Первое танго в Париже: Привилегия для Эдисона

— Да, пожалуй! Павлу надо отдохнуть, — подвела итог Симона.

В этот момент дверь открылась, и вошел Толик.

— Симочка, завязывай с наукой, пора уже эт-а-а-а… возвращаться, што мы тут, всю ночь торчать будем?

Компания экспериментаторов освобожденно поднялась с горячих кресел и покинула помещение.

— Маш, а что, правда было смешно? — с легкой обидой спросил тихонько Павел у жены, когда парижское такси несло их к «Ковчегу».

— Н-н-н-уу, как тебе сказать…

— Да так и скажи… но я же совсем не виноват, я не какой-нибудь там недотыкомка!

— Ч-ч-то-ччто?.. — поперхнулась от смеха Маша.

— Н-ну-у, недотыкомка… так меня тетя Даша, наша соседка по лестничной площадке, называла.

— Нормальный ты… т-т-тыкомка… — снова зашлась от смеха Маша и свалилась на плечо Павла, сотрясаясь в пароксизме смеха и не имея возможности даже вздохнуть… — Еще какой, до… до-до-ты-ы-комка…

Кто бы сомневался. Павел молча расправил плечи и обнял вконец развеселившуюся жену.

В спальне, мурлыча, как кошка, Маша прижалась к Павлову боку и стала настойчиво выпытывать у него, что он чувствовал, когда она была в роли передатчика.

— А вот сейчас сама все узнаешь, — неожиданно повернулся к ней Павел и влепил потрясающий поцелуй прямо в ее заинтересованные губы.

— Ну… и?.. — ничуть не растерялась Маша, беззащитно раскинувшись в постели.

— Ах так! — взрычал Павел и поправил на шее медальон. Маша погладила пальчиком свой. В комнате стало тихо, как перед бурей.

— Паш, где ты берешь такую страсть ко мне?

Павел промолчал. Он плотно прижался к любимому телу, провел рукой по бедрам, горячась и вздрагивая. За окном послышалась торопливая речь. Кто-то кого-то уговаривал. Слова сыпались сумбурно, и смысл их до Павла не доходил. Плеск волн смазывал интонации. Раздался звук пощечины и вслед за ним торопливый скрип весел в уключинах. Маша прыснула и посмотрела на Павла. В их жизни пощечинам не было места, однако кто-то же кому-то их отпускает…

— Паш, как ты думаешь, за что она его наградила?

— А может, это он ее?

— Не говори мне, милый, что настоящий француз способен ударить женщину.

— Однако настоящий француз может ударить другого настоящего француза.

— Хи-хи-хи… — снова залилась Маша. — Ты на что это намекаешь, противный?

Маша говорила, не открывая глаз, каждый раз удивляя Павла этой своей способностью произносить что-то во время любовной игры. Павел так не мог. Он смотрел на ее шевелящиеся губки, и горячая воронка втягивала его в свою сладкую глубину. Чувственные сполохи поглощали все его существо. Маша же, напротив, могла щебетать, как маленькая птичка, покинувшая клетку и вкусившая дикой воли. Жар поднимался к вискам, пьяня разум. Затем стекался к бедрам, заполонял живот, следуя за движениями восхитительно скользящих по телу рук: мышцы налились звериной легкостью и обостренной чувствительностью. Естество, ограниченное только телом любимой, становилось тугим и огромным. Легкое щекочущее ощущение собиралось в одной точке и уже не отпускало, стремительно нарастая, подобно шуму приближающегося поезда. Не остановить эту мощь… Вот чувственный шок, удар, толчки крови в ушах, дыхание прекращается, тело сжимается в один упругий комок нервных нитей, и взрыв… Нет, лавина… Она бьет и бьет всей своей массой, отражаясь от лона и возвращаясь в него…

— Хоть эксперимент сегодня прошел не совсем удачно, зато жизнь все поставила на место, — прошептала Маша и закрыла глаза…

Вечером следующего дня опыты были продолжены. Однако в том, что эксперимент производится между супругами, Симона усмотрела недостаток — информация может быть искаженной, поскольку супруги могут чувствовать друг друга и на расстоянии, и без специального прибора. В связи с этим после непродолжительного обсуждения решено было расширить рамки эксперимента, для чего следовало поменяться партнерами. Начали с Толика и Маши.

— Вы как хотите, а я боюсь, — с неохотой выдавил Павел.

— Чего ты боишься? — спросил его Толик.

— Ну… вот… вдруг ты будешь… э-э-э… неудержим, — наконец нашелся Павел. — Мало ли что может произойти! Еще попрешь!

— Павлик, — подключилась Маша, — все будет хорошо. Раз наука требует, сделаем все, что в наших силах! — Маша расправила юбку на коленках и выразила готовность приступить к опыту. Симона озабоченно потерла виски кончиками пальцев. На ее лице тоже боролись два чувства. Сподвижничество ради науки и простая человеческая ревность. Наконец лицо ее приобрело непроницаемое выражение, и она приняла решение.

— Начинаем! — Раздался щелчок тумблера.

— Гы-гы-гы-ыы-ы… — послышалось через некоторое время со стороны Толика, повернутого к стене. Маша с легкой улыбкой смотрела эротический ролик. Гигант снова засмеялся.

— Ох-хо-хо-ха-а-а-а, — загоготал Толик, тряся головой.

Павел напрягся. Внутри него проснулся страж спокойствия дома. Он внимательно следил за поведением подопытной пары, готовый в любой момент сорваться с места. Маша уже не смотрела на ролик, а просто прикрыла глаза и сосредоточилась на чем-то своем. Толик то смеялся, то пыхтел, как паровоз, ерзая в кресле, которое уже начало угрожающе поскрипывать. Маша наклонила голову, под ее челкой пролегла небольшая морщинка, свидетельствующая о напряженной мозговой работе. Вдруг Толик заговорил. Речь его была сбивчивой, а смысл ее удивительным. Он вещал тонким голоском. Голосок был женским. Изредка речь прерывалась мужской репликой. Дуэт в сольном исполнении Толика местами состоял из цитат, взятых из Библии, и старинных апокрифов. Неожиданно гигант встал и смешно засеменил походкой Чарли Чаплина вокруг своего кресла. Симона удивленно смотрела на ужимки Толика и была немного растеряна. Наконец Толик уселся в кресло и просто заснул.

