Первые заморозки

Глава 3

Из школы до дома тети Клер Бэй пришлось добираться в сгущающихся сумерках пешком: из-за заседания она пропустила последний автобус. Бежать, как это она делала обычно, спеша вовремя добраться до дома Уэверли, сегодня не хотелось, и она медленно шла по тротуару. Красные листья хрустели под ногами, она подставляла лицо последним лучам заходящего солнца и думала о Джоше. Когда она представляла себя рядом с ним, она всегда видела снег, так что, может быть, что-нибудь изменится этой зимой. Может быть, нужно просто терпеливо ждать. Бэй давно уже обнаружила: иногда на то, чтобы все встало на свои места, уходит довольно много времени, поэтому ждать она выучилась отлично. Если бы еще не эта тоска, которая временами ощущалась как самая настоящая боль! Никто не предупреждал ее, что это бывает вот так. Удивительно, как при таких условиях кто-то вообще отваживался влюбляться.

– О, привет еще раз!

За этими размышлениями Бэй как раз успела дойти до дома Уэверли. Она остановилась на тротуаре перед домом и обернулась на голос. На другой стороне улицы стоял тот самый незнакомец, которого она видела вчера в сквере в центре города, – пожилой мужчина в сером костюме. Только сегодня он был без чемодана.

Бэй улыбнулась, удивленная:

– Я вижу, вы нашли Пендленд-стрит.

– Да, нашел. Спасибо тебе.

– Вы приехали к кому-то в гости?

– По большому счету так оно и есть.

Бэй всего на мгновение отвлеклась на гирлянду, которой миссис Крановски украсила свой двор к Хеллоуину, – оранжевые огоньки, помаргивающие в кустах самшита, и на светящиеся в темноте флуоресцентные фигуры призраков в лохмотьях, которыми был обвешан клен на ее участке. Все это добро явно ждало своего часа в кладовке: даже со своего места Бэй чувствовала запах нафталина. Старенький терьер миссис Крановски Эдуард торчал в окне, неистово облаивая чужака.

Когда Бэй перевела взгляд обратно на незнакомца – прошло всего несколько секунд! – его уже и след простыл.

Эдуард умолк, озадаченный ничуть не меньше Бэй.

Она свела на переносице темные брови и медленно отступила назад, потом со всех ног побежала к дому. Оскальзываясь на влажной траве, она взбежала на пригорок и поспешила к крыльцу. Прежде чем войти, оглянулась через плечо, в глубине души почти ожидая увидеть там странного незнакомца.

В этом году первые заморозки выпали на Хеллоуин, и все, похоже, обещало быть еще более странным.

Сегодня в доме Уэверли по расписанию был день леденцов из розовых лепестков, и, хотя кухню уже закрыли на ночь, в воздухе до сих пор стоял аромат роз. Благоухало так, как будто где-то в стенах скрывался тайный сад.

На обратной стороне всех банок с розовыми леденцами были наклеены этикетки с таким текстом:

Бэй сделала глубокий вдох и почувствовала, как ее плечи расслабляются. И тут же вздрогнула, когда на верхней ступеньке лестницы неожиданно появилась тетя Клер. Она была в халате – видимо, приводила себя в порядок перед свиданием.

– Бэй? – спросила Клер. – Что случилось?

Бэй отошла от входной двери.

– Да ничего. Просто я второй раз за два дня натыкаюсь на одного и того же старика. Вчера он спрашивал у меня, где Пендленд-стрит.

– Это популярная улица.

– Просто он был какой-то странный. На нем был такой блестящий серый костюм, и вообще он был похож на торгового агента.

– Привет, Бэй! – воскликнула Мария, протискиваясь мимо Клер и сбегая по лестнице.

У девочки были карие глаза и кудрявые темные волосы точь-в-точь как у ее отца. Казалось, они постоянно пребывали в движении, даже когда сама Мария ничего не делала, как будто кто-то с любовью перебирал их пальцами.

– Привет, мартышка, – отозвалась Бэй, обнимая двоюродную сестричку. – Мне надо делать домашку. А тебе?

– Мне тоже.

– Идем тогда в гостиную, будем делать вместе.

Не снимая рюкзака, Бэй двинулась в гостиную, так что успела лишь краем глаза заметить промелькнувшее на лице Клер странное выражение. Кажется, этот мужчина в серебристом костюме откуда-то ей знаком.

Не успели Бэй с Марией устроиться делать домашнее задание на полу в гостиной, как появилась Сидни. Она приехала прямо с работы и, как всегда, выглядела просто сногсшибательно, окутанная неизменным сладким ароматом лака для волос, точно легким облачком тумана. И снова в ее волосах, казалось, откуда-то появилось больше рыжих прядей, чем было еще с утра. Перемена была еле уловимой, но с каждым разом все больше и больше бросалась в глаза. Ее мать медленно, но верно становилась рыжеволосой. Что-то в этом духе происходило с Сидни в преддверии первых заморозков каждый год: то не поддающаяся объяснению стрижка, то странное изменение цвета. Но в этом году все было хуже, чем обычно. Снедавшее ее беспокойство усилилось. И то же самое испытывали они все, как будто всем им хотелось чего-то и было страшно, что они не смогут этого получить.

