных морях. Это все были люди свои, видевшие в молодом капитане смену, продолжателя своего дела, в свое время все помогали ему.

Начался молебен. Священник кропил снасти, рангоут и палубные надстройки. Прошел перед гостями, офицерами и командой.

Дядюшка во время молитвы, когда все были серьезны и сосредоточенны, время от времени потряхивал головой и недобро улыбался, словно думал о чем-то совершенно другом. Седина его коротких волос обвисла вокруг нездорово-красноватого лица. Усы седы, с неровными висящими концами, которые кажутся обгрызанными. У дяди такой вид, словно он что-то подстроил, отчего все еще схватятся за головы… И Фаддей Фаддеич, и все…

О дядюшке многие, кто его знал, двойственного мнения. Он ученый, открыватель, участник антарктической экспедиции, бывший боевой офицер, участник сражений на Черном море, потом деятель Российско-американской компании на Аляске и в Петербурге. Он и сейчас нет-нет да и совершит что-нибудь нужное, дельное. И в то же время — рохля, часто ссорится на собраниях правления компании, кричит без толку. Куприянова многие считают как бы во всех отношениях человеком конченым. Здесь никто не знал, что Невельской ему приходится по матери родственником.

После молебна дядюшка в свою очередь благословил племянника.

— Дураки! — прощаясь и целуя Невельского, сказал он и даже всхлипнул.

— Помилуйте, чем же я… — Капитан вспыхнул, возмущенный неуместным юродством дядюшки.

— И твой Литке! И Врангель! — ласково, словно убеждая капризного ребенка, продолжал дядюшка. — Шанц! Глазенап! Васильев! Мофет! Беренц! Гейден! Мало что граф! Дурак!

— Дядя! — Невельской в толк не брал, не случилось ли что. И это совершенно противно общей всем манере поведения.

Дядя вытер платком круглое, светящееся, как на иконах, лицо.

— Флот погубили, дураки! — сказал он, всхлипывая. — Экзерсициями хвалятся! — добавил он так, что все слышали. — Дураки! А ты подумай, а то сам… Он махнул рукой и пошел к трапу. — Аляску погубили! Всю Россию губим… Поедем, Петр Иванович, неоцененный мой, — обратился он к Рикорду.

— Нет, пожалуйте в салон, — сказал капитан.

— Пойдем, Иван Антонович, поднимем за отплывающих! — сказал Рикорд.

Куприянов вернулся. Он всем подложил свинью, первый выдал племяннику государственные секреты, которые знал… «Экспедиция ходила на Амур, и они рады ее неудаче. Гаврилов больной шел, ему не до открытий было, он помер после этой экспедиции».

…В пять часов пополудни снялись с якоря. «Ижора» взяла «Байкал» на буксир и повела с малого Кронштадтского рейда.

Проводы, внимание, которые выказали старые, почтенные адмиралы и ученые, посетившие корабль и позаботившиеся обо всем в эти последние дни, — все это глубоко трогало, было как бы предвестником успешного плаванья. Верилось, что теперь все благополучно, будущее ясно, покровительство и сочувствие ученых и великого князя так очевидно. Друзья провожают с надеждой и любовью. Прекрасные офицеры, команда из лучших матросов, отлично снаряженное судно… Чувствовал капитан, что сам молод, полон сил, готов гору своротить, не посрамить чести старых вояжеров, провожавших и снаряжавших его, как сына родного.

«Байкал» прошел мимо деревянных стен военной гавани и пошел в море. На стенах стояли пушки и ходили часовые с ружьями.

Когда бриг, подняв паруса, заскользил по глади моря и крепость в честь отходивших в кругосветное плаванье грянула из своих морских пушек, волнение охватило капитана. Он почувствовал, что теперь заветная мечта его исполнится, чего бы это ни стоило.

А зычные орудия Кронштадта грохотали из глубины гавани, из-за леса корабельных мачт, с крутого форта, похожего на скалы. Мимо проплывали каменные форты. Они появлялись из мглы моря поодаль друг от друга — мрачные, серые и красные гранитные громады, то длинные, походившие на многоэтажные казармы или на крепости, построенные прямо в воде, то круглые, как башни, то похожие на многопалубные корабли.

Волны с шумом подбегали к их каменным стенам. Тучи водяной пыли подымались к темным рядам бойниц, в которых виднелись жерла орудий.

«Ижора», давая гудки, отходила от транспорта. На ней махали шляпами и руками Ольга Николаевна и Константин Полозов, Александр Пантелеймонович, кузен Никанор Невельской-первый с супругой. И он не последняя спица в колеснице. И он во многом помог Геннадию.

В семь часов прошли Толбухин маяк. На траверзе левым галсом шел линейный корабль.

— «Аврора»! — воскликнул капитан.

Все кинулись к борту и подняли трубы.

— Да, она! Какая красота! Это наша «Аврора»! — говорили офицеры.

Белая масса парусов, тяжелых и легких, несла громадину с сотней орудий на бортах. Живое прошлое капитана, когда-то его любимый корабль, на котором он вырос и воспитался, на котором обошел порты Балтийского, Немецкого, Средиземного морей. И не только он. На «Авроре» служил Казакевич и многие офицеры и матросы.

«Хорошее предзнаменование!» — подумал капитан.

«Это к счастью!» — подумал Казакевич.

Но ничего не сказали друг другу.

К ночи — Кронштадт еще виднелся на поверхности моря — заштилело. Повисли паруса. Бриг замер…

И оттого, что в первый день выхода в плаванье, после торжественных проводов и салютов, корабль в бессилии заштилел в виду крепости, настроение капитана вдруг переменилось так же быстро, как погода. Он вспомнил замечание своего простоватого на вид штурмана и подумал, что в Петербурге есть все современные средства мореплаванья, но они не для тех, кто занимается научной деятельностью.

Только на третий день Кронштадт стал исчезать.

— Ну, серый, — говорил чернявый чубатый боцман Горшков молоденькому русому матросу Алехе Степанову! — теперь Кронштадт скроется, и пять лет земли не увидишь.

Матрос жалко заморгал.

— Как же так? Ведь капитан сказывал — через год на Камчатку придет.

— Они тебе скажут — год, а пройдет ровно пять лет! Уж ты меня слушай. Я тебе говорю: теперь пять лет земли не увидишь.

Матросик с тоской смотрел на исчезающую в море полоску земли.

— Правые кливер[139]-шкоты обтянуть! — раздалась команда вахтенного офицера.

— Пошел правые брасы! — закричал боцман и с размаху хлестнул Алеху по спине цепочкой от боцманской дудки…

Глава тридцать третья ПОД ПАРУСАМИ

Барометр падал, шел дождь. Утро занялось пасмурное.

Прошли остров Сескар. Небо прояснилось, оно явилось светлое, но холодное, словно вымытое дождем, и по нему, при резком холодном ветре, клочьями мчались синие облака. Ветер стал меняться.

— Делается вест, — говорил с досадой капитан своему старшему офицеру. Начинались первые хлопоты и неприятности, и хотя их надо было ожидать, но и настроение, как стрелка компаса, показывало дальнейшее ухудшение.

Вдали, роясь в волнах, как и «Байкал», с трудом шли против ветра купеческие суда. Десятки их виднелись, клонясь в разные стороны, когда волна подымала «Байкал». Казалось, ветер разметал корабли по всему морю. Вокруг потемнело, нашли облака.

«Спустилась пасмурность», — записывал в журнале молодой штурманский офицер Попов, сдавая вахту.

К ночи ветер стал крепчать. Капитан приказал рифить паруса. В полночь взяли еще один риф.

На рассвете вместо огромного и широкого полотнища на мачтах были видны уменьшенные, словно ссевшиеся от дождей, квадраты зарифленных и дотемна замокших вздувшихся парусов.

Гнутся косые кливера, и кажется временами, что все судно ложится бортом на волны, как маленькая яхта. А волны сегодня темней и выше.

Матросы собраны с разных судов. Сколько было хлопот с набором команды! Есть и старые знакомцы. Иван Подобин — служил с капитаном на «Авроре» и вызвался одним из первых идти с ним на службу в Восточный океан. Год службы там пойдет за два. Капитан являлся на суда в Кронштадте, вызывал добровольцев. Объявлял про льготы. Но неохотно отдавали капитаны хороших матросов. А Невельскому нужны были только лучшие. Взяли трех штрафованных. Эти шли в Охотск без всякой надежды на льготы. Еще назначены для отвоза в восточные порты мастеровые. И они бывали в плаваньях, начинали службу на кораблях матросами и в большинстве списаны с кораблей. Сейчас всем находится дело. Чувствуется, что вояж будет нелегкий.

Офицеры тоже с разных судов. Некоторые назначены по протекции, идут с интересом и охотой все. Всем полагается лишний чин за переход, а в случае успеха могут некоторые схватить и по два.

Петр Казакевич, Грот и Гейсмар — аврорцы… Старший штурман Халезов — ворчун, иногда подкусит кого-нибудь из мичманов.

Временами капитан подымает рупор, и от его резкого крика подымаются люди и разбегаются, шарахаются на мачты и по кораблю, как бумажные фигурки от сильного дуновения ветра.

Капитан приглядывается к матросам. Он опасался за них, им силы еще нужны впереди. При кругосветных переходах всегда болеют матросы. Редко-редко не вырвет из экипажа жизнь цинга или простуда с воспалением легких.

Судно с трудом шло против ветра.

— Не проигрываем ли мы, Петр Васильевич? — говорит капитан.

— Понапрасну маем команду! — отвечает Казакевич.

— Давайте спускаться к Сескару.

Невельской видел, что люди стараются, выбиваются из сил, все устали.

Судно переменило курс. До Сескара дошли быстро. За островом кинули якорь. Ветер теперь бил с берега. Вдали море волновалось, там, на горизонте, подымались целые горы воды, а тут тихо. Чуть рябит вода между «Байкалом» и близкой отмелью берега. Видны голые мачты многочисленных судов, также укрывшихся от ветра.

В кубрик спустился лейтенант доктор Берг и боцман.

— Ноги сухи? — спросил доктор у матроса Шестакова.

— Так точно, сухи! — вскочил матрос.

— А ну, попробуй, — велит доктор боцману.

— Садись! — приказывает боцман.

Широкогрудый, костлявый Конев еще переодевается в сухое белье. Матросы снимают после вахты сырую одежду, развешивают здесь же над печкой.

— Шестаков, зайди к капитану. Он велел, как сменишься…

— Ты грамотный? — спросил Невельской у матроса.

— Малограмотный, ваше высокоблагородие!

— Ведь ты пишешь письма товарищам…

— Пишу.

— Говорят, любишь задачки решать?

— Так точно…

— Хотим готовить тебя на механика. Будешь заниматься со мной и Петром Васильевичем.

На ночь команде выдали горячий глинтвейн. Кок разливал черпаком в чашки.

Весь день простояли на якоре. К Сескару подходили все новые суда и бросали якорь.

«Часто бывает у нас — начнем горячо, — думает капитан, вставая из-за своего стола с книгами, — а не умеем довести дело до конца! Столько у нас не сделано, не учено с детства как следует, народ темен, чиновники пьянчужки, за что ни возьмись — все валится… Дела слишком много. Кажется, век не управишься. Спохватишься, возьмешься, а вокруг сплошные дыры. Три дня потеряно… Утешимся, что первый блин всегда комом».

Он поднялся на палубу.

— Как, Подобин, отстаиваемся?

— Так точно. Дело обычное, Геннадий Иванович. В Балтийском море от порта до порта всегда неделями ходили в эту пору.

Если всмотреться, то все матросы разные, с разными привычками и ухватками.

Козлов — немолодой матрос, мохнатый и косолапый, с узкой переносицей и близко посаженными маленькими глазками, от этого как бы всегда насупившийся и очень похожий на медведя, такой же быстрый и ловкий.

Лучший марсовый Шестаков — он высок, светлая голова, выстрижен аккуратно, с серьгой в большой мочке уха.

Фомин — с толстым вздернутым носом и косо разъехавшимися скулами, с широко расставленными карими глазами. Грудь колесом, любит поговорить о девицах, гордится своими татуировками, которых на нем множество.

Рулевой Лауристан — светлый, розовый, как большой ребенок.

Лучший рулевой Иван Подобин. Когда на вахте, то кажется, что это кусок корабля, от загара такой же смуглый, как финляндская сосна. Словно и его на доках вырубили и приделали к судну. Руки никогда не оторвутся от руля. Подобин тоже грамотный.