Несколько минут участники научного процесса молча наблюдали за спящим. Толик стал похрапывать, выделывая носом рулады вперемежку с художественным свистом. Симона потянулась к тумблеру и отключила аппаратуру.

— Как видите, господа, — начала она подводить итог, — сегодняшний этап совершенно не лезет ни в какие ворота. Неожиданно, прямо скажем!

Симона подозрительно посмотрела на Машу и спросила:

— Как такое могло произойти? Почему эксперимент пошел по пути фарса?

— Потому что я решила представить себе все именно таким образом, — ответила Маша. — Бьюсь об заклад, такого поворота никто не предусмотрел!

— Так-так-так, — начала Симона, — действительно, как-то мы сосредоточились на эротическо-сексуальном аспекте и совершенно проигнорировали другие нюансы человеческого общения! Это тоже результат. Спасибо, Маша! Смею предположить, что страх и любопытство, зависть и ревность также могут быть предметами нашего исследования.

— Могут, но не должны, — начала объяснять Маша. — Я так думаю, хотя все, что ты перечислила, возможно. Сами видели. По-моему, кое-что проясняется в печальной судьбе Евгении. А именно, ее необъяснимое чувство к Пьеру, повлекшее за собой разрыв отношений с господином Эдисоном. Более того, важно, кто диктует направление чувств! Возможно и другое применение свойств приборов. Понимаете меня? А вдруг кто-нибудь станет внушать другому ненависть или, еще того похуже, что-нибудь разрушительное? Я хочу этим сказать, что применение вновь открытых свойств должно быть строго избирательным. Иначе недалеко до беды. Вспомните, что писала Евгения. Когда медальон оказался на шее у Пьера, художник, понимая это или не понимая, сумел внушить бедной девочке страстную любовь к себе. В то время как она любила Томаса и место в ее сердце было занято. Таким образом, Пьер насильственно разбил ей сердце и… нарождающуюся семью. И еще! Не всякий человек подвластен другому. Я думаю, что внушать другому свой чувственный мир и воспринимать чужой сможет не каждый. Я считаю, что среди множества людей есть подходящие друг другу и есть несовместимые. То есть мне Толик внушить что-либо вряд ли сможет. А я ему, получается, могу! Так же и Павел может воздействовать на другого человека. Таким образом, открытое нами свойство медальона…

— Это просто усиление способностей! Которые или есть, или их нет, — договорила за Машу Симона.

— Да, так, — подтвердила Маша.

— На сегодня, пожалуй, хватит. А в перспективе надо будет скорректировать направление наших исследований в сторону поиска сильного характера, способного внушать, то есть — сильного передатчика. И, с другой стороны, интересно бы выделить сильного приемника ощущений. Пока Маша — сильный передатчик, а Толик — сильный приемник.

Довольные результатами, друзья покинули лабораторию.

— Маша, ты сильный внушитель, — заигрывал с женой Павел на заднем сиденье такси. — Толик смотри как выплясывал, чем ты его покорила?

— Я представляла себе многое. Сначала внушила ему, что он чижик.

— Кто-кто?

— Чижик. Помнишь песенку? «Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил. Выпил рюмку, выпил две, закружилось в голове…»

— То-то, я смотрю, Толик гоготал, как… пыжик пьяненький, а потом в пляс пустился. Надо с тобой поосторожней, а то ты ненароком еще похмелье внушить сможешь…

— Я же не злодейка, Паша, чижика я могу, а вот похмелье нет, наверное.

— Маш, а ты можешь внушить мне, например, что я в Древнем Риме?

— Надо попробовать, — хихикнула Маша. — Вот приедем в «Ковчег», поужинаем, и я тебя перемещу в Рим…

— Только не в рассвет демократии. Там одни идеалисты и гомосексуалисты. Лучше уж во времена развратного декаданса.

— Так уж и быть… — кивнула Маша.

На следующий день в фокусе научной мысли предстояло оказаться Павлу и Симоне. Симона должна будет смотреть в монитор, Павел — ловить ее ощущения.

— Симона, ты это… не очень-то, — проговорил Толик, пряча глаза в узорах линолеума лабораторного пола.

— Анатолий! Ты ведь понимаешь, что дело не в том, что… в общем, это очень важный для науки шаг! Возможно, мы с Павлом будем первыми, кто решится на такое ради познания истины!

— Оно, конешно, истина! Однако ж и меня надо понять, я же не железный, смотреть на вас в одной упряжке, хотя воевал в горячих точках…

— Ну так ты представь, что сейчас здесь, в этой лаборатории, находится горячая точка! Может быть, для всего человечества!

— У меня это… силы воли хватит, у меня ее до фига и больше! — приосанился Толик, разворачивая грудь так, что затрещала ткань костюма и тоненько свистнула пуговица, отрываясь и закатываясь под стол.

— Ну вот, милый, ну вот и договорились. Занимай рубеж обороны и держи линию, вдруг кому-нибудь из нас станет плохо. А ты тут как тут. Раненых на носилки и… в медсанчасть, под пулями недремлющего противника…

— Ладно, понимаю, не дурак, человечество… цель… задача и все такое…

— Маша, ты как, остаешься или выйдешь? — спросила Симона, сильно волнуясь за возможные непредсказуемые результаты.

— Если ты не против, я тут с Толиком в резерве останусь! Паша для меня — все! Ну и… человечество… конечно… Где у тебя ампулы с нашатырным спиртом? — И Маша проследовала в направлении, куда Симона указала ей рукой.

