Четвертый век христианства

Глава 15. МИР ЦЕРКВИ

312-й от Рождества Христова

Глубокая тишина водворилась после долголетней бури; все с благоговением дивились столь явному покрову Господа, невредимо сохранившего и распространившего Церковь Свою посреди трехвековых гонений. Святая радость сияла на всех лицах, народ стекался опять к торжественному священнослужению, и голос пастырей беспрестанно раздавался с кафедры или над купелью, куда многие тысячи прибегали для спасительного крещения, или пред алтарями, где приносилась за них бескровная жертва; обрушенные церкви восставали из развалин, новые сооружались великолепно, сообразно с возрастающими нуждами и обрядами богослужения. Первая воздвиглась в Тире, и внутреннее ее устройство достойно внимания. Обширный двор, огражденный рядами колонн, с фонтанами на средине для очищения входящих, служил преддверием великолепному храму, который был украшен высокими столбами, устлан мрамором и крыт кедром; тремя дверями в него входили; резная решетка отделяла алтарь от народа, и высокие седалища для епископа и пресвитеров устроены были позади престола на горнем месте; с обеих сторон церкви примыкали палаты для ризницы и купели, для служителей и оглашенных. Летописец Евсевий, бывший еще пресвитером и уже занимавшийся тогда обличительными книгами на Эллинов и Иудеев, под названием приготовления и доказательства евангельского, сохранил нам описание церкви и произнес в ней похвалы благочестивому ктитору, епископу Павлину. Он живо изобразил собравшимся на торжество святителям весь ужас гонения, которое благополучно они пережили, и милость Божию, сохранившую стадо Христово, и благость императоров, заступивших место тиранов.

И точно, расположение Константина к христианам могло казаться удивительным. Не только освобождал он узников из темниц и возвращал церквам похищенные имущества, но и собственных сокровищ не щадил для сооружения новых и для призрения убогих сирот, вдовиц и дев христианских. Епископов уважал он как мужей, посвященных Богу, часто беседуя с ними, приглашал к трапезе и поручал им раздавать свои милостыни. Так Цецилиану Карфагенскому позволил взять от казнохранителя Африки большую сумму для нужд церковных, а проконсулу велел освободить клириков от общественных должностей, чтобы они могли совершенно посвятить себя служению.

Но, несмотря на внешнее спокойствие и благоволение императора, не было мира в Африке, и наиболее Цецилиану от раскола мятежных донатистов. Тщетно, по воле Константина, проконсул внушал им тишину и покорность, они требовали суда пред епископами Галликанскими, как более беспристрастными по их отдалению. Желая удовлетворить и тем, и другим, Константин поручил папе Римскому Мелхияаду, с тремя епископами Галлии и пятнадцатью Италийскими, рассудить дело донатистов. Представители обеих сторон, Цецилиан и Донат, каждый с десятью епископами, предстали в Рим, и после трехдневного заседания собора последователи Доната и Маиорина, неправильно поставленных на престол Карфагена, были признаны нарушителями общего спокойствия, Цецилиан же законным епископом, потому что избрание его согласно было с постановлениями церковными, и все вины, возводимые на него, оказались клеветами. Но собор Римский, для соблюдения взаимного мира, снисходительно поступил с его противниками: он только отлучил от общения мятежного Доната; о прочих же постановил, что там, где случатся в одной епархии два епископа со стороны православных и донатистов, старший будет иметь преимущество, младшему же предоставится иная свободная кафедра.

Однако донатисты не удовольствовались решением собора Римского, и хотя вся Кафолическая Церковь была на стороне Цецилиана, Донат, возвратившийся, вопреки данному обещанию, в Карфаген, привел опять в волнение клириков и мирян. Новые жалобы на Цецилиана и на пристастие Римских судей дошли до императора, который ясно видел из актов соборных невинность епископа Карфагенского. Между тем папа Мелхиад скончался и св. Сильвестр заступил на его место. Желая погасить пламя, раздуваемое в Африке, и отнять всякую причину жалоб, Константин велел еще однажды соединиться собору в Арлих, столице Галлии, под председательством епископа города Марина, и более тридцати епископов первостепенных городов Галлии, Испании и Африки совершили дальнее странствие, чтобы решить долгую распрю. Император принял на себя все издержки их пути; Цецилиан снова был оправдан и опять осуждены его противники.

Известив папу Сильвестра синодальною грамотою о своем решении, собор занялся благочинием Церкви и издал несколько постановлений о времени празднования Пасхи, которую должен был возвещать на западе епископ Римский; определил степени покаяния падших во время гонений, отверг перекрещивание отступников, еще употреблявшееся в Африке, строго запретил лихву, симонию и зрелища и велел воинам не оставлять своего звания под знаменами императора, благоприятствующего христианам. Отцы собора уведомили его о конечном осуждении донатистов; однако же коварные вожди их нашли себе доступ в палаты царские, и неопытный в делах церковных Константин хотел сам рассудить жалобы их в своем тайном совете. Епископ Цецилиан принужден был еще раз явиться в Медиолан, где опять оправдался пред самим императором и отошел с честью. Но донатистов не усмирило и решение царское; многочисленные их епископы продолжали насильственно отымать церкви у православных в Нумидии, и правительство, опасаясь возмущения дальней области, оставляло без преследования их наглые поступки.

Наконец, после долгого снисхождения, приняли против них и некоторые меры строгости: собрания их были запрещены и один из вождей их, Сильван, епископ Цирты Нумидийской, обличенный в святотатстве, сослан в заточение вместе с другими соумышленниками. Еще долгое время раскол возмущал спокойствие Церкви Африканской, несмотря на все старания о мире православных епископов, которые сходились на ежегодные соборы то в Карфагене, то в иных первостепенных городах Нумидии и Мавритании, где процветало Христианство, распространившееся до внутренних пустынь.

Константин, снисходительный к донатистам по неопытности, потому что не принадлежал еще сам к Церкви, не знал всей важности иерархического единства и предполагал одни личные распри там, где нарушаемы были каноны церковные; но, в то же время, покровительствовал всей властью своею Церкви Кафолической и непрестанно издавал в пользу ее благоприятные указы. Запрещая игрища языческие, он повелел праздновать день воскресный и соблюдать святость пятка на память распятия Господня; ради этой великой памяти запретил он крестную казнь и уничтожил древний Римский закон, налагавший пеню на безбрачных, ибо безнравственность языческая уступила место целомудрию и девству христианскому. Он позволил всем свободно завещать имущества свои церквам и обращаться к епископам для рассуждения дел тяжебных, и рукою их освобождать рабов в храмах, как бы перед судилищем: таким образом, мало-помалу, внутреннее духовное управление паствы смешалось с внешним; святость жизни, невольно привлекая к пастырям всеобщее доверие, отчасти давала им власть гражданскую, ибо Константин, сам исполненный к ним благоговения, хотел, чтобы их уставы принимались как его собственные.

314-й от Рождества Христова

Не так действовал на востоке Лициний. Там, в начале его правления, соединялись епископы Малой Азии и Сирии на местные соборы, для устроения дел церковных. Пастыри первостепенных кафедр: Виталий Антиохийский, Агрикола и Леонтий двух Кесарей, Лонгин Неокесарийский, Лупп города Тарса, Петр Иконийский и Василий Амасийский, скоро запечатлевший мучением святую жизнь, и наследник мученика Анфима Ником ид ийского, Евстохий, издали в Анкире несколько правил касательно падших во время последнего гонения Максиминова, различая степени епископов, пресвитеров, диаконов и оглашенных, и вольное или невольное их падение, и скорое или позднее обращение; везде, однако же, предоставлялось епископам сокращать положенные сроки, судя по расположению каявшихся. Прочими правилами определялась мера наказания духовного за любострастие, убийство и чародейство и воспрещалось хорепископам ставить пресвитеров и диаконов, ибо они были только помощники, а не настоящие епископы. Столь же строгие меры о сохранении нравственности приняли те же епископы и на последующем соборе в Неокесарии касательно мирян и клириков; священникам запрещен был брак после их поставления, которому назначен тридцатилетний возраст; обличенные в нечистой жизни, даже и прежде священства, не могли более приносить бескровную жертву, хотя сохраняли степень свою ради искреннего признания, равно как и диаконы, число коих определено было не более семи для каждого города, на память первых семи диаконов Иерусалимских.

Скоро нарушилось внешнее благосостояние Церкви в областях Лициния, вместе с союзом, который заключил он с Константином. Принужденный покориться силе оружия, обратил злобу свою на христиан; сперва запретил им крестить язычников и посещать отдаленные церкви, или соединяться на соборах; потом отнял сами церкви, предоставив им собираться для молитвы на открытом поле, и выгнал из палат своих всех исповедавших имя Христово. Наконец, сбросив с себя личину, явно потребовал от них жертвовать кумирам, и гнев его наипаче пал на епископов, как на руководителей паствы. Многие из них пострадали мученической смертью, и в числе их Василий Амасийский и Влас Севастийский. В том же городе Армении сорок благородных христианских воинов предпочли смерть отступничеству. Правитель области Агрикола, не в силах будучи убедить их лестию, выставил обнаженных в холодную зимнюю ночь на замерзшее озеро, и велел затопить на берегу баню, надеясь чувственным искушением одолеть их мужество. Они же молились только, чтобы никто из числа их не лишился венца, и когда один, одоленный немощью плоти, покусился идти в баню, тогда воин языческий, стоявший на страже, добровольно заступил место малодушного. Измученных холодом бросили в пламя, и огненной смертью отошли они к Господу.

Константин не хотел более переносить жестокостей соправителя; он вооружился против него на море и на суше; знамение креста предшествовало полкам, епископами сопровожаемым, а стан Лициния наполняли гаданиями жрецы язьгаеские. Последняя борьба язычества с христианством должна была решиться на полях Адрианополя, и знамение креста одолело. Лициний бежал в Византию и Никомидию, повсюду преследуемый победителем, который лишил его порфиры, сослал в Солун и там предал казни за новые смятения. Единодержавие сосредоточилось в руках Константина. Философы языческие хотели еще раз испытать нового властителя, когда с торжеством вступал в покоренную им Византию, и просили у него совещания о вере с епископом города св. Александром. Смиренный пастырь принял вызов и просил только избрать одного из среды философов для словопрения; тогда с верою сказал хотящему состязаться: «Во имя Господа Иисуса умолкни», и язычник онемел. Такова была сила духовная, вспомоществовавшая оружию Константина против идолов и сделавшая веру Христову господствующей по вселенной!

Едва утихла внешняя буря, опустошавшая Церковь избиением ее членов, но вместе и украшавшая ее подвигами мучеников, как новая ужаснейшая буря возникла внутри ее, тем более опасная, что зло проистекало из собственных недр, и враги тайные заменили явных. Египет, где с такою славою процвело Христианство на кострах мученических и в знаменитом училище, и во глубине пустынь, Египет сделался зародышем гибельной язвы, быстро заразившей почти все Церкви вселенной, с которою в течение двухсот лет боролись славнейшие святители. Арий увековечил свое позорное имя, смешав его с бедствиями Церкви, и заслужил достойную клятву, как виновник и глава неслыханной дотоле ереси.

Рожденный в Ливии, он придерживался несколько времени раскола Мелетия епископа, отлученного за беспорядки от Церкви св. Петром Александрийским, и хотя впоследствии был принят им в общение и даже поставлен в диаконы, но снова изгнан за то, что осуждал справедливую строгость его в отношении к виновному Мелетию. Бдительный пастырь, находясь уже в узах, предсказал наступающее смятение Церкви, ибо ему, в сонном видении, явился на жертвеннике светлый отрок Иисус, в нешвенном хитоне, разодранном от верху и до низу: «Господи, кто смел коснуться твоей одежды?» — воскликнул святитель. «Арий раздрал ее», — ответствовал Божественный Отрок и стал невидим. После мученической смерти св. Петра Ахилл, его преемник, простил Ария и посвятил в пресвитеры; но избрание Александра на кафедру Александрийскую возбудило в Арии зависть и негодование против нового пастыря, ибо он льстил себя надеждою заступить место умершего Ахилла, и будучи сам проповедником, начал осуждать учение Александра о единстве Св. Троицы, как будто потворствующее древней ереси Савеллия, который смешивал три Божественные Лица; он не убоялся даже громко преподавать новый дотоле догмат о различии существа Отчего с существом Сына, не признавая Его безначальным и соприсносущным Отцу, но только совершеннейшею из тварей, созданною прежде всех век и все создавшею волею Отца.

Много неопытных, из числа клириков и мирян, увлеклись лжеучением Ария, потому что строгая жизнь его, маститая старость и сладкое красноречие, мнимо основанное на словах Св. Писания, обольщали сердца. Архипастырь Египта старался сперва кротостью угасить раскол и на двух совещаниях тщетно обличал Ария; видя, однако же, что ересь его уже начинает распространяться из Александрии по окрестным городам, торжественно отлучил от церкви его и последователей, и грамотами известил о том первостепенных епископов Востока. Нам сохранилось письмо его к епископу Византии, св. Митрофану, в котором, обличая ересь ариан, отвергавших Божество Спасителя, и все их беззаконные действия для ее распространения, излагал чистое учение Церкви о Сыне Божием, основанное на словах евангелистов и собственном свидетельстве Христовом, который Сам Себя называл равным Отцу, дабы все чтили Сына, как чтут Отца, ибо Отец и Сын едино суть. Александр ясно показывал, как вселенская Церковь всегда неколебимо держалась этого основного догмата веры, без него не могла бы существовать ни одной минуты, и как еретики старались коварно подкопать этот краеугольный камень, выставляя только те места, где Спаситель смиренно говорит о Себе, по отношению Своего человечества и скрывая все ясные Его указания на Божество Свое и предвечное бытие в лоне Отца.

Однако же зло возрастало в Египте; уже два епископа, Секунд Пентапольский и Феона Мармарийский, приняли сторону Ария; престарелый Евсевий, вместе с ним учившийся некогда в Антиохии у мученика Лукиа-на и происками перешедший с кафедры Верита на престол Никомидии, где тогда пребывал двор царский, явно покровительствовал прежнему сотоварищу. Тогда Александр написал еще одно окружное, обличительное послание к епископам, подкрепленное всеми текстами Св. Писания, и повторил соборное отлучение против Ария и его последователей.

Арий, осужденный в Александрии, удалился в Палестину и просил защиты у Евсевия Никомидийского, сильного при дворе царском, обвинив своего пастыря в невежестве и несправедливом гонении. Он не постыдился даже написать письмо к епископу Александру и изложить ему все свое хульное учение о Господе Иисусе, созданном, а не рожденном от Отца и не предвечном, уверяя святого старца, что такие догматы почерпнул будто бы от прежних св. отцов и от него самого. Чтобы еще удобнее распространить ересь свою, Арий изложил в одном гимне всю сущность нечестивого учения, приспособив его к понятиям народным, и его покровитель Евсевий, в письмах к епископам Палестины, старался всеми доводами поддерживать мнения, столь противные Православию, чтобы принудить Александра к принятию Ария в общение своей Церкви.

Смутились епископы восточные, недоумевая о новом странном для них учении. Некоторые, увлекаясь неясными выражениями Ария, приняли его сторону; другие же, более опытные в Св. Писании, Филоген Антиохийский, Макарий Иерусалимский и Элленик Триполийский, решительно отвергли хульные догматы. Но Евсевий Никомидийский, исполненный негодования против них и против Александра, созвал малый собор в Вифинии, на котором принял в общение Ария и окружным посланием известил о том епископов восточных, из которых трое: Павлин Тирский, Патрофил Скифопольский и летописец Евсевий, Кесарии Палестинской, разрешили даже Арию и его последователям собирать в церквах своих народ, несмотря на отлучение, произнесенное его епископом, с тем однако же, что бы он искал с ним примирения. Так час от часу сильнее разгоралась ересь.

Уже мнения Ария заключались не в тесном кругу нескольких епископов и клириков; общенародность, которую он старался дать им при самом начале, вполне удовлетворила его честолюбивым замыслам. Ересь его производила распри на площадях Александрийских, к общему соблазну язычников, которые начали ругаться над христианами; возникли даже мятежи в столице Египта, и статуи императора, покровителя христиан, не были пощажены чернью. Константин великодушно перенес личное оскорбление; он только провел рукою по лицу своему и с улыбкою сказал царедворцам, которые возбуждали его к отмщению, что не чувствует боли от камней, брошенных в его изваяние; но долг царский и усердие к Церкви заставили его принять меры к прекращению распри на востоке, подобно как на западе он старался всеми силами погасить раскол донатистов. Столичный епископ Евсевий уверял неопытного, что одна личность Александра к Арию, виною несогласий, основанных на тщетной игре слов, и в таком смысле написал император увещательное письмо к обоим, склоняя к миру и к оставлению слишком утонченных прений о недоступном предмете.

Осий, епископ Кордубский, пользовавшийся по своим добродетелям доверенностью Государя, был отправлен от его лица посредником в Египет; но великий святитель тщетно старался угасить ересь на соборе Александрийском; чувствуя всю важность учения о Божестве Христовом, которое отвергал нечестивый Арий, он принял сторону Александра и осудил ересиарха, но тем не смирил ни его, ни упорных последователей. Внутреннее несогласие, мало-помалу распространяясь в Церкви, сделало необходимым более многочисленное собрание ее пастырей, чтобы решительнее выразить единодушное исповедание основного догмата веры Христианской.

Глава 16. ПЕРВЫЙ ВСЕЛЕНСКИЙ СОБОР В НИКЕЕ

325-й от Рождества Христова

Тогда впервые родилась мысль Вселенского Собора, т. е. соединения епископов всей просвещенной Христианством земли в один святительский сонм, управляемый свыше благодатию Духа Святого для устроения воинствующей Церкви по вселенной; ибо до этого бедственные обстоятельства не позволяли пастырям посреди гонений собираться из дальних стран; единодержавие и покровительство Константина открыло всем свободный путь. Епископы, окружавшие императора, внушили ему эту благую мысль, и он с царскою щедротою приступил к ее исполнению, приняв на себя все издержки и назначив город, соседний его восточной столице, Никею, местом собрания. Отовсюду стали стекаться епископы, числом более трехсот, и чудное по истине представилось зрелище, какое впоследствии никогда не могло повториться ни на одном Вселенском Соборе, последовавшем за Никейским.

Еще так свежи были страдания Церкви, что многие из ее представителей, украшенные сединами, украшены были знаками своих подвигов, язвами, восприятыми за твердое исповедание веры Христовой. Некоторые из епископов хотя и не приняли ран, но тем не менее были в числе славных исповедников, ибо по несколько раз являлись на судилища языческие, готовые умереть за паству. Другие, как достойные преемники Апостолов, столь близкие к временам их, облечены были силою чудодейственною, изгоняли бесов, исцеляли болящих, воскрешали мертвых. Все сияли святостью жизни, и евангельская простота некоторых поражала не менее глубокого учения других, ибо деяния заступали место слов. Эти могущественные воители и проповедники имени Христова, подвизавшиеся на отдаленных краях земли, внезапно предстали друг другу на одной точке вселенной и взаимно исповедали ту же несомненную веру, за которую еще недавно пролили кровь свою, и такое единодушие было лучшим свидетельством истины. Благодарная Церковь празднует память всех трехсот восемнадцати св. отцов первого Вселенского Собора, но имена некоторых просияли большей славою.

Виновник собора, уже несколько лет боровшийся с ересью Ария, Александр, папа Александрийский, в числе первых предстал на место рассуждения, где долженствовал быть увенчан общими хвалами за ревностный подвиг. Он привел с собою красу Египта, будущего своего преемника Афанасия, степенью еще диакона и юного годами, но уже славного в состязаниях с арианами, которых суждено ему было одолеть в сорокалетней борьбе, испытав, однако же, все превратности жизни, тяжкое изгнание и трижды свержение со своей кафедры. На Соборе Никейском Арий трепетал от его сильного и обличительного слова. Пустынные епископы церковной области Александра последовали также за своим архипастырем, из учеников великого Антония восшедшие на кафедры святительские; то были Потаммон, города Ираклии с берегов Нила, и Пафнутий из Фиваиды, девственник и исповедник, лишенный правого глаза и хромой на правую ногу с тех пор, как сослан был в рудокопи свирепым Максимином, но исцелявший сам силою молитвы. Император, пораженный его святостью, с благоговением целовал на соборе славные его раны.

Епископ старшего престола на Востоке, Антиохийский Евстафий, исповедник также во дни гонений, подвизался не менее Александра против ариан, ибо ему памятна была близкая к их лжеучению ересь Павла Самосатского, возмущавшая некогда его область и еще не совсем истребленная; св. Александр города Византии, где скоро долженствовала основаться столица Христианства, св. Макарий, епископ матери всех Церквей Иерусалима, которая возникла из своих развалин, когда мать императора, св. Елена, обрела там Честное Древо Креста и пещеру Св. Гроба, стали в числе твердых защитников истины, и давно уже ненавистен был Арию добродетельный святитель Сионский, обличавший ересь его при самом начале; слово же св. Александра еще недавно заградило уста языческого философа пред лицом императора. Некоторые из писателей Церкви полагают, однако же, что он был тогда только пресвитером, посланным от лица св. Митрофана, престарелого епископа Византийского.

Ветхий днями Сильвестр не мог по дряхлости оставить Рима, но отправил вместо себя двух пресвитеров, которые именем его приняли все положения соборные, подписавшись на актах после всех епископов; весьма не многие из западных явились на Соборе, потому что до них не распостранилась еще ересь Ария, но пришли св. Цецилиан, именитый пастырь Карфагенский, столько страдавший от донатистов в собственной епархии, и Капитон Сицилийский, и великий Осий Кордубский, без которого не созывалось ни одного Собора в течение многих лет. Он облечен был полной доверенностью императора и общим уважением всех соепископов, и уже был посредником по этому предмету в Египте; потому имя его и стояло в заглавии всех актов; весь Запад говорил его устами и через него принял каноны Никейские; Римляне же, основываясь на словах одного позднейшего историка греческого, Геласия, мимо всех современных, ни слова о том не упоминавших, утверждают, будто Осий председательствовал Собору Вселенскому в лице папы Сильвестра.

Епископы восточные поистине были славою и украшением сего Собора, и между ними наиболее просияли три чудотворца: Николай Мир Ликийских, Иаков Низибийский из Месопотамии и Спиридон Тримифунтский с острова Кипр. От детства посвятив себя на служение Богу и вступив на кафедру Миры, святитель Николай мужественно прошел тяжкую годину гонений языческих, защищая словом и делом паству свою; не убоялся и при благочестивом Константине быть ревнителем истины в своей епархии, освобождая неправедно осужденных, заступаясь в сонных видениях пред лицом самого императора за невинных вельмож его и заочно покровительствуя в бурях пловцам, призывавшим на помощь имя своего пастыря. Пламенный заступник Православия, он не мог вынести хульных слов нечестивого Ария и даже поразил его пред сонмом епископов, к минутному их негодованию, которое, однако, обратилось в общее изумление, когда покровительство Божие видимо обнаружилось над ревностным святителем.

Пустынный Иаков, пастырь Месопотамии, долго томил плоть свою в диких горах и вертепах, прежде чем взошел на кафедру своей родины Низибии, и дар чудес и пророчеств сопутствовал ему при посещении обширной паствы для утверждения юных церквей, возникавших в соседних ему пределах Персии. Однажды нищие просили у него милостыни для погребения лежащего на пути странника: Иаков подал и помолился о душе его, и внезапно скончался притворный мертвец; когда же товарищи его, испуганные этим явлением, бросились к стопам пастыря и исповедали ему вину свою, опять помолился Иаков и возвратил жизнь усопшему.

Не уступал ему святостью и чудесами Спиридон Тримифунтский, пастырь в полном смысле овец словесных и бессловесных, руном которых он содержал и себя, и убогих, притекавших под гостеприимный кров его. Ему служила в подвигах милосердия нищелюбивая дочь Ирина, и когда по смерти ее один из странников потребовал залога, вверенного им на сохранение деве, старец вопросил усопшую и возвратил залог. Однажды воры пришли ночью в его овчарню и, невидимыми узами, связаны были до утра; на рассвете вошедший пастырь разрешил их словом и, обличив в злом поступке, дал им лучшего овна, чтобы не пропал ночной труд их. Но евангельская простота, которая являла его грубым для невнимательных, обнаружилась в полном блеске обращением языческого философа, искавшего вступить в прение с епископами. Самые ученые из них малодушествовали за Спиридона, ибо думали только о земной мудрости, которой, однако же, чуждался Апостол Павел, чтобы не унизить Креста Христова. Но старец, исполненный невежеством проповеди крестной, резко сказал философу: «Внимай во имя Господа Иисуса; един есть Бог, Творец неба и земли, видимых и невидимых, все сотворивший силою Своего Слова и утвердивший святостию Духа. Слово сие, называемое иначе Сыном Божиим, смиловалось над человеками и их скотскою жизнью, благоволило родиться от Жены и пожить с человеками и за них умереть, и придет еще однажды рассудить дела каждого. Этому веруем без пытливости, итак, не утомляй себя напрасно, изыскивая возражения на истины веры или допытываясь, могло ли все сие быть или не быть? Но отвечай мне просто, веруешь ли? Царствие Божие не в словесах, но в силе». «Верую!» — отвечал изумленный философ, внезапно обращенный силою веры старца и благодатью Того, чье Имя ему впервые открылось, и обращение его привлекло многих к Христианству.

В числе старших епископов Малой Азии находились на соборе: Леонтий, Митрополит области Каппадокийской, уже присутствовавший на двух поместных соборах, в Анкире и Неокесарии, бывший исповедником во дни гонений и образовавший сам двух великих святителей, двух Григориев: одного, епископа Назианского, отца знаменитого Богослова, и другого, просветителя Армении, который после присутствия на Соборе Вселенском мученически подвизался во вновь устроенной им Церкви Армянской. Павел епископ Неокесарии, что на Евфрате, мученик во дни Лициния, не владевший руками, которые были уязвлены раскаленным железом гонителя, и Лонгин, преемник кафедры Григория чудотворца в другой Неокесарии; Мелетий Севастийский, Евпсихий Тианский, Амфин Киликийский, Ипатий Гангрский, убиенный впоследствии новатианами своей епархии, Македонии города Мопсуеста, и старец Маркелл Анкирский, оба еще православные, восседали около старейшего по своей митрополии Леонтия Кесарийского с епископами Смирны Евтихием, Марином Троады, Нунехием Фригийским и Феоною Кизическим. Митрополит Ираклии Фракийской, Федрий, муж Апостольский по свидетельству великого Афанасия, Александр Фессалоникийский и Лист Афинский, два епископа Мизии и Жакии, Пист и Протоген, и Феофил, пастырь отдаленных задунайских Готфов, были представителями Иллирии на соборе.

Таковы были православные поборники догматов Кафолической Церкви. И со стороны Ария явились именитые епископы, большею частью оставившие однако же свое заблуждение, когда ересь, покровительствуемая ими, обличалась Св. Писанием. Евсевий, пронырливый епископ столичной Никомидии, занимал первое место и поддерживал дух прочих; другой Евсевий Кесарии Палестинской, летописец и вития, долго колебался, пока не склонился к истине; Феодот епископ Лаодикии, Павлин Тирский, Григорий Веритский, Афанасий Аназарбский и Аэтий Лидский, почитались за верных сподвижников самим Арием, и к ним должно было причислить еще семь других: Феогниса, епископа самой Никеи, где соединился Собор, Марина Халкидонского, Менофана Ефесского, Наркисса Киликийского, Патрофила из Палестины и Секунда с Феоною из Ливии и Мармарики, которых уже низложил их архиепископ Александр на соборе Египетском. Число ариан было ничтожно рядом с православными, сошедшимися от краев вселенной, что ясно доказывало, как ново и неосновательно было лжеучение, известное только в тех пределах, где недавно возникло. Много пресвитеров, клириков и даже мирян присутствовало на торжественных собраниях, внимая речам святителей. Но епископы сперва совещались втайне между собою, не оглашая своих прений, и призывали на совещания самого Ария, тщетно стараясь убедить его доводами Св. Писания. Многие не могли равнодушно слышать его богохульных выражений о лице Спасителя, Которого не признавал истинным Богом, а только совершенною тварию, и затыкали себе уши, чтобы не оскорбить такими ужасами слух свой, не привыкший ни к чему подобному в дальних краях, где смиренно исповедали словом и делом Христа, Сына Божия, сходно с верою отцов. Некоторые хотели прямо осудить Ария, без дальнейшего разбирательства, но другие требовали торжественного суда.

Император Константин заблаговременно прибыл в Никею, и многие из епископов арианских думали воспользоваться его присутствием, чтобы предупредить против православных, но благочестивый Государь велел собрать все их тайные к нему письма и, не распечатывая, сжег у всех на виду, увещевая к миру. «Вы не должны искать суда от человеков, — сказал он, — но ожидать его от Бога, Который даровал вам власть рассуждения над душами; будьте же сами единодушны для прения о вере». 19 Июля 325 года открылось торжественное деяние первого Вселенского Собора в чертогах царских. Созванные епископы в безмолвии сидели на скамьях кругом всей палаты, ожидая прихода кесарева; он взошел без стражи, только в сопровождении немногих друзей и то христиан, облеченный в порфиру, величавый осанкою, но смиренный видом, и скромно приблизился к приготовленному для него месту, в углублении залы. Все встали при его появлении; он же, стоя у своего скромного седалища, ожидал, чтобы пастыри Церкви благословили ему сесть среди них, и все воссели после него. Старший из епископов восточных, Евстафий Антиохийский, сидевший по правую руку Государя, встал и, обратясь к нему, воздал хвалу Богу за его благочестие. Со светлым лицом ответствовал ему великий Константин, изъявляя радость свою о собрании стольких пастырей, и надежду на их единодушие, и предоставил полную свободу совещаться. Тогда Арий дерзнул изложить хульное свое учение пред лицом Собора, и соумышленники Евсевия Никомидийского громко его защищали; православные же епископы требовали от них свидетельства из Св. Писания, и лжеучители сами сбивали друг друга и противоречили текстам; некоторые умолкли от стыда, прение было жаркое; император с большим вниманием спрашивал опровержения православных на каждое предложение ариан и старался духом кротости успокоить состязавшихся. Прочли письма Евсевия Никомидийского к Павлину Тирскому в пользу Ария, и общее негодование обнаружилось. Ариане представили свое исповедание веры, которое было изорвано посреди Собора за богохульство. Они усиливались доказать, что Иисус Христос есть Сын Божий подобно нам, только по благодати; православные же пастыри вселенной единодушно доказывали им из Писаний, что Единородный Сын, Сущий прежде всех век в лоне Отчем, един с Ним и по существу, и вставили слово единосущный, как сильнейшее обличение на ариан, в Символ веры, в котором изложили истинное исповедание Церкви вселенской о Сыне Божием. Таков символ Никейский, послуживший на все века твердым основанием Кафолической веры: «Веруем во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца всех видимых и невидимых. И во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, иже от Отца рожденного: то есть из сущности Отца, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Им же вся быша: яже на небеси и яже на земли. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшего, и воплотившегося, и вочеловечшегося, страдавша, и воскресшего в третий день, и восшедшего на небеса, и селящего одесную Отца, и паки грядущего судити живых и мертвых. И в Духа Святого».

Все епископы православные единодушно подписали имена свои под Символом; число же арианских уменьшилось от семнадцати до пяти: Евсевия Никомидийского, Феогниса Никейского, Марина Халкидонского, Феоны и Секунда Ливийских, потом же и первые три отступились от своего мнения, хотя ненадолго, и только два последних, с некоторыми из клириков Александрийских, подверглись соборному осуждению вместе с ересиархом Арием. Евсевий Кесарийский, после долгого прения о слове Единосущный, которое сперва находил слишком чувственным для выражения Божества и несходным с Писаниями, наконец убедился в истинном и правильном его смысле. Некоторые из епископов воспользовались впоследствии близостью греческого слова омоусиос (единосущный) с омиусиос (подобосущный), чтобы игрою слов и одною чертою пера выйти из затруднительного положения, но были обличены и вынуждены обнаружить гласно свое мнение, подобно Евсевию Никомидийскому. Сам император осудил его на изгнание после Собора, удостоверясь в его коварстве; Арий же был осужден им на изгнание во Фракию.

Собор, устроив главное дело обличением и отвержением лжеучения Ариева, подкапывавшего основание Церкви, занялся и другими предметами, менее важными, но необходимыми для внутреннего и внешнего благочиния, и, прежде всего, установил окончательно повсеместное празднование Пасхи в первое воскресенье после весеннего полнолуния, потому что на Востоке, еще с первых дней Христианства, не определено было настоящее время торжества, несмотря на заботы первостепенных епископов о единстве сего великого дня, и даже существовала в Сирии целая секта так называемых Четыредесятников, праздновавших Пасху отдельно от прочих 14 Апреля, по древнему обычаю Иудейскому. Евсевию Кесарийскому, как одному из самых образованных мужей своего времени, поручено было составить Пасхалию, или указание грядущих праздников на многие годы.

И другими отступниками от единства Церкви озаботились отцы Никейские, оказав, однако же, некоторую снисходительность Новатианам, которые называли себя чистыми и гордились фарисейской строгостью, отвергая вторые браки и покаяние падших. Их дозволено было принимать в Церковь по отречении от раскола и с сохранением иерархических степеней клира. Последователей же Павла Самосатского, неправо мыслившего о Господе Иисусе, поведено перекрещивать, ибо, при совершении таинства, они не призывали имени Отца и Сына и Св. Духа. Двадцать канонов сохранились от первого Вселенского Собора, кроме его славного Символа, и предусмотрены или отвращены ими многие беспорядки, наипаче иерархические. Строго воспрещено вводить в клир скопивших себя, по безрассудной ревности, подобно Оригену, или недавно обращенных к вере, не могущих еще служить утверждением для других, или нечистых жизнью, или идоложертвовавших во время гонений, или корыстолюбцев.

Некоторые, движимые чрезмерной ревностью, предложили на Соборе положить необходимым правилом безбрачие священства, запретив клирикам даже содержать в домах своих жен, кроме ближайших родственниц; но Пафнутий, епископ Фиваиды, исповедник и девственник, зная по опыту, каких усилий стоит эта последняя добродетель, и будучи более снисходителен к другим, нежели к самому себе, горячо вступился за клириков, на которых возлагалось столь тяжелое бремя; он напомнил слово Апостольское, что брак честен и ложе нескверно, и сходно с мнением его Собор положил, чтобы вступавшие в брак до священства сохраняли жен своих, дабы в столь многочисленном сословии клириков не проистекло впоследствии соблазнов.

Собор прекратил беспорядки диаконов, преступавших свою степень, указав их служебное назначение, и воспретил им преподавать Св. Тайны пресвитерам и садиться в кругу их; диакониссам же, пекущимся о бедных, велел носить особую одежду и принимать свою должность с возложением на них рук святительских; определил и степени покаяния для падших во время гонений, судя по тому, как они сделались отступниками от Церкви и обращались или падали вторично; но, по древнему милосердому обычаю, умирающим никогда не отказывалось в последнем их напутствовании в вечную жизнь. Рассуждение о степени их вины поручено было исключительно епископам, с непременным условием, чтобы запрещенного одним, не смел разрешать другой, а на случай запрещения или отлучения неосновательного, предписано рассмотрение соборное; почему частные соборы должны были сходиться в каждой области по два раза в год, пред Пятидесятницею и осенью, для рассуждения дел церковных, в союзе мира и любви, и таким образом соборное правительство положено в основание управления Церкви. Для поставления же епископа положено собираться всем епископам области, а по нужде трем, с письменным согласием прочих, и не переходить с места на место, для прекращения беспорядков церковных.

На Соборе Никейском впервые является название митрополита, т. е. епископа столицы, старейшего над всеми архиереями какой-либо области, вместо обычного имени епископа или папы, которым назывались пастыри Христова стада. По канонам Никейским определены были границы власти и трех старейших кафедр Церкви Вселенской — Рима, Александрии, Антиохии, которые первенствовали на западе в Европе, на юге в Африке и на востоке в Азии, имея основателем того же верховного Апостола Петра. «Да сохраняются неизменно, — говорит Св. Никейский Собор, — древле учрежденные обычаи в Египте, Ливии, Пентаполии, и епископ Александрии да имеет начальство над сими областями, поскольку и епископ Рима имеет у себя такое же преимущество. То же да будет соблюдаемо в Антиохии и других областях, и всякая Церковь да сохраняет права свои».

Здесь видно совершенное равенство трех вселенских престолов, посреди соборного правительства Церкви, и четвертый, именитый, хотя малый — престол Иерусалимский — был вызван из своего смиренного положения отцами Никейскими и предпочтен митрополиту Кесарии Палестинской, от которого некогда зависел; новый же престол Византии еще не пользовался правами митрополии, ибо не было в нем столицы империи. Таковы были уставы вселенские святых трехсот восемнадцати Отцов Никейских, празднуемых Церковью, ради великого подвига их к утверждению ее догматов. Они обнародованы были царскими грамотами повсеместно, и Соборным посланием ко всем Церквам, особенно же к Александрийской, где возникла ересь, с изложением истинного учения, вопреки хулениям Ария. Миролюбивая трапеза в чертогах царских заключила трехмесячное заседание Собора; щедрость Кесарева наградила отходящих в путь.

На старейших епископов возложено было распространение канонов по различным Церквам вселенной. Осию Кордубскому поручен весь Запад; Египет — Александру, его епископу; Макарию Иерусалимскому и Евсевию — Палестина и Аравия; Евстафию Антиохийскому — Восток, Персия и Индия; Иоанну, Леонтию Кесарийскому — Малая Азия; Феоне Кизическому — поморье Покта; Александру Фессалонийскому — Греция и Иллирия; другому Александру Византийскому — Фракия и острова, Дакия и Мизия — своим епископам, Цецилиану — Африка. Так разошлись они во все концы вселенной, отколе притекли вестниками и поборниками того основного догмата о Божестве Иисуса Христа, какой и прежде, и после неизменно проповедовали в своих Церквах, во услышание всего мира, ибо так возлюбил Бог мир, что и Сына Своего Единородного отдал за грехи мира, дабы каждый верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную.

Радостно возвратились епископы со Вселенского Собора на свои кафедры, с исповеданием Божества Христова. Видя благочестие царя и веру православную, господствующею по вселенной, они утешались мыслью, что уже миновали напасти и царствие Божие явилось на земле в силе. Более других утешался виновник Собора, архиепископ Александрийский, ибо успел общими силами остановить язву Ариеву, возникшую в его пастве; но только пять месяцев оставался он на своем престоле. Чувствуя приближающуюся кончину, Александр желал и предвидел духом великого своего преемника, того доблестного диакона, который противоборствовал Арию на Соборе, действуя именем архипастыря. Еще как отрока приблизил он к себе Афанасия и произвел в клирики, заметив в нем необычайную ревность, ибо однажды в детских играх сверстники избрали его епископом, и он на берегу моря окрестил игравших с ним отроков языческих. Святитель, бывший издали свидетелем крещения, признал его правильным и только утвердил новых христиан миропомазанием. Этого Афанасия, который, предчувствуя ожидавшую его почесть, укрылся от взоров умирающего, призывал он непрестанно на болезненном одре; и когда другой, одноименный, откликнулся на зов его, старец умолк, и этого Афанасия единодушно избрал клир и народ в преемники блаженному Александру, несмотря на юный двадцативосьмилетний возраст. Нужен был Египту и вселенной столь бодрый поборник православия, чтобы в течение сорока шести лет подвизаться за веру посреди гонений, обуревавших Церковь и трижды свергавших его с престола, доколе не возжглись другие великие светильники на свещниках Кесарии, Царьграда и Медиолана: Василий, Григорий, Амвросий и Златоуст. Они исполнили славою своею четвертое столетие Церкви, и как пять колоссов, как истинные владыки, господствовали силою духа не только над своим веком, но и над всеми последующими, утвердив Православие на неподвижных догматах, которые оградили его от козней еретических.

Глава 17. ПУСТЫННОЖИТЕЛИ ЕГИПТА И ПАЛЕСТИНЫ

Но под сенью этих пастырей, защитников веры, и наипаче под сенью великого Афанасия, образовался иной, внутренний мир иночества, чуждый внешнему только по уединению своих отшельников, но силою их веры, чудес и строгой жизни имевший чрезвычайное влияние на вселенную. Египет был их начальным поприщем, и ему поет благодарная Церковь: «Радуйся Египет верный, радуйся Ливия преподобная, радуйся Фиваида избранная; радуйтесь всякое место, град и страна, воспитавшие граждан Небесного Царствия, возрастившие их в воздержании и болезнях и показавшие их Богу совершенными мужами желаний; они явились светилами душ наших, просияв мысленно во все концы, зарею чудес и знамениями своих деяний».

Подвижники эти, подобно мученикам трех первых веков, уже не боролись истязаниями своего тела с враждующими против них и Христа владыками мира, но на самих себя обратили исполинские силы своего духа, изгоняя себя в безлюдные пустыни, не изнемогая под бременем лет, хотя целые столетия лежали на их раменах, и только переходя из славы в славу, когда меняли одежду плоти на одежду нетления: ибо еще до смерти уже не принадлежали земле, вторя ликам Ангельским на небесах.

Великий Антоний был их отцом. К его уединенной башне стали собираться бесчисленные ученики и поселились вокруг, в малых келиях, смазанных из глины на песках или иссеченных в камне. Это было в окрестностях Мемфиса и Вавилона, между Нилом и Чермным морем, в пустыне. Св. Афанасий, друг Антониев, был храмом, исполненным божественных ликов; вся жизнь отшельников протекала в чтении и пении псалмов, посте, бдении и молитве; вся их надежда — ожидание благ будущих, ибо они не имели на земле пребывающего града, но искали грядущего и жили в совершенной любви и единстве духа, питая себя и нищих трудами рук своих. Блаженные жители духовных оазисов вдали от мира и всех страстей его пеклись только о правде Божи-ей и благочестии, ревнуя друг для друга, как бы им достигнуть небесного наследия.

Антоний поучал их не только примером, но и частыми беседами, внушая им иметь одну только цель — спасение, и не почитать за великое то, что оставили в мире, но полагать Царствие Божие внутрь себя и жить каждый день как бы уже последний. Сам он достиг такого совершенства, что мог сказать о себе великое слово: «Я уже не боюсь Бога, а только люблю Его». И проводил дни свои в непрестанном богомыслии, ночи же на молитве; нередко восходящее солнце заставало его еще молящимся с полуночи, и святой отшельник обращал к нему кроткий укор: «Зачем развлекаешь меня своими лучами, о солнце, как будто желая похитить у меня созерцание истинного света».

Утомленный, однако же, множеством учеников и притекавших к нему за исцелениями, Антоний тайно их оставил и, по небесному внушению, погрузился во внутренность пустыни, где опять уединился на дикой горе Колзим, в двух тесных келиях: одна из них, на вершине утеса, служила ему приютом от толпы народной, ибо и там недолго мог он укрыться от искавших его учеников. Сострадая к их немощи во время долгого, знойного пути к его вертепу от берегов Нила, он испросил для них молитвами кладезь в пустыни, и новая обширная обитель Писпер образовалась по соседству горы, где приходящие к Антонию ожидали по несколько дней его сошествия. Там один из учеников его, Макарий, называя пришельцев таинственными именами Египтян или Иерусалимлян, намекал ему, ради какой нужды, телесной или душевной, они к нему обращались, и святой старец преимущественно занимался последними. Философы языческие решились также на долгий путь, чтобы подивиться Антонию. «Зачем пришли вы искать безумного в пустыне?» — сказал им отшельник. «Чтобы насладиться твоею мудростью», — отвечали они. «Итак, будьте как я и обратитесь к Богу истинному», — возразил Антоний. И когда другие софисты кощунствовали о Честном Кресте, он в ту же минуту заградил уста их, исцелив знамением крестным несколько беснуемых. Внутренняя тишина его духа отражалась и на светлом лице, отличая от всех прочих: три пустынника ежегодно посещали его ради духовной беседы, но один из них всегда безмолствовал; когда же старец спросил его о причине молчания: «С меня довольно и глядеть на тебя, авва», — отвечал он.