Сидни стала спрашивать, как у Бэй дела в школе; Бэй отвечала уклончиво. Сидни наконец сдалась и поднялась наверх, чтобы помочь Клер уложить волосы. По правде говоря, если бы не дар ее матери, все они ходили бы с вороньими гнездами на голове.

Следующим явился Генри и устроился ждать рядом с девочками в гостиной. Его светлые волосы еще не успели до конца высохнуть после мытья, а от кожи исходил запах мыла «Ирландская весна». Генри был славный малый, надежный, работящий и беззаветно любящий. Для них с мамой он был опорой, несокрушимой, точно скала. Генри был приемным отцом Бэй – и единственным, которого она по-настоящему знала в своей жизни. Своего родного отца она лишилась много лет назад и теперь едва помнила; со временем его образ в ее памяти все бледнел, выцветая по краям, точно старый факс. Ее мама, очень старавшаяся все исправить, никогда не говорила о нем – из тех же соображений, по которым не оставляла попыток заставить Бэй больше выходить в люди и быть более общительной, не такой Уэверли. Она пыталась загладить свою вину в том, в чем ее вины не было. Иногда Бэй хотелось обнять ее и сказать, что все в порядке. Но это пошло бы вразрез с ее собственным стремлением избегать разговоров с матерью – стремлением настолько упорным, что порой оно ставило в тупик ее саму.

Когда взрослые ушли, Бэй разогрела в микроволновке готовый замороженный обед (последнее время они стали появляться на столе в доме Уэверли с пугающей регулярностью), и они с Марией, болтая, принялись за еду. Все рассказы Марии вертелись главным образом вокруг ее новой лучшей подружки Эм. Судя по всему, познакомились они только на этой неделе, но для Марии она уже успела стать целым миром. Мария была таким нормальным ребенком – абсолютно нормальным ребенком, со скобками на зубах, с грязью под ногтями, с блестящими глазами. В их семействе это было диковинкой. Порой Бэй думалось, что Мария должна была бы родиться у ее мамы, тогда как матерью Бэй следовало бы стать Клер. Это было бы куда логичнее. И все были бы счастливы. Ее мать получила бы нормальную дочь и не переживала бы, что над ней будут смеяться, а Клер получила бы кого-то, кто был бы похож на нее, кого устраивало быть белой вороной, кто считал это определяющей частью своей личности.

Когда ближе к ночи Мария уснула на диване в гостиной, Бэй отложила в сторону книжку, которую читала. Само собой включилось отопление. Дом, точно зябкая старуха, терпеть не мог холод. Бэй осторожно переложила ноги Марии со своих коленок и, взяв со спинки дивана свою кофту, пошла на кухню. Оттуда она через заднюю дверь вышла во двор и, перейдя подъездную дорожку, очутилась у калитки в сад. Отыскав в потайном местечке в ветвях жимолости спрятанный ключ, она вошла в сад и прикрыла за собой калитку. Девятифутовая изгородь, оплетенная жимолостью, была толщиной со стену. Из-за того что яблоня стояла голая, никакие растения в саду тоже не цвели, даже розовые кусты, которые по-прежнему утопали в цвету повсюду в городе, розовыми и пурпурными пятнами разбавляя зелень бабьего лета.

Питающиеся от солнечных батарей фонари горели ровным желтым светом, пунктиром прочерчивая в темноте тропинки, ведущие в дальний конец участка, где росла яблоня.

Невысокое дерево едва достигало макушкой вершины изгороди, но ветви, длинные и раскидистые, напоминали лозы. Эта старая яблоня была отдельным существом, личностью, силой, влияющей на всех Уэверли, которые когда-либо жили в этом доме. Местная легенда гласила: если съесть ее яблоко, увидишь самое главное событие в своей жизни. Клер как-то раз сказала Бэй: сам факт того, что кто-то хочет увидеть главнейшее событие в своей жизни, означает, что он не видит и не ценит того хорошего, что происходит в его жизни каждый день, поэтому калитку она держала на замке, а сад был обнесен остроконечной изгородью, чтобы никто не мог проникнуть внутрь. Что же до самих Уэверли, все они очень кстати от рождения терпеть не могли яблоки, так что искушение откусить кусочек их никогда не посещало. Бытовала одна древняя поговорка, которую до сих пор нет-нет да и можно было услышать в городе: «Уэверли знают, где найти правду, да только она им не по вкусу».

