Первый отряд. Истина

1

Чернильное озеро в каменном кольце гор густо сочится туманом — как будто там, глубоко под землей, кто-то развел походный костер и теперь варит уху из песка и ила, каракатиц, ракой и рыб в высоком котле с рваными осыпающимися краями.

Несмотря на увечье, беспалый ловко управляется с веслами.

не человек, не дух и не демон

Он гребет ритмично, как автомат, и скрип весел в уключинах словно бы исходит из него самого.

какой-то слегка изувеченный механизм…

Ника и старуха Ткачева сидят на носу лодки. У их ног валяется катана в черном чехле. И еще большая канистра с чем-то темным. У Ники в руке овальный бубен, обтянутый кожей оленя. ()на смотрит на скалы, на гигантский отпечаток человеческой фигуры в камнях. Который выглядит так, словно кто-то большой и усталый, кто-то пришедший издалека, кто-то, для кого камни все равно, что мягкая глина, — словно этот кто-то прислонился к скале отдохнуть. А потом пошел дальше. Варить свою уху из тумана…

Близнецы — на корме. Они смотрят не на скалы, а выше, и в четырех одинаково синих глазах отражаются четыре одинаково круглые луны.

Все молчат. Беспалый выгребает на середину Сейдозера и говорит:

— Дальше пешком.

Он поднимает канистру и отвинчивает от нее крышку.

Протягивает канистру Нике. И говорит:

— Тут клюквенный сок.

Она берет канистру. Она почему-то знает, что делать. Чтобы не испугать духов, чтобы их обмануть, чтобы духи не поняли, что к ним проникли живые… Она выливает часть сока себе на лицо. Себе на одежду. Передает канистру дальше — чтобы то же самое сделали близнецы и Ткачева…

Они тихо покачиваются в лодке — четыре окровавленных человека и их проводник. Потом Ника встает на ноги и стягивает с себя майку. Близнецы смотрят на ее грудь двумя парами синих, голодных глаз. Они сидят, плотно прижавшись друг к другу. Их пепельные кудри, их пепельные лица в темно-красных потеках. Они похожи на раненого двухголового волка.

— Не смотри на меня, Оборотень.

Они синхронно закрывают глаза.

Она снимает с себя всю одежду, она знает: для настоящего обряда нойд раздевается полностью. Она бьет в бубен — она знает: главное, это чтобы был ритм, и не важно, какая песня… Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…

Speak softly, love, so no one hears us but the shy

Она бьет в бубен. Она прикрывает глаза.

The vows of love we make will live until we die

Она видит, как Оборотень разрывается надвое, и один остается сидеть, а другой косо падает вперед, на дно лодки. Она видит на три четверти наполненный шприц в руке у того, второго. Он встает в полный рост, он идет, раскачивая лодку, вперед. Он подходит к Ткачевой и говорит:

— Закатайте рукав.

— Что это?

— Волшебный раствор. В свое время вы были с ним неплохо знакомы…

Старуха закатывает рукав кофты. Ее рука крупно дрожит. Он вонзает иглу в старческую вспухшую вену. Старуха закрывает глаза. Улыбается уголком рта, потом оседает, кладет голову на облупившийся деревянный борт лодки…

— Теперь ты, — говорит он Нике. Он сжимает ее голую руку, держащую бубен, чуть выше локтя.

— Мне это не нужно, Эрик. — Она медленно качает головой. — Я и так уже вижу границу.

Но он не слушает.

Острие иглы кажется ей холодным и каким-то настойчивым. Словно ее кусает оса с ледяным тонким жалом. Засыпая, она видит, как Эрик вводит себе в вену остаток раствора. Засыпая, она продолжает бить в бубен…

Она выходит из лодки, вслед за беспалым, и идет за ним по реке, по тонкому прозрачному льду. Она идет и бьет в бубен. Она не забывает про ритм.

My life is yours… and all because… you came into my world with love so softly love…

Беспалый волочит за собой ее меч, острие прочерчивает по льду прямую тонкую борозду. Но вскоре лед теряет свою прозрачность, превращается в хрусткое крошево. Ступать по нему босыми ногами больно. Словно это не лед, а битое бутылочное стекло…

Небо серое, зимнее, стылое, и только луна на нем кажется отвратительно теплой, наливается желтым соком, распухает, как воспаленный гнойник…

Ее проводник останавливается и с силой вдавливает в рассыпчатый лед острие меча. Нажимает на ручку сверху. Катана легко соскальзывает под лед.

— На перемирие и на казнь идут безоружными.