Потом Симона уселась перед телевизором и положила руки на пульт управления.

— Внимание! Начали!.. Ой!!!

— Батюшки-светы! — крикнул Павел во все горло. — Спасибо, братцы, что вы меня повернули к стене…

— Что-что? — осоловело пропищала Симона и выключила пульт.

— Щас… я щас… — частил Павел, глубоко и часто дыша.

Через десяток минут, пока подопытные отдыхали, а Толик с Машей осматривали каждый свою супружескую половину, стараясь не пропустить ничего из того, что можно было бы истолковать в пользу отказа от продолжения опыта, Симона сформулировала первое впечатление:

— Вот это да!

— Объясни, пожалуйста, понятней, — потребовала Маша.

— Шоб и мы прикололись, — с чувством железобетонной уверенности добавил Толик. Симона с сомнением посмотрела на Павла, и тот решился, как мужчина, начать первым:

— В общем, я ощутил… э-э-э… мгновенное наполнение… а-а-а… моего несуществующего… ээ-ээ, влага… лона… э-э-ээ… чем-то… тепло-твердым… упругим…

— А я… — немного помедлила Симона, — испытала ранее неизвестное мне ощущение проникновения своим несуществующим мужским членом внутрь вагины, — аналитически четко сформулировала Симона свои ощущения, оправившись от шока быстрее Павла, чем только подтвердила в глазах присутствующих свой несомненно высокий профессионализм ученого.

— Ну и как оно? — просипел Толик. Физиономическая феерия отразила комплекс его противоречивых ощущений.

— Непривычно. Я бы сказала с большой долей вероятности, что просто здорово! — закончила свою мысль Симона. — Если учесть, что опыт продолжался не более минуты, то результат я бы назвала потрясающим.

— Теперь представьте себе, — прогрессивно заговорила Маша, — только представьте себе, это же революция в сексе. Можно позволить себе обмен ощущениями! После, разумеется, всесторонних комплексных исследований. Мы можем указать человечеству путь к новому уровню бесконтактной чувственной совместимости.

— Но… это же ударит по основным социальным принципам устройства человеческого сообщества, — неожиданно сменила свою позицию Симона.

— Что? Каким принципам? — не удержался Толик, с трудом следя за обменом мнениями между Симоной и Машей.

— По моногамности, а следовательно, по семейным устоям. По уже сложившемуся в мире балансу однополых браков. Поясняю свою мысль, — откашлялась Симона и, обхватив руками плечи, стала ходить взад-вперед. — Лица с неустойчивой психикой в погоне за новыми ощущениями, освободившись от моральных ограничений, начнут мигрировать в полигамию.

— Ну и что в этом страшного? — спросила Маша по инерции, однако в ее голосе зазвучало некоторое сомнение в целесообразности подобной расширительной программы человеческой практики.

— Кроме того, могут иметь место семьи из четырех и более членов, — как бы не слыша этой Машиной реплики, продолжила Симона мысль, которая ее захватила.

— И более… членов? — попытался ухватить смысл научного диалога Толик. Павел, не успев особенно вникнуть в набиравшее ход обсуждение, едва успевал крутить головой, переводя взгляд с Симоны на Машу и обратно. Поворачиваться к присутствующим всем корпусом ему было еще рано, и, вывернув шею, он изнывал в кресле.

— Наконец, этот путь может привести к свальному греху, что также неблагоприятно скажется на моральном климате сапиенса, — выкристаллизовывала суть Симона.

— В вопросах морали передовые рубежи за церковью! — внесла ясность Маша, подкрепляя свою убежденность поднятым вверх розовым пальчиком. — Отцы церкви неустанно следят за здоровьем человечества, невзирая на конфессиональную рознь.

— И уж будьте уверены, что-нибудь придумают, — изящно влился Павел.

Толик хлопнул себя по коленям и, махнув рукой на разгорающиеся дебаты, полез под стол, обнаружив отсутствие пуговицы на лацкане пиджака. Не соизмерив своих габаритов, он задел тумблер на пульте управления, но никто этого не заметил. Пульт включился, когда спор пошел с новой силой.

— Это еще надо посмотреть, как такие новшества будут восприняты широкой общественностью! — с нажимом произнес Павел, вставая наконец из кресла.

— Паша, ты же сам потихоньку пользуешься плодами этих новшеств, а людей хочешь лишить их. Не кажется ли тебе, что это не слишком великодушно? — сделала шаг вперед Маша, поигрывая медальоном.

— Надо очень хорошо еще раз все обдумать! — не сдавалась Симона, поправляя на носу приборчик, который она забыла снять. — И переубедить меня в том, что нужно очертя голову бросаться в массовое производство подобных устройств, будет чрезвычайно трудно! У нас мало данных, мы в самом начале поиска.

В лаборатории повисла тишина. Павел задумчиво постукивал пальцами по столешнице, выбивая замысловатую дробь. Симона, потирая лоб, смотрела на мелькающие на экране телевизора сцены развеселой жизни. Оба избегали смотреть друг на друга.

— Ну и что решим? — подал голос Толик, по-мужски взяв на себя руководство процессом в трудной ситуации безотносительно к степени ее научности.

— Надо повторить опыт еще раз в том же составе, — тихо и нерешительно заговорила в Симоне женщина-ученый.

Маша, вопреки ожиданиям присутствующих и своим только что высказанным гуманистическим устремлениям, подняла руку, выражая свой решительный протест, вовсе не скрывая того, что мужняя жена взяла над ней верх над борцом за сексуальное счастье всего человечества.

Павел не обозначил своего отношения к предложению.

— Павел? — обернулась к нему Симона.

— Н-ннн-у, если надо, то надо. — И Павел сел в кресло.

