Первый великоросс

Часть 2 РУССКАЯ МЕРЬ

Благодатна мерянская земля — тиха и торжественна… Однообразный ландшафт сей территории подчиняет своему молчаливому могуществу буквально все — рожденное в этой колыбели или несомое сюда извне. Долгие дожди и сейчас многодневны и нудны, но никогда не приносили они страшных наводнений. Ветер, живущий в грандиозном естественном заповеднике, гасит свою буйную силу, утыкаясь в заслоны чащоб, и струится далее смиренным шелестом меж вековых дерев, напевая зверью и пернатым мелодии покоя. Солнышко, жалящее сверху, напрасно расходует свою энергию на равнодушные к нему маковки угрюмых колючих елей. В необозримом пространстве древесно-кустарникового мира дремала и дремлет благодатная, прохладная сырость, влажным облаком все и вся уравновешивая, успокаивая, узаконивая…

Зимний мороз со своей вечной спутницей вьюгой, как бы ни были безжалостно строги и предательски коварны, никогда не могли проморозить, простудить, изнеможить толщу суглинистой почвы. Всегда она весной, обманув невзгоды северного климата, рожала кудрявую, сочную, целебно-благодетельную зелень. Здешняя земля питает и поит жизнь, определяя ритм существующего тут мира животных и человека.

Самое суровое время в этих краях — как бы не казалось то странным — пора, когда отступают последние зимние метели и холода, когда поднимается молодое солнце, протаивают торфяные кочки с жесткой прошлогодней травой вокруг дремлющих лесин. Температура воздуха резко поднимается настолько, что животным, не отошедшим от спячки, приходится быстро трезветь, подчиняясь току разжижающейся крови. Сони выбираются, выползают, выгребаются к бодрствующей круглый год лесной братии, не ведающей ни осеннего влечения в царство Морфея, ни весеннего ломотного оцепенения.

Скачут валялыми клочками шерсти линяющие белки, устраивая свадебные гулянки. Щебечут герои севера воробьи, отыскивая на опушках и полянках кисточки травянистых растений, хранящих заветные семена, пахнущие прошлым летом. Бурый медведь нервным погромом мгновение назад уютной и безмятежной берлоги пугает черноглазых ворон на верхотуре лысых лиственниц. Горластые птицы предупреждают всех о явлении лесника.

За происходящим зорко следит на обе стороны косоглазый заяц, не пропуская ни одного звука, ни одного рыка, ни одного птичьего перепева. Он живет нервами наружу — сидит ли, бежит ли, кушает, дремлет, ухаживает ли за своею зайчихой… Древесный, птичий, звериный и человечий мир — под неусыпным его контролем. Он видит, слышит, чует все — и то, что есть, и то. что может быть. Вспорхнула сорока — вздрогнул. Воспрял потерявшийся ветер в ветвистых кронах шатких осин — насторожился и, угадав не прозвучавший еще скрип старой елки, прижал уши и припал к земле…

В местах, где нет дорог, дорожек и даже лосиных торов, где царствуют глушь и топь, живет племя мерь. Умеренные в еде, необильные в любви, не страдающие пристрастиями к своему жилью, расселены они в могучем лесу семейками по десятку-полтора человек. Уменьшится число людей — семья обречена на съедение хищниками. Увеличится — становится уязвимой для недобрых соседей — будь то некогда скифы, будь нынешние булгары или русичи.

Полусонный вождь и самец иной раз прикрикнет на кого-то, но, в общем, всеми молчаливо доволен. Еще бы: детишки вялы и умны; мамки тихи; мужчины не предприимчивы; девушки податливы и красивы; юноши внимательны и не стремятся к новому. Умирающие покидают группу и отправляются добровольно к зубастым соседям…

Все это видел лес, но никому не поведал ни одной доверенной ему тайны. Их поглотил торжественный седой урман — страж здешнего жития…

…Зеленые зонтики раскинулись над головой. К болотцу лес проредился, сменившись с елово-березового на сосновый. В светлом болотистом проеме, где и сосны редкость, показались буро-рыжие лоси. Они быстро проходили, вслушиваясь в речь людей, беззаботно ступая на салатовый от выглянувшего солнца мох. Некоторые особи проваливались в трясину, но. видно, достав там до чего-то копытами, выдирались со звонким чавканьем из мочижины.

— Хороши сохатые велетни! Не страшна им топь! — кряхтел Ижна, хлопая на щеке гнусное комарье. Между делом высыпал горсть ягод в туесок.

— А если привести такого на двор маленьким телятей и учить его, как лошадь, поймет к возрасту? — серьезно поинтересовался Синюшка.

— Пахать, что ли?.. Голову вниз, рога в землю — и тори! — посмеялся Ижна. — Тьфу, к ляду, мать их комариную растак!.. Пошли до дома…

Синюшка с превеликим удовольствием отправился по чуть видимой тропке.

— Подожди ты, что ль! — Ижна не мог подняться с четверенек: вступило в спину, затекли колени; наконец схватился за тонюсенькую березку, встал. — Раньше от коня и брани мослы мене болели, чем от этой черники. А сколь кровушки туточки пролил — стока за всю жисть не накопил! — продолжал ворчать старик, стукая себя по лицу и рукам, негодуя на неотступных комаров. — Жарко, а опашень не снять, ой!

— Тебе-то на старости лучше в нем, нежели в броне.

— Ох, лучше бы я где-то пал в бою раньше! — лукаво размышлял Ижна. — Забыл уж о железе. Да и про серебро забыл. Ты-то хоть помнишь, молодече, что такое тин?

— Гривна на четыре, что ж я?

— Что-о ж… Спрошу через год — ответишь ли, нет?

Ижну не мучил по-настоящему сей вопрос: скулил от боязни старости, выговаривался. Уж кому-кому, а ему здесь немало нравилось. Спи, походи, полежи и опять спи — примерно таким был распорядок его дня и ночи. Болели суставы от лесной сырости, от ран, может, уже и от годков, а скорей всего — от того, другого и третьего.

— Не ходил бы по ягоды, зачем тебе? — пожалел Синюшка.

— Покряхтеть при деле, — ответил Ижна. — Не догадаюсь никак: у этих лешаков та же немочь, что и у наших людей?

— Та же, точно. У них все — как у людей. Токмо чухи.

— Я не чуха, а болею.

— И ты, Ижна, не мойся!.. — поучал со смехом молодец. — Ты — от летов болеешь.

— От зим, верней, — добродушно согласился Ижна.

— Светояр, вы где? — крикнул в лес Синюшка.

— Здесь! — откликнулся тот.

— Мы домой…

Старый и молодой мужики подошли к опушке, от которой начиналась городьба. Тычины здесь были не такие длинные, как на Ходунином дворе. Тут до остриев кольев можно было дотянуться рукой. Ограда не от людей, а от волков, кабанов, разгулявшихся лосей. По всей ломаной окружности городьбы имелись калитки — заходи с любой стороны. В незнакомом лесу одно и мучило: найти свою городьбу… Тогда по совету Светояра срубили длиннющую лагу с огромным жердяным ежом на конце и примотали к высоченной ели, обнаруженной поблизости. Работа была сложной — из-за ветра на верхотуре, обдувавшего объемный маяк. Неуклюжую, тяжелую конструкцию на ель втащили все вместе с огромным трудом. Зато потом потерявшимся в лесу стоило лишь влезть на дерево или подняться на косогор — и заметный ориентир указывал путь домой. Уже три года длиннющая булава мотылялась над лесом…

На вершине пригорка располагался огород, тянувшийся по противоположному — почти лысому — южному склону. Комли редких дерев сожгли. Обугленные корни и основания медленно умирали, из года в год все менее награждая сучья листвою. Упавшие остяки высвобождали постепенно дополнительные угодья.

Засеяли участок всем, чем только можно было разжиться у мери или лешаков (так новые поселяне называли своих соседей: лешаки, или лешени, или лешки). Лесоок говорил, что кличут они себя «меря», но на язык славянам лучше ложилось слово «лешаки». Весь народ помещался в потаенном поселке недавно пришлых, учившихся выживанию у аборигенов сих мест, и в стойбище лешаков, ненавязчиво делившихся умением преспокойно тут существовать…

…Обнаружив к полудню, что погони нет и, наверное, уже и не будет, поречные, уйдя поглубже в лесок, дали отдохнуть коням. Решали: куда ж теперь? То был вопрос вопросов!..

Светояр, не мешая спору, подошел к уставшей Стреше. Спросил прямо: откуда узнала о побеге? Она ответила, что шепнул Щек… Выходило, мать ужаснется пропаже сразу трех членов семьи… Светояра это заботило с самого начала, но предупредить Гульну загодя он не решился: боялся ее отговоров, которые. скорее всего, подействовали бы… К тому ж он искренне считал: если тайна, то для всех!.. Поселянам, попрятавшим в своих дворах лошадок, тайну приоткрыли — по вынужденной необходимости. А больше — никому!

Светояр в дороге оглядел внимательно попутчиков. Сильные, смелые, многие проверены в битвах. Среди них были и очень умелые воины: ран на них не счесть, а дыр и шрамов хватило бы на полусотенную рать! Словом, стреляные воробьи, страха не ведающие!..

Бывшие ратники и мирные селяне утекали налегке, без скарба, не имея определенного направления. Покалеченные… престарелые… младые, у коих добра — конь да одежа… К слову сказать, одним сума была не нужна из-за неимения и бедности, другим — от безручья. Например, пожилой Пир имел сухую руку: мог лишь цеплять ею поводья, положить ее на руку соседа, черпающего из братины кулеш, да пугать свинцовым цветом пальцев на ней маленьких ребятишек. Привычно и задумчиво мял он те пальцы денно и нощно… У Ижны был сломан хвостец при падении с коня — он мучился ногами и спиной, но, правда, был дюж… Глядя на них, Светояр вспомнил снова о матери, но думать о ней было больно и неловко, а посему постарался изгнать покаянные думки, глядя на Стрешу. Она потерянно озирала попутчиков, почти ей не знакомых.

Среди прочих наблюдался и Сызушка. Сильно уставший, ходил он поодаль и искал место, чтоб прилечь. Везде валялся мокрый снег, а дед с вдумчивым уважением относился к здоровью своему, да и к чужому тоже.

Светояр спросил у Стреши, не устала ли? Вместо ответа девушка хотела прильнуть к нему. Он, стесняясь чужих, отстранился.

Заговорили о Ходуне — как он царапал на бересте слова и учил этому, пока был жив, всю малышню. Светояр, вспоминая отца, будто просыпался. Сейчас он не преминул похвастаться, что запомнил некоторые уроки грамоты, и с усердием принялся чертить перед Стрешей буквицу на дряблой земле. Светя был из тех послушных и благодарных учеников, которые не рвутся мыслями попусту, но отличаются усидчивостью. Применять письмо на деле ему пока не доводилось, полученные знания так и остались отвлечением от зимней скуки. Стреша решила тоже научиться от него, чтобы в непогожие дни переписываться через стол, на котором будет гореть лучина и греметь горка орехов…

До вечера отдохнули и поехали ночью на север. Через день достигли Чернигова, но никому не захотелось посетить его. Одесно была Десна — еще не замерзшая и не годившаяся для переправы. Недалече стоял и Любеч. На вопрос, много ль там люда, Синюшка ответил, что вроде городок маленький. Решили пройти меж Черниговом и Любечем непременно ночью.

Никого в темноте не встретили. По доброй дуге обогнув Чернигов, стали снова забирать вправо — к Десне. Шли уже по-людски — днем. Ночью спали у костров. Страшиться каждого незнакомого куста перестали, но остановиться лагерем и осесть для зимовки пока побаивались. Отправились далее, к северу, мест тутошних не зная. Выбрались, наконец, к Десне. Вокруг раскинулись болота, поэтому опять не осели. Но и дальше ничего не изменилось. Решили поискать счастья на другом берегу.

Перейдя по вставшему льду сузившуюся в верховьях реку, осмотрелись. Надумали углубиться в лес. День шли — калуга и мочижина. Замерзшая топь воняла из глубоких следов многовековой прелью. Люди устали, некоторые начали роптать. Страх от неуклада за спиной прошел — теперь боялись замерзнуть. Голодать сами не голодали, но стожки сена для лошадей в безлюдном болотистом краю перестали попадаться.

Узрев вдали леваду, а за ней открытое остожье, порешили забрать-своровать сено. В сторонке смастерили для тройки самых крепких коней кошева и ночью допотопными виделками умыкнули почти все сено. Четвероногим и людям пришлось помучиться. Шли с грузом почти весь следующий день, определяя место для зимовки. Конечно, искали околоток полесистей — никак не могли забыть, что за Десной где-то Дикое Поле. Никто из них не знал, что исток реки остался позади, а Поле с его ветрами уже и того дальше.

Выбрали наконец лесную поляну и принялись стальным оружием долбить землю. В ход шли мечи, топорики, ножи. Щепами выгребали. Восемь человек трудились над землянкой. Каждую сторону ямы определили длиной — чтобы четверо улеглись головой к ногам другого. Этого показалось достаточным.

Раскрошили задубевший от мороза дерн. Грунт промерз неглубоко, и торфяная земелька была рыхлой. Отвал подняли стенами и перекрыли накатом из толстых жердей, наломанных из сухостоя.

Вечером закололи лошадь и жарили мясо на костре, глядя на летевшие в небо искры. Запах съестного растекался по темноте. Ночью половина людей спала, половина их охраняла. Заметили, что окружены волками. Подняли остальных мужиков, согнали перепуганых лошадей в кучу и оставшуюся ночь не спали. Выспались только Стреша и Сыз.

На следующий день всполошенные и злые беглецы хотели возвести более внушительные заграждения. Но из жиденьких дерев и кольев оно получалось хлипким. Наступил быстро вечер, отложили работу на завтра.

Ночью обнаглевшие волки протиснулись через завал и напали на отбежавшую от землянки лошадку. Зверей было много, и люди помочь животному не решились: волки яростно бросались на копья, чувствуя свою силу и власть в темном лесу. Все обитатели ночлега сгрудились возле костра, бросали головешки, с бессильной яростью наблюдая пир серых разбойников. Попробовали пускать стрелы во мглу, но утром обнаружили, что ни один выстрел цели не достиг.

На следующий день, отогревая руки у двух костров, плели короба. Вечером закололи трех лошадей, разделали туши и в коробах подвесили на деревья. Светояр с Синюшкой и Стрешей обустроили загон малых размеров для трех самых лучших коников. Стены, пол, навес — все добротно. Рядом сложили сено. Трех лошадок, не уместившихся в загоне, прогнали в лес. Они возвращались, их снова гнали, вытирая с глаз слезы жалости.

Эту ночь отоспали вместе. Вечером, устраиваясь в землянке на лапник, поминали лошадиных богов. Случилось то, что и должно было. Вокруг крепкого загона серые все перерыли, грызли мороженые лаги, но пробраться внутрь не смогли. Поодаль от землянки нашли косточки откупных лошадок…

Порядком мерзли, двигались с трудом, взирали выцветшими и вымерзшими глазами в лица товарищей. Ненужные колонтари сложили в углу зимовья и понадевали на себя все, что везли из тряпичной одежды. Следующие дни выходили вшестером устраивать ловчие ямы: биться со стаей лиходеев не было сил, поэтому решили истреблять серых хитростью. Была надежда хоть чем-то отвадить волков.

На укрытые ветками западни валил снег. Сидевшие в землянке слышали, как волки так и кружат вокруг, суля смерть людям и пугая животных. Некоторые прощались с жизнью, считая, что ненасытные твари не уберутся, пока не сожрут здесь всех… Но время шло. Серые тати, не добившись своего, разбрелись по лесу в поисках кормежки более доступной…

Птицу на еду можно было бить из луков. Она сама прилетала на дымок и рассаживалась на деревья вокруг поляны. Мужики ловко били пернатых, и конское мясо в коробах пока не трогали. Трех коньков выпускали побегать днем ненадолго и загоняли обратно. Утеплили конюшенку лапником, потом все это укрылось снегом, обледенело — получилось вроде кокона. Лошади терпели. Люди тоже, хотя многие не надеялись смятенными душами дожить до весны.

А в ловушки стали попадать звери — косули, волки — их били копейками и ели. Волчьи шкуры обдирали, ножами счищали мездру и стелили на пол под лапник. Дух стоял в землянке волчий, тяжелый, но спать было теплее.

После сильных морозов многие болели. Им варили в котелке и шлемах отвары из елового лыка и веток малинника. Один поселянский мужичок убрался. Был на вид крепкий, но грудная немочь одолела… Светояр, Синюшка, Пир лежали в жару и гадали: кто следующий?.. Ели конину из коробов, по улице не шастали. Боги сжалились: выздоровели все.

Закончилось сено. Секли прутья кустов и большими снопами давали сильно подтянувшим бока четвероногим. Кони слабели, но держались. Ничего изменить было нельзя, выбора не осталось: или выжить, или сгинуть…

Течение дней ощущалось плохо. Но все подметили, что зима здесь длится дольше, и это открытие никого не обрадовало. Тусклых от холода зимовщиков одолевали мысли: «Куда нас нелегкая занесла? Зачем же мы ушли?..»

Но дождались-таки первого предвесеннего солнечного денька! И оказалось все не так уж и худо!.. Появилось настроение. Охотнее наведывались в лес. Били из луков всякую мелочь: белок, свирестелей, зайцев… Отошедший от зимовья весной зверь перестал попадать в западни — с мясом возникли проблемы.

Утром по насту гоняли зайцев, но те были хитры, чутки и шустры… От нерезя бегали сами… Крошили под плетенки семена, шишки. Прилетавших на лакомство синиц, сорок, поползней накрывали, дергая лоскутную ленточку, привязанную к палке под плетеным колпаком. Из этой мелочи варили похлебки, поддерживая слабые организмы. Разгрызали каждую косточку… Жевали еловую смолу, хвою, лыко… И жили! Жили!..

У убежища тощих коней свалили крышу — чтоб днем не текло. Из землянки выкинули затхлые шкуры… И вдруг удача: в потаенную яму свалился медведь!

Робея, обступили западню и со всех сторон, что было мочи, кинули копья. На слабых ногах бежали в укрытие, слушая рев косолапого. Вернулись не сразу… Бездыханный миша лежал пластом.

Отъелись… Лежали и мечтали… Как хорошо! И коника валить не надо!..

С появлением весеннего солнышка звери вовсе покинули изголодавших людей. Волки изредка заходили разнюхать обстановку— так, для порядка. Но переселенцы осторожность не теряли…

Появилась возможность греться на полуденных припеках, глядя на увеличивавшиеся проталины. Опять мысли заколобродили: «Куда теперь?..» Оставаться здесь стало невмоготу. Обдумывали возвращение, но в конце концов сошлись на том, что вся земля, наверно, поделена меж посадниками на вотчины… Двинулись на север — на поиски неведомой свободной земли…

На конях ехали по очереди. Лишь для Сыза сделали исключение, чем недоволен остался Козич. Хотелось увидеть людей — все равно каких.

Семь человек и три коня шли днем по дорогам и тропам. Ночами спали общим клубком на подушке из лапника. Вышли к неведомой реке, искали народ, дабы узнать, что за место… Одели колонтари и ехали не спеша, рассматривая окрестности. Земля была явно не заселена. Больше дня прошло, прежде чем вдалеке замаячил над лесом туманец дыма. Берега оголились от снега, но река синела выпуклостью мягкого льда.

Переночевали и с рассветом на небольшом расстоянии друг от друга двинулись по высушенному утренним заморозком льду. Добрались почти до противоположного берега и увидели, что до тверди прилично воды: полуденное солнце припекало северный бережок.

Пошли по обрезу, удаляясь от дымка. Наконец за поворотом обнаружился через наслуд сход. Осторожно перебрались на берег и отправились к поселку, изготовив копья.

Скитальцев встретили свирепые выжловки, которые и проводили гостей к хозяевам. Люди, говорившие на понятном языке, недовольно рассматривали гостей. Стреша была грязна, изорвана, измучена, что делало ее похожей на низкорослого юношу. Большой, красивый Светояр поздоровался и спросил, что это за река. Ответили — Угра — и поинтересовались в свою очередь, кто такие их гости будут. Светояр показал кольцо княжего слуги и ответил, что с донесением самого князя в Залесье. Синюшка добавил зачем-то: «И в Ростов…» Вятичи переглянулись, сути не уяснили, более гостеприимными не стали. Мужчин среди них было мало. Вели оные себя опасливо — скитальцы даже подумали, что хозяева слегка чумоватые.

Ижна пристыдил владельцев стойбища недобрым приемом, оказываемым путникам. Но те опять ничего, видно, не поняли. Не без нахальства гости подвели своих кощеюшек к сену, решив, однако, надолго не задерживаться. Пир успел расспросить о народе вокруг. Ему смутно отвечали, тыкая в стороны пальцами. Синюшка выпросил щенка. Светояр сменял нож на ухваточку сенца.

Съехали действительно быстро. На спинах лошадок горбатились три связочки сена. Хотели посидеть, поговорить, а пришлось уходить, петляя след. Ижна всем объявил, что этого народца никогда не видел в княжеском войске. Поинтересовался у Сыза, не встречал ли их дед при Игоре Рюриковиче. Тот сначала не понял вопрос, а потом сказал, что впервые о них слышит, что ему и ни к чему знать о них. «Эдак мы не по тому гостинцу идем!» — расстроил всех Пир. Остановились, долго крутили головами на все четыре стороны, выискивая дорогу. Ничего не уразумели и двинулись дальше.

Плеши сменялись лесами, изрезанными речушками и ручьями. В неведомых землях чувствовали себя поначалу неуютно, а затем привыкли. Таиться, правда, не перестали — тоже по привычке…

Вскоре весенние леса стали наполняться гомоном птиц. Под их трели шастали косули, лоси, зайцы. Однажды видели на поляне трех разновозрастных медведей…

Наконец, встретили разговорчивых русичей.

Большой отряд мчался мимо. Кто-то усмотрел людей в броне. Сделали крюк, подъехали.

Обе стороны подозрительно пялились на одежду и в лица друг друга. Ижна спросил у воина в высоком шишаке, далече ли до Ростова. «А на что вам туда?» — был ответ. «Особая весть…» — «От кого?» — «От Стефана…» — «Откуда он вам знаком?» — «Люди мы служилые, он нам голова…»

Светояр показал коло на персте.

По-другому отнеслись к беглецам: пояснили дорогу, предостерегли от воровских ватаг. Не переставая сечь взглядом, пожелали доброго пути.

Светояр с Ижной, участвовавшие в переговорах, указали место, где расположились на Угре людишки неприветливые. Ратники удивились и затаились, не сводя глаз с оборванцев, ко всему еще не в дешевых, а в добротных колонтарях. Ответили, о чем-то размышляя, что через вятичей не ездят, а ездят через кривичей — прямо к Днепру. «Ну, нам некогда петлять! — ответил наивно Ижна. — Мы прямиком с Десны…»

Разъехались. Все были довольны встречей: одни смеялись над незадачливыми врулями до самого Славутича; у других теплее на сердце стало от родной молвы да дельных предостережений…

Раз всадники сказали, что в землю вятичей не ездят, стало быть, она закончилась — началась какая-то другая. У Сыза и Синюшки попытались выяснить, что они слыхивали про сей край. Те туманно поведали, что тут еще какие-то дикари, но вроде смирные…

Разбили стоянку и отдохнули ночь, день и еще одну ночь. Все это время шел снег с дождем: зима напомнила о себе.

Светояр, Синюшка и поселянин из Поречного Дубна покружили рядом в поисках мяса. На мелочь — птицу и белок — не смотрели. Верхом на конях уехали довольно далеко, постоянно оглядываясь назад, дабы не потеряться. Встретили кабанов — отвернули от греха; проскочил через поляну заяц— даже не глянули в его сторону.

Светояр соорудил раньше дубовый лук, натянул тетиву из медвежих жил — как раз выдался случай испробовать силу и точность его боя. С коня стрелял по деревьям, скакал, выдирал стрелу из ствола, а если не попадал, то искал ее на едва муравевшей тверди.

Лес их окружал еловый, темный, старой травы мало попадалось, землю покрывал толстый хвойный и лиственный пожухлый ковер. Кони мягкими губами выдергивали с корешками зеленые букетики сочных подснежников.

Наткнулись на двух лосей, спугнули и принялись их преследовать. Те вскоре привели к стаду — голов с полдюжины. Звери носы раздули, глазищами на охотников зырк-зырк. Решили окружить и забить копейками одного-двух — как получится. Разъехались и с трех сторон кинулись в атаку.

Дубну лоси увидели первого и с хрустом ломанулись на Светояра. Тот метнул копье и попал. Закричал, оглашая удачу. Друзья ринулись к нему, а он после броска еле увернулся от рассвирепевшего быка!.. Ором предупредил остальных не потерять телочку-подранка. Синюшка с Дубной издали пасли животное с копейком в продырявленном брюхе, громко призывая: «Светояр!..»

Скоро телка изнемогла и упала. Лоси во главе с матерым вожаком обнюхали ее. Синюшка с Дубной сняли шлемы, стали стучать ими о мечи и по-петушиному голосить. К ним присоединился Светояр. Невозможный грохот погнал зверей дальше. Сохатый вожак поблестел ненавидящим взглядом, но тоже побег за остальными… Срезали с туши мясо и, долгими кусками свесив поперек холок коняшек, двинулись обратно.

Стоянку найти никак не могли — не так просто в незнакомой чащобе выбраться к временному пристанищу. Пригорков не было. Лазили по очереди на елки, но ровным счетом ничего не углядели… Лишь под вечер Синюшке посчастливилось с дерева рассмотреть огромный столб дыма. Быстро поскакали туда… Ночь еще не наступила, когда охотники, нанизывая на колья парное мясо, слушали рассказ Ижны о том, как, заждавшись, остававшиеся развели на плешке немыслимых размеров кострище… Потом Светояр поведал, что, стреканув от сохатого, выскочил на берег речушки… Единодушно постановили с утра идти по ней от полуденного солнца до первого поселения…

Через день встретили грязных, патлатых дикарей, немало подивившись виду обитателей лесной глубинки… Однако полгода пути истомили всех. Пора было где-то остановиться и обживаться. Почему бы, собственно, и не здесь?..

Привязали к березкам коней, позаимствовали у хозяев огонек и, говоря простые слова («встречайте», «терпите нас», «мы — добрый люд», «будем жить рядом», «пришли с Десны»), развели свою тепленку и стали жарить кусок лосятины. Поели. Копья наготове — хозяева нервничают, толпятся…

Светояр понес копье к ним. Всмотрелся внимательно в лица и подал оружие кряжистому мужичине. Тот по-русски спросил: «Зачем?» Светояр, не моргнув глазом, ответил — мол, дань за вынужденное соседство, потом заверил: мы — люди мирные… Мужчина ломал язык, вопрошая, почему так близко встали, но все равно обнаружил, что совсем неплохо знаком с русской речью. Светояр пообещал: завтра немного отойдем, однако будем рядом, потому как опасаемся худых людей и татей — сил на оборону пока нет… Мужчина взял копье и принялся объяснять услышанное семье — оказалось, по-русски боле никто из них не знал ни слова…

Пришельцы развели костер посильней и ходили, разделившись пополам, по очереди мыться на речку. Стреша свила клубок прошлогодней травы и попросила Светояра помыть ей спину… Замерзнув, чистюли бегом мчались к костру греться…

С утра недалеко от лагеря местных на большой поляне возле лысого взгорья принялись строить дом. Выискивали дубки и из их стволов выкладывали стояло дома. Сыз со Стрешей наскоро мастерили и ставили от дерева к дереву временный плетень…

Вошедших в одну из калиток Ижну и Синюшку встретила маленькая девочка радостным криком «тятя»:

— Нет, мы не тятя, тятя еще в лесу… — Ижна, сопя и уворачиваясь от двухлетней девчушки, прошел к порогу и, так же сопя и кряхтя, опустился на высушенные солнцем широкие ступеньки. Рядом сидели Козич с Пиром, грелись, заговлялись теплотой лесного Дажьбога. Синюшка высыпал ягоды — и свои, и Ижнины — в широкий, с высокой отбортовкой, желоб, выбранный в рыхлой, треснувшей липе, обрубок которой и служил для сушки ягод.

— Я дойду до лешаков — спрошу, поедут они аль нет? — объявил сильно повзрослевший парень, выходя со двора в другую калитку.

— Иди, — буркнул Ижна не услышавшему ответа Синюшке. Козич с Пиром, не думая выбираться из дремотной, томной неги, не смогли бы выговорить и этого коротенького словца. В сей момент эти двое, «поймавшие» солнышко, верно, в силах были бы произнести разве что «мяу»… Из дома выполз старый Сыз и направился мимо блаженствующих мужичков. Ижна разлепил глаза и пробормотал старику отчет:

— Смотрим, она с нами, здесь.

— Ага. Теперь и с тобой тож, — злючим скрипом ответил Сыз, — добавился еще один смотритель!.. Ляля, Лялечка, где наша лесная ягодка? Бросили, ах, бросили!.. — голоском заботливой мамы пропел Сыз. Достал девочке, жевавшей стебелек травы, горсть подвядших ягод из недоступного дитю желоба. — На, детка, слатенького, счас мамка с тятькой придут, чернички принесут… Да-а, черничка моя маленькая!

На то протяжное старческое словоплетение Козич раздраженно взбрыкнул и выругался, лишаясь покоя, побежал в дом, на ходу бормоча хулу:

— Распелся, пес!.. Ажно тошнит!..

Ижна от смеха колыхнул животом и перебрался на его место. Пир, опершись спиной о стену, спал, подворачивая по привычке нижнюю губу и машинально справляясь с непроизвольной слюной.

Из лесу вернулись заляпанные черникой и раздавленным комарьем Светояр со Стрешей. Улыбнувшись дочке, ссыпали ягоды до кучи. Появился из дома Козич — на лице его сияла неподдельная радость:

— Синюшка побег к братам.

— К Протке, небось? — уточнил Светояр.

— Не. Насчет поездки.

— Тогда я тоже пойду… — Светояр вышел в калитку следом за Синюшкой.

— Ну что, жарко, сони? — строго спросила Стреша.

— Нет, зело хорошо, хозяйка, — медленно ответил Пир, предчувствуя следующий вопрос.

— Сыз, налущили, начесали?

— Нетто с ними сробишь што? — отмахнулся дед. Стреша, подозревавшая такой ответ, вошла в дом и сразу вышла:

— Ну, тетери, в шкурах приятство вам париться?

— Срамны стебельки у здешней конопли, бранец токмо, кудели — на Сызовой маковке боле, — помогал оправдаться Ижна. Козич довольно хихикал:

— Нащиплем как-то, хи-хи!

Стреша серьезно продолжила отчитывать обленившихся мужиков:

— Я ж видала: нитки есть! Мало, а взять надо — хоть што-то.

— Нечего тут брать. Худое место — не растет дельный куст! — Ижна потягивал больную спину, устраиваясь поудобнее.

— Ржавицы почти нетуть, так — крошки, конопля — тьфу! — поддержал друга Пир. — А у нас — во какая: за Десной — железо, за Днепром — туры на лук!

— Захотел бы — и из лося сделал! — завелась Стреша.

Ижна с Пиром ухмылялись на непонимающую молодку, а она не смолкала:

— Чем дуб не хорош? Туточки зверя стоко, что и я палкой набью, токмо собирать у нас некому — разве што Свете!

— Не горячись, дочка, — вяло попросил Ижна.

— Как не горячись? Я прутов приволокла — где они?

— Сожгли, дочка, нет там кудели — одна костра. Надоело пустое теребить, посиди сама… — завершил разговор Пир.

— Щас бы сидел в Поречном и теребил как милок! — злилась хозяйка.

— Вот еще!

— А што, мечом бы все ездил махал? Молчишь? Теребил бы без слов!

— У нас стебель — во! А тут… — В первом случае Пир на больной руке показал запястье, во втором — мизинец.

— А если овечек завести? — вмешался Козич.

— А вот съездь со Светояром и прикупи овечек! — отрезала Стреша.

— Поеду, коль возьмут! — по-мальчишески твердо ответил Козич. — Сыз, поедешь со мной? — Сыз отвернулся: и слушать не хотел. — Трусый! — уколол его Козич.

— Старый он, а не трусый, не приставай!

Сыз пошел в дом, громко завывая непонятное, будто не найдя достойных слов для ответа.

— Не надь овечек! С козочек шерсти хватит… — рассудила молодая женщина.

— Пойду гляну на них… — вызвался молодцевато Козич, вешая меч на пояс и беря сулицу в руку.

Светояр застал Синюшку за разговором с Проткой. Подошел Лесоок, предложил присесть. Уселись. Долговязые мерянские девки, как по команде, собрались посмотреть на Светояра.

— Взял бы какую-то к себе — у меня приплод дюже лихой! — с улыбкой предложил Лесоок.

— Стрешка не разрешит, — отшутился гость. — Да и есть тут у тебя… Такожде без нашего с тобой хотенья в жинки норовит.

— Змечал иной раз… Потешно мне… А ну кыш! — гаркнул понятным всем тоном главарь на глазеющих красавиц.

— Не пойму я, — проговорил Светояр, — не разберу: какая рожала из них? Ваши все — как девочки! Толстух-то нету… У меня Стрешка с одного дитяти уже не та. Зараз видно, что баба.

— Я за твою Стрешу этих всех отдал бы! Может, сторгуемся? — в который раз предлагал в шутку Лесоок и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Ну, мы тут готовы. Как вы?

— И мы тоже. Дождь закончился. Можно ехать хоть завтра.

— Хорошо, тогда утром на реке встретимся. С тобой сколько людей будет? — спросил вождь.

— Ты же знаешь моих. Все — в своей воле… Думаю, еще двое… А с тобой?

Лесоок прикинул в уме.

— Тоже двое… Мало, конечно. Торг при своих мужиках — ладней. А где взять?

— Этого возьмешь? — Светояр указал на рыжебелесого крепкого мерянского мужичка.

— Вред от него. Он — как враг мне! — расстроился вожак.

— Сколь смотрю на вас — чуть верещите. Настоящей ругани не слышал ни разу!.. Терпеливый у тебя народ.

— Грезится тебе. С чего ты взял?

— Как же? Говоришь: Юсьва — как враг… Ты хоть врагов-то видал?

— Все я видал, — что-то вспомнил Лесоок. — Но согласен с тобой: народ у меня хороший. А Юсьву пошто брать? Управимся как-то.

— А вдруг что с нами по дороге содеется? Вдруг зело с возвращением запоздаем?.. Он туточки главой без тебя станет!

— Верно, лучше возьму… Но вред от него всюду: снюхался опять с чертовкой Милье!

— Присмотрим. У нас — не у вас: рука не дрогнет! — решительно пообещал Светояр.

— У нашего люда руки тоже не дрожат. Просто мы человека бить не привыкшие.

— Мы — привыкшие! — успокоил Лесоока друг, отводя глаза в сторону.

Попрощались до завтра.

— Синюшка, останешься или пойдешь?

— Останусь.

Светояр отправился домой. Ходьбы — десять сороков шагов по широкой тропе через лес. По ходу взирал из темноты лесного днища на сплетенные ветви высокой и сумрачной чащобы, где белым светом мелькало далекое и совсем маленькое небо. Оно в Залесье — будто часть совсем иного мира, будто существует розно с великим лесом и не видит маленьких обитателей нижнего, властного и обстоятельного царства. Люди под ним чувствуют себя детьми тени и братьями-сестрами живого разнообразия вокруг — будь то сильное древо, красивый куст, упорный волчище иль невзрачная, серая, но на редкость плодовитая мышь…

Увязалась за Светояром мерянская баба. В леске перед речкой выбежала наперед, скинула через голову холщевик. Отступала задом, не торопясь, глядя на мужика страстными — будто дурными — просящими глазами. Он, конечно, ее узнал — давно звала уединиться, твердила имя Уклис, угрожая что-то рассказать про нее. Светояру очень это не нравилось — даже просил Лесоока как-то вступиться. Тот смеялся и, приговаривая шуточки, отказывался: мол, тут я тебе не подмога… На деле же — говорил с прокудницей, но без толку. А эта цеплястая молодица уже выучила немало русских слов для приставаний.

Светояр дошел до голых грудей.

— Пусти, дура.

— Я хочу! Бери.

— Уйди, сказал, не то вдарю.

— Скажу жене про Уклис.

Светояр залепил пощечину приставучей бабе. Она упала и заплакала. Мужик подошел и поднял ее. Она тут же бросилась к нему на шею, крепко прижимаясь грудями.

— Уйди ты! — Он снова ее оттолкнул и пошел встревоженный домой.

— Завтра решили ехать, — объявил Светояр, войдя в хату.

— Осторожно там! — волновалась Стреша. — Впервой так далече.

— Как немочь — так ехать! — сетовал Ижна. — А где Синюшка?

— Синюшка будет завтра от них.

— Я тоже еду, — подошел к Светояру Козич.

— Зачем ты?

— Надо посмотреть вокруг. Мне есть што показать вам.

— Што же? — удивились переселенцы.

Козич пошел в одрину, молча оглядывая всех.

— Может, съездить за Дубной? — предложил Пир.

— Не успеем, — размышлял Светояр, — а надо бы.

— Сколь народу будет? — поинтересовался Ижна.

— От лешаков вроде четыре, да нас трое-четверо. Ты, Ижна, останься со Стрешей: в случае чего — будешь кормить.

Пожилой мужик с понятием согласился.

— Чего он там показать нам хотел? — с нетерпеливым прищуром поглядывал с сторону одрины Ижна. — Идет, мудрец, цветет зоряным пламенем.

Козич принес плоскую дубовую коробочку с резными бронзовыми петельками. Коробочка была темного цвета размером в полторы ладони. Даже ее обечайка вызывала изумление искусной работой. На ней что-то было написано.

— Ну, показывай, кантюжник-коробейник, что там? — торопил отчего-то загоревшийся больше всех Ижна.

— Токмо Синюшке не сказывайте — опасаюсь я… — волновался Козич.

— Брось, чего тебе Синюшка? Открывай же скорей! — не утерпел Светояр.

Козич открыл створку, и все увидели дивное золотое перо.

— Дай подержать… — Стреша дрогнула голосом.

— Конечно, возьми, девочка, — разрешил Козич, и выражение его лица точно соответствовало определению — как пламень.

Женщина взяла смуглыми, крепкими пальцами сияющее яхонтами украшение, сорвала плат и к упавшим на грудь черным, как смоль, длинным волосам приложила золотое диво. Ах!.. Все затаили дыхание и, не шевелясь, смотрели на нее. Да!.. Что со Стрешей? Вот это красавица: нос, губы, рот, глаза, подбородок — ровно гордая молодая княгиня!.. Светояр сбоку смотрел на свою жену мерцающими глазами. Козич любовался ими обоими и был очень рад.

— Дай-ка, хоть издалече… — Не отводя взора от диковины, просовывал руку между тел Ижна. За ним тянулся Пир. Сыз ждал, когда Стреша поднесет и скажет: «Посмотри, Сызушка…»

— Вот, хотел продать, когда поедем… — сказал, насладившись общим восхищением, Козич.

— Ой, ты что! Миленький, дай нарадоваться!.. Сызушка, посмотри, что Козич продать захотел!

Сыз боковым зрением окинул вещицу и произнес:

— Да, не наша работа — тонкая и долгая.

— Как скажет Стреша, так с пером и поступим. Токмо Синюшке не говорите, а то умыкнет и продаст… Ведь дюжину добрых коней за этакую красоту выручить можно!

— Где ж ты его прятал до сих пор, нешто в одрине?..

— Три года?..

— С Десны с ним шел, а нам не сказал?..

— Ну и Козич, ай-да Козич!

— Нет, красу такую — дюже лепую — в торг никак нельзя пустить!..

На ночь покушали овсяной каши, вареной оленины, попили брусничного взвара. Засыпали в раздумьях о завтрашней поездке. Хорошее расположение духа вселяло надежды. И маленькая девчушка, перед сном наглядевшись в глаза склонившихся над нею мамы и папы, тихонько сопела, через короткое время делала глубокий вздох и, не просыпаясь, бесшумно переворачивалась на другой бок. Пес-трехлеток, после драки расставшийся со сворой и среди ночи прибежавший со звериной гулянки в свой двор, принялся, задыхаясь, крошить белыми зубами оленьи кости, потом улегся под дверью одрины, вдыхая успокаивающий козий дух…

Переселенцы обживали новое место, имея из домашней утвари лишь котелок, иглы, два кремневых огнива да в пух рваную одежду. Зато с оружием все обстояло хорошо: железные наконечники для стрел, большие копья и маленькие сулицы, почти у всех — мечи, ножи, броня, шлемы, снятые с павших и убитых лошадей металлические застежки, кольца, пряхи, неиспользованные до сих пор целые серебряные гривны и резаны от них. Малые кусочки серебра променяли недавно на ткацкий стан хорошей работы. Тонкостями обслуживания его овладел Козич: усидчиво поправлял он рядки многочисленных нитей, с радостью обеспечивал семью серо-бурыми полотнищами…

Эти кромы привезли из Булгара и купили их у булгар — в бытность тех в мерянском лесу. В булгарских краях сами здешние обитатели еще не бывали: туда — из-за расстояния да многочисленных опасностей — нелегко было доехать.

На востоке земель мери худо-бедно теплились торжки, устраиваемые восточными купцами из Итили. В столице Булгарского ханства глубоко обжились арабские и иудейские торговые люди, заправлявшие торговлей Камско-Волжских земель с южным Хвалынским морем и далее с персами. Лесные края Булгара манили поначалу негоциантов разных мастей. Но многовековое торжище вытесняло некачественные изделия, выводя уровень торговли и ремесла на очень высокий по тем временам мировой уровень. Тянувшиеся туда со всего света солидные купцы определяли планку качества, предъявляя к товару весьма и весьма строгие требования.