Впереди видна башня, тонкая и высокая, с перетянутыми стальными тросами кольцевыми сечениями. Параболические антенны облепили верхушку, как грибы-паразиты. Как приманка для заслоняющей небо гигантской луны…

Она бредет вперед, к башне, по ледяной узкой тропинке. Слева и справа от нее тянется заграждение из металлической сетки, поверху вьется терновыми кольцами колючая проволока. Идет снег, густой и плотный, как пепел, и за его пеленой она не сразу различает людей. Людей по ту сторону металлических заграждений.

Они стоят, прижав лица к сетке, вцепившись пальцами в металлические ее сочленения, уставившись на Нику сотнями стеклянных немигающих глаз. Они стоят неподвижно и тихо — но лишь до тех пор, пока она их не видит. Они словно включаются, когда она их замечает.

Она идет, а они бьются о сетку, что-то выкрикивают, поют и рыдают. Кто-то тянет к ней руки через отверстия в сетке, лоскуты серой одежды и кожи повисают на мерзлом металле. Кто-то шепчет проклятия, кто-то визгливо, в истерике, повторяет обрывки молитв, несколько женщин в первом ряду ожесточенно и дергано крестятся — как будто чиркают раз за разом ото лба к увядшим грудям подмокшими спичками.

— …Будь она проклята, эта луна! Будь они прокляты, эти лунные дети!

— …Скоро конец!.. Скоро вечный мрак!

— …Нет! Нет!

— …Да святится имя твое… Да святится имя твое… Да святится имя твое…

— …Нет! Нет! Нет! Нет!

— …Пусть он пощадит нас! Пусть не отнимает у нас наши дома!

— …Наши села и города!

— …Наши сады! Наши кущи!

— …Мы требуем примирения!

— …Лед, везде лед, это проклятый лед, это все из-за них!

— …Оставьте нам наших детей!

— …Бог дал, бог взял, гражданочка!

— …Пожалуйста!

— …Мы требуем примирения!

— …Мы не хотим умирать!

Снизу, почти что у самой земли, к сетке приникли своими огромными, асимметричными лицами «лунные дети». Они мол чат или тихо постанывают. Их тела, длинные, разбухшие, неподъёмные, тяжело ворочаются в снежной пыли.

— …Наши дети! Пощадите наших детей! Постой, девочка! Ты ведь идешь в закрытую зону?

— …Скажи Всевышнему, пусть он нас пощадит!

— …Скажи Спасителю, тут везде лед, пусть он растопит тут лед!

— …Скажи Сатане…

— …Скажи министру…

— …Скажи верховному главнокомандующему…

— Гаври-и-ил! — визжит какая-то женщина и бьется лицом о сетку. — Явился мне Гаври-и-ил! О-о-о! Вон он идет! А за ним — дитя…

— Деточка! Деточка! Ты ведь идешь в министерство? У тебя пропуск в закрытую зону, в министерство? Будь добра, деточка, передай туда кой-какие бумажки… — Седой как лунь старичок в простреленном кителе, весь увешанный орденами, старается пропихнуть через дыру в сетке свернутую в трубочку папку.

Его руки трясутся. Ордена позвякивают на ветру. В неподвижных глазах старческие бусинки слез.

— …Это прошение, ты министру его передай!.. Я тут все собрал, все документы, вот они, так сказать, в папочке… Все бланки, все заполнено как надо… Это прошение, насчет амнистии, он подпишет, я уверен, подпишет! С учетом заслуг… Только я, так сказать, никак не попаду в министерство. Ты передай, деточка!..

Старичку, наконец, удается просунуть папку через ограду. Она падает на заснеженный лед. Ника наклоняется, чтобы поднять, но папка рассыпается под ее пальцами снежной трухой. Седой старичок принимается тонко скулить.

— …Гаври-и-ил! — заходится в истерике женщина. — Явился мне Гаври-и-ил!

Ника смотрит туда, куда указывает женщина. На своего проводника. На то, как он изменился. Она смотрит на его крылья, покрытые пепельными дрожащими перьями. На его руку с кривыми птичьими пальцами, на его глаза, подернутые тусклой пленкой, на узкие темные прорези в этой пленке…

— Не верь, — шепчет ей проводник. — Не верь их жалкому мороку. Они пишут прошения, они наряжают меня в пух и перья, лишь бы не видеть истинное, Но ты не будь как они… Ведь ты же уже у самой границы… Смотри! Смотри на изнанку!

Его перья вдруг рассыпаются снежной трухой. Его кожа трескается, плавится, сползает на снег скрюченными резиновыми лоскутами. Пахнет жженой электропроводкой. Там, под кожей, оголяется ржавый остов какого-то механизма. Механизм с жужжанием включается, его вибрация передается всему вокруг.