Пока все более или менее благополучно. «Но вот как на описи начнут ветры меняться, замучают…»

Два месяца тому назад Невельской написал в Лондон инженеру, который принимал суда, строящиеся для России в Ост-Индских доках, просил выяснить, можно ли найти там готовую машину, чтобы поставить на шлюпку, приспособить к ней архимедов винт.

Еще нужны там новые книги, карты… Новые компасы, усовершенствованные. Капитан в мыслях своих уже в Лондоне. На судне ли он шел, пешком ли, ехал ли на чем-нибудь, голова как-то всегда опережала его…

Но вот и попутный подул… Под Готландом опять получили противный ветер… Почти две недели с трудом лавировали против ветра, перегнали более двухсот купеческих судов. Ели солонину, квашеную капусту и сухари, прежде чем бросили якорь в Копенгагене.

Ветер дул попутный, и в порту не задержались. В тот же день закупили провизии и утром снялись с якоря.

У Гельсинора спустили шлюпку, отвезли на берег письма к родным и знакомым в Россию.

— Знакомые места, Геннадий Иванович! — говорил Иван Подобин.

— Который раз мы с тобой идем здесь?

— Третий раз туда. Да обратно два раза шли. Нет, вы с Черного моря уехали, из Севастополя.

Капитан положил курс на Галопер. Письма пошли домой и к адмиралам. Проливы пройдены.

В голову приходило, что нынче впервые в жизни придется перейти экватор, увидеть тропические моря… Так желал он в юности и детстве! Но теперь уже влекли не тропические моря… Немного жаль, что юность прошла, что уже нет такого очарования в том, к чему стремился прежде. Все получилось по-иному. Началось с мечтаний о тропиках, а свелось к холодному Охотскому морю, к ледяному погребу. Там теперь земля обетованная. Там ключ к тропическим морям, к морским путям…

Приятно все же знать, что впереди мыс Горн. Будет испытание, к этому готовился всю жизнь, расспрашивал вояжеров, товарищей, читал жадно, изучал все, что только возможно.

Прибежал матрос. Капитана звали наверх.

Море все в пене. Ветер воет в снастях. Холодно. Все в бушлатах из клеенки, на теплой подкладке. Эти бушлаты сшиты по совету старых адмиралов, по особому заказу.

Ночью разыгралось. Заревела труба, засвистела боцманская дудка, матросы загрохотали сапогами по трапу.

Хлещет дождь. На мокрых, скользких реях люди убирают паруса. Вокруг сплошной рев и грохот. С силой ударил град величиной с голубиное яйцо, повалил снег.

— Довольно странно, — говорит капитан.

— Да, при зюйде! — отвечает Халезов.

К утру волны стали ходить через судно. Затрещала рубка. Едва спасли карты и приборы. Новый удар волны повалил рубку и унес груду дерева с палубы.

Днем стоял густой сумрак, не могли определиться. Как-то странно: судно без рубки, как собака с обрубленным хвостом… Хлынул проливной дождь. В полдень появилось солнце. Взяли высоту и определились. Оказалось, что за два дня снесло на двадцать миль. Держали на Галопер и ждали, что появится маяк. А все получилось не так.

Глава тридцать четвертая МАТРОСЫ

Бриг как бы нехотя подымается на волну, потом слышится удар, форштевень[140] разламывает тяжелый водяной вал, как бы пробивает брешь в его гребне, и на несколько коротких мгновений, кажется, наступает тишина и отдых. Корабль потом опускает бугшприт с заполненными парусами, валится, едва не черпая бортом.

В носу — матросские кубрики, и там, лежа после вахты на висячей койке, чувствуешь, как подкатывает к горлу.

Отчетливо ощущаешь каждую волну, пока совсем не укачает и не уснешь. Человек может ко всему привыкнуть. Привыкает и к такому отдыху. За обшивкой, совсем рядом, в ухо тебе бьет по матросским кубрикам водяной вал. Вот опять нос судна стал подыматься, и понесло всех людей на высоту вместе с койками и одеялами, с душным, спертым, но теплым воздухом.

Опять удар. Судно ломает грудью новую волну. Так без конца. Теперь до Саутгемптона. Неба здесь в эту пору не увидишь, шторм невелик. Матросы подобраны бывалые, плавали здесь не раз, бывали в разных странах. Матрос на корабле всюду дома, в любую страну приходит со своим домом.

Пора на вахту. Шестаков поднялся, все прибрал. Еще склянки не били, а он со своим соседом Яковлевым поднялся уже по трапу. Яковлев — мастеровой. Назначен в Охотск на службу.

Наверху довольно тепло, штормит несильно, облака низкие. Навстречу идет купец, как широкая, пузатая чашка, видно — много груза. Матросы сгрудились на баке, покуривают трубки, глядят на высокий нос приближающегося тяжелого четырехмачтового судна.

— Тысячи три тонн, не меньше, — говорит Шестаков.

— Какая огромадина! — восклицает молоденький Алеха Степанов.

— Смотри, и труба у него прилажена, может ходить без парусов… — толкует старый матрос Козлов.

— А ты молодец, — говорит Конев, — не травишь. Такой шторм — хуже нет.

Алеха улыбается.

Боцман Горшков кивает на купца — такой шторм, а ему хоть бы что.

Теперь понемногу открывается высокий борт проходящего судна, видны мачты с парусами. Высокая труба. Полощется английский флаг.

— Красивое судно! — восхищается Шестаков.

— С трубой некрасиво… — пренебрежительно замечает боцман.

— А людям легче! — отвечает Шестаков.

— У них кормят хорошо, — говорит Яковлев. — Одежду дают хорошую и деньги платят. Машина большое облегчение дает, но работа грязней.

Все умолкли.

На высоком борту проплыли лица торговых моряков. Трубки в зубах, многие с бакенбардами, шляпы, посаженные набекрень.

— Но нам этого не надо! — вдруг говорит Яковлев. — С их харчами вместе.

— Ну, серый! — Горшков, подсмеиваясь, хлопнул по плечу Алеху. — Продадим тебя вот на такой корабль. Они русских покупают охотно. А там тебя дальше продадут… Дикарям… А как сплошаешь, дикари съедят.

— Боцман врет, — говорит Яковлев про Горшкова.

— На переходе и так горя хватишь, — отзывается Козлов.

Всем известно: «Байкал» идет в Камчатку. Офицеры вернутся в Петербург, а экипажу в тех морях придется служить. Яковлев там не бывал, но слыхал от матросов с компанейских кораблей, какая там служба, какие порты, бедность, голод, ничего нет. Суда там дрянь — корыта… Туда посылают штрафованных, офицеры там пьяницы. Поставят на «Байкал» командиром тамошнего недотепу штурмана, пьянчужку.

Вахта прошла. Сменились. Опять спали.

Шестаков проснулся, взял книгу. Он говорил товарищам, что все понимает, будет изучать астрономию и навигацию.

— Зачем тебе? — спрашивал Яковлев.

— Пригодится!

Яковлев узнал, что не зря выбраны лучшие матросы и офицеры для службы на «Байкале».

Хотя есть штрафованные, как Веревкин, отсылаемые за дурное поведение, за дерзости и пьянство, но об этом никто не помнит в плаванье. Всем известно, что штрафованные бывают лучшими матросами. Геннадий Иванович сам об этом сказал.

Капитан охотно заговаривает с матросами, при случае рассказывает про восточные моря. Говорит, что там хорошие, теплые гавани и удобные для жизни места.

— Ну, и зачем, ты говоришь, тебе пригодится?

— Ученье-то?

— Да.

— Я слыхал, срок службы скоро сократят. Капитан говорит, грамотный сможет держать экзамен на штурмана.

Люди все терпят, велят — пойдут на описи и все на что-то еще надеются.

— Там не теплые моря, там льды и ветры, таких штормов, как там, нигде не бывает, — говорит Яковлев.

— Вот и посмотрим, — отвечает Шестаков.

— Не страшит тебя?

— Нет. Даже любопытно. Выслужиться дадут.

— Ты про выслугу? Сдашь экзамен — будешь уже старик. Жизни не увидишь.

Шестаков и Яковлев разговаривают, а все слушают. Они считаются грамотными и как матросы — из лучших на счету у офицеров.

— Сломало штурманскую рубку, — говорит Яковлев, — а в Англии нам не позволят ее чинить.

— Какое они имеют право? Это наше судно.

— А вот я тебе говорю.

Капитан вчера похвалил Яковлева за то, что на ходу, наскоро кое-что приладил. Но тут нужно все как следует исправить, капитальный ремонт полагается. Все заново делать придется перед плаваньем через океан.

Яковлев знает свои руки. Они все могут сделать. И вот с таким мастерством, как у него, придется погибать на Востоке. Вчера от похвалы капитана стало еще обидней. Ему казалось, что многому и он мог бы научиться такому, чего еще не знает. Вот прошел пароход. Есть люди — учатся на машинистов, им платят на купеческих судах хорошее жалованье. Машинист выйдет на берег, оденется чисто, возьмет трость и шляпу. «Шестакову надо еще много учиться, а я уже кое-что знаю… Но я не свой человек, казенный…»

Матрос Конев проснулся. Слушал умные разговоры и вдруг сказал:

— В портах Англии есть люди, говорят по-русски и всегда сманивают матросов. Хвалятся, что у них заработки хорошие. И каждый может сказать у них все, что хочет…

— Это обман! — сказал Козлов. — Попробуй пикни у них на клипере[141]. Душу выбьют. Да у них так же все, бедных больше, чем у нас.

— Тебя сманивали? — спросил Яковлев у Козлова.

— Нет. А тебя?

— А меня пробовали сколько раз, — неуверенно сказал Яковлев.

— Они как цыгане лошадь… — сказал Конев. — Так и они видят человека сразу. Он сразу прикинет… Даст тебе цену… В Портсмуте зайди во второй переулок, там вином торгуют. И тут же они сразу подходят.

— А потом его куда? — спрашивает Алеха.

— Сказал же тебе боцман куда! — отвечал Козлов. — Дурак!

— Капитан сулит, если послужим, хорошо сделаем описи, каждый может на новых местах поселиться, будет дано позволение выписать семью, — говорил Веревкин.

— Я смотрел на карте, где там Амур, — сказал Шестаков.

— Ну и?..

— Примерно, как Николаев…

— Задумано дело, и желают его совершить, — сказал Конев.

Все уже знали, что судно везет груз, идет в Камчатку, но не это главное. Потом пойдет на описи. И это пока секрет. Как всякая неизвестность, предстоящее исследование неописанных рек и побережий казалось привлекательным для всех этих сильных и молодых людей. Возможны схватки, стрельба, — значит, и награды.

Харчи пока хороши. Ничего не скажешь, дают свежее и чарку. Капитан не зверь, офицеров очень много взято зачем-то… Еще неизвестно, какие они окажутся. К чему так много офицеров? Капитан, старший лейтенант, еще лейтенант и еще двое мичманов. Старший и младший штурманы, оба — русские, и юнкер — переводчик. Знает все языки.

— Не все ли равно, где плавать, — со вздохом говорит Конев. — Море есть море, везде одинаковое. Великий князь, ученые адмиралы — все приезжали провожать…

— Где будет опись? — спрашивает Лауристан.

— Еще годы пройдут… — отвечает Козлов. — Это, может, пустые разговоры.

Всем хочется видеть неоткрытую таинственную землю.

— Капитан вспыльчивый, но хороший, — говорит Козлов.

— Василий Алексеич, а вы бывали в Англии? — спросил Алеха.

— Как же!

— Куда же они людей, которых сманивают?

— Ты смотри не думай об этом, — строго сказал Яковлев. — Мы говорим всякое, это только слова. А если поддаться, то это будет государственная измена. За это казнь, шпицрутены. Куда бы ни бежал, наши потребуют, их полиция разыщет и выдаст. Ты должен это помнить, ты молодой… Имей преданность государю, отчизне. Бог с тобой, иди спи. Мы шутили…

Алеха хорошо переносит качку, как бывалый матрос. Тревожит его не качка, а этот огромный мир, о существовании которого он даже не знал до сих пор. Он входит в этот мир на корабле, слышит всякие разговоры, и все время новые. Воображение его так ясно представляет все, о чем говорят старшие матросы.

Его вахте надо подыматься. А он так и не спал, заслушался. А если задремлешь наверху, опять хлестнет боцман. Капитан драться не велит, так он, собака, цепочкой от дудки, так больно…

Глава тридцать пятая АНГЛИЙСКИЙ КАНАЛ

— Мы уже в Английском канале[142], — сказал ночью Петр Васильевич.