Антонию было уже около девяноста лет, когда ему пришло на мысль, что нет в мире отшельника, который бы долее его подвизался в пустыне, и в ту же ночь узнал он в сонном видении, что есть во глубине пустынь Фиваидских старец, гораздо прежде его укрывшийся от мира, еще во дни гонений Декия, и с тех пор забытый миром. Смиренно пошел искать его Антоний, и после трехдневного пути в самой ужасной пустыне набрел на след волчий, а по следу до вертепа, откуда блеснул ему свет. Затворник, услышав непривычный шум шагов, заградил вход пришельцу, но Антоний простерся у порога и обещал прежде умереть, нежели отойти. «Не должно умолять с угрозами», — отвечал из пещеры кроткий голос, и дверь отворилась. Оба пустынника бросились друг другу в объятия, как давние знакомцы, и по внутреннему внушению Антоний назвал по имени Павла, а Павел — Антония и разделил с ним небесную пишу, хлеб, ежедневно приносимый ему вороном.

Когда же прошел день в назидательной беседе, а ночь на молитве, старец Павел сказал старцу Антонию: «Давно уже, брат мой, знал я твое жительство в пустыне; ныне настал час мой, и ты предашь мое земное земле». Видя же по горьким слезам Антония, что он не в силах перенести такую разлуку, Павел духовно утешил его и просил принести для своего погребения ту мантию, какую дал ему епископ Афанасий. С быстротою юноши устремился пришелец исполнить последнюю волю Павла, чтобы не потерять ни одного драгоценного мгновения; радостно встретили ученики своего авву; он же, весь исполненный воспоминанием виденного им, восклицал: «Горе мне, бедному грешнику, недостойному имени пустынника! Я видел Илию, я видел Иоанна в пустыне, ах! Я видел Павла в раю!» На все вопросы учеников он отвечал только словами Писания: «Есть время говорить и время молчать». Взяв мантию, снова устремился в путь; но на пути внезапно увидел душу Павлову, возносимую к небу в ликах Ангельских. Пораженный видением, пустынник бросился со слезами на землю, кротко укоряя Павла за его беспрощальное отшествие, и ускорил шаги к дикому вертепу; но Павел стоял там на коленях, с простертыми к небу руками. Антоний тихо стал подле него на молитву, и только не слыша из уст его обычных вздохов, признал молящегося мертвым; он пал на шею усопшего и дал последнее целование, облек его с песнями духовными мантиею для погребения вне пещеры, но нечем было копать ему могилы. Тогда два льва выбежали из пустыни к смятенному Антонию, легли у ног Павловых и, разрыв когтями землю для могилы, пришли ласкаться к погребателю, как бы прося его благословения. Он отпустил их в пустыню, а тело в землю, и возвратился в свою обитель, с пальмовою одеждою святого старца, которою облекался только во дни величайших торжеств, Пасхи и Пятидесятницы.

Антоний, сидя на горе своей с учениками, провидел очами духовными и другое небесное отшествие близкого ему по сердцу пустынника, с которым провел многие годы — Аммония Нитрийского. Этот чудный муж, давший обет девственности в день брака и потом оставивший жену свою, чтобы вселиться в пустыне недалеко от Александрии, сделался отцом иночествующих в нижнем Египте, как Антоний Великий в среднем, а Пахомий в верхнем. В преклонных летах, до такой степени сохранял он стыдливость, что когда однажды, вместе с учеником Феодором, должен был переплыть на пути реку, сперва просил он его отойти, а потом и один не мог решиться обнажить свое тело, и озабоченный такой мыслью, сам не чувствовал, как сверхъестественною силою оказался уже на другом берегу реки. Часто посещая Антония, Аммоний принимал также в своей пустыне великого старца и вместе с ним избрал недалеко от Нитрийской горы, где уже начинали смущать его многие ученики, поприще для новых подвигов иноческих: пустыню Келий, так названную от их множества. Ее прославил впоследствии постническими трудами, знаменитейший из учеников Антония, Макарий Александрийский, который вместе с другим соименным ему Макарием Египетским, обитателем Скитской отдаленной пустыни, на рубеже Ливии, сделался преемником славы великого своего наставника и украшением пустыни; вся она внезапно процвела иноками, вдоль берегов Нила, начиная от Фиваиды до Александрии, и от поморья Чермного до внутренней Ливии.

Но в Фиваиде собственно образовался первый устав жития иноческого, под руководством великого Пахомия, современника и друга Антониева. Рожденный от языческих родителей, неволею взят он был на службу воинскую, и в нищете своей призренный христианами, почувствовал влечение узнать их милосердую веру, которую восприял по возвращении из похода. Жажда уединения возникла в нем вместе с просвещением духовным, и, найдя в пустыне древнего отшельника Палемона, просил он быть принятым в его затвор. Долго не соглашался старец, не доверяя его юным годам, но юноша не уступал старцу в совершенном отчуждении пищи и всего, что только могло ласкать немощную плоть, которую томил непрестанными бдениями, трудами и хождением по колючим терниям, в память язв Христовых. Он любил совершенное безмолвие, и однажды посреди этого безмолвия, в пустыне, называемой Тавенскою, услышал голос: «Здесь оснуй обитель, и соберутся к тебе братия, чтобы жить по уставу, какой тебе дам». И в то же время Ангел вручил ему медную доску, на ней был начертан устав жития иноческого. Иноки должны были поститься и трудиться по мере сил своих, вкушать пищу вместе, соблюдая безмолвие, а жить по три в одной келий; ни днем, ни ночью не снимать с себя одежды, состоявшей из льняного хитона и белой шерстяной мантии, слагая верхнюю только в минуту приобщения. Все они разделялись на двадцать четыре станицы, по числу и названию букв алфавита, дабы настоятелю легче было распознавать многолюдное братство, и не могли без него принимать в общение свое иноков чуждых, а взошедший однажды уже не мог возвращаться, и первые три года занимался более трудами телесными, без чтения Св. Писания, чтобы в простоте научиться смирению; тогда только разрешались ему подвиги духовные. Двенадцать молитвословий во дни и в ночи назначены были Ангелом для того, чтобы и немощные могли разделять их вместе с крепкими.

Старец Палемон с радостию принял устав жития Ангельского, от ученика своего, и, отпустив его в Тавенну, скоро скончался. Старший брат Пахомия, Иоанн, пришел разделить его уединение, и отец будущих иноков, в ожидании их, продолжал устраивать свою обитель, пока опять предстал ему Ангел с вестию, что уже время собрать братию и помогать людям примириться с Богом. Тогда начал принимать по уставу и облекать в одежду иноческую, заботясь сам о пище братии, как общий их слуга, пока были в малом числе, и возбуждая всех своим примером. Мало-помалу он предписал им новые правила, судя по возникавшим нуждам, и, заботясь о спасении даже чуждых ему, устроил для пастухов, которые пасли стада в окрестности Тавенны, церковь, с разрешения епископа, куда сам ходил проповедовать слово Божие с своими иноками. По мере же умножения учеников, он основал для них постепенно девять других обителей по тому же уставу Тавенскому. Если замечал между братиями несовершенных, которые не в состоянии были соблюдать его устав, вместо обличений, он облегчал для них правила и кротостию исправлял упорных, являя, однако же, иногда и пример полезной строгости, для поддержания малодушных; ибо ему открыты были внутренние помышления сердец, и он советовал, для предупреждения дурных дел, ежедневную исповедь малейших помыслов.

Скоро число иночествующих возросло до пятнадцати тысяч. Великий Пахомий, избрав лучших в настоятели девяти монастырей, разделил, для удобнейшего управления, каждую обитель на колена, которые еще подразделились на несколько семейств, занимавшихся одним ремеслом, а семьи состояли из двенадцати келий, и подчинил надзору старшего брата каждое из отделений; но главное правление сосредоточивалось в монастыре Тавенском. Туда собирались все иноки однажды в год на Пасху, для общего торжества, и одни настоятели ко дню Успения, чтобы дать отчет в трудах братских старшему эконому, который наблюдал за сбытом рукоделий и пропитанием всех. Но столь велико было бескорыстие Пахомия и так высоко ценил он послушание, что, когда однажды посланный для продажи изделий, приобрел за них цену большую положенной и когда в другой раз купил хлеба дешевле определенной цены, старец велел возвратить деньги и хлеб; велел также сжечь циновки, которыми занялись слишком усердно братия, опустив исполнение других должностей, и строго обличил одного инока за то, что с внутренним самодовольствием сплел две вместо одной.

Молва о чине тавенском разнеслась по всем пределам Египта и Сирии, и отовсюду стекались новые иноки к Пахомию; однако же он остерегался смешивать их с прежнею братиею, пока не уверялся опытом в готовности исполнять устав, который сделался образцовым для обителей, возникавших в Египте. Великий Антоний говорил ученикам своим, что одному Пахомию дарована была благодать от Бога собрать и устроить стольких чад, многие до него на то покушались; ибо прежде хотя иноки жили отдельно в пустыне или собирались в малые обители. Однако же сам отец иночествующих, Пахомий, в сонном видении предчувствовал искушения, каким они подвергнутся, и послабление своего устава. Ему виделась толпа отшельников, погрязшая в темной долине, из которой тщетно старалась выйти, падая от изнеможения и вновь погрязая с жалостными воплями; некоторым удавалось, при чрезвычайных усилиях, исторгнуться к свету. Горько восплакал Пахомий и вознес жалобную молитву к Богу, воспоминая все труды свои к собранию стольких чад. «Не возносись о себе, человек, — ответствовал ему тайный голос, — а думай только о своем спасении, ибо ничто не существует без милости Господа». И вместе с тем он получил утешительное обещание, что, несмотря на порчу времен и козни людей, сохранится ему чистое потомство иноков. Старец рассказал видение ученикам, возбуждая их к продолжению подвигов и соблюдению чистой веры, потому что предвидел бурю арианскую, готовую восстать на Церковь, и поручая стадо свое любимому из учеников, хотя и юному годами, Феодору Освященному, наиболее советовал держаться общения с великим пастырем Афанасием, как ревностным защитником Православия.

Таков был отец иночествующих; но уже не в одном Египте, и в Палестине восстали великие отшельники, движимые тою же жаждою уединения. Иларион, получивший образование в школе Александрийской, с отроческих лет возненавидел суету мира и, услышав о Великом Антонии, поселился при нем на краткое время, научаясь образу его строгой жизни. Потом, утомленный множеством приходящих, Иларион укрылся в дикую пустыню на рубеже Сирии и Египта, по которой скитались хищные Сарацины. Тщетно предостерегали его ближние о неминуемой опасности, мужественный юноша страшился только вечной смерти. «Когда ничего нет, нечего бояться, — говорил он, — смерти же не боюсь, потому что готов умереть». Облаченный в кожаную ризу, какую дал ему Антоний, подвижник лишал себя пищи по несколько дней, хотя она состояла только из пятнадцати смокв, вкушаемых по захождении солнца, и, трудясь непрестанно над плетением кошниц, в тесной келий, более похожей на могилу, чем на хижину, провел более шестидесяти лет в пустыне. Переменяя иногда место своего жительства от насилия разбойников, Иларион не ими однако же был вытеснен из пустыни, но славою своих чудес.

Еще прежде него другой отшельник, Харитон, пострадавший в гонение кесаря Аврелиана, посетил в преклонных летах Палестину и, странствуя по ее пустыням, схвачен был разбойниками около берегов Мертвого моря. Заключенный ими в дикий вертеп, он ожидал гибели; но чудное наказание постигло хищников. Гнездившийся в пещере змей, тайно утолив жажду из наполненного вином их сосуда, отравил напиток, и все они вкусили смерть. Тронутый нечаянным избавлением, Харитон решился в том самом приюте посвятить себя Богу и тем положил основание знаменитой впоследствии лавре Фарранской.

Спустя многие годы молва о святой его жизни привлекла к нему бесчисленных учеников, которые все стремились к нему в ущелья, искать в них приюта от последних гонений на Христианство, доверяясь молитве старца более, нежели стенам и замкам. Утомленный бременем их многолюдства, он скрылся в новую пустыню Фекуа, но и там просияла слава его имени обширною обителью. Суккум, в окрестностях того же моря, был его третьим пристанищем, только на краткое время безлюдным; ученики его стояли уже на страже, около одинокой и неприступной келий, иссеченной на вершине горы. Но когда в глубокой старости почувствовал он близкую кончину, признательное его сердце не захотело себе другой могилы, кроме того места, где так чудно был спасен Провидением, благоволившим дать ему время усовершенствоваться на земле. Едва дышащий, он был отведен учениками в первую обитель Фарранскую, и там упокоил ветхие свои кости в пещере.

С тех пор лавра Фарранская, освященная его мощами, сделалась матерью всех прочих обителей Палестины и рассадником для иноческой жизни. Все великие отшельники почерпнули в ней свои уставы, и напитанные духом ее основателя, стремились уединиться или в юдоль плачевную, на Кедронский поток, или в длинную долину Иорданскую. Там, скитаясь по берегам священной реки, они созидали свои уединенные келий по соседству с обширным опустевшим руслом ее, где дикими их сожителями были вепри и львы Иорданские, таившиеся в густых ивах побережья. Звери исторгались из логова своего, по мощному зову одиноких владык пустыни, смиренно рыкая, падали к ногам их, стерегли их безлюдные приюты и служили им как домашние животные, ибо пустыня уже была домом отшельников.

Иногда старцы эти, неведомые миру в своих вертепах, сами заключали уединенную дверь в последний день жизни и на коленах, с распростертыми к небу руками, предавали Богу дух свой; и так через многие годы обретал молебное их тело, бдящее и по смерти, новый отшельник, избиравший себе их вертеп и долю. Там, над мощами незнакомого брата, текли его молитвы, доколе иногда усопший предшественник открывал ему в ночных видениях свое имя, прося немного земли для усталых костей своих, ибо уже другой пришлец сменял его на страже пустыни.

Дивны для нас сверхъестественные подвиги тех единоборцев. Но неужели, через пятьдесят и более лет беспрестанного умерщвления плоти, человек, созданный, чтобы властвовать в мире, не в силах покорить себе земной своей оболочки и действовать уже как бы отдельно от нее, во всей полноте духа, повелевая стихиями и проникая в тайны будущего? Если плоть может постепенно обуять человека и, изгладив в нем мысль о назначении высоком, унижает его до подобия скота, то почему и ежечасно возвышающийся дух, сокрушением всего плотского, не может достигнуть силы сверхъестественной?

Глава 18. РАСПРОСТРАНЕНИЕ ХРИСТИАНСТВА ПРИ КОНСТАНТИНЕ

Событие утешительное для всех христиан исполнилось тогда в Палестине: обретение Честного Креста Господня и сооружение великолепного храма Воскресения, усердием благочестивой царицы Елены. Супруга Констанция Хлора, расположением своим к Христианству, первая посеяла семена благочестия в душе юного сына и, приняв святое крещение в преклонных летах, отличалась подвигами смирения. Уже восьмидесяти лет пожелала она посетить те места, которые обходил Господь во дни земного Своего странствия, и ознаменовала путь свой милосердием к нищим и узникам. Любящий сын, с титулом Августы, облек ее полною властью и писал святому епископу Макарию, что им дано повеление областному правителю употребить все возможные средства: и деньги, и мрамор, к устроению великолепного храма.

Утес гроба, по ненависти Евреев, видевших в нем сокрушительный себе упрек, был засыпан землею; а язычники, чтобы отвлечь первых христиан от поклонения Святым местам, воздвигли идол Венеры на Голгофе, Юпитера над скалою гроба, Адониса в Вифлееме, и в буйстве ума сохранили, призраками своих богов, память истинного Бога, ибо не могли погибнуть от лица мира соблазн и спасение Его Креста.

Самые престарелые из Евреев были призваны в Иерусалим для показания места, где утаили предки их Крест, и один из них, подвигнутый угрозами, сознался, что слышал младенцем от деда своего, куда был брошен с Голгофы Крест. Опасаясь однако же сокрушить собственную веру явлением Креста, долго был он непреклонен к мольбам Елены, доколе, наконец, шестидневный голод на дне безводного колодца не исторгнул из уст его признания. Тогда привел он царицу к северо-восточной стороне скалы и там обещал желанное обретение. С теплыми молитвами приступила Елена к благочестивому подвигу и достигла вожделенной цели. Но из трех найденных ею крестов, который был Животворящий? Недолго сомнение тревожило Царицу; по совету епископа Иерусалимского Макария, она принесла все три к смертному одру именитой жены Св. града, и прикосновением одного из них исцелилась больная. Пораженный чудом Еврей обратился к Христианству и был впоследствии святителем Иерусалима под именем Кириака.

Тогда, обрушив идолов, Елена велела открыть заваленный землею утес гроба, и внутри его обрела, по преданиям, терновый венец и гвозди, которые принесла в дар сыну, вместе с частью Честного Древа, оставив другую Иерусалиму, в серебряном крестообразном окладе. Этот драгоценный остаток хранился в сокровищнице храма и только в великий пяток выносим был на Голгофу для поклонения.

Благочестивая Елена, чрез три столетия возвратив христианам священное поприще искупления, основала над ним великолепный храм, который доныне сохранился, хотя несколько раз опустошаем был огнем и мечом. Предполагают, что храм Вознесения на горе Масличной и Рождества в Вифлееме были также заложены царицею в краткое время ее пребывания в Иерусалиме, и богатые доходы Сирии и Египта, все обратились на сооружение святилищ. Вскоре по ее примеру, быть может, и по ее велению, воздвиглись до тридцати храмов на местах, ознаменованных чудесами Спасителя, но предание приписывает все их нынешние развалины строению одной лишь Елены: имя великое дополняет немое величие обломков. Иерусалим и его окрестности, Самария и Галилея наполнились священными памятниками; так обращены были частью в церкви, частью в обители: дом Тайной Вечери на Сионе и могильная пещера Богоматери в Гефсимании, купель Силоамская и воскресный гроб Лазаря, дворы Анны и Каиафы, дом Иоакима и Анны, и Симона Фарисея в Иерусалиме. Долина, где пели Ангелы с пастырями в Вифлееме, Кана Галилейская, жилище Св. Девы в Назарете и Захарии в Горней, темница Предтечи в Самарии, Фавор и берега озера Тивериады, где совершилось насыщение пяти тысяч и явление Воскресшего ученикам, Яффа, где Петр воскресил Тавифу, гора искушения и место, где крестился Спаситель на Иордане, все внезапно оживилось гимнами христиан. Сами воспоминания ветхозаветные не остались чуждыми их ревности: могильная пещера Авраама в Хевроне, дубрава Мамврийская и место, где изречено было благословение от Мелхиседека, и поприще огненного восшествия пророка Илии, и столько других знаменитых мест Земли Обетованной облеклись достойною славою.

Некто Иосиф, Комит или сановник царский, сделался исполнителем воли Константина, для сооружения этих храмов. Он был родом из Евреев Тивериады, куда перенесено было главное их правительство и училище после падения Иерусалима, и откуда их наследственные патриархи распростирали власть свою на рассеянные племена. Иосиф занимал высокую степень между своими соотечественниками; чтение священных книг Нового Завета, беседы христиан и явление Самого Господа, в сонном видении, обратили юношу и сделали его ревностным к распространению вновь принятой им веры в той стране, где предки его гнали учеников Христовых. Благочестие Константина обнаружилось строением храмов не в одной Палестине; он восстановил в Никомидии церковь, разрушенную Галерием, и в Антиохии соорудил еще более величественную; в древней же столице империи обратил дворец свой латеранский в церковь Св. Иоанна Крестителя, где основалась кафедра первосвятителей Римских и воздвиг там еще семь других храмов, наделив каждый землями и доходами в разных областях государства.

Однако же ревностью к Христианству и пренебрежением обрядов языческих, император возбудил негодование сената и народа древней столицы, которая, в свою очередь, сделалась ему ненавистною. Он решился основать новую на востоке, чуждую того закоснелого духа идольского, каким проникнут был ветхий Рим, и создал на красных берегах Боспора Константинополь, венец Азии и Европы, омываемый тихими водами их разделяющего моря и пролива. Скоро красота древнего Рима перешла в новый, вместе с правительством, частью сената и сановниками всемирной империи. Крепкие стены, обширные пристани, палаты царские и чертоги вельмож, площади народные, амфитеатры, ристалища, бани, водопроводы, торжища, все соорудилось внезапно, кроме капищ идольских; ни одно из них не осквернило Царьграда, и кумиры языческие изнесены были из храмов Греции, чтобы украшать его ристалища с треножником Дел финским, послужившим для стольких оракулов. Но лучшим украшением столицы была святыня храмов, сооруженных благочестием царя, и первый, во имя Софии Премудрости Божией, послужил кафедрою для возвеличенных епископов убогой Византии, которая уступила место пышному Царьграду; второй храм, более других изящный, во имя святых Апостолов, избрал Константин для своего успокоения, и приготовил себе в нем заблаговременно гробницу, чтобы отдыхать под сенью святых учеников Христа, им исповеданного по вселенной. Движимый ревностью император соорудил при жизни своей еще девять других церквей в Царыраде, и писал к ученому Евсевию, епископу Кесарийскому, чтобы он велел изготовить до пятидесяти вернейших списков Св. Писания, на лучшем пергаменте, для богослужения в новых храмах.

Утверждая Христианство по обширной империи, устроением церквей и благоприятными указами в пользу принятой им веры, великий Константин старался ослабить язычество сокрушением именитых капищ в Греции, Сирии и Египте, и уничтожением игрищ. Ревность его, укрепляемая собственным примером, имела счастливый успех, однако же, в число обращавшихся толпами, взошло много равнодушных, которые впоследствии причинили немало вреда Христианству.

Целые города постепенно принимали новое для них учение и сокрушали своих идолов. Жители Маиумы Палестинской, вместе с древнею верою, изменили и название своего города, приняв имя Константина, а именем матери царя, Елены, назвался город Вифинии Дрепаны. Не только внутри империи, но и на рубежах ее и вне пределов стала распространяться вера Христианская. На западе жители берегов Рейна и Дуная и дальних пределов Галлии и Британии уже просветились через посредство пленных христиан, которых приобретали при частых своих нападениях на границы Римские. Афанасий Великий равнял в четвертом веке пространство Церкви Христовой пространству всей земли, известной в его время, и один из писателей того века, Юлий Маврик, выражался таким образом в письме к императорам: «Где восходит и заходит солнце, где начинается север и кончается юг, все исполнено славою имени Христова».

На востоке оно глубоко проникло во внутренность обширной монархии Персидской, даже до пределов Индии, и многочисленные церкви процветали в областях царя Сапора, с которым великий Константин заключил мирный союз, внушая ему, в дружественном послании, чтобы покровительствовал христианам своей державы, и напоминая горькую участь их гонителей, наипаче же императора Валериана, замученного в плену у Персов. Но внешнее спокойствие верных в областях Сапора было непродолжительно, и вскоре возникло против них жесточайшее гонение от самого царя и его магов, поклонников огня. Оно только что прекратилось в соседней Армении, отколе свет Христианства проник в Персию, и где жестокий преследователь христиан Тиридат долго боролся с ревностью великого просветителя Армении Григория, происходившего, подобно ему, от царственного рода владык армянских. Григорий, с юношеского возраста посвятив себя на служение Богу, восприял сан святительский от епископа Леонтия Кесарийского и мужественно устремился к обращению своей родины, где претерпел тяжкие муки и долголетнее томление в смрадном рву, доколе участь Навуходоносора не постигла Тиридата, и мученик не исцелил зверообразного владыку от душевной и телесной его болезни. Григорий передал пастырский престол свой сыну, и род его несколько времени правил Церковью Армянскою.

Более кроткими мерами обратилась к Богу ближняя Иверия или Грузия. Христианская пленница Нина, поселясь в виноградниках Мцхета, перевязала волосами своими крест из лоз и, пребывая в постоянной пред ним молитве, возбудила удивление язычников святостью жизни. Одна мать, по обычаю той страны, перенося из дома в дом больного младенца, чтобы выведать средство к исцелению, положила его на власяницу Нины; она же, не зная средств человеческих, исцелила именем Господа Иисуса. Молва о том дошла до слуха болящей царицы; тщетно призывая к себе пленницу, она сама ее посетила, и на той же власянице, призыванием Того же животворящего Имени, получила исцеление. Уверовавшая возвестила чудо царю, который, по чувству благодарности, хотел наделить дарами пленницу, но св. Нина сказала ему, что лучшею для нее наградой будет, если и он уверует в Иисуса Христа. Долго колебался Царь, пока однажды, объятый внезапным мраком на ловле, дал обет оставить богов своих и, воззвав к Господу, обрел стезю не только земную, но и небесную. Сам он, вместе с царицею, проповедал имя Христово своему народу, и по начертанию св. Нины, устроив первую церковь, просил епископа и пресвитеров у великого Константина, который с радостью прислал ему семьдесят священных мужей, с книгами и утварью церковною. С тех пор Грузия и доныне, через столько веков, устояла непоколебимо в Православии, несмотря на все обуревавшие ее бедствия и отпадение соседних Армян.

В то же время просветилась на юге еще одна дальняя страна. Некто философ Мероний, наслышавшись о богатствах Эфиопии, предпринял туда дальнее странствование, с двумя отроками Эдессием и Фрументием, но, причалив к дикому берегу, был умерщвлен со всеми спутниками, кроме отроков. Варвары сжалились над ними и привели к царю, который сделал Эдессия кравчим, Фрументия же письмоводителем, и царица, по смерти супруга, оставшись правительницею за малолетнего сына, разделила с ними бремя правления. Они старались благоприятствовать приходящим купцам христианским и давали им все средства к распространению спасительного учения. Когда же юный царь достиг совершенного возраста, оба правителя отпросились на родину, сдав ему цветущую область. Но Фрументий посетил на обратном пути великого Афанасия, чтобы не утаилось от него дело Божие, и просил избрать достойного пастыря новообращаемому народу. Афанасий же, созвав епископов, с общего их согласия рукоположил самого Фрументия и велел ему возвратиться в Абиссинию. Там, в городе Аксуме, утвердил он свою кафедру и, подвизаясь Апостольски, крестил всю страну, словом Евангельским и силою чудес распространяя веру.

Между тем над главою Афанасия уже собиралась долголетняя буря, трижды разразившаяся, для большей его славы. Император, тронутый мольбами умирающей сестры своей Констанции, принял в свою доверенность одного ее пресвитера, преданного Арию, и обманутый его льстивыми речами о невинности ересиарха, возвратил Ария и его последователей, Евсевия, Марина и Феогниса из заточения. Но епископы прежде, нежели получили обратно свои кафедры, должны были повинными грамотами испросить себе общение у прочих пастырей Церкви, и ересь восторжествовала с их появлением в Никомидии, Халкидоне и Никее. Великий Афанасий и Евстафий Антиохийский были их непреклонными противниками, и на них пала ненависть ариан. Тщетно Евсевий, от своего лица и от лица царского, просил Афанасия открыть храмы свои приверженцам Ария; мужественный пастырь Египта не только не изъявил согласия, но и вызвал из пустыни великого отца отшельников, Антония, чтобы обличить ариан на площадях Александрийских, как некогда обличал он ярость язычников, сопровождая мучеников во дни гонений до места их подвигов.

Явился пустынный старец на шумных торжищах Египетской столицы, и во услышание всего народа отлучил ариан от общения церковного; священный вид его, и вдохновенная речь, и знамения, им совершаемые, утвердили в вере малодушных и обратили множество язычников, даже некоторых из числа философов. Тогда опять возвратился он в свое уединение и оттуда еще подвизался письменно, ибо когда, услышав о святой его жизни, император с благоговением написал ему собственноручное послание, пустынник, не возносясь славою житейскою, кротко отвечал ему, внушая смирение посреди величия и убеждая не давать веры нечестивому Арию. Антоний провидел духом бедствия Александрийской Церкви, когда однажды, сидя на горе своей, после долгого созерцания восплакал горько перед учениками и открыл им, что видит опрокинутую трапезу храма и множество лошаков, ударяющих в нее копытами с шумом, и слышит глас: «Обрушилась церковь!» Но и не утаил от них грядущее торжество ее над нечестивыми.

Не в силах будучи одолеть Афанасия правдою, Евсевий Никомидийский употребил коварство; он научил клевете непокорных ему в Египте приверженцев епископа Мелетия, осужденного еще св. Петром Александрийским, и они ложно донесли императору, будто Афанасий взимал непозволительную подать в пользу своей кафедры. Легко было ему оправдаться в первой клевете, слишком явственной; не убоялся он и лично предстать императору в Никомидию, и царский указ объявил его невинным. Скоро возник другой донос от тех же мелетиан, будто Афанасий отсек руку одному их епископу Арсению и потом умертвил его; они даже показывали у себя иссохшую руку мнимого своего мученика, который укрылся в отдаленном монастыре Фиваиды; но Афанасий, вовремя предупрежденный, заставил начальника обители выдать ему Арсения и поспешил известить о том императора, который опять признал его невинным.

Не так успешно действовал другой поборник Православия, Евстафий Антиохийский, который словом обличительным возбудил ненависть обоих Евсевиев, ибо и Кесарийский раздражен был его любовью к истине. Никомидийский же епископ, испросив себе вместе с Никейским дозволение царское посетить Св. места, совещался дорогою с единомышленными ему епископами Кесарии, Скифополя, Тира, Лаодикии, и на обратном пути все они, будучи гостеприимно приняты в Антиохии Евстафием, внезапно соединились против него на соборе, нагло обвиняя старца в прелюбодеянии. Никакие свидетельства и оправдания не могли сохранить Евстафия плачущей по нем пастве, ибо враги успели предупредить против него императора новыми клеветами. Он кончил дни в изгнании, во Фракии, с несколькими пресвитерами и диаконами, разделившими его участь. Один из них, Павел, был впоследствии сам исповедником на кафедре Цареградской. Низложившие Евстафия хотели перевести на его место Евсевия Кесарийского, но он сам отказался, видя смятение Антиохийского народа.

Однако же, падением Евстафия не удовольствовался Никомидийский епископ; Афанасий был постоянной целью его ненависти, и новыми клеветами возбудили императора назначить собор для его суждения, сперва в Кесарии, потом в Тире. До шестидесяти епископов Сирии, Малой Азии и Египта, почти все преданные на сторону Евсевия, составляли неправедное соборище, под председательством Флакилла, Арианского епископа Антиохии. После долгого медления предстал, наконец, Афанасий с верными ему епископами, в числе их находились опять два исповедника, Потаммон и Пафнутий, уже участвовавшие на Соборе Никейском. Первый, увидя между судей Евсевия Кесарийского, не убоялся обличить его перед лицом всех: «Не вместе ли сидели мы в темнице, в гонение Максимиана? — сказал он. — И вот я вышел оттуда без глаза и без ноги, а ты с обоими?» Исполненный стыда и гнева, Евсевий не мог оставаться; другой же исповедник Пафнутий, увидя пострадавшего подобно ему епископа Иерусалимского Максима, преемника св. Макария, со слезами к нему обратился: «На нас обоих те же раны; нам ли идти на совет нечестивых?» И с ним вместе вышел из собора. Тогда начались лжесвидетельства против Афанасия; его обвиняли в жестоком обращении с подвластными епископами, в неправедном поставлении на престол Александрийский, вопреки общему желанию, и в святотатстве, будто бы, по его поведению, пресвитер Макарий насильственно взошел во время литургии в церковь другого пресвитера области Мареотской, Исхираса, и опрокинув Св. Причастие, разбил самый сосуд. Сопутствовавшие Афанасию епископы единодушно опровергли все нарекания, и сам он ясно доказал, что не только не происходило ничего подобного с Исхирасом, но что у него даже не было церкви, потому что и сам он не пресвитер. Однако же враги Афанасия потребовали исследования на месте, и шесть самых неприязненных судей отплыли в Египет, где, несмотря на свидетельства православного клира и народа в пользу своего пастыря, усиливались исказить дело. Не ожидая их возвращения, оставшиеся недоброжелатели, к собственному стыду, покусились даже затмить доброе имя святителя, нареканием в блудной жизни. Посреди собрания ввели женщину, которая с воплями жаловалась на бесчестие, сделанное ей Афанасием. Тогда один из пресвитеров Александрийских, Тимофей, внезапно обратившись к ней, как будто бы он сам был Афанасий, воскликнул: «Как и ты смеешь уличать меня в насилии?» «Да, я тебя обличаю», — отвечала она, не зная ни вопрошающего, ни обвиняемого ею, и, возбудив общий смех нелепостью самой клеветы, с бесчестием была изгнана из собрания. Еще более раздражились клеветники. «Что верите коварному? — восшумели они, — он на все готов, и даже на убийство; он умертвил Арсения епископа, и вот рука убиенного!» Не смутился их воплями Афанасий; он дал только знак одному из своих домашних, и скоро приведен был на собор человек, с головы до ног окутанный мантией. Святитель спросил у судей своих: «Знавал ли кто из них Арсения?» И получив утвердительный отзыв от нескольких, к общему изумлению, открыл сперва лицо, а потом и обе руки мнимого мертвеца. Исполненные яростью, клеветники бросились на святого, чтобы задушить его, называя чародеем, но сановник царский извлек его из рук убийц и тайно отправил в ту же ночь в Александрию.

Несмотря на отсутствие подсудимого, собор продолжал свои неправильные действия и осудил его, известив о том грамотою императора, хотя некоторые не согласились подписать приговора, в том числе престарелый Маркелл Анкирский, впоследствии сам низложенный решением тех же епископов в Царьграде. Тогда Константин, имевший главною целью для созвания многочисленного собора освящение великолепного храма, сооруженного им над Св. Гробом, повелел всем епископам отправиться в Иерусалим, и там с чрезвычайной пышностью произошло обновление первейшего святилища Христианства; церковь и доныне празднует это ежегодно, накануне Воздвижения Честного Креста, в нем обретенного. Но плачевное событие ознаменовало собор Иерусалимский. Арий, происками и ложными уверениями в своем правоверии, обольстил епископов, и сильный благосклонностию к нему Евсевия принят был в общение церковное.

Между тем Афанасий тайно оставил Александрию, внезапно предстал императору на улицах Цареградских и, удержав коня его, просил себе суда с обвинителями. Пораженный его нечаянным появлением, император сперва согласился; когда же стали собираться епископы в столицу, они принесли с собою новые клеветы на великого поборника Православия, будто бы завидуя благосостоянию Царырада, он останавливал подвоз хлеба из Египта в новую столицу. Ничем более нельзя было оскорбить сердце царское, привязанное к своему созданию, и, не внимая оправданиям Афанасия, он осудил его на изгнание в главный город Галлии, Тревир, где правительствовал юный сын его Константин и где епископ Максимин дружелюбно принял великого изгнанника. И там просияла слава его добродетелей, чистое учение Православия исполнило всю Галлию и Италию, приготовляя их к наступавшей борьбе против арианской ереси: ибо не мог укрыться град, стоявший на верху горы, и светильник под спудом. Сам Афанасий иначе судил о поступке императора, нежели каким он мог казаться: он видел только в скором своем удалении из столицы и в назначении удобного места жительства, радение царское исторгнуть его из рук ненавистников, которые не раз уже покушались наложить на него руки в Тире или извести ядом в Александрии, и, с твердостью перенося свое удаление от любимой паствы, готовился в изгнании на новые подвиги.

И паства была достойна пастыря ревностью своею к вере. Общее негодование возникло в народе, когда Арий, гордый общением Иерусалимским, думал воспользоваться им в Александрии. Со стыдом принужден был он бежать в Царьград, где единомышленные ему епископы хотели торжественно ввести его в общение Церкви. Но и там бодрствовал столетний пастырь св. Александр и вместе с ним чудотворец Низибийский, епископ Иаков. Пред лицом императора Александр сильно обличал Ария и его приверженцев, но Арий страшными клятвами свидетельствовал о своем Православии, подразумевая втайне иной смысл Символа Никейского, и Константин, видя многих епископов на стороне его, не смел касаться догматического прения. Наступал уже день торжественного обращения; по совету Иакова, Александр наложил семидневный пост на всех верных и сам, простершись у алтаря, пламенно молил Господа, нешвенный хитон Кого разодрал богохульный Арий, о прекращении старческих дней своих, чтобы не быть ему свидетелем позора церковного или чтобы исторглось из Церкви это нечестие в лице самого Ария. Услышана была молитва праведного: Арий с сонмом епископов уже шел в храм; но не доходя его, на площади Константиновой, почувствовал необходимость остановиться и отойти в сторону; там расселась его утроба, и поносного смертью предателя Иуды погиб и сей изменник, отвергший Божество Спасителя.

Небесная казнь, нечаянно разразившаяся над преступником, поразила недоумением его последователей и возбудила дух православных; на краткое время умирилась Церковь. Но уже немного дней земных оставалось тому, кто первый из властителей земных покорился Царю царствующих и распространил державным пособием по вселенной Церковь, созидавшуюся до того костями мученическими. Константин собирался в поход против Персов; ему же предстояло иное странствие. В последний раз с великим торжеством отпраздновал он соборно Пасху в Царыраде, осветив площади столицы многочисленными огнями, в знамение того невещественного Света, какой воссиял миру из гроба Христова. Сам он, как внешний блюститель, заботящийся о благе Церкви, приветствовал речью епископов, сошедшихся на торжество, и внимал, со смирением простого мирянина, сладким речам Евсевия Кесарийского с его кафедры. Потом, издав еще несколько благоприятных узаконений в пользу христиан, отправился в поход, взяв с собою многих епископов. Он желал креститься в водах Иордана, ибо еще не был просвещен святым крещением, но смертная болезнь застигла его в окрестностях Никомидии. Почувствовав приближающуюся кончину, с умилением просил он бани духовной и, принеся живое покаяние во всех грехах своей юности, принял святое крещение. Порфира царская изменилась в белую одежду новокрещаемого, белыми тканями украсилась и ложница царя, на пороге смерти переходящего в новую жизнь, и с небесною радостью отошел в лучший мир тот, кто победил все препоны временного знамением крестным. Плакал народ, плакала Церковь, когда тело великого императора перенесено было с гимнами погребальными в созданный им храм Апостолов, и между ними опочил он от трудов своих, причтенный к лику святых.

Глава 19. РАЗДЕЛЕНИЕ ИМПЕРИИ. ПОДВИГИ АФАНАСИЯ ПРОТИВ АРИАН

На три части разделилась обширная империя после великого Константина между тремя сыновьями его: Константином, Констанцием и Константом; но преждевременная кончина старшего императора в междоусобной войне с братом сделала младшего властителем всего запада, а Констанция — всего востока. Однако же, в краткое свое правление Константин успел возвратить из Тревира знаменитого изгнанника Афанасия на престол Александрийский, где ожидали его радостная встреча верной паствы и новые гонения за Православие; слабый Констанций, обольщенный одним пресвитером, совершенно предался на сторону арианскую, и палаты его, где господствовали евнухи и жены, наполнились распрями богословскими. Хотя один из сильных Евсевиев, ученый епископ Кесарийский, умер, оставив по себе многочисленные творения и сомнительную молву о чистоте своей веры; но другой Евсевий, Никомидийский, имевший дальнее сродство с домом царским, приобрел еще большую власть, и как однажды перешел неправильно с кафедры Веритской на Никомидийскую, так опять, вопреки канонам, заступил место Св. Александра в Царьграде. Столетний святитель, чувствуя приближавшуюся кончину, говорил плачущему о нем клиру: «Если хотите иметь пастырем мужа сановитого и опытного в делах житейских, изберите Македония; если же желаете мужа назидательного в учении и образцового жизнью, возьмите Павла». И Павел был избран общим согласием всех православных, но император Констанций, раздраженный выбором, перевел на его место Евсевия.

Начались опять происки и клеветы против великого Афанасия; евсевиане послали на него обвинителей к епископу Римскому Иулию, преемнику св. Сильвестра; не остался в бездействии и обвиняемый; до ста епископов Египетских соединились в Александрии и написали окружное послание ко всем кафолическим Церквам, в котором излагали от начала все неправедные нападки ариан и свидетельствовали о невинности своего пастыря. Между тем в присутствии самого императора соединился другой собор в Антиохии, по случаю освящения великолепного храма, сооруженного там Константином; большая часть епископов были православные, но председательствовал Евсевий; никто из западных не явился, Максим Иерусалимский отказался прийти; и главнейшие из ариан, чувствуя пред собою преимущество православных, принуждены были, ради общения с ними, составить два исповедания веры о Божестве Господа Иисуса, в таких выражениях, которые наружно вполне удовлетворяли чистым догматам, хотя и проникнуты были втайне духом Ария. Собор в особенности занялся благочинием церковным, постановив 25 правил, принятых повсеместно. Несмотря на частые переходы Евсевия с кафедры на кафедру, строго запрещены были такие перемещения и избрание епископов без воли областного митрополита и принятие клириков или отлученных одной епархии в другой, также жалобы императору на единогласные решения областных соборов, которые должны были соединяться дважды в год; хорепископу не велено выходить из пределов своей власти, посвящая кого-либо свыше степени чтеца и иподиакона, епископу же вверено полное управление достоянием церковным, с извещением, однако же, клира о своих распоряжениях, и подтверждено повсеместно празднование Пасхи по канонам Никейским.

По окончании собора Антиохийского, до сорока епископов, преданных Евсевию, воспользовались строгостью новых правил против тех, которые будучи низложены со своей кафедры, прибегают к императорам, чтобы обратить эти каноны на Афанасия и, сильные присутствием царским, посвятили на место его некоего Каппадокийца Григория. Констанций отправил воинов для водворения его в Египте и приказал о том своему наместнику Филагрию, который кровью и святотатствами ознаменовал поставление Григория в церквах Александрийских. Лучшая взята была приступом; притвор, где находилась купель, предан огню, опрокинуты Дары и на Святой Трапезе принесены языческие жертвы воинами Римскими; поруганы девы, избит народ, собравшийся на молитву. Приближалась Пасха и та же участь готовилась православным, которые собирались в кафедральной церкви Афанасия, но любящий пастырь спас от погибели чад своих произвольным удалением и тайно отплыл в Рим, обличив прежде окружным посланием неистовства арианские и возбудив всех епископов мужественно стоять за правую веру.

Доблестного по себе поборника оставил он в Египте, в лице великого Антония. Слыша на пустынной горе своей, что Григорий с приставами царскими обходит область, мучительски принуждая верных к своему общению, и даже умертвил знаменитого исповедника епископа Потаммона, он укорил письменно недостойного пастыря и предрек внезапную смерть жестокому исполнителю его воли, Валакию, который погиб пять дней спустя от конского удара.

Между тем Афанасий основался в Риме в ожидании суда на своих гонителей и там описанием подвигов св. Антония познакомил Запад с жизнью иноческою; первой возымела желание ей подражать одна из самых именитых жен столицы, Маркелла. По зову епископа Римского обратились к нему и другие лишенные кафедр своих: Маркелл Анкирский, Асклений Газский, Лукий Адрианопольский, со многими иными из областей Востока, которых продолжали преследовать ариане, даже и по смерти главного своего покровителя Евсевия. Исповедник Павел снова был возведен на Цареградскую кафедру, но Феогнис Никейский и Феодор Ираклийский посвятили на место его Македония и, возбудив тем волнение в народе, сделались опять виною изгнания Павлова.

Однако же враги Афанасия, которые сами обратились с жалобами на него к престолу Римскому, опасаясь личного его присутствия в древней столице, не соглашались предстать туда на собор, по приглашению папы Иулия, и, задержав довольно долго в Антиохии посланных им пресвитеров, отпустили, наконец, с ответною грамотою, в ней отказывались от нового разбирательства дела, уже решенного соборами Тира и Царьграда. Тогда Иулий единодушным согласием пятидесяти епископов, собранных в Риме, оправдал Афанасия и Маркелла, обвиняемого за неправильные выражения о Лице Сына Божия; в пространном послании к епископам Восточным он с должным смирением излагал им всю неправильность их поступков против Афанасия на двух соборах и насильственное отнятие его кафедры, ознаменованное неистовствами Григория, который не имел на нее никакого права даже и потому, что сам не был родом из Египта и не избран своим клиром. Оправдывая мнения Маркелла Анкирского, Иулий укорял их самих за то, что, несмотря на решение Вселенского Собора, приняли в общение Ария, и говорил, что дело Афанасия, как святителя первостепенной кафедры, не могло решиться без общего суда Римской и всех Церквей, по издревле принятому обычаю.

Не довольствуясь одним посланием, папа обратился к императору Константу, прося его ходатайства в пользу низверженных Афанасия и Павла, и Констант написал о том царственному брату, который со своей стороны послал в Галлию четырех епископов, самых ревностных врагов Афанасия. Но их льстивые речи не могли убедить Константа, и Максимин, епископ Тревирский, не хотел с ними сообщаться, потому что сами они чуждались общения с Афанасием.