— Добро пожаловать на наше чертово колесо! Оно работает от генератора. От Центрального Генератора!..

Земля вздрагивает и ползет куда-то вверх и немного вбок. Чтобы не упасть, Ника вцепляется руками в железную сетку.

Она в колесе. Раскаленные шестеренки. Электрические разряды. Человеческие крики сливаются в низкочастотный вой…

Потом все исчезает. Она на льду, в темноте.

— Добро пожаловать в зрительный зал.

2

— Повторяю вопрос. По чьему распоряжению вы убили дену тата Клауса Йегера?

— Повторяю ответ. По собственной инициативе.

— Значит, по собственной?

— Именно.

— С какой целью?

— Чтобы одним нацистским подонком в вашей армии стало меньше.

— Вы полагаете, что герр Клаус Йегер служил в некой армии?

— Да, в некой.

— И в какой же?

Подбельский смеется. Лицо следователя наливается кроимо, как брюхо обожравшейся комарихи.

— Дурачком прикидываешься, русская мразь?!

Следователь бьет кулаком по столу — и вдруг разом успокаивается. Его лицо приобретает изначальный землистый оттенок.

— Альзо. Мой следующий вопрос. С какой целью вы совершили надругательство над экспонатом анатомического театра?

— Это вы про Линца? А какое надругательство?

— Вы воткнули в туловище музейного экспоната остро заточенную деревяшку.

— Так это разве же надругательство? Это традиция. Насколько я знаю, неупокоившимся издревле принято вонзать в грудь оси новый кол…

— Речь идет о каком-то культе? Вы являетесь членом тоталитарной секты?

— Не понимаю, к чему этот спектакль. Вы прекрасно знаете, о чем идет речь.

— И о чем же?

— Нас ждет огонь смертельный.

— Объяснитесь.

— Здесь птицы не поют, деревья не растут, и только мы, плечом к плечу, врастаем в землю тут…

Глаза следователя подергиваются мутной полиэтиленовой пленкой.

— …горит и кружит вся планета, над нашей родиною дым, и значит, нам нужна одна победа…

— Кому это «нам»? — вяло удивляется следователь и выключает настольную лампу. — Вы являетесь частью террористической группировки? — Он встает со своего стула и подходит к Подбельскому. — У вас есть сообщники?

Он расстегивает на Подбельском наручники.

— А как же! — говорит Подбельский, разминая затекшие кисти. — У меня есть отличный агент.

3

— …А-а-аплодисменты! Итак, поприветствуем наших участников, тех, кто сумел-таки дойти до финала игры «Момент истины»! Подарим им свои а-а-аплодисменты! — Невидимая публика разражается в темноте рукоплесканиями и свистом. — А-а-аплодисменты нашим гостям! Они играли честно, и вот они здесь… А-а-аплодисменты! Для тех, кто не следил за нашей игрой, напомним. Перед началом первого тура центральный Генератором было сгенерировано анимационное послание. Все наши участники его получили. Каждый из участников трактовал послание на свое усмотрение. Каждый сам определял для себя отправителя… Теперь все финалисты собрались здесь для торжественного Примирения. Но прежде чем начать,

Министерство Пространства и Времени представляет вашему вниманию небольшие сюжеты про вновь прибывших гостем. А-а-аплодисменты!

На стене башни, как на гигантском экране, проступают светящиеся буквы:

Включается изображение: Эрик уверенно улыбается в камеру. На нем форма офицера СС.

Бодрый голос диктора за кадром скандирует:

— Он отличный агент! Он не сомневается никогда! он верит в свое предназначение! Он пришел не для примирения, а для победы! До самого финала он остался верен своим и дел лам!.. Несколько вопросов: скажи, Эрик, чего ты ждешь от этого Примирения?

— Примирения не будет. Сыновья Люцифера вернутся к своей ангелической сути.

— И ты лично?

— И я лично.

— Что ж, красиво звучит! Язык у тебя подвешен!.. А как по-твоему, кто стоит за всем, что происходит? Кто привел тебя сюда?

— Высший Неизвестный. Я всегда верил, что он на нашем стороне.

— Высший Неизвестный — это кто-то такой типа Бога, да?

— Члены общества «Врил» называли так верховное существо, обитающее в Полой Земле. Попросту говоря, речь идет о Люцифере.

— Как интересно. А если мы скажем тебе, что никакого lient вестового нет? Что есть только центральный Генератор, и он ни на чьей стороне, ему все равно? Что все вы, финалисты, просто белки в его электрическом колесе, и нужны вы лишь для того, чтобы в очередной раз подтолкнуть колесо истории?