Всюду виднелись судовые огоньки, но ни береговых, ни маячных еще не видно. С рассветом на поверхности моря стало видно множество парусов, словно новая армада двигалась со всего света к берегам Британии или целые флоты делали тут маневры. Вдалеке эта масса парусов густела, местами сливаясь, словно на море раскинулся сплошной полотняный город.

Но никаких маневров не было. Происходило обычное в этих водах движение. Рыбаки ловили рыбу, большие и малые купцы шли в канал и из канала в порты. Пароход разрисовал на небе черные каракули, которые грязной аркой протянулись над всем этим множеством парусов. В трубу можно было видеть лоцманские ботики.

— Не взять ли нам лоцмана, Геннадий Иванович? — спросил старший лейтенант.

— У Галоперского маяка возьмем! — ответил капитан.

Петр Васильевич подумал, что глупо не брать лоцмана, когда оказались совсем не там, где предполагали. Хронометры как следует не проверены.

Была у Геннадия Ивановича вот такая манера: стоит-стоит и вдруг отрежет что-нибудь не подумавши.

«Есть все же что-то тяжелое в его характере и какая-то временами порывистость, резкость. Матросы в Саутгемптоне собираются сходить на станцию и посмотреть паровоз. А их, может быть, и на берег не пустим!»

— Ну как? — снова появился на юте капитан.

— Ветер начал стихать, Геннадий Иванович…

— Галопера не увидим сегодня, — с досадой пробормотал капитан, — кажется, напрасно не взяли лоцмана, — вдруг добавил он и вздохнул.

Как показалось Казакевичу, все это с упреком.

— Верно, маяка не увидим…

Вся масса судов приостанавливалась. Вдали идет, не убирая парусов, только один пароходофрегат, оставляя за собой один за другим заштилевшие корабли.

— Каков! — восхищенно воскликнул капитан. Он посмотрел на ростры[143], на свой десятивесельный баркас, представляя себе, как он пойдет с паровой машиной, с архимедовым винтом. Так же вот, при всеобщем стоянии, повсюду, без всяких галсов[144] и без мук для людей.

Близость Англии и вид этого морского движения настраивали мысли на новый лад. Чувствовалась жизнь современного мира, в котором все движется. Даже революции не могли приостановить коммерческого движения.

Офицеры собрались в кают-компании. Все ждали Англии, а ее не было. Море зашумело, заполнились паруса. Ветром снесло мглу в глубокой дали моря, и вдруг на траверзе виден стал синий силуэт города, отчетливо торчал маяк и главы церквей.

— Берег!

— Что это за место?

— Это не Галопер, господа!

— Где мы? — спрашивали старшего штурмана.

— Ярмут, господа! — отвечал капитан.

— Да, это Ярмут! — сказал Халезов.

— Вот тебе и на! Ярмут, а не Галопер!

— Наши хронометры неверны! — сказал Казакевич.

— Хронометры придется отдать в Портсмуте на выверку, Геннадий Иванович, — заметил старший штурман.

На юте заговорили, что высоту брали при мутном солнце, в таком случае неизбежны ошибки при счислении, кроме того — тут сильное течение из рек Голландии.

Халезов брал пеленги.

— Ужасная разница! — заметил Казакевич.

— Наша долгота ошибочна… полагались на счисление!

«Я прав был тысячу раз, — думал старший лейтенант. — Лоцманы проходили под носом, сами просились, а мы… И это при нехватке времени…»

Еще можно было различать суда. Выкинули флаг. Подошел ботик. Лоцман поднялся на судно.

— Нет, нет… В Портсмут не берусь! Только в Лондон! — ответил он.

Ночью подошли к Галоперскому маяку и дали выстрел, требуя лоцмана. Ветер прижимал корабль к берегу.

— Нет лоцмана! — кричали с маяка в рупор.

— Совсем близок маяк! Опасное соседство! — сказал Казакевич.

Ночью шли вдоль берега, требуя время от времени лоцмана. Наконец на рассвете увидели катер, идущий прямо к судну под лоцманским флагом. Гребцы что было сил налегали на весла, и суденышко легко перебиралось через волны.

— Смотрите, ребята, славно шестеро Джеков управляются в свежий ветер, — сказал матросам Казакевич, проходя на бак по борту.

Петр Васильевич сегодня в отличном настроении. Тихонько напевал себе под нос, шутил и заговаривал с матросами.

Но временами, особенно в каюте, когда один, он очень грустил. Думал сегодня, что вот оставил брату шубу, да почему-то не сказал, что дарит ее, — глупо получилось. Загадывал, что если будет жив и здоров, то привезет сестре на шубу чернобурок из Сибири, сам обзаведется там шубой, а о старой уже теперь, из Портсмута, напишет брату.

На палубе появились бородатые англичане в синих куртках.

— В Портсмут!

— О! В Портсмут… Можно!

— Есть ли патент?

Молодой англичанин переглянулся с товарищем. Тот постарше и посуше, лицо у него пошире и борода пожестче.

— Мы — рыбаки, но можем взяться вас довести…

— Сколько же до Портсмута?

Условились о цене.

— Лоцманского флага не спускать, — велел капитан.

«Вот еще новость», — подумал Казакевич и спросил:

— Что же будем делать, как другой подойдет?

— Иного выхода нет… Будь лоцман на Галопере, не пришлось бы брать рыбака.

Один из бородачей остался. Шлюпка ушла в море.

Не прошло часа, как завиднелась гичка с лоцманским флагом. Опять шесть гребцов гребут отважно, гичка с силой пронзает волны, догоняя транспорт.

Бородатый рыбак стал уверять, что это тоже рыбаки.

Капитан молчал.

На палубу поднялся пожилой плечистый человек, тоже в синей куртке. У него выцветшие брови, голубые глаза и прокуренные губы, как два желтых рубца. Поздоровался с капитаном, снял шляпу.

— В Портсмут вам?

— Да.

— Очень хорошо. Пожалуйста, капитан.

— Он тоже рыбак! — возмущенно сказал бородатый.

Приехавший лоцман только сейчас разобрал, что здесь находится его согражданин.

— Как вы сказали? — обратился он к бородатому, и глаза его стали меняться.

— Он рыбак, капитан! Такой же, как мы! — грубо показывая рукой на грудь соперника, говорил бородатый. — Потребуйте от него удостоверение.

— Я коронный лоцман.

— Покажите, покажите!

— Как вы смеете так говорить!

— Да, да… У вас нет!..

— Ступайте отсюда вон! — вдруг закричал коронный лоцман. — Вот тебе мой патент, — показал он кулак.

— Ах, так вы…

— Какой вам патент! Сходите с судна, иначе в Портсмуте сведу вас в полицию! В ссылку поедете в Австралию!

— «В Австралию»! — с насмешкой передразнил его рыбак, но, кажется, начал трусить.

— Да, да! Возьму тебя и доставлю в полицию! — кричал коронный лоцман.

Англичане рассорились.

Капитан приказал взять коронного лоцмана, а рыбаку заплатить за услуги.

Коронный лоцман выбросил сумку рыбака из рубки.

— Не давайте ему ни пенни, капитан. В полицию его! — вмешался он в разговор, краснея до корней волос. Видно было, что человек этот не даром зарабатывал кусок хлеба и за свое стоял крепко. — В Рамсгите свезите его на берег, капитан, и отдайте полиции! — не мог он успокоиться. — Разве у вас даровые деньги? И не давайте ему… Что будет, если допустим этих бездельников! Теперь все объявляют себя лоцманами.

Рыбак тоже рассердился и стал доказывать, что за оскорбление сам может пожаловаться, что полиция ему ничего не сделает, что каждый может помочь.

— Ответите перед законом! Прошу вас, капитан, не давайте ему денег, — решительно становясь между рыбаком и Невельским, сказал лоцман.

— Что вы толкаетесь? — разъярился вдруг рыбак.

— Вон! Вон! Сейчас же вон! — впал в бешенство лоцман.

В Рамсгите бросили якорь. Рыбак сказал, что отказывается от платы, попросил извинения у капитана и, ругая коронного лоцмана, пошел в шлюпку.

Казакевич задержал его и отдал деньги.

— Нет, сэр, я не могу их принять, — с обиженным видом ответил рыбак.

Однако вскоре смирился, взял и поблагодарил. «Путаем людей, — подумал Казакевич, — привыкли со своими крепостными не церемониться. И тут взяли двоих!»

— Я предупреждал, Геннадий Иванович, что нужен коронный лоцман.

— Кто же их знал! — отвечал капитан.

Коронный лоцман повеселел. Его глаза просветлели, в них не заметно было и тени той свирепости, с которой они сверлили рыбака.

— Город Дил… Полторы мили от нас, — показывал он на берег. — Вон вилла сэра Веллингтона[145]…

— Герцога Веллингтона?

— Да, герцога Веллингтона!

— Какая прелесть, господа, какой парк… Недурно бы здесь постоять на якоре.

Живописные берега, белые скалы, обработанные поля.

— Оживился наш ковчег после дождей и ветров.

— Я впервые иду вдоль этого берега Англии, — сказал Грот.

Но многие из офицеров бывали здесь, только, кажется, тогда все было по-другому. В каждом вояже берега другой страны выглядят по-новому…

Ветер засвежел. Судно шло со скоростью десять узлов, словно почувствовало хорошего лоцмана! Небо мрачнело. Ночью начался шквальный ветер.

Глава тридцать шестая ПОРТСМУТ

Слева над белыми скалами берега тянулись мели, песчаные лысины на берегах. Потом стали видны зелень, пашни, сады. В подзорную трубу при дожде в этот ранний час можно было рассмотреть селения.

Справа, в глубине пролива, поднимался лес мачт. Казалось, что корабли громоздились там друг на друга. Там, вдали, виднелась сплошная серая стена портсмутского адмиралтейства, подступившая, как Петропавловская крепость, вплотную к воде.

В шесть часов утра, при сильном порывистом ветре и дожде, лоцман поставил судно на Модер-банке, за отмелью, вблизи острова Уайт. Отдали якорь.

«Мрачность», — записывал Попов в журнал.

— Здесь мы в безопасности! — сказал лоцман капитану. — Место спокойней, чем там, на рейде. При южных ветрах там бывает волнение. — Лоцман улыбнулся, и лицо его от этого стало еще свирепей, словно он хотел кусаться своими большими зубами.

Хитрый морской волк чувствовал, что командир чего-то опасается. Не надо быть полицейским или нанятым шпионом. Можно все понять из тех вопросов, которые задаются. Ничего удивительного. Военное судно! А военные суда иногда как пираты. Ведут себя подозрительно, нанимают каких-то первых попавшихся лоцманов из рыбацкой флотилии.

Но лоцману нет до этого никакого дела. Ему надо заработать и кормить семью. Не так легко все это.

Казакевич позвал лоцмана вниз. В каюте у старшего офицера хранился ящик с деньгами и документами. Он рассчитался с лоцманом. Дал еще полкроны «на чай». «Для чая!» — сказал по-английски Казакевич.

Довольный лоцман поднялся на палубу. Спустили шлюпку. Лоцман сказал капитану, что отсюда до Портсмута довольно далеко, пять миль. Не стоит идти на вельботе. Проще съехать на остров Уайт, оттуда через пролив ходит в Портсмут пароходик.

— Вам будет удобно! — добавил он. — Никаких досмотров. Но если не явитесь к коменданту, то не дадут воды. А так все остальное можете получить. Никто на вас внимания даже не обратит. — Он поблагодарил капитана, пожал руку. — Из Портсмута ваше судно едва только видно в такую погоду!

Лоцман надел клеенчатый плащ. Шлюпка пошла к берегу острова Уайт. «При чем тут чай?» — думал лоцман, глядя на приведенное им судно.

Через час Невельской, отдав Казакевичу приказания о всех возможных предосторожностях, съехал в сопровождении князя Ухтомского и мичмана Грота на берег на командирском вельботе.

«Черт знает как мы запуганы!» — думал он.

Высокий, худощавый человек в шляпе придержал локоть Невельского, когда тот выходил из шлюпки.

Протягивая руку и слегка кланяясь, он проговорил:

— Два цента!

Невельской и прежде видел таких. Он знал, что в портовых городах за всякий пустяк вполне приличные на вид джентльмены выпрашивают центы у иностранцев.

Наняли экипаж, доехали до пристани и сели на пароход. Молочницы везли молоко на рынок.