Пушнина, воск, рабы — превосходные!.. Изделия ремесленников — нужные и долговечные!.. Украшения — по-восточному ослепительные!.. Товар качеством похуже тоже находили сбыт, и незачем было упрашивать иудеев или персов приобретать его за бесценок. Снаряжались караваны в Ростов, Суздаль, муромские, мещерские или мерянские леса — туда, где уже действовали менее прихотливые торжки. Все, что не находило спрос в Булгаре, там шло нарасхват… Справедливости ради следует напомнить: Муром, Ростов, Суздаль больше клонились в торговле к татарам, нежели в сторону далекого Киева. Тем паче, что стольный град русичей сам взорами прикипел к Греции, алкая наживы, а не укрепления связей с утекающими от днепровской власти северными городами. Конечно, предпринимались попытки исправить такое положение, но до того действия Киева были неуклюжими, что только сильнее разобщали родные вотчины. Киев, руководствуясь интересами больших мужей, последовательно выполнял их честолюбивые прихоти и утолял спесь, даже в ничтожной степени не учитывая чаяния смердов. Земля в широте своей платила государству тем же.

Население бродило в поисках лучшей доли. На востоке заходило в Дикое Поле, но стремная и неспокойная жизнь по соседству с кочевниками мало кого прельщала… На юге — военная зона, не позволявшая укорениться основательно… На западе господствовал прокиевский государственный уклад… Лишь на север вели относительно безопасные пути-дорожки, обещавшие труженикам покой. Не боясь сурового климата, славянская молва тонкими струйками сочились в Залесье.

Привычка благородных верхов мыслить в поисках решения общих проблем таким образом, чтобы наперво обеспечить свое, близкое, вела к тому, что в нижних пластах соплеменников царил самотек по принципу: все как-нибудь перемелется… Вот и возникали у смиренных русских кромешные ситуации. В неустойчивом положении, когда бурлит мутная вода, зрячими остаются поначалу лишь те, кто исподволь начал смуту. Но вскоре плотность ото всюду приносимой грязи становится такой, что слепнут и мутари. Тогда судорожно ищут в земле урядника — того, кто успокоит народ, накажет виновных, обеспечит «наряд» — то есть вернет хотя бы туда, откуда с таким трудом ушли…

…История молчит, устно-эпические сказания не доносят до нас обстоятельств того неуклада и кутерьмы, а также причин, из-за коих активизировались у нас варяги, или отчего явилась к нам варяжская опричнина. Куда более вероятным выглядит первое — активизировались, живя до этого где-то рядом и набираясь сил, ратных умений, выжидая счастливый момент для экспансии. Но здесь нас этот вопрос не интересует…

Бесконечное отсутствие славной дружины у стен Киева не могло не привести к соглашательской политике с упорными, дикими печенегами, перекрывшими распространение славянского государства на юг. Предпосылки развития тюркской силы — сиюминутная выгода от торговли и расселение печенегов в русских землях. Так Киевщина делается крайней уже с двух сторон. А Киев — это уста русской земли, питающие все остальное тело. В перспективе замаячил перехват Днепра и выхода к морю, многовековое удержание их в стороне от русской власти. «Днепр — Черное море» — эдакая водная артерия восточного славянства, связывавшая его с большей и умнейшей цивилизацией, коей, без сомнения, была тогда южная Европа.

Менялись форма собственности и налоги. Это вторая причина, по которой растущий русский мир двинулся в Волго-Окское пространство. Плюс еще похабное исполнение дружиной государственной задачи по упорядочению Земли, отсутствие контроля со стороны высокого стола, а также объективная внутренняя нелюбовь низа к властвующим шустрякам… Единичные случаи доброхотства тонули в массе безнаказанной лихости.

А ведь не было еще, прости Господи, крещения Руси! Первый плод сего таинства предстанет из наслоений веков взорам потомков величественным деянием лишь на Куликовом поле. До него была пора мучительного обретения себя новых, иной своей ипостаси. Только после праведного разгрома окаянных полчищ в 1380-м году христианство встанет в полный рост, восхитительным великолепием высветит серую, обыденную жизнь народа. Только тогда частые и яркие вспышки его путеводных огней превратятся в благость, в назидание, в народную религию и в веру каждого. А ведь с 988 до 1380 года четыреста лет! Четыреста лет раздробленности!.. Нет сомнения в том, что до подвигов Донского, Алексия, Сергия Русь не была и вполовину православной… Это не сюжетное отступление — это маленький штрих в судьбы живших тогда, чуть-чуть проясняющий помыслы и устремления наших великих предков…

Основное внимание на западе булгарские купцы уделяли залесским городам — Ростову, Суздалю, Мурому… Что-то перепадало им и в сельской местности. Булгары, аборигены, славяне устраивали обмен товарами в более или менее удобных для этого точках: среди поля, леса, вблизи какой-нибудь речки. Случайные торжки впоследствии иногда превращались в городища. И тогда окрестных жителей за высокими стенами не ожидала опасность вдруг проснуться рабом, всегда существовавшая благодаря соглядатайству булгарских купцов, наводивших кого надо на присмотренный в лесу поселочек…

Сутра народ потянулся на берег речушки. Мерь женскими голосами посмеивалась, мужскими — бубнила и скромно недовольствовала. Подъехали русские. Меряне уставилась на них — норовистых и красивых, больших и очень не похожих друг на друга.

— Эх, девоньки, сейчас спрыгну с коняшки и никуда не поеду! — дразня, грозил мерянкам сухорукий Пир.

— Тут Синюшка ночевал… Помоложе тебя будет! — стреляя беспокойными глазами, громко прокричал Козич, объятый внутренним порывом, возникшим от смены обстановки. Светояр, видя на себе взгляд дурной мерянской бабы, встреченной накануне, помалкивал. Лишь когда подъехал к Лесооку, опять спросил:

— Нешто, друже, деть ее некуда?

— Дену, дену, — рассмеялся Лесоок, успокаивая друга. — Я ее Кроути отдам-сменяю-подарю: у него на поле ясный пламень ее стухнет! И к Уклис будет поближе — к противнице своей…

Вождь опять засмеялся, косясь на Светояра, а тому совсем не до смеха было. Оглядев народ, он спросил:

— Где наш пропащий?

— Тут где-то. Как вы, все готовы? — твердо нажимая на «г», поинтересовался мерянский вождь.

— Мы готовы… Ну, пошли помаленьку? — отозвался Светояр.

Без долгих проводов втянулись в комариную чащу плотного леса. Путников догнал Синюшка. За ним увязался песик, которому все равно было, где бегать. Звали его Бранец, и слыл он большим другом Синюшки. Потому-то последний и не стал гнать его назад — все равно домой не побежит.

— По полю-то дорога будет? — спросил вошедший в строй Синюшка.

— Не сразу… — ответил кто-то из мерей, идущих впереди.

— Как тут можно чего-то запомнить? — не задал вопрос, а удивился Пир.

— Не будь гнуса, я бы ходил туточки хоть всю жизнь! — Укрыл продырявленной тряпицей лицо и голову Синюшка. Мерь шла молча, зорко вглядываясь в лесные просветы и чутко вслушиваясь в монотонное заунывное жужжание и посвисты ветерка. Рыже-белый Юсьва очень недовольно слушал русичей, перекидываясь фразами с соплеменниками.

— Только и иду, чтоб по полю широкому пройтись! Надоел мне лес — в грудь давит! — жаловался тем часом неспокойный Синюшка Пиру.

— Да, по полям я тож томлюсь… Подохнуть бы на Десне… Ан, вспять грянуть с нашими всеми грехами уж не удастся.

— Летом-то можно через кривичей, прихватив с собой хоть вон того… — Приглядывался молодой к проводникам.

— На Десне тож лес водится, токмо стар я стал… — словно не услышал сказанного Пир. — Все едино к людям придется идти. А кому я там нужен?

— Мне еще без споров невмоготу — не можется во чреве!.. У нас — то с тем поспорил, то с этим. У того взял — этому отдал; с теми водись — тех сторонись… А тут — все одинаково и без исхода.

— Ты — молодой, запросто все поправишь… Три раза успеешь поправить еще.

— Я вот Светояра не пойму: живет тута, как у себя дома.

— Спокойный он и мудрый. Не суется ни во что — все само к нему идет. Учись, сынок.

— И Щек, брат его, такой же: глядит и думает… Даже пошустрей! Сейчас он в Поречном десница этого княжего беса, который нам все порушил. А Щек с ним повелся.

— Ну так ты, сынок, живи тут в воле… Что, не любо в воле-то своей? Ха-ха!

— Верно, что-то мне в своей воле не любо, ха-ха-ха! Нескладно как-то… В Ростов поеду — погляжу, че там.

— Придем с торга — и езжай. Протку тока возьми, ха-ха!

— Куда-а?..

Три лошади и восемь пеших скоро прошли еще одно мерянское поселение, о коем все путники знали. Тут жила красавица Уклис. Но сейчас оказались здесь лишь из-за тропы. Светояр выдохнул воздух, оставив за спиной поселок, и обратился к Лесооку:

— Живы будем — надь приспособить возок о двух, аль о четырех колесах.

— Была бы тропа повсюду — можно и приспособить… — Лесоок поглядел на навьюченных коников и обратился к ним: — Подождите чуток, мальчики, будут вам скоро девочки…

Кони по вьюкам на спинах и так чуяли, что их ведут погулять — оттого поклажа не казалась им тяжелой.

— Все, что везем, за одну коняшку и отдадим… — озаботился Светояр.

— Оттого ныне и отправились так далеко, чтоб удача и корысть нам были! — отстаивал свою идею идти к окраинам Лесоок. — У нас тут купцы хуже воров обдирают! — расстраивался воспоминаниями вождь.

— Надь нам свой торжок объехать — дабы не злить понапрасну купцов. По-малому нам с ними торговать и впредь… — предостерег Светояр. Лесоок молча согласился.

Услышали шум в лесу — видимо, велась охота на какого-то зверя. Но ни людей, ни животных не встретили. Ну и ладно — на сердце спокойней. Дорога еще дальняя…

Русичи колонтари не одевали, чтоб легче двигаться. Взяли два лука на всех, по мечу и по копью каждый. Восемь человек — ватага немалая! Все — крепкие мужики. Из пожилых только двое, в том числе — однорукий Пир. Правда, однорукость ему мешала лишь стрелять из лука, а своей левой, если в ней меч, он не давал спуску и ражему кметю.

Напали раз воры на Лесоокову семью. Вышли из глубины леса, не зная, что рядом русичи. Прибежали ополоумевшие бабы с мужиками к славянам за помощью. Те и помчались выручать соседей, наскоро прихватив сулицы и мечи. Посыльных тоже вооружили копейками — свои-то в стойбище побросали. Налетели виром, метнули дротики, начали сечь мечами. Пир — впереди… Кто мог из татей — в лес умчались. Остальным — убиенным ли, умиравшим ли — секли маковки. Приказали потом лешакам надеть их на колья. Но мерь делать это боялась, нерешительно теребя в руках мертвячие головы. Тогда сим занялись Пир с Синюшкой. Семь страшных шестов расставили вокруг мерянского стойбища. Пир стыдил инородных мужичков — за неумение дать отпор и бессильную суету. Ведь воры были вооружены одним мечом на десятерых, деревянными дубинками да острыми копейками без наконечников, которые и послужили насадками для черепов их прежних хозяев…

— Чутко мне, боялся ты встретить свою Уклис, когда поселок проходили? — вглядывался в Светояра вождь.

Русич молчал. Смотрел вперед серыми светлыми глазами. Что говорить-то? Люба его сердцу Уклис, но стыдно перед Стрешей. Стыдно ласкать ее — после ночи с финской красавицей. За разлад в семье сердце болит.

Как ни говори, все считают его — и по праву — столпом обоих селений. Не сомневаются в нем славяне, тихо уважает мерь… У Лесоока проблем со своим племенем благодаря соседу стало меньше. От дружбы с видным русичем укрепилось некогда шаткое влияние вождя на умы подвластных ему чутких мерей.

— Вот ты говоришь, Лесоок, что татарин, а не похож норовом на них — не барышник.

— А сейчас куда вас веду? Не за барышом ли? — отшутился мудрый Лесоок.

— Ты, я заметил, стрекотать по-нашему стал, аки кобылка.

— Так и народ мой по-вашему гуторить уже скор. Деток научают… А ты хоть чему-то у нас научился?

— Ва — вода, моски — лесник… Че мне надо-то? Без того живем.

— Негусто.

— Да у вас слов-то нету! Послушать — одна суета без всяких дел.

— Есть слова, и не меньше вашего.

— Как ни приду к вам — молчите, уста раззявивши! — перевел спор в другое русло Светояр. Лесоок обиделся немного, даже напрягся. Но потом, посмеиваясь, сообщил:

— Это женщины. Они — более оком да слухом в дело всякое вовлечены. Тем более, таких, как ты, еще не видали… — Улыбка исчезла. — Мы чужие словеса не берем в свою молву — вот тебе и грезится, что мало их у нас. Коль говор непонятен, то все на один звук кажется. Чего ж тебе, не ведая сути, о разности судить?

— Я не сужу, друже. Нешто и мы берем где-то сторонние словеса?

— А «людина» ниоткуда не взяли? Я встречал это словцо не токмо у вас.

— Ты мне, Лесоок, думки морочишь — хуже красной девки! — улыбнулся Светояр и убежденно додал: — Разве ж такое слово может быть чужим?

— Варяги вам его подарили — чтоб различить людина от раба.

— Откуда ты знаешь о варягах — ты ж булгарских кровей?

— Как ты быстро наперед определяешь! Жили мы в Перми. Тятя — булгарин, то верно.

— Потом ты жил в Полоцке, — с издевкой подсказал слышанное раньше товарищ.

— А ты-то хоть в одном городе был? A-а, не был… И рабов не видал.

— Видал, че ж? — Не думал сдаваться Светояр. — Дубна говорил: княжьи дружинники пришли в дом и явили указ — кажен год с дома дань… Вот и стали они тамо рабы для посадника.

— Оха-ха! Уху-ху! — не смог удержать смех всегда спокойный Лесоок. Спутники, любопытствуя, поворачивали к нему головы. — Да у раба и порты на нем не евошние, а володетеля!.. Ты же говорил — тятя из Киева. Что ж он тебе не рассказал про то?

Русич задумался.

— Да, рассказывал-говорил, — вспоминал и соглашался Светояр. — Общий дом, как катух… Дети их — тож робичичи… Надо ж, как довелось им… — расстроился нешуточно русич. — Уговорил, уговорил… Мудрый ты — ровно волхв!

— Много где был, многое видел… И ты вспоминай допрежь тятькино да прожитое, а не суйся в котору для ража.

Финны ехали впереди. Русские, урвав последки спора, продолжили свою беседу. Светояр с Лесооком опять возобновили разговор.

— Нет, Лесоок, многое увидеть — не значит узнать… Синюшка вон лытает туда-сюда, а что ведает? Очи не всем одинаково быль на сердце ложат! Там, внутри, варится увиденное каждым по-разному.

— Кое-что и я сего дня узнал…

Шли довольно быстро. За день отмахали больше, чем наметили. На ночь остановились у ручья. Набрали в мех и в торбу воды, сварили сбитень из меда и редьки, похлебали с грубыми овсяными лепешками и легли спать. Бранец, всю дорогу бежавший молча, наконец, тявкнул на привязанных коней — видать, хвалясь, что ему оставили свободу…

Утром — мокрые от росы, жуя сухие лепешки, — двинулись в путь. Лесоок сказал, что скоро будет малый Торжок, а возле него — татарское село… Путники решили их обойти и отправиться к селу другому — тоже татарскому, имевшему большее количество лошадей. На исходе дня, растворившегося в утомительной дороге, добрались до места, но решили заявиться на торжище утром.

Ночь выдалась звездная, душная… Спалось плохо — комары жрали поедом. Закрыться опашнем — дышать нечем… Высунешься — писклявые хищники тучей припадают к лицу…

…Стреша тоже не спала. Покормив проснувшуюся дочурку, укрыла люльку льняной тряпицей в мелкую сеточку и легла на спину, широко раскрыв глаза и задумчиво вперив их в потолок.

— Сыз, спишь?

— Нет, дочка, тебя слушаю.

— И что услышал?

— Грустишь и мучаешься… Подружек у тебя нету.

— Нету. Не найти тут… Лешачки — не подружки: что ни скажи — ничего в толк не берут. Молву нашу не понимают, и душу мою… Вот девочка моя вырастет и найдет себе подружку — хорошую-хорошую, как сама.

— А ты ходи, дочка, и сиди тамо, когда досуг есть. Сиди и слушай — вот и настанет тебе житие! — пробасил также не спавший Ижна.

— Ой, не могу я, стыдно… — Стреша заплакала.

— Не плачь, милая, — успокаивал Ижна. — Держись гордо, плюй на смешки!

— Я тоже сблужу! — прошипела молодица.

— Не думай об сем, павушка, — проговорил Сыз. — Тебе — не впрок, а думам бабьим твоим шатание будет наперед. Всю малину в лесу не покушаешь — свой кустик береги и лакомись.

— Сколько тебя знаю, Сыз, никогда не слыхивал, чтоб ты столько баял! — удивился Ижна. — Да складно как, да про любо-дело… И откуда знаешь-то?

Помолчали. Стреша шмыгала носом.

— И я бы с Уклисой полежал! — выговорил с молодецким задором Сыз — так, что и не узнать бы его голос, если б не свистящее шамканье беззубого рта…

Утром вошли в большое село, привольно раскинувшееся на открытом пространстве. Состояло оно из небольших, похожих на правильные коробочки, домов без городьбы. С двух сторон строения вплотную обступало поле с росшими на нем рожью и пшеницей. По краям села — около леса — на зеленых лужайках паслись гривастые кони, ближние из которых, завидев гостей, перекочевали подале.

Лесоок сразу определил, куда подъехать и кого спросить. Спутники подождали, пока он вел переговоры. Вернувшись, меря сообщил, что надо ехать еще, пояснив, что здешним нужны серебро или булгарские деньги, меняться они не хотят, потому как все свое — такое же.

Продолжили путь. Раз уж отправились за удачей — никто и не думал унывать. Мерянские молодые мужики осматривались вокруг, поглядывая на русских и своего Лесоока. По дороге в основном все молчали. Иногда лишь подмечали что-то вслух, запоминая окрестности.

Шли еще два дня. Мерь сменилась муромой. Язык их Лесоок хорошо понимал, но на разговоры времени не тратили — ведь кобылы для коней у них все еще не было. А она нужна, чтоб стареющие кони оставили потомство… Нет, по частому лесу и болоту, среди которых они жили, особо не разъездишься. Пешком — и удобней, и спокойней, опять же — ртов меньше… Но и совсем без коников нескладно. Ни тебе поле вспахать, ни урожай перевезти… Да и опасность чуют — не хуже хорошего пса… А самое главное — любили славяне коняшек! Ради них могли себе и в чем-то отказать… Вот и сейчас взяли для купли куски рубленого серебра… Это у соседей-лешаков — ни собак, ни коней…

Часты стали в муромских заповедниках булгарские села. Вокруг паслись овцы и лошади. Были и мохнатые коровки — эдакие туренки — поджарые и шустрые.

— Молока — как с вашей козы… — пояснил мерянский глава. — А вон, глядите, сколько лошадей пасется… Ты, Синюшка, говоришь — в Ростов… Там сего нет!..

Лесоок пошел один в село, а остальные с горемычными жеребцами направились к небольшому табуну. Лишь к вечеру, когда уже сильно забеспокоились, приплелся Лесоок. Он был сильно пьян и радовался делу. Гулявших в приятной компании коней трогать не стали: сами отволокли узлы с бобровыми и куньими шкурами, вернулись с подвыпившими татарами к табуну. Стали меняться. Славяне единственно берегли саврасого: хоть самый старый, но ведь и самый дородный.

— Этого конька — вам, а нам — ту кобылицу молодую! — едва выговаривал слова побледневший Лесоок.

— Бери, бери! — Светояр, Пир, Синюшка орали дурными голосами на веселых татар, уводили саврасого, выталкивая другого. — Вам один ляд — жрать, а саврасый — еще жених!

Татары согласились взять коняку помоложе.

— Еще есть железная бакса, во какая миса! — мало понимавший в лошадях, увлеченный торгом, Лесоок хмельно разводил руки и качался из стороны в сторону. Татары смеялись над его русской речью, щурили блестящие от кумыса глазки, что-то каркали непонятное. Лесоок им отвечал — те смеяться переставали и начинали, трезвея, громко кричать.

— Пошли! — скомандовал мерянский татарин по-русски. — Юсьва, доставай серебро!..

Всем заранее были розданы разные куски серебра. У русских свои, у финнов свои: у первых — резаны в гривен, у вторых — отлиты болванки в отпечаток следа коня. Болванки разные: одни залиты наполовину, другие — на треть, третьи — на четверть. (Натыкаясь в лесу на объеденные кости купцов, путников, выбирали мери из скелетов серебро, самоцветы. Копились драгоценности со скифских времен…). Отдали Юсьвино копытце малой толщины за емкую, жестяную мису. Финн подумал, что нароком был выбран его кусок: дабы именно он остался с пустой мошной! Недовольно сглотнул и взглянул на качавшегося вождя.

— Возьми, Светояр, Стреше подарок жалую! — совал другу таз и сотрясался предрвотной икотой Лесоок. Редко пьющего, а посему разморенного обманным зельем, взавалили его на коника и пошли домой.

Юсьва бормотал что-то по-финнски, когда удачливых торговцев догнал молодой булгарский парень. Объяснял им про свое, но никто ничего не понял. Видимо, что-то дома натворил. Порешили — пусть идет! Проснется Лесоок — разберется.

Ночью, не останавливаясь, двигались по берегу реки. Луна множилась светящимися пятнами на неровной водной поверхности. Пир, косясь на блики, сетовал устало Светояру:

— У нас бы купцов приветили, накормили, с девками в повалуше спать уложили.

— Так купцы же мимоходом плыли, надолго не задерживались в Поречном? — уточнил Светояр.

— Киевляне, что ль? Тьфу на них, соглядатаев!.. Других ли нет?

— Из леса тати выходили, всякую старь совали… — встрял измученный Козич.

— А перо, брех, ты где взял? — сказал и осек продолжение улики Пир: остерегался тот ушей Синюшки.

— Ладно — хоть одного приветили и накормили! — хлопнул по крупу везущей Лесоока лошади Светояр.

— Перо из-за вас я носить уже не мог: токмо по теремку и токмо ночью — штоб кто не надо не увидал… — вспомнил Козич. — Да и бисовы потроха с ним!..

Уклис, прознав, что Светояр с мужиками в отъезде, решила навестить его жилище. Рассмотреть поближе его женушку и послушать, чем она дышит. Чуяла, что люба русичу, сама думала о нем… Видела Стрешу как-то на реке: красивая, но шумная и молодая. «А на меня всякий, ахая, глядит: я — выше иного мужика, неподступная, волосы густы и длинны!..» — думала о себе Уклис и, словно лисица, неслышно ступая по лесу, пробиралась к мостку через речушку. Возле жердяной переправы толпились бабы из Лесооковой семьи, и она, не выдавая себя, перешла речку выше того места. Намочившись по пояс, вышла на берег и выбрала узенькую тропочку, ведущую к одной из калиток русского дома. Намокший подол сковывал движения ног, и она, подняв его, завернула за пояс. В калитку вошла — ровно девка с северянского ночного игрища: длинные черные волосы, до бедер оголены крепкие стройные ноги с мощными мышцами под белой кожей, с решительным, не колеблющимся взором. Сыз на крыльце от этого явления вздрогнул. Уклис молча смотрела на большой дом, показывая видом своим, что ищет кого-то.

— Ты к кому, птаха? — Сыз не подходил.

— Светояр… — показывала на подол красавица и брала за него пальчиками: мол, где подол Светояров?.. Сыз растерялся, глядя на крутые бедра молодухи. Уклис это заметила и глаза ее заблестели радостью.

— Светояра нету, — дед, вылупив мутные глаза, стоял вполоборота к двери и держал дверное ухо. Намеревался уйти прочь, но красотка, засмеявшись, красивым грудным голосом повторила:

— Светояр… — И стала показывать на себе, чем отличается мужчина от женщины, пытаясь объяснить, что нужна Стреша. Но Сыз взял за ручку Ягодку, вошел в дом, дверь за собой не затворил — слушал, что будет делать гостья. А гостья скинула с пояса подол, пошла к другой калитке и разом определила, где козья тропка.

Выйдя из леса к Лысой горке, увидела сидевших на солнышке Стрешу и Ижну. Рядом с ними, сильно не разбредаясь, паслись полдюжины коз с козлятами. Уклис, развернув плечи, подошла, не таясь. Но запас ее рвения вдруг иссяк под встречающими взорами, и она встала, небрежно облокотившись рукой на дерево.

— Стреш, гляди — к тебе гости! — громко огласил Ижна и обратился к Уклис: — Э-э, иди-ко сюда.

Мерянка приблизилась, направив сверкавшие решительностью глаза в темень леса. Не дойдя трех шагов, уселась, прогребла назад пятерней черные, несвязанные волосы и уставилась цепким, мерцающим взглядом на Стрешу. Смотрела точно в глаза, стремясь увидеть многое. Но пока она перемещалась, Стреша оправилась от неожиданности, представив сопернице спокойный, потемневший от бесстрашия лик. Уклис увидела, что ей ведомо про блуд мужа. В смелых глазах Светояровой жены усмотрела она не только ледяной укор, но и готовность вступить в бой. Этот бой не обещал мерянке ничего хорошего. Знала Уклис про жестокость русичей: с войной идти — не пощадят. Под стать мужчинам и их женщины. Слыхивала лесная дива краем изящного ушка от отца о воительницах, деливших боевые тяготы с угрюмыми мужьями, братьями, отцами… Эта, без сомнения, убьет! — Стреша смотрела осмысленно, спокойно, в краях глаз затаив угрозу… Уклис отвела взгляд и подумалось ей: «Нигде не видала я такого мужчину, должна насытиться им — или вся моя жизнь от конца до края будет пустой и никчемной!..»

Стреша по едва слышному вздоху противницы поняла настроение, ясно рассудив, что голубоглазая дивчина за здорово живешь не отступится. «Ох, могу вонзить ей железо в грудь — пусть даже чревато это которой со всеми здешними лешаками!.. Но вот сейчас, когда она отвела от меня глаза, отчего-то жаль ее. Мукой вздрагивают бровки…»

Стреша взяла лежавший рядом меч, встала и обратилась к внимавшему Ижне:

— Послушай, мил человече, почему мы тут уж три года живем, а капище не устроили?

— Я тож подумывал: защита нужна нам от гнета.

— Вот такой гнет мне противен! — Стреша кивнула на Уклис — та хищно смотрела на выговаривавшие мудреные слова губы русской.

— В Перуновом лесу, говорят, волхвы истуканов робили. Люди помогали.

— А тут вы сами сробите. Топоры есть, смола есть, столбов — эна вон сколько!

— Да, задача… — протянул Ижна — до сего мига он лишь непроизвольно подыгрывал Стреше. — Што надумала-то?

Уклис смотрела на них, не понимая ни слова, потом встала и, уходя, нараспев что-то протянула. Да так голосисто и громко, что Стреша вскипела: голос резанул по напряженной душе. Смуглянка ринулась к ненавистной спине, двумя руками отводя за плечо меч, забежала, задохнувшись с пяти шагов, перед финкой. Оказавшись ниже по склону, уперла в соперницу взор. Уклис увидела иные глаза, предвещавшие молниеносный поступок. Стреша, несколько мгновений назад демонстрировавшая внутреннее равновесие, теперь вот вспылила и стояла перед зоркими, понимающими голубыми зеницами, побежденная злобой и славянским неравнодушием. Уклис приметила замешательство и усмешкой выказала свое превосходство. Русская резким махом из-за плеча вынесла меч и, взбешенная зубоскальством, ощутимо приперла его к животу Уклис. Черные глаза горели решимостью. Но колоть она так и не собралась — остыла, опять пожалев разом переменившуюся иноземную бабу. Это поняла мерянская дива. Хотела было вновь засмеяться и уйти, но смех не получился. Почему? «Жена Светояра очень горяча сердцем: засмеюсь — лишусь и жизни, и милого…» — сообразила дива. Сделала от меча шаг назад и обошла уже пришедшею в себя, русскую.

— Дура, не смейся — ведь убью! От Светояра отринь — терпеть боле не стану! — кричала вслед красиво уходившей мерянке Стреша. — Ижна!

— Што?

— Я Светояра больше не люблю и видеть не желаю!

— Да ты што? И как оно будет?

— Гори все синим пламенем! Сгори и он пропадом!

— Погоди, дочка, с пламенем-то. Чуешь — нет? Гарью садит… Эна над мещерой дым! Что тама такое?

— За этой лисой огнь ползет… — не понимая происходящего, ответила захваченная своей заботой Стреша.

— Накаркала, черноглазая! Охолонись, дочка.

— Уже холодная… — Стреша смотрела на облако дыма, поднимавшееся где-то далеко над лесом. — На мурому сдувает… Стрибог нам помогает, аль не видишь?

— Да, верно, дует туда, ан еще повернет!

— Да что ты робеешь? Я вон не знаю, куда деваться с этой лисой… Подскажи хучь.

— Все просто можно сробить, выбирай: я сам порешу ее — твой грех на себя возьму; а можем уговорить Синюшку: скрадем ее и отправим с ним в Ростов — он давно туда метит; можно еще посоветоваться с Лесооком — этот выход найдет… — Ижна обхватил Стрешу и по-отцовски прижал к своему доброму телу. — Для тебя все, доченька, содеем.

— Но как же он мог так предать?.. Сделай лучше истуканчиков, миленький, пусть он роту даст супротив блуду и прощенья у меня попросит, ведь…

— Все сделаю, голуба. Дюже люб он тебе — вижу, вижу… Не потеха!

Стреша плакала, но плач не был бессильным: Ижна успокоил, укрепил.

Дымом пахло все сильнее. Собрали коз домой. Уходя с Лысой горки, Стреша оглянулась на место, где сидела ненавистная красавица. Прямо над ним перед одержимой славянкой возник вдруг красивый образ Светояра! У нее загорелось сердце, и она крикнула призраку: «Светояр, люба моя! Воротись ко мне весь, полюби, полюби, полюби!..» Потом спокойно отвернулась к дому и пошла молча.

Ижна решительно гнал козла домой.

— Иди, оборотень рогатый, не блуди вокруг — не то все стадо задурит…

Примерно в то же время Светояр говорил Лесооку:

— Ну ты как, ободрился от кумыса, аль нет?.. Ободрился — вижу… Слухай чутко. Без меня идите — мне надо в сам Булгар.

— Пошто это? — очумели разом все. Лесоок, сонно напрягая лик, спросил:

— Что ты придумал? До Булгара далече! Сгинешь — один-то!

— Не сгину, надо мне.

— Скажи, не мудри! — вникал в неожиданное решение вожак.

— Приведем кобылу, отдадим чан твой. Стреша будет радая твоей щедрости, а я что?

— ???

— А я — все по делу, все при деле… Жене родимой в лесу помочь не могу в несладкой тутошней жизни!

— Нетто ей у нас не по нраву? — удивился Лесоок.

— Это вам по нраву, а любого нашего спроси… Кому здеся по нраву, браты?

— Лешему с кикиморой туточки житие! В сем лесу грудину давит! — ответил Пир.

— Скука, комары… Жизнь наша сирая — што сон беспробудный! — поддержал Синюшка.

— А мне люба ся сирая жизнь. Моя кровя не гуляет уж. Мне любо туточки. Очень жаль, што вы маетесь! Оттого мне дюже больнюче… — высказался Козич.

— Я забыл о Стреше! — вновь начал Светояр. — Никогда и не помнил… Все случалось как-то само-собой — она ить льнет ко мне… Се уяснив, вот зрю: еду — как пантуй — без подарочка. Будто к чужой тетке!.. Тридцать летов отжил, а поминок, вроде, никому не жаловал.

Вопросов никто больше не задавал. Лишь молодой булгарин что-то пытал у Лесоока, но тот задумался и молчал. А когда наконец взглянул на татарина, повел пристрастный допрос о делах, отнюдь не касавшихся Светояра.

— Светояр, я с тобой. Точно, я тож без поминок! — выступил Синюшка, но не уточнил, для кого гостинчик желает: видно, все равно — лишь бы махнуть подале.

— Ну, уж и меня берите! — вызвался Козич. — Во второй раз очумел.

— Да куда, Козич? — не знал, что делать, Светояр.

— В Греции был — теперь в Булгар, бес тебя щекочи! Там помолиться, што ль, надумал? — расстроился Пир, негодуя на всех троих соплеменников разом. — Ополоумели они, видать, от твоего леса, Лесоок!

Лесоок сразу не ответил, в голове прокрутил сначала его слова, чуть погодя проговорил:

— Лес вам нехорош… На сук задом налетели — и вытащить его не желаете. Ходите с тем суком, а виновных выискиваете на стороне!.. Пошли, чего стоять, пошли, Пир, што их упрашивать? Ты бы и сам, будь помоложе, не прочь, а-а?

— Нет, я не пойду, что мне? Домой, домой! — растерялся смущенный Пир.

— Возьмите коней! — вдруг окрикнул Лесоок.

— Да нет, — ответил Светояр, — ступайте.

— Стойте, бразды с них заберем! — И Синюшка принялся снимать кожаные ремешки возжей и удил. — Сробите воровенные, доведете как-то… Айда! — позвал Синюшка, быстро распрягши животных и потряхивая смоткой перепутанных ремней.

Пожелали друг другу доброго пути и разошлись в разные стороны…

Когда едкий туманный дым пеленой устлал весь лес, явился домой Пир.

— Что такое содеялось, говори же, бес?! — испугалась возвращения одного мужика Стреша. — Где Светояр?

— Здорово живешь, дитятко! Поздоровкайся вначале.

— Ух, не томи! — насторожилась Стреша.

Сыз, открыв рот, вышел из-за Ижны и страшно придвинулся к однорукому.

— Поехали они в Булгар за подарочками! — криком оборвал вопросы Пир. — Што и чего — не спрашивайте боле! — разозлился он. — Дайте поесть наперво! Буду кушать, а вы-то уши и развесите. Все скажу по порядку. Я им говорил — надо вертаться всем!

Пошли в дом, но Ижна не утерпел: вернулся и оглядел кобылу. Вот это занятие, вот это жизнь!..

Три года уже царил в этих местах шум, принесенный славянами. За речкой, у мери, разве такие встречины? Конечно, нет!

Все пришли чинно, полезли к теплым молодухам, судача о чужом. Разговор негромок. Юсьва, вредный мужичок, рассказывал у костра о трех славянских дурнях. Да и не только он — его друзья, бывшие там, поддерживали сказ согласительными дополнениями.

Молчал лишь Лесоок, высматривая перемены. Нет… Все по-старому вроде… Лишь Протка грустит… А чего ей не грустить? Муженек-то русский у ней…

Вообще-то, Синюшка Протке муженек или нет — неизвестно. Разбиться в прах ему ради бравого, ушлого дела — раз плюнуть. Так уж он устроен. Слушает старших, спрашивает у того, кого уважает, уточняет. Охоч поспорить, посмеяться — лишь бы не скучать. «На сук задом налетел!..» — говорил о таких Лесоок. Сравнение касалось всех русичей, лишь Светояра — в самой меньшей степени.

Лесоок, наблюдая славян три года, никогда не был уверен в следующем их шаге или поступке. Мужчины его племени — по душевному мерянскому наитию — сторонились беспокойных, шумных, приглядных соседей, ревновали к своим женщинам. Мерянки же, как одна, души не чаяли в Светояре. Именно душой его упивались, а не просто статью, ликом… Смотрел он внимательно, в то же время — не картинно тупил взор… Был немногословен… Руки — как плетенки на бобра… Спина такая широченная, что казалась глыбой… А главное — ни с кем не блудил, поддерживал расстояние в отношениях. Даже в его связь с соседской чертовкой Уклис мало верили. Кто-то видел запретную лесную сценку, но многие полагали сие за мороку подглядевшего.

…Сам Светояр тоже надеялся на забвение того случая, но шуршали вокруг слушки. А тут еще эта баба одержимая — «….скажу Стреше»! «Сам я повинен в сем! Обидел Стрешу — хоть она и ничего не знает… Ан нет! Боже Сый, наверняка обсказали ей про все гадючки-мерянки. Есть безобразы, набитые еловой хвоей! Вместо души — пожухлая падаль с темных елок!..»

Светояр пробирался с попутчиками по ночному лесу, оголив стальной клинок. Сек встречные кусты, зарекаясь любить и жалеть Стрешу.

— Чего бормочешь? — спросил Синюшка.

— Кипит в груди! — с одышкой ответил мужик. Не видя в темноте лица вожака, товарищи обеспокоились странным его возбуждением.

— Это село надо обойти! Если сведем коней и осветимся — стыдно будет перед знакомцами! — предложил вернувшийся мыслями к собратьям Светояр.

— Если осветимся — порубят, как псивых выжловок! Не до стыда будет… — отбубнил Синюшка.

— Надо, штоб было три лошадки — и никакого народа! — пустословил, робея Козич.

— Дорога умаляется, — заметил Синюшка.

Действительно, вскоре тропка исчезла вовсе.

— Полезли на дерево, поспим. Искать надо все равно днем… — сказал Светояр.

Все согласились. Выискали подходящее дерево, влезли, уперлись ногами, облокотились спинами и засопели.

Проснулись от звеневших и кусачих комаров.

— Ну, собрался толкун! Так хорошо устроился.. Ать, бесы! — с плеча хлестал с остервенением Синюшка цепкую комарилью.

— Гля-ко, парни, кони! — прошипел Козич.

Во тьме и не заметили, что очутились возле опушки!.. За краем леса в утренней белой пелене стояли сонные кони.

— И туман на руку нам! — подметил Светояр.

— На, Козич, распутай… — Отдал мужик проворному подельнику упряжь. — Коника тебе спомаю, а ты будь сзади…

Молодые мягко и бесшумно пошли к лошадям. Козич держался позади, распутывая и накидывая на себя расплетенные ремни — дабы не спутались опять. Подбежал к Синюшке — тот успокаивал не понимавшую ничего лошадку — отдал путы. Потом к Светояру — тот крался за взбрыкивавшим и фыркавшим жеребцом.

— Бери кобылу, — шепотком посоветовал Козич, отдавая упряжь.

Две лошадки были готовы к отправке в лес. А куда подевался Светояр?..

Он крался за норовистым большим конем. Во второй-третий раз настиг стреноженного красавца, хлопнул по вые, продел удила, откинул возжицу, разрезал узы на ногах — готово!.. Коню вроде как понравилось эдакое ухаживание и успокаивающее бубнение, но вдруг он сообразил, что чужак его нагло обуздал! Конь заржал, но голову не повернуть — новый хозяин тянет ее к земле!.. Рядом закричали люди — не по-русски. Это татары рванули на клич коня! Но похитители уже верхом — понеслись на бьющих задами четвероногих прямиком в частый лес.

Сучья встречали груди лошадей и плечи вершников, ветки хлестали по лицам и мордам. Лошади крутились в зарослях, конь под Светояром встал на дыбы.

— Лупцуй его плашмя! — отчаянным криком подсказывал Синюшка. — Не то сгинем!..

Татары виднелись уже сквозь туман. На бегу изготовили луки, готовые стрельнуть. Татарские всадники где-то там вскакивали на коней. Русичи что есть сил больно били голомнями по задам своих коняшек— те пошли, пошли, поскакали!.. Объявилась едва видная стежка. Направились по ней и — мчать, мчать, хлеща по бедовым задам животин плоскими сторонами клинков. Сзади слышался хруст погони.

— Их не может быть в ночном много! — прокричал сметливый Синюшка.

— Встретим!

Развернув коня, Светояр чуть сошел с тропы. То же сделал Синюшка. Козич, не зная, что предпринять, уехал вперед, остановился и прислушивался, весь дрожа.

За ними летели четверо с кривыми сибирскими саблями. Двоих первых пропустили, двум вторым по спинам секанули мечами.

Козич, увидев несшихся на него всадников, истошно заорал и взметнул ввысь меч. Кони татар, ошарашенные криком и перегороженной дорогой, вздыбились, отворотили головы и замялись. Сзади на них летели русичи. Татары ударили саблями, но были смяты тяжелыми мечами и едва не попадали с коней. Один булгарин, сильно пораненный, сам начал слезать, зажимая окровавленные плечо и шею. Другой выхватил лук и навел стрелу на Светояра — тот укрылся за головой лошади.

Козич издали опять что-то визгливо проорал. Под татарином коняшка заплясала, не давая вершнику прицелиться.

Как Светояр, конем укрылся и Синюшка. Выставив плашмя мечи, они медленно подъезжали к татарину. За ним «хопал» и «опал» Козич, подсказывая заискивающим тоном, что он-де окружен, и один выстрел его, бедолагу, не спасет.

Татарин, высматривая пути побега, выпустил стрелу в Светояра наудачу. Она просвистела над ухом светоярова конька. Степняк слетел с седла и убрался тенью в густо заваленный сухими сучьями лес.

Стрела угодила Светояру в правую руку возле плеча, пробив десницу наискось и насквозь. На земле мучился с окровавленной шеей и ключицей булгарин. Синюшка ухватил за повод его коня и сказал:

— Светояр, возьмем и другого — сгодится.

— Я ранен, у меня стрела, берите сами… Айда отсюда скорей!

Подъехал Козич, воротя от окровавленного до пояса татарина взгляд, прихватил вторую лошадку, и они поскакали по светлеющему лесу прочь. Направление выбрали на Булгар…

Двое оставшихся в живых булгар рассказали своим, что похитители были русскими, и селяне устроили погоню в направлении на запад и на юг. Не сдобровать бы русичам, отправься они туда. Но их влек к себе город Булгар, расположившийся в глубине татарской собины…

Через три дня, двигаясь по своему берегу Волги, достигли заветного града. Перед переправой оставили трех нужных коняшек, а двух продали на здешнем торжище. Хитрые татары совали бестолковым русичам монеты, но те, не доверяя незнакомым вещицам, взяли одеждой. Светояр выбрал персидские сафьяновые сапожки с золочеными бляшками, а себе — приличное чистое рубище вместо окровавленного. Синюшка — татарскую рубу с портками, татарскую шапку и тяжелый лук. Козич — татарскую ермолку на голову и широкие камковые порты. На удобные седла им не хватило. Можно было бы теперь и возвращаться, но решили осмотреть город, стоявший напротив, на той стороне реки…

Весь день на лесном подворье русского дома продолжались самозабвенные игрища. Кони ухаживали за молодой лошадкой и были увлечены так, что не обращали ни малейшего внимания на отсутствие или присутствие на дворе людей и на сизую, вонючую дымку, ползущую с тлеющего торфянника к западу от мещерских краев.