Эрик смеется. Пепельные пряди переливаются в лунном свете.

— Если вы так скажете, я не поверю.

…Он был отличным агентом! Он не сомневался ни-ког-да! Он верил в свое предназначение! Но потом с ним что-то случилось. Угадайте, что? Вот именно! По ходу игры он встретил свою судьбу! Ах, любовь, любовь! Зиг хайль, любовь!.. Что ты думаешь насчет сегодняшнего примирения, Эрвин?

— Я думаю, это обман. Примирение не состоится.

— Почему?

— Потому что Надя не придет.

— И что тогда?

— Рыцарь совершит ритуальную казнь мечом, и начнется последняя в мире война.

— Что ж, у Эрвина достаточно пессимистический взгляд на вещи. Не то что у его брата… Кстати, Эрвин, тебе нравится, что вы с братом совершенно неотличимы?

— Теперь уже нет. Не нравится.

— Ай-ай-ай, Эрвин. Для финала твой брат выбрал себе форму офицера СС. Ты, я вижу, решил выступить в костюме циркового артиста?

— Это костюм дрессировщика дельфинов.

— Красивый костюм. Но, к сожалению, Генератор выдал строгую инструкцию касательно вашей внешности: вы должны быть одинаковыми.

— Пусть Эрик наденет костюм дрессировщика.

— Очень жаль, мы знаем, что тебе нравится твой костюм, но, к сожалению, выбор Эрика представляется нам более адекватным.

Тебе придется тоже надеть форму СС. Если хочешь — прямо поверх твоего циркового трико…

…Она предала своих товарищей! Она пошла на ужасную сделку с совестью! Она стала некроагентом и работала на врагов! Она перенесла ряд пластических операций! И только теперь она решилась все искупить! Ей уже за восемьдесят, но она пришла на финал, несмотря на риск для здоровья!.. Посмотрите на нее, она, кажется, плохо выглядит! Да-да, она хватает ртом воздух, как рыба! Сейчас мы спросим ее…

— …Зинаида Ивановна, как вы себя чувствуете? Вы решились на трудное путешествие, раствор для некропортации категорически противопоказан людям старше шестидесяти лет, вы в курсе?

— Я знаю. Но я просто не могла не прийти на финал.

— Зинаида Ивановна, как приняли вас ваши товарищи детства?

— Кажется, они меня не узнали. Или не захотели узнать.

— Это для вас болезненно?

— Да, очень.

— Зинаида Ивановна, что с вами?

— Я просто немного устала…

— А может быть, вы умираете? Сосредоточьтесь на этом, наш и ассистенты объяснят вам, как правильно не дышать…

По импровизированному экрану идет рябь. На несколько секунд изображение гаснет, потом возникает заставка: «Министерство пространства и времени представляет». В следующем кадре — лицо девочки. Она улыбается. Чьи-то руки в медицинских перчатках, руки ассистента, остающегося за кадром, завязывают ей на шею красный шелковый галстук.

— Зиночка, как ты себя чувствуешь, как настроение?

— Спасибо, хорошо.

— Как ты думаешь, теперь твои друзья узнают тебя?

— Думаю, теперь да.

— Скажи, девочка, чего ты ждешь от финала?

— Примирения. И чтобы меня простили.

— Как ты думаешь, а Надя, твоя подружка, она придет на финал?

— Я надеюсь. Я думаю, она не захочет пропустить момент истины.

— Что такое «момент истины»?

— Надя говорила, это такой момент, когда возникает какой-то сбой…

— Системный сбой Генератора?

— Я точно не знаю. Она говорила, что в этот момент колесо судьбы застывает. И какой-нибудь человек может все изменить. Повернуть все в другую сторону…

…Экран гаснет. Все погружается в темноту. Голос невидимого ведущего надрывается:

— А-а-а-а-аплодисменты! Поприветствуем наших гостей на суперфинале нашей суперигры-ы-ы! Генератор, сгенерируйте нам свет, наконец! Да будет — свет — в студи-и-и-и!!!..

Гнойно-желтая луна ослепительно вспыхивает, как гигантский софит.

Ника на льду. Под горячим светом луны.

Она видит то, что уже видела раньше.

4

— Что это у тебя за красный камушек?

— Это с Сейдозера.

— Оттуда, где ты родилась?

— Да.

— Красивый…

— Там много таких.

— А как называется?

— Эвдиалит. Но местные называют «лопарской кровью». Или еще саамской.