По воде доносился гул из доков. Клепали паровые котлы. Выше корабельных мачт торчали кирпичные трубы. Густой дым валил из них и стлался над черепичными крышами города, над кораблями и над грязной, серой водой пролива.

Раздался гудок. Мимо «Байкала» куда-то вверх, вероятно в Саутгемптон, прошел винтовой пароход.

На отходящем берегу Уайта виднелись мелкие строения, а над береговой полосой, на холмах, в тускневшей осенней зелени садов тонули красные черепичные крыши ферм. Над белыми скалами во множестве носились белые чайки.

Портсмут — потемневшие от времени и дыма угрюмые кирпичные здания, черепичные крыши, трубы, подводы, грохотавшие по булыжникам, толпы темнолицых, усатых грузчиков в шляпах и с трубками в зубах.

Невельской с офицерами поехал к консулу. Ему хотелось узнать скорей, что есть из Лондона, он даже не замечал, где едет, какими улицами, не помнил, как представлялся консулу, называл офицеров… Не заметил, что в такую рань обрушился на консула как снег на голову. Оказалось, что политические события развиваются в прежнем направлении. В Англии спокойно, никакого ухудшения отношений с Англией нет.

Инженер Швабе писал из Лондона, что машина, устроенная по методу Робинзона, есть, ее можно купить и поставить на баркасе, но нет котла, а чтобы сделать котел, нужно употребить два месяца времени, а поставить машину и приспособить к баркасу архимедов винт никто не берется ранее двух с половиной месяцев…

От досады капитан готов был разорвать и бросить это письмо. Ведь писано было инженеру Швабе из Петербурга два месяца тому назад! Неужели нельзя было побеспокоиться? Никто ничего не желал делать, кроме своих обязанностей! Вот где революция нужна!

Невельской сказал консулу, что сам поедет в Лондон. Судну предстоит переход через Атлантический океан. Надо закупить свежей провизии, белья, одеял, парусины… Спросил про билет на поезд до Лондона и как ехать. Сказал, чтобы прислали на судно дров. Особенно срочно нужна вода.

— Водой распоряжается адмирал!

— А нельзя без адмирала?

— Не-ет! Воду доставляют на портовом боте.

Невельской давно слыхал об этом. Литке еще говорил, что воды не доставляют, если не явишься, но что тут на мелочи внимания не обращают и зря не придираются. И лоцман это повторил.

Не хотелось ехать к адмиралу, не хотелось отвечать на вопросы. Могут спросить, почему судно не салютовало. Почему? Да потому, что запуганы, нам черт знает что мерещится! Все получалось как-то нехорошо…

Магазины уже открыты, на тротуарах и на мостовой движение.

В городе ветер незаметен, гораздо теплей, чем на море. Временами проглядывало солнце.

Проезжали конные омнибусы, отвозившие пассажиров в Саутгемптон и на железнодорожный вокзал.

Моряки заехали в магазин, отдали хронометры на проверку и покатили в адмиралтейство.

…Адмиралу доложили, что пришло русское судно, капитан прибыл с визитом.

Адмирал взглянул на доложившего чиновника и встал из-за стола. Крупным шагом вышел на середину комнаты и сказал:

— Просите.

Вошли Невельской и юнкер князь Ухтомский. Оба в парадной форме. Капитан в орденах. Оба молоды.

Невельской представился, доложил по-русски о прибытии судна. Ухтомский переводил.

Адмирал стоя выслушал, подал руку.

— Неудачная погода! — заметил он. Спросил, куда идет судно.

— На Камчатку, ваше превосходительство.

— Давно ли вышли?

Кажется, все формальности были отменены. Никто не спрашивал: «Не встречалось ли вам судно с невольниками?», «Не было ли нападения пиратов?», «Нет ли запрещенных грузов?», «Не везете ли опиум?», «Рабов на продажу в Америку?»

Адмирал разговорился запросто. По мягкому выражению глаз этого большого и серьезного человека можно было заметить, что он как бы искренне рад. Обычно англичане сдержанней. И опять Невельской вспомнил советы и наставления петербуржцев — знатоков Европы, как надо держаться в это опасное время.

Невельской подумал, что честней и благородней получилось, что явился. Тем более что, судя по газетам и рассказам консула, опасностей пока нет никаких.

Во Франции, правда, события в разгаре, все газеты полны сообщениями оттуда. А в Англии происходят лишь демонстрации чартистов[146].

— Вы, вероятно, стоите не на спитгейтском рейде? — с легким оттенком строгости спросил адмирал.

— Да, мы встали на Модер-банке, вне Спитгейта.

— Наши небольшие суда также выбирают себе место на Модер-банке, — сказал адмирал, — вне Спитгейта, — подчеркнул он. — Особенно в это время года.

Он прекрасно понимал, чего капитан русского военного судна может опасаться.

— Да-да… — слегка заикаясь, ответил капитан. — Мне эт-то весьма н-нужно. — Он перешел на английский: — Чтобы оправиться от повреждений, полученных во время штормов, я выбрал спокойное место. И т-только поэтому я не салютовал, ибо из крепости вы не могли не только слышать, но и видеть дым наших трехфунтовых пушек.

— Да, да! — перебил его адмирал. — Вы стоите вне Спитгейта! — сказал он, желая успокоить молодого моряка.

Адмирал спросил, надо ли чем-нибудь помочь.

— Благодарю вас. У меня будут просьбы.

Невельской не ждал подобного приема и несколько растерялся.

Адмирал сказал, что воды пришлет.

— Я хотел бы также купить необходимую мне готовую паровую шлюпку или паровую машину с архимедовым винтом и установить ее у себя на баркасе.

— Паровую шлюпку? — Адмирал взглянул попристальней. Он приказал пригласить инженера и сказал, что не может сразу ответить. — Мы пройдем вместе в доки… А потом я прошу вас отобедать со мной сегодня…

Вошел довольно уставший молодой человек, высокий и сухощавый.

— Инженер, господин Вуд, покажет нам адмиралтейство, — сказал адмирал. — Если будут затруднения в исполнении ваших просьб, то господин Вуд познакомит вас с владельцами частных судостроительных заводов в Саутгемптоне, но сейчас, кажется, и адмиралтейство и заводы загружены заказами.

Все это было решено в несколько минут, на ходу отданы распоряжения.

— Благодарю вас, ваше превосходительство.

Невельской уже хотел было обратиться еще с одной просьбой: нужно было где-то отремонтироваться, раз уж такие добрые отношения. С помощью англичан все это пойдет быстрее. Он едва хотел открыть рот, как адмирал сказал:

— Обо всех подробностях договоримся потом.

Инженер Вуд провел адмирала, Невельского и его офицера по адмиралтейскому заводу. Капитан задавал множество вопросов, и с таким интересом, что Вуд оживился и повеселел. Усталость покинула его.

Невельской впервые увидел лифты — механические подъемные шкафы.

В доках, в механической мастерской, Невельскому и Ухтомскому показали паровой молот. В закрытом доке адмирал показал распиленный военный фрегат. В него вставляли паровую машину.

Невельской видел док в Плимуте, который считался лучшим. И видел доки в Лондоне. Теперь и здесь, в портсмутском доке, введены усовершенствования. Невельскому предстояла поездка в Лондон, осмотр знаменитых доков на Темзе.

Адмирал показал чертежную, литейную, машинное отделение…

Кое-где в помещениях и на дворе расхаживали полицейские. Под крышей из стекла стоял вой, и шелест, и уханье машин.

Шкивы на станках с огромной быстротой приводились в движение ремнями от вала, вращавшегося паровиком.

— Всюду пар, всюду пар! Наступает век пара!

На берегу арестанты таскали кирпичи и выкладывали стены. Жили они на старых кораблях, превращенных в плавучие тюрьмы. В порту был целый флот этих печальных судов без мачт, с решетками в жилых палубах.

Строились новые форты, целые крепости из камня. Всюду работали арестанты. Видно было, что англичане укрепляют Портсмут и что все работы ведет казна силами каторжников.

Адмиралу и офицерам подали экипаж, и они покатили на паре рысаков.

Невельской чувствовал, что шлюпку ему здесь не сделают. Док перегружен заказами, а готовой машины нет.

У адмирала дом с садом, высокая башня под черепицей, каменная стена, тоже под черепицей, огораживает сад. Вьющаяся зелень на тяжелых столбах ворот, сложенных из белого камня.

Жена адмирала — высокая черноглазая дама, видимо, шотландка.

Обед английский — тяжелый, сытный, с обилием вин. Присутствовало двое английских офицеров, с опозданием приехал инженер Вуд, переодевшийся во все черное.

Адмирал расхохотался, услыхав рассказ Невельского про катастрофу с рубкой.

— У нас действуют кромвелевские законы, — сказал адмирал, — если вы начнете исправляться, употребляя собственные материалы, то вы должны будете оплатить ввозную пошлину на эти материалы.

Все англичане засмеялись.

— Но мы найдем выход из положения! — хмурясь сказал адмирал.

— Да, да! — подтвердил инженер Вуд. — Мы найдем вам честного судовладельца, который купит у вас материалы, а потом починит вам ими рубку без оплаты пошлины, и вы оплатите его работу и стоимость купленных материалов…

Опять сдержанный смех прокатился за столом.

Адмирал показал капитану свою картинную галерею. У него был подлинный Тернер. Картина изображала сражение соединенного русско-английского флота против турок.

Адмирал дружески держал капитана за локоть, в то время как в гостиной слышались оживленные голоса офицеров, споривших о чем-то с князем Ухтомским.

— Юношей я участвовал вот в этой битве… — сказал адмирал.

Он показал картину, изображающую Лейпцигское сражение[147].

— Под Лейпцигом я видел, как русские гренадеры под убийственным огнем маршировали почти на верную смерть.

Адмирал поднял свою орлиную голову. Он сказал с воодушевлением, что на всю жизнь сохранил уважение…

Он показал еще несколько картин и отвел капитана обратно к обществу.

Вечером Невельского с Ухтомским отвезли в экипаже на пристань и на шлюпке с военными матросами доставили на Модер-банку, на «Байкал».

Глава тридцать седьмая ПЕРВЫЙ ДЕЗЕРТИР

Вечером на судне капитан рассказал обо всем Казакевичу.

Разговорились откровенно. Тут, в Европе, все мысли о России были как-то ясней. Не стыдно было признаться в том, о чем на родине не было времени подумать, да в чем и не всегда там решались признаться.

— Чтобы иметь такие машины, чертежи и модели, — говорил капитан, — надо дать свободу и образование народу. А кто у нас будет чертить и заниматься механикой? Крепостные с бородами? Или наши псари и серальники? Герои Марсова поля? Мы боимся развития среднего сословия, а без него государство — как без рук.

Казакевича, как видно, тоже разобрало от того, что услышал…

— Машины и модели сделать можно!

— Можно сделать все! Нужно устранить причины, которые убивают все здоровое в народе. Побывайте на доках. Вуд все обещал показать.

— Когда у нас будут винтовые суда, и машинные отделения свои, и пар? У нас все способности народа уходят на прихоти. А тут вот англичане устанавливают паровой молот…

— А у нас в Колпине водяной… — сказал Петр.

— В Колпине, под носом у… — Невельской сдержался, не договорив, у кого под носом работает паровой молот, но это и так было понятно. Имей капитан в виду хотя бы самого князя Меншикова, не сдержался бы.

— Будем спускать людей на берег? — спросил Казакевич.

— Когда вернусь из Лондона, если все будет благополучно. Завтра появится заказчик, будет подряжаться чинить рубку. Инструменты я отдал на проверку… Книги и карты закуплю в Лондоне по списку. Завтра, пожалуй, я отправлюсь. Чем скорей, тем лучше. У меня что-то беспокойно на душе.

Но в десять часов утра к «Байкалу» подошел под парусами вельбот. По трапу поднялся английский офицер в парадной форме. Привез «визит» — карточку адмирала. Стол был быстро сервирован в салоне при каюте капитана.

Английского офицера приняли по всей форме, с почетом, потом дружески — за столом и с изъявлением самых теплых чувств. Обратно вельбот пошел на веслах.

— Можно только любоваться! — заметил Казакевич, глядя на дружную работу военных матросов.

А из Портсмута под парусами шел еще один бот.

— Адмирал послал воду, Петр Васильевич!

В двенадцать часов бот был у борта. Подали шланг.

Невельской решил отложить поездку в Лондон до утра и отпустил старшего лейтенанта на берег. Тому в город не хотелось, он просился погулять по острову.