— Ну так что? Приготовились? — скомандовала Симона и растерянно уставилась на тумблер, который находился в положении «включено».

— Что такое? Кто включил? Толик? — Она посмотрела на супруга и выключила прибор. — Ничего не понимаю, ведь только что эффект был, а сейчас совсем ничего. Вдобавок пульт стоял включенный, а мы с Павлом ничего не ощущали! Что-то мы не учитываем, какой-то фактор! И, возможно, не один! Что-то проходит мимо нашего внимания… О-о-х! Я забыла про ваши медальоны! Маша, на тебе я вижу. А Павел? Надень, пожалуйста, свой!

Павел повиновался. И сразу же почувствовал Машино тело. Так… тревога, горячее биение сердца, томные бедра, желание… Какое сильное чувственное обострение!

Маша, глядя ему прямо в глаза, медленно подняла руку, сняла медальон и зажала его в кулаке.

— Га-га-га, — откинулся на стуле Толик, — воздух из фенечки выдули, а она работает. — Он рассмеялся, обводя окружающих могучим пальцем.

— На сегодня хватит, — вышла из положения Симона. — Надо еще раз тщательно все обдумать. Возможно, внутри медальона еще осталось достаточно микроорганизмов, и они дают о себе знать. Продолжим опыты завтра.

Маша первая поспешила к выходу, Павел двинулся следом.

По дороге к «Ковчегу» Маша, едва скрывая беспокойство, толкнула Павла в бок:

— Ну как?

— Нормально, — поежился Павел, пытаясь уйти от ответа.

Маша поджала губы и молчала до самого плавучего дома. Едва они поужинали, она удалилась в спальню. Павел поспешил за ней. Поколебавшись, Маша выдохнула:

— Паш, мне показалось или так оно и есть? Ты очарован Симоной?

— Маша, что такое есть, отрицать не стану. Только… все не совсем так… Давай перенесем разговор на завтра… И вообще, помнишь, ты вспоминала Шиллера, Джека Лондона…

— Ты ничего не понимаешь! Читать про кого-то — это одно. Это сколько угодно! А про себя я не читаю. Про себя я чувствую.

— И что же ты чувствуешь?

— А ты не понимаешь?

— Не то чтобы совсем не понимаю, но все же… ты… — мягко попытался урезонить жену Павел.

Но Маша его уже не слушала, захлопнула за собой дверь ванной комнаты и включила душ. Засыпали они, повернувшись в разные стороны. Сон у обоих в эту ночь был зыбким, тревожным…

Утром Маша продолжила попытки разобраться в происходящем:

— Итак, Павлик, я хочу поговорить о твоем вожделении к Симоне.

— Ты нелогична, Маша. Ну зачем мне вожделеть кого-то, если у меня есть ты? И, кстати, заинтересованность — еще не вожделение.

— Ах, заинтересованность… Прости. Ну хорошо. — Голос Маши стал академически сухим. — Предположим, я путаю понятия и у меня, как у женщины, нет логики! Предположим, что в этой жизни все строго, логично и только логика — путь к организации оптимального течения жизненного процесса, который и позволяет людям прожить вместе долго и счастливо. Тогда, Паша, ты у меня перспективный, талантливый, любящий муж!

— В этом нет никаких сомнений! — вздохнул, успокаиваясь, Павел и вставил в рот толстый фломастер, воображая его гаванской сигарой ручного изготовления. Он несколько раз пыхнул воображаемым дымком, со свистом втягивая воздух из канцелярской принадлежности китайского производства…

— Черт поб-бери! — вдруг выплюнул он «сигару» и рванул в сторону туалета. — Ну и гадость… эта ваша… логика… — Его губы, ставшие черными от красителя, смешно двигались, а голос сотрясал стены «Ковчега», пока не сменился плеском воды, бульканьем и фырканьем. Наконец он вышел из туалетной комнаты и уселся в кресло с явным намерением продолжить приятную тему о собственной семейной исключительности именно его, Павла, как мужа, командира, кормильца и заступника. На лице его красовались причудливые пятна, кожа вокруг губ покраснела, выдавая попытки смыть следы краски. Под носом смутно вырисовывались усики а-ля фюрер в зените славы, а ниже намечалась смазанная клиновидная бородка, как две капли воды похожая на ту, что украшала когда-то кардинала Ришелье.

— Н-ну… — промурлыкал он, не догадываясь, какое зрелище являет жене. — На чем ты закончила свою мысль?

— На том, что ты талантлив. — Маша, стараясь быть серьезной, изо всех сил сдерживала смех. — Успешен…

Подбородок Павла вскинулся вверх, лицо расплылось в улыбке, правая нога удобно улеглась на левую, руки сами собой скрестились на затылке, локти разошлись в стороны, а глаза стали мечтательно закрываться…

— Но… — Интонация Машиного голоса изменилась. — Ты ленив, медлителен именно в той мере, в какой талантлив! А происходит это потому, что сознание собственной талантливости исподволь подтачивает в тебе силу воли. Другой, совсем бесталанный, штурмовал бы высоты любого дела, пока не добился бы чего-то, а потом, снедаемый чувством страха, как бы не потерять достигнутого упорным трудом, упирался бы и упирался каждый день, пока…

— …не сдох! — подвел итог Павел, пошевеливая верхней губой и не понимая, куда клонит жена.

— Это и есть логика! — не смущаясь, закончила мужнину мысль Маша. — Теперь о сердце. Оно просто тукает. Быстро или медленно. Но в его биении заключено все.

— Маша, но ведь словами ты не можешь объяснить, почему поступаешь так, а не иначе! — начал Павел выводить свою тему, умопомрачительно двигая усиками.

— А надо ли, Паша, объяснять? Ты помнишь, как висел на заборе у Дестена? Я, между прочим, спасла тебя от серьезной травмы, в то время как ты играл в казаки-разбойники…

— Правильно, Маша, но ты же не станешь отрицать, что где-то в подсознании ты, наверное, прикинула, куда это я мог поехать, взяла такси и… угадала! Ведь все-таки угадала! Согласись! Это не есть логика!