Подойдя к дереву, Бэй коснулась ладонью корявого ствола. Сучки и складки на его коре всегда казались ей загадочной картой неведомых краев. Она опустилась на побуревшую траву и, запрокинув голову, устремила взгляд сквозь голые ветки на месяц, похожий на висящее в ночном небе черно-белое надкушенное печенье.

Бэй приходила сюда, когда ей нужно было подумать. Так повелось с ее пяти лет, с того самого дня, когда она впервые приехала в этот городок и поняла с полной уверенностью, что очутилась дома. Только она и ее дерево. Едва стоило ей оказаться здесь, в саду, как она начинала лучше себя чувствовать.

Она стала думать о том, как ей хотелось бы, чтобы Джош Мэттисон любил ее так же сильно, как ее папа любит ее маму, а ее дядя – ее тетю. Сестры Уэверли вышли замуж за мужчин настолько же земных и обычных, насколько сами они были не от мира сего. Мужчины их жизни любили своих избранниц, как астрономы любят звезды, любили то, что они собой олицетворяли, отдавая себе отчет в том, что никогда не смогут до конца понять своих жен.

– Как жаль, яблоня, что ты не можешь сказать, что мне делать.

Бэй показалось, что она заметила в ветвях какое-то еле уловимое движение, легчайший трепет – так, бывает, дрогнут во сне ресницы.

Наверное, яблоне тоже было жаль.

Расселл Залер опоздал к вечернему чаю в «Пендленд-Стрит-Инн», но сделал это намеренно. Он предпочитал лишний раз не попадаться людям на глаза, а к тому же постояльцы гостиницы все равно были не из местных и не могли поделиться нужными ему сведениями.

Когда Расселл вернулся с прогулки, за стойкой сидел хозяин гостиницы, брат Энн Эйнсли, Эндрю, собственной персоной. Энн собирала в столовой посуду после чая. При виде Расселла она широко ему улыбнулась. Зубы у нее были желтые и кривые, но она без стеснения их демонстрировала, улыбаясь, как будто ей было на это ровным счетом наплевать.

– Здравствуйте, мистер Залер. Вы пропустили чай, – сообщил из-за стойки Эндрю.

Это был тучный мужчина, но движения у него были мелкие, какие-то птичьи, локти он всегда держал плотно прижатыми к бокам, а ходил изящно, щегольски прищелкивая каблуками. Судя по тому, как он откинулся назад в своем кресле, сложив ручки на пухлом брюшке, он недавно перекусил тем, что осталось от вечернего чая.

Расселл до сих пор так и не предъявил ни карты, ни какого-либо документа, но Энн, видимо, каким-то образом уладила этот вопрос. Ее брат ни о чем не подозревал. Впрочем, Расселл вызывал у Эндрю Эйнсли явное любопытство. Вероятно, он пытался оценить, насколько тот состоятелен. За завтраком он засыпал Расселла вопросами, пытаясь решить, достоин ли он фотографии на стене. Расселл скормил ему легенду, которую рассказывал большинству: он – удалившийся от дел бизнесмен из городка Бьют в Монтане, в Бэском приехал на отдых. Если кому-то приходило в голову поинтересоваться, в чем заключался его бизнес, он неизменно отвечал, что в прошлом владел фабрикой, которая выпускала пружинки для бельевых прищепок. После этого большинство спрашивающих теряли к нему всякий интерес.

– Я гулял по городу и так залюбовался здешней прелестной архитектурой, что совершенно забыл о времени, – ответил Расселл. – Особенно мне понравился один дом. Такой желтый, с башенкой, что стоит на пригорке.

– А, дом Уэверли, – пренебрежительно взмахнул руками Эндрю. – Из окрестных домов он был построен самым первым. Пендленд-Стрит-Инн, наш фамильный дом, построил мой прапрадед – всего-то на семь лет позже. Наш дом до сих пор сохранил первоначальные….

– Уэверли, – перебил Эндрю Расселл, не дав ему оседлать любимого конька. – Эта фамилия кажется мне знакомой.

Эндрю нахмурился:

– Да, они вообще странные. И держатся обособленно.

Тут зазвонил телефон, и Эндрю, закряхтев, потянулся снять трубку.

Расселл заметил, что Энн, собиравшая со столов последние тарелки и чашки, украдкой подает ему какие-то знаки, и последовал за ней через темную, украшенную многочисленными кружевными салфетками столовую в маленькую кухоньку. Центр ее занимал массивный дубовый стол, усеянный крошками и мукой: судя по всему, именно за ним Энн готовила сладости и закуски к чаю.

В животе у Расселла заурчало. Хотя за завтраком Энн, пока никто не видел, заботливо подложила ему солидную добавку яичницы с беконом и ягод, с тех пор во рту у него не было маковой росинки.

Этот обильный завтрак был прямым следствием прошлой ночи. Решив, что все в гостинице уже уснули, Расселл потихоньку прокрался на первый этаж. Избегая наступать на скрипучие ступеньки и рассохшиеся половицы – их расположение он автоматически отметил еще до этого, – в поисках какой-нибудь снеди он отправился на кухню, но обнаружил там Энн. Она стояла в темноте у приоткрытого окна и курила в щелку.