— Исполать! — ответил ему Невельской, знавший лирические настроения своего старшего офицера.

Петру Казакевичу приходилось приводить в исполнение замыслы Невельского, в том числе и те, которые родились у самого Казакевича, но были на ходу схвачены и развиты Геннадием Ивановичем.

Невельской при случае говорил: «Я знаю мой «Байкал» так, как будто «Байкал» строил только он. Но на верфи месяцами жил Казакевич, в то время как Невельской сломя голову носился по мануфактурным фабрикам, спорил и ссорился в кораблестроительном департаменте, ездил в поисках пресса, искал справедливости, древние карты, исторические истины. Находил ошибки дипломатов, доказывал, что карты ложны. А Казакевич строил судно.

Казакевич, живя в Гельсингфорсе, бывал в обществе, охотно посещал балы. Молодой офицер из Петербурга, холост, строит корабль, служил с великим князем. Все были приветливы с ним.

И теперь еще трудно забыть… Все же Казакевич закончил дело в срок, благородно простился с нею… И ушел на новом судне с раной в душе.

Его очередь отправляться на берег. Но в город не хочется. В Лондон тоже. Он много раз там бывал, знает его. Не такое настроение. А в Портсмуте еще успеет побывать. Геннадий Иванович уедет, а все работы, сношения с консулом, подрядчиками, поставщиками, ремонт судна, закупка необходимых вещей, вся черная и невидная работа, которой конца, кажется, нет, вся подготовка к плаванью ложится на Казакевича. Заодно надо проехать по мастерским и магазинам — осмотреть, какие продаются новые морские инструменты. Петр Васильевич свободно говорил по-английски. Дела будет много. Но сегодня не хочется думать о деле.

Ее еще не забыл. Но написал брату в Копенгаген, что просит письма, которые придут из Гельсингфорса, сжечь не читая. Брат исполнит все аккуратно и с совершенной точностью. Письма домой свезли на шлюпке в Гельсиноре. И прощай былое!

Петр Васильевич пошел на вельботе к берегу. Сегодня пусть капитан распоряжается на судне.

Но не к городскому берегу, а к острову Уайту подошел вельбот.

Казакевич в одиночестве побрел мимо роскошных садов, где зелень еще свежа, где огромные, многолетние деревья и под ними на лужайках со стриженой травой играют счастливые белокурые дети.

«Везде садики, аллеи, парки, — думал он, — каждый домик носит отпечаток эгоистической чистоты. Масса цветов. Всюду цветы. Да, мало кто ценит природу так, как наш брат моряк!»

С холма он увидел море, корабли, крепость, «Байкал».

«Наш ковчег!» — подумал он. И опять пошел туда, где так много цветов и выхоженных старых развесистых деревьев.

Он вспомнил, как сестра Наташа обещала связать ему шерстяное одеяло, а он ей обещал за это шубу из чернобурок. Старший брат, наверно, в деревне.

Эти цветы и сады побуждали думать о доме. Хотелось написать домой. О чем? О «Джульетте»? Забыл дома свой кинжал, пусть будет подарок младшему брату. Обещал вазу купить в Гельсингфорсе, да так и не купил, для своих дня свободного не нашлось. А письма «ее» будут сожжены. И он не узнает о ней больше ничего!

Петр Васильевич любил читать, любил театр, жить без него не мог. Но особенно любил природу.

И опять открылось море. Идет лодка, и опять любо посмотреть, как англичане гребут.

Старший лейтенант вернулся поздно и долго писал в своей каюте. Дневник писал и письма.

Написал сестрам про виллу-крепость герцога Веллингтона, живописно расположенную на берегу канала.

Утром Геннадий Иванович уезжал в Лондон…

— На вас все, все, Петр Васильевич, — говорил он. — Как тут не вспомнишь басню «Листы и корни»[148]!

«Хорошо, что у Геннадия Ивановича есть юмористическая жилка!» — подумал Петр Васильевич.

…Невельской поднялся затемно.

— На берег команду не спускать, — давал он наставления. — В любой миг будьте готовы к уходу. Я узнаю новости у посланника.

…Пыхтел низенький пузатый паровоз с высокой трубой, на которую, как черная шляпа большого размера, надета широкая сетка, улавливающая уголья на ходу. Кочегары лопатами стали подбрасывать уголь в открытую топку. Раздались звонки.

…В вагоне железной дороги пахло свежей краской. Усатые джентльмены сидели на диванах.

В окнах по сторонам под стук колес проносились осенние убранные поля, скошенные луга со стогами сена, виднелись экипажи, дилижансы, крестьянские подводы. Ближе к Лондону поля стали меньше, они разделены изгородями и рвами.

В Лондоне вокзал под сводами, как док. На улице крики газетчиков. Напротив вокзала какое-то движение. Толпа народа на тротуаре, люди в шляпах, а некоторые в цилиндрах, что-то кричит конный полицейский, едет вдоль тротуара, иногда его конь расталкивает народ.

— Что это? — спросил оглушенный капитан у чиновника посольства, встречавшего его по телеграмме.

— Демонстрация чартистов. Посмотрите, вон их лозунги. Бывает, дело доходит до драки с полицией, а чаще с противниками чартистов.

Лозунги чартистов видел капитан в Саутгемптоне и слыхал, что и там бывают их митинги.

Секретарь сказал, что посланник вряд ли сможет принять Невельского раньше, чем послезавтра. Приехали в гостиницу и расстались.

Весь день Невельской с инженером Швабе ездил по докам и заводам в поисках машины с винтом для баркаса.

На улицах города много модных экипажей и много подвод-площадок, запряженных битюгами, которые везли кирпич, строительные балки… На Темзе строятся новые мосты, новые правительственные здания.

Рыжий Тауэр стоит на своем холме. Перестроенный. Собор Павла с круглым куполом сияет над городом.

На Ост-Индских доках, на полуострове, на берегу Темзы, в закопченном восточном районе города гул и оглушительный грохот. По заказу Лазарева строится железный пароход для Черного моря.

— А где же ваш «Владимир»? — спросил Невельской.

— «Владимир» был таков! — ответил Швабе. — Приезжал Корнилов[149], сам принял его, и третьего дня «Владимир» пошел прямо в Севастополь. На нем отправился в Лиссабон наш посланник в Португалии.

— Жаль! Я полагал, что застану и посмотрю «Владимира». Хорош ли пароход?

— Куда лучше! Сколько было с ним хлопот. И цена-то какова. Семьдесят пять тысяч фунтов стерлингов. Отделан превосходно… Теперь для Черного моря заказаны еще два парохода… Корнилов сам договаривался.

Осмотрели еще один почти законченный пароход.

— Устроен особо, для перевозки больных с Кавказа, с театра военных действий, можно на койках разместить двести пятьдесят раненых… — объяснял Швабе.

Только здесь, на Ост-Индских доках, Невельской почувствовал, какую деятельность развил на Черном море Лазарев. Он понимал значение парового флота. Вооружал флот, пополняя его самыми современными паровыми судами. Прислал сюда лучшего из своих офицеров, известного Корнилова. Быстро, смело действовал Михаил Петрович…

Как ударило вдруг в голову, вспомнил, что дядюшка ругался на молебне. Что наш Балтийский флот? Экзерсиции образцовых старых, полугнилых стопушечных линейных кораблей? Неужели Константин не переменит всего? Дядя не любит Фаддей Фаддеича… «Писатель хороший!» — недобро говорит о нем. За дядю всегда стыдно, когда он говорит, а пройдет время — и оказывается, что не такую уж чушь он порол.

Английские инженеры знали Швабе, здоровались запросто. Швабе знакомил с ними капитана. Ездили на разные заводы, но никто не брался сделать быстро паровую машину.

Вернувшись в Портсмут на судно, которое теперь стояло ближе к крепости на рейде, Невельской говорил:

— Такая досада! Полный крах! Получить машину не удалось, ничего не получилось. А нам нужна, и Охотский порт вечно был бы благодарен за такую услугу. Будем собираться. Сегодня же команду помыть, одеть как следует и завтра спустить на берег. Пусть люди отдохнут. Политические события пока не тревожны… Но чего я только не насмотрелся!.. Каких только изобретений и приспособлений не повидал!.. А мы понесем свой крест, как нам и полагается…

Рубка уже исправлена, с подрядчиком расплатились. Такелаж обтянут, провизия почти вся заготовлена…[150]

Невельской привез из Лондона книги, карты, лоции. Там в узких улицах, которые похожи на коридоры, где вместо стен сплошные книжные шкафы с полками и торгуют старьевщики, прошел по книжным лавкам, кое-что купил для чтения, для отдыха.

— Англичане быстро, брат, вперед идут во всем, — рассказывал Невельской. — И хотя мы их браним и все такое, но, по сути дела, признаем их превосходство. До сих пор не можем снарядить без их помощи сами кругосветного судна! Уж не говорю про наш распроклятый гидрографический департамент. Как они подвели нас с хронометрами — Козмин был болен… А случись это не в Ла-Манше, а в океане? А что же стали бы делать на Амуре, если хронометры неверно показывают?

Невельской и Казакевич служили вместе давно, вместе учились, но сохранили то сдержанное уважение друг к другу, которое никогда не опускалось до фамильярного панибратства. В очень редких случаях кто-то из них называл другого на «ты».

Мечтая на прогулке по Уайту о былом, Казакевич не жалел, что не едет в Лондон. Но сейчас почувствовал, что, кажется, при общем нынешнем развитии отстать недолго, если уходит время на чувствования и мечтания. Но что же! Ему все еще больно на душе и нелегко по службе. Делу никогда не видно конца, но трудовой человек, как рабочая лошадь, изредка тоже желает передохнуть.

— А что же революция?

— Революция вот тут, рядом, а у нас она больше влияния имеет, чем здесь. Тут у них свое собственное, хорошо организованное экономическое движение пролетариата, но кажется, эгоизм и порядок и в нем чувствуются. А на французскую революцию, мне показалось, особого внимания не обращают, хотя газеты пишут все без утайки.

— Может быть, поэтому и спокойны? А что это за книга? Про Россию?

— Перевод с немецкого, — ответил Невельской. — Я читал ее в вагоне. Теперь, верно, до экватора не открою. Немало обидного. Не потому ли мы зависимы от Англии, что у нас нет интереса к созданию своего и нет веры в свои силы?

Автор книги — путешественник из Гессена, приезжавший в Россию, — писал довольно живо и увлекательно. «Не пора ли во всеуслышание сказать о превосходстве германской расы над славянской… Славяне самой судьбой предопределены стать рабами германцев…» Ссылаясь на рассказы остзейских немцев, он писал, что все важнейшие должности в России, в ее государственном управлении, а также в науке и в литературе заняты немцами. Очевидно их превосходство в науке, в математике, астрономии и так далее. Они сами открыто говорят об этом. «При желании, — писал автор, — мы могли бы господствовать и открыть германской расе путь к овладению огромной страной, к господству над славянством».

«Ленивое и малообразованное дворянство кичится заслугами предков. Вместе с нечестным чиновничеством эти дворяне либо испытывают от зависти к немцам ненависть, которая, кстати, полезна для немцев, так как объединяет их. Либо покорно преклоняются перед немцами и учатся у них и лишь тогда достигают кое-какого сносного уровня».

Читая книгу в вагоне, Невельской подумал:

«Автор только не описал, что нынче за время в нашем государстве, было бы чем гордиться! Хвастаются, что в чести у палачей!»

Но не сказал этого Казакевичу.

Петр Васильевич подумал, что надо будет прочесть как следует эту книгу, но после, когда управится с делами.

…С другим поездом из Лондона нагрянула компания ездивших туда офицеров. Рассказам не было конца.

Книгу о России взял вечером Ухтомский. Гейсмар увидел ее в каюте юнкера, но ничего не сказал. Он спросил потом Грота:

— Капитан купил на английском «Записки о России», вы читали?

— Да, я знаю эту книжку. Неужели на английский перевели?

Вечером сделали баню. Команда была вымыта и переодета во все новое.

Капитан велел спускать на берег не всех, а самых надежных. Бывали в Портсмуте неприятные случаи: люди бежали с наших кораблей.

Перед отходом Невельскому вручена глупейшая инструкция: матросов спускать на берег в иностранных портах со всевозможными предосторожностями. На пять человек — одного унтер-офицера. И чтобы каждая шестерка разбита была, кроме того, по двое. Уроженцев Царства Польского на берег, по возможности, не отпускать или следить за ними.