— Паша, жена, руководствуясь логикой, спала бы…

— Хм-м-м, и то верно… — озадачился Павел, взмахнув полами халата и перебрасывая ноги слева направо. Он сделал вдох и поперхнулся, заметив, что Маша повторила его движение с халатом и ногами. Надо сказать, что когда так сделал Павел, это было одно, но когда взлетели полы Машиного халата, то черные, с переливами драконы дохнули пламенем, как живые. Бедра мелькнули логическим продолжением розовых коленок. А между ними… узкая полоска трусиков. Павел выдохнул, и логика покинула его голову с разрисованной физиономией, причудливо вспорхнула, расплавилась и приобрела совершенно другую форму и содержание… Маша перестала сдерживаться и заразительно рассмеялась, хлопнув себя по коленям, и согнулась в кресле пополам, трясясь и всхлипывая… Павел воровато оглянулся, будто бы в спальне кто-то еще мог быть кроме них, и подскочил поближе, заходя со спины, затем пригнулся и нежно куснул хохотушку в ухо. Маша взвизгнула, рванулась вперед, но, не сумев распрямиться в сильных Пашиных руках, увлекла его за собой. Кресло, будучи предметом исключительно неодушевленным, застряло между борющимися телами, и скульптурная группа с оглушительным грохотом свалилась на пол.

— Ты не ушиблась? — пробормотал Павел, проникая за отвороты халата. Драконы то ли по прихоти момента, то ли вместе с материей, на которой были вышиты, развернулись головами в разные стороны. На свет появились две симпатичные грудки с напрягшимися сосками. Павел немного поколебался, какой из них поцеловать, но губы, смешно вздрагивая черными фломастерными разводами, уже нашли один и легонько втянули его в свою влажную горячую глубину… Машины плечи обнажились, и драконьи морды совсем зарылись в складках материи. Какое-то время пламенные оранжевые хвосты еще пламенели у самой Машиной талии, но очень быстро скользнули на ковер, прямо на поясок халата, развязанный Пашиной рукой. Он смотрел в Машины глаза.

Павел чувствовал, как пульсирует его кровь, отдаваясь в самое сердце. Губами, прижатыми к Машиной шее, он ощущал ее пульс. Неожиданно у него мелькнула мысль, и он перевернулся на спину, увлекая Машу за собой. В дурмане любовной игры они соединились, совершенно не помня, с чего все началось. Невыразимая легкость и веселье овладели ими. Наконец Павел прижал Машу к полу и, нашарив рукой клубочек ее вязания, положил его ей на переносицу. Она мгновенно приняла игру и со смехом стала удерживать клубок на месте; иногда в момент чувственной волны глаза ее закрывались, и клубок угрожающе начинал поворачиваться, готовый вот-вот скатиться на пол, но тут Маша, выплывая из облака ощущений, в самый последний момент делала движение головой, и хрупкое, до безумия возбуждающее равновесие восстанавливалось…

— Да, да-аа! — протяжно простонала Маша, роняя клубок, ставший из центра Вселенной маленькой самостоятельной розовой планетой, скатывающейся в неизвестность…

Снаружи послышался чей-то приглушенный крик.

— Кто там? — встрепенулся Павел, вскинутый сторожем-стражем, и… крепко приложился к столешнице снизу, где любовники оказались по причуде обуявшей их страсти… Удар был силен. Угасающий оргазм слился в голове Павла с искрами из глаз. Маша осторожно высвободилась из его объятий, с удивлением оглядывая место, где настигла их страсть. Павел охал, держась за голову.

— Погоди-ка. — Маша отняла его руку. Там, прямо на ее глазах, вздымалась внушительных размеров шишка. — Паша, да это уже вторая травма в Париже! — простонала она. — Как ты ухитряешься?

— Наверное, ты мне очень нравишься в роли сестры милосердия… — Павел схватил ее руку и прижал к ней чумазые губы. — Логично?

— Не подлизывайся! — Маша поднялась и пошла доставать маникюрные ножнички. Потом аккуратно выстригла волосы на месте ранки и заклеила ее пластырем. Вскоре горячая парочка уже пила свежий апельсиновый сок под навесом палубы.

— Слушай, мы с тобой в Париже, а чем занимаемся? — отставив прозрачный высокий стакан, спросил Павел Машу.

— Чем же?

— Шишки себе набиваем!

— Набивание шишек — это и есть путь познания.

— Философ ты мой! — расчувствовался Павел. — Давай лучше продолжим эмпирическое познание другим способом.

— Каким же?

— А пойдем гулять. Вдвоем. По Парижу.

— Пашка, это замечательная мысль. И пришла она тебе в голову после удара об стол!

— А что это доказывает?

— Что путь к истине лежит через набивание шишек.

— Логично.

Почувствовав раскол в стане волонтеров, Симона деликатно приостановила ход эксперимента, справедливо рассудив, что полученных данных вполне достаточно для постановки проблемы и включения в научный обиход некоторых специальных понятий, над углублением которых еще предстояло работать не одному научному коллективу. Сейчас же она просто объявила о перерыве, призвав всех отдыхать. Так и сделали.

На следующее утро Маша и Павел отправились гулять по Парижу. В эти утренние часы город был не столь многолюден, как вечером и ночью. Большинство увеселительных заведений было закрыто, однако это было даже к лучшему — ничто не мешало наслаждаться созерцанием архитектуры и городских достопримечательностей.

— Паш, а давай повторим маршрут Томаса и Евгении?

— А что? Давай.

И вот они на бульваре Клиши, затем — Гранд-Арме. По пути к Елисейским Полям они увлеченно обсуждали французские фразы.