— Странное название…

— Это из-за легенды. Считается, что однажды саами и еще какое-то племя подрались из-за Мяндаша, оленя с золотыми рогами. И погибло очень много народу. И олень тоже погиб… Но как бы не до конца. Потом он воскрес и оживил всех убитых. И увел куда-то под землю. А вся кровь превратилась под его копытами в красные камни…

— Подари мне этот камушек, а?

— Я не знаю…

5

…Я вижу то, что уже видела раньше.

Луну — огромную и червивую, как шляпа гигантского гриба. И лед — непрозрачный и желтоватый, как слипшийся старым сахар. Я видела все это во сне…

Но я не видела, что этот лед выстилает арену. Я не видела амфитеатра. Я не видела полукруглых рядов сидений, покрывающих склоны холма. Я не видела молчаливой пусто глазом толпы.

Я вижу круг, пустой черный круг, который очерчен на льду. Я уже видела его раньше…

Но я не видела, что есть и другие круги. Они заполнены: в каждом из них по фигурке. Эта арена — точно инопланетная шахматная доска. Играют восемь фигур: четыре ребенка в смешных красных галстучках, два офицера в форме СС и один рыцарь в доспехах…

В руках у рыцаря меч. За спиной рыцаря, у самой границы круга, копошится гигантский ребенок. Перед ним — груда сросшихся ледяных кубиков. Они переливаются в ярком свете луны, он пытается разлепить их своими распухшими пальцами. Уродливый Кай на арене снежного цирка…

— Все участники в сборе, — жизнерадостно сообщает динамик откуда-то снизу, из невидимой оркестровой ямы. — Но одного не хватает. Нади. Давайте поддержим Наденьку а-а-а-а-аплодисментами!

Пустоглазые зрители синхронно, как заведенные зайцы, ударяют в ладоши, издавая трескучую дробь.

— …Где же Надя? Наше время выходит. Посчитаем все хором до трех.

— Раз!

я знаю, я всегда знала, что в этот круг должен кто-то войти

— Два!..

но он не пришел, этот кто-то, и это его отсутствие обозначает конец

— Два с половиной!.. Ну, все. Время вышло. Провозгласим все вместе конец… Три!

до свиданья, друг мой, до свиданья…

Оглушительный звон. Как будто там, наверху, кто-то в сердцах разбил гигантскую лампу. Зрители в амфитеатре вскакивают со своих мест, несколько секунд стоят совсем неподвижно, потом, точно по команде, точно по заказу, принимаются визжать, толкаться, давить друг друга, рыдать… Софит луны гаснет — не разом, а постепенно, медленно затухает, как хрустальная люстра в театре.

Пока не спустился мрак, пока луна продолжает слабо сочиться пепельным светом, я вижу начало конца. Я вижу, как Рыцарь заносит над головой меч, я вижу тень от меча — длинную, тон кую, черную…

милый мой, ты у меня в груди

Но на этот раз я знаю что делать.

Я говорю:

— Я пришла. Теперь все в сборе для примирения.

И шагаю в пустой черный круг. И луна гаснет.

наркоманы, что ли? они хоть живые? девка-то совсем голая! надо ее хоть полотенцем прикрыть… фу, фу, Снежок, фу, мальчик! Отойди от них, а то мало ли… Да не рычи ты!..

…Мы в гроте, глубоко под землей. Мелкие буро-алые камешки, похожие на застывшие сгустки крови, валяются в снежной мм л и. Желтые сталактиты свисают с каменных сводов ледяными сочными гроздьями. Я чувствую: над нами очень много камнем и земли. Над нами священные сейды. Над нами Сейдозеро. Над нами темная бездна стоячей воды, и песок, и рыбы, и водоросли, и утопшие люди и звери…

Три подростка сидят у костра в дальнем конце пещеры, они молчат. Они, не мигая, смотрят в огонь, они закутаны в свое молчание, как в кокон. Между ними, внутри их треугольника, чувствуется такая интимность, такая близость, какой не может быть у людей. По крайней мере, живых…

Четвертая девочка сидит немного отдельно, в паре шагов от них. Она страдает. Она не в силах проникнуть в их кокон.

У противоположной стены стоит рыцарь в доспехах, с мечом в руке. Его голова запрокинута. Он не хочет смотреть на то, что происходит у его ног. Не хочет видеть, что у его ног копошится ребенок с асимметричным, дебильным лицом. Что он неуклюже ковыряется в смерзшихся кубиках льда и мычит. Что его верхняя губа и подбородок липко блестят.

Я лежу на спине на желтоватом крошеве льда, я голая, кто-то прикрыл меня полотенцем. Пахнет взопревшей псиной и падалью, откуда-то сзади. Я сажусь, прижимая к себе полотенце, и оборачиваюсь. Позади меня лежат, положив морды на лапы, два белых волка.