На «Байкале» двое поляков. Юзик Внуковский — крепостной Гейсмара из огромного литовского поместья баронов, жалованного отцу мичмана за подавление восстания.

Унтер-офицер Войтехович, требовательный и аккуратный, сам следил строже всех за матросами. Он из вахты Гейсмара. Глупо было бы его не пускать.

Решили, что пойдет Войтехович и унтер-офицер Бахрушев из вахты мичмана Грота.

Матросы первой статьи: Попов, Лебедев, Забелин, Котов, Волынцев, Коноплев, Митюхин, Орлов, Залуцкий, Новограблин, Салагов.

Марсовые: Андерсен, Петров, Преде, Камнев, Усков, Гречухин… Мастера, писарь подшкипер фельдшер Дементьев. Кого тут пускать? Кого не пускать? Мастеровым тоже надо передохнуть. Они поработали много. Есть еще хорошие матросы — Конев, молоденький Алеха Степанов, штрафной Веревкин, Фомин, Козлов.

— Кто пойдет из мастеровых? — спросил Казакевич.

— Яковлеву надо бы дать отпуск, раз он отличился на ремонте.

— Яковлеву обязательно. И Шестаков… Подобин — это бесспорно. Войтехович — тоже обязательно.

Невельской и Казакевич составили список. Решили, что утром пойдет пятнадцать матросов. С ними трое унтеров: Бахрушев, Войтехович и Лысаков.

— Еще для присмотра юнкер и поручик Попов, — сказал Невельской. — На каждые пять человек назначить по унтер-офицеру. И еще разбить всех на пары. Пусть друг за друга отвечают…

— Только вот как с Веревкиным? Ведь он штрафованный? — сказал Казакевич.

— Пусть идет в паре с Яковлевым. Тот серьезный и непьющий. А молоденького Степанова — с Иваном Подобиным…

Утром матросы садились в шлюпку. Алехи Степанова среди них не было. Он печально стоял у борта.

— Разве Степанова мы не назначили? — спросил у Казакевича капитан.

— Яковлев просил его не спускать. Говорит, что он всех расспрашивал, как сманивают людей на берегу и куда их потом девают…

— Ну, это еще ничего не значит.

— Мало ли что мальчишке взбредет в голову… Еще успеет пошляться в портах, вся жизнь впереди.

Казакевич сегодня отправлялся в Портсмут с Халезовым и офицерами.

— А где Яковлев? — спросил вдруг он.

— Эй, Яковлев! — крикнул боцман.

— С кем же Яковлев теперь?

— Он с Подобиным.

— Что ты как вор на ярмарку собираешься? — сказал ему боцман. — Уже офицеры сходят…

Яковлев живо спустился по трапу, он взглянул испуганно на Казакевича, уже сидевшего в шлюпке. Сегодня лейтенант не сердится, не взыскивает. У всех настроение праздничное, идут на берег, люди погуляют, посмотрят железную дорогу с паровозом.

Шлюпки пошли.

На берегу Казакевич, отпуская команду, сказал: — Братцы, помните, вином не напивайтесь! Кто вернется пьяный, тому на берегу больше не бывать. Яковлев, Шестаков и ты, Подобин, — в помощь унтер-офицерам — смотрите за товарищами и остерегайте их…

Яковлев поглядел на «Байкал». Там маячила над бортом светлая голова Алехи. Казалось, Яковлев что-то еще знает о нем и беспокоится.

На главной улице, которая похожа была на петербургскую Большую Морскую, в маленьком магазине, где проверялись и выверялись хронометры, Казакевича встретил хозяин, любезный господин необыкновенной толщины. Он уже знаком был и с капитаном, и с Казакевичем и знал, что русский бриг следует на Камчатку. Сказал с живостью:

— А я недавно проводил туда китобоя! Там, говорят, богатые моря!

Толстяк влез на высокий круглый стул за конторкой.

— Какое время! Какие открытия! — восклицал он.

Седой сухопарый приказчик принес хронометры.

— Россия — великая страна! — рассуждал толстяк. — Я хотел бы когда-нибудь сам поехать в Россию, но я больной человек и не могу путешествовать.

Увлекаясь, а отчасти из деловых соображений, он говорил так и русским, и американцам, и итальянцам.

— Никто не закупает в моем магазине таких усовершенствованных приборов, как русские. Русские капитаны не жалеют денег, я это заметил. Россия богата! К нам приходят каждый год корабли с русским зерном. Очень хороший хлеб! У вас не то что во Франции. Во Франции, я уверен, все произошло из-за распущенности и голода. Несколько лет подряд были неурожаи! Но теперь, слава богу, бунт подавлен!

Казакевич, расплачиваясь, поддержал восторги англичанина:

— Да, в нашей стране много хлеба, золота, мехов!

— Золото в Сибири стоит горами! — добавил штурман Халезов, знавший по-английски. — Каждый может наломать, сколько хочет.

Толстяк, держа в углу рта сигару, кивнул штурману, показывая, что понял шутку.

— Но говорят, в России не умеют разрабатывать свои богатства! — заметил разговорчивый хозяин. — Китобой рассказывал, что в Беринговом и Охотском морях можно заработать миллионы, а нет русских китобоев! Надо приглашать иностранцев! Вот мой отец был француз. Он был великий мастер, уехал в Англию и стал настоящий англичанин. Так же надо звать людей в Россию. Они займутся делом, возьмут все в руки! И дело пойдет! Говорят, что русские хорошие земледельцы, но не скоро научатся и станут китобоями! О! Это трудное дело!

В магазине толстяка бывали моряки со всего света. От них он знал множество новостей. Его клиенты вели разговоры о колониальных товарах, о ценах на фрахт, об открытии новых земель, об удачных захватах во всех странах света. Толстяк представлял себе все, что делается в морях земного шара.

Все, что он говорил, не было новостью для моряков. За время стоянки брига в Портсмуте они еще более почувствовали, что с открытиями надо спешить.

— Но почему вы полагаете, — спросил мичман Грот, румяный белокурый великан с юношеским пушком на припухлой и красной верхней губе, — что русские не бьют китов?

— О! Это не просто! Нужна особенная сноровка. Русские — земледельцы, континентальный народ. Китобоями они быть не могут! Тут нет ничего обидного. Всякое дело требует призвания. Ведь вот не делают в России хронометров! — весело сказал он.

Толстяк долго еще рассказывал о том, что он тяжело болен, что у него плохое сердце и ужасное ожирение — он так толст, что не может нагнуться, чтобы завязать себе шнурки на ботинках. Что он не ходит пешком, а берет наемную карету. Что у портсмутских извозчиков есть поверье, что после него бывает удача, и поэтому они охотно возят его, иногда даже бесплатно.

Когда старший лейтенант и офицеры вышли из магазина, какой-то усатый, коренастый пожилой человек, с красным толстым носом, размахивая руками, стал подзывать проезжавшую мимо карету.

Он, видно, давно заметил, что в магазин вошли офицеры-иностранцы. Усач с большим терпением прохаживался по тротуару, надеясь оказать им какую-нибудь услугу. На удачу проезжала извозчичья карета.

— Два цента! — приподнимая шляпу, с любезной улыбкой сказал усач и протянул узловатую руку с перстнем и с грязной крахмальной манжетой.

— Вот нравы! — молвил Грот.

— Выпрашивают центы с таким видом, словно оказывают вам снисхождение.

— Портовые нравы! — добавил Гейсмар.

Проехали по главной улице города.

Халезов вспомнил, что большие часы в Адмиралтействе идут точней всякого хронометра, показывают год, месяц, фазы луны, восход и заход солнца. Неужели этот же мастер не мог бы сделать хронометр!..

День провели, делая покупки. Когда возвращались, шлюпка шла мимо тяжело груженного пузатого корабля. Черные борта его были до щербин избиты морскими волнами. Толпа глядела на выгрузку. Молодой высокий моряк с острыми и тонкими завитками волос, торчавшими из-под фуражки, но всей видимости первый помощник, кричал на грузчиков, пересыпая речь бранью.

— Груз из Китая, — заметил Гейсмар, — вон иероглифы на тюках. Видимо, шелка.

— Я видал, господа, корабль привез слона! — воскликнул Грот.

— Мы с мичманом тут все рассмотрели.

Казакевич продекламировал с чувством:

— Верно, мичман?

— Совершенно верно, Петр Васильевич! — согласился Грот.

— Капитан видел джонку китайскую в Лондоне. Пришла из Китая, ее показывают за деньги. При переходе из Кантона верх ее был разобран и она шла под парусами, как пакетбот. Вот что спекуляция англичан вытащила из небесной империи. Берут по шиллингу за вход.

Матросы, пошатавшись день по городу и посмотрев разные зрелища и базарную торговлю, пошли обедать в таверну. К обеду брали вино. Потом пошли вторым переулком от главной улицы поглядеть на злачные места. Шли в толпе, когда кто-то сзади вдруг заговорил по-русски.

Матросы оглянулись. С неизвестным человеком маленького роста в шляпе остановился Яковлев. Он вдруг усмехнулся весело и, махнув рукой, сказал товарищам:

— Идите, я вас сейчас догоню… — Он подмигнул.

— Что тебе еще надо, — заговорил человек в шляпе через некоторое время. — Заработок как всем… Тебе надо вещи взять? Ты сумасшедший! Что все это твое барахло стоит! Ломаного гроша оно не стоит. Что же ты думал, когда шел на берег? Что у тебя там, золото? Бриллианты? Брал бы с собой…

Но у Яковлева не было ни золота, ни бриллиантов. У него были только руки, а они всегда с собой, пока их не переломила сибирская стужа, не сжег ветер. Крест на себе, немного деньжат, все, что было лучшего, он еще на судне рассовал по карманам.

— А что ты умеешь?

— Все умею! Я кузнец, столяр, плотник.

— Вот таких берут на суда.

— А полиция?

— Что полиция! Полиции надо заплатить. Капитан тебе даст задаток двадцать фунтов, и ты дашь все фунты мне, а я плачу полиции — и тебя сам черт не сыщет. И у тебя нет больше ни городового, ни барина.

— Нет уж, это ты загнул, любезный. Пойдем-ка вот за эту лавку, а то товарищи вернутся. В петлю к вам тоже не полезу.

— Пойдем ко мне, там никто не увидит. У меня есть немного вина…

— Нет, брат, я уже закусил.

Подошел другой, высокий человек и быстро сказал по-русски:

— Скорей уходите. Вон идет полицейский.

— Ладно, ладно тебе! — насмешливо сказал ему Яковлев. — Зайдем вот тут за палатку. А не сойдемся, то пожелаю тебе почтеньица…

— Какое почтеньице! Вот нашелся какой дружок! Кажется, ты меня уговорил. Ну, пятнадцать фунтов…

— А потом мне год за эти фунты у шкипера в кабале быть!

— Так что ты хочешь? Иди к черту! Иди догоняй своих… Иди жри свою баланду! Иди на свою Камчатку, замерзни там!

— Откуда ты знаешь про Камчатку?

— Разве я без ушей? Разве я вас просил мне рассказывать, куда идет императорское судно? Сами шли и говорили про Камчатку.

— Ну, так не сошлись… Эка жаль, ребята далеко…

— Эй, матрос, постой… Ну, четырнадцать фунтов! По рукам! И полиция ничего знать не будет…

Подошел высокий и сказал по-русски так, чтобы Яковлев слышал:

— Что ты с ним церемонишься? Позови полисмена, скажи, что он тебя ударил, я свидетель.

— Я ведь тебя уж тогда стукну и при полисмене, — не растерялся Яковлев, — и ты не встанешь, мне одинаково отвечать за все.

— Ты думаешь, я не дам сдачи? Вот, — высокий показал кулак.

— Погоди, он хороший, честный человек! Он совсем никого не бил! — заговорил маленький в шляпе. — Ты хороший матрос, выслужишься быстро, тебя полюбит шкипер. Но я что-то должен иметь за комиссию. Я же не зря стараюсь, освобождаю вас, глупцов, от тирании. Хочешь, я тебя запродам на американский барк — и через год ты гражданин Штатов… Послушай, сейчас иди. Но если надумаешь, то в конце этой улицы, около порта, есть лавочка… Магазин! На правой руке. На вывеске нарисован якорь и написано. Зайди, я буду ждать тебя и быстро выйдем задней дверью.

— Нет, — сказал Яковлев и быстро догнал своих.

Он заметил, что Подобин обрадовался.

— А я уж думал…

Яковлев несколько раз обернулся и уже почти на самом берегу сказал товарищу:

— Обожди меня. Я зайду тут в лавку, куплю себе платок. Там платки хорошие… А то деньги остались, какой в них толк.