Отыскав видное место для капища, Ижна с Пиром на горке, соседствовавшей с Лысой, колдовали над столбами, извлекая из древесины лица и символы славянских богов. Сотворили по памяти, как смогли, черты Ярилы и Перуна, выбрали долотом и пористым камнем лик Лады…

Все боялись приступить к изготовлению Световида. Столб для него выбрали пусть не самый длинный — зато толстенный. Четыре лица этого божищи уговорились вырубать со стороны комля, но пока столб лежал у подножия и ждал своей очереди. Стреша приходила к мужикам и что-то советовала, подсказывала, напоминала некоторые детали внешности истуканов.

Не привыкшие к такой работе мужики сильно злились, и потому идолы получались потешными. Пир и Ижна расстраивались, что не могут, как должно, приятно услужить своей девочке. Огорчалась и Стреша, жалея и подбадривая мастеровых. Да еще от едкого — хоть уже и понемногу рассеивавшегося — дыма на глазах у всех выступали слезы.

Шли дни… Уродцев вместо богов на попа ставить не решались…

Еще по приходу новоселов Лесоок, осведомляя своих подданных о характере и житие руссов, рассказывал о великолепии Полоцких капищ, где золотое убранство сродни солнечному свету. Возжигались глаза доверчивых слушателей. Не верили Лесооку лишь закостенелые поборники финнской старины — шептали о лживости его сказок, поносили вождя, повествовавшего вредные истории.

Милье — скрытная баба Лесоокова племени, проводившая большую часть времени на мерянском капище, — проведала тайно сокровенную площадку. После того визита она зло обмолвилась сборищу, что неуклюжие русичи решили соорудить свою кумирню и можно будет вскорости посмеяться над славянскими болванами.

Мерянские мужчины почти каждый день ходили к заваленному бревнышками капищу, пытаясь объяснить себе загадочность и непонятность соседей. Но, как оказалось, сильно торопились меряне и зря в ожидании просмотра захаживали к ругавшимся русичам. Установка идолов постоянно откладывалась.

А Милье лишь радовалась тому. Попытка соседей заручиться духовной защитой своих богов не удавалась. Теперь пытали счастье лишь те из мерян, кои не утеряли надежду найти толковое объяснение детскому, озорному нутру огромных и могучих, притягательно-отталкивающих русских людей. Приходили, смотрели и, в общем-то, что-то понимали.

Огромны столбы с невразумительными, смешными ликами!..

То ли дело у них. Есть приглядные изваяния — символы и солнца, и неба, и земли, и огня, и многого другого. Но все — неброское размером, невеликое, хотя и лепо изображенное.

…Лесоок когда-то зимними вечерами объяснял нешумной аудитории, что в Полоцке он видел холм в лесочке, украшенный мощными золочеными, серебряными и иных цветов столбами. Находясь там, он чувствовал, что искусные рукотворные божки видели его насквозь. Долгое время спустя никак не мог отделаться от этого ощущения… Рассказывая, Лесоок постоянно вводил в свою речь славянские слова и обороты, чтобы передать картину красочнее. Мерь вожу верила, но ясно его не понимала… Ныне желалось узреть, о чем были наслышаны, но неделя минула, а и подобия образов из увлекательных повествований не наблюдалось…

Юсьва пришел в тот день один-одинешенек и, глядя на Стрешу, что-то принялся объяснять, указывая на себя.

— Вот этого, с белыми ресницами, Лесоок терпеть не может! — вмешался с советом Пир. — Говорит — от него вреда нет, когда его самого нет.

— Он, мужички, по-моему, предлагает помочь.

— Смотри, девка, этот парень почитаем в племени и плохо сносит… — Пир наклонился к уху Стреши. — …Лесоока. Кабы Лесоок…

Не успел он договорить, как Юсьва уже ухватил некоторые словеса:

— Плохо, плохо смотрит девка! Плохо дядька! — Он тыкал пальцем в лежавшие столбы с девкой Лялей и дядькой Перуном.

— Смотри-ка ты, понимает, бес! — рассмеялся Ижна. Молодая женщина душой порадовалась неожиданному моменту и сказала, видя, что Юсьва берет киянку и долото:

— Дык объясните ему — мож он и сробит чего!

Юсьва пялил моргавшие глазки на мужиков, а те — по мере актерского таланта — корчили образины, схожие с истуканскими. Пир хмурил брови и, выделяя губы, всасывал с присвистом бородатые щеки, указывая кривым перстом на Перуна. А Ижна, борясь со смехом, указав обеими руками на Купалу, выпучил голубые потешные глазки и широко расхлебянил желтозубую пасть… Стреша, упиваясь хохотом, побрела на соседний холм оглянуть коз. Юсьва смотрел ей, одетой в серые порты и размахивавшей обнаженным обоюдоострым мечом, вслед.

— Э-э, за работу, парень, зря, што ль, ряхи рвали?..

Русских путешественников по новой одежде приняли на переправе за настоящих купцов. Жестами предложили оставить лошадей и пересесть на лодочку.

— Да как же это так? — изумился Козич, глядя на растерявшихся попутчиков. — Разве коней на энтих можно оставить?

Оглянулись на других купцов — те преспокойно оставляли четвероногих на постой.

— О-о-о, с Руси кто есть? Полянских, ростовских нема? — крикнул Синюшка увлеченно рассаживавшимся в лодки людям. Никто не отозвался.

— Видимо, наши по реке подходят, — догадался Светояр. — Эх, делать неча… — вышел он вперед и пряча перемотанную правую руку за пояс.

— Пытнем, мужики! — прекратил колебания Синюшка.

— Поплыли, один бес — коники не наши, а ихние! — посмеялся Светояр над булгарами, бывшими рядом и не бельмеса не разумевшими по-русски. Решили: будь, что будет — и уселись в повидавший многих путешественников челнок.

На той стороне плату не взяли: это насторожило.

— Лошадями возьмете, что ль? — вызверился на татарчука-лодочника, совершенного юнца, Синюшка.

— Обратно, обратно, — загибал руку немного понимавший мальчуган. — Кет и обратно, тут и там, — обеспокоенно указывал парень.

— Смотри, кметек, головенку снесу, коль лошадок сведете! — строго пригрозил Светояр, озираясь на спешивших в город людей и тяжело похлопал здоровой рукой невинного мальчугана по тонкой шее.

— Пойдем, Светояр, в наших городах купцов не замают, и с нами, мож, обойдется, — поторопил Синюшка.

— Я не знаю, что в наших городах, — разозлился русич.

— Иди, иди, Светояр, — успокаивал Козич, замечая, что их троица становится слишком заметной для окружающих.

У пристаней стояло превеликое множество ладей, стругов, учанов, ушкуев разных калибров и достоинств. С них сходили гости и шумно шли по берегу. Навстречу им спешили конные возы, за плату доставлявшие товар к местам назначения. Многие, наоборот, отъезжали, груженые, направлялись вверх или вниз по реке — к Хвалынскому морю и за него. Вся эта толпа купцов, послов и странников достигала города или покидала его по могучей, спокойной реке-труженице Итили.

Такая же толпа клубила пыль у широчайших ворот западной, речной стороны Булгара. Народ широким потоком входил в город и покидал его. Люди разговаривали громко. Очень громко… Вдруг вспомнился Поречный. Светояр поразился Булгару — не его вышкам, дворцам, минаретам, а не обращающему ни на кого внимания народу. Русский лесной мужик шел в толкучке, никому совершенно не нужный — как это странно!.. Козич улыбался, поглядывая на Светояра. Синюшка же был как рыба в воде, и первым подметил, что маловато девок.

— А вот тут они молятся по-своему, — показал самый молодой на верхушку минарета. — Слышите, уже начали!

До них донесся голос муэдзина. Разом определили отличия заволжской веры и, не обращая внимания на серо-желтую невзрачную мечеть, проследовали дальше, приняв храм за конак лепшего татарина.

Стогна Булгара были грязны и обозначены сидящими на задницах булгарскими мужиками. Они громко переговаривались, спорили, наблюдали за прохожими. Посмотрели и вслед уходившим к одному из рынков русичам.

— Что ж они тут все делают? — спросил Светояр, надеясь на осведомленность друзей.

— А что им делать, нерусям-то? Сиди и сиди… — Обернулся идущий впереди Синюшка. — Козич, скажи, где лучше: тут или в Консампитополе?

— Константинополь в десять раз боле, но Киев чище всех — и того и этого. А вот этих и в Греции полно! — указал старик на арабов и персов в белых головных накидках.

— Видно, они по торговле везде первые! — угадал молодой. Козич согласился. Сбоку посмотрел на парня, которого когда-то возненавидел за глумление над Хижой, но постепенно гнев сгладился течением нелегкой жизни, в которой Синюшка трудился на благо и пользу всем. Некошная выходка молодчика осталась темным пятном. Добрый мужичок почти забыл и про бегство от него «сладкой» парочки. Но до сих пор приходили в голову мысли, что, не скройся они тогда втихаря, не побрезговали б злодейством и пустили его, Козича, кровушку — избавились бы, как от запаршивевшего, а потому никчемного козленочка… Сейчас Козич смотрел на Синюшку и ясно понимал, что этот кметек на подлое убийство ближнего не способен. Оттого у пожилого мужика светлело на сердце и возвращалась к нему щегольская его особая походка.

Вокруг торговали тряпками, одеждами, едой. У Козича был наименьший кусок серебра, и он предложил обменять его на монетки. Продавец украшений дал мужичку какое-то количество денег. Проверить правильность сделки не смогли, так как не знали об этих ногатках ничего, к тому же монеты были разными. Видимо, из разных стран… Ну и что? Все равно не в убытке. Лишь бы коники на той стороне дождались.

Светояр наудачу спросил полоску дешевой ткани для перевязки у того же продавца, вращательным жестом водя вокруг подобранной десницы. Тот взглянул на руку, выскочил из-за прилавка и, осторожно подталкивая, увлек раненого внутрь своей халупы. Громкие, невнятные, но убедительные увещевания его не позволили Светояру воспротивиться. За ними проследовал и Козич, нервничая и любопытствуя. Синюшка остался снаружи, отошел в сторонку и стал невзначай поглядывать на брошенный прилавок, задаваясь щекотливым вопросом: не стащит ли кто чего из злата-серебра? Люди подходили, смотрели, брали, клали, потом стали громко вызывать торгующего: видно, выбрали.

А в шатре жена торгаша мочила в горячей воде серенькую ленточку. Потом ее бледнолицая дочурка, годами чуть старше Стреши, принялась тихонько отдирать от раны прилипшую часть рукава новой рубахи, поглядывая — не очень ли больно мужику. Русский, выказывая уважение к старшей в доме, едва взглянув на дочь, остальное время с благодарностью смотрел на мать, находя в ней большую схожесть со своей мамой. «О боги, как она там?»

Козич подошел к плошке с горячей водой, мокнул в нее палец и облизал.

— Соль, — сказал он и сморщил лицо.

— Да, верно, соль, — попробовал и согласился Светояр. Старая татарка зачерпнула из дежи белой соли и насыпала в куль.

— Туз, туз! — И подала русичам.

— Возьмем…. Видно, у них тут много. А белая-то какая! — подивился Козич.

Дочка закончила перевязку, и раненый натянул рубу с коричневым кровяным пятном. Девушка принялась смывать его и побередила невзначай рану. Светояр отдернул руку. Молодица в ужасе закрыла лицо руками, оставив только большие, жалкие глаза. Гость попытался объяснить, что незачем бояться, ничего он не сделает ей дурного. Затем потеряно объяснил это матери. Женщина смутно улыбнулась и указала на дверь.

— Козич, молодуха подумала, я ей наподдам! Вот дура — испугалась!

— Точно, точно испугалась.

Поблагодарили торговца. Козич достал маленькую монетку— хотел ею отплатить за помощь и за соль. Булгарин ни в какую не взял. Склонил голову и по-своему объяснил что-то, а может, приглашал вновь зайти когда-нибудь.

— Звал в оно время, ноне гнать взялся! — отодвинулся Козич от отталкивающей руки хозяина.

— Товар встал из-за нас, — догадался Светояр. Пожелали друг другу на своих языках доброго здоровья и разошлись.

— Неча тут колобродить. Вертаться надо к берегу… Козич, эва, зри вон те лепешки с капающим туком. Купи, что ль? — высказал дельное предложение Синюшка и после незамедлительной покупки возглавил возвращение к берегу Итили, где желали отыскать того самого паренька, который их сюда привез.

Пока шли — передавали куль с удивительно белой солью, по очереди тыкали в него средние пальцы, солонились и заедали теплыми, душистыми, сочащимися жиром пшеничными лепешками.

Легко и просто нашли одного из многих юного перевозчика, сели и поехали. Когда выплыли на лодке к середине, Синюшка показал рукой вверх по течению и тихо проговорил:

— А вот там Ростов… Сколь же туда плыть?

— Сбирайся… Тебе надобно, Синюша, поезжай в свой Ростов, — серьезно ответил Светояр.

— Ты нам голову морочишь своим Ростовом уж сколь? — озлился Козич.

— Я бы давно съехал, но вас бросить как мне? То ждали вражин каких-нибудь, потом Дубна отселился, теперь я уйду… И ты, Светояр, останешься со стариками.

Козич недовольно хмыкнул и посмотрел на Светояра, а тот ответил:

— Едь, не бойся, как-то управимся. Все крепки еще.

— Ха, вот и другой вопрос: одному мне в дороге недолго и пропасть.

— А ты позови из лешаков кого-то, — посоветовал Светояр, — например, Юсьву. Он за жрищем своим блюдет дюже пылко. По наущению ведьмы народ свой мутит: мол, Лесоок — инородец, и нету в нем духу надобного. Уведешь бунтуя— живот ему сохранишь. Той змеи також.

— Ох? — Козич удивленно и неприязненно покосился на Светояра.

— Да, добрый муже, кметек уж в матером возрасте, и свой там с роженья.

— А нам что с того? — отдаленно все же начинал вникать незлобивый Козич. Ответ задержался именно от тревожных раздумий старика.

Лодочка причалила к берегу. Русичи заторопились в конюшню, оглядывали лица прохожих, продолжая искать утреннего мальчугана. Все вокруг занимались делом: готовились к отъезду, а вновь прибывшие стремились через реку в город.

Гривастые спутники стояли у коновязи, жевали сенцо. Осмотрелись, убедились, удовлетворились.

— Верно, надо расплатиться. На ногаты, братец, расплатись-ка сам… — Козич отдал Светояру монетки. Тот подошел к старшему татарину с раскрытой ладонью, на которой лежали серебряные чешуйки с ноготь и крупнее. Мытник взял две по своему разумению, а потом, поняв просьбу русского, выкрикнул из ватаги, кольцом сидевшей у костра, мальчугана. Светояр взял руку юнца и ссыпал тому все деньги.

— На, братец, нам они ни к чему.

Счастливый паробок много-много благодарил.

Удоволенные русичи сели на коней и отправились домой. Услыхали крик и завывания знакомого парня — тут же поняли, что монеты отобраны. Влезать с защитой поостереглись— видно, таков тут закон.

Ехали, молчали, оглядывались больше, нежели глядели вперед. Открылись два гостинца: один — по которому приехали, другой — чуть южнее известной стези. Решив, что возвращаться дорогой, где сотворили воровство, чревато расплатой, отправились по менее широкой южной дороге. Она, по разумению всех, вела прямиком к дому. Козич вспомнил свой недавний вопрос:

— Почему же этот спокойный мужичок, Юсьва, нам может содеяться неладным?

— Я уверен, что приди мы тогда, три года тому назад, не к Лесоокову племени — не было бы нам никакой помощи.

— Дак што ж, зверья бы не добыли? — спросил Синюшка.

— Поохотились бы весну, лето, жрали бы, как волчины, одно мясо, пусть даже ягоды — непременно наши черева запаршивели б! До следующей весны окрест раздобыли б, наконец, семена, а кушать с них — лишь к осени.

— Верно, — согласился Синюшка, — овес с житом мы той же весной отсеяли.

— И кушали до нашего урожая ихний хлебушек, — подтвердил Козич.

— Правда, и они в накладе не были, браты, — напомнил Светояр. — Их в тот раз тати посекли бы, помните?

— Да и зверя имают они дюже мудрено. Ходят, ищут, день кружат… — посмеивался над лешаками молодой. — Пусть и за приплод благодарят.

— Ха-ха, молодец, парень! — сощурил глаза Козич.

— А чего им еще делать? У них не кровь, а вода. Кружат и кружат весь век вокруг одних и тех же лесин… — проговорил Светояр. А Козич, всегда симпатизировавший непонятным лешакам, добавил:

— А всегда они с добычей!.. И все тихо делают: ушли, пришли, и зверя несут всенепременно… Да, правильно, Светояр: жрать бы нам без них одно мясо. И тут еще у нас дитятя завелась, а ей без слатенькой кашицы — ну никак.

— Юсьва, думаю я, сведет от нас племя. Та вредная старуха все ж его науськает. Страшится она не нашей тяги к ним, а ихней к нам.

— А он-то поедет ли со мной?

— Надь смекнуть, чем он дышит и как-то схитрить. Нешто мы с лешаками не совладаем?

Светояр поставил непростую задачу. Козич смолчал, а молодой, весьма довольный оживлением жизни, сказал:

— Знаю я, чем его сманить: есть хитрая задума…

Так и ехали, переговариваясь, делясь соображениями на разный счет. Ночь выровняла беседу, утихомирила предприимчивость, подсказала темы давно минувших деньков.

Места по этой дороге были пустынными и мало хоженными. Утром — вроде, тот же лес, но как-то мрачно от дорожки, на коей нетронутым ковром хилой травы отпечаталось длительное безлюдье. Гостинец сей, уводя в чащобу, все больше зарастал широченным подорожником. Путешественники, больше не видя просветов за спинами, замолчали вовсе — слушали лес. Через время вздрогнули от карканья вороны, будто нароком пролетевшей над головами ездоков.

— Тьфу, бисяка!.. Ну и место, братцы… Не иначе как туточки волхвы со Сречей творят кобь! — прошептал побледневший Синюшка.

Подножья елок и осин сплошь усеяны были большими грибами. Зловеще пестрели алые подосиновики и мухоморы, белые зонтики поганок прямо под копытами пошатывали коней. Солнце на крошечном небе открывалось и закрывалось быстрыми, прозрачными тучками. Лесные поляны озарялись вспыхивающим светом и тут же угрюмо тускнели. Случались моменты, когда одна сторона леса насквозь — до травы — пронизывалась ослепляющим, искрящимся, колющим глазницы лучом, а по другую сторону тропы царил демонский мрак, напоминая о пустячности прохожего. В колосящейся траве вдоль стези произрастали крепкие боровики, похожие на коварных затаившихся человечков. Путешественники боялись даже пошептаться меж собой… Боже праведный, кто же здесь осмелился жить? Наверно, такой же, как и сама сердитая, лихая заповедь… Птицы даже не поют, хоть лес и не глух.

Едва не наехали на зайца, лишь в последний момент вяло отпрыгнувшего с тропы и недовольно стрельнувшего косыми зеньками. Лошади чуяли настрой седоков — напрягшихся и скомкавших мысли… Вдруг сильный хлоп двух чирков, взлетевших с черной гати, бивших в унисон крылами, взорвал тишину. Эхо мерзко повторило хлопок. Оборвавшимся нутром люди непроизвольно выдавливали глухие слова.

— Что за лес? Некошное место…

— Когда ж он кончится? Верно, никогда…

— Плохо мне, чую неладное!.. От людей чую — не от зверя…

Последние слова принадлежали Светояру, вспомнившему детские, самые первые посещения заречного леса.

— Сейчас бы в наш лес — хошь и одному. А в этот — и с дружиной не явился б! — тихо выговорил Светояр, ощущая стук конского сердца.

Какой-то хруст в лесу… Повернуть бы гривастых вспять и жегануть с искрами из-под копыт до Волги. Никто из едущих не пожалел бы истраченных на дорогу дня и ночи… Хруст опять — где-то в глубине… Светояр скомандовал:

— Пошли шибко, кто-то нас пасет!..

Всадники припустили во весь опор, продолжая слушать сквозь свист встречного ветра в ушах беспорядочный треск. Послышались крики — так похожие на мерянские, что потерялось на миг ощущение местности. Засада была безлошадная, но обильная и устремленная. Припустили коников вовремя: тмутаракань не сумела закрыть тропу к сроку. Выслеживая троицу, полдня безлошадники резали расстояние звериными тропами и, опять опаздывая, набегая, зашумели.

Но вот напасть: тропа крива, гнет на сторону облавы!.. Полетели в лес — ан зря: мочижина и сухие малые елки, точно рыбьими скелетами, укрыли путь. Вертались, кляли напрасное рвение, снова искали утек. Синюшка исчез впереди. Пожилого Козича тюфяком хлопало о лошадь. Засвистели стрелы, в траву прошуршала сулица.

— Быстрей, человече! — орал отстающему спутнику Светояр. Вылетел на поляну, оглянулся — Козич тоже выехал. Вопил по-бабьи из-за вонзившегося прямо в мякоть живота дротика.

— А-а! — вскричал Светояр, но продолжал скакать. Поляна кончилась. Мужик остановился, вгляделся в бучу и увидел, как молодые, крепкие ребята из финнского племени короткими мечами отсекли голову павшему — через миг она украсила кол какого-то дикаря. Светояр, отемяшенный увиденным, потрусил по бурой хвое дальше в лес, мотая поникшей, переставшей мерно соображать головой. Начал реветь в лесу: «Синюшка, Синюшка, Синюша!..» Из его глаз текли слезы. «Синюша-а!.. Козич, зачем ты по-еха-ал?..» Достал тяжелый меч, свесил его слабой правой рукой, поднял, положил на седло. Плакал и бормотал что-то под нос…

Спустился с горки. Увидел кого-то на реке — поехал зачем-то туда. Какие-то бабы тявкали на него по-знакомому, но не понять их: они чужачки — говором и умыслом. При них парень малой… Бежит с дротиком навстречу. Кинул в упор — Светояр мечом по дроту скользнул, отбивая. Раненая рука напряглась и рассекла шею убегавшего юнца. После повернул коня, полетел на визжавших и кидавших камни баб. Одной рубанул спину… И вдруг прочухался: «Боже Сый, что я творю?..»

Он сидел на лошади и смотрел на изогнувшуюся в судороге молодую бабу. Глаза его первый раз моргнули, и к голове пошла разумная кровушка. Огляделся, спешился, перевернул женщину, измазавшись об окровавленный дудяшник, с надрывом тихо сказал:

— Прости, сестричка, тебя-то я за что?

— Светояр, айда через речку, што встал?

Мужик сел на коня, перешел на тот берег и присоединился к Синюшке.

— Козича настигли.

— Да я уж понял. Бабу-то пошто?

— Ух, не знаю… Што за племя?

— Может, мордва.

— У них земля большая, — вспомнил отрывки Лесооковых сведений Светояр. — Надь в лес.

— И шибче! Мож, не все без коней… — поддакнул Синюшка.

В основном стараниями Юсьвы пять идолов были изготовлены заново. Множество столбов и столбиков за ненадобностью пустили под уклон.

Финн, миг назад управившись с работой, глядел на Стрешу — ждал благодарности. Она и раньше чувствовала себя немного неуютно от притязательных поглядов Юсьвы, но в глубине ее тела разливалась теплота приятности. Определенно сознавала, что мерянский молодец не люб ей, хотя прямые взоры его внушали неуверенность, от которой истома трепетно спускалась вниз, щекоча колени. Под конец сегодняшней работы она позволила себе пококетничать.

— Ой, Юсьвушка, благодарю тебя золотничечик! — Она поцеловала его в холодную, с рыжим отливом щеку. Русские мужики смотрели с ревностью на эту картину.

— Стрешка, гляди на него — вроде как ему переплатила! — загремел басом Ижна, кивая на мерь, бывшего в сей миг счастливцем.

Боги выглядели достойно, широко и сурово. По-славянски. Юсьва указывал на них и еще что-то предлагал.

— Уймись, сынок. Не отвадить тебя теперь отсель! — серьезно проговорил Ижна. Пир знал, что бабы охочи пожалеть слабого, и произнес:

— Што ты, Ижна, кметек — ловкий малый. Эна как нарезал! — Похлопал крепыша по плечу. — Заслужил похвалу. Все правильно, доча.

— Только если и нас за помощь почулюкаешь! — подставлялся нынче покладистой Стреше Ижна.

— Ой, ладно!

Стреша брала увесистые головы своих мужиков и звонко чмокала в щеки. Исподлобья зыркнула игривыми очами на юношу и не более: вся в своих делах — говорила лишь со своими. Строя непонятные Юсьве планы, закрепили столбы, потом собрались и ушли. Взглядом лишь Пир удостоил Юсьву. Как на репей, вцепившийся в задницу через тонкие порты, посмотрел назад Пир.

А что он хотел, этот мерянин?.. Русский — каждый человек без исключения — норовом орел, или хоть выжлец, на крайность — подорлик или пес… А мерь — одноликая стая воробьев. Кто-то хлоп в ладоши — вспорхнули дружно, и уж не позвать, не оправдаться за шум. И думай, гадай, как подойти, чтоб не распугать, не обидеть… Юсьва бы внутренне бзыкнул, но вот влюбился!.. Под впечатлением прикосновения теплых губ иноземки пошел домой. Самопальный ваятель и резчик только что черпнул вдохновения и будет несколько дней самозабвенно месить глину, чиркать острыми штихелями, постукивать молоточком и, страдая, думать-грезить о Стреше, Светояре, Лесооке…

Синюшка со Светояром пробирались к дому. Татарские, муромские и мордовские селения, располагавшиеся на открытых полях и дорогах, сменились мещерскими и мерянскими — в глубине леса. Никто в этих вотчинах не узрел двоих на конях. После случая с облавой они для окружающих на время превратились в тени, в бестелесные призраки. Безо всякого сожаленья минули Муром.

Осмотревшись с пригорка, обнаружили свою речку и по ширине ее узнали, что следует идти вверх по течению. Шли полдня, ночью заявились домой. Залаял Бранец, заржали кони.

— Это мы пришли…

— Принимайте пропащих…

— Козич сгинул…

— Как же?

— Мордва нас словила…

— Да-а. Вещий был муже…

— Будем просить Мать-Землю-сырую, чтоб утешила и уложила его косточки…

Утром рассмотрели, что виски Светояра покрыла седина. Днем разошлись по делам, но жена никуда не пустила мужа. Он был не в себе. Целовала-миловала свое сокровище, иногда выглядывая за дверь: проверяла Ягодку с Сызом.

Притихший дед с малышкой гладили коняшек, рассматривали новенькие сапожки.

— Никогда не видел такой работы — во как сшиты, тут все на славу! — разъяснял дед с пылом большого знатока несмышленому дитю разгаданные секреты под-воротов, нахлестов и швов. Девочка глядела на Сызушку и сапожки и меж протяжным «а-а-а», выговаривала: «Да, вот как!..» — И потом, встрепенувшись:

— Мама где?

— Мама баиньки, а-а! — пел Сыз.

— А-а-а! — вторило дитя.

Приехали мужики с охоты, распрягли лошадей, что-то заговорщицки обсуждали.

Расстроившись отсутствием горячей еды, Синюшка пошел кушать к мери — вернее, к Протке. Эта зеленоглазая, смиреннейшая баба находилась в невразумительном положении. Родившийся от Синюшки ребенок обитал в племени под ее одиноким присмотром. Папа-русич объяснил маме, что она должна быть ему верна и не знать других мужчин. Женщина на это согласилась, нянькала своего ребенка, чужих детей не касаясь, и постепенно выпала из устоявшейся жизни своего рода-племени. Взять ее с ребенком к себе она Синюшку не просила — о таком ей даже не могло подуматься.

Мальчик рос у нее крупный, непоседливый, шумный. Нередко доставалось ему от старших детей, к которым он тянулся. В свои два с гаком непременно ходил с палкой и ухал ею по спинам всех. Женщины просили смотреть Протку за сорванцом, что она заботливо и делала. Проводила дни и ночи с сыном, постоянно ожидая мужа.

Муж — этому слову научил ее Синюшка. Звучало вычурно для финнов и резко — среди немалого количества сочетаний звуков русского языка, которыми она владела.

Пришел Синюшка. Она и мальчик были тому очень рады. Объяснились привычными фразами, а где и жестами. Жена узнала, что приехал он ночью, а прошел уже почти день. Она с досадой смотрела мимо него, молчала. Он по-русски задорил складным пустословием сынка, не давая тому ни на миг отвлечься, учил своему языку. Изредка глядел на Протку и, сознавая, что она верная женщина, успокаивался и продолжал тетенькать мальчика.

На этот раз задержался у мери долго — на три дня. Ночью был с женой, днем сидел с племенем на лесной полянке. Сходил с ними на оленя. Соскучился по родной молве, по шуму — вернулся домой.

— Ты чего грустишь, Сыз? — спросил он встретившегося деда.

— Оттого кручина одолела, что тебя давненько не видал! — отвечал тот.

— По Козичу убиваешься?

— А што мне? Моя кровь — темная топь с затхлым тлом. Мой разум — разросшийся лес, где большое валится, а малое мало — да уймой давит. Скорбь моя иль отрада сами всех своих закутков не ведают, и мне не про то не говорят. Вот просто так грущу и хмурюсь… — рад был молодцу скисший без бесед и всяких просьб старичок.

— Сыз, ну-ка, сообразить смоги: сколь же тебе летов? Козич еще молодцевал, а ты, говорят, уже был пожилой.

— А што мне мочь? Я знаю!.. — И замолчал: ждал пока спросивший больше завлечется. Думал — парень станет гадать: семьдесят, восемьдесят… А Синюшка, смотревший на деда, не слыша ответа, вспылил:

— Что ж ты молчишь, старый?

Не того ожидал Сыз.

— Эх, молодече, кричать на старика не след.

— Да ответь же, аль сам не знаешь?

— Я, мож, чего уж не помню.

Парень отошел, и Сыз снова остался один.

— Эй, мужички, кто дома? — крикнул у избы Синюшка. От одрины откликнулся Светояр.

— Чем занят, друже? Давай покатаемся на кониках! — подошел молодой. — Покатаемся по дельцу.

Сели верхи и поскакали в направлении капища лешаков.

— Где дите?

— Со всеми на Лысой горе: там теперь рядом и у нас столбы! — ответил Светояр, радуясь выезду.

— Нам лесного зверя можно на требище воздавать, иль нет? — заполнил тишину молодой.

— Лесного нельзя. Токмо свой зверь треба.

— А лешаки туда все ложат, ха!

— Чего хотел-то? Не в зверье же толк твой?

— Толк мой не скоро рожден, но и без зверья не устроилось. Был я на охоте, ха, с Пиром и Ижной. Говорили мы про Уклис.

— A-а, Стреша мне пересказала, что приходила к ней… — Светояру стало неспокойно.

— А мне Протка сказывала, что частенько в их племени она гостит.

— Што ж она гостит? — внимательно спросил Светояр.

— Протке трудно знать — ей многого не говорят, чураются… Но чутко мне, что недоброе твоя зазноба замышляет!

Светояр молча слушал дальше. Синюшка продолжал:

— Мож, мутит племя Лесооково, мож, хлопот нам, мож, забороны себе ищет…

На мерянском капище народ: Милье, две женщины, полдюжины мужчин, Юсьва. С ними — глаза и уши Лесоока — молодой проныра-татарчонок. Увидели русских — потупили взоры. Молчали. Русичи подъехали тоже молча, переглянулись с финнами. Те что-то заговорили по-своему. Мужики с коней глядели на свежие лепешки в липовых тарелочках у подножий столбцов. Пахло овсяным хлебцем — видно, только испекли и положили.

— Эй, Юсьва, Уклис сегодня была? — едко спросил Синюшка. Финн нервно замотал головой. — Верю, верю… — Вглядывался в лица мери Синюшка. Светояр уже отъехал, а молодой не собирался. — Ну как, Юсьва, Уклис-то ладна телом? — Больше для других показывал руками на грудь русич. Юсьва зыркал глазенками на Милье и что-то мычал. — Люба, люба… Не реки ничего, я знаю! — Смеясь, Синюшка бросился догонять Светояра.

Отправились к племени, где жил Дубна. Оттуда же была и Уклис.

Приехали, кроме ветхих старух, не застали никого. Спросили жестами у них про Дубну, услышали ответ, да не разобрали ничего… Где-то рядом находилось поле. Двинулись туда, обнаружили распределенных по просеке женщин, половших делянки с рожью, овсом, пшеницей. Рядом стоял рослый Кроути — справедливый и молчаливый вождь сего племени. Он громко, отрывисто командовал. Мужчин было совсем мало— вероятно, остальные на охоте. А те, что имелись в наличии, работали, не разгибаясь, будто не замечая гостей.

Светояр сразу наткнулся на Уклис: глаза сами примагнитились к ней. Она выгодно выделялась из всех — дородная, стройная. Встала в полный рост, сладко потянулась — намаялась… Наконец дива заметила русских и, раскачиваясь, пошла к ним. Молодица резала прозрачным, зорким взглядом из-под красивой головной ленточки, удерживавшей пряди черных волос. Никем не званная, стала рядом, чаруя, вперила глаза в Светояра. Синюшка сбоку глядел на ее плечи, груди, немея и злясь.

— Чем живешь, Уклис? — улучил момент Светояр, когда она спросила глазами: «Ну, чего пожаловал, соколик?»

Красавица приятно улыбнулась и медленно направилась в лес. Также медленно оборачиваясь, вытягивала, выпячивала, выделяла все распрекрасные места своего тела. Сняла с волос подвязку, встряхнула тяжелыми патлами, развернула головную привеску — получился платок. Хлопнула им, выбирая место на гряде. Подалась плечом, повела крутой ягодицей… Светояр оставил Синюшку стоять, а сам поехал за ней. Догнал, поравнялся.

Она изящно повязала платочек, пялясь на высоко сидевшего конника. Он глядел под поднятые к голове локти на крупную, мясистую грудь. Она лукаво улыбалась.

Не говоря ни слова, двинулись к шалашам в лесу, где отдыхали от полевых работ. Шалашей имелось несколько. В них кто-то был. Уклис, шлепая на себе комаров, гладила бедра и оглядывалась, оглядывалась. Нырнула в пустующий шалаш. Светояр спешился, полез следом. С храпом набросился на пышное тело — лапал, мял, задыхался. Красавица стоном показывала, что он слишком больно ее тискает. Он умерился, стал развязывать свои вязки. Комары облепили их тучей.

— Поехали в траву, — рычал он и тащил Уклис за руку из шалаша. Помог забраться на коня, сел сзади и быстро помчал по лесу. Она смеялась, а он, треща бабьей рубой, широкой лапой месил ее груди. Целовал припавшую к нему в шею…

Синюшка, один пробираясь другими тропами к дому, негодовал на товарища. Ехали по делу: готовы были приступить к осуществлению запутанной и рискованной комбинации по прекращению намечавшегося разброда в стане лешаков. Ижна с Пиром велели взять Светояра и понаблюдать за ним, постепенно вовлекая в заговор. И вот на тебе!

Меряне скрытно, но необратимо недовольны якшанием Лесоока с пришлыми русскими. Как-то вдруг племя перестало считать его своим — заметило в нем полное обрусение, слушая бесконечные уговоры его отстроить жилье наподобие соседского. Помимо того Лесоок всегда был равнодушен к молитвам на капище — более полагался на житейский опыт и свою прагматичность. Вождь слыл большим чистюлей и часто мылся в ушате, собирая для облуживания немало девиц, с которыми громко шутил.

…Полтора десятка лет назад забрел он сюда — тихий и мирный. Быстро выучил местный язык и потихоньку стал выказывать удивительные для мери способности. Научил, как из сильно разогретого листа железа с помощью дубового чопа можно выдавить защитный головной колпак. Показал пример в ношении удобных тряпичных одежд. Считал дни, лета. Иногда брился, становясь молодым… «Оборотень…» — перешептывались недоброжелатели… Умел, когда надо и на кого надо, закричать, знал, где промолчать. Дополнял язык мери некоторыми словами своей матери, происходившей из перми. Помнил что-то из речи половчан и татар. Сочинил сказку, что финнский народ — весьма велик и пространен. Его с интересом слушали, внимая лестной полуправде. Ведь до Ледяного далекого моря да за Каменными горами жили родственные им народы — например, перми, чей язык был похож на мерянский. А вот с «великостью» он преувеличил: финны почти повсеместно пребывали в дикости, первобытности, а где-то даже и самоедствовали.

Тем не менее его россказни занимали всех. К тому ж, был он молод, крепок, энергичен. И спокойным ходом лесной жизни сменил старого вождя…

Конечно, в нем замечались изыски: то же мытье, отказ от групповых любовных оргий, склонность иметь при себе лишь одну женщину… Он не показывал превосходства, отнимая красоток у других мужчин. Был многословен и красноречив с женской половиной, всегда находил оной поблажки в суровом быте… Все это до недавнего времени считалось его плюсом.

Но вот пришли русские. Он полной своей натурой потянулся к ним: творил помощь, склонял настроение племени к добрососедству с русичами, учил беспрестанно русскими примерами. Три года он был счастлив происходящим…

Кроме вождя в племени существовал еще пост племенного духовника: жрец при капище и при душах соплеменников в миру… Умершего мерянского кудесника финского жрища долгие годы никто не мог заменить. Вялость помыслов и поступков мери, отсутствие кандидатов на сию должность оставляли вакансию свободной и поныне.

Подрос Юсьва. Честолюбивый, симпатичный радетельнице старины Милье, тайный любимчик ее, сам впитавший от стариков каноны многовекового мерянского устава — быта, охоты, воспитания и духовной жизни. Рыжеволосый, молодой мужичок в ограниченном кругу приспешников Милье умело показал метания Лесоока, а потом доказал тайно и подстрекательски это почти всему племени. Мужской половине — точно…

Напряглась племенная община. Конечно, мерь — не особые храбрецы: действовать открыто не решались. Мешали все те же грозные русские. Просто жили рядом и своим присутствием порождали в недовольных нерешительность.

Жили русские более чем спокойно, без особой надобности не захаживали. По сравнению с жизнью на Руси, были эдакими агнцами смиренными. Всего-навсего имели устрашающие доспехи, тяжелое оружие, а главное — по наитию своему заходили в гости, когда, вроде, о них забывали. Смеялись над кем хотели, расположением своим оказывали кому-то поддержку… Не выявляя особого рвения, просто жили, не подозревая о своей верхотуре, все вязче довлели над лешаками. Светояр без усилий очаровывал женщин… Словом, по разумению аборигенов, выглядели русичи хозяевами. Лесоок неволей примкнул широкой душою к пришлым.

В воздухе леса поселился разлад. Лешаки в помыслах своих выбрали себе сирое и убогое существование — без вмешательства чужих кровей. Следовало или покинуть насиженные места, или избавиться от Лесоока и иже с ним: несносного Синюшкиного мальчишки и его русевшей день ото дня матери.

Синюшка понял, что Светояр теряет голову, малодушничает… Уж точно — сегодняшний день потерян безвозвратно! Хуже — Светояр вредит русским поселенцам!..

Через время прискакал домой, нашел всех в сборе — ведь дело шло к ночи… Вдруг понял, что Стреше-то надо сказать такое, в чем она не посмеет усомниться.

— Искали Дубну. Он на охоте. Мы за ним. А они гнали зверя и столкнулись с соседями. Разбирались. Светояр остался, а я к Лесооку — подослал его туда же. Сам приехал вам сказать.

— Может, поедем и мы? — предложил поверивший Пир.

— Верно, уж вертаются. Поди, будут скоро. Не студи кушанье, Стреша, сейчас подъедет…

И завели разговоры о неукладе последнего времени. Судачили о том о сем, упоминали Светояра… Синюшка недовольно рассказал обо всем мужикам позже — шепотком, без Стреши.

Пир с Ижной до полуночи крутились у конюшенки — ждали Светояра, чтоб шепнуть ему отповедь, придуманную Синюшкой. Горевоздыхатель пришел в раздумьях— как быть: Уклис занозой засела в его сердце!.. С мужиком приключилась настоящая большая любовь. Он был готов расстаться со всем, что имел, лишь бы быть рядом с любимой.

Встретившие его на ночном дворе, шипя, отчитали мужика, как мальчишку, подсказали убедительные слова для Стреши. Остальное решили устроить завтра. И обойтись без Светояра…

Спозаранку отправились к Лесооку, чтобы окончательно установить, как далее следует поступить. Лесоок встретил гостей и, видя их озабоченные лики, выступил вперед, засуетился, попросил уйти из землянки хорошенькую мерянку. Жестом предложил сесть. Шмыгнув носами, приступили к беседе.

— Значит, Светояр нам не подмога? — расстроился Лесоок.

— Выходит, что и наоборот! — вспомнил вчерашнее Синюшка. Его поддержал Пир.

— Мне уж не до наследия… Но так недолго и одикариться! Ведь бросит Стрешу, жеребя перестоялый, и убежит, аки волчина, за самкой, у которой мокрота под хвостом! — горячился Пир.

— Зря ты так, Пир… Парень всем нутром запал в омут! — проговорил Ижна лишь для того, чтоб не сбиться с больного дела на разбор Светояра.

— Когда сердце рвется в груди, разумом не усмиришь, — поддержал Ижну Лесоок. — Кому какое сердце дано… Уклис ходит неспроста сюда — верно, показывает свою опаску.