Услышав его шаги, она обернулась и включила свет.

Именно на такой случай – а Расселл никогда не сбрасывал со счетов ни одного возможного варианта развития событий – он предусмотрительно позаботился накинуть поверх старой прохудившейся пижамы тяжелый шелковый халат в индийских огурцах, подпоясанный золотистым витым кушаком с кистями на концах. В этом халате он выглядел старомодно элегантным. В нем он выходил на арену в роли Великого Бандити после того, как первоначального Бандити настигла гибель при загадочных обстоятельствах. Возможно, он перебрал спиртного и расшиб голову о камень в поле на северо-западе Арканзаса. А может, в этом ему поспособствовали. У предшественника Расселла имелось немало врагов в цирковых кругах. Расселл принадлежал к числу множества мальчиков, которых тот безлунными ночами приводил к себе в трейлер, чтобы там проделывать с ними такие вещи, вслух о которых говорить никто не отваживался.

Вчера вечером, столкнувшись с Расселлом на кухне, Энн соорудила ему легкий ужин из салата, сыра и пива. В обмен на это он угостил ее историей о том, как однажды у него на глазах взорвался лоток, с которого в их передвижном цирке торговали колбасками. На запах жареных колбасок сбежались все дикие кошки и бродячие собаки в городе. Их были сотни, так много, что город погряз в них, как в песке. Горожане не знали, что делать. Расселл рассказал Энн, что ему в голову пришла гениальная идея огородить территорию цирка и превратить ее в заповедник. И по сей день, сказал он, ребятишки всех возрастов приходят в заповедник, чтобы поиграть с собаками и погладить кошек.

Эта история, разумеется, была чистой воды выдумкой. Нет, конечно, некоторая доля правды в ней имелась. Лоток с колбасками в самом деле взорвался у него на глазах, но произошло это в результате того, что растопленный жир попал в жаровню, когда он пытался стащить колбаску.

Впрочем, Энн, похоже, не особенно интересовало, правда это или вымысел.

У него было такое чувство, что она уже давно перестала ожидать правды.

Сейчас, когда Расселл последовал за ней на кухню, Энн улыбнулась, сгружая расписанные розовыми цветами чашки в раковину.

– Я приберегла для вас пару сэндвичей и кое-какую выпечку, – сказала она, вытирая ладони о джинсы, и извлекла откуда-то из-под разделочного стола тарелку, накрытую белоснежной полотняной салфеткой. – А не то Эндрю съел бы все, что осталось.

Жестом заправского фокусника она сняла салфетку. Под ней оказалось несколько треугольных сэндвичей на кусочках поджаренного хлеба, с которых были срезаны корки, пара маленьких аккуратных сконов и птифуры. Что-что, а готовить, похоже, Энн умела неплохо.

– Благодарю вас, Энн, – сказал он и с легким поклоном принял из ее рук тарелку, словно это был какой-то драгоценный дар.

Ей это явно понравилось.

– Идемте со мной, – сказала она, открывая кухонную дверь, украшенную кружевной занавеской.

Она вывела его во дворик и двинулась вдоль дома за угол. Вскоре они очутились вдали от окон, в маленьком закутке, образованном тепловым насосом и деревянной шпалерой, служившей опорой розовому кусту. Там обнаружились два дешевых пластмассовых кресла для пикников.

– Пока солнце не сядет, на улице еще достаточно тепло, чтобы можно было посидеть спокойно. Эндрю никогда не приходит в голову искать меня здесь.

Расселл сел в кресло. Энн заняла второе, явно появившееся в ее убежище совсем недавно. Чести посетить его определенно удостаивались не многие. Наверное, Расселлу следовало бы почувствовать себя польщенным. Впрочем, для этого нужно было иметь сердце.

– Я слышала, вы спрашивали об Уэверли, – заметила Энн, вытаскивая из-под перевернутого цветочного горшка пачку сигарет и зажигалку.

– Да, – сказал Расселл просто.

– Эндрю не любит о них говорить. Он считает, что на их дом обращают слишком много внимания. Вдобавок Клер Уэверли что-то вроде местной знаменитости, в особенности с тех пор, как про нее написали в журнале. Эндрю многие годы пытается этого добиться. Он все время говорит: «Со странными людьми невозможно тягаться. Они все равно выиграют», – сказала Энн, закуривая. – Но я расскажу вам все, что вы хотите о них знать. – Она сделала паузу, чтобы выпустить струю дыма. – Но сперва расскажите мне еще какую-нибудь из ваших историй.

Расселл откинулся на спинку кресла и отправил в рот птифур.

Это была весьма скромная плата.