Оба синхронно вздрагивают. Откуда-то снизу, со стороны входа в грот, доносится мерный хруст. Все громче и громче. Как будто кто-то крупный и осторожный поднимается к нам по ледяной лестнице с большой глубины.

Волки морщат носы и глухо, не горлом, а животом, рычат. Кто-то входит. Золотые блики вспыхивают в их пепельных, как луны, волчьих глазах. Шерсть топорщится у них на загривках.

— Мяндаш… — шепчу я. — Не троньте его, это Мяндаш.

Он наклоняет голову, как будто в приветствии, — олень с золотыми рогами.

Он подходит ко мне, и нюхает мои волосы, и подталкивает, сначала бархатным носом, а потом как-то иначе. Не вбок, а внутрь. Точно так же, как когда-то делал Амиго.

Он впускает меня, словно заворачивает в теплую шкуру. Его цвет — это цвет палой золотистой листвы. Его запах — это запах ягод и леса.

— Ты друг? — спрашиваю я беззвучно.

— Я друг.

— Скажи, где мы?

— Мы между жизнью и смертью. В остановившемся времени. В моменте истины.

— Здесь так тихо…

— Это потому, что мир замер. Колесо ненадолго застыло. Но оно скоро включится.

— И что будет?

— Я надеюсь, что будет мир. Но я не принимаю решении. Я могу просто помочь.

…Он подходит к двум белым волкам и склоняет золотые рога, точно в приветствии. Волки скалятся и дружно заходятся хрипом, а он все смотрит и смотрит на них, и в его глазах цвета густой карамели нет ни тревоги, ни страха, его взгляд такой спокойный и мирный, что, когда он отходит от них, они уже не могут рычать, потому что они теперь люди, просто два человека в черной красивой форме…

…Он подходит к тем, кто беззвучно сидит у костра. Он склоняет рога в приветствии, он смотрит на них. Просто смотрит. А они смотрят на девочку, сидящую чуть в стороне. И зовут ее взглядом. Чтобы она стала частью их круга…

…Он пересекает грот. Буро-алые камешки отскакивают от его тихих копыт. Он склоняет рога, и их отсветы падают на сидящего среди льдинок ребенка. Золотые блики, они ложатся на асимметричное лицо так, что оно уже не кажется страшным.

— Ты красивый, — говорит ребенок оленю беззвучно.

— И ты, — отвечает Мяндаш ребенку. — Во что ты играешь?

— Я пытаюсь выложить из льдинок слово, которое понравится папе.

— Давай я посвечу на твои льдинки. Они подтают и сразу раз лепятся. И ты выложишь свое слово.

Олень склоняет рога еще ниже, и смерзшиеся куски льда рассыпаются грудой сияющих кубиков. Ребенок смеется. И выкладывает из них свое слово

Ewigkeit

— Смотри, папа! Смотри, я сложил слово «вечность»!

Рыцарь медленно опускает железную голову. Рыцарь смотрит на слово. Потом на сына — долгожданного, нежданного, странного — в солнечных бликах лицо ребенка почти красиво.

— У тебя хорошо получилось, — говорит рыцарь.

Потом подходит ко мне. Его глаза в прорези шлема — холодные, древние, мертвые, как глаза пустынного ящера. Если в них и тлел огонь мщения, он погас. Я вижу, что он очень устал. Он хочет сидеть и смотреть на слово из льдинок.

Он спрашивает:

— Разве ты — это она?

У меня нет слов, чтобы ему объяснить. Я молча поворачиваюсь к нему спиной. У меня на спине звездное небо.

Я чувствую, как он тихо водит острием своего меча по моей крапленной черными точками коже.

— Она фальшивка, — говорит один из близнецов. — Вы не должны верить ей, рыцарь!

— Замолчи, Эрик, — шепчет второй. — Ты ничего не решаешь.

Рыцарь перестает водить по моей коже мечом. Я чувствую, что он готовится. Я закрываю глаза. Я жду боли — там, в центре меня, там, где сходятся ребра. Я жду, когда ледяное жало вонзится мне в спину, пройдет сквозь меня и выйдет где-то чуть выше пупка.

Но боли нет. Я поворачиваюсь к нему лицом. Он кладет свой меч мне под ноги, на мерзлую землю. Он снимает шлем. Он говорит:

— Примирение.

Потом поворачивается и идет к сыну. Берет его за руку.

— До свидания, — беззвучно говорит ему вслед Мяндаш и склоняет золотые рога в прощальном поклоне.