— Кому, Юсьве? — спросил Синюшка.

— Может, и ему, — спокойно ответил Лесоок.

— Видно, рассказывает про Стрешкину грозу, но отступиться от парня не желает… — размышлял Ижна.

— Племя мое Юсьвой мутится. Нарядим его — и с Уклис устроится! — переводил на свое Лесоок.

— Вызовем на наше капище, заколем мутаря и волкам за верею сбросим! — предложил Синюшка. — Ни слуха, ни духа, ни зацепы.

— Мои поймут. Сойдут всем племенем.

— Вот беда… — вздохнул Пир.

— А что, Уклис там, у себя, не люба никому? Мож, подсобить ее обуздать? — спросил у Лесоока Ижна.

— А ты сам обуздай! — засмеялся Пир. — Хватит по мерянским вередницам браживать!

— Штоб от печали на елку не залезть, к сестренке поважился. А этой ражей прокуднице полдюжины таких, как я, надобно! Эх, лета остались там… — непонятно куда указывая, серьезно рассудил про самого себя Ижна. — Видно, Светояр угодил ей!

— Она на поле глазками блестит, титями — ну как нароком! — водит из стороны в сторону, на челе писано — потерпеть не могу! — вспомнил вчерашнюю Уклис Синюшка.

— У вас, видно, туточки в лесу таких жеребых кметей не сыщешь! Вот и прилепилась, как пиява, к бедолаге! — пошутил над Лесооком Пир. — Эх, был я о двух руках — у меня под каждой, бывалоче, по две…

— По три! — тряхнул от смеха животом широкий Ижна.

— Уклис — баба с разбором. И говорит-то — с кем хочет… Ребята тамошние раз досягнули ее — так вож ихний быстро все урядил: одного вообще из племени спровадил… — пояснил Лесоок. — Вот бы их с Юсьвой куда-то услать, чтоб все видели.

— Токмо вряд ли она пойдет с ним, — раздумывал Ижна. — А ты говоришь, что воевода ихний ей заступа? С чего бы это? Уклис женима его, аль как?

— Вроде, дщерь родная, а там — не ведомо… — сомневался не знавший всех тихих заморочек соседей Лесоок.

— Это того великого, что бабами в поле воеводит? — удивился Синюшка.

— Да. Поля у них дивные — нашим не ровня… — Лесоок, видимо, об этом сожалел. — Были б рядом поля — у столбцов кудесили б помене.

— Так сожги лес! — резанул Синюшка.

— Боюсь. Да и кто захочет все лето кверху задиной стоять? — отвечал Лесоок. — Я ржавицу пособирать в калугах захотел — ан нет, не уговорил: им и так раздолье в лесу. Чем-то, что ль, их отвлечь от мрака надо.

— Вот они тебя на березы привяжут и развлекутся! — пошутил Пир и глянул испытующе на Лесоока.

— Мои не привяжут. Токмо как они в потаях мутятся — мне зрить больней! — переживал вождь.

— Как кличут того голову — ну, отца Уклис? — призадумался Ижна.

— Кроути, — подсказал Лесоок.

— Слушайте чутко меня… — Ижна упер руки в коленки. — Надь ненароком пустить слушок по соседскому тому племени, что, вроде бы, русские мужи возжелали поселить Уклис у себя — якобы глаз положил кто-то на нее. И говорят, что негоже пропадать такому яхонту в недрах дикого племени.

Молчали. Зацепились вниманием за забористое начинание вещего мужика. А Ижна с заговорщицкими искорками в голубых глазах продолжил, стараясь не упускать мелких деталей:

— …А так, вроде, хоть и некоторые с женами, будет она и работница в русском хозяйстве, и женой в лишках — кому-нибудь по надобе. А содеять сие русские порешили через людей племени Лесоока — на то у них договор: чужаки не лезут в древний уклад племени, а мерь им за то вершит капище и помогает молодух крепких сыскать на богатеющий двор, чтоб кажному в пару, а то и в лишки. Как, стал быть, Уклис.

— Эдак они войной на нас попрут! — высказал шутейное опасение Синюшка.

— Юсьва с Милье увидят переметность бабы: обида на нее, разброд, а нам срок.

— Да уж верно: сказка мудрена, а где и страшна! — добавил Пир.

— Но мы, браты, за три года никому худого не сделали, а про это еще и напомнить надо — дабы от испугу ихнего нам хужее не было! — пояснял старательно Ижна.

— А кого ж подослать-то? — Мало верил в такое Лесоок. — Неверного человека надоумишь, он и скажет не по делу — вот тогда негожее и сподобится.

— У тебя, Лесоок, любая баба, коли Светояр попросит, нам союзница! — проговорил Синюшка.

— Нет, Светояра замать не след, — высказался Ижна, и Пир его поддержал всецело.

— Не след. Право дело — без него урядим. Попросить надо Протку — погуляет тамо у них, побрешет, как научим… А, браты, боле-то ведь некого?

— Могу и я сходить, — вдруг предложил Лесоок.

— Дело, — одобрил Ижна. — Ты прямо ко Крутю, а Протка меж бабами ихними — вот и славно облатается с двух боков. Пущай два племени чуть разойдутся… Да и Уклис пошатается мыслишками.

— И вот что еще, — вспомнил Пир, — если што — Стреше скажешь: вчера до полночи мирились-замирялись с Крутем из-за зверя и землицы, и Светояр там был весь срок неотлучно…

На сем беседа кончилась. Вышли из землянки, осмотрелись, стали расходиться. Синюшка был с Лесооком, когда последний попросил Протку слить ему водицы для умывания. Мог бы объяснить муженек, но тут надобно изложить тонкости.

В тот же день Протка никак не могла донести до разума соседских баб:

— Да они люди-то совершенно тихие. Те, помоложе которые, женатыми будут. Мой-то, заяц мартовский, тоже туда! А ведь обещал только со мной! Мало ему — мол, в хозяйстве не живу… Ласка моя одинокая надоела коту!.. А кого хотят? Уклис хотят, красавицу хотят: для любви и для работы. Пусть — что непоседа и непонятная. Лишь бы им рожала, и в хозяйстве они ее сумеют заставить…

Лесоок вел беседу с Кроути:

— Ты что ж, не слыхал?.. Да-а, непорядок у тебя — плохо доносят… Мне? Я и без доносов все про всех ведаю. Ну, ладно, обо мне позже… Я думал, что ты слыхал… Говорю, говорю… Ты только не подумай на меня — я для того тебе и сообщаю по дружбе, чтоб меня ты не винил в том… Уклис — девка крепкая. Хотят ее в хозяйство. А там и для любви сгодится — она ж приглядная. Чего ей мыкаться? Всегда почему-то у нас… Тут ее один ихний уж пасет… Знаешь? А что ж не препятствуешь? Поспособствуй и себе, и народу древнему мерянскому… Ну, думай, друже, будь здоров!..

Все прошло как нельзя лучше! Трехлетнее общение с русичами не оказалось напрасным: подпиталась Протка, да и Лесоок некоторыми уловками, изворотами, ухищрениями обогатился. И дальше бы по намеченному пошло, но нежданно-негаданно случилось непредвиденное, повергнув в окаменелое оцепенение жителей русского дома.

Через день на второй явился на русское подворье принаряженный Кроути. Застенчиво побродил за городьбой, собираясь с думами. Выбирал человека, с которым можно ладиться о деле, давно в нем, отце, наболевшем.

Днем дома были молодые и Сыз. Кроути по-мерянски поздоровался и подошел к Сызу, назначив его своей догадкой старейшиной. Больших размеров человечище проблеял несколько слов, на которые изумившийся до опустошения дед ответил запинающимся непониманием. Показывали на себе, на собеседнике какие-то образы — для разумения друг друга. Мерянин потом помянул Лесоока. После некоторых колебаний Сыза побрели через речушку к Лесооку. Тот должен был выступить толмачом с русского на мерянский и обратно. Ко всему — еще и разъяснителем ситуации. Иначе двум передним мужам вразумительно не обрядить обстановку.

Определив, что пришедший мужчина — солидный и представительный в лесном мирке человек, старик собрался духом (сил было так мало, что и нечего собирать!) и всю дорогу бубнил грозные, несвязные звуки — для ушей Кроути. Дед опирался для вида на резную клюку, левую руку держал кряжисто за кушаком. Так, вдвоем — Кроути впереди, Сыз, не отставая, позади — притопали к Лесооку.

Тот, увидев напряженно молчавшую двоицу, сразу уразумел суть. Поежившись, сделал невозмутимым серьезное лицо и приготовился слушать и придумывать. От затылка до хвостца покрылся холодком. Уголки губ набухли — будто готовились к изречению протяжного «му-у». Здороваясь с непростыми посетителями, уже не рад был давеча придуманному, но не показал гостям и намека на нестройность своего положения.

Уселись на угловатые чурбаки. С любого из них можно было бы изваять в те миги главного божка для всякого народа — лик кумира вышел бы на славу! Сыз устроился напротив Кроути, выпрямил спину. По-молодецки энергично покряхтывая, уперся взглядом мирового судьи на озадаченного пришельца, чувствуя себя бесспорным пупом нежданной сходки.

— Сей муже явился к вам по великоважному делу… — От напряжения Лесоок применил высокопарность. Сыз приняв слово «вам», в первую очередь, на свой счет, продолжал важничать и слушать. — По нечаянной молве вы хотите приспособить ихнюю Уклис себе.

— Да, приспособим, мы ей рады… — От уважения к виду Кроути очень ему желал помочь дед. Но потом, когда словеса Лесоока дошли до понимания старика, имя ненавистной Уклис резануло по сердцу — вспомнил махом про великий неуряд, связанный с ней, встрепенулся и с возмущением рыкнул: — Куда-а?

Стушевавшийся и помрачневший ходок за ладушками через Лесоока начал объяснять, что, мол, Уклис люблю, желаю отрады в житие и вовсе не препятствую ее переходу в русское хозяйство. Лесоок, толковавший слова соседского вождя, готов был сбежать сейчас насовсем в лес от заваренной заговорщиками каши. Глазами и интонацией показывал ничего не знавшему Сызу, чтоб тот вел себя спокойно, говорил что-то и не уходил, надеясь измышлениями скорректировать перевод слов Кроути. Сыз, не ожидая продолжения, встал и заявил:

— Нам с дочкой Ухлиса дорожку перешла, плеха эдакая!

Лесоок рукой тащил деда вниз за кушак и переводил на финский:

— Старче говорит, что их хозяйство полно лошадьми, имеют дом, каких нет в округе… — А обратно для Сыза: — Они дают семена, каких нет тут в округе, и двух ражих парней в работники до осенней поры…

Тут Сыз краешком мозжечка начал догадываться о неразберихе и путанице в своих ощущениях, о разности поведения его самого, пришлого Кроути и горячечного перевода Лесоока. Не меняя возмущенной образины лица, вновь представительно уселся и въедливо, но тихо поинтересовался у Лесоока:

— Эту молодицу он кому желает? Свете, аль нет? — Лесоок перевел.

— Ежели к делу подойти так, как сказано, то можно и поладить. Разве кто будет спорить?

Кроути окреп налаживающимся положением и благодарно посмотрел на лысого, грозного старца. Лесоок, потерянно щурясь, прыгающими губами сообщил Сызу:

— Он желает устроить ее у вас, и ваш жених тут ни при чем. Надо как-то ему помочь! — И деловито, с чувством выполненного долга улыбнулся соседскому вождю, на которого время назад было жалко посмотреть. Сыз задумался, мало доверяя обоим, потом решительно глянул на вождей и сообщил Лесооку:

— Дело ладным не окажется, если его погонять, аки кобылу. Такой девке найдем мы и кров, и занятие. Через три дня навести меня, получишь конечный сказ! — И медленно встал. Лесоок перевел все, как есть, и пошел провожать соседа— не так давно заносчивого и надменного. Сыз один поплелся к дому выяснять ситуацию и давать нагоняй домашним шептунам.

Когда со двора ушли Сыз с гостем, Синюшка пояснил Стреше:

— Вишь, Лесооковы человеки какую мудреную бучу затеяли надысь? — И, сказав, что пошел на Лысую горку, шустрый кметь подался за стариками к лешакам.

Дождавшись Сыза на мерянской стороне в кустах, окрикнул старца:

— Сыз, подь сюда.

Дед от неожиданности вздрогнул и встал как вкопанный на тропе. Синюшка подзывал его рукой, но сам хоронился от лишних глаз. Сыз трясущимся голосом спросил, когда зашел в кусты:

— Што за колядки бисовы вы тут удумали?

— Што хоть нагуторили-то?

— Не знамо, кто кому нагуторил, а я с березовым челом там сидел!.. А Лесоок, хи-хи-хи, видно, зубья свои до крошки расплостил, хи-хи! Коли есть кикимора — так то, верно, Лесоокова сестрица.

— Брось, дед, сказывай, с чем разошлись.

— Ан нет, ты наперво сказывай, што удумали, маковки еловые! Кто там еще с тобой, Светька, што ль, заговорщик? Муравьиный дом ему в порты! Вот я Пашину-то его вытравлю! — громко негодовал в последнее время затихший и сидевший мирно на дворе Сызушка.

— Светояр ни при чем.

— Ну да! Тину с языка смахни.

— Да. Ручаюсь за слово-дело! Пошли на Лысую, все разом растолкую. Дойдешь, нет?

— Щас как дрюкну по затылице клюкой! — осердился Сыз и незаметно изготовил клюшку половчей. Но бить не пришлось: до Лысой горки Синюшка разборчиво и доходчиво рассказал о неуклюжей их задумке. Сыз же о своем молчал, не желая балакать об сем дважды.

— Што он носится-то, Светя?

— Кто? — не понял несобранный Светояр.

— Воевода соседский.

— Не поделят лес и зверя в нем.

— Эх, незадача… Мне бы ее — я бы враз рассудила! — задумалась Стреша. Щемила в груди у молодицы какая-то злая печаль. Мужу бы подойти, обнять, утешить. Но не может — руки помнят сластные формы Уклис, сердце осталось с ней.

Два раза видел ее подле себя, и оба раза не удержался от немых, но красноречивых и чарующих позывов ослепительной красавицы.

Стреша смотрела в сторону злым взглядом. Светояр сделал над собой усилие и положил ей на шею холодную руку. Стреша шагнула от него прочь, и рука мужа упала. Помолчали. Светояр подошел во второй раз, обнял крепко, стоял и привыкал по-новому к телу жены. После Уклис сторонился ее. Не то чтоб стыдился — просто на вздохи и ощупь финка была милей, слаще взгляд и голосок… Руки его со Стрешиных плеч спустились на груди, остановились. Эти грудки — знакомые, удобные и крепкие. Он обернул их в ладони и поцеловал жену в красивые губы. Стрешино сердце чуяло неигривость сего поступка. Она едва заметно повела упругим телом, освободилась от рук, подошла к Ягодке, присела на корточки перед дочкой, распустила темную косу и подхватила лоснящиеся космы ленточкой. Получился струящийся вороной хвостище — не меньше конского. Светояр в третий раз приблизился к жене, схватил тело жадно, уткнувшись носом в волосы. Нюхал и воспламенялся.

— Брось, Светя, задавишь… — лился теплый ручеек голоса.

— Ты што, Стреша?

— Ничего, — нырнула она в коло рук мужа. Он пытался ее досягнуть, она увертывалась. Звонко хохоча, вбежала по ступенькам в дом. Ее круглый зад булками ходил под голубенькими накапками.

— Никуда не денешься! — летел за ней Светояр. Маленькая Ягодка заплакала от странной беготни. Потом успокоилась, разыгралась, повела глазки по сторонам в поисках привычного Сыза.

Кроути подошел по узкой тропочке к главному кострищу своего племени. Он был весь в себе — оценивал еще раз посещение соседей. Русское подворье увидел впервые. Приметил молодых людей возле лошадей. «Вот бы любого из них в постоянные хозяева к Уклис… Там жизнь какая-то другая: люди — шебутные, смелые; телами сбиты; ликами — прямо боги!.. Наши парни — угрюмы… А те — слух был — слетали до Булгара и обратно!.. Какого бы сына родила от того, большого, моя девочка!..»

Не то что энтот пятилеток, на которого глядел сейчас вожак: сын Уклис среди ребятишек выделялся хлипкостью и тщедушностью. «И от кого только она его принесла? Никого из мужиков, схожего с малышом, не наблюдаю… Неужто правда от того грязного мухортика, который пять-шесть лет назад прибился к племени и делся потом, не пойми куда?.. Тот, с кем она недавно ходила в лес, хорош статью! Родила бы мне от него кровинушку, наследника, а ее саму я б отдал куда-то с глаз долой!..»

Странной была, по мнению Кроути— да и всех остальных, Уклис. Выросла красавицей. Запросто судачила с парнями. Подруги были и есть. Но непонятный запал в ней обнаружился в отрочестве. Никто наверняка не говорил, но предполагали, что отец ее — вождь племени. Хоть лицом и норовом не схожи, зато статью они — словно по одному образу и подобию ваяны.

Была уверена сама, что дочь вождя, потому от ребят и мужиков держалась независимо. Любовные игры завела очень поздно — оттого и выросла эдакая здоровая. Игры, начавшись, закончились тут же. Ей было неприятно и смешно. Ходила время отстраненная от мужчин, рассказывала про них подружкам. Тут подвернулся бродяга-оборванец. Одним своим видом забавлял ее. Демонстративно увела его в лес. Вечером вернулись. Все смеялась потом с подругами, обняв малого мужичка за шею. Остальные мужики племени серчали, но побаивались покровительствовавшего ей вождя.

Не понравилось в племени бродяге — исчез безвозвратно… А Уклис по весне родила мальчонку. Особого чувства к сынку не испытывала — что было обычным делом у мери. Детей воспитывало племя — чуть подправляя, едва понукая. Особых наук не проходили, а тяга к лесной охоте на зверя впитывалась с молоком мамок.

Уклис после родов ощутила сладкую тягу к мужчинам. Похотливо выбирала, посмеиваясь в глаза возможным женихам. Парни желали ее, злились на нее, простить и понять не могли давних шашней с грязным, плюгавым проходимцем… Зря она надеялась насладиться мужчиной: мерянские молодцы улучили место и время, отволокли на далекую поляну и дали волю своей злости.

Уклис долго плакала на груди Кроути. Тот произвел дознание и виновных наказал. Грешники с подрезанными лбами не должны были являться в племя до желтых листьев. Им запрещалось также искать пристанища в других окрестных племенах. Таков тут был закон. Из шести высланных пятеро вернулись, покусанные зверьем. Один, говорили, погиб.

Красавица окунулась в отчуждение со всех сторон. Сама тоже ни с кем не хотела говорить — лишь изредка подсаживалась к самым заядлым сплетницам. Говорила вечерами с Кроути, но дерзко и непристойно…

Появились русские. Среди них — огромный, спокойный мужик, на десяток лет старше ее. С внимательными серыми, при виде ее — мальчишескими! — глазами. Какая нега разливалась по ее телу те два раза их лесных уединений!..

На Лысой горе Сыз поведал заговорщикам суть беседы с Кроути. Сам такожде превратился в участника тайного скопа.

— Уклис надь пристраивать к нашему семейству, — советовал Сыз. — Я сам с ней буду спать.

— От тебя сором пойдет на кажного русского мужика! — злился на зряшное предложение деда Пир.

— Я рядом сплю с Сызом — деда в обиду не дам! — скалился Синюшка.

— Бросьте молоть пустое! Поселись она к нам — будем шататься по двору, аки призраки, с некошным блазном в головенках! — оборвал всех громкий Ижна.

— Мне она не потребна…. — тихо сказал между прочим Синюшка.

— Дык што ж делать? — недоумевал Пир.

— Потому как нам взять ее нельзя — Юсьва пущай заберет! — объявил Ижна. — Круть нам даст народ, построим еще дом за нашей городьбой. Крутю речем, што девка евонная будет при нас — токмо муж будет Юсьва: за обоими поглядим. И Лесооку корысть. Можно и Синюшку с Проткой к ним поселить.

— Ну ее, образину бесовскую! — воспротивился молодой. — Стройте дом и мне… — проговорил он, смущенно улыбаясь пожилым.

— Батюшка милый, а как же Ростов? — пропел Пир.

— Ростов не убежит дале, чем есть… Зато будет куда вернуться! — выкрутился Синюшка.

Сыз молчаливо о чем-то думал. Мыслями отсторонился от беседы. Глядел вокруг, вспоминая такие же места, как эти, из своего детства и юности. Народился почти век назад в таких же холодных краях. Рос, мечтал белыми ночами одинокой юности… И помирать счастливится тут же. «Но я не из этих, не из лешаков… В Киеве учить молву ведь не пришлось…» — подумал с гордостью тщеславный старик и вновь обратился к товарищам.

Рядили, как свести вместе Юсьву и Уклис… Лешаки-то устроены так, что нельзя их ни уговорить, ни запугать, ни одарить чем-то… Дикари противные — и все тут!

…Вечером, поедая крупенник, запаренный в молоке, Сыз начал обработку ни о чем не ведавшей пары.

— Расширить нам надобно свое хозяйство… — Пожевав беззубым ртом, собрался с верными словами дед. — Время настало… Мы стареем, и мяса нам не шибко желается… — Оглянул Стрешу со Светояром, проверил по лицам остальных правильность начала. — Крупешку во млеке душа волит все охочей…

Пир, Ижна и Синюшка кивали головами.

— Што ты, дед, тянешь? Молви, че надумали! — не выдержала Стреша.

— Не зело на меня серчай, доча. Я — ветх скулами, послаб умишком… Сказал бы споро — кабы споро совладал.

Стреша со Светояром ждали невероятного, но ни полсловом не торопили старика — ведь тот мог и вообще не продолжить сказ. Пир готов был подхватить речь Сыза, заметно нервничая от дедовой передышки.

— Пора нам, други, впустить новых людишек в свой двор.

Стреша посмотрела на Светояра, поняла, что он также в неведении.

— Брось терпение колыхать, сноровись, деда! — подперла лицо руками молодица и перестала жевать.

— Все хлопоты молодецкие — оттого што сносить охоту не можете! А вы потерпите — куда вам торопиться?

— Слухайте меня, — провозгласил Пир. — Круть, наш дальний сосед, через Лесоока нижайше бьет челом ради сведения в семейное гнездище своей дщери Уклис и Лесоокова кметька Юсьвы…

Как и ожидалось, все, кому посвящено было краснобайство это, пооткрывали рты. Пир посмотрел на удоволенного друга Ижну и продолжил:

— Нам выгоды нет никакой отказать обоим просящим вожам, а посему — токмо по нонешнему их докучению — мы решили отстроить им хоромину вблизи нас.

— Это почему здесь-то, отцы родные? — не понимала обескураженная женщина.

— А я вот тебе, дочка, поясню, — заговорил Ижна. — Поселись он там — недовольны Крутевские парни: поселись она у Лесоока — невсутерпь богомолам.

— И што ж, вы за это худое дело, отцы родные? — очень громко, почти криком, спросила Стреша. — Пущай селятся отдельно — хоть на краю, хоть за краем.

— А мы за это дело сполна, нам не внять вожам нельзя! — строго отрезал Ижна. Сыз по-княжески прокашлялся и расселся, уставясь на Светояра со Стрешей. Синюшка вышел на улицу.

Вечер был не из теплых. С ухода солнца тянул зябкий, влажный ветерок. Наступала пора убирать овес. Дальше следовала година уборочной для ржи, пшеницы… Из леса понесут орехи… Время сборов — ответственное и благодарное, премного греющее душу отдачей от хлопот.

И в отношениях между людьми наступают такие периоды, когда после заброски семян, взращивания и длительной страды ощутимы плоды усилий. Но в жизни бывает разное, и никто не может побожиться наперед о результатах… Плоды благости весьма часто взрастают из семян добра. Худые плоды могут уродиться от различных посевов. Многое здесь во власти почвы и орошения…

Премного вероятен исход такого рода: засеяно не знамо что, растет без ведома сеятеля и смотрителя, лишь по воле Божьей выродилось эдакое, что ни взять, ни выбросить. А результат сущ и ощущаем, и нет ему отвода. Пожелаешь от сего избавиться — отверни себя самого прочь; коль решил с этим не расставаться — иди и мирись с плодами, возросшими от твоего начала, с корнями, притянутыми к тебе крепко. Иди навстречу и сойдись!..

Все, в чем участвовали или чего сторонились русичи в эти три с лишним года, выявляло свои действия и признаки, имело последствия. Когда — больно, когда — удивительно желанно и нежданно, напрямую или по долгому кругу— все совершенное откликалось особенным проявлением…

Кроути и Лесоок подослали своих мужиков, и началось строительство второго в этом лесу большого дома. Стена деревьев в русском местечке заметно проредилась. Строение росло похожим на первый дом. Также расширили и распрямили дорогу к Лысой горе и к капищу. Единовременно женщины Лесоока помогали русичам с уборочной. Стреша там была ненавязчивой водицею. Юсьва продолжал пялиться на нее.

Уклис захаживала на стройку и к капищу. Видели девицу часто, но она ни в чем не участвовала. Толпа нашептывала, что дом строят ей, — верить в сие она отказывалась. Обращаясь к Кроути, находила недомолвки и осекающий тон. Неведением еще более раззадоривалось ее любопытство: соображала, под каким предлогом очутится здесь?.. Но скорее не верила в свое восселение на русское подворье.

Юсьва и подавно не знал ни о чем. Милье, слыша сплетни, мужественно держала суть их при себе. Захваченный возведением дома, рыжий мужичок получал лестные похвалы от русских в отношении своей смекалки и умения, а возле родного кострища скромно выслушивал одобрение соплеменников, все чаще посещавших истуканские громадины, по русской затее сотворенные финном. Милье взволнованно наблюдала за происходящим, но тишайше молчала.

На толоке Юсьва работал постоянно, каждый день. Но как-то вяло — стараясь каждый смык продумать на предмет улучшения. Не мог заставить себя так засалить рубу, как не разгибавшие спин славяне, прибившийся и старающийся булгарчонок, некоторые мужики из мери. Нравилась ему работа полегче, похудожественней… Стреша как-то выказывала ему знаки внимания, но поспешно убежала, покрасневшая и шумная… Иной раз Пир с Ижной указывали Юсьве на Уклис, стоявшую поодаль на краю леса — томную и, наверно, умно-величавую. Присматривался к ней, а хватавшие финна каждый миг очами русские подзадоривали кметька: «Иди, иди!..» — и смеялись, запрокидывая головы и крепко держась за растущие стены.

Уклис выглядывала, конечно, Светояра — мысленными посылами звала. Но за тем неотступно следил Синюшка. Светояр, порываясь к ней, даже сетовал ему: мол, что ты за друг, что за мужик?.. Синюшка ответил, что Ижна, на крайность, разрешил рассудить строго и не шутя… Светояр то негодовал, то смеялся — и всегда плохо понимал своего «пастуха». Но вспоминал слова матери о нем: «Молодой, а бесёнок — хлеще всякого!..» «Бесёнок» же сознавал, что Светояр — безотказный мостик со всеми, кого имели в соседях русские. Такова уж была особенность симпатичной всем натуры его. И мостик этот требовалось содержать в исправности…

Меж двух домов построили мечту промозглой здешней жизни — баню. В толстостенной длинной повети разместили мыльню с дельвами, ушатами, отвели место для калильной печи, соорудили по краям просторные скамьи. Над печью под коньком проделали отверстие для выхода дыма. Заводилами тут выступили Пир и Ижна.

Когда второй дом был готов, а над баней крыли крышу широченной щепой, русичи вплотную занялись обустройством очага. Из камней сложили топку, поставили огромный колосник, сработанный за два дня и одну ночь Светояром из мерянского железа и в мерянской же допотопной клети, коя была некогда приспособлена для кузнечного дела. Металла не хватало, и Лесоок громко ругался на своих. Мерь на вождя не обращала внимания, во все глаза глядя на ловкую работу русского додела, расплавившего все железное, что смог сыскать, в покосившейся корчийнице и вытянувшего оттуда толстенные пруты. Готовую решетку воздвигли на топку и наложили сверху булыжник, изнутри подперли кирпичиками — дабы она, размягченная, не провисла.

Наконец наступил первый банный день. Развели огонь. Дым заполнил все помещение, а потом нашел себе ход под верехом. Пир подкидывал березовые чурбаки и торфяные сухие лепешки. Ижна, раздевшись до дырявых, выбеленных многократной стиркой подштанников на улице зазывал народ в мыльню.

— Занимай, браты, баксы! Налетай, кочемазые, балмочь свою золить!..

Мерь потянулась в двери, с опасением наблюдая дым и пар внутри. В том мареве ныряло и исчезало голое тело Ижны. Лесоок поддержал порыв русского и схохмил:

— Бабы пойдут, когда Светояр разнаготится!

Все засмеялись. Стреша тоже — поглядывая, нет ли Уклис?..

Светояр тоже решил войти и призывно выкрикивал из преддверия:

— А ну, не робей! Спробуем парок!..

Горячие камни бросали в бочки и ушата, следом лезли сами с вехотками и мочалами.

— Зимой дело будет потешней… — из бочки выглянул брюхатый Ижна. — Светояр, покличь Стрешку — пущай несет чистые рубы.

Пир одной рукой с помощью железной виделки на коротком торче кинул ему в баксу горячий валун. Ижна счастливо заголосил:

— Как же хорошо!..

В мыльне скопилось много радостного, любопытствующего народа. Не мылись — просто глазели на русичей, самозабвенно погружающихся с головой в мыльную от щелока воду. Терли глаза, хватали дымный воздух открытыми ртами. Самые шустрые из немолодых финнок тоже начали раздеваться.

— Погодите, сестрички, сейчас мы вылезем!.. Што так неймется, аль вошки цапаются? — смеясь, спрашивал Ижна.

Из другой бочки улыбающийся Светояр, умиляясь, глядел на раздевшихся до исподних юбчонок пожилых женщин и на шикающих на смелую половину мужичков. Взявшись рукой за край соседней бочки, подначил старшего друга:

— Ижна, ты что — боишься? Возьми соседушку — пусть рядышком поплещется!

— Токмо если самую тоненькую! — Хлопал себя по большому тугому животу тот, плескаясь серебристой водой.

Разговоров об сем хватило на весь следующий день. Вспоминали, как бултыхались в воде, о чем шутили. Как под конец все емкости заняли бабы, а мужики чуть не сломали очеп на банище, натаскивая для них воду. Как каменья не успевали раскалиться, и мыться довелось в едва тепленькой, а то и в ледяной воде, завывая по-волчьи… Добрым словом отзывались о русских…

Прошло полмесяца. Заметно похолодало. Земля готовилась к зиме. Ритм жизни замедлился. Из-за дождей и холода не хотелось выходить из дома… Синюшка позвал Пира и Ижну и сообщил:

— Протка мне баяла — вроде как Ухлиса брюхатеет… А Круть — чернее ночи: изобиделся. Молчит — а мы спешить не думаем.

— Ба?! Ох! — сообразили мужики, в чем дело.

— Надь шибко подумать, браты, иначе дело худое выходит! — проговорил напряженно Пир. — Про Крутя уж забыли. Ба, ба!

— Юсьва-то успокоился, и Лесоок радый… — корил себя Ижна за преступную забывчивость. — А про деваху с Крутем из думок вылетело!.. Эна как вышло-то…

— Лети, соколик, сейчас к Ухлисе, гуторь, что Светояр ждет ее в баньке! — приказал Пир Синюшке. — А мы, погодя, приведем сюда Юсьву… Эх, будь что будет!

Кроути занимался отбором зерна для озимого посева. Крупные семена женщины ссыпали в кули и туески. Мужики были на пахоте. Светояр дал им коня, и вспашка в эту осень шла полегче и поскладней. Не приходилось убиваться бедолагам, тягая за собой рало.

Прискакал Синюшка, увидел Уклис, но обратился к вождю. Говоря, что нужна Уклис, невпопад жестикулировал руками, показывая срочность и неотложность призыва. Кроути понял, что дочку приехали забирать, и по-своему крикнул Уклис все бросить и подойти. Бедный отец изобразил, как сумел, чтобы парень не уезжал, прокричав одновременно что-то своим бабам.

— Светояр тебя в бане ждет! — шепнул Синюшка всполошенной бабе.

Она, не веря своим ушам, побежала в лес. Загорелось ей по-мерянски поругаться, пожаловаться, понежиться.

Кроути с бабами притащили кой-какое барахло и утварь. Синюшка указал на лес — мол, уже убежала. Закрепили узищами вещи на спине лошадки, и отец стремительным шагом собрался было проводить дочь и поглядеть, где, что и как. Синюшка завертел пальцем перед солнцем — мол, сядет и взойдет. Взойдет — и приходи. Кроути не мог понять, почему сейчас-то нельзя?

— Нельзя, нельзя, — серьезно говорил русич, — сегодня нельзя!

Бедный отец вспомнил Лесооковы сказки о бестолковости русских, что-то понял, с мокрыми, прячущимися глазами отошел к костру, уселся, подпер бородатый подбородок кулаками и горько о чем-то задумался. День он так и просидел, ночью тревожно спал, дожидаясь восхода солнца. Он думал: «Видно, так заведено у русских, чтоб отца — потом… Все равно я им благодарен, что все же приехали… Тяжко дочке в своем племени, тяжко ей такой…»

Синюшка влез лошадке на круп, дернул возжи, облокотившись животом и грудью на большой тюк, высоко подпрыгивая, поскакал за Уклис, быстрее ветра летевшей к любимому.

Уставшая женщина подходила к реке, когда так называемый сват догнал ее.

— Подожди, подожди, егоза. Все тута у тебя расколотил наверно!

Она остановилась не сразу. Синюшка спрыгнул, охнул. Дальше шли вместе. Над баней клубился дым.

— Иди потише, — остерегался разных непредвиденных обротов парень.

Вдруг послышалось унылое скуление. В траве лежал Бранец с глубокими ранами на голове и на боку. Уклис остановилась и первой склонилась над воющей псиной. Синюшка оставил коняшку и молнией подлетел-прильнул к любимому существу.

— Кто ж тебя, молодече? Ай-ай-ай!

Выжлец виновато поднялся и, сунув голову под руку мужику, по-собачьи стал жаловаться.

— Придем к тебе позже, братец…

Синюшка вышел к банищу, за ним Уклис и лошадь. Все трое косились на первый дом: Уклис боялась увидеть Стрешу, Синюшка — Светояра, потерянная от вида и запаха крови лошадка глядела для крепости духа на родное. Провожатый на входе замедлился. Женщина прошмыгнула в низкую дверь бани. Русич за ней.

В бане мирно сидели два пожилых заговорщика с Юсьвой и беседовали, дополняя слова жестами. Оттого тихонько смеялись. Синюшка закрыл за собой дверь и застыл на выходе. Уклис, поняв, что здесь и не предполагалось быть Светояру, а выход наружу закрыт, пошла и села на лавку, не зная, на кого уж теперь и смотреть. Юсьва занервничал.

— Подойди, — подталкивал его рукой Пир.

Ижна смотрел на Юсьву. Тот готов был сорваться — оттого что его так нагло считают мальчишкой. Синюшка взялся за рукоять меча, Ижна вытащил из сапога острый клинец и подошел к женщине.

— Так надо, Юсьва. Оставим вас вдвоем — токмо ты не плошай тут! — настойчиво басил Пир и ничего не выражающими глазами глядел на пол под ноги Синюшке. Тот, хитро щурясь, подметил:

— Коль уйдем, и они стреканут отсель.

— Непохож рыжий пень на кондовый ясень! — разделял опасения Синюшки Пир.

Ижна, сверкая ножом перед лицом сидевшей Ук-лис, развязал на ее поясе вязку. Она было дернулась, но большой мужик за волосы припер ее к стене и рванул за ворот женский холщевик, который, треснув, выказал одну большую белую грудь. Финнка закуталась в меховую короткую душегрейку. Юсьва, что-то пробормотав, опасливо подошел к Ижне. Пир тоже приблизился и сказал:

— Ижна, отойди. Видишь — парень с заступой явился.

— Пожалейте свои жизни, детки, живите впредь вместе! — уговаривал Ижна, не надеясь на полное понимание. Русские вышли, расселись возле бани, слушали, но внутри все было тихо.

— Пойду Бранца домой перенесу, — сказал Синюшка.

— А где он? Давно нет-то?

— Эна, в кустах лежит весь порванный! — Молодой скрылся в красно-желтых зарослях малинника и рябинок.

Сторожа у дверей заговорили громко, дабы показать, что отошли от дверей далече.

— Што там на лошадке положено — надо бы снять… — предложил Пир. Они облегчили кобылу, которая только после этого побрела восвояси.

— Ба-а, да это ладушки от Крутя! — изумился Ижна. — Ох, как стыдно за наш обман. Он нам народ дал, а мы его провели не по-доброму!

— Брось ты скулить, Ижна. Дом кому мы строили? Себе, што ль? Светояр, умник великий, ему коня подарил в хозяйство…

— Как подарил? На работу дал до снега! — переполошился Ижна.

— Да вернут, старый пес, испужался-то как — гляди на него!.. У них и сена-то нету! — успокоил Пир.

— До нашего сена уморят коняшку. Хоть привели бы ее пожевать. У лешаков ведь отродясь такой думной твари не бывало! — сетовал Ижна.

— У тех, крутевских, нет, а Лесоок в конях разбирается, и молодой татарчонок, да уж и кто-то еще.

— Дак Лесооку не привыкать к лошадкам, он токмо тут без них-то. Он чего-то в Полоцке был, а там кони.

— Ха-ха, отколь ты знаешь, што там кони? Мож, и нет вовсе? — посмеивался Пир.

— Ой, дубина ты, Пир! Там же большой город!

На это Пир не нашел, чего ответить.

Пришел Синюшка, за ним Сыз, за дедом Светояр. Позже на руках с Ягодкой пришла Стреша. Пир с Ижной молча отгоняли всех обратно, обещая объяснить все потом. Но никто и не думал уходить. Стреша, отмахнувшись от мужиков, поставила дочку на землю и пошла к бане. Никто не стал ее останавливать.

Она осторожно открыла дверцу, присмотрелась и вошла. Не выходила. За ней последовал Светояр. За ним остальные. Будто неторопливые куры за самой любопытной хохлаткой все вошли в баню. Лишь Сыз остался с Ягодкой.

— Пойдем, маленькая, Бранца пожалеем…

В бане сидели на скамейке Юсьва и Уклис, вокруг них стояли русичи.

— Там ваш дом стоит, эна, идите в него! — подсказывал молодым мерянам Пир.

— Пожитки возьмите и идите, живите мирно… — убеждал Ижна.

Светояр забрал Стрешу, и оба вышли. Чуть погодя, покинули баню Пир, Ижна, Синюшка, убрались к себе и наблюдали через открытую дверь. Время спустя, с песней показалась Уклис и, раскачиваясь, будто, пьяная, пошла к новому дому. Взошла на высокое крыльцо и по-фински позвала Юсьву:

— Догоняй, хозяин, я жду! — И по-русски на весь лес крикнула: — Муж, муж, иди!

Юсьва выполз из бани, посмотрел в распахнутую калитку русских, недобро вздохнул и двинулся на зов жены. Спиной чувствовал взгляды из русского дома, бессильно злился. Приданое осталось лежать на земле. Уклис ждала назначенного мужа на крыльце, пропустила в дом первым. Он сел на лавку, оглядывая громадную горницу.

— Зимой много дров будет надо… — сказал он жене, растапливавшей печь. Она ответила:

— Русские помогут, они всегда рады.

— От их помощи что-то не по себе! — негодовал Юсьва.

— Ничего, хозяин, будет по себе, натопим. Только лечь не на что— возле бани остались пожитки.

— Сейчас принесу… — Юсьва вышел. Навстречу Светояр с Синюшкой еле перли огромный тюк. В нем что-то уже испорченно гремело. Донесли до порога, положили.

— Забор городи сам — не то волки сожрут, паря! — уходя сказал Синюшка. Юсьва не ответил, даже не посмотрел.

— Што-нибудь удумает, злыдень! — рассуждал Пир, имея в виду Юсьву. — Как бы снова воду не смутил, баламут.

— Ухлиса его успокоит, — ответил Ижна.

— Как бы и ее не пришлось покоить: от Светояра не отвяжется, мамоха… — глядел на друга Пир.

— Лишь бы Юсьва серьезным мужиком оказался да возле бабы забылся. Иначе начнет рыпаться.

— Куда ему рыпаться? На носу зима… — рассудил Пир. — До весны успокоится.

— Да, до весны усидит, пантуй… — едва улыбнулся Ижна. — И ребеночка ему Светоярушка содеять спомог. Ха-ха! Одного облегчил, другую отяжелил… — И добавил грустно: — Я б согласился, штоб моя молодая жизнь в таком же конаке затеялась… — Кивнул головой на второй дом.

— Ба, ну ты вспомнил, потешник! — усмехнулся Пир.

— А што ты скалишься? Родителей я не знаю, хотя, возможно, видал… — горевал Ижна.

— Я тож о тятьке с мамкой не слыхал… — посочувствовал друг. — Даже в голову не приходило спросить у кого…

Молчали после этого долго.

— Оттого-то и получаемся мы — без мамочек своих — все одинаковые! — проговорил Ижна. — Вспомни Поречный, Пируша. Одни дела делали, одно говорили. Разница и меж дел, и меж нами — небольшая.

— А у нас мамок своих помнят разве что Светояр со Стрешкой. Приучены они к привычной семье. Знают, как жить, не рыпаясь.

— Вот они нам и учителя толковые. Нас к месту обвыкли. Гляди — и эта парочка усидится-слюбится! — рассуждал Ижна.

— А мож, не усидится? — остерегался Пир. — Загадят дом, да и в лес сбегут.

— Да-а, с домом хлопот полно. Может, мы Стреше ноне доброе дело умудрили?

— Дай нам боги удачу! — подытожил Пир.