– Как-то раз, когда мне было двенадцать лет, я спас от банкротства целый город. Это было в штате Небраска, в Неро, я шел по своим делам мимо аттракционов, как вдруг увидел, как полицейские гонятся за человеком, который тащит огромный мешок с деньгами. Он только что похитил его из городского банка, и это были все их деньги. Из мешка на ходу летели купюры. Большинство народа кинулось подбирать деньги. Но не я. Я ел сахарную вату, но бросил ее на землю, подбежал к будке тира и схватил ружье. Я знал, что прицел специально сбит, чтобы никто не мог выиграть приз, поэтому прицелился выше, чем надо было, и прострелил грабителю коленку, так что он рухнул как подкошенный. Город устроил парад в мою честь, а хозяин цирка объявил, что я могу бесплатно целый год каждый день есть сахарную вату.

– Неплохо, – произнесла Энн с улыбкой, сделав очередную затяжку. – Я почти убеждена, что вы сами в это верите.

– Вы меня убиваете. Неужели я стал бы выдумывать?

Энн фыркнула, и он улыбнулся ей в ответ.

В реальности сэр Уолтер Тротт однажды выгнал одного из цирковых работников из своего трейлера, хорошенько отходив его стеком, после того как узнал, что тот регулярно запускал руку в кассу. Работник обратился в бегство, сшибая все на своем пути и расталкивая людей. Расселл под шумок стащил несколько десятков кульков сахарной ваты и, спрятавшись за будкой тира, слопал все до единого. Потом ему было очень плохо, но он до сих пор считал тот день одним из лучших за все свое детство.

Он и сам не знал, почему просто не рассказал Энн правду. Никакого вреда от нее никому бы не было.

Почему-то о том, что было на самом деле, рассказывать труднее всего.

Клер с Тайлером, Сидни и Генри вышли из студенческой галереи последними. Автором торжественно открытой у них на глазах выставки был студент, удостоившийся высокой чести изваять скульптуру, которая в этом году украшала сквер в центре Бэскома – ту самую наполовину ушедшую в землю голову основателя Орионовского колледжа. Все скульптуры, выставленные в тот вечер в галерее, были объединены одной и той же темой: лицо Горация Дж. Ориона, скрытое в букете цветов; рука Горация Дж. Ориона, появляющаяся из книги; Гораций Дж. Орион, запутавшийся в длинной пряди женских волос, – эта скульптура, по-видимому, была призвана отразить тот факт, что основан Орионовский колледж был как школа для женщин.

Гораций Дж. Орион намного опередил свое время. На рубеже двадцатого века в Бэскоме появилось женоподобное создание с высоким голосом и чисто выбритым лицом; его сопровождал загадочный друг мужского пола, к которому он обращался не иначе как «любовь моя». Пламенный борец за права женщин, Гораций употребил бо́льшую часть своего семейного состояния на постройку колледжа для женщин в их маленьком городке в северокаролинской глуши – как прибежище для девушек со всех концов света, которые хотели учиться. Многие годы спустя, после его смерти, гробовщик, готовивший тело к погребению, был вполне объяснимо изумлен, обнаружив, что под именем Горация Дж. Ориона на самом деле скрывалась женщина, некая Этель Кора Хамфриз. Выросшая в семье махровых узколобых женоненавистников, она твердо решила, что на ней ее род и закончится, но, прежде чем это случится, она сделает все, что будет в ее силах, для представительниц своего пола. И как утверждалось во множестве студенческих курсовиков, жизнь в мужском обличье была единственным способом сделать это.

После того как свет в студенческой галерее выключили и беднягу Горация наконец оставили в покое, Клер с Тайлером, Сидни и Генри решили прогуляться по территории старого кампуса с его кирпичными башенками и настенными росписями. Спорт не входил в число преподаваемых в Орионовском колледже дисциплин, поэтому пятничные вечера студенты проводили на главном дворе, поглощая произведения учеников кулинарных курсов или наблюдая за звездами в казенные телескопы.

Сестры шагали впереди, Тайлер с Генри слегка от них отстали. У долговязого преподавателя искусств и более приземистого и мускулистого молочника было не слишком много общего, помимо их жен, но этого им было вполне достаточно. Иной раз один крупный интерес связывает крепче десятка мелких. Они частенько выбирались куда-нибудь сугубо мужской компанией: то Генри заезжал в колледж пообедать с Тайлером, то Тайлер заглядывал на ферму после работы. Когда Клер интересовалась, о чем они говорят, Тайлер неизменно отвечал: «Обо всяких мужских делах». Ей очень хотелось бы думать, что под этим он подразумевал электробритвы, потные носки и, возможно, гольф, но она была почти уверена, что «мужские дела» означали «ты и Сидни».

– Спасибо, что разрешила Бэй сегодня переночевать у тебя, – сказала Сидни, на ходу беря Клер под руку.