Протекло три года, в продолжение их епископы арианские издали в Антиохии еще два изложения веры, чтобы только избежать Символа Никейского, и послали четвертое свое исповедание, весьма пространное, в Медиолан, где несколько епископов собрались в присутствии императора Константа и великого Афанасия. Но, несмотря на все убеждения Восточных епископов, никто из Западных не хотел принять нового изложения веры, потому что оно отклонялось от простых выражений Символа Никейского, признанного всей Церковью; тогда просили они императора убедить брата своего к созванию собора на границах обеих империй, для соединения Церквей Запада и Востока.

Иллирийский город Сардики избран был местом собрания духовного ста епископов Западных и семидесяти Восточных. Именитейшими почитались: Осий Кордубский, председательствовавший здесь как и на Соборе Никейском, Протоген Сардийский, Протасий Медиоланский, Максимин Тревирский, Север Равенский, Вериссим Лионский, Евфрат Колонийский, Грат Карфагенский. Юлий Римский извинился многими заботами своей епархии; со стороны же Восточных предстали Феодор, Наркисс и Марк, уже известные по своей ненависти к Афанасию, Стефан, заступивший место Флакилла в Антиохии, Акакий преемник Евсевия Кесарийского, Минофант Ефесский, Урзас и Валент, из соседних областей Мизии и Паннонии, Василий и Квинтиан, поставленные на кафедры Маркелла Анкирского и Асклепия Газского, и Исхирас, оглашенный в Египте клеветами на Афанасия и потому единственно рукоположенный в епископы его врагами. Тот же неприязненный дух обладал ими и во время собора; соединяясь в отдельных палатах, они чуждались общения с Западными, несмотря на убеждения великого Осия, ибо опасались сами осуждения церковного, не будучи ограждены властью царскою и видя всех тех, кого они преследовали на востоке в числе своих обвинителей. Еще более смутились они, когда двое из их спутников, Макарий епископ области Александрийской и Астерий Аравийский, перешли на сторону великого Афанасия и обличили собору все их козни. Чтобы выйти из столь затруднительного положения, епископы Восточные, под предлогом неправильного общения Западных с осужденными не позволяли никому из своих являться на собор, хотя некоторые не разделяли их мнения, и чуждались ереси Арианской; они требовали, прежде всего, отлучения Афанасиева и нового исследования о его преступлениях в Египте; но Западные, зная, что там господствует Григорий, предлагали спросить самого обвиняемого лично на соборе. Наконец, извиняясь зовом императора Констанция, Восточные внезапно все удалились в Филиппополь, город Фракийский, оставив на соборе одних Западных, которые единодушно оправдали опять Афанасия, Маркелла и Асклепия, обличили Феогниса Никейского в подложных против них грамотах к царю и отлучили от церкви вместе с главными сообщниками.

Собор известил о том императора, всех епископов, Иулия и Церковь Александрийскую; но прежде всего твердо определил, чтобы не было принимаемо иного исповедания веры, кроме Никейского, дабы опять не подать средств арианам в длинных неудобопонятных формулах излагать тонко ересь. Осий Кордубский, с согласия прочих епископов, составил также двадцать новых правил, признанных всею Церковью, против произвольного перехода епископов с кафедры на кафедру и излишнего их поставления в малых городах, без воли областного собора, и против частых их странствований для жалоб императору, угрожая низложением в случае непослушания канонам. Строго запрещено было епископам останавливаться для проповеди в чуждых епархиях или принимать в свое общение отлученных другими клириков; только испытанные в степенях, диаконы и пресвитеры, могли избираться на кафедры святительские, чтобы недавно обращенные к вере сами не поколебались. Поскольку же собор весь состоял из Западных, между ними первенствовал престол Римский, подобно как на востоке престолы Александрии и Антиохии, то Осий Кордубский предложил почтить память блаженного Апостола Петра и предоставить епископам, осужденным соборно, обращаться с Просьбами к епископу Иулию, дабы, если благорассудить, назначал опять пересмотр их дела. Личное уважение к достоинствам Иулия, твердого заступника великого Афанасия, внушило Западным епископам доверенность к суду его престола.

Не оставались равнодушными зрителями деяний Сардийского собора и бежавшие от него епископы в Филиппополе. Они написали также окружное послание к Григорию Александрийскому, Амфиону Никомидийскому, Донату, незаконному епископу донатистов в Карфагене, и другим, которых величали громким именем Кафолической Церкви, жалуясь, что собор, вопреки всем уставам, войдя в общение с осужденными, прикрыл тяжкие грехи Афанасия, оправдал Маркелла, обновившего ересь Савеллиеву, и восстановил на кафедрах Павла, Асклепия и Лукия по их проискам у епископа Римского и императора. Почему и они отлучали от церкви вместе с осужденными, их соучастников Иулия, Осия, Протогена и Максимина. С тех пор Восток и Запад некоторое время пребывали в несогласии и пределы обеих империй служили пределами Церквей.

А между тем насилия ариан превосходили всякую меру: Лукий Адрианопольский с несколькими из своего клира пострадали мученически за то, что не хотели вступить в общение с бежавшими из Сардик, и два епископа, перешедшие там на сторону православных, сосланы были в пустыни Ливийские; в Александрии же подверглись изгнанию некоторые пресвитеры и диаконы, приверженные к законному своему пастырю, и даже разрешено было умертвить Афанасия, если он посмеет туда явиться.

Император Констант, по совету Западных епископов, желая восстановить нарушенное единство Церкви, созвал в Медиолане малый собор, который низложил Фотина, епископа Сирмиумского, за хульное смешение Божественных Лиц Св. Троицы и разрешил от клятвы епископов Иллирийских Урзаса и Валента, принесших покаяние. Избранные два старца отправились с царскою грамотою, от лица Константа, к брату его в Антиохию, Викентий епископ Капуи и Евфрат Колонии, и едва не сделались жертвою козней арианских. Стефан Антиохийский, опасаясь их благодетельного влияния, покусился очернить доброе их имя в мнении царском и подкупил развратных юношей ввести блудницу ночью в жилище старцев; но на него самого обратился недостойный умысел, и явно обличенный сообщниками своего коварства, он был низложен с кафедры судом епископским. Ужаснулся Констанций и на время открыл глаза, отуманенные лестью арианскою; немедленно возвратил он пресвитеров и диаконов Александрийских из заточения и, услышав о смерти Григория, поставленного силою на кафедру Египта, письменно просил великого святителя возвратиться. Афанасий не спешил, однако, исполнить волю царскую, подозревая опять козни; и только после двукратных прошений собрался в путь, посетив прежде в Медиолане царственного Константа, а в Риме епископа Иулия, чтобы благодарить за их гостеприимство в течение шестилетнего изгнания. Наконец, он предстал в Антиохию; но и там явил обычную твердость, ибо, несмотря на убеждения царские, не хотел вступить в общение с новым епископом города Леонтием, который, хотя и не обнаруживал явной преданности к арианам, однако чуждался православных, оставшихся верными учению бывшего их пастыря Евстафия. Не признавая равенства трех Божественных Лиц, Леонтий не решался воспевать правильное славословие Пресвятой Троице: «Слава Отцу и Сыну и Св. Духу», а только, по обычаю арианскому, произносил: «Слава Отцу через Сына в Св. Духе» и, колеблясь между обеими сторонами, потворствовал преступной ереси. Афанасий тщетно просил у императора хотя одной церкви собственно для православных в Антиохии, соглашаясь даже уступить одну из своих для ариан в Александрии, но не мог одолеть их упорства; однако же отпущен был с великою честью и с грамотами царскими в Египет. Епископы православные встречали его с любовью на всей дороге, и в особенности Максим Иерусалимский, к которому многие собрались во Св. град, для торжественного приема поборника Православия. Еще с большим торжеством принят был Афанасий верною паствой, которой радость была невыразима: со всех концев Ливии и Египта стеклись к нему епископы, прославляя Бога за спасение своего пастыря, и многие девы и юноши посвятили себя на служение Богу в залог своей духовной радости.

Асклепий Газский, Маркелл Анкирский и Павел Константинопольский на краткое время возвратились также к своим кафедрам. Тогда и Грат, законный пастырь Карфагенский, испросил у императора Константа, чтобы посланы были два сановника в область Африканскую для пособия церквам православным и для наблюдения за действиями донатистов, потому что главный их епископ Донат, величавший себя титулом Карфагенского, всеми мерами притеснял православных. Ему содействовали неистовые толпы поселян, называвшихся циркумцелионами, потому что, скитаясь около селений, предавались грабежу и убийствам. На этот раз восстание их против пришедших сановников было гибельно для них самих, и многие из числа донатистов возвратились в недра Православия, движимые чувством омерзения к циркумцелионам. По такому случаю Грат созвал в Карфагене собор, который оставил по себе правила, в течение времени умножившиеся на других соборах. Прежде всего обращено было внимание на главную ересь донатистов, и согласно с канонами Никейскими воспрещено перекрещивать тех, которые хотя и в расколе были, однако же, крещены во имя Св. Троицы; равно как и признавать мучениками налагавших на себя руки или убиенных в мятежах донатистов. Отцы Карфагенские возобновили также клирикам запрещение заниматься житейскими куплями, давать деньги в рост и выходить из повиновения своих пастырей; в случае же суждения их проступков определили число судей: три для диакона, шесть для пресвитера и двенадцать для епископа.

Временное спокойствие Церкви внутри империи нарушилось на рубежах ее гонениями от Сапора, царя Персидского, и магов, поклонников огня; им содействовали Евреи и первыми жертвами пали служители церкви. Престарелый Симеон, архиепископ царственных городов Селевкии и Ктезифонта, представлен был в оковах царю, и в этот раз не хотел воздать ему должного чествования, ибо уже не как подданный, но как исповедник веры явился на суд. Мужественно отрекся он от поклонения солнцу и, ведомый в темницу, обличил в малодушии евнуха, воспитателя царского, Устхазада, за то, что изменил вере из человекоутодия. Не вынес пастырского укора Устхазад и, облекшись в черную одежду, с горьким плачем пришел в палаты царские. «Я обманул тебя, — сказал он своему воспитаннику Canopy, — и не достоин видеть солнце, которому поклонялся как Богу; казни меня». Изумился царь, ласковыми речами искал поколебать старца, близкого его сердцу; видя же непреклонность, осудил на смерть. С радостью услышал приговор свой Устхазад, и как одной милости, просил только царя, чтобы провозгласили в народе, за какое преступление платит он жизнью. Желание его исполнилось, пример возбудил к подражанию. На другой день архиепископ Симеон и с ним до ста христиан, большею частью епископов и клириков, обвиненных магами в приверженности к Римлянам, преданы были казни. Симеон, увещавший каждого из них к смерти, последний положил старческую голову на плаху. Год спустя великое множество христиан всякого звания погибло в областях Персидских, и как в числе их пал любимый евнух царский Азад, то огорченный его смертью Сапор велел умерщвлять одних клириков. Преемник св. Симеона, Садок, со ста тридцатью духовными лицами своей паствы, исповедав также пред царем веру во Христа, после многих томлений в узах и биений всенародных, запечатлел кровью свое исповедание; и две сестры Симеона, обвиненные в чародействе, сделались жертвою суеверия Персов для мнимого исцеления больной царицы. Пострадал еще один именитый епископ области Адиабенской, Акепсим, с двумя пресвитерами Иаковом и Аифалом, и двумя диаконами Арадамом и Авдиезу, которые остались верны ему в исповедании и страданиях. Летопись современная считает до двадцати трех епископов, около двухсот пятидесяти клириков и более шестнадцати тысяч мирян, принесших себя в жертву живую Богу, в жестокое и долголетнее гонение Сапора.

Он сам двинулся с войсками к пределам Римским и осадил пограничный их город Низибию; но там нашел отпор, сильнейший всех оружий, молитву чудотворца епископа Иакова. Царь Персидский опрокинул уже часть стен и с изумлением встретил позади развалин другую стену, воздвигнутую усердием граждан, одушевленных своим пастырем. Неприятелю представился на бойницах сам император Констанций, хотя отсутствующий, и тем поколебался дух осаждающих, а св. Иаков с диаконом своим Ефремом, обходя стены, молитвою обратил в бегство полки; они рассеялись от внезапного появления бесчисленных насекомых, которые возмутили коней и слонов по всему стану. Скоро по освобождении города преставился великий пастырь и положен был внутри ограды, в залог грядущего спасения от иноплеменных. Он оставил по себе много нравственных сочинений на сирийском языке.

Нечаянное известие о смерти брата, убиенного в Галлии, побудило Констанция поспешить на запад вместо защиты Низибии. Мятежник Магненций объявил себя императором, и в то же время другой военачальник Ветранион облекся порфирою в Паннонии, а племянник царский Непотиан в Риме. Но память великого Константина еще близка была сердцу легионов и народа. Ветранион, принужденный отказаться от порфиры, окончил дни в уединении; Магненций, поразив Непотиана, сам погиб от руки воинов после неудачного сражения с императором; Констанций остался единственным властителем запада и востока. Он вспомнил о двух других племянниках, Галле и Иулиане, воспитанных под надзором Евсевия Никомидийского и уже принявших степень чтецов в Христианстве, и провозгласил старшего кесарем; но чрез три года сей кесарь, возбудивший его подозрения победою над Персами и усмирением мятежа Иудейского в Сирии, вызван был из Антиохии на запад и лишен жизни; а младший Иулиан, будущий гонитель Церкви, уже с тех пор напитывался ядом языческой философии с софистами и риторами Малой Азии и с трудом мог испросить у дяди позволение окончить учение в Афинах, где облекся мантией философов.

Таким образом, опять повторилось в империи Римской единодержавие Константиново, в лице его младшего сына; повторилось и на небе знамение крестное, виденное некогда отцом его: ибо в ясное утро светлый крест распростерся по небу, от Голгофы до Элеона, на расстоянии трех верст, и все жители Св. града несколько часов с благоговением созерцали дивное знамение. Св. Кирилл, епископ Иерусалимский, преемник Максима, прославившийся впоследствии твердым исповеданием веры и назидательными оглашениями для приемлющих крещение, известил грамотою императора о явлении креста, и Церковь положила праздновать день седьмого мая для памяти будущих родов.

Глава 20. ЕДИНОДЕРЖАВИЕ КОНСТАНЦИЯ. ГОНЕНИЕ НА АФАНАСИЯ И ПРАВОСЛАВНЫХ

350-й от Рождества Христова

Но с благоденствием Констанция возросла и его надменность. Арианские епископы воспользовались таким расположением духа, чтобы опять восстать на православных, ибо уже не боялись более твердого в вере императора Константа. Первым пострадал мужественный исповедник Павел Цареградский; он снова был изгнан и на его место возведен Македонии. Царский наместник, действуя по указу Государя, боялся волнения народного и, пригласив Павла в дом свой, тайно посадил на корабль, выведя его через окно к поморью. Однако же возведение Македония ознаменовалось пролитием крови, и до шести тысяч православных погибли под ударами воинов, водворявших в церкви лжепастыря. Павел, сосланный сперва в Месопотамию, переведен был в пустынный город дикой Армении, Кукузы, и там, после семидневного голода, не одолевшего его постнические силы, задушен в темнице. Пятьдесят лет спустя другой исповедник и епископ Цареградский, Златоуст, должен был испытать заточение в тех же местах и страдальчески окончить свой подвиг.

Легко одолев Павла, ариане осторожно приступили к борьбе с Афанасием, ибо уже этот боец испытан был ими в долголетней распре, и нельзя было уличить в неправоверии того, кто исполнил своим православием запад и восток и состоял в общении с четырьмя сотнями епископов Кафолической Церкви. Главами арианскими продолжали быть: Леонтий Антиохийский, в пределах его любил обитать император, Патрофил Скифопольский, Георгий Лаодикийский, Акакий Кесарийский, Наркисс Нерониадский, Феодор Ираклийский, все, кроме Леонтия, низложенные на соборе Сардийском. Некоторые из них, сопутствуя Констанцию на Западе, сами низложили в Сирмиуме епископа Фотина, уже осужденного в Медиолане за ересь; но, несмотря на то, не могли убедить никого из Западных принять вместо Никейского пятое свое исповедание веры, в котором, облекая догмат хитросплетенными речами, не признавали единосущия Сына Божия и равенства Его с Богом Отцом.

Восстановив императора против Афанасия тяжкими клеветами, будто бы при жизни брата его сеял ненависть между обоими властителями, они обратились с жалобами на него к Ливерию, который наследовал с кафедрой Иулия и глубокое уважение к великому защитнику Церкви. Но Ливерий, вовремя предупрежденный грамотами епископов Египетских о происках Ариан, просил Императора о новом соборе, через посланного к нему епископа Капуи Викентия, и несколько пастырей соединились в Арлах, где угрозы царские подействовали на слабого старца Викентия. Но Павлин, достойный преемник Максимина Тревирского, не захотел осудить Афанасия и сослан был во Фригию, где кончил дни.

Афанасий, зная козни арианские, отправил со своей стороны к императору пять епископов, в том числе двух иноков, Серапиона и Аммона, ибо уже тогда по совершенству иноческого жития стали избирать на кафедры пустынников; он умолял его письменно не верить клеветам врагов и тогда же написал пространную апологию, в которой изложил подробно ход всего дела от самого начала и деяния соборные, бывшие за него и против; но император, по совету враждебных епископов, дозволил ему только явиться в Италию, если желает оправдаться, чтобы тем отвлечь от Александрии, где любовь народная служила ему оградою, и потом еще в течение двух лет оставил его в покое.

355-й от Рождества Христова

Между тем Ливерий, огорченный малодушием Викентия, настоятельно требовал собора. Воспользовавшись посещением епископа Сардинского Луцифера, знаменитого чистотою жизни и силою характера, он отправил его в Медиолан с грамотами к императору и о том же писал убедительно к другому епископу, Евсевию Веркелинскому, который жил недалеко от местопребывания царского и пользовался общим уважением за свою добродетель и строгую иноческую жизнь: он первый соединил на Западе подвиг инока с подвигами пастыря. Собор был назначен в Медиолане, но совершенно с различными видами Восточных и Западных. Первые хотели осудить Афанасия, вторые ариан; Валент и Урзас опять к ним присоединились и вместе с главнейшими сообщниками не хотели подписать Символ Никейский, как предлагали им Евсевий, Луцифер и Дионисий Медиоланский. Опасаясь смятения в народе православном, перешли они для совещаний из храма в палаты царские; тогда начали действовать смелее и сперва представили новое исповедание, изложенное в грамоте самим императором, будто бы по небесному внушению; когда же оно было отвергнуто, потребовали решительно осуждения Афанасия. Опять воспротивились мужественные епископы Луцифер, Евсевий и Дионисий, утверждая, что нельзя без явного лицеприятия судить отсутствующего, вопреки канонам. Сам Констанций, привыкший к слепому подобострастию Восточных, гневно повелевал им изречь приговор; они же, подняв руки к небу, умоляли его не вмешивать власти Римской в догматах церковных ради страшного суда Божия. Исполненный ярости обнажил меч на епископов и грозил им смертию, видя же непреклонность, осудил только на изгнание, и пошли в дальний путь мужественные исповедники, отрясая прах ног своих на гонителей Церкви и распространяя всюду учение истинной веры. Арианин Авксентий поставлен был на место Дионисия в Медиолане; так окончился неправедный собор.

Констанцию надобно было еще сокрушить на западе двух сильных защитников православия, Осия Кордубского и Ливерия Римского. Он послал к нему евнуха с дарами, чтобы убедить отречься от Афанасия; но Ливерий, утешивший окружным посланием исповедников, отверг дары и льстивые речи. «Пусть соберется правильный собор, — отвечал он посланному, — без страха мирских судей, с одним только страхом Божиим и канонами Апостольскими; пусть отвергнутся ариане и примется Символ Никейский, и мы снова рассмотрим дело Афанасия». С угрозами вышел от него посланный и положил дары на гроб Апостолов. Ливерий велел их выкинуть, как цену крови. Раздраженный Констанций приказал префекту Римскому ночью взять Ливерия, чтобы не произвести смятения, и представить в Медиолан. Там ожидали его новые допросы и угрозы от самого императора. «Государь, — спокойно отвечал Ливерий, — суды церковные должны быть правы, вселенская же Церковь признала невинным Афанасия». Один из епископов арианских, желая возбудить гнев царский, сказал ему, что Ливерий упорствует только для того, чтобы прославиться в Риме посрамлением кесаря. «Как дерзаешь возноситься один против всего мира», — воскликнул гневный Констанций. «Государь, — отвечал Ливерий, — если останусь и один, то не погибнет истинная вера; некогда в Вавилоне три отрока ее поддержали. Созови праведный собор на основании догматов Никейских». «Уже он был и решил дело, — возразил император. — Тебе же предстоит выбор: или подписать приговор и возвратиться в Рим, или избрать себе место изгнания; даю три дня на размышление». «Времени мне не нужно, — ответствовал мужественный Ливерий, — уже я простился с братнею в Риме, изгоняй куда хочешь». Через три дня он сослан был в Верею Фракийскую. Император и его супруга, и вельможа, имевший с ним прение в Риме, послали ему денег на дорогу; старец отказался принять их, а вельможе, зараженному ересью арианской, советовал сделаться христианином и не давать ему милостыни как преступнику. Демофилу, закоснелому епископу арианскому в Верее, поручен был надзор за Ливерием, в Риме же другой знаменитый арианин, Акакий Кесарийский с двумя ему единомышленными рукоположил архидиакона Феликса в епископа столицы, но народ не хотел с ним сообщаться.

Дошла очередь до великого Осия Кордубского, исповедника, старейшего в степени епископов, которую проходил уже шестьдесят лет; окружные послания его принимались повсюду с благоговением. Ариане не могли оставаться покойными, пока бодрствовал столетний старец. Император вызвал его в Медиолан и убеждал отречься от общения с Афанасием, но великий Осий упрекал его пастырски за такое предложение, ибо дело Афанасия было делом всего Православия, и был отпущен с честью. Однако враги его принудили опять Констанция предложить ему те же требования в грамоте, и Осий отвечал: «Я был первый раз исповедником при Максимиане, твоем прадеде, и по старческим летам мог бы тебе быть дедом. Если хочешь опять меня преследовать, я готов; не верь арианам, подвизающимся более за свою ересь, нежели против Афанасия; я испытал их на соборе Сардийском. Писано: так и ты, наблюдая, чтобы никто не нарушал твоей власти, сам не вступайся в права Божий; пишу это ради твоего спасения; анафематствую ересь арианскую и соблюдаю общение с Афанасием, оправданным соборно». Так писал доблестный исповедник, но император, не уважив его маститой старости, вызвал опять из Испании и держал более года заточенным в Сирмиуме.

Гонение на православных распространилось повсеместно. Сановники царские рассылаемы были по областям с грамотами к епископам и судьям, чтобы первые сообщались с арианами, вторые же судили ослушных; клирики Урзаса и Валента сопутствовали им в качестве доносчиков. Ариане богохульствовали и торжествовали, города исполнились страха и смятения; клеветы и угрозы на епископов размножались: некоторых требовали к императору, и малодушные подписывали приговор на Афанасия; твердых заточали без суда, а на место их ставили закоснелых ариан. Так пошатнулись почти все кафедры по вселенной; но не колебался Афанасий, хотя на него обрушилась буря.

Долго ожидал он решения своей участи. Наконец, явились в Александрии посланные от императора с повелением, чтобы все сообщались с арианами. Один из сановников побуждал Афанасия удалиться, но святитель и паства требовали, чтоб предъявил на то указ царский; опасаясь смятения, он не посмел, но призвал легионы из Сирии, под начальством сурового вождя Сириана, который также понуждал пастыря к оставлению паствы, и получив тот же твердый ответ, на время умолк. Тогда святитель, бодрствующий о спасении вверенных ему людей, написал окружное послание ко всем епископам Египта и Ливии, возбуждая их противоборствовать арианам и называя им великих сподвижников, каких они имели и имеют еще на Западе и Востоке: во главе всех стоял великий Осий Кордубский. Обличая и опровергая ясными свидетельствами Св. Писания всю ересь Ария, убеждал он всех держаться неуклонно Символа Никейского и запечатлеть веру свою не только исповеданием, но и мученичеством. Афанасий скоро оправдал речи деяниями, когда возникли против него гонения Сириана.

Военачальник Римский, преданный арианам, по их внушению обступил внезапно церковь, где совершалось всенощное бдение в присутствии святителя, при многочисленном стечении народа. Афанасий, не сходя с кафедры, велел диакону читать псалом: «Исповедайтеся Господеви, яко благ, яко во век милость Его». Народу же советовал удалиться, ибо воины ворвались в церковь и, обнажив мечи, при свете лампад, метали стрелы; некоторые из граждан погибли под их ударами, другие затоптаны в толпе, обесчещены девы; враги уже приблизились к алтарю; Афанасий, несмотря на убеждения клира, еще не хотел оставить своего места; он только встал на молитву, но окружавшие священнослужители силою увлекли его сквозь толпу, и можно было почесть совершенным чудом спасение его из рук разъяренных. Последовало расхищение святилища; убийцы хотели утаить тела убиенных, но верные сохранили их мученические останки; и собрав оружие, рассеянное по святилищу, повесили на стенах для обличения гонителей, засвидетельствовав об учиненном насилии перед правителями города; они надеялись на защиту кесаря, кесарь же не только не вступился за пострадавших, но еще письменно возбуждал граждан Александрийских против их пастыря, ссылаясь на пример великого Константина, который сослал Афанасия; однако не поколебался народ православный.

Сановник царский, принесший грамоту Констанция, с префектом Египта приступили к новым насилиям; толпа язычников ворвалась опять в церковь после богослужения, осыпала поруганиями оставшихся в ней христиан, сломала кафедру, жертвенник и престол и с прочею утварью сожгла пред вратами храма, в честь своих идолов, громко взывая, что кесарь и ариане одной с ними веры. В то же время другой каппадокиец Георгий, столь же грубый и безнравственный, как и первый, послан был в Александрию, чтобы заступить место Афанасия, но едва явился он на Пасху, церковь опустела, и все верные стали собираться на кладбищах. Раздраженный Георгий, с вождем Римским, вооруженною толпою, напали на старцев, жен и детей, и сперва угрозами, потом ударами принуждали их к общению с арианами; многие погибли мученически, других сослали в пустыню. Гонение распространилось по всей Александрии; воины врывались в дома под предлогом, будто ищут Афанасия, и расхищали имущества, предаваясь всяким неистовствам. Изгнаны были из храмов священники и диаконы, служившие алтарям еще со времен Св. Петра Александрийского; иподиакона Евтихия замучили до смерти, почетнейшие из граждан претерпели биение и одолели мужеством своих мучителей, вдов и убогих изгнали из притворов, где их питала милостыня церкви. Военачальник Римский содействовал жестокому Георгию и за пределами города, ибо указ царский велел отдать все церкви арианам.

Тогда общий плач исполнил Египет; православные святители и пресвитеры в узах изнемогали под ударами, их ссылали в глубочайшие пустыни, и большая часть умирала на пути от жестокого обращения приставов. Из девяноста епископов шестнадцать были сосланы, тридцать свержены с кафедр своих, некоторые покорились. Между исповедниками наиболее прославились епископы Серапион и Драконтий, которого долго убеждал Афанасий принять высокую степень эту, несмотря на иноческие обеты. Не пощажены были и обители монашествущих; арианские епископы насильственно захватили опустевшие кафедры и поколебали веру Египтян под руководством лжепастыря Георгия, который, предаваясь разврату, помышлял только о снискании богатств, так что едва не был растерзан народом. Потворствуя ереси, он возвеличил софиста Аэтия, который поставлен был в диаконы Леонтием Антиохийским, призрел и ученика его Евномия, сделавшегося впоследствии главою ариан.

Глава 21. РАЗВИТИЕ ИНОЧЕСТВА В ПУСТЫНЕ

356-й от Рождества Христова

При первых неистовствах Георгия Афанасий удалился, следуя заповеди Евангельской. Уверенный в правоте своей, он хотел предстать еще однажды императору; но услышав о гонении против Ливерия, Осия и прочих епископов Западных, прочитав грамоты царские к народу Александрийскому, погрузился в пустыню, чтобы освежиться духом в ином мире. Он хотел познать ближе этих рабов Божиих, заживо умерших миру и заменивших друг другу вселенную. Беседуя с ними, Афанасий показал, как можно соединить священство с мудростью иноческой и деяние с созерцанием, и отшельники более научились от него совершенству духовному, нежели сколько он сам от них. Наставления уважаемого пастыря служили для них уставом, и они подвергали жизнь свою опасности для его спасения. Нигде в пустынных обителях не могли отыскать его воины арианские, ибо монашествующие почитали выше поста и молитвы самопожертвование за Господа Иисуса в лице Его святителя; Афанасий же, более опасаясь за них, нежели за себя, углублялся все далее и далее, пока наконец совершенно скрылся.

Подобно как великий святитель таился от мира, так и от него укрывались иногда в пустыни некоторые отшельники, ради крайнего смирения. Престарелый Пахомий, при торжественной встрече архипастыря в обители Тавенской, опасаясь, чтобы не поставил его пресвитером, вмешался в многолюдную толпу иноков и тем избежал священства, которое запрещал принимать ученикам своим, чтобы не возносились и не развлекались заботами свыше их силы. Вскоре после посещения Афанасия тихая кончина постигла старца на убогой рогоже; сохраняя до конца всю нищету смирения, не решился он прикрыться от холода даже и в час смертный лучшим покрывалом нежели прочие братия. Он поручил собранное стадо младшему из учеников, но созревшему подвигами Феодору Освященному, с которым не разлучался, и когда авва Петроний немедленно последовал за своим учителем, авва же Арсис отказался от суеты правления, Феодор исполнил завещание великого старца и заменил его обителям Тавенским.

Афанасий не имел также утешения видеть великого авву Антония, отошедшего к вечному покою во дни претерпеваемых им гонений. Предчувствуя близкую кончину, Антоний посетил еще однажды братию соседней обители Писпер и сказал им: «Это мое последнее посещение, и я бы обманывал себя и вас, если бы надеялся еще однажды с вами здесь увидеться; мне уже сто пять лет, время идти в путь отцов моих». Плачущие бросились на шею старца; он же прощался с ними радостно, как бы собираясь на родину, и умолял только пребывать в подвигах иночества и содержать чистую веру и предания. Братия просили его остаться с ними до конца жизни; но Антоний спешил удалиться ради смирения, чтобы ученики не сохранили тела его поклонению благочестивых странников. Возвратясь на уединенную гору с двумя учениками, Макарием и Амафом, которые уже пятнадцать лет ему неотходно служили по причине дряхлости, Антоний заповедал им втайне погребсти тело свое в пустыне. «В день воскресения получу его от руки Господа нетленным, — говорил им авва, — теперь же предайте земле; разделите одежды мои и отнесите епископу Афанасию одну из овчих кож и ту мантию, которую дал мне некогда новою; вот я уже износил ее! Другую же кожу отдайте епископу Серапиону, а власяницу сохраните себе. Простите чада, Антоний отходит и уже более не с вами!» Тогда, приняв от них последнее целование, простерся в келий и отошел с лицом радостным, как бы приветствуя близких друзей; втайне погребли его ученики; епископы же сохранили одежды как драгоценное сокровище. Несведущий в мудрости житейской, он написал, однако, много правил для иноков и семь посланий, исполненных духа Апостольского; слова его разнеслись по всему Христианскому миру, и Афанасий сам написал житие великого аввы.

Блаженная кончина Антония не утаилась от ученика его в пределах Палестины. Иларион со слезами сказал одной благочестивой жене, желавшей посетить авву: «Ах, я бы сам хотел его видеть, если бы не сидел узником в собственной обители, и путь был бы мне на пользу, но увы, уже два дня как лишился мир великого мужа». Несмотря на то, Иларион стал собираться в Египет, будучи крайне огорчен чрезвычайным к нему стечением народа; клирики, миряне, всякого возраста и звания, непрестанно нарушали его уединение, в котором провел уже пятьдесят лет. «Я возвратился в мир, я получил уже воздаяние в этой жизни», — так жаловался он на самого себя братии. «Вот, вся Палестина почитает меня за нечто высокое, и под предлогом житейских нужд дом мой исполняется благами земли!» Тщетно стерегли его ученики, он решился их оставить, но едва услышала о том окрестность, тысячи народа собрались внезапно, чтобы удержать силою старца. «Оставьте меня, — говорил он плачущим, — не могу равнодушно видеть разрушаемых алтарей Христовых и проливаемой крови чад моих! Если же не отпустите, не стану принимать пищи».

После семидневного голода вынужден был народ отпустить старца, и в сопровождении сорока иноков предпринял Иларион свое странствие к пустынной горе Антония, посетив на пути исповедников Египетских, сверженных с кафедр своих, епископов Драконта и Флегонта. На горе Антониевой обрел он двух учеников его Исаака и Пелусиона, с которыми обходил все места, прославленные жизнью аввы. «Здесь он молился, здесь воспевал псалмы, — указывали они пришельцу, — вот здесь трудился, а там отдыхал от трудов своих; этот виноградник и пальмы насаждены его руками, и им самим возделан малый огород и ископан водоем для поливания сада, и вот его земледельческие орудия». Иларион с благоговением ложился на одр своего учителя в тесной келий, иссеченной в скале, где едва можно было поместиться человеку. Он спросил о месте погребения аввы, и его отвели в сторону от вертепа, но неизвестно, показали ли могилу, ибо Антоний строго запретил то ученикам.

Самыми знаменитыми из них почитались: Макарий, который управлял пятью тысячами иноков на внешней горе Писпер, и Амаф, устроивший обитель в самой горе, где уединялся авва; преемником Амафа был Питирим, прославленный даром исцелений и чрезвычайными подвигами. Сармафа, скоро по смерти Антония, убили Сарацины, вторгшиеся в его обитель; но там достиг глубокой старости другой ученик Хрон, служивший переводчиком авве в греческих беседах с приходящими, Иосиф, отличавшийся смирением, и Павел, за чрезвычайную простоту сердца названный Препростым, славились также между его приближенными. Последний достиг такого совершенства отчуждением своей воли в послушание авве и несомненною верой, что к нему посылал великий Антоний тех болящих и беснуемых, которых, по смирению, сам не хотел исцелить, и Павел изгонял бесов, будучи твердо уверен, что все, что только прикажет его учитель, должно исполниться. Однажды, когда упорствовал демон оставить болящего, Павел с детскою простотою стал на молитву и воззвал: «Господи Иисусе, распятый ради нас, уверяю Тебя, что я не сойду с утеса и не вкушу ни пищи, ни пития, пока не исцелится страждущий!» И он исцелился. Другой ученик Пиор, прожив многие годы при великом Антонии, с разрешения самого старца уединился в пустыню Нитрийскую, ибо не имел уже нужды в руководителе. До такой степени чуждался он уз мирских, что одно только повеление аввы могло заставить его, по смерти родителей, идти посетить безутешную сестру; он предстал ей, но с закрытыми глазами, и сказал: «Сестра, я Пиор, брат твой, гляди на меня сколько хочешь», и потом, несмотря на все ее убеждения, удалился опять в пустыню. Он же, когда однажды отшельники Скитские судили между собой о проступках некоторых из братии, положил себе за спину тяжелый мешок песка, а на грудь повесил малую корзину с песком, и сказал старцам: «Позади меня мои тяжкие грехи, чтобы я их не видел и не оплакивал; спереди же легкие грехи брата моего, чтобы я их судил, будто бы оплакивал». Прочие ученики Антониевы, Памва, Исидор, Нестер, два великих Макария, удалились подобно Пиору из родственной для них обители Писпер, чтобы впоследствии прославиться в пустынях Скитской и Нитрийской. Но и в иных пределах начало уже распространяться иночество, и готовились два великих подвижника, столпы Церкви и сокрушители арианства, Василий и Григорий, оба из Каппадокии, связанные узами нежной дружбы. Григорий, сын епископа города Назианза, добродетельного старца Григория и благочестивой Нонны, был одарен от природы чрезвычайной способностью к наукам словесным и, получив начальное образование в обеих Кесариях и Александрии, отплыл в Афины; но на пути, застигнутый страшной бурей среди волнения морского, дал обет восприять святое крещение и основался временно в столице просвещения Греческого. Там застал в числе учащихся будущего своего противника и гонителя Иулиана, скоро изменившего мантию философа на порфиру, когда Констанций, испуганный смятениями Галлии, нарек его кесарем в Медиолане, чтобы управлять Западом. Видя его отвратительную наружность и явное отступление от Христианства, Григорий предчувствовал в нем будущего врага Церкви и часто восклицал: «Какое зло питает в недрах своих империя Римская, о если бы я был ложным пророком!»

Немного спустя, после друга приплыл в Афины и Василий, начавший свое образование в родственной ему Кесарии и потом в Царьграде. Он происходил от благородных родителей области Кесарийской, бывших исповедниками во дни гонений; благочестивая бабка его Макрина, воспитавшая отрока при себе, сама научилась истинной вере от учеников чудотворца Неокесарийского Григория и передала во всей чистоте веру внукам: Василию, Григорию, Петру, которые все заняли кафедры епископские, и Макрине, старшей сестре их, посвятившей девство свое Богу. Степенный ум Василия, который казался старцем в годах юношеских, направлял все его занятия к предметам более важным, нежели суетные распри софистов Афинских, и он скоро оставил бы город, для него неприязненный, если бы не удерживала его искренняя дружба Григория до окончания положенного круга наук.

Василий возвратился, однако, в Кесарию прежде друга и там от философии человеческой перешел к Божественной, отвергнув почести мирские и обратив все силы духа на усовершенствование внутреннее в тихом уединении и вольной нищете. Первой наставницей служила ему старшая сестра, потом великие отшельники Египетские и Палестинские, которых посетил с жаждою внутреннего образования, когда пробудился от сна житейского к свету Евангельскому и более постиг всю суету временного. От них научился он побеждать свою природу воздержанием, бдением и молитвою, пренебрегать телом для освобождения духа и жить как бы в чуждой плоти, являя миру, что значит быть здесь истинным странником и гражданином неба. Возвратясь из Египта, он искал в своем краю ближайших руководителей и прилепился сперва к Евстафию, епископу Севастийскому, не подозревая в нем заблуждений арианских, потому что видел только строгое житие этого мужа и учеников его. Потом избрал себе скромное уединение на берегах реки Ириса, в области Понтийской, куда удалилась сестра его Макрина по смерти бабки, чтобы успокоить старость матери своей Эммелии, и основала у себя в доме малую женскую обитель, по соседству церкви сорока мучеников.

И Григорий поспешил оставить Афины, чтобы насладиться в отечестве обществом своего друга, и, приняв святое крещение, отложил с тьмою язычества блага житейские для занятий духовных. Из приобретенных им наук он ценил только одно красноречие, обращая оное к назиданию церкви, и жаждал, подобно Василию, посвятить себя житию иноческому, но дряхлость родителей принудила его оставаться еще в мире, чтобы облегчать им заботы домашние. Однако же из глубины уединения непрестанно призывал его к себе Василий, и их дружеская переписка, исполненная веселия душевного, осталась верным изображением их образа мыслей и жизни. Очаровательно описание пустыни Василиевой.

«Бог открыл мне жилище по сердцу, — писал он, — такое, о каком мы некогда мечтали на свободе. Это высокая гора, покрытая темным густым лесом, орошаемая с северной стороны светлым потоком; у подошвы ее пространная долина, изобильная ручьями, лес ограждает ее отовсюду, как крепость, и делает из нее почти остров. Два глубоких оврага разделяют ее на две части; с одного края низвергается водопадом река, с другой непроходимая гора заграждает путь; один только есть исход, и мы им владеем. Обитель наша на высоте, так что вся долина и река, по ней текущая, пред глазами, и отраден вид, как вид берегов Стримона, я не встречал ничего прекраснее. Река питает в себе множество рыб, и благодатные ее испарения освежают воздух этого очаровательного места. Иной, может быть, восхищался бы разнообразием цветов и пением птиц, мне же некогда увлекаться временными наслаждениями. Счастливое положение края делает его обильным всякими плодами; а для меня самые сладостные — мир и тишина, по совершенному отдалению от городского шума: здесь не встретишь даже путника, разве иногда какой-либо ловчий заглянет в нашу пустыню; но нам не страшны хищные звери, одни только зайцы, козы и олени резвятся по нашей долине. Могу ли предпочесть иное место этому очаровательному жилищу? Прости мне желание мое здесь основаться».

Но в другом письме, более важном по своему предмету, Василий описывал другу пользу уединения для усмирения страстей и утверждения помыслов. «Выйти из мира, — писал он, — не то значит, чтобы удалиться от него телом, но освободить душу от рабства, не иметь ни дому, ни семьи, ни близких, ни забот, ни имений, забыть все, чему научился от человеков, чтобы приготовить себя к приятию познаний Божественных. Занятие отшельника есть подражание Ангелам, в непрестанной молитве и славословии. Восходит ли солнце, и он встает для труда, не прерывая умственной молитвы; он размышляет над чтением святых писаний, чтобы приоб-ресть добродетель и направить жизнь свою по примеру святых; потом молитва следует за чтением, чтобы сделать это действительнее. Разговоры инока должны быть чужды всякого суесловия и спора, скромны, тихи и приветливы; смирение же обнаруживается в осанке, поступи, потупленном взоре, самой простой одежде, едва достаточной, чтобы прикрыться от холода и жара; в пище надлежит искать только удовлетворение голода: довольно хлеба и воды с немногими овощами, но и вкушая ее без жадности, надобно размышлять духовно, начиная и оканчивая трапезу молитвою. Из двадцати четырех часов дня один только пусть определится для забот телесных, сон же да будет краток, легок, и полночь отшельнику должна быть, как утро для прочих, чтобы в безмолвии природы, с большим вниманием, размышлял он о средствах к очищению грехов своих и усовершенствованию в добродетели».

Письмо это служит как бы сокращением всех правил иноческих, которые сам Василий соблюдал в точности, изнуряя тело постом и бдением до такой степени, что в нем, казалось, не оставалось более жизни; он спал на голой земле, не варил себе пищи, употребляя сухой хлеб и овощи, и от чрезвычайного воздержания расстроил свое слабое здоровье. Наконец, присоединился к нему и друг его Григорий; там наслаждались они непрестанными лишениями, молились вместе, читали Св. Писание, работали, садили деревья, иссекали камни, удобряли землю, и следы их тяжких работ оставались на их нежных руках. Дом их не имел крыши и дверей, и никогда не подымался из него дым; оставив все светские книги, какими утешались в молодости, они занялись исключительно истолкователями Св. Писания и сами составили книгу под именем Добротолюбия. Жители Неокесарийские просили Св. Василия заняться воспитанием их детей, но он отказался и не похвалил младшего своего брата Григория за то, что принял на себя обязанность, отвлекающую от созерцания в пустыни. Так протекала, в духовных наслаждениях возвышенной дружбы, жизнь великих отшельников.

Скоро собралось к ним множество учеников, и Василий написал для них многие нравоучения о благочестии, называемые Аскетическими, которые и доныне служат основой жития иноческого для всего Востока; он составил их большею частию из назидательных отрывков Священного Писания. Потом изложил еще, в так называемых пространных и кратких правилах, по вопросам и ответам, полный устав иноческий, который по своему совершенству духовному может быть приспособлен к жизни каждого благочестивого христианина.

Глава 22. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ КОНСТАНЦИЯ. УСИЛЕНИЕ АРИАНСТВА

А между тем гонения Арианские продолжались, и тщетно из глубины пустыни поборник Православия Афанасий писал к императору, излагая ему свою невинность в пространной апологии. Мужественные изгнанники страдали в заточении и число их умножалось: Акакий, епископ Кесарии, негодуя на св. Кирилла Иерусалимского за его чистую веру, обнаружил, вопреки канонам Никейским, неправильное притязание на престол его, будто бы подсудимый митрополии Кесарийской, и хотя сам был низложен по приговору собора Сардийского, однако лишил святителя кафедры и даже изгнал из св. града. Под тяжкою рукою другого закоснелого в ереси епископа, Патрофила Скифопольского, находился св. Евсевий Веркелинский. Ариане, видя, что много благочестивых посещают изгнанника, извлекли его из жилища и морили в узах четырехдневным голодом. Волнение народное заставило мучителей облегчить на краткое время Евсевия, и он отдохнул в гостеприимном жилище Комита Иосифа, обращенного из Евреев Тивериадских при великом Константине. Там посетил его ученик Илариона, св. Епифаний, будущий епископ Кипра и знаменитый писатель церковный; но вскоре враги Евсевия перевели его в Каппадокию, потом в пустыни Фиваидские. И другими знаменитыми изгнанниками Запада украсилась Фригия: св. Иларий, епископ Пиктавийский, известный своими творениями о догмате Св. Троицы, лишен был кафедры, по проискам Сатурнина, епископа города Арл, потому что не хотел сообщаться с арианами, и послужил на Востоке к поддержанию православия. Родон епископ Тулузский разделил с ним изгнание, но вместе с Павлином Тревирским не дожил до желанного возвращения.