Протянулась в непонятном напряжении осень, забелела зима… Да вот и она уже на излете. После полудня солнце шлифовало снег, оплавляя сверкающую поверхность. Ночью мириады капелек на насте замораживал в льдинки морозец, делая грубую белесую корку еще толще, еще глаже. Круглые сутки по ней бегали зайцы и полевки, не боясь оставить следы.

Ватага лосей с сохатым вождем бродила по лесу, подкрепляла истощенные тела свои размягченными солнцем прутами и ветками дерев — не такими ледяными, как среди зимы. Счищали крепкими желтыми зубами со стволов берез и дубов паразитную мохну, лакомясь и пополняя запас минеральных солей, истощившийся за зиму. Исхудали так, что едва выдирали потертые ходули из остекленевших проломов в снегу. Сохатый оставлял кровавые помарки на белом, хрустящем ковре, дышал тяжко, тревожно оглядывался окрест. Заметил волков. В рогатой голове зверя родилось понимание неизбежной попытки нападения серых. Вожак знал, что необязательно бежать, но надо кучковаться… Лоси мололи челюстями ветки и прутики, не суетились: ведь волки— постоянные и пожизненные соседи. А к соседям, хоть бы и таким, привыкаешь…

Средь зимы к Юсьве и Уклис приходили в гости единоплеменники. Натопив жарко печь, скидывали меховые торлопы и шастали из угла в угол по просторному жилищу. Вкушали радость и удобство надземного дома. Русского дома. Из оконца в подволоке подолгу рассматривали русских на своем подворье. Вдыхали воздух после провоза соседями саней с сеном, отчетливо обоняя терпкий запах духмяной травы. Ходили к зародам, полной грудью тянули аромат, валялись в мягких глубоких щербах, как в берлогах.

Уклис ходила с большим животом, немного разговаривала с подругами из Лесоокова племени, которые объявились вскорости. Юсьва бродил по дому, мало бывая на улице: только по нужде или встречал гонцов, приносивших зерно от Крутя.

Конечно, навещали их и сваты. Пир с Ижной заносили попользоваться Лесоокову мельничку. Сам Лесоок некоторое время гостил у русских в первом доме, подолгу беседуя со Светояром.

В сильные зимние морозы оба дома наполнялись людьми. После того дрова привозили подводами. Когда позволяла погода, разгрузив чурбаки, принимались кататься в санях. Русские покрикивали на мерь — ругали, как детей, дабы не мучили лошадей и не разваливали по ухабам дровни. Стреша за них заступалась, в распрекрасном настроении щеголяя в новых богатых сапожках. Правда, из лешаков мало кто по достоинству их оценил. Зато сама прелестница успокоенной душой радовалась подарку любимого. Все хотелось еще в беличью шапку приспособить перо Козича и покрасоваться возле второго дома, показав свои наряды завистнице. Вспоминая увещевания Козича, остерегалась доставать перо при Синюшке. Но что Синюшка? Таков, как и все!.. И несколько последних дней украшение все же вызывающе переливалось на ней… Вот только соперница маялась пузом и вела себя весьма тихо, даже скрытно. Лишь вдругорядь враскачку маячила ее грузная фигура над крутыми сходнями.

Уклис чуралась народа. Покидая дом, издали глядела на веселье и постоянные хлопоты соседнего двора. Ей было занятно и удивительно, как охотно тянется мерь к заводным русским. Ловила себя на неожиданной мысли, что будто давным-давно знакома со Стрешей, Пиром, Ижной, а Светояра видела еще девочкой во снах… Насколько эти чужие люди в своем малом числе пестрее и ярче толпы двух единокровных племен!.. Привыкала к положению, что здесь никого нет из ее родных. Оттого без вязчего погляда раскрепощалась некоей волей. Наблюдала, как русские открыто и красиво улыбаются — правда, когда злятся, то становится страшновато, но хитрющие глаза все равно тянут в глубину своего разума. «Как можно было жить без них?..»

Следующий день был похож на предыдущий. Продолжавшееся веселье нервировало Уклис. Даже и не будь она беременна, по складу своего взбалмошного характера не приняла бы участия в гулянье такого размаха. Всегда ближе сердцу своенравной, малопонятной женщине были разговоры в сторонке с кем-то наедине. С отцом ли, с подругой ли, просто со случайным собеседником — она уединенно вела пересуды о своем или о чужом, которое ее занимало и волновало. Была любопытна ко всему, но чуралась широкого круга оглядывавших ее глаз. Возможно, боялась колючих насмешек, в большинстве своем немых или и вовсе мнимых.

Но когда на русском подворье заблистало солнцем золотое украшение в шапочке хохочущей Стреши, Уклис пытливым прищуром уставилась в невысокую женскую стать, увенчанную пером, бликающим желтыми и рыжими лучиками белесого зимнего светила. Финнка хотела подойти, попросить, посмотреть, но гордость сковала сей порыв, а мозг родил завистливые мысли: «Явилась сюда — смелая, счастливая, с большим, красивым мужем… Живет, и житие свое держит крепко, с разумением… Радостная… Под защитой… На меня поглядывает… Сказать бы ей гадкое, но ведь заколет…» Не в силах дальше лицезреть чужую легкость, ворочалась в молчаливый дом. Опираясь ладонями в бедра, грузно шла по крыльцу, тянулась рукой к дверному уху.

— Погоди, подруга. Я к тебе, а ты и зрить гостею не желаешь! — Стреша, подбоченясь, говорила и переводила дыхание. Заприметила уходившую Уклис, долго до этого глазевшую на перо и, конечно, на нее. Финка с высокого крыльца мерцала прозрачными очами, усилием расслабляла подобранные губы. Удивлена была внезапному посещению русской.

— Аки птаха летаешь, — ломая язык, старательно прошептала Уклис.

— Полюбуйся на диво сие красное. Лелей, поди, и не видала?

Уклис, не склоняя головы, смотрела на золотую штучку и на Стрешу. Черный взор снизу полнился взрывной щедростью и девичьей наивностью.

— Возьми. Хошь — и поноси чуток! — Стреша поднялась на последнюю ступеньку к Уклис и протянула дорогую вещицу финке. Та, порывисто дыша, зыркнула на соседку осуждающе. Глаза были полны ненавистью — оттого, видимо, заметно косили. Уклис нервной рукой взяла перо и бросила его Стреше через плечо:

— Не надь, ха! — И вошла в дом. Стреша мигом проследовала за ней, остановила обидчицу за ворот, зашла наперед и спокойно сказала:

— Пырка полоумая, набери лучше шишек, сроби понизь. Твоему рыбьему тезеву будет верная услада!

Стреша, смеясь, вышла, подняла перо. Когда подходила к себе, глаза ее непроизвольно заслезились непониманием.

В доме громко рыдала Уклис, в стенаньях отбивала кулаки о русскую печь. И дальше в горячих раздумиях финнки возникло гнетущее желание: «Рожу — сразу пошлю за Светояром! И когда придет ко мне, скажу: вот, держи нашего с тобой ребенка! Для тебя мучилась, терпела… Пожалей меня, пожалуйста. И останься же…»

Тянулись томительные дни. Русские опять сгрудились — теперь возле бани. Пир шастал в одной мотне вокруг пояса. От его красного тела валил сырой пар.

— Зимой много лучше мыться! — объявил он. — Водицу не треба носить — можно и снежком… Ах-ах! — Кидал здоровой рукой на себя снег. — Ну-ка, бабоньки, помогите однорукому!..

К нему из баньки, изможденные жарой, вылезли Светояр, Ижна и два финна— еще осенью неразлучные дружки Юсьвы. Они поначалу никак не могли понять прелесть зимней помывки. Остерегались голышом завалиться в снег и там побарахтаться. Но потом сообразили, что сперва надо хорошенько распариться, не боясь жара, а затем нырнуть в спасительный сугроб— и само пожелается!..

Конечно, помнили и о деле. В эту зиму дружным коллективом было добыто несметное число звериных шкурок, которые готовили на продажу. В мыслях было посещение Ростова. Загадывалось также накупить многое в хозяйство: две мельницы, большие кузнечные меха настоящего ремесленного производства, пару-тройку кур с петушком… Остальное было свое: оружие, еда, одежда… Конечно, Синюшке хотелось приобрести еще что-то из оружия — мечталось пройти по рядку оружейников, оглядеть, потрогать, почувствовать смертный запал ратной снасти.

Серебро решили не трогать. Главным товаром торга сделалась пушнина.

Синюшка перебирал сухие шкурки, ерошил и выбраковывал те, с которых летели охлопки, хорошую скору складывал связками в подволоке. Выделкой занимался тоже сам: на сырую мездру ляпал кашицу из ржаной муки, после скоблил, мял… Все время думал о Ростове. Рассказывал и о других городах Протке, бывшей с мальчишкой этой зимой с ним. Временами срывался на нее упреками. Иногда день-два вовсе молчал: давила его жизнь зимой в глухом лесу. Увлеченное занятие каким-нибудь делом не спасало. Он покорно терпел, но мечтал о перемене — хоть какой, лишь бы не видеть надоевшие рожи тихо-вредных лешаков.

— Светояр, поехали навестим Ростов! Мочи моей нету боле ждать!

— Так пускай сперва летник откроется… — отвечал тот Синюшке.

— Поедем по снежку — вернемся по летнику. Чай, мы не эта сарынь! — Синюшка глядел на товарища. Он подумал, потом сказал:

— Поедем. Утешимся странствованием.

— Гостинец не долог, Ростов близко, будем там скоро! — удовлетворенно оправдывался за срыв с места зардевшийся Синюшка, считавший: пусть любой, кто желает, будет у руля, а его место на кичке, где вдыхаешь встречный ветер и время коротаешь, глядя только вперед.

Светояр продумывал уже, как сообщить о предстоящей поездке Стреше.

— Берите теперь и меня с собой! — сказала на то молодая женщина.

— Да ты што, Стрешка, куда ж? — смеясь, изумился муж. Синюшка сбоку смотрел на них, потом глянул на Протку. Та сидела за вязаньем, выводя спицами теплые штаники ребятишкам. Ягодке, своему Кону и еще кому-то, кем была беременна.

— Может, ты попросишься? — спросил у нее Синюшка.

— Нет, я не поеду никуда… — совершенно не поняв шутки, не сразу ответила мерянка.

Синюшка очень любил ее такую, потому и обнял ласково. Она взяла его за запястье, но глаз не подняла.

— Глянь мне в очи, люба! — попросил он.

Протка подняла глаза, просто и ясно посмотрела на мужа.

— Верно говорят, што ты — русская баба! — вставая и отворачиваясь, проговорил ей муж, потом обратился к Светояру: — Што-то ты, друже, не вяжешь наследием свою жинку?

— Погодим крошечки, — уклончиво ответствовал тот.

— Какой бодливый ноне! — определила Стреша Синюшку. — Ты мороку затеял с Ростовом?

— Чего ж тут сидеть в прорве? — заартачился он.

— Гля-ко на него! Дом, жена, детки, а ему — прорва! — завелась Стреша. — Верно Лесоок молвит, што сук тебе в задницу впиявился, а ты других своей колготой удручаешь!

— Коли никто не поедет, я один мотнусь! — зло бросил ей и Светояру молодой мужик.

— Брось молоть пустое! Я еду хоть зараз! — пресек разговор Светояр. — Дорога не дальняя, обернемся скоро. Чай, в Ростове все свои.

Сборы были короткими: раз уж решили ехать до половодья — медлить нечего. Никого с собой не взяли. На шеи и холки своих коней приспособили тюки, полные до краев пушниной. Оглянули на прощанье широкую поляну с двумя большими домами и скрылись в лесу…

Рассветный морозец потворствовал скачке. Кони, выбирая меж дерев дорогу попросторней, зигзагом мчали к Ростову. Обуза на шеях мяла и парила кожу. Но когда тюки подпрыгивали, свежий ветерок опахивал холодком, и кони, подметив сие, норовили повыше подкидывать ноги.

Некоторое уныние осталось на подворье. Ягодка и Кон весь тот день непонимающими глазками не находили отцов. Игрались, баловались, забывались, а взгляды все не находили привычных людей. Были мамы, добрые старые дяди, но кого-то их детский мир лишился. Трехлетний мальчик и чуть помоложе девочка назавтра уже не вспоминали нехватку пап. А через неделю лишь благодаря сказам домашних могли восстановить смутные образы уехавших родителей…

Пир с Ижной и некоторыми финнами дни напролет пропадали в лесу в поисках мяса. Лесоок странным образом загрустил и стал равнодушен ко всем. Сыз сидел подле печи и внимательно рассматривал находившихся в горнице. Стреша и Протка молча занимались домашним обиходом. Русская устроилась за кромами, набирая полосы шерстяной и пеньковой ткани, готовила, томясь ожиданием. Мерянка вязала железными тычинами, наводила чистоту, мужественно и молчаливо сохраняя спокойствие…

Лешаки же, наоборот, с подступлением весны премного ожили, громко и многословно заговорили. Возле второго дома слышался смех, воцарилось оживление. Не видно, правда, было никаких дел, хотя создавалось обманчивое впечатление, что собрались на толоку или на какую-то ответственную брань. Мерь, ранее обитавшая в русском доме, переместилась теперь к Юсьве и Уклис. Там стало невероятно многолюдно. Пир, как, то зашедший туда, настоятельно убеждал их приготовить колья на городьбу, а те ответили недовольным молчанием. Пир посверкал негодующе глазами, нашел Уклис и попытался приказать ей научить это племя порядку ее отца. Та отворачивалась и начинала что-то кому-то говорить — все равно кому, лишь бы выказать недовольство и безразличие.

Несколько мерянских стариков, скоротавших зимнюю пору в безмолвном одиночестве, приняли Лесоока с теми немногими, кто пожелал вернуться в землянки. Два молодых мужика, булгарин Тук, две среднего возраста женщины перешли в свой прежний стан. За этой группой более никто последовать не пожелал. Из мерянского дома старикам занесли, как заносили, впрочем, всю зиму, мясо, и Лесоок молча понаблюдал за уходившими к шуму и новшеству парнем и девчонкой.

Следуя исстари заведенному, вождь и иже с ним собрались идти на охоту. Зверь сам, торя свежие тропы, следовал по окраине стойбища. Непривычная картина открылась взору Лесоока. Он растерянно глядел вслед запросто уходившим зайцам и косулям. И не было под рукой молодых, которые бы остановили их побег меткой стрелой.

День-два бессильных блуканий измучили вождя. Он прибежал погориться, пожаловаться русским на враз рассыпавшееся племя. Прибежал тайно — и быстро назад: боялся выказать панику. Пир с Ижной успокоили его скорым приездом молодых мужиков.

Дорога к Ростову порадовала отсутствием каких-либо препятствий и опасностей. Минув Плещеево озеро, вплоть до озера Неро не встретили ни одной души. И мерь на Плещеевом показалась малочисленной и тихой. Среди толпы нашлись люди, знавшие русскую молву: показали обряженным в колонтари и лисьи шапки путникам точное направление на Ростов.

По пути следования не увидели ни стога, ни зарода для ночевки. Зато до Неро вел широкий, пустынный в это время гостинец. Ночевали возле дороги. Привязав коней, разместились на пружинящих кустах бузины.

Проснулись от конского фырчания. Вокруг молча шастали волки. Громко и истошно голося, русичи водрузили свои затекшие тела в жиденькие ленчики и выбрались на близкую дорогу.

— Эй, бесы блукастые, аль вам зверья в лесу мало? — громко прокричал начавшим немую погоню волкам Светояр.

— Хоп-хоп! — взнукали русичи испуганных коней. Те рьяно цокали хрусталем льда ночного Ростовского тракта. Вершники изготовили мечи и недовольно плясали на спинах плохо видевших в темени, куда ступать, гривастых животин.

Волчье сопровождение было недолгим: серые вскоре отстали, посчитав добычу недоступной. Может, кони слишком зычно в тихом лесу крошили дорожный лед, может, вершники столь уж неприятно завывали… А скорее всего — просто волков было мало.

Перед рассветом задул влажный, противный ветрило. Невыспавшиеся ночью, прозябшие люди нахлобучили лисьи колпаки до самых переносиц и на восходе невидимого из-за белых туч солнца выехали к озеру Неро.

Здесь, казалось, еще продолжалась зима. Всего два-три дня на север — а сюда вроде как весна и не думала заявляться!.. Ветер, разносивший-разгонявший мелкий снег, вымораживал лица, шорохом колкой крошки струился по железным колонтарям, которые студили и съеживали под собой крепкие тела мужиков.

— Знать бы — надели б тулупы! — синеющими губами выговорил Синюшка. — Хоть слазь да тачай из шкур кожушок!

Светояр не мог ничего сказать — все тело его трясло.

Выехали на лед, но продержаться долго на ветродуе не смогли. По молчаливому согласию вышли на лесистый берег и остановились возле большого сугроба.

— А это не берлога лесника? — пошутил Синюшка.

Молча принялись сечь сухой пористый снег мечами. Выбрали глубокую щербину — почти в рост человека — накидали туда дров, бросили связку шкур. Коней оставили в густом молодом ельнике, подвязали им к мордам обкладки с овсом. Сами наскоро спустились в яму.

От тишины и безветрия заложило уши, защипало в носу и потекли слезы. Развели костерок, поставили в ковшике кипятить из снега воду. Раздербанили тюк, обернулись, будто капустные кочерыги листами, куньими шкурами. Везли-то не только их, но еще и бобровые, лисьи и беличьи. Да бобровые и лисьи пожалели, а беличьи не приспособить было никак… Достали ржаных хлебцев, запили взваром из клюквы, послушали лошадей, бросили снега в тепленку, сомкнулись поближе, уткнулись носами в мягкие шкурки и надолго заснули.

Спали за полдень. Проснулись оттого, что замерзли — онемели ноги. Высунулись, проверили коней. На месте, чехлы на мордах пусты. А хлесткий ветрило еще больше разгулялся, не желая отпускать путников. Ехали встретить тут весну, ан, вот как вышло: зимой не помнится, чтоб так мерзли!..

Простояли до ночи, водили коней по кустам, дабы те выбрали, что пожевать. Остальное время сидели на тле своей берлоги. Собрали, упаковали шкуры. Когда стемнело, а ветер чуть ослаб, выехали на ровный белый простор Неро и двинулись к северному берегу.

Вскоре отчетливо запахло дымом — город был недалече. Всадников охватила волнительная оторопь. Синюшка зорко осматривался окрест. Он всегда жаждал побывать здесь и сейчас стремился запомнить буквально все. Много слыхивал еще паробком о великом залесском граде — о том, что люди тут вольны и смелы, не раз досаждали, по слухам, окаянным в Диком Поле, на реке Итиль и за Хвалынском морем… Скоро уж откроется мир его грез и стремлений!..

Светояр приготовился к тому, чтобы, осмотревшись, решить вопрос возможного переезда сюда — или, на крайность, на берег озера, недалеко отстоявшего от Ростова.

Переходя крутой и скользкий земляной вал, глазели на заснеженные абрисы княжьих теремов. До утра простояли под закрытыми воротами, перекликиваясь с говорливыми, окающими воротчиками. Их речь была еще грубее Лесооковой: мерным твердым рокотом выпячивался стук упористых, хрустящих звуков.

«Не видно личин, которые могут эдак балакать…» — думал Светояр.

«И что же это вершится в конце такого долгого пути? Шел к мечте, а встретил мерзкий язык!.. Русичи ли это?..» — почти насмерть умирала мечта Синюшки.

Когда створы ворот размашисто отворились, русичи молча, не отвечая на наивные вопросы подошедших вплотную стражников, вошли в город. Смотрели в маленькие светлые глазки его обитателей. Люди, говорившие по-русски, ликом оказывались мерью! Невзрачными и чужими лешаками… Вот диво-то! Оно совсем не обрадовало Синюшку. Впору было заплакать, заткнув уши.

Невпопад ответив чегой-то у ворот, мужики повели коней по устланным снегом улицам самого холодного, наверно, в ту годину города Земли Русской.

— Синюшка, видится мне сейчас, будто лешаки с татарчуками обучились нашей молве.

— Погоди, Светояр, поглазеем на дружину — мож, она-то хоть от нас будет.

— Навряд, Синюша, се град самостийный. К чему ему иметь от нас дружину?

— Эх, силы самовластные, каки глазенки у них меркающие — малы для русичей дюже! — говорил, крутя по сторонам головой, Синюшка.

— Тише ж ты! Не надь выкрикивать — сам вижу! — покоил друга Светояр, почти гусаком заглядывая в белые, чистые лица ростовских женщин. — Кожей белы — от мороза, што ль, тутошнего?

— Меня, Светояр, мутит в нутрях… Не опрокинуться бы!

— То с голодухи и дороги.

— Нет, от утраты призрачного блаженства.

— Эва как! — удивился Светояр. — Давай лучше попросимся к кому-то на двор. Не токмо ты — кони тож падают.

— А откуда будете сами? — спросила пожилая женщина просившихся на постой.

— Да вот из того леса, мать, — ответил Светояр, — средь лешаков живем.

— Каких лешаков? — недопоняла тетка. К ней подошел парень — видимо, сын.

— С мерями обитаем, — пояснял Светояр.

— Сена-то осталось мало, коников ваших чем кормить? — недовольствовал гостями молодец.

— У нас шкурки есть, хоть зараз сквитаемся.

— Этого добра нам самим девать некуда… Пусти их, мать, если ненадолго.

Путники прошли за городьбу. Во дворе остро пахло конским навозом: чистили конюшенку и по последнему снегу свозили на поля.

В избе с лязгом — под пристальными взглядами хозяев — свалили ратное железо на пол. Приютившие их выглядели кислыми и недовольными. Но к обеду матушка поставила на стол корчагу хмельного меда. Не приступив к вкусно пахнущему вареву, начали осушать братину. Матушка разливала ковшичком медовуху в кубки. Два старших сына пользовались емкостями заморской работы. У матери и гостей кубки были деревянные. Младшим сестре с братцем хмеля не наливали, и они молча таращились на приезжих. Заметив, что мать повеселела, мальчонок весь искривлялся за столом. Старшие измучились ругать-поучать его. Когда приступили к густому мясному супу, глаза у гостей уже неволей закрывались.

— Две ночи не спали, — оправдывался Синюшка перед ожившими от питья хозяевами. Женщина с девочкой постелили гостям на печи и пригласили постояльцев ко сну. Разуваясь, Светояр спросил у девчушки, как у взрослой:

— Сколь годов тебе, красна девица?

— Четырнадцать, мил человек. А вам скоко?

— А мне стоко, скоко тебе ноне, токмо вдвое боле, — улыбнулся Светояр, ударяя на «о». А Синюшке шепнул уже на лежанке:

— Ба, чуть моложе моей Стрешки, а дитя дитем — ничего не выросло!

— Ха-ха, — тихо усмехнулся Синюшка. Оба под впечатлением сего дня заснули глубоким сном. Ноги приятно гудели, длани, отогревшись, покрылись липкой испариной, в головах, убаюкивая, шумел медок… Два уроженца Поднепровья дрыхли в лоне главного Залесского города.

Ростов с близким Суздалем были и всегда оставались тишайшими городами, не кичившимися своими богатствами и особенностями, даже когда пребывали в большом изобилии. Но именно они в скромной состоятельности своей стали колыбелью новой Руси — Руси Залесской. Величаво таясь в лесных недрах между Волгой и Окой, уродили новое племя людей, назвавшихся впоследствии великороссами.

…Ограниченный доступ степных, заброженных, шебутных от раздолья кровей придал обитателям сих мест несгибаемую волю, холодный ум, бережливость и вдумчивость. Это потомки сих наивных и скрытных людей — первых великороссов — приучат себя и весь мир к своим победам. Пусть иной раз и не скорым, но всегда громким и неоспоримым.

Глушь, каких много было до известных времен, с самого рождения независимо ни от кого на свете растила и таила сей народ. По мере сил своих ограждала лесными преградами, хранила целомудренность лиц, характеров, душ… Не имея исторически или утеряв по мере мужания собственные эпос и сказания, здешний народ скоро позаимствовал их на Днепре, на Десне, на Ильмене, срастил обретенное с собою и, любя, обернул нежной протофинской плотью… Если представить себе чай и сахар, отдав чаю роль массы Залесского люда, а сахаром заместить славянских переселенцев из Киевщины, то получим напиток с таким же на вид неизменным цветом, но имеющий уже сладковатый привкус. Тысячу лет насыщается этот чай южнославянским смаком!..

Бывают и есть времена, когда к чаю подмешиваются и другие — совсем не сладкие — приправы, временами до того острые, не подходящие к настаивавшемуся веками напитку, что горкнет он и чернеет, теряя аромат. Потому что нарушаются некие законы «заваривания», и не чай то уже боле, а как бы не отрава.

Вспомним добрую старину, когда ассимиляция текла веками — запутанно и неостановимо. Ни исторические повести, ни народные сказания не сохранили фактов борьбы древних финнов с тогдашними славянами. Ни те, ни другие не славились какой-то исключительной неуживчивостью. Были любознательными и чуткими к ближнему… Больший жизненный тонус и культурный уровень славян (что неподсудно в веках и естественно!) местами составлял помеху сближению. Но ведь смешение шло на бытовом уровне — без княжьей воли — что свидетельствует об обоюдной пользе объединения и выгодных приобретениях. Обоим этносам только и требовалось, что признать природность отличий друг от друга… Божья воля с глубоким умыслом направляла славян в финские леса с большими интервалами…

Ежели сегодня взглянуть на недовольство засилием инородцев, то можно посочувствовать русским по поводу массовой атаки с юга. Ведь не от жиру же великий народ застонал, а где и ощерился?!

Те, кто формирует общественное мнение на Западе, равно как и кое-кто у нас, бездумно называют, например, современных балканских болгар или черногорцев некими братьями русских, втискивая всех скопом под очень общее определение «славяне». До того общее, что напрашивается ироническая аналогия с народами Дальнего Востока. Языки — болгарский и русский — бесспорно, родственны, но генетический фонд жителей, например, болгарского города Кырджали весьма и вовсе отличен от генофонда жителей, скажем, Ростовской области. Ранее, конечно, был единый и многочисленный славянский народ, говоривший, по некоторым данным, чуть ли не на чистом санскрите. Но после великих переселений, спустя века раздельного существования, славяне здорово размежевались и территориально, и генетически, и духовно. На Балканском полуострове долго царили османы. И хотя та же Черногория сохраняла призрачный суверенитет, азиатская плоть все же влилась в нее. А Русь современная возросла на опаре Великого Севера. Многие слова белых наших вотчин рождены тысячи лет назад — они не покинули нас и поныне.

Мало вины на балканских славянах, что их народы напитались тюркской кровью за время многовековой борьбы с Османской империей. Огромная честь им, что остались они славянами, сохранив древнее православие. Мы помним о них всегда… Мы болеем за них… Хотя бы в память о нашем общем начале!..

…Мужиков уже не раз окрикивал старший сын хозяйки, а они все спали. Наконец Светояр свесился с печки и спросил, где нужник. Получив ответ, побрел на двор, не зная, какое вокруг время суток.

На улице было чуть видно: светало или темнело — понять нельзя. Солнце ниоткуда не пробивалось.

— Верно, утро? — Синюшка вырос за спиной, думая о том же. — Морозно — как будто утром…

— Рань… — сказал возвратившимся в дом гостям хозяйственный ростовец и прошел дальше в светелку. Там было холодно. Синюшка успел заглянуть туда допрежь и поведал о результате одевавшемуся Светояру.

В светелке, где вчера обедали, зашевелилась проснувшаяся семья. Женщина с девочкой, не замечая никого, скользнули на улицу.

— Што так рано поднял, хозяин? — спросил Синюшка, когда за бабами стукнула дверь.

— А вы спать сюда пожаловали, али не выспались?

— Спасибо, хозяин, выспались зело славно! — с выражением и не без игры ответил Синюшка.

— Зачем пожаловали-то, браты, токо для торга? — поинтересовался средний брат.

— Живем в трех днях езды уж три года, а к вам собрались только нынче! — провозгласил громко Светояр. Среднему брату он понравился, старшему — нет.

— Хозяин, как звать-величать тебя? Объяви имя. Вот я — Светояр, это — Синюшка.

— Шкурам вашим сейчас цена малая — срок вышел на шкуру… — будто не слыша вопроса, задумался старший. Средний брат по старшинству представил своих: Еленец, Глобка, Обык, сестрицу звали Травина. Светояр поблагодарил его взглядом. Вошла женщина с Травиной и сразу подметила, что вклинилась в разговор.

— Об чем речете? — Женщина встала к плите, покосившись на среднего, Глобку. Синюшка опередил остальных:

— Отчего ж не срок шкурам-то? — переспросил он у всех. Мать сразу вступила:

— Не в тот край вы приехали. У нас зверья не меньше — и то же самое водится. Тот же лес, ребятки.

— Так и в Булгаре лес. Мы ездили — поменяли на славу! — не понимал Светояр.

— В Булгаре народу тмутаракань. Им всего мало. Да и сидят они лишь по речке… — удивился непонятливости большого мужика Еленец и подметил: — Эва, в Булгаре были, а в своем Ростове — нет.

— Не довел Стрибог наведаться, то верно… — оправдывался Светояр.

— А в Суздале бывали? — поинтересовался нешутейно Глобка.

— Мы тем летом с товарищем были рядом, да потатьствовали крошки — пролетели угом! — Светояр уселся со скрипом на скамью под печкой. — На обратном пути из Булгара убили отважного мужичка нашего — минули и Муром.

— Кто убил — то, булгары, что ль? — присела рядом матушка.

— Вроде, мордва заколола… Еле сами убрались! — волнуясь, поведал гость.

— Да-а… — посочувствовала женщина. Девочка подсела к ней, припала к руке. Парни не отходили от стола.

— Мы тятьку нашего в ушкуй послали и ждем уже шестой годок… — вздохнула матушка. Сели за стол хлебать из мис горячий взварец.

— Соленый, хорошо… — Порадовался мясному бульону Синюшка. — А где мясо берете? Лес — далече. А из живности у вас одна лошадка, и все?

— Зимой в лес выезжаем на лося или оленя, — ответил Глобка, — но зима прошла: мяса много не ухранишь.

Травина понурила очи. Обык не баловался.

— Собираются ребятки этой весной в ушкуйники! — загоревала мать.

— А што дале? — испытал Светояр.

— А дале — к хвалисам или персам… — совсем поникла женщина. Еленец продолжил:

— Налетим, погуляем — и домой!.. Коль удача нам — до следующего лета протянем.

Светояр с Синюшкой по-иному посмотрели на старших ребят.

— А другого прокорма не имеете? — увлекся Светояр.

— Другой прокорм — в дружине, на служилых хлебах… Или выселяться за стены да землю орать, — спокойно пояснил Еленец.

— Больше жития тут нет, — сказала мать, — так стариной заведено.

Вероятно, она имела в виду варяжскую старину — лет сто назад. Правда, о варягах могла она и не знать ничего. Кто бы здесь мог ей о них поведать?

— А у дружины какое кормление? — выведывал Синюшка. — Тоже татьба?

Хозяева замолчали, обиделись. Мать, понимая, что гости из других мест и ничего обидного в виду не имели, погодя, поведала:

— Дружина выход в Киев возит и купцов наших боронит. А про татьбу не след так гуторить, сынок. Вокруг дюжины купцов за куском для детишек весь город не соберется — нам про свой хлебец думать надобно.

— Простите меня, — извинился Синюшка. — А што ж в дружину не поступите, аль не берут? — Любознательный гость повернулся к старшим братьям.

— Броня нужна, меч, шелом, — говорил Еленец, — а мы все добытое съедаем.

— Сдадим товар, я тебе свой колонтарь пожалую, — сказал старшему Светояр. Хозяева переглянулись.

— Полрезаны вам дадут за весь ваш пушной товар, — со знанием дела объявил Глобка. — Дружина летника ждет — пойдет к Киеву со всяким добром.

— Вам бы перед ними пойти, чтоб на торге барыш взять, пока цена с их приходом не упала, — догадалась мать.

— Люди добрые, нам бы пожить, разузнать путь, да цены киевские, а себя и вас это время прокормим — не гоните допрежь! — загорелся обаянием Светояр.

Синюшка с беспредельной благодарностью оглянулся на друга — не ожидал от него такой прыти!.. А матушке сказал:

— У меня есть серебро, мы заплатим и лося добудем — пока ночью морозцы.

— Живите, жалко, что ль? — ответил за мать Еленец.

— А я думаю: куска нетуть… Ах, разбойник! — выговаривал Синюшке Светояр.

— А ты што, лазил перед самым отъездом, зачем? — Тот лукаво смотрел на товарища.

— Грешен, тож ухватил чутка…

Мужики рассмеялись доверительно и взаимоободрительно, по-дружески переглянулись. Потом уселись на лавку, взвалили колонтари на колени, перебрали колечки, выискивая заржавленные и гнутые. Очищали дубовыми брусочками, выпрямляли зубами, ножами, крепкими пальцами.

— Куяк было бы проще обрядить… — вслух раздумывал Синюшка, деловито расщепеливая на подоле кольчуги комок сгрудившихся и погнутых кол.

— Эта рубаха вечная. Ты носи, опосля сына одаришь — будет его боронить… — тихо, будто себе, сказал Светояр. Вспомнил, что у него самого дочь, задумался о доме.

Мучительно печалился о Стреше. На расстоянии жгуче чувствовал свою вину, свою слабость, корил себя за внезапные, негаданные поступки. Вот и сейчас произошло такое, что предвещало нескорую с ней встречу. Он только что увеличил разлуку с домом, разъялся надолго с женой, своей милой, влюбленной, горячей Стрешей. Захватился давеча корыстью или побуждением ехать куда-то… «А может, мне стало хотеться повидать новое? Где-то через дюжину годов придет возраст, в котором умер мой отец. Он видел Грецию, Киев, а я вот побывал в Булгаре, в Ростове… А что видела Стреша? Что видела мама?.. Как там мама, жива ли?..»

Синюшка не беспокоил, и Светояр перебирал в памяти женщин, которые промелькнули в его жизни. От воспоминаний тех ему стало чуточку жутко — вроде, сделал все не так… И оттого щемило сердце… Память не удержала их голоса, зато ярко впечатала на всю следующую жизнь глаза. Выразительные и разные…

Большие, строгие глаза матери глядели на него с любовью… Стрешины черные очи горели упреком и страстью… Глаза Ростаны вдумчиво оценивали паробка Светю… Глаза Уклис пьянили, топили, путали, владели… Глаза Длеси любовались, порой насмехались…

«Наверно, нет такой женщины, которая не хотела мне помочь, не желала меня… Если есть рядом женщины, то всегда вижу их внимательные, участные глаза… На игрищах за Перуновым лесом поначалу даже было неудобно перед парнями. Раз они меня чуть не убили, хорошо — Щек помог… А Щек запросто с ними разговаривал и дружил. Он — другой, к нему все по-другому… Оттого мне, наверно, было уютней дома, и всегда тянуло домой. А не стало дома— и не стало мне покоя… Хорошо, что я пришел в этот лес. Тут ко мне меньше внимания, здесь не чутко такого гнета от бесконечных ядовитых разговоров. Лешаки, небось, и думают не так, как русичи…»

Ходуня и Гульна прожили жизнь, друг друга искренне любя, и не было у них в мыслях смотреть на сторону. Мать, будто волчица, ухаживала за своим выводком — первенца и вовсе лизала и холила. Это он, Светя, привязанный к теплой спине мамы, хныкал, отзывался, терпел, а конь несся ретиво от Киева по полям и балочкам…

Взрослому Светояру материнское обособленное, хоть и негласное, обхождение не всегда нравилось. До ухода с Десны он попросту чувствовал себя переросшим птенцом, выглядывающим из гнезда и истомно зреющим полеты других. Была сила в давно оперившихся крыльях, но боялся нарушить покой дома, улетев на поиски своего места под солнцем…

«Несколько лет, как я вырвался… Меня несет и тянет все время куда-то: то в дальний путь, то к Уклис, то просто посидеть всю ночь у Лесоокова кострища… Внутри тлеет огонь… Почему бы не сидеть дома, в лесу, и, подобно лешакам, не довольствоваться малым — тем, что есть? Зачем, теряя, переживать?.. О, боги, я понял! Я хочу теперь увидеть себя в той же жизни, какая была на отцовском дворе!.. Я хочу, штоб была та же одежда, немного жита, большой медный чан!.. Я точно не стану лешаком, и Синюшка не станет… Мы слишком многого хотим и долго помним. Память наша — через край плещущий кипяток… Такая в нас кровь… И в Стреше такая же… Уклис — другая. Я ее не хочу, она — чужая… Сейчас у меня много лошадей, есть мельничка, у хорошей Стреши сапожки лучше Длесиных и золотое перо, отданное в последний день Козичем… Он вроде как предчувствовал что — предусмотрел…»

Светояр свалил на пол колонтарь. Избавляясь от обрывков гнетущих мыслей, вышел на улицу. Встал перед забором. Какая-то тягота мешала сделать шаг до калитки и выйти.

Через силу высунувшись за забор, стал глядеть на городец, на нешумливых белоликих горожан. Опять вспоминал Козича, Уклис… Воспоминания грузом влекли к лесному дому, возвращали к Стреше, а через нее снова щемил сердце материнский, напряженный вниманием к нему образ. «Ежели отправлюсь к Киеву, стану ближе к маме, отдалясь от жены… Из Киева обязательно в Поречный, потом к Стреше и Ягодке. И никакой никогда Уклис! Все! Буду сидеть дома и работать — копошиться, как отец!..»

— Я думал, ты куда собрался? — подошел к нему Синюшка.

— Собрался. Пойдешь со мной?

— Чего ж не сходить, мечи-то брать?

— Бери, и мой тож.

— Скажи, Светояр, — когда вышагивали по краю улице, завел разговор молодой, — чем разнятся Булгар и Ростов? — Он внимательно вглядывался в лица прохожих, а кому-то даже и улыбался.

— Ну-у… — хотел было начать долгое перечисление отличий Светояр.

— Постой, изреку самое главное. Здеся запросто можно остановиться и поговорить. Аль не согласный? — Синюшка радовался своему умозаключению и складной речи.

Понимание промелькнуло меж человеками, побежало вперед, рассыпалось по улочкам. Приятно было им идти по городу, слушая понятную молву.

Через время подошли к торжищу. Меж рядков сновали заинтересованные покупатели, праздные дружинники, вездесущие зеваки. Пробираясь к середке городского базара, мужики обратили внимание, что здесь, в общем-то, такой же обычный торг, как и на Итили — только нешумливый, неголосистый. Так же выделялись задорными криками дерзкие завсегдатаи. Люд, пришедший за покупкой, что-то выглядывал, выискивал. И в диалогах между продавцом и покупателем более недовольным выглядел продавец.

Присмотревшись, вникнув, Светояр с Синюшкой подспудно стали подмечать и заметные отличия: тут торговцы назойливо не приставали — держали цену и стояли за нее горой, ревностно храня иконоподобные образы. Еще одна большая разница бросалась в глаза: преобладание женских голосов. После криков ушлых распорядителей, бабьи мелодичные переборы держали законное второе место по громкости…

Оба мужика, пройдясь по ряду-другому, окончательно ощутили полную ростовскую принадлежность этого базара. На прилавках лежало ростовское съестное — чего не встретишь в таком числе нигде. Разнообразные грибочки, навалы раков, россыпи икры, диковинные рыбины вздымались над прилавками грудами. Всякая разная рыбешка пестрела и притягивала к себе серебристыми морожеными хребтами. Видели мельком похожее в Булгаре, но там рыбины одиноко прозябали среди хлебцев, сушеных фруктов, всяческих сластей и мяса. Тут, в Ростове, она была в изобилии. Несколько рядов, занимавших огромную площадь, ошеломляли рыбным выбором: сырая, вяленая, копченая, сушеная, отварная в кружках моркови, жареная в капустных листах, начиненная луком, хреном, ягодами, сыром, протертым мясом, с яйцами… Запах качал, мучительно бил по брюху, валил с ног.

— Сколько стоит, отец? — спросил, глотая слюну, Синюшка.

— А чего есть?

— Все, што на нас, — выбирай! — предложил Светояр.

— Ух, соколик, ты, видно, из мери явился? — прищурил глазки ростовец.

— А из Киева не хошь? — показал на загляденье добротный меч Светояр. Народ обратил внимание на них, подтянулся — дабы поближе быть к диковинному в этих местах бахвальству.

— Так что ж, братец, клинок свой отдашь? — удивился ростовец.

— Ага, сейчас, подожди — и мешочек приготовь! — сорвался на гром Светояр и оглянул зевак — мол, что он тут у вас, замест потешника? — Я если без порток останусь, то этой штукой себе хлебец на дороге добуду!

Мужик сказал сие задорно и опять оглянулся. Подошедшие дружинники и стоявшие тут верхоглазы с интересом смотрели на прищельца, которого раньше не встречали.

— Так что же ты предложишь, пустоплет?

— Злата-серебра не хочешь за рыбку? — громкие слова Светояра слышались через ряды. Люди оттуда гусями тянули шеи и внимали торгу.

— Смотря скоко — а то и все хвосты отдам! — не смущался продавец.

— Губа не дурушка, язык не дуролом, штоб из-за твоей вонючей рыбы без серебра остаться! — Синюшка сел задом на прилавок — спиной к продавцу, лицом к народу.

— Че ж она вонючая-то? — застеснялся ростовец.

— Што ж мы, думаешь, к тебе подошли-то? — рассмеялся Синюшка, а вместе с ним и другие, стоявшие возле рядка, высветили лики. — Дай-ка, думаем, поглазеем на диво: как это возможно — псивую рыбку расторговать?

— За злато-серебро… — дополнил Светояр. Мужики, бабы, дружинники похохатывали от души.

— Ничего у меня не пахнет, баламуты киевские!

— Шуткуем, батя… То меч киевский, а мы — из того леса! — скалился Светояр. — Зашли в гости к вам — погуторить, посмеяться.

— От лесников с волками набегались по заповеднику, — оглядывал народ для поддержки Синюшка, — теперича душа отдыхает. Токмо носы у нас лесные, аки у лисы… — Синюшка картинно поводил носом туда-сюда. — Тухлая рыбка, точно.