Я смотрю в удаляющуюся железную спину.

— До свидания…

друг мой

до свиданья

милый мой

ты у меня

еще получишь по заслугам

предназначенное

сбудется

колесо будет вертеться

в этой жизни

победа

любой ценой

а примирение

не для нас

потому что…

…мы подключены к генератору. Мы все работаем от генератора. Я подключена к генератору. Я агент. У меня есть задание. Я не подчиняюсь себе. Я подчиняюсь своему командиру. Я наклоняюсь и беру в руки меч. В моем мозгу ритмично бьются и крошатся рифмы.

кто-нибудь рассказывал тебе это стихотворение недавно?

— До свиданья…

ритм и тембр, мои куколки и вы диктуете другим свою волю…

— …друг мой, до свиданья!..

Я иду вслед за рыцарем. Я заношу в воздухе меч. Мне так нравится это движение. Замах…

— Не надо, Ника! — Кто-то кидается на меня сзади… — удар. Но не тот, что я планировала нанести, а другой. Назад, с разворотом. Он, кажется, называется «рюкансэн» — удар извивающегося дракона. Не помню, кто и когда мне его показал. Не важно… Важно, что я умею его наносить.

Тот, кто схватил меня сзади, разжимает руки и падает.

…Эй-эй, парень, ты что? чего он задергался? смотри, у него пена… ты умеешь делать искусственное дыхание? и я нет… жалко, красивый парень…

Он лежит на боку, подтянув к животу ноги, такой красивый в своей черной форме.

милый мой

Ледяные крошки под ним становятся алыми, точно пропитываются клюквенным соком. А глаза у него синие-синие. Они смотрят на меня, не мигая. Я роняю на землю меч.

ты у меня в груди

Под задравшимся черным кителем виднеется серебристый костюм дрессировщика. Я сажусь рядом с ним на колени. Я говорю ему:

— Эрвин.

Я закрываю ему глаза.

Рыцарь с ребенком застывают у входа.

Четверо у костра настороженно поднимаются на ноги.

Тот, другой, в форме, подходит к брату.

И Мяндаш тоже подходит. Он тихонько ковыряет копытом ледяную красную крошку, вид у него удивленный. Как будто он не понимает, в чем дело. Как будто он ищет гроздь раздавленных ягод.

примирение, — говорит он беззвучно.

И рыцарь с ребенком уходят. И четверо подростков уходят следом.

…Эрик смотрит на брата. Потом на меня. Глаза у него синие-синие. Внимательные, как у доктора. Как у ангела, явившегося к смертному ложу. Он наклоняется и берет в руки меч.

Олень вздрагивает и шумно поводит ушами.

— Я убью тебя, — шепчет мне Эрик.

Его верхняя губа ползет вверх.

Олень тихо переступает копытами. И встает между нами.

— Отойди, — говорит ему Эрик.

— Отойди, Амиго! — Я машинально называю его чужим именем.

Он не уходит. Он склоняет рога. Как будто просит о чем то. Как будто уговаривает непослушных детей. Потом он смотрит мне прямо в лицо. Его глаза — цвета густой карамели, в них нет тревоги и страха.

примирение, — говорит он беззвучно. И снова впускает меня.

Его мир — цвета палой листвы в сливочно-желтых лучах сентябрьского солнца. Его мир полон тепла, и елового хруста, и птичьих криков, и всплесков воды, и ароматного дыма, идущего от человеческих чумов…. Потом что-то меняется.

Все смолкает. Его мир вздрагивает и рушится вниз. Наполняется запахом крови, холодеет, застывает, темнеет. Его мир становится черным, тусклым и полым — как спинка высохшего жука-оленя.

Его мир выталкивает меня с сухим мертвым треском.

…Ледяные крошки под ним становятся алыми, точно пропитываются клюквенным соком. Он лежит на мерзлой земле, подвернув под живот копыта. Из его левого бока торчит рукоятка, г. го глаза стали цвета застывшей смолы. Золотые рога склонились на лед, словно в прощальном поклоне.

Рядом с ним, на коленях, пристроился Эрик. Одной рукой он оттягивает золотистую шкуру, другой пытается выдернуть меч. У него ничего не выходит.

Тогда он садится на красные катышки льда. Выпускает из руки меч — и той же рукой закрывает оленьи глаза.

Потом опускает голову на руки и беззвучно трясется.

У нас тут, кажется, два трупа. Старушка и парень лет двадцати. И еще двое без сознания. Девчонка и брат того парня. Откуда знаю, что брат? Приедешь, сам увидишь. Они одинаковые…

Так мы сидим — под землей, под камнями, под бездной стоячей воды, в остановившемся времени. Молча.