В Константинополе арианский епископ Македонии воздвигал гонение на православных с Елевзием и Марафонием, которых поставил на кафедры Никомидии и Кизики. Он испросил указ царский, чтобы все православные сообщались с арианами или бы изгнаны были из церквей своих; непокорных клеймили горячим железом, истязав прежде биением. Мартирий диакон и Маркелл чтец, служившие при св. епископе Павле, кончили жизнь мученически за правую веру. И новатиане, которые, не придерживаясь ереси арианской, были, однако же, в разделении с православными уже более ста лет, подверглись общему гонению; доведенные до отчаяния жестокостями, они в народном восстании умертвили воинов царских и тем возбудили гнев императора против Македония. Еще более раздражился Констанций, когда епископ дерзнул коснуться гроба великого Константина при обновлении храма Апостолов, отчего возник другой мятеж народный.

Ропот Римлян за лишение своего пастыря ожидал императора и в древней столице, которую впервые посетил он в течение долгого царствования. Самые почетные из боярынь просили его о возвращении Ливерия, и Констанций согласился отпустить его, с тем однако, чтобы управлять паствою вместе с поставленным на его место Феликсом, но народ громко вопиял на улицах, что хочет одного лишь епископа. Пребывание в Риме, где Констанций издал несколько законов против язычников и ристалищ, не было приятно сердцу кесаря, он удалился в Сирмиум, город Иллирийский, и там окружавшие его ариане составили еще одно исповедание веры, в котором совершенно исключены были выражения о единосущии и равносущий Сына Божия со Отцом, за то будто бы, что они возбуждали несогласие между верными. Потамий, епископ Лиссабонский, сочинитель нового символа, с Урзасом и Валентом, сделался виною падения великого исповедника Осия, уже более года томившегося в Сирмиуме. Силы естественные изменили дряхлому старцу; под тяжестью мук он подписал их исповедание, но не согласился анафематствовать Афанасия, и отпущенный на свою кафедру, в час смертный обличил сделанное ему насилие и проклял торжественно ересь арианскую.

Вслед за ним пал и папа Ливерий после двухлетнего изгнания; происками убедили истомленного старца подписать исповедание Сирмиумское и отречься от общения с Афанасием; твердость Ливерия поколебалась; он возвратился в Рим и торжественно был принят своею паствою, не ведавшей его малодушия, а соперник Феликс изгнан с бесчестием. Но епископы Галлии мужественно отвергли новое неправильное исповедание и известили о том письменно св. Илария в его изгнании; Фивадий же, епископ Агенский, написал опровержение символа Сирмиумского и сделался душою православных на Западе после падения Осия. Не безмолствовал и Афанасий в пустыне; жестоко обличая Констанция и все ужасы его гонений, он излагал правую веру в письмах к пустынникам; не доверяя собственным силам, просил их молитвы, чтобы несовершенное его изложение догмата о Сыне Божием могло послужить в защиту Православия, хотя ради его благого намерения, если не соответствует высокому предмету. Так скромно выражался о себе великий светильник своего века и всех последующих.

Однако, в последние годы царствования слабого Констанция арианство разделилось на две враждебные друг другу стороны: на самых закоснелых, или так называемых аномеев, от греческого слова «аномиос» (не подобный), ибо они не признавали даже подобия существа Сыновнего с Отчим, и на полуариан, которые, не исповедуя Сына единосущным по смыслу Символа Никейского, исповедовали Его подобие со Отцом. Главою первых был Евдокс, происками захвативший престол Антиохийский, по смерти Леонтия, хотя имел иную кафедру епископскую. Он уже не таил, подобно своему предместнику, образа мыслей, но явно обнаруживал ненависть к православным, и, вызвав к себе из Египта софиста Аэтия и ученика его Евномия, хотел возвратить первому сан диаконский, чем возбудил негодование прочих епископов Сирии, раздраженных его самовольным вторжением в Антиохию.

Многие из клириков, изгнанных им, прибегли под защиту Георгия Лаодикийского, который дал им письма к епископам Царьграда, Никомидии и Анкиры, с обличениями на Евдокса; и так как, по случаю освящения храма в городе Анкире, соединились там некоторые святители, то местный Василий общим их согласием осудил Евдокса и аномеев, написал окружное послание к Церквам Малой Азии и, составив новое исповедание веры, в духе полуарианском, сам отправился в Сирмиум, где пребывал император. Там обнаружил незаконные поступки Евдокса, и многие епископы пристали к мнению полуариан; Папа Ливерий одобрил предложенное ими исповедание, в котором ни слова не упоминалось о единосущии Сына Божия с Отцом, и Евдоксу велено было оставить Антиохию, Аэтий же и Евномий осуждены на изгнание.

359-й от Рождества Христова

Недовольный, однако, малым числом епископов в Сирмиуме, император, который провел все свое царствование в тщетном созывании соборов и даже расстроил почты империи непрестанными переездками святителей, решился собрать их еще раз: сперва в Никее, потом в Никомидии; но память первого Вселенского Собора отклонила ариан от Никеи, а страшное землетрясение разрушило Никомидию. Наконец, после многих предположений определено было, чтобы Восточные собрались в Селевкии на границах Армении, Западные же в Римини Италийском и прислали бы свои решения к императору для сличения обоих мнений.

Западные собрались прежде, в числе четырехсот, между которыми восемьдесят ариан; но православные предостережены были против их льстивых речей и исповеданий описанием всех бывших в последние годы соборов, которое прислал им с Востока изгнанник св. Иларий; посему, не входя ни в какое разбирательство о догматах, они отвергли предлагаемый им символ Сирмиумский, держась одного Никейского и отправили от себя десять епископов к императору; тоже сделали и ариане; но посланные их предупредили православных, не допустили их до Констанция, и самих преклонили на свою сторону. Ужаснулся собор и смятение умножилось, когда епископы услышали запрещение императора возвращаться им на свои кафедры. Утомленные долгим пребыванием в Римини и обольщаемые уверениями ариан, что выражения о подобии и единосущии Сына Божия исключены ими из символа только для прекращения несогласий, православные мало-помалу начали переходить на их сторону. Поколебался, наконец, и Фивадий Агенский, когда по приглашению столетнего старца Музония, епископа области Африканской, Валент, закоснелый противник Православия, торжественно произнес анафему на тех, которые исповедуют Сына Божия созданным по подобию прочих; но в этих двусмысленных словах заключался хитрый обман, обольстивший верных. Они разошлись с миром, без внутреннего сознания о своем малодушии, послав от себя десять других епископов, наибольше ариан, к императору.

Столь же несчастны были и последствия Селевкийского собора, на котором присутствовал изгнанник Иларий. Епископы разделились на три части, и после тщетных совещаний о Символе веры и о деле Кирилла Иерусалимского ничего не решили единодушно. Всего меньше находилось между ними приверженцев Никейского Символа; ариане, имея главами Евдокса Антиохийского, Акакия, Патрофила, предлагали исповедание Сирмиумское, которое отвергли более многочисленные полуариане под руководством Василия Анкирского, Георгия Лаодикийского, Македония Цареградского. Они, со своей стороны, поддерживали исповедание, изложенное в 340 году на соборе Антиохийском, при освящении храма, ибо оно было ближе к духу Православия. Тщетно сопротивлялся им Акакий Кесарийский, запутывая себя и других новыми символами, еще более богохульными. Наконец полуариане, движимые лучшим духом, оправдали св. Кирилла и, осудив ариан, послали от себя десять епископов к императору, но Акакий и Евдокс предупредили их в Царьграде.

Опять образовался там собор, последний во дни Констанция, который осудил Аэтия, Евномия и угрожал аномеям; пришествие Западных все изменило: Урзас и Валент подали руку помощи Акакию и Евдоксу, исповедание, утвержденное в Римини, одержало верх, и, Констанций, видя на стороне его большинство епископов, стал склонять к нему прочих и преследовать несогласных. Св. Кирилл Иерусалимский опять лишен был своего престола; Василий Анкирский, почитаемый главою полуариан, хотя и весьма близкий к Православию, сослан в Иллирию с некоторыми другими. Место Македония занял лишенный своей кафедры Евдокс, и рукоположил ересиарха Евномия в Кизику, откуда впоследствии сам был принужден удалить, ибо хулы его на Сына Божия возбудили негодование паствы. Македонии же, поселясь в окрестностях столицы, сделался главою другой жестокой ереси, духоборцев, которые, не признавая единосущия Сына Божия с Отцом, нарушали тем равенство трех лиц Св. Троицы и отвергали Божество Св. Духа. Многие из полуариан пристали к тому же мнению, и Марафоний, епископ Никомидийский, распространил ересь в областях Фракии и Малой Азии.

Илария отпустили с собора Константинопольского на родину по тому опасению, какое внушал своим православием; он нашел всю Галлию и Италию в смятении за исповедание Риминийское и обличениями против ереси и самого гонителя Констанция возбудил дух православных пастырей. Не умолкал и Луцифер Сардинский на месте своего изгнания в Сирии; сам великий Афанасий перевел творения его на греческий язык, чтобы распространить по Востоку вместе с своими обличениями на ариан и духоборцев; ибо защищая догмат о Божестве Сына, он твердо стоял и за исповедание Божества Св. Духа. Желая явственнее обнаружить всю нелепость мнений арианских, Афанасий подробно исчислил все их соборы, с различными исповеданиями веры, которых в течение двадцати пяти лет составлено было шестнадцать, и ни одно не устояло против Символа Никейского.

Последнее составили они в самый год смерти Констанция, в Антиохии, откуда собирался он на войну против Персов, исполнив смятением Церковь этого великого города. Клир и народ требовали себе пастыря, ибо Евдокс перешел в Царьград, и все единодушно избрали св. Мелетия, епископа Севастийского, мужа исполненного кротости и всех добродетелей, от юных дней изнурявшего плоть свою постами и молитвой. Акакий Кесарийский и Георгий Лаодикийский, полагая, что он примет их сторону, первые предложили его императору, и православные, зная твердость веры Мелетия, с радостью одобрили его выбор; весь город торжественно принял своего пастыря. Но первая, красноречивая проповедь его пред лицом императора на текст им самим заданный о премудрости Божией «Господь созда мя в начале путей своих», раздражила всех ариан, ибо Мелетий ясно доказал, выражениями Евангельскими, несомненность Божества Сыновнего и равенство со Отцом. Они оклеветали Мелетия слабому Государю и осудили на изгнание в Армению, месяц спустя после избрания, поставив вместо него единомышленного себе Евзоия, но никто не хотел с ним сообщаться. Однако же краткое присутствие Св. Мелетия оставило благодетельное впечатление в его пастве, ибо он умел заслужить всеобщую любовь: матери именем его называли детей своих, оно повторялось по площадям и в селениях, изображения его находились во всех домах, и столь велико было огорчение народное, когда правитель города повез его на своей колеснице в изгнание, Мелетий принужден был прикрыть сановника мантией, чтобы защитить от метаемых в него камней. Много твердости показал и св. Евсевий, епископ Самосатский, в руках которого хранился акт о избрании Мелетия на кафедру Антиохийскую. Император послал требовать его обратно, с угрозою отсечь руку, если не выдаст, Евсевий же спокойно простер обе руки, говоря, что он всегда сохранит акт тот, как свидетельство против лукавства ариан, и Констанций уважил его мужество. Таким образом, Церковь Антиохийская разделилась на три части, между арианами, имевшими епископа Евзоия, и верными, которые, соглашаясь в догматах, чуждались друг друга за своих пастырей. Уважавшие память св. Евстафия, исповедника за веру при великом Константине, собирались отдельно, в древней церкви Апостолов, в ожидании законного святителя; выбор Мелетия, хотя и православного, казался им неправильным, потому что в нем участвовали отчасти ариане; а верные Мелетию не сообщались с евстафианами.

В таком бедственном положении находились дела церковные, когда отступник кесарь Иулиан, превознесенный победами над варварами, был провозглашен императором в Галлии. Смутился Констанций и на почтительное письмо племянника о вступлении своем на престол отвечал грозно, повелевая сложить порфиру, с обещанием только сохранить ему жизнь. Взволновались дружины кесаревы; сам он, возбужденный гадателями языческими и сновидениями, которые потворствовали его честолюбию, двинулся против дяди. Констанций, оставив войну Персидскую, поспешил из Антиохии в Царьград, но на дороге почувствовал смертную болезнь и принял крещение от арианского епископа Евзоия. Тело его погребли, с большими почестями, в храме Апостолов подле великого отца. Восток и Запад покорились последней отрасли рода Константинова, Иулиану.

Глава 23. ИУЛИАН ОТСТУПНИК

Все изменилось при дворе кесарей с воцарением Иулиана. Епископы, непрестанно окружавшие Констанция, рассеялись; многие из его приближенных подверглись казни. Пышность и великолепие царские уступили место изысканной простоте, потому что новый император хотел прослыть философом, вызвав в столицу Максима и других софистов, с кем некогда обращался в Малой Азии и Афинах. Восстановление язычества и унижение Христианства были главной его целью; но открывая и обновляя заключенные или разрушенные капища, собирая жрецов и гадателей вокруг себя для принесения бесчисленных жертв, он не хотел вначале преследовать христиан, ибо еще свежа была память тщетных гонений Диоклетиановых, укрепивших Церковь мученичеством. Иулиан оказывал им только явное презрение, называя галилеянами. Марин, епископ Халкидонский, видя его приносящим жертвы в главном соборе Цареградском, в порыве негодования укорил нечестивого. «Ты слеп, — отвечал ему кесарь, — и твой Бог Галилеянин не исцелит тебя». — «Радуюсь слепоте моей, — возразил столетний старец, — потому что не вижу отступника». И отступник не смел его коснуться под предлогом великодушия.

Опасаясь многолюдства христиан и ненависти народной, он думал одолеть их иными средствами, поселив раздор в недрах Церкви, и с такой целью возвратил всех епископов, сосланных Констанцием; но тем поддержал Православие, когда Мелетий, Евсевий, Луцифер и другие исповедники снова взошли на свои кафедры. Потом император уничтожил преимущества, дарованные духовенству его предместниками, которые избавили клириков от службы общественной и наделили жалованьем многие церкви для содержания убогих; он расхитил их утвари под предлогом Евангельской заповеди о нищете духовной, и соединяя таким образом насмешку с жестокостью, запретил христианам домогаться почестей гражданских, искать защиты на суде, занимать кафедры в училищах, повелевал довольствоваться только истолкованием книг Св. Писания: ибо люди, презирающие Гомера и великих гениев древности, не могли, по его мнению, достойно излагать их творения ученикам. Отступник помнил обличения Василия и Григория в Афинах, и страшился красноречия христианского, если загремит в школах, подобно как в церкви; поэтому распространил строгое запрещение не только на учителей, но и на учеников, чтобы потушить свет истины во тьме невежества, утверждая, что галилеяне не имеют нужды в просвещении, ибо должны верить всему, не рассуждая.

Сам он, однако же, старался подражать их чистой нравственности и водворить ее между языческими жрецами, которых возбуждал к тому письменно, как верховный жрец, налагая на них обет воздержания, требуя точного исполнения обрядов, как будто ветхое здание идольской религии могло подняться из своих развалин подле всемогущего, проникнутого духом жизни христианства. «Стыдно, если галилеяне победят нас в делах милосердия», — писал отступник и отпускал большие суммы для заведения больниц и странноприимных домов при капищах, устроил даже подобие монастырей, многократные молитвы, пение гимнов в честь богов, чтение и толкование книг таинственных, предписывал также различные очищения жрецам, которым запрещал зрелища народные, и начертал для них строгие уставы: одним словом, он хотел светлою оболочкою Христианства украсить и оживать давно истлевший труп язычества, и Провидение дозволило ему то последнее безумие, чтобы явственнее показать миру, на каких основах утвердилась вера, обновившая вселенную, и как мало Константин и Иулиан могли сделать сами собою для ее возвеличения, или унижения; ибо краеугольным камнем ее был Тот, Кого изначала отвергли зиждущие, и судьбы Церкви Христовой зависят не от временных, а от вечных законов, направляемых свыше.

Однако мнимое равнодушие ко всем исповеданиям не продолжилось; из-под личины философа проглянул гонитель, и гонению скрытному последовало явное; опять предстали исповедники и мученики. Кесарии врач, брат св. Григория, честимый при дворе царском и часто убеждаемый им к оставлению тех почестей, первый исповедал веру свою пред отступником, когда увидел угрожавшую ей опасность; он поспешил удалиться в Каппадокию к престарелому отцу, епископу Назианскому, где скоро перешел от времени в вечность, возбудив над гробом своим красноречивый плач брата и слезы родителей. Три сановника двора Иулианова, все три, наследовавшие престол его, Иовиниан, Валент и Валентиниан, не утаили также от него своей веры; последний, в качестве начальника стражей царских, входя в капище, осмелился даже поразить при нем одного из служителей языческих, который, окропляя Иулиана водою очистительного, брызнул нечаянно и на его одежду; Валентиниан сейчас изорвал ее на себе и был сослан в Армению, хотя и не лишен сана. И многие из воинов, которые, по издревле принятому обычаю, поклонялись изображениям царским на знаменах, отказались от сего поклонения, когда Иулиан присоединил кумиры Юпитера, Марса и Меркурия к своему лику. Другие, под видом нового обряда, при обычной раздаче денег, будучи коварно принуждены императором к возжжению фимиама на стоявшем пред ним жертвеннике, ужаснулись, когда товарищи их стали обличать в идоложертвовании; свидетельствуя о своей невинности, с воплями устремились они в палаты, бросили золото к ногам императора и просили себе казни за невольное отречение. В первом порыве ярости Иулиан осудил их на смерть, но потом, не желая даровать им венца мученического, разослал в дальние пределы империи.

Следуя примеру царскому, язычники повсюду нагло ругались над христианами, и тем возбуждали смятения; опять потекла кровь мучеников, опять градоначальники стали принуждать к принесению жертв, ибо сам Иулиан, обходя древние капища, пышно совершал служение идолам. Два юноши, посмеявшиеся пред ним во Фригии над матерью богов, брошены были зверям с их матерью и епископом города Пессинунта. В Анкире мужественный пресвитер Василий, с тремя другими юношами, засвидетельствовав веру свою пред самим Цесарем, кровью запечатлел исповедание. Таким образом, путь Иулиана ознаменован был мученичеством. Пострадали некоторые и в Кесарии, и весь город, ненавидимый им за усердие к Христианству, был вычеркнут из числа областных и лишен всех преимуществ; Иулиан расхитил достояние церквей и обложил их тяжкою пенею, определив к низким должностям клириков.

Кончина епископа Кесарийского Диания едва не подала повода к большим притеснениям, потому что посреди недоумения и разногласий клира граждане единодушно выбрали Евсевия, мужа высокой добродетели, но еще некрещеного, и принудили епископов, собранных в храме, немедленно крестить его и рукоположить. Устрашенные повиновались, но хотели обвинить Евсевия, хотя сам он был вынужден принять святительский сан; Иулиан, пользуясь всяким случаем для унижения Христианства, благоприятствовал недовольным, но престарелый епископ Назианза, Григорий, несмотря на все угрозы, мудрыми советами удержал сослужителей от постыдного поступка и защитил собственную церковь в Назианзе от насилия воинов, посланных для ее расхищения. Ему ревностно содействовал благочестивый сын Григорий, которого отец, по желанию народа, насильственно рукоположил в пресвитера, поручив оглашенных его заботам. Огорченный Григорий бежал в пустыню к Василию, но, не смея долго противиться воле родителя, возвратился к новой должности, чтобы разделить с ним бремя правления. И друг его Василий испытал то же принуждение епископа Евсевия, который, будучи сам новокрещенным, хотел пользоваться его духовной опытностью для назидания паствы и произвел в пресвитера, но по слабости человеческой не мог быть равнодушен к славе Василиевой. Тогда истинный подвижник, избегая молвы житейской, удалился опять в свою любимую пустыню, к инокам, им собранным в лесах Понта.

Отступник не пожелал видеть в Кесарии бывших своих товарищей, помня обличения в Афинах, но и не смел их коснуться, и продолжал путь в Антиохию, откуда готовился к походу против Персов. Он избрал днем торжественного вступления в столицу Востока языческий праздник Адониса, и огорчился, видя запустение требищ идольских, ибо вся Антиохия процветала Христианством. Однако же в окрестных городах нашел себе отголосок Иулиан; прежние идолопоклонники с радостью восстали на христиан и устремились к запустелым храмам. От ненависти их пострадал Марк, престарелый епископ Арефузский, который разрушил некогда одно из знаменитых капищ Сирии. Мстя за древнюю обиду, народ осыпал ударами и поруганиями старца, ввергал его в смрадные протоки, и, наконец, предал на игралище детям, которые, после долгих мучений, обмазав его медом, в жаркий полдень повесили в корзине на съедение насекомым; мучители требовали от него платы за разорение храма, и хотя постепенно понижали цену, не могли, однако же, ничего вымолить, так что пристыженные сами столь необычайной твердостью, принуждены были отпустить старца.

Но в Илиополисе Финикийском диакон Кирилл, сокрушавший идолов при великом Константине, был умерщвлен язычниками, которые в порыве ярости съели даже печень его; и в Газе три брата: Евсевий, Нестерий, Зинон и с ними юноша Нестор скончались мученически за ту же ревность, а многие священники и девы Палестинские растерзаны были язычниками, и тела их брошены свиньям. Иулиан равнодушно смотрел на все ужасы, будто не находя виновных. Язычники Газы, памятуя чудеса великого Илариона и ревность к низвержению идолов, искали умертвить его даже в пределах Египта, где заменил он Антония обителям, назидаемым его посещениями; но святой старец, предвидя духом опасность, угрожавшую ему и братиям, скрылся в дальний оазис чрез непроходимую пустыню. Оттуда перешел в Сицилию, где, наконец, обрел его долго искавший ученик Исихия; но слава чудес непрестанно изгоняла святого мужа из места в место. В Эпидавре обратил он мановением руки идущее на берег море, и в Кипре исполнил исцелениями остров; там, влекомый духом вдаль от мира, отошел он в небесную родину. И святыня мощей Предтечи не была пощажена язычниками в Самарии; иноки Иерусалимские едва могли спасти часть их и переслали в пустыню к великому Афанасию; в самой Антиохии император ругался над верными, возливая воду идольских требищ во все источники и на пищу, подаваемую на торжищах.

По жалобам александрийцев на префекта своего Артемия, за то, что низвергал кумиры в царствование Константина, Иулиан вызвал его в Антиохию и осудил на смерть вместе с некоторыми из своих воинов, роптавших на принуждение их к идолопоклонству. Чернь языческая Александрии, никем более не удерживаемая, воздвигла смятение против христиан, многих побила камнями, иных распяла в поругание кресту, и, исторгнув из церкви епископа Георгия, гонителя Афанасиева, умертвила на улицах; самый труп его был сожжен и пепел брошен в море. Сановники царские с трудом укротили мятеж.

Тогда Афанасий возвратился из пустыни после семилетнего удаления; торжественно и вместе смиренно было его вшествие в свою церковную область. Он ехал на осле посреди бесчисленной толпы, которая далеко устремилась ему навстречу. Казалось, весь Египет собрался около своего пастыря; на всякий холм восходил народ, чтобы только увидеть его хотя издали и услышать желанный голос, или освятиться тенью его, как некогда Апостольскою. Все различные племена великого города совокупились в едином торжестве, выражая радость многоязычными песнями; курили фимиам по улицам, возжигали факелы на целые ночи; одинаковое веселье царствовало и в домах и на торжище; ариане бежали опять, все их церкви перешли в руки православных; но Афанасий никого не гнал, облегчая участь угнетенных без различия исповеданий; он приказал только очистить святилище от недостойных клириков, правую же веру — от хульных догматов.

Пользуясь возвращением изгнанников, Евсевия Веркелинского и Луцифера Сардинского, он соединил малый собор в Александрии, из двадцати только епископов, которые все были исповедниками, для утверждения истинной веры и умирения Церкви Антиохийской. Буря арианская, волновавшая вселенную Римскую в долгое царствование Констанция, оставила по себе горькие следы; почти все епископы, подписав последний символ собора Риминийского, признали себя арианами, сами того не ведая, и когда постигли обман, свидетельствовали клятвенно, что в простоте сердца всегда чужды были злой ереси: однако же те немногие, которые не подписали символа, чуждались их общения, и такое состояние повсеместного разрыва было опасно, как сама ересь. Надлежало с большей осторожностью и снисхождением приступить к исцелению язв церковных, чтобы не ожесточить падших и не соблазнить малодушных; великий Афанасий, глубоко постигавший нужды своего времени, хотя сам никогда не колебался в вере, положил на соборе простить начальников ереси, если покаются, не принимая их, однако, в клир, и удержать в нем совращенных неволею, потому что только нечаянно вдались в обман. Символ Никейский опять предложен был всем Церквам в основание истинной веры, и на соборе ясно изложено учение о единстве Существа и трех ипостасях или лицах Св. Троицы, равночестных и нераздельных, и о великом таинстве воплощения Сына Божия для искупления человеческого рода.

Потом Афанасий и с ним прочие отцы, написали увещательную грамоту к Церкви Антиохийской о мире между православными последователями епископа Мелетия и пресвитера Павлина, верного памяти блаженного Евстафия, внушая им соединиться вкупе против нечестия Ариева. Но Луцифер Сардинский, предупредивший других посланных в Антиохии, после тщетных усилий о соглашении обеих сторон еще более возбудил несогласие, рукоположив пресвитера Павлина в епископа, вопреки правам Мелетия. Видя же против себя неудовольствие отцов собора Александрийского, он нарушил сам общение с ними и отверг их снисходительные решения относительно падших. Таким образом, три епископа управляли паствой Антиохийской: Мелетий и Павлин — православными, Евзой — арианами, и несогласие это продолжалось еще пятьдесят лет. Луцифер скончался в Сардинии вскоре после своего возвращения, но Евсевий и Иларий продолжали действовать в Италии и Галлии, приводя в исполнение правила собора Александрийского и соединяя между собою епископов, несогласных с исповеданием Риминийским. Усилиями их весь Запад опять обратился к Православию, несмотря на гонения язычников, ибо и там текла кровь мученическая, как на Востоке; и в Африке донатисты, пользуясь покровительством царским, нападали на православных, ругались над святынею и умертвили многих из числа клира.

Язычники Александрийские недолго оставили в покое святителя Афанасия; они обвинили его перед императором, как разорителя их святыни, и Иулиан осудил многократно уже сужденного прежними кесарями, на изгнание, несмотря на жалобы православных. Он написал даже своеручно к префекту Египта, что наложит пеню на всю область, если в известный срок не удалится Афанасий, и послал воинов сжечь главную церковь Александрийскую, с повелением умертвить его. Верные со слезами молили пастыря своего удалиться. «Это только облако, которое скоро рассеется», — сказал Афанасий и поплыл вверх по реке в Фиваиду. Мучители, узнав о бегстве его, послали за ним погоню, и друзья советовали ему выйти на берег, чтобы бежать в пустыню; но Афанасий, напротив того, велел обратить ладью и плыть в Александрию, уверенный, что Покровитель его крепче гонителя. Убийцы, встретясь с ладьею на реке, спросили плывущих: «Далеко ли Афанасий?» И спутники его отвечали: «Нагоните скоро, если поспешите». Так разошлись мучители со своею жертвою.

А между тем отступник готовился к походу против Персов непрестанным приношением жертв идольских и тщетно искал разгадать успех войны в их дымящихся внутренностях. Жрецы Аполлоновы уверили его, что священные кости мученика Вавилы, в предместий Дафны, препятствуют гаданиям, и он велел нарушить их вековой отдых; граждане Антиохийские, с духовным торжеством, перенесли нетленные останки своего епископа в бывшую его кафедру, и через несколько дней молния сожгла капище Дафны. На христиан обрушилось мщение императора: церкви Антиохийские были закрыты, богатая утварь расхищена и поругана, священники бежали; остался один мужественный пресвитер, именем Феодор, и его казнили. Пали и другие мученики из клира и народа: Иулиан велел снять знамение креста со священной хоругви Константина; но воины царские, Воноз и Максимилиан, не захотели изменить своей хоругви, и, претерпев истязания, были сопровождены св. епископом Мелетием до места казни. Дядя императора, одноименный ему отступник, содействовал племяннику в гонениях и поражен был внезапной смертью, в которой верные видели предзнаменование близкой кончины самого мучителя.

Уже он сделался ненавистен и презрителен языческими суевериями народу Антиохийскому, и не раз подымался против него ропот в амфитеатре. Раздраженный насмешками черни, отмстил язвительною сатирою на все Христианство и пространным творением против веры им оставленной, которую силился опровергнуть доводами философскими. Он покусился и на самом деле доказать тщету пророчеств Христовых о конечном запустении храма Иерусалимского и созвал Иудеев к его сооружению, обещая им сокровища царские. Современный историк языческий, Аммиан Марцеллин, описал это происшествие в назидание будущим векам. Отовсюду стеклись Евреи, воспламененные ревностью к обновлению древнего святилища, и заблаговременно уже осыпали поруганиями христиан Иерусалимских; но св. епископ Кирилл, возвратившийся из заточения, укреплял своих твердой верой в исполнение пророчеств. Жены Еврейские не уступали в усердии мужьям: совлекая с себя все драгоценные украшения, жертвовали их на строение храма, и сами носили камни в полах богатой одежды, копая землю серебряными лопатами. Правитель области всеми средствами споспешествовал успеху работ; но когда разрыли древнее основание, пламенные клубы исторглись из-под земли, опалили строителей и, непрестанно возгораясь, принудили оставить начатый труд. Страшное землетрясение обрушило окрестные здания, где поместились Евреи, и разметало все собранные камни и сами орудия их разнесло вихрем или сожгло огнем. Многие из Иудеев и язычников, пораженные чудом, крестились.

Отступник, не внимая знамениям Божиим, двинулся в пустыни Заевфратские, и уверенный в победе, сжег за собою флот. Ночью, накануне последнего дня, бодрствующему в шатре явился темный дух, по его понятию, гений империи, уже однажды посещавший его в Париже, когда был избран на царство, и поразил ужасом. Утром окружили стан полчища персов и не дали времени вооружиться; вражья стрела пронзила насквозь Иулиана; чувствуя гибель, он брызнул горстью крови к небу с горьким воплем: «Ты победил, Галилеянин!» И испустил дух.

Некоторые святые мужи возвестили смерть отступника в самую минуту ее события. Отшельник Озроенский Иулиан Савас на расстоянии двадцати дней пути от стана кесарева открыл ученикам своим, что сильный вепрь, расхищавший вертоград Господень, лежит мертв; в Антиохии же учитель и друг императора, софист Ливаний, насмешливо спросил одного благочестивого ритора христианского: «Что делает сегодня сын плотника?» — разумея Христа, и услышал в ответ: «Гроб!» И Дидим-слепец, знаменитый учитель школы Александрийской, в ночном видении узрел скачущих всадников, взывающих к нему: «Встань и пошли сказать епископу Афанасию, что сегодня не стало Иулиана». Но Афанасий уже был предварен.

Находясь беспрестанно в опасности, он опять удалился в нижнюю Фиваиду и там совещался с двумя отшельниками, Памвою и Феодором освященным, учеником великого Пахомия, куда бы укрыться от ярости кесаревой. Они предложили ему одну из обителей Тавенских, и святитель вступил с ними в ладью, но противный ветер замедлил их шествие по реке; Афанасий скорбел духом и молился, Памва хотел ободрить его, но великий муж Церкви отвечал: «Не о себе скорблю; я спокоен как бы во дни мира, ибо терплю Христа ради, и по благодати Его сердце мое готово на все, что только пошлется мне от Господа». Говоря таким образом, Афанасий заметил, что авва Феодор улыбается авве Памве, и тот отвечает ему такой же улыбкой; он спросил их о внезапной причине веселья, и каждый предоставлял другому ответствовать; наконец, Феодор освященный сказал: «Тебе нет нужды укрываться в Фиваиду, кесарь Иулиан сейчас скончался в Персии, и над ним сбылись слова Писания: муж нечестивый не преполовит дней своих! Иди к преемнику его и с честью возвратишься в свою Церковь». Так рассказывал о том сам Афанасий и возвратился в Александрию, где, вместе с вестью о смерти гонителя, получил пригласительную грамоту от нового императора Иовиниана, который уже исповедал однажды Христа пред отступником, и в самый час избрания своего на престол объявил легионам, что он не может предводительствовать язычниками. Афанасий отвечал ему на вопрос о правом исповедании веры: «Символ Никейский есть единый истинный, которому следует весь Запад и Восток», и святитель поспешил сам предстать императору в Антиохии.

Повсюду ликовали верные о конце гонений, обличительное слово Григория гремело во всеуслышание против Иулиана, и нелепость язычества опять огласилась для утверждения малодушных; но христиане слышали и назидательный урок из уст красноречивого учителя. С какой духовной радостью, с каким смирением должны они торжествовать возвращение мира и милость нового императора. Последнее погребение языческое совершилось в Тарсе, над прахом подобного ему гонителя Максимина Даии, и с тех пор не восставало уже нечестие идольское: оно пало совершенно в лице Иулиана.

Тщетно и последователи Ария, и Македония хотели поколебать православие при Иовиниане новыми клеветами на великого Афанасия. Они только разделились сами между собою. Полуариане, имея представителем Василия Анкирского, хотели также преклонить императора к исповеданию Риминийскому; но Иовиниан, соединив несколько епископов в Антиохии, подтвердил опять окружным посланием Символ Никейский и с негодованием презрел все козни врагов Афанасия, ибо знал лично его великие заслуги перед Церковью, однако скорая кончина императора нарушила опять ее благосостояние.

Глава 24. ИМПЕРАТОРЫ ВАЛЕНТИНИАН И ВАЛЕНТ. СВЯТИТЕЛЬСТВО ВЕЛИКОГО ВАСИЛИЯ

Пресекся род Констанция Хлора, около семидесяти лет обладавший империей, любезный Церкви памятью великого Константина. Вожди легионов заступили опять место царей, и Валентиниан, мужественно исповедавший имя Христово при отступнике Иулиане, провозглашен был императором после внезапной кончины предместника Иовиниана. Достигнув Царьграда, он избрал соправителем брата Валента, чтобы разделить с ним защиту обширной империи, одолеваемой варварами на западе, Готфами с севера, Персами с востока. В Иллирии расстались навеки оба брата, и первый основался в Медиодане, где, однако же, несмотря на ревность к Православию, не поверил святым исповедникам Иларию и Евсевию, которые обличали в арианстве местного Авксентия; второй же, будучи обольщен епископом Царьграда Евдоксом, злым еретиком, от которого принял крещение в походе против Готфов, сделался сам жарким ревнителем арианства, и Церковь пострадала при державе его столько же, как при Иулиане и Констанции.

Однако в начале царствования, пока внутренние смятения и война внешняя еще не позволяли новому императору себя обнаружить, епископы Восточные, из числа полуариан, собрались в Лампаксе и, осудив ересь аномеев вместе с исповеданием Риминийским, приняли единодушно прежнее Антиохийское. Они предложили его Валенту, но будучи отринуты происками Евдокса, обратились к Валентиниану и папе Ливерию, и, чтобы еще более сблизиться с Западными епископами, приняли даже Символ Никейский вместо Антиохийского; утвержденные таким образом в Православии, возвратились на Восток, к общей радости верных, и укрепили свое исповедание на новом соборе Малоазий-ских епископов в городе Тиане, где председательствовал Евсевий Кесарийский. Окружные послания известили прочих пастырей Востока о счастливом их возвращении в недра Православия. Около того же времени сошелся многочисленный поместный собор во Фригийском городе Лаодикии и в шестидесяти канонах изложил многое, касающееся чина церковного и книг Св. Писания, а также образа жизни и поставления клириков и епископов, совершения литургии, празднеств, постов и различных степеней покаяния, и вообще всего внутреннего и наружного быта Церкви.

Валент, победив Готфов, посетил скифский город Томи, на устье Дуная, и сам был побежден твердостью епископа Вританиона, который не только не хотел сообщаться с арианами, но даже оставил со всем народом церковь, в которую вступил император. Принужденный пощадить пастыря из опасения Скифов, он излил ярость свою на православных епископов в более покорных областях, и когда граждане Цареградские отправили к нему посольство из восьмидесяти духовных особ, чтобы жаловаться на нового своего епископа Демофила, который заступил место Евдокса, раздраженный Валент велел посадить их на корабль и ночью зажечь посреди моря; все исповедники сгорели на волнах.

Едва только началось гонение, надлежало пострадать и великому Афанасию, ибо его имя сроднилось со всеми событиями Церкви того века. Обнародован был указ царский начальникам областей с угрозою казни за ослушание, чтобы все епископы, низложенные Констанцием и возвращенные Иулианом, оставили опять свои кафедры. Тщетно граждане Александрийские умоляли префекта за своего пастыря, представляя, что он возвращен был из заточения самим Констанцием и потом Иовинианом; префект, опасаясь возмущения, старался успокоить народ, и через несколько дней, ночью, обступил дом Афанасия, чтобы тайно извлечь его из среды паствы; но великий святитель по небесному внушению предупредил коварный замысел и скрылся накануне, в надгробном памятнике отца своего, в предместьях города. Там, под сенью родительского крова, четыре месяца таился от своих гонителей, пока общий ропот народа и негодование всего Запада, и укорительные речи императора Валентиниана за преследование столь именитого старца не принудили Валента оставить его в мире на своей кафедре. С тех пор еще немногие годы управлял он Церковью вселенской, убедительными письмами возбуждая Запад и Восток к единодушному общению и исповеданию Божества Христова против ариан.

Уже созрел ему преемник для вселенских забот, Великий Василий; уже состязался с арианами и кесарем, лицом к лицу, и не выдал Православия. Григорий, друг его и собеседник в пустыне, услышав о приближении Валента к Кесарии, вызвал отшельника из лесов Понтийских, примирил с ним епископа Евсевия, прямодушного, хотя слабого сердцем, и о твердый оплот веры Василиевой разбились все льстивые покушения Валента, искавшего склонить именитого мужа на свою сторону. Ариане бежали из Кесарии; пресвитер Василий сделался правою рукою и единственным советником своего архипастыря, и, подобно Иову — оком слепых, ногою хромых, ибо все странные и убогие притекали к его покрову, и в тяжкую годину голода он сам разносил пищу по улицам и устраивал богадельни для призрения болящих. Отец иночествующих, которых назидал своими правилами, он сделался светильником и для всего клира, изложив на хартии чин Божественной литургии, изустно передаваемый от времен Апостольских, потому что чин сей не мог более оставаться в одном предании устном, ради крайнего умножения пресвитеров и для соблюдения его от неправильных приложений. Таким образом Иерусалимская литургия Иакова, брата Господня, с некоторыми сокращениями и с изложением молитв, в более догматическом и богословском духе, по нуждам времени, сохранилась в чине богослужения Великого Василия, который доныне неизменно совершается во всех православных церквах Востока.

Григорий дружески разделял благочестивые заботы сотрудника своей юности и служил ему утешением в скорби, когда кончина нежно любимой матери повергла Василия на одре болезни, хотя и сам посещен был смертью брата Кесария и сестры Горгонии; он оплакал их в надгробных словах, которые сохранили потомству домашние добродетели его семейства. Но укрепляя Василия, ревностно содействовал Григорий и престарелому отцу, примирив его с иноками, озлобленными против своего пастыря за то, что некогда подписал с прочими исповедание Риминийское. Провидение соблюдало святого старца, удрученного годами и болезнью, на великий подвиг, и в самый день Пасхи чудесно восставило со смертного одра, когда все отчаялись в его жизни. Внезапно поднялся он и совершил молитвы в своей ложнице, сообщаясь духом с паствою, которая торжествовала в храме светлое Воскресение, а на другой день и сам уже мог служить литургию к утешению верных, подвигом же, для которого призывался свыше, было избрание Василия на престол Кесарийский.

Евгений епископ умер, и в этой великой митрополии возобновились смуты, бывшие при его насильственном поставлении: областные епископы не могли согласиться между собою в избрании ему преемника и в такую минуту, когда один неудачный выбор мог поколебать все Православие Востока, ибо от первенствующего престола Кесарийского зависела или принимала пример большая часть Церквей Малой Азии. Григорий чувствовал важность мгновения, и старец ожил духом, действуя как юноша. Послания его, то увещательные, то укорительные, ходили по всей области; он указывал всем на Василия, как на единственную опору Православия, и когда некоторые епископы отзывались о его телесной немощи, Григорий горько обличал их, что не борец, а святитель нужен Церкви, и убедил благочестивого Евсевия Самосатского прийти на собор Кесарийский, чтобы действовать в пользу Василия. Видя, что еще не достает одного голоса для правильного избрания, Григорий сам подвигся с одра болезненного, велел нести себя в город, чтобы испустить последнее дыхание для блага Церкви, взошел в собрание епископов, к общему их изумлению, повелевал, молил, наконец, рукоположил Василия и, водворив его на кафедре, как бы обновленный сам своим подвигом возвратился с торжеством в Назианз. И там еще он одолел, кротостью и терпением, недовольных епископов, которые восставали против него и Василия, препятствуя избранию великого мужа, доколе, наконец, общее удивление к добродетелям избранного не заглушило частную зависть. При самом начале краткого, восьмилетнего своего святительства, Василий показал уже, чего могла ожидать от него вселенская Церковь.

Скорбя духом о упадке и раздорах Церквей Востока, после долгих гонений арианских, он решился, с помощью Божиею, водворить в них мир, и прежде всего обратился к великому старцу Афанасию, как единственной, никогда не колебавшейся опоре Православия. «Тебе, достоуважаемый отец, — писал он, — подобает оставить по себе памятник тебя достойный и увенчать последним подвигом труды, подъятые за благочестие. Сам я, неопытный, сокрушаюсь о бедствиях Церкви: какова же должна быть печаль твоя, ибо ты некогда видел союз и усердие верных! Мне кажется, одно нам средство спасения с епископами Запада, если только они примут в нас участие с тою же ревностью, какую явили у себя; но кто подвигнет их на великое дело? Пошли на запад избранных мужей твоей Церкви, чтобы изобразить епископам наши страдания и научить их, как помогать нам; будь Самуилом всех Церквей, вникни в скорбь плачущего народа, принеси Господу умиротворительные молитвы и водвори опять тишину; исцели болезнь Церкви Антиохийской, как врач искусный, устроив в ней согласие верных, и от этой главы Востока прольется здравие по всему телу»,

В таких же почтительных выражениях писал Василий и к епископу Римскому Дамазу, поставленному по смерти Ливерия, но еще не утвердившемуся на своей кафедре, ибо в то же время несколько мятежных клириков избрали себе другого епископа Урзина, и смятение паствы Римской прекращено было только властью царской, изгнавшей соперника Дамазова. «Надлежало бы укрепить узы древней приязни, достоуважаемый отец, и возвратить утраченный мир, которым некогда наслаждались отцы наши: весь Восток, от Иллирии до Египта, волнуем страшною бурей, воздвигнутой ересью Ария. Мы надеялись получить некую ослабу твоим посещением; ныне же хоть пошли нам в утешение от лица своего мужей, могущих водворить согласие в Церквах Божиих. Мы не просим чего-либо странного, ибо знаем любовь, искони одушевлявшую святых на такие подвиги, и по преданиям нам известно, что один из твоих блаженных предместников, Дионисий, столь славный своими добродетелями, почтил Церковь Кесарийскую грамотами в тяжкую для нее годину. Мы не боимся оков телесных, но духовных уз ереси; если не поспешишь, скоро некому будет помогать».

Возбуждая также к миру епископов соседних областей, чтобы действовали с ним общими силами, Великий Василий трогательно изображал свое тяжкое положение: «Вы знаете, что я выставлен злобе еретиков, как высокие утесы ярости волн; я удерживаю их бурю и не даю потопить того, что за мною. Не к себе отношу такую твердость, но милости Бога, являющего силу Свою в немощи человеческой, как Сам Он выразился устами Своего Пророка: «Меня ли не убоитесь, оградившего песком море?» Ничего нет слабее и ничтожнее песка, однако же Господь удерживает и смиряет им неизмеримость пучин морских. И поскольку я слабее песка, вы бы должны были, возлюбленные братия, посетить меня в моей печали и укрепить в начинаниях, или исправить в погрешностях, чтобы в чем не заблудился, как свойственно слабости человеческой».