Она сегодня выглядела просто ослепительно в расшитом бусинами темно-синем платье: точно такой наряд какая-нибудь миниатюрная холеная домохозяйка шестидесятых годов могла бы надеть на коктейльную вечеринку. Волосы она уложила во французский узел, а газовый голубой шарф соскользнул у нее с плеча и колыхался в воздухе за спиной. Волосы Клер были подстрижены под аккуратный боб, а платье на ней было красное в цветочек – она одолжила его у Сидни, но на ее высокой фигуре оно выглядело самую чуточку коротковатым и чересчур обтягивающим. Клер давно смирилась с тем, что ей не досталось хрупкости и голубых глаз, которые отличали большинство женщин Уэверли. Сама она была высокая, темноглазая и с пышными формами, унаследованными, видимо, по линии отца, которого никогда не знала.

– Ты же знаешь, меня это нисколько не обременяет. Это я должна сказать ей спасибо за то, что согласилась присмотреть за Марией, – отозвалась Клер.

Эта возможность вырваться куда-то, выпить и расслабиться была ей совершенно необходима. И все же мысли Клер постоянно возвращались к делам, которые ждали ее дома, к тем побочным обязанностям, которые не имели никакого отношения к собственно изготовлению леденцов: деловым письмам, которые необходимо было отослать, этикеткам, которые нужно было распечатать, коробкам, которые следовало разложить, заказам, которые требовалось отследить.

– Мне просто не терпится оказаться дома только вдвоем с Генри, – ухмыльнулась Сидни.

Клер оглянулась через плечо на их мужей, идущих следом. Интересно, Генри был в курсе того, что задумала Сидни? Скорее всего, нет. Ее сестра в последнее время стала очень скрытной.

– Может, сегодня у нас наконец-то получится…

Сидни умолкла, не договорив. Клер поняла, что она имела в виду. Оно накатывало и отступало циклами, но никогда не отпускало полностью – желание Сидни иметь еще детей. Не сразу, лет, наверное, через пять жизни в Бэскоме, замужем за Генри, в любви и благополучии, Сидни наконец смогла поверить, осознать, что она вернулась насовсем. А с этим осознанием пришло и желание сделать эту жизнь еще более стабильной, более укорененной, еще прочнее закрепиться здесь. Как будто ей вдруг стало страшно, что она снова сможет сорваться с места и никогда больше не вернуться – по примеру их матери.

– Очень даже может быть, – согласилась Клер. – Кстати, мне ужасно нравятся твои рыжие волосы.

– Спасибо. Они сами. Я ничего не делаю, а в них становится все больше и больше рыжины.

– Ты должна рассказать Генри, что ты затеяла, – вполголоса произнесла Клер. – Он все равно рано или поздно поймет, к чему были твои рыжие волосы и все эти ваши ночи наедине. И расстроится, что ты не пришла с этим к нему.

Склонность к таинственности была у женщин Уэверли в крови. Мужчины, которых они выбирали, никогда не могли рассчитывать на их полную откровенность. Тайлер, муж Клер, относился к этому с безграничным терпением, помноженным на добродушное отрицание всего, что не укладывалось в рамки обыденности. С Генри же дело обстояло совершенно иначе. Во-первых, он родился в Бэскоме. А во-вторых, он был Хопкинсом. Все мужчины Хопкинсы появлялись на свет со старыми душами. Служить для других опорой было у него в крови.

– Знаю. Я обязательно расскажу, – прошептала Сидни в ответ. Когда они дошли до парковки, она переменила тему и спросила: – Ты же не позволишь ей завтра работать, правда? В ее возрасте по субботам нужно развлекаться.

– Не волнуйся. Я выгоню ее из кухни, – заверила сестру Клер, хотя никогда не понимала, почему Сидни против того, чтобы Бэй проводила время в доме Уэверли.

Однако спорить с сестрой ей в голову не приходило. Материнство – нелегкая ноша и без желающих осудить, не зная всей подоплеки. К тому же и в материнстве сестры были настолько же разными, насколько и в жизни. Их собственная мать бросила дочерей, появившихся на свет от неизвестных отцов, здесь – на попечение страдающей агорафобией бабки Мэри. И обе они – и Клер, и Сидни – методом проб и ошибок учились жить со своими детьми, не имея никаких собственных знаний о том, как это делается. Сам факт того, что Сидни хотела пройти через это еще раз, делал ее в глазах Клер такой отважной!

– И из сада тоже, – добавила Сидни.

– И из сада тоже.

Сидни покачала головой:

– Готова поспорить на миллион долларов, она сейчас там, у этой яблони.

– И ты бы выиграла этот спор.

– Она ведь справляется, правда? – спросила Сидни.

– Мне кажется, отлично справляется. Бэй понимает себя. И принимает. Ее не волнует, что о ней думают другие.

– Но я хочу, чтобы ей было хорошо в школе.

– Ты хочешь, чтобы она была популярной, – возразила Клер. – А она не хочет быть популярной. Она просто хочет быть самой собой.