Мы ждем, когда олень с золотыми рогами проснется и откроет глаза.

Мы ждем, когда он поднимется с красного льда, подойдет к телу Эрвина и коснется его своими рогами.

И Эрвин тоже откроет глаза. Такие синие, как море на Фиоленте…

И Эрвин встанет и обнимет меня и брата. А потом олень поведет его прочь. И мерзлая кровь под его копытами превратится в красные камни.

А перед тем как уйти, олень повернется к нам и склонит золотые рога.

примирение, — скажет он. — до свидания, — скажет он. — до свиданья.

А Эрвин просто помашет рукой.

И я буду знать, что они никогда, никогда не вернутся.

— Подари мне этот камушек, а?

— Я не знаю…

— Ну, пожалуйста, Надя, на память!

— Хорошо. Дарю.

Они сидят в шалаше. Он прячет темно-красный камень в карман.

— Это стихотворение, — говорит он, — которое читал нам Белой. Говорят, оно было написано кровью. На стене, в гостинице. В той жизни умирать не ново… А ты кем хотела бы стать в другой жизни?

Она выбирается из шалаша и ложится прямо в траву.

— Я — кошкой… — Она смотрит в синее небо.

Леня ложится с ней рядом. Она говорит:

— Хотя нет. Я, наверное, хочу быть похожей на себя ту. И чтобы был интернат. И ребята…

— И Белов?

— Ну да, кто-нибудь вроде Белова… Только знаешь… Мне иногда кажется, что Белов нас не любит. Что мы просто полезны ему. Что мы его послушные куклы. А он кукловод. И если кукла ело мается, он не заплачет.

— Ты что, глупая? — он почти злится. — Да он нам как отец! Мы должны его уважать и гордиться, что у нас такой…

— Хорошо, хорошо! — Надя смеется и зажимает ему рот ладонью. — Может быть, ты и прав. Но тогда… Тогда я хотела бы родиться таким человеком, который всегда знает, кто врет, а кто нет. Тогда бы я понимала, любит ли нас Белов. И понимала бы… любишь ты меня или нет…

— Я люблю тебя.

— Да?

— ДА.

— Скажи еще раз.

— Люблю тебя. Я люблю тебя.

— И всегда меня будешь любить?

— Ага.

— Нет, я серьезно!

— Я тоже.

— Всегда-всегда, даже в следующей:

— Да.

— Даже если ты будешь… даже если ты родишься не в Советском Союзе? Даже если ты родишься… ну… родишься… врагом?

Он щекочет ей губы травинкой, потом целует.

Обещаю. Но я надеюсь, что не рожусь… не родюсь… как это

— А кем ты родишься?

— Я пока не решил.

— Ну, Лень!

— Не знаю. Разведчиком… Или артистом… А будут… Какой цвет волос тебе нравится?

— Как у тебя.

— А волосы у меня будут, как у меня. — Он смеётся….

— И я…

— И ты… полюбишь меня с первого взгляда.

Они лежат рядом в траве и смотрят в чистое июньское небо.

— Небо — это как будто окно, — говорит она.

— Оно же синее, — возражает он сонно.

— Это потому что с той стороны на нем сейчас синие занавески. А бывают разные. Серые. Фиолетовые. С белыми

Он уже почти спит, она дергает его за плечо:

— Смотри, Леня! Там самолеты…

Он щурит глаза. Поднимается. Подает ей руку. Снимает травинку с ее волос. Они стоят рядом, замерев, не дыша.

Они смотрят на стайки серых гудящих; мошек выныривающих из темной щели горизонта, ползущих в их сторону по небесному вычищенному стеклу.

Он говорит:

— Я пойду. Я должен идти обратно, к ребятам…

— Я с тобой!

— Нет. Тебе лучше спрятаться. Так, чтобы даже я не нашел.

— С чего ты решил…

Он обрывает ее на полуслове:

— Пока Белов в отъезде, за старшего я. Ты должна спрятаться. Считай, что это приказ.

Она молчит. Он берет ее за руку. Он говорит ей:

— Не бойся. Он говорит:

— Я вернусь, обещаю.

Он прижимает ее к себе и идет прочь. Не оборачиваясь, не сомневаясь. Она смотрит, как мелькают в траве его детские щи ко лотки. Она смотрит, как он уходит. Уходит, уходит, уходит.

Остановись, — просит она беззвучно. — Посмотри на меня. Скажи что-нибудь на прощание. Он останавливается. Он поворачивает к ней голову:

— Не забудь влюбиться в меня с первого взгляда!