С таким непритворным смирением говорил о себе Василий, которого Великий Афанасий называл славою Церкви, Григорий же, друг его, лучшею искрою в ней горевшею, когда завистники святого мужа упрекали его за то, что не с такою ясностью излагал учение о Божестве Духа Святого, с какою гремел о Божестве Сына. Но Василий, твердый защитник догмата Св. Троицы, подвергся нареканию за снисхождение к последователям Македония, от которых требовал только приятия Никейского Символа, чтобы не возбуждать новой бури посреди распрей арианских. Поощряя друга, пресвитера Григория, богословствовать о Духе Святом на кафедрах своей области, сам он, как епископ старшей митрополии, менее проповедовал, нежели действовал, чтобы соединить разрозненное и многочисленное собрание назидательных его писем ко всем первостепенным Церквам и святителям Запада и Востока, что свидетельствует о его неусыпной ревности.

Убедительный голос Василия не замер в пустыне; по зову вселенского учителя, папа Дамаз соединил епископов Италийских в Риме и осудил закоснелых в арианстве Урзаса, Валента, Авксентия Медиоланского и их сообщников, известив о том грамотою Восток. В Галлии и Иллирии местные соборы приняли решение Римского в пользу Никейского Символа. И Великий Афанасий, собрав в Александрии своих епископов, писал к пастырям Африканской Церкви в защиту сего незыблемого основания веры вселенской, и к Римскому епископу против Авксентия, и к Василию, похваляя его ревность и защищая против клеветников. Однако же епископы Западные не приняли довольно деятельного участия в делах Востока, и диакон Василиев, Дорофей, посланный от него в Рим, возвратился только с одними их грамотами. Но Церковь Восточная утвердила на соборе Антиохийском решения Западных против арианства, и трогательным письмом известила о претерпеваемых бедствиях; имена святых Мелетия, Евсевия Самосатского, Василия стояли во главе прочих:

«Вздохи, испускаемые из глубины сердца, несколько его облегчают, и слезы, обильно текущие, услаждают печаль. Мы же, обнажая вам свои язвы, надеемся и на их исцеление; быть может, подвигнетесь вы на помощь Церквям Восточным, ибо наши испытания тяжки и долговременны; вы же, возлюбленные о Христе братия, знаете, что совершенство закона состоит в любви. Троньтесь нашими бедствиями, не извиняйтесь домашними заботами; дело идет уже не об одной Церкви или двух; буря свирепствует от пределов Иллирии и до пустынь Фиваиды. Арий нечестивый посеял семя, ныне же собираем горькие плоды; чистота догматов утрачена, союз нарушен, страсть господствования преобладает в людях, не боящихся Бога, и их нечестию жертвуются кафедры; хульники похищают их у избранных своею паствою: важность святительская исчезла; пастыри предали стадо Божие и расхищают милостыни нищих; каноны церковные вышли из употребления, повсюду своеволие и безнаказанность: страсти и лукавство на судах, непокорность в народе; сановники Церкви раболепствуют возведшим их на степени и гонят верных под разными предлогами, или, страшась обличений, возбуждают смуты, а неверные радуются беспорядкам. Повсюду колеблется вера, ибо простые сердцем безмолвствуют, уста же нечестивых раскрыты; поруганы святилища, православные бегут из них в места пустынные, чтобы там с воплями воздвигать к небу руки; жены, дети и старцы собираются в непогоду вне града, ожидая помощи свыше; нет слов, чтобы вполне выразить всю глубину зол. Ускорьте, пока еще сохранились остатки древнего благочестия; дайте руку помощи припадающим к стопам вашим и не презрите полвселенной. Дух Святый наставит вас; пришлите большее число братии для полноты вселенского собора, чтобы опять воссияла вера Никейская!»

Глава 25. ГОНЕНИЕ АРИАНСКОЕ ВАЛЕНТА

Состояние Церкви Восточной было еще ужаснее, нежели как описывали епископы в своем послании, ибо к неустройствам внутренним присоединилось гонение внешнее. Валент начал, посетив Антиохию, и изгнал опять св. Мелетия в малую Армению; другой епископ православных, Павлин, удержался по малому своему влиянию в народе. Арианин Евзой возгосподствовал в Антиохии, и верные, постепенно изгоняемые из всех церквей и кладбищ, стали собираться вне города на берегах Оронта, в волнах его многие потоплены были гонителями. Тогда два отшельника, знаменитые святою жизнью, Афраат Персиянин и Иулиан Савас, предчувствовавший смерть отступника кесаря Иулиана, вышли из глубины пустынь своих, чтобы поддержать благочестивых в истинной вере, силою слова и чудес, ими творимых, и первый смело обличил самого императора. Но гонение не прекратилось; в Антиохии кровь христианская невинно смешалась с кровью языческих чародеев, когда открылся их заговор против Валента. Епископы Сирийские постепенно лишались кафедр своих, и Василий Великий утешал оставленные ими паствы назидательными посланиями, ибо он, по слову Апостола Павла, непрестанно был тревожим заботами о всех Церквах. Пелагия Лаодикийского сослали в Аравию, св. Кирилл Иерусалимский не мог удержать за собою кафедры, ни племянника своего Геласия в Кесарии: обеими овладели ариане. Варсен, Эдесский епископ, претерпел изгнание сперва в Финикии, потом в Фиваиде; но никто из его паствы не хотел сообщаться с Валентом, когда он посетил Эдессу: все бежали в поле, и готовность их к мученичеству испугала императора: тщетно хотел он оружием рассеять толпу; девы и дети спешили оставить дома, чтобы умереть за правую веру; мщение его пало на одних клириков и до восьмидесяти духовных лиц, заточенных по дальним пределам империи, наполнили ее своими добродетелями и чистотою учения; дошла очередь до Египта.

373-й от Рождества Христова

Блаженною, тихою кончиною, преставился Великий Афанасий, исполненный дней и деяний сорокашестилетнего святительства, посреди плачущей о нем Александрии, ибо никогда, ни прежде, ни после не восставал подобный пастырь. С ним рушилось и благосостояние его Церкви, ибо Валент щадил ее только из уважения к великому святителю. Старец Петр, назначенный самим Афанасием, единодушно избранный клиром и народом, едва успел воздать последний долг усопшему и вступить в общение с епископами первостепенных кафедр, как началось гонение.

Евзой, Арианский епископ, сам вызвался, с согласия императора идти поставить на кафедру Александрийскую другого арианина Лукия, давно уже избранного, но не смогшего одолеть Афанасия. Вооруженною силой заставили они удалиться епископа Петра и, вторгшись с толпою Евреев и язычников в соборную церковь, исполнили ее поругания и смертоубийств. Развратные юноши не устрашились взойти на св. трапезу и кафедру святительскую посреди хульных воплей; Префект Египта им содействовал. Девятнадцать пресвитеров и диаконов, украшенных сединами, после многих истязаний за твердое исповедание веры, сосланы были в Сирию; другие, большею частью иноки, осуждены в заточение или на смертную казнь за то, что дерзнули сострадать о них. Таким образом, Евзой, предав церкви арианам и исполнив плачем весь город, возвратился в Антиохию, где исходатайствовал новое повеление изгнать из Александрии и Египта всех православных; возгорелось жесточайшее гонение, подобное первым страданиям Христианства. Одиннадцать епископов, прославленных иноческой жизнью, отправлены были в Диокесарию, на жительство между Евреями, или в дальние области Понта. Трогательно поступил Мелас Ринокурурский с воинами, его искавшими: они нашли старца, приготовлявшего светильни для лампад, и спросили, где епископ. «Сейчас покажу его, — отвечал он, — но прежде отдохните от пути и вкусите пищу». Когда же угостил их трапезою, открыл имя свое и не захотел воспользоваться свободою, которую ему предлагали изумленные его добродетелью. Столько же твердости показал и другой исповедник Моисей, которого Сарацины требовали себе епископом у императора. Отшельник взят был силою с пределов Палестинских и приведен в Александрию для рукоположения; но он не захотел принять оное от арианина Лукия, несмотря на все убеждения и угрозы, и Лукий вынужден был обстоятельствами отпустить Моисея к православным епископам, для правильного поставления. Законный пастырь Петр бежал в Рим, гонение же простерлось и в пустыню, ибо ничего столько не страшился Лукий, как чистых догматов, утверждаемых святостью жизни и непрестанными чудесами отшельников. Гонители налагали на них руки, они же продолжали исцелять болящих, именем Христа, гонимого Лукием, и народ следовал за ними толпами.

Раздраженный непреклонностью иноков и опасаясь их множества в соседних пустынях Келий и Нитрийской, он решился удалить старейших между ними. Два славных Макария, пресвитер Исидор и некоторые другие аввы сосланы были на дикий остров, населенный язычниками, но и там при появлении их исцелились беснуемые и рассеялась тьма идольская; молва народная заставила гонителей возвратить великих старцев в их уединение, ибо слава обоих Макариев выступала далеко за пределы их пустыни.

Старший, называемый Египетским, оставил в юных летах дом родительский и невесту, чтобы посвятить себя подвигам иноческим, и достигнул высшей степени созерцательной жизни, которая отразилась в его поучительных беседах о спасении души. Исцеляя живых, он воскрешал мертвых, ибо смирившему себя под иго Христово все покорствовало, и тем обратил язычников, неверовавших воскресению. Увидев юношу, невинно осужденного на казнь за мнимое убийство, он велел привести себя к мертвецу и спросил, юноша ли убил его? Когда же, к общему изумлению, мертвый оправдал живого, и судьи приступили к старцу, чтобы он допросил, кто настоящий убийца, Макарий отрекся.

Смирение его было столь высоко, что и сам искуситель, представший ему в видении, невольно исповедал себя побежденным этой добродетелью, которой многие опыты явил авва, научая ей и других. Однажды ученик его, встретив в пустыне жреца идольского, осыпал его поруганиями и в свою очередь претерпел побои; того же жреца настиг Макарий и приветствовал ласковым словом, так что язычник, изумленный снисхождением столь великого старца, обратился к Богу. Когда же иной ученик спросил его о пути совершенства духовного, авва велел ему идти на усыпальницу и сперва поносить мертвых, бросая в них камни, потом же идти туда опять и благословлять каждого из усопших. «Что отвечали мертвые на твои клятвы?» — спросил юношу Макарий.

«Ничего, отче», — отвечал он. «А на благословения?» — «Ничего, отче», — повторил юноша. «Так и ты, — сказал авва, — будь мертв к оскорблениям и ласкательствам мира, и спасешься».

Младший Макарий, называемый Александрийским, связанный с Египетским узами духовной приязни, был пресвитером в пустыни Нитрийской; там спасались вместе с ним до пяти тысяч братии, которые безмолвствуя и трудясь каждый в своей келий пять дней седмицы, собирались на всенощную молитву в день субботний, чтобы опять разойтись после воскресной литургии. Воздержание аввы их было чрезвычайное; за один нечистый помысл, он сам осудил себя на многие дни в болото, исполненное насекомыми, чтобы они истерзали плоть его. Стараясь одолеть сон, двадцать дней и ночей провел он под открытым небом, терпя попеременно зной и холод, и мера пищи его, всегда сухой, едва достаточна была для поддержания жизни. Однажды пришло ему на мысль вкусить винограда, и тотчас, раскаявшись, послал он грозди к больному иноку, тот переслал их к другому, и таким образом кисть виноградная, обойдя всех братии, возвратилась опять к Макарию. В другой раз, найдя у дверей своей келий человека, похищающего его убогое имущество, он сам помог навьючить остаток вещей своих на верблюда и отпустил с миром. Услышав о строгой жизни иноков Тавенских, он решился посетить, в одежде страннической, их обители и с трудом умолил Великого Пахомия принять его в число братства, потому что казался ему неспособным переносить бремя устава Тавенского. Макарий, видя, что во дни великого поста иноки Пахомия налагают на себя различные подвиги, заключился на все его течение в келию и, прислонясь к стене, простоял сорок дней, плетя кошницы, вкушая только немного зелия по воскресеньям и молясь непрестанно. Ропот поднялся в обители. «Зачем привел ты сего бесплотного, чтобы осудить нас? — говорили иноки своему игумену, — или изгони его, или мы разойдемся», и Пахомий, провидев духом имя знаменитого пришельца, благодарил Макария за то, что смирил братию.

Пришельцы западные, посетившие Египет для духовного назидания, подверглись также общему гонению: ученый пресвитер Руфин, описавший жития отшельников, и Великая Мелания, из знаменитого рода Сципионов. Овдовевшая и осиротевшая в юном возрасте, она пожертвовала Господу, в лице нищих, свои сокровища, чтобы странницею поселиться на местах Его земного странствия. Исидор, странноприимец богадельни Александрийской, знавший Меланию в Риме, во дни ее величия, когда посещал столицу с блаженным Афанасием, принял любезно благочестивую жену и проводил, вместе с Руфином, в ближнюю пустыню, к столетнему авве Ору, отцу тысячи иноков, и к авве Памве. Памва плел кошницу и не посмотрел даже на многоценный дар Мелании, триста литр серебра, которые принесла она для его обители, а велел только раздать их иным беднейшим. Когда же изумленная таким небрежением назвала ему количество принесенного серебра, старец отвечал: «Дочь моя, Тот, Кому ты жертвуешь, знает меру и вес, ибо взвешивает горы и дубравы, и не гнушается даже двумя лептами».

Руфин посвятил себя ученым занятиям в школе Александрийской, под руководством знаменитого слепца Дидима, который, потеряв зрение в младенчестве, почитался лучшим богословом и другом великих Антония и Афанасия. Однажды Антоний спросил его, сожалеет ли он об утрате очей? И вынудив невольное сознание, сказал: «Удивляюсь, что человек мудрый сокрушается о лишении достояния, общего с каждым насекомым, вместо того, чтобы радоваться благодати, дарованной ему наравне с Апостолами; лучше видеть очами духовными, нежели плотскими, которых один взгляд может погубить навеки». Из-под руководства такого учителя Руфин увлечен был в темницу и потом в изгнание с прочими исповедниками за Православие; Мелания последовала за ними в Палестину, питая иногда ежедневно до пяти тысяч изгнанников и облекаясь в одежду рабскую, чтобы посещать их в темницах. Правитель Палестины, узнав о том, велел посадить и ее в темницу; она же послала сказать ему: «Я дочь Сципионов, была женою епарха, ныне же раба Христова; не презри моего убожества и остерегись последствий». Испуганный дал ей полную свободу помогать исповедникам в Иерусалиме, где провела двадцать шесть лет, созидая обители и благодетельствуя христианам.

Глава 26. ПОДВИГИ ВАСИЛИЯ ВЕЛИКОГО

Когда гонение свирепствовало в пустынях Египетских, не избежал его и на святительском престоле другой отец иночествующих, Василий, ибо он служил опорою и верным представителем Церкви вселенской; в одном лице его слились, своими добродетелями, инок, учитель и епископ, и гонитель Валент не мог оставаться равнодушным, пока сиял еще такой светильник. Сам он посетил Кесарию, и великого мужа потребовали сперва на испытание к епарху царскому Модесту, суровому арианину; но Василий ответствовал на все его угрозы и ласки: «Общение с Богом честнее, нежели общение с тобою и кесарем, по мере расстояния Творца от твари, и такова вера христиан; вы же именуете Самого Господа тварию. Угрозы твои до меня не касаются: ибо что мне и тебе? Имение ли мое возьмешь, не обогатишь себя и я не обнищаю, да и мало тебе пользы в ветхих одеждах и в нескольких книгах, а в них все мое богатство. Изгнания не боюсь, ибо земля не моя, но Божия, и отечество мое повсюду; о муках не забочусь, они только приведут меня к желанной цели; ты видишь, на мне почти нет тела; один первый удар все окончит, и смерть только ускорит меня к Богу». Изумленный епарх невольно сознался, что никто еще с такою дерзостью с ним не беседовал. «Может быть, — возразил Василий, — тебе не случалось никогда говорить с епископом; мы во всем являем кротость и смирение, но если кто хочет лишить нас Бога и правды Божией, мы ради ее всем пренебрегаем». Видя подобную твердость, смягчился епарх и спросил: «Приятно ли будет ему видеть кесаря в своей церкви? Надлежит только для того выкинуть одно слово, единосущный, из Символа?» — «Радуюсь видеть кесаря в церкви, ибо радею о спасении всякой души, но не позволю изменить ни одной йоты в Символе», — отвечал мужественный святитель. «Размысли до завтра», — было последним словом Модеста, и «Ныне, как и завтра, я тот же!» — последним словом Василия.

На праздник Богоявления император, окруженный стражами, взошел в церковь, где совершал литургию Василий и стал в толпе народа. Когда же услышал сладкое пение ликов и увидел стройный чин божественной службы священнослужителей, более подобных Ангелам, нежели человекам, самого же Василия, неподвижного пред алтарем, вперившего ум свой к Богу, и со страхом обстоявших его пресвитеров, ужаснулся Валент, хотел подойти к жертвеннику, но пошатнулся и был поддержан одним из диаконов; никто, однако же, не смел принять его просфору, не зная, желает ли вступить с ним в общение епископ. Сам Василий, сострадая к немощи человеческой, принял из рук его принесенный дар.

В другой раз император пришел опять участвовать в молитве верных, и в самом алтаре беседовал долго с Василием, при друге его Григории, который не менее кесаря услажден был его небесною беседой. С тех пор смягчилось повсеместно гонение, хотя сам Василий еще дважды ему подвергался. Уже по проискам ариан, испуганных его благим влиянием, запряжена была колесница, чтобы везти в изгнание великого мужа, когда внезапная болезнь, постигшая в ту же ночь младенца царского, заставила Валента прибегнуть к мольбам осужденного. Василий стал на молитву и исцелил, но с условием, чтобы младенец был отдан в научение православным; император изменил слову, и сын его, окрещенный арианами, опять занемог и скончался. Огорченный отец хотел снова подписать приговор изгнания, и перо сокрушилось в руках его; он оставил в мире Василия и удалился из Кесарии; а бывший гонитель Модест сам получил исцеление молитвами святителя, и сделался с тех пор его искренним другом. И другого епарха, дерзнувшего восстать против святого за то, что укрыл благородную вдовицу от его насилия, смирил кротостью Василий. Мучитель велел снять с него мантию для большего бесчестия, Василий же предложил ему и хитон свой, и грозившему растерзать его железными когтями спокойно сказал: «Много мне сделаешь добра, если вырвешь печень мою, которая часто меня беспокоит». Между тем граждане, узнав об опасности своего пастыря, вооруженной силой пришли спасти его: тогда, в свою очередь, принужден был смириться епарх, и Василий спас его от ярости народной.

К гонениям внешним, к непрестанным болезням присоединились еще внутренние неустройства его епархии и огорчения сердечные. Он принужден был нарушить общение с человеком, которого привык уважать от юных дней, Евстафием епископом Севастийским, за его неправое исповедание Божества Христова, и тяжко было любящему сердцу Василия такое разочарование. Долго не верил он обличениям других епископов, полагая, что прежние колебания в вере — по случаю символа Риминийского — давно изглажены. Обходя церкви области Армянской, которая поручена была его заботам, для утверждения пастырей, нерадевших о пастве, он посетил нарочно Евстафия, защищал его перед местным архиепископом Феодотом и перед святым изгнанником Мелетием Антиохийским; не столько для себя, сколько для них, входил с ним в прение о вере, и, не довольствуясь обманчивыми словами, взял с него на хартии исповедание веры, чтобы успокоить сослужителей; все оказалось тщетным. Евстафий отрекся от своего исповедания и не пришел по зову его на собор; изъявляя притворное желание примириться с Василием, упрекал самого в ереси и в связи с еретиками, так что после долгого молчания он принужден был, наконец, написать пространную апологию в свою защиту.

Другое тяжкое огорчение постигло великого святителя: по зависти подчиненных ему епископов и особенно Анфима Тианского, отняли у него половину епархии, когда указом царским область Каппадокийская разделилась, и Тиана сравнена была с Кесариею. Анфим утверждал, что управление духовное должно соображаться с гражданским, и стал мешаться в дела церковные, присваивая себе права архиепископские и созывая самовольно на областные соборы обольщенных им епископов. Со своей стороны Василий, чувствуя, какое зло может произвести такое неуместное разделение посреди общего колебания в вере, старался всеми мерами оградиться от притязаний Анфима, выбором и умножением епископов своей области. Уже младший брат его, св. Григорий, святительствовал в Ниссе Каппадокийской; Василию желательно было рукоположить и знаменитого друга Григория в малый городок Сасимы, на рубеже новой церковной области Анфима, и с трудом мог он убедить его принять епископский сан; Григорий отговаривался жаждою уединения и неприятностью самого места, спорного между двумя епархиями; воля Василия, предпочитавшего благо общественное частной дружбе, и воля престарелого отца превозмогли; но Григорий не мог вступить в управление своей паствой по сопротивлению Анфима. Тогда опять, возвратившись в Назианз, разделил он бремя правления со столетним родителем до его скорой кончины, которую оплакал в присутствии друга, красноречиво изобразив все пастырские и домашние добродетели благочестивого старца в надгробном слове. Утешив несколько своим пребыванием Церковь Назианзскую до избрания нового пастыря, он удалился в пустыню Изаврийскую искать в безмолвии того душевного мира, которым не давали ему насладиться люди и заботы; но его отшельничество не продолжилось, ибо ему надлежало воссиять скоро на свещнике Царьграда.

Между тем Василий не переставал взывать о помощи к Западным епископам, излагая им в грамотах бедствия Востока. Но епископы не подвигались со своих престолов, чтобы идти на помощь братии, а только частные люди стремились из Италии в Египет и Палестину искать назидания у великих отшельников. Блаженный Иероним, родом из Далматии, получивший светское образование в Риме и духовное при Валериане, епископе Аквилейском, посетил Восток с пресвитером Антиохийским Евагрием и погрузился на время в пустыни Сирийские, уже исполненные отшельниками, чтобы там истребить в себе память юношеских наслаждений Рима. Его собственная исповедь может засвидетельствовать, как жестоко было подобное отречение для чувственной его природы.

«О, сколько раз, скитаясь в беспредельной пустыне, опаляемый знойным солнцем, я воображал себе наслаждения Рима! Одиноко сидел я, исполненный горьких дум; прахом обезображен был лик мой, эфиопскою чернотою покрылась кожа; роскошью была бы мне прохладная струя. Когда же сон одолевал борющееся с ним тело, одни кости со стуком ложились на землю, и я, заключившийся страха ради геенны в подобную темницу, я, сожитель зверей и скорпионов, еще мог иногда переноситься мыслями в хороводы дев; лик мой, умерщвленный постами, еще прежде смерти отжил, но в хладном теле кипели страстные порывы… Так, лишенный всякой помощи, припадал я к Спасителю; я проливал слезы, я рвал волосы, семидневным голодом сокрушал свою плоть. Помню, как часто ночь заставала меня, бьющего себя в грудь, пока не водворялось в ней желанное спокойствие; я даже страшился своей келий, как свидетеля нечестивых помыслов и в брани сам с собою погружался в пустыню. Во глубине долин, на вершине гор, в ущелий утесов искал я места молитвы, места казни бедственной моей плоти, и там, сквозь пелену текущих слез, приникнув взорами к неподвижному небу, я мнил себя в ликах Ангельских и радостно разделял их дивные гимны». Изучение еврейского языка занимало Иеронима в пустыни для предпринимаемого им перевода Св. Писания, и сей знаменитый богослов Запада несколько раз возвращался в родную Италию, увлекая за собою всегда новых отшельников в Палестину.

Уже многими иноками прославились пустыня Сирийская и горы Ливана и окрестные леса Антиохии. Св. Марон основал многие обители в горах Ливанских, и Аонес сделался отцом отшельников в Месопотамии; ученики его, под именем пасущихся, скитались молитвенно на полях и в расселинах, питаясь одними травами и отказывая себе во всех удобствах жизни под знойным небом Востока. Но всех знаменитее был Ефрем Сириянин, диакон церкви Эдесской, поставленный в сан Иаковом чудотворцем Низивийским. Без всякого образования земного Ефрем сделался одним из высоких таинников учения небесного и красноречивейшим проповедником слова Божия. Сильные речи его о последнем суде исторгали слезы у смиренных и приводили в трепет нераскаянных, которые, внимая ему, переносились духом на судилище Христово и иногда в ужасе прерывали обличительные слова, прося помилования; а выспренние гимны Ефрема, переходя из уст в уста, истребляли память еретических песней.

Аполлинарий смущал тогда Сириян ложным учением, будто Спаситель Иисус Христос при воплощении Своем не был совершенный человек и восприял только одно тело наше, которое рассеялось как призрак при Вознесении, разумную же душу человеческую заменяло в Нем Самое Божество. Уважаемый многими благочестивыми мужами за свою строгую жизнь, он изложил обольстительную ересь в двух книгах совершенно противно догматам Церкви, которая учит, что Господь явился на земле совершенным Богом и совершенным человеком, с душою и телом, чтобы полным восприятием природы нашей спасти всего человека, душою и телом растленного во грехах. Но вредным хитросплетениям ересиарха противопоставил благую хитрость ревностный Ефрем. Услышав, что книги эти хранятся у одной жены, знакомой Аполлинарию, он испросил их для прочтения и склеил все листы так, что невозможно было их разогнуть; когда же через многие годы устаревший лжеучитель во время жестокого словопрения, не надеясь более на память, прибегнул к своим книгам, он смешался и умолк, увидя их как бы окаменевшими.

Совершенная нестяжательность была любимой добродетелью Ефрема, как он сам выразился о себе в своем завещании: «Ефрем никогда не имел злата, ни сребра, ни влагалища, ибо послушал доброго учителя Христа, глаголющего: «Не собирайте сокровищ на земле». И не одних богатств, но и всякой почести бежал он; услышав, что народ Эдесский хочет избрать его епископом, представился юродивым, скитаясь нагим по торжищу и похищая, как неистовый, хлебы, пока не поставлен был иной епископ. Однажды, входя в Эдессу, просил он у Бога назидательной себе встречи и, встретив женщину, огорчился духом; оба остановились, взирая друг на друга. «Что смотришь на меня»? — спросил ее наконец отшельник. «Я смотрю на тебя, — отвечала она, — ибо по Св. Писанию, жена взята была от мужа; ты же не смотри на меня, но на землю, из которой взят человек». И Ефрем прославил Бога за назидательную речь простой жены.

Обратив многих в городе и в пустыне к покаянию беседами, доныне сохранившимися в Церкви, Ефрем подвигнут был небесным видением посетить светильника ее Василия и пришел в Кесарию, когда святитель поучал в храме народ. Остановившись посредине, Ефрем воскликнул: «Воистину велик Василий, воистину столп Церкви Василий, воистину Дух святой говорит его устами! Вижу сосуд избранный во Святая Святых, украшенный божественными глаголами, и храм, от него питающийся духовною пищей, и реки слез окрест текущие, и молитвы, возносящиеся на крыльях Духа!» Когда же некоторые из предстоявших осудили пришельца за ласкательство их епископу, Василий призвал его к себе и по внутреннему внушению спросил: «Ты ли тот Ефрем, от юности покоривший себя благому игу Господню, о котором я только слышал?» «Я, — отвечал он, — последний текущий на поприще небесном». На вопрос же святительский, что было причиною громких похвал в церкви? «Мне виделась, — возразил ему, — благочестивый диакон Эдесский, белая голубица, сидящая на правом плече твоем и внушающая тебе речи к пастве». После долгой духовной беседы, дав друг другу целование, мирно они расстались: один — чтобы опять идти погрузиться в пустыню, другой — чтобы еще немногие годы сиять вселенской Церкви, ибо близок был уже час его.

Расположение к иночеству не оставляло Василия и на кафедре епископской; он собрал вокруг себя монашествующих в Кесарии и в окрестностях, чтобы их примером могла назидаться паства, и строго наблюдал за исполнением данного им устава, предупреждавшего грехопадения самыми подробностями келейной жизни. Столько же радел он и о клириках обширной епархии и требовал от хорепископов верного каталога всех низших служителей церкви, иподиаконов, чтецов, заклинателей, привратников, запрещая принимать их без своего согласия, потому что священники и диаконы иногда позволяли себе избирать их самовольно и тем вводили в клир людей недостойных. Такая внимательность пастыря очистила нравы его духовенства, и многие из соседних епископов прибегали к нему просить себе пресвитеров и даже преемников на свои кафедры; а нищие и странные стекались со всех окрестностей в обширную богадельню, устроенную им наподобие города в предместьях Кесарии и долго после него славившуюся под именем Василиады, где всякого рода немощи находили врачевание.

Подвизаясь деятельно, не оставлял Василий назидать и словом не только свою паству, но и соседних епископов, особенно св. Амфилохия Иконийского, связанного с ним и с Григорием узами дружбы и против собственного желания избранного народом на кафедру Иконии. По его просьбе написал он книгу о Духе Святом, в которой ясно излагал исхождение Божественное от Отца и прославление с Сыном, и говорил о важности преданий, против тех, которые полагали, что можно основываться в догматах на одном Священном Писании.

«Из соблюденных в Церкви догматов и проповеданий, некоторые мы имеем от письменного наставления, а некоторые прияли от Апостольского предания, по преемству в тайне; те и другие имеют одну и ту же силу для благочестия, и тому не станет противоречить никто, хотя малосведущий в постановлениях церковных. Ибо ежели отважимся отвергать неписаные обычаи, как будто не имеющие великой важности, то неприметно повредим Евангелию в самом главном и от проповеди Апостольской оставим пустое имя. Упомянем всего прежде о первом и самом общем: кто учил писанием, чтобы уповающие на имя Господа нашего Иисуса Христа знаменались образом креста? Какое писание научило нас обращаться к востоку на молитве? Кто из святых оставил нам письменно слова призывания в преложении хлеба Евхаристии и чаши благословения? Ибо мы не довольствуемся теми словами, которые Апостол или Евангелие упоминают: но и прежде их, и после произносим и другие, как имеющие великую силу для таинства, приняв их от неписанного учения. По какому также писанию благословляем и воду крещения, и елей помазания, еще же и самого крещаемого? Не по умолчанному ли или тайному преданию? Что еще? Самому помазыванию елеем какое написанное слово нас научило? Откуда и троекратное погружение человека и прочее, относящееся к крещению? Отрицаться сатаны и аггелов его, из какого взято писания? Не из того ли необнародоваемого и неизрекаемого учения, которое отцы наши сохранили в недоступном любопытству и выведыванию молчании, быв основательно научены молчанием охранять святыню таинств? Ибо какое было бы приличие писанием оглашать учение о том, на что некрещеным и воззреть непозволительно?»

Для Амфилохия изложил он также в трех посланиях, признанных каноническими всею Церковию многие правила покаяния и разрешения падших в различные грехи, с определением срока епитимий, судя по степени вины и раскаяния, и заботился о церквах, которые осиротели во время гонений. Услышав, что св. Евсевий сослан, он написал утешительное послание к гражданам Самосатским, которые показали столько участия своему пастырю. Евсевий, раздраживший ариан ревностью к Православию, обтекал в одежде странника церкви Армении, повсюду поставляя пресвитеров и диаконов, и даже епископов. Указ царский о ссылке его во Фракию пришел к нему вечером; он скрыл посланного, чтобы не возбудить смятения, и после всенощного бдения спустился ночью в малой ладье по Евфрату в ближайший город, но на другой день река покрылась бесчисленными ладьями; верные, отыскав пастыря, со слезами просили его не оставлять своего стада, Евсевий же показал им только слова Евангельские о повиновении властям; они умоляли взять, по крайней мере, с собою денег, одежды и служителей, Евсевий опять сослался на пример Апостолов и, в подобной им нищете, пошел в дальний путь. Но ариане не могли одолеть его паствы, ибо никто не хотел не только сообщаться в церкви, но даже мыться в одной бане с их епископом.

374-й от Рождества Христова

Огорченный изгнанием Евсевия, св. Василий был, с другой стороны, обрадован вестью об избрании на кафедру Медиоланскую св. Амвросия и общительными грамотами великого мужа. Он происходил от знаменитых предков в Риме и по личным достоинствам пользовался уважением императора Валентиниана, который назначил его в молодых летах правителем Медиолана. Распря, возникшая в городе между православными и арианами по случаю избрания нового епископа на место умершего Авксентия, указала народу истинного пастыря в лице своего правителя; ибо Амвросий, будучи только оглашенным, взошел в храм и говорил с таким убеждением, что обе враждующие стороны единодушно воскликнули: «Амвросия епископом!» Испуганный столь неожиданным зовом, он поспешил из церкви на судилище, чтобы в свою очередь испугать народ своей жестокостью, и приказал пытать при себе осужденных, но народ следовал за ним, взывая: «Грех твой на нас!» Он бежал из города ночью и утром был найден у ворот, потом опять скрылся в поместий друга, и друг вынужден был выдать его народу указом царским, ибо Валентиниан радовался столь счастливому выбору. В течение восьми дней окрестили Амвросия и по порядку провели по всем степеням клира; новый епископ роздал большую часть своего имущества убогим и церквам, поручив брату Сатиру заведовать домашним хозяйством; сам же исключительно посвятил себя изучению Св. Писания и чтению отцов Церкви, особенно Василия, и проповеди слова Божия, красноречиво излагая с кафедры сокровища, внимательно собираемые в келий, и в течение долгого святительства сокрушил арианство во всей Италии. «Мужайся человек Божий, презревший все блага земные ради Господа Иисуса, — писал ему Василий, — мужайся: ибо ты подобно Павлу, приял Евангелие, не от человек, но от Самого Бога, избравшего тебя из судей земных на седалище Апостолов».

Поставление Амвросия Великого было последним деянием Валентиниана ко благу Церкви; он преждевременно скончался в Паннонии, и два сына ему наследовали на Западе: Гратиан, уже давно объявленный им соправителем, и малолетний Валентиниан, провозглашенный легионами, под опекою матери Иустины, зараженной арианством; но Гратиан до ранней своей кончины управлял империей, и еще более отца благоприятствовал Христианству, отвергнув звание первосвященника языческого, обычное кесарям, и стараясь по возможности сокрушить в Риме древние обряды и кумиры идольские. На Востоке же Валент, разрешенный смертию брата к более явному покровительству ариан, умножил гонения православных с их кафедр, в том числе и св. Григория Нисского, брата Василиева, не смея, однако, коснуться самого Василия, который бодрствовал за всех.

376-й от Рождества Христова

Жалуясь Петру Александрийскому, который пребывал в Риме, на равнодушие Западных и намекая на неуместное превозношение папы Дамаза, великий святитель упрекал и Восточных за недостаток взаимной любви или за потворство ереси. Обличительные письма его к епископам поморским и к Церкви Неокесарийской вместе с собственной апологией против Евстафия странствовали с диаконами его по всей Малой Азии, сохраняя общение между православными; над ним сбывались слова псалма: «Падет от страны твоя тысяща и тма одесную тебе, к тебе же не приближится». Св. Василий предостерегал верных и против ереси Аполлинариевой, осужденной в Риме, в которой обвинял его Евстафий, и не только писанием, но и действиями сильно ему противился. Услышав, что он покушается поставить арианского епископа в Никополь, митрополию Армянскую, он перевел туда православного пастыря Евфрония из Колонии и укрепил в вере граждан. Нововведения Евстафиевы и его последователей скоро осуждены были на местном соборе Гангрском, который издал двадцать канонов против мнимых ревнителей благочиния, нарушавших церковные уставы.

С одинаковой ревностью продолжал заботиться Василий и о Церкви Антиохийской, раздираемой внутренним несогласием. Сохраняя постоянно общение со святым изгнанником Мелетием, он чуждался Павлина, неправильно избранного и поддерживаемого Западными, и прочих епископов, искавших власти в Антиохии; не позволял епарху царскому вступаться в дела церковные и убеждал св. епископа Кипрского Епифания, ученика великого отшельника Илариона, содействовать к водворению мира, ибо Кипр принадлежал тогда к области Антиохийской. Но и старания Епифания остались тщетными, несмотря на общее уважение, каким он пользовался на Востоке за строгую иноческую жизнь и назидательные творения; ибо он был одним из светильников своего времени и сильным обличителем всех ересей, которых описал до восьмидесяти в книге своей, противопоставляя каждой врачевство духовное.

В творениях его явствует внутреннее устройство Церкви четвертого столетия, исчислены степени иерархические: епископа, пресвитера, диакона, в которые предпочтительно избирались девственники, вдовые или однобрачные, с запрещением второго брака после посвящения, и прочие должности: иподиаконов, чтецов, заклинателей, привратников, погребателей и диакониссе, для призрения убогих. По словам Епифания, собрания церковные уставлены были Апостолами по средам, пяткам, субботам и воскресеньям, и первые два дня суть постные, ради памяти предания и распятия Господня, кроме времени Пятидесятницы и дня Богоявления; сорок же дней прежде Пасхи, и особенно последняя седмица посвящены исключительно подвигам поста с непрестанным бдением. Обычные молитвы, утренние и вечерние, сопряжены в церкви с пением хвалебных песней и псалмов; имена же усопших поминаются на литургии при совершении бескровной Жертвы. Строгость, с какою наблюдала Церковь за чистотою нравственности своих служителей, и запрещение вступать им в тяжбы или предаваться увеселениям мирским, изображаются в книгах святителя Кипрского столь же ясно, как и в канонах соборных того времени и в частных правилах Великого Василия, который будучи сам, по словам Апостола, царским священием, хотел, чтобы все ему подражали, подобно как он Христу.

378-й от Рождества Христова

Казалось, Провидение хранило его только для того, чтобы под сенью великого мужа Церкви дать пройти буре арианской вместе с ее виновником Валентом, которому определена была преждевременная кончина. Знаменитый епископ Улфила, просветитель Готфов, изобретший грамоту и переложивший Св. Писание для своего народа, пришел в Царьград просить у императора дозволения Готфам селиться во Фракии и, получив желаемое, сам заразился лестью арианскою, которую распространил во всем народе, ему покорном. Но указ царский не был исполнен на границах империи, и ожесточенные Готфы перешли Дунай вооруженной силой. Валент поспешил против них с войсками и не хотел ожидать помощи от племянника Гратиана. За несколько дней до решительной битвы мужественный отшельник Исаакий Далматский, встретив на пути императора, удержал коня его и предрек гибель: «Что идешь на Варваров, которых воздвиг на тебя Господь? Перестань враждовать против Бога, или не возвратишься со всем твоим войском». Раздраженный Валент велел заключить его в узы, дабы казнить за ложное пророчество. «Казни, если возвратишься», — спокойно отвечал Исаакий. И в кровопролитной сечи пали Римляне. Раненый Валент укрылся с немногими царедворцами в хижину, и варвары, не зная о присутствии царском, обложили ее огнем. Так погиб гонитель Православия после четырнадцатилетних смятений, возбужденных им в Церкви Восточной.

379-й от Рождества Христова

Мужественный ее защитник преставился вскоре после Валента, претерпев до конца тяжкую бурю и управив кормило церковное в тихую пристань. Когда исповедники стали возвращаться на свои кафедры, Василий отошел в небесную родину посреди общего о нем плача. Народ теснился к его останкам, больные искали исцелиться прикосновением к его одежде, как некогда Апостольской; рыдания заглушали песни церковные, язычники и Евреи смешались с верными. Приближенные его утешались тем, что были в числе его присных; некоторые старались подражать ему в одежде, пище и поступи, в самой бледности его лица и медленном произношении. Творения его читались в домах и в церквах к назиданию духовных и мирян; им удивлялись и сами язычники. Четыре похвальные слова произнесены были в различное время в честь великого святителя знаменитыми мужами Церкви: Ефремом Сириянином, Амфилохием Иконийским и двумя близкими его сердцу Григориями, братом и другом, безутешным в его преждевременной кончине. Благодарная же Церковь скоро причла Василия к лику святых своих заступников и стала совершать память его блаженной кончины, ибо он был и при жизни вселенским учителем и залогом ее мира.

Элладий наследовал кафедру Кесарийскую после великого мужа; брат же его Григорий, немного времени спустя, воздал последний долг и общей их воспитательнице, блаженной сестре Макрине, которая тихо преставилась в устроенной ею обители. Назидательная беседа ее о бессмертии души на смертном одре послужила ему предметом духовного творения, а тихая кончина при непрестанной молитве — благим примером для собственного исхода. Он спросил у инокинь лучшую из одежд ее для погребения, они же указали на убогую ризу, ее облекавшую, как на единственную, какая ей осталась после розданных нищим; Григорий должен был прикрыть усопшую собственной мантией и с братом Петром погреб близ праха родителей в церкви Сорока мучеников при стечении многочисленного народа и соседних иноков.

Глава 27. ФЕОДОСИИ ВЕЛИКИЙ ИМПЕРАТОР. ПОДВИГИ ГРИГОРИЯ БОГОСЛОВА. ВТОРОЙ ВСЕЛЕНСКИЙ СОБОР

Между тем епископы Восточные возвращались в свои епархии милостивым указом императора Гратиана, который, действуя по внушению великого Амвросия, явно покровительствовал православным и изгонял ариан из всего Запада. Он избрал себе в соправители Феодосия, из роду кесаря Траяна, мужа славного доблестями воинскими и гражданскими, и поручил ему Восток, который ожил под его мудрым правлением. Антиохия утешилась опять лицезрением своего кроткого пастыря Мелетия, который, желая единственно мира, предложил сопернику Павлину управлять вместе Церковью, положив Евангелие на кафедру епископскую и сев по сторонам в качестве служителей Слова Божия.

Св. Кирилл Иерусалимский, Геласий Кесарийский, Евсевий Самосатский предстали опять осиротевшим паствам; но ревность Евсевия к устроению церквей была виною его мученической кончины; желая поставить православного епископа в одном малом городе Сирии, наполненном арианами, он был поражен камнем, и предал дух, умоляя о прощении своего убийцы.

Бедствовала еще Церковь Константинопольская, уже сорок лет оскверняемая арианами. Малый остаток православных без храмов и без пастыря решился, наконец, умолить друга Василиева, Григория, оставить свою пустыню, чтобы идти управить Церковь столицы, как некогда города Назианза, и после долгих отрицаний подвигся святитель на горький плач сирых. Убогий вид его, изнуренная плоть, простота обращения не вселили сперва должного к. нему уважения в народе, привыкшем к пышности столичных архиереев. Ариане и духоборцы соединились вкупе на пришедшего одолевать их ересь и повлекли его пред судилища, возбуждая чернь метать на улицах камни в чуждого старца. Не было ему и места для собрания верных, кроме частного дома родственников, приютивших в Царьграде пришельца, где устроил малую церковь Воскресения, в залог воскресения правой веры.

Но когда малая вначале церковь огласилась сладкими речами Григория, когда пастырская свирель его богословия, победив трубы риторов, соединила любовью православную паству, всеобщее изумление заступило место первого неприязненного чувства. Еретики и язычники, увлеченные необычайным его витийством, стали стекаться в тесную храмину, ибо до того ничего подобного не раздавалось с кафедры Царьграда. Сам Григорий, возвышая учение по мере возрастающего духа слушателей, изложил в пяти глубоких беседах чистые догматы о Св. Троице, о единосущии Сына со Отцом и Духом и о исхождении Духа Святого от Отца. Одобрительные рукоплескания непрестанно прерывали витию церковного, и неотъемлемое название Богослова сохранилось ему на все века, исключительно пред другими отцами вместе с одним Апостолом Иоанном. Пустынник Иероним, уже принявший сан пресвитерский в Антиохии, посетив Царьград, чтобы научиться Св. Писанию под руководством столь великого светильника, свидетельствовал в письмах своих о восхищении народном при каждой проповеди Богослова.