— Никак не иначе, — серьезно поддержал Светояр.

— То капуста жареная эдак пахнет! — оправдывался продавец.

— Да ну?

— Да-а, на вот, пробуй! — зловредно давал большой ломоть белорыбицы оскорбленный продавец. Синюшка двумя пальцами взял кусок печеной стерлядки, обернутый вареным в соусе капустным листом, и стал издалека нюхать.

— Жри, черт! Дузыня! Да сказывай всем! — не выдержал выкрутасов молодого торгаш.

— Ну, батя, не ори. Не хватало, штоб я еще подавился!.. На тот случай запить чего-нибудь у тебя нету? — Повеса выискивающе заглянул за прилавок.

Ростовец взъярился, достал откуда-то снизу метлу и с остервенением замахнулся на молодого выкрутня. Синюшка разом отскочил и через миг уже шел средь толпы, вкусно откусывая от сочного куска и давая Светояру. Тот жевал и громко хвалил:

— Славен Ростов, хороша его рыбка!

Народ глаз не сводил с пришельцев: разговоров, смеха и удовольствия им теперь на весь день — и на завтра останется!

— Погоди, шелопуты, постойте ж! — закричали сзади три дружинника.

Синюшка обернулся:

— А все, братки, доели!.. Што ж раньше молчали?

— Да не скалься, пантуй, кутыри у нас полные! — не зло говоря, подошли дружинники.

— Откуда будете такие веселые? — спросил пожилой.

Светояр, утирая сок с бороды, начал объяснять:

— Это озеро Неро, а за ним што за озеро?

— Плещеево…

— От Плещеева день и ночь скакать — там мы и живем.

— Русичи, аль кто? — спросил, улыбаясь, высокий.

— Мы-то русичи. Коль не видать по нам? — удивился Синюшка.

— Говор не тот, говор-то — киевский, — заподозрил ражий, — будто в горле у вас что застряло.

— Это от рыбки! — нашелся Светояр.

— Видно, намолчались вы в лесу! — доброхотствовал пожилой.

Мужики догадывались, что дружинникам что-то надо, решая на ходу, как себя вести. Наконец остановились.

— Што, служба не теплится, братки? — спросил Светояр. — Сели б на коников да в поле на брань.

— Супротив тебя с дружком твоим выехать, что ль? — Пожилой оценивал обоих.

— Съехаться не с кем, а теперь вот с зацепой рыскаете по торжищу? — въедливо угадывал Светояр. — Вам, поди, и выехать не на чем?

— Ха-ха, так можно и выйти! — не злобно, но уверенно предложил ражий, не понимая сам, куда дело клонится.

— А што с боя, какая корысть мне будет? — Синюшка непонимающе слушал сказавшего это Светояра, неясно зачем лезущего в драку: не мог вспомнить и трех случаев, когда дружок махал мечом. А Светояр настойчиво продолжал:

— Коль надумал драться, заберу кольчужку твою, если проиграешь?

— Ты чего ж, муже, на рожон лезешь? — Тоже не понимал прыти гостя пожилой дружинник.

— Я выставлю броню, а ты что, пригласишь к своему смертному одру? — посмеялся ражий и с головы до ног обозрел пришлого.

— Мой колонтарь — в том доме, — был спокоен Светояр. — Синюшка тебе отдаст его, если я на тот одр утрафлю.

— На кулачках побьемся, а боле не стану никак! — сказал ражий, не зная: то ли злиться, то ли смеяться? Гость был кондовый, вел себя смело и спокойно, и по его лицу не понять — то ли взаправду говорит, то ли потешается.

— На кулаках я согласен. Скидывай броню: если одолею тебя — заберу ее.

— Зачем тебе броня, когда у тебя уже есть? — спросил третий — долговязый и улыбастый.

— Нужа уморила, колонтарь треба! — Светояр развязывал у сменный широкий пояс с мечом. Синюшка не знал прямо, что и делать, думал: «Хорошо хоть на кулачках, а не на мечах…»

Ражий с ленцой огляделся вокруг. Подошедший народ гундел: кто — о пришлых забияках, кто — о цеплястых дружинниках. Пожилой дружинник объявил зрителям о бронях, поставленных на кон, крикнул толпе, чтобы близко не сходились. Малое время назад ничто не предвещало драки, но вот бойцы уже стоят друг против друга. Скинуты кожушок и кольчуга, выбраны из сапогов ножи. Светояр посерьезнел, но Синюшке невдомек, на что он надеется. Телом дружок силен, но драка — наука другая. Ражий глядел на Светояра и на толпу. Бабоньки радели за пришлого.

— Откуда будешь, молодеч? — кричал Светояру какой-то шепелявый из толпы.

— Опосля скажу, — откликнулся гость.

— Потом, мож, не ражберу, мож жубов у тебя будет не больше мово! — весело настаивал все тот же шепелявый голос.

— А скоко у тебя? — картинно взволновался Светояр.

— Шкоко? Да нишкоко нет! Не пужайся, шуткую я: меньше мово не бывает!

Толпа засмеялась. Тер глаз от нежданной смешинки и ражий. Баба из толпы заорала:

— Эй, Капь, слушай: зубы ему не лоскани!

— А ты лобзаться с ним заохотилась, што ль? — Ростовский боец, прищурившись, вглядывался в бородатого пришельца.

— Мож, и заохотилась, так что гляди!

— Что еще не лоскануть?

— Покумекай сам! — ответила Капю ушлая баба.

— Пущай уворачивается теми всеми местами — мне и голову не придется ломать!

Бой никак не мог начаться. Светояр одним глазом смотрел на Капя, другим— на толпу, на голосистую бабу. Ражий подпер бока кулаками и заявил Светояру:

— Надо уйтить отсель — у меня задора с охотой нет.

— А мое дело какое? Мне колонтарь нужон! — Стоял на своем Светояр.

Тут к другу подошел Синюшка и тихо сказал:

— Он биться не желает. Ты-то што взялся? Пойдем отсель! — И попер Светояра к толпе.

— Да ты што, срам же? — Не соглашался тот и упирался.

— Дурень ты, што ль, какая охота тебе с ним тягаться? — Синюшка обхватил руки забияки.

Из толпы Синюшке кричали:

— Взнуздал — так гони подале!

Пожилой ратник поднес Капю колонтарь и приказал одеваться. Битва кончилась, не начавшись. Светояр глянул на соперника, повиноватил перед толпой глаза, кое-как освободился от Синюшки и развел руками, словно расстраиваясь.

— Побрить бы тебя, красик. Пойдем побрею? — Смеясь, разглядывала мужика ушлая баба.

— Небось, такого жеребца есть кому голить! — отметилась репликой другая.

— Этот лешеня, видно, никому не дается — раз так зарос! — На Торжке было началось обсуждение лесного мужика, но тут к гостю подошел пожилой дружинник:

— Ладно-любо, а надобно погуторить, друже.

— Пожалуй, погуторим. Што скажешь, Синюшка?

— Тебя-то как звать, бабий любим? Эво, глянь, как они за тебя! — Хотел разговора дружинник.

— Ну, раз биться не получилось, давай знакомиться! — Светояр посмотрел на добродушного Капя и назвал себя.

— Я — Витей, это — Додон, а это — Капь.

— Знамо, знамо, приятствуем знакомству.

Синюшка тоже назвался. Смотрел он на расходившуюся толпу, готовый и словом, и делом помочь другу. Но Витей оказался вполне дружелюбным человеком: не лез с расспросами, наперво поведал о своем житие в дружине, как сильно ждут похода в Киев, организуемого местным князьком и старшинами. Посетовал, что прогуляться по Волге вниз — нет уж той славной силушки, как прежде: дескать, молодые — с добычей, а ему перепадает распоследняя малость. Потому-то сварливая женушка год от года на него серчает.

— Ну а мы-то с товарищем чем делу споможем? — прервал наконец Светояр. Шли по начинавшей чернеть от выглянувшего солнца улице. Витей, видимо, подбирал главные слова и после паузы подобрал.

— Если я все так понял, то вы средь мери лесоголовой обитаете?

— Все так, — быстро ответил Светояр, но насторожился.

— А что, у дичков городцы или хроны какие имеются?

— Думаю я, што хоронушки у каждого людина водятся. Лешаки будут не слабей умишком нашего брата русича! — серьезно ответил Витею Светояр. Синюшка одобрил правильные слова товарища кивком головы.

— А вот и кстати нам будет наехать к ним, да промысел свой учинить. Аль вы с тем народцем уважительно? — Витей посматривал цепко за обоими. — Ну-ко, русичи, ответьте нам.

Синюшка и не помышлял открывать рот — отстранился от разговора, но за речами следил. Светояр, не глядя на дружинников, усмехнулся.

— Так у вас же, браты, вокруг лешаки. Нешто вам не ведомо, што взять с них можно? Разве непряшные ихние телеса?

Удивление гостя было искренним. Вел он себя, как ростовец: высокомерно, будто не вдаваясь в инородную возню. Сам конечно же определил, куда клонит дружинник, но не собирался наводить злоискателей на соседей. Синюшка сие понял и задумался. Это заметил Витей и спросил у него:

— Вот ты как разумеешь, милок, разнится народец тут на озере с теми, кто обитает в глухомани вокруг своих змеиных требищ?

— Я разумею, што в заповедниках лешаки нашего языка не знают… — отлучился от разговора молодой мужик. Все натужно улыбнулись.

— Есть у них злато-серебро, но выказывать его нам они не будут… — Светояр остановился возле ворот приютившего их дома. — Мы тут сами гости, потому вас пригласить не можем. Постойте.

Он зашел во двор, начал кликать Еленца. В лабазе и одрине никого не было. Лишь хозяйская собака тявкала и бегала по размякшему, не приближаясь к людям у калитки. Из дома к Светояру вышел Еленец.

— Ты чего ж, лиходей, день стыдился, на второй вконец обиходился? — зло ругнулся хозяин на громкий и настойчивый зов Светояра.

— Не вякай понапрасну, пантуй, коль в дружину желаешь, айда с человеками оттель потолкуем! — Светояр пристально смотрел в меняющееся лицо Еленца.

— А где они?

— Туточки, сбирайся и выходи. Ну, идешь, аль нет? — Парень скрылся в доме и через миг вылетел в медвежей шапке и высоких черных сапожищах. На пороге покорно встал перед гостем.

— Пошли тогда побалакаем… — Светояр зашагал с юношей к выходу. — Видные у тебя чоботы.

Еленец шел к воротам, спотыкался, волновался. Светояр вышел первым и продолжил неоконченный разговор.

— Лешаки у нас богатства не стяжают — живут, чем небо да лес расщедрятся. Коль было б што из добра у них, мы не полоумые — в миг разжились бы! — За поддержкой глянул на Синюшку. Тот, как и прежде, помалкивал. Заговорил долговязый Додон:

— К нам из леса выходят дички — иной раз с полной мошной серебра и самоцветов.

— Ну? — подивился Синюшка.

— Точно, паря, — поддакнул Витей. — Только торгашам корысть от того. Серебро на железки меняют, олухи. Нам бы пробежаться по леску— иначе все изобилие протечет мимо нас к толстосумам.

Задумались крепко все. Светояр, скрывая чувства, сказал, будто вдруг вспомнив:

— Знаком вам сей людин? — Он возложил руку на плечо Еленца. — Приючаемся у него.

— Знаком, — сказал долговязый и заулыбался сморщенной улыбочкой. — С ушкуйниками тем летом сбирался… Ну как, добыча удалась?

Еленец нервно кашлянул и принялся ни с того ни с сего с напруженным старанием рассказывать, как, миновав город Булгар, высматривали по берегам промысел и плыли-текли вниз по течению. Усердие юноши не прерывали — словно ждали, когда остановится сам, отчитавшись за содеянное, или когда рассказ наскучит обыденностью. Еленец, удостоенный чести побыть при дружинниках, повествовал дальше:

— Наступили через время степи. Навстречу проплывали суденышки… — Тут Еленец невдруг опомнился и пригласил всех в дом.

Проходя в горницу, низко склонялись под косяками. Матушка, собиравшая со стола, при виде гостей из дружины удивилась-ужаснулась, засуетилась, и скоро перед кодлой нежданных мужиков наметалось кое-что съестное. Коновка недоигравшей медовухи стуком о доски пригласила на лавки. Глобка с младшими остался за вторым столом.

Отведали напитка. Витей утер усы, поставил заморский кубок рядом и попросил хозяина продолжить рассказ. Еленец, радый гостям еще и потому, что посчастливилось испить ароматный медок не в очередь, с взбодренными хмелем очами повел сказку о прошлом лете:

— Глядим с братками — лодейка прибилась умыслом к бережку. Смекаем: мож, кто татьствовать в лес подался, а, мож, кака друга беда-нужа обуяла… Вместе подмечаем издали — народец там ратный, но маловато его. Борты у посудины высоки — наших-то выше в три раза — и на плаву взять ее не можно. А тут стоит, родимая, возле берега приудобленная— как нас поджидает!.. Ушкуйки наши следуют мимо, а мы глаз не сводим с суетни за лодейкой да все людишек считаем. Дюжина или того мене — расклад благой. У нас токо лодочек дюжина— посему решили вдарить…

Гости черпали себе медовуху, кушали с корочкой пирожки, на лбах выступили капельки пота. Глянули на Еленца, ожидая продолжения рассказа. Светояр с Синюшкой, заметив резкую перемену в норове парня, тоже пили и жевали. Еленец, польщенный вниманием серьезных мужиков — в особенности ростовских воев, — совсем расхрабрился:

— Проплыли ниже, напряглись умишком, опасаясь посеченными быти от мечей невидимых от нас. Удумали-таки грянуть, и как бы ни стало дело — разить не с воды, а от берега. Для того высыпали ватагой на твердь, хоронясь, поползли, аки гады. С лодейки нас не видать, а мы всей обстановкой володеем, мечи и ножи наши готовы… У гостей охрана все место окрест сторожила— уж нам головы не поднять, но и темени в подмогу ждать охоты нет. Ежели по берегу пасутся, то должны и вернуться, а посему решили бить, не медля… Ползем, вьемся — пока уж не заметят… И вот черноокие всполошились криком, а мы-то уж бежим во всю прыть! Мечи, а у кого — заморские сабельки наголо, сулицы готовы юркнуть по ближним… Те людишки тож не без разуменья: мосток наверх — и давай постреливать из луков. Кричат голосисто, своих, видно, кличут. Те из них, что остались по жребию туземного рока на берегу, бегут вроссыпь — мы их ловим, словно двуногих выторопней. Упустить нельзя — с подсобой вернутся. Словили соколиков, а проку — как не было, так и нет: к посудине не подойти — спицы свистят комариками, власы теребя…

— Да, браток, ухнет такой комарик— враз окончится житие! — понимающе помог рассказчику Витень. Матушка, сидя рядом, пустила слезу. Травина обняла ее сзади. Бесцветные веки под белесыми ресничками девочки набухли и покраснели. Помнила она своего хорошего тятьку— мамка и сейчас плакала о нем. Жалела дочка родителей обоих, но стояла молча, не издавая ни звука. Проказник Обык, почернев глазами, сидел в уголке, как привязанный, с жалостью глядя на мать. Еленец посмотрел на Глобку, вспоминая свой страх при приближении к кораблю. Он не имел щита и, заколов пленника, вместе с братом укрывался им, выпячивая перед собой тяжелое тело, пахшее смертью и чужой землей. Ночами потом снился мертвый инородец, не давая юношам спокою.

— Че замолк, братишка? — вопросил Додон, давно забывший и первые трупы, и первую кровь на своих руках… Еленец черпнул мутного напитка, чуть отпил и повел дале:

— Кто щитами, а кто и так просто — поглядом своим — укрывались. Сообразили, что добро спой-манное пропадает — неча, стало быть, жалеть об нем! Тако пленных и порешили… Подошли к бортам, а лодейка уж было гребла опустила. Хорошо что нас много: кто — орясины ставит, кто — корму топориками рвет, кто — крюками ее багрит. А с берега швыряем камни — несметь скоко! Те и маковок не кажут! А веслять-то им надо, посему некоторые крадутся к борту, норовят отстать. Лучники наши бьют без шавуев. Попадали те, окаянные, остальные в страхе и вида не кажут… Залезли мы по рулю сзаду, скинули вниз мосток, поганцев согнали на кичку, смотреть добычу взялись. А там — посуды хрупкие, оружие и узы всяких мастей. Видно, после торжища еще и рабов имать прибыли. Сжалось у нас в грудях — негодуем! Решили подождать проказников и по правде наказать!.. Но не суждено было тому случиться: оглянувшись, узрели, скоко нас в горячной атаки полегло. Чуть не половина убиенны, поранены и отлетают… Пленники горючие слезки льют. Выпустили мы их голышом на берег с порезанными плюснами — чтоб сиднем сидели, пока мы обернемся. Спустили суденышко до ушкуев, выгрузили, что поспели, да и запалили окаянную скорлупку. Отправили посля родную, откель пожаловала.

— А мож, она с Булгара была? — спросил с улыбочкой Додон.

— Не, черны слишком… — подал голос Глобка. — Верно, с полдня.

— А добыча невелика оказалась!.. Скоко за нее голов положили, а все порожние возвернулись… — горился расчувствовавшийся Еленец.

— Чего ж на обратном пути ладейку в Булгаре не продали? — не понимал Светояр.

— Да вот, олухи! — посетовала мать. — И что добыли — роздали по семьям.

— Лодейку веслять — слишком долго. Сторожились мы… Да и злоба обуяла!.. О том и не думали! — Еленец серчал на мамку, вновь заладившую свое.

— Все по правде, сынок! — поддержал парня Витей. — С посудиной той — морока. С обузой — себе дороже встало бы… Думаю, старшины ваши с соображением были. И сирым добро содеяли правильно! Все, мать, с нашим законом согласно.

— А што, в дружине славных кметьков не треба? — обратился к нему Светояр.

— Поступай! Мы об том же речем. И ну по лесу промышлять! Я же вас зову больше должного срока! — возгорелся надеждою Витей.

— Я не про себя реку — вот про этого ушкуйника! — Светояр указал на Еленца.

— Так ведь добрый коник для того нужен, меч да броня… — Витей, немного расстроенный отказом бородатых, с сомнением посмотрел на хозяйского молодца. — Прокорма ныне дружине нет. Поход нескоро: через дюжину дней, а то и вторую — когда дорога подветрится. До того самим треба шастать — аки волчарам.

Синюшка сидел напряженный, перебирал мыслями ходы-действия. У него все имеется: и конь, и оружие, и броня! Готов и навести ростовцев на соседских лешаков… Почему Светояру в голову сие не намекается? Ведь через дюжину ден провожали бы жинки их обоих в киевский поход с доброй ратью. Чего молчит, простак?.. А Светояр, и дальше не думая о своем, увещевал дружинников:

— А ежели мы колонтарь кметьку справим? Лошадка у них есть, оружие сами тут подыщут. Приспособите парня, аль нет?

Троица ратных ростовцев воротила уши от ходатая — будто от приставучей мухи.

— Было б хлеба до сыти, взяли б всякого! — спокойно ответствовал Капь.

— А броню неужто свою отдашь? — улыбнулся Додон.

— Зачем отдам? Куплю!

Светояр вышел из-за стола, через время втащил в горницу из сеней два тюка шкурок.

— Да хоть бы еще стоко — и киевскую гривну не выторгуешь!

— Вот это да! — расстроился Светояр, будто не знал о том раньше. — А в Киеве-граде гривну сим выторгуешь?

— Хоть три! Считай сам: двадцать пять куниц — гривна! — засмеялся Додон. Витей крякнул.

Синюшка смекал: «В копыте, наверняка, и двадцать гривен будет… Эх, найти бы лешачье серебро — да в Киев с Проткой и Коном двинуть, вей-ветерок нам в спины!..»

Светояр уселся на скамью, обхватил бороду ладонью, прикидывая в уме барыш, если сдать имевшуюся пушнину в Киеве. Дружинники беседовали с Синюшкой и матерью, а Светояр соображал: «С четырех сороков куницы возьмем шесть гривен. Если с каждого узла по столько, выйдет где-то двадцать четыре гривны, а сие — боле копыта серебра! Своего, честно заработанного… Ладно дело свяжется…»

Дружинники поблагодарили хозяев за хлеб, за мед и отчалили. Синюшка с Еленцом и Глобкой пошли проводить их до ворот. Витей обещал потрафить Еленцу со служилым делом. За городьбой Синюшка отозвал Витея в сторонку. Оглянувшись, нет ли поблизости Светояра, проговорил:

— У нас с дружком тамо жинки с дитятями, да кое-кто из старых русичей… Как бы худа не злоключилось!

Понятливый ростовец тихо научил:

— Дык сие не беда! Возьмем барыш — и съедем. Не о том горюешь, муже.

— Светояру не по нраву затея с татьбой. Он, верно, никуда не поедет.

— Кто нас неволит ему о том до срока речь? Не сказавши дружку твому и наедем, не откладывая. Будь при нас и лишь наметку дай, а мы дело содеем.

— Так когда ж?

— Завтра с угрева и выступим. Нам скоро в Киев — надоть обернуться.

— Добро. Токмо коника мне снарядите. Тут шуметь не стану.

— Добро, кметь, и коника, и мечишко подберем. К торговому юру подходи…

Расстались…

Светояр собирался завтра выйти в лес на лося, наивно убеждал Синюшку в пользе от поездки в Киев… Товарищ поддакивал — и вида про недоброе не казал.

Вставали исстари рано — чуть ли не затемно — а посему и ложились до темноты. Едва закатывалось солнышко и становилось сумеречно, люди укладывались спать — чтоб не шарахаться в потемневшем доме да не коптить перед сном воздух лучиной или сальным светильником. Исстари привыкли все делать вовремя — в соответствии со временем года и солнцем. Как удобней, так и бытовали; как требовал непреложный закон природы, так и поступали, не вдаваясь в рассуждения…

Слишком многое совершилось в тот день. Почти никто не спал, думая о своем.

Мать сожалела, что пустила постояльцев. Серебро показали — не отдали; с дружиной тоже подвижек не предвидится… И вообще; надоело бедствовать!..

Обык вспомнил мамкины слезы за столом, где не хватало лишь тяти, но были зато два старших брата да сестра — и успокоенно уснул.

Травина грезила о том, что если бы кто-то из пришельцев был ее мужем, она бы улеглась с ним за перегородку и шушукалась. Верно, целовались бы… Но как слюнявиться с такими здоровенными бородатыми мужиками?!.. Вот если бы с тем мальчишкой, что живет через четыре дома…

Светояр думал о Стреше, мыслями то и дело возвращаясь к странному поведению Синюшки.

Синюшка решил не спать, боясь пропустить условленный час.

Глобка сильно расстроился тем, что о его месте в дружине даже речь не заводилась. Еленец увидел в Светояре хорошего, складного человека, мало похожего на того, что попросился к ним день назад. «Надо бы шепнуть ему, что задумал его дружок с нашими…» Услышал он случайно пару фраз — остальное докумекал. Но как сказать? Ведь спят чужаки на печи рядышком. «Подожду… Должен же второй когда-то заснуть…»

Племя Лесооково гудело несвязными затейками, шепталось-секретничало, но о чем — вож не знал. Никто ему ничего не доносил — будто неродной стал он им. Пир с Ижной, наблюдая полное отчуждение второго дома, больше не наведывались туда. Всего неделя прошла после отъезда мужиков, а уж никто из мери и голову не поворачивал приветливо в сторону дома русского.

Охота, солнечные игрища на первых проталинах, посиделки всем скопом на крыльце, редкие посещения капища — вот и все занятия мери. Именно это можно было лицезреть, наблюдая их пустяшную жизнь. Еще слышались с мерянского двора окрики на ребятню — чтоб не гуляли близко к лесу. Согнанные к крепким стенам, играли детишки в охотников и мам… Ночью мерь набивалась ночевать в дом.

Никакого заговора — просто-напросто успокоились все, и из этого состояния пытались не выходить. Без сомнения, разговаривали о русских, с грустью вспоминая жизнь свою прошлую. Сожалели о вмешательстве в их вековой уклад.

— Хоть бы они ушли отсюда побыстрей — без них хорошо! — озвучил общую думку молодой финн.

Помолчали. Никто и не усомнился, что эдак было бы лучше. Правда, потом прозвучало — просто так, для продолжения беседы:

— Воины они на славу! Кто из нас сравнится с их бесстрашием?.. Дом этот тоже сложили они — мы только помогали и учились…

Ни сочувствия, ни понимания не нашлось… Рассудительный мужик такого рода мысли больше не выскажет. Будет держать себе на уме. Легче ведь — помалкивать, немо подмечать, смотреть за настроением других и втыкать пару-тройку фраз, одобряемых общим разумением…

На следующий день Юсьва с тремя мерянскими мужиками и неугомонной Милье отправились к своим землянкам. Там терпеливо оставался и ждал возвращения всех растерянный Лесоок. Была при нем приглядная высокая женщина, другая — при старике и трех старухах, да двое преданных молодцов ошивались там же. Некто Тук привел из соседского племени еще двух женщин для быта.

— Как дела, Лесоок? Сидишь? — спросил вместо приветствия Юсьва.

— Сижу, костер берегу… — ответил Лесоок, не глядя на рыжего. Он пытался угадать затею пришедших.

Юсьва уселся перед вождем. За его спиной встала главная зачинщица всех неурядиц.

— Отчего сердитая, Милье? — широко раскрыл прозрачные глаза Лесоок.

Женщину, не ожидавшую прямого к ней обращения, передернуло.

— Дело у нас к тебе… — Она замолчала, ожидая продолжения от Юсьвы. Положила ему на плечо руку, предлагая без промедления приступить к главному.

Лесоок опустил взгляд на Юсьву. В глазах явил лукавинку нетерпеливого интереса, но молчал, готовый вот-вот улыбнуться неуверенным гостям.

Подошел некстати Тук, громко переговариваясь с бреховатой бабой Крутевского племени — той самой, что лезла когда-то с настырностью голодной лисы к Светояру и за то отданной Кроути. Татарчонок, будто не желая замечать пришедших, повернулся к бестолковой бабе, произнес ругательство в ее адрес, потом равнодушно сказал:

— Иди — куда хочешь.

Лесоок поглядел на булгарчонка, как на проказника, а тот запросто уселся рядом и что-то вякнул на родном языке. Этикет взаимоотношений с вождем был дерзко нарушен. Вож взъярился и ответил по-фински:

— Хватит дурить! Еще приплод принесешь… Старух кормлю— только детей и не хватает!.. Эй, вы, сзади — садитесь, не стойте! — обратился он к спутникам Юсьвы и опять уставился на заводил. Юсьва зыркнул на Лесооковых старух и начал о деле:

— Лесоок, ты без племени: люди все со мной, а у тебя и с оставшимися разлад.

— Врешь, вот мое племя, и я ему вождь! — Лесоок указал пальцем на своих, средь которых чинно выстроилась молодежь. — Ты теперь при своем племени — так вышло, но кто знает, что впереди?..

— У тебя не племя — остатки! — Юсьва встал, а сердитая женщина занервничала — разговор как-то не о том пошел.

— Мое племя станет больше, когда русские придут! — уверенно произнес вождь.

— Почему? — спросил Юсьва.

— Я попрошу своих друзей, чтоб они выгнали вас из дома, и они меня послушают — будь уверен.

— Нас больше, мы начнем войну! — подала голос Милье. Лесоок засмеялся и ничего отвечать ей не стал.

— Мне нужны сокровища племени! — вдруг твердо сказал Юсьва, резко меняя тон переговоров. — Я их возьму, я знаю, где они.

— Бери, мне не жалко. Чего ж раньше не взял, спроситься пришел? Только зачем они тебе? Никто же никуда не ездит?

— Они будут у меня, потому что я отныне вож.

— Забери… Но если надумаете возвратиться — лично вас я в племя не приму. Тебя, Юсьва, и тебя, Милье, я убью! — Это он произнес для всех пришедших — чтоб свита передала его слова остальным: пусть знают, что у Лесоока только два врага.

Подошел преданный старому вожу финн. Старушка в стороне ворчала, что бросили своих божков и ходят молиться русским орясинам… Лесоок поднялся и окончил разговор:

— Пошел вон, предатель!

— Это ты предатель! — огрызнулась за Юсьву сердитая Милье.

Через малое время собрался отряд мерян у Сырого оврага — забрать казну племени.

Юсьва был хмур, уже не чувствуя себя вождем. Бразды правления, узрев его растерянность при Лесооковой угрозе, перехватила Милье. Она заглядывала в глаза крепких парней, деловито крутилась меж ними, подбадривая их. Вместе с Юсьвой пошла впереди десятка мужиков.

— Возьмем, отнесем в другой схрон, потом вы все уйдете домой, а мы с Юсьвой спрячем сокровища! — на ходу объясняла Милье.

Спустились в овраг, проваливаясь на его склонах по пояс, отыскали заветное местечко между склонившихся над откосом крепких, гладких черемух.

Но что это? В сугробах — провалы!.. Недавний снег лишь прикрыл их… Разрыли лопатками очерненный землей и мхом снег. На месте клада зияла пустая дыра.

— Проклятый Лесоок! — вскричала Милье. — Он забрал все! — Огорошенная, смотрела она на мужиков. Те ждали команды. — Надо сжечь русский дом!

Не сразу понял бабу народец. Причем тут русские?

— Он сокровища племени отдал русским! — догадавшись о причине заминки, объявила не слишком уверенно Милье. — Пошли, чего стоите? Хватит нам терпеть!

Обдирая порты и сапоги, устремились к селению. Милье не переставала накачивать спутников ненавистью. Говорила, что русские кони куплены на мерянское серебро, что ведут себя пришельцы — как хозяева, что бабы рожают от русских и оттого над лесом не утихает чужеродный гомон… Отряд кое в чем сомневался, но шел. Юсьва плелся последним и многих слов взбунтовавшейся женщины не слышал. Предложение Милье ему не нравилось.

Окружили стойбище. Связали молодого соплеменника и заплакавшего с перепугу булгарчонка. Свалили дубинами защищавшегося мечом Лесоока. Остальных — враз притихших — не тронули. Провозгласили старикам свою власть и волю и потащили свергнутого вожа к русскому дому. Путь туда недалек — были там скоро.

Влетели в две калитки, прытко подбежали к дому. На них залаял Бранец, зафырчали кони. Сыз, сидевший возле крыльца, поспешно устремился в дом. Положили связанного Лесоока лицом вниз, стали кричать совместно:

— Русич, иди… Отдай… Лесоок, Светояр… Дом, огонь, прочь!..

Вышел Ижна. Остановившись на сходнях, изучил обстановку, послушал тревожную разноголосицу.

— Лесоок, с чего они сдурели?

— Говорят — я у вас злато-серебро ихнее схоронил.

— Што за бред?! Так скажи, што нету ничего.

— Не верят… Как им еще объяснить — не знаю!

Мерь замолкла, силясь понять разговор.

— А у нас Пир помер сегодня ночью.

— А-а? — Лесоок был обескуражен. — Отчего умер-то?

— Во сне захрапел — и издох, бедолага… — Ижна заплакал. Стоя возле дверей, сквозь слезы смотрел на лешаков. — Пошли отсель, бесы лесные!

Махнул рукой мутарям, чтобы ушли. Те поняли жест. Принялись кричать на Лесоока, потом взялись дубасить его палками. Держали дротики и мечи наготове. В доме заплакал Кон, потом Ягодка. Ижна кричал, чтоб отпустили человека. Пошел к толпе — та ощетинилась дротиками. Ижна выхватил меч, умело сек им деревянные ратовища с руками и плечами лешаков. Отталкивая ногами раненых, попер к Лесооку. Милье таращилась на него из-за спин бойцов, воинственно и призывно орала. Ижна крутился вокруг себя, держа меч двумя руками, и ревел:

— Лесоок, вставай, пошли в дом!

Лешак, стоявший прямо перед своей предводительницей, бросил в Ижну дротик и угодил в низ живота. Ижна встал на колено, от боли сдавленно прохрипел:

— Да зайдешь ты когда-нибудь в дом, Лесоок?

Вож пополз с разбитой спиной в дом. Лешаки на миг замерли, посторонились, глядя, как Ижна валится с открытыми глазами набок и, держась за древко, перестает дышать…

Никто и не заметил, как Юсьва юркнул в калитку. Лишь Бранец облаял его отступление.

Лесоок, привстав немного, постучал в дверь. Женщины, увидев смерть Ижны, накрепко заперлись. Лесоок без сил повалился на крыльцо.

Мерь подступила к порогу, забыв о своих четырех сильно пораненных, стонавших поодаль. Милье закричала по-мерянски:

— Убьем другого мужика и предательницу Протку! Отдайте сокровища!

Лесоок чуть слышно объяснил им, что Пир помер.

— Врешь, чужак! — кипела бледная водцея. — Скажи, чтоб отворили.

Появился факел в руках того, который заколол Ижну. Из второго дома прибежали дети, пришла на шум и Уклис.

Стреша в щелку увидела факел. Вытащила из сундука кольчатую рубаху и одела, водрузила на буйную голову шлем, взяла меч и вышла на крыльцо.

— Сыз, заволоки Лесоока!.. Это ты, песья сестрица, тут смердишь? — обратилась она к Милье. Взвалила меч на плечо и встала на нижнюю ступень крыльца под иступленными взорами мери.

— Иди сюда, гадюка лесная, тезево твое поганое вспорю!

Злобный мужик с огнем пошел, хоронясь, за дом. Стреша прекратила устрашать Милье и бросилась к поджигателю. Он швырнул на крышу пылающий светочь и выхватил меч. Было видно, что испугался. Удар Стреши был так силен и точен, что злоумышленника развернуло боком. Обретшая мужскую силу женщина возвратом клинка рассекла склонившуюся голову.

— Протка, айда на крышу, туши шибчей! — Она возвращалась к ахнувшей толпе.

Милье уже ничего не значила — в сравнении с русской женщиной. Стреша шла на бой. Она вся напряглась. Отрешенная, готова была махнуть сталью по любому. Не собиралась больше никого гнать — хотела крови! Она наступала, чтобы убивать.

Всю ее почувствовала толпа. У многих задрожали душонки. Вспомнили злюк из своих лесных сказок. А она не шла прямо — обходила с краю, чтоб за спиной никого не оставалось. Бунтари разворачивались и неволей пятились. Она прибавила шаг, спиной держась забора. Ужасающе молчала. Молчанием — невыносимым для напавших.

Выбрала одного. Глядя будто сквозь, бросилась к нему, замахиваясь. Он отступал все быстрей, держа дротик, но ведь бросать, отходя, неловко… Все же неуклюже метнул — в голову, в меч, в шею…. Попал в край обечайки колонтаря… Развернулся и побежал к калитке. Наткнулся на чью-то спину — и получил смертельный удар.

Стреша мигом развернулась, ожидая нападения. На дворе — никого. За городьбой слышно безмолвное отступление. Кроме шагов Протки на крыше, ничего боле не чутко… Остолбеневшая Уклис пялилась на воительницу.

— Ты, блудливая тварь, мутишь народ? — Стреша шла к ней.

Уклис стояла на месте, не уходила. Стреша, как богиня, взирала на остолбеневшую овцу. Действительно, Уклис была поражена! Это показывали ее покорные глаза, прикованные к Стреше. Русская посмотрела на большой живот соперницы, властно рассмеялась в подурневшее лицо мерянки… Кто она есть? Просто очень красивая самка! Верно, и вся краса теперь в прошлом… А она, Стреша, — сильная русская женщина с обнаженным мечом в руке!

Уклис, покачиваясь, ушла. Молодая хозяйка, не снимая доспехов, обошла городьбу, прикрыла распахнутые калитки. Направилась к дому.

Там, в весенней полуденной грязи, размешанной лешачьими ногами, лежал на боку мертвый Ижна. Осмелев, спустившаяся сверху Протка закрыла ему глаза, вытащила из-под утяжеленного смертью тела огромный варяжский меч с серебряным позументом на рукояти. Лесоок сидел на крыльце и охал.

— Сделайте с Сызом засовцы на вороты, или воровьем с притворницами свяжите. Слышь, Сызушка? — Женщина вошла в дом и вызвала старика от детей на улицу. Прошла через светелку, чтоб с подволоки взойти на крышу и оглядеться вокруг. Ягодка было бросилась к ней, но, не дойдя, отчего-то встала. Удивилась черными глазками, раскрыла красные сухие губки. Мама — будто чужая: идет мимо, не замечая, и одета в непривычное мужское железо. Кон вылез из-под стола, подошел к маленькой подружке, показал пальчиком на тетину блестевшую, струившуюся позвякивающими рядами кол рубу. За ними в углу, одетый в чистый холщевик и порты, лежал бездыханный Пир.

Ижну вскоре тоже отмыли от уличной грязи, одели в лучшее, сунули добрым мужикам в сапоги по клинцу, насыпали в кармашки зерна, в ладони вложили землицы со двора последнего обиталища, вынесли на носилках на берег речушки и спалили обоих в одном островерхом костре.

Сделать все помогли Тук и Пир. Поименником русича стал молодой финн, перешедший к русским. Он пока не понимал, что наречен в чью-то честь, и с волнением смотрел на Сыза, тыкавшего в него перстом и шептавшего его новое имя Лесооку, Протке, а главное — не единожды — Стреше.

В ту ночь глаз не сомкнули. Стреша с Сызом томились в подволоке; мужики от дома наблюдали за городьбой. После вернулись в горницу. Все очень боялись: собравшись, лешаки не оставят щепки на щепке от русского дома, могут не пощадить и его обитателей.

Бранец затаился возле одной из калиток и слушал тишину. Морозец сковал землю, настудил лапы. Через время пес уже не мог сидеть — подвесил мохнатую задницу над землей и трясущимися ногами, не давая опуститься и хвосту, все время перекладывался поудобней, вконец измучившись. Из конюшенки пахло сеном и жилым духом. Сообразив, что можно блюсти двор и оттуда, виновато выгнув клокастую спину, кургузя и разгибая кольчатое правило, перебрался к загону. Кони неодобрительно фыркнули, и он дальше не пошел. Улегся животом на пук днем оброненного сена и положил морду на лапы.

Тихо в доме, тихо за забором, тихо в лесу… На небе четко сияли звезды — верно, это они утихомирили все вокруг, затаили и людей в двух домах.

Часть растерявшейся мери тут же перешла в старое стойбище, забоявшись расплаты от скоро ожидаемых из Ростова русских мужиков. Во втором доме остались немногие во главе с Милье.

Юсьва с Уклис сторонились ее и остальных. Уклис, не разговаривая, сидела при всех и отстраненно о чем-то думала. Юсьва, прибежавший сюда первым, с самого полдня восседал в уголочке на скамеечке и выстругивал из липового чурбачка голову белки. Ребятишки, едва шушукаясь, наблюдали за его поделкой.

Смышленым малолеткам страсть как не хотелось покидать этот большой дом. В нем тепло, просторно, не пахнет землей… В детских головенках рождались размышления об уюте толстостенного инородного жилья, по-детски ясно подмечалось превосходство иноземцев. Шептали в который раз на ушко друг другу: «Все русичи живут в таких домах. За нашим лесом у них есть земля, где из домов построены города. И люди в них большие и пузатые. Живя за справными стенами, они никого не боятся…» Некоторые слова дети произносили по-русски: «дом», «город», «русичи»… От этого у сидящего рядом Юсьвы желчь подступала к сердцу, но он молчал, боясь даже глухим гулом своего гласа привлечь внимание Милье и иже с нею.

Что случилось после побега его из рядов заговорщиков, Юсьва не знал. Слышал лишь, как Уклис на улице уговорила мерь увезти раненых в старое стойбище. Еще слышал от разговаривавших на другом конце дома про смерть двух своих или двух русских, потом, вроде, еще кто-то помер. У кого — опять неясно… Под вечер узнал точно о трех убитых своих и двух схороненных русичах. Как убили Ижну — он видел, спрашивать об остальном не стал — потому что не хотел. Шаткость его положения была очевидна. В этом, как и вообще во всем, виноваты русские. «У них быстро и безжалостно выявляется, кто есть кто. Глядят на слабости и смеются нещадно над ними. Как же снова подняться осмеянному? О, боги, зачем вы их сюда привели? На юге — они, на западе — они, на севере — опять они… На восток лучше не соваться — там совсем страшно. Лучше уж терпеть отвращение. Светояру что-то можно сказать и лицо состроить горькое, но Синюшка меня убьет по слову Лесоока…»

Милье, как ни старалась выглядеть несломленной опорой своему племени, ничего поделать с собой не могла. Ночь после поражения рассеяла ее ненависть, увеличила безысходность и опустошение. Охрипшим голосом ругала Лесоока, спрятавшего богатство, принадлежащее всем, вспоминала старину… Слушатели отвечали предложением уйти отсюда, говорили о большом родимом лесе, о вездесущности русских… Один раз кто-то буркнул об отваге соседей… Ни разу не поднимался вопрос о мести. Думали о ней, но боялись быть снова битыми, посрамленными друг перед другом. Решившись на мсту, неминуемо кто-то сляжет замертво. Этим «кем-то» никто не желал быть… И все помнили о храброй и страшной Стреше. Ее сердечно ненавидели…

Юсьве некогда было о ней думать: он выплетал в своей малодушной утробе оправдания, объяснения, спасительные унижения… Он не думал о племени, не думал об Уклис… Надеялся на любимую тишину…

Следующим же утром Милье с тремя молодцами отправилась на север. Прихватили мужички — чуть не силой — двух женщин. С выкорчеванными столбцами своих старых божищ обошли они с востока Суздаль, перекинулись через Волгу и углубились далеко в леса пограничные заволочской чуди. Милье всю дорогу неустанно твердила: «Лучше будем в далекой земле, но боги видят, что мы не попали в волю иноземцев и не разделили покорность вместе с нашими бездумными братьями и сестрами..» Потомки сотоварищей Милье в следующем же поколении растворятся в чуди…

Лесоок с преданными сподвижниками прижился у русских. На старом стойбище вскрыли последние земляные укромы зерна, подумывая о постройке себе дома — навроде русского. Некоторые тоже теплили мысль об уходе. Ребятишки находились в большом доме, присутствие их там стало им забавой. Юсьва и Уклис не чинили никаких препятствий этому кагалу. Племя приносило сюда съестное, женщины готовили вместе с Уклис. Но на ночь все-таки уходили к старым очагам. На родимом месте совсем не так пугала неизвестность. Откровенничали: не иначе как злые духи толкнули испрашивать у Лесоока схороненное богатство, боялись и вспоминать, что натворили у русских.