— Шампс Элисее — это Поля Елисейские, стало быть, шампанское — означает полевое! — предложил свою версию Павел.

— Полевыми бывают цветы! — спорила с ним Маша, вертя головой во все стороны. — Конечно, если ты настаиваешь… А смотри-ка, здесь татуировки делают. — Над небольшой арочкой горела неоновая вывеска «Tattoo».

— Давай зайдем, Маш? — оживился Павел.

— Ты мало расцвечен? Нога еще сизая, шишка фиолетовая с переходом в желтый, усы черные едва оттер! И еще татуировка? — Ее начал разбирать смех. — Осталось разве что написать что-нибудь этакое… где-нибудь в интимном месте, а?

— Ну почему сразу в интимном? — смутился Павел.

— Например, можно написать: «Здесь средоточие страсти!»

— Маш, ну чего ты так развеселилась? — начал краснеть Павел, оглядываясь по сторонам.

— Ой, не могу!.. — Машу все больше разбирало. — Или написать: «Кость цела! Слава его величеству!»

— Ну и при чем здесь его величество?

— А-а-а… при том… ха-ха-ха-ха!.. — заливалась Маша.

Ранние прохожие с любопытством оглядывались на веселящуюся пару и улыбались. Париж жил своей утренней неспешной жизнью.

Час за часом Маша с Павлом бродили по улицам, вбирая впечатления от густеющего людского потока, пока усталость не накрыла их приятной истомой.

— Все, Паша, больше не могу, давай возвращаться. Не то я сейчас, прямо тут, улягусь спать на первой попавшейся лавочке.

— Такси! — взмахнул рукой Павел. Возле них мягко остановилась машина. Водитель приветливо распахнул дверцу и сделал приглашающий жест рукой.

— Ой, хорошо-то как погуляли, — вздохнул Павел, усаживаясь на сиденье.

— Воистину! В Париже можно ноги стереть до самого основания, но так и не увидеть всего, что достойно вашего внимания! — на чистом русском языке поддержал его таксист.

— О! — только и смог вымолвить Павел.

— А я здесь уже много лет, меня зовут Миша, — продолжил словоохотливый водитель. — Могу город показать, с какой угодно стороны, — улыбнулся он оглядываясь. — Что пожелаете, даже спеть могу!

— «Жили у бабуси два веселых гуся…» — тоненько затянула Маша. В ее глазах искрилось веселье.

— «…один серый, другой белый…» — продолжил Павел тенором, улыбаясь во весь рот.

— Третий черный, загорелый! — неожиданно басом закончил куплет таксист. И все дружно расхохотались. Машина подкатила к «Ковчегу».

Нагуляв зверский аппетит и пообедав, путешественники забрались под одеяло и мгновенно уснули.

И снова Маше приснился сон. На этот раз тревожный. Ей приснился давешний водитель, он мчал ее в такси по безлюдной улице с редкими фонарями. Она боялась спросить, куда он ее везет, но сердце у нее замирало от близкой тайны, которая должна вот-вот раскрыться. Ей было страшно и хорошо. В открытое окно задувал ветер, он был теплым и душным, в нем смешались запахи большого города, и она пыталась различить их по отдельности, но у нее ничего не получалось. Ей непременно хотелось определить их, выделить чистые и понятные. Беспомощность была мучительной. Как страшно и одиноко! А потом она вдруг увидела выходящего из темноты зеленоглазого художника Пьера, который рисовал Томаса и Евгению. Он молча появился на дороге и смотрел вслед автомобилю. И тут в Маше заговорила ревность. Зачем, зачем этот растленный тип внушил бедной Евгении любовь? Ведь это было внушение! Он внушил ей свой чувственный мир. Вопреки желанию молодой женщины, которая к тому же ждала ребенка от любимого человека. И правильно Павлик тогда возмутился, когда они читали этот дневник. Теперь, почувствовав укол ревности, она понимает, что это за чувство, думала Маша во сне.

— Павлик, как ты думаешь, всякий ли человек подвластен другому? — растолкала она мужа уже под утро, когда почти светало.

— Машка! Ты в своем уме? Ночь же еще на дворе, а ты все с философскими заходами!

— Но ведь Евгения любила Томаса, а Пьер смог повлиять на ее чувства.

— Я считаю, что среди множества людей есть подходящие друг другу, а есть несовместимые.

— А медальон?

— А он просто обостряет восприимчивость! Но не меняет заложенные свыше возможности людей быть вместе.

— Да, ты прав, наверное, так и есть, — успокоилась Маша.

— Еще вопросы будут?

— Нет, вопросов больше нет. Только сон мне приснился. Я тебе утром расскажу.

— Тогда спим.

Наступившее утро потревожило их гудком буксира. Маша выпорхнула из-под одеяла и вскоре уже стояла у бортика «Ковчега» с большой кружкой горячего кофе с молоком. Прохладный ветерок от воды шевелил полами ее любимого халата с драконами и холодил влажную после душа кожу… Прогулочный корабль «Бато Муш» гордо прошел мимо. С палуб ей приветливо помахали руками. Нет, положительно к Парижу привыкнуть невозможно, подумала Маша и… направилась в спальню.

Павел крепко спал, лежа на спине. Уморила она его своими ночными сказками. Шахерезада! Одеяло сползло с живота спящего и открыло ее взгляду нечто любопытное. Белый прямоугольник пластыря в самом низу живота! Сгорая от любопытства, Маша осторожно потянула его за уголок. Павел негромко замычал и начал переворачиваться на бок. Маша быстро передвинула подушку немного в сторону, но муж, сонно повозившись, нащупал головой подушку и глаз не открыл. Вспорхнувший было сон снова овладел им, но вскоре на лице его разлилась блаженная улыбка. Маша продолжила медленно отлеплять пластырь. И наконец она смогла прочитать татуировку: «Я люблю тебя, Маша!»