Но с утешением духовным посетили его и тяжкие скорби, неразлучные с ним во все течение долгой жизни. Действуя в совершенной простоте сердца, он согрел змею на лоне своем и принял в ближайшее общение философа Максима, который под личиною строгого Христианства таил грубые страсти и неблагодарность. Тщетно предостерегали Григория; не мог он сомневаться в искренности мнимого друга, пока опыт не обличил в нем врага; ибо Максим преклонил на свою сторону Петра Александрийского и нескольких епископов Египта, откуда сам был родом, и убедил поставить себя епископом Царьграда под тем предлогом, что Григорий не есть законный пастырь, имея собственную малую епархию в Сасимах. Но весь клир и народ Константинопольский, раздраженные таким гнусным поступком, изгнали из столицы Максима, и тщетно обращался он к императору Феодосию в Фессалонике и к архиепископу Петру в Александрии. Общее презрение было его уделом; Григорий хотел оставить паству, чтобы опять возвратиться в любимое уединение; но вопли народа, его упрекавшего, что он с собою изгоняет Св. Троицу, удержали его на кафедре; и после долгого прения с верными, которые не выпускали его из церкви, он принужден был дать слово остаться в Царьграде до прибытия нескольких епископов.

Пришествие великого Феодосия удержало его совершенно. Император, воспитанный в чистых догматах, придя с запада в Фессалонику, впал в тяжкую болезнь и принял крещение от руки православного епископа Асколия, который еще более утвердил его в вере. Там издал он указ именем трех кесарей, в котором, изложив правильное свое исповедание о трех Божественных Лицах, повелевал всем верным держаться чистого предания Апостольского в союзе единой Кафолической Церкви и угрожал достойной казнью еретикам. Когда же пришел в Царьград, прежде всего предложил арианскому епископу Демофилу Символ Никейский, потом велел упорному оставить столицу, вместе с Лукием, изгнанным из Александрии, а Григория принял с чрезвычайными почестями. Сам император провожал его в соборную церковь, чтобы водворить на святительской кафедре, столь долго удерживаемой арианами, и ввел без всякого сопротивления, при радостных кликах народа и клира, которые все единодушно взывали: «Григория епископом!» Смиренный пастырь принужден был укротить ревность своей паствы и не хотел сперва воссесть на кафедру, хотя и вынужден был впоследствии уступить воле народной. Он заключил подвигом милосердия этот торжественный день своей жизни, простив юношу, который в порыве раскаяния бросился к его ногам и исповедал со слезами, что покушался умертвить его; старец кротко поднял убийцу и просил только вперед не забывать Бога. Такое же великодушие оказал он и в отношении ариан, расхитивших достояние соборной церкви, предоставив наказание суду собственной их совести; ибо полагал неприличным употреблять власть гражданскую ради прибытка и, таким образом, смирением посрамив нечестие, приобрел любовь кесаря и народа. Это была самая блестящая эпоха жизни Григориевой, и вместе самая тяжкая, как о том можно судить из одного красноречивого письма его к другу.

«Ты спрашиваешь, каковы мои обстоятельства? — писал он, — весьма горестны. Василия более нет, нет и кесаря, брата по духу и плоти. Теперь могу я сказать с Давидом: отец мой и мать моя оставили меня. Плоть немощна, старость над головою, забот много, дела в беспорядке, друзья неверны, Церковь без пастыря, хорошее прошло, настало худое; плавание ночью, путеуказательного огня не видно, а Христос спит. Какое потребно терпение! Одна только смерть может положить конец моим несчастьям, и обреченный на страдания в здешней жизни, я должен страшиться их в будущей».

381-й от Рождества Христова

Император Феодосии ничего не желал столь пламенно, как умирения Церквей Восточных; ибо недостаточно было изгнать лжепастырей арианских, надлежало еще соединить и православных между собою в Антиохии и привлечь Западных к общению Восточных, ибо одни признавали там Павлина, другие Мелетия, и утвердить законного епископа в Царыраде. Он призвал в столицу всех православных епископов Востока, в числе ста пятидесяти, и собор тот был признан вселенским по важности своих определений и поскольку весь Запад единодушно принял его каноны. Благочестивый старец Мелетий подвигся из Антиохии на это последнее деяние своей многострадальной жизни с двумя пресвитерами Флавианом и Елпидием и председательствовал на соборе до тихой кончины, ибо тому светильнику суждено было скоро угаснуть перед лицом всей Церкви, его ублажившей. С чрезвычайными почестями принял старца Феодосии, которому за несколько дней до избрания на царство виделся во сне святитель, венчающий его на царство, и кесарь узнал благолепное лицо его при входе в чертоги. Исповедники: св. Кирилл Иерусалимский и Геласий Кесарийский, его племянник, Диодор Тарсийский, Пелагий Лаодикийский, Евлогий Эдвеский, недавно возвратившиеся на свои кафедры, предстали также с преемником Великого Василия, Элладием, и братьями его, Григорием Нисским и Петром Севастийским, и другом Амфилохием Иконийским и Антиохом Самосатским, преемником Евсевия. Так, в лице близких и друзей, присутствовал духом великий святитель на соборе Вселенском, но наиболее в лице искреннего своего Григория Богослова, что воспевает о них и Церковь в своих гимнах: «Как одна душа в двух телесах нераздельно, так в Григории Василий, в Василии же Григорий, совокуплены желанием божественным».

Император призвал и епископов полуарианских и последователей Македония, предводимых Елевзием Кизическим, чтобы примирить их с Церковью; но они отринули ее милость и только более закоснели в своем расколе. Тогда отцы собора, нарушив с ними общение, единодушно подтвердили опять исповедание Никейское, присовокупив к одному еще несколько выражений о Божестве Сына и Духа Святого, для обличения неверующих, и употребили собственные слова Евангелия, о исхождении Духа от Отца и Его прославлении с Сыном, о единстве Церкви и чаянии воскресения; в таком виде сохранила и доныне неизменно Церковь православная Символ Никео-Константинопольский, в котором не велено было ни прибавлять, ни убавлять ни единого слова на третьем Вселенском Соборе, чтобы во всей чистоте соблюсти истинные догматы веры.

«Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рожденного прежде всех век, Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшего с небес и воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятого же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшего в третий день по Писанием. И возшедшего на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущего со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца. И в Духа Святого, Господа, Животворящего, Иже от Отца исходящего, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века. Аминь».

Одним из первых деяний собора было отвержение Максима Циника, восхитившего престол Цареградский, и утверждение на нем Григория, вопреки слезам его и воплям. По совету Мелетия и по твердой воле кесаря, все епископы возвели его торжественно на кафедру, но это было и последним деянием св. Мелетия; немного дней спустя он скончался, среди общего плача, с увещанием мира на устах; великолепно совершили его отпевание в церкви Апостолов; красноречивейшие витии произнесли в честь его надгробные слова, нам сохранилось одно только Григория Нисского; тело святого мужа отпустили в родственную ему Антиохию, которую пас в течение двадцатилетних непрестанных гонений. Григорий Богослов заступил место его на соборе, председательствуя по старшинству своего престола, но раздоры возникли, едва только дошла речь до избрания преемника Мелетию.

Тщетно увещевал Богослов признать престарелого Павлина, уже много лет управлявшего Церковью Антиохийскою в одно время с Мелетием; ибо и Мелетий предлагал ему, чтобы тот из них, кто переживет другого, оставался законным пастырем, и таким образом Запад, державшийся Павлина, примирился бы с Востоком. «Надлежит заботиться, — говорил он, — не об одной Антиохии, но о Церкви Вселенской; если бы и два Ангела, не только два епископа, спорили между собою о православном стаде, мир не должен разделяться ради них. Господь Сам даровал нам средства мира; хорошо иногда и оставаться побежденным. Дадим спокойно дожить Павлину на его кафедре; если же думаете, что я так советую, применяясь к собственному положению, то знайте, что я прошу единой милости, дозволения оставить престол, чтобы окончить дни мои без славы и опасности».

Но младшие епископы восстали против мнения Григориева и увлекли старейших, ибо не хотели принимать закона от Западных и Флавиан. Пресвитер Антиохийский, украшенный всеми добродетелями, был избран сонмом епископов, кроме Григория, который стал удаляться от заседаний соборных, уединяясь более в келий для богомыслия; ему изменяли и силы телесные, истощенные многими подвигами, и, несмотря на слезные убеждения паствы, он помышлял единственно о совершенном удалении. Пришествие епископов из Египта, начальствуемых Тимофеем Александрийским, братом и преемником Петра, и епископов Македонских, имевших главою Асколия Фессалоникийского, утвердило еще более Григория в его намерении, потому что они стали осуждать неправильное его поставление в Царырад, под тем предлогом, что имеет собственную кафедру в Сасимах и Назианзе. Услышав о таком нарекании, с веселым духом явился он на собор. «Желаю содействовать к умирению Церкви, — сказал святитель, — если же меня ради волнение, пусть буду Ионою; возьмите и ввергните меня в море, чтобы утишить бурю, хотя не я возбудил ее. Если другие последуют моему примеру, скоро исчезнет и всякое смятение в Церкви. Довольно уже удручен я годами и болезнями, чтобы жаждать спокойствия; желаю преемнику моему столько же ревности для защиты веры».

Епископы приняли его отречение и с радостью вышел из сонма их Григорий, как бы облегченный от тяжкого бремени, сожалея только о разлуке с паствою; он поспешил к императору. «Единой милости прошу у тебя, Государь, — говорил ему Григорий, — не злата и утварей церковных, не почести моим близким, нет нечто более; позволь мне уступить зависти; я ненавистен миру за то, что не смотрю на лица человеческие там, где дело касается до Лица Божия. Не ты ли, вопреки моей воле, поставил меня на эту кафедру? Ныне же отпусти!» Тронутый кесарь отпустил. Некоторые из епископов тайно завидовали славе Григория и страшились его обличительного слова; другие же изъявили согласие, видя его немощь телесную и надеясь утвердить согласие взаимное его отречением; но многие с плачем удалились из собрания, чтобы не быть свидетелями горького отшествия столь великого светильника. Еще однажды он явился на кафедру, проститься с паствой, в присутствии царя и собора, и трогательное слово его возбудило всеобщее сокрушение.

«Убедились ли наконец сердца ваши? — воскликнул красноречивый вития, изложив многие причины своего удаления. — Одержал ли я победу или требуется еще что-либо более сильное, более удовлетворительное в мою защиту? Умоляю вас именем Пресвятой Троицы, которой молюсь и молитесь вы, этой общей нашей надеждой умоляю, не откажите мне в единой милости: согласитесь на мое удаление, это мне будет наградою за подвиг; дайте мне отпустительное письмо, как дают его кесари своим воинам, после многолетней службы, и если я заслужил, то со свидетельством добрым, чтобы не лишиться мне своей чести; если же нет, творите, что заблагорассудите, не вниду в суд с вами; Бог видит деяния наши. Но спросите: кого возведем на место твое? Господь узрит себе пастыря овцам, как некогда узрел овча во всесожжение! Единого желаю, да будет избран кто-либо из ненавидимых, а не из любимых, не все всем жертвующих, но иногда умеющих и досаждать для высшей цели; ибо одно здесь приятно, а другое там полезно. Вы же размыслите о прощальных словах и примите последнее мое приветствие.

Прости, малый храм Воскресения, так нареченный благочестивыми, потому что в тебе воскресло учение Православия, дотоле презираемое! Прости, поприще победы, новый Силом, в котором опять водрузили скинию, сорок лет скитавшуюся в пустыне. Прости и ты, соборный и преславный храм, новое наследие наше, восприявший твое величие от слова Божия, из жилища Иевусеев, претворенный нами в Иерусалим. Простите и вы, прочие благолепные храмы, господствующие над различными частями города, которые вы связываете собою как бы некими узами; не мы, с нашей немощью, наполнили вас молитвенниками, но благодать сущая с нами отчаянными. Прости, дивная обитель Апостолов, моих учителей в подвиге! Если немного раз успел я праздновать их память, то оттого лишь, что носил в теле своем, себе на пользу, Ангела сатаны, данного некогда Павлу, ради чего ныне болезненный переселяюсь отселе. Прости, моя кафедра, завистная и опасная высота! Архиереев собор и иереев, сановитостью и временем почтенных, простите и все прочие чины, которые служат Богу, окрест священной трапезы, и приближаются к Приближающемуся. Простите лики Назореев и сладость псалмопения, и бдения всенощные, и чистота дев, и целомудрие жен, сословия вдовиц и сирот, взоры нищих к Богу и к нам зрящие! Домы страннолюбия, где и сам обретал я себе прибежище в немощах. Простите, любители моих речей, отовсюду стекавшиеся, скорописцы явные и тайные, и эта ограда, столь часто потрясаемая нахлынувшими к слушанию слова. Простите, цари и царственные чертоги, и все сановники и домочадцы палат, не знаю верные ли кесарю, Богу же большею частью не верные. Восплещите руками, воскликните тонким своим голосом, вознесите на высоту нового ритора вашего. Умолкает для вас злой и многоглагольный язык этот, но не совсем умолкнет; буду еще ратовать рукою и чернилами, хотя в настоящее время умолкаю. Прости, град великий и Христолюбивый воистину, хотя и не всегда по разуму твоя ревность! Разлука делает нас более снисходительными. Приступите к истине, обратитесь хотя и поздно, почтите Бога более, нежели привыкли; нет стыда в благом изменении мыслей, но упорство во зле влечет за собою погибель. Прости, Восток и Запад, ради коих столько я ратовал и которыми столько ратован был; свидетелем Господь, имеющий примирить нас, много ли найдется подражателей моему отшествию? Но сошедшие с престолов не лишаются Бога, нет, они получают горний престол, выше и безопаснее земных. Простите, наконец, Ангелы, блюстители этой церкви и моего присутствия и отшествия, если только деяния наши в руках Божиих! Прости, о Троица, мое учение и похвала! Молю, да сохранит Тебе верность и да сохранишь народ сей! Мой он, хотя и разлучаемся, и да услышу, что паства моя всегда возвышается и приращается словом и житием. Дети, сохраните мне залог, поминайте мои злострадания. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами, аминь».

По удалении Григория, император пригласил епископов озаботиться избранием достойного ему преемника, и немалое прение произвел сей выбор. Случился тогда в столице некто старец Нектарий, претор Киликийского города Тарса, сановитый летами и видом, и уважаемый за добродетель, но еще не просвещенный крещением. Собираясь обратно в отечество, посетил он своего епископа Диодора, размышлявшего в ту минуту, кого поставить пастырем Царьграду? Внезапная мысль ему блеснула избрать Нектария и поставить имя его на конце избираемых, когда Император потребует такой список от собора. Феодосии невольно остановился на неизвестном имени, и принимая то за указание Божие, выбрал его на кафедру Царьграда. Изумились епископы и спрашивали, кто такой Нектарий? Многие представляли императору, что он даже еще не носит имени христианина; Феодосии упорствовал; по воле его и с согласия народа, требовавшего себе пастыря, старец окрещен был в соборной церкви, и еще облеченный белою одеждою новокрещеного, провозглашен епископом и посвящен спустя немного дней. Однако же не он сперва председательствовал на соборе, после Мелетия и Григория, но Тимофей Александрийский, и сам великий Богослов не удалялся совещаний соборных для утверждения Православия.

Тщательно разбирали отцы соборные различные заблуждения еретиков того времени и положили довольствоваться только отречением некоторых, при возвращении в лоно Церкви, с помазанием их св. миром, ибо они были крещены во имя Св. Троицы, как то: ариане, македониане, аполлинаристы, новатиане или чистые, и празднующие пасху не по вселенским уставам. Но последователей Евномия, Савеллия, Монтана и других, крещаемых одним погружением, поведено было вновь крестить, как язычников. Прочими правилами Вселенского Собора, которых всего считается семь, ограждены и определены права епископов; и строго запрещено принимать на них доносы в делах церковных, от лиц не заслуживающих доверенности, как то, отлученных от церкви, еретиков, осужденных клириков или мирян, исключая дел тяжебных и личных обид. Местный суд епископа одной епархии, потом же целой области церковной и, наконец, Вселенского Собора, назначены были для постепенного и окончательного рассуждения, без всякого воззвания к Риму, как то дозволял частный на Западе собор Сардикийский. Напротив того, канонами воспрещено областным епископам, или экзархам, т. е. начальникам великих Церквей, имевшим под собою многих, зависящих от них епископов, простирать власть свою на Церкви за пределами своей области. Таким образом, по правилам, епископ Александрийский должен был управлять только Церквами Египетскими; главные епископы Восточные могли начальствовать только Церквами Восточными, с сохранением преимуществ Антиохийской Церкви, старшей между ними; епископы Азийской области, т. е. Эфеса, и Понтийские, т. е. Кесарии, и Фракийские, т. е. Константинополя, также в своих пределах, не входя ни в какие распоряжения у других. Константинопольскому же епископу дано только одно преимущество чести над прочими, после Римского, потому что град его есть новый Рим. Подлинные выражения того замечательнаго канона ясно показывают, что значило в первых веках Церкви Кафолической первенство Римской кафедры, основанной на первенстве древней столицы империи, и Церковь Православная, сохранившая неизменно Символ и каноны того Вселенского Собора, признанного повсеместно, доныне почитает их незыблемым основанием своей иерархии.

Не к Римскому епископу обратились отцы соборные и с окружным посланием, заключавшим в себе Символ и семь канонов, ибо они почитали их достаточно утвержденными на Соборе, но к императору Феодосию, чтобы распространить их по империи. Феодосии, согласно с их мнением, повелел возвратить все отнятые у верных церкви и признавать православными тех, которые во Фракии будут в общении с Нектарием Цареградским, с Тимофеем Александрийским в Египте, с Пелагием, Кириллом и Феодором на Востоке, с Элладием Кесарийским, Григорием и Амфилохием в Понте и Азии, и, наконец, с епископами Скифии и Мизии, дабы все Восточные области могли очиститься от ариан и духоборцев. Он издал в то же время и другие строгие законы против евномиан и манихеев, и уважая память исповедника Павла, епископа Цареградского, пострадавшего при Констанции, велел торжественно перенести в столицу нетленные мощи его из дальнего места изгнания. Замечательно, что и собор Аквилейский, под председательством местного архиерея Валериана, осудивший двух последних епископов арианских в Иллирии, Палладия и Секундиана, обратился также с окружными грамотами не к папе Дамазу, но к императорам Гратиану и Феодосию, для водворения мира церковного. Амвросий Великий, душа сего Собора и всех последовавших в Италии и Риме, как некогда великий Осий Кордубский, спрашивал Феодосия о причинах избрания Флавиана в Антиохии и Нектария в Царьграде, при жизни Павлина и Максима; получив же удовлетворительный отзыв, вместе со всем Западом вступил в общение Нектария, но еще чуждался Флавиана, по давним сношениям престарелого Павлина с епископами Западными. Папа Дамаз тщетно призывал для сего Восточных в Риме; они отрекались дальностью пути и решением собственных соборов в своих пределах. Великий Феодосии в короткое время собирал еще два раза в Константинополе тех же епископов для умирения Церкви и совершенного осуждения евномиан, которые были посрамлены в лице своих вождей — Евномия, Демофила и Елевзия, когда от них потребовали на хартии исповедание веры. Св. Григорий Нисский и Амфилохий Иконийский были их главными обличителями, и последний возбудил еще большую ревность в Феодосии против еретиков, не признававших равенства Сына Божия с Отцом. Подойдя с глубоким уважением к императору, он умышленно не воздал должной почести малолетнему сыну его Аркадию, недавно провозглашенному кесарем, а только поласкал его как ребенка; когда же раздраженный Феодосии велел с бесчестием изгнать из палат своих старца, Амфилохий мужественно обличил его. «Ты гневаешься за то, что не почитают наравне с тобою сына твоего кесаря, а равнодушно смотришь, как пренебрегают пред тобою Лицо Сына Божия, не поклоняясь Ему как Отцу».

Исполненный любви и уважения к Григорию Богослову, император дважды приглашал его на Собор; но старец, удрученный годами и огорчениями, отрекался, не переставая, однако же, из глубины своего уединения поддерживать письмами правую веру. Сперва устроил он родственную Церковь Назианскую, дав ей благочестивого епископа Евлалия, на которого сложил все пастырские заботы, дотоле на нем тяготевшие. Потом, проходя через Кесарию, воздал в день памяти Василиевой последний дружеский долг красноречивым надгробным словом, в котором еще однажды, на земле, излилась пламенная душа его спутнику лучших дней его жизни. Извиняясь пред ним, как бы пред живым, в невольном замедлении столь священного долга, заботами своими о Церквах, так оканчивал он замогильную беседу с блаженным другом.

«Приидите, и обступив меня, весь Василиев лик, все служители алтаря и высшие, и низшие, сплетите вместе со мною общую ему похвалу, воспоминая каждый какую-либо из его добродетелей. Сидящие на престолах ищите в нем законодавца, простолюдины — учредителя своего благочиния, упражняющиеся в слове — учителя, девы — руководителя к небесному жениху, жены — наставника целомудрия, пустынножители воскрыляющего вас к Богу, простые духом — столь же простого путеводителя, любители же горних созерцаний — выспреннего Богослова; благоденствующие и бедствующие ищите в нем могущего смирить вас или утешить: старцы — подпору, юноши — вождя, убогие и вдовицы — защиту, сирые, нищие и странные — отца и страннолюбца, немощные, в какой бы кто ни был болезни, — врача, здравые телом и духом — хранителя их здравия. Для всех он был все, подобно Апостолу, дабы всех приобрести, или по крайней мере множайших! Сия тебе дань от нас, о Василий, от нашего языка, некогда тебе приятного и бывшего в равной чести с твоим. Если слова мои соразмерны твоему достоинству, тебе за то благодарение, ибо на тебя уповая, вещаю; если же чего не достает, прости удрученному старостью и недугом и сердечной любовью к тебе; только то, что по силе, приятно Богу. Ты же, о божественная глава, призри на нас свыше и укроти твоими молитвами болезнь телесную, данную мне в наказание, или научи сносить терпеливо, направляя к полезному все житие мое. Когда же преставлюся, приими и меня в твои сени, дабы совокупно жительствуя и совершеннее созерцая Святую Троицу, которую видели здесь только как бы в зерцале, мы удовлетворились бы там в желаниях наших и получили бы воздаяние за понесенные подвиги. Вот тебе от меня похвальное слово; меня же, после тебя отходящего от жизни, кто похвалит? Если и оставлю по себе нечто достойное слов, ради Христа Господа нашего, Которому слава во веки, аминь!»

Водворившись в родовом поместье отца своего, где достиг глубокой старости, еще с большей горестью излил Григорий разочарованную душу свою в красноречивой поэме, изобразив все изменившие ему мечты блестящей молодости и весь тяжкий опыт многострадального странствия посреди смятений суетного земного поприща.

Глава 28. ПОДВИГИ ВЕЛИКОГО АМВРОСИЯ

Когда угасли на Востоке эти два великих светильника и еще медлил явиться третий, сопричтенный к их лику на Западе, в полном блеске воссияла слава Великого Амвросия, который был дан ему не только наставником, строителем дел церковных, но и гражданских и умиротворителем кесарей, прибегавших к его защите. От его духовной мудрости просил назиданий юный император Гратиан против лести арианской, называя его отцом своим, и благой пастырь написал для царственного сына пять книг о истинной вере в Господа Иисуса Христа; потом, по просьбе сестры своей инокини Римской Маркеллины и других благочестивых дев, посвятивших себя Богу, собрал для них свои проповеди о девстве и вдовстве по заповедям Господним и написал книгу о должностях христианина, соответствующую каждому званию в мире. Скоро оплакал он раннюю кончину благородного Гратиана, убиенного в Лионе возмутившимся против него военачальником Максимом, и державная забота пала на рамена великого мужа Церкви: охранение отрока Валентиниана, которого руководила мать Иустина, закоснелая в арианстве, а Максим покушался низвергнуть с престола. Амвросию предстояла тягостная цель пути в Галлию, умирение тирана, и ревностный не убоялся, ибо почитал себя истинным отцом сирого царевича. В Тревире предстал он Максиму, провел с ним целую зиму, но не сообщался в церкви при совершении Св. Тайн, как с убийцею законного своего Государя; однако, несмотря на такую строгость, склонил его к миру с Валентинианом.

Максим, хотя и преступник, изъявлял много ревности к Православию, но вопреки церковным правилам, подобно как и воцарился вопреки законам; он осудил на смерть Присцилиана, зараженного ересью манихейскою и заразившего ею многих в Испании и южных пределах Галлии. Некоторые епископы Испанские, обвинившие еретика пред кесарем, сами испугались столь кровавого решения, дотоле неслыханного в Церкви, и Мартин, пастырь Туронский, ученик св. Илария, прославленный чудесами во всей Галлии, тщетно старался удержать Максима от жестокого приговора, который возбудил общее негодование и укрепил ересь.

Более успешно действовал Амвросий в Медиолане против язычников и ариан, пред лицом страстного императора. Симмах, префект Римский и знаменитый ритор, вместе со многими сенаторами, которые еще держались служения идольского более по любви к древности нежели к святыне, падшей во мнении образованных, думали воспользоваться отрочеством Валентиниана, чтобы сделать последнее покушение в пользу устаревшей религии.

Они подали красноречивое прошение на имя императоров, как бы от лица древнего Рима, о восстановлении в сенате алтаря победы, снятого сперва Константином, потом Гратианом, и приписывали бедствия империи презрению ветхой святыни. Смутились сенаторы христианские и папа Дамаз отправил их жалобы к св. Амвросию, умоляя его ходатайствовать пред кесарем в пользу православных. Тогда написал он сильное и убедительное опровержение всех замысловатых жалоб Симмаха и сам вручил грамоту Валентиниану:

«Тебе служат твои подданные, ты же сам служишь Богу и не должен дозволять служения богам ложным. Кто жалуется? Язычники, которые проливали кровь нашу, разоряли храмы, требуют преимуществ, за то ли, что запрещали нам даже учить и проповедовать при отступнике Иулиане? Никто да не воспользуется твоею юностью! Сенаторы христианские не могут присутствовать пред алтарем языческим. Как епископ и именем всех епископов, которые бы соединились со мною, если бы позволяло время, требую от тебя остановиться и прежде всего спросить отца твоего, Императора Феодосия. Если же поступишь иначе и придешь в церковь, не найдешь в ней епископа, или найдешь такого, который тебе воспротивится и не примет твоего дара». Император отвергнул просьбу Симмаха, и язычество не смело более подымать главу, сокрушаемое Амвросием на Западе, Феодосием же на Востоке; ибо он, по примеру великого Константина, продолжал низвергать знаменитые капища, чтобы истребить суеверие народное и привязанность к древним памятникам.

385-й от Рождества Христова

Одолев язычников, Амвросий победителем вышел и из тяжкой брани, которую против него воздвигла императрица Иустина, пользуясь малолетством сына и миром с Максимом. Рожденная между Готфами и воспитанная в их ереси, она потребовала у святителя, для празднования Пасхи с своими арианами, одну из церквей Медиоланских, и получила твердый ответ, что епископ не может выдавать храмов Божиих. В Лазареву субботу сам префект города пришел просить о том Амвросия во время богослужения и услышал из уст его такой же отзыв. На другой день проповедующему в соборе сказали, что служители царские уже заняли требуемую церковь вне города и повесили в ней пурпуровые завесы, в знак принадлежности кесарю, и что раздраженный народ схватил на улицах одного пресвитера арианского; Амвросий спокойно продолжал священнодействовать и послал только диаконов освободить узника, чтобы не было крови на совести православных; когда, напротив того, ариане, в великие дни страстной недели наполнили темницы благочестивыми купцами, требуя от них богатого выкупа, будто бы за непокорность властям, комиты и трибуны опять явились в церковь к Амвросию. «Чего требует кесарь? — спросил их мужественный епископ. — Земель моих, денег ли? Пусть возьмет, хотя они принадлежат нищим; достояние же Божие не в его власти! Нужно ли тело мое, — иду с вами, руки мои готовы для уз, и сам я на смерть; не окружу себя народом, не припаду к алтарям для спасения жизни, лучше умру за алтари!» С ужасом помышлял добродушный пастырь о невинной крови, которая могла пролиться, ибо уже слышал, что воины посланы для насильственного отнятия церкви у негодующего народа, и кротко отвечал сановникам, приступавшим к нему, чтобы усмирить граждан: «От меня зависит только не возбуждать их, но усмирение в руках Божиих; если думаете, что я виновник смятения, сошлите меня в какую хотите пустыню».

Сказал и нарочно удалился из храма в собственный дом, чтобы воины царские могли взять его ночью, утром же возвратился спокойно в храм, ибо воины православные объявили императору, что они в таком только случае будут сопровождать его, если пойдет в собрание верных к Амвросию. Они добровольно окружили церковь, где проповедовал святитель, и когда смутился этой вестью народ, взошли в толпу его, громогласно объявляя, что хотят молиться, а не воевать с верными. Амвросий изъяснял книгу Иова, применяя к Церкви его страдания и уподобляя ему похвальное терпение народа; ибо тогда, как и теперь, чтение Иова занимало первые дни страстной седмицы. Еще он говорил с кафедры, когда возвестили ему, что багряные завесы уже сняты с церкви, и что народ, в ней собравшийся, требует своего пастыря; он послал туда пресвитеров, и воздал громкую хвалу Богу, обратившему сердце кесаря. Однако еще раз пришел к нему в храм сановник царский с укором за его самовластие. «Какое? — спросил опять Амвросий, — я даже не выходил из церкви, и только вздыхал, а не сражался; если же кажусь вам мятежником, что медлите поразить? Мое оружие — эта глава, которую кладу на плаху! Тиран Максим не называет меня тираном Валентиниана, а напротив жалуется, что я помешал ему наступить на Италию!»

На следующий день, посреди проповеди, возвестили ему радостную весть, что Готфы оставили совершенно церковь вне города, и что все узники выпущены императором. Народный восторг излился в шумных восклицаниях. Сам Амвросий подробно изложил все гонение в письме к сестре своей Маркелле и предвещал новые бедствия, ибо слышал, что император сказал своим придворным: «Вы готовы выдать связанного Амвросию!» И даже евнух царский не устрашился грозить святителю отсечением головы. Амвросий отвечал ему: «Бог да исполнит твою угрозу! Я пострадаю как епископ, ты же поступишь как евнух». Но угроза та вскоре пала на него самого.

Год спустя и в тот же праздник Пасхи повторилось гонение. Император издал несколько законов, благоприятных арианам, и, признав их епископом Авксентия в Медиолане, повелел обоим явиться к себе для рассуждения. Амвросий, с согласия окрестных епископов, не решился подвергать догматы веры приговору мирскому, и обличил письменно неправильность исповедания Риминийского, которое хотели опять ввести ариане вместо Никейского Символа. Бдительный пастырь стал проводить дни и ночи великой седмицы в храме, поучая непрестанно народ, который стерег своего епископа, опасаясь воинов, ходивших около него, чтобы исторгнуть из среды верных. Он старался успокоить народ, обещая ему не разлучаться с ним добровольно и уступить только насилию; но строго воспрещал подымать за себя оружие, чтобы не мешать ему сделаться жертвою ради Иисуса Христа, потому что слышал о многих покушениях против своей жизни. Желая развлечь собрание верных, в течение долгого дня, он ввел в церковь Медиоланскую, по примеру Восточных, попеременное пение антифонов на обоих клиросах, которое и доныне в ней сохранилось под названием Амврозианского. Господь утешил его, посреди скорбей открытием нетленных останков мучеников Гервасия и Протасия, которые обретены были у стен созданной им церкви, и, удостоверясь в их святости множеством исцелений, он положил мощи под основание престола. В особенности замечательно было прозрение слепорожденного, о котором свидетельствовал не один Амвросий, но многие из очевидцев, описавших это радостное событие. «Положим, — говорил Амвросий, — торжественные жертвы эти туда, где жертвою Сам Христос; но Он, за всех пострадавший, да будет на престоле, они же, Им искупленные, под престолом. Там хотел бы возлечь и я, ибо справедливо иерею покоиться на месте священнодействия, но я уступаю лучшее место более достойным». Многочисленные чудеса заградили уста арианам; скоро прекратилось и гонение, по страху императора Максима, который писал Валентиниану, чтобы оставил в покое Амвросия и православных, если хочет пребывать с ним в мире.

Несмотря на гонения императрицы, великодушный пастырь не отказался еще однажды с опасностию собственной жизни переступить Альпы, чтобы ходатайствовать в Галлии за ее малолетнего сына пред суровым Максимом. С гордостью принял его тиран в своем совете, а не наедине, как подобало принимать епископа; он встал, однако же, чтобы приветствовать Амвросия, но святитель не хотел дать ему лобзания мира. «Зачем приветствие, когда не признаешь сан мой? Ибо здесь не место епископу», — сказал Амвросий. Раздраженный Максим стал упрекать его, что некогда воспрепятствовал ему взойти в Италию; но обвиняемый спокойно ответствовал: «Вот я сам пред тобою, и пришел лично оправдаться, хотя для меня славно получить такой укор, ради спасения сироты; но скажи, какие легионы противопоставил я твоим? Слабый же отрок мог ли в зимнюю погоду идти к тебе навстречу?» Тогда, обличив его за смерть Гратиана, просил хотя возвратить тело убиенного, и убеждал покаяться в невинной крови своего Государя. Не только с ним, но и с епископами, которые слишком жестоко преследовали Присцилиана, хотя и еретика, не хотел сообщаться Амвросий и, исполнив долг пастырский, возвратился в Италию. Мартин Туронский остался после него ходатаем за притесняемых Максимом и спас мольбами многих невинных, осужденных на казнь.

Св. Амвросий послужил орудием спасения для другого великого мужа Церкви, который впоследствии заменил его Западу, если не пастырскими подвигами о мире кесарей и их державы, то по крайней мере своими писаниями, ибо из всех богословов Западной Церкви славнейшим почитается Августин.

Рожденный от благородных родителей в Нумидии, он провел бурную молодость в Карфагене, посреди ученых занятий и непозволительных наслаждений; искал философии языческой и впал в ересь манихеев, к крайнему огорчению благочестивой матери Моники, день и ночь молившейся о спасении сына. Она просила одного епископа обратить его на путь истинный. «Еще не время, — отвечал опытный старец, — слишком превозносится юноша своим званием; оставь его и молись, невозможно, чтобы погибло чадо стольких слез твоих!» И молитва матери была услышана. Многие разочарования стали охлаждать Августина к суетной жизни и еще более суетному учению манихеев; он жаждал истины, но страсти одолевали, и отплыл в Рим против воли матери, хотя и не без тайного Промысла, его руководившего в Медиолан, где получил кафедру красноречия и обрел спасение. Нежная мать последовала за сыном. Там с отеческой любовью принял обоих великий Амвросий, и с изумлением услышал Августин из уст его убедительное слово истины. Пленяясь сперва одним красноречием проповедника, тронулся он, наконец, и глубоким смыслом его проповеди и занялся чтением Св. Писания под руководством престарелого пресвитера Симплитиана, бывшего некогда учителем самого Амвросия.

Однажды, в дружеской беседе со своими присными, услышал он о жизни св. отшельника Антония и о подвигах иноческих, исполнивших пустыню. Минута та была решительной для Августина, ибо благодать коснулась его сердца, жаждавшего правды. Он весь изменился лицом и духом и воскликнул друзьям: «Что делаем? Невежи похищают царствие небесное, а мы, со всем нашим знанием, утопаем в плоти и крови; еще ли стыдимся следовать за ними, или, что гораздо стыднее, мы не в силах следовать?» Волнуемый бурею чувств своих, Августин устремился подышать свободно в прилегавший сад, с горьким плачем взывая: «Доколе, Господи, доколе гнев Твой? Зачем завтра, почему не сегодня?» Тогда из соседнего дома послышался ему детский голос: «Возьми и читай, возьми и читай!» Августин вспомнил, что великий Антоний обратился к Богу словами слышанного им Евангелия и, приняв голос тот за небесное внушение, возвратился в дом, взял книгу св. Апостола Павла и ему открылся следующий стих из послания к Римлянам: «Как днем станем ходить чинно, не предаваясь пированиям и пьянству, сладострастию и распутству, распрям и зависти, но облекаясь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не простирая до похотей».

Тронутый Апостольским убеждением, он решился оставить прежний образ жизни и саму кафедру, чтобы исключительно посвятить себя Богу, и этой радостной вестью утешил добрую мать. Чтобы лучше приготовиться к св. крещению, уединился он в окрестностях Медиолана, и накануне Пасхи принял его от руки св. Амвросия вместе с другом Алипием и сыном своим Адеодатом. Полагают даже, что по сему радостному событию написал святитель Амвросий книгу свою о таинствах, в которой ясно изложены священный обряд крещения, миропомазания и литургии, совершенно сходные с теми, какие изображены в тайноводствен-ных поучениях св. Кирилла Иерусалимского. Утешительно видеть, какое согласие в самих обрядах и молитвах, находилось тогда в Церквах запада и востока, и как доныне ничего не изменилось в православной Церкви.

Просветившись верою, Августин отплыл с матерью в Африку, и на перепутьи остановился отдохнуть в Остии; но там ожидал ее вечный покой. Однажды, в тихой беседе, вознесшись мысленно над всею видимой тварью, они воспарили духом в обитель чистых душ, и блаженная Моника сказала сыну: «Теперь мне уже ничего не остается желать на земле, и я напрасно медлю; ты христианин и православный, и даже посвятил себя Богу; Господь дал мне более, нежели сколько я просила». Через несколько дней она тихо отошла к Господу, прося не заботиться о погребении ее праха, но только всегда и везде воспоминать душу ее у алтарей.

Воздав последний долг нежно любимой матери, Августин отложил на время путешествие в Африку и поселился в Риме, где обличал своими писаниями оставленную им ересь манихеев, сравнивая их грубые нравы с чистой нравственностью христиан. Однако же некоторая порча начинала уже тогда вкрадываться в духовенстве Римском от чрезвычайного богатства церкви и рассеянности столичной жизни. «Сделайте меня епископом Рима, — говорил насмешливо один образованный язычник, — и я немедленно обращусь». Блаженный Иероним, находившийся тогда в Риме, проникнутый сам духом пустыни, не мог равнодушно видеть развращения клириков и, укоряя их свободным словом, подвергся общей ненависти и даже клеветам за то, что увлекал в Палестину именитых боярынь Римских. Скоро, по смерти папы Дамаза и избрания Сириция, принужден он был со сжатым сердцем оставить древнюю столицу, чтобы опять искать мира душевного в пустынях Востока. Там, посетив Александрию и Иерусалим, где также два новых пастыря, Феофил, из родственников Афанасия Великого, и инок Иоанн заступили места усопших Тимофея и св. Кирилла, основался он навсегда в вертепе Вифлеемском и в тишине его занялся ученым толкованием посланий Павловых.

«Не знаю, — писал отшельник именитым ученицам своим в Риме, — не знаю, наслаждаетесь ли вы отдыхом посреди Вавилона и не вздыхаете ли о Вифлееме? А я, наконец, обрел в нем желанный мир, я здесь внимаю в яслях воплям Предвечного Младенца, и мне бы хотелось, чтобы и вам были слышны течение слез Его и тихие жалобы». По зову его и по примеру великой Мелании, наследницы Сципионов, Павла, с дочерью Евстохиею оставила навсегда утехи и богатства римские, чтобы с посохом странническим обойти Палестину и Египет, и потом до конца дней своих поселиться в пещере Вифлеемской, где основала она две обители для призрения странных. Так описывает блаженный Иероним ее благочестивое странствие, в котором являются все святые места того времени: «Из Антиохии пришла она в Сидон и посетила малую башню пророка Илии, видела в Кесарии дом сотника Корнилия, обращенный в церковь, и дом диакона Филиппа и четырех дочерей его пророчиц. Правитель Палестины, зная высокий род Павлы, хотел изготовить ей палаты, но она предпочла убогую келию и с таким благочестием посещала св. места, что только одно желание видеть еще новую святыню могло отвлекать ее от той, к которой пламенно припадала. Простертой у подножия креста на Голгофе, казалось, что она молится Самому Распятому на кресте; проникнув во Св. Гроб, целовала она камень, отваленный Ангелом, и потом самое место, где лежало Божественное Тело; на Сионе показывали ей столб, еще обагренный кровью некогда привязанного к нему Спасителя, поддерживавший тогда галерею церкви, и храмину сошествия Св. Духа на Апостолов. Раздав богатые милостыни в Иерусалиме, посетила она могилу Рахили на пути к Вифлеему и там, в вертепе Рождества, поклонилась вместе с пастырями и волхвами Младенцу Иисусу. Не были забыты ею и место ночной стражи пастырей Вифлеемских, и гроб Лазаря в Вифании, и дом Марфы и Марии, и гробы пророков в Самарии, особенно же Предтечи, где с ужасом видела она силы, от него исходящие для исцеления беснуемых».

Глава 29. ВЕЛИЧИЕ ИМПЕРАТОРА ФЕОДОСИЯ. НАЧАЛА ЗЛАТОУСТА

387-й от Рождества Христова

Еще не кончились ее благочестивые странствия, когда вспыхнул мятеж в Антиохии, обнаруживший в ярком свете и царские добродетели Феодосия, и пастырские епископа Флавиана, наиболее же великое лицо Иоанна Златоуста, которое с той поры просияло на небосклоне Церкви. Сын благородных родителей, но сирота с младенчества, он был единственным предметом забот нежной матери, которая желала под руководством знаменитого ритора Ливания открыть ему обширное поприще гражданского красноречия, для приобретения почестей мирских; но Дух Божий звал Иоанна в пустыню, и уже с юношеского возраста раскрылась сердцу его суета временной жизни.

С другом и собеседником своим Василием он хотел удалиться в соседние горы Антиохийские, наполненные пустынножителями, но нежная мать, проникнув его тайное намерение, удержала его трогательными словами: «Сын мой, недолго веселилась я с отцом твоим, со смертью которого Бог послал тебе сиротство, мне же вдовство; однако же ничто не могло меня заставить вступить во второй брак и ввести иного мужа в дом отца твоего; я пребывала в горькой участи, все перенося с помощью Божиею, и получала только отраду от частого воззрения на лицо твое, подобное лицу родительскому; не погубила я и твоего имения в бедственное время вдовства, но все сохранила тебе в целости. Сын мой, умоляю тебя, не ввергни меня во второе вдовство и не возобновляй отшествием твоим едва утолившегося рыдания; дождись моей смерти, которой скоро ожидаю; когда же погребешь меня, при костях отца твоего, тогда твори что хочешь!»

Тронутый Иоанн не мог противостоять слезам матери: но три года спустя, закрыв ей очи сыновнею рукою, роздал имение убогим и удалился в горы, где предался всей строгости жития иноческого, даже до расслабления собственного тела, не крепкого от природы. Там написал он и красноречивые слова свои в защиту иночества, осуждаемого миром, и о благодати священства, другу своему Василию, который скорбел о раннем своем поставлении в сан пресвитера. Сам Иоанн вызван был из своего уединения святым Мелетием Антиохийским, который, посвятив его в диаконы, неотлучно держал при себе; Флавиан же, преемник Мелетия, рукоположил Иоанна пресвитером и вверил ему дело проповеди в соборной церкви. Тогда начал он прилежнее поучать народ о спасении души, часто без всякого приготовления, к общему изумлению паствы, и такая благодать истекала из уст его, что все слушавшие не могли довольно насытиться сладостью словес, и многие скорописцы передавали их на хартиях, чтобы потом читать на торжищах или трапезах. С жадностью стекался народ слушать Иоанна, и едва разносилась весть, что он будет говорить в церкви, судьи оставляли суды свои, и купцы куплю, и ремесленники работы, почитая величайшею потерею лишить себя сладких речей его. Вития церковный, вначале служения увлекаясь глубиною своих созерцаний, проповедовал не всем доступно, но простая жена из народа научила его большей простоте: «Златоустый Иоанн, — воскликнула она из толпы, и оттоле сохранилось ему то название, — глубок кладезь твоего учения, а вервии ума нашего коротки и не достигают до дна». С тех пор, соразмеряя силы духа своего с слабостью паствы, он изложил в простых, но вместе возвышенных беседах все Евангелие от Матфея и от Иоанна, и Книгу Деяний, и Послания Павловы, соединяя всегда изъяснения догматов с нравственным увещанием. Умножение налогов возбудило негодование Антиохийцев; разъяренная чернь разбила изваяния Феодосия и супруги его, благочестивой Флакиллы, уже усопшей, и детей Аркадия и Гонория, из них первый был уже объявлен кесарем. После краткого неистовства глубокое уныние овладело городом, ожидавшим заслуженной казни: разнеслись слухи, что разгневанный император хочет лишить Антиохию всех ее преимуществ и даже сравнять ее с землею, а столицу Востока перенести в Лаодикию. Смятенные граждане умолили епископа своего Флавиана идти укротить гнев кесаря, и старец, несмотря на годы и весеннее распутье, сделался как бы юношею для спасения своей паствы. Невозможно было медлить, ибо на пути он встретил уже сановников царских, посланных для грозного исследования в Антиохию, где скоро начались пытки и наказания.