Еще через день Лесоок, молодой Пир и Тук наведались к племени: угадывали по лицам общее настроение, вслушивались в ропот. Молча Лесоок смотрел на мужичков — как на нашкодивших мальцов. После сменил угрюм на отцовскую милость и поговорил со старухами: пожалился на отбитую спину, молодцам пообещал, что лиходейство их позабылось, и, забрав спутников, без прощаний убрался на русский двор.

Придя, был немногословен, показывая тем самым, что все в племени урядилось. Не как прежде поглядывал на Протку и Стрешу, о чем-то думая. Многое переменилось сейчас, а в будущем жди перемен еще больших… Что-то будет? И как при том поступать?..

Еленец вздрогнул от короткого сна. Разбудил далекий лай на дворе четырехногого сторожка. «Верно, что не проспал…» Подошел к печи, вслушался, определяя, сколько человек наверху. Залез, нащупал одного.

— Светояр, проснись.

— Што такое?

— Дружка твоего нет.

Гость поводил рукой рядом и сонно спросил:

— А где же он? — пытаясь понять, чего хочет Еленец.

— Надысь на улице слышал я, что дружок твой уговорился встретиться с Витеем.

— Ба-ба! — Начал соображать про подвох русич. — Помоги-ка с конем мне, братишка.

Вышли на улицу, вывели коня, набросили ленчик. Светояр вернулся в дом, чтобы накинуть колонтарь, взять оружие. Слышно было из больших покоев, как охала, просыпаясь, матушка. Безмолвно извинялся перед ней и благодарил за обыкновение тутошнего быта. «При следующей встрече сделаю все по-человечьи. Ахнет тетушка, как на меня будет радая!..»

На улице поблагодарил замолкшего и решительного Еленца.

Конь понес взбудораженного всадника к ростовским воротам. Они были пока закрыты. Светояр остановился в сотне шагов от них. Отправился по одному из примыкавших к улице проездов, схоронился, дожидаясь выезда дружины. Каково было его удивление, когда увидел совсем небольшой отряд во главе с Витеем и Синюшкой. Две дюжины вызвавшихся на лесной промысел человек подлетели к едва видимым в начинавшемся рассвете воротам. Без лишних разговоров створы заскрежетали, отворяясь. Светояр, поправляя на себе доспех, низко склоняясь и одергивая будто перекосившиеся стремена, пристроился в хвост зевавшей ватаге. Никто не обратил на него внимания — озирали окрестности поодаль.

Ворота позади, дружина высыпала на скрипевший под копытами лед Неро. Днем отволгающий, ночью замерзающий зимний панцирь озера сделался многослойным. Наверху слойка была тонкая, хрупкая, нижний же, последний слой льда сохранял толщину примерно в длину руки.

Светояр отворотил коника от берега и направился в заросли голого ивняка, все время косясь на удалявшийся отряд, оглушенный позвякиванием множества отскакивавших ледяных крошек. Продолжая не выпускать из вида дружину, Светояр пустился в погоню заросшим берегом. Жалея исхлестанного кустами коня, иногда выбирался на заснеженный гостинец на береговом возвышении. Но по льду лошади шли шибче, и преследователь отставал. Неро — озеро немалое: другого края не видать. Потерялись на его просторе уже и дружинники. Одинокий вершник спустился на лед и помчал во весь опор.

После полудня на серединке меж двумя озерами осторожно обскакал ростовцев. Тут торная дорога, остававшаяся за отрядом, неминуемо окончилась. До Плещеева лежал путь по хрупким весенним сугробам почти незнакомого места. Выйти на вконец разрыхлившийся ростовский гостинец — тоже значило потерять драгоценное времечко. Ко всему, движущиеся позади, увидев следы одинокого конника, безошибочно распознают по ним Светояра… Он избрал путь по нехоженому лесу…

Конь его рыскал между елями и соснами в поисках низкого снега и проталин. К исходу дня напрочь потерял ориентир на дом и на татей. Искал добровольно оставленный гостинец, но не находил. Хорошо хоть солнце не скрылось и позволяло не петлять. Вечером, когда чуть стемнело, обнаружил борозду, оставленную копытами ростовцев, и успокоил себя тем, что завтра непременно опередит недоброжелателей.

Вскоре наткнулся на стойбище тутошней мери — это было весьма кстати. Ведь незадолго перед тем молчаливые волки без опаски подошли совсем близко и, никуда не торопясь, повели напуганного коня, кротко и игриво поднимая сверкавшие азартом глазки на всадника и будто говоря: «Ты ехай пока, а мы побежим рядом. Пусть ночь покажет, кто есть кто в лесу…»

Запахло дымком. Светояр повернул туда. Волки по-щенячьи запищали, теряя ужин, стали перебегать путь. Один из них, поджав хвост, путался в ногах, не боясь угловатых ляганий коня.

Мерь подумала про налет воров, когда Светояр стремглав влетел на стойбище и встал как вкопанный меж спасительных землянок. Осветили сенными светочами наехавшего, услышали приветствие и смутные объяснения про волков. Зазвали в землянку, но гость, обнаружив жиденькую клеть на улице, остался раздувать кострище. Собрал по стану лапник, сообразил в убежище лежанку. Какой-то смышленый мерянин принес коню охапку отвратительного сена, но конь буквально с чавканьем уплел и ее. Светояр был голоден более конского, более волчьего: в кармане — ни крохи. Наивно ждал выноса хоть старого сухаря. Не дождался — надо было идти в землянку. Мерь — народ ненавязчивый… Обманывал брюхо жеванием смолы, счищал крепкими зубами кожицу с молодой липки, до которой мог дотянуться, не вставая. Слушал лес — волков не чутко: ушли, посчитав эти владения людскими. Страшная усталость победила тошнотворный голод: мужик уснул, сидя, держа на животе рукоять обнаженного меча…

Ростовцы тоже заночевали неподалеку. Жгли костерище до небес, разговаривали, смеялись, кушали хлеб, пили кипяток. Наутро попрыгали на коней и поехали дальше.

— Надь олешку какого-то иль хоть нерезя добыть — што-то без мяса и не можется! — говорил передним Синюшка.

— Можно и мяса поискать, — согласился Витей. — Времечко есть у нас. Скоко, ты говоришь, еще пути нам?

— Денька два такого хода — и будем на месте. У нас тамо и банька имеется. Ух, жарка получилась!

— Ну и ладно. Ну и ладно. Хорошо. Путь веселей — коль баня на конце! — приободрились дружинники.

Дорога днем становилась безобразной: лошади еле шли, теряли много сил, вытягивая ходули из податливого снега. К вечеру определили, что Плещеева за сей день не достичь. Стали думать о мясе на ужин.

— А какой сейчас зверь, браты? Он уж спит весь, за солнцем упав на дно своих нор! — проговорил один ратник.

— Спать-то, мож, не спит, а от серых хоронится. Это точно… — зыкнул громко второй, показывая уверенным голосом, что он поумней будет.

— Выход такой, братцы… — распорядился Витей. — Будем имать серых плутов! Коль они всех тварей лесных разогнали, пущай сами жалуют к нашему столу!

Полные ожиданием захватывающей охоты, все стали вспоминать, на какую уловку ловится волк.

— Кровь и западни! — осенило Витея.

— Точно, в яму словится разбойник! — Загоревшийся Синюшка вспомнил переход сюда с Десны. — На коня тож пойдет. Да и на человека! — рассмеялся он, а за ним и остальные.

— Лишь бы ямки сокрыть половчей… — побеспокоился третий дружинник.

— Главное — чтоб волки были! — возвеселился Додон.

— Волки будут — тут сего добра навалом. Что икры в брюхе рыбицы, так серых в энтом лесу! — с деловым знанием приговорил Витей, и все принялись поодаль долбить глубокие ямы. Природные овражки перекрывали жердями, наносили сверх куски наста.

Когда к ночи ловушки были готовы, вокруг поодаль привязали лошадей. Сами ушли в середину, окруженные двойным кольцом из конины и ловчих ям.

— Тута, тута… — указывая на лес, радовались началу славной охоты ростовцы.

— Притушим пламень — не спугнуть бы! Кушать-то хочется! — пошутил кто-то. Тихо посмеялись, вглядываясь в шевелящуюся темноту.

— Мож, коников зазря привязали? Пожрут — кому-то пешком идти! — предсказал Капь.

Остерег возымел действие. Призадумались, но с места не тронулись. Пока все было тихо. Шутки кончились. Каждый смотрел в темь — примерно туда, где покинул верного друга, поставленного, как наживку, для приманки волков. Многим сделалось страшно за себя. Подумывалось пойти и отвязать свою лошадку.

Тут зафырчали у деревьев перепуганные бедолаги: волки шастали совсем рядом. Люди даже мельком не смотрели на огонь, чтобы видеть в темноте. У одной или двух западней послышался долгожданный треск. В то же время волки налетели и повисли где-то в темноте на спутанной поводком лошадке. Ростовцы с мечами наголо и сулицами наперевес устремились к коням от кострища. С атакованной лошадки серые свалились. Чуть отойдя, расстроенно скулили, но дальше в лес уходить и не собирались… Размахивая клинком, хозяин отвязывал испускавшую густую кровь животину и клял тот порыв, который толкнул привязать подружку так далеко.

— Чего стоишь, айда к костру! — кричали ему, вставшему на полпути.

— Сейчас! Повод стянуло… — Волохался со спутанным ремешком и с жутью смотрел в горящие глазки смертоносных тварей.

Все подошли к костру поближе. Раненую кобылу крепко держали, как заботливые няни, зажимали ладонями глубокие алые прорези. Животина яро таращила вспученные глаза. Ростовцы ее успокаивали, крапили теплую водичку на выю, брюхо, ноги.

— Как же, браты, к ловушкам подойти?

— Волчары кровушки отпробовали — обнаглеют дюже.

— А где трещало?

— Эво, там и там.

— Ну-ко, семеро тут с конями останьтесь — дров поболе в огонь, а остальные за добычей! — скомандовал Витей.

В лесу поднялся дикий шум. Оставшиеся и ушедшие в темноту громко закричали, заулюлюкали, гоня нечисть. Освещая неустойчивым огнем светочей дорогу, люди находили в западнях обреченных волков. Били их, кололи, вытаскивали, волочили за хвосты. С приходом добытчиков, принесших зловещие туши, раненую лошадку пришлось успокаивать вторично. Она прыгала, взбрыкивала боком, норовила вздыбиться.

— Запону ей какую на вежды набросьте — иначе не удержите! — прокричал товарищам Капь, в числе других сдиравший с теплых хищников толстенные шкурищи.

— Волки здесь зело великие! — говорил, освежевывая тушу Синюшка. — За Десной, верно, меньше будут.

— Сейчас волки все одинаковые. Эво, глянь, и поглодать нечего — одни жилы! — Ростовец тыкал ножом в иссушенное зимним голодом мясо.

— Да ничего, с полдюжины словили, а то и боле… — считал туши Додон. — Сейчас пожарим мясца волчьего! — Улыбнуться у него не очень-то получилось.

Вскоре лес наполнился духом жарешки. Осаждавшие волчары скулившим скопом обступили дымную лужайку — пропускали изнуряющее, вкусное поветрие через носы в пустые желудки, давясь и захлебываясь воздушной отрыжкой…

Светояр подметил странность в лесу — волков не было ни одного!.. Ночью он ступил на мягкий лед Плещеева и утром был у тамошней мери в гостях. Конь стоял у зарода и насыщался. А с его хозяином кто-то говорил по-русски, спрашивал, где его спутник. Светояр сухо указал в сторону Ростова — мол, где-то там. Как мог, объяснил, что едут лихие люди, от коих надо как-то спрятаться. Мерь тревожно соображала, в чем дело, но, видимо, до конца страшный смысл сказанного не уразумела. Виделилсь не однажды с русичами — ни те, ни другие особого интереса друг к другу не испытали.

Светояр сладко завалился спать: хотел залечь ненадолго, но оклемался, когда солнце уже краснело и клонилось к лесу. Тишина… Лешаки еле ходят, чем-то занимаются, почти не разговаривают… Как тут не проспишь, если никакого шума!

Снарядив коня, русич поспешно поблагодарил за сыть, за сон и помчал в сгущавшуюся тьму. Мерь, понимая, что заезжий опаздывает куда-то, глядя в лес, взялась вяло обсуждать нежданного гостя и русичей вообще. Затем разговор плавно перетек на хлебушек насущный…

Насколько помнил Светояр, от Плещеева озера до дома недалеко — потому не жалел ни коня, ни себя. По темноте въехал в знакомые места. Ночная мгла даже показалась не такой темной, когда с не раз исхоженных пригорков, из овражков и балочек пролетал укрывавшие дом взлески. И деревья, вроде, стояли не так тесно, а главное — волки не мешали. Сколько можно от них уходить? — Видно, боги милуют пока!..

Где-то близко уже должно быть Крутевское племя… А вот и оно!

Подъехал к головной землянке, торчем копейка постучал меж увязками соломы в жердяной накат.

— Кроути, Круть, это я, Светояр!..

Выбрались два мужика. Кроути обругал мешавшуюся на выходе бабу и тоже вылез.

— Из Ростова рать идет! Воровать зачнет! Уходи, уходите, прячьтесь!.. Где Дубна?..

Через малое время стойбище загудело. Светояр хотел было ехать дальше, но увидел Дубну.

— Скажи им, Дубна, штобы где-то схоронились: ростовцы серебро воровать грядут!

— Да с чего они надумали-то? — взволновался крутевский русич.

— Сразу и не скажешь. Синюшка их ведет.

— От бисяка смурной! — по-русски, с уже заметной косностью в языке, выругался Дубна. Громко закричал на мерь и в этот миг стал заметнее самого Крутя.

Светояр понесся к Лесооку. В небе уже угадывался рассвет. Постучал в землянку вожа — вылез испуганный решительным видом русского мерянин, развел руками, по-русски что-то замычал:

— Нету… Там… — тыкал в сторону домов.

— Всем уходить надь! — Светояр оглядел чем-то изменившееся обиталище.

Смущенный тревожными догадками, ворвался в свой дом, перебудоражил сонных, крича о налете. Просыпались, переспрашивали… А Светояр вдруг онемел после горячной дороги, не понимая, кто есть, кого нет… Прошло-то всего дней девять-десять, но глаза удивляются, и ум пытает не совсем понятную обстановку.

— Где Ижна, где Пир? В том доме, што ль?

— Нету их, померли они… — ответил заплывший со сна Лесоок.

— Пир сам помер, а Ижну лешаки убили… — проговорила с укором Стреша, выходя из-за перегородки.

— Тут целая рать была! — Лесоок натягивал сапоги.

— Выбрали время разъезжать! — бурчал злобно Сыз.

— Погодите голосить-то! Рассорились, што ли?.. Лесоок, с толком мне скажи — час ни крохи не ждет!

— Требовали они казну. Я не отдал. Они сюда — и ну буйствовать!.. Ижна со Стрешей троих положили замертво, да сам Ижна, бедолага, сгинул… Вот и весь сказ!

— Ба! — Уселся на устеленные скамьи под печью Светояр, удивленно глядя на Стрешу. Та спокойно и расторопно собиралась.

— Чего один-то? — прокряхтел Лесоок.

— Сейчас народу будет невесть — точней, дюжины две… — Светояр высматривал Протку. — Нам хватит и того!

— Откуда народ? — забеспокоился Сыз.

— С Ростова.

— Вот и благодарствуем все вам за удруженье! — Сыз низко поклонился, а когда разогнулся — зло вперился в Светояра.

— Синюшке благодарны будьте… Надо сбираться бойчей!.. Хотя русичи могут и остаться…

Лесоок глянул подозрительно на Светояра, тот продолжал:

— Я-то с вами пойду: негоже им на меня глазеть. В тот дом сбегай, браток, скажи, что беда злоключилась! — обратился к молодому Пиру Светояр. Финн сомнительно поглядел на Лесоока — тот одобрительно кивнул. Сам Лесоок с Туком побежали в племя.

— Вот мило выходит! — Стреша не понимала, почему муженек посылает в дом, где Уклис. — А мы што ж, под меч остаемся? Што Синюшка? Кто идет-то из Ростова, объяснить можешь? — сердилась она на мужа, мешкавшего с правдой.

— Увидишь… Сиди, угомонись! — Не нравилась мужику нахрапистость жены. Он снова глянул на Протку.

— Синюшка, што ль, на нас ведет? Да скажи же! — горела Стреша.

— Он ведет на лешаков. Там русские. Вас не тронут.

Пузатая Протка прижала к груди Кона.

— Я останусь! — будто пропустив все, заявил Сыз.

— Конечно…

Некогда было что-то объяснять Светояру — он уходил… Женщины, дети, Сыз смотрели на него — все думали, не пуститься ли вслед?.. Но сказано ждать — и они ждали…

Светояр в конюшне осмотрел лошадей. Две кобылы были брюхаты. Взял последнего коня и со своим татарским поспешил за Лесооком.

Стойбище было уже пусто: ушли быстро. Отказались идти три старухи, старик да женщина с младенцами…

Подбежал молодой Пир, а потом Юсьва. Светояр отдал первому животину и направился по следам племени.

— Где Уклис? — спросил на скаку русич у Пира.

— Там… — указал тот рукой назад.

Пеший Юсьва отстал. Спутник же понимает речь Светояра не лучше. Вопросов больше не последовало…

А Уклис после поспешного ухода Юсьвы, оставшись одна, надумала пойти под крыло бесстрашной русской. Склонив черноволосую голову, не выказывая прозрачных глаз, сложив руки на распертом животе, кротко встала на пороге.

— Заходи уж, куда тебя девать-то…

Без единого звука Уклис прошла и села у печи.

Догонявшие невидимое племя шли по следу. Мерь уходила бесшумно, ступая шаг в шаг, почти не оставляя по себе никаких признаков. Можно было подумать, что идут три-пять человек.

Дорожка из снега и грязи повернула на восток. Впереди — ни единого звука. Оттого Светояр с Пиром постоянно оглядывались назад. Позади призрачно клубилась тревога.

Светояр вновь терзался мыслями о доме. Они невыносимо владели им. Мужик измучился совершенно. Ко всему прочему примешивалось смятение: пришли ростовцы или нет? Куда подевалась Уклис?..

Остановил коня, крикнул молодому Пиру, что возвращается, и повернул назад…

Ростовцы ехали от Плещеева, сетуя на то, что мерь лошадей не держит, а посему нет в округе хоть малого стожка сена. Кто-то даже сказал, что мерь — вроде русского человека, но без коней и бани. Все весело согласились.

— А они зимой моются где? — громко спросил тот, пораненная волками лошадь которого тащилась сзади; сам он восседал вторым на огромном коне приятеля.

— Пожалуй, в землянке зимой много не намоешься? — предположил кто-то осуждающе.

— Летом намываются в речке, аль в озере — и до следующего лета зело стараются не измараться! — сострил Синюшка.

— Мож, у них волоха такая, что само отлетает? — съехидничал Додон.

— Тварь — она есть всякая. Одна — також не лезет в воду, а как-то чистится; другая — перо о клюв; третья — о куст колючий чешется… — находил лешакам хоть какое-то оправдание рассудительный Перевясло.

— А как же, браты, паревом не удоволить жизнь, коль само зачнет отлетать? Без баньки — точь перо с клювом отрастет. И останется лишь та благода, что о куст тешится! — Отстававший на ускоряющемся марше Витей своим допущением остерегал молодых далеко не отрываться и слушать его. Так и ехали дружной кучей.

— Это все от жилища ихнего. Не человеками, а язвецами в своих норах себя представляют! — подметил Капь.

— Точно! Коли нету баньки, то и ушат под землю не спустить, а опосля кверху не поднять. Одно неудобство.

— А я вот видел — меря в домах, как наши, живет.

— Дак-то в кривичах, поди? — Все громко смеялись.

— Ваших там скоко, говоришь? — спросил у Синюшки Витей. — А то ведь по твоим словесам уже и подъезжаем?

— Два мужика, дед, две бабы, дети.

— Бабы с детями меня не зыблют — я про мужичков реку. Вдруг попрут с которой?

— Да не попрут, чего им?

— Ну, ладно-любо, уговорились! — успокоился Витей.

— Токмо я в свой дом пойду, а вы рыскайте. Найдите Лесоока — у него вся ценность ихняя! Хотя, думаю, кто-то еще ведает… Баба там есть ведьмоватая, парень — рыжий, крепкий… Всех трясите! Там серебра, поди, невесть сколь.

— Ладно-любо. У них, я так понял, должно все в земле прикопано быть? — допытывался Витей. Спутники молча слушали, смотрели на Синюшку, на следы впереди — то ли от лося, то ли от изюбра.

— Мож, в земле, мож, в дупле. Мне не ведомо — правдой клянусь! — покрутил головой на дружинников Синюшка.

— А где-то они кучкуются? Мож, ходят куда частенько? Не чутко того?

— К себе на капище ходили ране. Сейчас уже к нам шастают — на нашу гору.

— А вы столбов, что ли, себе наставили? — удивился Капь, оглядывая потемневшее пространство леса.

— Они нам уставили гору. Есть там один — вот тот самый рыжий! — разъяснил Синюшка.

— О-о, так вы с ними друга никак! — Капь говорил отчего-то больше обычного.

— Ха-ха, какие друга? Че нам с них? — Синюшке пересуд с ковами не нравился. Он отвлек внимание от себя, указав на небо и огласив: — Темнеет…

— Далече еще? — спросил беспременно ащеулый Додон…

Синюшка почуял большую перемену в отряде. Думал стать им своим, но спутникам, видимо, надо что-то иное. То приязненно щурились, а при подъезде к месту замолкли, и уже, кроме Витея, с расспросами никто не лез. Все, вроде, затаились, начали озираться, готовиться… А Капь подъехал вплотную и чего-то заговорил о разных случаях с ним — и тоже как-то мерзко, перенимая тон молодых парней.

— Ну чего, ехать будем ночь, а на месте уж отдохнем? — громко оторвал Синюшку от раздумий Витей.

— Смотрите сами. Шуйно есть племя. Богатое и к делу охочее. Надь и там бы попроведать да понюхать… — Провожатый выкладывал все, как есть.

Витей не ответил. Остановил своего изнуренного друга под седлом.

— Как поступим, браты? Заночуем, аль нагрянем затемно?

— Уж не видим, куда идем…

— С рассветом ловчей будет, Витей…

— Моя валява сейчас сама на боковую завалится! Эва вон, и по себе ей не идется — уж и пустое седло тяжкая ноша…

— Посидим, Витей, у тепленки, поразмыслим, как содеять расторопней…

Глава отряда внимал репликам соратников, заговорщицки смотрел вперед — на близкий, но пока невидимый объект охоты.

— Добро, мужики. Встанем, поразмыслим…

Ночь коротали тихо. Костер палили маленький.

Секли мечами кусты, прутья и ветки, сносили лошадям. Кормили, гладили морды и разговаривали с верными четвероногими попутчиками своей нелегкой бранной жизни.

Покусанной волками лошадке хозяин насек липовых сладких прутов, подержал их возле фыркающей, жующей морды. После скудной трапезы достал из-за пазухи большую ржаную лепешку, начал густо солить. Кобыла лезла в руки мордой. Мужик отвернулся. Она неловко поддала носопырой ему в плечо, отчего хозяин выронил душистую лепеху.

— Что ты борзишься, косматая? — ругнулся коневник, давая смачный хлеб кусками. — Эва, гляди на нее, резвую, ажно навис расплелся!

Лошадь судорожно дышала от счастья, тыкалась теплым носом человеку в грудь, просила еще хлеба и слов. Он за спиной отламывал кусочек, давал с ладони, хлопал по большим щекам ожившей твари.

— Кутырь просит. Знамо дело — потопчемся еще!..

Лошадь слегка цапнула зубами его за предплечье — хотелось хлебушка.

— Нетуть, нетуть боле, милая, но погодь…

Он привязал к ремешку на мордахе плат. Кобыла засияла и замерла неподвижно: знала, что добрый человече сыпанет ей овса. И от радости тряхнула задней ногой, тут же ощутив боль волчьего пореза. Сильно дохнула возгрившими ноздрями — тряпица частью слетела с подгубника, а мужичка оросило сочными каплями лошадиной мокроты.

— Эк, блуда, блудеха! — стоял он перед животиной, тараща на нее добродушные глаза. В них мерцали красные огонечки теплившегося костреца…

— Куда сейчас? Веди! — приказал Витей Синюшке.

— Вот здесь пройти надо! — указал дорогу проводник.

Сели на отощавших коняшек и поскакали в лес.

— Вон туда, к речке: по ней складней будет!..

Утро радовало, путь спорый, отряд вылетел к долгожданной цели…

Вскоре трое через речной наслуд подъехали ко второму дому и вбежали в него с клинками наголо. Основной отряд рассыпался по Лесоокову стойбищу. Синюшка устремился через мосток домой. За ним увязались для наряда двое. Бранец метался под ногами лошадей, не признавая даже кликавшего его Синюшку. На крыльце стоял Сыз. Поприветствовал:

— С прилетом, соколик… Где затерялся твой сотоварищ? Аль теперича другие знакомцы у тебя?

— Отстань, дед! — Чуть с ног не сбил слащавого пенька Синюшка.

— Поздоровкайся, сыне, со стариком-то! — ехидно прокричал дед в спину молодцу.

— Здорово ль живешь, деда? — поздоровался первый из провожатых. — Чего шумишь-то? Не серчай… — И прошел в дверь.

— Аль не радый нам? — рассмеялся второй.

— Коли псивая тварь на вас брешет, мне-то чего перед вами раскидываться?

— Деда, ты ж не выжлец, можно и приветить по-людски! — заглянул в дом второй, но остался на крыльце, зорко следя за городьбой.

— А я обожду привечать! Пущай собака наперед по-своему вас разберет.

— Забери брешка — порты жалко! — Дружинник тыкал острием меча Бранцу в нос. Тот негодовал, лаял и наскакивал.

В доме расселся Синюшка. Взял Кона на колено, дал ему рукоять острого засапожника, сам строго глядел на домашних.

— Че эта тут делает? — спросил у Стреши про Уклис. Стреша и ухом не повела — мол, не у кого боле спросить? Синюшка ерничал, тихо задорил на ушко сынишку.

— Где все? Ижна-то с Пиром куда подались? — оборотился он к Протке. Та ответила:

— Ушли.

— Куда? И как додумались? Че молчишь, как тетеря, не ермоль нутро!

Протка подошла, сняла с колена дитя, с ним уселась к Стреше. Кон спрыгнул и стал показывать отцу и пришлому дядьке висящий на Стреше меч. Она сидела спокойно, надменно разглядывала Синюшку и другого. Вошел бодрый Сыз.

— Сызушка, ты там где? — смягчила лик Стреша. — Не желаешь гостя милого отметить угождением?

Старик хотел сказать, мол, пускай жинка ему внимает, но Протка сидела за Стрешей.

— Што ж молчишь, Синюша? Зело не терпится нам што-то послухать. Давненько я сказки не слыхал. — Тот скрежетал зубами на деда, а Сыз оглянул на печке Ягодку и подсел к Стреше. Мутными старыми глазами выпучился на Синюшку.

— Пошли, што ль, посмотрим? — позвал тот на выход молчавшего дружинника.

Заглянули к двум кобылам, после повели своих лошадей к сену за вторым домом. Там уже жевали лошадки других ратников. Через время подтянулись с брошенных стойбищ и остальные ростовцы:

— Следы уходят на восток…

Через время вернулись от Крутя:

— Там тоже ушли…

Обескураженная дружина собиралась у второго дома.

— Да как узнали-то? — озвучил общий вопрос кто-то.

— А из этих кто чего намекнуть сможет о деле нашем? — спросил у Синюшки Витей.

— Верно, та здоровая баба с пузом! — ответил мужик.

— Ты баял — две бабицы у тебя. А Коробец рекет — тамо три?

— Вот та лешачка и есть! Муж ейный, рыжий, видно сбег… Мож, она чего и ведает?

— Э-э, слухай тут. Кто-то пошастайте по леску, присмотритесь! Капь, бери дюжину, мчите по следу! Туда-сюда — дня три, не боле! И назад — коняшек рачите! А мы пошли в гости.

Витей, Синюшка, Коробец и Перевясло (у последнего и пострадала лошадка) пошли в дом. Остальные велетни в звенящей кольчуге расходились, разъезжались, рассыпались окрест…

Про таких народ сказки помнит недолго, песни стольные не поет… Ядовитый дедушка-правдолюб в глухомани вякнет про них нехорошее такое-сякое — да никто не отзовется. Людская память иной раз и скрасит, обрастит сказку небылью, выберет неглавное да разузорит прибаутками — дескать, учили уму-разуму дикарей лесных, неотесанных…

Изначально вряд ли где-то людское общество устраивалось по уставу праведности. Выживали законом своего времени. В первобытные времена слабые безжалостно подминались, вытаптывались. Но обязательно и в давностях находился тот, кто не забывал и радел о духовной сущности человеческого создания. Теплил в себе негаснущий огонь, ради которого и живут светлые душами, от которого стараются держаться недалеко и темные… Разум небесный не устает разбрасывать зерна здоровых посевов меж людей. В сборище ушлецов с никчемными душонками найдутся всегда человеки, несущие, часто не подозревая о том, зародыш противодействия худому образу бытия.

А уж кто распознал в себе свет и признал свой разум рожденным для праведной борьбы, будет звучать, жить, не боясь ошибки и наслаждаясь отступлением тьмы. На зависть одним, на радость другим…

— Вот эта, что ли? — указал Витей на Уклис и кряжисто уселся, разглядывая ее. Уклис посмотрела на пожилого, глянула на других… Не знала, куда деть свои красивые, потемневшие непониманием, глаза.

— Ее мужинек, ха-ха, великий вовкулака! Наверняка знаком с потаем… — Синюшка почувствовал, что здесь можно зацепиться. Очень хотел помочь новым браткам, себя не забывая. — Ну-ка, Протка, толкуй ей о кладе.

Протка от безысходности поддалась приказу и на своем языке, опустив глаза, объяснила требуемое. Уклис через нее же ответила, что клада на месте уже нет — недавно куда-то делся.

— А што, Протка, ты не речешь о Лесооке? — Женщина молчала. — Эта пташка только сейчас че-то пела — Ле-со-ок!..

Протка досказала:

— Все думают — клад у Лесоока.

— А где Лесоок? — спросил теперь Синюшка у Стреши.

— А што он мне — муж? Не доложился и ушел… А златишко-серебришко Милье уволокла! — Стреша понимала, что ростовцы в тупике, и, улыбаясь, добавила: — Лес — широкий, уйти есть куда, а мне не знамо!

Сыз рядом радовался… Но тут Уклис стала опять что-то говорить.

— Толкуй скорей, не молчи! — поторопил Протку муж. Протка замялась, потом перевела:

— Клад у Лесоока. С собой он его не понесет. Верно, тут заново спрятал.

Синюшка наблюдал, сколько слов говорили обе финки — на сей раз, вроде, одинаково. Стреша со спокойным презрением повернулась к Уклис:

— Че ж я тебя пустила-то, гадюка? Убила б тогда — на одну змеюку было б меньше!

Стреша потерла кулачком ручку меча, потом оглядела, посмеиваясь, Синюшку.

— Вы што, бабы, не разумеете? Возьмем их богатейство и съедем в Ростов все вместях! — начал он было уговаривать своих.

— А эти соколики просто так, што ли, приехали? — язвенно спросил Сыз.

— Ух, молчи, дед, не суйся! — нервно взглянул на мешавшего старика Синюшка.

— Че ж тебя единого слушать, такого голосистого? — заартачился Сыз.

Дружинники посмеивались. Улыбнулся вымученно и Синюшка.

— Если свежая хоронушка, то в лесу ее будет заметно! — предположил захватившийся разбирательством Витей. — Но наперво туточки надо проведать. Мож, кто намекнет, куда лезть? — обратился Витей к хозяевам.

— Ты чужого не ищи! Езжай в свой Ростов! — резко сказал Сыз.

Витей зло посмотрел на деда.

— Ищите, мужички, везде ищите! В конюшенке, в баньке!.. — распорядился пожилой ростовец. — Тут чего есть? — указал Витей на подызбицу. — Ну-ко, Коробец, тут глянь.

Коробец откинул тесаное бревно пола и полез вниз. Там должен был лежать малый остаток серебра русичей — и половины копыта не будет — да Стрешино золотое перо. Хозяева сидели, не шелохнувшись. Синюшка замялся, стоя над лазом.

— Горшки, посуда… Дайте светочь! — попросил снизу Коробец. — Ничего такого нет… — вылез дружинник. Синюшка поглядел на баб — те, вроде, едва заметно удивились. Сыз сидел весьма довольный. Синюшка понял, что старик все перепрятал, но промолчал. С деда спроса нет — все равно ничего не скажет, а виновным в его смерти быть не хотелось… Дальше четверо мужиков облазили все, и все перевернули вверх дном…

Возвращавшийся Светояр встретил одинокого, измученного Юсьву. Тот загнанно брел по лесу.

— Сгинешь, Юсьва… Не ходил бы никуда… Хошь — прыгай ко мне назад? — Показал на место позади себя.

У Юсьвы особого выбора не было. Он залез на круп безразличной коняги, которая поперла двоих.

Не прошло и получаса, как столкнулись с дюжиной воев, возглавляемых Капем.

— Ну и встреча! Ты же в Ростове? — догадался обо всем Капь.

— Ясно, почему меря сошла! — озвучил догадку Додон и, улыбаясь, глянул на своего друга.

— Теперича куда твой путь лежит? — всматривался во второго седока Капь.

— Домой… — буркнул Светояр.

— А эти далече тяганули? — спросил Капь.

— Не ведомо мне.

— Эй, двое, за ним ехайте! Да смотрите — доставьте непременно!..

За Светояром и Юсьвой увязались сзади двое, остальные полетели собирать дикарей.

Племя не расходилось. Шли быстро, все время подумывая, не пора ли встать.

— Пошли, пошли!.. — гнал Лесоок.

Тук не отходил от вожака, о чем-то думал и молчал. Молчал и Пир. Лишь слышался глас Лесоока:

— Идем — сколько сможем! Только ночью встанем!..

Сильно устали от быстрой ходьбы старые и бабы с животами. Лесоок попросил Тука отвернуть с ними в сторону и разбить стоянку. Велел через пять дней возвращаться на старое стойбище… Потом приказал Пиру с тремя крепкими мужиками и четырьмя женщинами идти вперед, а сам с тремя соплеменниками решил сделать огромный крюк — дабы завтра-послезавтра вернуться в потай к старикам. Если, конечно, не нападет зверь или не настигнет погоня… Лесоок мыслил: коль за ними уже идут — будут сбиты с толку… Очень переживал за стариков и отяжеленных женщин. Они безоружны, беспомощны, а Тук — хоть велик телом, но слишком молод и мягок…

Светояр, спустившись возле дома с лошадки, почувствовал себя смертельно обессиленным. Ноги не держали, в глазах плавали точки, тошнило от голода.

— Светя! — подбежала Стреша к порогу. Увидела за спиной мужа ростовцев, шепнула:

— Ты зачем вернулся? Уходил бы…

— Силы нет, птаха моя… Дай воды…

— Может, поешь?

— Взвара испью и чуть хлебца помякаю. Мочи моей конец пришел…

Ягодка попыталась взобраться отцу на колени, когда он макал в мису с кисловатым питьем куски серой лепехи. Посмотрел сверху ласково на дочь, даже не пытаясь привлечь ее к себе из-за усталости. Светлой улыбкой извинился… Стреша зачарованно глядела на него. Он положил ладонь на детскую макушку. Девочка уткнулась носом в стегно. Отцовская длань покрыла всю головенку дитяти. Сыз торился ему и вздыхал, глядя на Ягодку.

Стреша стянула с мужа сапожищи, и уставший большой человек завалился на печке…

В дом зашли дружинники, удерживая перед собой Юсьву. Протка сказала ему, что Уклис в стойбище, он было собрался встать, но дружинники остановили:

— Нет, ты сиди, родной.

— Сейчас приведу нашего голову — дознаемся, кто вы есть.

Никому из хозяев не хотелось с ними переговариваться. Уже устали от них. В глазах лесных жителей они были ворами и разбойниками… Ждали от будущего нехорошего.

Вскоре пришли Витей, Синюшка, кто-то еще. Допрос, устроенный Юсьве, Светояр не слышал: спал тихим и провальным сном…

— Ах, ну вот и сам пожаловал — искать не треба! — приветил финна Синюшка.

Юсьва сидел безразлично, в голове прокручивая разные выходы. Но что-то надоело находить отговорки: только надумал, как обставить дело со Светояром, а тут вот снова тщись, ломай голову заново… Что за година наступила, кто в сем виновен?.. Были ли дни в жизни сложней? — Да вроде и нет…

…Как-то давно с ребятами и девочками устроили тут недалеко спор, какой зверь ловчее перемахивает с ветки одного дуба на ветку другого. Вспомнили белок, куниц, рысей… Вдруг в чьей-то голове родился вопрос об умении самих ребят повторить действия проворных зверушек…

Кикло — заводила и самый отчаянный тогда в их компании — выдал полет с одной ветки на другую через прорешину на верхотуре. Приземлившись на сучище пузом и цепляясь за все, что было под руками, он удержался на большой высоте, повис, не упал… Остальные паробки стояли внизу, смотрели и благоразумно подмечали, что векша имеет коготочки и может, не опасаясь, соскользнуть — в случае чего… Из всех лишь сорванец Кикло решится попробовать…

«Почему Кикло может, а я нет? — думал подросток Юсьва. — Чтобы понять, надо содеять то же самое, а потом глядеть на друзей под углом другого внутреннего знания… Тогда, возможно, и нелюбовь с завистью к шустрому братку пройдут…»

Влез туда, где от дуба отходила уже опробованная ветвь, пополз по ней на заднице, свесив ноги… Хорошо взбираться, охватывая руками толстенный ствол неподвижного дуба. А когда ветка под тобой тоньше тебя, чувствуешь всю беззащитность свою и зависимость от случая…

До места прыжка надо было еще ползти, но изначальный настрой куда-то пропал — сделалось жутко… Вернулся назад, спустился, обхватывая могучую лесину руками и телом, что-то кричал вниз про белок и ловкого Кикло, пытаясь остаться задорным… К братку почувствовал еще большую зависть и тайное недоброжелательство…

А где-то через год смелого Кикло посек кабан… Все бегали смотреть на мальца.

Он лежал еще живой, уставившись в небеса отуманенными глазами. Безумно водил ими иногда по сторонам… Ноги разбиты… порвано тезево…

Юсьва тоже смотрел из-за спин на месиво, испытывая страх за самого себя. Уверен был, что Кикло и смерть, и боль свою ощущает как-то иначе. Ведь он смельчак и храбрец!..

«Никуда, никогда не полезу, если там опасность!..» — решил тогда там Юсьва…

— Очень разуменный человече сидит перед нами! — Синюшка осматривал остекленевшего финна, который понимал лишь некоторые русские словеса.

«Кажется, русские состоят из одних Кикло: такие же смелые и неприятные прытью…». Потом донесся голос Протки:

— Скажи им, Юсьва, где клад.

— Я не знаю… Мы его не нашли… Наверно, Лесоок перепрятал… — произнес он безразлично.

— А куда может пойти Лесоок?

— Не знаю… — честно отвечал финн.

Поднял глаза и смутился от множества взоров, обращенных на него. Среди всех выделил яркие очи Стреши. Собрался с духом. Уже не было так страшно и тускло. Только в груди — холодок безысходности и недостижимости покоя…

— Ведь ты знаешь лес… Они просят поискать место клада.

— Лес — велик… Где ж искать?..

Мельком глянул финн на Стрешу: «Ох, как смотрит русская!.. — Опустил глаза на ее грудь, на руки. — Если бы не этот зряшный кожушок на ней… Как хороша!..»

— Я не видел Лесоока уже два дня… Куда он скрылся — не знаю… Сокровище наше сам никогда не видел… У нас люди недавно ушли — может, они все и забрали…

Протка пересказала услышанное.

Синюшка очень отчетливо почувствовал себя виноватым перед всеми и вознегодовал всей силой на говорившего неутешительное Юсьву… Его слова озвучила Протка. Чувства к ней не было никакого… Резко ощутил никчемную бездну потерянных тут, в лесу, лет… На него прямо давило недовольство обозленных ростовцев. «С такой противной молвой — а на меня недовольствуют!.. Выбраться бы как-то отсюда да и махнуть по-новой на Десну… О, боги, ведь Светояр это недавно и предлагал!.. Где же Пир с Ижной?..»

Синюшка стоял возле Протки, глядел на Витея и Юсьву. Как хотелось ему завыть — даже когда глубину вины своей до конца ощутить не желал. Гнал мысли о том, но они наплывали, и молодец оттого делался злее…

Витей стал рассматривать вещи в доме. Подметил отменный колонтарь и оружие — верно, таких мало в Ростове… Колы мелкие, плотно посаженные… Железо мечей бликающее, добротное — хоть ему, заметно, много летов и зим… «Пустым поход не станет!..»

— Будем ждать Капя — помогите, боги, ему удачей для всех нас!.. Пойдем вечерять, браты! — проговорил, вставая, Витей.

На улице оставил для догляда двоих, пообещав потом сменить. Синюшка вызвал на улицу Протку и заставил говорить все, что знает. Она и сказала, что ведала. То есть ничего…

— Нету мери, нету ихних баб! — сетовал Коробец братам, собравшимся в доме.