— Ха-ха-ха! — неожиданно расхохотался Павел, вскакивая в постели и вздымая руки вверх, изображая из себя страшного и ужасного. — Думала, я сплю? А вот и нет! — Он сграбастал жену и одним движением уложил ее на постель, тут же закрывая рот поцелуем.

— Пашка, сумасшедший! — попыталась запротестовать Маша.

— Ты сегодня такая, Маша, такая…

— Нет, скажи, зачем ты это сделал? Это же больно!

— Глупенькая! В салоне татуировок мне эту надпись нарисовали. Через месяц она бесследно сойдет.

— Ах ты!.. — Маша вывернулась и оседлала Павла. — Так вот почему ночью мне было так страшно! Потому что тебя не было рядом! Значит, во сне я почувствовала твое отсутствие!

— Ну как тебе, нравится? Правда, пришлось волосы удалить, но для тебя мне ничего не жалко.

Маша взглянула на демонстративно торчавший на гладко выбритой коже объект и нашла всю картину очень даже симпатичной.

— Ну, Пашка, теперь моя очередь. — С мстительной улыбкой посмотрела она на Павла и рукой сжала ему губы бантиком…

Только через полтора часа они снова выбрались на палубу и уселись в кресла, расслабленно разглядывая снующие по Сене суденышки.

— Ух ты, Маша, настоящая джонка!

— А вон, смотри, целая гроздь воздушных шариков тащится за лодкой. — Маша привстала, указывая пальцем на проплывающую по волнам посудину.

Потом они отправились гулять, впитывая звуки, запахи — жизнь загадочного Парижа. Обоим не хотелось ни думать о чем-то другом, ни вспоминать что-то. Они в Париже, вдвоем! Что может быть прекраснее?

Ночи же их были беспокойными. Вся история с медальоном взбудоражила обоих. Каждого по-своему. Правда, Павел был беспечнее — ему хотелось исследовать занятную находку и отыскивать для нее все новое применение. Медальон он не снимал, ощущая себя отмеченным необыкновенной судьбой.

Маша успокоилась было после насторожившей ее картины мужниного вожделения к другой женщине, ведь она себе это нарисовала. Но чувство тревоги не покидало ее. Она продолжала ждать нового подвоха от зловредной игрушки. И во время одной из прогулок по набережной Маша вдруг не сдержалась:

— Паша, мне кажется… свойства медальонов не во всем хороши.

— Маша, фокус ведь не в свойствах металлической штуковины. Он в том, как их, эти свойства, применять!

— А что, есть разница? — серьезно спросила Маша. Встретив ее взгляд, Павел расхотел ерничать и виновато задумался. — Паша, сними его! — В Машином взгляде читались решимость и готовность идти до конца.

— З-зачем? Почему же? — еле слышно спросил Павел. — Разве тебе плохо?

— Мне плохо, — тихо ответила ему Маша. — То есть мне хорошо, но я боюсь, что твои чувства ко мне начнут стираться. Ты помнишь бедняжку Евгению? Помнишь, как она разрывалась между Томасом и Пьером? Вспомни свои слова! Ты ведь, признайся, считал ее предательницей!

— А ты ее оправдывала… — уклонился Павел от прямого ответа.

— Да, оправдывала, потому что она не виновата. То есть… — Маша сбилась, но тут же нашла нужную мысль. — Паша, я хочу напомнить тебе, что это ты потомок Эдисона, а не я. Это в тебе течет кровь Евгении! Именно она пала жертвой неукротимого действия медальона. Я хочу тебе сказать, что твой тип чувственности, возможно, на генетическом уровне имеет предрасположенность поддаваться тому, у кого на шее эта штука. Ты меня понимаешь?

— Но ведь сейчас второй медальон у тебя… Значит, я поддаюсь только тебе.

— Все может случиться. Медальон может оказаться на ком-то другом. И все твои чувства ко мне… — Маша не сдержалась и закусила губу.

Павел медленно, словно объятый чем-то густым и липким, потянулся к шнурку на своей шее.

— А если я не сниму? — вдруг спросил он с волнением, остановив движение руки. — Если я не сниму его?

Из Машиных глаз покатились быстрые горячие слезинки. Руки ее потянулись к лицу. Беспомощность и отчаяние добавили ей морщинок вокруг глаз. А ведь за каждой стоят совместно прожитые годы, подумал вдруг Павел. Он знал все эти мелкие и почти незаметные черточки. Любимого человека они делают еще более родным, близким. Морщинки появлялись у них у обоих. От одних и тех же радостей и печалей, одних и тех же бессонных ночей и тревожных дней. Как общие дети — эти паутинчатые отметинки общей судьбы… Не успел Павел додумать эти очистительные мысли, как Маша медленно повернулась и пошла вдоль набережной, неловко переставляя ноги. Плечи ее поникли, голова опустилась.

— Маша! — позвал он.

— Что, Пашенька?

— Я снял его, смотри! Ты видишь? — Его рука рванула шнурок.

Те, кто видел, как любящие возвращаются друг к другу после размолвки, поверят: Маша даже немного подросла, фигурка ее вернула былой стройный и точеный вид. Ноги упруго развернули тело и понесли навстречу любимому, единственному, исключительному. И несмотря на то, что размолвка длилась всего несколько минут, объятия были жаркими, как после долгой разлуки.

— Смотри, Маш, я могу надеть его снова, — горячечно шептал Павел, проглатывая окончания слов и не имея возможности вообще что-либо произнести внятно, потому как его губы были на Машиных губах. — Смотри, — оторвался он от них и быстро накинул шнурок на шею, неловко тычась лбом в Машино мокрое от слез лицо. — Видишь? Он не берет меня, видишь, он не действует больше на меня, ты моя, понимаешь? И никакой закон прошлого, удесятеренный глупыми бактериями, чтоб им пусто было, теперь не имеет над нами силы. Ты видишь? Ты веришь мне?