Но крепкий утешитель остался бедствующему граду. При самом начале великого поста Иоанн взошел на кафедру и, уподобляя себя друзьям Иова, семь дней безмолствовавшим над его горем, прежде нежели сказали слово утешения, изобразил в красноречивых ежедневных беседах всю суету временного и непостоянство благ житейских. Он возбуждал народ обратить на пользу свое бедствие, внутренним очищением от грехов, и радовался, видя церковь, исполненную от опустения торжищ, как безбурную пристань. Умолкнув на краткое время в самые дни истязаний, он снова явился в храм, чтобы успокоить народ надеждою на милость царскую и ходатайство своего пастыря и напомнить в трогательной беседе, до какой степени доходило отчаяние граждан и как, посреди равнодушия философов языческих, нечаянная помощь пришла от смиренных иноков. Едва услышали они о начале пыток, обративших Антиохию в пустыню, сами поспешили из своих пустынных приютов на улицы бедствующей столицы и, презирая собственную опасность, толпились у палат судебных, умоляя о пощаде с такой настойчивостью, что убедили, наконец, судей остановить казни до нового решения царского. Они предложили даже идти в Царьград ходатайствовать за виновных, и послали от себя просительную грамоту на имя кесаря. Один из них, Македонии, прозванный Критофагом за строгую жизнь, ибо питался только травами в диких горах, остановил на улице сановников царских и велел им сойти с коней; изумленные сперва дерзостью убогого старца, они бросились к ногам его, когда услышали славное имя, и пустынник сказал им: «Друзья мои, скажите кесарю: ты человек, созданный по подобию Божию, и гневаешься за образы медные, которые ничто в сравнении с живыми и разумными образами; легко восстановить первые, и они уже восстановлены, но ни одного волоса нельзя будет возвратить тем, которых умертвишь».

Между тем старец Флавиан достиг столицы. С поникшим челом взошел он в царские палаты, как бы виновный сам в мятеже Антиохийском. Кротко приблизился к нему император, жалуясь на неблагодарность его паствы; со слезами ответствовал ему добрый пастырь, что «никакая казнь не будет соразмерна с виною граждан, хотя учиненное зло для них самих горше всякой смерти, ибо что может быть ужаснее неблагодарности? Злые ангелы покусились лишить твоей милости некогда любимый тобою град; если разрушишь его — удовлетворишь их желанию, если же простишь, жестоко их накажешь, и украсишь чело свое более светлым венцом, нежели каким увенчан; потому что обязан первым великодушию другого, второй же венец будет плодом собственной добродетели. Опрокинули твои изваяния, но ты можешь воздвигнуть более драгоценные в сердцах твоих подданных и приобресть себе столько же изваяний, сколько будет на земле человеков». Он напомнил ему пример великодушия Константина и собственные слова его при освобождении преступников на Пасху: «О, если бы я мог воскресить и умерших!» И продолжал:

«Можешь, воскреси Антиохию. Удиви язычников и евреев, на тебя взирающих, покажи им силу веры христианской, укрощающей человека, которому нет равного на земле. Велик Бог Христианский, невольно воскликнут они, возносящий людей превыше их природы! Какая слава для тебя, если в будущие века скажут, что когда целый великий град впал в преступление и никто из правителей и судей не смел от ужаса открыть уста в его защиту, один убогий старец, облеченный в святительство Божие, предстал и тронул кесаря простою речью. Немалую почесть оказала тебе и бедствующая Антиохия, избрав меня своим заступником, ибо предполагает, что для тебя всех уважительнее служители Божий, несмотря на их недостоинство. Я прихожу и не от одного народа, но и от лица Господа и Ангелов его, объявить тебе, что если отпустишь человекам прегрешения их, отпустит и тебе грехи твои Отец небесный. Итак вспомни о том страшном дне, когда мы дадим отчет в делах наших; размысли, что, если имеешь какие грехи, ныне легко их можешь изгладить одним словом! Другие посланники приносят тебе злато и дары; а я только священные заповеди, возбуждая тебя подражать Божественному Учителю, Который не лишает нас обилия благ своих, хотя мы ежедневно Его оскорбляем!»

Так говорил старец и тронутый до слез Феодосии воскликнул: «Что дивного нам человекам прощать подобных себе, если сам Владыка мира, ради нас, снизшел на землю в образе раба, и, распинаемый, молился за убийц!» Не только простил кесарь виновных, но даже не позволил Флавиану оставаться на праздник Пасхи в Царьграде, чтобы присутствием своим скорее мог утешить скорбную паству, и весь народ встретил вестника мира с духовным торжеством, празднуя вместе и Пасху, и обновление своего города. Беседы Златоуста, поддержавшего дух падших, сохранили нам подвиг и речи пастыря и кесаря.

Флавиан, приобревший сердца всех своим ходатайством, имел утешение видеть и прекращение долгого разрыва Церкви Антиохийской; ибо когда после смерти престарелого епископа Павлина, его соперника, несогласные выбрали пресвитера Евагрия, и Запад опять вступил с ним в общение, вопреки канонам, требуя самого Флавиана на рассуждение этой распри в Риме, мужественно отрекся Флавиан пред лицом Феодосия. «Если меня обвиняют за мою веру или недостойную жизнь, обвинители пусть будут моими судьями; если же только дело идет о моем престоле, не стану защищаться, уступлю его первому, кто только захочет». Евагрий скоро скончался и уже никого более не избирали на его место, так что Флавиан остался, наконец, единственным пастырем Антиохии.

Феодосию, победившему самого себя, предстояла иная, более легкая победа над соперником Максимом, который вторгся в Италию и овладел Римом. Юный Валентиниан бежал с матерью в Фессалонику, и там встретил его Феодосии, вооруженный против гонителя. Но прежде войны послал он спросить о ее успехе авву Иоанна, чудотворного отшельника Египетского, который уже тридцать лет заключал себя в тесной келий, на неприступном утесе, пророчествуя и исцеляя; получив благоприятный ответ, император с верою пошел исполнить его предсказание; побежденный Максим был выдан и умерщвлен своими воинами. Победитель основался на время в Медиолане, где впервые состязался с Великим Амвросием, которому суждено было вступать в прение со всеми владыками мира, и равны были души обоих, кесаря и епископа, как будто вылитых в одну колоссальную форму. Малая синагога Еврейская, сожженная на Востоке христианами, которую приказал Феодосии выстроить на счет их епископства, была первым предметом их прений. Амвросий, изложив сперва в почтительной грамоте несообразность такой пени для христиан и сколько церквей истреблено было Евреями при Иулиане, вступил потом на кафедру и сказал истину в лицо Феодосию, и до тех пор не приступал к совершению литургии, доколе не испросил у него отмены позорного для Церкви указа.

Скоро явил он другой, необычайный пример твердости, прославленный во всех летописях, с которым могло сравниться одно только необычайное смирение императора. Мятеж вспыхнул в Фессалонике, но следствия его были гибельнее Антиохийского. Народ, раздраженный на ристалище заключением одного из лучших возниц, бросился на градоправителя и умертвил его с некоторыми другими сановниками. При этой вести закипела гневом пылкая душа Феодосия; однако Амвросий укротил первое движение гнева и даже испросил обещание простить виновный город. Но приближенные кесаря, и наиболее старший из сановников, Руфин, опять раздражили его и втайне от епископа, испросили кровавый приговор на Фессалонику. Воины царские окружили народ в цирке и, вторгшись на средину ристалища, умертвили без разбора до семи тысяч невинных и виновных всякого возраста и пола.

Ужаснулся Амвросий, услышав о таком убийстве, и в первую минуту удалился из Медиолана, чтобы дать место гневу царскому и прийти в себя обуреваемому. Он только написал ему своеручно сильное письмо, в котором, упрекая за то, что от него одного таятся совещания палаты, говорил, что совесть принуждает его сказать истину, потому что, по словам Пророка, священник, не обличающий грешника, согрешающего к смерти, виновен в его грехе. Амвросий изобразил ему весь ужас кровопролития Фессалоникийского и предлагал покаяние церковное, умоляя не закоснеть в невинной крови, не дать над собою торжества демону, но принести в жертву Богу дух сокрушенный и сердце смиренное. «Я люблю тебя, я предан тебе и молюсь за тебя, — так заключил письмо свое епископ, — если веришь мне, признай истину слов моих, если же нет, не осуди, что предпочту тебе Бога». Возвратясь в Медиолан, он воспретил Феодосию вход в церковь, и когда император приводил в пример преступление Давида, Амвросий ответствовал: «Ты подражал вине, подражай и покаянию». Император покорился и восемь месяцев не входил в церковь.

Настал праздник Рождества Христова и Феодосии горько плакал внутри своих чертогов; Руфин, виновник его преступления, спросил о причине слез. «Ах, — отвечал он, — последнему из нищих и рабов открыт ныне Божий храм, мне же закрыты храм и небо!» И тогда Руфин предложил ему идти умолять Амвросия. «Тщетный труд, — продолжал Феодосии, — чувствую правильность наказания и знаю, что из подобострастия к власти царской не преступит он заповеди Божией». Однако Руфин поспешил к епископу и вслед за ним пошел медленно кесарь, в надежде на помилование. Но Амвросий, исполненный ревности, объявил вельможе, что он сам станет в преддверии храма и с радостью погибнет. Испуганный царедворец бежал навстречу Феодосию, чтобы остановить его, но кающийся, исполненный лучших чувств, продолжал путь с намерением принять заслуженный позор. Не входя в церковь, он приступил к епископу, сидевшему в одном из притворов и молил о разрешении. «Ты восстаешь на Бога и попираешь его законы», — мужественно сказал пастырь. «Нет, — отвечал кесарь, — я уважаю их и прошу себе епитимий, ибо дверь Господня не закрыта кающимся». Епископ наложил на него всенародное покаяние и потребовал указа, чтобы в течение тридцати дней не было смертных казней; тогда впустил его в преддверие. Но Феодосии, сложив с себя все украшения царские, не смел даже стоять в храме; с горькими слезами простерся он на помост и, ударяя себя в грудь и по лицу, непрестанно повторял псалом кающегося Царя Пророка: «Прильпе земли душа моя, живи мя по словеси Твоему; благословен еси Господи, научи мя оправданием Твоим». Вокруг него восстонал молящийся народ, видя смирение своего Владыки, который во всю жизнь сохранил горькую память своего прегрешения.

Исполненный благочестия Государь, соблюдая во всей строгости правила церковные, оказывал столько же ревности для искоренения язычества, которое еще держалось преимущественно в Риме и Александрии. По внушению Амвросия он опять отринул прошения Сената о восстановлении алтаря победы и вместе с юным императором Валентинианом, не уступавшим ему в расположении к Церкви, воспретил указом приносить жертвы идольские и поклоняться кумирам. По случаю мятежа, бывшего в Александрии, где язычники, раздраженные обличениями христиан, умертвили много народа и сами затворились в укрепленный храм Сераписа, Феодосии повелел разорить это капище. Оно возвышалось посреди столицы Египта и почиталось самым великолепным из всех ее храмов, заключая в себе и часть знаменитой библиотеки Птоломеев. Префект Египта с архиепископом Феофилом и многочисленными толпами христиан окружили капище и, рассеяв мятежных, приступили к исполнению указа царского. Колоссальный кумир Сераписа, в котором язычники видели залог своего спасения, обрушен был пред их глазами, возбудив сперва ужас, потом же посмеяние, когда множество крыс высыпалось из его головы; разбитые члены истукана влачили по всему городу, самое капище разрушили до основания, оставив только одну груду камней, и так как, вопреки чаяниям язычников, воды Нила поднялись в тот год выше обыкновенного и тем доставили богатую жатву, утихло суеверие черни; все кумиры Сераписа истреблены были в домах, а епископы, по примеру Феофила, стали разрушать капища не только в Александрии, но во всех городах и селах, обнаруживая свету все постыдные таинства жрецов идольских, которые долго скрывались во мраке подземелий.

392-й от Рождества Христова

Однако же после удаления Феодосия на Восток юный Валентиниан не в силах был противостоять могуществу язычников в Риме, главами их были Симмах и ритор Евгений, письмоводитель царский, и Комит Арбогаст, Франк родом, сделавшийся тираном своего Государя. Царственный юноша, ежедневно успевая в высоких добродетелях христианина и Владыки, не мог переносить такого уничижения; он удалился в Галлию и звал к себе на помощь Феодосия, звал в Галлию и великого Амвросия, чтобы принять от его руки святое крещение, потому что по жалкому обычаю того времени многие крестились только в зрелом возрасте, опасаясь тяжких грехов юности после спасительного таинства, и многих предупреждала нечаянная смерть. То же бедствие постигло Валентиниана: Арбогаст задушил его на берегах Роны и, не смея сам облечься в порфиру по своему происхождению, провозгласил кесарем Евгения. Амвросий, шедший просветить юношу, встретил на пути его мертвенные останки, отпущенные в Медиолан, и предал их земле посреди общего плача. Утешая двух любящих сестер усопшего, он умолял Господа, чтобы призрел на искреннее желание креститься царственного мученика и причел бы его к лику верных, ради теплых о нем молитв Церкви.

Феодосии стал готовиться к войне, но прежде хотел опять услышать пророческое слово отшельника Иоанна Египетского и послал придворного евнуха Евтропия пригласить его в Царьград. Несмотря на убеждения архиепископа Александрийского, не согласился пустынник оставить свой дикий вертеп; он только предсказал императору победу, хотя и кровопролитную, и мирную кончину в Италии, с воцарением сыновей его. Тогда Феодосии, доверяясь более помощи Божией, нежели силе оружия, посвятил остаток времени до начала войны благочестивым подвигам, посещая гробы мучеников и Апостолов, раздавая милостыню нищим и пребывая непрестанно в посте и молитве или в беседе с людьми духовными. Он запретил даже преследовать тех, которые будут хулить его, изъявив чрезвычайное великодушие в своем указе. «Если они окажутся виновными по легкомыслию, должно презреть их, если по безумию, сожалеть, если же по злобе — простить».

Не так готовился к брани Евгений и защитник его Арбогаст и язычники. Казалось, Рим возвратился к временам Максенция и Иулиана, жертвы языческие дымились снова, и гадатели вопрошали их внутренности и мимолетящих птиц. По совету префекта Римского Флавиана, друга Симмахова, хищник престола восстановлял кумиры на пути своем в Италию и алтарь победы в Сенате, и возвращал капищам отнятые у них имущества. Великий Амвросий не хотел видеться с ними в Медиолане и не велел принимать его приношения в церкви, обличив письменно Арбогаста, которому грозил судом Божиим. Сам он удалился в Болонию и Флоренцию, где исцелил многих болящих, и по примеру пророка Елисея воскресил мертвого отрока. Когда же Евгений оставил его церковную область, возвратился опять в Медиолан, ожидая победы и Феодосия.

Феодосии, перейдя Альпы, встретил войска тирана в полях Аквилейских. Готфы, его спутники, под начальством знаменитого впоследствии вождя Гаинаса, не выдержали первого напора Арбогаста; а ночь разделила ратующих. Евгений, уже заранее торжествуя, раздавал награды; он думал заслонить обратный путь в горах Феодосию, которого лучшие вожди тщетно убеждали отступить. «Неужели хоругвь креста уступит идолу Геркулеса?» — отвечал благочестивый Государь и уединился на всю ночь в малую часовню на вершине горы. Уснувшему после долгой молитвы предстали на рассвете двое в белых одеждах и возбудили к битве; то же видение возвестил ему простой воин. Укрепленный духом, император двинул опять рать свою на врага и сам устремился пеший впереди дружины, воскликнув: «Где Бог Феодосиев?» Поднялся сильный ветер в лицо врагам, заметая их прахом и обращая их стрелы, рать Евгениева бежала или положила оружие. Сам он, ожидавший победы, видя бегущих, думал, что уже ведут к нему пленного Феодосия, и связанный был приведен пред лицо победителя, который, укорив его за смерть Валентиниана, предал заслуженной казни; Арбогаст, преследуемый в горах, не чая помилования, сам лишил себя жизни; прочих великодушно простил император.

Но, несмотря на свое милосердие, возвратясь в Медиолан, не приступал он некоторое время к приобщению Св. Тайн, ради крови, пролитой в битве. Утешенный прибытием детей своих, он поручил их великому Амвросию, как вернейшему опекуну, ибо сам, памятуя пророчество Иоанна Египетского, уже приготовлялся скоро оставить мир, и заблаговременно разделил свою обширную империю между двумя сыновьями, дав Аркадию Восток и советником Руфина, малолетнему же Онорию Запад, под руководством опытного вождя Сти-ликона. Желая прежде кончины укрепить еще более веру Христову в Италии и Риме, он убеждал сенаторов оставить тьму идольскую; но многие из них не хотели отречься от древнего суеверия, которым, по словам их, будто бы держалась столица языческого мира тысячу двести лет. Не прошло десяти лет, и разразилась над нею буря Готфов. Однако же большая часть первостепенных родов Римских уже принадлежали Христианству; тогда Феодосий объявил упорным, что казна государственная не в силах переносить издержки обрядов и жертвоприношений идольских, и обратил расходы те на содержание войска; с тех пор опустели капища и рассеялись жрецы.

Во время последнего пребывания Феодосия в Италии епископы Западные еще однажды обращались к нему с просьбою, чтобы вызван был на суд Флавиан Антиохийский, за неправильное, будто бы, поставление на свою кафедру; но император ответствовал: «Я Флавиан, меня судите и дам ответ!» Покушения их остались тщетны. Флавиан же продолжал бодрствовать на Востоке, осуждая новую ересь масалиан или скитающихся иноков, которые под личиною созерцательной жизни предавались чувственности, и в том же году присутствовал с другими именитыми епископами в Царьграде, на местном соборе, созванном Аркадием для освящения храма Апостолов.

395-й от Рождества Христова

Феодосии, умиривший царство и Церковь в долгое правление, имел утешение видеть, прежде своей тихой кончины, упадок язычества и ересей, до него господствовавших, ибо новатиане, ариане и македониане разделились между собою и уже перестали быть опасными; самые донатисты, столь сильные в Африке, где собирали многолюдные свои сонмища, распались на две враждующие стороны, по случаю избрания епископа Карфагенского, и отлучали друг друга от своего общения, будучи сами вне православной Церкви. С миром отошел Феодосии в Медиолане, в кругу детей, на руках великого Амвросия, и прощение всех своих врагов было последним деянием его благочестивой жизни. Амвросий воздал ему должную похвалу, красноречивым надгробным словом, в котором изобразил все его доблести и, отпустив тело в Царьград, укрепил верность войска и народа присягою малолетнему сыну его, действуя сам как истинный боец Онория, ибо он уже привык быть отцом сирых царевичей. В империи Римской, близкой к кончине, не восставало более кесарей, равных Феодосию!

Глава 30. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ АМВРОСИЯ. АВГУСТИН И ДРУГИЕ ИМЕНИТЫЕ ЕПИСКОПЫ И ОТШЕЛЬНИКИ ЗАПАДА И ВОСТОКА

Немного времени оставалось и великому Амвросию до блаженной кончины, и это краткое время употребил он на устройство своей и окрестных церквей, потому что он почитался пастырем не одного Медиолана, но всего Запада, и к его мудрости притекали соседние и дальние епископы, и многие из учеников его рукоположены были им самим, или после него, на окрестные кафедры: Гавдентий в городе Бресции, Феодул в Модене, Онорат в Веркелле, два Феликса в Булонии и Коме, Венерий в Медиолане, Св. Павлин в Нолах. Последний, оставивший нам и описание жития Амвросиева, происходил от благороднейших родителей в Риме и получил высокое образование, достойное своего рода. Когда же просветился святым крещением, оставил и юную супругу, почитая ее как сестру свою, и удалился сперва в Испанию, где неволею поставлен был в пресвитеры, потом в Медиолан под сень великого Амвросия, и, наконец, в город Кампании Нолу, ко гробу священномученика Феликса, к которому имел особенное влечение. Там строгая иноческая жизнь его обратила к нему сердца граждан, и опять против воли поставлен был он епископом, прославив чудесами свое святительство.

Не в одних близких странах гремело имя Амвросия, но и из дальних краев притекали насладиться его мудростью, и варвары имели к нему доверенность. Два именитых перса, из числа магов, нарочно предприняли дальнее странствие в Медиолан, чтобы только беседовать с Амвросием; короли Франков приписывали победу Римлян его святым молитвам, и королева Маркоманов Фритигильда отправила к нему послов с богатыми дарами, прося наставления в вере Христианской; получив же огласительное письмо, убедила мужа и народ принять Христианство и покориться Римлянам, и сама поехала в Медиолан, но уже не застала там в живых великого пастыря.

397-й от Рождества Христова

Рукоположив епископа в Павии, он занемог и долго лежал на одре болезни. Испуганный этой вестью, правитель Италии, Стиликон, послал к нему искренних друзей его умолять, чтобы еще не оставлял мира им благодетельствуемого, но просил бы Бога о продолжении своей жизни. Кроткий пастырь ответствовал плачущим: «Не так я жил между вами, чтобы мне стыдиться еще пожить; но не боюсь и умереть, потому что имею доброго Владыку». Диаконы далеко от одра его беседовали между собою: кто бы мог заступить его место и тихо назвали учителя его Симплитиана; умирающий же, уразумев духом их беседу, три раза воскликнул, как бы ответствуя им: «Стар, но добр!» И Симплитиан точно был его преемником, а потом Венерий, один из беседовавших диаконов. Еще за несколько дней до кончины небесное пламя осияло внезапно лицо святого, в виде огненных язычков, сошедших некогда на Апостолов; вскоре же увидел он на молитве Самого Христа, к нему грядущего, с лицом радостным, и последние часы временной жизни пребыл в безмолвной молитве, простерши крестообразно руки. В самую минуту его преставления, епископ Веркелинский, Онорат, услышал во сне внезапный голос: «Восстань, он отходит», и, поспешив к одру умирающего, успел еще однажды приобщить великого Амвросия, который, прияв напутие живота вечного, тихо испустил дух. Это было накануне великой субботы и горьким плачем народа Медиоланского исполнилась церковь в торжество Пасхи; многие беснуемые и болящие прияли исцеление от святых мощей его; многим новокрещенным являлся пастырь, как бы приемлющий их из купели в светлой одежде, и малые дети указывали его, как бы сидящего на своей кафедре, изумленным родителям, и в самый день кончины явился он на молитве некоторым святым мужам в Палестине.

Знаменитейший из учеников великого Амвросия и преемник славы его на Западе, уже святительствовал тогда в своей отдаленной родине. Блаженный Августин, возвратившийся с другом своим Алипием в Карфаген, провел первые три года в совершенном уединении, посвящая себя посту и молитве и писанию душеполезных книг. Скоро Алипий поставлен был епископом города Тагаста; сам же Августин, опасаясь той же участи и зная, как далеко распространилась о нем молва, избегал являться в городах, которые не имели епископов; но, вызванный однажды друзьями в соседнюю Иппонию, схвачен был народом в церкви и насильно рукоположен в пресвитеры епископом Валерием, который, будучи грек родом и дряхл, радовался, что мог поручить проповедь слова Божия на латинском языке сильному красноречием мужу. Плакал, но повиновался Августин, и народ жадно стекался слушать его мудрые изъяснения псалмов, книги Бытия и посланий Апостольских. Православные и донатисты равно прибегали к нему для обличения манихеев, которые иногда отваживались вступать с ним в прения общенародные и со стыдом оставляли собрание; самые епископы донатистов, выходившие с ним на состязание, невольно умолкали, теряя множество своих последователей.

395-й от Рождества Христова

Престарелый Валерий, отдавая полную справедливость заслугам своего пресвитера, умолил старшего епископа Нумидийского посетить его с другими сослужителями в Иппоне, и там рукоположить ему преемником Августина, еще при жизни своей, хотя и в противность правилам Никейским. Долго отрекался поставляемый, но был вынужден согласием пастырей и паствы, и продолжал подвизаться еще с большею ревностью на кафедре святительской. Приязнь его с благочестивым Аврелианом, епископом старейшего в Африке престола Карфагенского, была благодетельна для всего края, и частые многолюдные соборы, попеременно созываемые Аврелианом в трех областях Африки, Нумидии и Мавритании для удобства правления церковного, устранили много вкравшихся беспорядков и оставили по себе до ста пятидесяти правил, признанных Вселенской Церковью. Укрощение сильного и долговременного раскола донатистов, которые, несмотря на внутреннее свое несогласие, имели у себя до четырехсот епископов и в каждом городе ставили свои кафедры против православных, служило одним из предметов совещаний соборных. Все меры кротости и строгости были испытаны, сами отступники тщетно призывались на собор, и к ним посылали избранных епископов для совещаний, с предложениями снисходительными; каждому епископу в своей епархии, поручено было входить с ними в дружелюбные прения, и возвратившиеся в недра Церкви сохраняли свои степени и кафедры; иногда же отцы собора обращались и к императорам, чтобы властью смирить непокорных власти гражданской, когда движимые яростью нападали на селения православных, и новые циркумцелионы напоминали ужасами своими кровопролития прежних. Императоров просили также святители и об уничтожении остатков идолослужения в области Африканской. Но в делах внутреннего управления Церкви собор Карфагенский действовал с особенною осторожностью. Определяя ясно различные обязанности клира, нравственные и служебные, правила избрания и суждения священнослужителей низших и высших, св. отцы заботились, чтобы осужденные на областных соборах каждой епархии или на общем в Карфагене не возмущали порядка искательством суда за морем, потому что некоторые, беспокойные нравом и законно преследуемые, надеялись иногда оправдаться перед судьями, не ведавшими их грехопадений. Собор строго запрещал даже отлучаться в Италию без отпустительных грамот своих епископов и не признавал законным суд заграничный в Риме, благоразумно рассуждая: что всякий суд может быть определеннее на самом месте преступления, и что Дух Святой не оставил благодатью Своею целого собора пастырей, созванных во имя Христово, чтобы просветить исключительною благодатью одного только святителя, чуждого их делам. Смиряя гордость житейскую, отцы, признавая старейшинство архиепископов Мавритании и Нумидии и преимущественно Карфагенских, не позволяли им, однако же, величаться именами первосвященников, или князей над иереями и другими подобными, нарушающими общение мира.

400-й от Рождества Христова

Блаженный Августин, бывший вместе с Аврелианом душою соборов, более других ревновал и на самом деле против донатистов, которые покушались даже умертвить его, но Провидением спасался от руки разъяренных; сильное же слово его и писание сокрушало старейшин раскола и уменьшало паству их везде, где только он появлялся. Назидательные книги его о догматах и таинствах православной веры и Божестве Св. Троицы, о согласии четырех евангелистов между собою, и особенно замечательное творение о Граде Божием, в котором излагал пространно весь Промысл Божий о мире, от начала его и до искупления, распространялись не только по всей Африке, но и по всей империи Римской. Исполненный чувств смирения при воспоминании о прежней порочной жизни, он излил душу свою в красноречивой исповеди, которую не убоялся также обнародовать, чтобы и другие могли воспользоваться зрелищем грешника, обратившегося к покаянию. Вопрошаемый о догматах многими из епископов Западных, сам он находился в сношениях письменных с лучшими богословами и пастырями Запада и Востока, в особенности же со св. Павлином Ноланским, к которому питал искреннее уважение, и с отшельником Вифлеемским Иеронимом, делая ему иногда замечания на его творения и принимая таковые взаимно.

Ересь Оригенова начинала тогда тревожить Восток и несогласие поселилось между двумя великими пастырями: Иоанном Иерусалимским и св. Епифанием Кипрским. Последний, посвятив пресвитером брата Иеронимова Павлиниана, в своей обители, хотя и находившейся в церковной области Иоанна, возбудил против себя его неудовольствие и жалобы Феофилу Александрийскому, от которого, однако же, не зависели обе кафедры. Со своей стороны Епифаний и Иероним, оправдывая рукоположение Павлиниана и отвергая суд Феофилов, обвиняли Иоанна в приверженности к заблуждениям Оригена о создании душ человеческих прежде тела, невечности мук и аллегорическом объяснении земного рая. Они полагали главными виновниками распространения мнений пресвитера Аквилейского Руфина, переводчика Оригенова, который долго оставался в Палестине с великой Меланией Римской, и Палладия отшельника, прожившего многие годы в пустынях Египетских, под руководством великого старца Исидора, подозреваемого также в оригенизме. Руфин, возвратясь в Италию, нескромной похвалой Оригену возбудил против себя негодование Западных епископов и, наконец, принял осуждение в Риме, которое распространилось и на творения Оригена, так что даже указами царскими запрещено было читать их, как душевредные, и сам Иероним после долговременной связи свой с Руфином принужден был писать против него обличительное письмо в свое оправдание, потому что бывший друг старался бросить на него невыгодную тень и показать его также почитателем Оригена. Св. Епифаний в Кипре, следуя примеру Запада, восстал столь же сильно против творений знаменитого хотя и погрешительного учителя Александрийского. Волнение многочисленных иноков, живших по соседству со столицей Египетской, которые подозревали самого Феофила в ереси, хотя и не все разумели вполне ее тонкую прелесть, принудило и его гласно осудить книги Оригена окружными грамотами по всему Египту.

395-й от Рождества Христова

Время епископства Феофилова было самым цветущим для пустынь Нитрийской и Скитской, населенных величайшими подвижниками, описание их после Руфина и Палладия оставил нам блаженный Кассиан. Посвятив себя с юного возраста на служение Богу в одном из монастырей Вифлеемских, Кассиан вместе с другом своим Германом отпросились на время в Египет, чтобы там усовершенствоваться в жизни духовной. Приплыв к низменным берегам его около Тенеса, нашли они там престарелого епископа Панефиского Архивия, который смиренно вызвался быть их проводником по окрестным келиям иноков, рассеянным на малых высотах, посреди водного разлива. Сперва привел он пришельцев к старшему из всех Херемону, до того обремененному годами, что уже ползал на руках, не оставляя, однако, своей строгой жизни; с большим трудом могли они убедить старца сказать им назидательное слово; он долго извинялся дряхлостью и тем, что давно запрещает ученикам близ себя селиться, дабы не увлекались его дурным примером в послаблении подвига иноческого; наконец, движимый духом, говорил им о целомудрии и любви, как о высшей степени совершенства, и о благодати Божией, без которой нельзя достигнуть сих добродетелей. Потом другие два именитых старца, авва Нестер и авва Иосиф, беседовали с ними о духовном познании и различии жизни деятельной и созерцательной, также о дарах Божиих и об искренней дружбе, ради той, которая соединяла обоих пришельцев.

Около Панефиса нашли они и своего наставника авву Пануфа, который по чрезвычайному смирению дважды оставлял подначальственную себе обитель, чтобы исполнять все послушнические труды в дальних монастырях. Принятый в Вифлееме как один из новоначальных, он помещен был в келью юношей Кассиана и Германа, доколе не обрели его ученики, повсюду искавшие старца. С любовью принял Пануф своих Палестинских знакомцев и, движимый тем же смирением, хотел опять разделять с ними свою келию, несмотря на должность настоятельскую. Авва Иосиф убедил их не спешить возвращаться в Вифлеем, если чувствуют для себя душевную пользу в пустынях Египта, и немного далее на берегах Нила один из отшельников, старец Архивий, уступил им свою келью для жительства.

Там познали они пресвитера Пиаммона, одного из древнейших отшельников Египта, который рассказывал им о трех родах иноков: общежительных, т. е. собранных в какой-либо обители по уставу великого Пахомия, отшельниках, подражавших Павлу и Антонию, и так называемых сараваитов, самовольно скитавшихся без всякой для себя пользы. В соседней обители игумена Павла, старец Иоанн, возвратившийся от подвигов пустыни для большего смирения в стены монастырские, предварил их о различных преимуществах и опасностях состояния отшельников и состояния общежительных. Примером же представлял обоих Макариев, которые, несмотря на жажду свою к уединению и удаление от всякого мирского общества, не скучали, однако, посетителями и с чрезвычайною снисходительностью принимали братию в своих одиноких кельях, как будто бы всегда жили между ними. Кассиан и Герман были там утешены посещением аввы Феоны, который, будучи связан узами брака, оставил жену и наследство, Христа ради, и, раздав сперва свое имущество нищим, сделался и в обители раздаятелем милостыни. Когда же после долговременного искуса в Египте странники начали тосковать о родине, авва Авраам, прозванный младенцем по совершенному незлобию и детской невинности души своей, укрепил их в прежнем намерении беседою об истинных подвигах и необходимости рукоделия для развлечения помыслов житейских и о совершенном уединении.

Тогда погрузились они в глубочайшую пустыню, исполненную великими подвижниками, на дальнем расстоянии от пути человеческого. Там воспользовались духовным назиданием св. Макария Александрийского, пресвитера и руководителя иноков, собранных в обителях Нитрии, или рассеянных по кельям, издавна прославленного по всему Египту; а в диком уединении Скитском обрели еще его великого друга, Макария Египетского, который не будучи прямо начальником многочисленных отшельников, подвизавшихся в отдельных скитах, почитался, однако, общим их наставником, и его совету преимущественно доверяли Скитские братия, когда сходились на совещания. Великими светилами пустыни сияли: престарелый Исидор, пресвитер и странноприимец Александрийский и два Пафнутия, Кефал и Вувал, или буйвол, так прозванный по любви к местам самым диким, и Пимен, от юных лет убежавший с шестью братьями из дома отеческого, чтобы водвориться в пустыне. Тщетно любящая мать пришла стучать к заключенным дверям его вертепа. «Где лучше желаешь ты нас видеть, — спросил он плачущую, — здесь ли на краткой миг или вечно за гробом?» И мать предпочла вечность. Аввы Даниил, Исаак и Моисей Ливийский, беседовали с Кассианом о причинах охлаждения к Богу, и об истинной молитве, и о средствах спасения, какие должен наблюдать отшельник.

Был и другой Моисей в пустыне Скитской, не менее назидательный, раб и эфиоплянин родом, некогда разбойник, но искренно обратившийся к Богу, когда однажды совершенное им убийство заставило его искать убежища в стенах обители. Ужаснулись игумен и братия, видя разбойника пред своими вратами, и изумились его глубоким раскаянием, ибо в короткое время он превзошел всех иноков подвигами духовными: так сильно коснулась его благодать Божия. Он удалился, по совету великого Макария, на уединенный утес, чтобы преодолеть свои страсти, и, одаренный необычайною силой, послужил сам орудием спасения четырем другим разбойникам, которых нашел в своей келье и принес связанными в церковь Скитскую. Всякую ночь ходил он по пустыне, чтобы наполнять водоносы немощных старцев из отдаленного колодца, утомляя тем бунтующую плоть свою, и сладкие беседы были дарованы ему свыше для исправления приходящих от мира, которых наставлял собственным опытом. Памятуя, однако же, прежнюю жестокую жизнь и слова Христовы, что все поднявшие меч мечом погибнут, он готовился к мученической смерти и не хотел укрыться от нашествия варваров, дикого колена Мазиков, которые в короткое время трижды опустошили пустыню Скитскую и разогнали многих ее подвижников.

Аввы Исайя, Агафон и Серапион почитались также между великими отшельниками, которыми украшалась Скитская пустыня; там спасался и Висарион, который Христа ради отдал убогим сперва верхнюю свою одежду, а потом и нижнюю, и наконец единственную книгу свою, Евангелие, побудившее его к такому вольному обнищанию, и другой Серапион, продавший себя два раза в неволю для выкупа бедствующих. К Иоанну, по малому росту, прозванному Колов, стекалась за назиданиями вся пустынная братия; ибо он сам подал вначале редкий пример послушания своему духовному отцу, когда, по воле его, два года поливал сухой жезл, воткнутный им в песок, в надежде, что прорастет, и жезл пророс наконец, верою Иоанна и принес плоды к общему изумлению. Кротость его и смирение равнялись послушанию; при малейшем неприятном слове бежал он из келий в пустыню, опасаясь укорить брата; молитва же его доходила до такой выспренности, что он весь, как бы объятый пламенем, уже не чувствовал себя на земле. К великому наставнику привели однажды ученика, его достойного, Арсения, прозванного отцом императоров, ибо он точно был наставником Аркадия и Онория, и, наскучив блеском двора царского, бежал в пустыню по тайному гласу, его призывавшему далеко от людей. Иоанн, зная сколь высокого сана был новый искатель пустыни, хотел прежде испытать, соответствует ли он благому своему помыслу смирением, без которого невозможно быть иноком, и, не обратив ни малейшего внимания на пришельца, сел за убогую трапезу с прочею братиею, Арсению же, как бы некоему псу, бросил на землю кусок хлеба. Но бывший вельможа уже взошел в меру возраста пустынника и понял безмолвный вопрос старца; сам, добровольно уподобляясь четвероногому, на руках пополз он за брошенным хлебом и со смирением вкусил его в углу кельи. Тогда наставник, убежденный в готовности духовной нового подвижника, отпустил его в дальнюю пустыню, и столь было велико отчуждение Арсения от мира и сокрушение о прежнем величии, что день и ночь проводил он в непрестанных слезах, от которых даже выпали, мало-помалу, его ресницы, и ничего столько не страшился, как беседы человеческой; он избегал не одних посетителей, но и братии, и самого архиепископа Феофила, исполненного к нему глубочайшего уважения. Однажды Феофил просил у него назидательного слова. «Сохранишь ли мою заповедь?» — спросил Арсений и, получив утвердительный отзыв, сказал: «Где бы ни услышал ты, что обретается Арсений, — не ищи его!» И в другой раз сказал посланному от Феофила, который просил дозволения прийти в его келию: «Не посмею затворить двери епископу, но потом уже не найдут меня в сей пустыне». Один благочестивый странник, приведенный к нему в келью иноками, огорчился безмолвием Арсения и просил, чтобы отвели его к Моисею Эфиоплянину, ради духовной беседы; но в сонном видении узрел он две ладьи, текущие по Нилу: в одной авву Арсения, управляемого Духом Святым, с глубоким миром и безмолвием, в другой авву Моисея, которого руководили Ангелы Божий, исполняя медом уста его. Когда же пустынник Марк спрашивал Арсения, зачем убегает он братии, «Бог видит, сколько я вас люблю, — отвечал он, — но невозможно быть в одно время с Богом и человеками, потому что на небесах у мириад Ангелов единая воля, а у человеков многие воли и пути; часто раскаивался я, что говорил много, и никогда о том, что много молчал!» Посему беспрестанно спрашивал он самого себя: «Арсений, зачем покинул ты мир?» — опасаясь опять предаться его суете. Некоторые дивились, что исполненный глубочайших познаний, он иногда требовал себе наставления от весьма простого и необразованного старца; но Арсений ответствовал: «Правда, я многое знаю, но еще не могу научиться алфавиту этого простого инока». Отказывая себе в малейших удобствах жизни, чтобы тем истребить память прежних наслаждений, Арсений радовался, что во время своей болезни он принужден был принять вместо милостыни необходимое белье, которого не имел на что купить, и был принесен пресвитером Скитским на убогое ложе, к преддверию церкви, не зная себе иного приюта. «О, авва Арсений, — восклицал часто архиепископ Феофил, слыша о непрестанном его плаче, — Как счастлив ты, что всегда имел в мыслях своих страшный час смерти!»

Такими подвижниками исполнялась пустыня Скитская во времена блаженного их посетителя Кассиана, и они были рассеяны по всему Египту, в бесчисленных обителях. В нижней Фиваиде два монастыря с пятью тысячами братии остались после великого Антония, кроме иных монастырей и более пятнадцати тысяч иноков следовали уставу великого Пахомия; в среднем Египте, около города Арсиноя, авва Серапион управлял десятью тысячами иноков, и в Нитрийской обители их считалось пять тысяч и пятьсот в пустыне Келий; около самой Александрии спасались более двух тысяч иноков, и неисчислимое множество в диком уединении Скитском, под руководством великих отшельников; и целый город Оксиринг в нижней Фиваиде, казался одной обширной обителью, ибо все древние капища идольские и башни его, и бойницы исполнены были монашествующими, число которых возвышалось до десяти тысяч, и там же двадцать тысяч инокинь посвятили себя на служение Богу. День и ночь оглашался город божественными гимнами, и не было стражей при вратах его, чтобы не останавливать убогих и странных. И подобно сему городу, весь Египет обратился как бы в единый храм, во славу Того, Кто некогда Младенцем искал в нем убежища от гнева Иродова.

Так исполнилось пророческое слово Исайи о сокрушении идолов и просвещении Египта светом духовным: «Се, Господь седит на облаце легком и потрясутся рукотворенная Египетская, от лица Его, и познан будет Господь Египтянами, и уведят Господа в тот день, и сотворят жертвы и дары, и обещают обеты Господу и воздадят!»

Глава 31. ПОДВИГИ И СТРАДАНИЯ ЗЛАТОУСТА

397-й от Рождества Христова

Настало время прославления великому угоднику Божию Иоанну Златоусту, когда опустела по смерти Нектария кафедра Цареградская; и клир и народ, вместе с императором Аркадием, подвигнутые великою славою Иоанна, единодушно его избрали, мимо всех корыстолюбивых искателей этого престола. Труднее было выманить из Антиохии всеми любимого пресвитера, и страх смятения народного заставил прибегнуть к хитрости. Евтропий, евнух и сановник царский, написал епарху Восточному, чтобы он втайне прислал Иоанна, и епарх вызвал его, как бы на совещание в предместие города, неволею посадил на колесницу и под стражею отправил в Царьград. Так насильственно было его пришествие и отшествие! Но император хотел торжественного поставления Иоанна и созвал собор первостепенных епископов в столицу. Тщетно отрекался Феофил Александрийский, святитель старшего престола, и потому что хотел видеть в Царьграде своего пресвитера Исидора странноприимца, и потому что знал неуступчивый дух Иоанна. Он принужден был согласиться, по страху собственного осуждения, ибо много на него жалоб доходило в Царьград, и сам рукоположил Златоуста.

Первая проповедь нового святителя уже привлекла к нему внимание и любовь народа; он поручал себя любви своей паствы и уверял ее в любви взаимной, и подобно кроткому Давиду выходил на бой с Голиафом, т. е. с многочисленными еретиками, еще сильными тогда в столице; ибо после мощных бесед Григория Богослова, долго не было на них обличителя. Указы царские, в пользу Церкви и против ее отступников, отозвались немедленно на речь Иоаннову; но между ними обнародован был и один неблагоприятный, отнимавший у церквей право убежища для преступников, по внушению Евтропия, который вскоре испытал на себе всю тяжесть своего приговора. Этот надменный сановник, достигнув высшей степени величия, внезапно обрушен был происками другого сильного вельможи, военачальника Готфского Гаинаса, который заставил слабого Аркадия осудить своего любимца. Осужденный бежал в церковь и там осенил его Златоуст щитом своего слова, обратясь сперва, как бы с обличениями к самому Евтропию, он возбудил жалость народа, представив все непостоянство земного величия в лице царедворца, грозного еще накануне, с трепетом обнимавшего алтари, некогда им самим воспрещенные для бедствовавших подобно ему, потом же убедил граждан идти молить кесаря за осужденного. Не без брани, однако же, одержал победу святитель: и оружие блистало в церкви, и его самого, как узника, водили в палаты царские, грозили и смертью, все тщетно, не поколебался он, не выдал Евтропия, но явил неодолимую крепость Церкви, утвержденной на камне, и сильной не затворами врат, но святостью своих служителей. Евтропия осудили на изгнание в Кипр, и только впоследствии мстительный Гаинас лишил его жизни.