– Она ни с кем не встречается, никуда не ходит с подругами, не делает ничего такого прочего. Она не говорила тебе, ей кто-нибудь нравится?

Клер заколебалась. Ей не хотелось скрывать это от сестры, но это был секрет Бэй, а не ее собственный.

– Она пару раз упоминала одного мальчика. Лучше тебе спросить об этом ее саму.

– У тебя с Марией никогда не будет таких проблем в ее пятнадцать, – вздохнула Сидни. – Она такая общительная. Эта девочка просто копия твоего мужа.

– Я знаю.

– Тебе никогда не казалось, что наших дочерей поменяли местами при рождении, несмотря на шесть лет разницы? – пошутила Сидни.

Клер отлично понимала, что она имеет в виду. «Тебе никогда не казалось, что твоя дочь не имеет с тобой ничего общего?»

– Мне так все время кажется.

Мария совершенно не интересовалась кулинарией. Как и Тайлер, она словно не замечала, когда двери дома открывались перед ней сами собой или загадочным образом заклинивали. Если она выходила погулять, то всякий раз шла во двор перед домом, а не в сад, хотя яблоня любила девочку и, похоже, такое невнимание очень ее ранило. Летними ночами она упорно бросала яблоки в окно ее спальни. А тут еще эта ее новая подружка Эм. За пять дней Эм стала для Марии буквально всем. Эм говорила ей, какие книги читать и в какие игры играть, учила чистить зубы перед сном и носить исключительно розовое. Клер это сводило с ума. По ее мнению, Эм была чокнутой маленькой балеринкой, которая пахла жвачкой и питалась исключительно «Хэппимилами» из «Макдоналдса».

Однако Клер отдавала себе отчет в том, что на самом деле раздражает ее вовсе не Эм. У Клер не было времени с ней познакомиться. И она ничего не знала о родителях Эм. Зато, наверное, Тайлер знал. В последние несколько месяцев Клер была так занята «Сластями Уэверли», что Тайлер взял на себя практически все родительские обязанности. Он был в курсе всех подробностей, которыми раньше занималась Клер. Домашние задания. Родительские собрания. Имена балетных и гимнастических мамаш.

У бабушки Мэри всегда находилось время вникнуть в подробности жизни внучек. Она помнила расписание уроков. Заказывала тетради, ручки, туфли и свитеры, когда сестры вырастали из старых, и все заказы доставляли точно в срок (это было еще в те времена, когда городские магазины доставляли товары на дом). Она готовила еду, ухаживала за садом, вела свой маленький бизнес с черного хода и при этом умудрялась заботиться о девочках.

Клер всегда считала, что бабушка Мэри не стала расширять свой бизнес, не пыталась заработать больше денег по причине своей мучительной необщительности. Теперь же она начала задаваться вопросом, не потому ли бабушка не хотела, чтобы о ее рецептах стало известно большему количеству народа, что дело было вовсе не в рецептах, дело было в загадочном образе их создательницы. Именно он пользовался спросом. Закрадывалось у нее и подозрение – только подозрение, – что, возможно, бабушка Мэри не стала расширять свой бизнес в том числе из опасения, что он помешает ей заботиться о внучках.

И это лишь усугубляло терзания Клер.

И тем не менее разве могла она сейчас пойти на попятную? Она столько сил положила на то, чтобы о ней узнали за пределами Бэскома, и теперь успех превратил ее в сороку, собирающую блестящие безделушки. Ей столько всего надо было доказать. Но будет ли этого достаточно? Сдаться, особенно теперь, когда ее одолевали сомнения, значило признать, что ее дар на самом деле всего лишь фикция, миф, зависящий от того, насколько хорошо она способна его продать.

– Эй, тебе что, нехорошо? – забеспокоилась Сидни, когда они дошли до грузовичка Генри на парковке, и Клер за все это время не проронила ни слова.

– Прости. Все в порядке, – улыбнулась Клер. – Знаешь, что мне вспомнилось вчера вечером впервые за долгое время? Инжирно-перечный хлеб. Когда я сегодня утром проснулась, я могла бы поклясться, что даже чувствую его аромат.

Сидни повела носом, как будто тоже ощущала этот запах.

– Я любила инжирно-перечный хлеб. Бабушка Мэри пекла его только в наши дни рождения. Помню, она любила повторять: «Инжир сладкий, а перец острый. В точности как вы две». Вот только она ни разу не сказала, кто из нас инжир, а кто перец.

– Инжиром была, разумеется, я, – заявила Клер.

– Ничего подобного! Инжиром была я. А ты была перцем.

Клер вздохнула:

– Я скучаю по инжирно-перечному хлебу.

– Твои леденцы тебя доконают. Тебе пора в отпуск. – Сидни обняла Клер, потом следом за Генри забралась в кабину грузовичка. – Ладно, увидимся.