— Эта вот есть — с мечом на пояснице.

— Да, та хороша — ладна и молода! — ейный мужик на печи валялся.

— То верно, что и есть валява, от лешень этих дремы набравшийся.

Синюшка услышал их разговоры и отошел в сторону.

— Там, в леске, есть еще дородная бабища. Словом, старшинская жена.

— Она же на сносях?

— Ну, как-то управимся… Не то погодим годинку — разбременится!

— Да, хороша баба с молоком! Эх!..

Если бы Синюшка не знал тех людей, о которых велась речь, тоже поучаствовал бы в распаляющих беседах. Сейчас же решил, что неможно. «Если б налететь на незнакомцев — лучше иноземцев — победокурил бы и я всласть! Повспоминал, понарассказывал бы!.. А тут — и думать-мыслить не могу… Эти дитки лесные стали, вроде, и не чужими… Ижну убили… Ох, как жалко…Пир помер непонятно как… Потом у них самих раскол был… Эх, мама, научила бы ты меня мыслить в таких неувязках! Все по-мужицки делать могу и разуметь. А когда нутро съежилось — ищу тебя средь бабьих лиц!.. Ведь была же ты когда-то? Кто-то в тереме тебя тешил?.. А мож, кто и терзал тело твое?..»

Синюшке стало плохо. Вроде того случая, когда входили в Ростов-град…

Он вышел на улицу. Сыпал снег с дождиком. Посмотрел в движущееся свинцовое небо. Влажный ветер, несущий мерзкий осадок, трезвил. Мутота в утробах проходила. Ум стал ясен, как божий день… Синюшка ощутил свою крепкую стать, пальцы вцепились за поручень сходней. Мурашки от сердца поскакали к членам… Вот уже и стекающая влага не холодит лицо… Задумок нет, но есть ясность в голове и в душе. Знает точно: никому ныне не хочет беды! Себе не желает грязной выгоды и не алкает объединиться с каркающими молодцами… «Люблю изгиб линии от верхушек этих елей… Люблю Бранца… Люблю своих, а они — смертные… Те, кто сгинули, из-за чура, непременно, смотрят на меня!..»

— Што вы, братки, удумали после такой дороги к бабам лезть? Можно и от позора не опомниться!.. Разумею, что наперво надь с серебришком разобраться, а Капка не сего дня, так другого приведет полк лешачек.

— Че, их там много? — спросил, зевая, Коробец.

— Немало… Кровушка у многих зело густа! — знающе обещал с подлым ликом Синюшка.

Витей словами мужичка остался очень доволен.

— Сломаем Лесоока — пригласим его на наш русский пир! А заплатит он сам, браты!

Валясь на лавки, ростовцы похотливо щерились.

— У меня и намек теплится в головенке: надь пощупать кой-кого! — поманил идеей Синюшка.

— Этого пантуя на печке?

— Его, ха-ха-ха!.. Кто со мной в следующий наряд?

Желающих не было, и Витей отрядил к Синюшке кого-то указом.

Настало время заступать на пост. Синюшка с напарником поменял первую пару, когда над лесом воцарилась тучная мгла.

— Негоже нам мокнуть на улице. Пошли в дом — побалакаем, с кем надо.

— Не велено нам. Стой и ты.

— Дознаться я должон у Светояра чего-то. Хошь — стой. Я выйду скоро.

Синюшка борзо открыл ногой дверь, пяткой затворил.

— Светояр, ты все не проснешься? Вылазь, што-то толковать стану.

— Головенку твою зряшную отшибу, если слезу.

— Тогда слухай тамо.

— Лезь, не дури! — поддержал догадливый Сыз. — Все ж Синюша нам не чужой.

— Тебя чего, дед, бред долит? — изумленно вопросила Стреша. Юсьва привстал на лавке, готовый слушать.

— Реки, Синюша! — утишил обстановку старик.

— Хотел я съехать в Ростов, поступить в дружину, а для того соколиков надь наперво умащить барышом.

— Благодарствуем тебе, милок! — не доверяла Стреша, но все остальные насторожились и молчали.

— С хоронушкой серебра тут, видно, што-то приключилось — мне се не ведомо, ну и ладно! — занервничал Синюшка. — Ведаю суть: бедокур завтра пойдет туточки великий! Не спасемся никто! И бабам сором…

— Ну а ты какого рожна ермолишься с нами?

— Помолчи, Стрешка! — одернул жену Светояр.

— Я только заступил постоять. Надо сейчас — не думая, не гадая— сходить, сходить!

Напарник открыл дверь, поглядел.

— Заходи, брат… Вот тут есть наметка, где богатейство лешаковое имать следует!.. Заходи, не студи, ну?..

Синюшка пошел закрывать дверь, протянул руку к воротине и вдруг ударил дружинника клинцом в грудь. Тот и моргнуть не успел, как ввалился замертво в дом. Синюшка зыркнул на всех:

— Думайте шибче! — И выбежал во двор осмотреться окрест.

— Ждал я, надеял себя умишком его… — заговорил в доме про Синюшку дед, вперед всех сбираясь и от надежды не умолкая. — Ухлиса — брюхатая: премного претерпит от лиходеев, ой!..

Все происходило очень быстро. Брали нужное, одевали колонтари.

Вошел Синюшка и, укладываясь, подбадривал Кона. Светояр руководил сбором.

— Юсьва, беги мышью за Уклис — заберем с собой.

— Куда заберем? Ошалел, што ль? — Стреша встала грудью перед Светояром.

— С собой берем! Не случай это — штоб оставаться ей! — отпихнул жену мужик.

— Как знаете… Себя держать боле не стану! — решила уверенно Стреша.

— Возьмем колонтари, потом в лесу укроем… — Синюшка был ясен.

— Што надо, я взял! — объявил шустро Сыз. Уразумели: дед все сделал с толком.

Закутали детей потеплее. Пузатая Протка связывала узлы. Стреша собрала снедь. Все косились на лужу крови под дружинником — она растеклась прямо возле порога.

Выйдя из дома, увидели ковылявшую Уклис и Юсьву.

— Веди, Синюшка, их к Холодному логу! Я догоню.

— Ты куда, за лошадьми? — спросил тот Светояра.

— Лошадей не берем — след глубокий, да и не время им!..

Светояр тенью юркнул в сторону второго дома. Пробрался к крыльцу, выглядывая сторожу. Предательски позвякивала кольчуга, но ветер гуляньем по верхам дерев глушил все в лесной округе.

Со стороны дома, где сено и часть лошадей, бродил сгорбленный страж. Светояр открыто, раскачиваясь, пошел ему навстречу. Тот порассудил: кто-то из своих, у коих кони с той стороны дома, — полуночник явился за охапкой сенца… Ждал словца от невидимого соратника, но получил нежданный нож под бороду. От эдакого удара и не всхлипнешь!..

На сене кто-то, скорчившись, спал. Светояр молнией припал на колено и повторил удар. Подходя к ростовским лошадям, вздрогнул от тихого лепетания Юсьвы. Финн пришел по зову вдруг полыхнувшего сердца на помощь.

— Вяжи поводья к хвостам!.. — Заметил, что Юсьва в колонтаре и при оружии. — Коли ненароком выбегут тати, руби ноги коням! Себя не жалей — руби до последнего! — Светояр внушительно сопровождал слова движениями рук, но лишь небу ведомо, понял ли что мерянин… Русский оставил подельника и прошел за домом к лошадям, оставленным там.

Работа по упряжи вереницы долгая, но важная и обязательная… Во что бы то ни стало надо увести четвероногих куда-то… Наконец, вскочив в седла, мужики потянули цепь животных. Лошади обнюхали зады друг друга, поплясали, но поверили людям. Мало-помалу пошли, фырча и ухая.

К концу связки заржал ретивый конь, забычал, закрутился. Погодя успокоился… В лесу — ветер. В доме стены толстые. Плотно заклинены ставни. Окно с пузырем — со стороны крыльца, а лошади прошли с другой — в противоположном направлении от уходящих к логу людей — и уже далеко…

Взбрыкнувший конь все же сдернул со своего хвоста повод. Какое-то время лошадка Перевяслы шла за ним, но в темном пространстве засуетилась, стала, придержав и четырех, привязанных сзади.

Светояр ехал впереди. Юсьва не отставал. Миновали Лысую гору, затем столбы пошли дальше, выбирая открытые места… В лесу в такую погоду не промышляет, не гуляет, не шелохнется ни единая животная тварь. Мокрые до нитки Светояр и Юсьва тянули и понукали по таявшему, сильно уплотнившемуся от дождя снегу горемычных животных. Но так надо…

Ватага Капя достигла первой развилки следов, разделилась надвое и устремилась дальше. Пятеро настигли Тука со стариками и измученными женщинами. Не мешая остальным сооружать вокруг себя завалы, бросили молодого поперек седла и поехали обратно к дому.

Капь с другими дружинниками обнаружили еще виделку. Делиться далее не было возможности — поехали по борозде к северу. Порешили: там места родней, где-то в той стороне и Суздаль-батюшка…

До темноты настичь никого не сумели. Бежавшие от них люди шли ненамного медленнее уставших, полуголодных лошадей… На ночь решили не останавливаться: глазели сверху под копыта коней, едва различая чернеющие лунки от прошедших ног…

Затемно обнаружили Лесоока. Забрали его и двух баб. Старого мужика, бывшего четвертым при вожде, трогать не стали — бросили одного на волю леса.

Утром он слез с дерева, взял в руку палку и побрел назад, сближаясь со своими, ведомыми Туком…

Оставленная без внимания третья часть племени с каждым поприщем ускорялась. Оглядывались и почти бежали… Достигли молодого ельника, плотно переплетшего густые лапы перед измученными людьми. Новый вожак Пир распорядился поджечь его — чтобы большой пожар отсек вероятную погоню, растопив под собой снег со следами, и огнем или пепелищем прервал русское наседание…

Группа молодого Пира все дальше уходила в лес. Сирые и беззащитные люди из народа мерь алкали лишь тишины и покоя. Когда выросло зарево за их спинами, они почувствовали себя вдруг по-настоящему вольными, всеми мыслями избавляясь от прошлой тревоги, от оставшихся позади русских голдовников…

…елки с треском сгорят, оставив выжженное, дымное поле. Пепел густо ляжет на едко пахнущую гарь. По контуру огромного пепелища останутся лишь толстенные деревья. Черное пятно будет копить силу для подъема нового — совсем другого! — леса. На месте бывшего хвойного царствия, так и не успевшего развернуться мощью, взрастут другие лесины — будут обгонять, плодиться и забивать скромные пушистые побеги, корешками цепляющиеся за бывшую вотчину их родителей…

Молодой Пир с молодежью встретил незнакомое племя мери и остановился. Постепенно смешались с хозяевами. Но вожак старался не позабыть место схрона племенного богатства. Только с ним Лесоок перепрятывал сундучок и колоды с ненужными побрякушками, указывавшими на их владетеля, как на вожака. То были памятки многих народов, живших или сквозивших в приокских и приволжских лесах…

Ростовцы из второго дома поняли свой просак, когда утром, еще затемно, кто-то из них вышел по нужде. Коней возле дома не было, и вышедший поднял тотчас всех. Нашли двух мертвых друзей — засуетились. Побежали: одни — в стойбище, другие — в первый дом, в котором нашли еще одного убиенного товарища. Принесли тело под ноги Витею и сообщили: «Они все ушли!..»

На рассвете обнаружили на опушке лошадей, стоявших возле одинокого дерева. Исступленно ругаясь, рыскали по лесу, пытаясь найти своих животных. Но к пяти хвостам пополнение не прибыло.

Витей взъярился. Сам сел на лошадь, прихватил четверых соратников и бросился по оплывающему снегу в погоню. Касаясь руганью всего, на чем свет стоит, обещался жестоко наказать лихоимцев.

К полудню от бешеной скачки изнемогли. Увидели двух сиротливых коняшек — прихватили. С ними погоня сделалась еще медленнее. Витей ругал уже самого себя — свои годы, усталость, сырой предвешний дух…

Переехав какую-то речушку, взялись преодолевать крутой подъем на вершину обрыва. Лошади вязли в глубоком снегу по брюхо. Сугробы, оставшиеся на склоне, топили людей и лошадей, но те не отступались.

Выбрались, стали смотреть, куда попали… Не в силах больше двигаться, решили бросить погоню, но углядели впереди меж деревьев своих коней! Дрожащими руками вынули из ножен мечи и бросились через широкую поляну к ним…

Когда ростовцы ползли в сугробах наверх по склону обрыва, Светояр и Юсьва, промокшие до последней нитки, холоду отдавали последние силы. Сильный озноб мешал мыслям.

— Надь оставить коней — иначе сгинем… А вроде и не хочется… А, Юсьва? — Светояр уже подумывал и о своем спасении.

Финн держал руки с поводьями возле груди, сохраняя последнее тепло.

— Да… — ответил он. Но только увидев, как спешившийся русич принялся развязывать ремни меж животными, догадался, о чем велась речь.

— Давай пересядем… — сказал Светояр и подвел к Юсьве молодую кобылицу. Тот, не слезая, перекинулся на другую, более крепкую спину. Светояр прыгнул верхом и приказал коням:

— Хоп-хоп! Пошли теперь, мешкотные, шибче!

В тот самый миг оглянувшийся Юсьва увидел ростовцев, выкарабкивавшихся на гору:

— Чу, Светояр!..

Русский кинул взгляд за спину и тоже заметил преследователей. Устремились в чащу, припав к лошадям.

Отпущенные животные чуткими ушами заслышали знакомые голоса и побрели на поляну. Хозяева бросились к ним. Ветер, гулявший на открытом месте, отнял у людей остатки сил. Они, собрав родимых, поняли, что продолжить гонку не могут. Хватило б мочи дотащиться назад и не замерзнуть!..

— Вот незадача, браты: и добычи нам нет, и самим бы не сгинуть туточки! Добраться надо в тепло — допреж смерти… — Витей вид имел очень унылый, понимая предстоящее.

Ростовцы — тоже не из железа. И дождь со снегом также сыплет на их головы. Боясь заболеть и сгинуть, решили поддержать силы проверенным способом: привязали крепко-накрепко к дереву коня, вскрыли ему артерию и напились горячей, живительной крови…

Когда Лесоока скинули наземь, к приехавшему отряду Капя вышли немногие.

— Точно, это вож.

— Гляди-ко, как зыркает по-хозяйски! — Ростовцы разглядывали человека, о котором в последние дни только и слышали и от которого зависел успех или неуспех татьбы.

— Кто это? — спросили у Тука. Булгарин помотал головой, показывая, что не понимает. Увидев обнаженный меч возле своего лица, побледнел и пустил слезу.

— Что вам надо, лиходеи? — вдруг спокойно и ясно спросил Лесоок. Ему, сильно замерзшему, помогли подняться. Удивились правильной русской речи.

— Не гоже быть в гостях, а стоять на улице! Заходите в дом, приючайтесь… — Лесоок, потешаясь, указал на крыльцо.

— Очень мудро молвишь, хозяин! — После «хозяина» дружинник засмеялся.

Вождь нимало не внял издевке. Проходя мимо Тука, сказал ростовцам:

— Тамо старухи сирые в стане… Отпустили б юнка к ним — для погляду.

— Пущай тоже обогреется… Отпустить успеем. Старухи не сбегут — а парень может! — рассмеялись дружинники.

— Я сейчас понял, братки, почему Игоря березками порвали! — Лесоок неистово осклабился. Что-то сообразивший Капь отвесил ему тяжеленную оплеуху. Лесоок споткнулся и ударился плечом в дверь. Лежал и зло смеялся. Капь с силой ткнул ему ногой в грудь. Закричала навзрыд высокая мерянка, которую привезли с вождем. Капь с горящими глазами распорядился отпустить баб к себе, а Тука тоже ввести в дом.

Пинками и затрещинами Лесоок с булгарчонком были повалены посреди просторной светелки. Ростовцы, схватившись за рукояти своих мечей, обступили их, едва удерживаясь от расправы.

— Была б твоя воля, ты и меня бы к березе привязал? — Капь сверкал очами на жалкого, но острого на язык вождя.

— Нет, не привязал бы: мы — не тати!

Большой ростовец, услышав ответ, опять вскипел, но еще удара не последовало.

— Что ж ты нас за татей лесных держишь?

— Посмотри на своих друзей — на кого они похожи? — поднял голову Лесоок.

Капю было противно на него смотреть. Чтобы не превратить допрос в избиение беззащитного, отошел в сторону и сказал своим:

— Расслабсь, браты. Торопиться некуда. Все одно Витея ждать… Послушай, лесное рыло! — обратился он к Лесооку. — Я с этими татями предел свой бороню, поганых окрест гоняю! Наши воровские лики немало клевцов острых и ненасытных с русской стороны отваживают!

— Что ж ты баб по лесу ловишь? — зло посмотрел на него Лесоок.

— Ах ты дитка смурной! — Капь подбежал к вождю, за шиворот подтянул к себе, уперся глазами в глаза. — Я за золотишком сюда прибыл, которое ты днями и ночами сбираешь у съеденных волками русичей и купцов, ехавших к нам. Сам ты тать, вор, пес!

Он принялся дубасить вождя кулаком в лицо, другой крепко держа, дабы не отпадал.

Ростовцы, видя неладное, подскочили к рассвирепевшему вою, схватили за руки, свалили на пол. Упал с изуродованным лицом и Лесоок. Капь продолжал уличать:

— Если б ты знал, паскудник, скоко мы нерусей приволжских в пучине утопили, чтобы тьму баб — и ваших, и наших — за море не уволокли!.. — Вепрем рвался к обидчику, но на нем висели. — Да коли б не мы, и вашего б брата на нивы Хвалыни и Хозарии переселили. Греб бы сейчас на посудине, узами опутанный!.. Что молчишь, морда деревянная?.. И не знамо, сидел бы ты тута у костерка — под титями своих баб!.. Ах, убью блуду!.. — Он порывался встать, но его успокаивали. — Пустите, пустите! — попросил он поспокойней, но ему все еще не верили, держали, не пуская к лежавшему в луже своей крови Лесооку.

Избитый, оглушенный вождь мало что слышал. Широко открыв рот, он дышал, стараясь держать лицо вниз, чтобы не захлебнуться сгустками багряной жижи. Ответа быть не могло — мешали выбитые и качавшиеся зубы.

— Капь, а он по молве вроде бы как из наших?

— Не может он быть из наших! — немного успокоился дружинник. — Гля-ко — нерусь и есть.

— Точно, точно! — Коробец вполоборота стоял перед остывавшим громилой и поглядывал на поднимавшегося Лесоока. Перевясло помог битому сесть на скамью напротив. Кто-то принес ему ковш воды. Лесоок, наклонившись, замыл лицо. За столом у окна перестали жевать, отложив прочь куски печеного мяса.

— Мы чего сюда приехали? — подошел Коробец к вождю.

Лесоок поднял заплывшие кровоподтеками глаза. Капь посмотрел на него и от греха покинул избу. Коробец уселся рядом. Казалось, был он раза в два больше побитого.

— Ваши людишки заходят к нам в Ростов, — начал по-новому вой, — отдают серебро и яхонты, не зная настоящей цены.

— А мне што? Я в Ростов не хожу! — проговорил твердо Лесоок.

— От нас к тебе дорожка недолга. Помыслим чуток, а там, может, и Торжок какой наладим…

— А кто с вами ноне знаться захочет? Вы, я вижу, не в гости со своим товаром прибыли?

— Лихое начало — завсегда перед большим делом поспевает.

— Опосля вашего начала и дело все сгинуло пропадом.

— Ну, сие урядить как-то можно! — переходя чуть не на дружеский тон, предложил Коробец. Кто-то из соратников дакал и одобрял.

— Желаете уладить дело — я соглашусь. У меня до вас в племени двадцать восемь человек жили. Туточки мое племя самое великое было. Так соберите всех в кучу — тогда будем на скопе решать: годитесь вы в задругу, аль нет.

— Вы же сами сбегли от нас, милок.

— Не тот человек вас привел, и не для того вы за ним шли.

— Ты про Синюшку этого? Дак он и от нас удрал.

Лесоок не стал отвечать. Никак не мог отогреться.

На влажной одежде намокало еще и пятно крови на груди. Человек думал, что жизнь кончается, а все лица, тут присутствующие, — неродные, враждебные… «Где-то сейчас молодежь из племени?..»

Он поднялся, в углу скинул свое мокрое, грязное тряпье. Раздевшись до нага, принялся натягивать оставленную кем-то из своих одежду.

«Мужик как мужик: вроде любого нашего…» — думали, отворачиваясь, ростовцы.

— Ну так как с тобой порешим, Лесоок? — Коробец впервые назвал его по имени.

— Я ничего не решаю. Ноне воля ваша…

Эти слова услышал вернувшийся Капь.

— Ты, браток, дай нам чуток для проживания, а мы тебе, когда возвернемся из Киева, привезем чего-то. Тебе, аль для людишек твоих! — предложил выход тихий Перевясло.

— Мне ничего от вас не надо. Дай я чего-то вашего своим — сразу стану снова чужаком.

— А ты уже им бывал? — въедливо спросил Капь.

— Что ж ты, не видишь: я не этого народца человек…

— А какого ты народца? — взволновался догадкой Капь.

— Долгий сказ! — Лесоок закашлялся. Когда кашель прошел, смаргивая слезы, продолжил: — Богатства племени я не сохранил. Вина моя большая в том. Но не перед вами.

— ???

— Милье забрала с собой. И народ от меня свела. Волите — спросите хоть всякого!

— Не хитри, дитка! — пригрозил Капь.

— Хоронушка была под столбцами. Теперича там — как нерезь порылся! — спокойно, даже с сожалением повествовал Лесоок. Побывавшие ранее в овраге его слова подтвердили.

— Юлишь, некошный! Это что ж, о потае таком многоценном все племя ваше знало? — Капь подозрительно вглядывался в вождя и наблюдал, верят ли остальные.

— Откуда ты знаешь, что он многоценный? Так, крохи непряшных звенелок… — не сменил тона Лесоок. — И у леса зеницы есть — не хуже твоих и моих. Он все видит. Кому надь — тому и говорит-вещает.

— Про свои бы сизые бельмы молчал! — отошел от него Коробец.

— Подождем Витея — пускай он мыслит про все! — заключил беседу Капь и обратился к Лесооку: — А ты сиди тут, не рыпайся! Ждать будем решения… Я бы тебя, нерусь, волкам скормил!..

Витей со товарищи возвращались понурые. Обратная дорога казалась еще дольше. Не дело в сих местах скакать верхом — гробишь себя и лошадку в усмерть мучаешь… Тут и летом очень не разгонишься. Лес, лес, дорог нет, паутина с ветвей в глаза… Было б ловчей на лошади — мерь, верно, имела бы их давно. Такие же дикари, не говоря о степных, в более открытых местах окружены лошадьми… В Залесье же и среди красного лета иной раз на земле мочижина. Гостинцы клонятся вдоль и бугрятся поперек. Дожди выедают проезды. Нет места, не зияющего рытвиной… Пешком проще тут и быстрей. А зимой — вообще сиди безвылазно в землянках и избушках, никуда не суйся. Право дело — будешь здоровей…

На исходе ночи Витей со спутниками ввалились в дом, замерзшие, попросили пить. Ростовцы проклинали тот час, когда решили выступить в эти леса. Вот и Витей не отомстил за павших товарищей… Молчали, сожалели, потом сообщили, что двое из племени находятся здесь. Один из них — тот самый Лесоок. Витей, не дожидаясь утра, приказал позвать его. Озарили лицо пленника светом лучины.

— О, боги, где он так-то?

— Я осудил — за язык его псивый.

— А узнали чего, напреж, для нас?

— Говорил, что кто-то выкопал и утек отсюда… — Коробец глядел на тяжело дышавшего Лесоока. — Верно, лгет, некошный.

— У этого некошного жар… — потрогал за ухом лежачего Витей и, покряхтев, проговорил: — Мож, сгнетет его жар до дня — с легкой совестью и мы будем…

Потом едва слышно поговорили в темноте. Витей жался к большой печи, хотя в светелке и так стояла жара. Перекинулись соображениями, что делать наперед. Решили боле не бедокурить — за бесполезностью, и никого не трогать. Сейчас, главное, отдохнуть, не заболеть да добраться до Ростова на усталых лошадях.

Уходили ни с чем. Двойственное чувство увозили из поселения. Как в болоте, утопли здесь. Предатель Синюшка сотворил главную подлость. Были б их бабы с детьми— сейчас дело б довершилось!.. Витей считал, сколько потерял людей и коней. Надо чего-то раздать семьям убиенных, но пусто у них. Есть конь лишний, а чужие две коняхи не дойдут — нечего и мучить.

— Встретится кто в Ростове — изрублю на мелкие кусочки! — пригрозил твердо Коробец беспутному местечку.

— Через годик-другой кто-то где-то непременно объявится! — загадывал Додон.

Перевясло молчал: кобыла его при нем — окрепла, шла даже резвей других…

— Витей, сиротам надо хоть чтой-то пожаловать на первое время! Будем проезжать Плещеево — может, чего там порыщем?

— Посмотрим, Капь…

Возле Плещеева немного отвернули… Не спешиваясь, вяло посмотрели в серые лица безвинной мери. Плюнули горько и воротились на дорогу…

Чаша неудачи была выпита до самого дна.

Светояр с Юсьвой упорно пробивались вперед. Юсьву здорово лихорадило. Не мешало бы согреться, но не было кресала. Светояр залез за пазуху, нащупал лишь кусок серебра, взятый им из дому еще в Ростов. Оно сейчас было ни к чему. Даже пуд червонного золота не спас бы их в промозглом за минувший день лесу.

Юсьва в бессилии повалился с лошади. Светояр склонился к нему и увидел, что у мерянина закатываются глаза, а дыхание редкое и тихое. Начал хлопать его по щекам, тер снегом, трепал ноги его и руки. Но Юсьва так и уснул на белом снегу…

Ветер стих. Похолодало еще. Светояр присыпал тело ветками, попрощался, отвел освободившуюся лошадь подальше, убил и напился горячей крови. Залез на испуганного страшной картиной коня и отправился дальше в путь.

Стемнело. Не выходившие на охоту уже две ночи голодные волки быстро почуяли свежий запах конской крови. Потянулись со всей местности разрастающейся тучей. Одна семейка перебежала дорожку другой: самцы, самки, совсем молодые волки посверкали желтыми глазами друг на друга и в темноту. Мягкие лапы легко и бесшумно понесли серых к ночной трапезе.

Первый волк, добравшись до убиенного коня, понюхал добычу, осмотрел собиравшихся собратьев и принялся рвать будто приготовленное кем-то специально мясо.

Тело под ветками тоже было найдено сразу. Добыча лежала, как на блюдечке. Скоп волков кушал, крутился, огрызался, игрался…

Но разве это охота — прибежали и поели? Ко всему прочему, некоторые твари не наелись! А куда-то на юг уходили следочки одинокого крупного животного, и по ним струился захватывающий запашок конины и человечины.

Звери в Залесье в большинстве своем неутомимы. К ненасытным волкам это относится в полной мере. Высунув языки, роняя с острых клыков слюну, оценивая по числу ввязавшихся в погоню свою силу, серые охотники понесли сухопарые тела за измученным человеком…

Места были незнакомые, но Светояр определил направление к Холодному логу и двигался поспешая — насколько это было возможно. Выпитая кровь пополнила силы. Лошадь бежала исправно. Копыта ее проваливались в намерзавший наст, но страх темного леса гнал лучше всадника. «Взойдет солнце — осмотрюсь окрест, а сейчас надо пробираться напропалую!.. Эх, была бы одежда сухая…»

Мысли оборвал треск кустарника сзади. «О, боги лесные! Волки!.. Путь-то заладился, но — волки!.. Куда же тут деться?..»

Вокруг, освещенные мутной луной, высились гладкие стволы елей, сосен, берез… Вот кудрявое дерево!..

Светояр бросил лошадь, слыша за спиной шорох мягких, летучих лап. Белкой влетел на ветвистое дерево. Хрупкие сучья с него крошились наземь. Снизу заклацали зубки. Другие хищники поодаль повисли на обреченной кобыле.

— Не достигнете меня, тати! — позлорадствовал Светояр.

Смотрел на стаю, на звезды, вдаль — куда правился… Кольчуга позвякивала. Под ней — деревенеющая телогрея и холодеющее от неподвижности тело… Но горячо, как и прежде, большое русское сердце.

«Сейчас цепану кого-то мечишком!» — захватила идея.

Один шаг на веточку ниже. Меч над головой взведен.

Два разбойника с охотничьим волнением пялились глазенками на близкие ноги человека, которые совсем-совсем рядом. «Может, ступит еще? Бросимся — и стащим!..»

Светояр держался крепко. Свесил ногу пониже. Волки азартно прыгнули. Рывок руки — плут получил по голове и, умирая, слабо визжал. Помешали ветки — удар немного застрял, а то бы и не пикнул серый!.. Второй волк отбежал, сел наблюдать, подходить охоты больше не проявлял.

От заваленной лошади, чуя смерть своего, подбрели обжоры. Обнюхали родственника. Решили, что и это мясо не пропадет. Вернулись к тучному куску конины.

Туда сбежались и еще волки — чуткие! Ночь — удачная, хищной душе весело — можно немного и поиграть.

Лишь возле зарубленного сидел один. Нюхал, пищал, скулил, виноватил осунувшуюся морду. Взгляд на человека не содержал уже съестного подтекста. Глаза волка были пусты, растеряны и несчастны.

— Ты кто, мужик аль жинка? — спросил Светояр, поднявшись повыше. — Лезь ко мне наверх — обнимемся и будем греться!

Темное пятно не шевелилось. На кого смотрел хищник — сверху не понять.

— А я вот мерзну… Пойди, скажи своим, штоб оставили меня! Пойду пешком. Сила во мне есть — я дойду!.. Надо идти, а то замерзну до смерти… У меня ведь жена и Ягодка. Жена — хорошая. Доча — маленькая, теплая..

Волк заскулил опять. Невдалеке другие оставили один остов от лошади.

— Не пойму, о чем ты скулишь?..

Светояр отклонился спиной на жесткие ветки. «Яблонька, погрей мне спину… Сейчас пожую твоих веточек — может, дотяну до утра?.. Волки когда-то убегут к себе, и я побреду искать свой дом».

Мужик вспомнил, что не отдал плату за постой в Ростове… Но там остались шкуры и Синюшкин жеребец… Вспомнил Крутя — как он всегда молчал… Вспомнил Лесоока, который очень любил сидеть у костра и глядеть на того, кто ему нравился… «Племя у Лесоока большое, но вялое; у Крутя малое, но всегда в заботах… Сыз говорил, что Стреша лешака мечом убила. Вот это да!.. Глаза у Стреши черные… Глядят на меня сквозь лес… Я кладу руки на ее упругий стан… Черные красивые глаза смотрят на меня — не отворачиваются, не моргают, посылают тепло для моего сердца… А под кольчугой на моем сердце лежит холодный кусок серебра, и мне от его холода — не холодно… Што-то я скажу маме?..»

Волки покинули утром лесок — побежали домой. Понуро убрел и одинокий серый волчина. Остался качаться на ветвях лесной яблоньки большой мертвый человек…

Русичи в Холодном логе палили маленькую тепленку, грели малышей. Стреша стояла наверху ближнего к дому края овражища. Ожидала мужа. Срок вышел, а его нет и нет… Повернулась лицом к противоположному берегу глубоченной впадины, посмотрела вниз. От высоты и крутизны закружилась голова. Жизнь замерла: ничто в ней не движется — в ожидании чего-то… Кто-то должен подойти, и все стронется, и начнется новый путь — от сего назначенного места.

Земля разложилась там — ровно на два предела. На лесистых краях наклонившиеся к обрыву деревья смотрели друг на друга через пропасть. Возможно, еще семенами на ветках родителей-лесин, кустиками у подножий — они мешались в тесном кругу между собой и представить себе не могли, что раздастся когда-то стихия, разнесет их, друзей-подруг, братьев-сестер… Теперь прожили деревья длинные жизни, сами рассыпали вокруг себя семена, наплодили-нарождали по крутым склонам молодой поросли. И если б не холодный ручеек, резавший целое надвое, подмывавший рушившиеся, раздвигающиеся берега, скидывавший деревца в пропасть, — два края леса соединились бы сплошным — пусть и неровным — ковром в единое… Склоняясь ветвями через бездну, верно, просят дерева лесных богов вернуть обратно то благодатное время молодости своей и единства… Но не для того неизвестно откуда и неведомо когда пролегла тут звонкая стежка-дорожка… Что ж гадать и думать теперь? — Ручеек течет, и жизнь его также дорога лесу-батюшке. Он — тоже дитя леса: играющий — как судьба, говорливый — как людин, и холодный — как смерть… Сейчас он под снегом — примерз к тлу оврага. Но он есть, и даст о себе знать чуть позже…

Никто не мог сказать Стреше ничегошеньки. Ни слова о муже, ни о том, что надо двигаться дальше — или возвращаться…

Синюшка, молчавший все эти дни, вызвался сходить к домам. Никто не спорил, и он ушел. Вернувшись через два дня, сообщил, что никому не показывался, что ростовцы ушли, а Лесоока нигде не видно. Стреша одними лишь глазами спросила о главном.

— Светояра там нет…

— Я не пойду назад! — сказала она. — Буду здесь.

Женщина сделалась бледна. Былая смуглость очернила впадины ее лица, придав окаменевшему лику холодную суровость. Никому и в голову не пришло с нею спорить, уговаривать, советовать.

Протка сообщила, что Уклис должна родить не сегодня-завтра.

— Што мне Уклис? Пусть идет, куда пожелает. Она мне никто!

Слова ее подразумевали одно: «Я буду ждать!..»

Прошел день. Стреша предложила всем вернуться. Лишь она останется с Ягодкой тут.

— Светя знает, куда прийти и где нас искать…

Ушел только Синюшка, напоследок отстраненно взглянув на Кона. Бросать никого не хотел, но в глазах окружающих читал, что виновен во всем. Потому и ушел. Куда — ведомо лишь Стрибогу… Протка смолчала, беспокойства не испытала…

Уклис отсылали назад, но она отказывалась, говоря, что останется с ними. Все равнодушно отнеслись к ней.

— Намаемся мы с ней — не иначе! — шептал Стреше Сыз. — Будет опрастываться — сгинут оба: и она, и ребеночек!

— Плевала я!

— Стрешенька, а ребеночек — Светояровый! — Сыз плакал и всхлипывал. Тянул руки к своей девочке, утирал ими старое лицо.

— Догадывалась я… — проговорила наконец Стреша. — А ты молчал… И все молчали!.. Да как ловко: я и нутру своему перестала верить!.. И второй раз, значит, сходил!.. — Стреша угрожающе посмотрела на Сыза, но не успела развить догадку.

— Два раза — не боле!.. Опосля второго блуда мы за ним зорко следили!

Стреша вроде успокоилась. Замолчала, отвернулась от Сыза, от лога, от далекого дома, от всех… Сыз не оставлял ее в раздумьях — обходя, заглядывал в лицо, вновь тянул руки, но трогать не смел… В глазах Стреши блестели слезы. Поглядела сверху вниз на усыхающего старика и сказала:

— Ой, не люблю я его, не люблю за все!

И тут ее душа сорвалась — не захотела держать равновесие… Женщина вышла к обрыву, ногтями скребла еловую кору, припадала челом к большому дереву.

— Светя-а-а! — крикнула надрывно. — Светя-а-а-а!.. Да где же ты?!

Смолкая, ниц упала на снег, в истерике молча комкала руками бурую прошлогоднюю листву в проталине… Сыз подбежал — гладил, говорил успокаивающее… Стреша замерла, потом медленно встала, откидывая волосы назад.

Спустившись по склону в укромное убежище, крикнула громко всем:

— Если придет, надо будет — найдет!.. Нам ждать некогда! Уходим!

Пробравшись в пещерку, объявила женщинам:

— Уходим, ждать не будем!.. Ты — коль не пошла назад с провожатым — пойдешь с нами дальше! У первого поселка и встанем. Не успеешь — будешь рожать на снегу!

Уклис все поняла без перевода… Не теряя времени, выбрались, напряглись и пошли. Спиной к Ростову, к хранящему беду дому — куда-то к югу…

Вечером прибыли к какому-то стойбищу. Испугавшимся жителям Протка довела до сведения, что они остаются тут жить. Так и произошло на деле…

Родила Уклис, через месяц разрешилась от бремени и Протка.

На растаявшей поляне приготовились строить себе дом. Уклис с Проткой уговаривали племя, разъясняли отдельным, что дом надо поставить. Привлекли в помощники проверенные русские штучки. Ко всему, Протка с Уклис — молодые бабы— все совместили с умыслом. И к зиме дом возрос. Небольшой, но настоящий — какие высятся над Днепром, над Десной, над Росью… Сыз с двумя любознательными паробками долепил печь. Трубу — как в лучших теремах — вывели на крышу. Морозцы встретили в тепле, среди приобретенных новых друзей… Народившиеся дети будут помнить свою жизнь лишь с этого места — с их нового дома…

Через двадцать лет, повторив путь многих, где-то рядом с дорожкой наших героев с Десны в Залесье двинулись сотни русичей. Видом были похожи на Стрешу, Ижну, Дубну… Селились в лесу или особняком. Наспех выстраивали крепости, или становились тихими соседями людей, похожих на Юсьву, Уклис, Лесоока…

Пришли и в село, что в четырех днях скачки к югу от Ростова. Встретили там русичей с говором киевлян или похожим на оный, с норовом, в коем сокрыто величие и гордость человечья. Имели лесные русичи обычные русские дома, свое небольшое войско, злых серых собак и доброго ручного медведя. Водцея у них — строгая, сильноглазая женщина. Разрешила селиться на краешке, обязала казаться часто пред ясны свои очи. Присмотревшись к переселенцам, коих числом было семь, объявила всем своим преданным односельчанам о принятии новеньких. Дружным миром построили им дом.

Тут не было общих теремков, и жизнь текла вроде сама по себе. Соседей в округе встречалось мало. Может, они боялись вооруженного поселка, может, когда-то все сползлись сюда — под справедливую руку предводительницы — высвободив от себя окрестности и потихоньку в общем стане научившись выговаривать русские слова?..

Отсутствие рядом сносных дорог и судоходных рек обрекало село на тихую, безвылазную жизнь. Воровские шайки, сновавшие по лесу в поисках прокорма, всегда обходили его стороной.

Что там воры? Был случай, когда умелая дружина местного князька наткнулась на сие место. Княжьи посланники, больше походившие на лазутчиков, вели себя нагло. Мудрая предводительница, прекрасно зная, что все то соглядатайство перерастет обязательно в бесчинства, приказала своим помалкивать и неприметно просочиться с оружием в лес. Расставила умело людей и ударила по распоясавшимся дружинникам всем числом своих воинов. Бежали битые ушлецы, а племя завладело оружием, броней, и слава понеслась далеко по округе.

Главное то, что хозяева никуда не собирались отсюда уходить. Жили вольно, набирались храбрости, ощущали себя вокруг женщины-воина нерушимой силой, гордо и счастливо смотрели на мир. Правда и сила светились в их сердцах!..

В ком нет отваги и ярости? Даже лесные смиренные люди ею обладают! Она лишь сокрыта бытом и отсутствием примеров… Появился образчик мужества — и мысли лесовиков заработали иначе, укрепились и распрямились их становища!..

Женщину звали Стреша. Была она бледна и показательно сурова. Морщинки порезали лоб и щеки, но телом и походкой — крепка на загляденье!.. Вновь пришедшие ломали головы над тайной ее здесь пребывания.

Пытались поднепровцы узнать наблюдениями и догадками, кто же может быть ее мужиком? Но на крыльце справного дома любопытные лицезрели лишь двух молодцев — с виду больше похожих на сыновей. Одного из них — шустрого и говорливого — кликали Коном. Другого — огромного, внимательного, на редкость приглядного — называли Светей.

В том же дому жила покладистая грудастая женщина Стрешиных лет. С ней видели приходивших из соседних домов молодых красивых баб. Иногда возле неразлучной подруги молчаливой водцеи собиралось их до полудюжины.

Одна отличалась от всех. Была смугла, глазаста, немного старше остальных, постоянно весела и шумна. В праздники она вплетала в черную косицу мамино золотое перо с каменьями и шла со всеми к капищу. Держала под руку добрую, полногрудую женщину, разговаривала с ней, потом оглядывалась на Стрешу и замолкала. Их любящие взгляды встречались, и суровая водцея пытливо переводила взор на идущего рядом Светю…

Мало кто догадывался, что женщина-воин искала сходство и, находя, любовалась отпрысками своего покойного мужа. Этих двух молодых людей Стреша любила безгранично. Жила ими всю безмужнюю жизнь. Один Бог ведает, как тосковала и сохла она по своем мужике… Как просила сердце забыть его — далекого… Забыть его — самого близкого и дорогого…

Протка все эти годы была рядом со Стрешей. Восхищалась долгой памятью подруги о любимом… Преклонялась перед негаснущей любовью и неукротимой верностью…

…На капище замирали в оцепенелых лепетаниях перед идолами, высказывались и выговаривались… Новички особенно были откровенны в прошениях своих. Шептали, просили, умоляли, желали тайного…

Обратно родные и близкие Стреши шли, увлеченные пересказом житейских ситуаций. Казалось, мало обращали внимания на новоселов, но на самом деле наблюдали, примечали настроения их.

Переселенцы, вслушиваясь в непонятные разговоры о чем-то, пока недоступном, осенялись уверенностью, что встретили какой-то иной, отличный от всех известных им ранее, народ. Добрый, деловитый, но и гордый, властный, даже высокомерный… «Ну что ж, мы тут под защитой их и ихнего леса… Может, и лучше для нас, что глава тут — баба… Будем с ними…» — читалось в их глазах…

Старая Русь потеряла еще семерых, которые навсегда ушли в Залесье…

Семена вброшены. Почва блага и щедра. Из маленьких людей с большими сердцами взойдет великая поросль яркого народа…

Январь — май 2002 года