Поздно вечером Невельской спросил Казакевича:

— Матросы вернулись трезвые?

— Да… — неуверенно ответил Петр Васильевич, — но только один задержался почему-то.

— Кто?

— Яковлев… из пятерки Бахрушева.

Невельской вздрогнул и поднял голову.

— Где он задержался?

— Я не знаю. Ну, еще вернется.

— Неужели что-то случилось? А как Войтехович?

— Его пятерка вернулась с ним вместе. Они ездили на омнибусе, смотрели железную дорогу. Он ни с одного глаз не спускал.

— А что же Бахрушев?

— Иван Подобин шел с Яковлевым в паре. Подобин объясняет, что Яковлев встретил каких-то людей, говорил с ними по-русски, отошел, отстал от них и ушел, но вернулся, потом захотел что-то купить, опять отстал… Наши ждали, но он так и не вернулся.

— Боже мой! — Капитан побледнел. — Это здешние маклеры! А ну, позвать Подобина! Увели-таки! Лучшего мастерового увели! Вот каналья Яковлев! Мастеровой не пропадет? Продал, каналья! Завтра же, Петр, поезжай на берег, заявляй в полицию. Впрочем, я сам поеду! Подымем весь город на ноги! Вот тебе и на! Но уже вряд ли, вряд ли его найдешь… Тут работают целые корпорации. Но, ах каналья Яковлев, тихоня, просил за Степановым Алехой приглядеть! Подобина сюда…

Матрос вошел.

— Подобин! Ты был с Яковлевым?

Подобин стал рассказывать…

Утром Невельской съехал на берег. В полиции офицер объяснил ему, что в Портсмуте сманивают военных матросов с кораблей…

— Заявили в полицию? — спросил Казакевич, когда капитан вернулся.

— Заявил! Да что толку… Дурак! Дурак! — ругался Невельской. — Выманят у дурака деньги… В полиции все записали с моих слов, но я еще написал от себя, они как-то нехотя приняли бумагу. Я взял с них расписку о получении заявления, сказал, что необходимо представить моему правительству. Я пригрозил жалобой адмиралу и выше… Потом полицейский офицер сказал, что во всем мире это не такая уж редкость, не стоит обращать внимания, но что если удастся изловить, то выдадут нам, и советовал содрать шкуру с него, при этом улыбался и еще сказал, чтобы держали своих матросов строже, если такой ненадежный народ… Предложили мне за деньги нанять шпиона…

На рейде палили пушки. Масса народу столпилась на берегу. По улицам бежали толпы. Встали омнибусы.

В крепости раздалась ответная пальба.

На рейд явилась целая эскадра из семи кораблей. Народ бежал по улицам на пристань. Одно из судов паровое, с пушками.

Казакевич сказал, что это пришла после военных действий из Ирландии английская эскадра. О том, что придет отряд кораблей, еще вчера писали в газете.

На берегу появились национальные флаги, раздавались песни, восторженные крики.

Прочитали название парохода — «Блэнхейм».

— Воинственная нация! Владеют чуть ли не половиной мира! — Невельской подумал, что там, на далеком, но так необходимом нам восточном побережье, еще предстоит ему, быть может, с представителями этой воинственной нации жестокая борьба… Странно, но именно так…

…Последние закупки сделаны. О Яковлеве ни слуху ни духу. Консул взял деньги, обещанные как награда тому, кто изловит беглеца. Хронометры проверены и куплены новые.

Полицию посещали все по очереди.

Временами море и пролив окутывал туман. Ветер не стихал. На судах звонили в рынды[152]. Слышались режущие ухо высокие и напряженные голоса английских капитанов, отдающих команду перед лицом грозящей опасности. Иногда гудел пароход.

На всю команду и для офицеров приобрели синие морские куртки. Это штука удобная, но есть и еще одна необходимость в таких куртках, кроме удобства…

Купили два раскладных стола красного дерева. «Не только для приемов. Портовые власти и капитанов придется угощать французскими винами, которые для такого случая есть в запасе. Но столы нужны и для работы. Когда с них убраны будут скатерти и приборы, то начнется черчение карт». Один поставлен в салоне при каюте капитана, другой — в кают-компании. «Удобная штука такой стол. Мало места занимает, а если надо, то можно накрыть на два десятка персон. На «Байкале» хороший кок. Отлично готовил на команду и на господ офицеров. В кругосветном плаванье потребуется все его умение». Так и сказано коку, что в сырую погоду придется готовить на всю команду горячие крепкие напитки. Куплены корица, ваниль, всякие специи. Еще капуста свежая, лучше всяких фруктов в вояже. Уксус приготовили.

Еще купили передвижной закрытый ватерклозет, с промывкой. Преудобная штука на корабле, где пятьдесят два человека набиты в судно в девяносто футов длины и где без непрерывной чистки, промывки, стирки все провоняет, как это случается на торговых шхунах, хотя и продувается корабль чистейшими ветрами всех морей. Отбросы, грязь, вонь убирают не только чайки и прожорливые рыбины… Кок вывернет ведро за борт, и туча чаек тут как тут, и еще долго потом кричат, выпрашивают угощений…

Ухтомский и Попов ездили к Эмери Чучеру закупить пять дестей[153] полурисовальной бумаги, туши, чернил, перьев всяческих.

Невелики эти города, а все есть, все, что только может потребоваться в море, в океане, при описи берегов, при болезнях.

Консул Матвей Марч доставил на судно искусственный горизонт, оправленный самым лучшим образом в ящике красного дерева. С железной бутылкой.

Вильяму Камперу за починку судна и за продажу досок и других материалов, которые он сам же купил у нас, консул заплатил девяносто фунтов. Целый капитал!

Как угорелые ездили по городу, закупали, заказывали. Англичане на шлюпках от фирм доставляли на судно доски африканского дуба, вымбовки[154], чтобы укладывать якоря в баркас, на случай если судно при описи сядет на мель, переносные чаны, котлы, инструменты для кузнеца. А какая отделка! Наш кузнец говорит, жалко работать такими, так бы и смотрел на них.

На судне хохот и веселье. Привезли от мясника двух живых баранов, трех поросят. Корм для них в хороших мешках упакован, как из гастрономического магазина для господского стола. Клетки для свиней матросы сколотили сами.

Господин консул приподнял котелок, пожал руку капитана и офицеров и с обнаженной лысиной сошел последний раз по трапу. Прощался с сожалением, а вздохнул облегченно и подумал — слава богу!

Берг, доктор, замучил его совсем, такой дотошный немец. Марч с такой же аккуратностью все исполнял, с какой Берг все требовал.

Теперь капитану надо садиться за письма к адмиралам и начальникам департаментов.

Только вот про каналью Яковлева как докладывать? Надо сделать это умело, по-чиновьичьи, сначала расписать всех в самом наилучшем виде…

Придется благодарить всех за внимание, выказать чувства.

А они станут восхищаться — вот, мол, каков наш флот, каковы у нас ретивые исполнители!

Исполать! Попробуем аглицкое перо и чернила! Влетели мы Марчу в копеечку!

Так, снабдившись всем необходимым, «Байкал» покинул Портсмут.

Мачты, доки, фабричные трубы и высокие дома с крутыми черепичными крышами уплывали за кормой.

К вечеру мохнатый берег острова исчез за плещущими свинцовыми волнами. Английский лоцман простился и сошел с судна. Тонули последние маяки. Слева чуть виднелась слабая серая полоса. Там в глубочайшую даль уходила Европа. Ночью потухли огни маяков. Бриг вышел в Атлантический океан.

Глава тридцать восьмая ОКЕАН

Хмурое небо было в белой пене. Время от времени волнами обдавало палубу. Казакевич, сдав вахту, спросил у капитанского вестового:

— Что делает капитан?

— Чай пьют, — ответил Евлампий.

Казакевич спустился по трапу и постучал.

— Можно к вам, Геннадий Иванович? — спросил он.

Невельской сидел в кресле. Перед ним горела свеча. На табуретке лежала кипа парижских газет за июнь и июль, купленных в Портсмуте у торгаша старыми книгами.

— Входите, Петр Васильевич, — сказал капитан.

— Комплекты одежды все проверены, Геннадий Иванович.

— А сменившиеся с вахты переоделись? — встрепенулся Невельской, поворачивая голову.

— Сам проверил, — ответил лейтенант.

Невельской закупил на каждого матроса еще по шесть комплектов сверх казенной полудюжины белья. Сменяясь с вахты, все обязаны были переодеваться.

— Проверяйте с доктором, чтобы не ложились на койки в мокрой одежде. Каждый раз проверяйте. Вы же знаете, что это за народ! Чуть недогляди… Только так и убережем команду. Да, прошу, — добавил он, — не держите людей наверху зря.

«У него опять новая карта Восточного океана», — подумал лейтенант.

Наверху раздался тяжелый грохот волны, раскатившейся по всей палубе.

— Опять начинает покачивать, — сказал Казакевич.

Стоя на вахте между рулевым и вахтенным офицером, Невельской думал о том, что за самовольную опись царь не пощадит его. Он вспомнил, как в Морском корпусе, на выпуске, царю представили его и директор сказал, что этот самый юный кадет окончил курс лучшим и будет отличным офицером. Царь сказал:

— Нельзя дать такому эполеты. Сначала пусть вырастут усы.

Николаю хотелось иметь офицеров видных и мужественных. Николай — человек формы. Невельской знал это. А что, если царь не разрешит описывать устья?

В снастях завыл ветер, и океан зарокотал. Свисток боцмана поднял всех наверх. Громадные валы Атлантики швыряли маленький бриг…

Над океаном светило солнце и мела водяная метель. Тепло. Судно идет к югу. Света масса.

«А где-то сейчас Маша, что она делает в деревне? — думает капитан. — Довезла фортепьяно, играет на нем. Сколько по России таких девиц без дела… И сколько здоровой, разумной мужской молодежи, которую нечем занять. А Лазарев сильно вооружает Черноморский флот. Англичанам и туркам не должно нравиться. В случае конфликта все это может привлечь англичан в Черное море».

Мгновениями казалось, что тяжелые океанские волны застывают. Тогда темно-зеленый океан, весь в тенетах белой пены, напоминал бесконечную панораму хребтов, высеченных из зеленого малахита.

Мокрая палуба ярко блестит на солнце. Налетает порыв ветра. Над бугшпритом подымается вихрь брызг и с силой и свистом потоком проносится через все судно, ливнем обдавая паруса, стоящих на юте офицеров, и вдруг с грохотом и ревом рушится через борт океанский вал. Затопив палубу, прозрачная — вся в солнце — вода долго еще бушует и катается на качающемся судне, как в корыте.

— Не бойся, серый! — покрикивает Горшков на новичка Алеху. — Кто в море не бывал, тот страху не видал.

Матросы медленно подымаются по вантам и разбегаются по рее. Шторм усиливается. Капитан велел убирать лишние паруса.

На высоте рвет ветер. Под ногами скользкий, качающийся канат, впереди — рея, сзади — подспинник. Работать приходится обеими руками. Глянешь на море — всюду метет водяной буран и светит солнце.

Старый матрос Козлов показывает Алехе, как удобней работать. Столб водяной пыли рассеивается над палубой, и там появляется боцман.

На подбегающей волне загораются радуги. Волна, приближаясь к судну, кажется, бежит быстрей.

Опять грохот и гул. В вихрях и пыли скрывается палуба. Кажется, что мачты чудом стоят на воде. Судно кренится.

Капитану видно, как клонятся мачты с силуэтами матросов на рее.

Ветер усиливается, роет ущелья среди водяных хребтов. Как всадник, движением сильной руки рвущий удила и задирающий голову коня, ветер вздымает вершины волны. Нижние паруса больше чем до половины затекли.

Их то и дело окатывает брызгами разбитых гребней. А солнце все ярче, и все светлей волны. Мир становится светло-зеленым, голубым и солнечным.

В отчаянии, нехотя, со стоном, тяжелые, ленивые волны всплескиваются в огромную высь и взметывают к солнцу столбы белой густой водяной пыли. Ветер рябит скат волны, словно набрасывая на нее мелкую железную сетку.

Волна снова рушится через борт. Бриг вздрагивает и стонет. Вода бушует и плещется на палубе.

Вахтенные спускаются с мачты. На вантах и на мокрой палубе десять человек. Остальные тридцать два — офицеры, матросы, рабочие, денщики и крепостные — спят мертвым сном в душных недрах брига. Вахта сменяется через четыре часа. В восемь заступила новая вахта. Ночью дважды вызывали всех наверх. Матросы работают на совесть. Всех припугнуло бегство Яковлева.