— Вижу, Паш, но давай от греха подальше… н-ну… выкинем его, а?

— Давай. Только отдадим сначала Симоне все, что там есть в них внутри, ей пригодится, — со вздохом предложил Павел, словно отсекая от себя какую-то важную часть жизни и боясь передумать.

Сказано — сделано.

Симона вывела все содержимое украшений в пробирки и возвратила ставшие совершенно безобидными вещицы супругам.

— Ну вот и конец истории с таинственным влиянием, — счастливо вздохнула Маша и потащила Павла прогуляться по набережной. Скоро пора возвращаться домой. Как же они будут вспоминать эти речные трамвайчики, эти волны, плещущиеся под парижским небом, и сравнивать их с беспокойным плеском полноводной Невы.

Они подбежали к гранитному парапету. Сена рябчато отражала светлое небо. Пахло влагой и еще чем-то неуловимо исключительным. Маша и Павел посмотрели друг на друга.

— В память о них… — сказал Павел.

— В память о них, — эхом откликнулась Маша. — В последний раз…

Они медленно надели медальоны и обнялись. Так прошло несколько долгих минут. Маша тоненько вскрикнула и отстранилась. Павел посмотрел в ее глаза, подернувшиеся поволокой чувственной волны, и задумчиво произнес:

— Если мне, потомку Эдисона, суждено было пройти это испытание, то я сделал это!

— Ты справился, Паша. Пусть они останутся нам на память, только пусть грустное прошлое оставит нас.

— Да, пусть прошлое оставит нас…

Павел улыбнулся. Им показалось, что в этот момент волны остановились и вода Сены странно вспыхнула неярким огнем, отражаясь в мокрых бортах лодок, и тут же продолжила свое течение, похоронив в своей глубине давние, давние сны…

Павел взял Машу за руку, и они пошли вдоль набережной, пока Павел не заметил такси, медленно катившее вдоль обочины. Поддавшись внезапному порыву, он махнул рукой. Такси остановилось, стекло медленно поползло вниз.

— Хэв ю мьюзик? — наклонив голову к окну, спросил Павел водителя.

— А какую тебе? — ответил ему знакомый голос.

— А-а-а… привет, Михаил! У тебя есть… танго?

— Зараз будет тебе танго. — Шофер порылся в бардачке и извлек на свет ярко блеснувший лазерный диск, сунул его в проигрыватель, и по набережной разлились звуки аргентинского танго.

С улыбкой во все лицо, Павел повернулся к Маше и обхватил ее рукой за талию. Она, будто всю жизнь провела на подмостках «Мулен Руж», устроила левую руку на его плече, выпрямила спину и вскинула подбородочек повыше.

Они танцевали, поражаясь своему внезапно снизошедшему на них умению, которое то ли спало в них, спрятанное где-то глубоко внутри, то ли только что родилось из преодоления мистических, навеянных прошлым пут.

Неширокого тротуара набережной им вполне хватало, чтобы родился этот танец неумирающей и вечно новой любви. Зрителей было немного. Шофер, вышедший из машины, несколько прохожих, спешащих на работу в свои офисы, и полисмен на мотоцикле… Он остановил своего железного коня и благодушно улыбался, глядя на танцующую пару.

Павел сделал последний шаг в череде головокружительных поворотов и уронил Машу на подставленную снизу руку, почти не касаясь ее тела. Маша падала и падала, пока падение не прекратилось у самой земли. Рука ее очертила полукруг и застыла на месте. Одним движением Павел вернул партнершу в вертикальное положение и смущенно огляделся.

— Эх, што любовь с людями делает… — добродушно заметил Михаил, открывая дверцу автомобиля и делая приглашающий жест рукой.

— Спасибо! — церемонно произнесла Маша, поблескивая высохшими глазами и медленно возвращаясь из прекрасного далека, куда забросил ее волшебный мир гитарных звуков и пластического скольжения в сильных и уверенных руках. Гибким движением она впорхнула в салон, откинулась на сиденье и прикрыла глаза. Вслед за ней уселся Павел. Дверца захлопнулась, и машина медленно покатила по асфальту.

Впереди их ждал Париж и новый ясный день.

— Павлик, суп уже давно готов! — прозвучал на набережной Сены Машин голос.

— Машка, ты так танцуешь! Это же обалдеть можно! — медленно выплывая из сна, проговорил Павел, потягиваясь и ловя рукой мягкую теплую ручку, запустившую ласковую пятерню в его взлохмаченные волосы. — Да и я ничего себе, ого-го! — Он прижал пахнущую укропом ладошку к своей щеке.

— Тебя не добудиться сегодня. А суп остывает. Сегодня твой любимый, с клецками. А где это я танцую? Ты где витаешь-то?

— Машка, тут такие события! Грандиозные! Собирайся в Париж! Нас туда, кажется, уже давно приглашали.

— Ну да, еще в прошлом году, Мила с Геной.

— Вот-вот. А на приглашения надо отвечать.

— Может, поедим сперва, а уж потом… в Париж-то? Я, между прочим, голодная. Тебя вот дожидаюсь, пока соизволишь почтить присутствием…

— Почтю, почтю… — Павел вылез из-под одеяла и натянул на голое тело халат. — Слушай, а что у нас на антресолях за сундучок стоит, фанерный такой?

— Ну, стоит… бумаги там всякие, тетрадки какие-то. Бабушкин еще чемоданчик. Нужно как-нибудь собраться, повыкидывать что не надо…

— Машка! Давай скорее суп! И где у нас стремянка?

— Что, малахольный, проснулся? Оголодал, не иначе… — с ласковым испугом отступила Маша в сторону, пропуская бодро взявшего с места супруга. Полы его халата развевались, напоминая…

— Э-эй, Андерсен! Чур, сначала ты мне все расскажешь!

— Ну конечно, моя русалочка… — Павел обернулся и сгреб Машу в жаркие объятия.