Ревностно занялся Златоуст исправлением нравов собственного духовенства, обличением грубых пороков чувственных и корыстолюбия, и тем навлек на себя неудовольствие клира, привыкшего к послаблениям со стороны епископов. Не щадил он и сильных мира, утопавших в роскоши и разврате, и поражал словом уст своих ристалища и амфитеатры, которые временно опустели, как осушаются берега от волн, сгоняемых сильным ветром; волны народные нахлынули в церковь и уже кафедра святительская казалась слишком отдаленною для слышания златых словес Иоанна; он принужден был говорить с амвона, посреди церкви, и проповедовал по три раза в неделю, иногда же ежедневно изъяснял деяния и послания Апостольские, подобно как в Антиохии, соединяя толкование догматов с обличением еретиков и советами нравственными; но всего пламеннее внушал любовь к нищим и милостыне, как лучшее средство покаяния. Он умолял каждого устроить в собственном доме хотя одну комнату для убогих, отлагая для них еженедельно какое-либо малое пособие от своих избытков, и подавал тому лучший пример, ибо умерив расходы церковные, обратил их на устроение богаделен, где сам служил убогим. «Много ли нищих в городе в сравнении с богатыми? — восклицал он, — всех удовлетворить можно, и еще пребывать в довольствии; тогда не останется между нами не только убогих, но и язычников, ибо все обратятся к Богу столь благим примером». Завещателей умолял он в час смертный вспомнить в числе наследников и свою убогую душу, и оставить ей хотя малое наследие в лице нищих; сластолюбцам же внушал вставать ночью с пышных одров своих и созерцать течение светил небесных, посреди глубокого безмолвия и великой тишины, освежающей и облегчающей душу, ибо мрак и спокойствие пробуждают благоговение и люди, простертые на ложах своих, как бы в гробах, изображают кончину мира. «Вы же, — говорил пастырь, — пробудитесь и воспряньте, и преклоните с плачем колена; если есть у вас малые дети, и тех подымите, чтобы весь дом ваш обратился в дом молитвы!»

Возбуждая паству свою к благочестию, устроил он и чин богослужения церковного в большем благолепии, приспособив его и к немощи человеческой; посему сократил продолжительные молитвы литургии, которую св. Василий Великий изложил на хартии так, как принял ее, по устному преданию, от времен Апостольских; но литургия Василиева сохранилась для воскресных дней Великого поста и некоторых нарочитых праздников, литургия же Златоустова сделалась повседневною. Желая также противодействовать арианам, которые, по примеру своего ересиарха, вплетали ложные догматы в песни церковные, чтобы более вкоренить их в памяти народа, бдительный пастырь составил богословские гимны и учредил всенощные бдения, во время которых народ, стекавшийся в пышно освещенные храмы, поражаемый благолепием обрядов, слышал и чистое учение Православия, попеременно повторяемое сладостными ликами на обоих клиросах. Императрица Евдокия, супруга Аркадия, содействовала Златоусту в необходимых издержках для предметов церковных, и сам император, по внушениям пастыря, уклонялся от ариан.

Сильное искушение испытал он со стороны могущественного вождя Готфского Гаинаса, закоснелого в арианстве, как и все ему подвластные воины, который после смерти Руфина и падения Евтропия, был первым сановником империи и требовал для себя отдельной церкви в стенах столицы. Иоанн представил императору, что он не имеет права выдавать храмы Божий на поругание не верующим в Божество Христово, и пред лицом Аркадия состязался с надменным Готфом. Тщетно Гаинас выставлял все свои заслуги Римскому престолу; мудрый пастырь напомнил ему убогую вначале долю и настоящее его величие, как достойную награду заслугам гражданским; предлагал вступить в общение с православными, чтобы все храмы их были ему открыты, но никак не согласился уступить ни одной церкви вопреки канонам. Когда же немного времени спустя тот же Гаинас явно поднял оружие на своего Государя и все трепетали его гнева, один Иоанн не убоялся идти в стан раздраженного, чтобы преклонить к миру, и суровый Готф, тронутый его великодушием и святостью сана, вышел с честью к нему навстречу, поверг своих детей к ногам пастырским и отступил, хотя впоследствии одна только смерть прекратила его мятеж.

Не об одной только Церкви Константинополя заботился с такой ревностью бдительный пастырь, но и о всех дальних и ближних своего обширного экзархата, водворяя благочиние в шести епархиях Фракии, в одиннадцати Азии и одиннадцати Понта. Не были забыты и дикие Скифы, которых старался всеми средствами отвлечь от арианства и язычества, посылая к ним пресвитеров, диаконов и чтецов, знающих их наречие, простирая отеческие попечения и к тем из них, которые кочевали еще в шатрах на берегах Дуная; мужи апостольские явились к ним для проповеди и собственный их епископ Феотим, наследовавший Вританиону в городе Томах, скиф родом, под варварскою одеждой славился святостью жизни, так что и дикие Гунны, исполненные к нему уважения, называли его богом Римлян.

Огорченный долгим разрывом Запада с Церковью Антиохийскою, Златоуст старался примирить любимого им епископа Флавиана с Римом и прочими первостепенными кафедрами Италии, и по его внушению, Феофил, архиепископ Александрийский, отправил в Рим епископа Верейского Акакия и пресвитера Исидора, которые принесли, наконец, общительные грамоты Запада святому Флавиану. Он принял также живое участие в св. епископе Порфирии, который будучи посвящен неволей в город Газу, исполненную требищ идольских, пришел со своим митрополитом Иоанном Кесарийским просить указа царского о разрушении капищ. Гостеприимно принял их святитель столицы и через сановников царских обеспечил доступ к императрице, тогда беременной; она же, обрадованная их прорицанием о счастливом рождении сына, в день крещения новорожденного Феодосия, исходатайствовала им желанный указ, и пали скверные кумиры Газы, на месте главного капища св. Порфирии соорудил великолепную церковь во имя Крестителя.

К Иоанну прибегали окрестные епископы епархий Азийских, и он невольно принужден был сделаться их посредником. Евсевий Лидийский обвинил пред ним в симонии и святотатстве митрополита своего Антония Эфесского, и тщетно кроткий пастырь старался умирить Евсевия; он настоятельно требовал суда, обещая представить свидетелей, но не явился с ними в назначенный срок, потому что втайне примирился с Антонием, и сам подвергся законному осуждению. Между тем умер Антоний, и Церковь Эфесская, расстроенная беспорядками бывшего митрополита, умоляла Златоуста прийти лично водворить в ней спокойствие. Иоанн поспешил на жалостный зов ее, ибо от митрополии Ефесской зависели многие Церкви Азийские, еще обуреваемые арианами. Оставив на своем месте в Царьграде мнимого друга Севериана, епископа Гавальского, он прибыл с тремя другими епископами в Ефесс, куда собрались до семидесяти святителей Азии, Лидии, Фригии и Карий; там, исследовав подробно дела Антония, поставил на его кафедру благочестивого диакона своего Ираклида, бывшего пустынножителем Скитским, усмирил ариан и новатиан, и на обратном пути, несмотря на ропот народа, отрешил Геронтия епископа Никомидийского, который, будучи изгнан великим Амвросием, происками снискал себе эту кафедру. Но после трехмесячного отсутствия возвратясь к своей пастве, Иоанн познал коварство Севериана, который искал заместить его и понравиться народу красноречивыми проповедями, а вельможам лестью. Архидиакон Серапион первый обличил ему тайного врага, и коварный был удален из столицы, но, по ходатайству императрицы, добродушный пастырь принял его опять в свое общение, хотя и не мог более доверять ему.

Скоро воздвигалась из Египта сильная буря на Златоуста, которая наконец низвергла его с престола. Долго ходили тучи по небосклону; Феофил Александрийский, искони ему неприязненный, собирал их, слагая собственные вины на священную главу Иоанна и прикрывая частную вражду усердием против ереси Оригена. Так начались козни. Престарелый пресвитер Александрийский, Исидор странноприимец, подвергся гневу своего владыки за то, что утаил от него тысячу златниц, пожертвованных в пользу вдов и сирот одною именитою женою, которая, зная страсть Феофила к бесполезным постройкам, заклинала в час смертный Исидора употребить втайне врученное ему наследие. Раздраженный епископ, забыв прежнюю благосклонность к святому старцу, обвинил его в тяжком грехопадении и осудил заочно, так что осужденный, опасаясь дальнейших преследований, принужден был бежать в пустыню Нитрийскую, но и там не оставил его в покое Феофил. Сперва потребовал он в Александрию старейших иноков Нитрии и соборно осудил, будто бы за мнения Оригеновы, четырех великих братьев: Диоскора епископа, Аммония, Евсевия и Евфимия, так названных по их росту и по высокой жизни, и потому что были братья по плоти. Недовольствуясь тем, сам он, с вооруженною силой, пошел в пустыню искать Исидора, сжег убогие кельи, разогнал отшельников; осужденные бежали в Палестину и с ними до пятидесяти иноков, но никто из епископов не смел укрывать их, опасаясь сильного Феофила. Отовсюду гонимые притекли в столицу к Златоусту. Видя столько старцев, почтенных сединами, в крайнем убожестве, взывающих о милости и защите, тронулся кроткий святитель, и, услышав добрый о них отзыв от находившихся в Царьграде клириков Египетских, решился дать приют изгнанным, не вступая, однако же, в общение с ними до разрешения их пастыря, а к Феофилу написал кроткое письмо, в нем убеждал, как сын и брат и сослужитель, преклонится на милость. Но епископ не хотел слышать о мире; напротив того, посвятив наскоро пять иноков, ему единомышленных, в различные степени церковные, послал их в столицу, как обвинителей на великих братьев, которых обличал в оригенизме; Златоусту же отвечал гневным письмом, напоминая, что и каноны Никейские запрещают епископам судить чуждых клириков; писал о том же и к св. Епифанию, прося его осудить соборно мнения Оригеновы, что и исполнил добродушный старец, не подозревая, какое недостойное чувство возбуждало Феофила.

Между тем великие братья, не видя себе сильной защиты со стороны Златоуста, обратились с жалобами к императору и после должного исследования, обвинители их, обличенные в лжесвидетельстве, заключены были в темницу до прибытия главного виновника Феофила; сановник царский потребовал его на суд в Константинополь. Но пока он медлил, смущенный упреками совести и собирая около себя приверженных ему епископов, старец Епифаний поспешил прибыть в столицу. Сильно предубежденный против Иоанна, не принял он его почетной встречи, не хотел остановиться в приготовленном для него доме и даже видеть святителя, которого подозревал в заблуждениях Оригеновых и, соединив у себя несколько епископов, прочел им деяния собора Кипрского и убедил подписать осуждение Оригена. Феотим, епископ Скифский, отрекся, говоря, что не должно касаться памяти усопших, которых заживо не осудила Церковь, и сам Златоуст, исполненный уважения к благочестивой жизни престарелого Епифания, несколько раз склонял его к дружескому общению, не соглашаясь, однако, на его усильные требования осудить Оригена и великих братьев без соборного предварительного разбирательства. Узнав, что по внушению недругов, Епифаний, увлеченный неблагоразумной ревностью, хотел всенародно обличить его в церкви Апостолов, Иоанн послал архидиакона своего предупредить старца, чтобы не возникло смятения народного, и на сей раз не только удержался Епифаний, но размыслив о неправильности своих действий и невинности Иоанна, поспешил оставить суетную столицу, чтобы окончить дни свои посреди любящей паствы. Тайное предчувствие ускоряло его отплытие, и уже готовому сесть на корабль, принесли пророческое слово от Златоуста: «Брат Епифаний, хотя и дал ты совет на мое изгнание, знаю, однако же, что не узришь более своего престола». «Брат Иоанн, — отвечал в том же прозорливом духе отходящий старец, — мужайся, ибо и ты не дойдешь до места своего изгнания!» И оба прорицания сбылись!

401-й от Рождества Христова

Наконец, приплыл Феофил со множеством епископов Египетских, как судия, хотя сам был позван к ответу, и, чуждаясь общения с Иоанном, не хотел также поместиться в приготовленном для него жилище, но остановился вне города, где начал собирать около себя врагов Златоуста. Их было довольно из числа духовных и мирян; но главными почитались Акакий, епископ Верейский, Севериан Гавальский, Антиох Птолемаидский, завистники его славы, и несколько клириков, лишенных сана за порочную жизнь, также и сановники двора царского, и три именитые жены, обличенные за нескромную жизнь в сильных проповедях святителя, и сама Царица, часто раздражаемая его правдивостью на кафедре. Некоторые из епископов Азии, недовольные строгим судом Иоанна, присоединились к его врагам, и к великому изумлению всех православных, подсудимый Феофил, вместо оправдания, сам соединил многочисленный собор в предместий Халкидонском, под председательством Павла Ираклийского, как митрополита старшего престола Фракии, от которого принимали поставление по древнему чину архиепископы столицы. Все возможные клеветы возведены были на Иоанна: его обвинили в надменности и в жестоком обращении с клириками, и за то будто бы, что уморил в темнице, посланных Феофилом, в нарушении чина церковного, в расхищении имуществ, и даже в нечистой жизни, которая однако вся протекла в подвигах постнических.

Пока Феофил держал нечестивое соборище в Халкидоне, до сорока епископов сидели около Иоанна, в крестовой его палате, изумляясь дерзости пришельца Египетского и шаткости двора. «Братия мои, — сказал им с кротостью святитель, — только молитесь, и если любите Господа Иисуса, никто из вас да не оставляет ради меня своей церкви, ибо как говорит Апостол: меня уже приносят в жертву и время моего отшествия наступило, и я предвижу, что после многих скорбен скоро окончу жизнь. Знаю умысел сатаны, не терпит он тяжкой брани, какую вел с ним открыто словом моим; поминайте меня в молитвах и Бог да помилует вас!» Тогда исполнился рыданием сонм, и епископы со слезами целовали в уста, очи и чело своего архипастыря, и поникнув взорами, погрузились в горькое молчание. Но Иоанн опять нарушил его кроткою беседой: «Не плачьте, братия, надо мною и не разрывайте мне сердца: ибо дли меня, по словам Апостольским, жизнь — Христос, а смерть — приобретение. Вспомните, как часто я сам говаривал вам, что жизнь есть только странствие; разве мы лучше патриархов, пророков, Апостолов, чтобы нам вечно оставаться в этом мире?» Когда же один из присутствующих возразил: «Мы плачем о сиротстве нашем и вдовстве Церкви, о нарушении ее законов и торжестве нечестия, обнищании убогих и духовном лишении паствы», Златоуст ответствовал: «Довольно, брат мой, довольно, не оставляй, однако же, Церкви, не мною началась она, не мною и кончится!» «Но если мы останемся, — прервал епископ Вифинии Елевзий, — нас принудят сообщаться с твоими врагами и подписать приговор твой». «Сообщайтесь, — продолжал Иоанн, — чтобы не сделать раскола, но не подписывайте приговора, ибо совесть моя не упрекает меня ни в чем достойном низложения».

Тогда взошли посланные от Феофила с грамотою соборною к Иоанну, в ней не называли его даже епископом, и требовали на суд. Бывшие с ним отправили от себя трех епископов на собор, с увещательным словом: не делать раскола и помнить уставы Никейские, ибо тридцать шесть епископов одной области не вправе судить святителя чуждой им епархии, на стороне которого семь митрополитов и свыше тридцати епископов разных областей, тем более, что и сам судья Феофил вызван для оправдания. Со своей стороны Иоанн ответствовал, что доселе не знал против себя никаких жалоб, если же хотят судить его, пусть прежде удалят неприязненных ему: Феофила, который явно хвалился, что идет низложить его с престола, Акакия, Севериана и Антиоха; тогда готов предстать хотя бы и на Вселенский Собор, иначе же все приглашения останутся тщетными!

Явились и посланные от императора, с повелением идти на соборище, а между тем три епископа, представшие туда вместо Иоанна, подверглись поруганиям, побоям и узам. Но Иоанн оставался в своих палатах или проповедовал в церкви, и каждое слово обращалось ему в осуждение. Его обвиняли в покушении возмутить народ, за то, что говорил с кафедры: «Восстает сильная буря, мы же не боимся потопления, ибо основаны на камне; чего страшиться мне? Смерти? Но Христос жизнь моя, а смерть приобретение! Изгнания? Но Господня земля и исполнение ее! Лишения имуществ? Но мы ничего не внесли с собою в мир, ничего и не изне-сем! Церковь же непоколебима, а любовь сделает меня повсюду неразлучным с паствою».

Оправдываясь в клеветах, какие на него вымышляли, он продолжал: «Знаете ли, братие, за что хотят меня низвергнуть? За то, что не имею у себя пышных тканей и не облекаюсь в шелковые ризы и не даю пиршеств. Порождение ехиднино преобладает; есть еще остаток племени Иезавелина и борется с духом Илии; ныне время плача и бесчиния, опять бесится Иродиада, опять требует главы Иоанна и для того она пляшет!» Враги Златоуста отнесли слова те к царице и подвигли ее к мщению; соборище Феофилово осудило его заочно, как неявившегося на зов, и предоставило наказание императору, который велел изгнать его из столицы. Вечером извлекли святителя из церкви вооруженной рукою, и ночью, в малой ладье, перевезли на Азиатский берег Боспора; но изгнание продолжалось только один день, ибо на следующую ночь страшное землетрясение ужаснуло столицу: заколебались палаты кесаревы, и сама испуганная царица молила Аркадия возвратить святителя. В ту же ночь написала она убедительное письмо к Иоанну, слагая всю вину на людей злоумышленных, напоминая ему, что он крестил всех ее детей, и на рассвете послала еще своих сановников с мольбою о скорейшем возвращении.

Боспор покрылся ладьями ищущих Златоуста, народ шумел на площадях Царьграда, отовсюду подымались вопли на неправедное соборище и на Феофила; Севериан Гавальский, думая укротить народ обличением Иоанна, еще более возбудил ярость, и толпы устремились к палатам царским. Когда же услышали, что послан сановник за желанным пастырем, все устремились к поморью; жены с грудными младенцами бросались на суда, чтобы идти навстречу Иоанну, и он возвратился с торжеством, в сопровождении более тридцати епископов, но не хотел взойти в город, доколе не оправдает его больший собор. Не потерпели граждане такого лишения; со свечами в руках, при пении духовных гимнов, силою извлекли они из предместия своего пастыря, принудили взойти в соборную церковь, воссесть на свою кафедру и сказать утешительное слово; так жаждали все медоточивых речей его, и Златоуст воздал всенародно хвалу Богу и благодарение кесарю, рассказав и об усердии императрицы к его скорейшему возвращению.

Феофил хотел, однако же, продолжать в Халкидоне свое неправедное соборище и осудить еще Ираклида, поставленного Иоанном на кафедру Эфесскую, но распря возникла между судьями, и народ принял в ней участие, будучи раздражен против архиепископа Египетского, чернь столицы напала на пришедших с ним Александрийцев, угрожая потопить самого их владыку: кровь потекла на поморье; Севериан, Антиох и другие испуганные враги Златоуста бежали, хотя император грамотами созывал их для оправдания Иоанна, по собственной его просьбе. Ночью взошел на корабль сам Феофил и тайно отплыл в Египет, исполненный позора, примирившись прежде с великими братиями, из коих только два возвратились в пустыню, прочие же скончались в столице. Так рушилось первое покушение врагов святого мужа, но не долгое время пребыл он в мире.

Два месяца спустя начались новые козни. Пред храмом Св. Софии воздвигли, на мраморном столпе, серебряную статую императрицы; суетные увеселения по случаю открытия сего памятника, соединенные с песнями и плясками, нарушали порядок богослужения внутри церкви. Ревностный пастырь, со свойственною ему свободой, обличил такое неуместное ликование, и раздраженная Евдокия опять покушалась созвать собор против Златоуста; но Феофил, приглашаемый ею, уже не смел явиться в столицу, и прислал вместо себя трех епископов, которые созвали окрестных митрополитов из Сирии, Понта и Малой Азии: Леонтия Анкирского, Олимпия Лаодикийского, Акакия, Антиоха, Севериана и других закоснелых врагов Иоанна; некоторые отказались и сохранили с ним общение любви. Однако судьи, хотя и обольщенные милостями двора, не смели подымать на него прежние клеветы; они опирались только на правила собора Антиохийского, воспрещавшие епископу, однажды осужденному, вступать в управление своею епархией, или прибегать к императору, без оправдания на большем соборе. Произошли сильные прения между врагами и приверженцами Иоанна, которые не признавали его виновным в нарушении правил церковных, говоря, что каноны те были изобретены арианами против великого Афанасия; дело дошло до императора; тогда престарелый епископ Лаодикии, Элпидий, предложил Акакию, Антиоху и Севериану для прекращения распри подписать, что они одного исповедания с теми, которые составили те правила, и смущенные столь простою речью со стыдом удалились из палат царских. Опять протекли в мире девять месяцев, и Златоуст, имевший на стороне своей более сорока епископов, продолжал проповедовать и управлять Церковью.

Наступил Великий пост; враги Иоанна, опасаясь его влияния, втайне упросили императора удалить его прежде Пасхи. Святитель отвечал посланному Аркадия: «От Господа получил я Церковь эту для охранения паствы и не могу ее оставить; но город твой, — изгони меня силою, если хочешь, чтобы мне иметь законное оправдание». Явилась стража палат царских и выгнала из храма Иоанна; однако ему велено было оставаться в митрополии, и в Великую субботу опять сделано внушение оставить столицу. Император, смущаемый святостию дня и страхом волнения народного, призвал к себе еще раз Акакия и Антиоха и укорял их за дурные советы; они же воскликнули, как некогда Евреи о Христе: «На свою голову принимаем осуждение Иоанна!» Тщетно сорок епископов, сохранивших с ним общение, предстали в храме Аркадию и Евдокии, умоляя их со слезами пощадить Церковь Христову, ради великого празднества и стольких готовящихся ко св. крещению. Отринуты были их моления, и они удалились в домы свои уединенно встретить Пасху, потому что все храмы были в руках неприязненных; пресвитеры же, верные Иоанну, собрали народ в банях Константиновых, совершая там крещение над оглашенными.

Акакий, Антиох и Севериан смутились, видя опустевшие церкви, потому что император мог заметить любовь народную к Иоанну; они принудили главного сановника палат послать язычника Лукия с четырьмястами воинов из стражи царской, чтобы пригласить народ в храмы, или силою изгнать его из бань Константиновых, если не окажет послушания. Посреди безмолвия ночи и святости совершаемых таинств, суровые воины, с мечом в руках, устремились в толпу народа, проникли в самые воды обширной купели, опрокинули диакона со св. миром, ранили престарелых пресвитеров, так что кровь их смешалась с водами крещения. Раздетые жены и девы с ужасом бежали из купели, чтобы не подвергнуться поруганиям, и некоторые подверглись; воплями их и криком младенцев заглушались гимны; воины обступили алтарь и расхитили священные сосуды; Божественная Кровь Христова пролилась на их одежды; служителей алтаря заключили в темницы, мирян изгнали из города, и на другой день множество новокрещенных, еще в белых одеждах, скитались вне города без пристанища. Аркадий встретился с ними и велел разогнать, ибо его уверили, что это еретики; их повлекли с насилием в темницы, которые обратились в храмы; в церквах же раздавались вопли принуждаемых отречься от Иоанна.

Сам он находился в непрестанной опасности; в его доме схватили притворно беснуемого, с кинжалом в руках, и повлекли на судилище к префекту, но Иоанн послал епископов освободить убийцу; другой, более неистовый, вооруженный тремя кинжалами, ворвался в митрополию, ранил или умертвил семь человек, хотевших его удержать, доколе не схвачен был народом, который с тех пор начал стеречь своего пастыря; убийца же остался без наказания потворством префекта. Наконец, через пять дней после Пятидесятницы, Акакий, Антиох и Севериан приступили опять к императору, прося его, как некогда Каиафа, не погубить всех ради одного человека, и малодушный Аркадий решительно повелел Иоанну удалиться. Повиновался святитель, чтобы не возбудить смятения; он вышел из палат своих в церковь, с несколькими близкими ему епископами, говоря: «Помолимся здесь еще однажды и простимся с Ангелом сей церкви». Но там его предупредили, что военачальник Лукий стоял недалеко со стражею, намереваясь силою извлечь его в случае сопротивления. Тогда Златоуст со многими слезами дал целование мира плачущим епископам, не в силах будучи обнять всех, ради горького их плача; он оставил их в алтаре, успокоив будто идет отдохнуть, сам же, не теряя времени, вышел в притвор храма, куда призвал именитых жен столицы, отринувших все преходящие блага мира сего, чтобы в вольной нищете, посте и молитве, посвятить себя служению Церкви: Олимпиаду, вдову префекта столицы, и Сильвию, дочь царя Мавританскаго, Прокулу и Пентадию. «Подойдите, чада мои, — сказал им Златоуст, — приближается конец мой, я совершил поприще и уже не узрите более лица моего. Но умоляю вас, да не остынет ревность ваша к Церкви, и если кто правильно будет поставлен на мое место, с общего согласия, покоритесь ему, как некогда мне, потому что Церковь не может оставаться без епископа, и как вы сами желаете себе помилования от Бога, так и меня не забывайте в молитвах ваших!» Громко рыдающие бросились к его ногам, но святитель велел одному из пресвитеров увести их, чтобы не возмутили народ, и они утихли. Тогда вышел Иоанн из храма с восточной стороны, пока ожидающий народ толпился около его коня, у западного преддверия, и с двумя епископами, Кириаком и Евлисием, отплыл на малой ладье в Вифинию, где удержала его стража.

404-й от Рождества Христова

Но едва вышел он из храма, внезапно сильное пламя вспыхнуло от самой кафедры, с которой всегда проповедовал, и быстро поднявшись к куполу, охватило всю церковь и сожгло со всеми ее притворами, кроме малой ризницы, где хранились все драгоценности, как бы для того, чтобы не обвинили изгнанника в их расхищении. Сильным ветром перекинуло пламя через всю площадь на чертоги Сената, которые загорелись, однако, не со стороны церкви, но от палат царских, и они также сделались добычею огня; но в ужасном пожаре никто не погиб, и православные явно приписывали пламя небесному мщению за неправосудие к их пастырю. Но враги его, еретики и язычники, обвинили православных в намеренном поджоге, хотя не могли отыскать виновных, несмотря на жестокие пытки.

Первым пострадал юный клирик Евтропий, девственный и нежный телом: его били без пощады палицами и ремнями, ему раздирали бока железными когтями и потом прижигали раны, так что обнажились самые кости, но он испустил дыхание в пытках, ни в чем не сознаваясь; втайне погребли его жестокие судьи, небесным видением поющих ликов огласилась святость юноши. И пресвитер Тигрий был мучим до такой степени, что кости его выскочили из суставов, потом же сослан в изгнание с двумя епископами, провожавшими Иоанна через Босфор, и другими клириками. Дошла очередь до благочестивых диаконисе: Олимпиаду, которая отказалась от несметных богатств и отпустила тысячи рабов, чтобы служить нищим и питать милостынями своими страждущих по всей империи, которая была в приязни со всеми святыми епископами своего времени и наипаче с семейством Великого Василия и Иоанном, которая наконец облагодетельствовала даже врагов его — внезапно обвинили в поджигательстве и потребовали на суд префекта. «Не так жила я, — отвечала Олимпиада, — чтобы могли подозревать меня, потому что я употребила великие сокровища не на сожжение, а на обновление храмов». «Знаю жизнь твою», — сказал пристыженный префект. «Итак, сойди с судилища, — возразила святая, — чтобы стать в числе моих обвинителей и пусть другой нас судит!» Префект принужден был отпустить ее, присудив, однако же, к большой пени за то, что не хотела сообщаться с новым епископом Арзасом, который, несмотря на восьмидесятилетний возраст и обещание, некогда данное им брату Нектарию, никогда не восходить на престол Цареградский, был избран; но православные, оглашаемые именем иоаннитов, чуждались его общения, и Олимпиада с иными диакониссами столь же знатного рода, удалилась из столицы. Неправедные судьи принуждены были оставить свои преследования и освободить узников из темниц после долгих и тщетных усилий.

Иоанн еще находился в Никее, ожидая решения своей участи, и не переставал заботиться о Церкви; он нашел там инока ревностного к обращению язычников, и послал его в Финикию к пресвитеру Констанцию, которому поручено было дело сие в областях Востока. Скоро пришла весть о назначении ему местом изгнания города Кукузы, в малой Армении, беспрестанно опустошаемой набегами диких Изавров, потому что враги святого не могли оставаться покойными доколе находился в их соседстве. В сопровождении воинов, внимательных однако к своему узнику, он пустился в дальний путь, палимый знойным летом и сильною лихорадкою, которая совершенно истощила его силы; народ встречал и провожал изгнанника с плачем; в ущелиях Тавра иноки и девы толпою к нему устремились, взывая: «Лучше бы солнце утаило лучи свои, нежели бы умолкли уста Иоанна!»

В Кесарии надеялся он обрести, вместе с кратким отдыхом, и облегчение от болезни, хлеб, и чистую воду, и бани, необходимые его слабому сложению, но злоба епископа Фаретрия всего лишила. Негодуя на радушие, с каким жители Кесарийские приняли великого изгнанника, потому что духовенство, и сановники, и самые софисты к нему стекались, Фаретрий подговорил грубых иноков, живших в окрестностях города, силою изгнать Златоуста, и они, с шумными воплями, столпились около его дома, пользуясь отсутствием трибуна, который вывел войско против Изавров. Слабая стража Иоанна, предвидя более опасности от диких отшельников, нежели от варваров, просила его заблаговременно удалиться; ни префект города, ни вдова бывшего правителя империи Руфина, предложившая изгнаннику загородный дом свой, не могли умилостивить злобного Фаретрия. В знойный полдень принужден был Иоанн оставить Кесарию посреди плача народного и в темную полночь бежать из села благочестивой Селевкии, потому что разнеслась весть о нашествии Изавров: среди мрака и смятения опрокинули носилки святителя, и болящий пешком продолжал опасное странствие по утесам, в непрестанном ожидании смерти от варваров. Наконец, в семидесятый день достигнул Кукуз и там нашел желанное успокоение от болезни и участие в добродушном епископе, который готов был даже уступить ему свою кафедру; нашел и гостеприимство в доме богатого гражданина Диоскора, и даже некоторых близких: ибо пресвитер Констанций из Финикии и знаменитая родом диаконисса Сабина его там ожидали; Иоанн вздохнул свободно и уже не желал себе другого места изгнания.

Едва ожил он духом, как уже начал заботиться о тех, которых оставил печальными по себе или страждущими в Царьграде, и в особенности о святой Олимпиаде, оказавшей ему столько любви. Он написал ей два пространных слова о христианском утешении в скорбях, и семнадцать писем, исполненных красноречия сердечного, в которых изображал собственное состояние и заботился о состоянии Церкви. Не были им забыты и другие благочестивые ревнители в столице; особенно беспокоила святителя участь гонимого Ираклида Эфесского и епископа Маруфаса, который, обличив царю Персов обманы волхвов его, обратил многих к Христианству, но впоследствии предался на сторону врагов Златоуста. Сиротство Церкви между Готфами по смерти великого их епископа Улинаса, которого сам им рукоположил, тревожило Иоанна и крайне огорчила его кончина святого наставника, архиепископа Антиохийского Флавиана. Народ желал избрать на место его друга Златоустова, пресвитера Констанция; но происки диакона Порфирия, имевшего при дворе сильные связи, одолели большую часть граждан; три нечестивых епископа, Акакий, Антиох и Севериан, уже возмутившие однажды мир Церкви Константинопольской, нарушили его и в Антиохии, втайне рукоположив епископом Порфирия, во время игрищ народных и сами бежали из города. Власть мирская принуждена была укротить раздраженных граждан, но верные не хотели сообщаться с лжепастырем.

В обстоятельствах столь крайних, когда свергнутый со старшего из престолов Восточных, преследуем был двумя другими первопрестольниками, Александрии и Антиохии, Иоанн обратился к Западу, и в убедительных грамотах к блаженному папе Иннокентию и епископам Медиолана и Аквилеи, Венерию и Хроматию, умолял вступиться не только за себя, но и за всех православных, страждущих на Востоке. Четыре епископа принесли его послание в Рим, вместе с грамотами бывшего с ним собора, сорока епископов, и верного ему клира Цареградского; они ниспровергли козни Феофила Александрийского с его приверженцами, которых Иннокентий склонял письменно к миру с Иоанном. Друзья святителя начали, один за другим, стекаться в Рим, потому что указ Аркадия объявил лишенными кафедр своих всех, которые не хотели сообщаться с Арзасом, Феофилом и Порфирием. Вслед за Кириаком, епископом Синадским, явился Евлисий Апамейский, вышедший вместе с Златоустом из храма, и Палладий Эленопольский, описавший житие его, и блаженные пустынножители Герман и Кассиан, поставленные им в сан пресвитера и диакона, и многие иные из клира Цареградского. Всех их радушно принял Иннокентий и обратился к императору Онорию, умоляя его умилостивить брата и созвать на средине обеих империй Вселенский Собор в Фессалонике, чтобы рассудить дело Иоанна.

Но ходатайство Иннокентия и грамота Императора к державному брату, и отправление пяти епископов Западных с четырьмя Восточными в Константинополь в качестве посланников остались тщетными. Хотя уже преждевременная смерть, как явное наказание Божие, постигла там злобных гонителей Иоанна, и прежде всех императрицу Евдокию, виновницу его изгнания, и Кирилла Халкидонского, в епархии коего соединялся против него собор, и Арзаса, неправедно наследовавшего его кафедру — нашлись другие враги, не уступавшие в ожесточении первым. Аттик, поставленный из пресвитеров Цареградских на степень архиепископа столицы, продолжал питать ту же ненависть, какую излил в клеветах своих против Златоуста на соборище Феофила. Посланники Римские, вопреки всем законам божественным и гражданским, не были допущены до императора и, взятые под стражу после трудного плавания, высажены обратно на берег Калабрии; епископов же Восточных, с ним бывших, Кириака, Евлисия, Димитриана и Палладия, разослали в заточение по отдаленным пустыням Востока, где непрестанно скитались дикие Сарацины.

Самого Иоанна не оставили в покое его жестокие гонители, но желая еще обременить его участь и зная каким страданиям подвергалось его болезненное тело от зимней стужи, перевели в климат более холодный, в крепость той же Армении, Арабиссу, которую непрестанно осаждали Изавры, так что сообщения святителя с его приверженцами сделались затруднительнее. Однако и оттуда не переставал он, через св. Олимпиаду, радеть об остатках ему верных в столице, и об участи Церкви Готфов и Скифов, и о конечном истреблении идолов в Финикии и Аравии, через пресвитера Констанция, и непрестанными грамотами возбуждал первостепенных святителей Рима, Медиолана, Аквилеи и Карфагена на Западе, Иерусалима и Кесарии на Востоке, к устроению мира церковного, так что из глубины своего изгнания он еще одушевлял и как бы управлял всей Церковью Восточной.

Два великих пустынника подняли могущественный голос в обличение врагов его: Исидор, родственник архиепископа Феофила, поселившийся в убогой келий, близ города египетского Пелусии, исправлял красноречивыми письмами и примером все окрестные страны, равно строгий к властителям, епископам и простолюдинам, и не раз упрекал самого Феофила за его неправосудие. Другой же отшельник, св. Нил, занимавший некогда должность епарха Цареградского, подобно великому Арсению бросил все блага мира, чтобы с юным сыном Феодулом уединиться в дикой пустыне Синайской, у подошвы горы, пылавшей по преданию Ветхого Завета, когда Моисей вопрошал здесь к Богу и Бог ответствовал ему гласом.

«Каким образом надеешься ты, — писал он к императору Аркадию, — чтобы столица твоя избавилась от частых землетрясений и небесного огня, когда в ней совершается столько преступлений и безнаказанно царствует порок? Когда изгнан из нее столп церковный, свет истины, труба Христова, блаженный Иоанн? Как вознесу молитву мою о граде, сокрушаемом гневом Божиим, непрестанно ожидающем громов Его, я снедаемый скорбию, волнуемый духом, терзаемый сердцем, от избытка зол, преисполнивших Византию? Зачем поверил ты врагам Иоанна? Зачем изгнал великого святителя и лишил Церковь его святых назиданий? Покайся!»

Но слабый Аркадий, сам уже на краю преждевременной могилы, не покаялся; казалось, он ожидал только отшествия Иоаннова, чтобы самому оставить мир, ибо последовал немедленно за ним. Златоусту же наступило время его всесожжения; поприще совершил он, веру соблюл и ему, подобно как Апостолу Павлу, готовился венец правды, который Господь воздаст всем возлюбившим Его явление. Враги его, Порфирий Антиохийский и Севериан Гавальский, исходатайствовали, наконец, у императора повеление сослать его еще глубже, на поморье негостеприимного Понта, в пустынное место Пифион (ныне под именем Пиционды, с остальным берегом Абхазии, вошедшее в пределы обширной империи Российской и украшенное великолепными развалинами церкви, быть может, во имя великого изгнанника).

407-й от Рождества Христова

Три месяца продолжалось утомительное странствие, двое стражей сопровождали святого, не давая ему ни малейшего отдыха; но один из них, более человеколюбивый, иногда оказывал втайне некоторое снисхождение; другой же воин, нрава зверского и сурового, раздражался даже, если встречавшиеся на пути просили его пощадить слабого старца. И в проливной дождь, и в знойный полдень выводил он нарочно своего узника, чтобы промочить до костей или опалить священное чело его, лишенное волос, и не позволял останавливаться в городах или селениях, чтобы не дать укрепиться банею, необходимою для его изнуренного тела. Так достигли они города Коман и прошли мимо, остановившись для ночлега в уединенной церкви мученика Василиска, епископа Команского, пострадавшего при суровом Максимине Даие, вместе с пресвитером Антиохийским Лукианом. Ночью явился спящему труженику мученик Василиск и сказал: «Мужайся, брат Иоанн, завтра мы будем вместе». Явился заблаговременно и священнику той церкви, говоря: «Приготовь место брату моему Иоанну, ибо уже приходит». Наутро тщетно умолял стражей своих Златоуст остаться в церкви хоть до полдня, надеясь сложить к тому времени тяжкое бремя жизни, и принужден был продолжать путь; но болезнь его так усилилась, что сами мучители решились возвратиться. Тогда, предчувствуя скорую кончину, Иоанн, не вкушая пищи, изменил одежды свои и весь облекся в белое, даже до обуви, роздал присутствующим немногое, что имел с собою, и, причастившись страшных Тайн Христовых, произнес пред всеми свою последнюю молитву, которую заключил обычными словами: «Благодарение Богу за все!» Потом сказал еще тихое предсмертное «аминь», и простершись на одре, испустил дух. Великое множество иноков и дев, соседних обителей Армении и Понта, стеклись на его погребение в пустынной церкви Команской, и святое тело нового мученика положено было с честью, близ пострадавшего, подобно ему, блюстителя сего места Василиска.

Но не прошло тридцати лет, как более славным торжеством почтены были нетленные останки святителя. Сам он, как бы подвигнутый молитвенной грамотой восприятого им от купели императора Феодосия младшего, и ученика своего Прокла, архиепископа Цареградского, перенесен был на поприще своих духовных подвигов, поставлен опять на ту кафедру, которая оглашалась его златыми беседами; а благодарная Церковь причла его к лику своих заступников и вселенских учителей Василия Великого и Григория Богослова, возглашая трем вкупе, не разделенным по высоте их духа и многострадальному священству, торжественную песнь:

«Органы Духа, трубы божественного грома, молнии проповедания! Вы, приявшие мудрость от Бога, как три Апостола, силою благодати сделались рыбарями в разуме, и утвердили догматы простой нашей веры!»

А между тем, когда святитель нового Рима смежал златые уста свои в пустыне, святитель ветхого Рима искал спасения от нашествия варваров, и колебалась под их ударами древняя столица вселенной; ибо наступало время, когда полнота язычников должна была взойти в лоно Церкви, и сонмы народов, один за другим, как волны подвиглись с Востока, и стесняя друг друга, нахлынули на заветной рубеж империи Римской, чтобы перешагнув Альпы, и Рейн, и Дунай, ценою крови приобресть себе веру. Такими непостижимыми путями совершает таинственные судьбы свои Промысл, и страшны казались пути те современникам, в тесном образе их человеческих понятий. Горькую картину своего века начертал из глубины Вифлеемского вертепа красноречивый отшельник Иероним.

«Не одни частные бедствия занимают меня, я оплакиваю несчастную судьбу всех людей: сердце содрогается, когда посмотришь на гибельные следы разрушения, постигшего наш век. Уже более двадцати лет каждый день льется Римская кровь между Константинополем и Альпами. По Скифии, Фракии и Македонии, по Ахаии, Эпиру и Далматии, по верхней и нижней Паннонии, и Готф и Сармат, и Квад и Алан, и Гунны и Вандалы и Маркоманы производят опустошение, насилие, грабеж. Сколько почтенных жен, сколько дев, посвятивших себя Богу, столько чистых и благородных душ обругано ими! Епископы увлечены в позорный плен, пресвитеры преданы мечу, весь клир рассеян; храмы Божий разрушены, алтари Христовы превращены в стойла, останки мучеников выкопаны из гробов. По всем странам раздаются вопли, повсюду слышны стенания, везде виден образ смерти! Держава Римская колеблется, и только наша гордость заставляет нас подымать главу на развалинах своей империи. Где теперь доблести Коринфян, Афинян, Спартанцев и Аркадян? Где слава целой Греции? Все исчезло под игом варваров!»

«Но я упомянул еще о немногих городах, пользовавшихся некогда правом независимости; казалось, один Восток не чувствовал всеразрушающих ударов; его тревожили только одни слухи о распространяющихся ужасах. Но вот, в протекшем году, с диких вершин Кавказа, устремились на нас уже не Аравийские, но северные волки, и пронеслись быстро по странам Востока. Сколько обителей сделалось их добычею! Сколько рек потекло кровью человеческой! Антиохия уже в осаде у них; всем городам по Галису, Цинду, Оронту и Евфрату, угрожает их оружие; народы толпами отводятся в плен; страх оковал Аравию, Финикию, Палестину и Египет. Нет, если бы я имел даже тысячу языков и тысячу уст, если бы даже голос мой был звучен, как труба, я и тогда не мог бы возвестить о всех казнях карающего Промысла; но я пишу не историю и слегка коснулся только наших бедствий, чтобы их оплакать».

«И при всем том мы еще хотим жить; мы даже плачем, а не радуемся об участи тех, коих взор закрыт для сих плачевных зрелищ. Давно уже чувствуем над собою тяжесть гнева небесного; и, однако же, не думаем преклонять на милость Бога. Что, если не наши преступления, сделали дерзостными варваров? За что, если не за наши беззакония, поражается всюду Римское воинство? А мы везде мечтаем торжествовать своими силами, и везде падаем; — какой стыд! какое неимоверное омрачение ума!»

«Повествуют, что Ксеркс, тот могущественный Государь, который срывал горы с основания их и пролагал пути чрез моря, когда с высокого холма окинул взором несметные полки свои, прослезился, при одной мысли, что по истечении ста лет из всех тысяч, собранных пред его лицем, никто не останется в живых. О если бы и мы могли вознестись на такую высоту, с которой бы виден был весь шар земной! Я показал бы, как одни племена стирают другие с лица земли, как царства рушат царства, как одни издыхают среди мучительных пыток, другие падают под ударами меча; те погибают в волнах, другие увлекаются в тяжкую неволю; в одном месте раздаются брачные песни, в другом плачевные вопли; одни рождаются, другие умирают, одни утопают в удовольствиях, другие томятся в нищете; наконец, ты вообразил бы себе, что не многочисленные полчища Ксерксовы, а обитатели всего шара земного, которые живы в настоящую минуту, в скором времени скроются с лица земли. Но как изобразить сию страшную превратность вещей? Слово мое бессильно!»

410-й от Рождества Христова

Скоро до мирного его вертепа дошла страшная весть, что и самый Рим, град, почитаемый вечным, заветным, главою вселенной, пал, наконец, после двукратной осады Царя Готфов, Аларика, откупившись ценою злата от первой, и залитый кровью своих граждан и пламенем палат своих, на втором приступе; одно только имя Апостолов Петра и Павла спасало от ярости варваров, и только в храме, над их мощами, можно было избежать пламени и смерти, плена или расхищения сокровищ. Скоро знаменитые Римляне рассеялись по вселенной и потомки Сципионов и кесарей нищими стали искать приюта в обителях Палестинских. Тогда опять горьким словом, разразилось сокрушенное сердце отшельника; конец мира уже казался ему близким, и он видел в сем страшном происшествии десницу Вышнего и событие пророчеств о последнем царстве языческом. Так рассуждал он о непостоянстве дел человеческих:

«Нет ничего могущего иметь конец, что бы могло назваться долговечным, и ничто для нас все мимотекшее время, если мы не имеем пред собою целую вечность. Весьма давняя истина: все, что родится, должно умереть, и что растет состариться, и нет такого дела рук человеческих, которое бы в свой урочный час не погибло рукою времени. Но, ах, кто бы подумал, что и самый Рим, возвеличившийся добычею вселенной, некогда падет и быв матерью народов, сделается их гробом, и что помория Африки и Востока исполнятся бегущими из развалин всемирной столицы, и что даже убогий приют Вифлеемский даст у себя пристанище богатейшим, именитейшим гражданам всей земли. О, суета сует и всяческая суета!»


Загрузка...