Молодой капитан всю ночь не сходил с полуюта и сейчас, в мокром пальто, стоит, ссутулясь и чуть расставив ноги в сапогах, словно приросший к месту, подле рулевого. Его светлые брови чуть насуплены.

Он следит за волнами, за компасом и за парусом, как бы щупая ветер, протягивает руку, поглядывает на флюгарки, стоймя вытянувшиеся на снастях. А в голову ему приходят мысли, далекие от бури и ветра.

В Англии было все. Видели и хорошее и плохое, и доброту и внимание самые искренние, и вражду и обман. Но и мы хороши. Как провинциалы в столице! Каналья Яковлев опозорил всех!

Он вспомнил, как провожали его в Петербурге, одни завидовали, другие хвалили, восторгались, третьи упрекали, что отправляется бог весть куда.

Приглашали его на катания, прогулки. Он любил танцевать. Но ни разу не встретил девушку, которая хоть немного увлеклась бы тем, в чем для него заключалась вся жизнь. Как с ранних лет мечтал он о настоящих открытиях и путешествиях, так он мечтал и о настоящей любви. А этой любви не было, как не было и открытий. Офицеры и родственники, как сговорившись, и всерьез и в шутку твердили ему:

— Ну, Геннадий, надо капитаншу! У тебя оклад! Кормовые!

— Ты теперь богат, у тебя денег много? — спрашивали друзья. — Нет ли невесты на примете?

И опять он вспомнил Машу. Милая, славная, умная девица, но как он далек ей со всеми своими мечтами!..

Волна лениво поднимается над судном. Нос «Байкала» медленно взбирается на волну. Гребень ее, весь в белой накипи, бурлит где-то высоко. Казалось, от этого приближающегося гребня оторвались и несутся над волнами по небу рваные клочья облаков.

Судно вставало бугшпритом вверх и круто подбирало под себя темную и мрачную гору. Вот гребень волны закипел, зашумел и понесся к бугшприту. Перегоняя его, мчалось облако пены и белой пыли. Волна, подкатывая к судну, вдруг светло и радостно зазеленела, насквозь просвеченная в вершине солнцем, и в тот же миг послышался вой ветра в гребне и в мачтах, раздался страшный удар, гребень крутым водопадом рухнул, заливая полубак и палубу, метель водяной пыли пронеслась по мачтам.

«Байкал» пронырнул сквозь пену и брызги волны. С вершины ее открылся вид огромного бушующего светло-зеленого океана. Паруса замокли и почернели. Столбы водяной пыли между мачтами рассеивались, и среди них над затопленной палубой, над бортом и над волнами во множестве загорелись радуги.

«Байкал» стал падать. А впереди уже шла новая волна, близилась новая пытка, и все на судне — и те, кто стоял наверху, и те, кто проснулся и еще лежал на койке, — чувствовали ее приближение и с неприязнью ожидали нового удара.

…К полудню шторм начал стихать.

Боцман Горшков пробирался по борту. Он мал ростом. У него карие глаза, вздернутый нос, щетинистые черные брови. Этот человек — грамотный и отважный моряк. Он спокоен.

— Ну как такелаж, не ослаб? — спрашивает его капитан.

— Никак нет, — отвечает боцман.

— А ну, пошли, Горшков, человека на марс[155]. Пусть попробует ванты.

Лихой матрос Шестаков бежит наверх, мягко и плавно работая руками и ногами.

— Лицом к вантам! — кричит боцман. — Левую потряси… Обеими руками, не жалей ее! Правую!.. Дюжат, Геннадий Иванович.

— В Рио будем опять тянуть, — отвечает капитан.

Цвет моря меняется, оно стало ярко-зеленым.

Но вот океан утих. Дует ровный попутный ветер.

— Земля! — раздается крик с марса.

Вот и бразильский лоцман в форменной куртке прыгает, как кошка, на трап.

«Байкал» подходит к Рио-де-Жанейро. Идет парусная рыбацкая лодка. Бронзовые лица и бронзовые руки гребцов. …Белые стволы пальм и горы — как куски синьки. Жаркий ветер дует с каменных гребней хребтов, они террасами громоздятся над бухтой, над зелеными холмами, над белыми домами города, залитого солнцем.

…Вот и рейд.

— Нездоровый порт, чтобы болезней не схватили, — говорит капитан.

На шлюпке подходит доктор в белой шляпе.

— Есть больные, господа? — спрашивает он, поднявшись.

— Нет больных, господин доктор! — отвечает по-английски Казакевич.

Удивленный доктор здоровается с судовым доктором Бергом. Они говорят по-латыни.

— Капитан приглашает доктора на чашку чая… — говорит Казакевич. Но там не только чай…

— Приготовить якорь! — раздается команда.

— А в Питере сейчас, верно, дождь льет, ветер, — бормочет на баке Горшков, поглядывая на город, на пальмы и на полуголых лодочников в огромных шляпах.

— У нас на всех людей были лишние комплекты белья… — объяснял доктору Невельской.

На судно явился русский консул.

— Гляди, березы… Во-он, белые! — говорит Алеха.

— Это не березы. Пальмы тут с белыми стволами, издали походит на березник.

Мчатся к «Байкалу» быстрые гребные вельботы от стоящих на рейде североамериканских и английских военных кораблей.

Первая встреча с американцами, о которых так много приходилось читать и слышать.

Высокий черноволосый лейтенант в синем вицмундире из шлюпки со звездным флагом подымается по трапу.

Привез визитную карточку своего адмирала и приглашение капитану на корабль. Приветливо смотрят чистые голубые глаза.

Американцу не менее интересно увидеть первое в жизни русское военное судно. Первая встреча с русским капитаном. Американский лейтенант, не выдавая любопытства, осматривает чистейшую палубу, блеск меди, свежесть русских лиц, порядок бухт канатов, парусов, расторопность матросов.

В салоне капитана — отличный выбор вин. Офицеры говорят по-французски.

Заговаривает хорошенький смуглый мальчик в мундире юнкера. Но по-французски лейтенант не говорит. Только по-английски и по-португальски. Юнкер говорит и по-английски.

Светло-русый английский лейтенант в шарфе и в шелковом цилиндре с кокардой — этот англичанин с такими тонкими губами, что они кажутся поджатыми, — привез не только «визит», но и приглашение и поздравление своего адмирала. Роскошные арбузы передаются с вельбота на борт.

За бутылками французского шампанского — разговор, как шли.

Грохот орудий. «Байкал» салютует бразильскому флагу. От порта отваливает шлюпка. Казакевич немедленно идет на вельботе с рапортом к бразильскому адмиралу. Целая вахта на палубе — в парадной форме.

Встречают и провожают гостей, то и дело проделывают экзерсиции ружьями. Строй ровный, ни один не шелохнется. Блестят застежки ремней, надраенные пряжки и пуговицы. Славно выглядят загоревшие русые моряки под тропическим солнцем. И сейчас видно, как хорошо, по росту, из видных и здоровых людей подобрана команда. В новеньком обмундировании, они — как с марша гвардейских экипажей на площади перед Зимним.

Опять звук ружей. Отъезжают лейтенанты. Снова строится караул. Подходит катер коменданта порта.

Все это очень важно. В первый день прибытия, после тяжелого перехода, кажется на судне все в полном порядке.

А на самом деле забот много. Порт — хлопоты, бесконечные дела. Ведь впереди мыс Горн, обещано капитану, что «Байкал» пойдет там ко дну, как мокрая курица, что он неуклюж, не будет слушаться руля, не взойдет на волну, ведь у Горна не такие волны, как везде.

Комендант привез бананы, арбузы… Разные фрукты, каким и названия нет.

— Фрукта, фрукта, — говорят матросы-негры в белом.

Матросы обрадовались тыквам.

Капитан сообразил, что тыквы, видно, тут хороши, если их шлют в подарок. Тыквенная каша с рисом или пшеном — преотличная штука.

Потом уж, когда сняты были парадные мундиры, в которых чуть не сгорели люди, и надо было браться за черную работу, подшкипер сказал капитану по-свойски:

— Тыква тут вкусней арбузов. Но и арбузы хороши.

— Вот сторонка! — говорили матросы. — Чужие люди навезли всего!

Не сходя на берег, все почувствовали прелесть и благодать этой страны.

Невельской и офицеры на следующий день отправились отдавать визиты адмиралам. Потом адмиралы приезжали на «Байкал». Офицеры довольны капитаном. Выдержка, сдержанность, аристократизм видны в нем. Во время всех этих официальных встреч он почтительно и с достоинством встречает гостей. Американский адмирал сказал, что «Байкал» очень нравится ему.

— В Кронштадте уверяли меня, что судно мое не обойдет вокруг Горна, — с чувством признательности за любезность, выказанную гостем любимому детищу, признался капитан. — Что мы пойдем там ко дну.

— Нет, — ответил американец. Потом еще раз попросил показать судно. Обошел его с Невельским и сказал: — Судно очень крепкое. Такая конструкция хороша, — добавил он, как бы что-то обдумывая.

— Я строил его сам!

— Дойдете благополучно! — спокойно сказал адмирал. — И обойдете Горн.

Американцы пригласили к себе на обед и на приеме рассказывали про войну с Мексикой, про бомбардировку и штурм Вера-Круса[156], сказали, что Сан-Франциско на Тихом океане — чудо-порт и быстро строится. Золото там открыто. Перед Штатами на Тихом океане открываются большие возможности.

— В том числе и хорошие отношения с Россией! — сказал адмирал и предложил за это тост.

— Тут уже нет «правую потрави» да «левую подтяни», — говорит Козлов, ступая из шлюпки на белый камень берега.

Матросы одеты по-праздничному, в белых рубахах.

— Смотри, Шестаков, не вздумай сбежать! — шутя говорит своему любимцу капитан.

— Тут жарко очень… — осмелели и шутят матросы.

— Из-за тыквы разве! Тыква тут преотличнейшая!

Боцман намазал голову маслом, теперь ветер не треплет его чуб.

— Ну, ребята, не подвести…

И тут на пристани толпятся торгаши. Матросов зазывают в кабаки, в веселые дома.

…Матросы зашагали. Кругом — пальмы. И есть деревья невиданные. Десятки стволов сплелись. Стволы тонкие, витые.

После сорокасемидневного перехода как-то странно, что можешь идти куда захочешь, всюду много свободного места. Нет борта, за которым все кончается. Почва под ногами тверда, нет ветра. Приятно видеть пробегающих лошадей, зелень на деревьях, фрукты. На людях шляпы огромные, много негров. Матросы накинулись на фрукты.

Молодые женщины кажутся необыкновенно красивыми. Так и улыбнешься невольно вслед, когда пройдет такая черная красавица, раскачивая бедрами.

Боцман Горшков подвыпил, идет как на параде и напевает, словно отбивает дробь на барабане:

— Что это? — спрашивает Шестаков под навесом лавки.

— Фрута-бомба, — отвечает кокетливо женщина с толстыми губами, в красном платье и оранжевой шляпке.

— Ишь ты, чертова кукла! — говорит Конев. — Бомба!

…Подшкипер на судно привез свежей зелени, мяса, баранов закупили, живых быков и свиней.

Через два дня начались работы. Матросы чинили паруса, конопатили баргоут[157], красили палубные надстройки и бриг. За сорок семь дней снасти ослабли. Все разболталось. Надо было все снова скрепить, сбить, стянуть, предстоял переход вокруг мыса Горн в Тихий океан.

Консул предупредил Невельского, что через неделю в Рио-де-Жанейро празднество. Состоится военный парад, а потом прием у императора, и что таким образом предоставляется Невельскому удобный случай исполнить поручение его высочества и сказать несколько почтительных слов о тех чувствах, которые к его величеству питает российский император.

В Европу отходило почтовое судно. В белом домике, окруженном пальмами и утопающем в цветах и зелени, Невельской оставил у консула письмо для отправки в Иркутск Муравьеву.

«Покорнейше прошу вас, Николай Николаевич, — писал Невельской, — принять все возможные меры для получения мной в Петропавловске инструкции на опись устьев Амура, которой у меня нет. Со своей стороны я уже сделал все возможное. Теперь, когда «Байкал» прибыл в Рио-де-Жанейро раньше срока, я могу с уверенностью сказать, что к весне буду на Камчатке. Все лето будущего года у меня остается свободным для исследований».