Тайлер обнял Клер, и они вдвоем зашагали к его машине, припаркованной через несколько мест. Однако Тайлер почему-то не стал спешить садиться в нее, и Клер вопросительно вскинула на него глаза. Его вьющиеся волосы давным-давно пора было стричь, а его любимая гавайская рубашка под пиджаком в неоновом свете фонарей почти светилась.

– Что случилось? – спросила Клер.

Время от времени с ним такое бывало: он мог вдруг ни с того ни с сего остановиться и замечтаться. Она очень в нем это любила. Он же не переставал поражаться ее сосредоточенности. Для него в ней не было ничего магического. И не могло быть. Ее стряпня тоже не оказывала на него ровным счетом никакого эффекта. Много лет назад, когда им случалось спорить, она пыталась накормить Тайлера зажаренными в масле цветками лука-резанца, потому что бабушка Мэри всегда говорила, что цветки лука-резанца способны обеспечить тебе победу в любом споре, однако же на него они, кажется, совершенно не действовали.

Тайлер кивнул в сторону грузовичка Генри:

– Жду, когда Генри заведет мотор. Думаешь, что-то не так? Он рассказывал мне, как подготовил свой грузовик к зиме. Я про такие вещи никогда не слышал. Может, он что-нибудь сделал неправильно.

Клер оглянулась на пикап Генри. Окна его начинали потихоньку запотевать, а изнутри исходило бледно-фиолетовое сияние.

– Все в порядке.

– Погоди, – встрепенулся Тайлер. – Они там что, решили заняться…

– Вуайерист несчастный, – поддразнила его Клер, плюхаясь в машину. – Хватит подглядывать.

Тайлер уселся за руль и ухмыльнулся, глядя на нее:

– Мы с тобой могли бы составить им достойную конкуренцию.

– С риском попасться на глаза кому-нибудь из твоих студентов? Нет уж, спасибо. Прекрати! – отмахнулась она, когда он потянулся к ней. – Поехали домой.

Он на миг задумался, потом кивнул:

– Домой так домой. Ладно. – Он завел двигатель. – Но предупреждаю, теперь у меня обширные планы на вечер.

– О нет, – с улыбкой отозвалась Клер. – Только не это.

Дорогу, ведущую из кампуса, обрамляли деревья гикори; листва их была такого ярко-желтого цвета, что они горели как огонь, словно вдоль дороги были натыканы гигантские факелы. Клер откинулась на подголовник; Тайлер вел машину, положив одну руку ей на колено. Все дома в городе были уже полностью украшены к Хеллоуину – одни попроще, другие изобретательнее. На каждом крыльце горели резные тыквы-фонарики. Ветер кружил красные и желтые листья. Клер не слишком любила эту пору года, но признавала ее великолепие. Осенью весь мир коричневел и словно поджаривался до тех пор, пока не становился настолько нежным, что, словно мясо, начинал отходить от костей.

Перестань так тревожиться, твердила себе она. Это все осень, это из-за нее все эти переживания, все эти сомнения. До первых заморозков оставалось уже всего ничего. Если ей удастся дотянуть до них без больших потрясений, все будет в порядке. Она была уверена в этом: все встанет на свои места и снова пойдет по накатанной.

Тайлер завернул и поехал по Пендленд-стрит с ее петляющими изгибами, неровными тротуарами и уходящими под уклон дворами. Клер вдруг вспомнилось, как бабушка Мэри осенними утрами водила их с Сидни в школу по этой улице. С возрастом Мэри стала тревожной и терпеть не могла надолго отлучаться из дома. Она крепко держала обеих девочек за руки и успокаивала себя, рассказывая им, что́ приготовит к первым заморозкам в этом году – свиные медальоны с настурцией, картошку с укропом, тыквенный хлеб, кофе из цикория. И кексы, разумеется, с разноцветной сахарной глазурью, искрящейся, точно изморозь, ибо какие же заморозки без изморози? Клер очень любила все это, Сидни же слушала лишь тогда, когда бабушка заводила речь про глазурь. Карамельную, розово-фисташковую, шоколадно-миндальную.

Клер откинулась на спинку кресла, пытаясь удержать выветривающийся уже хмель от выпитого вина, и принялась прикидывать, что приготовила бы к первым заморозкам в этом году, если бы у нее было время. Инжирно-перечный хлеб, потому что он никак не выходил у нее из головы. (Разумеется, инжиром была она. Сидни определенно была перцем.) И тыквенную лазанью, может быть, даже с цветками, вдавленными в свежие пластинки из теста перед тем, как отваривать. А еще…

Она даже выпрямилась в своем кресле, когда вдруг снова увидела его. Того самого старика у дороги. И на этот раз она успела разглядеть не только его серый костюм. Она увидела его кожу, его глаза и слабую улыбку на губах. Он стоял на углу, засунув руки в карманы, как будто неторопливо прогуливался.